Останусь...

Останусь…

Он вломился в башню Лимбургера, даже не обратив внимания на огонь из бластеров. Не заметил, как обжигали его плоть и обдирали краску с байка выстрелы, от которых не удалось уклониться. Действуя на инстинктах и рефлексах, Троттл совершал маневры, которые моментально подхватывали бойцы его тройки. Он не помнил, сколько трупов оставил под колесами «Харлея». И даже то, как придушенно пищал плутаркиец, выдернутый за горло из постели, не отложилось в памяти. В ней осталось лишь, как считал он секунды, когда растрепанный и подвывающий от боли безумный доктор набирал переломанными пальцами координаты Марса на транспортере. Ему отчетливо запомнилось, как шины коснулись песков марсианской пустыни, как выжимал он из мотора все, на что тот был способен, и как отчаянно молил время остановиться.

Друзья молчали и просто следовал за ним слева и справа, безмолвно поддерживая в этом страшном пути. Каждый из них мчался на пределе возможного и надеялся, что весть о Карабине значила… что угодно, но только не то, что сказал Стокер.

Едва не вынеся ворота базы, Троттл резко дернул оба тормоза и, швырнув байк на выщербленный бетон, бросился в глубь коридора. Несся, не зная куда, главное — не останавливаться. Остановишься — осознание накроет лавиной. Но пока он в движении, реальность не сможет его догнать!

— Троттл! Сюда! — серый молодой марсианин с рыжим всполохом в челке, выскочивший откуда-то сбоку, схватил за руку и потянул за собой.

— Огонек! Как ты здесь?.. — хриплый голос Модо.

— Сток сказал ждать вас. Сразу проводить в медблок.

Рыжий слышал слова, но не понимал их. Его сердце билось так, будто хотело выскочить из груди, внутренности, казалось, покрылись льдом, в горле стоял колючий ком, перекрывая кислород. Наконец бег, казавшийся бесконечным, закончился. Троттл зажмурился: он хотел успеть, и в то же время безумно боялся достигнуть цели. Пока бежал — произошедшее все еще не было реальным. Не было его реальностью.

Напротив одной из палат, сжавшись в комок, сидел Стокер. Растрепанный, пахнущий кровью и паленой шерстью, покрытый бурыми пятнами, он устроился на полу, обняв колени руками и хвостом, и полумертвым взглядом смотрел в стену, за которой умирал его друг. Лидер Борцов за свободу поднял на тяжело дышащего рыжего больной взгляд и просто мотнул головой в сторону двери, не говоря ни слова. На плечи опустились руки — белая и серая, сжимая их в безмолвной поддержке. А Троттл стоял, растягивая последний миг реальности, в которой все это происходило не с ним.

Не с ними.

В которой искалеченная Карабина не ждала его, чтобы навсегда попрощаться.

Он остановился — и эта реальность догнала его, врезалась, будто волна, едва не сбила с ног.

Там, за этой стеной, ему предстоит в последний раз увидеть ту, которая должна была всегда быть рядом.

Бежать больше некуда — и он сделал шаг в палату, будто ступая в свое настоящее, в реальный мир из прошлого, в которое он перенесся душой после сообщения Стокера.

Писк многочисленных приборов больно ударил по барабанным перепонкам, от запахов антисептика и лекарств к горлу подкатила тошнота, а от увиденного он пожалел, что очки позволяют ему видеть. В этот миг ему захотелось вернуться в прошлое, чтобы полностью лишиться глаз при взрыве, вырвать из памяти картину, которая навсегда теперь будет в ней храниться. Под скрывающими Карабину простынями угадывалась лишь половина его женщины. Множество проводов пряталось под больничным покрывалом или тянулось к тонкой серой руке, безвольно лежащей поверх него. Перебинтованная кисть казалась короче, чем ей следовало быть, и воин, видевший множество смертей, почувствовал, как кружится голова и плывет сознание. Туда, где когда-то были стройные ноги, так крепко сжимавшие порой его бедра, он старался не смотреть. И на спрятанное от его взгляда плечо — тоже.

— Пришел… — ее голос был тих, словно шелест листвы на деревьях, когда-то росших на Марсе.

— Пришел, детка. — Взяв себя в руки и оттолкнувшись от стены, за которую схватился, чтоб не упасть, Троттл сделал шаг на едва держащих его ногах и наконец посмотрел ей в глаза. На бледном, израненном лице как прежде светился мягким светом взгляд, пытающийся разглядеть что-то за стеклами его очков; на разбитых губах блуждала едва заметная улыбка. Дойдя до больничной койки, он осторожно дотронулся до ее руки, боясь причинить боль, и, едва коснувшись, поцеловал пахнущие лекарствами губы. Сухой и шершавый рот чуть шевельнулся в ответ.

— Детка… я… — начал он, не зная, что сказать. Хотелось упасть на колени и молить о прощении. За то, что опоздал. Опоздал, чтоб спасти… и чтоб прожить с ней жизнь.

— Не смей! — в ее голос на мгновение вернулась сила и власть. — Не вздумай извиняться! — Она будто прочитала его мысли.

Даже извинения за время, отданное не ей, Карабина принять была не готова. Знала, что виноват. Понимала. Соглашалась, что это — его выбор. И внезапно лавиной хлынуло осознание, что все последние годы он бы мог провести тут, на Марсе, рядом с женщиной, которая шестнадцать лет ждала его и любила. Рука об руку сражаться за их мир. Называть ее женой. И, быть может, будь он здесь, на его родной планете давно бы закончилась война, которая вяло тянется чуть ли не десятилетие, вспыхивая то тут, то там вот такими единичными трагедиями.

А Земля… О Фобос! Почему ему вообще пришло в голову вмешиваться в дела чужого мира, когда его собственный еще рвало на части?!

От самого себя стало тошно. Мучительно захотелось отмотать жизнь назад и вернуться в тот день, когда он улетел с друзьями с Марса. Или хотя бы в тот, когда он рухнул на сине-зеленую планету. Он бы нашел транспортник Карбункула и заставил того вернуть его домой. К женщине, которая ждала.

— Как скажешь, Карабина, — голос сорвался. По ее телу прошла дрожь, и мышка зажмурилась. Он тут же встрепенулся, цепляясь за возможность быть хоть немного полезным. — Холодно? Принести еще одеяло?

— Нет… это лекарства, одеяло… не поможет… Лучше обними меня. — Она вскинула взгляд, но снова натолкнулась на зеркальные линзы.

Троттл, осторожно пристроившись рядом, очень аккуратно просунул руку ей под плечи и прижал к себе ставшее таким хрупким и легким тело, а потом сдернул очки и кинул их на тумбочку. Чувствовал, что ей нужно видеть его глаза, пусть даже те почти слепы. Быть незрячим сейчас было не так больно.

— Спасибо, — он знал, что она едва заметно улыбнулась, произнося эти слова.

— За что?

— Что не смотришь. Не хочу, чтоб ты запомнил меня такой.

— Карабина… это… не важно… все хорошо будет. Главное, что ты жива.

— Обязательно будет, Троттл. — Мышь готов был поклясться, что она снова улыбнулась. Внезапно ее опять передернуло, и приборы около кровати тревожно запищали. Он встрепенулся:

— Что-то не так. Позвать врача?

— Нет, все так, как должно быть. — По женскому телу вновь прошла судорога.

— Это от лекарств?

— Угу… — Она помолчала, наслаждаясь его теплом. — Ты же хочешь что-то сказать? — Ее холос стал хриплым, и она задышала чаще, будто ей не хватало воздуха.

— Да… да… я хотел сказать тебе, что вернулся, чтоб остаться, — его голос дрогнул.

— Остаться… до конца? — она чуть сместила голову, прижавшись виском к его плечу.

— До самого конца, детка.

— Я… благодарна тебе. Я… не отниму много времени. — Он знал: она опустила глаза, произнеся эту фразу, от которой его прошибло током от антенн до кончика хвоста, и очень захотелось завыть, будто псу на луну.

— Что? О чем ты? Ты жива, это главное… С остальным мы справимся… — Что еще он мог сказать?

— Я… Стокер засвидетельствовал мое согласие на эвтаназию незадолго до твоего прихода.

— Что?! Нет, Карабина, нет! Согласие еще ничего не значит, я же здесь, я буду с тобой, я…

— Сток засвидетельствовал и введение препарата, Троттл. — Она хрипло вздохнула, и тут он заметил, как редко отсчитывает удары ее сердца пульсоксиметр. Гораздо реже, чем должен был. Зато он задышал чаще, пытаясь не заорать.

— Карабина… зачем?.. — все, что мужчина смог из себя выдавить. В голове снова включился счетчик, отсчитывающий минуты ее жизни, и он непроизвольно сильнее сжал объятия, будто протестуя против того, чтобы смерть ее забирала.

— Не хочу… жить… так… — слова давались с трудом, но она продолжала говорить. Продолжала так же самоотверженно объяснять, как делала все в жизни. Он ткнулся носом в ее антенки и макушку, из последних сил пытаясь сдержать рвущий нутро вой. Не при ней! — Прошу тебя… прими мой выбор… как я всегда принимала твой…

А разве она оставила другой вариант? Спросила мнения? Хотя… а разве он спрашивал ее, в очередной раз оставляя один на один с войной?

И все, что он теперь мог, — целовать бледные, почти белые, кончики антенн и быть рядом, провожая подругу в мир, который она выбрала.

— Храни там наших детей, Карабина. — Он стиснул зубы. В груди горело, будто вместо сердца в ней было адское пламя.

Она вздрогнула всем телом, и в этот раз причиной дрожи были не лекарства:

— Обязательно… любимый… — он зажмурился что есть сил и едва остановился, чтоб не вцепиться ей в плечи.

Монитор пациента показал, что кривая ее сердцебиения все больше становится похожей на прямую линию, дыхание делалось все тише и ровнее.

— Я люблю тебя, Карабина, — прошептал он ей в ухо, глотая комок, почти не дающий дышать. Он бы не понял, что она кивнула, если б не прижимал к себе, пытаясь всем своим существом запомнить ее, еще дышащую. Запомнить последние мгновения с ней. — Жди меня. Я закончу дела и сразу приду к тебе… чтоб навсегда остаться.

Ее сердце в последний раз стукнуло, ответив ему, и навсегда остановилось.

А Троттл еще долго лежал рядом, кончиками пальцев поглаживая неподвижное лицо, запоминая шрам, тянущийся через аккуратный нос, гладил изогнутые брови, обводил такие знакомые и родные губы.

Растворившись в мгновении и больше никуда не торопясь, он делал то, на что никогда не хватало времени раньше.

То, для чего — он был уверен всего сутки назад — у него еще будут многие годы.

То, что теперь стало пеплом.

Останусь пеплом на губах, Останусь пламенем в глазах, В твоих руках — дыханьем ветра…Останусь снегом на щеке, Останусь светом вдалеке, Я для тебя останусь — светом. Город 312 ©