Остров дьявола

Глава седьмая

В Подмосковье яркими красками полыхало бабье лето. Дни стояли тихие, солнечные, с легкой вуалью по утрам и вечерам, с печально хлопотными сборами перелетных птиц. В садах сочно нежились краснобокие штрейфлинги и увесистые ядреные антоновки да тучно набрасывались на черноплодную рябину шумные стаи дроздов. Ярко-алую придорожную рябину они пока что не трогали, оставляя ее про запас, поближе к первым заморозкам. Золотисто-багряно цвели перелески и рощи. Изрядно обмелевшая за лето всегда холодная речка Воря по-змеиному тихо скользила меж поредевших зарослей ольхи, ивы и черемухи. У поселка Абрамцево, славу которому создали писатели и художники прошлого и нынешнего веков, она набегала на невысокую плотину, недовольно ворчала и, образовав неширокий поросший травой пруд, скрывалась в прибрежных кустах. Перед самой плотиной Мечислав Слугарев сбавил скорость и спросил сидящего рядом с ним Дениса Морозова.

- А мы не рано едем? Я как-то неловко себя чувствую - неудобно появляться в гостях первыми, тем более, не будучи знакомыми с хозяином.

- Не волнуйся: мы не будем первыми. Раньше всех придет Пухов, - ответил Денис и добавил: - Я о тебе говорил Ивану Матвеевичу. Он давно хочет с тобой познакомиться.

- Почему думаешь, что Пухов придет раньше всех?

- Во-первых, потому что его дача там же, в академическом городке, недалеко от дачи Ивана Матвеевича. Можно сказать, сосед. А во-вторых, Пухов везде хочет быть первым.

- Но ты ж говорил, что Виноградов терпеть не может Пухова.

Мечислав дал газ, и "москвич", миновав плотину, с напряжением пополз в гору.

- Ничего не значит. Юлию Григорьевичу известно отношение к нему Ивана Матвеевича. И тем не менее, он придет, заявится без приглашения. На день рождения, говорят, вообще не принято приглашать, кто помнит, уважает, тот придет, поздравит. А Пухов с его характером…

Денис не договорил. Впрочем, в этом не было нужды: Мечиславу была известна пуховская бесцеремонность, граничащая с наглостью.

На тихой улочке возле ворот дачи академика Виноградова стояли уже две машины: "волга" и "москвич".

- А ты боялся, что мы будем первыми, - успокоил Денис Мечислава.

Они прошли мимо клумбы с цветами к одноэтажному приземистому домику, очень скромному на вид, расположенному в глубине участка. Возле груды только что наколотых дров стояли несколько человек, и среди них Мечислав узнал - разумеется, по портрету - самого хозяина - бритоголового, скрюченного ревматизмом и потому на вид щупленького низкорослого старика с моложавым безбровым лицом и острыми сверлящими глазами. Денис вручил имениннику деревянного медведя с биноклем, сработанного богородскими умельцами, и представил своего друга Мечислава Слугарева.

- Ага, очень хорошо: Денис мне много о вас говорил, - сказал Иван Матвеевич своим мягким и каким-то уж очень простым голосом. И весь он был какой-то земной в своей темно-коричневой рубахе из плотного материала, с расстегнутым воротом, без галстука и без пиджака. Глядя на Виноградова, Мечислав вспомнил рассказ Дениса о том, какой огромной физической силой когда-то обладал Иван Матвеевич, как он однажды, находясь в Лондоне, перед изумленной публикой поднял рояль, - вспомнил и не поверил. Ведь он представлял знаменитого математика этаким богатырем типа Ивана Поддубного. Среди окружавших Ивана Матвеевича гостей было трое знакомых Денису ученых из института имени Стеклова, который возглавлял Виноградов, и столичный поэт, с которым Денис уже однажды встречался здесь, в Абрамцеве, на даче академика. А Пухова не было, и это удивило Дениса. Еще вчера вечером Юлий Григорьевич звонил Денису, напомнил о дне рождения Виноградова и сообщил, что он непременно будет. Свое удивление Денис высказал вслух.

- Не придет, прохвост, - сказал Иван Матвеевич с обыкновенной своей прямотой. - На днях мы встретились с ним и повздорили. Он начал хвастаться своими заслугами, мол, и городок этот для академиков он построил и всеми иными благами нас одарил. А дело было так: в конце войны кооператив наш дачный образовался, меня председателем этой артели избрали, его, Пухова, мне в помощники назначили - малый ловкий, вездесущий пройдоха. Он тогда молодой был, нахрапистый деятель, пену взбивать он может, материалы какие нужные из-под земли достанет. У него везде свои дружки-приятели сидят, ты мне - я тебе, этот принцип у них классически отработан. А строили эти дома пленные немцы.

Иван Матвеевич кивком голой головы указал на свою дачу и, словно потерял нить разговора, пригласил всех в дом. В большой квадратной комнате с выходом на террасу был накрыт стол человек на десять, когда все расселись, поэт напомнил о немцах, строивших дачу, и Иван Матвеевич, оживившись, продолжал: - Однажды обратились ко мне военнопленные немцы с жалобой на гера Пухова; мол оскорбляет он их. Я говорю: хорошо, разберусь. Встречаю Пухова, говорю, жалуются на вас, Юлий Григорьевич, рабочие, оскорбляете их человеческое достоинство. Так нельзя. И тут мой помощник по кооперативу взвился, как ужаленный. "Их достоинство! У фашистов достоинство! Дайте мне автомат - и я покажу их достоинство!" Я говорю: "Успокойся, любезный, поздно, опоздал ты свой героизм проявлять. Раньше надо было брать в руки автомат, на фронте. А ты, как помнится мне, в Казани всю войну просидел". А он еще пуще нахохлился, как индюк хвост распустил: "У меня, говорит, бронь была", и пошел пену пускать.

В это время открылась стеклянная дверь, и в комнату вошла энергично подталкиваемая Пуховым его племянница Маша Валярчук с букетом алых гвоздик и направилась к Ивану Матвеевичу. На пунцовом лице ее играла какая-то неестественная, точно нарисованная улыбка легкого смущения.

И тут случилось так, что не без старания Юлия Григорьевича его племянница оказалась между Денисом и Мечиславом, хотя все как будто произошло случайно, само собой, по крайней мере, Денис не нашел в этом ничего преднамеренного. Зато настороженный Мечислав воспринял появление Маши в доме Виноградова и то, что она села между ним и Денисом, поступком заранее продуманным и целенаправленным. Пухова Мечислав видел впервые и обратил внимание на то, как зорко и даже встревоженно, изучающе наблюдает за ним Юлий Григорьевич. Его беспокойный взгляд как бы спрашивает: "А это кто такой, откуда и зачем он рядом с Машей?" Сам Пухов сел по правую руку от Ивана Матвеевича и по обыкновению своему попытался задавать тон, напрашиваясь на роль тамады. Но именинник предложил эту почетную обязанность своему молодому другу, представляющему здесь изящную словесность. Иван Матвеевич любил поэта за остроумие и высоко ценил его поэтический дар. В плане идеологическом они были единомышленниками. Однако Юлий Григорьевич не унимался и сразу же после первого тоста тамады попросил слова. Говорил он весомо и важно, с видом глубокомыслия процитировал не совсем к месту слова Льва Толстого: "Не смотри на ученость, как на корону, чтоб ей любоваться, и как на корову, чтоб ей кормиться. Наука только тогда важное дело, когда она служит истинному благу людей". Сказав о скромности уважаемого именинника, он тут же процитировал Вольтера, заметившего однажды, что постоянная важность всегда считалась маской посредственности. Затем, опять же невпопад, упомянул о репутации и чести ученого, которую, мол, легко запачкать, как хороший костюм, но очистить уже невозможно ни в какой химчистке. Он явно претендовал на остроумие и, замечая ухмылки на лицах присутствующих, решил, что ему это удалось. Но он заблуждался: ухмылялись над ним, а сам Виноградов, как только Пухов закончил свою речь, бросил как бы мимоходом реплику:

- Скромность - это парадный мундир лицемерия.

- Но ведь бывает ложь во спасение, - нарочито не заметив реплики Виноградова, говорил Пухов своему соседу, известному математику и членкору академии наук. Тот слушал его о добродушной улыбкой и отвечал, поводя широкими плечами:

- А чем она отличается от обыкновенной лжи эта ваша ложь во спасение?

Услыхав эти слова, Иван Матвеевич упредил ответ Пухова и сказал:

- А тем, чем отличается обыкновенный дурак от дипломированного.

Все засмеялись, а Пухов, словно возражая Виноградову, сказал:

- Так говорится в народе - ложь во спасение. Из песни слов не выкинешь.

- Выкидывают, да еще как. Выкидывают и заменяют словами удобными в данный момент, - сказал Иван Матвеевич и попросил поэта прочитать на этот счет стихи. Поэт не дал себя упрашивать и прочитал:

Он читал с артистическим блеском, он умел читать свои стихи проникновенно и звонко, с постепенно нарастающим накалом мысли и чувств, умел владеть слушателями. Впрочем в этом в большей степени повинны были стихи, а не ораторское искусство чтеца. Вот он подошел уже к последней строке, приглушив голос:

Потом сделал паузу и, уже сталью чеканя слова, продолжал:

- А я что говорил? - подхватился Пухов. - Совершенно верно: из песни слов не выбросишь.

- Выбрасывают, - не соглашался Иван Матвеевич, весело сверкая острыми глазами, и озорно спрашивал, ни к кому конкретно не обращаясь:

- А приходилось ли вам слышать такую курьезную фразу: Сталинградская битва под Волгоградом? Есть еще деятели, которые обращаются с историей, как с гулящей девкой…

- Кстати, о гулящих, - стремительно подхватил Пухов, желая, очевидно, переменить тому разговора. - Жена возвращается домой из магазина взвинченная, недовольная и обращается к мужу, желая у него найти сочувствие: "Что за мужчины пошли, хамье, алкаши. Сейчас один такой хам без всякой причины обозвал меня словом на букву "б". Представляешь?" Муж сочувственно посмотрел на жену и успокоил: "А ты не ходи, где тебя знают".

Но анекдот не произвел желаемого впечатления и не увел разговор в сторону. Денис спросил Пухова, понравились ли ему только что прочитанные стихи.

- Стихи, как стихи: традиционны по форме и не бесспорны по содержанию, - уклончиво отмахнулся Юлий Григорьевич, но ему не дали уйти от вопроса.

- Позвольте, что значит традиционны и в чем конкретно они спорны? - настойчиво спросил членкор, желая вызвать Пухова на спор.

- Видите ли, я не считаю себя знатоком современной поэзии и потому не берусь судить категорично, - начал Юлий Григорьевич своим внушительным голосом. - Но мне думается, нашей поэзии не достает эксперимента. В этом отношении современная музыка, эстрада сделала крупный шаг. В самом деле, нельзя всем писать под Пушкина или, скажем, под Есенина. Вы знакомы с поэтом Артуром Воздвиженским? - Вопрос относился к поэту.

- Знаком, - кратко и негромко ответил поэт.

- Вот он, мне кажется, плодотворней всех работает над поисками новой формы современного образного выражения нашей действительности, - продолжал Пухов свою мысль. - Его поэма "Мед-67" - значительное событие в нашей литературе. Она переведена на европейские языки, в Америке ее издали на листах из нержавеющей стали. Да-да, вместо бумаги - нержавеющая сталь.

- Вот даже как, - недоверчиво отозвался Виноградов. - Выходит, шедевр мирового класса. И о чем же этот мед?

- Видите ли - как всякий эксперимент, вещь эта необычная. В ней нет традиционного сюжета или лирического героя, - отвечал Пухов с видом профессионала. - Она построена на аллегории, символике.

- Любопытно, - произнес Иван Матвеевич и, устремив вопросительный взгляд на поэта, спросил: - Вы читали этот мед?

- Читал, - ответил поэт со вздохом. - Я не помню наизусть всю поэму, да ее и запомнить невозможно, но небольшой отрывок прочту вам по памяти, впрочем по этому отрывку вы можете иметь представление о поэме в целом. Вот этот отрывок:

И все в таком же духе, - закончил поэт, и наступила странная пауза недоумения, словно никто не решался нарушить ее первым. Тогда заговорил Пухов:

- Мед, лед, взлет, полет - в этом что-то есть: ритм, экспрессия и, конечно же, аллегория. Недаром американцы издали ее в нержавеющей стали.

- Хорошие стихи и на простой бумаге нетленны. И без бумаги, в памяти людей живут. А всякий бред хоть на нержавеющей стали отпечатай, хоть на золоте - все равно он останется бредом, - сказал Иван Матвеевич под одобрительные взгляды присутствующих.

А членкор, как бы размышляя вслух, произнес, глядя на Пухова:

- Вы правильно сказали, Юлий Григорьевич, недаром американцы издали в нержавеющей стали. Даром они ничего не делают. В прошлом году я был в командировке в Париже. Как-то зашел в магазин русской книги. И туда вошел человек средних лет с нарочито развязными манерами, о чем-то пошептался с хозяином магазина и затем обратился ко мне: "Вы оттуда?" - "Что вы имеете в виду?" - уточнил я, хотя правильно понял его вопрос. "Из Московии?" Я кивнул. Тогда он с наигранной торжественностью представился: "Ваш соотечественник Булат Олжисович Аджуберия, сын репрессированного троцкиста, выдворенный из страны Советов за инакомыслие". Это было для меня как-то неожиданно, и я произнес первое, что пришло в голову, я спросил: "Вы довольны своей судьбой?" - "Очень, - с преувеличенной гордостью ответил инакомыслящий и сообщил: - Здесь я почетный член академии изящных искусств". - "Что ж, поздравляю вас и Академию: изящно оно и почетно". И я галантно откланялся. Говорить с ним было противно.

Членкор сделал паузу, которой поспешил воспользоваться Пухов. Это было в его манере - уводить неприятный разговор в сторону, как говорится, "менять пластинку". И он сказал, скорчив на холеном лице пренебрежительную гримасу.

- Булат Аджуберия - просто подонок, мелкий авантюрист.

- Согласен, - подтвердил членкор. - Но его там, на Западе, сделали почетным членом академии. Спрашивается: за какие такие заслуги? Не даром же, не просто "за так". Даром там ничего не делают. Это всем хорошо известно. И на нержавеющей стали издают тоже не даром. Напрасно вы, Юлий Григорьевич, искали в этом "мед, лед" какие-то ритмы, экспрессию. Поэзией там и не пахло.

- Бред шизофреника, или как сам автор выразился, "шизик орет", - сказал Иван Матвеевич и обратился к поэту: - А он не шизофреник, этот стихоплет из нержавеющей стали?

- Я не психиатр, - поэт улыбнулся и пожал плечами.

Денис никак не мог уловить нить разговора: мешала Маша. Она атаковала его вопросами самыми неожиданными и неуместными, по крайней мере, не относящимися к общей беседе, в которой она не только не имела ни малейшего желания участвовать, но даже откровенно не прислушивалась к тому, о чем здесь говорили. Ее это не интересовало. Нет, она не чувствовала себя здесь лишней. Для нее лишними здесь были все прочие, включая именинника и ее дядю - Юлия Григорьевича. Лишним не был только Денис Морозов, ради которого она пришла в этот незнакомый ей и, главное, чужой дом. И сам Денис, слушая свою активно-общительную соседку и отвечая на ее вопросы, уже отключался от общего разговора, до его слуха доносились лишь обрывки фраз, сказанных то ли Иваном Матвеевичем, то ли Юлием Григорьевичем и другими участниками застолья, и он не всегда улавливал их смысл. "Человек зачинается в радости, рождается в муках, а потом всю жизнь испытывает и то и другое". Это сказал Виноградов. Но по какому поводу, в связи с чем - Денис так и не узнал, потому что в этот момент Маша рассказывала ему о своих впечатлениях от Праги, где она недавно побывала в составе туристической группы. Дениса, равнодушного к спиртному, удивляло, что Маша не пропустила ни одного тоста, пила коньяк и всегда опорожняла рюмки до дна, что, кажется, не нравилось Юлию Григорьевичу. Предлагая Денису "сепаратный" тост, она спрашивала:

- А ваш друг Слава совсем не пьет?

- Он за рулем.

- В таком случае выпьем за его здоровье, - бойко щебетала Маша и тянулась хрустальной рюмкой к Денису. - У меня сегодня такое настроение, ну такое, что хочется напиться. - И блаженная улыбка разливалась по ее розовому лицу, а глаза масляно щурились.

Стремительная атака Маши на Дениса поначалу забавляла Мечислава. "Примитивно и грубо", - мысленно решил он, видя, как конфузится Денис под напором любезностей эмоциональной девицы, и поспешил к нему на выручку, желая отвлечь на себя хотя бы какую-то долю внимания Маши. Он попытался вклиниться в их беседу и сделать ее общей. Но племянницу Юлия Григорьевича такое вмешательство, видно, не устраивало: на замечания и реплики Мечислава она либо отвечала с подчеркнутой небрежностью вполоборота головы, либо вообще игнорировала его слова. Мечислав не настаивал: было любопытно, что будет дальше. Он дал понять Маше, что оставляет их в покое.

А дальше все шло по какому-то примитивному шаблону. Как только объявили перерыв перед чаем, Маша, сославшись на духоту в доме, стремительно увлекла Дениса "на свежий воздух", в сад. Над дачным поселком, представляющим собой застроенную в основном деревянными домами поляну в густой зелени, сгущались сентябрьские сумерки. В свежем воздухе терпко пахло астрами, хризантемами и дымком - где-то невдалеке жгли костры и топили печи. Маша с преувеличенным наслаждением вдыхала этот вечерний аромат и вслух восторгалась, запрокидывая голову и закрывая от блаженства глаза:

- Как прекрасно! Чудо. Я обожаю Подмосковье в пору золотой осени. Сказка, прелесть. Особенно лес, вот этот, абрамцевский. Вы любите лес?

Она смотрела на Дениса в упор, и он сквозь запотевшие стекла очков скорое угадывал, чем различал, ее тающий взгляд. Не ожидая ответа на свой последний вопрос, будучи уверенной в положительном ответе, Маша схватила Дениса за руку и увлекла в лесистую глубину дачного участка. Денис не противился: он не привык к подобному обращению, немного смущался, хотя ничего предосудительного в ее поведении не находил. "Таков уж ее характер - общительный и простой", - думал он, послушно погружаясь в пучину леса. Невысокий мелкий кустарник задевал одежду. Ноги ступали по мягкой хвойной подстилке. Пахло прелой хвоей и сыростью. Маша шла впереди, ведя Дениса за руку. Рука ее была мягкая и горячая.

- Здесь настоящие дебри, сибирская тайга, - заговорщицки шептала Маша, и ее поведение напоминало Денису какую-то детскую игру. "Она запьянела, - решил Денис. - Она много пила коньяка". Наконец они наткнулись па сетчатый забор и остановились. Тяжело дыша, Маша спросила:

- Забор? А дальше, что там, за забором?

- Здесь граница владений Ивана Матвеевича. А там, за забором, чужая земля, - шутливо ответил Денис.

- А давайте перелезем через забор, - предложила Маша тоном капризного и озорного ребенка.

- Нельзя нарушать границу.

- А я хочу. Хочу быть нарушительницей, чтоб никаких границ и заборов. Хочу быть свободной, как птица. У вас нет такого желания? Свободным, как птица, парить над землей без всяких границ и ограничений?

- Романтика, - снисходительно произнес Денис. - Романтика возвышает чувства, окрыляет человека. Люди без романтики скучны и неинтересны, как ваш академик. У него в голове, должно быть, одни цифры. Скучные, нудные цифры.

- Не скажите. В цифрах бывает больше романтики и поэзии, чем в плохих стихах какого-нибудь Артура Воздвиженского. "Мед, врет, в рот". Мерзко…

Наступила пауза. Маша хотела возразить, поспорить о поэзии Воздвиженского, но решила, что в данном случае позиция ее будет шаткой, неубедительной. Уж лучше смолчать. А Денис продолжал:

- Магия цифр - это высшая поэзия, когда цифры превращаются в формулы, то это звучит симфония.

- Симфония цифр! Как здорово! - восторженно воскликнула Маша и затем, понизив голос до шепота, продолжала: - У вас душа поэта. Нежная, тонкая.

Неожиданно она прильнула головой к груди Дениса, пышные волосы ее коснулись его лица. Денис растерялся, он решил, что девушке сделалось плохо от выпитого коньяка. Он робко, как-то несмело и неумело коснулся руками ее горячих плеч, а она все плотней прижимала к нему голову.

- Вам плохо? - озабоченно с нотками тревоги спросил Денис.

В ответ она резко подняла голову и отстранилась, выдохнув.

- Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо. Просто я теряю голову. Я не знаю, что со мной. Хочется куда-то ехать в поезде дальнего следования в вагоне "СВ", в купе на двоих, или плыть на теплоходе мимо городов, сквозь поля и леса. Отрешиться от всего земного, от забот и суеты, от мелочных хлопот и от людей. И чтоб рядом был только один человек - верный друг, единственный. Скажите, Денис, у вас есть друг, настоящий, преданный? Я имею в виду не Мечислава, а девушку. Любимую женщину?

И в памяти Дениса вдруг возникла во весь рост Рената Бутузова, а как продолжение ее теперь виделась ему Маша - племянница Пухова, еще одна невеста, настойчиво предлагаемая заботливым Юлием Григорьевичем. Мысль эта развеселила Дениса, и он ответил полушутя:

- А я, как Иван Матвеевич, не буду обзаводиться семьей. Останусь пожизненным холостяком.

- Любимая женщина не обязательно должна быть женой, - с мечтательной грустинкой произнесла находчивая Маша. - Может быть просто другом, нежным, преданным, ласковым. Каждый человек нуждается в ласке.

У дома послышался мужской разговор и затем голос Мечислава:

- Денис! Отзовись, хозяин требует!..

- Слышите? Меня. Друг зовет, - сказал Денис.

- Молчите, не откликайтесь, - торопливым шепотом предупредила Маша.

- Нельзя. Друг зовет, преданный, верный, - продолжал Денис все тем же полушутливым тоном.

- Вы уверены?

- В чем? - не понял Денис.

- Что он вам предан, Мечислав ваш. Откуда у него такое имя?

- От матери. Она полька.

- Он где работает? Кто по профессии?

- Научный сотрудник.

И опять голос Мечислава:

- Денис, я уезжаю! Если хочешь быть моим спутником, поторопись.

- Иду-у-у! - преднамеренно громко ответил Денис.

Маша обиделась. Тогда, чтоб смягчить ее обиду, он взял ее за руку и повел за собой, интригующе говоря:

- Пойдемте, я вам что-то покажу.

Она шла нехотя, все еще продолжая дуться, и в то же время подгоняемая любопытством: что он ей покажет? Он остановился у молодых дубков, еще крепко державших листву, и сказал:

- Вот посмотри. Это Иван Матвеевич сажал.

Маша с недоумением пожала плечами, выражая явное разочарование.

- Ну и что?

- Дубы сажал, как самые долгожители, - пытался было объяснить Денис.

- Гм… Дубы. Зачем? Если уж сажать, так яблони или другие фруктовые деревья. А то дубы. Какая от них польза?

- Дуб - символ могущества и долголетия. Его листья содержат фитонциды, способные убивать самые живучие бактерии. А потом это символично: восьмидесятилетний ученый, всемирно известный математик, сажает дубы.

За спиной зашуршала листва, послышались шаги и затем голос Мечислава:

- Вы не заблудились?

- Благодаря вам - нет. С вами, Слава, не заблудишься, - съязвила Маша.

- Такова уж судьба шоферская. Нам действительно нужно уезжать. Дорога дальняя - семьдесят километров, а ночка темная, ночь осенняя, - переходя на полушутливый тон, отвечал Мечислав. Вам-то что, вы дома, вы останетесь ночевать на даче своего дяди.

- Вы тоже можете остаться, - совершенно серьезно сказала Маша. - У академика дом большой. А хотите - у Юлия Григорьевича. У нас вообще свободно. А утром уедете.

- Спасибо, Машенька, соблазн большой, но я не люблю рано вставать. Тяжеленько, - сказал Мечислав. - А опаздывать на работу мы не обучены. Мы народ сознательный, дисциплинированный. Но вашей любезностью, очаровательная Машенька, мы с Денисом как-нибудь воспользуемся. В другой раз. Ты согласен, Денис.

- Всегда готов, - весело ответил Денис.

Иван Николаевич Слугарев еще раз прочитал запись разговора в "башне", присланную вместе с другими материалами Максом Веземаном. Вчера он докладывал Дмитрию Ивановичу Бойченкову, тот, внимательно ознакомившись с донесением Веземана, попросил сделать еще один экземпляр беседы в "башне" специально для товарища Серого, который всегда с раздражением воспринимал любое сообщение или даже случайное упоминание о деятельности международного сионизма. Может, этот документ откроет глаза Мирону Андреевичу и хоть немного смягчит его неприязнь и недружелюбие к Бойченкову, которого Серый упрекал во вмешательстве в дела, не входящие, по его выражению, "в сферу деятельности органов госбезопасности". "Суете нос не в свое дело", - сказал он однажды Бойченкову с присущей ему желчью и грубостью.

Слугарев знал, что под фразой "не свое дело" подразумевалась идеологическая борьба, которая не только никогда не прекращалась, но с каждым годом обострялась. Западные спецслужбы не переставали совершать идеологические диверсии против нашей страны, нацеливаясь главным образом на молодежь, пользуясь ее недостаточной политической зрелостью. Многочисленные примеры и факты, хорошо известные Слугареву, говорили о том, как купленные за доллары так называемые "инакомыслящие" одновременно занимались идеологическими подрывными акциями и обыкновенным шпионажем. Было горько сознавать, что этого не понимает или "из принципа" не желает понимать товарищ Серый, и на этой почве между Мироном Андреевичем и Дмитрием Ивановичем происходят, мягко говоря, недоразумения. Слугарев искренне сочувствовал Бойченкову, взгляды которого он полностью разделял, и, зная самолюбивый, властный до жестокости характер Серого, опасался за служебную карьеру своего начальника.

С Бойченковым Слугарева роднила не только общность взглядов, симпатий и антипатии. Они были близки характерами. Как и Дмитрий Иванович, Слугарев обладал неутомимым, страстным темпераментом и неугомонным трудолюбием. Оптимист и жизнелюб, он был тверд в своих убеждениях, не терпел колебаний и компромиссов, никогда не шел на сделку с совестью. Единственное, что отличало его от Бойченкова, так это умение тонко разбираться в людях. Дмитрий Иванович был слишком доверчив и открыт, его увлекающаяся восторженная натура часто не позволяла ему видеть под красивой благопристойной оболочкой подлую душонку. Партизанская жизнь в тылу врага развила у Слугарева проницательность, аналитический рассудок, который позволяет проникать во внутренний мир человека, видеть существо, а не личину. Иван Николаевич особенно чуток был к фальши и демагогии, скрывающей цинизм и лицемерие. В этом отношении его трудно было провести. Тут он проявлял особую нетерпимость. Он считал, что улучшение благосостояния людей, рост материального благополучия отрицательно отразились на психике отдельных лиц, и особенно молодых, кому не довелось испытать на себе тягот военного времени и трудностей первых послевоенных лет. Ему казалось, что нравственные критерии довоенной и первых лет послевоенной поры обесцениваются, что образовался разрыв между словами и поступками должностных лиц, что откровенная демагогия получила что-то вроде гражданства. Начали плодиться карьеристы, приспособленцы, шкурники. Больше всего его беспокоила молодежь, ищущая легкой жизни, пренебрегающая традициями отцов. Он приходил в сильное негодование, сталкиваясь с нигилизмом желторотых юнцов, их черствостью, доходящей до равнодушия и жестокости, бездуховности и идеологической всеядности, чему способствовала практика наведения "идеологических мостов", через которые из-за океана хлынул мутный поток духовного ширпотреба. Заполнявшая эфир и просто атмосферу городов и поселков музыкальная истерия заморского происхождения заглушала все чистое, светлое, народное, и не было уже места для песен отцов и дедов. По этому поводу у Ивана Николаевича возникали споры и с Бойченковым и с Мечиславом, которые не разделяли его точки зрения. Дмитрий Иванович соглашался, что идеологическая ржавчина поразила какую-то часть молодежи, но очень незначительную, и потому обобщения, которые делал Слугарев-старший, ошибочны и необъективны. "Да, сам видел, как в кафе и барах лохматые юнцы посасывают спиртные коктейли, швыряя бармену даром доставшиеся им десятки и четвертные, - говорил Дмитрий Иванович, - видел рядом с ними разнаряженных вульгарных девиц о сигаретой во рту и с осоловелыми бессмысленными глазами. Но это же накипь, отбросы общества. И едва ли они могут оказать какое-то серьезное влияние на трудовую и учащуюся молодежь". Дмитрию Ивановичу вторил и Мечислав. Он соглашался (сам видел и возмущался!), что в некоторых городах так называемые дискотеки превращены в притоны духовного растления, что под видом пропаганды музыки там ведется разнузданная пропаганда антикультуры, вседозволенности и нравственной распущенности. Но ведь не везде же такое. Да и эти дискотеки посещают одни подонки. Рабочая молодежь обходит их стороной.

Аргументы Бойченкова и Мечислава не убеждали Ивана Николаевича, и он, оставаясь при своем мнении, искал причину зла.

Однажды он прочитал стихотворение Геннадия Серебрякова о современных мальчишках и их сверстниках военной поры. Запомнились последние строфы:

И ему показалось тогда, что поэт ответил на его вопрос: откуда и когда все пошло?

Бойченков пригласил Ивана Николаевича зайти к нему вместе с экземпляром записи беседы в "башне" на Острове Дикса-Левитжера, сделанным для товарища Серого. Мирон Андреевич назначил встречу с Бойченковым на шестнадцать часов. Дмитрий Иванович волновался. Хоть и редки у него были встречи с Мироном Андреевичем, но каждая из них оставляла в его душе нехороший осадок и даже боль. Разные они были люди, неодинаково глядели на мир, по-разному оценивали одни и те же явления и проблемы. Бойченков не знал, зачем и по какому вопросу приглашает его товарищ Серый, но решил воспользоваться случаем и положить на стол Мирона Андреевича запись беседы в "башне".

Когда Слугарев вошел в кабинет Бойченкова, Дмитрий Иванович, как всегда подтянутый, аккуратно причесанный, стоял у книжного шкафа с томом собрания сочинений Георгия Димитрова. Поздоровавшись, Иван Николаевич положил на письменный стол запись беседы в "башне". Бойченков, усевшись в кресло и уставившись взглядом в первую страничку, спросил, не поднимая головы:

- Ты обратил внимание на такие слова Аухера: "И чтоб масоны взяли на себя на первых порах основную роль"? Это директива. - И быстро поднял взгляд на Слугарева, продолжал: - Сионист дает директиву масонам, которые, выходит, подчинены ему. А что ты знаешь о масонстве, что мы знаем? Ничего не знаем или почти ничего.

- Потому что эта организация отличается глубокой конспирацией и железной дисциплиной, - негромко сказал Слугарев, присаживаясь к квадратному столику, приставленному к большому письменному столу.

- А известно ли тебе, что говорил о масонах Георгий Димитров? Вот послушай. - Бойченков взял том "Избранных", открыл заложенную страницу и начал читать медленно, выразительно:

"Часто общественность удивляется, что известные государственные деятели быстро и совершенно необоснованно на вид меняют свои позиции по весьма существенным вопросам относительно нашего государства и нашей нации или говорят одно, а делают совершенно противоположное. Для поверхностного наблюдателя это нечто нелогичное и совершенно непонятное. Для тех же, кто знаком с действиями разных масонских лож, вопрос ясен. Указанные деятели, как члены масонских лож, обыкновенно получают внушения и директивы от соответствующей ложи и подчиняются ее дисциплине вразрез с интересами народа и страны. Такие болгары перестают иметь свою болгарскую волю, теряют самостоятельность и пренебрегают обязанностями перед своим народом и своей родиной…"

Бойченков умолк и устремил вопросительный, напряженный взгляд на Слугарева. Лицо его сделалось бледным и суровым, на нем резко выступили желваки. Он хотел что-то сказать, но передумал и продолжал читать: "масонские ложи в настоящее время - это чужая шпионская и предательская агентура. Она представляет опасность для свободы и независимости нашего народа и нашей страны, мы бьем тревогу против этих антинародных гнезд. Народ должен проявить особую бдительность по отношению к масонским ложам. Органы народной власти должны принимать меры против этих зловредных тайных организаций. Нужно чтобы каждый понял, что это несовместимо - быть болгарским государственным деятелем - министром, депутатом, руководителем политической партии или общественной организации и в то же время быть масоном, зависимым от чужой воли и чужой дисциплины. Масонские ложи - это национальная опасность для нашей родины, и их безусловно нужно ликвидировать". Бойченков сделал паузу и добавил:

- Георгий Димитров, том двенадцатый, страницы двести тридцать пять и двести тридцать шесть. - И резко положил книгу на полированный стол.

Наступила долгая, какая-то одновременно грустная и тревожная пауза. Не говоря ни слова, Слугарев взял томик Димитрова и, словно желая убедиться в достоверности прочитанного вслух Дмитрием Ивановичем, открыл указанные страницы. Слова великого сына Болгарии были для Ивана Николаевича неожиданным открытием. Сказал, кладя книгу на письменный стол:

- А вы покажите эту книгу товарищу Серому.

Бойченков тягостно улыбнулся и ничего не сказал. Потом из груды газет и журналов, лежащих на письменном столе, достал изданную в Париже книгу Абрама Терца - псевдоним диссидента Вадима Синявского, выдворенного из СССР, озаглавленную: "Прогулка с Пушкиным", подал ее Слугареву, говоря:

- К какой только мерзости не прибегает так называемая "новая эмиграция". Грязные пигмеи пытаются поставить себя рядом с гениями нашего народа и в то же время в бешеной злобе поливают помоями страну, которую когда-то считали своей родиной. "Россия-сука" - выплюнул однажды Синявский, бывший научный сотрудник Института мировой литературы. Даже махрово антисоветский эмигрантский "Новый журнал" и тот возмутился кощунством Абрама Терца, озаглавив свою рецензию на его книгу "Прогулка хама с Пушкиным". Понимаешь? Представители "старой эмиграции" - а среди них есть и раскаявшиеся, признавшие свои заблуждения, даже они о брезгливостью отворачиваются от этих терцев-синявских и прочих им подобных "правозащитников". Вот послушай, что пишет в монархическом журнале "Знамя России" небезызвестный тебе старый эмигрант Андрей Иванович Дикий: "Не русская земля взрастила их, нет. Они прыщи, бородавки и нарывы на народном теле. Можно с полной уверенностью сказать, что родили, воспитали, организовали и защитили, как грудного ребенка, их те силы, которые вызывали к жизни ад: волосатых, нынешнюю апокалипсическую музыку и авангардное искусство, порнографию и преступность во всем мире, террор и искусственный космополитизм, те, кто проповедует свободную любовь, право на самоубийство, те, кто восхваляет гниль, блуд, нечистоту, какофонию".

- А что - правильно, - сказал Слугарев. - Андрей Дикий… А это не он редактирует издающуюся в Нью-Йорке газетенку "Новое русское слово"?

- Нет. То "слово" редактирует Андрей Седых - махровый сионист. Настоящее его имя Янкель Цвибак. И "слово" его настолько новое, насколько и русское.

- Это уж точно. Я помню публиковавшиеся там статьи Виктора Перельмана - бывшего советского журналиста, сбежавшего в США. Интересно бы знать, читал ли эти статьи товарищ Серий? А ему было бы весьма полезно. Даже очень.

Бойченков молча встал. Вид у него был озабоченный. Резко вскинул взгляд на Слугарева, сказал, чтобы закончить разговор:

- Хорошо. У тебя ко мне есть вопросы?

Слугарев быстро поднялся: понял, что он должен удалиться.

- Нет. Разрешите идти?

Бойченков кивнул.

…Мирон Андреевич Серый - высокий костлявый человек с бледным, аскетическим, плотно обтянутым кожей лицом в раздражении ходил по своему длинному кабинету, придерживая рукой очки в тонкой золотой оправе, сползающие на острый нос, похожий на клюв грача. Вообще всем своим внешним видом, падающим на узкий лоб жестким локоном седых волос, манерой склонять голову, подергивать плечами, хрустеть длинными костлявыми пальцами-когтями, и очками на остром носу, и резким неуравновешенным характером он напоминал хищную птицу. Только что он грубо отчитал своего помощника за не вовремя подготовленную справку, хотя сам же неделю тому назад сказал, что справка эта уже не нужна. И оттого что виноват он был сам, а не его помощник. Мирон Андреевич еще больше негодовал и злился все-таки на помощника.

Кабинет Серого обставлен еще довоенной мебелью. Огромный письменный стол с прямоугольником из зеленого сукна, окаймленным полированным орехом, напоминает футбольное поле. К нему приставлен небольшой квадратный столик, возле которого два жестких кресла с подлокотниками тоже из полированного ореха, как и ореховые стулья с полумягкими сидениями из коричневой натуральной кожи, и такой же книжный шкаф с зеркальными дверцами, изнутри закрытыми шелковыми занавесками, чтобы посетитель не мог видеть, какие книги хранятся в рабочем кабинете Мирона Андреевича. И эти занавески в известном смысле подчеркивают скрытный характер товарища Серого, его пристрастие к таинственности и секретности. И неизменные двубортные костюмы, предпочтительно темного цвета, висят на нем свободно, как на вешалке, и тоже как бы составляют черточку характера.

Помощник доложил о прибытии генерала Бойченкова, и Мирон Андреевич вместо обычного "проси" сказал раздраженно:

- Пусть войдет.

Бойченков, как всегда, энергично вошел в кабинет и, остановившись у порога, громко сказал:

- Здравия желаю, Мирон Андреевич! - Он всем говорил "здравия желаю" - старшим и младшим.

Серый сидел за письменным столом, деловито нахохлившись над бумагами, делая вид, что он углублен в чтение. На приветствие Бойченкова ответил небрежным кивком головы и жестом руки, резким и длинным, указал на кресло перед квадратным столиком. Дмитрий Иванович сел. Серый все еще не поднимал головы, уткнувшись взглядом в лежащие перед ним бумаги. Так продолжалось с минуту, Бойченков изучающе наблюдал за Мироном Андреевичем, готовясь к неприятному для себя разговору. Досадней всего было то, что он не знал и совсем не догадывался, о чем пойдет речь. Мирон Андреевич был старше Дмитрия Ивановича на пятнадцать лет. Болезненный и желчный, он завидовал всем здоровым и энергичным, обладающим отменной памятью и светлым умом, потому что сам уже много лет страдал глубоким склерозом и часто забывал фамилии даже близких знакомых. Глядя сейчас на Серого, Бойченков вспомнил, что у него есть прозвище Кащей, и подумал, что кто-то очень метко "окрестил" Мирона Андреевича.

Наконец, Серый резко вскинул голову, жестом костлявой руки сбросил со лба прядь седеющих волос и спросил своим окающим фальцетом, глядя в лежащие перед ним бумаги:

- Почему вы возражаете против поездки на Кубу для участия в научной встрече ученых Морозова Дениса Тихоновича?

Бойченкова всегда поражало в Сером несоответствие голоса, какая-то несовместимость волжского "оканья" с тонким, трескуче-дребезжащим голосом. Эта аномалия неприятно резала слух. "Ах, вот оно что!" Такого Бойченков не ожидал. Он сразу же смекнул, что разговор предстоит трудный. Но кто настаивает на поездке Морозова на Кубу? Сам Денис? Не может быть, такое исключено. Так кто же?

- В целях его безопасности, - как можно корректней ответил Бойченков и прибавил: - По имеющимся у нас сведениям западные спецслужбы проявляют преувеличенный интерес к профессору Морозову. Настойчивый до наглости.

- Ну и что? - Серый пронзил Бойченкова холодным и острым взглядом. Дмитрий Иванович не отвечал, выдерживая паузу, ожидая последующих слов. - Было бы странным, если б они не проявляли интереса, - выдавил из себя Серый.

- Наш долг… - начал было Бойченков, но Серый не дал ему закончить. В каком-то нервном порыве он взметнул вверх руку-крыло и ладонью шлепнул по зеленому полю стола.

- Ваш долг шире, по-государственному смотреть на вещи, не с узковедомственных, а общегосударственных интересов. Мы должны всячески развивать научные и культурные контакты, не мешать, а содействовать. А вы этого не понимаете или не хотите, не в состоянии понять.

- В данном случае речь идет о первостепенных государственных интересах: о безопасности нашей страны, - сдерживая себя, чтоб не сорваться, все-таки корректно ответил Бойченков. И, не давая Серому возразить, продолжал:

- Морозова пытались заманить в Америку и Англию, естественно, под предлогом научных симпозиумов. Не вышло. И вот теперь, по нашим данным, организуется эта встреча в Гаване. Инициатива ее исходит от американцев.

- От ученых Америки, - вставил Серый, нервно постукивая ногтями по сукну стола и подергивая острыми плечами.

- Формально - да, но фактически эта затея принадлежит ЦРУ.

- Морозов едет не один, - понизив голос и как бы раздумывая, сказал Серый. - Его сопровождает профессор Пухов. Вам это известно?

- К сожалению, Пухов. - В голосе Бойченкова звучала досада. Пояснил: - Спутник, прямо скажем, ненадежный.

- Вас смущает прошлое Пухова, вернее его отца, - тонкие губы Серого язвительно скривились. - Троцкизм канул в Лету, сегодня это только слово, термин, за которым нет ничего, пустой звук.

- Я не это имел в виду, Мирон Андреевич. Дело в том, что недавно - в нашей стране побывал под видом журналиста матерый агент западных спецслужб Савинский-Савич. Нами отмечена его связь с Пуховым Юлием Григорьевичем.

- Подозрение, подозрительность, пора с этим кончать, - резко оборвал его Серый, блеснув стеклами очков. Руки его нервно засуетились. - Надо доверять. Морозов и Пухов поедут в Гавану. О безопасности Морозова позаботитесь вы. Это ваша прямая обязанность. Вы меня поняли?

Серый смотрел на Бойченкова строго и язвительно. Дмитрий Иванович понял, что возражать иди спорить нет смысла: слова Мирона Андреевича звучали приказом.

- Понял, - негромко ответил Бойченков, достал из папки листки магнитофонной записи, присланной Веземаном, и положил на стол.

- Это что такое? - спросил Серый. Дмитрий Иванович объяснил.

Мирон Андреевич с недоверием и в то же время с осторожным любопытством взял отпечатанные на машинке листки и молча начал читать. Читал он невнимательно, торопливо, и Дмитрий Иванович видел, как кривятся его тонкие губы в иронической ухмылке. Закончив чтение, небрежно отодвинул в сторону листки, проговорил, не глядя на Бойченкова:

- Скорее всего фальшивка.

- Никак нет - это подлинный документ.

- Даже если и подлинный. Болтовня. Подумаешь, личности! Деятели собрались, вершители судеб.

- Сол Шварцбергер - влиятельное лицо в сенате, будущий госсекретарь, - сказал Бойченков. - Тесно связан с военно-промышленным комплексом. Братья Хаиме и Моше - видные деятели международного сионизма.

- А не кажется ли вам, товарищ Бойченков, что мы слишком преувеличиваем роль сионизма и тем самым создаем ему рекламу?

- По-моему, наоборот: приуменьшаем опасность сионизма.

Серый сделал предупредительный жест рукой, заставив тем самым Бойченкова не продолжать, затем, положив руку на листки со стенограммой, сказал:

- Вы мне это оставьте.

Бойченков понял, что речь идет о записи беседы в "башне". И чтоб утвердиться в этом, сказал:

- Хорошо. А вы обратили внимание на фразу о масонстве?

- Чепуха. Детские забавы, обычная мистика, игра в таинственность, - небрежно отмахнулся Серый и нервно задергал плечами, точно пиджак ему мешал и он хотел его сбросить. Вдруг спросил, резко вскинув колючий взгляд на Бойченкова:

- Вы, кажется, по образованию аграрий?

- Да, перед войной я учился в Тимирязевке.

- А почему бы вам не вернуться в сельское хозяйство? Сейчас нам так нужны подготовленные кадры…

Бойченков стушевался. Чисто выбритое моложавое лицо его вдруг побледнело, он как-то весь напрягся, но тут же взял себя в руки и глядя прямо в ледяные глаза Серого, сказал, соблюдая хладнокровие и спокойствие.

- Я, Мирон Андреевич, солдат партии и буду работать там, где партия сочтет это нужным.

После этих слов он встал и вытянулся, как солдат перед генералом. Встал и Серый. Сухим, но сдержанным тоном сказал:

- О Морозове позаботьтесь. Под вашу личную ответственность. Если у вас нет ко мне вопросов, то желаю удачи.

Он кивнул головой, сбросив на узкий лоб прядь волос, но руки не подал. Бойченков ответил кивком головы и не проронил больше ни слова, повернулся и вышел. "Вернуться в сельское хозяйство, - стучала в висках и больно давила фраза, произнесенная Серым. - Вон что задумал Мирон Андреевич. А он на ветер слов не бросает. Морозов поедет, вернее - полетит на Кубу, кто-то в этом очень заинтересован. Кто? Пухов?.. Ну конечно же Пухов, к которому так благоволит Мирон Андреевич. И тут он вспомнил: Пухов-Гапон - родственник жены Серого - Елизаветы Ильиничны. И тогда сразу все стало ясно, как день: стремительная карьера Пухова, его апломб и активная деятельность в различных симпозиумах, собраниях и прочей заседательской суете.

Чем ближе подходил день отлета в Гавану, тем сильней волновался Пухов. Тревога, предчувствие недоброго обложили его со всех сторон плотным кольцом, которое сжималось постепенно, и не было силы, чтоб разорвать это роковое кольцо. По ночам оно казалось кошмарным, неотвратимый, как удавка, наброшенная на шею. К своему удивлению, самоуверенный, решительный и смелый, он вдруг превратился в пугливого, суеверного пессимиста. В квартире начала скрипеть дверь, и он с тревогой и досадой подумал: плохая примета. Проходя по улице Горького мимо театра имени Ермоловой, он инстинктивно с потерянной надеждой бросал унылый взгляд на вывеску "Инюрколлегия", чувствуя себя потерянным и обманутым.

В Соединенных Штатах проживала богатая и одинокая тетка Юлия Григорьевича. Лет десять тому назад эта родственница, которую Пухов никогда не видел в глаза, отошла в мир иной, и все эти десять лет Пухов ожидал извещения из "Инюрколлегии" по поводу наследства. Навязчивая мысль о солидном наследстве порождала в нем сладкие мечты, рисовала идиллические картины беспечной жизни за океаном, не связанной ежедневной службой ради сытого желудка. Наука ради науки Пухова не интересовала, и занимался он ею лишь постольку, поскольку она давала ему материальные блага. Затеянная авантюра с Денисом, сценарий которой был составлен за океаном, мало того, что была крайне рискованной, но и сомнительной в смысле дальнейшей судьбы. Пухов понимал, что как ученый-специалист он не представляет особой ценности на Западе. Обещаниям Савича, нарисовавшего ему идиллическую картину его будущей жизни, он не очень верил. Атакованный со всех сторон сомнениями, он испытывал чувства неуверенности и страха. В таком душевном состоянии он выходил из дома вместе с Машей и сестрой, чтобы ехать в аэропорт. Дорогу им перешел мужчина с мусорным ведром, и охваченного суеверием и недобрыми предчувствиями Пухова бросило в неприятных холодок. Всю дорогу в машине он угрюмо молчал, на вопросы Маши и Музы Григорьевны, провожавшей их до Шереметьева, отвечал рассеянно и неохотно. Маша летела в роли переводчицы. Она неплохо владела испанским и английским.

С Денисом они условились встретиться в аэропорту. Каково же было более чем недоумение Пухова, когда он увидел рядом с Денисом Мечислава. Сначала попытался успокоить себя: мол, Мечислав провожает приятеля. Оказалось, нет, летит вместе с ними в Гавану. Более того, этим же рейсом летит знакомый Мечислава, щупленький юркий кубинец Энрико - так его представил Мечислав, - хорошо говорящий по-русски. Он учился в университете имени Лумумбы, - по словам самого Энрико - и теперь работает по торговой части. Был в командировке в Москве, случайно встретился со своим знакомым Мечиславом.

В самолете Пухов, Маша и Денис сидели в одном ряду, Мечислав и Энрико в разных салонах, Юлий Григорьевич не мог скрыть своего волнения: Денис это видел.

- А этот юноша, Мечислав, зачем летит? Что ему нужно на Кубе? - влобовую спрашивал Пухов. Лицо и голос его выражали тревогу и раздражение.

- У него свои дела, - неопределенно отвечал Денис, пожимая плечами. Но Пухов был настойчив:

- Он что, приставлен к нам? Опекать нас или следить?

- Не знаю. Меня это мало волнует.

- Мало? А все же волнует? - придирчиво приставал Пухов.

- Совсем не волнует, - добродушно улыбался Денис. - У нас с вами свои заботы, у него свои.

- Какие у него заботы? Он что - из органов?

- Спросите его, - все так же уклончиво отвечал Денис.

- Ну как же - он ваш приятель. Вы-то знаете. Должны знать.

- Я не любопытный, - теперь уже холодно ответил Денис. Допрос Пухова его раздражал. Прибавил: - Да и какая разница? Я знаю, что Мечислав очень честный и порядочный человек. На него можно положиться.

Пухов догадывался о роли Мечислава, появление которого осложняло задуманную операцию, - риск был настолько велик, что Юлий Григорьевич начал сомневаться в успехе. Но отступать было поздно: в ирландском аэропорту Шеннон их ждали парни из ЦРУ. Надо было перестраиваться на ходу. Еще в Шереметьево он успел шепнуть Маше, что Мечислава берет на себя, а ей приказал действовать решительно и твердо, без колебаний. Он понимал, что многое будет зависеть от Маши, от того, как сумеет она справиться с возложенными на нее обязанностями. Видел, что она волнуется.

- Кубинец хорошо говорит по-русски. Где изучил? - спрашивала Маша Дениса.

- Очевидно, у нас учился.

- Откуда он знаком с Мечиславом? - это Пухов. В голосе подозрительность и недоверие.

- Возможно, вместе учились, - вяло отвечал Денис.

- А те двое? Кто они? - Пухов взглядом указал на двух молодых парней, очевидно, кубинских студентов. Денис молча пожал плечами. Через минуту опять вопрос:

- Как вы думаете, наш самолет могут угнать? Есть тут охрана?

- Возможно. А кто может угнать, куда и зачем?

- Преступники. Угоняют же.

- Едва ли такое возможно.

- Почему? Разве мало случаев?

- Самолет международной линии. Тут все пассажиры проверены.

Кажется, ответ Дениса успокоил Пухова: он умолк.

Как только самолет набрал высоту и пассажиры отстегнули ремни. Маша взяла в плен разговорами Дениса, она щебетала без умолку, обрушивая на него поток заранее приготовленных светских сплетен и международной информации, почерпнутой из зарубежных радиоголосов. Пухов им не мешал: откинувшись на спинку кресла и прикрыв веками глаза, он делал вид, что дремлет. И действительно, к нему подкрадывался тревожный сон. Сказывалась бессонница предыдущей ночи. Мысленно он еще раз продумал весь план намеченной операции, которая должна произойти в аэропорту Шеннон. Международный аэропорт в Ирландии он помнил хорошо, хотя был в нем лишь однажды во время полета в Мексику. Там сменяется экипаж, и пассажиры на целый час оставляют самолет и уходят в зал аэропорта. В зале магазин сувениров и спиртных напитков, бар-кафе и кресла для отдыха. Коротая время, пассажиры толпятся у витрин магазина, присматриваются к ценам, но покупают редко, да и то какие-нибудь дешевенькие безделушки. Иные за стойками бара лениво посасывают сок, другие, усевшись в удобные кресла, смотрят телевизор. Поскольку наш самолет прибывает в Шеннон в полночный час, в это время в зале аэропорта царит вялая полусонная атмосфера.

По сценарию операции в зале аэропорта Маша должна постоянно находиться при Денисе, рассматривать сувениры, затем обойти стойки с выставленными винами, коньяками, ликерами и прочими напитками, украшенными броскими этикетками, пройти мимо телевизора к бару - сразу за баром выход на площадь, где их будут ждать две машины. Дениса возьмут силой вместе с Машей дюжие молодчики. Он не успеет опомниться, как окажется в машине, которая увезет его в "неизвестном направлении". Пухов же в это время должен отвлечь Мечислава от Дениса, хотя бы на несколько решающих минут, а затем броситься якобы на помощь Денису, выскочить на площадь, где его будет ожидать вторая машина, и умчаться вслед за первой. Без Мечислава, конечно. В полдень, а то и раньше, они уже будут в Ольстере, где обратятся к английским властям и объявят себя "невозвращенцами". А пока будут идти дипломатические выяснения, для большей надежности они перемахнут через океан. Все очень просто и, как убеждал Пухова Савич, с полной гарантией. Никакой погони от аэропорта за ними не будет, а когда ирландские власти предпримут розыск, они уже пересекут границу Ольстера и окажутся во владениях британской короны. И только один вопрос не был до конца ясен: как поведет себя Денис, насильно оказавшись в руках западной разведки? На этот счет Пухов не дал Савичу никаких гарантий, на что Савич с самоуверенностью циника сказал тогда Пухову: "Заставим. У него не будет выбора". И вот теперь, преодолевая дрему, Юлий Григорьевич пытался себе представить, как "рыцари плаща и шпаги" будут "заставлять" Дениса Морозова совершить предательство. Сперва ему, конечно, пообещают златые горы и все земные блага, которыми располагает страна "свободы и демократии". Когда он отвергнет пряник, ему покажут кнут в виде шантажа и угроз. А если и кнут не поможет, что тогда? Тогда он исчезнет бесследно, его просто убьют, боясь разоблачения. И вот тут-то Пухова атаковала неожиданная мысль в форме страшного вопроса: а что станет с ним и с Машей? Не ждет ли и их трагический конец Дениса? Чем-то леденящим, жутким отозвалась эта мысль в душе Юлия Григорьевича. Хозяева Савича определенно не станут рисковать и постараются избавиться от лишних свидетелей. И никто никогда не разгадает загадку таинственного исчезновения трех граждан СССР. Если до сих пор не найдены подлинные убийцы братьев Кеннеди, то кто станет всерьез заниматься розыском троих пассажиров, бесследно исчезнувших в аэропорту Шеннон? Правительство Ирландии принесет извинения и начнет поиски, следствия. Но все окажется безрезультатным. Самое большее, что можно будет ожидать от следствия, так это то, что в печати промелькнет догадка: следы идут к ЦРУ или "Моссаду". На этом все и кончится.

Сонливость, как ветром сдуло. Маша и Денис все еще тихо разговаривали. Пухов напряг слух - было любопытно, о чем они говорят. Понял, что разговор идет о современных танцах, к которым Денис относился резко отрицательно, пожалуй, враждебно. Он не просто не принимал все эти твисты, сопровождая их добродушной иронией, как это делали иные, он буквально негодовал, считал их позорным явлением, одним из признаков морального падения.

- В них есть что-то от первобытного человека, необузданное, животное, даже звериное. Когда я смотрю на них, то мне видятся обезьяньи хвосты этих танцоров, - глухо и раздраженно говорил Денис. - Я не могу поверить, чтоб психически нормальный, благородный человек выдрючивался при всем народе по-обезьяньи.

- Но танцуют: ученые, инженеры и даже министры, - улыбаясь, говорила Маша. - У них тоже, по-вашему, хвосты?

- Поддаются стадному инстинкту, боятся прослыть "несовременными". Вам приходилось видеть в кинохронике танец журавлей? Сколько в нем пластики, грации, изящества. Сама природа заложила в танец красоту, целомудрие, благородство, возвышенное. А что в современных твистах? Массовое, публичное совокупление, извините за прямоту.

- Но ведь все зависит от музыки, - сказала Маша. - Ритмическая современная музыка соответствует и таким же движениям в танце.

- Вот именно: соответствует. Я не принимаю, не могу принять терминов "современная музыка", "современная живопись". Есть хорошая и плохая музыка, как и живопись. Хорошая она всегда современна. Бетховен современнее Таривердиева. То, что вы называете современной музыкой, лишено главного элемента музыки: мелодичности, лада и строя. Красоты лишено и смысла. Это истерия звуков, которую воспринимают только психически ненормальные, духовно нищие, люди примитивного интеллекта. И вы верно заметили: танцы соответствуют этой, с позволения сказать, музыке.

- Но так танцуют сейчас все, - не возразила, а просто напомнила Маша. И то, что она не возражала решительно, то, что она не спорила, удивило Пухова. Но больше всего его поразила агрессивная нетерпимость Дениса. Таким он его не знал. Это было неожиданно для Юлия Григорьевича. Денис Морозов, этот тихоня, которого, казалось, мало интересует все, что выходит за пределы его науки, вдруг выпустил не коготки, а тигриные когти, взорвался. И Пухов решил вклиниться в разговор, просто в силу своего характера, в силу привычки встревать в конфликтные ситуации или, как он выражался, дискуссии.

- Вы говорите, танцуют все, - повторил Денис. - Вам так кажется. Далеко не все. Я повторяю: нормальный, уважающий себя и других человек постыдится выйти на арену и изображать из себя похотливую обезьяну.

- Это модно, - опять обронила Маша.

- Моду эту нам навязали, преднамеренно, запрограммированно. Внедрили в сознание, в душу. Через телевидение, кино, - продолжал Денис по-прежнему раздраженно. - Вы обратили внимание: во всех фильмах, созданных в последние лет пятнадцать, обязательно есть кадр с танцами, именно с этими, что вы называете современными.

- Кино воссоздает картины жизни, - заметил Пухов. - В этом суть реализма, самая достоверная правда жизни.

- Извините, Юлий Григорьевич, но показывая в каждом фильме обезьяньи танцы, киношники занимаются навязчивой рекламой, пропагандой так называемых современных танцев. Вы обратите внимание - даются в фильмах кадры танцев без всякой сюжетной надобности, их дают именно как рекламу.

- Надо смотреть шире, считаться с запросами и вкусами других, - сказал Пухов. - Вам нравится вальс или кадриль, ну и танцуйте себе на здоровье.

- Но ведь в тех же ресторанах, клубах, дискотеках ни вальсов, ни кадрилей не исполняют. Как не исполняют и песен - народных, лирических и, если хотите, патриотических, - возразил Денис запальчиво.

- Исполнители идут навстречу пожеланиям публики, - сказал Пухов. - По-вашему, кто-то, ну допустим буржуазный Запад, навязывает нам свое искусство - музыку, танцы, живопись, хотя я так не думаю. Но почему же мы должны навязывать той же публике ваш вкус, то, что нравится вам, дорогой Денис Тихонович?

Это случайно сорвалось у Пухова, и он пожалел о последних словах: нельзя сейчас противопоставлять себя Денису, раздражать его своим несогласием и вообще возражать. Маша молодец, она правильно, умно ведет себя, старается показать Денису свое единомыслие. И Пухов сказал примирительно и поспешно:

- Впрочем, я с вами во многом согласен, вкус надо воспитывать. Вы правы.

Денис не ответил. В это время пассажиров попросили пристегнуть ремни. Самолет шел на посадку. Маша достала из сумочки три круглых значка с изображением алой гвоздики на белом фоне и, кокетливо улыбаясь, приколола к левому лацкану пиджака Дениса и Пухова, третий значок приколола себе. Это был условный знак для тех, кто поджидал их в аэропорту Шеннон. Денис же не придал значкам никакого значения: мысли его были заняты предстоящим выступлением на симпозиуме. Замкнутый по натуре, он чурался всяких публичных выступлений, сама аудитория слушателей с десятками устремленных на него, ожидательных взглядов повергала в уныние и растерянность. Тем более что перед иностранцами ему предстояло выступать впервые.

Как только вошли в зал аэропорта, Маша подхватила Дениса под руку, как старого приятеля и близкого ей человека, и повела к стендам сувениров. В зале в этот полуночный час, кроме пассажиров с самолета Аэрофлота, было еще около сотни человек, ожидавших своего рейса, - одни из них дремали в креслах, другие просто слонялись между стендами сувениров и спиртных напитков. Маша без умолку щебетала, восторгаясь изящными безделушками, сравнивала цены вин с советскими и вообще во всем ее поведении сквозила повышенная возбужденность. Она сильно сжимала руку Дениса, прислонялась к нему так, что волосы ее касались его лица, и в то же время она успевала посматривать за Пуховым, который оживленно разговаривал с Мечиславом и Энрико. Пока что все шло по плану.

Конечно же, Мечислав Слугарев не знал о том, что должно произойти в аэропорту Шеннон, но о возможности подобного он думал, исходя из своего служебного долга. Он имел приказ охранять Дениса Морозова, к которому проявляли особый интерес западные спецслужбы. Еще в Москве, вместе со своим отцом Иваном Николаевичем, они "проработали" различные варианты возможных акций против Дениса со стороны ЦРУ или "Моссада", не исключая попыток его похищения и даже смерти. Иван Николаевич особо обратил внимание сына на Шеннон и даже высказал мнение, что соучастниками вражеских агентов могут быть Пухов и его племянница. То, что этим же рейсом возвращался в Гавану из служебной командировки Энрико, Мечислава радовало. Он посвятил Энрико в свои обязанности, рассчитывая, в случае необходимости, на его содействие, и еще в Шереметьево до прибытия туда Пухова и Маши познакомил его с Денисом.

Поэтому в аэропорту Шеннон и Энрико был начеку. Он держался в стороне на каком-то расстоянии от Мечислава, к которому пиявкой присосался Пухов, стараясь отвлечь его от Дениса и Маши, которые, осмотрев выставленные товары, подошли ближе к выходу и остановились у телевизора. Диктор что-то говорил, видно, смешное или забавное, судя по выражению его лица, однако Маша, владеющая, кроме испанского, также и английским, в ответ на вопрос Дениса, что говорит весельчак, имея в виду диктора, небрежно отмахнулась:

- Ничего интересного. Пройдемте посмотрим, чем торгуют в кафе. Женское любопытство. - И кокетливо обдала Дениса веселой улыбкой.

Денис не испытывал особого желания подходить к стойке кафе, но повисшая на его руке Маша настойчиво потащила его за собой. Двое молодых людей и женщина с распущенными по плечам длинными светлыми волосами лениво пили кофе. Маша и Денис лишь на секунды задержались возле них.

- А что там? - спросила Маша, глядя в сторону выхода на площадь и, увлекая Дениса, сделала несколько шагов в сторону выхода, предложив: - Посмотрим. Я любопытная, ты же знаешь.

Она впервые назвала его на "ты", и именно это как-то вдруг удивило и насторожило Дениса. В это время в зал аэропорта вошли трое молодых мужчин, направились прямо навстречу Денису и Маше и остановились возле них полукольцом. Один из них, состроив на лице любезную улыбку, сказал на чистом русском языке:

- Доктор Денис Морозов, здравствуйте. Добро пожаловать. Рады вас видеть. Я - доктор Лео Дженкинс, а это мои коллеги. Тоже направляемся в Гавану. - И сразу, без всякой паузы, не дав опомниться несколько смущенному Денису, предложил: - У нас еще есть время до отлета. Пройдемте, тут есть уютная комната, поговорим.

- Да, пойдемте, еще целых сорок минут до посадки в самолет, - быстро подхватила Маша.

Вид всех троих внезапно появившихся "коллег", сама любезность их обезоруживали, но в то же время где-то подспудно в сознании Дениса шевельнулся червячок подозрительности. Настораживало поведение Маши, которая с необъяснимой, непонятной поспешностью и упорством буквально силой вела его сюда и теперь торопливо советовала принять приглашение незнакомых людей. Сложное чувство испытывал в эту минуту Денис: решительно отказаться сразу от приглашения означало бы проявить неучтивость и даже отчужденность. Но с другой стороны, зачем и куда он должен идти? Он вспомнил сразу Пухова.

- Да я здесь не один, со мной доктор Пухов.

- А-а, доктор Юлий Пухов, - быстро воскликнул обрадованный Дженкинс, устремив в зал острый взгляд. - Где он? Приглашайте и его.

В этот самый момент возле них как из-под земли вынырнули Мечислав и Энрико.

- Извините, господа, - с преувеличенной поспешностью проговорил Мечислав и, обращаясь к Денису: - Доктора Морозова срочно просит к себе командир авиалайнера.

- Подождет командир, - вдруг жестко процедил Дженкинс, и в глазах его сверкнули злобные огоньки. - Доктор Морозов в мире науки звезда первой величины, и никакой командир не смеет ему приказывать. Пойдемте, Денис Тихонович. А вот и доктор Пухов.

- Да, конечно, пойдемте, Денис, - сказала Маша и крепко взяла Морозова под руку.

- Я повторяю: Денис Тихонович, вас срочно приглашают на борт самолета, - властным голосом сказал Мечислав и ловким движением отстранил от Дениса Машу. - Энрико проводи доктора в самолет.

- Что здесь происходит, что случилось? - растерянно пролепетал подошедший Пухов и взял Дениса за руку выше локтя. Одновременно человек, назвавшийся Дженкинсом, крепко сжал другую руку Дениса и сильным толчком попытался оттеснить его к выходу.

Денис сразу понял все, что происходит. Он понял это уже тогда, когда Мечислав приказал ему идти в самолет. Теперь, собрав все силы, он рванулся в сторону и освободил руку, которую держал Пухов. Но тут же на него набросились двое других из компании Дженкинса. Мечислав и Энрико поспешили на помощь, применив прием каратэ. Получилась свалка, из которой Денису удалось высвободиться и удалиться в противоположную сторону зала к выходу на самолет. Следом за ним быстро направился Энрико. Дженкинс и его приятели мгновенно исчезли, точно испарились. Вся эта катавасия заняла не более пяти минут. Пухов стоял в растерянности, беспомощно глядя на выход, где скрылись его соучастники. Первое, что дошло до его сознания, было то, что хорошо продуманная акция провалилась, надо было немедленно позаботиться о своей и Машиной судьбе. "Бежать. Не теряя ни секунды, ни полсекунды, бежать", - молнией пронзило мозг. Он кивнул рядом стоящей Маше следовать за ним и бросился к выходу, грубо оттолкнув Мечислава. Но Мечислав быстро преградил путь Маше и приказал:

- Идите к нашим пассажирам! На самолет идите!

Маша, ошалело глядя по сторонам, побрела в ту часть зала, где толпились пассажиры из советского авиалайнера. Пока Мечислав занимался Машей, Пухов успел выбежать на привокзальную площадь в надежде встретить там тех троих. Площадь была пустынна. На мокром асфальте темнел след автомашины, и Пухов уловил свежий запах выхлопных газов. "Умчались, - сокрушенно подумал Юлий Григорьевич. - Скрылись с поспешностью мафиози. Могли подождать хотя бы минуту. А кого ждать, меня? Я им не нужен. Тем более с ней. Лишняя обуза. Не вышло. Осечка получилась", - рассуждал он, стоя у главного входа в аэропорт. А может это к лучшему. Кто знает о наших намерениях? Ни я, ни Маша ничего такого противозаконного не совершили. Где улики?

И он быстро вошел в зал аэропорта. Еще издали увидел Мечислава, одиноко стоявшего у выхода на самолет, и запыхавшись подошел к нему, заговорил, преодолевая волнение:

- Вот негодяи, удрали, смылись гангстеры. Сорвалось.

- Что сорвалось? - в упор спросил Мечислав.

- Как что? - растерянно переспросил Пухов, смущенный неожиданным вопросом Мечислава. Понял, что допустил оплошность. - А из-за чего вся заварушка произошла?

- Из-за чего? - все тем же строгим тоном повторил Мечислав, насквозь пронизывая Пухова сверлящим взглядом.

- Я не знаю, я подошел, когда все началось. Я ничего не понял: вы, Маша, Денис Тихонович и еще какие-то незнакомые люди.

- Так уж незнакомые, - со злой иронией выдавил из себя Мечислав. - Вас-то они сразу признали. - И тут же вопрос: - Вы куда сейчас уходили? Где вы сейчас были?

- Я выходил, чтоб позвать полицию.

- Зачем?

Взгляды их столкнулись: настойчиво жестокий взгляд Мечислава и растерянно смущенный Пухова. Так продолжалось, может, полминуты. Наконец Юлий Григорьевич попытался взять себя в руки, ответил с раздраженным возмущением:

- Я не желаю с вами разговаривать. Я вас не знаю и знать не хочу. Кто вы такой, чтоб допрашивать меня?.. Вы ответите за инцидент, который спровоцировали. Да, да, вы спровоцировали, и это вам так не пройдет.

Контратака Пухова заставила Мечислава улыбнуться. Он подумал: "Ну и ну: экая самоуверенная наглость. Впрочем, знакомый прием".

- Идите в самолет. Вас там ждут, - в суровом голосе Мечислава звучал металл. Пухов с презрением посмотрел на Мечислава: лицо его было пунцовым, как перезревший помидор, большие глаза блестели злобой и отчаянием. Мысль лихорадочно работала над поисками верного безошибочного решения. Он спрашивал самого себя: "А не напрасно ли я вернулся в зал аэропорта? А Маша, что будет с ней? Надо немедленно с ней условиться, какие давать показания на следствии". Слово "следствие" вызвало в нем неприятный холодок. Он демонстративно тряхнул своей крупной головой и, приняв гордый победоносный вид, пошел в самолет.