Остров в океане

Глава XI ЗАГАДОЧНАЯ МИГРАЦИЯ

Благодаря одной свадьбе, которой я совершенно не интересовался и в которой не принимал никакого участия, мне довелось наблюдать замечательное явление. Шум празднества, усиленный парой чудовищных барабанов и несколькими гитарами, в силу странной прихоти акустики до раннего утра разносился далеко вокруг, затопляя и мою полянку.

Под конец мне стало невмоготу от этого грохота; совершенно разбитый после сна урывками, в который назойливо вторгался хоровой напев, в сотый раз уверявший меня в том, что певцы не хотят «ни гороха, ни риса, ни кокосового масла», я вне себя от раздражения встал с постели, облачился в шорты и тапочки и вышел из хижины.

Некоторое время я бесцельно бродил по окрестностям, затем свернул на петлисто спускавшуюся к берегу ослиную тропу и вышел к морю через большую рощу кактусов и опунций, кончавшуюся вблизи нагромождения скал у самой кромки воды. Волны прибоя плавно накатывались на берег и длинными извивающимися струями сбегали между камнями, залитыми лунным светом. Где-то вдали ночь все еще сотрясалась от криков затянувшейся гульбы, однако эти звуки больше не мешали мне. Мой слух был всецело поглощен шумом и вздохами прибоя. Теплый воздух был густ и пахуч, пассат — на редкость мягок. Впервые за весь вечер я почувствовал облегчение и, опустившись на песок, задремал. Прошло около часа. И вдруг сквозь полусон я уловил множество слабых звуков, которых не было слышно прежде — какое-то тихое поскребывание и постукивание, едва слышное сквозь гул прибоя. Однажды со стороны бухты до меня донеслась певучая трель пересмешника; он как будто без особой охоты посвистал с минуту и смолк. Однако поскребывание не прекращалось, становясь все более явственным и учащенным.

Я поднял голову. По белизне береговой полосы, отливавшей серебром в свете луны, двигались маленькие темные существа. Сплошной массой они отделялись от темного кустарника и длинными полосами сползали к прибою. Я смутно видел, как волны, искрясь, набегали на берег и обдавали их своей прохладой. На секунду они как бы застывали у кромки воды, наполовину погрузившись в пену, затем исчезали. При их столкновении с морскими раковинами и раздавался тот негромкий стук, который разбудил меня.

Я не сразу осознал весь смысл того, что происходило у меня на глазах. Это были крабы — не «клетчатые» крабы-грапсусы, живущие в полосе прибоя, не те ракообразные, что обитают в темно-синих глубинах, и не те крабы-призраки, что бесшумными тенями снуют по песку за береговой полосой, а крабы сухопутные — чудные круглобокие существа, живущие в норах в глубине острова. Их место — не на берегу, а на отдельных засушливых пространствах, где над песками гордо высятся огромные кактусы. Кроме обычных раков-отшельников, на Инагуа водятся еще две породы сухопутных крабов — небольшие пурпурные размером с кулак и огромные желтые великаны с чудовищными шафранными клешнями. Я встречал их в местах, удаленных на многие мили от побережья, вплоть до берегов большого озера в центре острова, где они в поисках пищи (древесных веток и свежей зелени) рыскали по прогалинам, заросшим колючим кустарником, и бесплодным саваннам. Однако последнее время, точнее говоря, с тех пор как начался период сильных ветров, их что-то не было видно. Дождя не выпадало много недель подряд, и крабы прятались в своих норах, проводя в спячке большую часть суток. На острове началась засуха, земля ссохлась и растрескалась; во время ходьбы из-под ног взлетала пыль.

Появление крабов на берегу показалось мне странным. Я снова взглянул на них. Непрерывным потоком они спускались от кустарника к воде; их тут были сотни и сотни. При этом у них был такой вид, будто они совершают какое-то важное, не терпящее отлагательств; дело. Даже когда я вскочил на ноги и пошел прямо на них, они не остановились, а только взяли немного в сторону и продолжали свой путь к морю.

И тут меня словно осенило.

Далеко в глубине острова, на расстоянии многих миль отсюда, в тот день прошел дождь. Это был сильнейший тропический ливень, затопивший пересохшие солончаковые низины и наполнивший водой все впадины. Он лил несколько часов кряду, и толстый слой пыли превратился в вязкое скользкое месиво. Отдельные капли продолжали падать до самого заката, и под вечер в косых лучах заходящего солнца вспыхнула радуга, выгнувшись размашистой дугой на фоне темных туч. Стало быть, как раз этого-то дождя и ждали крабы, попрятавшись в глубине своих нор, и когда вода пришла, смочив их тело и превратив сушу в миниатюрное море, они необъяснимым образом узнали, что их час настал. Они тысячами покидали свои подземные обиталища и выходили под открытое небо, охваченные внезапным порывом, который, словно магнит, повернул их всех в одну сторону.

Им пришла пора вернуться к морю.

Много часов — целый год прошел с тех пор, как они покинули материнское лоно океана, и теперь настало время вернуться, но совсем не такими, какими они пришли на сушу. В тот день — год назад — все побережье и тропы в зарослях кустарника так кишели ими, что буквально шагу нельзя было сделать, не наступив на них. Тогда они были совсем крошками в какой-нибудь дюйм длиной. Золотое времечко для птиц, которые до отвала наедались молодыми крабами и едва могли летать. Казалось, крабы взялись неизвестно откуда и несколько дней наводняли побережье, а затем мало-помалу втянулись в леса и расползлись по своим уединенным убежищам в глубине острова. Они прокладывали себе путь, перебираясь через камни и валуны, продираясь между железными деревьями и под густым сплетением ветвей опунции; всевозможные опасности и смерть подстерегали их буквально на каждом шагу. Оставшиеся в живых подрастали, и в конце концов недра острова поглотили всех.

При свете луны я поймал одного краба — пурпурного, с желтыми пятнами — и осмотрел его. Внизу, под животом, у него выпирал большой красноватый комок, прикрытый снаружи «фартуком»: это была самка с икрой. Она пыталась вырваться и щипала мои пальцы клешнями. Я опустил ее на песок и хотел заставить вернуться в кусты. Однако инстинкт, владевший ею этой ночью, был сильнее страха. Кокетливо отступив в сторону, грациозно перебирая ногами, она уставила на меня клешни и бросилась вперед, намереваясь проскочить между моими ногами. Я пропустил ее, и, стрелой пролетев остающееся до воды расстояние, она исчезла в пузырящейся пене.

Там, под водой — я не мог видеть, но знал это — ибо таков обычай пурпурных крабов — произойдет великое таинство. В прохладных глубинах, в укромной темной расщелине, недоступной для прожорливых рыб, усталая мать разрешится от бремени красных икринок. В полосе прибоя, где море вскипает пузырьками и над волнами носятся облака серебристой водяной пыли, из этих икринок выведется потомство. А самка, утомленная долгим путешествием и превратностями наземной жизни, снова попытается вернуться на сушу. Некоторым удастся пожить еще немного, а затем их поблекшие панцири останутся лежать на скалах, выгорая под солнцем; другие падут жертвой плотоядных хищников, даже не успев выбраться на берег. Но все это не имеет значения, ибо жизнь прошла, таков уж их удел. Если их естественный жизненный цикл ничем не нарушится, через несколько дней, а то и часов море у берегов будет кишмя кишеть микроскопическими личинками, вылупившимися из пурпурно-красных икринок — диковинного вида молодью, глядя на которую никак не подумаешь, что из нее вырастут крабы.

Ученые называют эти микроскопические личинки зоеа. Размером менее булавочной головки, марсиански причудливые, плавают в воде эти прозрачные существа, видимые разве что в сильную лупу. Много дней подряд они будут носиться по воле течения и волн, энергично дергая своими похожими на перышки лапками, вглядываясь в толщу воды большими черными глазами, ища света и пожирая на своем пути всю микроскопическую пищу. Другие существа, не уступающие им в прожорливости, но покрупнее, сотнями будут уничтожать их. Одни будут захвачены щупальцами коралловых полипов и погибнут в их жгучих объятиях, другие — выброшены на берег и высохнут на горячем песке, третьи — унесены в открытое море и навсегда потеряны для жизни. Однако в конечном итоге многие тысячи уцелеют, слиняют и изменят свой облик.

Этим новым обличием, не имеющим ничего общего с прежним, откроется новый этап их развития, так называемая стадия мегалопы. Они по-прежнему останутся диковинными, необычного вида существами, но уже приобретут отдаленное сходство с крабом; вернее сказать, это будет чудовищная пародия на краба — краб с хвостом и непропорционально огромными клешнями, под стать разве что его аппетиту. В стадии мегалопы будущий краб становится каннибалом и алчно пожирает своих меньших братьев и сестер, которые, на свою беду, еще не достигли стадии мегалопы. Причем он не довольствуется одной только крабьей молодью, но пожирает решительно все, что ни попадается ему на глаза. Таким образом, прокладывая себе дорогу в жизнь, он подрастает, время от времени сбрасывает шкурку и наконец линяет в последний раз, а затем, мокрый и все такой же крошечный, выходит на берег совершенно законченным крабом.

Однако этой крошке еще далеко до настоящего сухопутного краба. Чтобы стать им, нужна тренировка. Его предкам потребовалось несколько сот тысяч лет, чтобы осуществить переход из воды на сушу, и начинали они с того, что поднимались по рифам какого-нибудь доисторического моря к поверхности, выставляли наружу голову и тотчас же прятались обратно. Молодой краб также повторяет историю своих далеких предков. Под покровом вечера — ибо он становится ночным животным и больше не стремится к свету — он выползает на песок, однако не заходит слишком далеко от воды. Море по- прежнему остается его матерью, и, ища защиты, краб бросается к нему, как цыпленок бросается под крыло наседки. А в защите он очень нуждается, ибо тысячеликая смерть подстерегает его на каждом шагу.

Прежде всего малютке крабу грозит опасность высохнуть на горячем песке. Снизу под его крошечным, длиной в одну восьмую дюйма, панцирем расположены маленькие жабры — тончайшие кусочки бахромчатой ткани, искусно запрятанные внутрь, где их не могут поранить твердые, острые песчинки. Эти жабры хорошо служили ему в море, забирая из воды кислород, и в течение всей его младенческой поры были приятно влажны. Но вот настал эпохальный момент, и малютка краб, преодолев последний дюйм пены, вышел из воды на воздух, должно быть, испытав необычный подъем жизненных сил, ибо жабры, которым пришлось немало потрудиться, извлекая растворенный в воде кислород, теперь получали его в избытке. Малютка должен был просто захмелеть от вольного воздуха.

Есть что-то поистине космическое в этом внезапном переходе из одного мира в другой. Тем не менее малютка краб едва ли воспринимал все это в космическом плане, ибо крошки крабы руководствуются главным образом инстинктом. Инстинкт в сочетании с жизнедеятельностью заставил его пойти дальше по суше и на целых шесть дюймов отдалиться от воды. Надо полагать, это далось ему в отчаянной борьбе, ибо вспомним, что в длину младенец не более одной восьмой дюйма. Крошечные песчинки казались ему валунами, а наполовину засыпанные песком раковины — настоящими горами.

Вскоре, однако, где-то на задворках сознания, если он вообще обладает таковым, у малютки появляется ощущение какого-то неблагополучия. В жабрах у него першит, их словно что-то сдавило — в высшей степени неприятное, угнетающее чувство. Охваченный страхом, он бросается к воде, но остается там недолго. Вскоре его опять потянет на воздух, к теплому ветру, овевающему побережье и шелестящему в листве деревьев за полосою песка.

Так в течение некоторого времени маленький краб повторяет путь своих предков, выходя на сушу и снова возвращаясь в материнское лоно океана, и мало-помалу тяга к суше становится господствующей среди его инстинктов; только теперь он не такой уж малютка, как прежде: он несколько раз линял, сбрасывал старый панцирь и увеличивался в размерах. Его жабры привыкнут к воздуху, хотя по-прежнему должны оставаться влажными. В помощь им у него образуется воздушная полость, принимающая на себя дыхательные функции. И наконец наступает день, когда крабы, до тех пор державшиеся береговой полосы, сплошной массой покидают побережье и углубляются в неизведанные, таинственные области центральной части острова. Они переходят свой рубикон. Целый год они проживут вдали от океана, а когда вернутся, их жизненная цель будет достигнута. И хотя многие из них вообще не увидят больше моря, они неустрашимо шагают вперед. «Идите в глубь острова, — говорит им инстинкт, — идите в глубь острова до самого его центра». И они идут, сотнями погибая в пути. Иных расклевывают птицы, иные падают в глубокие ямы, откуда невозможно выбраться, и умирают от голода и жажды, ибо тропические острова не отличаются обилием воды. Лишь питаясь молодыми ветками деревьев и свежей зеленью, они могут обеспечить себя водой, которая им столь необходима. Ведь жабры постоянно должны оставаться влажными, и как только они чуть-чуть подсохнут — смерть последует незамедлительно.

Больше всего крабы боятся солнца. Непрерывное десятиминутное пребывание на солнце грозит крабу гибелью. У них нет потовых желез для охлаждения тела при перегревании, и под лучами тропического солнца их пурпурный панцирь может разогреться настолько, что будет горячим на ощупь. Крабы не обладают большой живучестью. При первом же резком скачке температуры они становятся сонливыми, ноги у них подламываются, и они как подкошенные валятся на землю. Упав, краб больше не поднимается. Я установил это совершенно случайно, гоняясь по открытой лужайке за одним крабом. Он как одержимый метался по поляне, пытаясь укрыться в тени, и, потеряв всякий страх передо мной, даже хотел прошмыгнуть между моими ногами. Однако я, не понимая, в чем дело, все время держал его на солнце, и не прошло и трех минут, как его клешни бессильно обвисли и он ткнулся головой в землю; мгновение спустя он был уже мертв.

Хотя крабы тысячами погибают в пути, какая-то часть их все же достигает цели. В тени кустов и под корнями деревьев они роют глубокие норы, длинные извилистые пещеры; выскребая клешнями глину, скатывают ее в комочки и один за другим складывают эти комочки у входа в нору. В теплые тропические ночи они отправляются на кормежку и возвращаются в свои логова с сочными зелеными ветками.

Постепенно крабы подрастают, время от времени сбрасывая старый панцирь, и к ноябрю достигают полной зрелости, превращаясь в пурпурно-красные существа с гротескными, как у гномов, «лицами». Жуткое своеобразие их облика усиливается еще тем, что глаза у них расположены на подвижных стебельках, а рот раскрывается не сверху вниз, а в стороны.

Проходит период дождей, тропическое солнце палит беспощадно. Земля высыхает и становится рыхлой, как пыль, на месте луж и озер образуются огромные лепешки спекшейся грязи. Растительность блекнет, теряет свою сочность, сохнет и увядает. Для сухопутных крабов наступают черные дни. Они не отваживаются выходить из своих нор даже на кормежку, ибо только там, в прохладной глубине подземных убежищ, сохраняется достаточно влаги для поддержания жизни. Февраль сменяется мартом, март — апрелем. Солнце печет все сильнее, и кажется, только кактусы остаются зелеными и свежими.

Особенно нуждаются во влаге самки, ибо к этому времени они уже обременены икрой, пурпурными комками висящей у них снизу на брюшке. У каждой самки сотни икринок, каждая размером с булавочную головку, и все они склеены друг с другом в густую тягучую массу. Пора отправляться к морю — если только пройдет дождь.

Вот самка пошевелилась в своей норе: в воздухе что-то есть. Небо пасмурно, далеко на горизонте ходят серые тучи, сбиваясь в сплошную темную массу. Слышны прерывистые раскаты грома. Пассат совершенно улегся — воздух тих и спокоен. Духота стоит страшная. Над пересохшими солончаками волнами ходит зной, отчего в воздухе то и дело возникают странные изображения. Облака громоздятся друг на друга все выше и выше, в середине туча приобретает янтарно-черный оттенок. Снова грохочет гром. Солнце опускается к горизонту, затопляя землю сверкающим золотом. Со стороны облаков в заросли сочится новый запах: пахнет свежестью, зеленью и прохладой. Неожиданно спустившаяся тьма разражается холодным дождем, вода хлещет непрерывными струями, потопом разливаясь по земле.

Глубоко под землей крабы лихорадочно разбирают перегородки в своих норах, поспешно откатывая и унося прочь шарики из глины. В образовавшиеся отверстия устремляется вода; она впитывается в почву и начисто размывает глиняные катышки. Долгожданный час пробил.

Со всех сторон крабы выходят на поверхность, сбиваясь на ходу в огромные косяки, и пускаются в путь по омытой дождем траве. Их панцири влажно блестят при вспышках молнии, рельефно выделяясь в черноте ночи. День за днем, неделя за неделей ждали они этого часа, и теперь ничто не остановит их: ни камни, ни заросли, ни жидкая грязь, ни густое сплетение виноградных лоз. Необъяснимым образом каждое из этих пурпурно-красных тел, словно магнитная стрелка, повернулось в сторону океана, и их не обманут ни пресная вода, ни солоноватые лужи, оставшиеся после дождя. Они алчут соленой горечи морской воды и гула бушующего прибоя. Быть может, каким-то неведомым образом им вспоминаются сцены их детства, когда они плавали в голубом океане, и крабы часами идут вперед и вперед, не останавливаясь даже для того, чтобы подкрепиться. Нужно успеть выметать икру, прежде чем земля снова подсохнет — ведь только от них зависит теперь судьба крабьего рода на Инагуа.

Я встрепенулся и огляделся. Далеко на востоке небо смутно забелело, луна стояла совсем низко. Без малого четыре часа подряд я просидел здесь, наблюдая шествие крабов. Волна за волной они выходили из кустарника и бросались в пену прибоя. Через несколько дней там народится новое поколение крабов и повторит тот же самый жизненный цикл. Какой таинственной властью обладает океан над своими блудными детьми, призывая их к себе для того, чтобы обновить жизнь? И каким образом он выводит их из глубины земли, миля за милей направляя их многотрудный путь? Влечет ли крабов гул прибоя, свист и вздохи бурунов, или все дело в тончайших колебаниях воздуха, недоступных человеческому уху?

Я весь обратился в слух: быть может, ночь пошлет хоть какой-то намек? Но в ту же минуту восток заалел, и тут только я заметил, что свадебные барабаны уже давно молчат.