Остроумие мира

Глава 1

Сохранилось предание о некоем средневековом монахе Аммоне, который, чтобы отклонить от себя епископское звание, в которое его возводили против желания, отрезал себе ухо. Аббат Борделон впоследствии говаривал по этому поводу, что таких монахов теперь (т. е. в его время) уже нет, что нынешние скорее приделали бы себе по полудюжине лишних ушей, если б это понадобилось, чтобы стать епископом.

* * *

Когда в Риме скончался папа Лев X, покровитель наук и искусств, папский престол занял невежественный, почти не понимавший по-итальянски чужеземец, Адриан VI, ненавидевший поэзию и искусства. Римляне были в полном отчаянии, но зато, когда Адриан умер, дом его врача, Джиованни Антрачино, был весь украшен венками и цветами, и на нем появилась крупная надпись: «Римский сенат и народ— освободителю отечества».

* * *

Итальянский поэт Данте Алигьери, подвергшийся гонениям в своей родной Флоренции, был вынужден перебраться в Верону, где местный правитель оказывал ему значительно меньше внимания, нежели своему шуту. Кто-то, заметивший эту оскорбительную странность, выразил удивление творцу «Человеческой комедии». Но Данте ограничился в ответ только замечанием: «Но ведь это естественно — каждый больше любит себе подобного».

* * *

Духовник миланского владетельного князя Бернабо однажды застал его с женщиной. Чрезвычайно раздосадованный и смущенный Бернабо спросил монаха, что он сам стал бы делать, если б судьба его свела один на один с такой прелестной женщиной?

— Я знаю только, чего я в таком случае не должен делать, — отвечал монах, — а что именно я сделал бы — не знаю.

* * *

Рассказывают о Лангэ де Жержи, настоятеле церкви св. Сульпиция в Париже, жившем в 1675–1750 годах. Он получил пощечину от кого-то власть имущего и сейчас же тихо и кротко сказал обидчику:

— Это для меня, сударь, а теперь дайте же что-нибудь и на моих бедных.

* * *

Фома Аквинский, поступив послушником в доминиканский монастырь в Париже, предался нерушимому созерцанию и сделался молчальником. Он вечно сидел в своей келье молча и глубоко задумавшись. Монахи монастыря, народ разбитной и веселый, жестоко трунили над новичком и прозвали его «немым волом». Но вот однажды, в досужую и шаловливую минуту, братия решила подшутить над будущим светилом католического богословия и придумала сказать ему, что на небе появился и летает вол. Фома вышел из кельи будто бы затем, чтобы посмотреть на летучего вола, а монахи, поверив, что он в самом деле так мало смышлен и легковерен, подняли его дружно на смех.

— Я очень хорошо знаю, — сказал им Фома, — что было бы странно увидеть вола, летающего по воздуху, но мне казалось еще более странным увидеть целую толпу монахов, стакнувшихся, чтобы сказать явную ложь.

* * *

Когда Солиман II шел на Белград, к нему однажды подошла какая-то деревенская женщина и пожаловалась, что ночью, когда она спала, солдаты султана угнали ее скот. Султан засмеялся и сказал, что, верно, она очень уж крепко спала, коли ее можно было так обворовать.

— Да, государь, я спала, — отвечала женщина, — но спала, положившись на бдительность, с какой вы охраняете общую безопасность и покой.

Слово было смелое, но Солиман был великодушен и вознаградил жалобщицу.

* * *

Один купец, по имени Жан, часто имея дела с Людовиком XI, бывал у него, и король принимал его всегда очень ласково, даже приглашал к своему столу. Ободренный королевским вниманием купец вздумал попросить себе дворянства. Людовик охотно исполнил его просьбу, но с этой минуты его обращение с купцом резко изменилось; король словно перестал даже замечать его присутствие. Однажды новоиспеченный дворянин не вытерпел и сказал об этом королю, слезно жалуясь, что он такой немилости ничем не заслужил.

— Видите ли, господин дворянин, — ответил ему король, — когда я раньше обедал с вами, вы для меня были первым человеком в вашем тогдашнем звании; теперь же в новом звании вы — последний, и другим будет обидно, если я выкажу вам особое внимание.

* * *

Происшествие Людовика XI с астрологом принадлежит к числу очень известных в прошлом анекдотов. Этот кудесник предсказал, что дама, в которую король был влюблен, умрет через восемь дней. Так оно и случилось. Тогда Людовик призвал к себе астролога, заранее приказав своей страже по поданному знаку схватить его и выбросить за окошко. Когда звездочет предстал перед ним, король сказал:

— Ты, так хорошо знающий и предсказывающий судьбу других людей, знаешь ли ты свою собственную судьбу, можешь ли сказать, сколько времени тебе осталось жить?

Астролог, вероятно предупрежденный об участи, которая ему была уготована, не сморгнув глазом отвечал:

— Я умру за три дня до вашей кончины, государь!

Этот ловкий ответ так подействовал на суеверного короля, что он тотчас же отменил свое распоряжение.

* * *

Далеко не так благополучно отделался итальянский звездочет, который вздумал предсказать близкую смерть Иоанну Гадеасу, герцогу Миланскому:

— Как ты узнал об этом? — спросил его герцог.

— По звездам, тайны которых открыты мне, — отвечал шарлатан.

— А сам долго проживешь? — спросил герцог.

— Моя планета сулит мне долгую жизнь.

— Ну, так не верь своей планете, — сказал ему герцог, — ты умрешь сию же минуту.

И он приказал немедленно его повесить.

* * *

Очень остроумно распорядился астролог великого могола Шах-Гехана. Один из сыновей этого восточного владыки был страстным любителем и почитателем астрологии, и Дарах (так звали звездочета) предсказал ему, явно рискуя собственной жизнью, что он будет на троне. А принц втайне этого добивался. Когда же близкие Дараху ставили на вид всю опасность положения, в какое он себя ставит этим рискованным предсказанием, тот отвечал:

— Какая же мне может угрожать опасность? Ведь будет что-нибудь одно — либо он станет царем, и тогда он меня наградит, либо будет побежден, и тогда погибнет и, мертвый, будет уже не страшен мне.

* * *

Интересно приключение астролога Генриха VII, короля английского. Король спрашивал его:

— Знаешь ли ты, где я проведу Рождественские праздники? Астролог отвечал, что не знает.

— Я искуснее тебя, — сказал ему король, — я знаю, что ты проведешь праздники в Лондонской башне.

И он немедленно распорядился заточить туда звездочета.

Людовик XI знал необыкновенную слабость своего любимца, епископа шартрского, к сутяжничеству, много раз уговаривал его бросить тяжбы и однажды выразил желание помирить его со всеми его врагами.

— Ах, государь, молю вас, оставьте мне хоть два-три десятка тяжб, собственно для развлечения, — ответил ему сутяга.

* * *

Людовик XI опрятностью не отличался. Однажды на его одежде появилось, например, весьма упитанного вида серое насекомое. Кто-то из телохранителей, заметив это, приблизился к королю, снял паразита и быстро устранил.

— Что там такое? — полюбопытствовал король.

Гвардеец думал отмолчаться из вежливости, но король настаивал, и тот должен был объявить, что поймал и предал казни… вошь.

— А, ну что же такого? — заметил Людовик. — Это показывает, что я человек. — И приказал выдать верному служителю денежную награду.

Пример соблазнил других. Через несколько дней другой гвардеец тоже подошел к королю и снял с него (или только сделал вид, что снимает) что-то.

— Что там? — спросил король.

— Блоха, — тихо сказал подслужившийся гвардеец.

— Болван! — закричал на него король. — Откуда на мне возьмется блоха, собака я, что ли!

И вместо денежной награды приказал дать ему сорок палок.

* * *

Людовик XI, несмотря на свой мрачный и подозрительный нрав, умел, однако, ценить заслуги и воздавать людям должное. Так, при осаде Кенуа он был свидетелем необычайной отваги капитана Рауля де Ланнуа. После боя он собственноручно надел ему на шею массивную золотую цепь, сказав при этом:

— Друг мой, вы слишком буйны, вас надо заковать в цепь; я не хочу потерять вас, я намерен и впредь всегда пользоваться вашими услугами.

* * *

Тот же король, встретив однажды епископа шартрского верхом на богато убранном коне, сказал ему:

— Древние епископы так не ездили.

— Так, государь, — отвечал владыка, — но ведь это было в те времена, когда короли сами пасли свой скот.

* * *

Аден Шартье, «отец французского красноречия» (живший во времена Карла VII и Людовика XI), однажды случайно заснул, сидя на скамейке во дворце. В это время через тог зал, где он спал, проходила Маргарита Шотландская, жена Людовика XI. Увидев Шартье, она подошла к нему и тихо поцеловала его. Когда ей выразили удивление, что была за охота целовать такого невзрачного мужчину, она сказала:

— Я целовала не мужчину, а целовала уста, из которых изошло столько красноречивых слов и мудрых мыслей.

* * *

Людовик XII, когда еще был дофином, узнал, что какой-то дворянин из его придворного штата отколотил крестьянина. Людовик осердился на драчуна и приказал за обедом не давать ему хлеба. Когда же царедворец возроптал, дофин призвал его и спросил:

— Какая пища необходимее всех?

— Хлеб, — отвечал тот.

— Как же вы не можете рассудить, что нехорошо бить того, кто нам растит хлеб?

* * *

Главнокомандующий венецианской армией Альвиане, выступавшей против французского войска, бывшего под предводительством короля Людовика XII, был взят французами в плен и отведен в их лагерь. Людовик оказал ему всяческое внимание. Но венецианский вождь, более потрясенный своим военным несчастьем, нежели растроганный любезностью и великодушием победителя, на все любезности отвечал гордым и пренебрежительным молчанием. Людовик тогда отослал его к другим пленникам.

— Надо оставить его в покое, — говорил он при этом, — а то я, пожалуй, раздражусь, и будет нехорошо. Его я победил, надо, чтобы я и себя сумел победить.

* * *

Генрих III (обладавший, к слову сказать, престранной слабостью — боязнью кошек, с которыми ни за что на свете не оставался один на один в комнате) прославился каламбуром, сказанным им по историческому поводу. Он предложил королю Наваррскому союз против общего врага— Лиги. Во время первого свидания двух королей Генрих III, встречая короля Наваррского, которого тоже звали Генрихом, сказал ему:

— Мужайтесь, государь, два Генриха стоят больше, чем один Карл.

«Генрихами» и «карлами» назывались тогдашние ходячие монеты. Карлом же звали главнокомандующего войсками Лиги.

* * *

Карл Великий обычно сам припечатывал свои указы головкой своего меча, где была выгравирована его печать, и при этом часто говаривал: «Вот мои указы», а потом, показывая меч, прибавлял: «А вот то, что заставит моих врагов исполнять их».

* * *

Кортес дал Карлу V очень надменный ответ, будучи раздражен невниманием, с каким император и двор отнеслись к нему после его возвращения из Америки. Карл, встретив Кортеса во дворце, не узнал его или сделал вид, что вовсе его не знает, и спросил:

— Кто вы такой?

— Я тот, — отвечал гордый завоеватель, — кто дал вам больше провинций, чем ваши предки оставили вам городов.

* * *

Карл V знал много языков, что, конечно, было ему небесполезно при обширности его владений и разноплеменности их населения. По поводу разных языков он говорил:

— С Богом я говорил бы по-испански, с мужчинами — по-французски, с женщинами — по-итальянски, с друзьями — по-немецки, с гусями — по-польски, с лошадьми — по-венгерски, а с чертями — по-чешски.

* * *

В церкви рассорились из-за мест две знатные дамы. О ссоре доложили императору Карлу V. Он призвал дам, выслушал их и порешил:

— Если вы сами не сможете разрешить ваш спор, то я разрешу его; повелеваю, чтобы спорное место осталось за той, которая глупее и некрасивее.

Дамы нашли возможным очень быстро помириться.

* * *

Однажды Карл V на исповеди принес покаяние во всех своих личных прегрешениях, но при этом ничего не упомянул о каких-либо провинностях по части управления своим обширным государством. Тогда его духовник сказал ему:

— Вы сказали мне грехи Карла, но теперь исповедайте грехи императора.

* * *

У Карла V был шут по имени папа Тейн. Однажды, когда он, как это бывало со всеми шутами, несколько пересолил в своей шутовской вольности, Карл распорядился, чтоб его не впускали в кухню и вообще выдержали несколько дней в более или менее суровом посте. Узнав об этом, папа Тейн набрал досок и наглухо заколотил ими все уборные кабинеты по всему дворцу. Разумеется, об этой выходке довели до сведения императора. Тот позвал шута и спросил его, что обозначает та дичь, которую он совершил.

— Коли при дворе прекращена еда, — остроумно ответил шут, — то к чему же тогда эти места?

* * *

Карл V чрезвычайно ценил художественный гений Тициана. Однажды, когда Тициан, работая в его присутствии, уронил кисть, Карл поднял ее и подал художнику со словами:

— Тициан стоит того, чтобы ему служил цезарь.

* * *

Однажды бунтующая толпа начала швырять камни в статую императора Константина. Какой-то придворный рассчитывал выслужиться. Он довел об этом до сведения императора, добавив, что нет такой казни, которая была бы слишком жестока, чтобы покарать дерзких, осмелившихся бросать камни в лицо императора. Константин, проведя рукой по лицу, сказал:

— Я вовсе не ранен.

* * *

Юлиан Отступник, вступив во дворец, немедленно очистил его от излишней роскоши, утонченности и бездельничанья. Однажды он послал за брадобреем, и перед ним предстал человек, одетый в великолепные одежды. Император тотчас отослал его прочь, сказав:

— Мне нужен не сенатор, а цирюльник.

* * *

Королю кастильскому Альфонсу подали однажды длинный список дворцовой прислуги, разделенной на две группы: людей нужных и людей бесполезных, лишних, которых можно рассчитать. Король оставил на службе всех, сказав при этом:

— Эти мне нужны, а этим я нужен.

* * *

Когда герцог Иоанн Анжуйский подошел к стенам Неаполя во главе огромной армии, на развевавшихся знаменах осажденные прочли надпись, для которой он взял известный евангельский текст: «Был человек, посланный от Бога, имя которого было Иоанн».

Защищавший город король Альфонс Арагонский в ответ на этот вызов приказал написать на своих знаменах текст из соседнего места Евангелия: «Пришел, и не приняли его».

* * *

Чрезвычайная деликатность чувств, которой отличался король Альфонс Арагонский, подсказала ему однажды очень остроумное средство для розыска краденого. Он зашел как-то в магазин к ювелиру в сопровождении большой свиты. Все принялись рассматривать драгоценности, и кончилось тем, что у купца пропал очень ценный бриллиант. Король приказал принести ведро с отрубями и затем распорядился, чтобы все лица свиты опускали в отруби сжатую руку, а вынимали бы ее из них разжатую. Он сам первый и начал. Когда все это проделали, отруби высыпали на стол, и бриллиант нашелся в отрубях. Купец был удовлетворен, а вор остался неизвестен и избежал позора.

* * *

Микеланджело, в первый раз увидев сына живописца Франчиа, юношу поразительной красоты, заметил:

— Твой отец-то, видно, лучше умеет мастерить живые фигуры, чем писать их красками.

* * *

На картине Микеланджело «Страшный суд» было несколько обнаженных фигур, которые не нравились папе Павлу IV. Он сказал художнику, чтобы тот переделал картину.

— Скажите папе, — отвечал Микеланджело, — что вместо того чтоб заниматься кое-какими пустыми нескромностями на моей картине, он бы лучше занялся исправлением безобразий, которые творятся в духовенстве.

* * *

Про знаменитого сатирика Аретино рассказывают, что, когда Карл V, возвратясь из своего неудачного похода в Африку, прислал ему в подарок драгоценную золотую цепь, чтобы зажать этой подачкой его злой рот, Аретино будто бы грустно посмотрел на эту цепь и сказал:

— Этакая маленькая цепочка за молчание о такой большой глупости.

* * *

Знаменитые поэты эпохи Возрождения— Тассо, Камоэнс, Ариосто жили в большой нищете. Тассо то и дело занимал, где мог, несколько мелких монет и старался прожить на них целую неделю. Он часто шел пешком, покрытый лохмотьями, чтоб посетить свою сестру, из Феррары в Сорренто. Он поэтически намекал на свою нищету в известном сонете, который посвятил своей кошке, прося ее дать ему блеск ее глаз взамен свечки, на которую у него не было денег.

* * *

Камоэнс жил пенсией в двадцать экю, которую ему назначил король Себастьян. Часто по вечерам он посылал своего слугу просить милостыню.

Ариосто жил в крошечном домике. Друзья иной раз спрашивали его, как это он в своем «Роланде» описывает все такие великолепные дворцы, а себе выстроил такую жалкую лачугу.

— Потому, — отвечал им знаменитый поэт, — что складывать слова в стихи много легче, чем складывать кирпичи в стены!

* * *

Известнейший скупец Котлер говорил однажды герцогу Бекингему (известному моту):

— Живите, как я.

— Жить, как вы, мистер Котлер? — сказал Бекингем. — Да к чему же мне спешить? Когда у меня ничего не останется, вот тогда я и буду жить так, как вы.

* * *

Однажды к Филиппу II Августу, королю французскому, пристал какой-то уличный фокусник и упорно просил у него пособия под тем предлогом, что они родственники.

— С какой же стороны? — полюбопытствовал король.

— Если верить ученым и добросовестным людям, мы — братья, братья по Адаму. Только Адамово наследство было поделено неравномерно между мной и вами, государь.

— Возьми, — сказал ему король, протягивая мелкую монету, — я отдаю тебе твою долю Адамова наследства. Будь доволен, потому что если бы я начал по столько раздавать всем моим братьям, таким же, как ты, у меня у самого не осталось бы и того, что я дал тебе.

* * *

Людовик Толстый самолично участвовал в одном бою. Неприятельский солдат схватил его лошадь за узду и крикнул:

— Король взят в плен!

Людовик положил его на месте ловким ударом меча, приговаривая:

— Ты не знаешь, что в шахматной игре короля никогда не берут?

* * *

Папа Иоанн XXII имел случай сделать весьма убедительный опыт над всемогуществом женского любопытства. Монахини какого-то монастыря просили его, чтобы он им разрешил исповедоваться между собой, а не у мужчин, ссылаясь на женские слабости, на чувство стыдливости и т. д. Папа был вовсе не прочь дать им эту льготу, но его смущало, что исповедь требует полной тайны, а способна ли на это женщина, хотя бы и монахиня? Он решил сделать искус. Уверив монашек, что их просьбу обдумает и, наверное, исполнит, он через некоторое время принес им ящик, в который запер птичку, и просил под великой тайной сохранить у себя этот ящик всего лишь несколько дней, но при этом строго-настрого приказал оставить всякую мысль о том, чтобы дознаваться, что заключено в ящике, пригрозив отлучением за непослушание.

Конечно, едва он удалился, как любопытство превозмогло, ящик был вскрыт, и птичка улетела. После этого папа явился в монастырь и сказал, что принес просимое монашками разрешение насчет исповеди, но захотел сначала взглянуть на свой ящик. Найдя же его пустым, он имел уже полное право отказать просительницам. Если, дескать, вы не выдержали двух-трех дней и нарушили тайну даже под угрозой отлучения, то как же можно вам вверять тайны исповеди, которых никто не должен знать, кроме Бога и духовника.

* * *

У итальянцев есть поговорка: «Ты мне льстишь, но мне это нравится». Это была любимая поговорка папы Иоанна XXII.

— Я знаю, — говорил он, — что все хорошее, что обо мне говорят, сущий вздор, но я слушаю этот вздор с удовольствием.

* * *

Какой-то шарлатан заявился к папе Льву X и хвастал, что открыл секрет делать золото. Он ожидал награды от папы, который был известен как покровитель наук и искусств. Папа его и наградил, приказав дать ему огромный кошель. Что же, дескать, дать человеку, умеющему делать золото, кроме мешка для его хранения?

* * *

В ряду римских пап можно видеть всевозможные нравственные обличья человека со всеми его слабостями и страстями. Был среди них, между прочим, и человек, которому решительно следовало бы носить меч вместо жезла пастырского. Это был Юлий II. Он заказал Микеланджело свою статую, и когда тот спросил, как его святейшество прикажет себя изобразить: «без сомнения, с книгой в руке?» — папа отвечал:

— Нет, со шпагой, я ею гораздо лучше владею.

Пико ди Мирандола в самом раннем детстве поражал всех своим умом, преждевременным развитием и знаниями. Ему приписывается острота, которая потом на сотни ладов применялась к другим знаменитостям и передавалась просто в виде безымянного анекдота.

Какой-то брюзга кардинал, слыша похвалы, расточаемые мальчику, сказал, что все эти дети-скороспелки блещут умом только в детстве, а чем больше вырастают, тем становятся глупее.

— Если это вы верно говорите, — сказал ему маленький Пико, — то надо думать, что вы в детстве отличались большим умом.

* * *

Генрих V, король английский, человек воинственный и жестокий, был большим любителем пожаров. Ведя войну, он производил поджоги направо и налево, стараясь, чтобы на пути его победоносного шествия не оставалось ничего, пощаженного огнем. Он не мог представить себе войны без пожаров.

— Война без пожаров, — говаривал он, — это все равно что колбаса без горчицы.

* * *

Шут Франциска I Трибулэ жаловался королю на какого-то придворного, который был очень зол на шута и грозил ему жестокой потасовкой. Король, стараясь успокоить любимца, сказал ему, чтобы он ничего не боялся, что «кто убьет Трибулэ, тот сам будет через четверть часа после того повешен».

— О государь, коли вы так милостивы ко мне, то повесьте его за четверть часа до того, как он убьет меня, — взмолился остроумный шут.

* * *

Удивительная по смелости и находчивости проделка была выполнена одним вором в присутствии Франциска I. Дело было во время богослужения. Франциск вдруг заметил, что какой-то человек, осторожно подойдя к кардиналу Доррену, тихонько протянул руку и запустил ее в поясную сумку кардинала. Заметив в то же время, что король смотрит на него в упор, этот человек стал делать королю знаки, как бы убеждая его молчать и не показывать вида. И удивительное дело: король, как малое дитя, поддался этому. Он вообразил, что кто-нибудь из придворных задумал подшутить над кардиналом и что из этого потом выйдет очень забавная сцена, когда кардинал обнаружит пропажу. И король с наивным удовольствием ожидал развязки. Когда служба кончилась, он сам подошел к кардиналу и заговорил с ним, стараясь так обернуть разговор, чтобы тот полез в свой сумку. Так и случилось, и, конечно, кража сейчас же обнаружилась, а главное, сейчас же обнаружилось и исчезновение вора. Кража была настоящая и притом артистическая.

— Честное слово, — воскликнул Франциск, когда дело разъяснилось, — это первый случай в моей жизни, когда вор избрал меня своим пособником и сообщником с моего доброго согласия!

* * *

Франциск I, собираясь в свой неудачный итальянский поход, собрал военный совет, на котором между прочими присутствовал и его любимый шут, знаменитый Трибулэ, герой оперы «Риголетто». Собравшиеся на совет сосредоточили все свое внимание на том, как проникнуть в Италию, какой дорогой следовать. Предлагались разные направления, и все затруднение, как казалось совещавшимся, состояло в выборе этого направления, так что когда вопрос был решен, то все и успокоились на мысли, что больше и разговаривать не о чем. Когда заседание кончилось, Трибулэ, все время сидевший молча, сказал:

— Все вы, господа, воображаете, что наговорили Бог весть сколько умного, а между тем ни один из вас даже и не заикнулся о самом главном.

— О чем же это? — спросили его.

— А вот о чем. Все вы говорили о том, как войти в Италию, а никто из вас и не подумал о том, как из нее потом уйти.

И слова шута роковым образом впоследствии оправдались.

* * *

Франциск I был великий женолюбец и, подобно пчеле трудолюбивой, собирал дань со всех цветков, в какой бы среде они ни произрастали. Так, однажды он влюбился в жену какого-то купца. Но муж оказался вовремя осведомленным о высочайшем одобрении, которого удостоилась его законная половина, был настороже и отразил натиск короля с неподражаемым остроумием. Франциск избрал одну весьма подходящую для приключения ночь и направился к дому купца. Но едва он подошел к двери дома, как муж, добрый верноподданный, распахнул настежь окно и во все горло завопил:

— Да здравствует король!

Франциск расхохотался и вернулся домой.

* * *

Франциск всегда говорил, что он первый дворянин Франции, и вообще высоко ценил и ставил благородство происхождения людей и никогда не позволял никаких непристойных шуток и выходок против дворянства. Он простил такую выходку только своему любимцу Дюшателю. Он хотел поставить его в епископы и по этому поводу спросил его, какого он происхождения, дворянин ли он?

— Государь, — отвечал Дюшатель, — у Ноя в ковчеге были три сына, но я, право, не знаю, от которого именно из них я происхожу.

* * *

Однажды Франциск I играл в мяч и позвал к себе на помощь какого-то подвернувшегося монаха. Тот сделал бесподобный удар мячом, и восхищенный король воскликнул:

— Вот это по-монашески!

— Это не по-монашески, а по-настоятельски, если б на то была воля вашего величества, — поспешил сказать воспользовавшийся случаем чернец.

Франциск тут же обещал ему настоятельство (аббатство) и скоро исполнил свое обещание.

* * *

Маршал Бриссак был столь счастлив с женщинами, что, по преданию, и всей своей блестящей карьерой был обязан покровительству прекрасного пола. Одно время он был усердным и частым посетителем г-жи д'Этаян, к которой захаживал и Франциск. И вот однажды случилось, что Франциск явился к ней как раз в то время, когда у нее был Бриссак. Тот, застигнутый врасплох, залез под кровать. Добродушный Франциск хорошо знал, что его соперник лежит под кроватью. Король захватил с собой свое любимое лакомство — котиньяк (пастилу из айвы). Полакомившись сам, он кинул коробочку под кровать со словами: «На и тебе, Бриссак, что ж так-то лежать!»

Вообще Франциск был редкостно добродушен и снисходителен к своим соперникам.

* * *

У Франциска был министр Дюпра, человек богатый, но жадный и до денег, и до почестей, которыми Франциск и осыпал его, имея в виду возможность попользоваться его золотом. Но прижимистый Дюпра не раскошеливался. Тогда король придумал уловку. Он объявил Дюпра, что получил от своего римского посла известие о смерти папы. Честолюбивый Дюпра сейчас же вообразил, нельзя ли ему будет угодить в папы?

— Государь, — сказал он Франциску, — в интересах государства было бы в высшей степени важно посадить на папский престол вашего доброго подданного, беззаветно преданного вашему величеству.

— Разумеется, — подхватил король, — и разумеется, никого иного, как тебя. Но ты знаешь, что надо подмаслить кардиналов, а для этого нужна такая куча золота, что я в настоящую минуту не могу об этом и думать.

Дюпра немедленно прислал королю две бочки золота.

— Вот теперь отлично, — сказал Франциск, — если его не хватит, я уж добавлю из своих.

Между тем из пришедших частных известий из Рима явствовало, что папа жив и здоров. Дюпра бросился к королю и просил вернуть его бочки с золотом. Но Франциск сказал ему:

— Подожди, это все напутал мой посол; вот я его за это хорошенько выбраню. А ты не торопись; ведь папа все равно рано или поздно помрет, твои деньги и пригодятся.

* * *

Очень забавно приключение Франциска и с ворами, хотя его приписывают и другим французским королям. Король однажды заплутался в лесу во время охоты и, увидав какую-то хижину, вошел в нее. В ней было четверо таинственных незнакомцев, которые сделали вид, что спят в ту минуту, когда король вошел. Потом вдруг один из них, как бы внезапно проснувшись, сказал королю:

— А ведь шляпа-то на тебе моя, я это сейчас видел во сне.

И он овладел шляпой короля. После первого проснулся другой; этот тоже видел во сне, что кафтан на короле принадлежит ему. Точно так же третий сновидец овладел какой-то вещью, а четвертый— охотничьим рогом короля на великолепной золотой цепи.

— Подождите, пожалуйста, — сказал король последнему из грабителей, — я хочу вам только показать, как обращаться с этой вещью.

И, схватив рог, он громко затрубил. Свита, давно его искавшая, тотчас кинулась на звуки рога, и скоро в хижине появилась толпа егерей, с недоумением смотревших на компаньонов короля.

— Эти господа, — сказал Франциск, — видели во сне, что все, что на мне было надето, принадлежало им, а я видел во сне, что их надо отвести к ближнему судье и усыпить их таким сном, в котором снов уже не бывает.

* * *

Однажды Крильон, один из любимых генералов Генриха IV, прислал ему письмо, в своем роде образцовое произведение краткого и сжатого стиля:

«Государь, три слова: денег либо отпуск».

Генрих отвечал:

«Крильон, четыре слова: ни того, ни другого».

Выслушав любовное признание Генриха IV, Катерина Рогаи (впоследствии герцогиня де Пон) отвечала ему:

— Государь, я не столь высокого происхождения, чтобы стать вашей супругой, и вместе с тем достаточно благородна, чтобы не быть вашей любовницей.

* * *

Генрих IV очень недолюбливал тех, кто брался судить о вещах, выходивших за пределы их ремесла, специальности, вообще понимания. Так, однажды какой-то прелат очень пространно и очень нелепо рассуждал при нем войне. Послушав его некоторое время, Генрих вдруг совершенно неожиданно прервал его вопросом, какого святого память в тот день праздновалась церковью, давая ему этим знать, что в святцах он может не иметь соперника, но о военном деле рассуждать ему вовсе не подобает.

* * *

Во времена Генриха IV случилось, что один тогдашний знаменитый врач обратился из гугенотов в католики. Тогда Генрих сказал своему любимому министру Сюлли, остававшемуся гугенотом:

— Ну, друг мой, твоя религия плоха здоровьем, от нее уже доктора отступились.

* * *

Когда он же спросил у одной придворной девицы, в которую был влюблен, какой дорогой надо идти, чтобы попасть к ней в комнату, она отвечала:

— Через церковь, государь!

* * *

Однажды, отстав во время охоты от своей свиты, Генрих IV увидел какого-то сидевшего у дерева человека и спросил его, что он тут делает. Тот отвечал, что ему сказали о королевской охоте в их лесу, и он, никогда не видав короля, пошел в лес в надежде встретить его там и посмотреть, «какой такой у нас король».

— Садись ко мне на коня, — пригласил его Генрих, — я тебя довезу до того места, где соберется вся охота; там ты увидишь короля.

Поехали. По дороге человек спросил, как ему узнать короля.

— Очень просто, — объяснил ему Генрих, — ты смотри всем на головы; все снимут шляпы, только один король останется с покрытой головой.

Когда подъехали к охоте, все ее участники, увидав короля, сняли шляпы.

— Ну, теперь видишь, кто король? — спросил Генрих у своего спутника.

— Ей-Богу, не разберу, — отвечал сбитый с толку человек, — должно полагать, либо я, либо вы, потому что только мы двое остались в шапках.

* * *

Генрих IV однажды в самый разгар войны зашел в дом одного из своих офицеров в Адансоне. Муж был на войне, жена же, желая угостить короля, тщетно посылала прислугу по всему городу, чтобы купить что-нибудь на обед. Она решилась, наконец, откровенно рассказать о своих затруднениях королю, прибавив при этом, что ей удалось найти только хорошего индюка у одного из соседей, но тот настаивает, чтобы индюк был съеден не иначе как при его участии. Король, осведомившись, что это за человек, будет ли он добрым застольным собеседником, и, успокоенный на этот счет, изъявил согласие пообедать с ним в компании.

Сосед оправдал свою славу балагура. Генрих все время хохотал над его россказнями. Под конец обеда владелец индюка, сначала делавший вид, что не знает короля, признался, что сразу узнал его, и скорбел, что случай послал ему, королю, такого ничтожного застольного собеседника.

— Честь моего короля дорога для меня, — ораторствовал хитроумный сосед офицерши, — и мне тяжко про мысли, что эта честь может пострадать оттого, что у короля за столом был такой ничтожный собеседник, а чтоб предупредить это несчастье, я вижу только одно средство.

— Какое?

— Сделать меня дворянином.

Генрих расхохотался и оказал:

— Черт возьми, великолепная мысль! Ты будешь дворянином, и на твоем дворянском гербе будет твой индюк!

* * *

Однажды, увидав у себя много седых волос, Генрих IV сказал присутствовавшим:

— Знаете, ведь это меня извели и так состарили приветствия и адреса, которые мне пришлось вытерпеть и выслушать с тех пор, как я стал королем.

* * *

Какой-то дворянин, прислуживавший Генриху IV за столом, подавая ему вино, вместо того чтобы его только попробовать, по тогдашнему обычаю, по рассеянности выпил весь кубок до дна.

— Послушай, — сказать ему Генрих, — коли пить, так уж выпил бы хоть из учтивости за мое здоровье!

* * *

В бою при Арле Генрих IV ободрял своих солдат словами: «Я ваш король, вы французы, вот неприятель, следуйте за мной!» Но в пылу боя он заметил, что его передовые отряды начали подаваться, и даже можно было опасаться, что они ударятся в бегство, потому что многие уже поворачивались спиной к неприятелю. Генрих устыдил их, воскликнув:

— Поверните голову и, если не хотите сражаться, то, по крайней мере, взгляните, как я буду умирать!

* * *

Увидев какого-то человека, у которого волосы на голове были уже совсем седые, а борода еще вся черная, Генрих IV спросил его, как это так с ним случилось.

— Это оттого, государь, что волосы мои на двадцать лет старее бороды.

* * *

Во времена Генриха IV жил какой-то чудак, который составлял анаграммы из имен разных выдающихся людей и богачей и подносил им эти плоды своей изобретательности. Он придумал также и анаграмму из имени короля и преподнес ее Генриху в чаянии награды. Король заинтересовался, что это за человек, чем он занимается. Бедняк отвечал, что занимается изобретением анаграмм, и поспешил прибавить, что он очень беден.

— Это неудивительно, — заметил король, — при таком неслыханном ремесле.

* * *

Генрих IV жаловался маршалу Роклору на упадок аппетита.

— Когда я был королем Наваррским, — говорил он, — у меня был превосходнейший аппетит, а теперь, когда стал королем Франции, ничто мне не нравится, все стало не по вкусу!

— Это потому, государь, — ответил маршал, — что в то время вы были отлучены от церкви, а у отлученного аппетит все равно что у дьявола.

* * *

Генрих IV был человек несомненной храбрости, и, однако же, когда он сходился лицом к лицу с неприятелем и ему докладывали, что настала минута боя, он неизбежно каждый раз впадал в некоторое расстройство, которое обычно приписывается лишь трусам. И, таким образом, каждый раз ему приходилось начинать бой… с укрощения своего бунтующего пищеварительного аппарата. Он сам над этим смеялся и говаривал при этом: «Надо пойти постараться для них (то есть для врага) хорошенечко…»

* * *

Один дворянин долго колебался и все не решался, к кому пристать — к Генриху IV или к его врагам. Однажды, увидав этого человека, Генрих сказал ему:

— Подойдите, сударь, не бойтесь; если наша возьмет, так ведь вы будете на нашей стороне.

* * *

Однажды Генрих IV приказал своему министру Сюлли явиться к нему на другой день с утра, чтобы засесть, не отрываясь, за важные государственные дела. Верный Сюлли явился в назначенный час к дверям королевской опочивальни, но Генрих велел ему сказать, что у него лихорадка и чтобы министр пришел после обеда. Сюлли, знавший своего повелителя насквозь, сейчас же почуял, что тут что-то не так; он не ушел, а остался, на всякий случай, переждать. Прошло некоторое время, и вот он видит, что из комнаты короля выходит очень интересная молодая особа; скоро после нее вышел и король. Увидав Сюлли, он смутился, принял самый угнетенный вид и начал жаловаться опять на свою лихорадку.

— Государь, — сказал ему Сюлли, — я знаю, что у вас была лихорадка, но я думал, что она вас уже оставила; по крайней мере, мне показалось, что как будто бы она минут пять назад вышла из вашей комнаты и ушла вниз по лестнице.

* * *

Однажды зимой, в сильнейшую стужу, Генрих IV ехал по улице, весь закутавшись в меховой плащ и все же чувствуя, что ему холодно. И вдруг он видит известного ему молодого гасконца, который весело шагает по морозу в очень легком костюме. Король был чрезвычайно поражен выносливостью этого молодца, подозвал его и спросил, как это он ухитряется оставаться живым на таком морозе в таком легком костюме.

— Неужели тебе не холодно?

— Нисколько, государь.

— Помилуй, да я в моей шубе весь дрожу! — воскликнул король.

— Ах, государь, — сказал ему гасконец, — кабы вы делали так, как я, то никогда бы не зябли!

— Научи, пожалуйста! — попросил король.

— Очень просто, надевайте на себя, как я делаю, весь свой гардероб, всю одежду, какая у вас есть, и будьте уверены, что никогда не озябнете.

* * *

Генрих IV очень любил своего сына и наследника Людовика XIII. В то время астрологи еще процветали почти повсюду при дворах королей и владетельных особ. Маленькому дофину составляли множество гороскопов. Так как звездочеты говорили все разное, то над ними трунили и объявили, что они все врут. Генрих с этим соглашался и сам смеялся, но однажды сказал про них:

— Они все врут да врут, а пожалуй, до того доврутся, что и правду скажут.

* * *

Однажды он играл со своим наследником, возя его на себе и ползая на четвереньках по комнате. В эту минуту в комнату вдруг вошел испанский посланник. Не оставляя своего занятия, Генрих спросил у него:

— Господин посол, есть у вас дети?

— Есть, государь.

— Ну, тогда я могу при вас докончить мой круг по комнате.

* * *

Во времена Генриха IV проявился какой-то человек, обладавший непомерным аппетитом, евший за шестерых, как доложили о нем королю. Тот, заинтересовавшись таким чудищем, пожелал его видеть. В свою очередь едок тоже очень хотел быть представленным королю, полагая почему-то, что будет отменно награжден за свои отличия.

— Это правда, что ты ешь столько, сколько надо шестерым? — спросил король.

Обжора подтвердил.

— Ну, а работаешь ты тоже за шестерых? — продолжал король.

— Никак нет, государь, работаю, как всякий другой моей силы.

— Черт возьми, — сказал король, — если б у меня в королевстве было много таких, как ты, я бы вас всех перевешал, потому что вы бы у меня объели все государство.

* * *

Однажды Генрих IV сказал испанскому послу:

— Если испанский король раздражит меня, я буду за ним гнаться до самого Мадрида.

Посланник ответил ему:

— Вы будете, государь, не первым французским королем, побывавшим в Мадриде.

Это был злой намек на мадридский плен Франциска, и Генрих спохватился, сдержал себя и сказал:

— Господин посланник, вы — испанец, я — гасконец; оба мы мастера бахвалиться; лучше оставим эту манеру, а то Бог весть до чего договоримся.

* * *

Генрих IV был добрый католик и по праздникам усердно присутствовал на богослужении, но по будням редко бывал в церкви. Он говорил по этому поводу:

— Когда я работаю на общее благо и в это время как бы забываю Бога, то мне кажется, что забываю Его ради Него.

* * *

Однажды он играл в мяч и выиграл четыреста экю. Он взял этот выигрыш сам и спрятал, сказав при этом:

— Это уж будет мое кровное, никуда не денется, потому что не пройдет через руки казначеев.

* * *

У него был любимец духовник, отец Коттон, что по-французски значит — вата. Всем было известно, что духовник имеет огромное влияние на короля, и влияние это никому не нравилось. Поэтому говорили:

— Король охотно выслушивал бы правду, кабы у него не была вата в ушах.

* * *

Проходя однажды по залам Лувра, Генрих IV встретил какого-то совсем ему неведомого человека и, видя, что он всего больше смахивает на слугу, спросил, чей он, кому принадлежит.

— Самому себе, — отвечал тот.

— Милый мой, — заметил король, — у вас глупый господин.

* * *

Испанцы, с которыми Генрих IV был в нескончаемой вражде, под конец его царствования распустили слух, что он совсем болен, разбит, изнурен подагрой и вообще безопасен как воитель. Генрих узнал об этом, и, когда прибыл к нему испанский посол дон Педро де Толедо, Генрих принял его в Фонтенбло в большой галерее, по которой и принялся ходить самыми быстрыми шагами, не переставая в то же время беседовать с послом, который был вынужден бегать за королем, пока у него не подкосились ноги от усталости.

— Вот видите, господин посол, — сказал ему Генрих, — я, слава Богу, еще совсем здоров.

* * *

Генрих IV очень любил Бассомпьера, но иногда жестоко и бесцеремонно шутил над ним. Так, по возвращении из Испании, где он был послом и, следовательно, представителем французского короля, Бассомпьер рассказывал, как испанский король выделил ему прелестного мула, на котором он отправился на аудиенцию. Генрих громко расхохотался, говоря:

— Вот поглядел бы я с удовольствием, как осел ехал верхом на муле!

— Что вы говорите, государь, — возразил ему Бассомпьер, — ведь я в то время представлял вашу особу!

* * *

Когда родилась Жанна д'Альбрэ, мать Генриха IV, испанцы, торжествуя, шутили:

— Вот чудо, корова родила овцу!

Они при этом намекали на корову, которая изображалась в гербе Беарнской области, родины Жанны д'Альбрэ. Радовались же потому, что тогда боялись рождения наследника Наваррского дома. Впоследствии, когда Генрих IV уже вошел в свою славу, вспомнили эту шутку и говорили:

— Овца породила на свет льва.

* * *

Племянник одной знатной особы совершил убийство и был отдан под суд. Особа обратилась к Генриху IV, прося его помиловать племянника. Но Генрих отвечал:

— Ничего не могу для вас сделать. Вы дядя и поступаете, как дядя, совершенно правильно, по-родственному, а я король, и мне надо поступать по-королевски. Я не сержусь на вас за ваше ходатайство, не сердитесь и вы на меня за отказы.

* * *

У поэта Малерба был брат, с которым он затеял какую-то тяжбу. Однажды кто-то, узнав о судебной распре братьев, говорил Малербу:

— Как это нехорошо! Тяжба между братьями! Какой дурной пример для других!

— Да позвольте, — оправдывался Малерб, — с кем же мне, по-вашему, тягаться? С московитами, с турками? Мне с ними нечего делить, помилуйте!

* * *

Одному нищему, который, получив от Малерба милостыню, обещал помолиться за него, поэт сказал:

— Не трудись, мой друг. Судя по твоей нищете, Бог не склонен одарять тебя своими милостями и едва ли внемлет твоим молитвам.

* * *

Однажды Малерб уходил от кого-то вечером, держа зажженную свечу в руке. Некто, встретившись с ним в эту минуту, завел длинный разговор о разных новостях, которые были для Малерба совершенно неинтересны. Послушав докучливого собеседника некоторое время, Малерб бесцеремонно прервал его.

— Прощайте, прощайте, — заторопился он, — слушая вас, я сожгу на пять су свечки, а все, что вы мне сообщаете, гроша не стоит!

* * *

Какой-то духовный сановник принес Малербу свои стихи на просмотр. Стихи были из рук вон плохи. Прочтя их с весьма кислой миной, Малерб воскликнул:

— Можно подумать, что вам предложили на выбор: либо написать стихи, либо идти на виселицу!

* * *

Финансовый интендант Генриха IV Виевиль был свиреп с обращавшимися к нему. У него с течением времени установилась привычка: как только человек проговорит, обращаясь к нему, обычные слова: «Милостивый государь, я вас…»— немедленно отворачиваться и дальше не слушать. Он порешил, что коли человек говорит «я вас…», то дальше, разумеется, будет слово «прошу», а он решил просьб никаких не только не исполнять, но и вовсе не выслушивать.

Между тем Малербу надо было его за что-то поблагодарить. Поэтому он первые слова своей речи построил так: «Милостивый государь, благодарить я вас пришел…» и т. д. Это был для французского языка варварский оборот, терзавший душу такого строгого стилиста и поборника чистоты языка, каким был Малерб, но иначе Виевиль не стал бы слушать, и не было возможности его поблагодарить.

* * *

У Малерба был слуга, на содержание которого он отпускал ежесуточно шесть су — по тогдашнему времени, сумма достаточная. Когда же этот служитель вел себя нехорошо, Малерб обычно обращался к нему с такими словами:

— Друг мой, кто огорчает господина своего, тот огорчает Господа Бога; чтоб искупить такой грех, надо поститься и творить милостыню. Поэтому я из ваших шести су удержу пять и отдам их нищим от вашего имени, в искупленье вашего греха.

* * *

Однажды Малерба кто-то пригласил обедать. Тогда обедали в полдень. Малерб, подойдя к дому около одиннадцати часов утра, увидал у дверей какого-то человека в перчатках и спросил его, кто он такой.

— Я повар хозяина дома.

Малерб сейчас же повернулся и ушел домой, приговаривая:

— Чтоб я стал обедать в доме, где повар в одиннадцать часов еще не снимал перчаток? Никогда!..

* * *

В делах политики Малерб строго держался правила невмешательства. Упрекавшим же его в политическом безразличии он говорил:

— Не следует простому пассажиру вмешиваться в управление судном.

* * *

Малерб, быть может, от лености, быть может, из желания довести отделку своих стихов до совершенства, работал иногда медленно и из-за этого попадал в досадные положения. Так, он засел за оду на смерть жены президента Вердена и сидел за ней три года, так что когда она была готова, оказалось, что Верден уже успел снова жениться.

* * *

Чрезвычайно удивительна оценка поэта и его общественного значения, сделанная Малербом.

— Хороший поэт, — говорил он, — не более полезен государству, чем хороший игрок в кегли.

Правда, такого же мнения были и другие выдающиеся и даже знаменитые люди. Так, экономист Кенэ на вопрос, почитает ли он великих поэтов, отвечал:

— Да, столько же, как и великих искусников игры в бильбоке.

Ньютон говорил, что предпочитает сапожника поэту и комедианту, потому что сапожник в обществе необходим. Но ни Кенэ, ни Ньютон поэтами сами не были, а Малерб был большой поэт.

* * *

Однажды Малерб обедал у архиепископа руанского. После обеда поэт немедленно засел в удобное кресло и сладко заснул. Архиепископу же надо было идти совершать службу и говорить проповедь, и ему хотелось, чтобы Малерб послушал ту проповедь. Он разбудил поэта и стал звать его с собой.

— Да зачем же, ваше преосвященство, — отговаривался Малерб, — ведь я так чудесно уснул и без вашей проповеди.

* * *

Известный врач времен Генриха IV Лабросс с жаром предавался изучению астрологии. В числе почитателей его таланта был и молодой герцог Вандомский (незаконный сын Генриха). Однажды он прибежал к королю встревоженный и сообщил, что Лабросс его предупредил о великой опасности, которая ему угрожала именно в тот день.

— Лабросс, — сказал ему Генрих, — старый дурак, изучающий астрологию, а Вандом молодой дурак, который в нее верит.

* * *

Сюлли, любимый министр Генриха IV, пережил своего короля на тридцать лет. Но он очень редко появлялся при дворе, хотя Людовик XIII очень его любил и дорожил его советами. Сюлли был приверженец старины, он не хотел даже принимать новых мод и ходил в старых костюмах. Однажды Людовик XIII попросит его к себе во двопеи, имея в виду с ним о чем-то посоветоваться. Новые молодые придворные без церемоний подняли министра на смех, отпускали шутки насчет его одежды, манер, его серьезного вида. Сюлли, оскорбленный этими насмешками, сказал Людовику:

— Государь, когда ваш покойный отец делал мне честь, призывая меня для беседы о серьезных и важных делах, то он при этом всегда высылал вон из комнаты всех своих шутов и забавников.

* * *

Рош де Бальи, лейб-медик Генриха IV, прославился своим предсмертным чудачеством. Когда он занемог и слег, то знал, что ему уже не подняться. Он стал звать к себе одного за другим всех своих служителей и каждому из них приказывал:

— Возьми себе то-то и то-то и сейчас же уходи из дому, ты мне больше не нужен.

Люди разобрали все его имущество и разошлись. Когда он остался, наконец, один-одинешенек во всем доме, к нему зашли его друзья врачи навестить его. Они были весьма у/давлены, найдя все двери в доме открытыми настежь, а комнаты пустыми и безлюдными. Как только они вошли в комнату, где лежал умирающий, он спросил их, не видали ли они кого-нибудь из его людей. Те отвечали, что в доме никого нет, все открыто, все вынесено.

— Ну, значит, мой багаж уже отправился в путь вперед, а теперь и я за ним.

Он распростился с друзьями и скоро после того умер.

* * *

Таллеман де Рео в своей известной хронике упоминает о некоем поэте Бадьбю, который отличался неимоверно плохим произношением; его стихи, и без того никуда не годные, становились сущей каторгой для слушателя, когда он сам принимался их декламировать. Вдобавок во время чтения он беспрестанно откашливался и плевал, словно весь был пропитан сыростью. Поэтому какой-то остряк сказал про него:

— В жизни не встречал я поэта более сухого и человека более мокрого.

* * *

Знаменитый автор «Опытов» Монтень говорил про врачей:

— Счастливцы эти лекаря! Успех их блестит ярко в лучах солнца, а неудачи их мирно укрывает земля!

* * *

Итальянский ученый Галилео Галилей наполнял изобретенные им термометры с ртутью не спиртом, а вином. Один из таких приборов ученый послал своему ученому другу в Англию, сопроводив посылку описанием назначения термометра.

Но то ли записка потерялась, то ли ученый друг не понял сути ее, только ответ при шел к Галилею неожиданный: «Вино поистине великолепно. Пожалуйста, вышли еще такой прибор».

* * *

Однажды какой-то офицер просил Туара (генерала времен Людовика XIII) немедленно уволить его в отпуск, выставив предлогом смертельную болезнь отца, о которой он будто бы только что получил известие. Генерал заподозрил что-то другое, так как дело происходило как раз накануне большой битвы. Однако он дал отпуск и сказал при этом весьма коварное похвальное слово офицеру:

— Отправляйтесь, отправляйтесь. Я вижу, что вы хорошо помните заповедь Божию: «Чти отца твоего и матерь твою — долголетен будешь на земле».

* * *

Знаменитый художник Рафаэль был остер на язык и ни с кем не церемонился. Однажды двое кардиналов присутствовали при его работе. Он доканчивал картину «Апостолы Петр и Павел», начатую еще до него художником Бартоломмео, по заказу папы, но незаконченную из-за его смерти. Кардиналы вздумали сделать какое-то замечание насчет цвета лиц апостолов, находя их слишком красными.

Что же удивительного, — ответил Рафаэль, — святые апостолы, наверное, краснеют от стыда на том свете, видя, что ими основанная церковь управляется такими, как вы.

* * *

Молодой герцог Гиз был страстно влюблен в принцессу Гонзага и, чтобы жениться на ней, готов был отречься от всех своих должностей и доходов. Его взялся уговорить кардинал Ришелье.

— Подумайте, что вы делаете, — убеждал он молодого влюбленного. — У вас теперь четыреста тысяч ливров дохода, и вы собираетесь бросить эти четыреста тысяч из-за одной женщины! Другой на вашем месте согласился бы бросить четыреста тысяч женщин, чтобы иметь такой доход!

* * *

В число ловких проделок, при выполнении которых люди пользовались первым числом апреля, надо включить удачное бегство из плена герцога Лотарингского и его супруги. Они спокойно вышли из Нанси, где содержались в плену, переодетые крестьянами. Какая-то женщина узнала их и тотчас побежала известить об этом коменданта. Но в тот день было первое апреля, комендант не поверил, подумал, что его хотят поддеть на «апрельскую рыбу», как выражаются французы. Между тем слух о бегстве герцога и его супруги распространился уже и по всему городу, но все над ним хохотали, приговаривая: «Первое апреля!»

Когда же, наконец, решили проверить апрельскую шутку, то было уже поздно: беглецов и след простыл.

* * *

Людовик XII жаловался на испанского короля Фердинанда Католика, что тот его уже два раза обманул.

— Неправда, — воскликнул Фердинанд, когда ему сообщили об этом, — я его надул не два раза, а двадцать раз!

* * *

Когда королева Елизавета решила погубить Марию Стюарт, граф Лейцестер употреблял все усилия, чтобы ее отговорить от этого намерения. Он указывал ей на крайне неприятное впечатление, какое может произвести подобная суровость на всех венценосцев Европы: они могут взглянуть на это как на личную обиду.

— Но я должна от нее отделаться, — кричала раздраженная королева, — как же мне иначе это сделать?

— Очень просто, государыня, — отвечал ей хитрый и жестокий царедворец, — вы можете ее устранить, но с соблюдением внешнего приличия.

— Что такое, какого приличия? — недоумевала королева.

— Ваше величество, вы можете послать к ней вместо палача аптекаря.

* * *

Знаменитый ученый Амио, воспитатель Карла IX, был человек очень жадный до наград. Карл IX сделал его своим духовником, потом дал ему очень почетное и доходное аббатство; но Амио все был недоволен и просил Карла о какой-то еще новой милости.

— Но, — напомнил ему Карл, — вы сами говорили, что удовольствовались бы доходом в тысячу экю, а теперь вы имеете уже гораздо больше.

— Так, государь, — отвечал Амио, — но вспомните нашу французскую пословицу: «От еды разыгрывается аппетит».

* * *

Знаменитый Томас Мор, готовясь взойти на эшафот, просил одного из присутствовавших при казни помочь ему подняться по ступеням.

— Помогите мне только взойти, — сказал он, — а просить вас помочь сойти мне уже не понадобится.

* * *

Папа Сикст V, пока еще был кардиналом, выглядел совсем дряхлым старцем. Когда он шел по улице, всем кидалась в глаза его разбитая, согбенная фигура. Но как только состоялось его избрание в папы, он сейчас же распрямился и приобрел удивительно бодрую и свежую внешность. Иные, не утерпев, спрашивали его о причине такой внезапной перемены, и он охотно отвечал:

— Пока я был кардиналом, я искал ключи царства небесного и потому постоянно склонялся к земле, чтобы немедленно поднять их, если найду. А теперь мне уже нечего искать их: они у меня в руке, и я должен смотреть не на землю, а на небо.

* * *

Голландский философ Бенедикт Спиноза часто играл в шахматы со своим домохозяином. Однажды тот спросил Спинозу:

— Не могу понять, почему я так волнуюсь, когда проигрываю, в то время как вы после проигрыша остаетесь совершенно спокойным? Неужели вы так безучастны к игре?

— Отнюдь нет, — ответил Спиноза. — Когда кто-либо из нас двоих проигрывает, король в любом случае получает мат, а это всегда радует мое республиканское сердце.

* * *

Отец Ариосто однажды за что-то разгневался на будущего великого поэта и прочитал ему длинную и суровую нотацию, которую сын выслушал молча, неподвижно, не сводя глаз с отца, с нерушимым вниманием.

Другой брат, присутствовавший при этой сцене, был удивлен тем, что во все время Ариосто не открыл рта, не произнес ни слова в свое оправдание. Он потом спросил его о причине этого упорного молчания, и юноша-поэт ответил:

— Я сочиняю теперь комедию, в которой мне как раз надо представить старика-отца, распекающего своего сына. Когда сегодня отец начал меня журить, я сейчас же подумал, что он может мне послужить моделью, с которой я могу писать отца в моей комедии. Вот почему я и молчал, и слушал его с таким вниманием. Мне хотелось ничего не упустить, ни одного слова, ни выражения лица, ни малейшего движения. Я нарочно ничего и не говорил, чтобы ничем не отвлекать своего внимания.

* * *

Папа Сикст V говаривал, что он готов причислить к лику святых ту женщину, на которую муж никогда не жаловался.

* * *

Эразма Роттердамского укоряли в том, что он ест в пост скоромное.

— Что делать, — возражал он. — Сам я добрый католик, но мой желудок — решительный лютеранин.

* * *

Римское простонародье роптало на папу Пия за налог, которым он обложил пшеницу; налог, впрочем, не превышал 5–6 копеек в год на потребителя. Папа говорил по этому поводу:

— Они бы лучше жаловались на моего предместника Павла IV, который установил новый праздник и этим лишил их целого дневного заработка.

* * *

Художник Домпникипо отделывал свои картины с непомерной тщательностью и от этого его работа часто затягивалась. Друзья упрекали его в этой мелочной тщательности, уверяли его, что она, при его таланте и уменье, совершенно бесполезна, ведет к напрасной трате времени.

— Это потому, — отвечал он им, — что у меня чересчур требовательный учитель.

— Какой учитель? — недоумевали друзья.

— Я сам, мой собственный художественный вкус.

* * *

В старых средневековых сборниках сохранилось много рассказов о ротозеях и глупцах. Один из этих остроумцев, например, ложась спать, заботливо тушил огонь, чтобы блохам его было не видно и чтоб они его не кусали.

Другой, разведя в печи большой огонь, хотел, чтоб он был подальше, и не так сильно грел, и глупец немедленно послал за печниками, чтобы они переставили печку подальше.

Третий, видя, как служанка плюет на утюг, чтоб узнать, горяч ли он, стал с такой же целью плевать в свой суп.

Четвертому бросили камнем в спину в то время, как он ехал верхом на муле, а он подумал, что это его лягнул его же мул, и принялся бить животное и т. д.

* * *

Людовик XII спрашивал у одного из величайших полководцев своего времени Жака Травюльса перед началом войны против Милана, чем надо запастись для этой войны.

— Для войны нужны три вещи, — отвечал Травюльс, — во-первых, деньги, во-вторых, деньги и в-третьих, деньги.

Это изречение приписывалось потом многим другим государственным людям.

* * *

Людовик XII чрезвычайно высоко ставил и ценил в женщинах целомудрие. Про свою супругу Анну, которая изрядно терзала его своими странностями и капризами, он говаривал:

— Что делать, целомудрие в женщинах приходится дорого оплачивать.

* * *

Фердинанд, король испанский, путем коварства и вероломства отнял у Людовика XII неаполитанское королевство. Людовик сказал по этому случаю:

— Лучше потерять королевство, которое притом же можно вновь завоевать, нежели честь, которой уже не вернешь.

* * *

Однажды, когда Людовик XIII был еще наследником, встретившийся с ним на охоте крестьянин согнулся до земли, отдавая поклон дофину, а тот даже не взглянул на него. Тогда маркиз, воспитатель принца, сказал ему:

— Ваше высочество, нет никого ниже этого человека и нет никого выше вас, и, однако, если б он и ему подобные не пахали земли, вы и вам подобные рисковали бы умереть с голоду.

* * *

Про одного очень усердного судыо, Лекуанье, кардинал Мазарини говорил:

— Он такой рачительный и усердный судья, что ему, вероятно, очень досадно, что он не может вынести обвинительный приговор обеим сторонам.

* * *

Кто-то жаловался на Мазарини, что когда он делает для кого-нибудь что-либо, то всегда делает так строптиво и неохотно, что тошно становится,

— В этом есть свое удобство, — заметил какой-то остряк, — он, по крайней мере, снимает с людей обязанность оставаться ему признательными.

* * *

Мазарини погиб от сильного приема рвотного. Впоследствии, когда это же лекарство, вовремя данное Людовику XIV, спасло его от смертельной опасности, пустили в ход остроту, что «рвотное уже два раза спасло Францию».

* * *

У Мазарини был на службе один дворянин, который пользовался расположением министра, но был очень беден. Мазарини и сам желал предоставить ему какое-нибудь доходное место, но все не выходило случая. Дворянин начал, наконец, роптать, а Мазарини заверил, что при первой возможности приложит все старания и т. д. Зная по опыту, что ничего из этих обещаний не выйдет, дворянин сказал своему патрону, что ему ничего не нужно, никакого доходного места, а что он просит только об одном: чтобы Мазарини в присутствии придворной публики почаще клал ему руку на плечо, и больше ничего. Уловка удалась как нельзя лучше. Видя в этом дружеском жесте знак близости дворянина к кардиналу, все кинулись к любимцу, прося его о своих делах и, конечно, не скупясь на благодарность. Очень скоро человек, придумавший эту остроумную уловку, стал богачом.

* * *

Мазарини не отличался твердостью в исполнении своих обещаний. Так, когда у него родился внук (от племянницы, выданной им за принца), весть эту ему принес некто Брекиньи. Обрадованный дед обещал наградить радостного вестника, но сейчас же и забыл свое обещание. Между тем мальчик умер. Брекиньи переждал некоторое время и, наконец, позволил себе намекнуть Мазарини насчет обещания.

— Ах, не напоминайте мне об этом, не растравляйте моего горя! — воскликнул кардинал, ловко прикрываясь своим дедовским несчастьем.

* * *

Тихо Браге умер довольно странной смертью. Как известно, в последние годы жизни его приютил у себя знаток и страстный любитель астрономии император Рудольф II. За день до смерти он ехал в одном экипаже с императором и в это время почувствовал некий весьма мучительный позыв, но из ложной щепетильности не показал вида, перетерпел и был вынут из кареты уже едва живой, а через несколько часов скончался. На его могиле одно время была эпитафия, в которой было сказано:

«Здесь покоится прах человека, который жил, как мудрец, а умер, как дурак».

* * *

Кардинал Ришелье, желая поторопить издание академического словаря, восстановил пенсию, которую прежде получал главный редактор словаря Водиеля. Тот, разумеется, явился благодарить кардинала.

— Ну, вы, конечно, не забудете поместить в словарь слово «пенсия»? — сказал ему кардинал.

— О, конечно, — отвечал Водиеля, — особенно же не забуду слово «благодарность».

* * *

Однажды Ришелье присутствовал на проповеди какого-то совсем неизвестного францисканского монаха. Кардинал был поражен и отчасти даже обижен удивительным спокойствием и уверенностью проповедника, который, видимо, ни малейшим образом не стеснялся и не смущался присутствием на его проповеди самого всемогущего кардинала Ришелье. После проповеди кардинал даже сам заговорил с монахом и спросил, откуда у него взялось столько спокойствия и смелости.

— Я долго готовился к этой проповеди, — отвечал монах, — я много раз произносил ее в огороде; передо мной было множество кочанов капусты, и один из них был красный; вот таким образом я и привык ничего не бояться.

* * *

Чувствуя приближение смерти, кардинал Ришелье упрашивал своих врачей сказать ему с полной откровенностью, что думают они о его состоянии и сколько времени, по их мнению, ему остается жить. Но они отвечали ему лишь одной грубой лестью: такая, дескать, драгоценная жизнь должна возбуждать участие самого неба и что Бог сделает чудо, чтобы спасти ее. Раздраженный этой галиматьей, Ришелье призвал к себе королевского лейб-медика Шико, человека прямого и простого. Он умолял его ничего не скрывать, сказать истинную правду, может ли он рассчитывать на выздоровление или ему следует готовиться к смерти. Шико, человек умный, дал ему хоть и не прямой, но достаточно ясный ответ:

— В течение 24 часов вы либо выздоровеете, либо умрете.

Кардинал был совершенно доволен таким ответом, он понял истину и горячо благодарил Шико.

* * *

Главным адвокатом парламента во времена Ришелье был Толон, человек очень невзрачный и тупоумный. Однажды он, в присутствии короля, возносил в своей речи до небес кардинала Ришелье, но говорил так неловко, что после заседания кардинал сказал ему:

— Толон, вы сегодня ничего не сделали ни для себя, ни для меня.

* * *

Кардинал Ришелье был чрезвычайно тщеславен. Ему ловко дал это почувствовать епископ Камю. Ришелье предлагал ему богатое аббатство, Камю очень благородно отказался от этой милости.

— Ну, знаете, — сказал ему Ришелье, пораженный его бескорыстием, — если бы вы не писали раньше так много резкого против монашества, я готов был бы причислить вас к лику святых.

— О монсиньор, — отвечал ему Камю, — пошли Бог, чтобы я заслужил честь быть причисленным к лику святых, а вы имели бы власть делать святых, мы оба были бы этим довольны.

* * *

Ришелье родился в 1585 году, а в 1607 году он был в Риме и принял от папы посвящение в епископы. Но папа усомнился, достиг ли он положенного для епископства возраста, и прямо спросил его об этом. Ришелье нимало не колеблясь уверил папу, что он этого возраста достиг. Потом, когда посвящение уже состоялось, он признался в своей лжи и просил папу отпустить ему этот грех.

— Этот молодчик будет большим мошенником, — предсказал прозорливый папа Павел V.

* * *

Однажды Ришелье был у себя в замке, и все окрестные деревни и местечки послали депутации, чтобы его приветствовать. Между прочим, прибыл также депутат от городка Мирбале, который славился ослиной ярмаркой. В свите кардинала был один дворянин — рыжеволосый мужчина огромного роста, человек грубый и дерзкий и вместе с тем большой льстец и угодник. Ему захотелось позабавить кардинала за счет злополучного депутата из Мирбале, и вот, в то время как этот человек говорил свою приветственную речь, рыжий великан вдруг без церемонии прервал его громким вопросом:

— Почем у вас продавались ослы во время последней ярмарки?

Оратор прервал свою речь, оглядел обидчика и ответил ему:

— Такого роста и такой масти, как ваша милость, продавались по 10 экю.

Затем, как ни в чем не бывало, спокойно продолжал свой спич.

* * *

В заговоре против Ришелье, задуманном Сен-Марсом, был, между прочим, замешан некто Фонтраль, очень маленький и горбатый человек, славившийся своим острым умом. Он вовремя почуял опасность, узнал, что заговор не удастся и будет обнаружен. Он сообщил свои опасения Сен-Марсу и тут же подал мысль, что, дескать, пора наутек, пока еще есть время. Но Сен-Марс и другие заговорщики упорно отказывались бежать. Тогда остроумный Фонтраль сказал им:

— Друзья мои, вы люди высокого роста, статные, так что когда у вас поснимают головы с плеч, то от вас еще кое-что останется, и даже очень достаточно. Я — другое дело; вообразите себе мою фигуру без головы! Что из меня выйдет, из такого урода? Поэтому вы оставайтесь, а уж я дам тягу!

И он вовремя успел улизнуть.

* * *

Генрих VIII, влюбившись в Анну Болейн, испытывал, несмотря на всю свою бесцеремонность, некоторые сомнения и угрызения совести. Дело в том, что Анна была его незаконная дочь. Желая до некоторой степени успокоить свою совесть, он обратился за советом к одному придворному, родственнику Анны, по имени Брайан.

— Не знаю, — говорил ему король, — могу ли я взять дочь, после того как мать принадлежала мне?

— Помилуйте, государь, — отвечал ему покладистый царедворец, — ведь это все равно что вы добивались бы позволения скушать цыпленка после того, как скушали курицу.

* * *

Когда Гольбейн был придворным живописцем английского короля Генриха VIII, случилось однажды, что какой-то лорд стал очень бесцеремонно ломиться к художнику, и тот, в горячности и раздражении, спустил его с лестницы. Оскорбленный лорд пожаловался королю и грозил убить Гольбейна.

— Милорд, — сказал ему король, — я запрещаю вам покушаться на него с риском для вашей собственной жизни. Знаете ли вы, какая разница между вами и Гольбейном? Я могу взять сейчас семь мужиков и сделать из них семь графов, таких же, как вы. Но из семи графов, таких, как вы, я не могу сделать и одного Гольбейна.

* * *

Генрих VIII поссорился с французским королем Франциском I и решил отправить к нему чрезвычайного посла, который должен быть передать Франциску гордые и грозные слова своего повелителя. Для этого надо было выбрать человека очень смелого, решительного, способного открыто рисковать своею свободой и даже жизнью. Выбор Генриха пал на епископа Боннера, которого он знал за человека не робкого десятка, и притом такого, на которого можно положиться. Когда епископ выслушал от короля все, что должен был сказать Франциску, он заметил, что говорить такие речи такому королю, как Франциск, — вещь в высшей степени рискованная.

— Вам бояться нечего, — успокаивал его Генрих, — если французский король предаст вас смерти, я снесу немало французских голов, которые находятся у меня в Англии в полной моей власти.

— Это так, государь, — возразил Боннер, — но дело-то в том, что ведь из всех этих французских голов не отыщется ни одной, которая была бы столь же хорошо пригнана к моим плечам, как моя собственная.

* * *

При дворе Людовика XIV был один вельможа, чрезвычайно тщеславный, всеми мерами добивавшийся всяких почестей и отличий и, конечно, глубоко уверенный в себе. Король знал его нрав и однажды жестоко подшутил над ним.

— Вы знаете испанский язык? — спросил он его совершенно неожиданно.

Царедворец мгновенно вообразил, что король наметил его в испанские посланники; но испанского языка он не знал и должен был на вопрос короля ответить отрицательно.

— Жаль, — заметил король.

Это «жаль» окончательно укрепило честолюбца. Он немедленно засел за испанскую грамматику, занимался с величайшим усердием и спустя некоторое время почтительно доложил королю, что теперь он хорошо знает испанский язык.

— Вот это хорошо, — подхватил его король, — значит, вы теперь можете прочесть «Дон-Кихота» в подлиннике.

* * *

Отпуская одного своего посланника, Людовик XIV говорил ему в напутствие:

— Вот вам главное правило, которого вы должны держаться в исполнении возлагаемого на вас поручения: поступайте во всем прямо противоположно тому, что делал ваш предшественник.

— Государь, — отвечает ему посол, — постараюсь вести себя так, чтобы вам не пришлось давать такого же наставления моему преемнику.

* * *

Маршал Бассомпьер спрашивал у одного капитана, сколько ему лет.

— Лет 38 или 48, что-нибудь в этом роде, — ответил капитан.

— Как, — воскликнул Бассомпьер, — может ли быть, чтобы вы не знали в точности, сколько вам лет?

— Господин маршал, — сказал капитан, — я считаю свои деньги, свое серебро, свои доходы, свои вещи, потому что могу их потерять или у меня могут их украсть, но кто может у меня похитить мои годы или куда могут они затеряться? Поэтому я и нахожу совершенно излишним их пересчитывать.

* * *

На такой же вопрос, заданный одному придворному, угодливый вельможа отвечал Людовику XIV:

— Государь, мне будет столько лет, сколько благоугодно вашему величеству.

* * *

Какой-то старый офицер, которого уже собирались поместить в инвалидный дом, просил того же короля оставить его еще на действительной службе.

— Но вы очень стары, — отвечал Людовик.

— Ваше величество, — возразил офицер, — я только на три года старше вас и надеюсь послужить вашему величеству еще, по крайней мере, двадцать лет.

* * *

В прежние времена в Европе применялась казнь изображения, причем вместо самого преступника вешали или сжигали его портрет или иное подобие. По этой части вышло забавное приключение с одним кутилой, жившим во времена Людовика XIV, маркизом Поменаром. Он обольстил какую-то девицу, и ее отец, человек богатый и влиятельный, с бешенством грозил ему, что если он не женится на обольщенной, то будет повешен.

— По-моему, лучше уж пусть меня повесят, чем на ней жениться, — отвечал Поменар.

Взбешенный отец девицы начал хлопотать и добился того, что Поменара приговорили в повешению в изображении. Поменара это ужасно забавляло. Он нарочно приехал в тот город, где была назначена казнь его портрета. Но во время казни он заметил, что изображение его сделано чересчур грубо. Он продрался сквозь толпу к самому эшафоту с кистью в руках и начал подмалевывать свой портрет, приговаривая:

— Коли вешать мой портрет, то надо все же, чтобы он хоть немного походил на меня.

* * *

В оркестре и хоре короля Людовика XIV был некто Моро — талантливый музыкант, певец и композитор. Но он был из тех, про которых принято говорить: «язык мой— враг мой». Случилось однажды, что он позволил себе какую-то весьма ядовитую выходку против архиепископа рейнского. Тот был весьма обижен и порешил выжить Моро из королевского оркестра. Во время концерта, в котором исполнялось какое-то сочинение Моро и где играл сам музыкант, архиепископ, стоя за креслом короля, нарочно громко, во всеуслышание, жестоко нападал на Моро, на его музыку и на его пение. Король слышал эту критику и был хорошо осведомлен, что, собственно, этой критикой руководит. И потому, обратясь к архиепископу, он сказал:

— Ваше преосвященство, будем говорить откровенно; ведь Моро поет вовсе не дурно, он дурно говорит.

* * *

В другой раз, прогуливаясь в саду в Версале, Людовик XIV увидал карету, в которой ехал тот же рейнский архиепископ. Но король сразу не узнал его или сделал вид, что не узнает, и сказал бывшему с ним маркизу Фелиаду, человеку с весьма злым языком и ненавидевшему архиепископа:

— Посмотрите, мне кажется, что кто-то сюда едет, я вижу карету и шестерку лошадей.

— Не шесть, государь, а семь лошадей, — возразил Фелиад.

— Как так?

— Седьмая лошадь сидит в карете.

* * *

Людовик XIV не любил носить муфту (а в то время мужчины носили ее зимой). Однажды его встретили в большой мороз на охоте в лесу двое крестьян, и один из них заметил, что только один король был без муфты, и подивился, как это король терпит такую стужу с голыми руками.

— Не удивляйся, — сказал ему его товарищ, — у него рукам всегда тепло, он их держит в наших карманах.

* * *

При дворе Людовика XIV лесть процветала как нигде и никогда. Случилось, что король не одобрил каких-то стихов, а Буало их похвалил. Один придворный чин заметил поэту, что стихи эти читал и хулил сам король.

— Король лучше меня, — возразил Буало, — понимает искусство брать города и вести войну, но в стихах-то я понимаю уж никак не меньше его.

Услыхав это, придворный немедленно побежал и доложил королю о «неслыханной дерзости» этого Буало, осмеливающегося утверждать, что он в стихах понимает не меньше, чем сам король. К чести короля надо добавить, что он посмеялся над льстецом и уверил его, что Буало прав.

Молли написал прекрасную музыкальную пьесу, и она была в первый раз исполнена в присутствии короля Людовика XIV, который все время оставался на коленях, а вместе с ним, само собой разумеется, и все присутствовавшие также оставались коленопреклоненными. Когда пьеса была исполнена, король спросил у графа Грамиона, что он думает об этой музыке.

— Прекрасно, прекрасно, государь, то есть прекрасно для ушей, но для колен — жестковато!

* * *

Однажды актер Доминик, любимец Людовика XIV, присутствовал при королевском столе. (Здесь мимоходом заметим, что Людовик был одним из удивительных едоков своего времени, впрочем, и все Бурбоны отличались превосходным аппетитом. Что же касается Людовика XIV, то вот что сообщает о нем в своих письмах принцесса Палатинская: «Я часто видела, как король съедал четыре полные тарелки разных супов, затем целого фазана, потом куропатку, далее большую тарелку салата, два больших ломтя ветчины, кусок жареной баранины, тарелку пирожных, да сверх того еще несколько фруктов и яйцо вкрутую».

Итак, король однажды ел в присутствии Доминика. Заметив своего любимца в толпе, почтительно созерцавшей его застольные подвиги, король, указывая на одно блюдо, сказал лакею:

— Передайте это блюдо Доминику.

А блюдо было роскошное, серебряное, вызолоченное. Доминик это сейчас же заметил и, воспользовавшись тем, что король употребил слово «блюдо», быстро спросил его:

— Вместе с куропатками, государь?

— Вместе с куропатками, — согласился рассеянный король.

* * *

Людовик XIV любил, когда его превозносили, но все же обладал чувством меры. Так, однажды, когда ему преподнесли список тем для конкурсного состязания, составленный академией, и он увидал в числе этих тем вопрос: «Какая из всех добродетелей короля заслуживает особого предпочтения?» — он его с неудовольствием вычеркнул.

Но тонкую лесть он любил. Однажды, когда король вышел победителем в какой-то битве и по этому случаю его сын был освобожден в тот день от занятий, мальчик сказал ему:

— Государь, если меня будут увольнять от занятий при каждой вашей победе, то я боюсь остаться круглым невеждой.

* * *

Когда Людовик XIV порешил изгнать кальвинистов из Франции, он при этом будто бы сказал:

— Мой дед любил гугенотов и не боялся их; мой отец не любил их и боялся; я и не люблю, и не боюсь их.

* * *

Людовик XIV говаривал, что каждый раз, когда он даст кому-нибудь хорошую должность, он создает девяносто девять недовольных и одного неблагодарного.

* * *

Герцог Мазарен впал в преувеличенную набожность и, как это иногда бывает с такими чрезмерно увлекшимися, довел себя до галлюцинаций. Однажды он неожиданно возвестил королю Людовику XIV, что ему явился архангел Гавриил и повелел передать королю, чтобы он оставил свою фаворитку Лавальер.

— Он и мне тоже являлся, — ответил король, — и объявил, что вы с ума спятили.

* * *

Люксамбур, один из талантливейших боевых генералов Людовика XIV, был горбат. Какой-то из немецких генералов, часто имевший стычки с Люксамбуром, говорил про него с величайшим ожесточением:

— Неужели мне ни разу не удастся поколотить хорошенько этого горбача?

Когда Люксамбур узнал об этом, он воскликнул:

— Горбача! Да почем же он знает, что я горбатый, я ни разу не показывал ему тыла.

* * *

Какой-то придворный при Людовике XIV был предметом общих насмешек как человек, совершенно неспособный… к продолжению своего рода. Особенно часто трунил над ним известный остряк писатель и академик Бансерад. И вот, встретив однажды Бансерада, этот господин с самодовольным видом возвестил ему:

— Вот вы все надо мной насмехаетесь, а жена моя вчера меня порадовала наследником.

— Позвольте, да кто же смел сомневаться в вашей супруге, — возразил Бансерад.

* * *

В 1672 году Людовик XIV стоял под стенами Амстердама, обложив город кругом. Жители были в отчаянии, они порешили, что пришел конец не только их городу, по и всей Голландской республике. Городские власти собрались на последнее совещание, на котором и постановили — сдать город французскому королю и поднести ему городские ключи.

Когда отбирали голоса и уже обошли всех, заметили старичка — ргомистра, который мирно почивал, убаюканный бурными прениями. Его, разумеется, растолкали с негодованием, и он, отряхнув сон, полюбопытствовал, на чем же порешили.

— Постановили пойти и поднести французскому королю ключи.

— А он их уже требовал? — спокойно осведомился старичок.

— Нет еще, — отвечали ему.

— Так с какой же стати ему их отдавать?.. Подождем, по крайней мере, когда он их потребует!

Этот простой и мудрый совет, к счастью, был принят и спас город и республику.

* * *

Когда Ленотру было поручено составить план версальского парка, он, наметив главные части работы, повел Людовика XIV в парк, чтобы показать ему на месте расположение частей. Король был в совершенном восторге от его плана и после обзора каждой части плана в восхищении повторял:

— Ленотр, я жалую вам за это двадцать тысяч франков.

После четвертого «жалования» Ленотр, человек редкого бескорыстия, заметил королю с некоторой резкостью:

— Ваше величество, если так пойдет дальше, то я боюсь, что разорю вас!

* * *

Людовик XIV очень любил аббата Брюи; зная, что старый патер страдает слабостью зрения, он иногда спрашивал у него, как тот себя чувствует, поправляются ли у него глаза.

— Благодарю вас, государь, — отвечал старик, — мой племянник-доктор уверяет меня, что теперь я стал лучше видеть.

* * *

Прогуливаясь однажды по версальскому парку с Мансаром, строителем замка, и Ленотром, создателем парка, Людовик, любуясь фасадом здания, сказал своим спутникам очень лестную любезность: оба вы, дескать, сделали свое дело так, что лучше невозможно себе и представить, создали вещи, достойные всеобщего удивления.

— Государь, — отвечал ему Ленотр, — есть на свете нечто, еще более достойное удивления и редкостное.

— Что же именно? — полюбопытствовал Людовик.

— Король, величайший в мире, удостоивающий добродушной беседой своих каменщика и садовника.

* * *

Шовелен, близкий друг короля Людовика XV, умер внезапно, от удара, во дворце и чуть ли не в присутствии короля, на которого его смерть произвела сильное впечатление, потому что он вообще ужасно боялся смерти. Через несколько дней после этого король был в Шуази, собирался куда-то ехать, и вдруг ему доложили, что одна из запряженных в его экипаж лошадей внезапно упала и тут же издохла.

— Совсем как мой бедный Шовелен! — воскликнул испуганный король.

* * *

Сильно расстроив свое здоровье, Людовик XV однажды советовался со своим врачом Ламартишером и, выслушав его, грустно заметил:

— Вижу, что становлюсь стар, пора, верно, затормозить карету!

— Лучше бы вовсе распрячь ее, государь! — отвечал врач.

* * *

Г-жа Кампан, бывшая актрисой сначала при дворе Людовика XV, потом у Марии Антуанетты, в своих интересных записках рассказывает о первой беседе, которой удостоил ее король. Он куда-то уезжал и встретил ее на выходе. Узнав ее, он остановился и спросил:

— Мадмуазель, правда ли, что вы очень образованны и говорите на пяти иностранных языках?

— Только на двух, государь, — отвечала девушка, — на английском и итальянском.

— Но вы вполне владеете этими языками?

— Вполне свободно, государь.

— Ну, и двух языков довольно, чтобы свести с ума собственного мужа! — заметил, смеясь, король.

* * *

Однажды Людовик XV упрекал свою возлюбленную, г-жу Деспарбес, в том, что она ему изменяла со многими.

— Ты расточала свои милости всем моим подданным; ты была благосклонна к Шуазелю, — говорил он.

— Но он так могуществен! — оправдывалась Деспарбес.

— Потом маршалу Ришелье! — продолжал король.

— Он такой умница!

— Манвилю!

— Если б вы знали, какой он красавец!

— Ну, а герцог Омон? Он что? Красавец, умница?

— О государь, он так глубоко предан вам!

* * *

Посетив однажды военные склады, Людовик XV увидел там очки и, сказав: «Ну-ка, попробую, хороши ли они мне?» — надел их и стал читать бумагу, которая как бы случайно лежала на столе. Но бумага эта была, вероятно, положена тут, у него на виду, нарочно, потому что содержала в себе чрезвычайно пышные и льстивые похвалы по его адресу. Прочитав несколько строк, он бросил бумагу и очки и сказал, смеясь:

— Нет, никуда не годятся, слишком увеличивают!

* * *

Один придворный шут что-то такое напроказил, т. е. позволил себе чересчур большие вольности в словах и был изгнан из дворца. Некоторое время он пробыл в немилости, а затем ему позволили вернуться. Король Людовик XV сказал шуту:

— Ну, ты опять по-прежнему будешь рассуждать и обсуждать и указывать мне на мои ошибки?

— О нет, ваше величество, с какой стати буду я разговаривать о таких вещах, которые и без меня известны всем и каждому.

* * *

Один очень молодой офицер Орлеанского полка был отправлен к Людовику XV с каким-то очень приятным для короля известием. Пользуясь случаем, офицер попросил себе в награду орден св. Людовика, который обычно давался лишь старым служакам. Король на его просьбу ответил, что он еще слишком молод.

— Государь, — сказал ему на это юный офицер, — у нас в Орлеанском полку люди недолго живут, старых нет.

* * *

Замечательно, что король был чрезвычайно прост и терпелив с прислугой. Так, однажды лакей, светя ему, когда он раздевался, капнул ему горячим воском на ногу.

— Милый мой, — сказал ему король, — ведь тебе все равно, куда капать — мне на ногу или на пол, так ты бы лучше и капал на пол.

* * *

Какого-то сторожа не оказалось на своем месте, и королю пришлось прождать, пока его отыскали и прислали. Все присутствующие накинулись на того с ожесточением, но король сказать им:

— Не браните вы его, ему и без того должно быть тяжко, что он заставил меня ждать!

* * *

После битвы при Гохштедте, несчастливой для французов, генерал Мардебру, делая смотр пленникам, остановился перед одним бравым гренадером Наваррского полка и, невольно им залюбовавшись, сказал:

— Если бы у французского короля было сто тысяч таких молодцов, он был бы непобедим.

— Моему повелителю, — ответил гренадер, — надо вовсе не сто тысяч таких, как я, а одного такого, как вы!

* * *

Фаворитка короля Людовика XV мадам Помпадур сильно ушиблась и, показывая врачу ушибленное место, находившееся в совершенно невидной области тела, обычно скрываемой под одеждой, с большой тревогой спрашивала у врача:

— Скажите, доктор, ведь это будет не видно?

— Сударыня, — отвечал удивленный доктор, — это только от вас зависит.

* * *

Одна замужняя греховодница однажды сделала интересное признание своей приятельнице мадам Помпадур.

— У меня, — говорила она, — за всю мою брачную жизнь было двое любовников. Первый из них был так обольстителен, что заставил меня забыть свои обязанности, второй же, наоборот, был так отвратителен, что побудил меня вспомнить об этих обязанностях.

* * *

В дамской компании судачили о мадам Помпадур.

— Знаю я ее! — сказала одна из собеседниц. — У нее целая дюжина любовников.

— Экий у вас злой язык, — заметила ей другая. — Вечно вы преувеличиваете ровно вдвое.

* * *

Мадам Помпадур однажды отправилась на исповедь. Когда она вернулась, муж со смехом спросил ее, в чем она ходила каяться.

— Так, — отвечала Помпадур, — в разных пустяках. Патер спросил меня, верна ли я тебе. Я, конечно, отвечала «да». А вслед за тем я покаялась ему, что грешна во лжи. Вот и все. Он дал мне отпущение грехов.

* * *

В числе соискателей должности садовника к мадам Помпадур явился среди прочих молодой человек. Его спросили, сколько ему лет. Он, скромно потупив глаза, отвечал, что ему двадцать два года.

— Как двадцать два? — спросила его Помпадур. — Вот тут, в вашей метрике, написано, что вы родились в таком-то году, значит, вам двадцать три, а не двадцать два года.

— Да, — отвечал скромный молодой человек. — Но, видите ли, я один год провел в тюрьме за кражу и, разумеется, вынужден исключить этот год из моей жизни.

* * *

Перенося с места на место очень дорогую китайскую вазу, лакей мадам Помпадур уронил ее на пол, и она разбилась. Выбежала хозяйка и, с отчаянием всплеснув руками, воскликнула:

— Опять разбил что-то!

— На этот раз, сударыня, — отвечал с довольной улыбкой лакей, — вышло очень удачно. Посмотрите, ваза разбилась всего на две части.

— По-вашему, это удачно? — спросила хозяйка.

— А как же, сударыня, всего один раз нагнуться и сразу поднять оба куска. А то иной раз как разобьется вдребезги, сколько времени ползаешь по полу-то, пока все подберешь…

* * *

Мадам Помпадур держала в доме множество прислуги, которая обворовывала ее при всяком удобном случае. Когда прислуга поздравляла ее с Новым годом и ожидала награды, Помпадур обыкновенно говорила:

— Дарю вам все то, что вы у меня украли в течение года.

* * *

К мадам Помпадур явился в гости академик Леруа. В ходе беседы он, усевшись перед камином, без церемонии положил ноги на решетку камина. А она была позолочена, и хозяйка дома с большим беспокойством смотрела на его ноги, которыми он мог ободрать позолоту, а сделать ему замечание никак не решалась. По счастью, академик завел речь об антифразах, то есть таких оборотах речи, при которых смысл того, что нужно сказать, как бы выворачивается наизнанку. Помпадур попросила объяснить это слово, и Леруа дал подробное объяснение и даже спросил, поняла ли его собеседница.

— Вполне поняла! — отвечала Помпадур и тут же прибавила: — Я должна вас предостеречь, милостивый государь, вы держите ваши ноги на решетке, а она позолочена, и я боюсь, как бы позолота не испортила ваших сапог.

* * *

Некая придворная дама жестоко поссорилась с мадам Помпадур. Об этом происшествии доложили дворцовому чину, которому надлежало о том ведать.

— Назвали они одна другую уродами? — прежде всего осведомился тот.

— Нет, — отвечали ему.

— Ну, ничего, можно, значит, еще помирить их!

* * *

Однажды королевский мушкетер Бижур сделал такое порывистое движение, что у него шляпа слетела с головы. Кто-то из товарищей поддел шляпу на шпагу и подал ее, к великому огорчению владельца, который не мог сдержать свою досаду.

— Лучше бы ты проткнул насквозь мое тело, чем мою шляпу! — укорял Бижур товарища.

* * *

Король, в присутствии которого произошла эта сцена, спросил у мушкетера, почему он предпочитает, чтоб проткнули лучше его самого, чем его шляпу.

— Потому, государь, — отвечал Бижур, — что у моего хирурга я еще пользуюсь добрым кредитом, а у шляпника давно уже утратил всякий кредит!

* * *

Какой-то человек бросился в воду. Мушкетер Бижур, случайно проходивший мимо, бросился вслед за ним, вовремя подхватил и вытащил его, затем привел к себе в дом, а сам побежал за женой утопленника. Самоубийца, очевидно, имел весьма основательные причины, чтобы покончить с собой, и потому, как только его спаситель ушел и оставил его одного, тотчас схватил первую попавшуюся веревку и повесился. Между тем Бижур сбегал за женой утопленника и дорогой все время успокаивал ее, что муж жив и здоров, что он не дал ему захлебнуться, что он скоро оправится и просто только вымок в воде; стоит высушить одежду, и больше ничего, этим дело и кончится. Когда они вошли в дом, им представилось страшное зрелище: утопленник висел на веревке уже, очевидно, без всяких признаков жизни.

— Боже мой, — вскричала женщина, — он умер!

— Да нет же, сударыня, — убеждал ее Бижур. — Успокойтесь, пожалуйста. Просто-напросто человек весь вымок, ну и повесил себя, чтобы поскорее просохнуть.

* * *

У Бижура скончалась супруга. Он пошел в бюро похоронных процессий и стал заказывать там погребальную церемонию. Договорившись обо всем, он спросил, сколько это будет стоить.

— Три тысячи, — отвечали ему.

— Три тысячи! — вскричал Бижур, совершенно ошеломленный цифрой. — Помилуйте, ведь этак вы заставите меня пожалеть о том, что она умерла!

* * *

Бижур, жестоко страдавший зубами, пришел к дантисту. Тот осмотрел его зубы и решил, что два из них надо удалить. На вопрос, сколько это будет стоить, дантист отвечал, что за удаление одного зуба он берет 10 франков, а за последующие, второй, третий и т. д. — по пяти франков.

— Так вырвите мне сегодня только второй зуб, — порешил Бижур. — А потом я приду в другой раз, тогда вы мне вырвете первый.

* * *

Бижур женился во второй раз и чуть не с первых дней начал горько жалеть свою первую жену. Это чрезвычайно раздражало вторую супругу, и однажды она сказала:

— Поверь, мой друг, клянусь, что никто больше меня не жалеет о смерти твоей первой жены.

Среди суровой зимы кого-то хоронили. Бижур, проходя по улице, видя похороны, нарочно отвернулся, делая вид, что он не замечает процессии. Другой прохожий остановил его, указал на похороны и напомнил, что надо снять шляпу.

— Благодарю покорно, — отвечал Бижур. — И сам-то покойник, быть может, угодил в гроб тоже из желания соблюсти вежливость перед кем-нибудь на улице вот в такую же погоду, как сегодня.

* * *

Бижур превозносил необычайный ум своего пса-водолаза и в доказательство смышлености животного рассказывал:

— В прошлом году я с покойницей-женой провел лето на берегу моря. Конечно, и водолаз был с нами. Супругу мою вы ведь помните, пренеприятная была женщина покойница. Ну, да не о ней речь. Вот однажды прогуливались мы по берегу моря, жена оступилась и упала в воду. И что же вы думаете? Вы полагаете, конечно, что мой водолаз, как все собаки его породы, сейчас же бросился в воду и вытащил утопленницу? Ничуть не бывало. Он посмотрел сначала на жену, т. е. на то место, куда она упала, потом посмотрел на меня, потом отошел в сторонку и преспокойно улегся. Какое умное и сообразительное животное!

* * *

Бижур, внезапно узнав об измене своей жены, как громом пораженный повалился на кресло, с криком, что он этого не переживет, что он умрет.

— Ну, полно, полно, — утешал его приятель. — Мало ли есть мужей, которых жены обманывают. Ведь не умирают же все они. Даже случается наоборот — этим живут.

* * *

Бижур привык каждый вечер ходить в гости к какой-то даме и соблюдал эту привычку лет двадцать подряд. После того как он овдовел, все знакомые, зная его привязанность к этой даме, которую он постоянно посещал, советовали ему на ней жениться.

— Нет, — отвечал Бижур, — Это дело неподходящее. В мои годы трудно отстать от укоренившихся привычек. Я два. щщтъ лет подряд хожу к ней и просиживаю у нее вечера. Если я на ней женюсь, куда же мне ходить, где проводить вечера?

* * *

У Бижура был сын, получивший весьма поверхностное воспитание и потому сформировавшийся в великого оболтуса и грубияна. Однажды в крутом разговоре с родителем этот сынок позволил себе назвать его дураком.

— Знаешь ли что? — сказал ему огорченный Бижур. — Если бы я осмелился сказать моим родителям только половину того, что ты говоришь мне, так они задали бы мне звону!

— Хороши были твои родители, нечего сказать, — проворчал сын.

— Получше твоих, бездельник! — закричал на него отец.

* * *

Бижур в один прекрасный день задумывает вычистить свой двор, на котором накопилась бездна всякого мусора. Ему говорят, что такую кучу не свезти со двора своими средствами. Бижур отвечает, что нет надобности никуда вывозить мусор, а надо вырыть яму на дворе и туда его свалить. Его спрашивают, куда же деть землю, вырытую из ямы? Он отвечает:

— Эх вы, дураки, ничего сообразить не можете! Ну, выройте яму побольше, в нее все и войдет: и мусор, и земля.

* * *

Знаменитый адмирал Жан Бару был человек в высшей степени простой и даже грубый и резкий. Когда Людовик XV назначил его командиром эскадры, он сам лично, в присутствии толпы придворных, объявил об этом Бару. Тот, преспокойно покуривая трубочку, сказал коротко:

— Это вы хорошо сделали, государь.

* * *

Выходка показалась придворным страшно грубой и дикой, и между ними поднялся ропот негодования, но Людовик сказал:

— Вы ошибаетесь, господа, это ответ человека, который знает себе цену и который рассчитывает в скором времени дать мне новые доказательства.

* * *

Знаменитый проповедник Массильон произвел на Людовика XV большое впечатление. Однажды он после проповеди сказал Масильону:

— Отец, я слышал многих ораторов и был доволен; но каждый раз, когда слышу вас, я чувствую, что недоволен собою.

* * *

Парижский интендант Гардэ был настоящий баловень судьбы. Вся его жизнь состояла из сплошных скандалов, о которых говорил весь Париж, а между тем он шел все выше да выше в гору, занимая одно за другим все лучшие и лучшие места, и, наконец, сделался интендантом.

— Еще один хороший скандал, — говорил он, потирая руки, — и я сделаюсь статс-секретарем!

* * *

Какой-то герцог, человек в высшей степени неблагополучный в своей семейной жизни (о чем, разумеется, все знали), однажды вечером, уже при огнях, стоял в приемной дворца, в толпе других придворных в ожидании выхода короля Людовика XV. По неосторожности он приблизился к горящей свече и коснулся пламени своим громадным париком. Волосы мгновенно вспыхнули и, хотя присутствующие немедленно потушили огонь, в комнате остался очень крепкий запах гари. Как раз в эту минуту и вышел король. Услыхав запах, он повел носом и громко проговорил:

— Фу, как тут пахнет паленым рогом!

* * *

Однажды, встретив у королевы ее престарелого чтеца, Монкрифа, Людовик XV сказал ему:

— Знаете, Монкриф, есть люди, которые вам дают восемьдесят лет.

— Знаю, что дают, ваше величество, да я не беру, — отвечал старик.

* * *

Один из придворных Людовика XV, Ландсмат, человек весьма преклонного возраста, очень не любил, когда его спрашивали о летах, и даже на прямые вопросы об этом самого короля давал уклончивые ответы. Король вздумал над ним подшутить, приказал доставить себе метрическую запись о Ландсмате и однажды, неожиданно вынув ее из кармана, начал вслух читать ее Ландсмату.

— Что это? — спросил смущенный старик. — Это, кажется, мое метрическое свидетельство?

— Как видите, Ландсмат, — ответил король.

— Государь, спрячьте его скорее! Король, на котором лежит забота о счастии двадцати пяти миллионов людей, не должен ни одного из них огорчать для собственного удовольствия.

* * *

Во времена Людовика XV надвигавшаяся революция уже предчувствовалась, и сам король, при всей своей беззаботности, смутно чуял ее. Он тогда говорил:

— Я уверен, что на мой век хватит и пока я жив, останусь властелином. Но моему преемнику уже придется держать ухо востро!

Из этих слов впоследствии, как думают, и создалась знаменитая, приписываемая ему фраза: «После меня хоть потоп».

* * *

При Людовике XV процветала карточная игра в брелан. В этой игре, между прочим, ведется счет фигур, королей, валетов, дам. Однажды Людовик играл в эту игру с одним придворным; к нему пришло три короля, и он в шутку сказал своему противнику:

— Я выиграл, у меня три короля, да я сам король, итого, четыре короля — брелан-карэ.

Но у противника был полный брелан-карэ, только из валетов, и потому он возразил:

— Извините, государь, у меня игра выше, я выиграл: у меня четыре валета, да я сам валет, итого — пять.

* * *

По случаю свадьбы дофина (Людовика XVI) в Версале происходили чрезвычайно пышные торжества, расходы на которые отозвались на тогдашней тощей государственной казне, что, разумеется, было известно всем и каждому. Поэтому, когда король (Людовик XV) спросил у аббата Террэ, как он находит празднества, тот отвечал:

— Неоплатными, государь!

* * *

Вокруг Людовика XV, человека в высшей степени распущенного, царил страшный разврат. Чуть ли не единственным светлым пятном на фоне тогдашней придворной знати был маршал Бриссак, человек весьма строгих нравов. Конечно, он был у всех бельмом на глазу, и его не щадили; распространили, например, про него слух, что жена ему изменяет, хотя это была явная клевета. Поощряемые легкостью взглядов короля на нравственность, придворные однажды без церемонии, в глаза насмехались над Бриссаком и его семейным неблагополучием и, конечно, привели его в бешенство. Король имел жестокость вместе с другими смеяться над почтенным воином.

— Ничего, Бриссак, — говорил он ему, — не сердитесь, не стоит того; с кем эта беда не случается?

— Государь, — отвечал ему маршал, — скажу, не хвастаясь, что обладаю мужеством всякого рода, но только не мужеством позора!

* * *

Людовик XV, быть может, от своих амурных излишеств часто впадал в странную рассеянность, граничившую с душевным расстройством. Так, однажды он внезапно задал венецианскому послу Гродениго ошеломляющий вопрос:

— Сколько членов у вас в Венецианском Совете Десяти?

— Сорок, государь, — отвечал посол, очевидно подумавший, что король пошутил и что на шутку лучше всего отвечать шуткой.

Но Людовик тотчас же забыл свой вопрос и полученный ответ и заговорил о другом.

* * *

Однажды на балу во дворце обратило на себя всеобщее внимание какое-то таинственное желтое домино. Эта маска подходила к буфету и буквально, как голодный волк, пожирала самые аппетитные и, главное, сытные закуски и кушанья, пила в огромном количестве дорогие вина. Страшный аппетит всем кинулся в глаза, сказали даже об этом королю, и тот сам полюбопытствовал поглядеть, кто это так ужасно проголодался. Наевшись и напившись до отвала, желтое домино вышло из буфета и куда-то скрылось.

Но не более как через 10–20 минут то же домино вновь явилось в буфет и опять начало уписывать, с еще большей жадностью. Вновь наевшись и напившись всем на удивление, домино исчезло, но через полчаса вновь явилось и вновь начало свое варварское опустошение буфета; потом оно появилось в четвертый, в пятый раз. Общему изумлению не было границ. Сам король был не столько заинтересован, сколько испуган этим адским аппетитом и приказал последить за таинственными домино. И что же оказалось?

Дворцовая стража добыла где-то единственное желтое домино, которое солдаты поочередно напяливали на себя, шли в нем в буфет, там наедались и напивались, потом уходили домой, передавали домино следующему и так угощались, пока их не выследили и не накрыли.

* * *

Однажды Сен-Жермен сказал королю Людовику XV:

— Для того чтобы знать и уважать людей, не надо быть ни духовником, ни министром, ни полицейским.

— Ни королем, — вставил король.

* * *

Когда король Людовик XV охотился, с ним всегда был походный буфет, и полагалось, чтобы в этом буфете было 40 бутылок вина. Король почти никогда не пил этого вина; его выпивали другие. Но вот однажды случилось, что король почувствовал сильную жажду и попросил вина. Ему со смущением отвечали, что вина нет.

— Как же это? Ведь полагается иметь в запасе 40 бутылок? — спросил король.

— Точно так, ваше величество, они и были, но все выпито.

— Потрудитесь впредь брать сорок одну бутылку, — распорядился король.

Глава 2

Однажды к Вольтеру явился какой-то господин, отрекомендовавшийся литератором.

— Я имею честь, — говорил он, — быть членом Шадонской академии, а вы знаете, что она дочь Парижской академии.

— О да, — отвечал Вольтер, — и притом примернейшая дочь, потому что никогда еще не подавала повода, чтоб о ней заговорили.

* * *

У Вольтера еще при жизни были страстные почитатели, доходившие почти до умопомрачения. Такие обожатели часто сидели и слушали его разинув рот, в немом благоговении, хотя бы он говорил самые обыкновенные вещи; им в каждом его слове слышалось или, лучше сказать, чудилось что-то скрытое, отменно умное и острое. Любопытнейший пример такого обожания, без границ, сообщает в своих записках известный граф Сегюр.

* * *

Однажды у Сегюров в числе других гостей был Вольтер, которому мать Сегюра жаловалась на какие-то свои хворости. Вольтер, утешая старушку, сказал ей, что он сам страдал тем же целый год и что все лечение состояло в том, что он питался смесью из яичных желтков, картофельного крахмала и воды. Разумеется, что в этом рецепте не было и быть не могло ничего особенно меткого, остроумного, и, однако же, когда Вольтер произносил эти невинные слова: «крахмал, вода, желтки», один из гостей, очевидно дошедший в своем обожании Вольтера до слепого фанатизма, не утерпел, толкнул Сегюра и, наклонясь к нему, восторженным шепотом проговорил:

— Что это за человек! Что это за ум! Ни одного слова не скажет, в котором бы не сверкнуло остроумие!

* * *

Вольтер высоко ценил ученые труды доктора Галлера. Слыша его похвалы, некий господин, знавший хорошо Галлера, заметил Вольтеру, что Галлер далеко не так одобрительно отзывается о Вольтеровых трудах, как Вольтер о Галлеровых.

— Увы, — ответил Вольтер, — ошибка — удел смертных; может быть, и тут мы оба ошибаемся!

* * *

Это было всего за неделю до смерти Вольтера. В театре ставили его трагедию «Тит», и один из новых актеров, не будучи осведомлен о болезни автора, пришел к нему, чтобы с ним прорепетировать свою роль.

— Умираю, — сказал Вольтер пришедшему, — простите, не могу оказать вам обычного внимания, подобающего гостю.

— Какая жалость, — воскликнул актер, — а мне завтра надо играть в вашем «Тите».

При этих словах умирающий Вольтер открыл глаза и приподнялся на локте.

— Что вы говорите, мой друг? Вы завтра играете в «Тите»? Ну, коли так, нечего и думать о смерти? Я сейчас пройду с вами вашу роль!

* * *

Знаменитый механик, творец удивительнейших, прославившихся по всему свету автоматов, Вокансон, был в одно время с Вольтером представлен какому-то иноземному принцу. Но высочайший гость, надо полагать, большой любитель механического искусства, отдал все свое внимание Вокансону, на Вольтера же почти и не взглянул. Вокансон, чуть не боготворивший Вольтера, был чрезвычайно обеспокоен таким отношением приезжего принца к своему идолу и, желая хоть отчасти загладить невежливость принца, подошел к Вольтеру и сказал ему, что, дескать, принц мне сейчас сказал о вас то-то и то-то — чрезвычайно лестное. Вольтер понял уловку Вокансона и ответил ему:

— Весь ваш талант, господин Вокансон, сказался в этом умении заставить говорить такого автомата, как этот принц.

* * *

Как известно, Вольтер одно время жил при дворе Фридриха Великого и пользовался большой дружбой прусского короля, а потом впал в немилость и уехал домой. Говорят, что причиной размолвки послужила одна очень едкая выходка Вольтера. Однажды в комнате у Вольтера сидел генерал Манштейн, автор записок о России, которые Вольтер переводил на французский язык. В это время Вольтеру принесли и подали что-то. Посланное оказалось произведением короля Фридриха, который обычно все свои литературные труды передавал своему гостю с просьбой просмотреть их и поправить. Получив эту посылку, Вольтер сказал Манштейну:

— Друг мой, нам надо теперь отложить нашу работу; вот видите, король прислал мне в стирку свое грязное белье; надо его выстирать.

Эти слова, конечно, сообщили королю, и они послужили причиной разрыва.

* * *

Вольтер, присутствовавший при осаде Филипсбурга, с любопытством непосвященного осматривал осадные сооружения. Маршал Бервик, увидев его, пригласил философа, — не хотите ли, мол, пройти вперед, в траншеи, где было уже очень опасно.

— О нет, маршал, — отвечал Вольтер, — я охотно возьму на себя труд воспеть ваши подвиги, но разделить их с вами я не польщусь.

* * *

Какой-то автор представил Вольтеру свою трагедию, просил прочитать ее и сказать свое мнение. Прочитав пьесу, Вольтер сказал:

— Написать такую трагедию вовсе не трудно; трудность в том, как отвечать автору такого произведения, когда он спрашивает о нем ваше мнение.

* * *

В 1779 году Вольтер отправился из Швейцарии в Париж. На городской окраине его остановили и сиросили, не везет ли он чего-либо, подлежащего оплате пошлиной.

— Господа, — отвечал он им, — у меня в экипаже нет никакой контрабанды, кроме самого меня.

* * *

Какой-то почитатель преследовал Вольтера своими письмами до такой степени, что философу стало, наконец, невтерпеж и он отправил своему истязателю такую записку:

«Милостивый государь, я умер и, таким образом, впредь уже не в состоянии отвечать на ваши письма».

* * *

Вольтер написал трагедию «Орест». Супруга маршала Люксембура немедленно вслед за первым представлением этой трагедии написала Вольтеру длиннейшее письмо, содержавшее ее собственный отзыв о пьесе, ее критику произведения Вольтера. Просмотрев это послание, Вольтер послал маршалыне свой ответ, состоявший всего из одной строки: «Сударыня, Орест пишется через О, а не через Н».

Та в своем письме писала везде Норест, вместо Орест.

* * *

Кто-то из назойливых друзей Вольтера переделал несколько стихов в его трагедии «Ирина» и навязывал Вольтеру свою переделку, уверяя, что так будет лучше. И вот однажды к Вольтеру пришел знаменитый строитель моста Нельи, архитектор Перрона, и как раз в эту минуту у Вольтера сидел его фанатичный друг, переделыватель его стихов. Представляя своих гостей друг другу, Вольтер сказал архитектору:

— Счастливец вы, господин Перрона, что незнакомы с этим господином, а то бы он переделал арки вашего моста!

* * *

Однажды, в то время когда Вольтер играл в карты с какой-то очень набожной дамой, случилась сильная гроза. Трусливая богомолка вся затряслась и начала умолять, чтобы закрыли окна, двери, спустили занавески. Главное же, что ее ужасало, это то, что она в такую минуту находилась вместе с безбожником и нечестивцем. Что, если Господь в своем праведном гневе избрал этот момент, чтобы поразить злодея-атеиста своими громами? И все это она в припадке страха выкрикивала громко, не стесняясь присутствием самого безбожника.

— Сударыня, — заметил ей Вольтер, — я в одной строке своего стихотворения сказал о Боге больше хорошего, нежели вы мыслили о нем всю вашу жизнь.

Очевидно, философ намекал на свою знаменитую строфу: «Если бы Бог не существовал, то надо было бы его выдумать».

* * *

Однажды Ламетри, приглашенный ко двору Фридриха в одно время с Вольтером, в беседе с королем очень свободно заговорил о том, что берлинская публика недовольна сближением короля с Вольтером, что это сближение находят чрезмерным и неприятным. Король на это заметил, что все эти тревоги напрасны, что он умеет извлекать пользу из людей, что для него человек все равно, что апельсин: выдавил сок, а кожуру бросил прочь.

«С этой минуты, — пишет Вольтер в своих записках, — я, конечно, стал подумывать о том, чтобы как-нибудь загодя обезопасить свою апельсинную кожуру».

* * *

Кружок враждебных Вольтеру лиц начал распускать слух, что одна из его трагедий, «Альзира», написана не им.

— Я очень желал бы, чтобы так и было на самом деле, — заметил некто, слышавший это.

— Почему же так? — спросили его.

— Потому что тогда у нас было бы одним великим поэтом больше.

* * *

Какой-то адвокат, явившись к Вольтеру, приветствовал его пышными словами:

— Я пришел поклониться светочу мира!

Вольтер тотчас позвал свою родственницу, г-жу Дени, и попросил ее принести щипцы для снимания нагара со свеч.

* * *

Во время регентства Вольтер был посажен в Бастилию за какую-то эпиграмму, направленную против регента. Его выручил из темницы герцог Бранкас. Он сам приехал за ним в Бастилию и повез его прежде всего к регенту благодарить за помилование. Случилось, что регент заставил их долго ждать. А на дворе стояла отвратительная погода — дождь, снег, слякоть. Вольтер, созерцая в окно эту непогоду, сказал герцогу:

— Глядя на такую слякоть, можно подумать, что на небе тоже учреждено регентство.

* * *

До революции податные откупщики во Франции были настоящими шавками, которых народ считал хуже всяких разбойников. И вот однажды у Вольтера, в кругу гостей, затеяли рассказывать поочередно разные истории про разбойников. Когда очередь дошла до Вольтера, он начал свой рассказ так:

* * *

— Жил-был в старые времена податной откупщик… — тут он оборвал рассказ и добавил: — Дальше, ей-Богу, забыл, господа!

Но и этого было достаточно, чтобы слушатели расхохотались над краткой историей о «разбойниках».

* * *

Одно время Вольтер гостил в монастыре Сенон, у его настоятеля Кальме. Его привлекала в монастырь, собственно, прекрасная тамошняя библиотека. Но, живя в монастыре, он не желал входить в него, как говорится, «со своим уставом» и потому усердно выполнял весь обиход монашеской жизни, посещал церковную службу. Однажды он даже участвовал в какой-то духовной процессии, причем шел, опираясь на руку своего секретаря; этот последний, надо заметить, был протестант. Когда это рассказали известному остряку маркизу д'Аржансу, он воскликнул;

— Это, кажется, единственный случай, когда неверие, опираясь на ересь, воздавало почтение церкви!

* * *

Посетив однажды свою добрую знакомую, г-жу Шатлэ, Вольтер стал играть с ее маленьким сыном. Он усадил ребенка к себе на колени и говорил ему:

— Милый мой дружок, для того чтобы уметь ладить с людьми, надо всегда иметь на своей стороне женщин; а чтобы иметь их на своей стороне, надо их знать. Вот ты и знай, что все женщины лживы, лукавы, обманщицы.

— Как, — прервала его рассерженная хозяйка, — что вы говорите? Как все женщины?

— Сударыня, — остановил ее Вольтер, — грешно говорить ребенку ложь, детям надо всегда говорить правду!

* * *

Отец Вольтера все хотел купить сыну какую-нибудь хорошую почетную должность, — в те времена подобное продавалось и покупалось. Но Вольтер всегда, когда заходила об этом речь, говорил:

— Я не хочу почета, который покупают; я сумею приобрести почет, который мне ничего не будет стоить деньгами!

* * *

Вольтер умел льстить, когда считал человека достойным. Так, во время посещения Франции Франклином знаменитый американец пожелал видеть Вольтера, слава которого уже давно перешла через Атлантический океан. Вольтер с трудом говорил по-английски, но при встрече Франклина заговорил и некоторое время поддерживал беседу на английском языке. Потом он перешел на французский, но при этом заметил:

— Я не мог отказать себе в удовольствии хоть немножко побеседовать на языке Франклина.

* * *

У Вольтера был старший брат, богослов, столь же усердно погруженный в теологическую литературу, как Вольтер в поэзию. Их отец иногда говаривал:

— У меня выросли сынки — два дурака: один дурак в прозе, другой в стихах.

* * *

Один аббат, по имени Сюёр, представился Вольтеру в качестве писателя.

— Господин аббат, — сказал ему философ, приветствуя его, — вы носите имя, очень известное в живописи.

* * *

Какой-то приезжий гость посетил Вольтера в его замке Фернэ, загостился там и порядочно надоел хозяину. Вольтер говорил про него:

— Этот человек— сущий Дон-Кихот, только навыворот: тот принимал гостиницы за замки, а этот — замки за гостиницы.

* * *

Вольтер не ладил с Пироном. Но вот однажды очень удивленный Пирон видит в окно, что к его дому подходит Вольтер и входит в подъезд. Пирон решился принять его по возможности любезно и ждал только звонка, чтобы отворить дверь. Но звонок не раздался, а вместо того послышалось какое-то царапанье, словно бы кто писал на двери. Переждав некоторое время, Пирон отворил дверь и на ее наружной стороне увидал написанные мелом слова весьма неприличного свойства. Пирон решил отомстить. Он сам в парадном туалете явился к Вольтеру как бы с визитом, и когда тот выразил некоторое изумление по поводу его посещения, Пирон ему сказал:

— В моем посещении нет ничего удивительного: я у себя на двери нашел вашу визитную карточку и поспешил отдать вам визит.

* * *

У Вольтера одно время жил в качестве приживальщика какой-то отставной иезуит по имени Адам. Вольтер, представляя его посетителям, всегда повторял одну остроту:

— Вот господин Адам, только это вовсе не первый человек!

* * *

Вольтер и Пирон однажды поспорили, кто из них искуснее в лаконизме, и решили для состязания написать друг другу письма, которые должны были состоять хотя бы из одной только фразы, но совершенно законченной и осмысленной. Бой был открыт Вольтером, который прислал Пирону записку, содержащую два кратчайших латинских слова: «еду в деревню». Ответ Пирона не замедлил последовать; он состоял всего лишь из одной буквы. Но буква эта по-латыни значит— «иди, поезжай». В настоящем случае эта буква представляла собой вполне законченный и осмысленный ответ на письмо Вольтера.

* * *

Во времена Вольтера еще свирепствовали знаменитые «письма с государственной печатью», по которым людей хватали и засаживали в Бастилию. Эти письма сильные мира сего легко доставали по знакомству с высшими сферами, а богатые просто покупали их. Но бывало, что ни в чем не повинных людей сажали в тюрьму и по поддельным письмам.

* * *

Однажды случилась очень громкая история именно с подобным письмом. Вольтер, беседуя с полицейским префектом Эро, спросил его, что делают с подделывателями.

— Их вешают, — отвечал Эро.

— И то хорошо, — заметил Вольтер, — до поры до времени, пока не начнут, наконец вешать и тех, кто подписывает неподдельные.

* * *

Вольтер спросил одного молодого человека, кем он хочет быть, к чему себя готовит.

— Хочу сделаться врачом, — отвечал тот.

— Другими словами, хотите выучиться пичкать лекарствами, которых вы не знаете, человеческое тело, которое вы знаете еще меньше.

* * *

Вольтер читал свою трагедию пришедшим к нему в гости аббату Вуазенону и Расину (сыну знаменитого поэта). При произнесении одного стиха Расин вдруг остановил чтеца и заметил, что этот стих заимствован у него. И йотом он все время бормотал: «А ведь тот стих мой!» Вуазенону это, наконец, наскучило, и он крикнул Вольтеру:

— Да отдайте вы ему его стих, и пусть он с ним убирается к черту!

* * *

Одно время к Вольтеру привязался какой-то скучнейший господин, который истязал его своими бесконечными вопросами. Однажды при входе этого гостя Вольтер, не давая ему открыть рот, сказал:

— Милостивый государь, предупреждаю, что я ничего не знаю и ничего не могу вам отвечать на вопросы, которые вы мне будете предлагать.

* * *

Регент засадил Вольтера в Бастилию, а в это время как раз давали Вольтерову трагедию «Эдип». Регенту она чрезвычайно понравилась, и ради удовольствия, какое она ему доставила, он помиловал автора. Когда Вольтер явился благодарить регента, тот сказал ему:

— Ведите себя хорошо, а я буду о вас заботиться.

— Буду бесконечно обязан вашему высочеству, — отвечал Вольтер, — но об одном умоляю: не принимайте на себя забот о моей квартире!

* * *

Однажды Вольтер, приветствуя Пирона, сказал ему:

— А, здравствуйте, сердце мое!

— Я вам, кажется, ничего худого не сделал, — сухо отвечал Пирон, — за что же вы меня поносите!

— Какая разница между хорошим и прекрасным? — спрашивали Вольтера.

— Хорошее требует доказательств, а прекрасное не требует, — ответил он.

* * *

Какой-то бедный духовный, мечтавший о месте аббата, часто в беседах с Буало, с которым был знаком, горячо восставал против распространенной в то время манеры хватать множество мест и должностей: жадные люди брали места, вовсе не заботясь, как они справятся с принимаемыми на себя обязанностями, а заботясь лишь об умножении доходов. Знакомец Буало весьма красноречиво осуждал эту жадность, столь мало совместимую особенно с духовным званием, для себя же, как он уверял, удовольствовался бы аббатством, которое приносило бы 2–3 тысячи франков, на большее же он никогда не польстится. Но все это был только один разговор; кандидату в аббаты случайно повезло: он получил аббатство с доходом в 7 тысяч, скоро потом другое, в 5 тысяч, потом третье, тоже в 5 тысяч.

— Ну, господин аббат, — сказал ему Буало, встретясь с ним в это время, — где наши разговоры о грехе и соблазне многочисленных должностей и крупных доходов?

— Ах, господин Буало, — отвечал разбогатевший скромник, — если б вы знали, как эти доходы нужны для того, чтобы хорошо жить.

— Знаю, понимаю и нисколько не сомневаюсь, что все это нужно для того, чтоб хорошо жить, но годится ли это для того, чтобы хорошо умереть?

* * *

Принц Кондэ был большой любитель литературы и часто собирал у себя писателей, беседовал с ними и высказывал подчас весьма здравые суждения. С ним, конечно, все соглашались, когда его суждения были в самом деле здравые, и в эти минуты он был в высшей степени мил и любезен. Но зато, когда его мнения нельзя было принять без возражений, он совсем преображался, противоречий не выносил, был зол, резок, груб. И вот однажды Буало, присутствовавший при каких-то литературных разглагольствованиях принца, возразил ему. Слово за слово спор разгорелся, и очи принца гак злобно засверкали, что Буало живо примолк, оставив спор. Улучив минутку, он наклонился к соседу и шепнул ему:

— Отныне даю заклятье всегда, когда принц не прав, быть одного мнения с его высочеством.

* * *

Один знакомый показывал Буало стихи, написанные каким-то маркизом. Сам показывавший отзывался об этих стихах с восхищением, но Буало, просмотрев их, оказался иного мнения.

— Если вам так нравятся стихи маркиза, — сказал он своему знакомому, — то вы мне окажете большую честь, если мои стихи будете считать никуда не годными.

* * *

У книгопродавца Барбена, приятеля Буало, была в окрестностях Парижа дача, очень богатая и красивая, но без двора, без сада, так что когда он звал гостей на дачу «подышать свежим воздухом», то над ним смеялись, потому что наслаждаться воздухом на даче было негде. Однажды Буало обедал у него и после обеда сейчас же приказал закладывать лошадей, чтобы ехать домой.

— Куда же вы так скоро? — спрашивал его хозяин.

— Хочу в город, подышать свежим воздухом, — ответил Буало.

* * *

Одно время в Париже проявился проповедник, отец Летурне, на проповеди которого устремлялся весь город. Кто-то спросил у Буало, что это за новый проповедник и почему к нему публика так усердно идет.

— Вы знаете, — отвечал Буало, — что публика всегда жадна до новизны, а Летурне проповедует совсем по-новому — в евангельском духе.

* * *

Академик Грессэ, говоря однажды о Руссо, выразился так:

— Досадно, что такой крупный философ живет таким медведем.

Руссо это узнал. Посетив Грессэ, он долго беседовал с ним, но говорил очень кратко, и все о разных пустяках, тогда как Грессэ хотелось навести разговор на серьезные философские темы. Грессэ, наконец, намекнул гостю на это видимое уклонение от серьезного разговора, а Руссо сказал ему на это:

— Господин Грессэ, можно выучить говорить попугая, но медведя ни за что не выучить.

* * *

Философ Ванини на обращенное к нему обвинение в безбожии поднял с земли соломинку и сказал:

— Мне довольно этой былинки, чтобы бесспорно доказать то, в отрицании чего меня обвиняют.

* * *

Нечто подобное приписывают и Руссо. Однажды он вошел к г-же Эпернэ, неся в руке большой пук колосьев.

— Вот вам, — сказал он, — целый пук доказательств бытия Божьего.

* * *

У Руссо был домик в Монморанси, а рядом с ним — бывшее имение какого-то важного, но очень пустого и тщеславного барина, хваставшегося своей охотой и красной ленточкой своего ордена. Однажды заяц, принадлежавший этому барину, ушел из его садка, пробрался в скромный огородик Руссо и пристроился там к капусте. Садовница Руссо завладела этой случайной добычей, а барин-сосед, узнав об этом, страшно разгневался и грозил садовнице. Тогда Руссо продиктовал ей письмо к соседу; в нем она сначала рассыпалась в извинениях, а в конце заявил:

«Милостивый государь, я питаю к вашим зайцам всяческое почтение, но молю вас, наденьте на них на каждого по красной орденской ленточке, чтобы я могла их отличить от других зайцев».

* * *

Однажды Руссо прогуливался с Дидро по берегу пруда в Монморанси. Остановившись около одного места на берегу, Руссо сказал:

— Вот с этого самого места я раз двадцать собирался броситься в воду, чтобы покончить с собой.

— Что ж вас удерживало? — спросил равнодушно Дидро.

— Я пробовал воду рукой, и мне всегда казалось, что она слишком холодна.

* * *

У Дидро снисходительность к людям иногда доходила до непостижимых пределов, до самоотверженности. Так, однажды к нему явился какой-то юный шантажист, подал толстую тетрадь и просил ее прочитать. Рукопись оказалась злой и яростной сатирой на Дидро.

— Милостивый государь, — сказал ему Дидро, — я не знаю вас, никакого зла я не мог вам сделать; скажите же, чем я должен объяснить ваше нападение на меня?

— Мне просто-напросто есть нечего, — покаялся юноша.

Он надеялся, что Дидро даст ему денег, чтобы отвязаться от него.

— Ну, что же, — спокойно проговорил Дидро, — вы не первый, прибегший к такому способу пропитания. Многие охотно платят за молчание. Но дело в том, что вы можете извлечь гораздо больше пользы из вашей тетрадки. Обратитесь вы с ней к герцогу Орлеанскому. Он меня терпеть не может и за пасквиль против меня хорошо заплатит, гораздо лучше, чем я сам. Посвятите ему вашу сатиру, переплетите ее хорошенько, поставьте на переплете его герб и поднесите ему; можете быть уверены, что он будет щедр к вам.

— Но я совсем не знаю герцога и не сумею написать ему посвящение, — сказал шантажист.

Дидро сейчас же сел за стол и написал посвящение. Мошенник взял свою рукопись, сделал все так, как ему советовал Дидро, получил от герцога щедрую подачку и пришел даже поблагодарить Дидро.

* * *

Знаменитую «Энциклопедию», которую Дидро редактировал, издавал книгопродавец Панкук, человек очень преклонного возраста. Однажды Дидро пришел к нему, чтобы прочесть корректурные листы «Энциклопедии». Панкук в это время одевался и делал это по причине своей старческой неповоротливости очень медленно. Живой и нетерпеливый Дидро, желая помочь ему поскорее покончить со своим туалетом, стал подавать старику верхнюю одежду; Панкук сконфузился и никак не хотел согласиться, чтоб великий писатель прислуживал ему.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Дидро, — я не первый автор, одевающий (т. е. обогащающий) издателя.

* * *

Однажды Гримм привел к Дидро принца Фердинанда Брауншвейгского, которого Дидро не знал и принял за простого смертного, путешествующего немца. Все трое очень мирно и дружно беседовали несколько часов. На прощанье Гримм пригласил его ужинать в тот же день к герцогу Брауншвейгскому, прибывшему в Париж.

— Увидите героя! — убеждал его Гримм.

— Нет, не пойду, — отвечал Дидро, не любивший принцев. — Я не люблю этих ваших принцев, я с ними глупею, они у меня отшибают здравый смысл, да ведь и сами-то они ничего умного не говорят.

Гримм расхохотался и знаками дал ему понять, что его гость и был сам принц Брауншвейгский. Дидро, нисколько не смутясь, сказал ему:

— Друг мой, преклоните колено перед вашим принцем и попросите у него прощения за все глупости, которые вы меня заставили говорить.

* * *

У Дидро спросили, что за человек Эпине.

— Это человек, — ответил философ, — который истребил два миллиона франков, не только не сделав за все это время ни одного доброго дела, но даже и не сказав ни одного доброго слова.

* * *

Однажды к Дидро пришел какой-то юноша и принес пук никуда не годных стихов. Дидро откровенно сказал ему, что не только эти стихи его плохи, но, судя по ним, можно сказать с уверенностью, что лучших ему никогда и не удастся написать.

— Ну, что же делать, — отвечал юноша, — буду писать плохие стихи!

Эта выходка заинтересовала Дидро. Он расспросил юношу и услыхал от него, что несчастный был одержим каким-то болезненным жаром к писанию стихов, не мог без этого жить. Но при этом еще оказалось, что злополучный поэт очень беден. Подумав, Дидро посоветовал ему ехать в Индию и там попытать счастья. С тем от него и ушел юный маньяк.

Но через двенадцать лет он снова предстал перед Дидро, на этот раз прекрасно одетый, видимо став богатым человеком. Дидро и не узнал было его, но тот сам напомнил о своих стихах. Помните, дескать, я тот самый, кого вы тогда отправили в Индию; я вас послушался, отправился туда и там разбогател. Теперь я вернулся и опять взялся за стихи!

Дидро прочел эти стихи и увидел, что они еще хуже прежних. Он это откровенно объяснил поэту, но прибавил:

— Вы этим не стесняйтесь, пишите себе ваши стихи сколько угодно. Теперь вы обеспечены, и вам можно развлекать себя чем хотите. Только не печатайте ваших стихов, потому что издатель на них может в прах разориться.

* * *

Дидро был рассеян и беззаботен, и у него нередко утаскивали его рукописи, а потом их издавали и продавали. Но в числе этих рукописей были и не разрешенные цензурой; поэтому Дидро иной раз приходилось иметь неприятные объяснения с властями; в этих случаях он всегда отговаривался тем, что он не сам публиковал свое запретное сочинение, что у него украли рукопись. Однажды кто-то из власть предержащих, выслушивая в сотый раз от Дидро это оправдание, очень серьезно и внушительно сказал ему:

— Господин Дидро, отныне и впредь я вам настрого запрещаю, чтобы вас обворовывали.

* * *

Шамфор в своих записках вспоминает очень забавную историю, приводящую на память слова Гоголя о великом таланте русского человека разговаривать с людьми, смотря по их чину, званию, общественному положению, богатству. Оказывается, этим талантом щеголяли и современники Шамфора. Так, однажды, когда Д'Аламбер был уже на вершине своей ученой славы, ему случилось быть в гостях у госпожи Дюдеффан, где вместе с ним сошлись и разные чиновные тузы. После других пожаловал доктор Фурнье. Он прежде всего подошел к хозяйке и приветствовал ее словами: «Сударыня, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение!»

Потом он обратился к президенту Эно со словами: «Сударь, имею честь приветствовать вас!»

Потом к богачу Пон-де-Вейлю, со словами: «Сударь, ваш покорнейший слуга!», и после всех к Д'Аламберу со словами: «Здравствуйте, сударь».

* * *

Философ Фонтенель, когда его избрали в члены Академии наук, сказал: «Теперь на всем свете осталось всего 39 человек умнее меня». Число членов французской Академии — 40.

* * *

Однажды Фонтенель сидел за столом между двумя какими-то юношами, очень глупыми, но заносчивыми и решившими потешиться над философом. За обедом между прочим зашел разговор о разных способах выражать одну и ту же мысль на французском языке. Юноши по этому поводу приступили к Фонтенелю с вопросом, как правильнее сказать: «Дайте нам пить» или: «Принесите нам пить».

— Для вас, — ответил им философ, — не годятся оба эти выражения; вы должны говорить: «Поведите нас на водопой».

* * *

Однажды регент спрашивал у Фонтенеля, как всего правильнее относиться к поэтическим произведениям.

— Ваше высочество, — отвечал философ, — говорите о них обо всех сплошь, что они плохи, и вы рискуете впасть в ошибку разве в одном-двух случаях из ста.

* * *

Фонтенель каждый день обедал у кого-нибудь из знакомых, так что у него все дни недели всегда были вперед распределены. Когда его хоронили, Пирон, смотревший из окна на печальное шествие, воскликнул:

— Сегодня в первый раз Фонтенель выходит из дому не на обед к знакомым!

* * *

Фонтенель до страсти любил спаржу, и притом приготовленную на прованском масле. Однажды его посетил престарелый аббат Террасон, тоже большой почитатель спаржи, но только не на прованском, а на коровьем масле. У Фонтенеля как раз в этот день готовили спаржу, но запас лакомства был невелик. Однако, желая угостить друга, он решился на жертву и приказал разделить всю партию спаржи на две части и одну часть приготовить на коровьем, другую на прованском масле. И вот внезапно незадолго до обеда со старым Террасоном сделалось нехорошо, потом он вдруг упал и умер. Видя это, Фонтенель мгновенно побежал в кухню, еще издали крича повару:

— Всю на прованском, всю на прованском!

* * *

Фонтенель в последние годы жизни (он умер столетним старцем) сначала оглох, а потом начал слепнуть.

Чуя приближение смерти, он говорил: «Я уже понемногу отправляю вперед свой багаж».

* * *

У Фонтенеля было смешное приключение с произведением его собственного пера. Однажды сын одного крупного чиновника по секрету попросил Фонтенеля сочинить для него речь, и тот исполнил его просьбу. Но все это осталось в тайне между ними; отец ничего не знал. Спустя немало времени, когда Фонтенель успел уже и забыть об этой речи, отец однажды попросил его послушать речь, которая осталась в копии у него. Фонтенель, ничего не подозревая, стал слушать и скоро вспомнил, что это его собственное произведение. Ему стало неловко. Выдать сына ему не хотелось, очень хвалить свое собственное сочинение было неловко; разрешилось это тем, что он дал о речи очень неопределенный отзыв, которым старик отец остался недоволен.

— Я вижу, что произведение сына вам не по вкусу. И, однако же, оно написано в свободном, естественном стиле, быть может, и не строго правильном, но не надо забывать, что это сочинено светским человеком. А ведь вам, господам академикам, подавай грамматику да фразы!

* * *

«Если бы я держал все истины у себя в руке, — говаривал Фонтенель, — я ни за что бы ее не разжал, чтоб показать эти истины людям».

* * *

Фонтенелю приписывается один из самых ловких и изящных комплиментов, сказанных женщине. Ему было уже далеко за 90, когда он встретил в одном доме прелестную молоденькую женщину, недавно вышедшую замуж. Он подсел к ней и долго, пользуясь вольностью старческого возраста, рассыпался перед ней в любезностях. Потом он был от нее кем-то отозван, а спустя еще несколько времени рассеянно прошел мимо нее, даже не взглянув на нее.

— Господин Фонтенель, — окликнула его красавица, — таковы-то ваши любезности, которые вы мне недавно расточали! Вы проходите мимо, даже не взглянув на меня!

— Сударыня, — ответил ей умный старец. — Я потому и не взглянул на вас, что мне было необходимо пройти мимо, ибо если бы я взглянул, то разве был бы в силах пройти мимо!

* * *

Когда престарелому Иоганну Вольфгангу Гете сообщили, что умер его семидесятилетний друг, он сказал:

— Я удивляюсь, как это у людей не хватает характера жить дольше.

* * *

Гете прогуливался в парке Веймара. На дорожке, где мог пройти лишь один человек, ему встретился критик, который остро критиковал его произведения. Когда они сблизились, критик чванливо сказал:

— Я никогда не уступаю дорогу дуракам!

— А я наоборот, — ответил Гете и, улыбаясь, сделал шаг в сторону.

* * *

Увидев двух ссорящихся, Гете сказал: — Из двух ссорящихся виновен тот, кто умнее.

* * *

Бомарше был подвергнут герцогом Шонем грубому оскорблению, чуть ли даже не прибит им. Однако он стерпел и не вызвал обидчика на дуэль. Через некоторое время после того его вызвал на дуэль актер Дабдаш.

— Я отказывался драться с людьми почище его, — спокойно сказал Бомарше и отказался от дуэли.

* * *

Бомарше был сын часового мастера и сам долго занимался делом отца. Когда же потом он появился при дворе уже в роли знаменитого писателя, его старались уязвить напоминаниями о его ремесле. Так, однажды, когда он, парадно одетый, проходил по галерее версальского дворца, его остановил кто-то из придворных и сказал:

— Ах, господин Бомарше, как это кстати, что я вас встретил! Взгляните, пожалуйста, что такое сделалось с моими часами.

— С удовольствием, — отвечал Бомарше, — но я, предупреждаю вас, очень неловок, у меня все из рук валится.

Считая эти слова за признак смущения и желание отделаться, придворный стал еще пуще приставать, и Бомарше, наконец, взял его часы, но тотчас же, как бы нечаянно, брякнул их о каменные плиты галереи. Он, конечно, извинился, но напомнил еще раз, что он предупреждал о своей неловкости, и затем спокойно отошел. Шутник оказался чувствительно наказанным за свое желание поиздеваться.

* * *

Одна из комедий Бомарше, «Два друга», жестоко провалилась. В это время ему случилось однажды быть в одной компании, где присутствовала знаменитая артистка из оперы, Софи Арну. Желая, ради утешения, пройтись насчет оперного театра, Бомарше сказал ей:

— У вас отличный зрительный зал, но вы со своим «Зороастром» провалитесь, и ваш театр будет пуст.

— Извините, — спокойно ответила Арну, — ваши «Два друга» отправят к нам всю свою публику.

* * *

Та же Арну, изумляясь удаче, которая иногда поразительно улыбалась Бомарше, говорила про него:

— Поверьте мне, он будет повешен, но веревка оборвется!

* * *

Арну не блистала хорошим голосом. Однажды какой-то врач, слушая ее пение, заметил:

— Это самая блестящая астма, которую мне когда-либо случалось слушать!

* * *

У Софи Арну одно время была связь с графом Лорагэ, но ветреный граф влюбился в другую актрису и откровенно признался в своей неверности Софи Арну. Та приняла факт весьма философски, без всяких сцен, напротив, следила с участием за успехами своего друга. И вот однажды граф поведал ей свое горе: каждый раз, когда он бывает у нового предмета обожания, он встречается там с упорным соперником, с каким-то мальтийским рыцарем. Он не скрыл от Софи, что очень боится этого мальтийца.

— Еще бы, — заметила Арну, — как вам его не бояться, ведь мальтийский орден прямо и учрежден для борьбы с «неверными»…

* * *

Софи Арну, с ее умом и сценической опытностью, хорошо понимала, что такая вещь, как «Женитьба Фигаро», наверное, станет в ряд знаменитых пьес и обойдет театры всего мира. Но другие, менее опытные или завистливые люди усердно твердили, что комедия Бомарше слаба и, наверное, провалится.

— Да, провалится, — сказала на это Софи, — раз сорок подряд.

* * *

Арну однажды пригласила в себе на ужин несколько человек из высшей знати. В то время за сборищами зорко следили, и полицейский префект, узнав об ужине, вызвал актрису к себе и потребовал, чтобы она назвала имена всех приглашенных ею гостей.

— Я забыла, кого звала, — отвечала Арну.

— Ну, полноте, такая женщина, как вы, должна твердо помнить подобные вещи!

— О да, ваше превосходительство, — отвечала Арну, — но перед таким, как вы, я становлюсь уже не такая, как я.

* * *

Во времена Арну случилась наделавшая шуму дуэль Бюзасуа с принцем Нассау. Рассказывая о ней, говорили, что первый из них очень долго уклонялся от поединка, и удивлялись этому, потому что он считался настоящим артистом фехтования.

— Что ж тут удивительного, — заметила Арну, — таковы все знаменитости и таланты — любят, чтоб их упрашивали.

* * *

У дочери Софи Арну, г-жи Мюрвиль, спросили однажды, сколько лет ее матери.

— Ей-Богу, не знаю, — отвечала она, — мама каждый год сбавляет себе по году, так что скоро я буду старше ее!

* * *

Вспоминая часто о своей ранней молодости, Софи Арну говорила:

— Славное было время! Я тогда так бедствовала.

* * *

Рассорившись со своим возлюбленным, графом Лорагэ, Софи Арну отправила к его жене все, что от него имела: золото, бриллианты, наряды, карету и в ней двух детей, которых она имела от Лорагэ.

* * *

Мольеровский «Тартюф» имел при первом представлении большой успех, и когда его поставили на следующий день, зрительный зал был переполнен. Но перед самым представлением явился посланный от президента парламента Ламуаньона с извещением, что пьеса запрещена. Тогда Мольер, выйдя к публике, сказал:

— Милостивые государи, мы хотели сегодня представить вам «Тартюфа», но господин президент не хочет, чтоб мы его представляли.

Это знаменитое слово считается образцовым примером так называемой амбифологии, т. е. попросту говоря, двусмысленности.

* * *

Когда появился на сцене мольеровский «Мнимый рогоносец», какой-то злополучный супруг узнал себя в герое и ужасно сердился на Мольера, собираясь жестоко отомстить ему.

— Полноте, — успокаивал его кто-то из друзей, — подумайте о том, что автор представил вас с наивыгоднейшей стороны: ведь вы не настоящий, а мнимый рогоносец!

* * *

Мольер был очень дружен с адвокатом Фуркруа. Этот человек отличался и славился необычайно мощным и зычным голосом. Однажды Мольер заспорил с ним, но его голос буквально исчезал в громовом голосе Фуркруа. Тогда, оборотясь к присутствовавшему при споре Буало, Мольер сказал:

— Ну, что тут возьмешь здравым суждением против такой глотки!

* * *

В театре происходила репетиция пьесы Мольера. Молодая, совсем еще неопытная актриса, которой приходилось изображать муки ревности и отчаяния покинутой женщины, передавала эту сцену совсем вяло в безжизненно, приводя этим в отчаяние автора драмы.

— Сударыня, — кричал Мольер ей в раздражении, — вы совсем не понимаете этой сцены. Поставьте же себя на место героини. Представьте себе, что вас покинул ваш любовник. Что бы вы стали делать?

— Взяла бы другого, — спокойно отвечала актриса.

* * *

Когда Мольер умер, к принцу Кондэ, очень любившему драматурга, явился какой-то неизвестный поэт, сочинивший эпитафию на гробницу Мольера. Он поднес ее принцу, конечно, в чаянии мзды. Узнав, в чем дело, и прочтя эпитафию, принц воскликнул:

— О Боже, сколь безмерно приятнее было бы, если б не вам пришлось писать мольеровскую эпитафию, а Мольеру эпитафию на вашу могилу!

* * *

Расин в спорах всегда держался чрезвычайно гордо и надменно, высказывал свои мнения, как непререкаемые истины, и этими манерами часто донельзя раздражал собеседников. Однажды, когда он спорил о чем-то с Деспрео и нападал на его произведения, последний воскликнул:

— Ну, хорошо! Пусть я буду лучше просто не прав, чем так кичливо прав!

* * *

Расин часто со смехом рассказывал об одном враче, с которым он советовался. Доктор, выслушав его и исследовав, предписал ему не есть мясного, не пить вина, не читать, вообще ничем усидчиво не заниматься и в заключение прибавил:

— А главное — будьте всегда спокойны, довольны и веселы!

* * *

Однажды герцог Орлеанский и кардинал Дюбуа собрались вместе куда-то на костюмированный бал, причем, чтоб их ни за что не могли узнать, оба переоделись самым невероятным образом и условились держаться друг с другом с усиленной фамильярностью. Дюбуа довел, однако, эту фамильярность до того, что пнул регента ногой.

— Друг мой, — заметил ему герцог, — ты уж чересчур стараешься, чтобы меня не узнали!

* * *

Регент (герцог Орлеанский) наложил на одну провинцию усиленные налоги. Депутат этой провинции, человек смелый и стойкий, одна из тех суровых личностей, которые в те времена уже появлялись изредка, словно предтечи будущих революционных вождей, чрезвычайно упорно отстаивал перед регентом интересы своих сограждан, почти угрожая регенту, если он не отменит налога. Удивленный и раздраженный такими речами регент сказал ему:

— Но ведь это угрозы! Какими же, однако, силами и средствами вы располагаете, чтобы воспротивиться моей воле? Что вы можете со мной сделать?

— Повиноваться и ненавидеть! — отвечал смелый депутат.

* * *

Регент умер внезапно, от удара. Он дал кому-то аудиенцию и, покончив с ней, вошел в свои покои, где его встретила его любовница, герцогиня Фаларне. Он сказал ей:

— Очень рад вас видеть, вы позабавите меня своими рассказами, а у меня ужасно болит голова.

Проговорив эти слова, он вдруг ослаб и вытянулся на кресле без движения. Герцогиня сейчас же позвала людей, вызвали доктора, но было уже поздно: регент умер на руках у своей возлюбленной. Какой-то остряк сказал про него:

— Герцог скончался, напутствуемый своим всегдашним духовником.

* * *

Как известно, у регента был любимец, кардинал Дюбуа, пользовавшийся замечательно дружной ненавистью всего парижского населения. Регента всеми силами убеждали не выдвигать этого человека вперед, но он никого не хотел слушать. Между прочим, граф Носэ говорил регенту:

— Ваше высочество, вы можете сделать его, конечно, чем вам благоугодно, но честным человеком вы его не в силах сделать.

Смелый Носэ поплатился за это изгнанием, хотя регент очень любил его. Когда же Дюбуа умер, регент поспешил вернуть Носэ, написав ему при этом чрезвычайно странное собственноручное послание:

«Умер змей, умер и яд. Жду тебя сегодня в Пале-Рояль к ужину»,

* * *

Лагранж-Шансель написал против регента чрезвычайно злой памфлет, был в этом изобличен и сослан регентом в заточение на острова Св. Маргариты, те самые, где содержалась знаменитая «Железная маска». Перед ссылкой, однако, регент пожелал видеть автора и спросил у него:

— Веришь ли ты сам всему тому, что ты написал про меня?

— Верю! — отвечал Лагранж-Шансель.

— Ну то-то, твое счастье! Если бы ты сам этому не верил, я бы тебя вздернул на виселице!

* * *

Фридриху Великому приписывается (хотя иные и оспаривают его авторство) весьма нелюбезное слово относительно прекрасного пола:

— Женщина, — будто бы говаривал он, — все равно что отбивная котлета: чем больше ее бить, тем она становится мягче!

* * *

Фридрих был убежденный атеист. Однажды в беседе с Арно-Бакюляром он начал высказывать свои взгляды на религию, а тот стал горячо с ним спорить. Видя в своем собеседнике человека верующего, король сказал ему:

— Как, вы тоже придерживаетесь всех этих отсталых взглядов?!

— Точно так, государь, — отвечал Арно, — мне утешительно думать, что есть существо, стоящее выше королей.

* * *

Однажды Фридрих работал у себя в кабинете, а в это время внук его, которому вход в кабинет никогда не возбранялся, играл тут же в комнате, бросая волан. И вот волан вдруг упал королю на стол. Фридрих бросил его мальчику, и тот, продолжая играть, снова пустил игрушку на стол; он и на этот раз получил ее обратно; но когда волан в третий раз упал уже прямо на бумаги, разложенные перед Фридрихом, он схватил волан и спрятал его в карман. Мальчик начал упрашивать отдать ему игрушку, но тот ему сначала сказал, что не отдаст, а потом вовсе ничего не отвечал. Тогда мальчик перешел от просьб к требованиям. Он подошел к столу вплотную, упер руки в боки и сказал громко и решительно:

— Я спрашиваю ваше величесгво, отдадите вы мне мой волан, да или нет?

Король расхохотался и, отдавая мальчугану его игрушку, сказал:

— Ты храбрый малый, они у тебя не отнимут назад Силезии!

* * *

Однажды Фридриху представили для подписи приговор, которым присуждался к смертной казни некто, обвиненный в преступной связи с собственной дочерью. Фридрих написал на приговоре:

«Надо прежде всего доказать и установить, что она ему действительно дочь».

А так как этого не удалось установить с достоверностью, то король просто приговорил его к непродолжительному заключению.

* * *

При Фридрихе был отдан приказ, чтобы офицеры королевской гвардии всюду в публичных местах появлялись не иначе как в форменной одежде. Один из гвардейских офицеров вздумал прогуливаться в дворцовом саду в штатском костюме и как раз наткнулся на короля. Тот при встрече сделал вид, что не узнает его, и спросил его, кто он такой.

Я офицер, но я здесь инкогнито! — развязно ответил находчивый воин.

Фридриху это понравилось, и он отпустил нарушителя дисциплины с миром, посоветовав, однако, «не попадаться на глаза королю».

* * *

Один из пажей Фридриха, видя забытую королем на столе драгоценную табакерку, открыл ее, понюхал табаку и начал рассматривать табакерку. Король, видя эту проделку и тихонько подойдя к пажу, спросил его:

— Тебе понравилась моя табакерка?

Бедный паж стоял перед королем, не говоря ни слова от страха.

— Ну, милый мой, — сказал ему король, — для нас двух эта табакерка будет мала; гак уж ты лучше пользуйся ею один, возьми ее себе!

* * *

Фридрих допускал и терпел со стороны своих приближенных иногда величайшие проявления бесцеремонности на словах. Так, перед боем под Розбахом он говорил своему генералу:

— Если я проиграю эту битву, то брошу все, уеду в Венецию и буду там жить, сделаюсь лекарем!

— Значит, все-таки останетесь человекоубийцей! — заметил генерал.

* * *

Один из любимых капралов Фридриха, очень храбрый и лихой солдафон, но большой щеголь, вздумал носить цепочку, чтоб показать, что у него завелись часы, хотя часов у него не было; а чтобы цепочка не выпадала из кармана, он на конце ее вместо часов привесил тяжелую мушкетную пулю. Увидев на нем эту цепочку, Фридрих заметил:

— Ого, капрал, да ты, видно, скопил деньжонок: у тебя часы завелись. Ну-ка, взгляни, который час на твоих. На моих шесть.

Капрал догадался, что король желает над ним подтрунить. Нимало, однако, не смущаясь, он вынул свою пулю и сказал:

— Ваше величество, мои часы не показывают ни пять, ни шесть а они только напоминают мне каждую минуту, что я должен лечь костьми за ваше величество!

— Хорошо сказано, мой друг, — ответил король. — Возьми же себе эти часы, чтобы тебе знать и тот час, когда придется положить за меня жизнь!

И он отдал ему свои усыпанные бриллиантами часы.

* * *

Однажды две придворные дамы заспорили о первенстве мест на каком-то торжестве и не только сами не могли прийти ни к какому соглашению, но и другие, невзирая на все усилия, не могли водворить между ними мир и согласие. Пришлось доложить об этой схватке королю Фридриху.

— Скажите же им, — разъяснил король, — что первое место принадлежит той, у которой муж занимает высшую должность!

— Они это знают, ваше величество, но их мужья занимают одинаковые должности!

— Ну, так первенство принадлежит той, чей муж раньше назначен на должность.

Но и в этом строптивые дамы оказались с равными шансами.

— Ну так скажите им, что пусть первое место займет та, которая глупее, — воскликнул раздраженный король.

* * *

Однажды в Потсдаме, на площади перед дворцом, собралась огромная толпа, которая сильно шумела. Фридрих приказал своему адъютанту сходить и узнать, что это за шум. Вернувшийся офицер сообщил королю, что кто-то написал жестокий памфлет на короля и привесил его очень высоко на стене дворца, так что трудно до него достать, и огромная толпа теснится около стены, стараясь прочесть пасквиль. Сообщив об этом, адъютант поспешил прибавить, что дворцовая гвардия уже уведомлена и немедленно рассеет толпу.

— Ничего этого не нужно, — приказал король, — а прикажите снять бумагу и прикрепить ее пониже, чтобы все, кто хочет, могли ее читать без всякого затруднения!

* * *

При Фридрихе Великом, который был большим любителем музыки, опера в Берлине процветала, и сам король охотно ее посещал и вообще очень ею интересовался. В то время в числе прочих была у него одна особа в высшей степени талантливая и голосистая, но одаренная от природы ленью в гораздо большой степени, нежели голосовыми средствами. Неудивительно поэтому, что она не столько пела на сцене, сколько жаловалась на нервы да на простуды, которые обеспечивали за ней безнаказанное отлынивание от лицедейства на сцене. Фридрих знал за ней этот порок, долго терпел его, но, наконец, не выдержал и… распорядился с ней по-капральски. Вот как было дело. Однажды вечером король посетил оперу. Занавес поднялся, и перед зрителями предстал режиссер труппы, провозгласивший:

— Милостивые государи и государыни! Дирекция театра с великим сожалением извещает вас, что наша талантливая примадонна по случаю простуды не может принять участие в сегодняшнем представлении.

При этих словах Фридрих подозвал адъютанта, отдал ему потихоньку какой-то приказ, а затем, когда тот, откланявшись, немедленно вышел, король подал знак музыкантам, чтобы они спокойно оставались на своих местах и ждали. Публика тоже ждала, ничего не понимая. Прошло, однако, не более четверти часа, как занавес вновь взвился, и тот же режиссер, но уже с довольной физиономией, возгласил:

— Милостивые государи и государыни! С радостью возвещаю вам, что наша талантливая примадонна внезапно почувствовала полное облегчение и сейчас будет иметь удовольствие предстать перед вами!

И в самом деле, певица вышла на сцену, и хотя все заметили, что она бледна, но пела она в этот вечер превосходно и привела всех в восторг.

Как совершилось это волшебство? Очень просто. Ленивая служительница муз спокойно сидела у себя дома около камина, совсем здоровая, как вдруг перед ней предстал адъютант, командированный королем, да не один, а в сопровождении четырех здоровеннейших гренадеров.

— Милостивая государыня, — возгласил он, — король, мой повелитель, поручил мне справиться о вашем здоровье.

— Я простудилась, — пролепетала певица.

— Королю это известно, и он приказал мне препроводить вас в военный госпиталь, где вас живо вылечат

Актриса побледнела.

— Что это за странная шутка! — пробормотала она.

— Сударыня, — отвечал ей адъютант, — я явился сюда к вам вовсе не затем, чтобы шутить с вами, а затем, чтобы исполнить повеление короля.

И вот, по знаку, данному офицером, четверо богатырей гренадеров подошли к певице, схватили ее, как перышко, на свои могучие руки, бережно вынесли, посадили в карету. Сами они сели на коней, и экипаж, ими конвоируемый, помчался к лазарету.

Не прошло и пяти минут, как певица объявила адъютанту, что начинает чувствовать себя лучше. Тот ее вежливо поздравил с облегчением, но тут же добавил, что король желает ее полного выздоровления, и притом немедленного, так, чтобы она в тот же вечер могла петь.

— Я попытаюсь, — проговорила злополучная пациентка.

— В театр! — скомандовал офицер.

Карета живо примчалась к опере. Певица наскоро оделась, но перед выходом на сцену сказала своему неожиданному исцелителю:

— Милостивый государь, король требует, чтоб я пела, и я буду петь, но как я буду петь, уж пусть его величество не взыщет!

— Вы будете петь как подобает великой певице.

— Я буду петь как подобает простуженной!

— Никак нет-с!

— Как нет?

— За каждой кулисой у меня будет стоять гренадер, и прошу вас помнить, что при малейшем неудачном звуке солдаты схватят вас, и мы увезем вас в госпиталь!

* * *

Однажды кучер Фридриха Великого опрокинул экипаж и вывалил короля на мостовую. Тот пришел в ярость, но кучер спокойно сказал ему:

— Ну, чего ж так гневаться? В кои веки оплошал — эка беда! Разве вам самим не случалось проигрывать сражения?

* * *

В другом случае у него вышла уже настоящая, и притом решительно неприличная ругань с маркитанткой. Он ее за что-то выбранил, и выбранил чересчур резко. Бойкая баба начала его стыдить: вы, дескать, король, да еще старый человек, а такие слова говорите. Фридрих отвечал ей еще более крепкой бранью. Тогда раздраженная баба выпустила против него уже без всякого удержу полный лексикон казарменного острословия. Фридриха эта словесная игра очень забавляла, и он продолжал громко отругиваться, постепенно удаляясь от маркитантки, пока они перестали слышать друг друга.

* * *

В начале Семилетней войны Фридрих Великий однажды беседовал с английским посланником, которого он высоко ценил за его ум и опытность. В разговоре посланник, между прочим, сообщил королю, что французы отбили у англичан остров Минорку и еще какую-то крепость.

— Новость очень печальная, государь, — прибавил посланник, — но отчаиваться нам не следует; мы вновь начнем вооружения и поправим наши неудачи: нам поможет Бог.

— Бог? — с иронией произнес атеист-король. — Я не знал, что и Бог тоже состоит в числе ваших союзников.

Задетый за живое посланник, припомнив сам и желая напомнить королю, как щедро он пользовался денежной помощью Англии в своих войнах, с живостью отвечал ему:

— Да, государь, Он тоже наш союзник, и притом удобный тем, что ни копейки нам не стоит!

* * *

При Людовике XVI славился своими каламбурами и остротами маркиз Карачоли. Однажды, когда его назначили вице-королем Сицилии, Людовик поздравлял его, говоря, что на его долю выпало одно из лучших мест в Европе. Король употребил при этом слово place, которое означает место, должность, но также и площадь, плац. Карачоли, пользуясь этим, отвечал королю:

— Ах, государь, Вандомская площадь, которую я для этого должен покинуть, гораздо мне милее!

* * *

У Людовика XVI был в числе любимцев некто майор Дарланд. Как-то этот господин вздумал совершить полет на воздушном шаре. Король, узнав об этом, сделал ему дружеский и ласковый выговор по поводу страшной опасности, которой тот подвергался.

— Простите меня, государь, — сказал ему в ответ Дарланд, — но ваш военный министр сделал мне столько посулов и обещаний, потонувших в воздушном океане, что я, наконец, решился отправиться за ними туда вдогонку!

* * *

Узнав, что, несмотря на свой преклонный возраст, Карачоли все еще ведет любовные интриги, Людовик сказал ему:

— А мне передавали, маркиз, что вы все еще занимаетесь любовью.

По-французски король выразил это обычными словами: «делать любовь».

— О государь, вас ввели в заблуждение, — отвечал игривый старичок. — Я давно уже не «делаю» сам любви, я покупаю ее готовую!

Эпоха Великой французской революции чрезвычайно богата всякими «словами» — свирепыми, кровавыми, патриотическими, возвышенными, но собственно остроумием ее деятели не блистали. Отметим, однако же, кое-что и в этой эпохе.

Дантон, как известно, был одним из основателей революционного судилища. Когда это же судилище приговорило его к смерти, он воскликнул:

— И в такое-то время я, безумец, вздумал учреждать революционное судилище! Я каюсь в этом перед Богом и людьми!

* * *

Тот же Дантон перед самым моментом своей казни сказал палачу:

— Ты покажешь народу мою голову, она стоит того!

* * *

Сен-Жюст очень разгорячился во время какого-то бурного совещания. Робеспьер сказал ему:

— Успокойся, власть принадлежит спокойным.

* * *

Робеспьер погубил у одной женщины двух сыновей. В день казни знаменитого революционного страшилища эта женщина стояла около эшафота, и когда голова Робеспьера пала, она громко вскрикнула: «Бис!»

* * *

Очень остроумна была выходка скульптора Шинара, который ею спас себе жизнь. Во время террора он попал в список подозрительных, т. е., другими словами, ему угрожал немедленный арест, а затем, конечно, и гильотина. Он переоделся, ловко совершил какую-то ничтожную мошенническую проделку, вроде подлога, был, конечно, схвачен, как обыкновенный мошенник, назвался выдуманным именем, был судим под этим именем за свое мошенничество и приговорен к годовому тюремному заключению. Это его и спасло от гильотины.

* * *

Молоденькая 16-летняя девушка во время террора переоделась артиллеристом, принимала участие в военных действиях против революционных войск, была схвачена и осуждена на смерть.

— Как ты не боялась битвы, — спрашивали ее судьи, — и как ты могла решиться направлять пушку против своего отечества?

— Не против его, а в защиту! — отвечала храбрая девушка.

— Веришь ты в ад? — спрашивал президент революционного судилища у одного священника.

— Как же в нем сомневаться, когда попадешь к тебе на суд? — отвечал неустрашимый служитель алтаря.

* * *

Другой судья спрашивал у священника, верит ли он в Бога. Несчастный, думая отступничеством спасти свою жизнь, отвечал, что не верует.

— А вот тебе сейчас отрубят голову, тогда ты поверишь!

* * *

Лесенка, ведшая на трибуну Конвента, была очень неудобная. Один оратор, всходя по ней, оступился, ушибся и заметил:

— Что это такое, словно на эшафот всходишь!

— А ты приучайся, скоро пригодится! — отвечали ему.

* * *

Однажды кто-то застал Верньо, видного деятеля революции, не ладившего с Маратом, очень грустным и расстроенным. На вопрос, что с ним, он ответил:

— Со мной случилось большое несчастье: вчера Марат отзывался обо мне хорошо.

В те времена было, конечно, всего лучше, когда власть предержащие, вроде Марата, вовсе не вспоминали о человеке: ни плохо, ни хорошо.

* * *

В Версале, вблизи здания, где заседало Национальное Собрание, какой-то парикмахер в то время придумал себе вывеску:

«Здесь бреют духовенство, причесывают дворянство и делают головные уборы третьему сословию».

Надо заметить, что в простонародной французской речи «брить» — значит разорять, разгромлять, «причесывать» — значит бить, таскать за волосы, а «делать убор, снаряжать» — бить палкой, исполосовать.

* * *

Седьмого июля 1792 г. лионский епископ произнес в Национальном Собрании чрезвычайно сильную и прочувствованную речь, в которой призывал все партии собрания к примирению, любви, единению, дружной общей работе на пользу отечества. Речь так сильно подействовала на депутатов, что они все кидались друг другу в объятия и клялись забыть свои распри. Но, увы, через сутки снова началась в собрании поножовщина, и остряки, вспоминая вчерашние объятия, труня, говорили:

— Это ведь не были лобзания любви, а так, нечто вроде летучих поцелуев с уличными нимфами.

* * *

Во время революции заставляли духовенство присягать конституции. Часто к этому побуждали священников свои же прихожане в церквах, во время службы. Так случилось в Нормандии с одним кюре.

— Друзья мои, — отвечал он, — я никогда не клянусь.

Но тут нужно разъяснить, что по-французски «клясться, приносить присягу», означает в то же время и «ругаться»; так что слова кюре можно было понимать в том смысле, что он никогда не ругается. В ответ ему с угрозами кричали: «присягайте» (или «ругайтесь»).

— Хорошо, — согласился кюре, — вы этого требуете, извольте. Убирайтесь отсюда к дьяволу, черт вас всех побери!

Расхохотались и разошлось миром.

* * *

Герцогиня Бирон была в театре в конце 1790 года, когда в успехе революции почти никто уже не сомневался, и простонародье уже не упускало случая оскорблять ненавистных ему «аристократов». В тот вечер в театре толпа вела себя буйно, задевала сидевших в ложах, видя в них аристократов, и швыряла в них яблоками. Одно из этих яблок угодило в голову герцогини Бирон. Она на другой день отправила его к Лафайету с запиской, в которой было сказано: «Препровождаю вам первый плод революции, попавший в мои руки».

* * *

В начале террора в одном обществе обсуждали вопрос: нельзя ли устроить какими-нибудь средствами примирение и сближение между монтаньярами (крайними революционерами) и жирондистами (умеренными).

— Это невозможно, — заметил кто-то из присутствующих, — у этих людей преупрямые головы!

(По-французски «упрямый» значит также «затруднительный»).

— Ну, это затруднение можно и устранить, — возразили ему. Тут игра слов. «Устранить, разрешить затруднение» по-французски выражается словом, которое значит «срезать, отрубить».

Выходило, что если головы жирондистов составят затруднение, то можно их и отрубить.

* * *

Как-то раз большая уличная, очень буйно настроенная толпа окружила аббата Мори с обычными в то время криками:

— На фонарь!

Мори спокойно остановился и крикнул толпе:

— Ну, и что же из этого выйдет? Повесите вы меня вместо фонаря, так разве вам от этого светлее станет?

Толпа расхохоталась и бросила его.

* * *

Мартенвиль читал во время террора очень деятельную контрреволюционную проповедь, был схвачен и приведен в судилище:

— Подойди сюда, гражданин де Мартенвиль, — крикнул ему председатель.

— Мое имя Мартенвиль, а не де Мартенвиль! — вскрикнул подсудимый. — Вы забываете, гражданин председатель, что ваша обязанность состоит не в том, чтобы удлинять людей, а чтобы укорачивать их! (т. е. рубить им головы). Эта выходка спасла его.

* * *

У какого-то путешественника во время террора на границе спросили имя и паспорт. Он подал паспорт и сказал, что его имя «Ни».

— Как Ни? — крикнул на него чин, опрашивавший проезжих. — В паспорте ты назван Сен-Дени.

— Но как же быть, — возразил приезжий, — ведь святые (по-франц. «сен») и «де» (дворянская приставка к имени) теперь упразднены?

* * *

Архиепископ Тулузский Ломени де Бриенн славился своими поучениями, удивительно тяжелыми, скучными, малопонятными. Кончил этот мрачный человек тем, что отравился. Известный тогдашний остряк Ривароль сказал по этому поводу:

— Бедняга, он, должно быть, проглотил нечаянно какое-нибудь из своих поучений!

* * *

Поэт Флориан напечатал одну из своих поэм на роскошной бумаге с широкими полями.

— Самые блестящие места в этой поэме — поля! — заметил Ривароль.

* * *

Встретив однажды того же Флориана, Ривароль, видя, что у него из кармана торчит рукопись, заметил:

— А ведь этак, пожалуй, кто не знает вас, может соблазниться и вытащить из кармана вашу рукопись!

* * *

Про одного очень неопрятного человека Ривароль сказал:

— Он на самой грязи оставит пятно!

* * *

Ривароль не любил Мирабо. Он говорил про него:

— Нет человека, который был бы так похож на свою репутацию, как Мирабо.

* * *

Известно, что Мирабо был очень некрасив собой. Про него же он сказал:

— За деньги Мирабо на все способен, даже на доброе дело!

* * *

Тибо читал в Гамбурге публичные лекции, которые тамошней публикой очень неохотно посещались. Ривароль говорил про него:

— Тибо платит его рожам не за то, чтоб они никого не впускали на его лекции, а за то, чтоб никого не выпускали с них!

* * *

Во время одного заседания Конвента Лежандр, затеяв спор с Ланжюинэ, до того увлекся, что едва не ударил своего противника.

— Постой, — остановил его Ланжюинэ, — прежде чем нанести мне удар, ты добейся указа о том, чтобы я был превращен в быка!

Это был намек на специальность Лежандра: он был мясник.

* * *

В другой раз они же оба зашли к книгопродавцу, и Лежандр, раскрыв том Монтескье, прочел там фразу: «Кто правит свободными людьми, тот сам должен быть свободен».

— Как вам нравятся эти слова, Ланжюинэ?

— Они бессмысленны, — отвечал Ланжюинэ, — это все равно, как если б сказать: кто хочет убивать откормленных быков, тот сам должен быть хорошо откормлен!

* * *

Биевру приписывают каламбур, который потом повторяли несчетное число раз. На вопрос какого-то любителя табачку, где он, Биевр, берет такой славный табак, Биевр отвечал:

— Это вы берете, а я не беру, а покупаю!

* * *

— Сколько лет вы дали бы мне? — спрашивала Биевра какая-то дама.

— Сударыня, у вас их и без того достаточно, зачем же я буду вам их еще прибавлять?

* * *

Случалось Биевру и чувствительно страдать за свою неодолимую страсть а к каламбурам. Все, знавшие его, как только он раскрывал рот, заранее приготовлялись хохотать, ожидая от него остроумного словца. И если он говорил вместо каламбура что-нибудь обыкновенное, люди разочаровывались и даже сердились. Так, однажды во время проливного дождя Биевр, насквозь промокший, увидал своего приятеля, ехавшего в закрытом экипаже. Он тотчас остановил его, подбежал к карете и сказал:

— Ради Бога, приютите меня, я весь измок!

Приятель минутку подумал, очевидно ища в словах Биевра скрытый яд остроумия, но, ничего не найдя такого, с досадой сказал ему:

— Я не понимаю, что тут остроумного!

И, захлопнув под носом у мокрого Биевра дверцу кареты, крикнул кучеру:

— Пошел!

* * *

Мария Антуанетта выбрала очень странный способ для сообщения своему супругу о том, что она собирается осчастливить его наследником.

— Государь, — сказала она, — я прошу у вас правосудия против одного из ваших подданных, который жестоко оскорбил меня.

Введенный в заблуждение ее серьезным тоном, Людовик поспешно спросил, на кого она жалуется и как оскорбил ее дерзкий обидчик.

— Да, государь, — продолжала Мария Антуанетта, — представьте себе, отыскался такой дерзновенный, который позволил себе толкнуть меня в живот!

В таких же выражениях Мария Антуанетта говорила о своем состоянии графу Артуа, брату короля, который до рождения сына у короля был временным наследником трона.

* * *

— Ваш племянник, — говорила королева, — ведет себя со мной ужасно буйно и невежливо, толкается, пинается.

— Государыня, он и со мной не церемонится! — отвечал граф Артуа, намекая, конечно, на то, что будущий дофин вытесняет его из претендентов на трон Франции.

* * *

Когда чернь шумела под окном Марии Антуанетты, радуясь ее осуждению на смерть, королева громко и спокойно сказала толпе:

— Мои несчастья скоро кончатся, а ваши только начинаются!

* * *

Людовик XVII был очень остроумный ребенок. Однажды, во время какого-то урока он начал свистеть. Учитель сурово остановил его, а вошедшая в это время королева в свою очередь сделала ему внушение.

— Мама, — оправдывался маленький дофин, — я очень худо учился, но вот за это сам себя и освистал!

* * *

Граф д'Эстен, знаменитый боевой адмирал, отличившийся в войнах против англичан, был во время террора схвачен и предстал перед революционным судилищем. Президент спросил его имя.

— Я полагал, что оно известно французам, — отвечал гордый воин, — но коли вам оно неизвестно, то тогда отрубите мне голову, отошлите ее к англичанам, они скажут вам, как меня зовут!

* * *

Роже написал комедию «Адвокат», имевшую громадный успех. Роже был избран в академики и представлен королю Людовику XVIII.

— За вас хлопотал хороший адвокат! — сказал ему король, поздравляя его с избранием.

* * *

— Вы любите бобы? — спросил Людовик XVIII, который сам ужасно их любил, у одного придворного.

— Государь, я никогда не обращаю внимания на то, что ем, — отвечал тот.

— Напрасно, — возразил король, — надо быть внимательным к тому, что ешь и что говоришь!

* * *

Во время «Ста дней», в течение которых Францией вновь овладел бежавший с Эльбы Наполеон, многие сановники, присягавшие Людовику XVIII, изменили ему и принесли присягу Наполеону. В числе их был и престарелый канцлер Барантен. Потом он раскаялся и бежал из Франции к королю, удалившемуся в Гент. Насчет своей присяги Наполеону он выразился как-то очень неясно: я, дескать, не то чтобы присягал, а так!

— Понимаю, понимаю, — перебил его король, — вы приносили не присягу, а присяженочку, вы человек старый и многое можете делать уже только наполовину!

* * *

При Людовике XVIII, когда он жил в изгнании, состоял на службе один придворный чин, который внезапно получил от наполеоновской полиции приглашение — доставлять постоянные донесения обо всем, что говорится и творится при дворе короля-изгнанника. За это ему предлагалась в вознаграждение пенсия в 50 тысяч франков. Оскорбленный этим предложением, чиновник показал письмо Людовику.

— Ну, и что вы же отвечали? — спросил тот.

— Я счел долгом показать письмо вашему величеству, а отвечу я, разумеется, отказом.

— Ни в каком случае, — решил Людовик, — напротив, соглашайтесь. 50 тысяч деньги хорошие. А донесения вам буду составлять я сам.

* * *

Шло первое представление какой-то пьесы, к которой музыка была написана Паером. Когда представление кончилось, Наполеон призвал к себе композитора и, вместо любезности, которую тот ожидал услышать, сказал ему:

— Слишком много шума и грома! Не знаю, может быть, ваша музыка и хороша, но я в ней ничего не могу понять, и она меня только утомляет.

— Тем хуже для вашего величества! — спокойно ответил ему композитор.

* * *

Анри Брюс, будущий герой войны 1812 года, надевая перед боем военные доспехи, весь дрожал и на насмешливые замечания товарищей отвечал:

— Что же тут удивительного, если мое тело дрожит заранее, предчувствуя, каким опасностям его подвергнет моя безграничная отвага!

— Вот видишь, как нехорошо пьянствовать, — убеждали Анри Брюса. — Вот ты теперь нализался, идешь и спотыкаешься на каждом шагу.

— Вздор вы говорите, — отвечал Брюс. — Я вовсе не в том провинился, что выпил. Это ничего. А вот что выпивши не следует ходить, потому что спотыкаешься, это действительно так.

* * *

Анри Брюс брился в парикмахерской. Когда брадобрей приступал к делу, приготовлял мыло, правил бритву и т. д., Брюс заметил, что неподалеку от его стула уселась собака, уставилась на него, видимо насторожившись, не спускала с него глаз и при этом поминутно облизывалась. Брюс заинтересовался этим псом и спросил хозяина:

— Что это за собака и почему она так на меня уставилась?

— А, она уже тут, — улыбаясь, отвечал парикмахер. — Привыкла — ждет своей добычи.

— Какой добычи?…

— А, знаете, иной раз по неосторожности, случается, отхватишь бритвой или ножницами что-нибудь — ну, например, хоть кончик уха, разумеется, бросишь на пол. Она и подхватывает.

* * *

Анри Брюс, крепко загулявший, в одну прекрасную ночь явился в парижский морг и начал изо всех сил стучать. Сторожа морга окликнули его: кто там и что надо?

— Это я, — отвечал Брюс. — Я пришел посмотреть, нет ли меня в морге. Я уж восьмой день не являюсь домой и начинаю беспокоится, куда я девался.

* * *

— Здорово приятель! — с радостью вскричал какой-то господин, встретив на улице Анри Брюса. — А я как раз шел к тебе.

— Зачем?

— Мне, брат, до зарезу надо двадцать франков. Одолжи, сделай милость.

— С удовольствием бы дал, да у меня у самого всего пятнадцать…

— Ничего, давай пятнадцать пока; пять франков останутся за тобой.

* * *

Брюс, одолеваемый страшным безденежьем, встретился с приятелем, который рассказал ему об одном очень странном случае, произошедшем на дуэли. Пуля попала прямо в грудь одному из стрелявшихся, но угодила как раз в жилетный карман; а в кармане лежала большая серебряная монета, которая и остановила пулю, так что эта монета спасла человеку жизнь.

— Экий счастливец, — сказал со вздохом Брюс. — Будь я на его месте, я был бы убит наповал.

* * *

Один человек одолжил деньги Брюсу, и с этих пор тот пропал у него из глаз, перестал к нему ходить и даже, видимо, избегал встречи с ним. Когда же однажды заимодавец встретил Брюса на улице, то остановил его и сказал:

— Слушай, сделай что-нибудь одно — либо отдай мои деньги, либо возврати моего друга.

* * *

Анри Брюс шел по улице в чрезвычайно меланхолическом настроении. Встретившийся приятель спросил его, отчего он так грустен.

— Я задолжал большую сумму, теперь пришел срок уплаты, денег у меня нет, платить нечем, поневоле загрустишь!

— Не понимаю, — заметил приятель. — То, что вы говорите, без сомнения, грустно для вашего заимодавца, а вам-то о чем грустить?

* * *

Анри Брюс, который всюду занимал деньги и никогда не платил долгов, обратился с просьбой об одолжении денег к одному очень богатому и добродушному лицу, охотно оказывавшему помощь всем, кто к нему обращался. Однако богач, очень хорошо знавший Брюса, был вовсе не расположен помогать ему, зная, что деньги пойдут прахом и что обратно он их не получит, но, обуреваемый своей врожденной добротой, дал ровно половину просимой суммы, сказав при этом:

— Так мы оба будем в выигрыше: вы получите половину того, что просите, а я сберегу половину.

* * *

Анри Брюс, прибыв в Париж, прогуливался по городу с каким-то знакомым парижанином. Остановились около собора Богоматери и глазели на него. Вдруг Брюс, подняв руку кверху и указывая на шпиль собора, сказал:

— Подивитесь, какое у меня тонкое зрение. Я ясно вижу муху, которая ходит по шпилю.

— Ну, я не похвастаюсь таким острым зрением; но зато у меня слух уж наверняка тоньше вашего. Представьте, я отчетливо слышу, как ваша муха на ходу шуршит лапками.

* * *

Описывая свои путешествия, Брюс говорил: «Я ехал из такого-то в такой-то город, и вдруг на меня среди дороги напало шестеро разбойников. Я в мгновение ока выхватил шпагу, четырех убил на месте, трех ранил, а остальные — давай Бог ноги!»

* * *

Анри Брюс явился к парикмахеру, недавно открывшему свое заведение, и заказал ему парик. Гасконец был большой говорун, и парикмахер тоже попался ему под пару. Они разговорились и до такой степени очаровали друг друга, что парикмахер пригласил своего заказчика к обеду. Пообедали они чрезвычайно весело, все время с увлечением разговаривая. Когда пиршество окончилось, парикмахер хотел снять с Брюса мерку парика, но тот сказал, что это совершенно бесполезно, что он раздумал заказывать парик.

— Почему же? — воскликнул чрезвычайно удавленный парикмахер. — Разве вы остались чем-нибудь недовольны? Мы чем-нибудь вас огорчили, я или моя жена?

— Не в том дело, — перебил его Брюс. — Напротив, я вполне доволен вами и вашей супругой и очарован вашим гостеприимством. Поэтому я и не хочу вам заказывать парик, за который не намерен платить и никогда не заплачу. Я закажу другому.

* * *

Анри Брюс, напившись, угодил в помойную яму. По счастью, друзья-приятели вовремя заметили его несчастье, немедленно его извлекли из ямы и по возможности отчистили, окатив водой из ведер. После того кто-то из приятелей, не бывший очевидцем происшествия, спрашивал его, глубоко ли он ушел в яму. Тот отвечал, что почти по колени.

— Неужели же ты был до того пьян, что не мог сам выбраться, коли ты говоришь, что увяз только по колени?

— Но ведь я попал в яму-то не ногами, а головой, — разъяснил Брюс.

* * *

Незадолго до 18 брюмера (день произведенного Наполеоном переворота) Наполеон гостил у своего брата Иосифа в Морфонтене. Его навестил граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, который уже был посвящен в планы Бонапарта, знал, что тот замышляет повалить директорию. Он предложил гостю прокатиться верхом, и они отправились. По дороге под ноги лошади Бонапарта попался камень; она об него запнулась, и так как ехали в это время шибко, конь не удержал равновесия и грохнулся наземь. Бонапарт был с чрезвычайной силой выкинут из седла, отлетел на несколько шагов, упал. Реньо подбежал к нему, осмотрел его, ощупал и подумал, что он расшибся до смерти. Однако Наполеон через несколько минут очнулся.

— Ну, задали вы мне страху, генерал! — воскликнул граф Реньо. — Я ведь думал, что вы убиты!

На это Бонапарт с философским спокойствием ответил:

— Вот видите, от каких пустяков могут зависеть великие планы! Все наши проекты едва-едва не расшиблись в прах о небольшой дорожный камень!

И впоследствии он часто повторял:

— Дорожный камешек едва не изменил судьбы всего мира!

* * *

Это напоминает слова Паскаля о Кромвеле: «Кромвель разорил бы весь христианский мир, не будь маленькой песчинки, которая застряла у него в уретре».

Кромвель умер от мочекаменной болезни.

* * *

Кстати, сообщим здесь другой эпизод из жизни Наполеона, когда смерть тоже витала вокруг него. В то время он был уже императором. Однажды ему случилось спускаться вниз по Рейну в сопровождении майнцского префекта Сент-Андрэ и графа Беньо. Сент-Андрэ и Беньо сидели на одном конце лодки, Наполеон на другом, так что первые два могли беседовать между собой, не будучи слышимы Наполеоном. Случилось, что он подошел к самому краю судна и, наклонившись, смотрел на воду. Сент-Андрэ тихонько толкнул Беньо и сказал ему:

— Смотрите, какой удивительный момент! Судьба всего мира в эту минуту зависит от одного доброго пинка!

Он, конечно, намекал на то, что стоило только толкнуть Наполеона, и он полетел бы в воду. Беньо при этих словах весь содрогнулся, у него даже горло перехватило от ужаса, и он едва имел силы пробормотать:

— Что вы говорите! Молчите ради Бога!

Но Сент-Андрэ равнодушно ответил:

— Э, не беспокойтесь, решительные люди большая редкость!

Поездка закончилась благополучно. Вышли из лодки, направились во дворец (в Майнце). Сент-Андрэ и Беньо шли по лестнице рядом, а Наполеон впереди них на несколько ступеней. Не опасаясь, что он услышит, Беньо тихонько сказал Сент-Андрэ.

— А знаете, ведь вы меня жестоко напугали!

— Знаю, как не знать! — отвечал Сент-Андрэ. — Я еще удивляюсь, как вы теперь-то овладели своими ногами; я думал, что они у вас отнялись! Только, поверьте, нам кровавыми слезами придется плакать о том, что сегодняшняя прогулка кончилась для него благополучно!

— Вы с ума сошли! — воскликнул Беньо.

— А вы, — ответил Сент-Андрэ, — не во гнев будь сказано вашему превосходительству, просто-напросто дурак!

Вероятно, немало было таких упущенных случаев отделаться от великого воителя, о которых люди потом жалели…

* * *

Однажды, в 1798 году, Бонапарт давал обед, во время которого с увлечением рассказывал гостям о своих итальянских походах. Обед давно уже кончился, пили кофе, и, по французскому обычаю, надо было встать из-за стола и перейти в другую комнату. А Наполеон, увлекшийся рассказами, продолжал сидеть за столом и держал всех гостей. Жозефина много раз делала ему знаки, но он не обращал на них внимания. Наконец она встала, подошла к нему и ударила его по плечу.

— Господа, — пошутил Наполеон, — будьте свидетелями, жена меня бьет!

Тогда один из гостей, Коллеи д'Арлевиль, подхватил:

— Но известно всем и каждому, что этим преимуществом только она одна и пользуется.

* * *

Во время русского похода в обозе французской армии следовало множество экипажей, принадлежавших офицерству, заключавших в себе их частное имущество и чрезвычайно стеснявших движения армии. Наполеон знал об этом и дал приказ удалить из обоза все, что не представляло собой чисто военного багажа. И вот однажды сам император как раз наехал на страшную толкотню и сумятицу, царившую посреди дороги, по которой двигался французский обоз. Экипажи, повозки сгрудились, люди кричали, бранились; это был настоящий хаос. Наполеон подъехал, расспросил, увидал в середине обоза какую-то огромную фуру явно не военного вида и распорядился немедленно ее сжечь тут же, на дороге. Ему доложили, что эта карета принадлежит его любимому адъютанту Нарбонну, но он ничему не внял, не позволил даже ничего выгружать из кареты и приказал сжечь ее целиком. Потом Наполеон раскаялся и захотел наградить Нарбонна, которого знал как человека без всяких средств. Он приказал Дюроку выдать Нарбонну в награду довольно крупную сумму. Дюрок из деликатности спрятал деньги в шкатулку, а сверху положил несколько книг в хороших переплетах и в таком виде отправил шкатулку к Нарбонну. Тот книги оставил себе, а деньги велел все отдать солдатам своего полка, которые страшно голодали. После того при встрече Наполеон потихоньку спросил у него:

— Ну что, Нарбонн, твой багажный убыток пополнен, ты получил?

— Да, государь, благодарю вас, — отвечал Нарбонн. — Но не прогневайтесь, я из вашей посылки оставил у себя только книги, которые оказались удивительно подходящими к обстоятельствам; эти книги— два рассуждения Сенеки: одно «О наградах», другое «О терпении». В военных походах это наилучшие печатные путеводители.

* * *

В то время как Наполеон составлял из разных областей новое Вестфальское королевство для своего брата, случилось, что в его состав пришлось включить крошечные владения какого-то немецкого принца; их, конечно, и забрали без всякой церемонии. Но принц оказался человеком очень сердитым и упрямым. Он примчался в Париж, заявился к главе кабинета и требовал, чтоб ему возвратили его владения. Министр сказал, что это не от него зависит, что такова была воля императора и что он одно только и может для него сделать — устроить ему аудиенцию у Наполеона. Наполеон посмеялся, когда министр доложил ему об этом казусе, но аудиенцию дал и притом приурочил ее к одному из своих больших выходов. Необыкновенная пышность этого выхода смутила было немного непокладистого немецкого принца, но он живо оправился и овладел собой. Наполеон, увидав его, подошел к нему с улыбкой и спросил:

— Я слышал, принц, что вы недовольны?

— Да, государь, мои владения… — начал принц.

— За утрату их вы должны быть и будете вознаграждены, но возвратить их вам невозможно. Только неужели же ничто не в состоянии вознаградить вас за вашу утрату? Выбирайте что вам угодно: высшую должность в министерстве, новую область, графство или герцогство в Италии.

— Но я хочу, чтоб мне вернули то, что мне принадлежало, мои владения! — настаивал принц.

— А, вы хотите решить дело по-царски? — подхватил Наполеон. — Ну что ж, начинайте со мной войну. Ведь у вас есть войско? Помнится, в рейнскую конфедерацию вы доставили трех солдат…

* * *

Старые французские короли такого примера не подавали. Генрих IV, устраивая свое имение в Фонтенбло, хотел купить дом у какого-то горожанина, но тот не согласился на продажу, несмотря на двойную цену, предложенную Генрихом, и добродушный король оставил его в покое. Этот дом так и врезался клином в удельное имение и был выкуплен уже впоследствии у наследников упрямого владельца.

* * *

У Наполеона, когда он был еще первым консулом, произошла удивительнейшая история со шпионом. Это было во время войны с Австрией. Ему доложили о прибытии лазутчика, которого он хорошо знал, потому что и раньше пользовался его добрыми услугами.

— А, тебя все еще не расстреляли? — приветствовал Бонапарт старого знакомого.

Лазутчик стал ему рассказывать о своих делах. Когда Наполеон уехал в египетскую экспедицию, лазутчик остался не у дел и предложил свои услуги австрийцам. Те его взяли и скоро оценили его и многое ему доверяли. Когда началась война с Наполеоном, ловкий шпион предложил австрийскому главнокомандующему выведать о французской армии все, что только тому нужно знать: расположение, численность, имена командиров, провиантную часть и пр. Ему дали разрешение действовать и обещали награду. Тогда он явился к Наполеону и откровенно ему рассказал все это, то есть что он австрийский шпион и ему надо добыть сведения о французской армии. Дайте, дескать, мне эти сведения, а я сообщу вам сейчас же подробнейшие сведения об австрийской армии. Наполеон рассудил, что ему нечего бояться, если австрийцы будут знать о нем все, что им угодно, поэтому он призвал своего начальника штаба и приказал дать лазутчику точные и подробные сведения о своей армии. В то же время, со слов шпиона, он записал у себя все сведения об австрийской армии и собственноручно разметил по карле все позиции австрийцев. Сведения, доставленные шпионом, оказались совершенно точны, и Наполеон после войны выдал ему чрезвычайно щедрую награду. С другой стороны, австрийский главнокомандующий тоже остался в восторге от подробных и верных сведений о французской армии, доставленных ему лазутчиком, и в свою очередь щедро наградил его. Угодил обоим! Удивительный пример удачного служения «нашим и вашим», особенно на таком гибельном поприще!

* * *

Однажды Наполеон, еще будучи простым генералом, был в гостях у г-жи де Сталь. Талантливая и умная хозяйка, одна из образованных женщин того времени, очень горячо и блестяще говорила о быстрой тогдашней смене во Франции политических партий, заправлявших делами государства, о роли и значении каждой из них. Многочисленные гости принимали живое участие в разговоре и вполне разделяли мысли хозяйки. Один генерал Бонапарт сидел все время молча и был сумрачен.

— А вы, генерал, — обратилась к нему г-жа де Сталь, — вы со мной не согласны?

— Сударыня, — отрезал Наполеон, — я не слушал, я вообще не люблю, чтобы женщины вмешивались в политику.

— Вы правы, генерал, вообще говоря. Но все же согласитесь, что в такой стране, где женщинам рубят головы, у них, естественно, является желание знать, за что с ними так поступают.

* * *

Однажды генерал Бонапарт совершенно неожиданно явился в гости к Дюроку, с которым жил в одном доме. У Дюрока были гости, все сидели и весело обедали, и приход генерала, которого все уже крепко побаивались, очень смутил всю компанию; все встали из-за стола и как-то растерялись, не знали, что делать. Да и сам Наполеон был смущен. Очевидно, затрудняясь, о чем заговорить, он спросил:

— Вы что это, артишоки кушали?

— Да, генерал.

— Вы, Раап, едите их, кажется, с прованским маслом?

— Да, генерал.

— А вы, Савари, с соусом? Я их ем с солью.

— Ах, генерал, — подхватил Савари, — вы поистине великий человек, потому что даже в манере кушать артишоки неподражаемы.

* * *

В то время, когда Наполеон был комендантом Парижа, в городе свирепствовал голод, и черта, которой не хватало хлеба, устраивала нередко очень бурные сцены на улицах. Ради соблюдения внешнего порядка по городу ходили и ездили патрули, и сам Наполеон со своим штабом иногда проезжал по главным улицам. В один из таких объездов он наткнулся как раз на бурную сцену. Перед булочной стояла толпа простонародья, страшно озлобленная, голодная, осыпавшая бранью проходящих мимо буржуа. В этой толпе особенно выделялась своими криками, жестами и всяческими неистовствами одна чрезвычайно толстая женщина. Увидав Наполеона с толпой блестящих офицеров, она во все горло закричала:

— Вся эта куча офицерья со своими эполетами насмехается над нами; им бы только самим есть да пить, да жиреть, а что народ с голоду мрет, им горя мало!

А Наполеон в то время был чрезвычайно тощ, женщина же, как выше сказано, была чудовищно толста. Выслушав ее брань, Наполеон громко крикнул ей:

— Милая моя, взгляни на меня и скажи сама, кто из нас жирнее! Хохот, встретивший эту выходку, обезоружил раздраженную толпу.

* * *

Наполеон часто бывал страшно груб и невежлив с дамами. Так, однажды, увидав жену дивизионного генерала Лоржа, родом немку, он сказал ей:

— О сударыня, что это за ужас такой вы на себя напялили, что это за платье! Это, должно быть, в немецком вкусе.

Один из присутствовавших при этой сцене потихоньку сказал своим соседям:

— Платье-то, я не знаю, может быть, и немецкое, но комплимент-то уж во всяком случае не французский!

* * *

Вообще все современники Наполеона, оставившие записки, единогласно свидетельствует о его грубости с дамами. Редко он говорил какой-нибудь из них что-либо лестное, а чаще у него вырывались замечания либо прямо невежливые, либо странные.

«Какие у вас красные руки!», «Что эта за нелепая прическа!», «Кто это вам так перепутал волосы?», «Вы, сударыня, всю жизнь намерены носить это платье?» и т. д. в подобном роде.

* * *

Однажды, когда он был уже императором, он, увидев на придворном балу изящную красавицу, герцогиню Шеврез, сказал ей с грубым хохотом:

— Какая вы рыжая, я таких и не видывал!

— Очень может быть, государь, — ответила герцогиня, — но только я первый раз в жизни слышу об этом из уст мужчины!

И она говорила правду, потому что была вовсе не рыжая, а светлая блондинка, с ярким золотистым отблеском.

* * *

Однажды Наполеон долго беседовал с одной актрисой. Польщенная вниманием, она попросила пожаловать ей его портрет. Но эта была милость особая и исключительная, и, чтобы показать ей, что ее просьба была чересчур смела и неуместна, он вынул из кармана наполеондор со своим отчеканенным профилем и, подавая ей его, сказал:

— Извольте, вот вам мой портрет.

* * *

Парижский архиепископ Беллэ дожил до 96 лет. Однажды Наполеон, вспомнив его годы, пошутил, что он проживет ровно целый век.

— Ваше величество, — отвечал веселый старец, — неужели вы мне даете всего четыре года жизни?

* * *

Некто Панье, отец очень известного во времена империи художника, был простым почтальоном. Однажды, в то время как он сопровождал почту, на него напали и почту разграбили какие-то разбойники. Панье судили и лишили места. Многие, ближе ознакомившиеся с делом, знали, что он не был виноват и пострадал напрасно, жалели его и искали случая как-нибудь устроить ему встречу с Наполеоном. Но если Панье-сын был хорошим живописцем, то Панье-отец уж вовсе не был хорошим оратором. Его друзья и близкие знали, что, представ перед Наполеоном, он не сумеет и рта раскрыть и из этой аудиенции ровно ничего не выйдет. Надо было сочинить ему речь и заставить выучить ее наизусть. Речь ему сочинила жена, и сочинила хорошо— кратко, ясно, вразумительно и красноречиво. Представ перед Наполеоном, Панье начал свою речь:

— Государь, я злополучный почтальон, которого предательски ограбили на Лионской дороге в ночь на 15-е число прошлого месяца…

Говорил он эту речь, как ученик на экзамене, и это бросилось в глаза Наполеону.

— Кто это тебя выучил так говорить? — спросил он Панье, по своему обыкновению отрывисто и сурово.

— Моя жена, государь, — пробормотал Панье, сразу утративший равновесие. Наполеон улыбнулся и отвернулся. На этот раз так ничего и не вышло. Но скоро нашли новый случай; отставной почтальон снова очутился лицом к лицу с владыкой Франции.

— Кто это такой? — спросил Наполеон, уже позабывший Панье.

— Государь, — начал вновь Панье вызубренную речь, — я злополучный почтальон, которого… и т. д.

— Ах да, помню! — проговорил Наполеон. — Хорошо, я распоряжусь.

И в самом деле, Панье был снова принят на службу. Но теперь настала другая беда; надо было снова предстать перед Наполеоном и благодарить его. Значит, надо было жене сочинить, а ему вызубрить новый текст. Сочинили и вызубрили. Когда же пришел момент говорить эту речь пред Наполеоном, она целиком выпала у Панье из памяти и он машинально начал декламировать прежнее:

— Государь, я злополучный почтальон, которого предательски ограбили…

— На Лионской дороге в ночь на 15-е число прошлого месяца! — подхватил Наполеон. — Знаю, выучил наизусть, ну тебя!

* * *

В 1814 году, во время горячего боя, генерал Себастиани прислал к Наполеону своего адъютанта за инструкцией. Наполеон стоял, глубоко задумавшись, и не слышал или сделал вид, что не слышит, что говорит посланный. Тот настойчиво повторил свои слова.

— Убирайтесь вы к… — вскричал Наполеон, который в горячие минуты не был особенно разборчив в выражениях.

Адъютант оказался не из робких. Он обратился к начальнику штаба Бертье, стоявшему рядом, и громко спросил его:

— Ваше превосходительство, как мне понять приказание, отданное его величеством?

Тут только Наполеон одумался, выслушал адъютанта и передал ему свой приказ.

* * *

Для того чтобы отвлечь внимание образованного круга общества от своих тягостных и разорительных войн, Наполеон придумал особые премии, которые выдавались каждые десять лет ученым, художникам, литераторам. Разумеется, в литературе из-за этих премий поднималась ужасная кутерьма, образовывались враждующие партии, которые затевали друга против друга травлю, очень забавлявшую публику и действительно отвлекавшую внимание общества от самого Наполеона и его планов. Уловка отлично удалась. Однажды Наполеон спросил Бугенвиля, что он думает об этих изобретенных им состязаниях.

— Государь, — отвечал тот, — в древности заставляли зверей (но-французски «зверь» и «дурак» звучат одинаково) драться для забавы умных людей, а теперь побуждают умных людей к потасовке, чтобы позабавить дураков.

* * *

Наполеон, подобно Суворову, имел привычку задавать внезапные вопросы и очень не любил, чтобы вопрошаемый заминался. Военные это, конечно, знали.

— Сколько людей у вас в полку? — спрашивает он у командира.

— 1225, ваше величество! — отчеканивает полковник.

— А сколько в лазарете?

— 1310!

— Хорошо! — говорит Наполеон и отходит.

Быстрота и точность ответов так его успокоили, что ему и в голову не пришло сопоставить числа.

* * *

Как известно, 18 фруктидора V года (1 сентября 1797 г.) часть директоров во главе с Барра устроила переворот, отняв власть у других членов директории. В деле принимал участие, хотя и негласное, Наполеон. Впоследствии он спросил у Карно (одного из поверженных членов директории), как это он тогда стерпел обиду и простил вероломному Барра.

— Вам следовало, — говорил он, — пронзить этого Барра шпагой насквозь.

— Я так и хотел сделать, — отвечал Карно, — но побоялся, чтоб вас не задеть, так как мне думалось, что вы стоите сзади него.

* * *

— Государь, — говорил Наполеону граф Молэ, — вы окончательно уничтожили революционный дух.

— Неправда, — возразил Наполеон, — я только закладка в книге революции, на той странице, где она приостановилась. Когда меня не будет, революция перевернет эту страницу и отправится дальше!

* * *

Став императором, Наполеон обращался с коронованными особами с удивительной бесцеремонностью. Так, однажды он обедал с тремя королями; те сидели за столом с обнаженными головами, а он в шляпе. В другой раз он ехал в одном экипаже с королями саксонским, баварским и вюртембергским. По дороге он заехал в Мальмезон к Жозефине и оставался у нее целый час, а короли сидели в карете и ждали его. Веселый и жизнерадостный баварский король сказал своим спутникам:

— Коли с нами обращаются, как с лакеями, то давайте и развлекаться по-лакейски!

Он приказал принести в карету вина, закусок, ел, пил и рассказывал анекдоты. Положение было таково, что с всесильным воителем никакая борьба была невозможна.

* * *

Кювье, знаменитый натуралист, однажды прибыл в Сен-Клу во главе какой-то академической депутации. Наполеон встретил его чрезвычайно любезно и тотчас спросил, чем в последнее время были заняты члены Академии наук. Кювье отвечал, что все это время академия разрабатывала вопрос о возделывании сахарной свеклы во Франции.

— Ну и что же, — спросил Наполеон, — годится ли климат и почва Франции для возделывания свеклы?

В ответ на это Кювье начал целую лекцию о геологическом строении французских почв, о климате, о свойствах свекы. Наполеон с первых же слов перестал его слушать и думал о другом. И только когда Кювье умолк, он вспомнил о том, что ведет беседу с ученым академиком и тотчас с большим интересом спросил его:

— Так что же вы думаете, годится ли климат и почва Франции для возделывания свеклы?

Кювье, порешив, что властелин, занятый другими мыслями, не слушал его, снова начал свою лекцию и прочитал ее всю с начала до конца. Наполеон слушал его еще меньше, чем в первый раз, и вновь оторвался от своих мыслей только тогда, когда ученый умолк.

— Благодарю вас, господин Кювье, — сказал он с прежней любезностью. — Меня очень интересует этот вопрос. Как только увижу вашего ученого собрата Вертело, спрошу его, годится ли климат и почва Франции для возделывания свеклы.

* * *

Однажды за столом, рассказывая о египетском походе, Наполеон подробно описывал одно из сражений, причем точно, по номерам, перечислил все войсковые части, принимавшие участие в бою.

— Как можете вы, государь, удерживать эти подробности в памяти столько лет подряд! — с изумлением воскликнула г-жа Бертран.

— Сударыня, ведь любовник удерживает же в памяти имена своих бывших возлюбленных! — возразил Наполеон.

* * *

При дворе Станислава II, который держался лишь покровительством России, русский посланник Штакельберг был, конечно, первым лицом. Однажды австрийский посол, барон Тугут, на торжественной аудиенции принял Штакельберга за короля и отвесил ему положенные по этикету поклоны. Это очень раздосадовало Станислава. Вечером, играя в карты, он, быть может, не без намерения, сделал грубую ошибку, и, когда она обнаружилась, с жаром воскликнул:

— Что такое со мной сегодня! Я все принимаю валетов за королей!

* * *

Жена одного поставщика, очень хорошенькая, богатая, нарядная, явилась на бал во время Первой империи в очень открытом платье. Какой-то офицер кидал на ее прелести чрезвычайно бесцеремонные взгляды, которые ее ужасно смущали. Наконец, предприимчивый воин подошел к ней вплотную, не сводя глаз с ее плеч.

— Господин Аркамбаль, — взмолилась хорошенькая поставщица, — отойдите, ради Бога, ведь знаете, что мы, поставщики, недолюбливаем, чтоб наш товар слишком внимательно разглядывали!

* * *

В начале революции, в эпоху генеральных штатов, герцог Монморанси предложил собранию уничтожить дворянские привилегии. На другой день, повстречавшись с ним, Талейран сказал ему:

— Герцог, вы первый в вашем знаменитом роду храбрецов, решившийся сложить оружие.

* * *

Талейрана, бывшего до революции епископом, уговаривали рукоположить версальского епископа, избранного уже по революционному порядку. Талейран хотя и принес присягу в верности конституции, но от рукоположения отклонился.

— Присягать я могу сколько угодно, но посвящать в сан не могу.

Эти на вид невинные слова имели весьма острый задний смысл. Присягать, значит также ругаться, а посвящать, помазывать, значит тоже ругаться, но в еще более решительном смысле.

* * *

Какая-то герцогиня должна была принести присягу, а принимал эту присягу Талейран. Герцогиня предстала перед ним в роскошном, но донельзя откровенном костюме.

— Герцогиня, — заметил ей, улыбаясь, Талейран, — вы не находите, что для клятвы в верности такая юбка коротковата?

* * *

Один из директоров, Ревбелль, еще во время Конвента грубо оскорбил Талейрана, крикнув ему во время одной из его речей:

— Подлый эмигрант, у тебя здравый смысл так же хромает, как нога!

Талейран прихрамывал.

* * *

Во время Директории Ревбелль однажды спросил у Талейрана, бывшего тогда министром иностранных дел:

— Как идут внешние дела, господин министр?

— Да вкривь и вкось, как вы видите. Ревбелль был сильно кос.

* * *

Про одного поставщика военного ведомства Талейрану сказали, что он собирается куда-то принимать лечебные ванны.

— Да уж все они таковы, — заметил Талейран. — Им все надо что-нибудь принимать!

* * *

Когда Талейран опасно занемог, среди придворных шли разговоры, как он поладит с духовенством. Талейран был епископ, самовольно оставивший духовный сан и женившийся; все это ему благополучно сошло с рук под шум революционного урагана; но в спокойное время Реставрации духовенство могло, например, обращаться с ним, как с отлученным, и вообще отказаться хоронить его.

— Не беспокойтесь, — говорил тогда Людовик XVIII, — господин Талейран достаточно хорошо умеет жить, чтобы знать, как надо получше умереть!

* * *

Палата депутатов 1815 года в начале Реставрации представляла весьма жалкое зрелище.

— Неужели кто-нибудь поверит, что такой сброд спасет отечество? — сказал кто-то при Талейране

— Почем знать, — возразил он, — ведь был же Рим спасен гусями!

* * *

Талейран, несмотря на неимоверное количество приписываемых ему острот (большей частью непереводимых, основанных на игре французских слов, полных намеков на современные текущие события), был человек вовсе не болтливый; он гораздо охотнее молчал и слушал, чем сам говорил. Он был вероломен, продажен, и, однако же, все признавали и признают, что своему отечеству он оказал громадные услуги. Один злой и остроумный враг сказал про него:

— Талейран продал всех, кто его покупал!

* * *

В 1802 году Наполеон поручил Редереру сосгавить уставную грамоту для одной республики. Редерер составил ее в двух редакциях — краткой и подробной. Передавая обе рукописи Талейрану, он сказал, что, по его мнению, лучше было бы выбрать краткую редакцию.

— Посоветуйте первому консулу остановить свой выбор на ней. Лучше всего, когда конституция изложена кратко и…

Он хотел добавить «ясно», но Талейран перебил его и докончил за него:

— Кратко и неясно.

* * *

— Милостивый государь, — взывал к Талейрану один из его кредиторов, — я хотел бы знать, когда же, наконец, вы со мной расплатитесь?

— Экий вы любопытный! — отвечал Талейран.

* * *

Карно говорил про Талейрана:

— Он слишком глубоко изучил сам себя, как же ему не презирать людей?

Талейран очень любил графа Нарбонна. Однажды он с ним прогуливался, а Нарбонн декламировал стихи собственного сочинения, очень плохие. Повстречав какого-то прохожего, который зевал во весь рот, Талейран заметил своему другу:

— Нарбонн, ты всегда на улице кричишь во все горло. Говори тише; посмотри, этот человек, очевидно, слышит твои стихи, потому что не может удержать зевоту.

* * *

Когда Талейран вышел из духовного звания, он женился, стал министром, дипломатом, при революции, при Наполеоне, при Реставрации. Кто-то, уже при Людовике XVIII, удивлялся, как это король терпит такого нехристя — женатого епископа!

* * *

— Королю трудно было бы найти более прочного христианина, чем Талейран, — возразила одна умная дама, — подумайте, ведь он удостоился всяческих таинств и помазаний, в том числе пострижения и брака!

* * *

Когда Талейран умер, кто-то из дипломатов сказал:

— Я уверен, что теперь Талейран уже предстал перед сатаной, и тот говорит ему: «Ну, брат, ты перемахнул за пределы моих инструкций!»

* * *

В 1797 году один из членов Директории, Левельер-Лепо, вздумал основать новую религию, которую он назвал «теофилантропией». Талейран, выслушав его доклад, сказал:

— Позволю себе сделать вам одно замечание: Иисус Христос, чтобы основать свою религию, умер на кресте и воскрес; я полагаю, что вам надо попытаться сделать то же самое.

* * *

Какой-то молодой чиновник государственного совета много говорил Талейрану о своей искренности и прямодушии. В ответ на его пылкие речи Талейран будто бы и сказал свое знаменитейшее слово: «Вы еще молоды; знайте, что слово дано человеку затем, чтобы скрывать свои мысли».

* * *

Некто Севонвиль, королевский секретарь, отличался тем, что решительно ничего никогда не делал без какой-нибудь задней мысли. Однажды при Талейране говорили о том, что Севонвиль сильно простудился.

— Простудился, — задумчиво пробормотал Талейран, — гм!.. Зачем бы это ему понадобилось?

* * *

Однажды, в Тюильри, в присутствии огромной толпы придворных, Наполеон принялся отчитывать Талейрана во весь голос и без всякой церемонии. Министр выслушал все его грубости не сморгнув глазом и не раскрывая рта. Когда Наполеон кончил и, повернувшись, отходил, Талейран обратился к присутствовавшим и громко — нарочно, чтобы Наполеон мог услышать его, — сказал:

— Вы слышали, госиода? Не досадно ли, что такой великий человек получил такое дурное воспитание?

* * *

Талейран ухаживал за г-жой де Сталь и в то же время еще за другой дамой. Де Сталь, желая испытать его преданность, задала ему коварный вопрос: что, мол, если бы мы обе, я и моя соперница, упали в воду, кого бы вы кинулись спасать?

— Я уверен, сударыня, что вы плаваете божественно хорошо! — вывернулся Талейран.

* * *

Талейран умел придумывать остроумные выходы из затруднений, неразрешимых для обыкновенного смертного. Однажды, например, он давал большой и парадный обед. Время стояло такое, когда в Париже трудно бывает достать хорошую рыбу, и это очень озабочивало Талейрана: ему именно и хотелось щегольнуть рыбой в нерыбное время. И вот, на его счастье, ему доставляют двух колоссальной величины лососей. Его повар заметил, что две таких рыбы сразу подавать невозможно, что это будет угощение очень дурного тона, потому что и одной такой рыбы девать некуда. Талейран был вынужден согласиться с поваром, который в своем роде был такой же знаменитостью у плиты, как Талейран в дипломатии. Но ему вовсе не хотелось, чтобы один из его редкостных лососей пропал даром, не произведя должного эффекта. Он на минутку призадумался, потом… шепнул два слова своему кухонному шефу. Тот понял, улыбнулся: будьте, дескать, спокойны…

* * *

В день обеда лосось был торжественно внесен величественным лакеем на громадном серебряном блюде. Лакей выступал медленно и важно. Гости невольно обратили взоры на блюдо, которое выступало с такой торжественностью, и со всех сторон посыпались слова восторженного изумления: «Это единственный лосось в мире!..», «Только вы один, господин Талейран, и могли ухитриться достать такое чудо!..» и т. д.

Но вдруг человек, несший рыбу, запнулся, пошатнулся, клюнул носом, и громадное блюдо вместе с рыбой полетело на пол.

— Экий ты, братец, разиня! — как бы невольно вырвалось у Талейрана грубое слово и все госта понимали и извиняли его раздражение. Но он тотчас оправился, успокоился и, уже улыбаясь, сказал:

— Ну, ступай, ступай, и несите другого!

Можно судить, какой эффект произвела другая такая же, даже еще более великолепная рыба!

* * *

У Талейрана был друг Монрон, который часто соперничал с ним в острословии. Граф Вирарден долго не решался признать своего сына Эмиля, впоследствии знаменитого писателя Эмиля Золя.

— Поспеши признать его, — советовал ему Монрон, — а то, смотри, потом, позже, он тебя не признает.

* * *

— Дела — это чужое добро! — говаривал Монрон. Впоследствии Гаварни, знаменитый карикатурист, видоизменил эту формулу.

— Дела, — говорил он, — это чужие деньги!

* * *

У Людовика XVIII был министр Корбиер, человек немножко грубоватый, неутонченный, но прямой и бескорыстный. Придя в первый раз в кабинет короля, он спокойно вынул из карманов и положил королю на стол платок, табакерку, очки.

— Вы намерены опорожнить свои карманы? — спросил его король, несколько задетый этой бесцеремонностью.

— А ваше величество разве предпочли бы, чтобы я их набивал? — возразил Корбиер.

* * *

Во время египетского похода солдаты иногда принимались роптать. Генерал Кафарелли, инвалид с деревянной ногой, охотно произносил перед ними увещевательные речи.

— Вам легко разговаривать, генерал, — возразил ему однажды какой-то солдат-краснобай, — вы в одно время и здесь, и у себя на родине!

— Как так? — вскричал генерал.

— У вас одна нога здесь, другая осталась во Франции.

* * *

Когда принц Эжен Богарнэ собирался жениться на баварской принцессе, один солдат говорил другому:

— Жаль, что у него зубов-то совсем нету!

— На баварке-то жениться?.. На что же тут зубы!., (считалось, что баварки готовят еду из рук вон плохо).

* * *

Принц Шварценберг, беседуя в 1814 году о Реставрации во Франции, высказал мнение, что она, созданная исключительно штыками, едва ли окажется прочной.

— Видите ли, — объяснял он свою мысль, — конечно, штыками можно все сделать, нельзя только сесть на них!

* * *

Маршал Бюжо, узнав про одного пожарного, что он принимал очень деятельное участие в подготовке возмущения уличной толпы, призвал его и сказал:

— Ты пожарный, твоя обязанность — тушить огонь, а не поджигать! Исполняй же свой долг, а то, смотри, я исполню свой!

* * *

Какой-то актер, очень нравившийся Людовику XVIII, получил от короля в дар серебряный сервиз на 18 приборов.

— 18 приборов! — сказал актер, рассматривая подарок. — Это потому, что сам король восемнадцатый Людовик. Эх, жаль, отчего он не 36-й!

* * *

Какой-то молодой, глуповатый франт, усаживаясь однажды в середине, между г-жой де Сталь с одной стороны и г-жой Рекамье — с другой, вздумал сказать дамам любезность:

— Помещаюсь между умом и красотой.

— Хотя и не обладаете ни тем, ни другим, — подхватила де Сталь.

* * *

Этот же анекдот рассказывают еще иначе. Дело в том, что хотя г-жа де Сталь была бесспорно умна, но зато г-жа Рекамье вовсе не отличалась красотой. Поэтому де Сталь будто бы ответила любезнику:

— В первый раз в жизни слышу комплимент моей красоте!

* * *

Кто-то однажды отозвался, что в доме родителей г-жи Сталь (т. е. знаменитого министра Людовика XVI Неккере) царила вечная скука.

— Он прав, — заметила г-жа де Сталь, — у нас скучно, потому что все заняты своим: отец — прошедшим, мать — настоящим, а я — будущим.

* * *

Говорят, что Сен-Симон сделал г-же де Сталь брачное предложение в следующих словах: «Вы первая женщина нашего времени, а я величайший философ; поженимся и посмотрим, какое потомство даст наш союз».

Впрочем, и сама г-жа де Сталь тоже однажды сделала очень забавное брачное предложение кавалеру. Этот кавалер был знаменитый историк Гиббон. Он часто посещал ее отца, Неккере, который чрезвычайно его любил. Дочь (ей было тогда 12 лет), видя привязанность отца к ученому, и придумала выйти за Гиббона замуж, «чтобы он всегда жил у нас».

* * *

— Париж— это такое место, где всего легче обойтись без счастья, — говорила г-жа де Сталь. Любопытно, что это место в ее сочинениях было при Наполеоне вычеркнуто цензурой на том основании, как заметила сама де Сталь, «что в то время Париж столь утопал в счастье (под владычеством Наполеона), что этого счастья хватало на всех».

— А что, любовь действительно смертный грех? — спрашивала у известного остряка, кардинала Дюперрона, красивая и очень легкомысленная дама.

— Если б это было так, дочь моя, то вы уж давно были бы мертвы! — отвечал Дюперрон.

* * *

У епископа Бетюпа был очень длинный нос. Однажды герцог Роилор (обладавший, наоборот, крошечным носиком) трунил над носом епископа и надоел тому ужасно.

— Оставьте вы в покое мой нос, — сказал он в нетерпении герцогу-насмешнику, — что вам до него, ведь не от вашего носа отняли долю, чтобы придать ее моему носу!

* * *

Амьенский епископ Ламотт однажды во время бритья был порезан своим цирюльником, но сначала этого не заметил, а увидал у себя на лице кровь только тогда, когда брадобрей уже уходил от него, получив свой гонорар.

— Подожди, мой друг, — остановил его Ламотт, — я заплатил тебе за бритье, а вот и за кровопускание!

* * *

Аббат Гальяни ненавидел музыку. Однажды при нем говорили о том, что новый зал оперы неудачно устроен, что он глухой.

— Экий счастливец! — воскликнул Гальяни.

* * *

Старый и богатый маркиз, человек бездетный, написал завещание, по которому уступал все свое имущество Кармелитскому монастырю. Зная это и осведомившись, что старик маркиз плох и проживет недолго, настоятель известной церкви св. Сульпиция в Париже, остроумный отец Лангэ, пошел к маркизу и без труда уговорил его переделать завещание в пользу благотворительного общества своего прихода. Но и кармелиты тоже не дремали и, зная о близкой кончине маркиза, явились к нему для напутствия и укрепления его в прежнем его намерении насчет завещания. Случилось, что кармелиты входили в дом как раз в ту минуту, когда победоносный Лангэ выходил из него. В самых дверях произошла встреча и усиленный обмен учтивостями — кому первому пройти в дверь. После многочисленных поклонов и вежливостей Лангэ, наконец, воскликнул:

— Достопочтенные отцы, вам первыми надо проходить, вы старше Ветхого Завета (т. е. старого завещания), а я Нового.

* * *

Из врачей времен Революции славился своими острыми выходками Бувар. Некто Бастард, бывший каким-то крупным интендантским чином, крепко проворовался, но как раз в то время, когда его собирались отдать под суд, который мог окончиться для него совсем нехорошо, он расхворался и умер. Бувар, который его лечил, с улыбкой говаривал потом, после его смерти:

— Видите, как ловко я его вызволил из беды!

* * *

Одна дама спрашивала доктора Бувара о каком-то новом лекарстве, только что входившем в моду, — хорошо ли ей будет принимать это снадобье.

— О да, сударыня, — отвечал доктор. — Но только поторопитесь, пользуйтесь им, пока оно еще излечивает.

* * *

Как известно, на Венском конгрессе карту Европы без всякой церемонии переделывали и перекраивали по вдохновению Меттерниха. Многим монархам сделали очень щедрую прирезку земель и народонаселения; последнее тогда на дипломатическом языке называлось «душами», как у нас в крепостное время. Но конгресс не ко всем венценосцам был щедр, и в числе обделенных был, между прочим, датский король Фридрих IV. Но, обидев его «душами», австрийский император пожелал вознаградить его особой любезностью обращения, ласковыми комплиментами.

— Ваше величество, — говорил он королю, — привлекли к себе в Вене все сердца.

— Сердца, пожалуй, а вот зато «души» мне не удалось привлечь! — отвечал остроумный король.

* * *

Во времена Реставрации славился своим остроумием композитор Паер. Однажды какая-то дама, очень кичившаяся своим знатным происхождением, рассказывала при нем длинную историю, причем поминутно поминала своего отца, говоря о нем каждый раз: «отец мой, маркиз такой-то…» Паер, наконец, прервал ее и вежливо спросил, кто ее другие отцы, так как из этого подчеркивания надо заключить, что кроме отца-маркиза есть еще и прочие…

* * *

Академик Ансело с удивительной покорностью нес иго господства над собой своей супруги. Но зато и она много постаралась для него, так что, быть может, всей своей ученой карьерой он был обязан ей; так, благодаря, главным образом, ее хлопотам, он попал в члены Академии наук. Говорят, что по этому поводу он сказал:

— Жена моя решительно что хочет, то со мной и делает; даже сделала из меня академика!

* * *

При Луи-Филиппе состоял в качестве брадобрея и куафера некий Ришар, а у него был друг, дантист Дезирабол, человек очень тщеславный, желавший во что бы то ни стало сделаться кавалером ордена Почетного легиона. Ришар, любимец короля, горячо хлопотал за своего друга-дантиста, и король был вынужден обещать Дезираболу орден, которого он домогался. Король сказал об этом министру внутренних дел; тот в первую минуту смутился этим щекотливым поручением, — придумать предлог украсить дантиста орденом! — но потом сейчас же сообразил и извернулся; он ответил королю, что дантисты не в его министерстве, а в министерстве народного просвещения. Король стал побуждать тогдашнего министра просвещения Сальванди дать орден дантисту. Сальванди долго откладывал это неловкое и щекотливое дело, а король все наседал на него и однажды, выведенный из терпения, сказал министру:

— Чего ж вы откладываете? Вы хотите, чтобы Дезирабол бросился к вашим ногам?

— Как, — спросил остроумный Сальванди, — разве он также и мозольными операциями занимается?

* * *

Наполеону III приписывается несколько острых слов, но достоверным считается только одно. Кто-то из его родни вечно приставал к нему, выклянчивая денежные подачки. Так как это повторялось очень часто, то, наконец, в один прекрасный день Наполеон отказал просителю наотрез. Тот ужасно озлился и сказал Наполеону:

— У вас нет ничего общего с вашим дядей! (т. е. с Наполеоном I Бонапартом),

— Вы ошибаетесь, — возразил тот, — у нас с ним одинаковая родня.

* * *

Известно, что родня Наполеона I тоже страшно досаждала ему своей жадностью.

Когда, после страсбургского покушения захватить власть, Наполеон (будущий III) бежал в Америку и жил в Нью-Йорке, случилось, что однажды он увидал в окне одной меняльной лавки объявление: «Требуются наполеоны (т. е. монеты наполеондоры) за соверены (т. е. фунты стерлингов)». Но вся фраза в то же время имела и другой смысл, а именно: «Требуются Наполеоны в качестве суверенов, т. е. государей». Прочитав объявление, Наполеон усмехнулся и сказал: «Я охотно отозвался бы на такое требование».

* * *

Ближний человек Наполеона III, герцог Морни, накануне знаменитого государственного переворота 2 декабря 1851 года говорил будущему императору:

— Теперь уж все равно, удастся ли ваш замысел или нет, а завтра у ваших дверей будет стоять часовой! — т. е. либо почетный, как у главы государства, либо караульный, как у преступника и арестанта.

* * *

Тот же Морни и в тот же день вечером, будучи в театре, встретил там свою знакомую г-жу Лиадиер, которая сказала ему, что в городе ходят слухи о намерениях Наполеона.

— Говорят, что президент намерен вымести всю палату депутатов, — сказала ему Лиадиер. — Что вы тогда думаете делать, господин Морни?

— Сударыня, — ответил Морни, — если президент начнет орудовать метлой, то я попытаюсь держаться в стороне рукояти.

* * *

Переворот, осуществленный Наполеоном, начался с того, что все депутаты были арестованы и заперты в Мазасе и по другим местам. Между прочим, Кремье попал сначала в Мазас, а потом его переместили в Венсен, где уже сидело несколько депутатов. Один из них, Лаборд, встретил Кремье гневными словами:

— Ну, что теперь скажете? Не вы ли все время твердили, что народ стоит невидимым стражем, оберегающим палату?

— Конечно, невидимым! — отвечал Кремье. — Кажется, вы и сами могли в этом убедиться?

* * *

Однажды в театре рядом с Дюпеном уселся какой-то господин, который все время напевал и мешал Дюпену слушать знаменитого певца Депрэ. Дюпен не сдержал досады, а сосед сейчас же это заметил и спросил, что значит этот жест, не к его ли пению это относится?

— О нет, — отвечал ему Дюпен, — напротив, я досадую на этого дурака Депрэ, который мешает мне слушать ваше пение.

* * *

Однажды Дюпен обедал у одного важного сановника. Приглашенные собирались медленно, обед все откладывался, гости проголодались. Тогда хозяин подошел к Дюпену и спросил, как он полагает, сесть ли за стол или же подождать запоздавших?

— Я думаю сесть, — отвечал Дюпен. — Ведь, начав обед, мы не перестанем их ждать, значит, они ничего не потеряют, тогда как, продолжая всех ждать, мы сидим голодные.

* * *

Критик Сен-Бёв однажды дрался на дуэли. По дороге к месту поединка он был застигнут проливным дождем, который не прекратился и в то время, когда пришлось стать к барьеру. Сен-Бёв, предупредительно захвативший с собой зонтик, так с зонтиком в руке стал и на позицию. Когда же против этого запротестовали противник и секунданты, Сен-Бев с жаром вскричал:

— Я вовсе не боюсь быть убитым, но не желаю, чтоб меня промочило насквозь!

* * *

Нориак одно время издавал журнальчик «Силуэт», и вот к нему повадился ходить какой-то господин, который изъявлял намерение подписаться на журнал, и под этим предлогом выпрашивал номер за номером, чтобы ознакомиться с журналом, узнать, как выражаются французы, какого он цвета или оттенка, т. е. направления. Нориак спустил ему этот маневр раз, другой, третий. Но когда он явился в четвертый раз, Нориак схватил ножницы и отхватил ими кусок его сюртука.

— Что вы делаете? — вскричал подписчик.

— Делаю то же самое, что и вы. Беру образчик посмотреть, подойдет ли мне этот цвет!

* * *

Однажды композитора Обера спросили, какого он мнения об ученых женщинах, которых повсюду, а во Франции в особенности, принято называть синими чулками.

— Да что ж, чулок, чулок!.. — отвечал Обер. — Чулок ничего не значит сам по себе, надо видеть, что в нем!

* * *

Как-то Обер спускался с лестницы с кем-то из друзей. Оба были уж очень немолоды, и это было видно по их манере спускаться.

— Эге, друг мой, — заметил спутник Обера, — мы с тобой начинаем стареть!

— Что делать, — ответил Обер, — старость — это единственный способ долго жить!

* * *

Актер-комик Левассор однажды был приглашен участвовать в каком-то благотворительном увеселении, устроенном в окрестностях Парижа одним священником в пользу своих бедных прихожан. Благодаря его участию, сбор был превосходный, и признательный устроитель-священник преподнес Левассору гонорар, но тот наотрез отказался. Тогда кюре пригласил его к себе на завтрак. Подали вареные яйца, и вот Левассор, разбив свое яйцо, увидал, что оно наполнено золотом.

— Извините, господин кюре, — сказал он, обращаясь к хозяину, — я желтков не переношу.

* * *

Инспектор театров в Париже, Перпиньяк, слыша рассказ о каком-то дуэлянте, который был спасен от смерти тем, что пуля ударилась в пятифранковую серебряную монету, лежавшую у него в кармане, сказал:

— Вот что значит уметь хорошо поместить свой капитал!

* * *

Однажды один маркиз решил одолжить денег у капиталиста Бернара. Щекотливая сторона его предприятия состояла в том, что он вовсе не был знаком с капиталистом, и сверх того, сам он был очень известный мот, всюду занимавший, но никогда никому не отдававший, что, как он мог опасаться, было небезызвестно осторожному богачу. Явившись к Бернару, маркиз с отвагой отчаяния прямо приступил к делу.

— Я очень удивлю вас, милостивый государь, — сказал он. — Я маркиз, я вас не знаю, и вот я являюсь к вам, чтобы занять у вас пятьсот луидоров.

— А я еще больше удивлю вас, — отвечал Бернар. — Я вас хорошо знаю и все-таки одолжу вам эти деньги.

* * *

Финансовому тузу Попелиньеру приписывается выходка, которая потом повторялась на разные лады. Однажды какой-то придворный подошел к нему, сначала внимательно в него всмотрелся, как бы что-то припоминая, и, наконец, сказал:

— Мне кажется, что я кое-где встречал вас.

— Очень может быть, — отвечал с большим равнодушием Попелиньер, — я там иногда бываю.

* * *

Знаменитый английский адмирал Бембоу выбился в люди из простых матросов и, кажется, кроме личной отваги, не обладал особыми духовными сокровищами. Про него в английском флоте сохранились рассказы, которые характеризуют его как человека донельзя простодушного, чтобы не сказать глуповатого. Так, однажды, во время жаркого боя, у матроса, стоявшего рядом с ним, оторвало ногу. Раненый попросил Бембоу дотащить его до лекаря, сказав, разумеется, при этом, что у него оторвало ногу и что он не может ни идти, ни стоять. Добродушный Бембоу взвалил его на плечо и понес. Но дорогой другое ядро оторвало у раненого голову, а Бембоу в грохоте битвы этого не заметил. Когда же он доставил убитого к врачу, тот с досадой крикнул ему, на кой черт несет он к нему мертвого. Бембоу с наивным удивлением оглядел своего товарища и пробормотал:

— Он же сам мне сказал, что у него только ногу оторвало!

* * *

Венский художник Фриц Лаллеманд прикомандировался к армии во время прусско-австрийской войны с целью делать наброски на месте для батальных картин. Но, как известно, пруссаки с самого начала стали везде и всюду колотить австрийцев. Лаллеманд в один прекрасный день собрался уезжать в Вену.

— Но вы прикомандировались на всю кампанию, — заметил ему главнокомандующий австрийской армией.

— Да, — отвечал Лаллеманд, — но для того, чтобы рисовать картины битв, а не отступлений!

* * *

Какой-то прожектер подал английскому министру Вальполю проект налога на собак. Вальполь, рассмотрев проект, сказал ему:

— Ваш проект мне нравится, но я не рискну ввести такой налог: на меня залают все собаки Великобритании.

* * *

Сенатор князь Понятовский, который охотно занимался сочинением музыки, прислал однажды композитору Оберу письмо, начинавшееся словами: «Дорогой мой собрат…»

— Какой я ему собрат! — осердился Обер. — Разве я сенатор?

* * *

Итальянский епископ граф Каносса был большой любитель и собиратель художественно исполненных серебряных вещей. Была у него, между прочим, какая-то миска высокоденной работы, ручки которой были сделаны в виде тигра. Кто-то из его знакомых однажды попросил его одолжить ему на время эту миску, чтобы заказать для себя такую же. Вещь была ему дана, и он держал ее у себя целых три месяца, так что Каносса, наконец, послал за ней. Через некоторое время тот же знакомый опять попросил у Каноссы другую художественную вещь — солонку, сделанную в виде рака.

— Скажи своему барину, — сказал Каносса посланному, — что если тигр, проворнейшее из животных, целых три месяца шел от твоего барина ко мне назад, то сколько же времени на это потребуется неповоротливому раку?

* * *

Английский король Георг IV затеял против своей супруги Каролины чрезвычайно скандальный процесс по поводу ее супружеской измены. Одним из самых ожесточенных врагов королевы был лорд Клейфорд. Лондонская чернь, сочувствовавшая королеве, была враждебно настроена против ее врагов, и вот однажды, когда Клейфорд попался на глаза бушующей уличной толпе, она остановила его экипаж и с угрозами принуждала его кричать: «Да здравствует королева Каролина!» Видя, что всякое сопротивление будет опасно, он высунулся из кареты и во все горло возопил:

— Да, друзья мои, да здравствует королева Каролина, и пусть все ваши жены станут такие же, как она!

* * *

Английский поэт Уильям Девенант утратил свой нос вследствие сифилиса. Однажды на улице к нему пристала какая-то нищая, неотступно за ним следовала, прося милостыню, и при этом все повторяла:

— Да сохранит Господь ваши глаза.

Девенант, наконец, чтобы отвязаться от нее, подал ей, и она, поблагодарив его, снова сказала:

— Да сохранит Господь ваши глаза, сэр!

Удивленный этим своеобразным пожеланием, Девенант спросил ее, чего ради она так хлопочет о его глазах; зрение, дескать, у меня, слава Богу, хорошее, я не слеп.

— О нет, — отвечала нищая, — я знаю, что не слепы, я о том и прошу Бога, чтобы зрение у вас не ослабевало и вам не было надобности носить очки; ведь вам не на что их надевать!

* * *

Арно Бакюляр, писатель с весьма посредственным талантом, однажды зашел к графу Фриежу, большому остряку в то время, когда тот занимался туалетом. Желая сказать графу что-нибудь любезное, Арно заговорил о волосах графа, находя их совершенно особенными, такими, какие обыкновенно бывают только у гениальных людей.

— О Арно, — отвечал ему граф, — если б я был уверен, что мои волосы обладают такими качествами, то охотно бы их остриг и заказал бы из них парик для вас!

* * *

Поэт Ложон, автор довольно посредственных песенок, вздумал попасть в члены Академии наук, когда ему было уже 83 года. Но его литературные заслуги были очень незначительны, и его избранию академики противились.

— Эх, господа, — уговаривал Делиль своих коллег, — ведь мы все знаем, куда лежит его путь; ему пришла фантазия пройти туда через академию; ну и пусть идет, пропустим его!

* * *

Английскому сатирику Донну говорили:

— Громите пороки, но щадите порочных.

— Не понимаю, — отвечал Донн. — Это все равно что громить карты и щадить шулеров!

* * *

Однажды Лист и Рубини давали концерт в каком-то французском городе. К их крайнему удивлению и обиде, на концерт явилось всего лишь около полусотни слушателей, да и те держали себя удивительно холодно. Несмотря на это, и Лист играл превосходно, и Рубини пел, как ангел. По окончании концерта Лист вышел на эстраду и обратился к публике с оригинальным приглашением:

— Милостивые государи и милостивая государыня (потому что на концерте присутствовала всего одна дама), я полагаю, что музыки с вас было уже достаточно; осмеливаюсь теперь просить вас оказать нам честь — отужинать с нами!

Публика с минуту колебалась, потом любезно приняла приглашение. Листу этот ужин обошелся в 1 200 франков. Виртуозы не пожелали повторять концерта в этом городе.

— И напрасно, — заметил на это известный критик Жюль Жанен, — надо было повторить. Публика могла остаться холодной к музыке, но ее могла прельстить перспектива ужина.

* * *

С Жюлем Жаненом случилось в Англии чрезвычайно забавное происшествие. Вся соль того случая зиждется на том, что у англичан высшего круга строго соблюдается чопорный обычай — никогда не заговаривать с людьми, которые не были им представлены; нельзя обращаться в человеку, не называя его по имени.

* * *

Жанен, будучи в Лондоне, сидел в одном ресторане, содержавшемся французом, и мирно читал газету. Недалеко от него сидел весьма спокойной внешности англичанин и пил грог. Вдруг англичанин этот посмотрел на Жанена, подозвал гарсона и спросил у него, ломая французский язык по обычной манере англичан:

— Гарсон, как зовут этого господина (т. е. Жанена), который курит свою сигару, читая свою газету у печки?

— Не знаю, милорд, — отвечал гарсон.

Издав обычное «оа!» — англичанин встал, подошел к кассирше и обратился к ней:

— Мисс, как вы зовете этого господина, который курит свою сигару, читая свою газету у печки?

— Он не из постоянных наших посетителей, милорд, — отвечала кассирша, — и я, к сожалению, не могу вам ничего о нем сообщить.

Опять «оа!». Затем неугомонный англичанин изъявил твердое желание видеть самого хозяина ресторана. Того вызвали, и он предстал с вопросом:

— Чем могу служить?

— Скажите, господин хозяин, вы не знаете, как зовут этого господина, который курит свою сигару, читая свою газету у печки?

— Не знаю, милорд; в первый раз вижу его у себя.

— Оа!..

На этот раз англичанин направился уже прямо к самому Жанену.

— Сударь, курящий свою сигару, читая свою газету у печки, мне надо знать, как вас зовут.

— Сударь, — ответил вежливый француз, — мое имя Жюль Жанен.

— Так вот что, господин Жюль Жанен, вы сидите слишком близко к огню и ваш сюртук давно уж горит.

Жанен, не замечая того, спалил чуть не всю полу своего сюртука. Но как же мог порядочный джентльмен сказать ему об этом, не зная, как его назвать?..

* * *

Лагарн был очень груб и бесцеремонен с женщинами. Рассказывают про него, что однажды на вопрос, почему он рассорился с одним из своих друзей, он отвечал:

— Я бросил его жену, вот он и не может мне этого простить.

* * *

В другой раз, когда его поздравляли по случаю получения им доходного места, он заметил:

— Да, 12 тысяч франков… Можно бы жить хорошо, кабы подвалило счастье и жена умерла.

* * *

Князь Каунитц отличался удивительной слабостью: он не желал сделаться старым, а о смерти решительно не хотел слышать, так что в его присутствии никто этого слова и не произносил. Он запрещал при себе говорить даже о болезнях. Он видел королеву в оспе, и с этих пор самая мысль об оспе стала ему невыносима. Когда надо было ему сообщить о чьей-либо смерти, то приходилось заводить об этом речь намеками, а прямо сказать нельзя было. Так, когда умер его близкий друг барон Биндер, то секретарь Каунитца, Райдг, не смел прямо сказать ему об этом, а выразился так:

— Барона Биндера нигде не стало видно.

* * *

Художник Ланкре был отличнейший пейзажист, но зато совсем не умел рисовать фигуры. Однажды ему заказал картину какой-то богатый любитель, и на этой картине непременно следовало представить церковь.

Ланкре написал церковь, написал чудный пейзаж вокруг нее; но людей, конечно, за неумением, на картине не изобразил. Когда он показал картину заказчику, тот пришел в восторг от пейзажа, но сейчас же спросил, где же люди, идущие в церковь?

— А они все в церкви, там идет обедня, — пытался отшутиться художник.

— А, хорошо, — сказал заказчик, — так я подожду, когда отойдет обедня и они выйдут из церкви, тогда уж и приму от вас картину.

* * *

Однажды во французской академии обсуждался какой-то вопрос, который разжег страсти членов почтенного собрания до такой степени, что они начали говорить все разом, не слушая друг друга. Тогда один из них, Меран, кое-как восстановив тишину, предложил товарищам:

— Господа, попробуем говорить не более как четверо разом!

* * *

Мабли уговаривали баллотироваться в академики. Он отказался, сказав:

— Попади я в академики, станут, пожалуй, спрашивать: как он туда пролез? А пока я не академик, могут только спрашивать: отчего он до сих пор не в академии? А ведь это более лестно!

* * *

В какой-то пьесе играли вместе актер Тельяд и актриса Сюзанна Лежье. Тельяд был тощий и слабосильный человек, Лежье же была очень плотненького телосложения. По ходу пьесы Тельяд, герой, должен был похитить героиню, Лежье, т. е. просто-напросто схватить ее в охапку и унести. Но, увы, герой не мог не только поднять, но даже как следует обхватить свою возлюбленную. Он делал отчаянные усилия, так что пог лил с него ручьями, но, увы, безуспешно! Видя его беспомощное положение, какой-то сострадательный зритель из райка крикнул ему:

— Сразу не унесешь! Раздели на две охапки!

* * *

В Париже одно время были два актера, которые когда играли вместе, то устраивали друг другу разные шутки. Так, однажды один из них, Гобер, играл роль Наполеона. В одном месте пьесы ему подают письмо и он его читает вслух. Обыкновенно это письмо им писалось на подаваемой бумаге, чтобы его не заучивать, но в этот раз другой актер, Готье, игравший роль адъютанта, подающего императору это письмо, вместо заготовленной бумаги с текстом подал Гоберу чистую бумагу, зная очень хорошо, что тот письма наизусть не помнит. Однако он рассчитал плохо, Гобер нашелся. Видя пустую бумагу и поняв, чья это шутка, он величественно протянул ее Готье со словами:

— Читайте вслух, генерал!

Готье, не помнивший ни единого слова из этого письма, смутился, растерялся самым жалким образом и был торжественно освистан.

* * *

Лорд Гамильтон остановился однажды в какой-то гостинице, напился почти до потери сознания и в этом состоянии убил кого-то из служителей гостиницы. На шум прибежал хозяин гостиницы и, видя поверженного человека, вскричал:

— Что вы сделали милорд, вы убили человека!

— Поставьте мне в счет, я заплачу! — пробормотал лорд, едва ворочая языком.

* * *

Лорд Гертфорд нанял в Париже дом и поселился в нем. Хозяин же дома задумал продать его; покупатели явились и пожелали осмотреть дом. Сказали об этом лакею лорда, а тот разбудил барина — дело было утром — и доложил, что пришли осматривать дом.

— Как осматривать, зачем? Ведь я же нанял его, я его занимаю.

— Точно так, но хозяин продает дом, и это пришли покупатели.

— Скажи хозяину, что я покупаю дом, и пусть меня оставят в покое.

Глава 3

Когда французский писатель Оноре де Бальзак был еще начинающим литератором, он часто жил в безденежье. Почти каждую неделю он приходил к своему скупому издателю и просил у него денег в счет будущего гонорара.

Как-то раз, когда Бальзак хотел в очередной раз войти в кабинет издателя, бдительный секретарь остановил его у двери и решительно сказал:

— Извините, господин Бальзак, но издатель сегодня не принимает.

— Это ничего, — весело ответил писатель, — главное, чтобы давал.

* * *

Какой-то господин приводит Бальзака в знакомый дом и, представляя его хозяйке, говорит:

— Позвольте представить моего друга. Ручаюсь вам, что он совсем не так глуп, как кажется.

— В этом и заключается разница между им и мной, — поспешил заметить Бальзак.

* * *

Бальзак, будучи еще малоизвестным начинающим писателем, однажды очутился за столом между двумя юными франтами, которые все время задирали его. Он долго молча и терпеливо выслушивал их колкости и, наконец, сказал им:

— Я вижу, господа, что вы надо мной издеваетесь. Но вы ошибаетесь относительно меня, вы составили обо мне совсем неверное мнение. Я вам скажу, что я, в сущности, собой представляю. Я вовсе не дурак и не болван, а я посредине между тем и другим.

* * *

Один поэт умеренного таланта, человек тщедушный и трусоватый, в своих стихах задел амбицию Бальзака. Тот обиделся и вызвал стихотворца на дуэль, поэт отвечал ему на вызов:

— Извините, сударь, нам драться невозможно, потому что у нас силы неравные. Вы человек большой, я маленький. Вы храбрый, я трус. Вы чего, собственно говоря, хотите? Вы хотите меня убить? Ну, и прекрасно. Будем считать, что я уже убит.

* * *

К Бальзаку пришел сапожник, чтобы получить деньги за работу.

— Зайди завтра, — сказал Бальзак. — Сегодня у меня нет ни гроша.

— Когда я прихожу за деньгами, то вас никогда нет дома, — стал ругаться сапожник, — а когда вы единственный раз оказались дома, у вас нет денег.

— Это вполне понятно, — сказал Бальзак. — Если бы у меня были деньги, то, наверное, меня бы теперь не было дома.

* * *

Как-то ночью в квартиру к Бальзаку забрался вор. Убедившись, что хозяин спит, злодей подошел к столу и начал открывать ящик. Неожиданно раздался громкий смех. Вор обернулся и в лунном свете увидел писателя. Несмотря на испуг, злоумышленник нашел мужество спросить:

— Почему вы смеетесь?

— Я смеюсь потому, что ты в темноте ищешь то, что я не могу найти днем.

* * *

В Париже есть много больших любителей генеральных репетиций в театрах. Попасть на эти репетиции можно, конечно, только по знакомству с автором пьесы, или директором театра, или с кем-нибудь из актеров. В числе этих любителей репетиций особенно отличался некто Доманж. Эго был человек сам по себе очень почтенный, образованный, большой знаток театра. Но не это доставило ему обширную известность по всему Парижу, а его коммерция, без сомнения благодетельная, но не особенно благоухающая: он держал ночной санитарный обоз, и при одном упоминании о «доманжевых каретах» каждый невольно морщил нос… Вот этот-то Доманж-очиститель и напросился к Дюма на репетицию одной из его комедий. Увлекшись своей страстью к театру, Доманж не вытерпел, и в то время как знаменитая Марс говорила свой монолог, он вдруг вскочил с места и крикнул ей:

— Сударыня, тысячекратно извиняюсь, что прерываю вас, но не лучше ли бы вам в этой сцене выходить справа, а не слева?..

— Э, господин Доманж, — крикнул ему Дюма своим веселым и крепким голосом, — вы уж это, пожалуйста, оставьте. Я не трогаю вашего товара, вы не трогайте моего!

* * *

Однажды к Дюма кто-то обратился с просьбой дать 25 франков на похороны судебного пристава, умершего в нищете. Дюма, имевший свои причины очень не любить представителей этой почтенной профессии, вынул из стола 300 франков и, подавая их просителю, сказал:

— Вот возьмите все, что у меня есть; тут хватит денег, чтоб похоронить не одного, а целую дюжину судебных приставов!

* * *

Дюма с одним греком спорили о преимуществах и исторических заслугах своих отечеств. Грек, чтобы доказать, что его родина должна быть превознесена над всем человечеством, упомянул о том, что из Греции вышли знаменитейшие мудрецы и философы.

— Вот именно, что вышли, — подхватил Дюма. — Поэтому-то теперь у вас и не осталось ни одного мудреца.

* * *

Портной принес счет Дюма и застал его еще в постели. Осведомившись, зачем он пришел, хозяин сказал:

— Подойдите, пожалуйста, к моему бюро и откройте ящик. Портной начал выдвигать ящики бюро один за другим; Дюма долгое время, указывал ему, какой именно ящик надо выдвинуть. Наконец нужный ящик был найден и выдвинут.

— Ну вот, этот самый. Загляните в него, что вы там видите?

— Вижу кучу каких-то бумажек, — отвечал портной.

— А это все разные счета, — пояснил ему Дюма. — Я их все собираю в этот ящик. И вы свой сюда же положите. А затем честь имею кланяться.

И писатель преспокойно повернулся на другой бок.

* * *

В присутствии Дюма, который занимал деньги направо и налево, была однажды произнесена обычная фраза из области житейской премудрости: «Кто платит свои долги, тот обогащается».

— Эх, — воскликнул Дюма, обремененный долгами, — не верьте этому; эту поговорку выдумали кредиторы.

* * *

Дюма шел по улице и беседовал с приятелем. Тот был завзятый курильщик, не выпускавший трубки изо рта, Дюма же в то время не курил. Курильщик говорил:

— Хорошая вещь этот табачок. Скверно только одно, что он стоит денег, и чем больше куришь, тем накладнее для кармана.

— Это ты верно говоришь, — отвечал Дюма. — В самом деле, подумай-ка, если бы ты не курил и все деньги, которые тратишь на табак, откладывал и копил, так ведь у тебя давно был бы свой дом, а может быть, и целое имение.

— Так, так, — отвечал курильщик. — Ну-ка, ты, некурящий, много ли ты отложил? Где твой дом, где имение?

* * *

Поставщик-купец явился к своему постоянному покупателю, Александру Дюма и представил счет.

— Разве вы еще до сих пор ничего не получили? — с удивлением спросил его романист.

— До сих пор, ваша милость, я получал только пощечину от вашего управляющего, а денег не получал, — отвечал поставщик.

* * *

Один приятель говорил Дюма:

— Друг мой, если б собрать все то, чего ты не знаешь, то вышла бы добрая книга!

— А если б собрать все то, — отвечал Дюма, — что ты знаешь, то вышла бы прескверная книга.

* * *

Дюма путешествовал по Испании и попал в такую область страны, где в то время свирепствовали разбойники. Он обратился к местному начальству и просил дать ему охрану. Спустя некоторое время к нему явилось двое жандармов. Но когда путешественник взглянул на их физиономии, его пробрала дрожь. Он сейчас же опять пошел к начальству и сказал ему:

— Будьте добры, не можете ли вы прислать ко мне пару добрых воров, разбойников, мошенников или чего-нибудь в этаком роде?

— Зачем же вам? — вопросило удивленное начальство.

— Как зачем! — отвечал Дюма. — А кто же будет защищать меня от ваших жандармов?

* * *

Служанка, простая деревенская баба, по приказанию барыни пошла звать Дюма на обед. Она застала его в то время, когда он чистил зубы щеткой. Баба, никогда в жизни не видавшая этой операции, придала ей очень своеобразное толкование. Когда она вернулась домой и барыня ее спросила, придет ли тот господин, она отвечала:

— Придут-с, они уж точат зубы.

* * *

Александр Дюма разговорился с крестьянином о погоде, урожае и т. д. Крестьянин сказал, между прочим:

— Если бы еще прошел такой хороший теплый дождь, как вчера, то так бы все и полезло из земли.

— Ну, это сохрани Бог, — заметил Дюма, — у меня в земле-то две жены зарыты.

* * *

Одна из пьес Александра Дюма имела блестящий успех. Директор театра, где шла пьеса, Дартуа, чтоб поощрить автора, обещал ему, что если пьеса выдержит 60 представлений подряд и общая сумма сбора будет не меньше 60 000 франков, он получит премию в 2 000 франков.

— Только — уговор дороже денег — помните, если сбор будет меньше 60 000 хоть на одно су, вы ничего не получите! А если будет ровно 60 000 или больше, вы получите ваши 2 000 вечером 29 сентября, когда должно состояться 30-е представление.

И вот накануне рокового вечера, т. е. 28 сентября, Дюма забежал в кассу и узнал, что сбор за тот вечер равнялся 2 357 франкам, а за 29 представлений собрано 57 999 франков. Оставалось, значит, 29 сентября собрать всего лишь около 2 000 франков; а так как накануне сбор был много больше 2 000, то Дюма был спокоен за свой успех; премия, очевидно, его не минует!

И, однако, слепой случай устроил так, что 29 сентября сбор ограничился цифрой 1 994 франков Дюма наскоро совершил сложение: 57 999+1 994 выходит 59 993! Не хватает 7 франков до 60 000. Из-за этих 7 франков он лишался премии.

— Ну, господин Дюма, вы помните наш уговор, — говорил ему Дартуа. — Одним су меньше 60 000 франков, и премия улетучивается. Очень, очень сожалею, но…

— Ну, что ж делать, где наша не пропадала! — сказал Дюма. — Вот только одно досадно, — пробормотал он, — я рассчитывал на эти деньги, и в этом расчете все свои деньги раздал и теперь остался без единого су…

— О, это мы устроим! — прервал его великодушный директор. — Вам много ли нужно?

— Франков 20, не больше!

Дартуа немедленно выдал деньги, а Дюма немедленно же побежал, отыскал у театра посыльного и велел ему купить в кассе театра три кресла. Сбор сразу превысил роковую цифру — 60 000 франков на 5 франков! Неосторожный Дартуа не сообразил, что выдал эти 20 франков как раз на пополнение своего сбора, которое обязывало его к выдаче премии!

* * *

Александр Дюма, рассказывая о необычайной быстроте курьерского поезда, на котором он ехал, говорил: «Вы меня знаете, я человек раздражительный, вспыльчивый и быстрый на расправу. Поезд остановился в Лионе. Я стоял на площадке вагона, а около, на платформе, стоял начальник станции. Я ему что-то сказал; он ответил грубостью. Слово за слово, мы повздорили, и я в бешенстве замахнулся, чтобы дать ему пощечину. Но как раз в этот момент поезд тронулся. Я уже размахнулся, не мог удержать руку и… моя плюха досталась начальнику станции в Марселе. Конечно, пришлось извиняться».

* * *

В один из периодов жизни Александр Дюма, весь промотавшийся, услышав о необыкновенном добродушии местного епископа, смело явился к владыке и попросил у него в долг. Епископ, очень хорошо зная, с кем имеет дело, сначала было отказал, но потом поддался своему врожденному добродушию и дал просимую сумму, причем, однако же, твердо решил, что деньги эти пропали безвозвратно и что он так и должен считать их потерянными. Но к его несказанному изумлению, Дюма через некоторое время принес и уплатил свой долг сполна. Прошло несколько месяцев, и Дюма вновь явился к епископу и вновь попросил в займы. «Ну, нет, — отвечал ему епископ, — я не из тех, которые дают надуть себя два раза подряд!»

* * *

Какой-то господин смотрел долгое время в упор на Дюма. Тот вышел из терпения и спросил его, чего он на него уставился.

— Нельзя разве на вас смотреть? — возразил господин. — Собака преспокойно смотрит на епископа, и ей это в вину не ставится.

— Но с чего вы взяли, что я епископ? — спросил Дюма.

* * *

Александр Дюма путешествовал по Испании. В Мадриде на улице к нему протянул руку нищий испанец, драпировавшийся в свои живописные лохмотья. Путешественник был раздосадован его приставаниями и вместе с тем поражен бодрой и крепкой внешностью.

— Как тебе не стыдно клянчить и бездельничать, — сказал он нищему. — Ты такой здоровенный мужчина и мог бы честно зарабатывать свой хлеб.

Испанец тотчас принял самый гордый и надменный вид и отвечал:

— Милостивый государь, я прошу подаяния, а вовсе не совета.

* * *

Какой-то хвастун и враль рассказывал Дюма, что он объехал весь свет и видал всякие чудеса и что он очень удивляется, как это ни один автор не упоминает о капусте, которую он видел где-то в Африке или Америке. Капуста эта, по его словам, была так колоссальна, что под тенью ее листа могли укрываться пятьдесят всадников, построенных в боевом порядке, и даже совершать военные действия. Как только он кончил свое повествование, Дюма принялся с самым серьезным и невозмутимым видом рассказывать, как, будучи в Японии, он видел большой котел, над изготовлением которого работали триста человек. Из них полтораста были внутри котла и полировали его.

— Но к чему же такой огромный котел, что в нем варить? — насмешливо возразил враль.

— Как что варить? — спокойно возразил Дюма. — А ваша капуста, о которой вы сейчас рассказали, в какой же другой котел она поместилась бы?

* * *

Французский писатель Виктор Гюго однажды отправился за границу.

— Чем вы занимаетесь? — спросил у него жандарм, заполняя специальную анкету.

— Пишу.

— Я спрашиваю, чем добываете средства к жизни? — уточнил свой вопрос пограничный страж.

— Пером.

— Так и запишем: «Гюго — торговец пером», — сказал жандарм.

* * *

Один литературный критик явно бросал вызов Гюго, выступив в печати со статьей о нем, написанной на чрезвычайно низком уровне грамотности. Прочитав статью, Гюго ответил критику: «С радостью принимаю вашу перчатку и даю свое согласие на дуэль. Так как я— пострадавшая сторона, то право выбора оружия принадлежит мне. Я выбираю грамматику, и вы можете себя считать убитым на месте».

* * *

Патер Дебре однажды в постный день ел скоромное блюдо. Едва успел он проглотить две-три ложки, как служитель почтительно доложил ему:

— Сегодня постный день, ваше преподобие.

Патер мгновенно вознаградил его за это усердие пощечиной со словами:

— Дурак, ты выскочил со своим замечанием не вовремя. Надо было либо предупредить меня заранее, когда я еще не начинал есть, либо дать мне доесть. А теперь вышло ни то, ни се.

* * *

Какой-то человек на исповеди у аббата Дебре признался, что украл у своего соседа сто снопов пшеницы. Исповедник спросил его, совершал ли он кражу много раз, ведь трудно сразу утащить сотню снопов. Мужик разъяснил, что он ходил воровать четыре раза и каждый раз утаскивал по 20 снопов.

— Но ведь это выходит 80 снопов, а ты говоришь — 100?

— А я еще сегодня собираюсь утащить 20 снопов, так уж заодно и каюсь.

* * *

Молодая дама-католичка была на исповеди. Патер Дебре, задав несколько вопросов, заинтересовался ею и пожелал завести с ней знакомство. Поэтому он и обратился к даме с вопросом, как ее имя.

— Мое имя вовсе не грех, — отвечала дама. — Зачем же я буду вам его сказывать?

* * *

Ростовщик Дибук был очень опечален тем, что его доходы день ото дня уменьшаются. Он приписывал это тому, что в городе, где он жил, завелось слишком много ростовщиков, которые и отбивают у него хлеб. Он отправился к патеру Дебре, который славился как очень искусный и убедительный проповедник, и усердно просил его произнести слово против ростовщичества. Патер, хорошо знавший его, конечно, подумал, что старый скряга сам прежде других покаялся в своем ремесле, и начал его поздравлять и хвалить. Но ростовщик холодно остановил его.

— Вы совсем не так меня поняли, — сказал он. — Я прошу вас сказать проповедь потому, что у нас в городе развелось слишком много ростовщиков и это занятие перестало приносить доход. Ко мне, например, почти совсем перестали ходить. Я и думаю, что, если вы вашим словом проймете хорошенько ростовщиков и они все бросят дело, тогда опять весь народ повалит валом ко мне.

* * *

В 1854 году было полное солнечное затмение, видимое во Франции. Слух о нем заранее распространился по деревням и, как это часто бывало, возбудил чрезвычайные опасения среди народа. В одной деревне жители порешили, что 31 июля, в день, назначенный для затмения, наступит светопреставление, и все люди погибнут. Поэтому вся деревня от мала до велика кинулась к патеру Дебре исповедоваться. Злополучный священник не знал покоя ни днем ни ночью и совершенно выбился из сил. И вот чтобы успокоить своих взволнованных прихожан, он собрал их и сказал:

— Дети мои, не спешите, времени для исповеди всем хватит, потому что затмение отложено на две недели.

* * *

Мужичок исповедовался у патера Дебре. Пришел он на исповедь первый раз в жизни, и когда патер спросил его, какие за ним есть грехи, он начал без всякого порядка рассказывать один за другим разные случаи и приключения в своей жизни.

— Мне ничего этого не надо знать, — с нетерпением перебил его Дебре. — Я говорю тебе, чтобы ты сказал мне свои грехи.

— Почем я знаю, что грех, что не грех, — отвечал крестьянин. — Я человек неученый. Я рассказываю все, а вы уж сами выбирайте, что вам надо.

* * *

Какой-то молодой человек, редкостно тупоумный, должен был держать экзамен для поступления в духовное звание. Патер Дебре, желая позабавиться, задал ему вопрос:

— У Ноя было три сына: Сим, Хам и Иафет. Кто их отец?

Глупый малый был поставлен в тупик и совсем ничего не ответил. Его, конечно, прогнали, и, вернувшись домой, он рассказал отцу о своем приключении.

— До чего ты глуп! — воскликнул отец. — Как же ты не мог этого сообразить? Ну, подумай сам. У нашего соседа мельника три сына: Пьер, Жан и Якоб. Кто их отец?

— Конечно, мельник! — вскричал сынок.

— Ну, понял теперь!

Сын вновь пошел на экзамен, и патер Дебре, предчувствуя новую забаву, задал ему тот же самый вопрос: кто был отец сыновей Ноя?

— Наш сосед мельник.

* * *

Патер Дебре ехал в карете по большой дороге, а навстречу ему попался воз, чем-то нагруженный, около которого шел молодой, очень плотный на вид деревенский парень. Кучер Дебре еще издали кричал ему, чтобы он посторонился, но парень спокойно вел воз, не сворачивая в сторону. Патер, слыша громкую брань своего кучера, высунулся из кареты и, посмотрев на здоровенного парня, сказал ему:

— Друг мой, судя по наружности, ты, кажется, гораздо лучше упитан телесно, нежели духовно.

— Чего мудреного, святой отец, — отвечал умный парень. — Ведь телесно мы сами себя кормим, а духовную-то пищу от вас получаем.

* * *

Патер Дебре во время обеда протянул руку к блюду, не приняв в расчет, что блюдо было очень горячее, и, разумеется, сильно обжегся, при этом не мог удержаться и весьма энергично выбранился, употребляя выражения, в высшей степени неподобающие духовному сану. Один из его гостей сейчас же вынул карандаш и бумажку и начал записывать.

— Что это вы пишете? — спросил его патер.

— Я записываю на всякий случай ту молитву против ожогов, которую вы сейчас изволили произнести.

* * *

У ростовщика Дибука была дочь, до такой степени некрасивая, что надо было сосредоточить в себе всю отеческую нежность к собственному детищу, чтобы любить ее. Но отец, как и подобало, очень дочь любил и, желая пристроить замуж, порешил выдать ее не иначе как за слепого. Женихи, без сомнения, нашлись бы и зрячие, потому что невеста была страшно богата, но любящий отец хотел избавить свою дочку от того неизбежного отвращения, которое питал бы к ней всякий зрячий муж. И вот через некоторое время после свадьбы в ту местность, где жили молодые, заявился какой-то знаменитый окулист, который, по слухам, совершал настоящие чудеса, делал зрячими слепорожденных. Многие начали тогда советовать богачу-тестю, чтобы он обратился к этому целителю и поручил ему своего слепого зятя, авось он его вылечит.

— Никогда я этого не сделаю, — отвечал Дибук. — С какой стати? Доктор вернет зрение зятю, а зять вернет мне дочку. Нет, пусть лучше все останется так, как есть.

* * *

Умирающий ростовщик Дибук уговаривал свою молодую жену, чтобы она после его смерти выходила замуж за кого ей угодно, только не выходила бы за такого-то, потому что тот человек причинил ему при жизни много огорчений.

— О, будь спокоен, мой друг, — сказала жена, — за него я не выйду, потому что я уже дала слово другому.

* * *

Купец продавал свое торговое заведение. По объявлению к нему явился Дибук, осмотрел лавочку и остался совершенно доволен.

— Мне ваш магазинчик нравится. Он такой маленький, уютный, скромный на вид. Я человек уже пожилой, мне не по возрасту возиться с большим предприятием. Мне надо занятие тихое, спокойное.

— О, милостивый государь, — утешил его продавец, — ручаюсь вам, что не найдете лавочки спокойнее нашей: к нам иной раз целыми днями никто и не заглянет.

* * *

Однажды министр Пасси, рассердившись на двух служащих в его ведомстве, назвал одного из них сумасшедшим, другого вором. Этот отзыв, конечно, поспешили передать обоим чиновникам, но вышло как-то так, что невозможно было с точностью разобрать, кого именно из них назвали сумасшедшим, кого вором. Оба ужасно обиделись, долго судачили о министре, совещались, что им предпринять. Один из них особенно горячился и настаивал на объяснении, другой же держался осторожно.

— Во всяком случае я этого так не оставлю, — шумел первый.

— Однако что же, в сущности, вы можете сделать с министром?

— Как что? Потребую объяснений, вызову, наконец, на дуэль.

— Да вы с ума сходите!

— Что, что?.. Как вы сказали?..

— Я говорю, что вы сумасшедший.

— А ну, коли так, то и не о чем объясняться с министром.

— Как так? Что вы хотите этим сказать?

— Господин Пасси сказал, что один из нас сумасшедший, другой вор. Вы сами говорите, что сумасшедший я; следовательно… вор не я. Мне не на что обижаться.

* * *

Марешаль издал очень странную книгу «Словарь атеистов». В ней он причислял к числу безбожников Паскаля, Боссю, Фенелона и даже Иоанна Златоуста! Для доказательства же безбожия он выбирал из этих авторов отдельные слова и фразы, не стесняясь и переделывать их по мере надобности. Так, к числу безбожников им был между другими притянут известный поэт Делиль. У него в стихотворении, посвященном птичке колибри, есть такая строфа:

— Если боги имеют капризы, то она (т. е. колибри) — очаровательнейший из этих капризов.

Марешаль же изменил эту строфу так:

— Если есть боги, то колибри — очаровательнейший из их капризов.

В таком виде он и послал свою книгу Делилю. Тот, прочитав искажение своего стиха, написал Марешалю письмо, в котором говорит:

— Что же делать с вами, коли вы на небесах не видите того, что там есть, а в моих стихах видите то, чего там нет.

* * *

Георг II (английский король) однажды остановился дорогой в гостинице, в глухом местечке, и спросил себе на закуску яиц. Хозяин спросил с него по гинее за яйцо.

— У вас тут яйца, должно полагать, большая редкость? — спросил, улыбаясь, король.

— Нет, ваше величество, яиц у нас сколько угодно, а короли — редкость.

* * *

Герцог Мекленбургский часто глубоко задумывался. Если в это время кто-нибудь его спрашивал, что с ним, — он отвечал:

— Ничего, я даю аудиенцию своим мыслям.

* * *

Шатобриан был враг компромиссов.

— Моя жена, — говорил он, — обедает в 5 часов, я же никогда не чувствую аппетита раньше 7 часов. И вот, чтобы угодить друг другу, мы условились обедать в 6 часов. И выходит, что она садится за стол уже очень голодная, а я еще вполне сытый. И это называется — жить счастливо, делая взаимные уступки!

* * *

Шатобриан в старости жил отшельником, ни с кем не видясь но, однако, страстно желая, чтоб о нем не забывали и говорили; он был очень тщеславен. Зная его нрав, остроумный Сальванди говорил про него:

— Шатобриану теперь хотелось бы жить в келье, но только чтобы эта келья была на сцене, в театре.

* * *

Один из племянников Шатобриана, заботясь о славе дяди, которого глубоко уважал, очень ловко провел своего учителя, аббата Юре. Это был очень ученый человек, великий знаток классической литературы. К Шатобриану он относился свысока, не любил его за склонность к новшествам в стиле и даже не признавал в нем литературного дарования, чем чувствительно обижал его племянника, искавшего случая отомстить за дядюшку. Этот случай ему представился, когда Юре однажды задал ученикам сочинение на тему «Праздник плоти Господней». Племянник Шатобриана, знавший чуть не наизусть сочинения дяди, вспомнил, что в «Гении христианства», капитальном произведении Шатобриана, как раз есть место, заключающее рассуждение на эту тему. Он и выписал целиком это место и выдал его за собственное сочинение, будучи глубоко уверен, что Юре не вспомнит, откуда сделано заимствование, так как был свысока невнимателен к Шатобриану и просмотрел его сочинения весьма поверхностно. Племянник не ошибся. Юре, прочитав его сочинение, пришел от него в восторг, прочитал его перед всем классом как образец и, обратясь к юному автору, воскликнул:

— Молодой человек, вы гораздо талантливее вашего дядюшки!

* * *

Знаменитый Буаст, автор известнейшего французского толкового словаря, был человек строгих нравов и в своем словаре исключал все неприличные слова. И вот однажды какая-то дама вздумала его с этим поздравить и похвалить за то, что он свое сочинение очистил от «яда всяких нецензурных слов».

Но Буаст был человек грубый и с дамами необходительный, а потому на похвалы дамы брякнул ей:

— Да как же вы узнали, что этих слов там нет? Вы, значит, их искали?

* * *

При Бюффоне садовником академического сада был некто Туэн, великий знаток и мастер своего дела. Однажды выписали откуда-то в сад особой породы фиговое дерево, и Туэн ухаживал за ним, как за родным детищем. В первый год дерево принесло всего лишь пару винных ягод, но они были превосходны, и Туэн выхаживал их со всем усердием, а Бюффон с нетерпением ждал, когда они созреют, чтобы попробовать их и по ним судить о достоинствах новой фиговой породы. Наконец, наступил давно ожидаемый момент. Фиги созрели, Туэн их снял, положил на тарелочку и отправил с мальчиком-учеником Бюффону. Дорогой мальчуган никак не мог одолеть искушения и съел одну фигу, другую же доставил Бюффону в целости. Тот прочитал записку, при которой Туэн посылал фрукты, и, видя, что на тарелке лежит одна фига, спросил:

— Где же другая?

Пойманный врасплох мальчуган должен был признаться и пробормотал, что виноват.

— Злодей ты этакий, да как же ты мог это сделать?

— Вот так! — отвечал озорной мальчуган и, взяв другую фигу, отправил ее в рот.

* * *

Один из друзей известного художника Кутюра однажды сказал ему:

— Знаешь ли что, Кутюр? У меня есть один знакомый, который дорого бы дал, чтобы видеть картину, которую ты теперь пишешь.

Кутюр был человек угрюмый, притом он был проникнут своего рода художественной гордостью. Любитель, желавший видеть его картину, представлялся ему в виде невежественного буржуа, ничего не понимающего в искусстве, и потому он ответил приятелю резким отказом.

— Жаль, — заметил тот, — а мой буржуа охотно отсыпал бы пять сотен франков за то, чтоб только видеть твою картину; заметь, только видеть.

Кутюр на минутку призадумался, соблазнившись суммой в 500 франков; но скоро художественная гордость преодолела корыстолюбие, и он снова отказал еще свирепее прежнего. Прошло несколько дней. Приятель снова приступил к нему:

— А знаешь, Кутюр, мой буржуа-то, о котором я тебе говорил, ведь он согласен бы дать и всю тысячу франков, чтоб только видеть твою картину.

— Тысячу, черт возьми!.. — воскликнул на этот раз уже готовый уступить Кутюр. — Ну, ладно, коли даст тысячу, пусть приходит и смотрит… Да кто он такой?

— Жак Арого.

— Жак Арого? Писатель? Автор «Воспоминаний слепого»? Да ведь он же слепой!

— В том-то и суть. Поэтому-то он и дал бы с удовольствием тысячу франков, чтобы видеть твою картину.

* * *

Про знаменитого математика Штурма рассказывают, что, лежа на смертном одре, он впал в забытье, перестал слышать, и домашние не могли добиться от него ни слова. Но вот случилось, что его посетил кто-то из друзей-профессоров. Домашние со слезами рассказали ему, что умирающий уже ничего не слышит и на вопросы не отвечает.

— А вот мы сейчас еще попытаемся, — сказал гость и, обращаясь к умирающему, громко крикнул ему — Ну-ка, Штурм, 12 в кубе сколько будет?

— 1721! — ответил не медля Штурм и тут же испустил дух.

* * *

Лорд Максуэлл однажды выиграл удивительный процесс против страхового общества. Он застраховал от огня все свое движимое имущество и в том числе весь бывший у него запас сигар и рома. Сигары он, разумеется, с течением времени выкурил, ром же выпил в виде жженки. Прикончив то и другое, он подал заявление в страховое общество, требуя страховую премию за сигары и за ром на том основании, что они погибли от огня. Дело дошло до суда, и суд признал иск Максуэлл правильным.

Здесь, кстати, можно провести еще и другой образчик соломоновой мудрости британского судопроизводства. В 1837 году один из парижских корреспондентов, прибывших на коронование королевы Виктории, несколько запоздал и не мог найти себе пристанища в битком набитых гостиницах Лондона. После долгих и мучительных поисков он добился только, что ему в каком-то трактире предложили ночевать на бильярде, благо нашелся свободный матрац, который можно было возложить на стол. У француза другого выбора не было, и он с радостью согласился. При расплате ему подали счет за бильярд не как за ночлежное помещение, а как за игру, да притом еще, согласно лондонскому обычаю, двойную, потому что там игра на бильярде в ночные часы оплачивается по удвоенной таксе. Француз не хотел платить, и дело дошло до суда. Британский «Соломон» сначала несколько затруднился в таком необычайном иске, но потом обдумал, сообразил и дал мотивированное решение.

— Хозяин гостиницы оставил ли при бильярде шары? — спросил он у француза.

— Шары были в лузах, — признался француз.

— А когда так, то никаких сомнений и быть не может! — решил судья. — Вам сдали бильярд со всеми принадлежностями для игры, и вы им в таком виде всю ночь пользовались, значит, и должны платить за игру. Вы наняли бильярд, а не кровать. Играть или спать на нем — это была ваша добрая воля.

* * *

У художника Мюзара был роскошный плодовый сад в одной деревеньке близ Парижа. И вот однажды он заметил убыль груш из сада, начал следить и, наконец, поймал вора — местного жителя — с поличным. Мюзару очень не хотелось отдавать человека под суд, и он пошел с ним на сделку.

— Слушай, я тебе добровольно дам отступного, только не грабь моего сада. Сколько тебе надо? Хочешь, я буду тебе ежегодно давать в дань сотню груш?

— Ну, нет, это мне не расчет, — ответил откровенный хищник, — я ворую у вас куда больше!

* * *

Знаменитый композитор Буальдье был человек в высшей степени миролюбивый и скромный. Он как лицо, близко причастное к сцене, имел свободный вход в театр «Французской Комедии», но редко пользовался этой льготой. Однако случилось однажды, что он повел туда какую-то даму: для нее он взял в кассе билет, а сам пошел так; но его остановил контролер. Буальдье назвал себя, но контролер ядовито возразил:

— Это недурно придумано, милостивый государь! Буальдье действительно имеет у нас право свободного входа, но он почти каждый вечер и пользуется этим правом, да и сейчас сидит на своем обычном месте. Вон он!

Буальдье очень спокойно перенес весь позор, спокойно пошел в кассу, взял билет и уселся со своей дамой. Друзья, узнав об этой истории, дивились потом спокойствию Буальдье и упрекали в потворстве какому-то проходимцу, которого он был обязан изобличить.

— Да зачем же это? — спокойно оправдывался Буальдье. — С какой стати беспокоить человека? Вы поймите, я вздумал пойти в театр в кои веки, да и то не для себя, а для дамы; а тут человек каждый вечер ходит в театр. Очевидно, он любит театр, не может жить без него. Ну и пусть ходит!

* * *

Казимир Бонжур вздумал добиться академического кресла и, как водится, посещал академиков одного за другим, стараясь привлечь их избирательный голос. Приходит он к одному из них, звонит: девушка отворяет дверь и спрашивает его имя.

— Бонжур, — говорит он с ласковой улыбкой.

Девушка, конечно, принимает это слово за обычное французское приветствие — «добрый день», «здравствуйте» и вежливо отвечает:

— Бонжур, месье. Как прикажете доложить о вас?

— Я вам говорю — Бонжур.

— И я говорю вам бонжур! Но как вас зовут, как о вас сказать барину?

* * *

Известный укротитель зверей Фан-Амбург, заключая договор с дирекцией театра Порт-Сен-Мартен, особенно хвалился тем, что его звери приручены в совершенстве, так что публика может быть вполне спокойна, у него не может никогда произойти никакого несчастья, его звери безопасны.

— Э, господин Фан-Амбург, — сказал ему директор Арель, — вы на безопасность-то не очень налегайте. Оставьте публике хоть слабую надежду на то, что ваши питомцы вас могут растерзать, а иначе у публики может пропасть всякий интерес к зрелищу, и тогда мы с вами сядем на мель.

* * *

Однажды Александр Дюма-отец вдруг взялся за своего сына и начал его отчитывать за бесшабашную жизнь.

— Пора тебе остепениться, взять жену…

— Жену?.. Чью же? — перебил его сын.

* * *

Про актера Розамба, который одно время страшно бедствовал, рассказывали, что он не раз прибегал к уловкам, чтобы уложить своих ребятишек спать без ужина. Он возглашал:

— Дети, кто не хочет ужинать, тот получит су.

Ребята обычно соглашались, рассчитывая на другой день купить на свое су сластей, но утром раздавался новый возглас:

— Кто хочет завтракать, давай су.

* * *

Какой-то французский суд вынес приговор, возбудивший общее негодование своей явной несправедливостью; особенно возмущался им знаменитый парижский законовед Дамуаньон.

— Что делать, — урезонивал его кто-то из друзей, — нет коня, который бы не споткнулся ни разу.

— Да ведь тут не один конь, а целая конюшня! — вскричал негодующий юрист.

* * *

Известный врач Бувар однажды успокоил больного удивительно простым и остроумным способом. В числе его постоянных пациентов была престарелая графиня Эзбдиньяк, особа крайне мнительная. Бувар, чтобы занять ее воображение, предписал ей утром, перед шоколадом, выпивать стакан воды, а затем другой стакан немедленно после шоколада. И вдруг однажды графиня забыла выпить, да притом не второй, а первый стакан воды. Полная ужаса она немедленно послала за доктором и чуть не рыдая рассказала ему про свою оплошность.

— И хорошо сделали, что послали за мной, — сказал ей Бувар. — Вы действительно сделали большую неосторожность, но, по счастью, теперь еще не поздно и можно поправить дело. Видите, ведь задача в том, чтобы ваш шоколад пришелся между двух порций воды одна впереди, другая позади. Заднюю вы выпили, ну а переднюю мы поставим на место… просто-напросто в виде клизмы. Вот у нас шоколад и попадет меж двух вод!

* * *

Герцогиня Девонширская обладала прелестнейшими глазами, которые в особенности поражали своим жгучим блеском. Однажды во время путешествия она заметила, что какой-то матрос уставился на нее и долгое время смотрел неподвижно, с восхищением, которое он как простой человек не умел бы и скрыть, если бы и захотел. Когда кучер герцогини поднялся на козлы и приготовлялся тронуться в путь, матрос быстро подошел к коляске и просил герцогиню оказать ему милость.

— Какую же? — спросила она.

— Я хотел бы, миледи, чтобы вы были так добры, позволили мне закурить трубку от ваших глаз.

* * *

Герцогиня всю жизнь помнила этот наивный комплимент, и, когда ей другие говорили любезности, она говорила:

— Нет, лучше моего матроса никто не сумеет любезничать!

* * *

Одно время в начале прошедшего столетия среди английских врачей вошла в моду дегтярная вода, которой, как и каждому модному лекарству, приписывали совсем уж чудесную силу. В это же время случилось, что известный в то время доктор Хилль, ужасно обиженный тем, что его не хотели избрать в члены лондонского Королевского медицинского общества, решил отомстить этой почтенной корпорации. Дегтярная вода свирепствовала в своей славе, и Хилль на ней подцепил своих недругов. Он под вымышленным именем послал в названное общество сообщение о чудесном исцелении дегтярной водой. В сообщении рассказывалось, что один матрос сломал себе ногу, но что, по счастью, доктор, автор записки, случился на месте происшествия; он сейчас же сложил обломки ноги, плотно перевязал, скрепил неподвижно и всю рану оросил дегтярной водой. Матрос скоро поправился и стал пользоваться сломанной ногой, как прежде. В ученом собрании чтение этой записки вызвало ожесточенные споры; писали «за», писали «против»; случай с матросской ногой сделался главным предметом рассуждений в Королевском обществе. Выждав некоторое время, Хилль прислал вторую записку от имени того же врача, в которой было сказано:

«В нашем первом сообщении мы сделали одно существенное упущение, забыли упомянуть, что сломанная нога у того матроса была деревянная».

* * *

Английский богослов Самуэль Клерк однажды попросил у своего знакомого какую-то книгу. Тот отвечал, что никогда ни одной своей книги он не дает уносить из дому, а что если Клерку угодно, он может приходить к нему и читать нужную ему книгу сколько душе угодно. Спустя некоторое время ревнивый владетель книги возымел надобность в мехах для раздувания огня и послал к Клерку, прося одолжить ему ненадолго эту вещь.

— Скажи своему барину, — говорил Клерк посланному, — что я никогда не позволяю выносить меха из моей комнаты; а если ему надо, пускай приходит сюда и дует сколько душе угодно.

* * *

Маршал Вильеруа был командирован в Лион умиротворить вспыхнувшее там народное волнение. Все знали, что маршал большой любитель прекрасного пола, и интересовались, за которой из лионских красавиц он будет ухаживать. Одна парижская дама, очень этим вопросом заинтересовавшаяся, писала своей приятельнице в Лион, прося сообщить ей немедленно, «кому маршал бросит платок» — намек на известный гаремный обычай. Лионская дама, очень ядовитая и острая, увидев это письмо, заметила:

— Какой там платок… он уж давно не сморкается.

* * *

Известнейший английский ученый, историк Гиббон, обладал весьма непредставительной физиономией. Он был небольшой, плотненький человек, с мясистым лицом. Щеки у него были ужасно пухлые, сильно выдающиеся вперед, так что между ними образовалась глубокая ложбинка, и в этой ложбинке ютился ничтожного размера носик. Однажды он посетил Париж и, конечно, был там принят учеными с величайшим почетом. Один из них вздумал его представить госпоже Дюдеффан. Знаменитая красавица и умница в то время уже ослепла и, по обыкновению многих слепых, когда ей кого-нибудь представляли, проводила рукой по лицу человека. Благодаря тонкому осязанию, свойственному всем слепым, составляла себе путем ощупывания ясное понятие о чертах лица своего нового знакомца. Так она поступила и с представленным ей Гиббоном. Но, проведя перстами по его лицу, она вдруг отняла руку и обиженным тоном воскликнула:

— Что за глупая шутка!

* * *

Епископ Камю узнал, что очень благочестивая девушка из хорошей семьи, воспитывавшаяся в монастыре и желавшая постричься там в монахини, была вынуждена выйти из монастыря, потому что по уставу от поступавших в монахини требовался большой денежный взнос. Главный же курьез этого происшествия состоял в том, что монастырь принадлежал к одному из тех орденов, в которых обязателен обет нищенства. Камю, после того как узнал о приключении помянутой девицы, взойдя на кафедру после богослужения, обратился к прихожанам со словами:

«Братия, представляю вашему милосердию молодую девицу (имя), которую сестры (такого-то) монастыря не находят достаточно богатой, чтобы принять от нее обет нищеты».

* * *

Известный портретист Латур писал однажды портрет какой-то дамы. Его модель отличалась неимоверно большим ртом и во время сеансов делала большие усилия, чтобы уменьшить его размеры. Художник, видя ее старания, в сущности совершенно бесплодные, а ему в работе немало мешавшие, сказал ей:

— Сударыня, вы, пожалуйста, не затрудняйте себя напрасно; вы только скажите мне, и если угодно, я могу вас изобразить хоть и совсем без рта.

* * *

Автор «Путешествий Гулливера» Джонатан Свифт любил ходить пешком. Однажды он поздно вечером пришел в какую-то гостиницу, и ему объявили, что все комнаты заняты и поместить его негде. Ему могли только предложить разделить ложе с каким-то фермером. Он принял это предложение, за неимением лучшего. Фермер еще не спал. Свифт улегся рядом и сейчас же вступил с ним в беседу. Фермер разболтался и начал рассказывать, как он хорошо сделал все свои дела на ярмарке, которая происходила в том местечке.

— Ну, а я, со своей стороны, не могу похвастаться, — начал Свифт, выслушав его. — С тех пор как начались заседания суда, я всего еще только шестерых вздернул.

— Как вздернули? — спросил несколько оторопевший фермер. — Да вы по какой части?

— Не советую вам близко ознакомляться с этой частью. Разве что сами станете мастером, как я. Может быть, тогда вам это ремесло и понравится; хотя подчас таки и трудненько приходится.

— Да кто же вы такой, наконец?

— Я палач. Еду теперь в Тай Берн, надо там вздернуть с десяток джентльменов большой дороги.

Фермер мгновенно спрыгнул с кровати и был таков, а Свифт преспокойно растянулся на просторном ложе.

* * *

Свифт был груб с прислугою, и своею, и чужою. Кто-то из его друзей прислал ему лосося в подарок. Лакей, принесший рыбу, уже не раз бывал у Свифта и знал, что от него не добьешься не только на чай, но даже и приветливого слова. Он подал ему рыбу со словами:

— Вот барин прислал вам лосося.

— Ты что же это, — прикрикнул на него Свифт, — разве так делается подношение?.. Сядь сюда на мое место, а я возьму рыбу и научу тебя, как следует это делать, а ты смотри и учись.

Лакей уселся в кресло, а Свифт, держа рыбу, с почтительным поклоном подошел к нему и сказал:

— Милостивый государь, мой барин приказал свидетельствовать вам свое почтение и просить вас соблаговолить принять от него этот маленький подарок.

— Хорошо, мой милый, — отвечал лакей, в свою очередь входя в роль барина. — Передай своему барину, что я его благодарю, и вот тебе полкроны!

Свифту пришлось в свою очередь воспользоваться уроком.

* * *

К знаменитому трагическому актеру Кину однажды явился какой-то молодой человек, одержимый жестокой и неодолимой страстью к актерству. Кин пригласил его что-нибудь продекламировать, и кандидат в артисты некоторое время выл и ломался перед ним, истощая его терпение.

— Да вы раньше играли где-нибудь? — спросил его Кин.

— Как же, я исполнял роль Авеля.

— Скажите лучше Каина, — поправил его Кин, — потому что своей игрой вы, без сомнения, убили Авеля.

* * *

Однажды у известного поэта Шапеля с одним из французских маршалов произошла забавная ссора. Шапель был в гостях у этого маршала. Они сидели за ужином, беседуя в высшей степени мирно. Мало-помалу обильная выпивка настроила их на грустный лад. Начали они беседовать о горестях и суете бренной земной жизни, о неверности и неизвестности жизни загробной. Договорились и до того, что трудно жить на свете, оставаясь истинным христианином в строгом смысле слова и что блаженны были великие мученики за веру Христову, которые, претерпев несколько ничтожных мгновений страдания, получили за то вечную награду на небесах. И вот Шапель, воспламененный возлияниями и предметом беседы, предложил маршалу: отправимся, дескать, в Турцию и будем там открыто проповедовать христианскую веру.

— Турки нас, конечно, схватят, — разглагольствовал он, — заточат в тюрьму. Потом отведут нас в какому-нибудь паше. Сначала я стану перед ним исповедовать веру без страха и трепета; потом вы сделаете то же; нас обоих посадят на кол, и вот мы оба и попадем рай!

— Позвольте, милостивый государь! — внезапно вспылил охмелевший маршал. — Каким же это манером может случиться, что вы первый, впереди меня, выступите перед мучителем? Какой-то жалкий поэтишка, рифмоплет, выскочит впереди меня, герцога, пэра и маршала Франции. Ах ты, червь ничтожный!

— Знать я не хочу пэров и маршалов! — орал в свою очередь пьяный Шапель.

Взбешенный маршал схватил бутылку и швырнул ее в поэта. Тот, в свою очередь, бросился на конкурента, осмелившегося загораживать ему дорогу в рай. Началась яростная потасовка. На неистовые крики борцов и на грохот и звон посуды и мебели вбежали слуги и с величайшим трудом разняли драчунов.

* * *

Известный французский писатель Жерар Нерваль однажды, завтракая в ресторане, увидел на своей тарелке таракана. Он подозвал официанта и внушительно сказал ему:

— Гарсон, на будущее прошу вас тараканов мне подавать отдельно!

* * *

Один герцог, желая выразить свое презрительное отношение к кому-нибудь, обычно говорил:

— Это предпоследний из людей!

— Почему же не последний? — спрашивали его.

— А чтоб никого не обескураживать! Может, найдется кто-нибудь и еще похуже!

* * *

Герцогу Мальборо однажды доктор прописал какое-то лекарство и настаивал, чтоб он его принял немедленно, а тот не хотел. Тогда вступилась в дело супруга герцога, женщина очень пылкого нрава, от которой бедный герцог немало потерпел на своем веку. Со свойственным ей жаром, отличавшим все ее действия, она кричала мужу:

— Пусть меня повесят, если это лекарство не принесет тебе пользы!

— Принимайте же, — шепнул ему доктор. — Вы слышали, что сказала миледи… значит, так или иначе, подействует лекарство или нет, вы все же будете в прямом выигрыше.

* * *

В канцелярии Д'Аргу, министра внутренних дел при Луи-Филиппе, был чиновник, отличавшийся удивительно красивым, а главное, быстрым и разборчивым почерком. Д'Аргу его заприметил и взял к себе в секретари, постоянно диктовал ему, когда бывал у себя в министерстве. И вот однажды, когда он приказал, чтоб к нему прислали этого борзописца, министру доложили, что тот теперь не ходит на службу, потому что у него умер отец. Министр, конечно, преклонился перед таким ударом судьбы; занятый делами, он вспомнил о своем любимом секретаре лишь недели через две после того.

— Он не ходит, у него умер отец! — докладывают ему.

— Ах, да, помню… отец! — пробормотал Д'Аргу, чем-то поглощенный в ту минуту.

Прошло еще недели две-три. Д'Аргу, наконец, заметил, что его писаря что-то уж очень давно не видно. Он вновь приказал его позвать.

— Он не ходит, у него умер отец.

— Позвольте! — вскричал министр. — Когда же этому будет конец? Он, значит, явится на службу, когда его отец воскреснет, а пока тот мертв, не будет ходить!

* * *

Герцог Оссоне однажды вздумал посетить каторжную тюрьму в Неаполе. Как только он вошел туда, к его ногам бросился один из арестантов и начал молить, чтоб он за него вступился, что он тут безвинно страдает уже много лет. Герцог спросил, за что он попал на каторгу.

— Сам не знаю, за что, — рыдал арестант. — Я всегда жил честно и благородно; меня оклеветал мой лютый враг, подговорил негодяев, и те сделали на меня ложный донос!

Едва арестант кончил свои жалобы, как в ноги герцогу повалился другой, тоже невинно пострадавший, потом третий, четвертый, чуть не вся каторга! Наконец, герцог подошел к какому-то здоровенному детине, который стоял навытяжку перед начальством и глядел козырем.

— А ты за что сюда попал? — спросил его герцог.

— Поделом, ваша светлость! — гаркнул в ответ добрый молодец. — И за кражу, и за грабеж, и за убийство. Со мной еще милостиво обошлись!

— Ах ты, висельник! — вскричал герцог с поддельным гневом и, обратясь к тюремному смотрителю, продолжал: — Сейчас же немедленно выгнать отсюда этого негодяя! Помилуйте, как можно держать такого изверга среди людей совершенно праведных, невинно пострадавших! Он, как паршивая овца, заразит все стадо.

Этот анекдот приписывали разным коронованным особам, между прочим, и императору Николаю 1, с которым будто бы был такой случай при посещении им Литовского замка.

* * *

Один незначительный актер попросил знаменитого комика Потье присутствовать на представлении пьесы, в которой Потье когда-то создал главную роль. Эту самую роль должен был исполнять тот актер, и ему хотелось, чтоб Потье видел его игру и дал ему свои наставления, замечания, поправки.

По окончании пьесы Потье, встретив актера, прежде всего спросил его, чего ради он все время, когда играл, держался за бок.

— Но, господин Потье, — отвечал актер, — я видел, как вы исполняли эту роль (тогда-то и там-то), и я хорошо помню, что вы тоже все время держались за бок, даже нарочно с силой упирались в него. И я так же делал, хотя, признаться, это меня очень стесняло, и я, право, не знаю, зачем так нужно делать в этой роли?

— Дурак! — крикнул Потье, вспомнив и поняв, в чем дело. — У меня тогда был ревматизм, ломило весь бок, и я от боли хватался за него!

* * *

Однажды Свифт, собираясь сесть на коня куда-то ехать, заметил, что сапоги его не чищены. Он кликнул своего лакея и строго спросил его, почему сапоги не чищены.

— Чего их напрасно чистить! — грубо отвечал лакей. — Все равно поедете, опять их и забрызгаете грязью!

Сказав это, лакей тут же спросил у Свифта ключ от буфета.

— Зачем это? — спросил Свифт.

— Я хочу завтракать, — отвечал лакей.

— Ну вот, стоит завтракать, когда через два часа снова захочется есть! — ответил Свифт и, не дав ключа, пришпорил коня и ускакал.

* * *

Знаменитый наполеоновский генерал Жюно, когда был еще мальчуганом, отличался от всех своих школьных товарищей ленью и шаловливостью, приводившими в отчаяние все начальство. Однажды по возвращении из египетского похода Жюно вздумал посетить Монбар, где протекло его детство и где он учился. Ему удалось отыскать в городе несколько своих старых школьных товарищей, и он весело приводил с ними время, вспоминая свое детство и школьные проказы. И вот однажды, прогуливаясь с этой компанией по городу, Жюно увидал на улице старичка строгого вида, важно и медленно прогуливавшегося с тросточкой в руках. Он тотчас в нем узнал своего бывшего воспитателя, одного из тех, кому он особенно досаждал своей ленью и шалостями. Жюно мгновенно подбежал к нему и едва его не задушил в своих объятиях. Старичок, видя перед собой блестящего генерала, ничего не понимал и никак не мог узнать Жюно.

— Неужели вы меня не узнаете! — кричал ему генерал.

— Виноват, гражданин генерал, в первый раз в жизни вижу вас и не в состоянии припомнить…

— Как, дражайший учитель, да неужели вы забыли самого ленивого, самого непослушного, упрямого, негодного из ваших бывших питомцев?

— Жюно! — внезапно вскричал старичок, сразу узнавший его по этим приметам.

* * *

Нечто подобное рассказывают о школьных годах Наполеона. В лицее, где Бонапарт воспитывался, учителем немецкого языка был толстый Бауер, который имел довольно обычную учительскую слабость — считать никуда не годными тех, кто не отличается успехами по их предмету. А Наполеон был худшим учеником по немецкому языку, и Бауер относился к нему с глубочайшим презрением, будучи убежден, что из этого корсиканца никогда ничего путного не выйдет. Однажды, не видя его на уроке, Бауер спросил, где Бонапарт? Ему отвечали, что он сдает экзамен по артиллерии.

— Да разве он годен на что-нибудь? — спросил немец с едкою ирониею.

— Помилуйте, господин Бауер, — отвечали ему, — Бонапарт у нас считается лучшим математиком во всем лицее.

— Ах, математиком! — успокоился Бауер. — Ну, это другое дело, математики ведь все идиоты; на это-то он годится!

* * *

Известный поэт Лагранж-Шансель однажды сочинил стихи к новому модному мотиву, который все напевали. В одном из парижских кафе вскоре после того появился какой-то франт, который выдавал стихи Лагранжа за свои; его все хвалили и поздравляли. Но случаю угодно было, чтобы как раз в этот же час в тот же ресторан зашел и сам Лагранж. Едва он вошел, как один из посетителей, знавший его, знавший, что и стихи сочинены им, но до времени молчавший, сейчас же указал ему на франта со словами:

— Вот этот господин сейчас утверждал, что стихи сочинены им.

— Ну, что ж, — спокойно сказал Лагранж. — Почему же этот господин не мог их сочинить? Ведь я же их сочинил, мог и другой сочинить!

* * *

Португальский король Иосиф высоко ценил в людях ум. Однажды, например, его министр, маркиз Понтелейна, вывернулся из большого затруднения благодаря своей остроумной выходке. У него с королем зашел щекотливый разговор о пределах власти короля над своими подданными. Маркиз утверждал, что эта власть должна все же иметь свои границы, король же полагал, что она беспредельна. Беседа обострялась, и король начал гневаться и в пылу раздражения крикнул маркизу:

— Я, если мне вздумается, могу повелеть вам броситься в море, и вы обязаны без колебания это исполнить.

Маркиз, ничего на это не отвечая, повернулся и пошел из комнаты.

— Что это значит? — окликнул король. — Куда вы?

— Пойду учиться плавать на всякий случай!

* * *

Один из друзей знаменитого художника Эжена Делакруа однажды пошел к нему, но запутался и попал не в тот дом.

— Вы к кому? — окликнул его дворник.

— К Делакруа.

— Такого у нас нет, не живет. Да он кто?

— Живописец.

— Маляр, стало быть. Нету у нас, мы в дом мастеровых не пускаем.

* * *

Маршал Кастеллан имел привычку спрашивать своих офицеров о их происхождении и родне. Офицерам это очень надоедало, и они сговорились давать все один и тот же ответ на вопросы маршала. Он обычно спрашивал: «Кто ваш отец? Кто ваша мать? Кто ваша сестра?» И ему порешили отвечать стереотипными фразами:

— Мой отец сапожник; моя мать прачка; моя сестра девица легкого поведения.

И вот однажды на смотру, получив такой ответ уже от трех офицеров подряд, он обратился к четвертому, и едва тот ответил на первый вопрос: «Мой отец сапожник», как маршал перебил его:

— Знаю, знаю, а ваша мать прачка, а сестра девица легкого поведения. А что касается до вас самих — вы отправитесь на две недели под арест!

* * *

Поэт Сент-Аман однажды очутился в одной компании, где присутствовал какой-то господин с совершенно черными волосами на голове, но с совершенно седою бородою. Все на него дивились, а Сент-Аман не вытерпел и сказал ему:

— Отчего это у вас так случилось, что борода поседела много раньше, чем голова? Верно, вы много больше работали на своем веку челюстями, нежели мозгами?

* * *

Художник-портретист Риго не любил писать портреты дам.

— Им не угодишь, — говаривал он, — напишешь как следует, жалуются, что некрасивы; напишешь красиво — жалуются, что непохоже.

Одна дама, беспощадно румянившаяся, была недовольна тем, что на портрете Риго у нее румянец вышел недостаточно ярко.

— Где вы это покупаете такие краски, господин Риго? — с упреком спрашивала она его.

— Там же, где и вы, — отвечал Риго, — краска у нас одна и та же.

* * *

Однажды архиепископ Кентерберийский встретил в лесу, через который ему доводилось нередко проходить, какого-то человека. Тот сидел на земле перед шахматной доской с расставленными фигурами и казался глубоко погруженным в игру.

— Ты что тут делаешь? — спросил его владыка.

— Играю в шахматы, ваше преосвященство.

— Сам с собою?

— Нет, с Господом Богом.

— Ну, должно полагать, проигрыши тебе не дорого обходятся.

— Извините, ваше преосвященство, мы играем в большую игру, и проигрыши свои я плачу аккуратно. Да вот не соблаговолите ли подождать одну минутку, может, вы мне принесете счастье, а то мне сегодня не везет… Вот посмотрите— мне шах и мат.

Архиепископа эта игра ужасно рассмешила. Игрок же спокойно вынул из кошелька 30 гиней и протянул их владыке со словами:

— Владыка, когда я проигрываю, Бог всегда посылает мне кого-нибудь, кто получает выигрыш. И этот выигрыш идет в пользу бедных. Поэтому прошу вас принять от меня эти деньги и раздать их бедным; это мой сегодняшний проигрыш.

Архиепископ долго отнекивался, но потом, видя в этом человеке чудака-благотворителя, каких немало было в Англии, взял 30 гиней и роздал их бедным.

Спустя месяц архиепископ снова проходил через лес и снова наткнулся на чудного шахматного игрока. Тот издали окликнул архиепископа, и когда он подошел, сказал:

— Ваше преосвященство, все это время мне жестоко не везло, но сегодня я поправился, сейчас выиграл 300 гиней.

— Кто же тебе все выплатит? — спросил архиепископ.

— Надо полагать, вы, владыка. Я же вам докладывал, что, когда я выигрываю или проигрываю, Бог мне посылает кого-нибудь, кто принимает мой проигрыш либо отдает мне выигрыш. Вот так и сегодня, очевидно, вы посланы именно за этим. Уверяю вас, что это всегда так бывает, а если мне не верите, я сейчас кликну товарищей; их у меня тут, в лесу, несколько человек, они вам подтвердят…

Конечно, архиепископ не стал дожидаться товарищей из лесу.

* * *

Ученый Будэ спокойно работал, сидя в своем кабинете, как вдруг к нему вбежал чрезвычайно встревоженный слуга с криком:

— Пожар!

— Доложите об этом барыне, — спокойно сказал ему Будэ. — Ведь вы знаете, что я в хозяйственные дела не вмешиваюсь.

* * *

Знаменитый баснописец Лафонтен был, вроде нашего дедушки Крылова, человек очень мирный, ленивый и спокойный. Но когда ему случалось взволноваться, он часто разражался удивительно забавными речами. Так, на первом представлении своей же собственной оперы «Астрея» он внезапно впал в страшное неудовольствие собственным произведением и начал его вслух бранить на чем свет стоит. Какие-то дамы, его соседки по ложе, вздумали его умиротворить и начали его убеждать, что опера вовсе не так плоха, да и не может быть плохою, потому что написана самим знаменитым Лафонтеном.

— Э, сударыни, это вовсе не препятствует тому, что пьеса все-таки ни к черту не годится. Да и что такое Лафонтен? Что вы мне рассказываете о Лафонтене? Поверьте, что я лучше вас знаю, что он дурак, потому что я сам и есть Лафонтен!

После первого же акта он ушел из театра, отправился в ресторан, забрался там в угол и уснул. Кто-то из знакомых увидел его мирно почивающим, разбудил и выразил крайнее удивление, что он в такой вечер, когда его пьеса идет в первый раз, не полюбопытствовал даже взглянуть на нее, а спит в ресторане.

— Был я, видел, — ответил, зевая, Лафонтен. — Такая скверность, что я только дивлюсь, как это парижане смотрят и переносят ее. Удивительно невзыскательный народ!

* * *

Знаменитый актер-комик Дезире играл в оперетке Декока «Чайный цветок». Он в тот день очень плотно поел, да вдобавок засиделся за обедом, и прибыл в театр впопыхах. Первый акт прошел благополучно, но во втором роковые последствия плотного и трудноваримого обеда обнаружились самым выразительным манером… Несчастный Дезире побледнел, как полотно; для него не оставалось сомнения, что публика заметила, в каком он состоянии обретается. Дезире старался овладеть собой, но пьеса шла вяло: публика хранила гробовое молчание. По ходу пьесы в конце акта на сцену выбегает актер и, поздоровавшись с Дезире, хлопает его по животу — обычная французская вольность. Едва актер приготовился совершить это, как Дезире схватил его за руку и спокойно сказал:

— Сегодня нельзя!

Публика разразилась бешеным хохотом, и ее раздражение против Дезире сразу прошло.

* * *

Про знаменитого романиста Понсон дю Террайля, автора всесветно известного «Рокамболя», один литератор говаривал: «Он чудесный малый, я его знаю, встречаюсь с ним и очень его люблю; а чтоб не портить с нам добрых отношений, я никогда не читаю его романов».

* * *

Франсуа Гизо говорил про одного назойливого кандидата в Академию наук:

— Я ему охотно дам свой голос. Что бы про него ни говорили, у него все-таки есть драгоценные качества настоящего академика. Он умеет обойтись с людьми, у него прекрасные манеры, орден, у него нет никаких политических мнений. Чего ж еще? А что он там что-то такое написал, так ведь и на солнце есть пятна. Нельзя же требовать совершенства!

* * *

Губернатор Амьена Сен-Прель во время осады города Арраса придумал очень смелый план овладения этим городом. Но для исполнения плана ему нужен был очень надежный человек. Выбор пал на некоего Курселя.

— Я избрал вас, Курсель, — говорил ему губернатор. — Я знаю вас как самого неустрашимого и ловкого человека и уверен, что вы удачно исполните то, что я задумал. Надо овладеть Аррасом хитростью, и вот что мы сделаем. Вы переоденьтесь крестьянином, возьмите с собой что-нибудь, ну хоть зелень, и явитесь в город будто бы продавать эту зелень. Вас, конечно, свободно пропустят на рынок. И вот вы, выбрав время, затеете с кем-нибудь ссору, раздеретесь и в конце концов убьете того, с кем подеретесь. Вас, разумеется, схватят. Время военное, в городе осадное положение. Значит, вас немедленно будут судить и приговорят к смерти. Вы сами знаете, что у аррасцев существует обычай — совершать казни за городом. Вот на этом-то и основан весь мой план. Около ворот, через которые вас поведут на казнь, я устрою засаду. Как только мои люди увидят, что публика зазевалась на вашу казнь, они тотчас кинутся в город через эти ворота. Я брошусь вслед за ними, овладею городом, а затем, само собою разумеется, поспешу вам на выручку. Вот мой план. Что вы на него скажете?

— Превосходный план, только все-таки надо подумать, — ответил Курсель.

— И прекрасно, подумайте. А завтра скажете мне, на чем порешите, согласны или нет.

На другой день Курсель пришел к Сен-Прелю и сказал ему:

— Видите ли, господин губернатор, я опять-таки повторяю, что ваш план превосходен. Но только я предпочел бы обменяться с вами ролями. Вы переодевайтесь и идите в город, а я буду командовать засадою.

* * *

Генерал Кюстин отличался неподражаемым хладнокровием во время боя. Случилось раз, что в самый разгар сражения один из его адъютантов читал ему вслух какую-то бумагу. Вдруг пуля просвистела между рук адъютанта и прорвала бумагу, которую он читал. Адъютант невольно остановился и, взволнованный этим случаем, безмолвствовал.

— Читайте же дальше, — сказал ему Кюстин, — бумага уцелела, пуля вырвала всего лишь одно-два слова.

* * *

Доктор Экке, навещая своих богатых пациентов, иногда наведывался к ним на кухню и здесь, обнимая поваров, говорил им:

— Милые мои друзья, нам, докторам, нельзя не любить и не благодарить вас, поваров, наших благодетелей. Если бы не ваше искусство, нам, докторам, пришлось бы идти побираться…

* * *

Маркиз Риварод лишился в бою ноги, которую ему оторвало ядром. Он выздоровел и сделал себе деревянную ногу. Но случилось, что у него и эту ногу отшибло ядром.

— На этот раз, — шутил он, — неприятель меня не застал врасплох, как в первый раз: у меня с собой в чемодане запасная деревянная нога.

* * *

В числе весьма многих проделок знаменитого вора Картуша нижеследующая может считаться гениальнейшею по своей удивительной простоте и непосредственности.

Зашел он вечером в какой-то магазин и что-то спросил. Пока ему искали его товар, он присоединился к компании хозяина магазина и его гостей, которые оживленно беседовали о каком-то ловком мошенничестве. Послушав их некоторое время, Картуш сказал:

— Все, что вы рассказываете, господа, не выдерживает никакого сравнения с проделкою одного вора, который унес два серебряных подсвечника, вот вроде тех, какие у вас стоят на прилавке, и это, заметьте, на глазах хозяина, приказчиков и еще нескольких посторонних свидетелей, которые все это видели, смотрели на него и все-таки не могли ему помешать.

Присутствующие в один голос разразились возгласами недоверия и сомнения:

— Этого не может быть! Это невероятно! Вы шутите!

— Позвольте, господа, да я сам при этом присутствовал, — возражал им Картуш, — и могу вам рассказать и показать, как он это сделал.

— Очень любопытно, сделайте одолжение! — просили хозяин магазина и его гости.

— Нет ничего проще, — сказал Картуш и, делая вид, что он описывает действия того вора, продолжал: — Он взял подсвечники — вот так! — спрятал их под плащ — вот так! — потом потушил лампу — вот так! — и вышел вон.

И с этими словами он выскользнул из магазина и мгновенно исчез из глаз ошеломленного хозяина магазина, его приказчиков и гостей. Когда же они, наконец, очнулись и пришли в себя, его и след простыл.

* * *

Вор Картуш встречается с другим вором.

— У тебя хорошенькая цепочка, — говорит Картушу приятель.

— И часы недурны, — ответил Картуш, вытаскивая часы из кармана. — Они в самом деле хороши.

— Сколько же ты дал за них?

— Не знаю, купец спал, когда я их покупал.

* * *

Известный английский актер Фут бражничал в гостях у лорда Сандвича. Лорд любил выпить, выпил и на этот раз и вздумал пошутить над Футом.

— Знаете, Фут, — сказал он, — я часто думаю, как и отчего вы скончаетесь, и мне думается, что вы непременно покончите жизнь либо от дурной болезни, либо на виселице.

— Я сам так думаю, милорд, — подхватил ядовитый и злой Фут. — И, знаете, это будет зависеть от того, что я позаимствую у вас: вашу любовницу или ваш образ жизни.

* * *

Фут путешествовал по Англии и остановился в гостинице пообедать. При расчете хозяин вежливо спросил его, доволен ли он.

— О, я отобедал так, как никто во всей Англии сегодня не обедал! — восторженно вскричал сытый Фут.

— За исключением лорда-мэра! — внушительно поправил хозяин.

— Без всяких исключений! — возразил Фут.

— Извините, милостивый государь, вы должны исключить лорда-мэра!

— Никого я не желаю исключать, даже самого лорда-мэра! — заупрямился Фут.

Слово за слово, спор перешел в ссору, и трактирщик потащил Фута к местному лорду-мэру.

— Господин Фут, — внушал ему мэр, — вы должны знать, что в здешнем городе существует с незапамятных времен обычай всегда и во всем делать исключение для лорда-мэра и всегда об этом упоминать. А чтобы вы тверже запомнили этот обычай, я приговариваю вас к штрафу в один шиллинг или к аресту на пять часов; выбирайте сами, что хотите.

Фут, нечего делать, уплатил штраф, но, выходя из судилища, сказал трактирщику:

— Я не знаю во всем крещеном мире человека глупее этого трактирщика… Разумеется, за исключением лорда-мэра, — добавил он, обращаясь к этому сановнику с поклоном.

* * *

Папа Бенедикт XIV зло покарал кардинала, заведовавшего внешним благоустройством Рима. Этот кардинал страшно запустил улицы города, так что во многих из них стояла непролазная грязь. И вот однажды, разузнав, что кардинал должен проезжать по одной из грязнейших улиц, папа внезапно сам как раз в эту минуту появился на улице. По тогдашнему обычаю кардиналы при встрече с папой на улице должны были становиться на колени и в таком положении принимать от папы благословение. Волей-неволей небрежному кардиналу довелось преклонить колени посреди им же созданной грязи. А папа еще нарочно продержал его в этой позиции с полчаса.

* * *

Лорд Абингтон отличался грубостью в обхождении с людьми и в то же время большою требовательностью по части знаков внешнего почтения перед его собственной персоной. Ехал он как-то раз через деревню и повстречал крестьянского парня, который с большим трудом волочил за собою теленка, рвавшегося с веревки. Увидав лорда, парень остановился и по смотрел в упор на лорда.

— Ты ведь знаешь, кто я? — спросил тот.

— Знаю, ваша милость! — отвечал парень.

— Как меня зовут?

— Лорд Абингтон.

— А коли знаешь, почему же ты не снял передо мной шапки?

— Охотно сниму, ваша милость, только вы потрудитесь, покуда я буду ее снимать, подержать моего теленка, потому что он уже три раза вырывался и убегал.

Лорд нахмурился и проехал мимо.

* * *

Архиепископ бордоский Сансэ держал пари с одним из своих викариев; тот проиграл пари и по условию должен был угостить архиепископа индюком с трюфелями. Время шло, приближался великий пост, а викарий все уклонялся от расплаты. Архиепископ, наконец, приступил к нему с требованием.

— Ваше преосвященство, — сказал ему викарий, — нынешний год ведь трюфели не уродились.

— Знаем мы эти отговорки! — возразил архиепископ. — Это все ложные слухи, и их распускают индюки!

* * *

Тот же архиепископ, будучи однажды во дворце, имел надобность пройти из одного зала в другой, но у дверей ему встретились две придворные красавицы в чрезвычайно пышных платьях, которые загораживали дорогу. В то время носили шлейфы неимоверные и декольте такие же. Увидев духовного сановника, дамы поспешили подобраться и, смеясь, сказали ему:

— Попытайтесь как-нибудь пройти, ваше преосвященство. Как видите, теперь наши портнихи тратят столько материи на юбки, что…

— Что на корсаж ничего не остается! — подхватил архиепископ.

* * *

При папе Григории XVI в Риме блистала красотою одна княгиня, очень богатая женщина и щеголиха. Однажды она шла мимо Ватикана. Ее роскошная грудь была открыта, и на ней красовался очень дорогой золотой крест. Папа как раз в это время смотрел в окно; около него был кардинал.

— Ваше святейшество, — сказал кардинал, — благоволите взглянуть, какой чудный крест на княгине.

— Что крест! Вы взгляните лучше на Голгофу!

* * *

Однажды композитор Глюк, проходя мимо лавочки, нечаянно разбил в ее окне стекло. Он спросил у лавочника, сколько стекло стоит, и, узнав, что полфранка, подал лавочнику экю (2 франка). Но у того не случилось сдачи, и он хотел пойти к соседу попросить его разменять экю.

— Не стоит тратить времени, — остановил его Глюк, — оставьте весь экю у себя, а я вот лучше еще одно стекло разобью!

* * *

Делапорт написал и сдал в театр «Варьете» в Париже водевиль «Дочь Грегуара». Пьеса была плохая, и ее освистали. Между прочим, одно из главных действующих лиц в пьесе был горбатый. И когда кто-то из актеров или публики, желая подшутить над злополучным Делапортом, спросил у него: «Что это сегодня так свистят, господин Делапорт?» — тот отвечал: «Очень простая вещь! Главное действующее лицо горбатый, а в публике собралось несколько горбатых, вот они и свистят!»

* * *

Однажды драматург Кудерк пришел в театр «Варьете» и попросил у директора Рокплана ложу.

— Спуститесь в кассу, я отсюда скажу кассиру.

Кудерк отправился, а Рокплан подбежал к разговорной трубе (телефонов еще не было) и крикнул кассиру, что «сейчас Кудерк идет просить ложу, так вы поднесите ему фигу».

Но он слишком громко крикнул, и Кудерк все слышал. Он в кассу вовсе не пошел, а постоял на лестнице, потом вернулся к Рокплану и доложил ему:

— Фиги все распроданы, дайте мне какое-нибудь другое место.

Рокплан расхохотался и дал.

* * *

Кому не известны прелестные сказки, собранные знаменитыми немецкими учеными братьями Гримм? Есть в их сборнике, между прочим, сказка о пройдохе-портном. Сказка оканчивается присказкой: «Кто этой сказке не поверит, тот должен заплатить талер».

И вот однажды к старшему из братьев Гримм, жившему в Берлине, пришла девчурка лет восьми и велела о себе доложить: мне, дескать, надо видеть господина профессора. Ее ввели в кабинет к почтенному старичку.

— Это ты — Гримм, профессор? — спросила девчурка.

— Я, милое дитя.

Ну, так вот что. Я все твои сказки прочитала, и ту, которая о портном, тоже прочитала. И я ей не верю. А ты говоришь, что кто ей не верит, тот должен заплатить талер, Вот тебе пять зильбергрошей, у меня теперь больше нет. Я тебе потом понемногу отдам все, ты не беспокойся.

* * *

Французский романист Монье был склонен к злым шуткам.

Однажды, например, его остановил на улице, в Париже, какой-то провинциал и попросил указать дорогу в главное полицейское управление (префектуру).

— Это очень далеко отсюда, — ответил Монье. — А вам туда скоро нужно, по спешному делу?

— Очень нужно, и немедленно, насчет паспорта.

— Так что чем скорее туда попадете, тем лучше?

— Именно,

— Ну, так вот что я вам посоветую. Перейдите бульвар, потом улицу, вот эту, видите?

— Вижу. Затем?..

— Видите вон там вывеску золотых дел мастера?.. Так вот, идите прямо туда, отворите дверь, войдите…

— Хорошо-с. Потом?

— Потом возьмите что попадет под руку: ну, там, брошку, браслет, серьги, ложку, бокал, что придется…

— Ну-с, и что же?..

— Ну, разумеется, хозяин закричит караул, прибегут приказчики, дворники, явится городовой, и не пройдет получаса, как вас доставят в префектуру, да еще в казенном экипаже.

* * *

Писатель Шарль Нодье одно время продавал свои произведения Бюлозу, который его ужасно раздражал своею скаредностью и мелочностью при расчетах. Один раз в составленном Бюлозом счете значилось: «За столько-то строк, полустрок, четверть строк причитается 97 франков 50 сантимов».

— Извините, тут у вас сделан пропуск, — сказал Нодье. — Вот, смотрите, тут еще половина строчки, а вы ее на счет не поставили.

— Это еще что за новости? Тут ваша подпись, и больше ничего. Вы требуете, чтобы я вам платил за подпись?

— Ничего я не требую, а только заявляю вам, что коли вы не хотите за мое имя платить, так ведь недолго его и снять; печатайте без него.

* * *

Быстро разбогатевший буржуа заказал известному скульптору Прео большую группу, долженствовавшую представлять Полифема, раздавившего скалою Акиса. Скульптор занят был другими работами и не исполнил заказа к сроку. Заказчик начал ему надоедать, и Прео, выведенный из терпения, однажды, когда тот опять пришел, подвел его к куче лепной глины и объявил, что вот, дескать, готово, получайте.

— Где же Акис?.. — недоумевал заказчик, оглядывая кучу со всех сторон.

— Как где? Ведь он же задавлен! Он под скалою, его не видно.

— А Полифем?

— Полифем сделал дело, навалил скалу и ушел. Что же ему еще тут делать? Стоять над скалой, караулить ее?

* * *

Герцог Омон был чрезвычайно ленив и, когда долго не брился, говаривал: «Омон, Бог создал тебя дворянином, король сделал тебя герцогом. Все это сделали для тебя другие. Сделай же что-либо и сам для себя — побрейся!»

* * *

С графом Мерлем, когда он был назначен португальским посланником, случилось очень забавное происшествие. Он был человек весьма недалекого ума, и потому к нему приставили очень смышленого и умного дипломата, аббата Нарли. Граф знал, что при первом представлении необходимо сказать королю приветственное слово. Нечего и говорить, что сам он не в силах был сочинить это слово и попросил сделать это за него аббата Нарли. Но, увы, даже готового приветствия Мер ль не в силах был выучить наизусть: он зубрил его всю дорогу от Парижа до Лиссабона, но при проверке постоянно сбивался. Кончилось тем, что, по совету Нарли, он переписал всю речь так, что она помещалась на дне его шляпы. Он рассчитывал при представлении королю, держа перед собою шляпу, просто-напросто прочитать речь по рукописи. Но граф забыл или не знал, что по придворному лиссабонскому этикету посланники представляются королю в шляпе. Посему, едва успел он отвесить поклон королю, держа свою шляпу перед собою дном книзу, чтобы сейчас же начать читать речь, едва выговорил первые слова: «ваше величество», как король обратился к нему со словами:

— Господин посол, наденьте шляпу!

Бедный Мерль сначала не понял, в чем дело, и повторил свой поклон; но король вновь приказал ему надеть шляпу. Мерль впал в такое замешательство, что вся его речь и окончилась на словах: «ваше величество».

* * *

Одно время в Англии в кругу высшей аристократии вращался Бруммель, считавшийся образцом истого джентльмена, конечно, с чисто внешней стороны: одежды, моды, манеры и т. д. Однажды в большом обществе, в присутствии принца Уэльского, кто-то начал смеяться над Бруммелем, вздумавшим похвастать своей силою. Принц Уэльский тоже присоединился к насмешникам. Тогда Бруммель, обращаясь к принцу, сказал ему:

— Держу пари, что пронесу ваше высочество на своих плечах от ворот парка, что в конце улицы Пикадилли, до самой Башни (государственная тюрьма), притом бегом и ни разу не остановившись.

Пари понравилось, было принято; порешили на 2 000 фунтов стерлингов. Время назначили на другой день, в полдень. Принц заметил, что лучше бы выбрать другой час дня, потому что в полуденное время такое зрелище, как путешествие принца Уэльского на чужих плечах, привлечет пропасть зевак. «Впрочем, — утешился тут же принц, — Бруммель уйдет недалеко, и все это, значит, в одну минуту окончится!»

На другой день, в полдень, принц, Бруммель и их свидетели аккуратно прибыли на условное место.

— Ну, я готов, — сказал принц.

— Не совсем, ваше высочество. Вы еще не сняли сюртука.

— Да зачем же это?

— Как же, помилуйте, сюртук лишний груз. По точному смыслу условий пари, я должен нести вас, а не ваши вещи.

— Извольте, я скину сюртук, — проговорил принц, быстро скидывая одежду и еще не подозревая, куда клонит Бруммель. — Ну-с, отправимся!

— Никак нет-с, ваше высочество, вы еще не готовы. Осмеливаюсь еще раз поставить вам на вид, что я, по условиям нашего пари, должен нести вас и больше ничего!

— Значит, мне придется снять и жилет, и галстук, и белье, и…

— Непременно, ваше высочество.

Понятно, что при таком толковании условий, которое, однако же, нельзя было не признать правильным, пари выиграл Бруммель.

* * *

Английский врач Абернети был мрачен, суров, а главное, ужасно молчалив и ценил в людях лаконизм превыше всех других добродетелей. Одна дама, знавшая это его свойство, будучи укушена собакой, пришла к нему за советом и молча протянула ему укушенную руку. Абернети осмотрел рану и затем между врачом и пациенткой произошел такой разговор:

— Царапина? — спрашивает врач.

— Укус.

— Кошка?

— Собака.

— Сегодня?

— Вчера.

— Болит?

— Нет.

Доктор пришел в такой восторг от этой пациентки, что почти обнял ее.

Он не любил также, когда его беспокоили по ночам. Один раз он только что вернулся с ночного визита и улегся в постель, как опять раздался звонок и чей-то встревоженный голос требовал немедленно доктора.

— Что случилось? — крикнул рассерженный Абернети.

— Доктор, ради Бога поспешите, мой сын проглотил мышь, помогите!..

— Ну так дайте ему проглотить кошку и оставьте меня в покое!

* * *

Лорд Честерфилд сохранил свойственные ему от природы веселость и шутливость почти до самого смертного часа. За несколько дней до смерти он кое-как собрался с силами и сделал небольшую прогулку в экипаже.

— Вы прокатились по свежему воздуху, милорд? — спросил его кто-то, когда он возвратился с прогулки.

— Нет, это я уже приступил к репетициям моих похорон, — отвечал шутливый лорд.

* * *

Однажды перед папою Бенедиктом XIV предстал какой-то монах и, заливаясь слезами, долго не мог вымолвить ни слова.

— В чем дело? — спросил его папа.

— Мне было откровение, — сообщил монах, рыдая, — что народился Антихрист.

— Сколько же ему теперь лет?

— Года три или четыре.

— Так чего же ты плачешь? Покуда он вырастет, мы с тобой умрем. Ведь не нам с ним возиться!

* * *

Папе Клименту XIV его садовник преподнес корзину с роскошными плодами. Папа понимал, что садовник ожидал вознаграждение, вынул из кармана пук индульгенций (отпущение грехов умирающему) и сказал ему:

— Твое внимание ко мне заслуживает награды. Вот тебе награда, самая ценная для человека; с этим ты умрешь как подобает.

— Ваше святейшество, — ответил ему садовник, — чтобы умереть как подобает, надо жить как подобает. Будьте милостивы, возьмите обратно половину этих индульгенций и вместо них выдайте мне то, что они стоят. На эту половину я, стало быть, буду как подобает жить, а с этою половиной как подобает скончаюсь.

* * *

Про того же папу рассказывают, что на вопрос одной дамы, не опасается ли он излишней болтливости со стороны своих секретарей, он отвечал: «О нет, сударыня, они у меня скромные и никогда не выдадут моих тайн, хотя у меня их три», — и при этом он показал ей три пальца своей правой руки. Он всегда писал собственноручно, и секретарей у него не было.

* * *

Знаменитый романист Чарльз Диккенс беседовал у себя на даче с одним из друзей, человеком весьма положительным. Суровый враг всякой фантазии, этот господин громил поэзию и особенно нападал на детские сказки.

— Никогда, — говорил он, — не следует детям рассказывать никаких чудесных историй; надо, чтобы они вступали в жизнь свободными от всяких предрассудков!

Диккенс ничего не говорил, только улыбался. В это время в окно влетела бабочка с прелестными пестрыми крылышками. Диккенс поймал ее и стер пальцем цветную пыльцу, из которой состояли узоры на ее крылышках

— О, какой же вы варвар, мой друг! — воскликнул его собеседник. — Зачем вы это сделали?

— Следуя вашему мнению, — отвечал Диккенс. — Я освободил насекомое от бесполезного украшения, которое ему только мешает летать.

* * *

Свирепый английский судья Джеффрис однажды, подняв трость, указывал на человека, который в то время сидел перед ним на скамье подсудимых, и при этом говорил:

— У конца моей трости сидит бестия и каналья, каких свет не производил.

— У которого же конца, милорд? — спросил подсудимый, человек не робкого десятка.

* * *

У принца Гастона Орлеанского борода была яркого рыжего цвета. Будучи однажды у себя в имении, он увидал какого-то человека, у которого совсем не было бороды, не росла, и это придавало его физиономии очень смешной «бабий» облик. Принц подтрунивал над ним и все приставал к нему с вопросом, отчего у него нет бороды.

— Я вам объясню, ваша светлость. Видите, когда Господь Бог раздавал людям бороды, то я запоздал, и когда явился, то оставались уже только одни рыжие бороды; ну, я и подумал: пусть уж лучше я совсем останусь без бороды, чем у меня будет рыжая.

* * *

Известный английский литератор Юнг был хороший музыкант. Однажды он отправился из Лондона по Темзе на лодке в компании с несколькими дамами, которых ему надо было проводить. Дорогой, для услаждения своих спутниц, он начал играть на флейте. Скоро их лодку догнала другая, на которой было несколько молодых офицеров. Юнг, поиграв некоторое время, спрятал флейту в карман.

— Отчего вы перестали играть? — спросил его один из офицеров.

— По той же причине, по какой начал играть, — хладнокровно ответил Юнг.

— Но по какой же именно?

— Такова моя добрая воля.

— А моя добрая воля такова, чтоб вы сейчас же вновь начали играть! — крикнул ему офицер. — А если не будете играть, я швырну вас в Темзу!

Ссора чрезвычайно напугала дам. Чтобы положить ей мирный конец, Юнг покорился, вынул флейту и заиграл. Офицеры успокоились.

Когда прибыли, куда было надо, Юнг высадил дам. Офицеры вышли там же, и Юнг сейчас же, простившись с дамами, догнал их, остановил своего обидчика и затем очень спокойно и решительно сказал ему:

— Милостивый государь, я должен вам заявить, что уступил перед вашим нахальством, ради того, чтобы прекратить неприятную сцену и успокоить встревоженных дам. А для того чтобы доказать вам, что истинное мужество может оказаться в такой же мере под черною одеждою (Юнг был духовный), как и под красною, я покорнейше прошу вас завтра в десять часов пожаловать в Гайд-парк. Я полагаю, что нам нет надобности в секундантах; ссора наша касается только нас, и посторонних незачем в нее вмешивать. Вы, конечно, не забудете захватить с собой свою шпагу.

Офицер должен был принять вызов. На другой день оба явились на место поединка в условленное время. Офицер извлек шпагу, но в то же мгновение Юнг прицелился в него из пистолета.

— Вы заманили меня сюда, чтобы убить? — спросил офицер.

— Нет, — спокойно ответил Юнг. — Благоволите только вложить вашу шпагу в ножны и протанцевать менуэт. А иначе — смерть вам!

Офицер немножко поупрямился, но безграничное спокойствие и самоуверенность Юнга скоро убедили его, что тот вовсе не шутит. Он был вынужден повиноваться и протанцевал менуэт.

— Милостивый государь, — сказал ему Юнг по окончании танца, — вчера вы заставили меня против воли играть на флейте, а сегодня я принудил вас против вашего желания протанцевать. Мы квиты. Но, однако, если вы недовольны, я к вашим услугам и дам вам удовлетворение, какое вы потребуете.

Офицер был так восхищен этой твердостью, что вместо ответа бросился Юнгу на шею и просил быть его другом. И они хранили эту дружбу до самой смерти поэта.

* * *

Знаменитый художник Пуссен имел много неприятностей у себя на родине, и это побудило его перебраться в Рим, где он и жил постоянно. Жил он очень скромно, держал всего одного служителя. Однажды его посетил какой-то итальянский епископ. Провожая гостя поздно вечером, Пуссен сам нес лампу, чтобы светить на лестнице.

— Жалею вас, господин Пуссен, — говорил ему епископ, — и удивляюсь, как это вы обходитесь с одним слугою.

— А я вас жалею, монсиньор, — у вас их целая толпа!

* * *

Префект полиции в Париже Сартин однажды очень ловко и остроумно изобличил вора, против которого не было ровно никаких улик. Дело в том, что в Париж приехал из глухой провинции какой-то богатый человек, захватив с собою 50 000 франков. Опасаясь столичных хищников, он тотчас по приезде отправился к одному из своих парижских друзей и попросил его подержать эти деньги у себя. Покончив с делами, ради которых приезжал, провинциал потребовал у друга свои деньги, но тот подлейшим образом их себе присвоил и разыграл сцену недоумения: «Какие деньги? Ничего я от тебя не получал! Что ты такое выдумываешь?..» и т. д.

Злополучный простофиля кинулся к префекту Сартину.

— Вы разве не взяли с него расписки? — спросил Сартин.

— Ничего не брал. Я считал его другом, на которого можно положиться. Я отдал ему деньги без посторонних свидетелей. Знают только он да жена его, но она с ним, разумеется, заодно.

Что тут было делать? Сартин подумал, подумал и велел обворованному выйти в другую комнату и там ждать. В то же время он послал за вероломным другом и, когда тот явился, сказал ему:

— До моего сведения дошло, что вам были переданы на хранение 50 ООО франков, а вы отказываетесь отдать их владельцу.

Тот, конечно, отнекивался.

— Пусть будет так, — сказал Сартин. — Но ведь мы можем это сейчас же проверить. Садитесь сюда и пишите, что я вам продиктую: «Моя дорогая (имя вашей супруги) прошу тебя передать подателю этого письма те самые 50 ООО франков, которые отдал мне на хранение такой-то тогда-то». Теперь подпишитесь.

Когда письмо было готово, Сартин призвал одного из своих служащих, объяснил ему, в чем дело, и отправил с этим письмом. Тот скоро вернулся и привез деньги. Тогда Сартин вызвал из соседней комнаты обворованного, и вероломному другу уже невозможно было отпираться.

* * *

Профессор юридического факультета в Париже Руайэ-Коллар был обременен долгами и в этом смысле был так же знаменит, как и своими учеными трудами. Однажды на экзамене он спросил у студента, что такое вексель. Ленивый и ровно ничего не знавший юноша долго мялся и, наконец, откровенно сказал:

— Не знаю.

— Экий счастливец! — вздохнул профессор и поставил «отлично».

* * *

Богатый банкир Жюль Эркю вел знакомство с представителями высшей аристократии, по преимуществу молодыми людьми, живущими на широкую ногу. Один из них, посетив его однажды, попросил ссудить ему несколько тысяч в долг.

— Сию минуту, — сказал Эркю очень спокойно. Он достал какую-то тетрадь, развернул ее и написал: «Такому-то выдано столько-то, такого-то числа и месяца».

Потом захлопнул тетрадь, поставил ее на место и как ни в чем ни бывало продолжал прерванный разговор. Приятель, несказанно обрадованный таким легким успехом, долгое время оживленно поддерживал беседу, но, наконец, соскучился и осторожно напомнил о деньгах.

— Какие деньги? — изумился Эркю.

— Как какие? Которые я у тебя просил… Ведь ты сам записал уже, что выдал их мне.

— Друг мой, — спокойно возразил Эркю, — я такими операциями не занимаюсь, не даю денег взаймы первому, кто на это изъявит желание. А записываю я такие просьбы просто ради любопытства. Мне хотелось знать, много ли я раздал бы денег, если бы давал взаймы всем, кто попросит; и вот посмотри, — продолжал он, показывая приятелю ту же тетрадь, — за текущий год у меня просили взаймы уже около десяти миллионов.

* * *

Банкир Жюль Эркю в большом обществе рассказывал, что у него была с кем-то ссора и что он получил пощечину.

— Пощечину! — вскричал один из присутствующих. — Но ведь я полагаю, что она не могла остаться без всяких последствий?

— Еще бы! — отвечал Эркю. — У меня восемь дней болела щека.

* * *

Жюль Эркю, очень гордившийся своими деньгами, имел обыкновение говорить, что он согласен считать порядочным человеком только того, у кого имеется не менее десяти тысяч годового дохода. Однаждыо, когда при нем говорили о ком-то, кого банкир мало знал, он спросил:

— Кто это такой, порядочный ли он человек?

— Ну где там, ему далеко до полной порядочности. Ему для этого не хватает тысяч пяти или шести.

* * *

Один в высшей степени пустой и тщеславный франт явился к банкиру Жюлю Эркю и просил руки его дочери. В самой своей речи он уже давал понять, что нисколько не сомневается в успехе своего ходатайства. Закончил же он такими словами:

— Сударь, я льщу себя надеждой, что предложение такого человека, как я, будет вами принято благосклонно.

— Да, милостивый государь, — отвечал Эркю, — вы действительно льстите себе.

* * *

Английский философ Бэкон говаривал, что для женитьбы найдутся достаточные резоны во всяком возрасте жизни: для молодого человека женщина является любовницей; для человека в зрелом возрасте — другом; для человека престарелого — няней.

Эркю держался совсем иного взгляда. Как только сын его подрос, он сейчас же начал деятельно хлопотать о том, чтобы его женить. Друзья указывали ему на молодость и незрелость юноши, советовали обождать, дать малому время образумится.

— Ну нет, — отвечал им отец. — Дожидаться, пока он образумится, так это надо все дело бросить. Образумится, с какой же стати он женится!

* * *

Жюль Эркю оставил завещание, в котором, между прочим, было выражено желание, чтобы труп после смерти был вскрыт. «Ибо, — говорилось в завещании, — я непременно желаю знать причину моей смерти».

* * *

Рассказывают, что парижский актер Поль Теньер, остановившийся в гостинице, заказал двум сапожникам по паре сапог и приказал им принести заказы к себе в гостиницу — одному в 9, другому в 10 часов утра. Когда явился первый сапожник, Теньер одобрил левый сапог, а правый велел унести обратно, что-то в нем поправить и принести обратно ровно в 6 часов вечера. Денег, конечно, не отдал. После того явился другой сапожник. У этого он одобрил правый сапог, а левый велел поправить и принести в 6 часов вечера. «Деньги тоже после, — сказал он, — когда принесешь другой сапог». Таким образом, у него составилась добрая пара даровых новых сапог, с которой он и поспешил улизнуть из гостиницы, разумеется, задолго до 6 часов вечера.

* * *

Испанский дворянин, весь насквозь пропитанный обычной гордостью испанских идальго, однажды ночью постучался в какую-то гостиницу, собираясь переночевать там. На оклик хозяина: «Кто там?» — он отвечал:

— Дон Хуан-Педро-Хернандес-Родриго де-Вальянова, граф Малафра, кавалер Сантьяго и Алькантара.

— Где же нам поместить столько народа, у нас и для одного едва найдется место, — проворчал хозяин, отхода от ворот.

* * *

Какой-то господин, большой охотник до живописи, во что бы то ни стало желавший прославиться как живописец, на самом же деле только пачкун, вздумал сам расписать потолок в своем доме и сейчас же возвестил об этом всех, в том числе известного художника Тулуз-Лотрека.

— Я сначала побелю потолок, — говорил он. — А потом по белому фону сам собственноручно распишу его.

— Знаете что, — посоветовал ему Тулуз-Лотрек, — вы лучше сначала распишите потолок, а потом его хорошенько забелите.

* * *

По поводу известного библейского силача Самсона, убившего льва ослиной челюстью, существует несколько анекдотических рассказов. Приводим один из них. Несколько мальтийских рыцарей беседовали между собой о притеснениях христиан турками и о том, что надо идти на неверных войной. В числе собеседников был один рыцарь, по имени Самсон, человек очень маленького роста и весьма тщедушный на вид. Один из компаньонов, желая над ним пошутить, сказал:

— Что нам бояться турок, когда между нами есть Самсон, который один перебьет целое войско!

Эта выходка вызвала дружный смех. Однако желчный карлик не смутился и тотчас же ответил своему обидчику:

— Конечно, перебью, как библейский Самсон, но только для этого мне нужна ваша челюсть.

* * *

Французский писатель Эжен Леруа добивался чести попасть во французскую академию. Им была написана какая-то историческая книга, которая и составляла то, что французы называют «литературным багажом кандидата». Это произведение, как он надеялся, и должно было открыть перед ним врата святилища науки. Он, конечно, озаботился вручить экземпляр своей книги академикам, на голоса которых рассчитывал при своей баллотировке. Через некоторое время он зашел к одному из этих академиков, чтобы узнать его мнение о своей книге.

— Я прочел вашу книгу, — сказал ему академик, — и нашел в ней много верного и много нового. Но только вот в чем беда: все, что в вашей книге есть верного, то не ново, а что в ней есть нового — то неверно.

* * *

Студент-медик сдавал экзамен. Профессор Лерже, тогдашний светило медицинской науки, спросил его, какими средствами будет он вызывать у больного испарину. Студент назвал несколько потогонных средств.

— Ну, а если эти средства не подействуют?

Студент назвал еще несколько средств. Но профессор Лерже вновь задал ему тот же вопрос. И эта игра повторилась несколько раз, так что самого экзаменующегося ударило в пот, а профессор все повторял свой вопрос:

— Ну, а если это не подействует, тогда что?

— Тогда я пошлю своего больного к вам на экзамен! — воскликнул приведенный в отчаяние студент.

* * *

Однажды на большом океанском пароходе, шедшем из Европы в Америку, ехала большая оперная труппа, законтрактованная директором в театр Нового Орлеана. Выдалась тихая погода, певцы, до того времени истязаемые морской болезнью и лежавшие на своих койках, вышли на палубу и от нечего делать стали пробовать голоса. Запел сначала один и оказался тенором. Вслед за ним затянул арию другой — тоже тенор. Потом третий, четвертый, пятый… И все тенора. Вышло, что импресарио Марнеф пригласил в одну в ту же труппу пять теноров. Все они тотчас же налетели на него с криками, упреками и угрозами, потому что он каждому из них при найме гарантировал, что у него не будет соперников на сцене.

— Господа, успокойтесь, пожалуйста, и выслушайте меня, — урезонивал их импресарио. — Я дал вам обещание и хорошо помню его, будьте спокойны. В первую же неделю по прибытии в Новый Орлеан до меньшей мере двое из вас схватят желтую лихорадку и умрут. Так что, из пяти останется уже только трое. Затем, пока будут идти репетиции, желтая лихорадка унесет еще двоих, и останется только один. Так чтот, мои обещания вполне и оправдаются. Поверьте, я очень хорошо знал, что говорил. Я человек опытный.

* * *

Марнеф однажды услышал рассказ о том, что содержатель трактира дал пощечину своему посетителю, а тот притянул его к суду, и трактирщика присудили к штрафу в 10 экю. Марнеф старательно расспросил обо всех подробностях дела, вообще удостоверился в полной справедливости рассказа. После того он направился к этому самому трактирщику, поселился у него, жил, ел и пил три дня и задолжал шесть экю. Затем потребовал счет и, просмотрев его, сказал хозяину: «Ну, сударь мой, я должен вам признаться, что у меня нет ни су. Но мы с вами можем рассчитаться вот каким манером. Вы знаете по собственному опыту, что пощечина стоит десять экю. Итак, дайте мне пощечину, а затем вычтите те шесть экю, которые я вам должен, а мне пожалуйте четыре экю сдачи».

* * *

Актера Поля Теньера много раз обворовывали и грабили на улице. Однажды, когда он на это жаловался, ему посетовали: зачем же он, выходя из дому в ночное время, не берет с собой пистолетов.

— Покорно вас благодарю, — отвечал тот. — Мало еще меня грабили, вы хотите, чтобы у меня и пистолеты отняли.

* * *

Как-то сановник Фальконе, человек весьма недалекий, в одном обществе принялся разглагольствовать о том, какими церемониями сопровождаются совещания о государственных делах у разных диких народов.

— Представьте, — говорил он, — у одного негритянского племени существует такой обычай: члены совета все собираются в особую постройку, где поставлены огромные посудины с водой. Советники входят в этот зал заседаний совершенно голые, и каждый из них влезает в одну из этих посудин и погружается в воду по самую шею. И вот в такой позе они принимаются рассуждать о государственных делах.

Заметив, однако, что его рассказ был принят слушателями с некоторым недоумением, он обратился к одному из них с вопросом, неужели, дескать, вы не находите этого забавным.

— Я не нахожу этого забавным, — отвечал спрошенный, — потому что знаю вещь, еще гораздо более забавную. Я знаю, что существует страна, где в зале заседаний ставят одни только посудины с водой, и эти посудины между собой и держат совет.

* * *

За границей во многих местах в прежнее время существовали академии и разные другие учебные учреждения, отличавшиеся большой неразборчивостью при выборе своих членов, в число которых, разумеется, за деньги, попадали люди, которым просто из тщеславия было желательно облечь себя академическим статусом. Про такие академии рассказывали много забавных случаев. Так, сохранилось предание об одной из этих академий, находившейся во Франции и принимавшей за 50 франков кого угодно в число своих членов. В эту академию изъявил желание поступить какой-то извозчик. Он внес свои 50 франков и был принят. По наивности ли или желая посмеяться над ученым учреждением, извозчик просил заодно зачислить в академию и свою лошадь, предлагая внести за нее ту же сумму.

— Лошадей мы не принимаем, — серьезно отвечал ему председатель академии, — мы принимаем только ослов.

* * *

Какой-то человек из простонародья захворал. Врач Лерже прописал ему лекарство в порошке, который он должен был принимать через два часа по кофейной ложке. Но Лерже был человек очень осторожный и потому распорядился, чтобы жена больного показала ему, какие у нее есть ложки. Осмотрев эти ложки, врач увидал, что они не годятся: одна мала, другая велика, а лекарство надо было принимать в определенной дозе, потому что оно принадлежало к числу сильнодействующих. Поэтому Лерже распорядился, чтобы больной принимал количество порошка, равное по весу одному дукату— ни больше, ни меньше. Посетив на другой день больного, Лерже с удивлением и беспокойством заметил, что ему стало гораздо хуже. Он, конечно, тотчас же накинулся на жену и спросил, как она давала больному лекарство.

— Давала, как вы приказали, — отвечала женщина. — Отвешивала порошка на дукат.

Лерже заглянул в коробку, где был порошок. Она была пуста. Между тем порошка должно было хватить на несколько дней. На вопрос, как она отвешивала порошок, жена показала доктору целую кучу серебряных денег со словами:

— Вот, извольте посмотреть сами. Пересчитайте, тут ровно на один дукат серебра. А золотого дуката у нас не было в доме.

Перед премьерой оперы «Фауст» у Гуно спросили, сколько лет Фаусту.

— Нормальный человеческий возраст, — ответил он, — шестьдесят лет.

Самому Гуно было тогда сорок. Спустя двадцать лет Гуно задали тот же досужий вопрос.

— Нормальный человеческий возраст: примерно восемьдесят лет, — ответил композитор.

* * *

После первого же представления «Фауста» популярность Гуно среди парижан росла с каждым днем. Издательство не успевало выпускать клавиры этой оперы. Однако материальное благополучие композитора не повышалось…

Однажды владелец музыкального издательства пригласил Гуно покататься на санях по Булонскому лесу. Создатель «Фауста» явился в старом, изрядно потертом зимнем пальтеце. Издатель, ожидавший его в загородной вилле, был одет в новую, с иголочки, элегантную шубу. Гуно пощупал пальцами дорогую вещь.

— Поздравляю, — сказал он, улыбаясь, — подарок от Фауста, не так ли?

* * *

Известный ученый Андре Ампер с сыном остановились в Авиньоне передохнуть и подкрепить силы. Рассеянный Ампер никак не мог сосчитать, сколько следует уплатить крестьянину, у которого они остановились, за еду и ночлег.

Наконец с помощью крестьянина это удалось сделать.

— Да, сударь, — заметил добродушный авиньонец, — вы немного умеете считать, но вам бы следовало поучиться арифметике у нашего кюре. Уже сколько лет минуло с тех пор, как он меня обучал цифрам, а л, как видите, до сих пор кое-что помню.

* * *

Датский писатель-сказочник Ханс Кристиан Андерсен, по свидетельству современников, не обращал внимания на свой внешний вид и одевался довольно небрежно. Его старый поношенный плащ и помятую шляпу знал весь Копенгаген.

Однажды, когда Андерсен гулял по улицам аккуратного и чопорного Копенгагена, какой-то прохожий бесцеремонно спросил его:

— Скажите, этот жалкий предмет на вашей голове вы называете шляпой?

Андерсен не растерялся, посмотрел на задавшего вопрос и спокойно поинтересовался:

— А этот жалкий предмет под вашей модной шляпой вы называете головой?

* * *

Иоганн Себастьян Бах играл на органе одну из своих прелюдий ученику, пришедшему его проведать. Ученик стал восхищаться превосходной игрой маэстро. Бах, прервав его, сказал:

— В этом нет ничего удивительного: надо только своевременно нажимать соответствующие клавиши, а все остальное сделает орган!

* * *

Как-то раз французский химик Пьер Бертло, всегда отличавшийся исключительной аккуратностью и пунктуальностью, взял к себе в ассистенты одного весьма рассеянного молодого человека, который постоянно опаздывал и всякий раз ссылался на неточность хода своих часов. В конце концов выведенный из себя Бертло решительно заявил неаккуратному помощнику:

— Вот что, сударь! Решайте — или вы смените свои часы, или я сменю вас.

* * *

Однажды в Лондоне Гайдн дирижировал своей симфонией. Любопытные лондонцы покинули места, чтобы вблизи посмотреть на знаменитого человека. Внезапно с потолка упала люстра и со страшным грохотом разлетелась на тысячи осколков. Зрители, столпившиеся у сцены, были спасены по воле случая.

Глубоко взволнованный случившимся, Гайдн сказал оркестрантам:

— Все-таки музыка моя чего-то стоит, если она спасла жизнь, по меньшей мере, тридцати людям.

* * *

Немецкий математик Петер Густав Дирихле был очень неразговорчив. Когда у него родился сын, он послал своему тестю телеграмму, пожалуй самую короткую за всю историю телеграфа: «2+1 = 3».

* * *

Венгерскому композитору Ференцу Легару однажды молодой композитор сказал:

— Лучше всего мне работается ночью. Музыка будто сама рождается в моей голове.

— Тут нет ничего удивительного, — ответил Легар, — ведь большинство краж совершается ночью.

* * *

В начале своей карьеры Легар в разговоре с друзьями упомянул, что дает уроки музыки своей квартирной хозяйке и за это получает бесплатный обед.

— И что, она обнаруживает дарование? — спросил один из друзей.

— Безусловно, — ответил Легар. — Особенно ей удаются пирожки.

* * *

Как-то в гостях у Легара был венгерский композитор Имре Кальман. Он уже собрался было уходить, но в прихожей его остановил хозяин.

— Дорогой Имре, — сказал он весело, — ты можешь брать из моих оперетт любые мелодии, но мое единственное пальто, сделай милость, оставь мне.

* * *

В молодости немецкий художник Вильгельм Лейбль был пастухом. Много позже в компании художников некто спросил его:

— У вас, кажется, господин художник, была тяжелая деревенская жизнь в молодости?

— Откуда вам известно? — спросил Лейбль.

— Вы пасли овец?

— Совершенно верно.

— Но ведь это, как известно, не очень-то приятное доя человека занятие?

— Смотря для кого, — ответил Лейбль. — В моем занятии были и хорошие стороны. С тех пор, например, я научился распознавать бараньи головы с первого взгляда.

* * *

Однажды, находясь в Нюрнберге, немецкий ученый Готфрид Вильгельм Лейбниц узнал, что в городе существует общество алхимиков. Шутки ради он направил в адрес общества огромное послание, представлявшее бессмысленный набор научных терминов. Каково же было удивление Лейбница, когда через некоторое время он получил пространный ответ, в котором давалась высокая оценка мыслям, высказанным в его письме. Общество с почтением сообщало, что на последнем собрании великий ученый избран почетным членом общества, ему назначен солидный оклад.

* * *

Друзья и почитатели Лейбница решили торжественно отметить день его рождения и поднесли ему его бюст, выполненный известным скульптором. Лейбниц долго разглядывал бюст и наконец произнес:

— Так вот, значит, то лицо, которое я ежедневно брею.

* * *

Английского хирурга Джозефа Листера неожиданно среди ночи вызвал один богатый пациент. После осмотра Листер сказал:

— Надеюсь, вы написали завещание?

Испуганный вопросом врача, пациент спросил, в самом ли деле его состояние такое, что надо писать завещание.

— Сейчас же вызовите адвоката и обоих сыновей.

— Я сделаю это, но вы скажите, неужели со мной так уж плохо? — шептал оторопевший от страха больной.

— Нет, ваше состояние вообще не вызывает опасений. Но я не хочу быть единственным глупцом, которого разбудили сегодня ночью просто из-за пустяка.

* * *

Листеру достался в наследство старенький жилой дом. Он его решил продать и обратился к маклеру. Маклеру с большим трудом удалось найти покупателя. Он привел его к Листеру и начал расхваливать продаваемый дом. Когда покупатель уже согласился его купить, Листер вдруг заявил, что передумал продавать дом. После ухода покупателя Листер сказал удивленному маклеру:

— Вы так убедительно и красочно расписали покупателю планировку дома, удобство места его расположения, а также прекрасный внешний вид, что мне самому захотелось стать его владельцем.

* * *

Немецкого писателя Георга Лихтенберга попросили дать отзыв об одном произведении. Однако он написал рецензию, состоящую из нескольких строк: «Я испытал огромную радость, закрыв книгу. Подобного удовольствия во время чтения я не испытывал».

* * *

Однажды Марк Твен получил анонимное письмо, в котором было лишь одно слово «Свинья». На следующий день он в своей газете поместил ответ: «Обычно я получаю письма без подписи. Вчера я впервые получил подпись без письма».

* * *

На одном из приемов Твен беседовал с дамой. У него было веселое настроение, и он сказал:

— Вы очаровательны. Нелюбезная особа ответила:

— К сожалению, я не могу вас отблагодарить таким же комплиментом.

Твен засмеялся:

— А вы сделайте, как я: соврите!

* * *

У вернувшегося из путешествия по Европе Твена кто-то попросил поделиться своими впечатлениями о Франции. Он сказал:

— Во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. За вычетом этих недостатков — прекрасная страна.

* * *

Твен зашел в купе, в котором сидел единственный пассажир, хотя вагон был переполнен. Пассажир сказал Твену:

— Я должен вас, сэр, предупредить, чтобы вы не садились в это купе. Дело в том, что у меня острые формы скарлатины и дифтерита.

— Ничего, — сказал Твен, устраиваясь поудобнее. — Я все равно решил покончить жизнь самоубийством в одном из ближайших туннелей.

* * *

Когда Твен стал известным писателем, к нему начало приходить много писем с просьбой о помощи. Как-то из одного городка к нему пришло письмо, в котором магистрат просил прислать денег на строительство стены для городского кладбища. Твен ответил:

— Считаю ваш проект ненужным. Те, кто на кладбище, уже не могут его покинуть, а те, кто за его стенами, не имеют никакого желания туда попасть.

* * *

В одном обществе зашел разговор о человеческих недостатках. Твен по этому поводу сказал:

— Но ведь человек был создан в последний день творения, когда Бог уже утомился.

* * *

Твен был болен. Врач прописал ему диету.

— Сухарики и стакан молока в день. И это все, — предупредил врач.

— Но почему так мало? — пытался сопротивляться писатель.

— Больше нельзя. Вы на диете.

— Гм… гм… — проворчал Твен. — В таком случае прошу мне дать почтовую марку. Я хочу немного почитать на ночь.

* * *

В редактируемой им газете Твен напечатал очень острую статью об одном проходимце. Статья заканчивалась: «Мистер Н. не заслуживает и того, чтобы ему плюнуть в лицо».

Мистер Н., естественно, обиделся и подал на Твена в суд, который постановил, чтобы газета дала опровержение. Выполняя волю суда, Твен напечатал такой текст: «Что касается статьи о мистере Н., помещенной в нашей газете, то мы изменили свое мнение и заявляем: «Неправда, что мистер Н, не заслуживает того, чтобы ему плюнуть в лицо, наоборот, мистер Н. заслуживает того, чтобы ему плюнуть в лицо».

* * *

Как-то спросили Твена, в чем он видит разницу между ошибкой и заблуждением.

— Если вы возьмете чужой шелковый зонт вместо своего хлопчатобумажного, это будет ошибкой, — ответил Твен. — Если же вместо собственного шелкового прихватите чужой хлопчатобумажный — это будет заблуждением.

* * *

Приехав в одну из лондонских гостиниц, Твен увидел в книге записей приезжающих отметку: «Лорд Л. с камердинером». Твен, в свою очередь, написал; «Марк Твен с чемоданом».

* * *

Твен писал одному юноше, который жаловался, что родители его «малопонятливы»: «Потерпите! Когда мне было четырнадцать лет, мой отец был так глуп, что я с трудом переносил его. Но когда мне исполнилось двадцать один год, я был изумлен тем, насколько этот старый человек поумнел».

* * *

Один из знакомых Марка Твена постоянно надоедал ему рассказами о своей бессоннице.

— Вы понимаете, — жаловался он в который раз, — мне ничего не помогает, абсолютно! Право же, не знаю, что и делать…

— А вы не пробовали разговаривать с самим собой? — спросил его Твен.

* * *

На одной из встреч с читателями Твена спросили:

— Как пишутся популярные книги?

— О, это очень просто! — ответил писатель. — Для этого достаточно иметь перо и бумагу, а потом вы без всяких усилий пишете все то, что вам приходит в голову. Немного хуже обстоит дело с тем, что именно приходит в голову.

* * *

Путешествуя по Франции, Твен ехал в поезде в город Дижон. Поезд был проходящим, и он попросил разбудить его по прибытии в Дижон. При этом писатель сказал проводнику:

— Я очень крепко сплю. Когда вы меня начните будить, может быть, я стану кричать. Так не обращайте на это внимания и обязательно высадите меня в Дижоне.

После сказанного Твен пошел спать. Когда он проснулся, было уже утро, и поезд подъезжал к Парижу. Писатель понял, что проехал Дижон, и очень рассердился. Он побежал к проводнику и стал ему выговаривать:

— Я никогда не был так сердит, как сейчас, — кричал он. Проводник посмотрел на писателя с удивлением.

— Вы не так сильно сердитесь, как тот американец, которого я ночью высадил в Дижоне, — сказал он.

* * *

Один богатый человек купил у английского художника Уильяма Тернера картину, за которую заплатил сто фунтов. Вскоре он узнал, что эту картину художник писал всего два часа. Богач рассердился и подал на Тернера в суд за обман. Судья спросил художника:

— Скажите, сколько времени вы работали над этой картиной?

— Всю жизнь и еще два часа, — ответил Тернер.

* * *

Увлечение спиртными напитками отрицательно отразилось на здоровье французского художника Мориса Утрилло. Однажды он обратился к парижскому извозчику:

— Вот вам, добрый человек, франк и выпейте за мое здоровье! Извозчик посмотрел на бледнолицего и изможденного художника и сказал:

— Я думаю, сударь, что вам придется еще добавить. У вас такой болезненный вид, что, пожалуй, одного франка будет маловато.

* * *

Английский драматург Ричард Шеридан как-то позволил себе в одной из своих пьес резко отозваться о деятельности парламента. В наказание за это его заставили явиться в парламент, встать на колени и принести публичные извинения. Шеридан исполнил этот приговор, но, поднимаясь с пола и отряхивая платком одежду, воскликнул:

— Боже, какая здесь грязь!

* * *

Английский писатель-фантаст Герберт Уэллс начал свою литературную карьеру без особого успеха. Он и его друг основали еженедельник, у которого было только четыре подписчика.

Как-то друзья увидели в окно похоронную процессию. Взволнованный Уэллс сказал своему другу:

— Только бы это был не наш подписчик.

* * *

Уэллса попросили рассказать, что такое телеграф.

— Представьте себе гигантскую кошку, — объяснил писатель, — хвост ее в Ливерпуле, а голова в Лондоне. Когда кошке наступают на хвост — раздается мяуканье. Точно так же работает телеграф.

— А что такое беспроволочный телеграф? — спросил один из слушателей.

— То же самое, — ответил Уэллс, — но только без кошки.

* * *

В букинистическом магазине Бернард Шоу увидел одну из книг со своей надписью: то была книга, которую он подарил своему другу. Шоу выкупил книгу, написал на ней: «С обновленным приветом» и послал ее вновь своему другу.

Шоу отозвался довольно критически о живописи в присутствии одного художника.

— Почему вы разрешаете себе быть таким непримиримым? — вознегодовал художник. — Ведь вы же, сэр, не написали в жизни ни одной картины!

— Что верно, то верно, — спокойно согласился с ним писатель. — Однако я могу же высказать свое мнение об омлете, хотя не снес в своей жизни ни одного яйца.

* * *

Однажды Шоу пришел в театр, но опоздал к началу спектакля. Его попросили пройти в ложу и сесть тихо на свое место. Шоу спросил:

— А что, зрители уже спят?

* * *

Шоу попросили высказать свои взгляды на брак. Он сказал:

— Тут дело обстоит так же, как в обществе франкмасонов. Те, кто не вступили в него, ничего не могут сказать. Те же, кто уже вступил, вынуждены молчать навеки.

* * *

Как-то Шоу получил странное приглашение, гласившее: «Лорд X. будет у себя дома в следующий вторник между четырьмя и шестью часами».

На оборотной стороне приглашения Шоу скромно написал: «Бернард Шоу тоже».

* * *

В бытность свою студентом. Шоу явился на экзамен. Не выдержав его продолжительного молчания, профессор вскипел:

— Знаете, молодой человек, на экзамене — как в театре. Вы — актер, а я — зритель.

— Согласен, профессор, — покорно согласился Шоу. — Тогда следует пригласить моего однокурсника Джима.

— А он-то тут при чем?

— Мне нужен суфлер!

* * *

Шоу был приглашен как-то в один богатый дом. Не успел он войти в гостиную, как дочь хозяина дома села за рояль и принялась играть какую-то салонную пьеску.

— Вы, кажется, любите музыку? — спросил его хозяин дома.

— Конечно, — ответил Шоу, — но пусть это не мешает вашей дочери музицировать.

* * *

Однажды во время беседы о достижениях современной техники Шоу сказал:

— Теперь, когда мы уже научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает только одного: научиться жить на земле, как люди.

Шоу часто любил сам вести машину, забирая руль у личного шофера.

* * *

Однажды, когда он вел машину по очень неровной и извилистой дороге со многими поворотами, у него неожиданно возникла тема для новой пьесы.

— Что вы думаете о моей идее? — спросил возбужденный Шоу шофера, который сидел рядом, и с юношеским азартом стал развивать перед ним сюжетные хитросплетения задуманного им произведения.

Неожиданно шофер вырвал у восторженного Шоу руль.

— Что вы делаете? — воскликнул от неожиданности писатель.

— Извините, сэр, — ответил шофер, — но у вас получается такое прекрасное произведение, что я не хочу позволить вам помереть раньше, чем вы его напишете.

* * *

Шоу встретился с очень толстым джентльменом. Взглянув на худого Шоу, толстяк сказал:

— У вас такой вид, что можно подумать, будто Англия голодает.

— А посмотрев на вас, — ответил Шоу, — можно подумать, что вы являетесь причиною этого голода.

* * *

Чувство юмора не покидало Шоу даже в последние дни его жизни. Его экономка вспоминала: «Одна из ирландских радиостанций прервала программу, чтобы спросить, какую мелодию он хотел бы услышать. Они знали о его любви ко всякой музыке и, наверное, ожидали, что он выберет что-нибудь классическое, а он удивил их всех и выбрал ирландскую мелодию, которая называется «Помирает старая корова».

* * *

Шоу никогда не позволял режиссерам сокращать текст своих пьес. Однажды директор одного из лондонских театров, поставивших его комедию, после генеральной репетиции послал драматургу телеграмму следующего содержания: «Разрешите сократить пьесу, в противном случае зрители из провинциальных городов опоздают на последний поезд».

«Сокращать запрещаю. Измените расписание поездов», — гласила ответная телеграмма.

* * *

Как известно, Шоу отказался в свое время принять Нобелевскую премию. Когда его спросили, почему он это сделал. Шоу ответил:

— Это спасательный круг, брошенный утопающему в тот момент, когда он уже доплыл до берега.

* * *

Во время прогулки Шоу был сбит велосипедистом. К счастью, оба отделались легким испугом и небольшими ушибами. Когда смущенный виновник столкновения стал сконфуженно извиняться, престарелый драматург прервал его словами:

— Да, вам не повезло. Прояви чуть больше энергии — и вы бы заработали себе бессмертие, став моим убийцей.

* * *

Как-то один бойкий репортер спросил у американского изобретателя Томаса Эдисона:

— Скажите, сэр, ведь это вы изобрели первую в мире говорящую машину?

— Нет, нет, — поспешно ответил Эдисон. — Первая говорящая машина появилась очень давно. Если говорить по существу, то она была создана еще в библейские времена…

Выдержав паузу, он опасливо огляделся и, заговорщически наклонившись к репортеру, шепотом закончил:

— …из ребра Адама!

* * *

Известный южноафриканский специалист по пересадке сердца профессор Кристиан Барнард читал цикл популярных лекций в ряде городов Южной Африки. Его шофер, смышленый и достаточно образованный парень, сидя в зале, всякий раз очень внимательно слушал своего патрона — все, что он говорил на лекциях, знал наизусть. Заметив это, Барнард как-то решил пошутить и попросил шофера прочитать очередную лекцию вместо него.

В этот вечер профессор Барнард, облаченный в форменную одежду шофера, сидел в зале среди слушателей, а его шофер делал доклад и отвечал на разнообразные вопросы слушателей. Но, как всегда бывает, нашлась все-таки одна слушательница, которая задала ему весьма каверзный вопрос, на который докладчик затруднился ответить. Однако находчивый «лектор» не растерялся.

— Прошу меня извинить, мадам, — сказал он, — но я немного устал. На ваш впорос я попрошу ответить моего шофера.

* * *

Американский физик Роберт Вуд начинал свою карьеру служителем в лаборатории. Однажды его шеф зашел в помещение, наполненное грохотом и лязгом насосов и оборудования, и застал там Вуда, увлеченного чтением детективного романа. Возмущению шефа не было пределов.

— Мистер Вуд! — вскричал он, распаляясь от гнева. — Вы… вы… позволяете себе читать детектив?!

— Простите, — смутился Вуд. — Но при таком шуме поэзия просто не воспринимается.

* * *

Однажды Вуд заметил, что большая оптическая труба заросла внутри паутиной. Как очистить ее — непомерно длинную?

Не раздумывая, Вуд схватил кошку и засунул ее в трубу. Кошка сопротивлялась, но вынуждена была ползти по трубе. Она вылезла вся в паутине, но оптическая труба была очищена.

* * *

Румынский писатель Караджале встретил депутата Титу. Тот сразу же принялся расхваливать свое новое меховое пальто.

Караджале спросил его:

— А сколько стоит твое пальто, Титу?

— Больше трех тысяч, — ответил тот.

Караджале посмотрел на свое старенькое пальто и, покачав головою, мягко сказал:

— Что поделаешь, Титу? Я вот не могу себе позволить носить пальто, которое стоит больше, чем я…

* * *

Знаменитую детскую сказку «Алиса в Стране Чудес» написал известный английский математик Льюис Кэрролл.

Прочитав эту сказку, королева Англии Виктория пришла в восторг и приказала немедленно купить для нее все сочинения Кэрролла. Каково же было удивление и разочарование королевы, когда оказалось, что это труды по высшей математике.

* * *

Один начинающий композитор принес свою симфонию немецкому композитору Феликсу Мендельсону. Через несколько дней он снова зашел к нему, чтобы услышать его мнение.

— Это ваша первая симфония, не так ли? — спросил композитор.

— Да, — ответил молодой человек.

— В таком случае напишите еще одиннадцать! Когда я написал двенадцатую, только тогда осмелился написать партитуру «Первой симфонии».

* * *

Однажды американский киноактер Адольф Менжу, обновляя свой гардероб, заказал у лучшего портного брюки. Выполнение заказа затянулось. Только через месяц, после нескольких примерок, портной наконец выполнил заказ.

Забирая брюки, Менжу с раздражением сказал портному:

— Богу понадобилось семь дней, чтобы сотворить мир, а вы мне тридцать дней шили брюки.

На это портной ответил:

— Сэр, посмотрите, пожалуйста, на этот мир и посмотрите — на эти брюки!

* * *

На дверях своего деревенского дома датский физик Нильс Бор повесил подкову, которая якобы приносит счастье.

Увидев подкову, один из гостей Бора спросил с удивлением:

— Неужели вы, такой великий ученый, верите, что подкова над дверью приносит счастье?

— Нет, — ответил Бор, — конечно, не верю. Но вы знаете, она приносит счастье даже тем, кто в это не верит.

* * *

На званом обеде одна дама настойчиво просила немецкого физика Макса Борна в нескольких словах объяснить теорию относительности.

— Извольте, — ответил ученый. — Но сначала маленькое предисловие.

Как-то ко мне приехал коллега из Франции. Он плохо говорил по-немецки, а я не лучше по-французски. Впрочем, о физических проблемах мы с ним беседовали на языке формул и понимали друг друга. Но однажды мы пошли гулять, устали, и я предложил:

— Давайте купим молоко.

— Молоко? А что такое молоко?

— Жидкость. Белая жидкость.

— Жидкость? А что такое белое?

— Вам незнаком белый цвет? Лебедя видели?

— А что такое лебедь?

— Лебедь — это большая птица с изогнутой шеей.

— С изогнутой шеей?

— Так вы не знаете, что такое изогнутая шея?

— Посмотрите на мою руку. Я изогнул ее.

— Ах, вот что такое изогнутая шея. Теперь я понял, что такое молоко…

Собеседница Борна перевела разговор на другую тему.

* * *

Датский литературный критик Георг Брандес получил от короля орден второй степени.

— Ну, и вы отблагодарили короля? — узнав об этом, спросили его знакомые.

— Конечно. Я ему даже сказал, что этот орден— единственное, что у меня есть второй степени.

* * *

Как-то к немецкому писателю и режиссеру Бертольту Брехту пришел молодой человек и сказал:

— У меня в голове полно творческих замыслов, и я могу написать хороший роман. Писать мне мешает только одно — я не знаю, как начать.

Брехт улыбнулся и посоветовал:

— Очень просто. Начните с левого угла на чистом листе бумаги.

* * *

Брехт получил от одного своего знакомого по почте пакет. После вскрытия пакета оказалось, что он заполнен только оберточной бумагой, к которой была приложена коротенькая записка: «Дорогой друг! Я жив и здоров, чего и тебе желаю».

Через некоторое время этот знакомый получил извещение, что ему пришла посылка. Он быстро побежал на почту, где ему выдали тяжелый ящик. Знакомому пришлось взять извозчика, а потом с большим трудом втащить ящик на четвертый этаж.

Когда он наконец открыл ящик, то с изумлением увидел, что в нем лежит большой камень с запиской: «Дорогой друг! Посылаю тебе тот самый камень, который ты снял с моего сердца своим письмом».

* * *

Однажды немецкий физик Густав Кирхгоф рассказывал популярно об открытиях в области спектрального анализа, который помог определить наличие золота на Солнце. Один из присутствующих в компании банкир, внимательно слушавший ученого, с иронией заметил:

— Ну, скажите, какая же мне польза от золота на Солнце, которое я никогда не смогу оттуда достать?

На вопрос своего сомневающегося собеседника Кирхгоф в тот раз ничего не ответил.

Но вот прошло несколько лет, и Кирхгофа за большое научное открытие в области спектрального анализа наградили массивной золотой медалью. Ученый принес ее показать и сказал:

— Смотрите, уважаемый, вы ошиблись! Я все-таки добился своего и достал золото с Солнца!

* * *

Один начинающий писатель принес Томасу Манну кипу своих рукописей и попросил высказать о них свое мнение.

— Вы должны как можно больше читать, — сказал Манн, просмотрев рукописи.

— Разве это обязательно? — удивленно спросил молодой человек.

— Конечно! Чем больше вы будете читать, тем меньше у вас останется времени для писания.

* * *

Когда зашел разговор о больших успехах английского физика Эрнеста Резерфорда, последовавших один за другим, кто-то из его друзей заявил ему:

— Вы всегда на гребне волны!

— Верно, но это ведь я и поднимаю эту волну, — ответил Резерфорд.

* * *

Однажды вечером Резерфорд зашел в лабораторию. Хотя время было позднее, в лаборатории склонился над прибором один из его многочисленных учеников.

— Что вы делаете так поздно? — спросил физик.

— Работаю, — последовал ответ.

— А что вы делаете днем?

— Работаю, разумеется, — отвечал ученик.

— И рано утром тоже работаете?

— Да, профессор, и утром работаю, — подтвердил ученик, рассчитывая на похвалу из уст уважаемого ученого.

Резерфорд помрачнел и раздраженно спросил:

— Послушайте, а когда же вы думаете?

* * *

На лекции датского астронома Ремера один из его слушателей спросил:

— Скажите, профессор, куда я попаду, если, допустим, из этого зала просверлю дыру через весь диаметр Земли?

— Вы, молодой человек, непременно попадете в психиатрическую больницу, — ответил Ремер.

* * *

Американский писатель Эрнест Хемингуэй был страстным охотником и рыбаком. Однажды ему прислали из Англии письмо с вопросом: «Правда ли, что если нести впереди факел, то лев не набросится?»

«Это зависит от того, с какой скоростью нести факел», — ответил писатель.

* * *

Хемингуэя однажды спросили, что такое счастье.

— Счастье — это крепкое здоровье и слабая память, — последовал ответ писателя.

* * *

Собеседник Хемингуэя пытался убедить его в том, что в Соединенных Штатах долларам нет числа и их нетрудно заработать.

— Действительно, Америка — страна, полная денег, — согласился Хемингуэй, — только каждый должен их другому.

* * *

Однажды Хемингуэй летел в Англию самолетом. Во время полета вдруг отказал один из двигателей. Писатель обернулся к своей соседке, весьма почтенной пожилой даме, и осведомился, не страшно ли ей?

— Ничуть! — воскликнула путешественница. — Ведь с той стороны, где мы с вами сидим, мотор в полной исправности.

* * *

Одной галантерейной фирме очень хотелось привлечь в число своих клиентов Хемингуэя, поэтому фирма прислала ему галстук с письмом, в котором было написано: «Наши галстуки всюду пользуются успехом. Надеемся, что вы охотно пришлете нам два доллара за этот экземпляр».

Через несколько дней фирма получила от писателя такой ответ: «Мои книги всюду пользуются успехом. Надеюсь, что вы охотно приобретете экземпляр повести, которую я вам посылаю. Книга стоит 2 доллара 80 центов, так что вы должны мне 80 центов».

* * *

Одна американская кинофирма решила поставить фильм, посвященный жизни английского политического деятеля Уинстона Черчилля. В фильме предполагалось показать шестидесятипятилетнего Черчилля. Роль Черчилля была поручена восьмидесятипятилетнему киноактеру Чарлзу Клофтону. Узнав, что Клофтон получит за исполнение его роли крупную денежную сумму, Черчилль рассердился и ядовито заметил:

— Во-первых, этот парень слишком толст, во-вторых, слишком стар. А в-третьих, за такие деньги я бы и сам с удовольствием сыграл эту роль.

* * *

Как-то раз шофер Черчилля сбился с дороги и заехал неизвестно куда. Крайне раздосадованный Черчилль, высунувшись из окошка, окликнул прохожего и спросил:

— Извините, не могли бы вы, пояснить, где я нахожусь?

— В автомобиле! — буркнул прохожий и зашагал дальше.

— Вот ответ, достойный нашей палаты общин, — сказал Черчилль, обращаясь к шоферу. — Во-первых, краткий и хамский. Во-вторых, совершенно ненужный. И в-третьих, не содержащий ничего такого, чего спрашивающий не знал бы сам.

* * *

Когда Черчилль был на встрече в верхах в Крыму, он жил в красивом старинном дворце царских времен. Черчиллю очень понравился дворец. Однажды он обратился к Сталину:

— Нельзя ли купить этот дворец? Он мне очень понравился.

Сталин долго молчал, курил. Потом спросил:

— Какой палец у вас в Англии считается средним?

Черчилль показал: средний палец— этот.

— А у нас этот, — сказал Сталин и сложил фигу.

* * *

— Как вам удалось получить три докторские степени?

— Ах, — ответил ученый таким тоном, словно речь шла о пустяке, о котором не стоило даже говорить, — все делается очень просто. Третью степень я поучил потому, что имел до этого уже две. Вторую получил за то, что имел уже звание доктора наук, а первую степень мне присвоили потому, что я к тому времени не имел ни одной.

* * *

Приступая к опытам с хлором, шведский химик Карл Вильгельм Шеель обратился к студентам с такими словами:

— Хлор, как известно, ядовитый газ. Если я потеряю сознание, прошу вынести меня на свежий воздух. После этого вы можете разойтись. На всякий случай напоминаю, что следующее занятие в четверг.