Остров

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Беглянки возвратились в тот же вечер. Для женщин это был триумф, для таитян, хоть небольшое, но удовлетворение и явный конфуз для Скелета. Омаата ударила в колокол на Блоссом-сквере, и весь поселок, за исключением представителей «большинства», сбежался на площадь. Итиа и Авапуи были в венках, словно готовились к жертвоприношению. Свежие, цветущие, они звонко хохотали, блестя глазами.

Ликованию не было конца. Женщины ощупывали подружек, терлись щекой об их щеки, легонько похлопывали их. Подошел Парсел, дружелюбно погладил им плечи, приблизил лицо к их шеям, сделав вид, будто принюхивается. Все захохотали. Так таитянские матери ласкают своих младенцев. А Парселу нравилась кожа таитянок, нежная, благоуханная, словно тающая под пальцами.

Омаата произнесла речь. В конце концов все уладилось. Женщины сами выбрали себе танэ, а не наоборот. Когда она замолчала, все стали осыпать беглянок вопросами: как это они не мокли во время дождей? Где отсиживались? Чем питались? Но те упорно отказывались отвечать и только посмеивались, опустив ресницы, жались друг к другу и хранили про себя свою тайну.

Вечером при свете доэ-доэ на рыночной площади начались пляски и песни, столь бурные и сладострастные, что даже Парсел ничего подобного никогда не видел. Уилли и Ропати не отставали от таитян. А когда Омаата вывела в круг Жоно и он начал топтаться на месте, как медведь, раздались восторженные вопли. Потом отрядили делегацию за Желтолицым. Никто на него не сердился. Он такой кроткий, такой вежливый. Итиа потерлась щекой об его щеку, а кое-кто из женщин, желая утешить метиса, потерявшего выбранную им ваине, стали заигрывать с ним, что не оставило его равнодушным.

На следующий день зюйд-вест сменился пассатом, а вместе с пассатом вернулись солнечные дни и ясные ночи, все в лунном сиянии. Таитяне, обычно считающие не дни, а ночи, установили, что Рождество перитани придется по их исчислению на девятую ночь одиннадцатой луны. Эта ночь, как и все прочие в любом месяце, имела свое особое название. Звалась она Таматеа, что означает «луна, на закате освещающая рыб».

Это было счастливое предзнаменование. И в самом деле Меани удалось к вечеру с одного выстрела уложить дикую свинью. Он отнес ее к Омаате, которая тут же принялась разделывать тушу, а женщины тем временем уже растапливали печь. Парсел решил направить Уайта к Мэсону и к представителям «большинства» с предложением отужинать сообща вечером на Блоссом-сквере при свете луны, дабы отпраздновать всей колонией сочельник и вспомнить далекую родину. А через Меани он попросил таитян принять участие и празднестве перитани.

Но уже меньше чем через час Парсел понял, что напрасно питает несбыточные надежды и что существующее на острове положение не переделаешь. Все приглашенные ответили отказом. Маклеод передал через Уайта свои сожаления. Как раз сегодня он празднует сочельник в кругу друзей. Представители «большинства» весьма огорчены, но они ужинают у Маклеода. Парсел заподозрил, что хитроумный Маклеод воспользовался услугами все того же Уайта, чтобы пригласить к себе гостей.

Мэсон повел себя более грубо. Велел передать, что «ответа не будет», смущенно пробормотал Уайт, передавая Парселу этот дерзкий отказ.

— А секстант?

— Я отдал его Мэсону от вашего имени.

— И что он сказал?

— Сказал: «Ладно».

Парсел удивленно поднял брови.

— И все?

— Да.

— Вы хоть объяснили ему, как секстант попал ко мне?

— Да.

— Что же он сказал?

— Ничего.

— И ничего не поручил мне передать?

— Нет.

Парсел испытующе поглядел на Уайта. Да нет, метис никогда не солжет. Человек он до того добросовестный, что не только передает слово в слово то, что ему поручают, но старается даже воспроизвести интонацию, разыгрывает целые мимические сценки. Вот, например, когда он сказал: «Ладно», тут уж нельзя было обмануться: настоящее мэсоновское «ладно» — хмурое и краткое.

Ответы таитян внешне были более чем учтивы. Они благодарят Адамо тысячу и тысячу раз. Они польщены, что всех мужчин и их «трех женщин» пригласили отужинать с перитани. И они в отчаянии, что вынуждены отклонить приглашение по непредвиденным обстоятельствам.

Парсел возился в своем садике, когда Меани принес ему этот ответ.

— Они так и сказали «наши три женщины»? — спросил он, подымая голову.

— Да.

— А кто сказал? Тетаити?

— Да.

— Он говорил от имени всех?

Меани потупился. Помолчав немного, Парсел спросил:

— Почему он стал здесь вождем? Ведь на Таити твой отец более великий вождь, чем его.

— Тетаити старый, ему уже тридцать лет.

— А если я приглашу его на ужин к себе домой?

— Он откажется.

И так как Парсел молчал, Меани поспешил добавить:

— Он говорит, что ты вовсе не моа.

«Значит, я солгал зря, — печально подумал Парсел, — но раз уж начал, придется продолжать. Лгать Ивоа, лгать Меани…»

— А знаешь, я тоже не верю, — вдруг произнес Меани.

Парсел взглянул на него с таким ошеломленным видом, что Меани расхохотался.

— Надеюсь, и ты тоже не веришь, Адамо?

Парсел молчал, не зная, что ответить. Но тут Меани хлопнул его по плечу и произнес серьезным тоном, без тени улыбки:

— Они не верят, что ты моа, но верят, что я верю. Поэтому я всегда буду говорить, что ты моа.

Воцарилось молчание, затем Парсел сказал:

— К чему вся эта комедия?

— Если бы я так не говорил, — Меани отвернулся, — я не смог бы прийти к тебе сегодня вечером.

— А если ты не будешь так говорить и все-таки придешь, что тогда будет?

— Они сочтут меня предателем.

Парсел вздрогнул.

— Вот уже до чего дошло! — медленно проговорил он.

И добавил, с трудом переводя дыхание:

— Кто же я тогда для них, если не моа? Сообщник Маклеода?

Меани ничего не ответил. Потом взял руку Парсела, поднес ее к своему лицу и прижал к щеке.

— Придешь? — спросил Парсел.

— Приду, брат мой! — ответил Меани.

В его глазах, устремленных на Парсела, сияла нежность.

— Приду с Итией, — добавил он.

— Как так? Они отпустят Итию?

— Знай, Адамо, что никто не смеет командовать Итией.

— Даже ты?

— Даже я, — расхохотался Меани.

В первый день рождества островитяне отведали дикой свиньи, запеченной в одной печи, приготовленной одними руками, но каждый лакомился жарким порознь: таитяне в своем доме, «большинство» у Маклеода, «меньшинство» вместе с Итией и Меани — у Парсела, Мэсон у себя.

Дня через три, когда часы только что пробили полдень, в дверь Парсела постучали. Это оказался Уайт. Он не вошел в комнату, а остался стоять на пороге.

— Маклеод прислал меня узнать, есть ли у вас рыба.

Стол находился всего в трех шагах от двери, а там на банановых листьях лежала рыба, белая, с перламутровым отливом. Но Уайт ничего не видел. Из деликатности он не поднимал глаз. И Парселу вдруг почудилось, что, если он сейчас скажет «нет», Уайт, вернувшись к Маклеоду, скажет «нет», не добавив от себя ни слова.

— Вы же видите, — произнес Парсел.

Метис поднял глаза, оглядел стол, сказал: «Спасибо» — и собрался уходить.

— Уайт, — живо окликнул его Парсел. — В чем дело? У вас нет рыбы?

Уайт повернулся — и сказал равнодушным тоном:

— Ни у кого из нас нет рыбы.

Парсел спросил по-таитянски Ивоа:

— Откуда эта рыба?

— Меани принес.

— Они ездили утром на рыбную ловлю?

— Да, — кратко бросила Ивоа, отведя глаза.

— И вернувшись, не ударили в колокол?

— Нет.

— А кому, кроме меня, они дали рыбу?

— Никому не дали. Ловил Меани. Меани наловил рыбы для нас, для Уилли и Ропати.

Наступило молчание, затем Парсел сказал:

— Они больше не хотят ловить рыбу для перитани?

— Нет, не хотят.

Вздохнув, Парсел обернулся к Уайту.

— Она сказала…

Уайт тряхнул головой.

— Я понял, что она сказала. Спасибо.

— Уайт!

Уайт замер на пороге хижины.

— Скажите, пожалуйста, Маклеоду, что я ничего не знал.

— Хорошо, скажу.

Через два дня под вечер к Парселу зашел Джонс. Как обычно, на нем было только парео.

— Я вам не помешал?

Парсел захлопнул книгу и улыбнулся гостю.

— Знаете, сколько в корабельной библиотеке было книг?

— Нет, не знаю.

— Сорок восемь. А читать мне всю мою жизнь. Садитесь в кресло.

— Я лучше вынесу его на солнышко, — сказал Джонс.

Нагнувшись, он схватил тяжелое дубовое кресло за одну ножку, выпрямился, держа свою ношу на вытянутой руке, и под кожей от запястья до плеча выступила упругая сетка мускулов. Джонс сделал несколько шагов и, согнув колени, поставил кресло таким ловким и легким движением, что оно коснулось земли одновременно всеми четырьмя ножками без всякого стука.

— Браво! — улыбнулся Парсел.

Совершив свой подвиг, Джонс уселся, с достоинством потупив глаза.

В комнату вошла Ивоа.

— Э, Ропати, э! — крикнула она, подняв правую руку, и помахала ею в воздухе, приветствуя гостя.

Подойдя к юноше, она матерински нежным движением положила ладонь на его коротко остриженные волосы и улыбнулась. Джонс подставил ей щеку, устремив вдаль синие фарфоровые глаза. Вид у него был ласковый, но нетерпеливый, как у ребенка, который ждет, чтобы взрослые окончили свои излияния и отпустили его играть.

— Волосы у тебя как свежескошенная трава, — заметила Ивоа.

Парсел перевел.

— Вот еще, у меня волосы вовсе не зеленые, — возразил Джонс.

И захохотал. Потом снова нахмурил брови, наморщил короткий нос, сцепил на груди руки и с грозным видом стал щупать свои мускулы.

— Маклеод и его клика ходили нынче утром ловить рыбу, — произнес он чуть ли не трагическим тоном. — Я видел, как они возвращались. Они несли кучу рыбы!

Голос у него ломался, и последние два слова он выговорил фальцетом. Джонс покраснел. Он ужасно не любил, когда голос подводил его.

— Что ж тут такого? — заметил Парсел.

— Да, но они не позвонили в колокол, — с негодованием крикнул Джонс, — они лучше сгноят рыбу, чем с нами поделятся.

— Плохо, — проговорил Парсел и умолк.

— На худой конец они могли бы не давать рыбу таитянам… Отплатили бы им той же монетой… Но нам! Что мы им сделали?

Парсел пожал плечами.

— Знаете что? — сказал Джонс, кладя ладони на колени и воинственно выпятив грудь. — Давайте пойдем завтра ловить рыбу: Уилли, вы и я…

— Превосходная мысль, — прервал его Парсел. — Я понимаю, что вы собираетесь сделать. Вернувшись, позвоним в колокол и раздадим всю рыбу…

Джонс широко открыл глаза, сморщил свой короткий вздернутый нос и сложил рот в форме буквы «о».

— Что ж, — продолжал Парсел, не давая ему времени заговорить, — подите, предупредите Бэкера и накопайте вместе с ним червей. А то скоро стемнеет.

Он поднялся, проводил Джонса до калитки и постоял немного, глядя ему вслед. Джонс шагал по Уэст-авеню ровным шагом, закинув голову и расправив плечи, отчего мускулы напряглись у него на спине.

— Чему ты улыбаешься? — услышал он голос Ивоа.

Парсел оглянулся.

— Какой милый мальчик. Смешной и милый. — И добавил, не спуская глаз с удалявшегося Джонса: — Как бы мне хотелось иметь сына.

— Да услышит тебя Эатуа, — подхватила Ивоа.

«Меньшинство» вернулось с богатым уловом, но великодушный жест Парсела не оказал желаемого действия. Таитяне отказались от рыбы. «Большинство» милостиво приняло дар, но вернувшись после очередной рыбной ловли, не отплатило любезностью за любезность. Только Ваа милостиво участвовала и в этом разделе и в последующих. Что касается Мэсона, то он либо действительно не знал, либо делал вид, что не знает, откуда берется рыба, которую подают ему к столу, и по-прежнему не отвечал на поклоны кормивших его людей.

Прошел январь. Ивоа заметно отяжелела и начала считать дни, вернее ночи, остававшиеся до родов. По ее расчетам, роды должны были прийтись на шестую луну и, как она надеялась, на последнюю ее четверть, которая считалась благоприятствующей, а если Эатуа внемлет ее мольбам, то и на чудесную ночь Эротооереоре, что означает: «Ночь, когда рыбы поднимаются из глубин». Она немало гордилась тем, что первым на их острове увидит свет сын Адамо. И это казалось ей счастливым предзнаменованием, сулившим ребенку славное будущее.

Вообще таитянки не отличались плодовитостью, и капитан Кук считал это свойство свидетельством мудрости всевышнего, учитывая свободу нравов и скромные размеры острова Таити. Во всяком случае, пока что одна только Ивоа готовилась стать матерью, и лишь в апреле выяснится, в каком доме еще ждут младенца. Однако в конце марта у таитянок появились кое-какие подозрения… Предстоящее событие казалось малоправдоподобным, до поры до времени женщины считали, что та, на которую падали их подозрения, просто чересчур разжирела от сидячей жизни. Однако в апреле сомнения развеялись. И когда Ваа в день после ночи Туру (ночь, когда рыбы соседствуют с крабами) появилась на рынке, чтобы взять причитавшуюся ей долю свинины, женщины, стоявшие в очереди, сразу замолкли при виде ее недвусмысленно пополневшего стана. В течение двух недель новость эта занимала умы и сердца островитянок. А Итиа даже сложила несколько вольную, но простодушную песенку об этом событии. Но когда первая волна веселья улеглась, таитянки прониклись к Ваа уважением. Во время раздела она во всеуслышание заявила, что «согреет» вождя большой пироги. И, видимо, сумела сдержать свое обещание.

Апрель принес с собой также и разочарование — плохо уродился ямс. После уборки ямс строго распределили по едокам. Каждый вырыл рядом с домом яму и заложил туда полученную долю. Кроме того, островитянам посоветовали по возможности экономить личные запасы, дабы дотянуть до следующего года, не трогая дикорастущего ямса. Его хотели сохранить в качестве неприкосновенного резерва на случай, если в следующем году урожай будет еще хуже.

Как-то в начале мая Маклеод велел передать Парселу, что он, мол, случайно проходил мимо ямы «черных» и заметил, что она опустошена больше чем наполовину. При таком расточительстве «черные», само собой разумеется, того и гляди бросятся собирать дикий ямс и нанесут ущерб плантациям, которые решено сохранить в качестве резерва. Маклеод просил Парсела вмешаться в это дело и посоветовать таитянам экономнее расходовать запасы.

Просьба Маклеода имела достаточно веские основания, в чем Парсел убедился лично, заглянув в яму таитян. Он решил поговорить с ними от своего собственного имени, даже не упомянув про Маклеода.

Но с первых же слов натолкнулся на самое искреннее непонимание. Природа на Таити родит все в изобилии, и даже мысль о том, что можно урезывать себя сегодня ради завтрашнего дня показалась собеседникам Парсела сумасшествием, настоящим «маамаа», на которое способны одни лишь перитани. Ну, хорошо, не будет ямса на плантациях, зато останется дикорастущий. Не будет дикого ямса, останутся плоды. Не будет плодов, но уж рыба-то наверняка останется. До тех пор пока мужчина, умеющий орудовать гарпуном, в силах держать его в руках, с голоду он не умрет. Парсел несколько раз начинал свои разъяснения. И никого не убедил. А через час понял, что таитяне считают его вмешательство неуместным. Он распростился с ними и ушел.

Примерно через неделю после этой беседы явился Уайт и предупредил Парсела, что после обеда состоится собрание в хижине у Маклеода. Это последнее обстоятельство поразило Парсела. Почему не под баньяном, как обычно? Уайт покачал головой. Ему ничего неизвестно. Но собрание очень важное, так сказал сам Маклеод.

В два часа Парсел вышел из дома, но вместо того чтобы отправиться прямо к шотландцу, свернул на Уэст-авеню и заглянул сначала к Бэкеру, потом к Джонсу. Ни того, ни другого не оказалось дома. Пять минут назад оба отправились к Скелету. Парсел зашагал по Норд-уэстер-стрит, намереваясь пройти прямо кокосовой рощей и таким образом сократить путь. Но не успел он сделать и десяти шагов, как заметил Итию, сидевшую у подножия пандануса. Она исподлобья смотрела на него сияющими глазами сквозь длинные ресницы. Парсел остановился.

— Что ты тут делаешь, Итиа?

— Жду тебя, — смело ответила она.

— Ждешь меня, — расхохотался Парсел. — А откуда ты знала, что я пойду именно здесь? Я забрел сюда случайно.

— Я шла за тобой следом. А ты меня не видел. Я шла по роще. До чего же смешно, человек! Я от самого твоего дома за тобой слежу. Я знала, что ты пойдешь к Скелету, — Ороа мне сказала.

— Ну ладно, что тебе от меня надо? — спросил Парсел.

Итиа поднялась и приблизилась к нему, закинув свою круглую смеющуюся мордашку. Не доходя до Парсела шага два, она остановилась, заложила руки за спину и кротко сказала:

— Я хочу, чтобы ты меня поцеловал, Адамо. Поцелуй меня, пожалуйста.

— Этого еще недоставало, — нахмурился Парсел. — Я не поцелую женщины, которая принадлежит Меани.

— И Тетаити тоже, — уточнила Итиа. — И даже чуточку Кори.

— Вот именно, значит, у тебя трое танэ? Не хватит ли?

— Двое, — поправила Итиа. — Кори это только так, самую чуточку.

Парсел рассмеялся.

— Почему ты смеешься? — спросила Итиа, склонив голову к плечу и широко открыв свои живые глаза. — Иметь двух танэ это вовсе не табу. А почему у тебя нет двух жен, Адамо? Я уверена, что тебе было бы хорошо с двумя женами.

Парсел снова рассмеялся, обезоруженный этим замечанием. Итиа — настоящее дитя природы: лукавство, инстинкт, очарование, все в ней первобытно, наивно, но все направлено к единой цели, во всем настойчиво проявляет себя женское начало.

Итиа уже не смеялась. Она пристально глядела на Парсела.

— А у тебя новое ожерелье! — заметил он.

— Оно из шишек пандануса. Понюхай, как хорошо пахнет, — проговорила Итиа, поднявшись на цыпочки и протягивая ему ожерелье.

Шишки великолепного оранжевого цвета были нанизаны на лиану. Парсел вдохнул их аромат, и в висках у него застучало. Впервые в жизни он вдыхал такой пьянящий запах. Но он лишь с запозданием понял маневр Итии. Она вдруг бросилась ему на грудь, обхватила руками и, сжимая изо всех сил, прильнула к нему. Словом, применила тот самый прием, который оправдал себя в день сожжения «Блоссома».

От Итии шло какое-то несказанное благоухание. Запах шишек пандануса смешивался с нежным, теплым ароматом цветов тиаре, которыми она украсила себе волосы.

— Итиа, — негромко произнес Парсел, — если я тебя поцелую, ты меня отпустишь?

Но тут же понял свой промах. Слишком быстро он сдал позиции. Она, несомненно, воспользуется своим преимуществом.

— Да, — сказала она, и глаза ее заблестели, — только не так, как в прошлый раз, а по-настоящему.

Он чувствовал, как льнет к нему прохладное гибкое тело. Нагнувшись, он поцеловал ее. Потом взял маленькие ручки, обвившиеся вокруг его стана, развел их в стороны и, не выпуская из своих, спросил:

— Ну, теперь уйдешь?

— Да, — ответила она, вскинув на него влажные глаза.

И убежала. Казалось, она порхает среди пальм, как солнечный луч. «Какой стыд!» — вслух произнес Парсел. Но что за смысл лгать самому себе? Ему ничуть не было стыдно. Он видел перед собой личико Итии, ее тело, такое выразительное в своей прелести. Эти гримаски, эта мимика, эти движения — весь этот танец женского соблазна… И все явно подстроено, продумано, чтобы произвести определенное впечатление. В сущности, шито белыми нитками. И по иронии судьбы ты отлично все видишь, знаешь и все-таки не можешь не поддаться этому впечатлению.

Когда Парсел вошел к Маклеоду, все англичане, кроме Мэсона, уже сидели вокруг стола. Маклеод председательствовал, внушительный и поистине скелетоподобный, положив худую руку на большой лист бумаги, исчерченный сеткою кривых линий.

Бэкер указал Парселу на свободную табуретку между собой и Джонсом, а Джонс поднялся, давая ему дорогу. Парсел пробормотал: «Добрый день!» — не обращаясь ни к кому в особенности. Никто не ответил, один лишь Маклеод бросил: «Только вас и ждали». В его интонации не чувствовалось неприязни. Он просто отметил это.

Усевшись, Парсел первым делом взглянул на лист бумаги. И узнал грубо набросанный план острова, вернее, низменной его части. Чертеж бухты «Блоссома» показался ему неточным, зато ромб, изображавший поселок и расположение домиков, стоявших по его сторонам, соответствовал натуре.

— Матросы, — начал Маклеод, — нам следует сообща обсудить одно дело, и притом неотложное. Это вопрос о земле.

Он остановился, и Парсел вдруг почувствовал, что на сей раз пауза не была обычным для Маклеода рассчитанным ораторским приемом. Когда он произнес слово «земля», лицо его вдруг приняло торжественное выражение.

— Мы собрали нынче плохой урожай, — медленно продолжал Маклеод, — но не это меня беспокоит, потому что урожай, он вроде как женщина — женщины, как говорится, бывают хорошие, бывают плохие, и рано или поздно найдешь себе ту, какая тебе требуется. Нет, матросы, меня беспокоит другое — есть на острове парни, беззаботные, словно воробьи на ветке, и вот они, черт бы их побрал, уже больше чем наполовину опорожнили свою яму. При такой быстроте ясно, как повернется дело. Через три месяца эти парни пойдут пастись в дикий ямс. А кто от этого пострадает? Я! Вы! Все мы! Дикорастущий ямс — это наш резерв. Священный и неприкосновенный. И вы думаете, черные будут стесняться, когда им животы подведет? Ничуть не бывало! Что же тогда нам прикажете делать? Выставить охрану? Днем еще куда ни шло, а ночью мы и не заметим, как черные приползут нагишом и перетаскают наши овощи.

Маклеод положил ладони на край стола и обвел взглядом свою аудиторию, как бы желая подчеркнуть всю серьезность положения.

— Короче, — продолжал он, — что-то у нас не ладится, а что именно — я сейчас вам скажу: не получается у нас житье сообща, как мы решили. Да и не могло оно получиться. Возьмем, к примеру, рыбную ловлю. Черные решили: не дадим никому рыбы. Ладно. А в итоге: на одном острове три разные команды ходят на рыбалку.

— От вас самих зависело сделать так, чтобы их было всего две, — сухо бросил Парсел.

— Что верно, то верно! — горячо подхватил Бэкер. — Вам сделали подарок, а вы чем отплатили?

Джонс, рассеянно следивший за началом прений, вдруг спохватился и энергично закивал головой, но промолчал. Маклеод с друзьями словно и не слышали ничего. Очевидно, шотландец заранее приказал своим адептам быть начеку, чтобы не попасть впросак.

— Лично я отнюдь не одобряю решения таитян, — сказал Парсел. — Но им можно найти извинение: их ограбили. Если бы вы не исключили их при разделе женщин, они бы на это не пошли.

Тонкие губы Маклеода тронула улыбка, и темные провалы под глазами углубились.

— Вам легко говорить, Парсел, — протянул он, — но если бы вашу Ивоа включили в общий список и стали бы делить, вы, небось, запротестовали бы! Ой, как бы еще запротестовали! Ни за что на свете не согласились бы. Поглядите-ка, этот человек хочет, чтобы все у всех было общее, и согласен поступиться всем, кроме самого главного.

— При чем здесь Ивоа, — взорвался Парсел, — женщин не распределяют, как овощи. Женщины имеют право высказывать свое мнение. — И едко добавил: — Впрочем, вы, кажется, сами могли в этом убедиться.

После слов Парсела наступило молчание. Маклеод даже не оглянулся в сторону говорившего. А Бэкер выказал достохвальную выдержку: он просто промолчал. Не позволил себе улыбнуться.

— Ну, ладно, — проговорил Маклеод, широко взмахнув рукой, как бы отметая второстепенный вопрос, мешающий дискуссии.

— Позвольте, я еще не кончил, — сказал Парсел. — Мне хотелось бы заметить, что на острове еще многое делается сообща, и все считают, что так оно и должно быть. Например, хождение за водой. Вообразите себе, если каждому придется лично запасаться водой…

— И еще кое-что делается сообща, — заметил Бэкер. — Возьмите, к примеру, диких свиней. До сих пор на острове существует команда, которая выделена для охоты на свиней. А почему? Потому что так удобнее. Конечно, удобнее для всех передать убитую свинью Омаате и женщинам. Свинью надо потрошить, да мыть, да топить печь, да класть всякие приправы, да рубить ее на части. На это дело не так-то легко найти охотников. Отсюда мораль, — заключил он, взглянув на Маклеода, — раз вам удобно, значит, делай сообща. А раз неудобно — значит, давай врозь.

— Здорово сказано, сынок! — широко улыбнулся Маклеод и обвел собравшихся торжествующим взглядом, словно Бэкер выразил его затаенную мысль. И добавил: — Но было бы глупо делать что-либо сообща, когда это вас не устраивает!

И не дав Бэкеру времени возразить, заговорил сам:

— А что касается земли, уважаемые, то меня как раз устраивает, чтобы ее разделили, и почему, могу вам объяснить: своей спины я не жалею, тружусь, надрываюсь, полю сорняк и междурядья обрабатываю… Мой участок обработан на славу. И то, что он приносит, я съедаю. А вам, Парсел, я вот что скажу: когда какой-нибудь сукин сын сидит себе и любуется на собственный пуп, вместо того чтобы гнуть на своем участке спину, и через год получит шиш, я, конечно, его пожалею, но тем хуже для него, если ему придется стянуть пояс потуже. Каждый за себя — вот как я понимаю жизнь…

Парсел молча глядел на Маклеода. Настоящий крестьянин из Хайленда. Так надрывался на работе, что сердце у него стало как кремень. Да и голова тоже.

— Ну, что же вы на это скажете? — спросил Маклеод, видя, что Парсел молчит.

— В принципе я против, — сказал Парсел. — По-моему, единственно правильное решение — это община. Но при создавшемся сейчас положении вещей — три, вернее четыре клана на острове — пожалуй, действительно лучше последовать вашему предложению, чтобы избежать ссор… Само собой разумеется, при условии, что земля будет поделена… — Он выдержал паузу и отчетливо произнес: — … по справедливости.

— Можете положиться на меня, — подхватил Маклеод с сияющей улыбкой.

И внезапно Парсел понял, как и почему шотландец добился власти и влияния. Не только самый умный из всех, но при всей его жестокости не лишен, как ни странно, какого-то обаяния.

— Я тоже считаю, что лучше поделить землю, — сказал Бэкер. — Не желаю, чтобы ко мне совали нос и проверяли, много ли я съем ямса или нет.

Маклеод сделал вид, что не понимает намека.

— Ни один парень на острове не будет внакладе, — важно произнес он, положив руку на свой чертеж. — Все произойдет по закону. Мы с Уайтом составили опись всех годных для обработки земель. Пользовались мы лотом с «Блоссома», и впервые бедный наш лот работал на суше вместо того, чтобы болтаться в волнах за кормой чертовой посудины. Когда кончили, то составили, как я уже говорил, полную опись и разделили землю на равные участки. А чтобы не было недовольных, предлагаю устроить жеребьевку.

Он повернулся к Парселу и снова послал ему обезоруживающую улыбку.

— Ну как, по-вашему, Парсел, справедливо это или нет?

— Во всяком случае, на первый взгляд справедливо, — сдержанно заметил Парсел.

Слишком уж медоточив был сегодня Маклеод. Следовало держаться начеку.

— Но хочу вас предупредить, уважаемые, — продолжал Маклеод, обводя взором присутствующих, — что особенно ликовать нам вроде бы и не к чему. Участки не бог весть какие. Так что не вообразите себя помещиками с имениями и всем прочим. Нет и нет! Надо пощадить фруктовые деревья, вырубать их нельзя, а то слой почвы на скале такой тонкий, что его при первом же норд-осте снесет к чертовой бабушке прямо в море. Я подсчитал, сынки! Годной для обработки земли у нас только восемнадцать акров[19], другими словами, по два акра на едока.

Парсел подскочил.

— По два акра?! — с недоумением повторил он. — Значит, вы делите землю на девять частей!

— А то как же? — вскинул на него глаза Маклеод. — Разве нас здесь не девять?

— А таитяне? — крикнул Парсел.

— Их я тоже не забыл. Они будут помогать белым обрабатывать землю и получат за свои труды натурой.

— Вы с ума сошли, Маклеод! — крикнул Парсел, бледнея от гнева. — На вас впору смирительную рубашку надеть! Вы хотите превратить таитян в своих рабов! Никогда они не согласятся.

— А мне плевать, согласятся или нет, — возразил Маклеод, — но учтите, я вовсе не собираюсь отдавать хорошие земли парням, которые по своей лени и обрабатывать-то их не станут. Стоит только посмотреть, какие у них, на Таити, участки! Стыд и срам! Пусть ловят рыбу, это — пожалуйста! Пусть влезают на кокосовые пальмы — пожалуйста! А где нужно землю обрабатывать, там черные дрейфят, вот что я хочу сказать.

— Маклеод, — голос Парсела дрогнул. — Вы, очевидно, не отдаете себе отчета в своих действиях. На Таити даже самый последний бедняк имеет садик и несколько кокосовых пальм. На Таити не владеет землей лишь тот, кого лишают этого права: преступники, отбросы общества. Лишить наших таитян земли… Нет, вы просто не понимаете, что говорите! Это же значит нанести им кровную обиду! Это все равно, что надавать им пощечин!

Маклеод поглядел на представителей «большинства» с заговорщическим видом и повернул похожее на череп лицо к Парселу.

— Всем известно, Парсел, ваше доброе сердечко, — ядовито произнес он, — ваша слабость к черным. Но разрешите заметить, плевать мне на их переживания. Черные для меня не в счет. И ничуть они меня не интересуют. Единственно, где от них есть хоть какой-то толк, это на рыбной ловле. Но и с этим, как вам известно, покончено. Тогда на что они годны? Ни на что. Лишние рты, и только. Пусть погрузят на плот свои бренные телеса и пусть хоть потонут на полпути к Таити — мне от этого ни тепло, ни холодно.

— Однако, когда они помогали нам на «Блоссоме», все почему-то были довольны, — заметил Джонс, расправляя плечи. — Не будь таитян, никогда мы не добрались бы сюда.

— Что верно, то верно, — поддержал его Джонсон.

Все как по команде взглянули на Джонсона. Он открыто, вслух одобрил критику со стороны «меньшинства».

Но когда он поднялся с места, присутствующие остолбенели. С минуту Джонсон стоял неподвижно, в неловкой позе; он втянул и без того узкую грудную клетку, выпятил свое округлое брюшко, не переставая машинально растирать ладонью алые прыщи на подбородке.

— Прошу меня извинить, — проговорил он дрожащим тонким голосом, — но по всему видать, что спор затянется. А мне пора уходить. Надо для жены дров наколоть.

— Садись! — приказал Маклеод. — Твоя жена подождет.

— Я обещал ей наколоть дров, — настаивал на своем Джонсон, продолжая тереть подбородок и отступая шажок за шажком от стола, — а раз обещано, значит обещано. Не такой я человек, чтобы нарушать обещания. — Бедняга напрасно старался выпрямиться и принять независимый вид.

Не спуская глаз с собравшихся, он медленно продолжал пятиться к двери.

— Да садись, черт бы тебя побрал! — крикнул Маклеод. — Садись, тебе говорят! Мы обсуждаем важный вопрос, значит, все должны присутствовать!

— Отдаю тебе свой голос, — сказал Джонсон, продолжая отступать к двери маленькими, еле заметными шажками, чуть ли не скользя по полу. — Что обещано, то обещано, — повторил он, неожиданно повысив голос и кладя руку на щеколду. — А раз старик Джонсон дал обещание, не такой он человек, чтобы увиливать.

— Как бы не так! — хихикнул Смэдж. — Просто боишься, что твоя шлюха накладет тебе по шее.

Джонсон побледнел, выпрямился и твердо произнес:

— Я запрещаю, слышишь, запрещаю называть так мою супругу.

— Ах, простите… — сказал Смэдж. — Иди садись или придется мне тебя усадить.

И он поднялся. Но Бэкер, нагнувшись, ткнул Смэджа повыше колена указательным пальцем.

— Оставь Джонсона в покое, — сказал он, не повышая голоса, только карие глаза его блеснули. — Он отдал вам свой голос, чего вам еще надо?

Воцарилось молчание, долгое и тягостное, уж очень нелепая разыгралась сцена. Джонсон и поднявшийся с места Смэдж стояли неподвижно. Под угрожающим взглядом Смэджа Джонсон застыл на пороге, как статуя, держа руку на щеколде. Но и сам Смэдж, бледный от бешенства, тоже оцепенел, понимая, что Бэкер не зря уставился на него.

— Садись, Смэдж, — вдруг добродушно произнес Маклеод, — а ты, Джонсон, иди колоть своей индианочке дрова, никто на тебя не посетует.

Вмешательство Маклеода выручило его адъютанта Смэджа и свело на нет заступничество Бэкера. Смэдж покорно опустился на табуретку, весь скрючившись, даже крысиная его мордочка как-то съежилась, будто стала еще меньше.

— Спасибо, Маклеод, — проговорил Джонсон, с благодарностью взглянув на шотландца красными, слезящимися глазками.

Он вышел, еле волоча ноги, боязливо и смиренно сутулясь, и даже не оглянулся на Бэкера.

— Мы говорили о таитянах, — сказал Джонс, хмуря брови и наморщив короткий нос.

Он гордился своим выступлением в защиту черных, и ему не терпелось напомнить об этом присутствующим.

— Маклеод, — начал Парсел, — если таитяне отправились с нами и живут здесь на острове, то лишь потому, что они настроены к нам дружелюбно и решили разделить с нами нашу участь. Нельзя, просто невозможно не выделить им их долю земли.

— Они сдрейфили во время бури! — завопил Смэдж, разом осмелев. — Никогда я этого не забуду. Нам одним пришлось лезть на реи! Тоже гады трусливые. Их полдюжины, а цыпленок и тот храбрее всех шестерых.

— Не тебе говорить о храбрости, — заметил Бэкер.

— Если уж мы о храбрости заговорили, — подхватил Джонс, — ни за что бы ты не стал купаться среди акул, а они купаются. Да я и сам не стал бы.

Он многозначительно ощупал свои мускулы и торжествующе оглядел присутствующих. Здорово он врезал этому Смэджу.

— Джонс прав, — сказал Парсел. — Мы не боимся бури, а таитяне не боятся акул. Храбрость, в сущности, — вопрос привычки. Впрочем, речь идет не о том, чтобы судить таитян, а о том, чтобы дать им землю. С тех пор как вы решили лишить таитян земли, вы сразу обнаружили у них десятки пороков. Они и трусы, и лентяи… Просто смешно! Истина в том, что вы не желаете признавать за ними те же права, что за собой.

Маклеод медленно развел свои длинные руки и ухватился за противоположные края столешницы.

— Плевал я на их права, — раздраженно бросил он. — Слышите, Парсел, плевал я на их права. Рыба тоже имеет право жить, прежде чем ее поймают, однако это не мешает мне ее ловить. Если считать таитян, то придется делить землю на пятнадцать частей, значит, каждому достанется чуть больше акра. Я вам говорю — это немыслимо. Чтобы есть и пить досыта мне, моей супруге и моим отпрыскам, ежели таковые у меня будут, требуется не меньше двух акров. Надо и о будущем подумать. И я не собираюсь разыгрывать доброго дядю с людьми, которые мне даже рыбы подарить не желают.

— Вопрос вовсе не в вашей доброте. Вы их лишаете законной доли.

— Ладно! — Маклеод воздел руки кверху и со всего размаху опустил их на стол. — Ладно. Допустим. Я их лишаю. Ну и что же из этого?

Горло у Парсела сжалось, но он овладел собой и, помолчав, проговорил:

— Это война! Неужели вы не понимаете?

— Ну и что же? — в бешенстве повторил Маклеод. — Меня они не запугают. У нас есть ружья, а у них нет.

Парсел взглянул ему прямо в глаза.

— Страшно слушать вас, Маклеод.

Маклеод хихикнул и проговорил дрожащим от злости голосом:

— Очень сожалею, что оскорбил ваши благородные чувства, Парсел, но ежели вам нечего больше сказать, перейдем к голосованию.

Парсел выпрямился и резко произнес:

— Мы перейдем к голосованию, и я сейчас скажу, чем оно кончится. Смэдж будет голосовать вместе с вами, потому что он того же мнения, Джонсон отдал вам свой голос, потому что он боится Смэджа, Хант потому, что он ничего не понимает. И Уайт, хотя, вероятно, он несогласен, будет голосовать с вами, потому что он вам друг. Значит, у вас будет четыре голоса против трех. На нашем острове, Маклеод, нет никакой ассамблеи, а есть тирания: ваша тирания. И я не намерен ее терпеть.

— К чему вы эту песню завели? — спросил Маклеод.

— Дайте договорить, — сказал Парсел, поднимаясь, — вы готовитесь совершить безумный поступок, и я не желаю быть заодно с вами. У меня слов не хватает, чтобы охарактеризовать ваш поступок. Это… это… это… непристойно! И все для того, чтобы получить лишний акр! — вдруг воскликнул он. — Я не буду участвовать в голосовании, Маклеод, ни в этом, ни в последующих. С этой минуты я выхожу из ассамблеи.

— Я тоже, — подхватил Бэкер. — Опротивели мне все эти штучки. И я буду очень рад, если не увижу больше ни тебя, ни твоего прихвостня.

— И я тоже, — сказал Джонс.

Он замолчал, подыскивая какой-нибудь убийственный аргумент, но ничего не нашел и только насупил брови.

— Я вас не держу, — протянул Маклеод. — Вы свободны, как ветер. Если мы уж заговорили о чувствах, то разрешите вам заметить, что мое сердце никогда не билось от счастья при виде уважаемого Бэкера, и как-нибудь уж я постараюсь утешиться и пережить нашу разлуку. А вам, Парсел, я скажу, — добавил он, и в голосе его неожиданно прозвучали теплые нотки, — вы, видно, не понимаете, что говорите, акр есть акр. Может быть, для вас это по-другому. Вы, видно, никогда ни в чем не нуждались. А я, да было бы вам известно, будь у моей матери лишний акр земли, ел бы досыта, да и моя старушка не надрывалась бы так над работой. Ладно, я это просто так сказал, к слову, я знаю, это никого не интересует. Хотите уйти — уходите. Возможно, когда вы уйдете, я поплачу на плече у Смэджа, но уж как-нибудь возьму себя в руки. Итак, значит, вы уходите. Мы вытащим жребий и сообщим вам через Уайта, какие вам достались участки. Можете довериться Маклеоду — все будет по закону. Черные — это черные, а белые — это белые. И я белому парню никогда не причиню ни на грош ущерба, тирания это или не тирания.

Парсел, бледный, весь как-то внутренне сжавшись, направился к двери. Карта его бита. У него не оказалось козырей. Единственное, что можно было сделать, — это выйти из ассамблеи. И хотя теперь руки у него были развязаны, он сам понимал, сколь бесполезен его уход.

— До свиданья, Парсел, — крикнул Маклеод, когда Парсел, сопровождаемый Джонсом и Бэкером, был уже у порога.

Парсел оглянулся, удивленный тоном, каким были произнесены эти слова. Странное дело, но на мгновение ему почудилось, будто в глазах Маклеода промелькнуло сожаление. «Ему будет скучно, — вдруг догадался Парсел. — С какой страстью он руководил ассамблеей, натравливая на меня „большинство“! А теперь ни оппозиции, ни ассамблеи — это ясно. Я отнял у него игрушку».

— До свиданья, — ответил он, помолчав. — Если вы захотите восстановить ассамблею, вам известны мои условия.

— Я их не знаю и знать не хочу, — величественно ответит Маклеод.

Парсел даже не заметил лучей солнца, ласкавших его голый до пояса торс. Он был взбешен, почти лишился рассудка от беспокойства. Бэкер шагал справа от него, а Джонс — справа от Бэкера.

— Все! — заметил Джонс.

Парсел не ответил. Бэкер молча покачал головой, а Джонс добавил беспечно-возбужденным тоном:

— Что же мы теперь будем делать? Создадим вторую ассамблею?

Бэкер шутливо подтолкнул его локтем в бок.

— Почему бы и нет? Парсел будет лидером. Ты — оппозиция. А я — воздержавшийся.

— Я серьезно говорю, — нахмурился Джонс.

— А я разве не серьезно? — заметил Бэкер.

Когда они дошли до дома Мэсона, Джонс сердито объявил:

— Пойду по улице Пассатов. Мне домой. И с вами не по дороге.

— Останься с нами, Ропати, — улыбнулся Бэкер. — Потом пойдешь по Ист-авеню. Оставайся-ка, — добавил он, беря Джонса за руку (Джонс тотчас же напряг мускулы). — Оставайся. Ты и представить себе не можешь, какую пользу приносят мне твои речи.

— Заткнись.

— Почему заткнись?

— Сказано, заткнись, гад.

— Что за выражение! — сокрушенно вздохнул Бэкер. — Сколько же на этом острове вульгарных людей! Придется отсюда уезжать.

— Видал? — спросил Джонс, поднося к его носу свой огромный кулак.

— У меня, слава богу, глаза есть, значит, вижу, — почтительно отозвался Бэкер.

— Сейчас получишь по скуле.

— Ставлю это предложение на голосование, — сказал Бэкер с преувеличенным шотландским акцентом. — Голосование есть голосование, уважаемые, и все должно идти по правилам. Голосуется предложение Ропати. Кто за?

— Я за, — крикнул Джонс.

— А я против. И архангел Гавриил тоже против.

— Тише ты!

— Да он не слышит. Имеющий уши да не слышит!

— Аминь, — подхватил Джонс. — Ну, как прошло голосование?

— Два голоса против. Один за. Предложение Ропати отклоняются. Закон есть закон.

— Того, кто нарушит закон, повесят.

— Хорошо сказано, сынок, — похвалил Бэкер.

И заговорил обычным тоном:

— А я рад, что не придется больше шляться к тем двоим. Будь здесь поблизости другой остров, непременно перебрался бы туда.

— О чем вы говорите? — вдруг спросил Парсел, подняв глаза.

— Говорим о другом острове поблизости от нашего.

— Все равно Маклеод его завоевал бы, — усмехнулся Джонс.

— Слушайте, — сказал Парсел, — у меня есть предложение.

— Ну, что я говорил? — воскликнул Джонс, и его фарфоровые глаза весело заблестели. — Создаем новую ассамблею!

— Вот что я хочу вам предложить, — проговорил Парсел.

Он остановился и по очереди поглядел на своих спутников.

— Пойдем сейчас к таитянам и разделим вместе с ними нашу землю.

— Вы хотите сказать — наши три участка? — спросил Бэкер, тоже останавливаясь. — Немного же нам останется.

— Две трети акра на человека.

Наступило молчание. Бэкер смотрел себе под ноги, его смуглое лицо вдруг стало серьезным, напряженным.

— Стыд-то какой! — вдруг сказал он. — Маклеод со своей шайкой будут иметь каждый по два акра, а мы с таитянами всего по две трети! — И добавил: — Бедняки и богачи. Уже!

— Можете отказаться, — заметил Парсел.

— Я не говорю, что отказываюсь, — сердито бросил Бэкер.

Он двинулся вперед и, пройдя несколько шагов, сказал:

— Только одно мне неприятно: думать, что мои дети будут детьми бедняка.

Он остановился, вскинул голову к небу и вдруг прокричал громовым голосом, гневно сверкнув карими глазами:

— И все из-за этой сволочи!

С каждым мгновением голос его крепчал, и слово «сволочи» он уже не выкрикнул, а прорычал с неописуемой яростью.

Потом, помолчав немного, сказал:

— Простите.

— Думаю, что сейчас вам стало легче, — заметил Парсел.

— Много легче. Ну, идем.

— Куда? — спросил Джонс.

— К таитянам, сообщим о разделе.

— Но ведь я еще не высказал своего мнения, — сказал Джонс.

— Высказывай скорее.

— Я — за! — выпалил Джонс. — Мы все трое — за. Предложение Парсела принято.

И он захохотал. Бэкер взглянул на Парсела, и оба улыбнулись.

Когда трое британцев подошли к хижине таитян, те только что просыпались после дневного сна. Таитяне ложились очень поздно и вставали очень рано, но зато днем спали еще три-четыре часа. Именно за эту привычку англичане и прозвали их лежебоками.

Раздвижная стена, выходившая на южную сторону, была широко открыта. Парсел еще издали отчетливо разглядел потягивающиеся после сна фигуры. Таитяне в свою очередь не могли не заметить гостей, но только один Меани с улыбкой на устах бросился им навстречу по Клиф-Лейну, все прочие даже не кивнули, казалось, они ничего не видят.

Когда гости подошли совсем близко, на просторной площадке, разбитой перед хижиной, появился Тетаити и, схватив топор, начал колоть дрова. Парсел невольно залюбовался благородными линиями этого атлетического тела. Когда Тетаити взмахивал топором, его стан чуть гнулся назад и походил на тетиву лука. На миг топор и торс Тетаити словно застывали в воздухе, потом описывали полукруг со скоростью свистящего бича. Движение было столь молниеносно быстрым, что топор, казалось, оставляет после себя на серебристо-сером небе ярко-голубой след.

Парсел был уже в двух шагах от Тетаити, но таитянин не удостоил его взгляда. Таитянский этикет допускает, в качестве противовеса самой изысканной любезности, целую гамму мелких дерзостей. Но на сей раз все делалось слишком подчеркнуто. Рассерженный Парсел сухо произнес:

— Тетаити, я хочу с тобой поговорить. Дело очень важное.

Такая чисто британская резкость была не в обычаях Адамо, и Тетаити понял, что оскорбил Парсела. Ему стало чуточку стыдно, что он обидел гостя без всяких на то причин, и он, на ходу приостановив движение занесенных над головой рук, положил топор на землю. Потом махнул в сторону хижины, призывая своих братьев, уселся на бревно и жестом пригласил трех перитани выбрать себе место поудобнее. Это была уже любезность, любезность лишь наполовину. Он соглашался на беседу, но не попросил гостей войти в хижину и сам уселся раньше, чем они.

На мгновение Парсел замялся. Он никогда не был особенно близок с Тетаити. Его удерживала внешняя холодность таитянина. Тетаити был такой же высокий и мускулистый, как Меани, и хотя ему лишь недавно исполнилось тридцать лет, последние следы молодости уже исчезли с его лица. Две глубокие складки шли от носа к углам губ, вертикальная морщина залегла между бровями, а глаза под тяжелыми веками не светились кротостью, как у Меани.

Подождав немного, Парсел начал беседу с обязательных вежливых банальностей: о том, какая сегодня погода, какая будет завтра, о том, как ловят рыбу и как уродился ямс. Бэкер и Джонс сидели за его спиной, заранее решив безропотно вытерпеть длинное и непонятное для них вступление. Когда Парсел заговорил, Меани уселся против него — справа от Тетаити. Опершись локтями о согнутые колени, он машинально сплетал и расплетал пальцы, не подымая головы. Оху и Тими поместились слева от Тетаити, но чуточку отступя. А Меоро и Кори — два неразлучных друга с того злосчастного дня, когда Кори на «Блоссоме» чуть было не застрелил Меоро, — остались сидеть на пороге хижины, свесив ноги.

— Тетаити, — наконец проговорил Парсел, — на острове происходят важные события. Мы — Уилли, Ропати и я — вышли из ассамблеи перитани.

Тетаити еле заметно наклонил голову, что означало: «Весьма польщен таким доверием». Это было проявлением вежливости — вежливости, но не больше. Да, не больше. Глаза Тетаити неподвижно глядели из-под тяжелых век на Адамо, но лицо его не выражало ни нетерпения, ни желания узнать, что было дальше.

— Ассамблея решила разделить землю, — продолжал Парсел, — но разделить несправедливо, и поэтому мы вышли из ассамблеи.

Тетаити молчал. Лицо его по-прежнему не выражало ни любопытства, ни удивления.

— Ассамблея, — быстро проговорил Парсел, — решила разделить землю на девять, а не на пятнадцать человек.

Он в свою очередь пристально поглядел на Тетаити, но скорее почувствовал, чем увидел, реакцию таитян. Впрочем, ничего не произошло, никто не пошевелился, не вскрикнул. Но внезапно все напряженно застыли. Не шелохнулся и Тетаити, только взгляд его стал еще более жестким.

— Скелет предлагает, — добавил Парсел, — чтобы таитяне работали на земле перитани и получали натурой.

Тетаити насмешливо улыбнулся, но ничего не сказал.

— Это оскорбление, — крикнул Оху, вскакивая на ноги. — Мы не слуги у перитани!

Оху был высокий, сильный юноша, с наивным выражением лица. Он редко открывал рот, и обычно от его имени высказывался друживший с ним Тими. Выступление Оху поразило всех, так как считалось, что на людях он говорить неспособен. Все молча, не без любопытства, ждали продолжения. Но Оху уже закончил свою речь. Эти две фразы исчерпали все его красноречие. Да и сам он, усевшись на место, испытывал неловкое чувство — выскочил говорить первым, да еще говорил так плохо… Он знал, что лишен того поэтического дара, который на Таити считается первой добродетелью политика.

— Ты правильно сказал, Оху, — проговорил Парсел, — это предложение оскорбительно. Я его передал вам лишь потому, что его сделал Скелет. Лично я хочу сделать вам другое предложение.

Он широко развел руки, как бы показывая, что Джонс и Бэкер с ним заодно.

— Я предлагаю разделить наши три части на всех нас.

Воцарилось молчание, потом Тетаити заговорил низким, глубоким голосом:

— Это несправедливо. Уилли, Ропати и Адамо — это будет три. Нас таитян, — шестеро. На девять человек придется всего три части. А у них на шестерых будет шесть частей.

Ни слова благодарности Парселу. Тетаити замолк, как бы ожидая нового предложения. Но так как Парсел не открывал рта наступила минута смущенного молчания.

Бросив Кори, Меоро подошел, присел на корточки рядом с Тетаити и поднял на него глаза, словно прося разрешения заговорить. Лицо у него было широкое, круглое, а взгляд — веселый и простодушный.

Тетаити в знак согласия опустил веки.

— У тебя, Адамо, — начал Меоро и поднялся во весь рост, — и у тебя, Уилли, и у тебя тоже, Ропати, руки не полны холодной крови. Вы поступили благородно, сказав: наши три части — ваши. Мне ваше предложение приятно. Но правильно сказал Тетаити: это несправедливо. Почему Скелет должен иметь больше земли, чем Адамо, или Ропати, или Меоро? — добавил он, кладя широкую ладонь на свою выпуклую грудь. — Нет, нет, это несправедливо.

Говорил он веско и, закончив вступительную часть, с трудом перевел дыхание, как бы запыхавшись от бега.

— Когда на Таити, — продолжал он, — вождь совершает несправедливый поступок, к нему приходят всей деревней и говорят: «Ты сделал то, чего делать нельзя. Потрудись сделать иначе». И ждут целую луну. Если к этому времени вождь не исправит своей ошибки, ночью к его хижине приходят двое мужчин и вонзают в дверь дротик. И ждут еще луну. И если к концу этой второй луны вождь ничего не сделает, собираются ночью у его хижины и поджигают ее, а когда он выходит — его убивают.

— А если у вождя есть друзья? — спросил, помолчав, Парсел.

— Если они пожелают остаться с вождем, их тоже убивают.

— А если у вождя много друзей и они станут защищаться?

— Тогда начнется война.

— А когда война кончится?

— Когда вождь и все его друзья будут убиты.

— Прольется много крови, — заметил Парсел.

Он взглянул на Тетаити и спокойно произнес:

— Я против того, чтобы проливать кровь.

Тетаити медленно поднял свои тяжелые веки, уставился на Адамо и провозгласил торжественным тоном, словно вынося приговор:

— Тогда, значит, ты друг плохого вождя.

— Я ему не друг, — с силой произнес Парсел. — Я ушел из ассамблеи перитани, желая показать, что я не одобряю его действий. И пришел разделить с тобой свою землю.

Тетаити склонил голову.

— Адамо, — проговорил он, — ты хороший человек. Но этого еще мало — быть просто хорошим. Ты говоришь: «Я вместе с вами терплю несправедливость». Но ведь несправедливости этим не исправишь.

Среди таитян послышался одобрительный шепот. Когда он стих, Меани расцепил пальцы, положил ладони на колени и качал:

— Слово моего брата Тетаити — верное слово. Но неправда, что Адамо друг плохого вождя. Он боролся с ним силой, словами, хитростью. С самого начала он боролся против него. И не следует отворачивать голову от моего брата Адамо только потому, что Адамо не хочет проливать кровь. Адамо говорит о кровопролитии, как моа. Я, Меани, сын вождя, я обнажаю плечо перед Адамо, — добавил он, поднимаясь с земли.

Он выпрямился во весь рост, глубоко вздохнул, переступил с ноги на ногу и застыл в непринужденной позе, величественный, как статуя, бросив мускулистые руки вдоль тела.

— Люди, — продолжал он, — нельзя судить об Адамо как о прочих перитани. На нашем большом острове Таити побывало немало перитани, но ни у кого не было таких золотых волос, таких светлых глаз, таких румяных щек, как у Адамо. Поглядите, люди, на румяные щеки Адамо, — загремел вдруг Меани, взмахнув рукой и изящно поведя плечами, как будто румянец и нежная кожа Парсела уже сами по себе порука его честности.

Хотя этот довод показался самому Парселу до смешного неуместным, на таитян он, произвел сильное впечатление. Они поглядывали на румяные щеки Парсела даже с каким-то уважением, и уважение это еще усилилось, когда Парсел покраснел под их взглядами.

— А сейчас, — продолжал Меани, — когда этот человек, чьи щеки подобны отсвету зари, приходит к нам и говорит: «Я хочу разделить с вами свою землю», мне Меани, сыну вождя, это предложение приятно. Это не значит, что оно справедливо. А все-таки приятно.

Широким изящным жестом руки, так напоминавшим движения Оту, он обвел присутствующих и проскандировал, вернее пропел, как стихи:

— Адамо не принес справедливости, но он принес дружбу.

Он уронил руки вдоль тела и, согнув колени, опустился на землю мягким изящным движением. «Хорошо сказано», — горячо одобрил Меоро, и Кори повторил за ним как эхо: «Хорошо сказано!» Потом Кори поднялся с места и, размахивая длинными, как у гориллы руками, присел рядом с Меоро, прислонившись плечом к его плечу.

Тут поднялся Тими. И сразу же Парсел почувствовал, что в воздухе запахло грозой. Однако во внешности Тими не было ничего угрожающего. Среди таитян он был самый малорослый, самый тоненький и, пожалуй, — самый красивый. Его безбородое лицо озаряли глаза, похожие на глаза антилопы — длинные, косо поставленные, приподнятые к вискам, осененные длинными, густыми, как трава, ресницами. Непомерно большая радужка занимала почти весь глаз и лишь в самых уголках поблескивал голубоватый белок. Эта особенность придавала взгляду Тими какую-то меланхолическую нежность, но редко кому удавалось полюбоваться прелестью этих глаз, ибо Тими, как девушка, обычно не поднимал скромно опущенных век.

— Меани сказал и не сказал, что Адамо — моа, — начал он певучим низким голосом. — Возможно, Адамо — действительно моа. Возможно, Уилли тоже моа. Возможно, и Ропати тоже. Возможно, среди перитани вообще много моа…

Начало его речи прозвучало намеренно дерзко, тем паче что Тими с умыслом избегал смотреть на Парсела. «Вот он — враг», — подумалось Парселу.

— К нам пришли трое перитани, — продолжал Тими, даже не взглянув в их сторону, — и сказали: «С вами, таитянами, поступили неправильно. Мы протестуем против такой несправедливости. И мы разделим с вами нашу землю!» А мы, таитяне, мы говорим: «Такой раздел несправедлив. Мы не желаем такого раздела». После чего трое перитани уходят к себе, берут свои земли и обрабатывают их. А мы, мы останемся совсем без земли.

Тими вытянул вперед правую руку и растопырил пальцы. Выразительность жеста не оставила зрителей равнодушными. Всем почудилось, будто Тими держал полную горсть земли, и вдруг земля ушла у него сквозь пальцы.

— И выходит, — добавил он, не сжимая пальцев, — что трое перитани будут пользоваться своими землями, а мы, мы останемся ни с чем.

Он опустил руку и добавил с едкой усмешкой:

— И однако трое этих перитани говорят, что они против несправедливости.

Тими выдержал паузу, посмотрел на Кори и Меоро, как бы желая убедить именно их в правоте своих слов, и добавил все так же ядовито:

— Во время раздела женщин эти трое перитани тоже были против. Конечно, приятно видеть, как они призывают к справедливости! Каждому понятно, что они наши друзья. Однако их возражения ни к чему не привели. После всех их споров шестерым таитянам достались только три женщины. А эти трое перитани имеют по женщине на каждого.

Оратор сел, и Парсел невольно восхитился про себя, с каким искусством Тими намекнул, что трое перитани сначала всегда протестуют против несправедливости, а в итоге выигрывают…

Парсел поднял глаза и встретился с устремленными на него взглядами Кори и Меоро. Оба смотрели дружелюбно, словно побуждая его ответить. Тогда Парсел перевел взгляд на Тетаити. Он тоже ждал ответа. А Меани, закинув голову, полузакрыв вдруг осоловевшие глаза, зевал, чуть не сворачивая себе челюсть, желая этим подчеркнуть, как мало он придает значения речам Тими. «А может быть, — подумалось Парселу, — речь Тими не только не повредила нам в глазах таитян, но даже пошла на пользу».

— Тими, — проговорил он, поднявшись. — Тими, то, что ты сказал, значит примерно следующее: «Все перитани плохие, и вот эти трое — ничуть не лучше. Больше того — они к тому же еще и лицемеры».

Парсел с умыслом замолк, чтобы дать Тими время возразить, если ему напрасно приписали подобную мысль. Но Тими даже не шелохнулся. Он сидел, скрестив ноги, справа от Тетаити и пристально разглядывал собственные колени.

— Если ты так думаешь, Тими, ты думаешь несправедливо, — продолжал Парсел. — Когда делили женщин, справедливость требовала, чтобы каждая женщина сама выбрала себе танэ. Но ты отлично знаешь, Ивоа все равно выбрала бы меня. Авапуи выбрала бы Уилли. И Амурея выбрала бы Ропати. Как видишь, в этом отношении ничего не изменилось бы.

Он помолчал и добавил, отчеканивая каждое слово:

— Так что мы вовсе не получили выгоды от несправедливого решения.

Кори и Меоро дружно закивали, Меани улыбнулся. А Тетаити, не повернув головы к Тими, искоса взглянул на него и проговорил твердо и презрительно, хотя голоса не повысил:

— Слово Адамо — правильное слово. Названные им женщины выбрали бы этих перитани. Поэтому незачем ожесточать свое сердце против них. — И добавил после короткого молчания: — Так будем же справедливы к Адамо. Возможно, придет день, когда я, Тетаити, вынужден буду обращаться с ним как с врагом по тем причинам, о которых я уже говорил и скажу сейчас. Но не забывайте, Адамо говорит на нашем языке. Адамо нас любит. Адамо приятен, как тень листвы. Адамо, — произнес он, внезапно переходя на язык поэзии, — нежнее утренней зари, отблеск которой лежит на его щеках. И кроме того, он не терпит несправедливости.

Последовала пауза. Лицо Тетаити приняло жестокое выражение, и он добавил:

— Однако Адамо не хочет действовать, чтобы помешать несправедливости. Именно поэтому, как я уже говорил, он друг плохого вождя. А друг плохого вождя — нам не друг.

Парсел проглотил слюну и произнес бесцветным голосом:

— Я готов действовать, если есть иной способ, кроме того, о котором говорил Меоро.

Отведя глаза, Тетаити ответил:

— Рассуди сам: иного способа нет.

— И это ваше общее мнение? — спросил Парсел.

— Пусть тот, кто думает иначе, скажет сам, — предложил Тетаити.

Парсел медленно обвел взглядом таитян. Никто не открыл рта. Меани сидел неподвижно, охватив пальцами левой руки правый кулак, потупив глаза, и лицо его выражало решимость. И он, он тоже был согласен с Тетаити.

— Молю Эатуа, чтобы не было войны, — сказал Парсел.

Никто не ответил, только Тетаити многозначительно произнес:

— Если будет война, тебе придется выбирать между двумя лагерями.

Парсел поднялся.

— Я не подыму оружия, — глухо пробормотал он. — Ни против плохого вождя. Ни против вас.

Тетаити медленно прикрыл глаза тяжелыми веками. Потом схватил топор, лежавший у его ног, поднялся с земли и, повернувшись к Парселу спиной, принялся колоть дрова.