Особые отношения

16 Прогулка по окрестностям

Яркий свет июньского солнца прямоугольным пятном лежал на деревянных панелях и корешках сотен книг. Впервые за два года пребывания в Оксфорде Джордану было по-настоящему жарко. А уж преподаватель, наверное, просто растаял под своей тяжелой мантией и твидовым костюмом. Но все окна были наглухо закрыты, чтобы не допустить расслабляющего влияния улицы — птичьих трелей и ударов молоточков по крокетным шарам на поле у церкви. Громко жужжала муха, пытаясь выбраться из комнаты. Джордан вполне разделял ее стремление.

Он глянул на преподавателя. Цесил Келч, преподаватель истории России и славянских государств, сидел на своем обычном месте у камина, с полузакрытыми глазами, его длинная дряблая шея согнулась, подбородок покоился на сложенных руках, солнце высвечивало темные пятна на его лысой голове и хлебные крошки на рукаве мантии. Казалось, он очень внимательно слушает Джордана, зачитывавшего эссе по русской революции, если только, конечно, не спит.

Джордан и угодившая в плен муха на пару монотонно гудели. Наконец Джордан умолк.

Преподаватель меланхолично вздохнул.

— Интересно, — кивнул он головой, — но вы, я думаю, преувеличиваете, утверждая, что приход Ленина к власти произошел благодаря совпадению обстоятельств. История на самом деле гораздо более случайный процесс, чем многие думают. К примеру, что было бы, если бы шофер эрцгерцога Фердинанда сделал бы неправильный поворот на своем пути в Сараево? Эрцгерцог не был бы убит, не разразилась бы война. Не было бы войны, не было бы революции. — Он склонил голову набок, как бы оценивая, способен ли Джордан усвоить эту крупицу мудрости. — Но ваша политическая оценка событий очень интересна. Вы расписываете все подробно, прямо по пунктам: альфа, бета… В следующем семестре мы займемся…

Джордан вежливо прервал:

— Сэр, позволю себе напомнить, что меня здесь не будет в следующем семестре. Я отправляюсь обратно в Штаты.

Келч разинул рот, как рыба.

— Бог мой, верно. Жаль. Еще бы годик, и из вас могло бы что-то получиться. Ну ладно. — Он возвел руки в жесте отчаяния и театрально уронил их на свое кресло. — Очень был рад, мистер…

— Хоуп.

— Да-да. Стаканчик хереса, мистер Хоуп, в честь вашего отъезда?

— Благодарю вас, у меня назначена встреча. Джордан поднялся. Он сложил свою работу и запихнул в задний карман джинсов, затем достал все свои вещи. Здесь была пара книг, которые надо было вернуть в библиотеку колледжа, фотоаппарат, который он носил с собой повсюду, а также саксофон в черном футляре. Через полчаса ему предстояла репетиция в Куинз, а он собирался еще прогуляться вокруг Медоу, чтобы сделать несколько снимков. Сегодня был его последний шанс сделать это.

Он выпрямился и увидел, что преподаватель глядит на черный футляр с изумлением, прижав руку к сердцу.

— Боже, что это за изобретение? В игре должны участвовать двое. Джордан решил доставить себе небольшое развлечение.

— Это? — Он поднял саксофон за ремешок и глянул преподавателю в глаза. — Сэр, это пулемет с двойным ударом, тип 007, — и доверительно улыбнулся: — Вы знаете нас, американцев: мы уверенно себя чувствуем только с хорошим пулеметом у бедра.

Протянув руку, он пожал ладонь ошеломленного преподавателя.

— До свидания, сэр. Спасибо вам.

Джордан сбежал по ступенькам и вышел на свежий воздух. Он сам выбрал дополнительные занятия с Келчем. Келч был единственным, кто занимался современной советской историей. Но никто не предупредил, что Келч старается не раскрывать свои собственные мысли и любит превращать все в шутку или интеллектуальные игры. Джордану пришлось доходить до этого самому. Такова была специфика Оксфорда.

Джордан вздохнул. Еще одна неудача. Он постоял у площадки для игры в крокет, думая, как хорошо было бы тоже поиграть. Потом последний раз взглянул на здание колледжа. Пемброук был не самым большим колледжем, но у него была своя интересная история. Здесь учился сорок лет назад Вильям Фулбрайт. Одной из мыслей, возникших у Джордана по прибытии, было — послать сенатору Фулбрайту фотографию Пемброука, написав на ней: «Я здесь!» Вспомнив это, Джордан улыбнулся.

Перед колледжем Джордан заметил группу туристов в сопровождении гида. Маршрут легко угадать. Оксфорд утром, Бленхейм и Варвик Касл днем, театр в Стратфорде вечером. Потом бросок на Бат и Лондон — вот вам и вся Англия. Что они от этого получают? Джордан заметил контейнер для мусора, достал свою работу «Власть и экономика в революционной России в 1917 — 20 годах» и бросил в мусор. Затем пересек запруженную машинами дорогу и направился в Крайст-Черч-Мероу.

День был чудесный. В саду Военного мемориала цвели красные розы. Легкий ветер колыхал ветви деревьев. Здесь это называют «Экзаменационной погодой». Внезапно Джордан почувствовал острый приступ зависти к тем, кто сидит сейчас за экзаменационным столом. Это было божье наказание — сидеть здесь, скорчившись над бумагами с утра до вечера на протяжении трех-четырех лет, но все они в конечном счете получат степени и повесят дипломы в рамках на стену. У них будет что показать своим детям.

Джордан остановился, чтобы запечатлеть на фотопленке тенистую, обсаженную тополями дорожку, которая вела к Айсису, затем повернул по направлению на Мертон. Можно было бы учиться еще два года, обругал он себя. Можно было бы добиться предоставления стипендии и на третий год, и получить степень бакалавра философии. Это звучит.

Прошлым ноябрем Никсон учредил лотерею для тех, кто потенциально мог быть призван. Каждый получил свой номер; тем, у кого номер оказался маленьким, призыв грозил почти наверняка; те же, у кого номер был большой, наверняка не попали бы во Вьетнам до окончания войны, а завершиться она должна была. Ведь Никсон должен в конце концов прислушаться к мировой общественности и к тому же выполнить свои собственные обещания. Прошлым декабрем Джордан получил свой номер. Он был большим, трехсотым с чем-то. В тот день он отправился в церковь и поблагодарил Бога за это известие. Он воспринял это как подтверждение того, что судьба никогда не вынудит его брать в руки оружие.

Но с этого момента Джордан стал чувствовать нетерпение. Ему скоро уже двадцать четыре года. Пора положить начало карьере. Прошлой зимой, не сказав никому, он подал документы в Гарвард на юридический факультет и был принят. Казалось, кто-то внутри него самого страстно рвался в Америку — к регулярному учебному расписанию, к названиям, которые он знал, к гамбургерам, знакомым спортивным играм, холодному пиву, к людям, которых не шокирует, когда ты бросаешь им «Привет!» на ходу. И все же, и все же…

Джордан побрел вдоль средневековой городской стены. Солнце нагрело камень.

Его поколение жило в одну из самых сложных в истории Запада эпох. Прага — Париж — Вьетнам; полиция в Чикаго; черные полковники в Греции; убийства и терроризм по всему свету. Но здесь все это было почти неощутимо. Джордан прочитал данные опроса, проведенного «Червеллом»: он гласил, что десять процентов студентов причисляли себя к марксистам, троцкистам или коммунистам других направлений. Тех же, кто считал, что он «коммунист-индивидуалист», было еще больше. Но что они делали на практике, кроме как ворчали на Гарольда Вильсона или распространяли листовки среди рабочих оксфордского автомобильного завода? Джордан был готов поручиться, что девяносто процентов всех студентов ни разу не видели завода изнутри.

Первого мая в прошлом году несколько студентов выгнали хористов, которые должны были петь в Магдален Тауэр, и сами стали распевать «Интернационал» в мегафоны. Как выяснилось, все они были пьяны и для спевки захватили изрядное количество бутылок «Боллинджера». В то время, как в Штатах и континентальной Европе студенты гибли, выражая свой протест, в Оксфорде не было даже нормальной студенческой организации. «Студенческий союз» на самом деле был просто политическим клубом, архаическим и элитарным. Джордан и другие американцы были поражены, узнав, что в «Союз» являться нужно только в строгих костюмах, а женщин туда не допускали до 1963 года!

Он ускорил шаги. Если Оксфорд так пассивен, не стоит тратить на него времени. Он должен отряхнуть этот прах старого мира со своих добротных американских спортивных туфель. И вместе с тем, у Джордана было чувство, что что-то здесь прошло мимо него. Да разве? Он много путешествовал, играл в джаз-оркестре, научился играть в регби, а вот постичь премудрости крикета ему так и не удалось. Он прочитал здесь множество книг, познакомился с новыми идеями. У него появились хорошие друзья и удалось познакомиться с сотнями людей, которые могут когда-нибудь оказаться полезными. Но все же в глубине души он чувствовал разочарование. Он так и не смог себя в чем-нибудь проявить. Он хотел, чтобы здесь, в Оксфорде, жалели о нем. Чтобы у него были английские друзья. И больше знакомых среди английских девушек.

Он оказался удачливей, чем многие сокурсники-американцы. По крайней мере, его пару раз пригласили на чай в женский колледж. Несколько недель он делил свою постель с одной легкомысленной девицей. Но единственная девушка, которая действительно запала в его душу, и не только в душу, для него оказалась недоступной.

Анни Паксфорд совсем не походила на здешних девиц. Да, у нее был чисто английский юмор и пытливый ум, но совершенно отсутствовали показная холодность и самоуверенность других молодых англичанок. Она была открыта, откровенна и жизнерадостна, просто на зависть. А также — и это было самое волнующее — он знал, что тоже нравится ей.

Он часто думал о ней и дважды видел ее на улице. Однажды она ехала в спортивной машине с откинутым верхом, ее волосы развевались, и конечно, с другим парнем. Другой раз он видел ее в спектакле «Как важно быть серьезным». Он был приглашен на спектакль девушкой из колледжа Сент-Хью, которая полагала, что Джордану это будет полезно для его образования. Их отношения были чисто платонические. Она носила роговые очки, нелепые цветастые платья, и ее лоб был широк, как Небраска. К тому же она объявила себя лесбиянкой. Но ее, казалось, задело внимание, с которым он следил за Гвендолен, и она начала шепотом читать ему лекцию о притеснении женщин в этом мире, где господствуют мужчины, хотя в это время Джордан больше всего хотел тронуть рукой грудь Анни. В тот же вечер Джордан написал Анни письмо, полное восторгов ее игрой, но письмо получилось неудачным. Его впечатления нельзя было выразить в словах. Как описать восхищение, тайну мистерии, театрального действа? К тому же у нее был парень. А Джордан отправлялся домой. К тому же — была ли хоть у одного президента жена-иностранка?

Джордан дошел до железных ворот, которые вели в Роуз Лейн. Здесь имелась знаменитая доска для распоряжений, покрывшаяся ржавчиной от старости, на которой висели правила, здорово его развеселившие когда-то, когда он впервые их прочел.

Правила доступа в колледж Крайст-Черч-Медоу. Настоящим устанавливаются правила доступа, соблюдения которых должен требовать персонал Медоу во избежание проникновения на территорию колледжа бродяг, лиц в грязной и рваной одежде и для предотвращения недостойного поведения, в какой бы форме оно ни выражалось.

Не разрешается провоз тележек, тачек, детских колясок (если предварительно не получено разрешение декана); не разрешается проход уличных торговцев, а также лиц, переносящих посылки или предметы, которые могут помешать движению по дорожкам.

Необходимо пресекать бросание предметов — камней, мячей, обручей, а также стрельбу из лука и пистолетов. Запрещено проведение спортивных игр, если это связано с опасностью для прохожих. Запрещена ловля рыбы и птиц и поиск птичьих гнезд.

Необходимо следить за недопущением вырезания имен на деревьях, разрушения или повреждения скамеек, нанесения вреда растениям, кустарникам, деревьям и предотвращать выкапывание торфа.

Необходимо предотвращать привязывание к железной ограде у реки плотов, а также проникновение в колледж со стороны реки.

Джордан решил заснять это распоряжение. Его матери оно доставит удовольствие. Когда он сделал это, мимо прошли два молодых парня с молоточками для крикета, они хихикнули. «Янки», — переглянулись они, глянув на его ботинки, фотоаппарат, футболку с широкими рукавами и на расстегнутый воротничок. Джордан криво усмехнулся в ответ.

— Неплохо поиграли? — спросил он.

— Это была только тренировка, — снисходительно произнес один.

— Я так и не научился этому. — Джордан усмехнулся над собственной непонятливостью.

Они прошли мимо, будущие английские джентльмены. Джордан подумал, что через двадцать или тридцать лет он может повстречать кого-нибудь из них где-нибудь на международной конференции.

Он запихнул фотоаппарат в футляр и пошел за ними, но по пересечении Хай повернул на Куинз. Через дорогу от него группа студентов ожидала, когда сдадут экзамены их друзья. Чуть в стороне спиной к нему стояла длинноволосая белокурая девушка. Джордан затаил дыхание и замер. Это была Анни.

Казалось, шум дорожного движения стих. Время остановилось. Джордан мог слышать, как в ушах шумит кровь. Голову пекло солнце. Он ступил на мостовую. Какой-то голос позвал ее, и Анни повернулась. Он увидел ее щеку и эти золотые на солнце волосы… Джордан уже поднял руку, но Анни повернулась в другую сторону. Он глянул на тех, кто был рядом с ней, чтобы понять, что заставило ее повернуться на этот раз.

Группа у входа, все только в белом и черном, переживала только что сданный экзамен. Девушки досадливо закатывали глаза, недовольные своим ответом. Анни двинулась к ним, и Джордан разглядел у нее в одной руке бутылку шампанского, а в другой — два бокала, которые она держала за ножки. Внезапно ее лицо осветилось радостью. Она подняла бокалы высоко в воздух. К ней по ступенькам легко сбежал черноволосый парень с белой гвоздикой в руке. Он протянул гвоздику, и Джордан прикусил губу. Анни рассмеялась и широко развела руки, показывая, что они заняты, и он укрепил гвоздику у нее за ухом, а потом наклонился, чтобы поцеловать ее в губы.

В это мгновение Джордан очутился в группе студентов и потерял их обоих из виду. Экзамены окончены, и студенты, окружившие его, были сейчас счастливы. Они вручили Джордану бокал с шампанским, он машинально взял его, парни похлопывали его по спине, а одна из девушек поцеловала. Когда Джордан оглянулся, Анни стояла в большой оживленной компании друзей, из этого круга доносились звуки чокающихся бокалов. Ее друг обнимал ее за плечи. Она выглядела счастливой.

Джордан почувствовал горечь, как будто что-то потерял. Он хотел бы попрощаться с Анни, сказать, что он чувствует, и что-нибудь ей подарить, чтобы она его вспоминала. Закинув саксофон за плечо, Джордан направился к себе домой. После яркого солнца в помещении было особенно темно.

17 Куда ты уходишь, любимый?

Анни лежала обнаженная на кровати Эдварда, спиной к нему, ее глаза были закрыты. Сквозь дверной проем был виден стол с тарелками, на которых лежали куриные кости и плодоножки от клубники — это было все, что осталось от их праздничного обеда. Рядом с кроватью лежали пустая бутылка и смятая одежда. Малоприятное зрелище. Не желая того, Анни глубоко вздохнула.

Эдвард зашевелился за ее спиной. Она почувствовала, как он придвинулся ближе.

— Прости, моя радость, — смущенно пробурчал он. — Я слишком быстр для тебя. — Анни не двинулась.

— Это не имеет значения.

— Имеет. — Он обнял ее за талию. — Я слишком сильно был занят запоминанием всех этих дат, случаев, прецедентов и не смог сразу от этого отвлечься. Ты знаешь, как я отношусь к учебе. Но наконец это все окончилось, благодарение Богу.

Все окончилось. Какие мрачные слова, подумала Анни.

— Эй, — Эдвард чуть подтолкнул ее, — иди сюда. Анни повернулась к нему, пружины скрипнули.

— Я думала, ты уснул, — сказала она. — Ты, должно быть, совсем устал. — Он прижал ее к себе.

— Ты — самое важное, что существует для меня в этом мире, намного важнее, чем какие-то там экзамены. Но мне действительно надо один раз хорошо выспаться, чтобы войти в норму. Но следующую неделю мы будем только вместе. Я возьму тебя на реку, мы съездим к Дадли и посвятим себя вещам, о которых я мечтал весь семестр. Мы будем ходить на вечеринки, напиваться до бесчувствия и танцевать все ночи напролет.

— Тебе это уже можно, — мрачно заметила Анни. — А мне предстоит написать еще две работы.

— Никто не пишет работ в первый год учебы. Кроме того, у нас на следующей неделе бал.

На мгновение Анни удивилась — о чем он говорит? Затем вспомнила о праздничном бале и о том, как была поражена, когда Эдвард спросил, пойдет ли она? Праздничный бал каждый год менял свой адрес, так что каждый колледж поочередно удостаивался такой чести. На этот год бал обещал быть просто потрясающим и самым дорогим. Перед новыми корпусами воздвигалась громадная сцена для танцев. На вечере будут выступать пять или шесть групп, джаз-оркестр, а в Холле будет организована дискотека. Билет включал оплату обеда с вином и завтрак следующего дня с шампанским. На площадке в Сент-Суитунз Куад будут ездить электрические автомобильчики, над рекой в полночь взовьется фейерверк. Пронеслись слухи, что будут предприняты особые меры против незваных гостей — на руках приглашенных будет ставиться специальная печать, которая будет светиться под ультрафиолетовым излучением, а специальные вышибалы, прибывшие из Лондона, будут следить, чтобы никто не проник на празднование по реке и даже по канализационным трубам. Предстоящий бал уже давно служил главной темой разговоров. Попасть на празднование хотел каждый, но многие из первокурсников были слишком бедны, чтобы себе такое позволить. Билет на двоих обходился в колоссальную сумму — одиннадцать гиней. За такие деньги можно было долететь до Афин.

Анни пришлось потратиться для того, чтобы купить маскарадное платье в «Аннабелинде». Она знала, что прекрасно проведет время на балу. Это будет потрясающе — увидеть самого Джима Моррисона. Но именно сейчас у нее не было настроения думать об этом.

Эдвард наклонился к ее уху.

— Ты хотела бы отправиться в «Элизабет»?

— Эдвард! Ты разоришься! — «Элизабет» был самым шикарным рестораном в Оксфорде. Только преподаватели и богатые родители, приезжавшие к своим детям, могли позволить себе появиться там.

— Ну и что? — с безразличием произнес он. — Скоро я буду замурован в офисе среди стариков. Я хочу повеселиться, прежде чем за мной захлопнутся двери темницы. — Он поднял руку и запел: «Рожде-е-енный свободным!» — но Анни рассмеялась и ткнула его в бок.

— Прекрати! Это звучит как вой волка на луну.

— Ну так знай, что есть очень хороший блюз, который так и называется — «Вой волка», — с достоинством ответил Эдвард и крепко ее обнял. — Ну так что, моя радость? Вечер в «Элизабет»?

Анни положила руку ему на грудь и глянула в глаза.

— Это было бы замечательно. Но, Эдвард, я не могу быть с тобой все время. Эдвард нахмурился.

— Почему нет?

— Я должна начать свои работы. Мне и в самом деле ехать на несколько часов в «Камеру».

— Ты не можешь поехать сейчас. — Эдвард сел на смятой постели, с тревогой глядя, как Анни соскочила с кровати и принялась натягивать одежду.

— Я сделаю все, что надо, а ты пока выспишься.

— Когда я тебя увижу?

— Не знаю. Скоро. — Она поколебалась, потом добавила: — Я не могу быть с тобой завтра, а возможно, и в пятницу. Боже! Мои волосы! — воскликнула она. — Я возьму твою расческу?

— О чем ты говоришь? Ты не будешь со мной? Куда это ты собираешься? Я думал, что ты хотела заняться своими работами.

Анни натянула футболку.

— Я ими и займусь. Но у меня в жизни есть и другие цели. Я же тебе не принадлежу.

— Конечно, не принадлежишь. И я не принадлежу тебе тоже. Но это не значит, что у нас должны быть секреты друг от друга. — Эдвард сердито полез за сигаретами. — У меня нет секретов, а у тебя есть. — Он зажег сигарету и хмуро уставился на пол.

Анни, глядя в зеркало, расчесывала волосы. Она почувствовала неловкость, положила расческу и подошла к Эдварду.

— Можно я разок затянусь?

Не глядя, он протянул сигарету. Она втянула дым и опустила руку на его голое плечо.

— Эдвард, есть кое-какие вещи, которые я должна сделать, но я не могу сказать какие. Это не мой секрет. Я не хочу испортить тебе праздник. Просто дай мне пару дней, и все будет хорошо.

Эдвард хмыкнул и протянул руку, чтобы погасить сигарету в чашке с кофе. Затем встал и распахнул шкаф. Он натянул джинсы и белую индийскую рубашку, затем босиком отправился за ней до входной двери. До чего красив, подумала она. Ей нравились его длинные ноги и надменный профиль.

— Итак… Я вернусь в пятницу вечером, если вернусь. Хорошо?

— Да. Что с тобой поделаешь…

Он подошел к магнитофону и порылся в кассетах. Анни еще поколебалась — может, стоит все бросить и снова отправиться с ним в кровать? Если он глянет на нее, она так и сделает. Но он не глянул. Анни повернулась и вышла из комнаты. Когда она спускалась по лестнице, то услышала магнитофон — это была песня Отиса Рединга «Залив». Она почувствовала, что готова заплакать. Но она должна была вернуться в Леди Маргарет Холл, чтобы удостовериться, все ли в порядке на завтра.

День стоял невероятно жаркий, в воздухе не было ни ветерка. От утренней свежести не осталось и следа. Анни почувствовала, что у нее болит голова. Под полуденным солнцем древние здания Оксфорда казались грязными. Ничто так ярко не свидетельствовало об окончании семестра, как появление туристических карт и путеводителей в окнах книжного магазина Блаквелла — карт Греции, Катманду, Америки. Анни остановилась, чтобы посмотреть на статую Свободы на одной из книжных обложек. Она поняла причину своего плохого настроения. Это из-за того американца, Джордана Хоупа.

Сегодня, когда она праздновала окончание у Эдварда экзаменов, она случайно заметила Джордана на другой стороне дороги и почувствовала, что ее сердце затрепетало, как рыбка. Это был, без сомнения, он, он возвышался над остальными на целую голову и у него был прямой взгляд, какой отличает американцев. Он улыбался своей потрясающей улыбкой. Она видела, как Хоупа окружила группа смеющихся людей, потом какая-то девушка поцеловала его, и ее охватил такой приступ ревности, что она поспешила уткнуться в грудь Эдварда… Анни тряхнула головой, прогоняя это воспоминание. Это странно — так переживать из-за человека, которого едва знаешь. Восемь месяцев назад она провела с ним всего несколько часов. И это все. С тех пор она его не видела. Ни разу не видела, хотя очень хотела увидеть. Анни еще не забыла волшебства того дня — встретить человека, так непохожего… сексапильного, сказала она себе, чувствуя себя порочной.

Дойдя до входа в парк, Анни остановилась, чтобы снять тесные сандалии. Небо имело странный цвет, почти белый. Откуда-то издалека раздавались чуть слышные удары. Закрывшись ладонью от солнца, она разглядела игроков в крикет.

Анни направилась по траве к Леди Маргарет Холлу, чувствуя под ногами сухую землю. Почему она тогда отвергла Джордана? Это было только желание честно вести себя по отношению к Эдварду. Именно то, что было привлекательно в Джордане — он был американцем, намеревался заняться политикой, у него были честолюбивые устремления, и над ним висела угроза попасть во Вьетнам, — тогда ее отпугнуло. Ну, а теперь все поздно. Анни выяснила, что в его колледже учатся два года, значит, Джордан уедет. Оно и к лучшему. Она и так обижает вечными своими секретами Эдварда. Вспомнив, что ей предстоит сделать завтра, Анни тяжело вздохнула.

Она нипочем бы не заметила, что с Розой что-то не так, если бы они не были приятельницами весь последний семестр. Анни обнаружила, что то, что она воспринимала поначалу как шутку, совсем не шутка — Роза и в самом деле хотела быть только первой в учебе. Ее работы были, без сомнения, хорошо написаны, содержали очень интересные мысли и сдавались вовремя. Потому Анни, зайдя как-то за Розой перед занятием, очень удивилась, застав Розу еще в постели. Роза сказала, что она больна, и Анни передала ее извинения мисс Кирк. Возвращаясь, Анни снова зашла к Розе на чашку чая, однако больной на месте не было. Когда позднее Анни попросила Розу объяснить это, Роза начала бормотать что-то невнятное — она устала от учебы, от Оксфорда, который был совершенно оторван от реального мира, и вся эта учеба — напрасная трата времени.

Поведение Розы делалось все более странным. Она могла оставаться в кровати до полудня, с задернутыми занавесками; вся комната была полна дымом сигарет. Иногда она включала электрокамин, даже когда температура воздуха была высокой. Анни начала подозревать, что Роза беременна. В своих отношениях с мужчинами Роза напоминала карточного игрока — она выбирала того, кто был ей нужен, затем расставалась с ним, выбирала другого и так тасовала колоду без конца. Она никогда не говорила о любви — только о чьей-либо полезности, расставаясь со своими возлюбленными без сожаления. Как-то Анни весь вечер утешала за чашкой чая бедолагу, который, стоя у дверей Розы, не мог поверить, что все отношения с ним прекращены. Анни уже перестала запоминать имена ее дружков. А сейчас она стала по утрам приносить кофе ей в комнату, то предлагала поменять ее книги в библиотеке, то купить что-нибудь из еды.

Вчера Роза сказала, что опять хочет пропустить занятия. Анни решительно заявила, что это нечестно — подставлять ее, заставляя придумывать причины, по которым Роза не может прийти. Но когда наступил вечер, Анни услышала музыку из комнаты подруги и постучалась, чтобы попросить прощения. Роза лежала на полу, слушая «Нэшвил Скайлайн». На нее падал свет свечи, поставленной на блюдце. Роза подняла голову:

— А, это ты. Входи. Анни опустилась рядом.

— На меня снизошло откровение. Прислушайся к музыке. Я вдруг поняла, что шестидесятые годы ушли, и навсегда. — Она поднялась на локте, чтобы поглядеть Анни в глаза. — Можешь вообразить — целый альбом, и ни одной песни протеста. Только сентиментальные баллады о любви и простой деревенской жизни. Дилан перестал бороться. Все кончилось — мир, и любовь, и мечты о лучшем мире. Шестидесятые не стали временем появления чего-то нового, просто маленький романтический антракт в истории. Я думаю, теперь мир будет двигаться к жадности, подлости и лжи… — Она легла на ковер. — А через десять лет единственное, над чем мы будем работать, это рекламное дело.

— Я не буду. — Анни отрицательно тряхнула головой. — У тебя просто депрессия. Ты не скажешь почему?

— Депрессия, — повторила Роза. — Мои родители запрещали произносить это слово. Они говорили, что депрессия — это серьезное клиническое заболевание и о нем нельзя говорить до тех пор, пока человек не совершил по крайней мере одну попытку самоубийства.

Анни была шокирована. Роза всегда рассказывала о своем доме так, что создавалось впечатление, что Кассиди — дружная и счастливая семья. Анни положила руку на колено Розы.

— Прости, если я тебя обидела. Это потому, что мисс Кирк стала подозревать, что я говорю неправду, объясняя твое отсутствие. Мне, в общем, неважно, но я хотела бы знать, что с тобой. Ты могла бы ходить на занятия, даже если твоя работа еще не готова. Почему бы тебе не пойти со мной в четверг и…

— Не говори как проповедник, — прервала Роза, хмуро глянув на нее. — Я больше никогда не пойду на эти глупые занятия. Я вообще не буду больше здесь учиться. Если хочешь знать, я отправляюсь в Лондон. В больницу. — Ее лицо застыло. — Я сделаю аборт.

Они говорили до наступления темноты. Анни хотела сопровождать Розу в клинику. Ей казалось невероятным, что такое испытание человек может перенести один. У нее в голове всплыла ужасная сцена из «Альфи», где Вивьен Мершант, в одиночестве, мучаясь от боли, бросает зародыш в жестяную коробку. Конечно, сейчас это законно. Существует анестезия, чистые простыни и надлежащая гигиена. Но, подумав о том, что предстояло, Анни поежилась.

Возможно, Роза чувствовала то же самое. Трудно сказать. Она согласилась на то, чтобы Анни ее сопровождала, но больше они не разговаривали на эту тему. Роза только сказала, что страшно переживает и что ее родители про это знать ни в коем случае не должны. Анни все пыталась вычислить, от кого Роза беременна — возможно «виновник» об этом даже не знал. Эта мысль вызвала в ней целую бурю чувств. Если с ней случится такое, она обязательно скажет Эдварду.

Вспомнив об Эдварде, она пожалела, что они так расстались. Но это было необходимо. Роза была ее другом. Роза в ней нуждалась. Кроме того, она знала, что Эдвард простит ее, приписав перемену в ее настроении смерти отца.

Отец Анни умер довольно неожиданно, от инфаркта. Это произошло в последний день предыдущего семестра. Анни несла чемодан к такси, когда увидела на доске у входа собственное имя, написанное мелом. Она направилась к своей ячейке для телефонных сообщений. «Немедленно позвони своей матери».

На следующий день, как только она добралась до Мальты, состоялись похороны.

Кроме потрясения и горя у нее была досада на то, что отец не дождался ее — буквально через сутки она приехала на каникулы, а увидеть его в последний раз не успела. Хотя умом Анни понимала — это ничего бы не изменило. Отец умер почти мгновенно.

Но, как Анни себя ни уговаривала, сожаление о том, что не застала его живым, не уходило. Хоть бы на больничной койке увидеть… Говорят, что умершие выглядят совсем непохожими на себя. Ее не оставляло дикое ощущение, что отец до сих пор жив, сейчас появится за следующим поворотом, улыбнется и спросит: «Ну что, мартышка, все в порядке?»

…Небо совсем потемнело. Анни шла по дорожке, которая вела к Леди Маргарет Холл, и вдруг услышала, как зашумели кроны деревьев. На ее руку упала крупная капля, потом еще одна. Анни побежала, спотыкаясь о камешки. Откуда-то издалека доносился шум бури. Суеверная Анни подумала, что это на нее пал гнев богов…

18 С помощью моих друзей

Роза стояла перед распахнутым бельевым шкафом. Кроме панталон на ней ничего не было. Что должна надевать особа, собирающаяся сделать аборт? Скромное одеяние жены священника, чтобы избежать ненужных комментариев, или крикливый наряд уличной проститутки, каковой, наверное, ее сочтут в больнице? Наверняка не стоит наряжаться респектабельной дамой, решила она наконец. Что толку лицемерить, покрывая свои грехи?

Она достала длинную хлопчатобумажную юбку и начала перебирать вешалки, разыскивая подходящую блузку. Вот эта, с широкими рукавами, — то, что нужно. Роза вытащила блузку, надела, заправила ее в юбку и застегнула пояс. Согласно книге, которую она тайком стянула в библиотеке — там была серия ужасающих фотографий и омерзительных картинок, — зародыш был сейчас размером с боб. Но Роза уже чувствовала его — он размещался в ее животе и рос каждую минуту. Она также чувствовала, как все тело перестраивается. Тело приказывало ей лечь и наполняло ее странной, незнакомой слабостью. Грудь отвердела, как будто предстояло начать кормить уже завтра. Роза с силой нажала на живот. «Уходи! — прошептала она зародышу. — Уходи. Я не хочу тебя».

Как это другие терпят целых девять месяцев? С того вечера, как доктор сказал ей, что тест дал положительный результат, она стала замечать беременных на улицах Оксфорда. Они были везде — среди официанток за стойками, в очередях на автобус, даже среди тех, кто работал в колледже, — и они были спокойны, как будто у них все было совершенно в порядке. Их стоицизм поражал. Все, что хотела сейчас сама Роза, это лежать и есть пирожные, чтобы исчез этот неприятный металлический вкус во рту. Она даже не могла пить вино.

И все это — за то, что забыла принять пилюлю вовремя, и за несколько минут секса — а если быть честной, несколько секунд. Роза надела на ноги туфли и отдернула занавески. Небо было совершенно синим. Сегодня будет замечательный день. Все в этот день будут радоваться, кроме нее. Она прислонилась лбом к холодному оконному стеклу и закрыла глаза от жалости к себе.

Она никогда не хотела заходить так далеко. Роза познакомилась с ним на вечеринке в колледже Святой Хильды по поводу окончания первой недели. Ей польстили его слова о том, что она — хороший организатор и что это для женщины большая редкость. Через некоторое время она снова увидела его, он сидел у стены с бумажным стаканчиком в руке. От него исходил какой-то чисто американский шарм. Разговор зашел о Джиме Хендриксе. Они оба оказались его фанатами. Потом он сказал, что собирается удрать с вечеринки и отправиться к себе, чтобы слушать «Электрик Ледиленд». У него была бутылка виски и красивые бокалы. Дальнейшее Роза помнила смутно. Вполне возможно, он что-то ей подсыпал. Отчетливо она помнит только, как пытается играть на ракетке, как на банджо, и на ней только колготки и его галстук. Тогда это казалось смешным. Затем внезапно он повалился на нее. Трудно это даже назвать сексом. Все это было быстро, грубо и бездушно. Роза только приготовилась получить какие-то ощущения, как он издал стон и упал на нее без сил. И почти сразу захрапел.

Роза лежала неподвижно на ковре, ее ноги упирались в ножку софы, она чувствовала теплую струю между ног. Он был очень тяжелым, поначалу она боялась увидеть его глаза, но вскоре почувствовала холод, и настроение стало совсем плохим. Она подумала, что ее просто использовали… Она столкнула с себя храпящего парня. Даже беспробудно пьяный, он выглядел весьма сексуально — неплохо иметь такого в числе своих побед. Она на цыпочках обошла комнату, собирая одежду, и отправилась обратно в колледж. Там она приняла душ, не заботясь о том, что это кого-нибудь разбудит. Холодная вода отрезвила ее, и Роза смогла восстановить картину прошедшего дня. Это был дикий день с диким парнем. Она его сильно сексуально возбудила, чего он, к сожалению, не сделал. Как там говорила ее бабушка из Йоркшира: «Только поцелуи и никаких брюк»? Это была бы неплохая стратегия.

Обычно Роза спала обнаженной, но в этот вечер она надела старую фланелевую ночную сорочку, которую надевала только когда болела. Где-то ухала сова. Возможно, у них сезон свадеб. Но ей это неважно. Она наконец добралась до кровати, где тепло и уютно. И она одна. И ей так спокойно.

Зато потом от покоя не осталось и следа. И случилось это в тот день, когда она сидела на занятиях у мисс Кирк и слушала, как та рассказывает о женитьбе Джона Донна. Из его поэм было видно, что он был жутко сексуальным. Он сделал беременной даже племянницу своего босса и затем тайно на ней женился. Его жена к тому времени уже умерла, в возрасте тридцати трех лет, при родах двенадцатого ребенка. Роза выразила мнение, что им следовало пользоваться противозачаточными средствами, и тут же слово «беременность» огнем вспыхнуло в ее мозгу. Страшные симптомы, которые она ощущала — усталость, тошнота, боль в груди, когда она переворачивалась в кровати, равнодушие к сексу, — вдруг получили ужасающее объяснение. Она попыталась на пальцах посчитать, не было ли у нее задержки.

Роза не хотела признаваться в своей глупости никому, включая доктора в колледже. Не так давно об абортах была статья в «Червилл». Роза нашла статью, откуда. взяла телефонный номер клиники в Лондоне. На следующий день она пошла сдавать тест. Через неделю она снова съездила туда узнать результат. Доктор сказал: «Аборт — это очень серьезная вещь, мисс Кассиди. Это не прогулка в магазин за мылом». Требовались .подписи двух докторов, удостоверяющих, что Роза физически или умственно не готова для рождения ребенка. Роза вынуждена была рассказать о своем доме, финансовых условиях, ее расспрашивали, как она ощущает свою беременность. Ей даже прочитали лекцию об абортах. Роза настаивала на своем. Она хотела сделать это, и немедленно. В конце концов ее направили в клинику на Харли-стрит. Там было еще больше вопросов, тестов, бланков, расспросов. До гробовой доски она не захочет снова увидеть медицинские резиновые перчатки.

Но теперь весь этот нудный процесс наконец закончился. К полудню она освободится от этого и снова будет прежней. Скоро-скоро наступит то, чего она так сильно желала и до безумия боялась.

Роза старалась отогнать от себя мысли об острых инструментах, о толстых пальцах хирурга, об анестезии, которая сделает ее куском мяса, у которого надо что-то отрезать. Анестезия может привести к нежелательным результатам. Она читала, что иногда оперируемые слышат все, что говорят в операционной, и даже продолжают чувствовать боль, не в силах шевельнуть и пальцем. «Не трусь, — говорила ее мать каждый раз, когда Розе предстоял укол. — Если бы ты жила в третьем мире, ты бы давно умерла без уколов». Когда дело касалось докторов и больниц, Роза всегда праздновала труса.

Хлопнула дверь. Роза сразу открыла глаза. Шлепанцы прошлись по коридору до уборной. Колледж помаленьку просыпался. В окно она увидела двух парней, идущих по дорожке к теннисному корту, у них в руках были ракетки. Роза глянула на часы. Пошел уже восьмой час. Анни может зайти за ней в любую минуту, а она еще не собрала свои вещи.

Роза решила никому не говорить про то, что ей предстоит. Это была ее ошибка, и она исправит ее сама. Семья к этому никакого касательства не имеет. К тому же ее родителей заботили проблемы спасения других гораздо больше, чем заботы о собственной дочери. Вот если бы она была бездомным подростком или наркоманкой, они относились бы к ней с большим вниманием. Братья, конечно бы, помогли, но Роза не хотела терять перед ними своего лица. Она всегда стремилась ни в чем им не уступать и быть такой же образованной и такой же «крутой». Помнится, когда они подшучивали насчет платьев у беременных женщин и «пирожков в духовочках», она присоединилась к их грубоватым шуткам. И сделаться объектом их жалости было невыносимо.

Она так изнервничалась, пока ждала этого дня. Чем ближе он был, тем страшнее ей становилось. Она хотела признаться во всем Анни, но не могла придумать как. Однажды Анни приступила к ней с настойчивыми, хотя и достаточно тактичными, расспросами, и она рассказала все. К ее большому облегчению, Анни восприняла эту новость нормально. Не стала осуждать и не насмешничала. Анни выслушала ее очень сочувственно и по-деловому. И — хоть Роза ей этого не сказала — очень обрадовалась, что Анни собралась ехать с ней.

Роза все еще возилась со своим чемоданом, когда раздался стук в дверь и вошла Анни. На ее плече висела битком набитая сумка. Она выглядела цветущей и пышущей здоровьем, как если бы собралась на пикник. Взятая в плен своим собственным телом, которое казалось теперь чужим, Роза почувствовала зависть.

— Посмотри, не забыла ли я чего, — Роза показала на кровать, где были разложены все ее вещи. — Кажется, чего-то нет.

Анни швырнула на кресло свою сумку и стала изучать то, что лежало на кровати. Аккуратно сложенная ночная рубашка. Пара трусиков. Непочатая пачка бумажных прокладок — на потом. Роза видела, что лицо Анни стало мрачным.

— Все это ужасно, верно? — произнесла Роза. Анни взяла ее за руку.

— Роза. В этом ничего нет. Ты не должна думать, что это что-то аморальное. Это же еще не младенец, это только…

— Да, да, знаю — зародыш. — Роза ответила без выражения. Не стоит говорить Анни, что ей плевать на младенца — ее пугала сама операция.

— Хорошо. — Анни приложила палец ко лбу.

— Думай, Паксфорд, думай, что еще взять…

— Мыло и полотенце, — сказала она через секунду. — Может, захочешь принять ванну. После анестезии очень противное ощущение во рту. Мне удаляли аппендикс, поэтому я знаю. Где твоя зубная щетка?

Роза вручила ей все перечисленное, и Анни тщательно это упаковала. Затем Анни расстегнула свою собственную сумку.

— Я принесла тебе кое-что, — сказала она. Первым Анни достала маленький флакончик.

— «Шанель номер пять», но здесь только половина, уж извини, они тебя подбодрят. — Затем она достала книгу, на обложке которой была девушка на фоне старинного моста. — Очень интересная повесть. Хотя и полная ерунда. Но я читала ее не отрываясь. И еще вот. — Она достала плитку шоколада.

— Мой любимый! — Роза немедленно схватила шоколад. — Знаешь, меня предупредили не есть и не пить за двадцать часов перед… этой паршивой операцией. Я умираю от голода.

— Тогда ты съешь его после, — твердо сказала Анни, отбирая шоколад. — Иначе при анестезии тебя может вырвать.

Она застегнула сумку Розы и подняла ее.

— Готова? Нам пора идти, а то мы опоздаем на поезд.

В дверях Роза задержалась, чтобы бросить последний взгляд на знакомые вещи: плакат с портретом Че Гевары, индийское покрывало, которое она повесила на стену, пачки «Чоклат Оливерс», лучшего печенья в Оксфорде. Когда она придет в эту комнату в следующий раз, все уже окончится. Если придет…

Из коридора донесся голос Анни:

— Что там? Ты что-нибудь забыла?

Роза шагнула из комнаты, захлопнула .дверь и заперла ее.

До Лондона они ехали молча, поскольку с ними ехали две пассажирки средних лет в шелковых платьях, погруженные в обсуждение фасонов свадебных шляп. Анни читала «Тома Джонса», иногда делая пометки левой рукой. На коленях Розы лежала книга Анни, но сюжет ее не захватил. Она уже поняла, что человек с перекошенным ртом — не убийца. И повесть кончится поцелуем и свадьбой. Повесть о настоящей любви. Но никто не пишет, что идет за свадьбой — что происходит, когда Джейн Эйр выговаривает мистеру Рочестеру за то, что он опять испачкал соусом свой сюртук. Роза не желала становиться замужней дамой; она хотела стать знаменитостью. Через пять лет ей уже будет столько же, сколько Китсу, когда он умер… Она не будет, не будет, не будет заперта в темнице домашних забот, даже если это будет стоить ей хирургического вмешательства в ее организм. Она втянула живот, ощутив в себе это. Роза стала убеждать себя, что времена, когда операции грозили заражением крови, давно прошли. Операция стоила 120 гиней — наверно, за эти деньги можно купить «роллс-ройс». Ей пришлось обратиться к тому, от кого она забеременела. Парень был так ошарашен, что даже не усомнился — он ли отец ребенка. Он немедленно дал деньги, лишь бы отделаться от этой проблемы. Роза молча их взяла, подумав, что так берут деньги проститутки. Деньги были платой за молчание.

От станции метро «Паддингтон» они проехали до Бейкер-стрит и очутились в наполненном выхлопными газами центре Лондона. Анни вызвалась понести сумку Розы. «Я не инвалид», — запротестовала Роза, но была благодарна за заботу. Они миновали очередь перед музеем восковых фигур мадам Тюссо, затем пересекли Марилебон Роуд. Там Роза увидела церковь с красивыми старинными часами и пожалела, что не верит в Бога.

На середине Харли-стрит Анни остановилась перед черной дверью с бронзовым колокольчиком. Роза чувствовала себя совсем плохо.

— Позвони, — попросила она Анни.

Дверь открыла седоволосая женщина в белом халате. Она провела их по холлу с мраморным полом в ультрамодную приемную, эхо от ее шагов отдавалось под потолком. Здесь стоял стеклянный столик для кофе, на котором лежали газеты, на стенках висели картины в стиле поп-арта. Две длинноногих девушки оживленно беседовали, сидя на софе. Роза внезапно почувствовала себя как школьница перед экзаменом. Она сжала кулаки, и ногти впились в ладони.

Показав на два стула, женщина села по другую сторону стола и взяла ручку. На ее лице появилась холодная профессиональная улыбка.

— Кто из вас миссис Кассиди?

— Я. Мисс Кассиди, — поспешно добавила Роза. Женщина продолжала улыбаться.

— Нам легче называть всех наших посетительниц «миссис». Теперь надо оформить кое-какие бумаги, и вас проводят к доктору.

— Она может пойти тоже? — спросила Роза, кивнув на Анни.

Женщина нахмурилась.

— Пожалуйста, — попросила Анни. — Я не буду мешать. Я уйду, когда мне скажут.

Роза положила ладонь на руку Анни.

— Она мне нужна. — Это звучало несколько мелодраматично, но это было правдой. Женщина пожала плечами.

— Только на минуту, чтобы вы освоились здесь.

Затем Роза заполнила кучу бумаг, перечислив все свои болезни и выписав самый большой чек за всю свою жизнь. Затем, почти не прочитав, подписалась под листком, в котором давала разрешение доктору выполнить все хирургические операции, которые он сочтет необходимыми.

Сестра повела их наверх по лестнице. Здесь была совсем другая обстановка. За массивной дверью лежала дорожка из линолеума. У стены стояли столики на колесиках и инвалидные коляски, над ними висели репродукции картин известных мастеров. Другую сторону закрывали занавески. На противоположном конце коридора были видны еще одни двери. Вдоль стен на уровне глаз располагались лампы. Роза почувствовала обычный запах больницы.

Сестра показала им дорогу — за одну из занавесок, и там приказала Розе раздеться, облачиться в больничный халат и лечь на кровать.

— Не так, чудачка, — хихикнула Анни. — Завязывать пояс надо сзади. Вот так.

Роза забралась на высокую кровать, вперившись в висевшие на стене «Подсолнухи» Ван-Гога.

— По крайней мере, слава Богу, что он оказался богатым американцем.

В этот момент снова появилась сестра, она вкатила тележку с ужасающими инструментами.

— Все, — сказала она. — Время для посетителей окончено.

У Розы забилось сердце. Вот сейчас все и наступит. Анни соскользнула с кровати и дотронулась до руки Розы.

— Ну как ты, ничего?

Роза кивнула, но у нее было такое лицо… Внезапно она прошептала то, что было в ее голове:

— Я боюсь.

Анни обняла ее за плечи.

— Все будет прекрасно, — спокойно и твердо произнесла она. — Я это тебе обещаю. — Она дошла до занавески, послала оттуда Розе воздушный поцелуй и исчезла.

Сестра подняла что-то, провела по этому предмету пальцем.

— Что это? — с опаской спросила Роза.

— Необходимо вас побрить.

Уставившись в потолок, Роза умирала от стыда и унижения. Нет, больше никогда, твердила она себе.

Сестра измерила ей давление, записала что-то в блокнотик, потом, протерев спиртом плечо, сказала:

— А теперь мы сделаем укол. Это расслабит мышцы. — Роза отвернулась, чтобы не видеть, как игла входит в тело. Почти сразу после этого Роза ощутила непривычную легкость. Мгновение она боролась с тем, что теряет контроль над своим телом, но скоро погрузилась в полудрему. Нельзя сказать, что это ощущение было совсем неприятным. Сквозь забытье она видела, как индус толкает ее кровать по коридору, и потом — в залитую светом комнату. Стены здесь были ослепительно белые. Она увидела склоненное лицо хирурга. У него были красные щеки, и она уловила слабый запах табака. Он тронул ее руку.

— Вы — миссис Кассиди, не так ли? — Роза кивнула. А кто, черт возьми, еще. Он хоть знает, какая ей требуется операция?

— Отлично. Вы можете для меня несколько раз согнуть и разогнуть пальцы?

Роза попыталась. Но получалось с трудом.

— Хорошая девочка. Теперь очень маленький укол, чтобы ты заснула. Я хочу, чтобы ты для меня сосчитала до десяти. Ты можешь это?

«Конечно могу, дубина», — подумала Роза. Она увидела в его руке шприц и почувствовала укол у локтя. Она громко произнесла:

— Один, два, три, че…

Девушки, которые разговаривали на софе — видимо манекенщицы, — ушли, оставив после себя сигаретный дым. Анни перелистала «Панч», но перед глазами у нее стояло бледное лицо Розы, и она еще слышала ее слова:

«Слава Богу, что он оказался богатым американцем». Что же это за американец, гадала она.

— Вы не увидите вашу подругу по крайней мере около часа, — произнесла женщина в приемной. — Почему бы вам не использовать прекрасный солнечный день? Регентс Парк находится прямо через дорогу.

Анни буквально вбежала в парк, чтобы избавить легкие от табачного дыма и выхлопных газов на Марилебон Роуд. Она пошла по широкой дорожке между по-городскому ровными рядами цветов. Парк сильно отличался от того, что она видела в Оксфорде. Здесь было что-то от картин викторианской эпохи. Всякие клерки ели бутерброды, сидя прямо на траве, седовласые джентльмены читали газеты, одинокие женщины кормили голубей, по дорожкам бегали дети.

Анни дошла до зоопарка и увидела пару оленей, стоящих прямо у сетки, дальше была знаменитая вольера с попугаями, но пора было возвращаться. Она могла понадобиться Розе. Тут к ногам Анни подкатился красный мяч. Анни обернулась. Рядом с молодой парой стоял малыш и глядел на нее. Анни толкнула ногой мяч к нему и улыбнулась. У него были сияющие синие глаза и розовая кожа. Малыш подобрал мяч и вернулся к матери, гордо его держа, будто трофей.

Анни медленно пошла обратно, ее мысли вернулись к Розе. Хорошо бы, чтобы у нее все обошлось. Интересно, мальчик это был или девочка? Анни почему-то очень это занимало, хотя самой Розе наверняка до этого не было никакого дела.

19 Золотое кольцо

«Элизабет» славился не только тем, что был самым дорогим рестораном, но и тем, что из его окон открывался весьма живописный вид на Оксфорд. Поэтому Эдвард заказал столик у окна. Когда они сидели за столом, облака живописно подсвечивались яркими желтыми и красными красками заката. Когда сумерки стали сгущаться, готические очертания собора Крайст-Черч внезапно осветились почти скрывшимся солнцем, превратив его в сказочный и таинственный замок.

Со вздохом сожаления Анни отправила в рот последнюю ложку крем-брюле.

— Это был восхитительный ужин, — произнесла она. — А пудинг — самый лучший в моей жизни. Я надеюсь, пуговицы у меня на платье не оторвутся.

Она показала на свои пуговицы, сбегающие от глубокого выреза платья к талии. На ее рукавах пуговиц было гораздо больше, они начинались почти у локтей и доходили до туго застегнутых манжет. Она решила сегодня не надевать никаких ювелирных украшений; на шее была только бархатная лента. Две маленькие косички, обрамляющие ее щеки, не давали остальным распущенным свободно волосам падать на лицо.

— Ты выглядишь как средневековая принцесса, — сказал Эдвард, улыбнувшись ей поверх бокала с вином.

— А ты выглядишь как Байрон, — Анни перевесилась через стол и поцеловала его прямо в губы, не смущаясь присутствием других посетителей ресторана. Эдвард действительно выглядит очень романтично, подумала она. Сегодня на нем был вечерний костюм, белая рубашка и зеленый вельветовый галстук. Вечерний костюм делает любого человека похожим на члена парламента от консервативной партии или на беспечного денди. Анни больше нравилось причислять Эдварда к последней категории.

Лишь еще одна пара была одета так же строго, как они. Сегодня ресторан был заполнен только пожилыми людьми. Учебный год кончился, и еще на уик-энд большинство студентов разъехались. Леди Маргарет Холл стал непривычно тих. В библиотеках не было никого. С каждым днем на улице студентов убывало и прибывало туристов.

Анни возобновила свои отношения с Эдвардом, как только вернулась из Лондона. Та история с Розой завершилась на удивление быстро. За ней даже не было нужды присматривать — она сразу вернулась к нормальной жизни. Роза настояла на том, чтобы уехать в Оксфорд в тот же день, когда ей сделали аборт. Она позволила Анни заплатить только за такси. Все это для Розы было не более чем прискорбный и очень мимолетный эпизод, маленькое темное пятнышко на ее блистательной репутации. Анни не очень хорошо представляла, что чувствует ее подруга, но была рада, что Роза снова в бодром расположении духа. Завтрашним вечером Роза собиралась на бал в Кебл с компанией друзей. На следующей неделе она полетит в Бостон, чтобы совершить путешествие от восточного до западного берега США на автобусе.

Эдвард старался не выпускать Анни из поля своего зрения. Он сдал заключительные экзамены и покидал Оксфорд навсегда. Вместе с Анни он посетил все свои любимые места, как будто хотел с ними проститься. Он испытывал странную смесь чувств — возбуждающее ожидание новой жизни и ностальгию по уходящей. Хотя он никогда не расспрашивал Анни насчет ее странного исчезновения, она иногда замечала на себе его изучающий взгляд. И сейчас он смотрел так же. Жаль, что он такой серьезный — сегодня она хотела бы, чтобы он был веселым, раскованным и танцевал с ней до рассвета.

Но он произнес только два слова:

— Кофе? Бренди?

— И то, и другое, — неожиданно для себя сказала она. — Сегодня я не хочу говорить тебе «нет».

Эдвард улыбнулся какой-то загадочной улыбкой.

— Хорошо.

Когда они пригубили бренди, официант поставил кофейник на середину стола и зажег под ним спиртовку. Анни мечтательно смотрела, как кофейник закипает и пузырьки поднимаются вверх.

— Я рад, что мы пришли сюда перед тем как я уеду, — произнес Эдвард, но получилось это у него печально.

— И я тоже. Это был великолепный вечер. Спасибо тебе.

— Я не хотел бы уезжать отсюда никогда.

— Ты вернешься назад через месяц, если получишь высший балл и тебе нужно будет сдавать устный, — мягко произнесла Анни.

— Да, но тебя здесь не будет. А на следующий год я отправляюсь в Лондон. — Анни засмеялась.

— Это звучит так, как будто ты отправляешься в Монголию. Лондон находится только в часе езды на поезде. Ты можешь приезжать на уик-энды.

— Это — не то же самое.

Что-то в его голосе заставило ее насторожиться. Эдвард засунул руку в карман. Анни сразу поняла, что последует. Все в ней воспротивилось этому. Нет! Не сейчас!

Эдвард положил перед ней маленькую коробочку. Анни смотрела на нее молча, не зная, что сказать. Затем глянула на Эдварда. Его лицо казалось невозмутимым. Таким же спокойным он был, когда она сопровождала его на первый из выпускных экзаменов. Анни взяла в руки коробочку. На боку ее находилась маленькая кнопочка. Анни нажала на нее. Крышка откинулась, открывая золотое кольцо на бархатной подушечке. Не было сомнения, что это не простой подарок — это обручальное кольцо.

Молчание затянулось. Анни слышала звон серебряных приборов, смех от соседнего столика.

— Мы можем поменять кольцо, если оно тебе не нравится.

— Оно очень красивое, — произнесла Анни, чувствуя, что на ее глазах выступают слезы. — Именно такое я хотела бы иметь, если бы хотела выйти замуж. — Она легонько дотронулась до голубоватого камня, затем медленно опустила крышку. Коробочка со щелчком захлопнулась. — Но я этого не хочу, — прошептала она. — По крайней мере, так быстро.

— Мы не должны делать это немедленно, — сказал Эдвард. — Но… Когда-нибудь. Анни покачала головой.

— Но… но я не готова к такому решению. Ты — первый мой парень. Мне нет даже двадцати.

— Знаю. — Эдвард с отчаяньем взмахнул рукой. — Я тоже слишком молод, чтобы создать семью. — Это у него получилось почти сердито. — Я и не думал это делать. Но потерять тебя я не хочу. А ты… все время ускользаешь от меня. — Его голос смягчился, когда он протянул к ней руку. — Ты меня не любишь?

— Люблю. — Она сжала его руку. — Но замуж… — Как и большинство девушек, она мечтала о предложении в романтической обстановке, в мягком свете свечей… и, само собой, он красавец. Но эти мечты относились к какому-то неопределенному будущему, это были только глупые девичьи фантазии. Реальность выглядела совсем неромантичной. Анни почувствовала даже какую-то злость на Эдварда за то, что он хочет наложить на нее путы в самом начале путешествия, которое обещает быть таким интересным.

— Это значит — «нет», — глухо произнес Эдвард. Анни уставилась на скатерть.

— Только пока, хорошо? Извини. — Она украдкой вытерла нос салфеткой.

Эдвард неожиданно схватил коробочку и спрятал ее в карман.

— Ладно, не бери в голову. — Он попытался улыбнуться. — Я могу предпринять потом еще попытку. Могу не предпринять. Кто знает? — Он поднял руку, подзывая официанта. — Еще два бренди и большую сигару для меня, будьте добры.

Анни подумала, что, пожалуй, не справится еще с одним бренди, но не возразила. На столе появились два шарообразных бокала, на дне светилась янтарная жидкость. Эдвард проглотил бренди одним глотком. Официант принес большой, длинный ящик, открыл его перед Эдвардом, и тот выбрал внушительных размеров сигару. Затем официант срезал кончик сигары каким-то способом, который Анни раньше никогда не видела, и зажег сигару Эдварда большой длинной спичкой. Эдвард затянулся, выпустил дым и повернулся полюбоваться на вид из окна. Он сразу замкнулся и выглядел совершенно недосягаемым. Она испугалась, что слишком сильно его обидела.

— Нет ничего лучше настоящей «гаваны». — Эдвард откинулся на спинку стула и улыбнулся ей, сощурив глаза.

— Ты все еще хочешь пойти на бал? — осторожно спросила Анни. — Я бы не возражала, если бы мы не пошли. Честно.

— Конечно, мы едем на бал. — Глаза Эдварда блеснули. — Ты не разрешаешь взять тебя в жены, но могу я по крайней мере потанцевать с тобой?

— Конечно. Я очень бы этого хотела. — Эдвард коротко кивнул и выпустил кольцо дыма. Анни подумала, что это — довольно сложное искусство.

— А как себя чувствует твоя мать? — спросил он.

— С ней все в порядке. — Первоначальное потрясение прошло, особенно когда она узнала, что ей полагается на него пенсия. Сейчас она совершает поездку, навещая всех своих друзей: королева выбирает, какую часть страны удостоить своим постоянным пребыванием. Но, я думаю, самостоятельно она не способна нигде обосноваться. Она привыкла все видеть в мрачном свете и способна только на все жаловаться.

Они немного поговорили о своих семьях и планах на каникулы. Анни направлялась в Грецию с несколькими своими компаньонами по постановке пьесы «Как важно быть серьезным». Эдвард собирался в августе отправиться на Мальорку вместе с родителями. Ко времени, когда Эдвард попросил счет, они разговаривали так, как будто эпизода с кольцом вообще не было. Только нахмуренные брови и количество выпитого вина выдавали то, как болезненно он воспринял ее отказ. Наконец Эдвард выписал чек, подписавшись витиеватым росчерком.

Они, взявшись за руки, пошли по Медоу, не произнося ни звука. Над горизонтом висел серп луны. Когда они проходили дом 205 по Роуз Лайн, то услышали с бала звуки музыки.

Внезапно Эдвард поднял голову и театрально рассмеялся. Он пьян, подумала Анни.

— Ты права, моя радость, — произнес он, — как всегда. — И он обнял ее за плечи и легонько сжал их. — Женитьба — это ужасная идея. Я только что вспомнил о Гарри — помнишь, мой двоюродный брат, которому пришлось жениться прошлым летом? Он хотел стать певцом. Знаешь, что он делает сейчас? Продает пылесосы. Каждый вечер он возвращается в свою маленькую квартирку, которая пахнет пеленками. Значит, я должен тебя поблагодарить. — Эдвард запечатлел поцелуй на ее щеке. — Ты спасла меня от ужасной участи.

Они дошли до конца Медоу. Здесь река делала изгиб, подходя к колледжу Святой Хильды. Именно здесь Эдвард год назад бросил ее в реку. Прежде чем Анни смогла сообразить, Эдвард вынул коробочку с кольцом и решительно двинулся к реке.

— Эдвард! Нет! — закричала Анни.

Но было поздно. Он остановился, откинулся назад и с силой швырнул коробочку в воздух. Анни услышала чуть слышный всплеск и кряканье потревоженных уток. Эдвард отряхнул ладони и вернулся к ней, он казался довольным.

— Пошли, — произнес он, увлекая ее за руку. — Теперь мы можем повеселиться!

Несмотря на все, Анни была рада тому, что они возвращались к Модлин-колледжу. Оттуда слышались музыка и смех. Эдвард показал билеты и получил программку вечера, а также кучу листочков, служащих пропусками на различные мероприятия. На первой площадке, которую они посетили, были развешены по краям китайские фонарики. Два жонглера в костюмах арлекинов и в масках подбрасывали вверх фосфоресцирующие шары. Кругом все уставлено букетами цветов. Вверху крутился стробоскоп, отбрасывающий разноцветные зайчики во все стороны. Анни нетерпеливо потянула Эдварда за руку.

— Пойдем потанцуем.

Анни любила танцевать чарльстон, тем более что Эдвард тоже исполнял его очень хорошо. Она надеялась, что громкая музыка развеет его мрачное настроение. Он действительно отвлекся от своих мыслей и рассмеялся, когда они налетели на другую пару. Он стал негромко напевать и улыбнулся, но не глядя на нее. Когда они кончили танцевать, он предложил:

— Давай поищем, где можно посидеть и выпить вина.

Они прошли мимо башни и обнаружили прямо на лужайке струнный квартет, играющий слушателям, которые сидели за столами. Эдвард нашел стол, уставленный бутылками. Некоторое время они сидели, слушая музыку, но скоро услышали мощные ритмы, которые увели их по лестнице в обеденный зал. Здесь было жарко. Лучики света пробегали по резным деревянным панелям и портретам Елизаветы I и кардинала Волей. В центре танцевала эффектная блондинка, на ней не было ничего, кроме коротенького платья, похожего на кольчугу. Мужчины толпились вокруг нее, туда же потянулся и Эдвард. Мужчины устроены так просто, подумала Анни. Все, что им требуется, — это чтобы вы сказали «да» и носили как можно меньше одежды. Она откинула назад волосы и всецело отдалась музыке.

Они танцевали до тех пор, пока не стало трудно дышать. Эдвард взял бутылку вина с подноса и повел ее из зала. Было уже очень темно. Но свежий воздух казался восхитительным, как родниковая вода. Они прошли сквозь узкий проход на самую большую открытую танцевальную площадку, над которой высился разноцветный навес, похожий на купол цирка. Вот здесь, рядом, в «Новом» колледже, она первый раз попробовала курить марихуану. Казалось, это было невероятно давно. Господи, что сейчас чувствуют окрестные олени — в таком шуме?

Группа под названием «Одьенс» играла в таком быстром ритме, под который танцевать было просто невозможно.

— Когда будут выступать «Дорз»? — спросила Анни.

Эдвард сверился с программой, затем глянул на часы.

— Они должны были выступать сейчас. Пунктуальность, возможно, — не в их характере. Давай поищем, здесь где-то должны быть электрические автомобили.

Они с трудом протиснулись сквозь толпу и отправились на звук шума машин. На площадке Лонгуолл Куад они присоединились к очереди на электрические автомобильчики. Эдвард все время ожидания продолжал опорожнять бутылку и постоянно наполнял бокал Анни. Она почувствовала головокружение. Когда наконец они сели в автомобильчик, Эдвард принялся рулить, как сумасшедший, врезаясь в каждый встречный автомобильчик.

— Я думаю, смысл этого аттракциона в том, чтобы обгонять других, а не врезаться, — попыталась объяснить Анни. Эдвард только рассмеялся и резко повернул руль. Анни стало нехорошо. Каждые несколько секунд в них врезался какой-нибудь автомобильчик, и у нее невольно дергалась голова. Она чуть привстала на сиденье.

— Мне плохо, — крикнула она в ухо Эдварда. — Я хочу отсюда выбраться.

Как только они добрались до края, она выпрыгнула и побежала в темноту, зажимая рот. Площадку окаймляла изгородь из кустарника. Как только она успела убежать за них, ее вырвало. Из закрытых глаз по щекам бежали слезы.

Эдвард погладил ее по спине.

— Бедная девочка.

Это были первые добрые слова, которые он произнес со времени, как они покинули ресторан.

Наконец рвота прошла. Анни выпрямилась и вытерла рукой рот.

Эдвард взял ее руку.

— Как это нелепо, — произнесла она. — Извини.

— Тебе надо лечь. Погоди, — он достал один из листочков из нагрудного кармана. — Нам предоставляется комната на этот вечер. Сейчас мы ее разыщем.

Скоро они были в маленькой комнатке, которая имела несколько диковатый вид после того, как ее обитатели, уехав, забрали все свои вещи. Анни ополоснула лицо холодной водой. Несмотря на то, что ее только что рвало, сейчас она чувствовала себя как новенькая. Ожидая, пока вода на коже высохнет, Анни глянула на себя в зеркало. Она выглядела вроде нормально. Когда она вернулась в комнату, то обнаружила, что Эдвард лежит на кровати. Вид у него был неважный.

Он на секунду открыл один глаз.

— Иди сюда, — произнес он, протягивая руку. Анни поколебалась, затем перелезла через него и легла рядом. Он поцеловал ее.

— Так-то лучше, — пробормотал он, мягко проведя рукой по ее телу. Он знал, что она любила это. Скоро она начала отвечать на его ласки. Только ее удивляло, что он не позаботился запереть дверь. Эдвард вдруг откинулся на спину и вздохнул.

— Разве все это не замечательно? — произнес он. Анни тихо лежала рядом, раздумывая, что он имеет в виду. Через окно доносилась какофония от самых разных ансамблей. Жалко пропускать все это веселье. Затем она услышала другой звук. Эдвард начал чуть слышно похрапывать.

— Эдвард? — Она потрясла его за плечо. Голова Эдварда безвольно качнулась. Она толкнула его в ребра. Он недовольно пробурчал что-то и глубже погрузился в подушку.

Анни соскользнула с кровати. Он определенно спал. Анни подняла его руки, они казались тяжелыми, как свинец. Глядя на него, легко было понять, что он не проснется, пока не выспится. Вдруг за окнами раздался громкий треск. Анни подошла к окну. В черном небе светились зеленые огни фейерверка. Анни открыла окно и перевесилась наружу. Еще одна ракета разорвалась в вышине, превратившись в красивую лилию из красных и золотистых огней. Анни подошла к Эдварду, сняла с него ботинки и укрыла его, насколько это позволяла длина одеяла. И тут ее осенила идея. Она выудила из кармана Эдварда листочки, дающие право посещать сегодняшние развлечения, глянула на Эдварда в последний раз, выключила свет и тихо закрыла дверь.

Через мгновение она уже неслась по ступенькам вниз, потом — к реке, где собралась большая толпа, любующаяся фейерверком. Это было самое эффектное зрелище из всего, что она видела раньше. В небо взлетали не просто разноцветные ракеты — на черном фоне неба вспыхивали целые картины — фонтаны, которые возникали один из другого, огоньки, которые загорались, гасли и загорались снова, целые занавесы огня, которые, исчезая, оставляли после себя дымный след. В самом конце на небе высветилось: «Выпускной бал 1970 года», буквы были в три фута высотой.

Когда толпа начала расходиться, разбиваясь на пары и группы, Анни вспомнила, что здесь она в одиночестве. Но тут было так чудесно — берег реки, горящие огни, музыка… Все здесь казались счастливыми или пьяными — или и то и другое. Оказаться одной было неплохо — не видеть лица Эдварда, на котором застыл упрек. Ну и вообще посмотреть на то, что происходит вокруг, на людей, которые мелькали в ночи, подобно привидениям, тоже было интересно. Рядом с кухней она увидела стол, уставленный тарелочками с клубникой.

— У вас есть билетик? — спросил ее человек у столика.

Она достала пачку бумажек, взятых из кармана Эдварда, и протянула одну, а потом направилась по дорожке, отправляя ложкой клубнику в рот. Около входа она заметила группу первокурсников.

— «Дорз» уже выступают? — спросила Анни.

— Это называется выступлением? — произнес парень. — Это — икание на сцене. — И он изобразил громкое икание, и его приятели засмеялись.

Но затем парень добавил — уже серьезным голосом:

— А вы не хотите потанцевать?

— Нет, спасибо, — улыбнулась она.

Она прошла на первую площадку, села на каменную лестницу и начала раздумывать, а не вернуться ли ей… И тут ее взгляд привлек маленький проход, за которым виднелись огни. Она положила на ступеньку пустую тарелку и отправилась на огоньки. Фонарики разбегались из середины, напоминая паутину, наброшенную сверху на площадку. На этой площадке выступал небольшой джаз-оркестр. После резких ритмов было приятно услышать мелодичную музыку. В этой музыке выделялся саксофон — он грустно и трогательно рассказывал какую-то историю на своем языке. Анни почувствовала, как ее увлекает эта музыка. Она подошла ближе. Сцена была совсем маленькой, она с трудом втиснулась между высокой каменной стеной колледжа и стеной церкви. На подстриженном газоне пары сидели или лежали, всецело погрузившись в эту музыку. Темнокожий пианист начал петь: «Станешь ли ты моей, беби?» низким, завораживающим, чуть надтреснутым голосом.

И Анни ничуть не удивилась, увидев, что на саксофоне играет Джордан Хоуп.

20 Люби меня дважды, девочка

Анни вышла из тени, как будто невидимый суфлер подсказал ей выйти на сцену. Когда она почти дошла до оркестра, то опустилась на траву, не сводя глаз с Джордана. На нем был белый костюм и черный галстук. Саксофон сверкал золотом, когда Джордан поворачивался. Здание Модлин-колледжа за его спиной казалось сказочным замком. Заметил ли он ее? Кому была адресована эта великолепная американская улыбка в тот момент, когда он на минуту прекратил игру? Анни сняла туфли и откинулась назад на руки.

Ансамбль играл незнакомую ей музыку, да и вообще был удивительно непохож на все эти поп-группы. Музыка, казалось, говорила о чем-то сокровенном. Они играли как будто для себя, и переходы всегда были неожиданны. Возможность играть соло они передавали друг другу, как эстафетную палочку, а между номерами перебрасывались короткими репликами на каком-то таинственном языке, который включал жесты и поднятые брови. В один из таких перерывов Джордан прошептал что-то пианисту, положил саксофон и направился с освещенной светом сцены прямо к Анни.

— Привет, — произнес он, садясь рядом.

— Здравствуй, — она подумала, что не стоит выглядеть такой счастливой, и нахмурилась. — Ты больше не будешь играть?

— Не в этом номере. — Он лег на траву . — Мой друг-пианист собирается спеть кое-что для тебя.

— Для меня?

Пианист некоторое время рылся в нотах. Внезапно он ударил по клавишам и запел: «Когда кто-то думает, как ты удивительна…»

Анни закрыла лицо руками. Они оба рассмеялись.

Джордан выдернул травинку и стал жевать ее кончик.

— Почему ты здесь одна?

— Мой партнер выбыл из строя.

— Вот как?

— А ты почему один? — Джордан поднял руку к сцене.

— Я здесь работаю.

Некоторое время они молча слушали музыку. Анни опять почувствовала, что не может сдержать счастливой улыбки.

— Ты никогда не говорил мне, что играешь на саксофоне.

— Ты никогда и не спрашивала… Слушай, в два я освобожусь. Может, мы могли бы поговорить, выпить чего-нибудь, потанцевать — ну, я не знаю еще что?

— Я подожду, — ответила Анни.

Песня приближалась к концу, и он поднялся, но тут, вспомнив о чем-то, повернулся к ней. Его лицо выражало сожаление.

— Я завтра уезжаю обратно в Штаты.

— Это не имеет значения. — Только сказав это, она поняла, что такой ответ звучит странно.

Джордан вернулся к своему ансамблю, и Анни почти сразу поняла, что он играет для нее. Ей и в голову не приходило, какой замечательный инструмент саксофон. Она глядела на Джордана не отрываясь. Казалось, между ними протянулась какая-то невидимая нить, и это было необычное и волнующее чувство. Другие зрители, казалось, ощущали, что что-то происходит между саксофонистом и девушкой в белом платье. По тому, как они поглядывали на нее, она поняла, что такой романтический оттенок делает исполнение еще лучше. Красивый парень с высоким чубом наклонился к ней.

— Мы думаем, вам это пригодится, — произнес он, поставив перед ней почти полную бутылку шампанского и два бокала. — Мы уже налакались, как тритоны.

Анни с удивлением глянула на него, но, когда сообразила, что он сказал, парень уже вернулся к своим друзьям. Она налила себе немного шампанского и подняла бокал по направлению к ним. Они подбадривающе кивнули.

Только около двух ночи Джордан объявил последний номер. Ровно в два часа на Модлинской башне пробили два раза. Джордан выступил вперед и поклонился башне. Затем подошел к микрофону и обратился к зрителям:

— Все участники нашего оркестра — из Соединенных Штатов. Я думаю, все присутствующие знают, что Христофор Колумб открыл Америку в 1492 году, в том же году, как началось строительство этого старинного здания за моей спиной, именуемого колледжем Магдалины. Бой этих часов в чисто оксфордской манере приказал нам, жалкой колонии, заткнуться. Хорошо, мы поняли намек. Доброй ночи, и мы благодарим вас за то, что вы были такими замечательными слушателями.

Раздались аплодисменты, смех и выкрики. Зрители начали подниматься и расходиться. Джордан знаком попросил Анни подняться к нему. Она, несколько смущенная, взяла бутылку шампанского и подошла. Он представил ее всем участникам ансамбля, поприветствовавших ее с большим радушием. Участники оркестра бродили теперь по сцене, в ее полумраке было трудно поверить, что вокруг полным ходом идет бал… Анни села на стул перед пианино, глядя, как Джордан разбирает саксофон и укладывает его части в футляр. После того, как Джордан попросил своего друга присмотреть за саксофоном, он поднялся к Анни.

— Готова? — улыбнулся он. — Давай отправимся куда-нибудь, чтоб поговорить.

Они нашли столик, за который могли присесть. Джордан наполнил стаканы. Анни наклонилась вперед и спросила:

— Ты сказал, что возвращаешься в Америку? Это значит, что призыв тебе больше не грозит?

— Нет, слава Всевышнему. — Он увидел вопрос в ее глазах и объяснил про лотерею. — Это выглядит, как будто я сорвался с крючка, и за это мне следует благодарить Ричарда Милхауса Никсона. Спасибо, что беспокоишься обо мне.

— Да, беспокоюсь, — вспыхнула она. — Я прочитала в «Червилл» о стипендиате «Родез Сколар», которому пришла повестка. Он совершил самоубийство. Я подумала про тебя.

Джордан опустил глаза.

— Это был Брюс. Он жил с нами.

— Не может быть, Джордан! Это ужасно, — прошептала Анни.

— Он получил письмо от отца, который писал, что Брюсу лучше погибнуть на войне, чем бросать тень на репутацию семьи. Ты можешь в это поверить? Какой отец мог написать такое? Это произошло в апреле, тогда Никсон полез в Камбоджу. Мы знали, что у Брюса и так в голове сумбур. Я думаю, эти две вещи столкнули его с обрыва. Мы старались приглядывать за ним. Но не смогли.

— Как это произошло?

— Однажды ночью он незаметно ушел к каналу. Там он набил камнями карманы и прыгнул с моста. Вскрытие показало, что он был пьян и принимал наркотики. Возможно, смерть была быстрой. Но это действительно потеря. Сказать войне «нет» — это особое мужество, и он не пожалел ради этого жизни. — Джордан с горечью рассмеялся. — Он оказался сильнее, чем я.

Анни тронула его руку.

— Не говори так.

Лицо Джордана смягчилось. Внезапно он взял ее руку и поцеловал. От этого поцелуя по телу Анни пробежала дрожь. Их глаза встретились.

— За что это? — спросила она.

— За то, что ты такая. Что думаешь обо мне. За то, что оказалась здесь в последний мой вечер в Оксфорде.

Он улетал в Сент-Луис на следующий день. Вещи были уже упакованы и отосланы домой. Сам он задержался только потому, что должен был играть на балу. Джордан рассказывал, какой работой он хочет заняться летом в Вашингтоне и как он осенью отправится учиться на адвоката. Но сначала он хотел бы повидать свою мать и, возможно, взять ее в путешествие по озерам. Анни даже позавидовала, он так четко представляет себе свое будущее. Чего не скажешь о ней самой. Он искренне ей посочувствовал, когда она сказала о смерти отца. Большинство людей не знали, что говорить, и меняли тему.

— Странно, — произнес Джордан. — У меня и у тебя нет отцов, а у отца Брюса уже нет сына. Сколько людей стали одинокими за это время. Я говорил тебе, Анни, что хочу иметь большую семью, когда женюсь. У меня будет много дочерей, и, когда я буду выдавать их замуж, я буду произносить очень сентиментальные речи. А сыновей я научу играть в бейсбол и охотиться на уток. Когда-нибудь, когда я отойду от дел, я буду сидеть перед своим домом и рассказывать длинные истории своим многочисленным внукам.

Анни подумала, что этого энергичного американца трудно представить сидящим на одном месте в течение долгого времени. Но в его устах слово «женитьба» воспринималось как увлекательное приключение, а не как клетка. Анни почувствовала зависть к девушке, на которой он женится.

Они продолжали говорить, переходя от одной темы к другой, и эти темы не истощались. Вдруг Анни заметила, как мимо спешат люди.

— Слушай! — вскочила Анни. — Это — «Дорз».

— Что за «торс»?

— «Дорз» — ансамбль. Они наконец приехали. Опоздав на три часа. — И она рассмеялась. — Но, я думаю, в это время они мало что соображают.

Джордан увидел, каким счастьем светятся ее глаза, и тоже поднялся.

— Тогда чего мы, ждем? Это будет мое последнее знакомство с английской культурой.

Они побежали по дорожке к центральной сцене. Но всем, кто присутствовал на балу, пришла в голову та же мысль. К тому времени, как они добрались до места, вокруг сцены собралось уже множество народа. Люди толкались, нетерпеливо ожидая начала. Джордан обнял Анни и потащил ее сквозь толпу. Это казалось так удивительно естественно — его рука вокруг ее талии! Она ощутила, какая у него сильная рука. Вдруг шум толпы перекрыл аккорд на электрической гитаре. Анни вздрогнула от неожиданности и улыбнулась. Джордан глянул на нее и наклонил голову к самому ее уху.

— Я говорил тебе, что ты выглядишь потрясающе в этом платье?

— Нет. — Она улыбнулась, глядя ему прямо в лицо.

— И что ты — самая красивая девушка на балу? — Анни качнула головой, ее глаза сверкнули. Джордан наклонился к ней еще ближе:

— И что я хочу тебя поцеловать?

Анни повернулась к его плечу, пряча улыбку. Она почувствовала, как дрожь пробежала по всему телу.

Они выбрались на лужайку перед одним из зданий «Нового» колледжа. Здесь уже начали танцевать. За сценой она увидела большой экран. По экрану плясали разноцветные огоньки, наверное, именно в таком виде представляется наркоману солнце. На фоне экрана темнела сутулая фигура Джима Моррисона, который пел «Если ты незнаком» своим завывающим голосом. Перед сценой было необыкновенно тесно. Люди стояли на столах, сидели плечом к плечу на танцевальной площадке. Джордан все же углядел свободное место, протащил туда Анни, и она села у его ног.

Поначалу они просто слушали. Но при первых аккордах песни «Люби меня дважды, девочка» аудитория взорвалась аплодисментами. Люди поднимали руки и прыгали так, что танцевальная площадка стала сотрясаться. Несколько человек перебежали на лужайку и начали танцевать. Настроение толпы захватило и Анни. Джордан тронул ее за плечо.

— Пошли, — произнес он, — потанцуешь со мной?

Они протиснулись сквозь толпу на часть лужайки, заполненную людьми, отдавшимися во власть музыки. Анни сняла туфли и подбежала, танцуя, к Джордану. По ним двоим пробегали разноцветные огни. Одна песня следовала за другой. Анни и Джордан откровенно рисовались друг перед другом, смеясь над собой. Анни чувствовала, как послушно и гибко стало ее тело, просто само совершенство.

Когда музыка стихла, Джордан протянул руки и обхватил ее талию. Они стали танцевать на траве вместе. Анни обняла его за шею и опустила голову на его рубашку. От него пахло восхитительно. Так они танцевали довольно долго, ощущая тела друг друга. Вдруг она услышала, как он наклонил голову к ее уху:

— У меня есть мечта, — произнес он совсем тихо. — Плыть на лодке с прекрасной девушкой при свете луны. — И его руки сжали ее крепче.

Лодочная станция находилась рядом с мостом Магдален Бридж. В обычные дни она была бы уже закрыта, но сегодня организаторы бала сняли напрокат несколько лодок. Когда Анни увидела, что у лодочной станции стоит большая очередь, она чуть не вскрикнула от разочарования. Джордан отвел ее на безлюдную поляну на берегу реки, накинул на нее свою куртку и распорядился:

— Жди здесь.

— Но там очередь, — заметила она. — Тебе ее ни за что не выстоять.

Джордан поднял руку:

— Жди меня.

Анни было жарко, но она натянула на плечи куртку — та пахла, как Джордан. Она глянула через реку — цепочка фонариков показывала, где проходит аллея Эдиссонз Уолк, по которой она часто прогуливалась с Эдвардом. Но она прогнала воспоминания об Эдварде — его сейчас не было. Завтра он уедет. К тому же они с Джорданом уже раз провели день вместе. И то, что они встретились сегодня, казалось, было велением судьбы.

Через пять минут из темноты к ней направилась лодка. Анни увидела белую рубашку. Джордан с шестом стоял на корме, штанины его брюк были закатаны выше колен. Галстук он снял, рубашка была расстегнута. Скоро лодка мягко коснулась носом берега.

— Джордан, — с изумлением воскликнула Анни. — Как ты сделал это?

— Это неважно.

— Ты же не украл ее?

— Конечно нет. Меня вырастили в баптистском духе. Я знаю парня, который сегодня распоряжается лодками. Залезай сюда.

Анни взялась за его руку и осторожно ступила в лодку. На корме на скамейке лежали подушечки.

— Контакты, Анни, — вздохнул Джордан, — вот что приводит к успеху в жизни. Но не только, — добавил он. — Я дал этому парню фунт.

— Фунт! — Анни даже привстала — лодка резко качнулась.

— Иисус! — Джордан присел, стараясь, чтобы лодка успокоилась.

Они поплыли вверх по реке по направлению к парку. Им встретились только две лодки. Шум бала постепенно утихал где-то вдали. Анни опустила руку — вода была совсем теплой. За спиной Джордана на черном небе виднелись звезды и бледный лунный серп. Когда лодка проплывала под раскидистой ивой, Джордан нагнулся. Анни почувствовала, как узкие листья погладили ее по голове.

— Когда плаваешь по реке с красивой девушкой, возникает существенная проблема: работать шестом и не иметь возможности до нее дотронуться, — очень доходчиво объяснил он.

Он воткнул шест глубоко в дно — так чтобы лодка уперлась в него. Анни пододвинулась, чтобы дать ему место на скамейке.

— Будь поосторожней, — предостерегла она, когда он направился к ней по качающейся лодке. — Она такая неустойчивая.

Джордан сел рядом.

— Какая-какая?

— Неустойчивая. Качающаяся. Капризная. — Она вздрогнула от прикосновения его руки. — Прыгающая на волнах. Склонная к переворачиванию…

— Замолчи, — прошептал Джордан и поцеловал ее, наступила долгая тишина. Его губы скользили по ее лицу. Когда наконец они оторвались друг от друга, Джордан вздохнул. В его глазах была радость.

— Знаешь, это как мираж. Я видел тебя на улице позавчера и думал, что это в последний раз.

— Я тоже видела тебя, — сказала Анни и нахмурилась. — Ты целовал какую-то девушку.

— Неправда!

— Правда. Это было около Куинз-колледжа. Девушку в темном платье.

— Ах, эту. Она просто сдала экзамен. Я никогда не встречал ее раньше. Она поцеловала бы и Сталина, если бы он стоял на моем месте. — Он с ликованием глянул на нее. — Значит, ты ревнива?

— Безумно.

— В любом случае, — Джордан провел губами по ее щеке, — я покажу тебе то, что я действительно называю поцелуями. — Он остановился взглядом на ее пуговице. — Эта пуговица расстегивается, или она пришита для виду? — Не дожидаясь ответа, он самостоятельно обнаружил, что расстегивается. Анни безвольно следила за тем, как он исследует остальные. Под платьем у нее не было ничего. Ее груди упали в его ладони, как спелые плоды. От прикосновения его рук Анни начала дрожать. Джордан наклонился над ней.

— Ты уверена? — спросил он. Она почувствовала, какого труда стоило ему остановиться для этого вопроса.

— Уверена, — почти беззвучно произнесла Анни, — у нее сбилось дыхание, чтобы произнести это громко. Она попыталась обнять Джордана, но рукам мешало платье, в рукавах которого оставались руки.

— Погоди, — сказал Джордан. — Это надо сделать правильно.

Он помог Анни вытащить руки из рукавов, освободиться от платья и панталон. Анни глотнула воздух, когда ощутила кожей холод. Все, что на ней осталось, — это ленточка на шее.

— Теперь ты, — прошептала она.

Опустившись на дно лодки, Джордан стянул свою рубашку. Затем выпрямился, прислонившись к толстой ветке ивы. В лунном свете Анни увидела его мускулистую грудь, под грудной клеткой были ямки. Джордан освободился от брюк и остался обнаженным. Анни протянула к нему руки, чувствуя, что делается безумной от нетерпения, и тронула его бедра. Его кожа была горячей и мягкой, как шелк. Джордан отвел в сторону листву и мягко опустился на нее. Слезы желания выступили на ее глазах, когда она ощутила на себе его вес. Вода чуть слышно билась о борт, и лодка начала медленно двигаться в тень ивы. Анни почувствовала, как ее переполняет наслаждение, услышала низкий, протяжный звук, похожий на стон саксофона. И вдруг поняла, что это ее собственный вскрик. Она закрыла глаза, подумав: «Я буду помнить это до конца жизни».