ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА 1
1
Океанские пути сходились у Кантона, и торговля с Кантоном росла. Там, где Тчу-Кианг распадается на два притока, флаги всех наций пестрели на рейде. Дальше, за Вампоа вход европейским кораблям воспрещался. Сотни джонок, сампанов, рыбачьих лодок покрывали воду, шуршали тяжелые тростниковые паруса. Чай, хлопок, рис, шелк, дерево, пряности южных морей, драгоценные камни, меха, жемчуг, золотой песок, опиум... Кантон продавал все, что продавалось, Кантон покупал все, что даже не продавалось.
За громадными верфями в самом предместье, за пловучим городком, составленным из лодок, крытых холстиной и камышом, за свайными постройками начинался город. Дома и лавки с террасами и галлереями, перекинутыми через улицы, великолепные здания иноземных контор — голландцев, французов, венецианцев, португальцев и англичан.
Кусков был в Кантоне уже второй раз. Несколько лет назад он ходил на компанейском судне сюда из Охотска, привозил чернобурых лисиц и песцов. Шел слух, что в Кантоне дадут за них хорошую цену. Китайцы не только дали высокую цену, но поставили в сухой док потрепанное бурей суденышко, заново проконопатили, сменили почти весь такелаж. Две недели прожил Иван Александрович у почтенного господина Тай-Фу, бывавшего даже в Санкт-Петербурге.
В садике, за невысоким двухэтажным домом, среди заботливо и тщательно возделанных цветочных клумб, Тай Фу угощал русского терпким душистым жуланом — чаем, не поступавшим в продажу, на особых блюдечках слуги приносили сушеных земляных червей, соленую рыбу, сою, нежное мясо из плавников акулы. Чай подавался в тонких, прозрачных чашечках с крышками, чтобы не уходил аромат. После странных, непонятных яств Кусков с облегчением пил этот крепкий напиток.
Хозяин сам подавал ему чай, жестом командовал слугами. Строгий и важный, в черной кофте с железными пуговицами поверх длинной туники, темной шелковой шапочке, из-под которой висела тонкая коса, в тяжелых тибетских очках, Тай-Фу был похож на ученого. Он сидел под высокой плюмерией, розовые цветы нежно просвечивали на солнце, рябая тень от узких глянцевых листьев падала на желтоватые страницы книги.
Кусков с любопытством глядел на жирные иероглифы. Читать он умел, но эти знаки его удивляли. В книгах Баранова таких не видел. К китайцу он почувствовал еще большее уважение. Спокойный и сдержанный Тай-Фу не был похож на крикливых купцов предместья, на хитрых и чванных российских негоциантов. Через переводчика хозяин подробно расспрашивал о России, о делах Компании, о Баранове, про которого много было разговоров в Кантоне, интересовался торговлей мехами.
— Русские наши соседи по земле, — сказал он однажды, когда в саду зажгли большие бумажные фонари. — Божественный император простирает свою милость на ваших людей...
Он послал подарок Баранову — древний воинский шлем с золотыми насечками, Кускову подарил меч. На быстроходной, десятивесельной джонке проводил корабль до выхода в море.
Прибыв вторично в Кантон, Кусков уже уверенно заявил начальнику таможен, что у него поручитель Тай-Фу. По новым законам капитан европейского судна должен выбрать себе такого поручителя, отвечающего за корабль и за все торговые сделки.
«Ермак» и «Нутка» подошли к Вампоа на исходе дня. Рейд был забит кораблями и лодками, за береговыми холмами садилось потухавшее огромное солнце. Белые домики, паруса, узкие просветы открытой воды казались пурпурными. Резче, отчетливей обозначились островерхие крыши пагод, темнели сады. Гомон и крики, плеск весел, стук выгружаемых товаров, звон колоколов, отбивающих склянки, висели над рейдом, будоражили тишину наступавшего вечера.
Когда отдали якоря и маленькая «Нутка», похожая без парусов на простую байдару, качнулась рядом с «Ермаком», Кусков снял шапку, торжественно перекрестился... На двух жалких суденышках пересек океан, выдержал двенадцатидневную бурю.
Несколько минут Кусков молча, неподвижно стоял у борта. Он выполнил только половину порученного... Океан широк, видно О'Кейль ушел на Север.
Кусков спустился в трюм, внимательно осмотрел связки котиковых шкур. Меха от переезда не пострадали. Подмокли всего лишь десятка полтора тюков.
Вернувшись в каюту, Кусков позвал приказчика — маленького сухонького старичка — и до темноты проверял с ним памятку заказанных Барановым товаров. Крупные буквы на толстой неровной бумаге, росчерк подписи вызывали воспоминания о далекой крепости, угрюмой ласке правителя, оставшегося на голом, холодном утесе. Сейчас Кусков особенно остро испытывал чувство разлуки. Может быть, корсар вернулся и напал вместе с индейцами на изнуренный, обессиленный гарнизон...
Он вышел на палубу. Ночной ветер отогнал духоту, река оживилась. Пловучий город расцветился огнями. Сотни сампанов и лодок сновали во все стороны. Каждый лодочник имел свой фонарь, пестрый и яркий, из цветной промасленной бумаги. Светляками, зелеными, красными, фиолетовыми, кружились они по рейду. С берега доносились звуки флейт и литавр, у подножий храмов полыхали костры.
Тай-Фу приехал рано утром. Вежливый и благодушный, он поздравил Кускова с удачным плаванием, пригласил к себе. Но о товаре, о колониях ничего не спрашивал, словно расстался с гостем только вчера.
Они беседовали на палубе «Ермака». Кругом толпились матросы, с любопытством разглядывали важного китайца, сидевшего на принесенном с собой травяном коврике. Над головой Тай-Фу переводчик держал большой зеленый зонт.
Кусков терпеливо слушал приветствия, изредка поглядывая на открытый люк трюма, где лежал товар. Они уже разговаривали часа два, вернее, говорил один Тай-Фу. Полузакрыв глаза, он монотонно восхвалял русских, Петербург, где был лет пятнадцать назад, Иркутск. Гость явно не спешил осмотреть меха.
Воспользовавшись паузой, Кусков встал, тронул переводчика за плечо.
— Зови рухлядишко глядеть, — сказал он, откинув всякие церемонии. — Разговору — до вечера!
Матросы вынесли из трюма первые тюки. Кусков разрезал веревки, кинул на палубу несколько шкурок. Мягкой, светлосерой грудой лежали они у ног купца. Тай-Фу нагнулся, взял большую шкуру котика-секача, долго любовался густой серебристой шерстью, пушистой и нежной, почти невесомой. Он даже протер очки.
Кусков продолжал разрезать веревки, гора мехов росла. Но Тай-Фу уже отошел и, кланяясь в сторону Кускова, бросил несколько коротких фраз переводчику.
Помощник правителя так и остался стоять с ножом в руке, когда переводчик перевел ему значение слов хозяина. Тай-Фу отказывался покупать меха. К сожалению, совсем недавно он приобрел много таких же шкурок и ему не удалось еще сбыть ни одной связки. Единственное, что он попробует сделать — это дать цену, вдвое меньшую прежней. Для Баранова он готов пойти на риск.
Несколько секунд Кусков смотрел в темное, выражавшее сочувствие лицо гостя. В первый раз за всю свою жизнь он растерялся. Непривычно волнуясь, помогая руками, движением плеч, Кусков заговорил. От продажи мехов зависела жизнь, может быть, всей колонии. Но меха были не его и не Баранова. Они принадлежали Компании. И Кусков отпустил китайца.
Два дня не сходил он на берег. Посланный в город приказчик побывал у многих купцов, заходил в европейские конторы. Однако безрезультатно. Китайцы вежливо качали головами и объясняли, что по новым законам вся торговля с чужеземцами принадлежит двенадцати самым богатым жителям Кантона. Никто иной не мог свершить сделку помимо ганистов, как назывались эти купцы. Но самое главное — торговля мехами переживает упадок: войны в Европе уменьшили спрос.
Кускову пришлось принять предложение своего поручителя. Семь тысяч лучших котиков пошли по неслыханно дешевой цене — в три пиастра за шкуру, и только сотня морских бобров была продана по пятнадцати. Почти даром. Даже в Кадьяке, при расторжках с американскими шкиперами, котики продавались по восемь пиастров.
Рис, муку, сушеные овощи, чай, пестрые ткани для алеутов, свинец свозили лодочники на корабли. Старичок-приказчик занимался погрузкой. Кусков торопил команду. Он хотел зайти еще в Макао, купить пороху у португальцев.
Тай-Фу попрежнему звал Кускова к себе, но Иван Александрович остался на судне. «Добро у меня тут», — ответил он серьезно.
Только за день до отплытия он кликнул лодку и направился в город произвести последние расчеты с Тай-Фу. Купец жил недалеко от реки, за набережной, уже обжитой европейцами. В прошлый приезд такого оживления Кусков здесь не видел. Лакированная с золотом мебель, ковры, разрисованные зонты, опахала с тончайшей резьбой по слоновой кости, фарфор, ткани всех цветов, ширмы, длинные доски с белыми иероглифами вывесок, порядок, чистота...
Посреди улицы двигались люди, пешие и в паланкинах, пробирались с коромыслами через плечо, согнувшиеся от тяжести разносчики товаров. Однотонно, не смолкая, звонили в колокольчики уличные брадобреи, скоблившие трехгранными бритвами тут же на углу очередных клиентов, кричали продавцы кушаний. Расталкивая палками толпу, в темных кофтах с металлическими пуговицами, в длинных юбках, с косами до щиколоток медленно шествовали именитые жители. Слуги держали над ними раскрытые зонты. От криков, движения воздуха колыхались у входов в лавки бумажные фонари.
Кусков, наконец, выбрался из этой толчеи. Дом и склады Тай-Фу находились на соседней улице. Здесь было меньше домов, зеленели сады. Искрясь на солнце струей, дробился за оградой фонтан. Здесь было прохладно и тихо, словно за многие годы ничего не изменилось. Так же сонно и тихо было и в садике негоцианта. Отцветали плюмерии, розовые нежные лепестки устилали дорожки, посыпанные речным песком и мелкими ракушками, серый воробей пил на краю бассейна воду.
Слуга вынес лакированную скамеечку, поклонился, знаками объяснил, что хозяин сейчас выйдет. Кусков потрогал скамейку, но сесть не решился, показалась игрушкой. Он прошелся по садику, хотел направиться в лавку, где наверное сидел приказчик, но, приблизившись к дому, невольно задержался.
Окно было завешено легкой соломенной шторой. Из-за нее слышались голоса, Один принадлежал Тай-Фу, второй был незнаком Кускову. Говорили по-английски или по-французски. Кусков, кроме русского, других языков не знал, но по интонациям догадался, что говорившие ссорились. Голос Тай-Фу временами переходил в крик. Спустя несколько минут стукнула входная дверь и мимо невысокой ограды быстро прошагал длинный человек в темном плаще и треугольной, без всяких украшений шляпе.
Почти сразу же вышел в садик и Тай-Фу. На его лице не замечалось никаких следов недавнего волнения. Китаец был бесстрастен, вежлив, как всегда. Лишь на лбу, у края шелковой шапочки, белели пятна. Он церемонно поклонился, хлопнул два раза в ладоши. Слуга принес бамбуковые стулья и чай. В сад были позваны старичок-приказчик с бумагами и переводчик.
Тай-Фу достал свои записки, потом взял из рук приказчика два исписанных листка, палочку черной туши, протянул Кускову.
— Господин Тай-Фу просит проверить и поставить свое имя, — кланяясь, пояснил переводчик.
Иван Александрович принял бумаги, палочку, повертел в руках. Шея и лицо его покраснели.
— Все истинно, сударь, — нагнувшись, шепнул приказчик. — Пересчитано до полушки. В торговлишке они честные, азиаты.
Кусков вздохнул, обмакнул палочку туши в чашку с водой, услужливо подставленную переводчиком, старательно вывел на бумаге крест.
Дела были закончены. Тай-Фу, как и прежде, приказал принести подарки. Фарфоровую вазу с золотыми цветами, такую тонкую, что, когда в ней зажигали огонь, она просвечивала словно фонарь, драгоценный из розоватого коралла ларчик, кривой малайский кинжал. Кусков вдруг почувствовал, что приказчик тихонько дернул его за рукав.
— Не оборачивайся, Иван Александрович, — шепнул старик скороговоркой. — На прощанье вели показать котов, купленных поперед наших. Зело схожи с Якутатскими...
Действительно, меха оказались знакомыми. Купец охотно показал их Кускову. Только не из Якутатского заселения были шкурки, а пропавшие вместе с «Ростиславом». Иван Александрович узнал звездообразную метку на мордах самых крупных секачей.
Тай-Фу выражал сожаление. Однако почтенный господин Кусков и почтенный его помощник могут ошибиться. Котиков и бобров ловят не только русские, метки ставят не только они. Он купил их у достойного чужеземца, привозившего меха уже не первый раз. Шкипера знает и сам Баранов. Он покупал у него товар. И купец указал на расписку, выданную Барановым О'Кейлю за порох.
Кусков дальше не слушал. Теперь он догадался, что за человек приходил сегодня к Тай-Фу. Не сказав ни слова, он кинулся к калитке, рванул ее так, что она упала вместе с бамбуковой рамой, и, тяжело грохоча сапогами, побежал к реке. Корсар был здесь, на рейде, может быть совсем рядом, а он ничего не знал!
Приказчик тоже поспешил откланяться. Купца он не винил, за свою долгую жизнь нагляделся немало. Он беспокоился за Кускова. Ровный и смиренный, в гневе он бывал страшен. Старик почти бежал к набережной, а за ним, не отставая ни на шаг, слуги несли в паланкине подарки.
Весь день Иван Александрович кружился на быстроходном сампане по рейду, спустился до первого бара, поднялся снова. Привычные лодочники изнемогали, пот слепил глаза. Когда кто-нибудь совсем выбивался из сил, Кусков занимал его место, и огромный, простоволосый, в лопнувшем на спине кафтане один греб за всех.
Начальник таможен сказал, что шхуна не покидала порта. Только поздно вечером он прислал писца с извинениями. Он ошибся. Господин О'Кейль на шхуне «Гром» взял «шап» на выход еще до полуденного зноя.
Иван Александрович до утра просидел возле мачты... Корсар снова ушел, а если бы даже остался, он, Кусков, не имел права его здесь задержать. «Ермак» и «Нутка» — торговые корабли, суденышки, защищавшие на свой риск интересы российских колоний. У него было одно право: погибнуть или победить. И любой военный корабль мог повесить его самого на рее...
ГЛАВА 2
1
Приближалась весна. Гудел в лесу ветер, потемнели лозы, шуршала на скалах прошлогодняя трава. Изредка сквозь тучи светило солнце, по утрам над проливами стлался туман. Но земля все еще была скована, в бараках и в доме правителя по зимнему топили печи.
Припасы давно кончились, люди питались брусникой, морской капустой, ракушками, найденными на берегу. Чтобы избежать отравления, Баранов приказал варить их в горькой морской воде. К весне умерло еще четверо русских и два алеута. Двадцать три креста желтели среди елей на высоком бугре. Люди совсем отощали. Их поддерживала только чарка рома, которую теперь разрешал ежедневно выдавать правитель.
Ром выдавала Серафима. Высокая, похудевшая, она ставила котелок на перила крыльца и, сжав губы, отвернув лицо, неторопливо черпала жестяной чашечкой пахучий напиток. Звероловы подходили чередой со своими кружками, молча и сумрачно, как за причастием. Не было ни возгласов, ни смеха. Бренчал черпак, хрустел под ногами тонкий ледок... Мужу Серафима наливала последнему и, не глядя ни на кого, уходила в дом.
Бережно, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, едва покрывавшую дно большущей кружки, Лука удалялся в палисаду и, зажмурив глаза, строго и торжественно высасывал свою порцию. Остальные пили тут же, возле крыльца.
Баранову Серафима кипятила чай. Диковатая женщина неприметно стала домоправительницей в обширных, пустых палатах. Баранов отдал ей все ключи, кроме лабазных, поручил выдавать ром, следить за домом.
— Еще чего? — бледнея и в то же время скверно ухмыляясь, спросил Лещинский, когда Лука с гордостью перечислил новые обязанности своей супруги. Лука сперва не понял, а потом умолк и, открыв рот, долго моргал веснущатыми короткими веками.
После отъезда Кускова Лещинский рассчитывал, что Баранов сделает его своим помощником. Правитель промолчал. Лещинский перенес обиду, но простить не мог, однако надежды не потерял. Покорный и почтительный, он выполнял все поручения точно, быстро, не расспрашивая, не споря. Лишь изредка, в стороне, незаметно, будто совсем ненароком обронял среди охотников слово, смешок, задавал почти невинный вопрос. А потом докладывал правителю о настроениях в крепости.
И еще одного не мог Лещинский простить Баранову: Серафимы. Ему казалось, что правитель взял ее себе наложницей. Женщина напоминала ему его любовницу. Лещинский потерял покой.
Голод и цынга не остановили работ. Правитель вставал до рассвета, всегда в одно и то же время, разгребал в камине золу, грел оставшийся с вечера чай. Напившись теплой воды с маленьким огрызком леденца, неторопливо одевался, выходил во двор. Сперва проверял посты, осматривал пушки, слушал рапорт караульного начальника обо всем, что случилось в крепости за ночь. Низенький, в длинном ватном кафтане, бобровом картузе, чуть горбясь, обходил он палисады, потом шел к столбу на площади, бил в колокол.
На работу выходили в любую погоду, людей распределял сам Баранов. Блокшивы и укрепления были закончены, на церкви осталось настелить крышу. Правитель церковь пока оставил, всех здоровых людей назначил достраивать редут св. Духа — самый крайний пост владений у озера, и на закладку школы для мальчиков-туземцев.
— Образованию умов способствовать должны. Великие выгоды государству, поспешающему в науках... Дикие переймут наши науки, искусства и лучшие помыслы не через мушкеты и сабли, а через своих детей, — говорил он еще Лисянскому, и впечатлительный капитан-лейтенант подивился широким мыслям купца.
Позже, вместе с Резановым, Баранов размышлял о тлинкитском и алеутском словарях, о проповедях и беседах на местном наречии. Думал тогда о Павле...
Правитель сам чертил план будущей школы и даже не показал его Гедеону. Монах перекочевал теперь на постройку нового форта и почти не заглядывал в крепость. Только один раз, когда срубленное дерево раздробило ноги охотнику, Гедеон притащил его на плечах в крепость, помолился возле заколоченной церкви, взял у Серафимы иголку и ушел, — неуклюжий, всклокоченный, в обтрепанной, порыжевшей рясе.
В крепости содержались под стражей пятеро индейских воинов. Отважные юноши среди белого дня хотели поджечь палисады, но были схвачены наружным караулом. Двое погибли в стычке, остальных Баранов держал как заложников. Между ними находился, как видно, и близкий родственник вождя. Старше других, с шрамом через всю левую щеку и лоб, так, что бровь была разрублена надвое, длинноволосый, в боевой лосиной одежде, он сидел в темном углу лабаза, смотрел на кусочек серого неба, видневшегося в узкую щель продушины.
Баранов знал, что индеец ничего не скажет, но по тому, как другие воины держались перед ним, как две-три индианки-женщины, ставшие женами охотников, закрыли лица ладонями, когда проходили мимо него, правитель догадался о знатности своего пленника. Но молчал. Даже не принял посланца Котлеана, предлагавшего выкупить индейцев. Баранов не хотел так просто расстаться с редкой добычей. Теперь у него было оружие против внезапных нападений. Война еще не кончилась, мир приходилось по-прежнему поддерживать железом и порохом. Пленным правитель тоже посылал ром, но юноши не притрагивались к напитку. Стороживший индейцев Лука долго вздыхал, когда Серафима уносила питье.
Делами, беспрестанным движением Баранову не только хотелось отвлечь гарнизон форта от тяжелой действительности и заставить забыть болезни и голод, но забыться и самому. Гибель Павла была для него крушением внутреннего мира, созданного по крохам неустанным стремлением... И только вспоминая Кускова, отправленного в отчаянный поход, он оживлялся немного. Дряхлость приходит, когда нет желаний, нет радости в завтрашнем дне. Смысл победы не в успокоении, смысл ее — в сознании собственной силы... Кусков вернет ему эту веру в себя. Он его хорошо знал.
Вечером, при свете горевших в камине еловых сучьев, правитель часто писал письма. Отправить их можно будет нескоро, и потому послания были неторопливые, длинные. В них он подробно описывал главному правлению в Санкт-Петербург все события, просто, без прикрас сообщал суровую истину, беспокоился о будущем, о благополучии родной страны.
...«Республике Американской великая нужда настоит в китайских товарах: чае, китайках шелковых, разных материях. Туда важивали прежде наличные деньги в гишпанских серебряных даллерах, но узнав здешнюю торговлю и что с берегов сих мяхкая рухлядь идет и продается в Кантоне, стали нагружать суда полным грузом европейских и своих продуктов товарами, выменивая здешнюю на них рухлядь... И от американцев я слышал, что они собирали и собирают прочное заселение около Шарлоцких островов сделать, по сю сторону Нутки, к стороне Ситки... Может быть, и со стороны нашего высокого Двора последует подкрепление... Ныне нет никого в Нутке, ни англичан, ни гишпанцев, а Нутка оставлена... Выгоды же тамошних мест столь важны, что обнадеживают на будущее время миллионными прибытками государству. Каковые выгоды по всей справедливости народному праву единым бы российским поданным принадлежали...»
Писал распоряжения на другие острова, где находились управители подчиненных ему контор. На Уналашку, Кадьяк, Чугачи. Думал о многом, словно не было голода, в бухте стояли корабли, сотни байдар уходили на промысла...
...«Людей излишних противу комплекта назначенного в предписании главного правления и моего проекта, выслать всех на Уналашку, и остающихся привести на единообразное генеральное положение с Кадьяцким и прочими отделениями... Редкостей тамошних, яко то из морских животных, растений, окаменелостей и прочих, внимание заслуживающих, высылай ко мне, когда обрящутся, через Уналашку. Что же на то истрачено будет имущества выставлять на счет Кадьяцкой, или и на мой собственной...»
И все чаще проскальзывала грусть.
...«Покончить здесь жизнь мою предвижу необходимость. Ибо предметов и выгод для отечества предстоит столь много, что и в пятьдесят лет все обработать и привести к желательному концу едва ли достанет возможности самому пылкому уму...»
Он писал до самой полуночи, а потом долго, заложив назад короткие руки, шагал по холодному залу. Серафима слышала, как скрипели половицы, негромко бренчал стеклянной дверцей книжный шкаф. Она ютилась в маленькой горнице возле лестницы. Лука попрежнему жил в казарме.
Редут св. Духа не удалось достроить. Когда уже был возведен палисад и блокгауз, оставалось только закончить жилье, ночью, врасплох напали индейцы. Караульный даже не успел выстрелить. Его закололи кинжалом тут же, у ворот. С полсотни воинов окружили землянку, где ночевал небольшой гарнизон, лесинами завалили выход и подожгли.
Смолистые бревна горели дружно. Стены, новые строения из давнего сухостоя утонули в огне, от накаленного воздуха дрожали деревья. Загоралась хвоя, воспламенился мох, лопалась и сипела сырая кора. Отблеск пламени озарил половину озера, багровый дым уходил в темноту.
Монаха индейцы не тронули. Он появился из дальнего угла двора, босой, без скуфьи, с опаленными волосами. Тлел подол рясы, дымились рукава, красным отсвечивал серебряный крест. Приблизившись к землянке, монах силился раскидать бревна. Однако не смог. Жилье превратилось в костер, огонь охватил весь редут. Лишь одну лесину удалось выдернуть Гедеону.
Одежда на монахе тлела во многих местах, сгорели усы, из трещин потемневших рук сочилась и запекалась кровь, но монах словно не чувствовал боли. Зажав подмышкой конец пылавшего бревна, он потащил его сквозь объятые пламенем ворота, прямо на индейцев. Безотчетный страх овладел ими. Они собрали оружие, покинули пожарище. А Гедеон, не выпуская бревна, шел через кусты и заросли, все дальше и дальше в лес. Губы монаха что-то шептали. Не то он молился, не то проклинал. Утром караульные нашли его недалеко от крепостных стен.
Узнав о новом нападении индейцев, Баранов собрал десяток самых здоровых людей и немедля отправился к озеру. Утро было совсем весеннее. Над лесом поднималось солнце. Только у подножья деревьев, на рыжей хвое, покрывавшей мох, густо нарос иней.
Отряд шел быстро и молча, временами бряцал мушкет, хрустела под ногами ледяная кора, затянувшая болотистые проталины. Баранов не надел даже парки, не взял ружья. В теплом кафтане и картузе, как ходил у себя дома, шагал он впереди, переступая упавшие стволы, камни, продираясь через колючий кустарник. Веткой сорвало шейный платок, он не остановился. Один из охотников подхватил черную косынку, догнал правителя. Баранов так же молча принял ее.
Часа через два добрались до озера. Пожар кончился. Вместо толстых, надежных стен редута кое-где торчали головешки. Дымилась почерневшая земля. Там, где находилась землянка, лежала груда углей.
Баранов опустился на колени, перекрестился и, низко поклонившись, медленно, с трудом поднялся.
— За Россию отмучились, — сказал он тихо. — Вели, Наплавков, сложить каменный крест!
Долго глядел он с обрывистого берега на светлую, спокойную гладь озера, на синеющие, с белыми вершинами Кордильеры. Там бы поставить крепость, заселить те места людьми...
Всю обратную дорогу он молчал, попрежнему шел впереди. Возвращалась с ним только половина отряда. Остальным правитель приказал расчистить пожарище, вымерить площадь поближе к озеру. С завтрашнего дня редут будут строить заново.
Вернувшись в крепость, Баранов велел повесить заложников.
На краю утеса, где росла кривая, голая лиственница, выстроился весь гарнизон, алеуты, женщины. Даже больные были подняты с нар. Часто, без передышки бил в колокол Лука. Лицо его было бледно и сосредоточенно.
Резкий, тревожный звон действовал угнетающе. Потом он стих. Над крепостью нависла тяжелая тишина. Измученные лишениями, непрестанной тревогой люди стояли молча. Предстоящая казнь индейцев усиливала тревогу.
Индейские воины шли спокойно. Связанные за руки моржовым ремнем, они двигались цепочкой, обнаженные до пояса, длинноволосые, с высоко поднятыми головами. Битвы для них кончились. Строго, без колебаний они шли по земле, которую покидали навсегда...
Все произошло быстро. Толпа качнулась, отступила, из задних рядов кто-то тонко вскрикнул. Согнулся и затрещал длинный корявый сук... Ни одного слова не произнесли пленники, ни одного звука. Безмолвно, прощаясь, глядели на бухту, на горы, на необъятный простор лесов. Потом закрывали глаза. Последним повис знатный юноша.
Когда все было кончено, Лещинский подошел к Баранову. Бледный, сдерживая нервную дрожь, дотронулся до его рукава. Но правитель не обернулся, продолжал смотреть на далекую пену бурунов, окрашенную багрянцем заката... Весь вечер и ночь он провел в своей спальне, возле потухшего камина. И не пустил к себе никого. Даже Серафимы, приходившей зажечь свечу.
ГЛАВА 3
1
В начале марта у входа в проливы показалась сельдь. Это было спасением в отчаянном положении колонии. Первые косяки прошли мимо, их никто не приметил, зато утром от великого множества рыбы вся бухта казалась молочной. Крики птиц, носившихся над косяками, заглушали прибой, не слышен был человеческий голос. Пустынное море ожило, на горизонте появилось несколько водяных фонтанов — стадо китов шло за рыбой.
Утро было теплое, тихое. Неподвижно стояли высокие облака, над островками клубился туман. Влажные от ночной сырости дремали лесистые склоны. Снег давно стаял, в эту зиму его было немного.
Появление рыбы первый заметил Наплавков. Уже много дней он вставал до рассвета, раньше Баранова, и уходил по берегу залива в глубь леса, где находился серный источник. Горячий ключ бил из-под скалы, вода постепенно остывала в отгороженном камнями углублении.
Наплавков шел, чуть прихрамывая, длинные руки почти достигали колен. В этих руках была страшная сила. Промышленные видели, как метал он гарпун, и немного побаивались аккуратного, невысокого, с подстриженной ножницами рано седеющею бородой гарпунщика. Разувшись, Наплавков опускал в самодельный бассейн жилистые, темные ноги, глядел, как поднимаются на воде прозрачные пузыри. Полученный на промыслах ревматизм не давал ему покоя.
От горячей ванны боль утихала. Гарпунщик вытирал вспотевший лоб, распрямлял плечи, затем вынимал из бокового кармана небольшую книжку, обернутую в мягкую лосиную кожу, раскрывал и долго внимательно читал. Изредка усмехался, поднимал голову, смотрел поверх скалы, над которой плыл тонкий пар, потом снова углублялся в книжку.
В это утро Наплавков не дошел до источника. Лесная тропа выходила на морской берег, и за мысом, отделявшим крепость от южного пролива, гарпунщик увидел мутную белую полосу, первых птиц, давно уже не появлявшихся возле селения. Он крикнул и побежал назад, к форту. Он забыл о больных ногах, о целебном ключе, обо всем. Шла рыба, нельзя было терять ни одной минуты.
У ворот он встретил Баранова. Правитель только что выслушал рапорт, стоял нахмуренный и молчаливый. Ночью слегли еще двое из тридцати оставшихся на ногах... Заметив вбежавшего Наплавкова, Баранов даже не обернулся, хотя рассудительный зверобой всегда привлекал его внимание. Сейчас ему было не до него.
— Сельдь, господин правитель!.. — выкрикнул, задыхаясь от усталости и волнения, Наплавков.
Трещотки и сигнальный звон оказались лишними. Едва узнав новость, все население крепости бросилось к берегу.
Короткими неводами, сетками, просто корзинами, сплетенными из светлой индейской травы, черпали сельдь в лодки. Тысячи серебристых тел трепетали в байдарах, нагруженных почти до самых бортов. Рыбы было так много, что упавшее ведро оставалось лежать на поверхности. Люди работали молча, не разгибая спин, забыв об усталости и голоде.
Дым костров, разложенных по берегу женщинами, запахи варева, жареной рыбы, висели над бухтой, манили к себе изголодавшихся людей. Однако никто не бросал работы, русские и алеуты торопливо сваливали рыбу прямо на гальку и снова уходили на лов.
Лишь к полудню Баранов разрешил передышку. Сам он не присаживался ни на одну минуту. Вместе с десятком алеутов долбил выше у скал холодильные ямы, таскал жерди для нехитрой коптильни. Мерзлый грунт подавался с трудом, алеуты не умели держать кирку. Правитель скинул кафтан и картуз и принялся показывать, ловко разбивая киркой упорную глину, выворачивая камни.
Появление сельди как раз в тот момент, когда не оставалось никакой надежды, — еще две-три недели и крепость стала бы кладбищем, — было словно знамением свыше. Рыба не каждый год заходила в проливы, а искать ее в море нехватило бы сил. Правитель будто помолодел, глаза его не казались угрюмыми, он снова двигался быстро, сам тащил жердь, которая была впору двум алеутам. Он даже шутил, и повеселевшие звероловы раза два приметили на его лице улыбку.
Только полчаса отдыхали люди возле костров. Баранов опять поднял их на работу. Опьяневшие от сытости рыбаки с трудом продолжали нагружать лодки, свозить рыбу на берег. Не работал лишь один Гедеон. После пожара монах еще не совсем окреп. Он сидел на камне, вытянув вперед обмотанную бараньей шкурой пострадавшую правую ногу, перебирал пальцами цепочку креста. Взгляд его был сосредоточен, но спокоен. На месте сгоревших усов пробивалась жесткая седая щетина. Серафима принесла ему несколько жареных рыб, Гедеон съел одну, про остальных забыл.
Когда первое возбуждение прошло, Баранов осмотрел лабаз. Предстояла новая забота — сохранить улов. Бочек из-под рыбы, капусты и солонины было много, но соли оставался всего один мешок. Правитель направил Лещинского в Северный пролив за льдом. Там, между островками можно еще встретить остатки пловучих ледяных полей.
— Без лёду не повертывайся, — сказал он. — Одначе людей и себя береги. Караульные сказывали — тлинкиты тоже за рыбой вышли. Возьми пищали... А то помощником придется брать Гедеона, — добавил он усмехаясь.
Лещинский обрадовался. Поручение пустяковое, но важно было, что правитель, наконец, обратился к нему и даже впервые назвал помощником. Но он не показал своей радости. Степенно, с достоинством кивнул головой, сдул с груди приставшие рыбные кости, вытер губы.
— Лука! — крикнул он вместо ответа и заторопился на берег.
Правитель вернулся к ямам, снова взялся за кирку. Нужно было сохранить всю рыбу. Неизвестно что ожидало впереди. Часть ям рыли помельче — алеуты любили селедку с гнильцой, — а остальные Баранов распорядился копать глубиной в два человеческих роста. Со льдом, в мерзлом грунте, улов сохранится до лета.
Потом Баранов направился к береговым скалам, где в углублении под навесом Наплавков кончал сооружать коптильню. Гарпунщик еще месяц назад предлагал построить ее, но правитель тогда его не дослушал.
Большая пещера была унизана в несколько рядов тонкими жердями, рядом, за выступом скалы сложили очаг. Широкогорлая дымовая труба выходила в пещеру, остальное свободное пространство заложили каменьями.
Баранов помогал женщинам вешать на жерди рыбу, покорно отступал, когда молчавший Наплавков, хромая, сердито подходил и поправлял его работу.
Рыбу ловили два дня, все ямы были заполнены. Улов оказался настолько большим, что сельдь валялась по всему берегу, даже птицы не набрасывались на нее.
— Нажрались... Што птицы, што люди, — хмыкнул Лука и, примяв бороденку, обратился к Баранову: — А чо, Александр Андреевич, — скорбут свежанины не любит. До лета теперь продержимся?
Баранов не ответил. Всю жизнь он только и знал, что старался «продержаться». Лука сказал верное и злое слово. Рыба приостановила голод, но положение крепости оставалось тяжелым. Не было муки и соли, овощей, кончались огневые припасы. И никаких сведений о кораблях.
Однако правитель никому не говорил о своих заботах.
Вечером Баранов устроил пирушку.
В зале большого дома были поставлены столы, Серафима накрыла их рушниками. На главный стол, за которым должен сидеть правитель, выставила фарфоровую посуду — подарок Резанова. Две индианки — молодые жены русских охотников — помогали жарить и фаршировать кореньями крупную отборную рыбу, убирать комнату.
Индианки изумленно разглядывали невиданные предметы: книги, органчик, картины. Приметив голую мраморную нимфу в углу, они осторожно потрогали ее пальцами, а потом, скинув одежды, внимательно и с удивлением ощупали одна другую. Каменная женщина была совсем такая же, только светлая и очень маленькая.
— Вы чо разделись, срамницы! — прикрикнул на них Лука, втаскивая вязанку еловых сучьев.
На время праздника он получил разрешение Серафимы находиться в доме. Лука ножом подрезал бороду, надел плисовые штаны и гороховый, тонкого сукна, сюртук. Одеяние было великовато, топорщилось на спине, воротник закрывал уши, но Лука весьма гордился и важничал.
Торжество его продолжалось недолго. Все гости пришли в сюртуках, а один зверолов даже в зеленом фраке, напяленном поверх куртки из птичьего пуха. На складах Компании не было соли и хлеба, зато вдосталь городской одежды. Звероловы брали ее в счет заработка, больше купить было нечего.
Неуклюжие, с загорелыми, обросшими лицами, в непривычном стеснительном одеянии, гости расселись на стульях вдоль стен, молчали. Многие пришли сюда в первый раз, и золотые рамы картин, корешки книг, статуи подавляли их своим великолепием.
Только Лещинский чувствовал себя свободно. В черном коротком сюртуке и белой рубашке, гладко причесанный, он ходил от стола к камину, разглядывал книги, выровнял косо висевшую картину, смахнул пыль с клавишей фисгармонии. Поправил на плечах вздрогнувшей от его прикосновения Серафимы легкий платок. Изредка словно о чем-то глубокомысленно задумывался, морщил желтый круглый лоб.
Из старой гвардии Баранова в крепости не осталось почти никого. Половина ушла с Кусковым, часть утонула на «Ростиславе», некоторые раскиданы по островам. Два китолова, да седой, одноухий зверобой — вот и все, кто не расставался с Барановым целых двенадцать лет. Остальных правитель уже собрал на Уналашке, Кадьяке. Старики не надели сюртуков. В меховых затасканных куртках, в шапках сидели они возле камина. Зверобой держал между коленями свое ружье.
Не снимая шапок, они уселись и за стол. Правитель сам наливал им пунш, подкладывал рыбу. Сейчас он не казался таким угрюмым. Лысый, начисто выбритый, в темном простом кафтане, он выглядел добродушным хозяином.
Когда ром, наконец, развязал языки и в зале потихоньку загалдели, Баранов встал, подошел к органчику, взял несколько тягучих низких аккордов. Сразу стало тихо. Большинство из сидевших в комнате никогда не слышало музыки. Охотник в зеленом фраке расплескал пунш на колено соседа и даже не заметил этого. Повернувшись в сторону органчика, все изумленно слушали. Лишь старики сидели неподвижно. Потом вдруг одноухий зверобой, опираясь на ружье, закрыв глаза, высоко, как причитанье, затянул песню.
Долго, спустя много лет, вспоминали промышленные тот вечер в доме правителя. Далекую Россию напомнила песня, молодые годы, поля и перелески, деревушки, имена которых забыты, скитания...
Стоя на пороге, Серафима плотно сжимала побелевшие строгие губы, соленая слеза упала с ресниц. Притих даже Лещинский, все время пытавшийся сказать речь. Взгрустнулось и Луке, хотя ром был еще не весь выпит. Гедеон на пирушку не явился. Он бродил где-то по лесу.
А на другой день произошло второе событие — из Охотска прибыл корабль «Амур». Компания прислала на нем полсотни алеутов и новые распоряжения.
«Амур» появился у входа в пролив рано утром. Туман скрывал острова, можно было наскочить на банку, и штурман распорядился отдать якоря. Баранов сам поехал встречать прибывших. На быстроходной байдаре приблизился он к кораблю, нетерпеливо поднялся на шканцы. Долгожданная помощь, наконец-то! Почти год не было судна с материка.
Штурмана правитель знал, ходил с ним на Лисьи острова. Старый бродяга помнил каждую бухту в Беринговом море, пять раз тонул, два года прожил один на острове.
Баранов обрадовался старому другу, но радости своей не показал. Старик ехидный, может съязвить и окунфузить. Он поднялся по трапу, снял картуз, перекрестился и только тогда подошел к штурману.
— Свиделись, Петрович? — сказал он, усмехнувшись, и протянул руку.
Против обыкновения штурман ничего не ответил, притронулся короткими пальцами к руке Баранова, крикнул что-то матросу, возившемуся у вантов. Штурман еще с мостика разглядел, как постарел и осунулся правитель, заметил и то, как жадно обшарил Баранов глазами палубу, открытый люк пустого трюма, и, хмурясь, отвернулся.
Правитель понял, что корабль не привез ничего.
В это время, опираясь на тонкий камышевый посох, благословляя тщательно сложенными пальцами, приблизился к нему рыжий щуплый монах в синей бархатной камилавке. Это был новый архимандрит Ананий, присланный главным правлением для закрепления слова божьего и как представитель высшей духовной власти в далеких российских владениях.
— Во имя отца и сына и святого духа... — Тонкий, дребезжащий голос был неприятен. — Господин правитель здешних мест? — Архимандрит привычно протянул, ладонью вниз, веснущатую руку.
Баранов руки не поцеловал. Он внимательно разглядел монаха, затем сухо и коротко сказал:
— Быстр больно, пустынножитель!
— Соли б лучше прислали, — заявил он потом штурману с горечью. Не прощаясь, ушел.
Туман рассеялся. Ясно видны были берег, голый камень-кекур с палисадом крепости, вяло повисший трехцветный флаг, толпа нетерпеливо ждущих людей.
ГЛАВА 4
1
Шумел дождь. Временами он стихал, и тогда тяжелые редкие капли отчетливо ударяли по деревянному настилу крыши. А потом снова возникал монотонный шелест дождевых струй.
Только что кто-то был здесь. Павел ясно чувствовал тихое, сдерживаемое дыхание, легкое прикосновение руки. Он открыл глаза. В полумраке различил бледное пятно окна, неровный отсвет камелька на бревенчатой стене, — то, что видел не раз, когда возвращалось сознание.
Сейчас пятно не исчезало. Отчетливо был слышен шум дождя. Треснула в очаге смолистая ветка. Павел понял, что лежит в хижине, нет ни корсара, ни корабля, ни гудящей каменистой гряды, ни последних усилий перед неизбежной гибелью... Он попытался подняться, но боль в правом плече вынудила его опуститься на место. Оранжевые круги поплыли перед глазами. Полосатый зверек, примостившийся на теплой шкуре, испуганно прыгнул с нар, завертел мордочкой.
Когда Павел очнулся вторично, дождь прошел. Дверь хижины была распахнута, виднелись мокрые ветки хвои, кусочек посветлевшего неба. В хижине было попрежнему пусто. Павел разглядел темную икону, грубый, накрытый плетенкой из травяных корней стол, глиняный кувшин и кружку. Возле двери протянута кожаная занавеска, отгораживающая угол. Завеса шевельнулась, и Павел снова почувствовал, что он не один.
Из-за перегородки показалась девушка с темнорусыми косами. Несколько секунд девушка наблюдала, затем вышла из своего угла. В ровдужных штанах, такой же рубашке, небольшая, легкая, она приблизилась к Павлу, с облегчением вздохнула.
— Ожил! — сказала она и вдруг сконфуженно замолчала, откинула косы назад.
Павел разглядывал ее пристальным, удивленным взглядом. Девушка отступила, затем повернулась и выбежала из хижины.
Спустя несколько минут вошел Кулик. Вытирая на ходу пучком травы мокрые пальцы, — ставил на ключе запруду, — старый охотник торопливо подошел к нарам. Павел снова попытался подняться. На этот раз боль не возобновилась. Облокотившись на левую руку, он сделал еще одно усилие и сел.
Оглядев Кулика, жилье, дверь, он спросил:
— Кто вы такой, сударь?
Охотник медленно и скупо улыбнулся, разогнул спину.
Длинный и тощий, в старой кожаной рубашке, обнажавшей морщинистую шею, стоял он перед Павлом, добродушно смотрел на его взволнованное лицо.
— Живу, — сказал он просто.
Больше в этот день Павлу говорить не пришлось. Девушка не появлялась, а старик бережно, но настойчиво опять уложил его на шкуры, покормил мясной похлебкой из ложки, как тяжело больного. На вопросы не отвечал. Павел вскоре уснул, впервые за много дней, крепким сном выздоравливающего.
Проснулся он от терпкого запаха хвои. Запах этот напоминал детство, благоухающий кедр в диких каньонах Скалистых гор, весну, первые ароматы трав. Павел улыбнулся, повернул голову. Нежные иглы душмянки встретили его лицо, упали капли росы. От неожиданности он зажмурился, потом сразу открыл глаза.
На полу и на нарах лежали кедровые ветки. Полосы света, пробиваясь сквозь дверные щели и узкое окно, падали на уже знакомое Павлу лицо девушки. Не поднимая головы, она что-то прилежно шила. На ней был тот же наряд, что и вчера, только вместо штанов недлинная юбка из толстой бумажной ткани и белые, без всяких украшений мокассины. На худом, почти детском плече лежали обе косы.
Увидев, что больной не спит и внимательно наблюдает за ней, Наташа вспыхнула, отчего серые глаза стали синими. Торопливо схватив иголку, она потянула к себе отложенную работу, и Павел заметил, что это его кафтан. Девушка чинила пробитую выстрелом одежду.
Павел поднялся и сел. Сегодня он чувствовал себя совсем здоровым.
— Дай мне кафтан, — сказал он. — И скажи, кто ты такая.
Наташа вздрогнула, но уже не покраснела, отодвинула одежду, спокойно и дружелюбно посмотрела Павлу в глаза.
— Ты русский? — спросила она вместо ответа.
И когда Павел кивнул головой, задумалась, притихла, подергала кончик косы.
— Я тоже русская, — сказала она негромко. — Поведай мне про них.
Кулик вернулся, когда Павел рассказывал о Санкт-Петербурге. Здоровой рукой недавний шкипер чертил в воздухе здания, мосты, упоминал непонятные слова. Он увлекся и даже прочитал стихи. Черные отросшие волосы падали на его брови, блестели глаза, на бледно-смуглом лице проступил румянец.
Наморщив чистый открытый лоб, Наташа слушала внимательно, но без особенного интереса. Все это было чужим и далеким и даже не походило на сказку. Только когда Павел рассказал о Ситхе, о море, о строительстве форта, девушка заинтересовалась всерьез. Оказывается, русские были здесь, такие же русские, как отец, как она, много их. Они жили совсем близко. Но почему отец никогда не говорил о них?
Тряхнув головой, откинув назад туго заплетенные прохладные косы, она удивленно повернулась к отцу. Охотник сидел на пороге, с беспокойством слушал рассказ Павла. О новой русской крепости он ничего не знал. Думал, что сородичи покинули этот берег навсегда... Теперь он понял, почему на Чилькуте его встретили холодно и не оставили ночевать. Баранов... Он вздрогнул, услышав знакомое имя.
Кулик поднялся, вышел из хижины.
Павел ничего не заметил. Он устал от своего рассказа и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. Снова он переживал события последних месяцев, страшную гибель корабля, людей...
Наташа его не тревожила. Не обращалась и к отцу. Девушка видела, как помрачнел старик, все дни проводил в горах. Временами казалось, что этот юноша ему неприятен. А потом отец вдруг приносил крупного барана, жарил тонкие, сочные ломтики мяса, кормил ими больного, не отходил от него целый день.
Девушка недоумевала.
Павел выздоравливал. Пуля прошла навылет, плечо заживало. Уже можно было двигать рукой. Остались только слабость от потери крови и резкий надрывистый кашель. О нападении корсара Павел ничего не рассказывал, но в первый же день по выходе из хижины проковылял, опираясь на тонкую жердину, к берегу, пытался найти остатки «Ростислава».
Последний шторм размотал обломки корабля, на рифах и в бухте было пусто. Много времени просидел Павел на камне, затем с трудом поднялся, побрел назад. Возвращаясь, он наткнулся на обрывок паруса, зацепившийся за ель. Это было все, что осталось от дряхлого суденышка.
Павел был молод. Сердце его еще не зачерствело от беспрестанной борьбы, от жестоких разочарований. Он побледнел, увидев кусок парусины. Приступ кашля и слабость заставили опуститься на землю. Так он сидел до тех пор, пока напуганная его исчезновением Наташа не нашла его и не привела в хижину.
Теперь Павел уже не стремился на берег. Следил, как строит Кулик разрушенную паводком бобровую плотину на ключе, с любопытством наблюдал за старым хвостатым бобром, появлявшимся сразу после ухода охотника. Речной зверь старательно заделывал ветками и илом пропущенные стариком щели.
Тайга оживала. Звонче плескался каменистый ручей, лопались почки, мягкой зеленью расцветились голые лиственницы, наливался мох. Гулко ревел сохатый, перекликались на недоступных вершинах бараны, пролетая, кричали гуси. Далеко были видны прозрачные, тонкие столбы дыма, поднимавшиеся над лесом. Там находились индейские селения.
Часто Кулик уходил на охоту, Наташа и Павел оставались одни. Девушка вставала первая, тихая, как мышь, одевалась у себя за занавеской. Иной раз занавеска была неплотно сдвинута и в просвете мелькали заплетаемые в косу волосы, узкая обнаженная спина. Павел краснел и, отвернувшись, кашлял громче обычного.
Однажды, напуганная сильным приступом кашля, не кончив одеваться, босая, в одной короткой старенькой юбке, Наташа торопливо подбежала к нарам, склонилась над Павлом. Прядь волос упала ему на грудь. Девушка постояла, прислушалась и, озабоченная, вернулась за перегородку. А Павел долго лежал с опущенными веками. Запах волос, теплота дыхания, нежные узкие плечи мерещились ему целый день.
Наташа привыкала к чужому. Реже уходила в лес, на берег залива. Сперва боялась оставить больного, позже неожиданно нашлось в хижине множество дел. Она убирала жилье ветками и березовой корой, плела из гибких корней прочную, удобную посуду. Сшила из птичьих шкурок Павлу рубашку.
— Пойдешь скоро, — заявляла она деловито. — Не будешь зябнуть.
Девушка говорила об уходе просто и спокойно, но легкая морщинка печали пересекала лоб.
Тихая жизнь в лесной избушке, необычайный покой, теплые дни действовали умиротворяюще на Павла. Хотелось ни о чем не думать, сидеть на обомшелом граните, смотреть на высокие облака, на далекие снеговые вершины, слушать плеск водопада в расщелине скалы, треск сучьев под ногами пробиравшегося к водопою зверя и особенный звук шагов Наташи.
Когда случались дождливые дни, Наташа рассказывала индейские сказки о первой жизни на земле. Втроем они сидели возле огня, старик чистил ружье, Павел, закрыв глаза, о чем-то думал.
...«Сестра Китх-Угин-Си, наскучив терпеть обиды от брата, решилась бежать. Ушла далеко на морской берег. Из коры вековечной ели построила себе жилье...» — Наташа говорила негромко, певуче, чуть упирая на букву «о». Она сидела на полу возле очага, палкой мешала угли. Свет от горевших веток падал на ее худощавое лицо, маленькие шевелившиеся губы. — «...В ясный день вышла она на берег, увидела играющих в море китов и, не ведая, кто таковые, начала кричать им, чтоб подошли ближе и дали ей корму, потому что терпит голод. Киты ничего не сказали, скрылись в морской глубине. Только когда стало темно и луна вылезла над самым высоким деревом, пришел к женщине сильный и большой человек, воин. „Пошто одна сидишь здесь и пошто терпишь голод?“ Сестра Китх-Угин-Си заплакала, а потом поведала, что брат истребил ее детей, чтобы не размножались люди, и она убежала из его жилья. Пришедший слушал ее хорошенько, а после велел принести маленький круглый камешек, который положил на огонь, и, раскалив, дал ей съесть. Когда она проглотила, воин сказал, что теперь она родит сына, коего никто не убьет, и сам скрылся...»
Девушка добросовестно передавала легенду, не торопясь и не сбиваясь. Видно было, что не раз повторяла ее и что она ей нравится.
Павел совсем окреп. Рана затянулась, правой рукой он уже мог держать ружье и кашлять стал меньше. С выздоровлением вернулось и беспокойство. Все чаще Павел думал о крепости, о Баранове, об оставленных там людях. Казалось, прошло много лет с тех пор, как он покинул крепость. Он теперь часто уходил из хижины, возвращался поздно вечером. Наташа видела, как он бродил по берегу моря вперед-назад, пробуя свои силы. Когда же он вырезал крепкую палку, обжег ее конец в огне, девушка поняла, что Павел уйдет.
Она притихла. Больше не убирала хижины, не рассказывала сказок. Сразу, с утра, покидала жилье, забиралась в гущину леса, навещала свои излюбленные места, но они теперь не радовали. Какое-то недоумение было в ее взгляде, словно она чего-то ждала.
Кулик ушел в горы, в сторону индейских селений, чтобы забрать оставленное там в прошлом году новое ружье. Он хотел дать его на дорогу Павлу.
Наташа теперь редко оставалась с Павлом. Нетерпеливо, как никогда прежде, ждала возвращения отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес. Сидела на мху, наморщив задумчиво лоб, подняв невысокие, мягкие брови.
В один из таких дней девушка увидела возвращающегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держа на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали два индейских воина. Над головной повязкой переднего торчало отблескивавшее воронье перо.
Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Сатлука. Лицо вождя было разрисовано черной траурной краской, глаза глубоко запали, скулы обтянулись. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым на площади крепости в числе других заложников. Индейцы шли за Павлом.
Молчание длилось долго.
В хижине стало темнее. Потух огонь, остывающие угли медленно покрывались пеплом. Только бледный отсвет небольшого огня освещал сидевших у очага индейцев, Павла, прислонившегося с края нар к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил.
Жестокость войн, сражений, кровавую хитрость лесной борьбы Кулик наблюдал уже не первый десяток лет, но не мог с этим примириться. Часто дряхлый Салтук отпускал врагов из уважения к справедливому другу. Несколько дней потом вождь молчал, хмурился, старался не глядеть на охотника, в его ясные, опутанные глубокими морщинами глаза.
Но за белых Кулик не просил никогда. Он сам видел однажды, как моряки одного судна, окружив индейскую хижину, хладнокровно расстреливали в щели вооруженных луками поселян. Индейцы заткнули отверстия и решили отсидеться, чтобы ночью незаметно уйти. Тогда осаждающие приблизились к жилью, заложили четыре петарды и взорвали людей на воздух. Потом сожгли всю деревню...
Чуукван — молодой вождь — отложил, наконец, свою тяжелую трубку, вырезанную из моржевого бивня. Он поднял темное, в полосатых разводах лицо. В сумраке он казался значительно старше. Тонкие крылья резко изогнутого носа вздрагивали.
— Твои братья — белые люди, — начал индеец тихо и повернулся к старику. Голос его звучал торжественно. — Сколько раз камни одевались снегом, сколько раз вырастала трава... Мой отец мудр, в долинах предков в него вселилась душа Великого Ворона... Уходя в дальний путь, он указал мне самого справедливого. Ты ушел от нас, но ты остался с нами, потому что белые люди стали тебе чужими... Э, худо! — сказал он неожиданно горячо, совсем по-мальчишески и сразу же оглянулся на своего пожилого спутника. — Разве не заняли они места, где жили отцы наших отцов... — продолжал он уже спокойнее. — Весь берег и лес и речки, где добывали зверя и рыбу, где горели костры, и от множества огней становились невидными звезды...
Кулик молчал. Упираясь локтями в колени, опустив на ладони заросший щетиной подбородок, он неподвижно сидел у порога, словно что-то обдумывал. Много раз слышал он слова стариков и воинов, полные горечи, гнева и сожаления. Горечь будоражила и его сердце, и все же пришлые люди не были ему чужими. Как часто бывало пробирался он ночью к русским селениям, слушал издали родную речь, знакомые песни. А потом торопливо уходил.
— Чуукван, — сказал он, спустя долгие минуты молчания, — племя твоих воинов видело меня с ружьем, когда твой отец не знал еще твоей матери. Я держал тебя на руках, когда бостонцы подожгли селение, и из этого ружья ты выстрелил в первый раз... Я стар, мои кости скоро высушит ветер, однако пусть и ты назовешь меня справедливым. Я не видел воина, который забыл бы землю своих предков...
Кулик медленно встал, взял стоявшее в углу ружье, прицепил к поясу рог с порохом. Разбуженный бурундучок взбежал по рукаву на плечо, припал к тощей стариковской шее, словно искал защиты. Охотник бережно снял зверька, посадил на нары, поднял шапку.
— Молодой воин лежал на моих нарах, когда индейские воины погибли в крепости. И он мой гость. Никто не скажет, что я нарушил закон лесов... Он останется здесь.
Кулик сказал это уверенно и твердо, и никто из сидевших в избе не осмелился возразить. Чуукван склонил голову. Он подчинился решению старика.
Тогда охотник позвал девушку и в последний раз обернулся к Павлу.
— Тут думал дожить свой век... — произнес он глухо. — Нету вольной земли. Прощай!
Он посмотрел на угол, где висела икона, на очаг, на все свое жилье. Затем, не промолвив больше ни слова, вышел из хижины. Индейцы и Наташа последовали за ним. Девушка оглянулась. Глубокое недоумение и печаль были в ее синих, потемневших глазах.
Через незакрытую дверь долго виднелась цепочка людей, уходивших в горы. Наташа шла позади. В мужском костюме, с косами, опущенными за ворот сорочки, она казалась русоголовым мальчиком.
А Павел сидел попрежнему в углу избы. Известие о казни потрясло его, он не думал о том, что ему грозила смерть. Великодушие воинов прошло мимо сознания.
ГЛАВА 5
1
Сорок байдарок с алеутами и двадцать промышленных байдар направил Баранов на промысел морского бобра. Полное безветрие можно было ждать только через месяц, но Ананий привез приказы из самого Санкт-Петербурга.
Компания требовала доходов. Кругосветное плавание Лисянского обошлось дорого, акции пали в цене на два пункта. В крепости остались только больные и с десяток караульщиков, еще не совсем окрепших после цынги. Строительство школы и мельницы, сооружаемых на островке рядом с кекуром, было приостановлено, на редуте св. Духа оставлен небольшой гарнизон.
Баранов хмурился и молчал, лишь коротко и отрывисто давал распоряжения Лещинскому. А потом, оставаясь один, много раз перечитывал приказы, до глубокой ночи шагал по комнате. От Резанова не было никаких вестей, а только он один понимал, что не до промыслов было сейчас молодому заселению, не до прибытков Компании.
Опасность голода была временно устранена. Нужно было использовать теплые дни для строительства форта и корабля, снарядить шхуну в Охотск. Однако требования Компании были определенны. Повелевая, Баранов привык подчиняться, твердо и непоколебимо соблюдать дисциплину.
Распоряжение правителя звероловы приняли угрюмо. Изнуренные бескормицей, обессилевшие от недавней болезни люди не торопились выходить в неспокойное море. При самом малом шторме промысел становился тяжелым и большей частью напрасным, раненый зверь уходил незамеченным. Одни алеуты собрались охотно — надоело сидеть на берегу.
Утро выдалось ветреное, вершина горы Эчком не была закутана облаками.
— Может, и пофартит, — сдвинув шапку на лоб, всматривался в горную цепь Лука. — Ежели маковка чистая, дождя не пойдет. Примета верная.
Наплавков, назначенный Барановым старшим партовщиком, что-то буркнул в ответ и, хромая, двинулся к лодкам.
Часа через полтора все байдары колыхались на воде. Люди слушали напутственный молебен. Служил Ананий. Гедеон остался на озерном редуте. Священник начал торжественно, однако холодный ветер заставил его ускорить молебствие. Крики чаек заглушали голос. Придерживая камилавку, Ананий сердито махал кадильницей, словно отгоняя любопытных птиц, низко пролетавших над аналоем. Охотники нетерпеливо переминались с ноги на ногу, Нанкок возился с трубкой.
Наконец, Баранов, все время вглядывавшийся в морскую даль, перекрестился, подошел к опешившему священнослужителю, взял с аналоя крест, приложился, затем обмакнул кропило в ведерко с недоосвященной водой, помочил себе темя.
— Кончай, отец! — сказал он негромко и неторопливо отошел в сторону.
Ананий вспыхнул, рыжая борода его затряслась, но к нему уже спешил Лука, услужливо подхвативший ведро, потянулись обрадованные окончанием молебствия звероловы.
Лодки отчалили. Обозленный Ананий с берега хлестал по воздуху кропилом, освящая путь ловцам. Серебряная риза вскидывалась, ветер относил брызги воды назад, ему же в лицо, но архимандрит кропил до тех пор, пока не вычерпал все ведерко. Потом, не глянув на правителя, поспешно ушел в крепость.
Наплавков еще с вечера разделил свой отряд на несколько партий, по пятнадцати байдарок в каждой. Часть алеутов, во главе с Нанкоком, пошла на север, где прежде находились бобровые лежбища, остальных он повел к каменистой гряде островов, чтобы оттуда начать охоту.
Вокруг Ситхи морских бобров давно уже не было. Осторожные животные держались подальше от населенных мест и только в жестокие ветры выходили на берег, выбирая недоступные для человека острова.
С каждым годом морских бобров и котиков становилось меньше. Англичане и русские, индейцы и алеуты истребляли их, не заботясь о будущем, драгоценный зверь уходил все дальше, на пустынные острова. Нужно было потратить много дней, чтобы найти новые лежбища. Зверь выходил на берег только за водорослями и морской капустой, остальное время проводил на воде. Даже спал, лежа вверх брюхом. Густая, длинная шерсть легко держала массивное тело. Матки таскали детенышей на себе, придерживая щенка передними лапами.
Еще ни разу не выходили охотники так рано на промысел. Море было бурное, темное. Ветер пронизывал мокрую одежду гребцов, коченели руки, не выпускавшие весел. Байдар алеутов уже не было видно.
Лука сидел впереди Наплавкова, с отчаянием греб тяжелым веслом. Наплавков правил. Глаза его были прищурены, по осунувшемуся скуластому лицу, по отросшей бороде стекала вода.
— Василей... Иванович... — Лука вдруг выпустил весло, в изнеможении слез на дно байдарки. — Кончаюсь...
Но весло заднего гребца больно стукнуло его по затылку. Лука вскочил, снова занял свое место. Никто не произнес ни слова. Наплавков словно ничего не видел.
Только после полудня на сером фоне неба обозначилась невысокая скалистая гряда. Это были безымянные острова, вокруг которых на мелководьи еще в прошлом году водились бобры.
За прикрытием близкой земли море стало спокойнее, уменьшился ветер. После небольшой передышки Наплавков дал знак развернуться, вытянуть лодки в одну линию.
Предстоящая охота захватила даже самых измученных. На байдарках откачивали воду, готовили метательные стрелы. Ружей на бобра не брали, звук выстрела разгонял животных. Гребли осторожно, внимательно и зорко вглядываясь, не покажется ли где звериная морда.
Прошло с полчаса. Вдруг Наплавков увидел на одной из лодок поднятое весло. Сигнал означал, что приметили зверя. Соседние лодки поспешно образовали круг. Гарпунщик хотел тоже повернуть, но возле самого борта показалась круглая голова бобра с большими коричневыми глазами, плоская, почти человеческая грудь. Увидев людей, зверь испуганно фыркнул и скрылся. Лука не успел даже метнуть свой дротик.
Люди напряженно ждали. Животное не могло долго оставаться в воде. Наконец, голова зверя показалась.
На этот раз Лука не опоздал. Тщедушный и ленивый на берегу и в работе, во время охоты он преображался. Вытянув шею, согнув откинутую назад правую руку, он зорко следил за непрекращавшейся зыбью. В этот момент никто не вздумал бы над ним потешаться.
Дротик попал в зверя. Бобер мотнул головой, рванулся и быстро нырнул.
— Шали, — солидно сказал Лука и, не торопясь, удерживая равновесие, взял вторую острогу.
Налегая на весло, весь мокрый и возбужденный, Наплавков повернул лодку. Байдары смыкали круг. Раненый бобер тащил за собой дротик, указывающий направление. Однако дротик то и дело исчезал среди зелено-черных волн. Потом совсем скрылся. Сколько ни следили охотники, кружились по всем направлениям, бобер ушел. Не лучше было и у остальных партий. До вечера убили всего двух маток.
...Наплавков сидел возле костра. Больная нога, протянутая к огню, нестерпимо ныла. Рядом с ним, скорчившись, примостился Лука. Вокруг других костров, сложенных из трухлявого плавника и морской травы, лежали звероловы.
Было сыро и холодно. Ветер задувал и гасил огонь. Моросил косой дождь. Бесконечно, как тяжелый непробудный сон, тянулась ночь.
Наплавков долго не мог заснуть, передумал о многом. Незаконный сын петербургского лекаря, он был отослан учиться отцовскому ремеслу в Париж, скитался, был ранен при взятии Бастилии, открыто восхвалял республиканскую власть. Вернувшись на родину, был сослан и пять лет провел в Сибири, постарел, одичал, но мечтаний своих не забыл.
За попытку взбунтовать гарнизон Наплавков два года просидел в одиночке Иркутской крепости и в двадцать восемь лет выглядел стариком. Он изменился, стал молчалив, замкнут. В Охотске след его потерялся, как, впрочем, многих других, бежавших в тайгу, завербованных на Аляску. Наслушавшись посулов вербовщиков, Наплавков снова начал мечтать. Он думал теперь о воинственных смелых индейцах, о вольной стране, о необозримых лесах, в которых можно жить, как хочется. Так очутился он на американских островах.
На Ситхе Наплавков понял, что мечты его — призрак. Баранов был не просто купцом и честолюбивым искателем славы, но умным правителем, бескорыстным и дальновидным государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями людей Баранов управлял огромным краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил удары.
И Наплавков смирился. Только в редкие минуты, когда смеялся, смех его был попрежнему детским. На Ситхе он продолжал служить гарпунщиком, оставаясь для всех простым, немного угрюмым китобоем. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как он бормотал что-то по-французски, да зверобои приметили, что в стычках с индейцами Наплавков никогда не принимал участия.
...Шторм продолжался несколько суток. Охоту пришлось прекратить. Как только ветер стих, Наплавков распорядился починить байдары и взял курс на Ситху. За все время лова добыли только четырнадцать бобровых шкур. Нанкоку повезло немногим больше. Его партия промыслила двадцать взрослых бобров и двух медведков-детенышей.
Неудачный промысел ухудшил и без того трудное положение форта. Баранов сам распределял людей по работам, но люди трудились только в присутствии правителя. Стоило ему уйти, они ложились на землю и ни один надсмотрщик не мог заставить их взяться за топор или лопату. Алеуты не выезжали на лов, свежая рыба в крепость не поступала. Пришлось вскрыть ямы. Нанкок притворился больным и вдруг перестал понимать по-русски.
— Забыла, Александра Андреевич, — сказал он сокрушенно и заморгал веками. — Рыбка память скушала.
Правитель побагровел, но сдержался. Наказать он всегда успеет. Глядя на князька немигающими глазами, он отогнул полу кафтана, вынул из кармана медаль, отобранную у Нанкока, показал ему, затем снова спрятал и молча вышел из палатки.
Князек понял. Утром десятка полтора алеутов выехали ловить палтуса. Остальных даже Нанкоку не удалось уговорить. Магазины колонии пустовали, — ни водки, ни табаку все равно нельзя было приобрести.
Баранов приказал готовить судно, доставившее архимандрита. Решил сам ехать в Охотск. Временным правителем оставался Лещинский. Больше назначить было некого.
ГЛАВА 6
1
На «кошке» — так назывался низменный берег Ламского моря, — ссыльный вельможа Скорняк-Писарев заложил первый корабль. Это было в 1735 году. Казачье поселенье Охотск стало опорой Российских владений на краю матерой земли. Кухтуй и Охота — две речки размывали наносную косу из дресвы и мелких каменьев, рушили бревенчатый палисад, окружавший церковь Всемилостивого Спаса, полдесятка амбаров с казенным добром, дом коменданта — главные строения фортеции.
Порт заливало волной, талые снега превращали его в остров. Казаки и поселяне ездили по воду на лодках за десять верст. Высокие бары мешали корабельщикам подводить суда в бухту. Порт существовал на картах Адмиралтейств-коллегий, в списках департаментов, он был важной точкой Сибирского царства, названного так указом Екатерины. Но порта не было, казацкий острог оставался только острогом, глухим посельем обширной империи.
Россия росла, тянулась на восток — к великим водам. Американские Штаты признавали ее права, Британская империя считала союзницей. Три мировые державы нераздельно осваивали далекое море. Будущее принадлежало им, и даже войны в Европе не нарушали согласия на Востоке. Но события в Европе не давали возможности вплотную заняться колониями. В Охотске, как и во время Шелихова, не было гавани, догнивали строения. Летом на рейде корабли дожидались муссона по три недели, чтобы войти в устье реки. Таежная дорога строилась от Якутска до Маи уже не один год, но вырвала у топей и трясин только сотню верст. Конские трупы устилали хребты и тундру, кони тащили всего по две вьючных сумы.
Провиант везли на Камчатку, на Алеутские острова от самого Иркутска. По восемь тысяч коней волокли груз для одного судна. Скорбут и другие болезни не покидали поселка, гнилая рыба да кислое тесто-бурдук служили пищей почти круглый год. Купцы продавали и другие припасы, но цены были доступны немногим. Тридцать рублей пуд коровьего масла, десять — пшеничная мука.
Ветры и сырость истощали поселян и казаков, кладбище было многолюднее порта. И все же по тропам, горам и тунгусским урочищам брели люди из-за Волги и Дона, из Санкт-Петербурга, Москвы и Калуги. Гулящие люди, монахи, беглые крестьяне, каторжники, ремесленники, разорившиеся купцы — все искали вольной, богатой жизни.
«Амур» стоял уже третьи сутки у входа в устье Охоты. Ветра не было, пора муссонов еще не начиналась. Сильное течение и мелкая вода мешала кораблю продвинуться ближе к берегу.
Над низкой косой, голой и каменистой, кричали чайки. Ни дерева, ни травы, ни куста. Бледное солнце висело над морем, медленно выгибалась волна.
Деревянные строения города казались пустыми и брошенными; серела маковка церкви с тусклым железным крестом; отблескивало посредине поселка болото. Лишь у косого амбара виднелись фигуры людей. Здесь было питейное заведение. Порой оттуда доносились крики, а потом все стихало, и снова Охотск засыпал. Ворочался только алебардщик, стоявший у полосатой будки Адмиралтейства, караульный солдат морской роты.
На рейде, кроме «Амура», кораблей не было. Казенный пакет-бот с неделю назад ушел на Камчатку, повез годичную почту, малый груз провианта. Возле дальнего мыса догнивал остов судна, разбившегося на барах.
Баранов снова спустился в каюту. Узкая каморка прибрана по-походному; на столе, под иллюминатором — пачки бумаг, обломки сургучных печатей, несколько серебряных медалей с квадратным ушком: орел на лицевой стороне, а на обратной — редкие широкие буквы: «Союзные России». Поощрение Санкт-Петербурга туземцам.
Правитель отодвинул перо, сел к столу. Неяркий свет падал сквозь круглое оконце на седую голову, пухлые кисти.
Во время длительного перехода из Ново-Архангельска Баранов писал письма, распоряжения по островам, обдумывал посылку судна для описи побережья Берингова моря, составлял список товаров, проверял счетные книги. Бурные ночи проводил у штурвала вместе с Петровичем, в штиль стоял на мостике. Всюду нужен хозяйский глаз.
Стадо котиков, тюленей встречал как находку, сам заносил в корабельный журнал и отдельно в карманную книжку координаты, направление стад. Богатства моря — богатства колоний. Он был их собирателем.
— Кит палит! — часто звал его наверх Петрович, указывая на далекую водяную струю.
Шкипер шевелил острым носом, невольно поворачивал румпель. Но Баранов ни разу не разрешил спустить шлюпку. Нельзя было терять драгоценных дней.
Думы о Ситхе не покидали его, расстояние только увеличивало их беспокойство. Беспокоил Лещинский, тревожило поведение индейцев, неожиданно притихших после казни пленников, слухи о новой войне. Туманные предписания Главного правления, полученные через архимандрита, лежали у него на столе. Он готовил ответ. «Подумайте, милостивые государи, откуда мы получили открытие, что англичане неприятели наши и с нашею державою в войне, и где то воспрещение, чтоб не подходить им к российским занятиям? Вы еще того не доставили и в секретных мне данных повелениях не сказано»... — возмущенно писал Баранов.
Здесь, на краю империи, он видел дальше других, и у него в памяти было всегда изречение из книги, подаренной ему Тай-Фу: «Дружба не есть ли цепь, которая для достижения известной цели должна состоять из определенного числа звеньев. Если одна часть цепи крепка, а другие слабы, то последние скоро разрушатся. Так и цепь дружбы может быть невыгодною только для слабой ее части»... Он не хотел быть представителем слабых, не думал и о разрушении завязанных уз. Опора отечества здесь, на Востоке, в соединении сильных. Сильными становились три: Америка, Англия и Россия.
В каюте он не мог долго высидеть. Комендант, наверное, уже проснулся и еще не успел напиться. Нужно было застать его трезвым хоть на один час.
Правитель сложил бумаги, застегнул кафтан, в котором приехал сюда. Парадный сюртук и орден остались лежать в сундуке под койкой. Не для чего было пока надевать. Молча сел в шлюпку, кивнул Петровичу, сам взялся за румпель. По мелководью добрались до берега в полчаса.
Комендант все еще спал, когда Баранов поднялся по двум ступенькам крыльца, осевшего в галечную осыпь. Зеленый ставень с отверстием в форме сердца был плотно закрыт железным болтом. У порожнего бочонка возилась собака, слизывала застывшие подтеки рома. У второго, открытого, окна зевал канцелярский служитель, бесцеремонно разглядывая посетителя. Жидкая борода писца была в лиловых чернильных пятнах, стоячий суконный воротник лоснился по краям, словно кожаный.
Служитель что-то сказал в глубину комнаты, вытер о рукав перо, подул на него, затем важно принялся выводить строчки. Он был государственным служащим, олицетворением могущества канцелярии. Он был занят делами.
На стук Баранова он не отозвался. Дверь открыла босая алеутка, выносившая в лохани муку. Она откинула жесткую прядь волос, строго поглядела широко расставленными глазами.
— Спишь всё. Пирога есть будет. Сердися много... Сиди, — сказала она укоризненно.
Правитель надвинул картуз, спокойно распахнул дверь. Женщина постояла, подумала, затем торопливо ушла. Она предупредила и за последствия не хотела отвечать.
В сенях было темно, Баранов ощупью нашарил клямку, открыл первую попавшуюся дверь. Очутился он как раз в спальне начальника всех здешних мест, безраздельного хозяина края. Комендант, действительно, еще не просыпался. В горнице пахло спиртом, табачным дымом и еще чем-то. В полумраке перед иконой в углу теплилась огромная лампада тонкого розового стекла.
На постели лежал длинный, костлявый человек. Из-под съехавшего ночного колпака торчал взмокший от духоты клок волос. Пухлые бакенбарды примяты к щекам, на носу и бритом подбородке проступила испарина. Рядом с кроватью валялись военный без погон мундир, трубка с обгоревшим черенком, витая палка из китового уса. Глиняная кружка и заморской работы хрустальный бокал, накрытый крупной, промасленной ассигнацией, стояли на погребце. Отставной подполковник Мухин-Андрейко с ним не расставался.
Правитель снял картуз, пригладил остатки волос, медленно подошел к кровати.
— Сударь, — сказал он ровно и тихо. — Изволь вставать. День уже. И я жду.
Распахнув изнутри ставень, он, не торопясь, придвинул к кровати скамейку, сел и, положив подбородок на скрещенные поверх набалдашника пальцы, принялся глядеть на очнувшегося хозяина.
Разбуженный так непривычно комендант от удивления молчал. Он хотел было вскочить, накричать, но, встретив ясный взгляд правителя, сел, потянул к себе мундир,
— Э... э... Что сие? Кто впустил?
Он вдруг покраснел, швырнул одеяние и в одном белье шагнул к двери, ударил по ней изо всей силы ногой. За стеной послышались шаги.
Баранов продолжал невозмутимо молчать. Круто повернувшись, комендант подбежал к постели, напялил на себя одеяло, снова сел и неожиданно громко засмеялся.
— Люблю... Кто ты таков, старичок?
— Баранов.
Подполковник перестал смеяться, щипнул бакенбарды. Потом нахмурился и, отвернувшись, молча стал одеваться. Слышанное много раз имя, неурочное появление человека, о котором ходили легенды, озадачили даже его, привыкшего ко всему. Все эти дни, пока стоял корабль на рейде, комендант был пьян и не знал о приходе судна.
Натянув мундир, Мухин-Андрейко взял трубку, подошел к двери.
— Огня! — крякнул он в сени.
Низенький человек в сером кафтане до пят сразу же появился с зажженной свечой. Привычки коменданта были давно изучены. Пыхнув дымом, подполковник достал из погребца флягу, плеснул в кружку темной, густой жидкости, выпил. Затем из другой бутылки налил полный бокал, протянул гостю.
— Здравия, — сказал он коротко, немного хрипло. И, сразу же опустившись па кровать, угрюмо замолчал.
Баранов с любопытством разглядывал его. Самодур, тяжелый и мстительный, гроза и неограниченный господин края, изгнанный за жестокость даже с Кавказа, комендант сейчас казался просто никчемным, стареющим пьяницей.
И Адмиралтейство, и верфь, и весь наполовину сгнивший городок были такими же мертвыми. А в первые годы, во времена Шелихова, здесь зачиналось будущее...
Чтобы не поддаваться мрачным раздумьям, Баранов сразу и очень резко заговорил о неотложных делах, ради которых сюда приехал. Потребовал освобождения приказчика, посаженного в холодную за отказ выдать спиртное из компанейских лабазов, вернуть якоря и снасти, а главное — отпустить провиант, доставленный весной на пополнение казенных запасов, и разрешения начать вербовку новых людей в колонии. Правитель уже осмотрел все склады Охотска. Бочек с солониной и муки было много. Мясо начинало гнить. По кабакам шатались еще с зимы десятки пришлого, гулящего люду.
Комендант молчал. Тихо было и за стеной, в присутственном месте. Там ждали криков, стука разъяренного подполковника, потревоженного без дозволения, и ничего не понимали. Раза два осторожно заглядывал в окно сам чванный канцелярский служитель.
— Державе нашей большое мореходство требуется в сих местах, надежные гавани... — продолжал высказанную им еще Резанову мысль правитель, глядя на шагавшего с забытой трубкой в руке Мухина-Андрейко. — Сибирские земли один дикий тракт имеют, а море половину года замерзшим стоит... На американских землях и Сахалине верфи учредить можно, суда строить. Расходы сии окупятся торговлей с гишпанцами, Китаем, бостонцами, Калифорнией...
Комендант продолжал молчать. С ним давно так никто не разговаривал, да и он сам постепенно отвык от внятной человеческой речи. Все его желания, даже самые сумасбродные, выполнялись по одному кивку, несколько чиновников городка угодливо гнули спину, купцы откупались подарками и приношениями. Лишь один настоятель церкви, молодой чахоточный поп, хотел было выказать свою независимость, замедлив притти с поздравлением в святки, но был затравлен собаками и сошел с ума...
— Разбередил ты меня, правитель, — сказал, наконец, подполковник хмуро. — Сам когда-то прожекты писал, жалел отечество... А теперь вот...
Он подошел к окну, толчком распахнул его. Застоявшийся сизый дым медленно поплыл наружу.
— На краю... На самом краю живем! — крикнул он Баранову и, снова глотнув из кружки, вытер губы концом мятого рушника, висевшего на деревянной спинке кровати. — Говори! — потребовал он вдруг хрипло и быстро обернулся к гостю. — Говори еще. Человеком на минуту стану...
Баранов поглядел на него, неожиданно усмехнулся, снял с набалдашника пальцы, встал.
— Болеть за Россию всегда должно. Одни мы с тобой на краю земли. Я там, ты тут, — сказал он просто. — Да теперь времена меняются. И в Санкт-Петербурге понимать стали. А иркутским зверолюбцам кричать уже не придется, на что здесь всякие затеи. Я всегда говорил, что довольно бедны они, коли их один счет бобров занимает. Ежели таковым бобролюбцам исчислить, что стоят бобры и сколько за них людей перерезано и погибло, то, может быть, пониже свои бобровые шапки нахлобучат... Ну, пора, сударь. За дела приниматься нужно. Людей собирать...
После его ухода комендант долго еще стоял у окна, пил прямо из бутылки. Потом вдруг ворвался в канцелярию, раскидал бумаги, протащил за ворот писца до самой двери и выбросил на улицу, выгнал почтальонов и, запершись, до поздней ночи сидел за письменным столом. Утром писец собрал залитые вином листы начатого и незаконченного проекта благоустроения края и аккуратно подшил их «к делу».
ГЛАВА 7
1
На широких нарах, расставленных вдоль задней стены, скучившись, сидели люди. В кабаке было полутемно, сквозь узкое окно, затянутое продымленной холстиной, чуть сочился дневной свет. Сырость и копоть покрывали бревна стен, порожние бочки. Не то каганец, не то лампада горела возле стойки перед темным ликом иконы. За длинным тяжелым столом сидели только двое. Дела в кабаках шли плохо, все было пришлыми пропито.
Высокий седой целовальник, с заросшим до самых глазниц лицом, брякал у стойки медяками, противно, настуженно кашлял. Днем в заведении всегда было холодно, даже в чистой горнице сзади прилавка. Туда допускались только «почетные» — купцы и чиновники. «Полупочетные» — солдаты, матросы — гуляли вместе со всеми.
Сегодня в кабаке было чище обычного, целовальник с утра ждал корабельных гостей. В Охотске знали, что из Америки корабль пришел и будет набирать людей.
— Сказывают, сам Баранов прибыл! — восторженно говорил один из сидевших за столом, вылизывая края пузатого мутного стакана. — Огромадный, семи аршин росту, в плечах сажень. Дерзновенный человек.
Его собутыльник медленно сосал водку, поглядывал на дверь. Скуластый и щуплый, в синем добром кафтане, он был похож на негоцианта. Он знал Баранова давно, ходил с ним караваном к Кяхту, но распространяться на этот счет не собирался. Он кивал собутыльнику, поощряя к разговору, а сам терпеливо и упорно ждал, поглядывая на дверь.
Баранов пришел неожиданно и не один. Вместе с ним явился выпущенный из ямы хромой приказчик Компании — старый товарищ правителя еще по Чукотке, боцман с «Амура», и несколько десятков людей, собранных по кабакам. Люди валили скопом, галдели и толкались, торопясь пробраться скорей к столам. Иные были без шапок, босые, иные остались только в зипунах да в лаптях. Лишь на некоторых была еще справная одежина, да у двоих-троих даже старинные мундиры.
Кабатчик поспешил встретить гостей, широко распахнул дверь в чистую горницу, приглашая туда Баранова, зажег на стойке свечу в тяжелом шандале. Толпа разместилась на лавках и бочках у стен, часть еще грудилась в дверях. Все торопились на даровое угощение — так спокон века водилось при наймах.
Как только показался правитель, негоциант в синем кафтане поставил свой стакан, быстро направился к парадной горнице. Однако Баранов остановился возле прилавка. Он вытер под картузом лысину, махнул рукой стоявшему перед ним целовальнику.
— Погоди, любезный, — сказала он не спеша. — Я тут побуду.
Сев на порожний бочонок и больше не замечая кабатчика, он внимательно оглядел толпу. Негоциант вернулся из горницы и тоже остановился у прилавка. Опытный вербовщик не понимал еще, что задумал Баранов, но подойти к нему не посмел. В кабаке вдруг стало тихо, как в церкви. Здоровенный прислужник, держа по нескольку кружек в каждой руке, недоумевающе переступал босыми ногами.
Правитель, наконец, кончил осмотр. Людей было достаточно, но подходящих не видно: слабосильный, хилый народ!
— Господа вольные, — сказал он размеренно и неторопливо и снял картуз. — К вам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения и крепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы... К чести и гордости державы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Буде кто из вас ехать со мной захочет, запомнит пусть всем своим разумением. Не для разврата и своевольства, не для смущения и пустых дел селиться там станем, а для повседневных, разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветания и интересов отечества.
Он остановился, помолчал. Слышалось сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.
— Целость общественная и благосостояние Компании,— продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса, — зависят от доброго и единодушного согласия, а, напротив, от развращения, несогласия не может быть никогда и ни в чем успеха...
Правитель обрисовал положение дел, почти ничего не утаив. Он хотел собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь... В заключение Баранов объявил порядок устройства и заселения новых мест.
Он передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большим радужным знаком Компании в углу и, не торопясь, покинул заведение. Лучше пусть поедет двадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг. Все равно с провиантом худо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного судна больше не появилось на рейде.
Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали, что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали. Вместо гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом одна только горечь, возможности покуражиться в волю, а потом пропить наперед весь годовой полупай и впридачу последний зипун, — вместо этих обычаем освященных заповедей им показали, что старые времена ушли.
Многие забеспокоились, поняв вдруг, что они брошены, что фортуна-судьба для них одинакова и у берегов холодного моря и в курной избе новгородских болот. Понуро стояли они у стен, зато другие, более молодые, задористые, громко ругали Баранова, Компанию, Санкт-Петербург... Трактирщик, решив, что толку не будет, задул свечу. Стало темно.
Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки и браги, он теперь не знал — кому. В тесноте ему придавили больную ногу. Переданный правителем устав для контрактуемых свалился на пол, его затоптали.
Тут-то и выступил вперед купец в синем кафтане. Вербовщик одной из мелких компаний, уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовки людей, но тягаться с российско-американским соперником ему казалось не под силу. До прихода судна из Ново-Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытия корабля над ним смеялись. Однако все повернулось иначе.
Вербовщик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь был хозяин.
— Промышленные! — крикнул он веселым, торопливым говорком. — Стойте, почтенные. Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с пустом. Я угощаю!.. Вздуй огонь! — приказал он целовальнику. — Водки сюда, калачей, пива имбирного!
Люди обрадованно загалдели, засуетились, более проворные сразу кинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничего не водилось, угощение было даровое, и толпа с жадностью накинулась на него. Снова хозяин зажег свечу, а по углам воткнули смолистые лучины.
Расстегнув на груди кафтан, вербовщик притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райское житье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры, чтобы поднять стоимость морских котиков, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутске несколько тысяч якобы гнилых шкур.
— Кровь вашу пьют, промышленные! — трезвонил он своим высоким добродушным говорком, хлопая по спинам близсидящих. Но сам внимательно и остро следил маленькими глазами за каждым. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежали давно приготовленные размякшие листки контрактов. Только усилием воли сдерживал нетерпение. Люди еще недостаточно напились.
Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утру у вербовщика было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшие рабы снова становились рабами на долгие годы, иные — на всю жизнь.
Дня через два вербовка прекратилась. Набралось свыше полсотни людей, больше, чем мог ожидать вербовщик даже в лучшие времена. Судна для перевозки еще не было, и, чтобы законтрактованные не разбежались, он отобрал у них одежду. Закутанные в мешки, сидели они под палисадами российской крепости, покорно ждали отправки. Так было всегда, не они придумывали законы.
Узнав о вербовке, Баранов даже не поднял головы от бумаги, куда записывал купленный на казенных складах провиант. Потом отложил перо, прищурившись, глянул на смущенного приказчика.
— Такого добра не жаль, — заявил он спокойно. — Отбери, Филатыч, двадцатерых. Мыслю, кто поразумней — остались. А ежели, — он потрогал бородку пера, взял его короткими, немного отекшими пальцами, — кого перехватил он подходящего, забери. Скажи, не отдаст — утоплю еще в гавани. Иди!
И, надев очки, снова принялся считать.
Спустя несколько дней «Амур» покинул Охотск. С комендантом Баранов больше не встречался. Сотню бочек солонины и две сотни с капустой да тридцать новых рекрутов — вот все, что добыл у него правитель.
ГЛАВА 8
1
В горнице было душно, остро пахло душмянкой — смолистым кедром с отрогов Кордильеров, на бересте возле лежанки сохла набранная Гедеоном малина. Монах рвал ее вместе с росистыми ветками, принес, словно хворост. Ананий сам ощипал ягоды, выбрал покрупнее для пунша, остальные положил сушить.
— Благодать, — сказал он вздыхая. — Сила... Как с кровлей, отец Гедеон?
Монах отряхнул рясу, выгреб разбухшими пальцами мокрые листья из бороды.
— Ветр... — пробормотал он нехотя. — Дождь... Алеуты в море ушли.
Он переступил огромными стоптанными ичигами, оставляя на скобленом желтом полу грязные следы. В крепость он не показывался. Баранов все еще не вернулся, временный правитель был приторно любезен, называл монаха «святой отец», но руки не подавал и раза два наказал Серафиме вытереть тут же, при госте, занесенную монахом в комнату грязь.
Лещинский жил в нижнем этаже, рядом с зальцей, куда изредка вечерами пробирался Гедеон. Монах задумчиво трогал клавиши органчика или при свете еловых сучьев в очаге внимательно разглядывал живописные картины, корешки книг. Однажды Лука, приносивший дрова для камина, — Баранов велел просушивать помещение, — видел, как Гедеон, улыбаясь тихой, умиротворенной улыбкой, стоял перед картиной Ротчева «Меркурий с Парисом», дарованной колонии графом Строгановым.
Лука никогда не видел монаха таким спокойным и мягким и после ухода не вытерпел, чтобы самому не разглядеть полотно. Но, кроме богатой золотой рамы, ничто не заинтересовало его. Лука почесал нос, бороду и решил, что это, наверное, икона.
С отъездом правителя в крепости внешне ничего не изменилось. Так же били зорю в четыре утра и девять вечера, дежурили обходные вокруг палисада. Лещинский посылал людей ловить палтуса и треску, охотиться на диких баранов. Но отсутствие главного хозяина чувствовалось во всем.
Индейцы снова напали на рыбачивших островитян, убили троих. Грозились обложить крепость, но пока только индейские юноши ночью проникли на верфь и унесли якорные лапы. Лещинский поднял тревогу, выскочил на площадь в стальном панцыре, сам хотел вести отряд наказать дерзких, однако истощенные звероловы враждебно и молча разошлись по казармам.
— Будет чудить, сказал ему Наплавков с усмешкой. — Пизарро из тебя не выйдет!
Лещинский промолчал с досады, все утро стрелял из пистолета в пикового туза, приколотого к стене комнаты.
Алеуты держались отдельной группой, рыбу промышляли только для себя. Нанкок все еще вздыхал по отобранной Барановым медали и жаловался всем, в особенности Ананию, позвавшему однажды князька в свой покой «келейно посоветоваться».
Архимандрит жил в крепости уже два месяца. Первая встреча с правителем и все последующие дни до его отъезда в Охотск показали Ананию, что Баранов — единственный и полновластный хозяин здесь.
Ананий читал его письма. Хитрый, умный поп, начитанный и образованный, он понимал всю косность Синода, но молчал, никогда не высказывал своих взглядов. Могущество иезуитского ордена, для которого все способы были одинаково пригодны, — вот что было жизненно необходимым для укрепления духовной власти! Приходской священник, позже настоятель маленького монастыря, Ананий ехал в Америку за епископской мантией. Однако ему нехватало размаха. Сказывалась натура поповича, воспитанного многими поколениями мелких служителей церкви.
В зальце, на ореховом столике, где обычно правитель работал, Серафима оставила ключи. Ананий открыл ящик, и пока женщина искала Луку, вдруг понадобившегося архимандриту, Ананий успел проглядеть несколько черновиков писем Баранова. Один из них, лежавший отдельно, заставил монаха задуматься. Письмо было написано не Барановым, но приписка на полях «сколь верно!» и подчеркнутые строки, еще больше раскрывали правителя, с которым придется упорно бороться. И кто знает, будет ли Ананию это под силу!
«...Монахи наши не шли путем Езуитов в Парагвае... — мелким, растянутым почерком было написано на плотном листе бумаги, — ...не искали развивать понятия диких, не умели входить в обширные интересы Отечества и Компании. Они купали американцев и, когда по переимчивости оных умели те в полчаса крест хорошо положить, гордясь успехами и далее способностями их не пользуясь, с торжеством возвращались, думая, что кивнул, мигнул и все дело сделано...»
Ананий знал историю заселения Калифорнии. Миссии францисканских монахов были главными и, по существу, основными пунктами опоры испанских владений, богатыми житницами, влиятельными монастырями. Власть принадлежала духовным. Сам вицерой и военные силы во всем зависели от монахов... Здесь это могла дать епископская шапка. Но ни шапки, ни даже заметного влияния при Баранове ему не получить. Нужно бороться терпеливо и неустанно.
...Ананий проворно шагал по мягким травяным плетенкам, устилавшим пол горницы, снял с каминного крюка большой котелок с кипевшим сахаром, влил туда рому, надавил малиновых ягод, добавил воды. Душистый пар распространился по комнате, заставил Гедеона вздрогнуть. Когда-то бывший горнозаводчик не раз готовил такое питье.
— Благослови, — сказал он хмуро, дергая отросшую щетину усов. — Лучше мне в лесу. Людей не вижу...
Ананий продолжал бесшумно ступать меховыми сапогами, разглядывал на свет тягучую жидкость, мешал ее ложкой, что-то бормотал и, казалось, совсем не слушал монаха. Однако, когда Гедеон замолчал, архимандрит обернулся, повесил котелок над углями, вытер рушником веснущатые пальцы. Благодушие и блеск в его глазах исчезли.
— Ослушание... — сказал он очень внятно и тихо. — Из монастырских темниц не выходит никто. Сурова кара господня... Иди в казармы. В тягостные времена церковь не покидает мирян... Внемли всему и излагай мне.
Не глядя на Гедеона, он сунул ему руку и стоял до тех пор, пока монах, попятившись, не закрыл за собой дверь.
До поздних сумерек сидел архимандрит в своих покоях, писал письмо. За окном стучал плохо прилаженный ставень, мелкими каплями хлестал в стекла дождь. Шторм усиливался, слышно было, как шипели вдоль берега волны. Изредка с палисадов доносились окрики часовых.
Ананий ежился, плотнее натягивал лисий тулуп, отхлебывал горячий пунш и продолжал скрипеть пером.
«...Царствующая здесь французская вольность заставляет меня много думать... — выводил Ананий строчки тайного донесения в Санкт-Петербург. — Ежели подробно описывать все его деяния, то надобно будет сочинять целую книгу, а не письмо писать. Я не могу и поныне узнать, приезд ли мой или ваши колкие выговоры, господину Баранову писанные, взбесили его. Всех промышленных расстраивает и вооружает против вас, все называет принадлежащим Компании, а не компаньонам... Ныне ни одного алеута не венчаю, не доложась его, но и тут не угодишь, всегда старается промышленных взбесить и распустил слухи, я-де имею предписание свиту духовную содержать во всякой строгости. А у него собрания частые, игрушки и через всю ночь пляски, так что не оставляет на воскресенье и праздничные дни, а иногда и в будни игрушки делает... С пропитанием довел до того, что народ помереть весь должен, ходят на лайду улитки морские да ракушки собирать, алеуты ждут полного затишья, чтобы сбежать на Кадьяк и протчие острова... Сам в Охотске доныне прохлаждается. За людьми и припасами отбыл, край заселять, строить жадность проявляет несусветную. А того не хочет якобы и замечать, что появление большой деятельности совсем напугает бобров и они исчезнут или истреблены будут предприимчивостью новых жителей...»
Ананий писал неторопливо, вспоминая и используя каждую мелочь. Он знал тех, кому писал. Все могло пригодиться.
Наплавков морщился, с напряжением вытаскивал больную ногу из раскисшего липкого грунта. Он давно уже перестал ходить на ключ лечиться. Источник только ослаблял сердце, ноге все равно не стало лучше. Да и не до этого теперь было.
Отъезд Баранова и Кускова дал возможность Наплавкову ближе сойтись с звероловами. И новая, дерзкая, как в прежние годы, мысль овладела им. Он знал о бунте Беньевского на Камчатке, учиненном много лет тому назад такими же промышленными людьми, знал, что бунт удался. Может быть, стоит и здесь попытаться?
Охотники встречали теперь Наплавкова всюду, хлопотливого и старательного, помогающего то одной партии, то другой, присаживающегося на крылечке казармы выкурить трубку, поговорить. И всегда случалось так, что после разговоров с ним люди сидели до темноты, взбудораженные и задумчивые. Им представлялось что-то новое, хорошее. Что — Наплавков не договаривал. Он умел разбередить людей и осторожно отступал. Время и неудачи научили его действовать осмотрительно.
Дождь усиливался, креп ветер. Мокрые лапы елей преграждали дорогу, заросли лиан и терновника становились непроходимыми. Высоко над головой гудели вершины сосен-великанов. Надвигались сумерки.
Наплавков, придерживая на плече горного барана, убитого возле редута, торопился выбраться из леса. Надвигалась буря, и нужно было скорее добраться до форта, укрепить якорями недостроенное судно. Иначе его сорвет, как легкую байдарку.
Наконец, показались строения крепости. Сквозь струи дождя выступили зубцы палисада. За несколько месяцев бревна потемнели, и казалось, что крепость стоит уже не один год. Некоторые из ее обитателей приняли вторую родину сразу. Каждый венец сруба, проложенная тропа, каждый новый, прожитый здесь в трудах и лишениях день сближали их с хмурыми скалами, великим лесным простором, с морем, с ущельями Скалистых гор...
Наплавков вздохнул и прибавил шаг. Крепость уже была совсем близко, сейчас его окликнет караульщик. Однако он подошел почти вплотную к форту, но ни часового, ни обходных на местах не оказалось. Не было их и возле узких, тяжелых ворот. Лишь после настойчивого стука промокшего, рассерженного Наплавкова, между зубьями палисада брякнул мушкет, показалось бородатое лицо.
— Кто грохает? — сердито спросил караульный, стараясь вглядеться в не видное сверху подножие стены.
Наплавков разозлился. Лещинский последнее время мало следил за гарнизоном. При Баранове подойти незамеченным к крепости нельзя было даже ночью. Строгость правителя Наплавков оправдывал. Распущенности он не выносил сам и не терпел ее в других.
Сказав пароль, гарпунщик угрюмо поднялся по тесаным ступенькам внутри ограды, молча толкнул калитку и, не отвечая на завистливый возглас бородача, приметившего добычу, захромал к бараку, стоявшему у моря. Казарма была срублена одной из первых при закладке форта, казалась давно обжитой. Здесь, в углу, отделенном сивучьими шкурами, с первого же дня гарпунщик и поселился.
Сюда обычно собирались почти все звероловы, находившиеся в крепости. Огромный очаг, сложенный из дикого камня, давал свет и тепло. Смолистые корчаги душмянки, сухой плавник горели до утра, озаряя низкие, конопаченные стены, нары, увешанные снастями, широкий, на каменных плитах, стол. Перед очагом — две плахи, положенные на пни, здесь обычно сидели только обитатели казармы. Приходившие рассаживались вокруг стола.
В казарме семейных не было. Охотники гордились отсутствием женщин. Пленные индианки — жены других зверобоев, алеутки не допускались в строгое жилье старейших посельщиков. Не слышно здесь было говора, напоминавшего курлыканье птиц, неустанной возни, пестрых лоскутьев, унылой песни индианок.
Одно исключение было допущено в старой казарме. Высокий седой старик, сподвижник Баранова еще с шелиховских времен, промышляя речного бобра, нашел под скалой у горячего источника старуху-индианку и девочку. Старуха была мертва. Рысь прокусила ей шею. Два жирных ворона клевали посиневшую ногу индианки и даже не взлетели при появлении охотника. Девочка была почти без сознания. Хищник ободрал ей кожу с плеча и спины, и девочка истекала кровью.
Зверобой хотел пройти мимо. Много смертей видел он на своем веку. Но тощие косицы, измазанные в крови, беспомощная детская фигурка вызвали воспоминания о днях, проведенных пленником в индейской деревне на Миссисипи, о детских участливых руках, приносивших ему тайком пищу.
Старик снял нательную рубаху, разорвал полосами, залепил глиной раны девочки. Очнувшись и увидев чужого, она хотела вырваться, но сил нехватило, она снова потеряла сознание.
Охотник прожил у ключа два дня, а когда раненая немного окрепла, забрал ее с собой. Он принес девочку прямо в казарму, положил на свои нары, стоявшие рядом с углом Наплавкова, потом вскинул заросшее, скуластое лицо на притихших зверобоев.
— Кто лаять будет? — спросил он, чуть сбочив седую в бобровой шапке голову. Но глаза глядели по-молодому — задорно и воинственно.
Никто ничего не сказал. Старика знали по всему Северу, сам губернатор Канады подарил ему ружье. Единственный из русских побывал он на вершине св. Ильи, высочайшей горы Аляски, пешком перевалил водораздел до Гудзонова озера. Все причуды ему прощались.
Уналашка жила на нарах тихо, как мышь. Днем, когда охотники уходили на берег, девочка выползала из своего закутка, приоткрывала дверь и долго сидела на пороге, удивленно разглядывая островки бухты, ломаную линию скал, поросшую нескончаемым лесом. Когда наступали ясные дни, она могла разглядеть вершины родных гор. Ярко белые, чистые, они проступали за лесной равниной, на краю неба, и казались девочке совсем близкими.
Она пробиралась к очагу, трогала посуду, висевшую на крючьях, осторожно стучала пальцами и удивленно прислушивалась, как бренчит медь. Пугливая и настороженная маленькая индианка ни разу не сказала ни слова и только однажды, увидев женщин, проносивших мимо казармы дрова, возбужденно крикнула: «Кс!», затем, съежившись у окна, снова притихла.
Старик приносил ей ягоды и рыбу, смущенно и ворчливо клал на нары. Что делать с девочкой, он не знал, советоваться с кем-нибудь не хотел. Бережно охранял покой найденыша, не позволяя никому даже приблизиться к ней. Как-то днем, когда в казарме был один Наплавков, зверобой кивнул на свои нары, спросил будто невзначай:
— Попам достанется?
Он сказал это притворно равнодушно, словно дальнейшая судьба девочки его не интересовала, но Наплавков понял, что старик сильно озабочен.
Наплавков помолчал, переставил через порог хромую ногу.
— Коли отдашь — достанется, — ответил он спокойно и, не торопясь, вышел.
Приближаясь сейчас к жилью, гарпунщик услышал непривычный шум, доносившийся из старой казармы. Плотно закрытые ставнями окна не позволяли видеть, что делалось внутри. Но шум и крики были слышны сквозь плеск дождя.
Распахнув дверь, Наплавков еще с порога увидел, что в бараке произошли серьезные события. Криков больше не было слышно. Все звероловы столпились вокруг очага, тяжелые плахи стола сдвинуты в сторону, ярко пылал на костре опрокинутый котелок с ромом.
Перед очагом спиной к огню стоял Гедеон. Лохматые, спутанные волосы пламенели в отблесках костра. Монах что-то быстро и громко бормотал; огромная тень его падала на освещенную стену. На нарах виднелась скорчившаяся девочка и, заслоняя ее, старый охотник, спокойно и решительно опиравшийся на тяжелую боевую винтовку.
Наплавков догадался, что столкновение произошло из-за маленькой индианки. Миссия давно хотела ее окрестить, но Гедеон находился на озере, Ананий был занят другими делами. Вернее, предусмотрительный поп не хотел ссориться со старожилами. Зверобой заявил Лещинскому, что монахов к приемышу он не подпустит.
— Коли замают... — сказал старик и, не договорив, остро глянул на Лещинского из-под кустистых жестких бровей.
Лещинский потер свой круглый, желтоватый лоб, подумал, затем словно решая что-то чрезвычайно трудное, ответил с торопливой доброжелательностью:
— Повеление государя. Император расточает великую заботу о диких. Однако я немедля изложу духовным твою просьбу.
Он ничего не сказал Ананию, наоборот, долго и почтительно выслушивал осторожные намеки архимандрита касательно дел Компании, прощаясь, подошел под благословенье. Нюхом чуял возможного сообщника. Но пока молчал...
Наплавков кинул на лавку свою добычу, раздвинул толпу. Нужно было поскорее вмешаться, иначе Гедеон мог натворить беды.
Он опоздал. Кряжистый, тугощекий Попов, с обветренным, багровым лицом, медленно поднялся с обрубка, на котором до сих пор сидел, шагнул к монаху. Приложившись к его кресту, охотник опустил крест на лавку, затем, почти без усилий, поднял Гедеона на уровень плеч. Прежде чем ошеломленные люди успели что-либо сказать, зверолов ногой пихнул дверь, качнулся и выбросил монаха на мокрый, гудевший от шторма каменистый берег форта.
— Вольные мы... — сказал он угрюмо, поворачиваясь к затихшей толпе.
ГЛАВА 9
1
Он шел третий день, а лес оставался все таким же глухим и сумрачным. Гнилье, бурелом, высоченные папоротники, ели, переплетенные лианами, многосотлетний кедр. А дальше — горы и водопады, темные и величественные ущелья без дна, без края...
Павел остановился на уступе скалы. Красноватый гранит уходил далеко вниз и на бесконечной глубине каньона оборвался в черное, неподвижное озеро. Юноша слышал о нем от Кулика и Наташи, и теперь знал, куда пришел. Озеро находилось лигах в двадцати от берега, мимо него пролегала тропа на Чилькут. Чтобы выйти к Ново-Архангельску, нужно обогнуть этот мертвый водоем. Ни рыб, ни водорослей не водилось в озере, птицы не кружились над ним. Только ночью и рассветными зорями приходили сюда на водопой звери.
Глубокое безмолвие окружало ущелье. Вечерний сумрак становился гуще, заволакивал лес, темнели и медленно стирались грани дальнего кряжа Скалистых гор.
Павел спустился вниз, к озеру. Необходимо было найти ночлег, пока тьма окончательно не укрыла скалы, добыть огонь. Ночи в горах стояли холодные, от лесной сырости спасал только костер.
После того как Чуукван увел Кулика и Наташу, откочевало все племя. Павел не думал о нападении индейцев и не таился. Покинул хижину в тот же день, взяв с собой лишь винтовку и немного пороху. Великодушие индейцев угнетало его. Он не хотел никому быть обязанным. Он шел третий день, не раздумывая о дороге, и только сегодня понял, что идет к форту.
Темнело быстро. Исчезли очертания скал, леса, невидным стало озеро. Мерцала лишь в надвигавшемся мраке полоска воды у самого берега, отблескивал мокрый уступ каменного навеса. На краю этой выемки Павел соорудил костер, рядом накидал хвои. Он не взял из хижины даже звериной шкуры, необходимой для лесных ночевок. Хвоя заменила ему постель.
Гибель «Ростислава» и крушение надежд, связанных с отчаянным рейсом, непонятный выстрел в спину, Наташа, ее отец, Баранов, события последних дней — все это, одно за другим, остро и мучительно всплывало в памяти. Павел старался не думать, отвлечься, подолгу останавливался среди диких, суровых скал, следил за неторопливым полетом кондора, слушал гром водопада, свергавшегося со страшной высоты. Воды, горы, леса окружали его и действовали умиротворяюще. Шорохи трав на высоких лугах, ветер, запах смолы и прели, нетревоженная тишина...
Звери и птицы почти не попадались. Лишь изредка в сумеречной гущине мелькала колибри — крохотная лесная гостья. Яркий оранжевый зоб пламенел на солнце, как раскаленный уголь. Птица появлялась только теперь, в середине лета, затем она снова заснет в гнезде.
Несколько раз Павел замечал возле разрытых муравьиных куч следы торбагана. Однажды дорогу ему пересек сохатый. Других зверей не встречалось, и, если бы не убитый в начале пути дикий козленок, пришлось бы туго.
Уходя, Кулик оставил Павлу винтовку, рог пороху, мешочек пуль. Весь день, пробираясь по горам и зарослям, Павел не думал о еде и только теперь почувствовал голод. Однако ни в тощем мешке, висевшем у пояса, ни в карманах ничего не нашлось. Мясо козленка кончилось. Потерялся и тщательно хранимый, высушенный трут.
Ночь оказалась теплой, можно было обойтись без костра. Но есть очень хотелось, и Павел решил засесть на звериной тропе, проложенной к водопою.
Темно и глухо было в лесу. Влажные белесые клочья тумана скрыли деревья и камни. В сырой мгле изредка трещала ель, падал сорвавшийся где-то в горах обломок скалы, неясно гудел водопад. Павел ждал до самого утра, но ни один зверь не появился у озера. Словно все вымерло кругом.
Лежа за упавшей огромной елью, Павел согрелся, подопревшая хвоя высохла под ним, стала податливой и мягкой, как мох. Постепенно утих голод, незаметно овладевала дремота. Юноша уснул.
Проснулся он, когда еще было темно, туманно и сыро. Но за нависшими громадами скал уже угадывался сумеречный рассвет. Туман увлажнил хвою, жухлую листву между упавших лесин, темный береговой гранит. Медленно падали с отяжелевших веток редкие крупные капли, в скользкую топь превратилась тропа. Павел продрог, ныло простреленное плечо, еще сильнее хотелось есть. Он поднялся и, стряхнув с одежды росу, решил снова податься в горы. Может быть, там удастся поохотиться.
Становилось светлее. Липкий туман все еще висел клочьями на ветвях, но в просветах между деревьями уже обозначилось озеро и скалы над ним, мерцал и дробился на камнях неумолкающий водопад. Было очень тихо, торжественно, как перед началом жизни. Вдруг далеко вверху озарилась вершина горы, фиолетово-розовая, чистая, одетая вечным снеговым покровом. И, словно приветствуя первый луч солнца, раздался мощный протяжный и нарастающий рев, будивший тайгу и горы. Это кричал сохатый.
Павел встрепенулся, торопливо осмотрел винтовку. Зверь был близко. Он шел напрямки через заросли, разрывая лианы, ломая ветви огромными тупыми рогами, проваливаясь по колени в гнилье и раскисшую болотистую почву. Павел слышал, как трещал под гигантскими копытами валежник. Невдалеке, между расщелинами обомшелого камня, мелькнули волосатая морда, могучая грудь великана. Сохатый порывисто и сильно дышал, брызги пены покрывали широкую грудь. Он двигался, стремительно преодолевая препятствия и не чуя опасности, как раз к тому месту, где находился Павел. Юноша выстрелил.
Зверь дрогнул, остановился, вскинув высоко рога, бросился вперед и неожиданно рухнул на правый бок. Качнулись кусты, обрывки лиан, хрустнула и повалилась молодая лиственница. Видно стало, как часто-часто двигались огромные, мохнатые ноги. Потом они выпрямились...
Снимая шкуру, Павел наткнулся на след огнестрельной пули в шее лося. Пуля оказалась необычной. Большой круглый гранат, темный, как сгусток крови. Юноша знал, что некоторые племена собирали в горах драгоценные камни, используя их вместо свинца. Чаще всего этим занимался народ Конан — племя людоедов, обитавших по склонам Чилькутского перевала. Встречи с ними избегали даже индейцы.
Невольно Павел оглянулся. Случалось, что дикари преследовали раненого зверя не один день, шли за ним сотни миль. Но кругом было тихо. Солнечный луч проник в ущелье, осветил две дряхлые сосны на самом краю обрыва, сверкавший горный поток. Наступило утро.
Лещинский находился возле пристани, когда прибежавший караульщик сообщил о возвращении Павла. Лещинский выронил подзорную трубу (в подражание Баранову он часто разглядывал залив), нагнулся поднять ее и неожиданно почувствовал, как похолодели руки, испариной покрылся лоб, узкая костлявая грудь.
Усилием воли он поборол приступ слабости, набожно приложил два пальца к круглой суконной шапке, обшитой светлым шнурком.
— Святое чудо... милосердный бог...
Окончательно овладев собой, он торопливо двинулся вдоль палисада с радостной улыбкой на лице и ужасом в сердце. Предательство становилось явным, похороненное там, в заливе, оно угрожало разоблачением, гибелью...
Павел лежал в спальне Баранова. Стоял полумрак — Серафима закрыла ставни, плотно прихлопнула дверь, зажгла и снова погасила свечу. Увидев еще издали юношу, осторожно принесенного двумя звероловами, подобравшими его возле крепости, женщина негромко вскрикнула, но больше не произнесла ни звука. Глаза ее стали глубокими, лучистыми, затаили нежданную радость.
Возвращение воскресшего из мертвых Павла взволновало весь поселок. Охотники торопились к дому правителя, спешили узнать о судьбе «Ростислава», алеуты бросили лов трески, индейские женщины шептались за углами.
Лука не пускал никого дальше крыльца. Озабоченный, немного испуганный, сидел он на нижней ступеньке, нетерпеливо поглядывая на дверь. Сам он ничего не знал, не успел даже как следует разглядеть Павла. Серафима сразу усадила Луку около двери.
— Карауль! — приказала она, не глядя по своему обыкновению на мужа, и вдруг засмеялась ласково, как не смеялась давно. — Слышь, живой вернулся. Хворый, а живой. Не пускай никого, Лука!
Она ушла в спальню, а озадаченный Лука некоторое время стоял на пороге, потирая бороду. Он так и не решился ни о чем спросить. Необычное поведение Серафимы поразило его больше, чем все ее самые странные выходки. Он даже забыл о припрятанной в сенях чарке рома.
— Из самой Калифорнии прибыл. Из индейского плена... — говорил он обступившим крыльцо зверобоям. — Суднишко гишпанцы отняли...
Лука по привычке увлекся, принялся выдумывать новые подробности и под конец сам верил своим выдумкам.
Обитатели крепости слушали его хмуро и молча. Россказням Луки никто не верил. Спасение одного только Павла подтверждало гибель других. Вспыхнувшая было надежда на помощь погасла.
Когда вошел Лещинский, Павел спал. На потемневшем от ветра лице отчетливо выделялись красные пятна скул, прорывался хриплый кашель. Скитания и ночевки в сырых ущельях разбередили недавнюю рану. Последние двое суток Павел двигался к форту через силу, подолгу лежал на камнях и ракушках, устилавших берег моря, бредил.
Океан был пасмурный, серый. Тяжелая волна однотонно швыряла гальку, растекалась по мокрым, обточенным прибоями камням, медленно отступала. Вдали темнели острова архипелага Св. Лазаря — невысокие, скалистые утесы. Над ними, над морем и лесом плыли тяжелые дождевые тучи. От залива Норфольк-Саунд на Ситхе до самых островов Шарлотты редко выдавались ясные дни.
— Забылся, — шопотом сказала Серафима, преграждая дорогу Лещинскому в горницу. Похудевшая, в черном головном платке, она недобро глянула на временного начальника форта, хотела прикрыть дверь. Но Лещинский уже ступил через порог.
— Иван Александрович? — вдруг позвал юноша, поднимая с подушки голову. — Ты?
Лещинский приблизился к изголовью лежавшего.
— Павел Савелович... — зашептал он возбужденно, словно не в силах сдержать радость от встречи. — Матерь божия!.. Сколь ночей провел я без сна! Не верил в погибель. Не верил...
Не давая Павлу встать, он положил дрожащую руку на взмокшие волосы, закрывавшие лоб больного, весь насторожился. Однако то, чего он опасался, не случилось. Павел не догадывался о предательстве, выстрел считал направленным с пиратской шхуны. Доверчивый и великодушный, он пытался теперь побороть свою неприязнь к Лещинскому.
— Господин Лещинский! — выговорил он с искренней радостью. — Жив! Вернулся! Слава тебе...
Перекрестившись, он сел на кровати, принялся торопливо расспрашивать о судьбе экипажа, о корсаре, о делах колонии. Про отъезд Баранова ему сообщила Серафима.
Лещинский уже вполне оправился. Охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и выжидающе замолчал. Но Павел его просто не понял.
Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявшую у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.
— Много слышал. Много... — сказал он, остро, с любопытством разглядывая приподнявшегося Павла. — Еще в Санкт-Петербурге, от самого господина Строганова, покровителя... Рад узнать вас, сударь мой.
Он расправил рясу, сел на кровать, не спеша заговорил о столичных знакомых, у которых бывал и крестник правителя, о переезде сюда, посочувствовал скитаниям Павла и ни слова не обронил ни о делах колонии, миссии, ни о Баранове. Да и говорил он не как с больным и совсем не как священнослужитель. Лишь уходя, добродушно благословил юношу пухлыми, рыжими пальцами.
— Отважных хранит господь... — сказал он, подвязывая цепочку креста. — Форту хозяин нужен!
Павел с удивлением слушал речи архимандрита. Впервые он видел образованного, начитанного российского монаха, посещавшего просвещеннейших людей столицы. От слабости и жара кружилась голова, но юноша чувствовал, что он не бредит, что, кроме лесов и ущелий, пиратов и индейцев, есть города и книги, мысли и несбывшиеся мечтания...
Жар усиливался. Павел опять потерял сознание, Серафима больше не отходила от его кровати. Она не сомкнула глаз ни на одну минуту, сидела не шевелясь. Лишь изредка вставала, чтобы переменить полотенце на воспаленном лбу больного или поправить трещавший фитиль лампады.
Гремел за стенами шторм, билось о камни неспокойное море, выли у палисада сторожевые псы. Медленно и тревожно тянулась ночь.
ГЛАВА 10
1
Штормовые ветры продолжались до середины лета. Потом неожиданно наступила тихая погода, и в первый же день странное явление, еще не виданное в этих местах, поразило жителей Ново-Архангельска. Весь берег, от пролива Хуцноу до крайних, чуть заметных на горизонте скал, казался залитым кровью. Множество раков, выкинутых бурей и подземными толчками, гибло на воздухе, окрашивая песок и камни своим предсмертным цветом.
Землетрясение прошло по дну океана, вдоль северной гряды островов. Вулканы св. Ильи, Доброй Погоды, Эчком много лет уже не действовали, плотная лава, серая пемза покрылись саженной корой льда. Следы прежних извержений виднелись повсюду, но кратеры гор потухли давно и, как видно, навсегда.
Среди мертвых раков встречалась крупная и мелкая рыба, водоросли, чудища морских глубин. С корзинами, ведрами из корья и кожи, просто с ременными низками колонисты бросились собирать нежданный дар. Треска в засольных ямах кончилась еще к началу лета, население форта опять перебивалось ракушками, прошлогодней ягодой, собираемой по болотистым низинам.
Со дня возвращения Павла прошло около месяца, юноша почти совсем выздоровел. Рана зарубцевалась, не так мучил кашель. От медвежьего сала, припасенного Серафимой, от покоя и крепкого морского ветра заживали верхушки легких. Он вставал так же, как и при Баранове, в семь часов утра, шел на пристань, потом к узкому мысу, где была поставлена литейня.
С приездом Павла корабельщик снова возобновил работу. Мастер приободрился, стучал деревянным обушком по шпангоутам, обшивке, проверял лес для мачт. О нападении индейцев и пожаре судна вспоминать не любил. В ту проклятую ночь сгорели заготовленные для нового корабля две бухты каната, и это несчастье старик считал своей оплошностью.
Корабль вырастал на стапелях, пузатый и пока неуклюжий, но строители уже видели, что спущенный в море, с полной оснасткой бриг вызовет одобрение любого знатока. Это был первенец, построенный своими руками на новой родине!
Павел проводил на верфи половину дня.
С литьем тоже дела налаживались. В литейной орудовал старик Афонин, подобравший индейскую девочку. Когда-то очень давно пришлось ему зимовать на Урале, на одном из заводов Демидовых. В огромной каменной печи плавили руду, и Афонин с полдесятком таких же парней направляли кипевший металл в приготовленные формы. После тяжкого дня парни сразу валились спать, а востроносый, в чужом полушубке Афонин пробирался в соседний сарай, где беглый монах и двое подручных месили на завтра формовочную глину.
Топилась печь, коптили лучины, длинная тень монаха металась по полу и стенам. Афонин садился на еловый обрубок и, словно нахохлившийся воробей, следил за искусными движениями бывшего соловецкого дьякона. Афонин мог так сидеть всю ночь. Нравились ему и сырая формовочная и обожженные красные человечки, которых для шутки лепил расстрига.
Однажды монах смастерил глиняную модель монастыря с церквями, оградой, а пушки и колокола были им же отлиты из меди. В другой раз подручные показали парню большой ком глины, прикрытый мешковиной. Изумленный литейщик увидел знакомые черты хозяйского лица, намеченные скупо, но сильно и резко. Будто монах хотел вылепить одну жестокость.
Весной соловецкий дьякон утопился, Афонин побрел в Охотск. С той поры сменилось много лет, много растаяло снегов...
Старик взялся отлить две каронады и главный колокол для новой церкви.
Давнишний литейщик и китобой сам топтал тонкими, в синих прожилках, ногами глину, сушил песок, сколачивал тяжеленные плахи для форм. Все дни проводил здесь, домой наведывался редко, а последнее время решил и ночевать на работе.
Уналашку он тоже забрал сюда. После стычки с Гедеоном старик не решался оставлять ее одну в казарме. И девочка всякий раз жалась к нему, если он собирался куда-нибудь уходить.
Девочка была его единственной помощницей. Темнолицая, проворная, как хорек, подкидывала она в огонь сучья, выгребала золу. Труд и привычка множества поколений сказывались в ее быстрых, неустанных движениях, покорной непоседливости маленькой рабыни. Радость быть здесь, близко к лесу, усиливала ее старание. Она чувствовала себя почти счастливой. Дым горевших веток, закопченные бревна напоминали ей хижину-барабору ее отца. Таская сучья, Уналашка хлопала себя по надутым щекам, тихонько смеялась.
Баранов приказал поставить литейню за палисадом, у края лесной прогалины. Отсюда недалеко было ходить за рудой в один из каньонов и безопасней на случай пожара. Индейские женщины носили куски породы в травяных корзинах, таскали уголья. Два креола жгли толстые еловые стволы.
Павел по-настоящему стал хозяином форта. К власти он не стремился, попросту не задумывался над этим. Но ненасытность молодого, выздоравливающего тела требовала деятельности. Лещинский хранил ключи, принимал вечерний и утренний рапорты по крепости. Но русские охотники и туземцы обращались за всеми нуждами к Павлу.
— Непокорный, — сумрачно говорил Лещинскому и Ананий, барабаня короткими белесыми пальцами по набалдашнику посоха. — Ты, государь мой, волю ему дал.
Лещинский срывал злость на Луке, на алеутах, часами заставлял зверобоев ждать у лабаза выдачи огневых припасов, приемки шкур. Однако с Павлом был попрежнему ласков и смиренен и всякий раз старался подчеркнуть свою преданность Баранову.
Только теперь Павел как следует начинал разбираться в грандиозных замыслах и планах правителя, понял, почему петербургский сановник Резанов, посланный почти судить, горячо поддержал все начинания Баранова. Восхищение охватывало сердце Павла, снова хотелось быть помощником этого умного, сильного человека, участником его грандиозных начинаний.
В памяти возникали навигационные карты, отправка судна вдоль неизведанных берегов, путь к Гудзону через хребты Кордильеров... Все это было в бумагах Баранова. Правитель собирался возить лес в Калифорнию, лед на Сандвичевы острова, разводить скот, сеять пшеницу в долинах Скалистых гор. Открыть постоянную торговлю, построить города и селения, научить индейцев пахать и сеять, плотно и навсегда осесть на новой земле! Баранов видел, что при таком истреблении пушного зверя о промыслах скоро придется забыть, С горькой иронией писал он меморию в Главное правление, пытаясь рассеять сказку «почтенного наблюдателя», случайного гостя колоний, спешившего заверить акционеров, что «бобров перебьют всех тогда, когда у Ново-Архангельска выловят всю треску». Торопливость и беспечность невежды! С искренней скорбью узнал он о смерти Резанова в Красноярске, так и не добравшегося до Петербурга. Новые люди, желавшие расцвета колоний, многое потеряли от его гибели.
Читая ответы Баранова, юноша угадывал невысказанную боль и переживал ее вместе со своим приемным отцом... Павла тянуло теперь к нему сильнее прежнего. Разум прощал даже казнь пятерых заложников, только при воспоминании о них у него ныло сердце.
Ясное утро занялось над крепостью. День обещал быть погожим, какие редко бывают в этом краю.
«Амур» подошел почти к самым блокшивам. Отлив еще не начинался, высокая вода окружала поросшие лесом зеленые острова, укрывала береговую гальку.
Корабль заметили с палисадов, когда он проходил мимо крайнего острова. Судно узнал Афонин. Старик готовил к отливке последнюю каронаду и уже несколько суток не покидал формовочной.
Отложив лопату, он почти бегом направился к форту, крикнул на ходу часовым, затем торопливо повернул к церкви. Гулкий праздничный звон поплыл над крепостью, над тихим утренним лесом, берегом, над залитой солнцем водой. Раскатилось эхо, уходя все дальше в глубину сумеречных, пустынных гор.
Колокол звонил впервые. Архимандрит берег эффект для торжественного богослужения в день открытия храма. Кровлю, наконец, закончили, Ананий разослал гонцов по всей округе — сзывать крещеных туземцев воздать хвалу богу. Правителя он решил не дожидаться.
— Мирские дела далеки от господа, — сказал Ананий Павлу полушутя и как бы вскользь.
Баранов сошел на берег. «Амур» — десятипушечный старый с изъеденным килем бриг — второй раз бросал якорь в Ново-Архангельском порту. Удача сопутствовала мореплавателям. Переход был проделан в шестьдесят дней. Немного потрепала буря у Алеутской гряды, но Петрович знал там каждую щель, и «Амур» отстоялся в закрытой бухте.
Пять месяцев отсутствовал правитель. Сто пятьдесят дней и ночей провел он вдали от завоеванной потом и кровью земли. Самое дорогое и близкое оставалось здесь, на диком камне, на утесах и скалах, среди вечной лесной дремоты...
Правитель ступил на берег. Грозной и немой казалась крепость, горели жерла медных пушек... И вдруг чистый, давно забытый звон всколыхнул тишину. Форт отвечал своему правителю.
Баранов медленно опустился на колени.
— Россия!
Он увидел бегущих к нему со всех сторон охотников, поселян и впереди всех — Павла...
После полудня на рейде показались еще два судна. Это возвращался из Кантона Кусков.
Сколько радости за один день!
Впервые правитель не стыдился слез.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги