Осторожно, двери открываются

Глава 4

Сегодня, как и в любой другой день, после полудня всё интересное для бывшей балерины только начиналось. Всё то, что могло бы вызвать волнение открытий. В девятнадцать лет именно этого и хочется. Открывать. Входить не в те двери и изучать то, куда ты попал. Смотреть за грань привычного, собственного мира и хоть раз в сутки подумать – "что там?". Двигаясь не спеша вдоль Никитского бульвара, она, девушка с вопросами без изучения, смотрела по сторонам. Какой-то другой мир. Без особых прогулок. Никто не предлагал ей рассказать "что там?" за стенами неизвестного. И некогда было всё тем же людям ответить уже на прямо заданный вопрос. Что там?

Там жизнь, которой можно никогда не узнать. Между словами Юры "посмотрите направо" и "взгляните налево" Таня смотрела только на дорогу, опустив глаза. Вот здесь несчётное количество раз пролетало авто Лёши. При разной погоде, на разной скорости. Неизменно было одно. Он молчал. Держал по-пижонски руль одной рукой, подняв высоко подбородок, смотрел вперёд. Иногда, при самом хорошем настроении мог мычать любимую песню или отвечать на звонок. Но никогда не отвечал на вопросы Тани, аргументируя это одним – "не отвлекай, пожалуйста, опасно".

И каждый небольшой бульвар Москвы преодолевался в два раза медленней, когда девушка смотрела в окно и всё хотела, очень хотела сказать – "давай пройдёмся вместе до театра". А теперь он, парень Юра. Вышагивает к ней лицом, останавливаясь показать то, что не видит никто. Какие-то архитектурные фишки интересные теперь не только ему.

Они обедали в уютной маленькой кафешке, говорили без остановки. Где он так много узнал о Москве? Иногда те, кто живут здесь всю жизнь, не знают и трёх процентов того, что рассказывал парень, живущий здесь… Сколько? Таня не спрашивала, а Юра и не говорил. Оставят этот момент на десерт. Следующую встречу. Следующую. Встречу. Таня отводила глаза в сторону, когда вспоминала вдруг о том, что продолжает гулять со странным парнем. Смотрит вместе с ним, как тает последний снег, как поздним вечером окна заливает яркое мартовское солнце. Она приезжает на место встречи, говорит своё "бывай" на прощание и не просит ничего взамен.

– Мы просто гуляем. Ничего необычного, – говорила она сама себе в ванной у зеркала утром и ощущала – "ещё один день прожит не зря".

Улицы заканчивались, повторялись. Двое молодых людей можно было застать где-то там, в одинаковом детстве. Прилежно одетую в платьице и с косичками Таню на набережной Невы. Скромного Юру с копной густых волос, в белой рубашке, у стены с ковром за юбилейным бабушкиным столом. Таню папа всегда садил на шею, чтобы она увидела из сотен людей проплывающие махины кораблей. Юра подкладывал как можно больше подушек, чтобы за столом казаться выше и наливал яблочный сок в громадный бокал. Они говорили эти глупости из жизни, сами не зная зачем. Продлить встречи? Убить время? Понравиться друг другу? Странные способы, трудный переход на лёгкость.

Ты знаешь, что этот человек тебе не опасен и всегда можно остановиться, развернуться и уйти, указать без шуток, что ты калека и нужно иметь хоть капельку совести. Но она не в силах что-либо сказать или сделать, если за последнее время это первый человек с помыслами – "привет, давай познакомимся, мне нравится твоя улыбка". Ты не можешь себя держать вечно взаперти сомнений, страхов и, в конце концов, отвечаешь – "да, привет, я не против, давай прогуляемся".

Гулять. Говорить. Обедать. Пересекать одни и те же улицы, где каждая дверь заведения уже выучила двух молодых людей, ведь за час оба сделав круг оказываются у одного и того же кафе. Нет, им туда не нужно, но эта дверь их запомнит и через четверть часа увидит вновь. Там, в витринных окнах Юра рассматривал отражение девичьего лица и после работы, не успевая поужинать, бросался дома к столу, чтобы повторить её нос, глаза и аккуратную линию подбородка. Наспех, почти вслепую. Было в Тане то, что не похоже на девушек, каких ему доводилось встречать. В офисах, в метро и на вокзалах городов. Осторожная красота, как на портретах недавно ушедшей эпохи. Балерина. Из тех документальных фильмов о классическом искусстве, какие он помнил из детства.

Портрет как фотография. Той, что в десяти километрах на юг от курьера спряталась от одинаковой музыки, идущей по пятому кругу из колонок в гостиной.

Сидя на балконе и укутавшись в шерстяное одеяло, Таня смотрела в телефоне краткую историю Москвы и её улиц. От Тверской на Триумфальную. Пешком. Сколько времени пройти? Что она может сказать? Два дня была послушной туристкой на улицах, которые знала наизусть. Нет, оказывается, не знала. Таня не знала ничего. Дурной до безобразия парень говорил тридцать слов в минуту, а она не знала что ответить. Не думала о том, во сколько они встретятся. В четыре? Юра ничего не ответил. И напрасно было предполагать, где он живёт. Что если в доме напротив, где один из фонарей уже неделю не работает? Что если он скажет "мне уже тридцать лет", она растеряется и снова подумает "надо заканчивать эту забавную историю"?

Тане было всё равно. Она тщательно читала исторические заметки из блогов и книг. И всё, что помнила – это яркие зелёные глаза. Цвет. Яркий. Контрастирующий с серыми оттенками первых весенних дней.

Но что если это всё обманка?

Таня прикрыла балконную дверь, постаравшись въехать очень тихо в мини репетиционный зал, где от одного угла до другого Лёша растягивал свои отточенные движения. Всё, что было на нём сейчас это плотно прилегающая к ступням балетная обувь и упруго держащая в стяжке линию бёдер резинка от белья.

– Помнишь, Григорий Степанович говорил, что репетировать нужно одетым? – девушка улыбнулась, подъехав очень-очень близко. Холодная и горячая кожа танцора. И на груди его красные пятна от разогретых мышц. А в голубых глазах непонятное счастье. Безопасный вечер. Стоит рассчитывать, что у любимого парня хорошее настроение.

Он вытянул шею, прогибаясь в спине.

– Вспомнила тоже, маразматика. Посмотришь как я танцую связку?

Заезженная история, когда Алексей, потакая своим амбициям, танцует то, что ему вряд ли теперь дадут скоро – сольная партия.

Звучат вступительные тяжёлые аккорды. В районе рёбер у Тани появляется ледяная корка. Дышать становится тяжелее, а музыка всё нарастает, нарастает. До соло героя ой как далеко.

Таня сжала руки в замок.

– Давай сразу к партии. Я… Хотела поговорить с тобой.

– Да-да, настроиться надо. Сейчас.

Парень утопает в собственных задумках. Делает глубокий вдох и выдох. Репетирует часто дома. Делает то, чем должен быть занят в театре.

Зачем?

– Может, отдохнёшь? Со мной. Рядом. Хотя бы немного? – Таня подъехала к музыкальной колонке, чтобы сделать потише. Но Лёша не реагирует даже в тишине. Он делает шаг, представляет себя на сцене. Круговорот движений. Неверных, смазанных. Здесь, в гостиной, не те полы, чтобы репетировать в полную силу. Размах вращений и прыжков. Всё не так. Оценивать невозможно. Зачем это всё?

Единственное, чем мог всегда похвастаться Лёша это постоянной уверенностью. Харизмой. Может, умеет, остальное не важно.

Партия закончилась очень быстро, и даже не сделав верную точку, танцор обратил свои глаза к девушке.

– Ну как?

Она растерянно посмотрела на балетный станок.

– Неплохо. Только движения слишком расхлябаны. Ты делаешь всё смазанно. Это усталость. Опять твои бёдра. Они смотрятся пошловато.

– Вот как? – парень вытер полотенцем лоб от пота. Снова его брови опустились почти на переносицу, – Опять в тебе говорит хореограф из Вагановки. Строгий, нудный и очень консервативный. И да, это не усталость, а лёгкость, которой требует роль. По факту есть какие-то замечания?

Таня открыла было рот, чтобы упомянуть сбитый ритм и ошибки в элементах. Но это было немыслимо. Что её услышат.

– Нет, ты прав. Это, наверное, я устала. Поеду спать.

– Точно не посмотришь ещё раз?

В глазах друг друга они не увидели, что это делать обязательно: поддерживать здесь и сейчас.

– У тебя всё хорошо, Лёш. Только долго не танцуй, тебе рано вставать.

Вслед привычней было бы услышать "спокойной ночи". Но не в этой квартире. Не сейчас. В глубоко голубых глазах была занятость собой. Теми самыми бёдрами. Обидой на замечание. Смазанность. Да, что она понимает? Спать? Пускай идёт. Нравится так скучно жить. Пускай живёт.

Пока Таня двенадцать минут будет высаживаться с кресла на кровать, он будет снимать свой танец на телефон. Мысленно бежать к кому-то кто от его танца задохнётся в слепом восторге. Он будет улыбаться от комплиментов и нежно ворковать перед сном. С кем-то очень близким, кто танцовщицу в кресле обогнал на раз.

Закроются глаза. Холодная ткань одеяла ляжет на пустое место рядом. Так и Юра теперь вечером садится на парапет рядом, возле памятника Карлу Марксу. Он устраивает свои руки на холодный мрамор и дышит полной грудью. Таня не исчезает. Если по ночам постель рядом всегда пуста, то днём, о боже, как хочется чтобы кто-то был рядом. На площади Театральной. Теперь двое незнакомцев после часовых прогулок оказываются всегда здесь, напротив Большого театра.

Таня поднимает подбородок, чтобы выпустить струйку дыма в небо, угасающее в сумерках. Его цвет с южной стороны превращается после восемнадцати ноль-ноль в молочно голубой. Рядом тёмная линия надвигается на здания современного типа и забирает туда, наверх, к самым звёздам свечение искусственного света. Было стойкое ощущение, что мир центральной Москвы застыл на пороге рассвета.

Парень украдкой посмотрел на Таню.

– Устала?

Как будто отойдя от долгого сна, девушка посмотрела на парня.

– Нет.

Было это правдой. И не правдой. Ещё не попав домой, она непривычно ощущала себя уставшей. Выжатой. Там весь вечер, ночь и точно всё утро следующего дня будут висеть нерешённые вопросы. Почему ты не участвуешь в кастинге основного состава? Почему тебя не взяли в поездку в Чехию? Где ты бываешь ночами? Усталость в разговорах без результатов.

Юра считал вечерние часы в сутках прекрасными. Можно говорить открыто. Когда устаёшь, сил на обман и сокрытие не остаётся. И ты начинаешь говорить кому-то правду. Всё, что у тебя есть. Может и Таня теперь сможет?

Он нерешительно вздохнул и как пианист сделал выдохом вступительный аккорд.

– Что… Произошло с тобой?

Голос рядом с Таней был тише, гораздо тише. Чтобы, в самом деле, она не услышала. Переспросила и парень, опомнившись, улыбнулся, спросил про что-то другое. Но нет. Она повернула голову, пристально глядя на своего экскурсовода. Узнать, как он изучает механизмы кресла, осматривает линию её согнутой руки, присматривался к изгибам её ног. Следила как парень ищет сам ответ на свой вопрос.

– Два года назад меня на дороге сбила машина. Это была моя вина, не посмотрев выскочила на проезжую часть, перебежать на другую сторону и вот итог, – руки Тани легли на собственные колени, пальцы крепко выпрямились, а взгляд искал покой, – тяжёлая травма спины. Нарушение двигательной системы. Ниже пояса я ничего не чувствую. Совсем ничего. Кто-то говорил, что скоро всё пройдёт, после операции нужно восстановиться, пройти лечение и реабилитацию. Но ничего не поменялось. Чувствительность не вернулась через месяц, два, год.

Легко говорить об этом, если быстро, на одном дыхании и почти без пауз. Таня улыбнётся, заправит прядь волос за ухо и вокруг, рядом с ней, царит особая атмосфера покоя.

– И сейчас ничего не чувствуешь?

Юра думал, она ответит так же. С улыбкой и строкой в глазах – "ничего, я смирилась, привыкла и всё в порядке".

Всё не так. И Таня резко опустила взгляд как провинившийся ребёнок. Руки оставив на коленях, она стала заламывать пальцы.

– Нет.

Тяжко. Глаза курьера ищут в пространстве города переключатель разговора. Только Таня не хотела уходить. Все они, ударенные жизнью, порой грубые садомазохисты, втягивающие в свою игру памяти посторонних слушателей. Их всегда манит странное желание пережить моменты с кем-то. Вслух. Опять.

– Я помню как в первые дни долго хотела встать, пройтись. Не понимала, что со мной, и никто ничего не мог объяснить. Все говорили – "ещё немного нужно подождать". Через месяц больничных мучений папа пришёл в палату, с цветами, весь уставший. Страшно похудел. Я видела как у него появилась лысина, свежие морщинки. И голос стал сиплый. Я попросила его прогуляться со мной по коридору, – глубокий вдох требовал закусить осколок памяти дымом. Едким. Вредным, – папа молчал не меньше десяти минут, а может и больше, всё просил меня есть фрукты. Потом вернулся, сел обратно на кровать и, взяв за руку, спросил: "Ты ведь у меня сильная девочка?". Я не поняла, зачем он это спрашивает. А он сжал крепко мои пальцы, опустил глаза и сказал – "я тебе оформил инвалидность".

Юра сжал свои руки в замок, подавшись немного вперёд. Чтобы успеть обнять Таню за плечи. Если она позволит.

– Сначала я не поняла, что происходит. Успокоила, что мне не так плохо, как отец думает. И только ночью, вот посреди ночи, я стала понимать, что такое инвалидность. Почти месяц ты лежишь в больничной палате без движения. Не разрешают. Тебя возят от операции к операции, ничего не объясняют. Таня потерпите, скоро будет лучше. И вот наступила эта ночь, когда приходит осознание. Знаешь, что за ощущения в такой момент? Кажется я чувствовала то, что чувствуют люди, которых сжигают заживо.

Там были крики, истерики, срывы и тяжёлое снотворное, но стряхнув пепел, Таня не стала говорить. Умолчала. Для самой себя она решила, что и так слишком много сказала всё ещё незнакомому парню.

Юра потёр лоб. Его растерянный взгляд искал, где бы можно было найти хорошее в этой истории, но разве оно может быть? Сочувствовать побоялся.

– Сколько было операций?

– Не знаю. После двух я перестала считать. Врачи рекомендовали не тратить зря время, убивать здоровье и просто смириться. Научиться жить с тем, что есть.

– Но как же их долг?

– Честность. Вот это их долг.

Таня отрезала фразы как ненужные куски ткани и, наконец, замолчала. Удалилась, погрузившись глубоко в себя. Любой миллион раз будет прав, спрашивая обычное – "почему?". Есть глубоко в душе всякого человека ещё немного детской наивности, благодаря которой веришь, что обязательно должно быть иначе. Больные должны быть здоровыми, неходячие должны ходить, старики не стареть. Но это всё из фантастики, а по существу остаётся немыслимая реальность.

Грубый молодой голос, затяжки сигаретой были несопоставимы с нежными чертами танцовщицы. Профилем героини со сказочной обложки. И взглядом, всегда устремлённым на Большой театр.

Художник наклонился поближе, чтобы обратить внимание на себя.

– А я бы хотел посмотреть как ты танцуешь.

Показалось, что кто-то так сказал.

Сказал. И не показалось. Историю нелёгкой судьбы нужно было уже закрывать. Легко. Красиво. Подобно тому, как прима убегает со сцены с охапкой цветов: припрыгивая. Прямо сейчас меняется она, её взгляд. От напряжения к панике, от спущенных на тормоза ощущений до сияния глаз. Детскости на уголках губ.

– Да, спасибо, но можно и без этих мотивирующих речей.

– Нет, правда, честно. Хотел бы я видеть, как ты танцуешь. Балерина это же красиво.

Таня не отрывала взгляд от танцующего в гостиной Алексея и вспоминала слова из прогулки – "балерина это же красиво". Когда с ней рядом нет художника, нет его вопросов, его настырного взгляда, к мыслям о балете приклеивается опухший нервный комок. Лёша никогда не принимал мечты своей партнёрши вслух и отмахивался от них. Правда ведь, зачем фантазии о танцах и балете, если ты больше никогда не сможешь ходить. Слабая, зажатая в границы… И говорить с ним о себе, о прошлой себе, не могла. В любой момент на глаза наворачивались слёзы, а Лёша только закатывал глаза. "Всё, хватит, ты должна уже привыкнуть, что это изменилось". И никогда больше Таня не поднимала эту тему.

Если бы не художник Юра. Он, похожий на опытного биографа, с искусством превращал больные вопросы в разговор об обычном. Искал себе занятие на ночь и радость ей на остатки дня. Это было глубоко занятно наблюдать за тем, как Таня тихо говорит свои мечты. Опять становится балериной. Надевает пуанты, платье из полупрозрачной ткани, закалывает волосы назад и выходит на шумный проспект. Слева библиотека, справа виднеется стена Кремля, и яркий ореол заката касается изгибов её тела. Она плавная, нежная. И каждое движение происходит как будто случайно, спонтанно. Гибко, пластично. Белая ткань развивается от каждого па, словно обжигаясь о солнечные лучи. А рядом только тени от города...

И грифель, рассыпаный мелкими гранулами из точилки.

Парень откинулся на спинку кресла, приложив пальцы к подбородку. С листа на него смотрели глаза, губы, нос. В хаотично безобразном разбросе. Наглец. И как он так безжалостно мог: разобрав чьё-то лицо на части так и не собрать воедино. Всё это её мечты. Они сбивали карты и подмывали набросать на бумаге быстро её танцы в полный рост. Но боже… Боже уже третий час ночи. И лицо Татьяны запомнить надолго тяжело. Не подчиняясь запросам курьера, танцовщица всегда смотрела куда-то в сторону или вовсе опускала голову. Не доверяет. Не верит. Подпускает к себе поближе через силу. А ты ещё продолжаешь надеяться на что-то.

Выключив настольную лампу, Юра потёр глаза. Она сказала: "Завтра встретимся и пойдём в Зарядье как ты и хочешь, но у меня условие – ты мне расскажешь всё о себе". Необычная. Сложней чем кажется. С ней каждую минуту ты думаешь о том, что ответить и какой вопрос задать. В ней стучит жизнь. Скромно. Незаметно. И каждый день Таня как будто бы знает, чего хочет. Милое лицо. Стройные руки. И размер одежды оставался на отметке едва доходившей до сорок второго. В своих представлениях о танцах она продолжала держать диету и слушала в наушниках классическую музыку. Как сканером Юра видел, что тайком она ещё там, каждый день на сцене. Представляет себя. Спит и видит как выступает. Без остановки. И эта щепотка фантазии, мечты – её счастье.

А у него… Всё совершенно не так.

Парень быстро включил лампу и провёл ластиком по местам, где карандашная история казалось ему неверной. Разрез медовых глаз. Мягче. Кончик носа казался неправильным. Стереть всё напрочь. Нет, всё. Хватит. Со злостью он бросил карандаш в сторону. Ничего уже не получится, когда о себе рассказать нечего. Привет, я Юра и я положил хер на свой талант, устроившись простым курьером.

– Я не художник, у меня даже твой простой нос нарисовать не выходит.

Неприятная игра, этот ваш пин-понг.

Что отличительное есть в нём? Истории из детства и целый провал до двадцати трёх лет? Пальцы покрепче сжали корни волос. Заволновалось за душой море событий. И становится не по себе, что такая простая просьба превращается в пытку. Ты просто расскажи.

Мечта? У Юры её нет. Здесь, на столе, валялась засохшая палитра красок. Старые потрёпанные кисти, исписанный карандаш. Листы с незаконченными и наспех начатыми рисунками, документы на оплату квартиры. Завтра опять заплатить за месяц и зубы на полку. Всё это было неважным, привычным, не проблемным. Займу, возьму в долг у директора на работе, попрошу помощи у коллег. И даже потенциальная ругань начальства была ничем.

"Ты мне расскажешь о себе" – сказала девушка в коричневой куртке, и сразу стало стыдно.

Соврать можно, да. Нарисовать в свои глаза успех, деньги и счастье выведенные в абсолют. Но ведь однажды человек сам не выдерживает и говорит правду. Утаить. Ничего не сказав. Да, тоже выход. Надеяться и ждать, что Таня не спросит, забудет спросить "кто ты?".

Но есть внутри то, что грызёт вечерами. Совесть. Она никогда не позволит соврать.

Того легче всегда было убежать. Свалить в нужный момент, как и хотела того девушка.

И рядом на Театральной площади больше не будет.

Никого.

Однажды спустя десять лет всё ещё курьер, но уже Юрий Викторович вспомнит как прекратил общение с одной необычной девушкой. И всё из-за каких-то предрассудков. Страхов. Однажды она спросит – "почему ты такой?". Проблемы выступят на поверхности как мурашки от холода. Придётся сознаться. Сказать правду. И всё закончится. Именно на этом вопросе.

И что, из-за такой глупой проблемы опять забросить придётся свои художества? Нет.

Сам себе назло Юра вернётся к столу, во всей квартире включит свет и, взяв чистый лист, начнёт историю заново. Вместе с линиями губ и глаз на бумаге появились скулы. Пальцы водили по ним медленно вверх, вниз. Растирая каждый миллиметр. Руки то помнят. Каждый художественный приём. Словно он в учебном классе, хочет побыстрее сдать работу и не находиться больше в рамках старого университета. Побыстрее рассказать лекцию на тему – "Как проходит моя нелепая жизнь".

***

Таня ждала у гостиницы "Москва", потягивая кофе. Она сменила свою привычку, когда погода заставила. Чай имел свойство сильно быстро остывать. Пробрасывал снег и мартовский ветер был ни разу не теплее, чем зимой. Всё, что могло сохранить настрой гулять долго и счастливо это горячий кофе. Непривычный крепкий вкус. Непривычно пытаться понять, что в этом напитке прекрасного. Лишь бы начать понимать парня, который уже как минут пять опаздывает.

Взбежав по лестнице из перехода, Юра побежал на другую сторону проезда, нарушая все правила движения. Собьют это ладно, но если вечно пристальная девушка укажет, что уже шестнадцать десять? Неприлично. Заставлять её ожидать.

– Ещё немного и он бы остыл, – девушка протянула стаканчик и кивнула. Так теперь начинались эти встречи. Без "привет" и "как долго ждёшь?", а с маленьких деталей.

– Спасибо. Но я мужчина, должен был…

– Так, давай сразу это обговорим. Если ты собрался со мной гулять, то никто никому ничего не должен. Я захотела кофе, я его купила. Себе и тебе. Просто захотела.

Юра пожал плечами. Хотелось бы поспорить, произнести фразы извинений, но Таня не дала этого сделать.

Ровно по линии колёса её кресла двинулись вперёд.

– И так, начнём. Ты значит из этого… Ну… А из Екатеринбурга. Давно в Москве?

– Два с половиной года.

Парень ускорил шаг, запустив одну руку в карман брюк. Неловко. Нарочно ли она не помнит город, специально ли притворяется. Или всё по-прежнему ставит странного парня на место. Сегодня Таня выглядит под стать своему характеру. Её спортивная куртка с большим капюшоном и просторные джинсы клёш выбивались из понятия о той утончённой балерине с тихим голосом, какой она была вчера. Смотрела прожигающе и напоминала уверенного в себе прокурора в отставке из передач по ящику. И в каждом своём вопросе она подозрительно чувствовала, что чем дальше заходишь в чью-то биографию, тем проще перед тобой человек.

– Я курьер. Развожу документы по компаниям. Сегодня мой рабочий день закончился в три, – и дай бог Таня не спросит почему. Придётся врать, а лимит Юрия сегодня в этом деле исчерпан. Час назад он виновато отпрашивался на работе к зубному и, сутулясь, объяснялся перед начальством: "это, ей богу, в последний раз".

Карие глаза профессионально осматривали парня с ног до головы. Не модель, но параметры хорошо подходящие для творческой профессии. Например, натурщика. Правильные широкие плечи, длинные ноги, длинная шея. Курьер… Девушка пожала плечами.

– Из Свиблово. Курьер, представляющийся художником. Пока все параметры маньяка сходятся. Что за работа у тебя в Питере? Или там живёт твоя девушка? – Таня скомкала последний вопрос. Хотелось бы, чтобы никакой девушки не… Нет, что за бред? Она себя одёрнула и сгруппировалась в маленький комок, надеясь, что парень не услышал последний вопрос.

Услышал и, опустив голову, сильно низко растянул на своём лице улыбку. Напряжение Юры медленно сползало вниз, впитываясь в самую землю. Он мог расслабиться, пока вызывал любопытство простое, обязательное о своём настоящем и будущем. Шёл и рассказывал всё, что обычно вызывает только фразу – "а-а-а, понятно". Но не вызывал.

– Из чего ты состоишь?

– Я весь из бумаг, подземки и вечного недосыпа.

Уголками губ девушка улыбалась.

– Да, как мне это знакомо. С шести лет. Мне приходилось бежать в балетную студию. Потом на уроки в школу. И круглые сутки так, – она вздохнула, подняв голову к небу, где слева облака заслонял шпиль Спасской башни, – кажется, я до сих пор всё не могу выспаться.

Юра улыбнулся, глядя перед собой на стены Кремля. Галочка. Ещё одна. Они всё же немногим, но похожи. В голове Тани по-прежнему каждый день танцевальный счёт. Под него она засыпает. У Юры бумаги, адреса, бумаги, адреса. Всё по кругу как в фуэте. Он никогда не умел танцевать, она умела рисовать лишь звёзды и сердечки на фоторамках. Он шёл, она ехала.

Она не танцевала, он не рисовал.

Пара не спеша пересекала Красную площадь, временами замолкая и оглядываясь вокруг. Как будто шли не вместе. Порознь. Вспоминали, что в друг друге нет никакой необходимости, но каждый думал о чём-то неудобном для другого. "Почему Москва?" – хотела спросить Таня. "Почему гулять без парня?" – хотел спросить Юра. Личное. Неудобное. И в этом мире замкнутых людей давно такие вопросы задаются лишь через долгие месяцы знакомства, когда человек уже понимает всё сам.

Таня замирала на месте, потирая руки. От холода. Врачи рекомендуют ей не мёрзнуть, не болеть. Организм слишком слаб для таких испытаний. Но больно нравилось, когда ветер в лицо, пальцы коченеют, а дыхание внутри горячее. И она идёт навстречу этому, ветру. Идёт напористо, сопротивляется. Вот как они, все такие же люди вокруг. И парень рядом высокий. Неторопливый. Он говорит о погоде, конечно, о чём же ещё. И скрывает ото всех небольшую радость, от мелодичного "понятно", рядом с собой.

– Когда ты успеваешь писать картины?

Юра остановился посреди дорожки. Стоп, опять не показалось. Внутри, прямо сейчас, развернулось что-то горячее, мягкое. Вместо сердца часто забилось. Ощущение знакомое, но давно забытое. Побежало по уголкам и ударило прямо в голову. Удовольствие от слов.

– Ты первая кто сказал именно так: писать картины.

– Да? Хорошо, постараюсь в это поверить. Так и когда успеваешь?

Обернувшись лицом к девушке, Юра гордо врал. Ночами писать – это истинная жизнь художника. С хлеба на воду перебиваться – вот оно высшее искусство.

– Твоя девушка как относится к картинам?

Юра опешил, нахмурив брови. Простой вопрос, а заставляет мысли нервно метаться по клетке.

– Не знаю. Она в Екатеринбурге осталась. Мы видимся только по большим праздникам и… Ей просто некогда узнать, что я пишу. Но раньше нравилось. Да, точно нравилось.

Взгляд устремился вдаль. Не к реке. К дороге, набережной, где автобусы летали по своим делам. Кто-то среди этого потока завтра или послезавтра поедет туда, в Екатеринбург. А кто-то уже сейчас летит в Питер. Кого-то ждут в Питере. Кого-то ждут в Екатеринбурге. А его не ждали нигде.

Таня заметила, как зелёные глаза покрылись тоской. Не по людям, не по местам, а по чувствам. Когда тебе про тебя говорят ласковые фразы. Знакомая для девушки тоска. Очень.

– Покажешь мне свои картины. Я их оценю.

Тепло опять растеклось в крепком теле. Там, где за мужским, несокрушимым был участок нежности. Маленький отрезок сердца. Художник с улыбкой. И эту картину Таня нарисовала сейчас в пару любезных слов. Майя никогда не просила написать картину, показать её, а нагло рылась в стопках сама, ради скуки. Давно.

Мартовский ветер стих и двое оказались на краю смотровой площадки. Эта стрелка с туристами, стремительно ведущая на противоположный берег реки обрывается посередине, оставляя людей в парящем состоянии. Юра сжал стеклянные стенки и наклонился сильно вперёд, вдохнуть речной запах. Он никогда не был в "Зарядье" с кем-то. Всегда один. Вообще вся Москва была только для него одного. Ходил по улицам один, сидел в парке с пространственными мыслями один и только раз, один раз на свой день рождения устроил Майе прогулку по центральным улицам. По видеосвязи.

Один. И это было всегда неплохо. Но однажды захочется рассказать этот мир кому-то по-своему, а рядом только одиночество.

Кажется, Таня сейчас думала об этом тоже.

– Здесь лучше стоять под это.

Она вынула из кармана куртки наушники и протянула парню. Там, в глубинах памяти и эмоций у неё была своя универсальная отмычка от одиночества. Музыка. Есть такая полка с грампластинками, кассетами и дисками о которой никому не охота рассказывать. Чаще всего (всегда) это тайное место скрыто от лишних глаз. Как маленькая именная татуировка на лопатке.

Юра притих, вслушиваясь в звучание в правом ухе. Послышалась первая, совсем тихая нота. Она тянет за собой такие же семь последующих. Тук, тук. Фортепиано.

– Это та самая музыка из поезда?

– Наверное. Это Людовико Эйнауди, современный композитор.

По-джентельменски парень вздохнул.

– Красивая.

Он не любил слишком громкую музыку. Песни без слов его отталкивали. Классика… Была слишком неведомым миром. Одинаково усыпляющая. Исключительно тяжёлая. Для себя Юра признавал лишь тишину. В этой музыке он бегал по городу и отдыхал от города, утыкался в затылок Майи во время встреч и целовал её в губы на прощание. Всё под одну и ту же тишину.

Таня ждала, когда протянутый далёкий звук утихнет. Чтобы тихонько, как в консерватории спросить:

– Что ты сейчас чувствуешь?

Аккорды сменились на волнообразные переходы. С максимально тихого на покойно громкий мажор твёрдых клавиш.

– Хм-м-м я даже не знаю. Покой.

Переливы перешли в наступление. На маленьком музыкальном море случилось волнение. Оно не вызывает опасности. Впечатляет. Как и вид текущей реки при пасмурной погоде. Шелестит одежда, и голоса людей вокруг перебиты в далёкое эхо.

Таня украдкой посмотрела на Юру. Слушает. Внимательно. В каждой ноте теряется и тут же находит себя.

– Я чувствую жизнь. Настоящую. Это о том, как каждый из нас проживая в борьбе, наконец, обретает доступную цель. Чувствую красоту. Гармонию. Знаешь, что люди находят в классической музыке? Своё настоящее и прошлое.

Молчание. Не успев заскочить в осмысление композиции, парень услышал новый звук, повёрнутый на 180 градусов. Новая классика. Из тех, какие слушают в небольших клубах среди "своих людей". Бит, клавиши, электронные переливы. Так, как мог бы звучать искусственный свет и глянцевые окна на современных высотках. Из прошлой эстетики в современный по-своему гламурный космос. Электро-поп. В него вписывались стройные девушки с цветными волосами, парни в укороченных джинсах и модных кроссовках. Таня любила называть эту музыку – "здесь и сейчас".

– Воу, – Юра отметил этот переход интересным, сделав шаг влево. Поближе к спутнице.

– Что теперь ты чувствуешь? – спросила она, не отрываясь от ландшафта вокруг. Всё стало спокойней. Время замедлилось. Тихое течение реки под ногами, приклеены навсегда облака над головой и люди, застывшие в радиусе ста метров. Так, как живёт Таня и ещё миллионы таких же молодых людей вокруг. Неспешно. Никуда не двигаясь.

Зрачки карих глаз стали шире. Девушка прижала ладони груди, как будто опустившись глубоко в собственные мысли. Да, в такой момент она бы хотела танцевать. Ни минутой ранее. Её плечи начали пластично танцевать под музыку. Голова поднималась всё выше и выше. Шея, свободная от вязаного шарфа была поставлена под удары тёплого воздуха. И ей так нравится, улетать отсюда в музыку. В образы.

Улети и ты.

Карандаш поздно вечером начинает бег по бумаге, как лезвие конька по льду, как мягкая подошва пуант по скрипучей сцене. Глаза под этим чёрным лезвием утопают в удовольствии от всего, что есть вокруг. Город, солнце, весна. Спутник. Карандаш делает скачок и приземляется на другом конце поверхности. По крыше ударил гром, и старая звукозапись фортепиано стала едва слышна. Юра потёр глаза, пуская руку на плечо. Бумажное, но живое. Нельзя себе запретить любоваться женщиной, если в ней есть то, что выбивается из всех проблем ярким пятном, окутанным тканью одежды. Впечатлительность мальчишеская сыграла. И карандаш вновь берёт вершину номер пять. Скулы. В стороне от всех художественных дел стояла тарелка с остывшим супом и кружка чая давно дала холодный осадок. А парень всё смотрел на свои попытки изобразить особенное и вспоминал встречу на Патриарших прудах.

Здесь, в тихом парке у пруда, да и в окрестностях всего Пресненского района всегда казалось, что весна наступает рано. Яркое солнце разливалось на небе золотым блеском, сквозь остатки снега пробивалась зелень. И тёплый воздух с тёплым градусом позволял усесться на скамейку, чтобы пообедать.

– С самого утра ничего не ел, вот, держи, – Юра выуживал из бумажного пакета ещё тёплый салат с креветками в контейнере и протягивал его Тане, а себе оставлял обычное картофельное пюре с котлетой по-киевски.

Таня удивлённо смотрела на съедобное нечто и поджимала губы. Она ведь не просила и даже не думала, но он… Что он вообще делает?

– Надеюсь, ты диету никакую не соблюдаешь.

Таня удивлённо ответила:

– Я с ней как-нибудь договорюсь, но…

– Вот и прекрасно. Сейчас найдём шоколадницу и пообедаем. Не мог же я тебя оставить голодать.

С ней никогда не было этих внезапных – "я тебе взял вот это блюдо с соусом и никаких "но". Друг для друга они понимали, что нет ничего кроме этих встреч и быть другого не может. Никогда. Они не пишут длинные сообщения друг другу. Не звонят по два раза в день, чтобы удостовериться, что всё хорошо. Ни у неё, ни у него нет мысли продолжить встречи в квартирах. Это рано. Этого не может случиться. Друг для друга оба были обозначены как спутник для прогулки. Таня не хотела увлекаться людьми, а Юра ей в этом подыгрывал. Два партнёра на театральной сцене. А за ней… Ничего. Шоколадница, обед и столик у окна это ещё немые десять минут из их жизни. Обязательное место действия вне одинаковых надоедливых стен. И всё же. Таня помешивала кофе в кружке и смотрела по сторонам. Старается, как может, ей богу, держать дистанцию. С парнем, который сидит и забавно причмокивает, запивая кусок торта чаем. Всё меняется. Поразительно быстро.