Островитянин

Волны укачивали. Будто колыбель. Такую в его далёком детстве привешивали к потолку.

Да, именно так он себя в первую минуту и ощутил. Лежащим в тёплой, пропахшей мокрой солью колыбели. А чьи-то заботливые руки (конечно, руки матери, чьи ж ещё?!) плавно качали вперёд-назад. Мягко, ласково, как в невесомости.

Затем его полысевший затылок уткнулся в песок.

На смену колыбели тут же пришла новая ассоциация. Прибой настойчиво толкал вперёд, изгоняя из влажных бездн океана. И теперь он представил себя куском сливочного масла, который чья-то дрожащая рука (отца? возможно… в его школьные годы батя любил заложить за воротник…) старательно и неуверенно намазывала на шершавую поверхность песчаного пляжа.

Через несколько утомительных секунд пришло истинное понимание происходящего. Никаких колыбелей, родителей и причудливых образов сонного воображения… Лишь тёплая и жгуче-солёная океанская волна, выблевавшая его на побережье. Так с незапамятных времён она отвергала мусор и плавник.

Было нестерпимо жарко: раскалённый жёлтый диск нависал ровно над головой, превращая соль на лице в хрупкую неприятную маску.

Он перевернулся на живот. Чуть не нахлебался пенного прибоя, встал на четвереньки, выбираясь из воды. Песок, солнце, ярко-зелёные кустарники в десятке шагов от воды… В памяти провал, в котором мерцает багровым цветом единственный образ — кораблекрушение…

Что за корабль нёс его по океану?

Яхта? Катер? Пассажирский лайнер?

Он не помнил. Он даже имени своего не помнил. Завалившись на бок, провёл пальцами по лицу, словно по азбуке Брайля пытаясь прочитать на щеках и лбу собственное имя. Виталий? Валера? Что-то, связанное с Вальком, как его называли друзья… Валентин!

Эта крохотная победа над собственной памятью придала сил. Опустошение отступило, позволив подняться на ноги. Пошатываясь, Валёк встал в полный рост. Вгляделся в изумрудную стену листвы, растянувшуюся вдоль побережья.

Где он оказался? На необитаемом острове? Или за стеной кустарников и изогнутых пальм притаился тропический курорт, на котором отдыхают сотни туристов? Вцепившись в виски, Валёк скривился от приступа головной боли, мешающей вспомнить. В голове царила пустота, напоминавшая бескрайний океан, раскинувшийся за спиной.

Сделав несколько шагов от воды, он тяжело опустился на горячий песок.

Иллюзорность и ломкость человеческой памяти были продемонстрированы ему в самый неудачный из моментов жизни. Ещё несколько часов назад Валентин ощущал себя частью чего-то огромного — полноправной единицей социума с интересной (наверняка) биографией, любимой (хочется верить) работой, семьёй (в его-то возрасте, наверняка) и банковским счётом (немалым, раз он смог позволить себе путешествие по океану).

И вот он — никто.

Только имя осталось, с равным успехом как мужское, так и женское. Ни воспоминаний, ни устремлений, ни горечи потерь. Часть социума монеткой провалилась в щель паркета, по которому ходят миллиарды миллиардов ног, и потеряла свою ценность. Он стал человеком без прошлого и настоящего, будто бы один из сотен ярко-зелёных кустов, растущих на затерянном в океане клочке суши.

Впереди, слева и справа раскинулась бескрайняя океанская гладь. Насыщенные сотнями оттенков белого и серого облака клубились на горизонте, очертаниями напоминая многоэтажные дома его родного города. Какого? Откуда он? Пенза? Владивосток? Омск? Перебирать города России Валёк мог с тем же успехом, что и вспоминать профессию.

Часть острова — вот кто он отныне. Камень, древесный ствол или забравшийся под корягу краб — его семья. В мире, населённом несметными людскими ордами оказалось потеряться проще, чем выиграть в лотерею. А может, это и есть его лотерея? Вытянул билет на необитаемый остров в век повсеместной компьютеризации и сотового покрытия…

Валёк невесело улыбнулся. От этого спёкшиеся губы треснули, и их зажгло от попавшей в ранку соли.

Остров может оказаться вовсе не безлюдным.

Всё ещё пошатываясь, он встал, продолжая потирать виски.

Кто сказал ему, что спасший его жизнь кусок суши пуст? Он пойдёт налево… или направо. Неважно, куда, лишь бы что-то делать, причём не дожидаясь ночи. Как там поступали герои Дефо или «Остаться в живых»? Нужно разыскать возможные следы цивилизации. Если на этом поприще Валька постигнет неудача — он сосредоточится на поисках пресной воды и места для ночлега. Отдохнув и набравшись сил, он продолжит добычу пищи и двинется дальше, даже если для этого ему придётся идти круглые сутки…

Конечно, его будут искать.

Или не будут?

Сколько людей, кроме него, было на борту? Был ли аварийный маяк или рация? Или он — крохотный фрагмент самонадеянной экспедиции, решившей бросить вызов океану на плоту из пустых полиэтиленовых бутылок? От попыток вспомнить хоть что-то у Валентина снова заломило виски, и он помотал головой. Память вернётся, обязательно вернётся. Нужно только не спешить и не мучить сознание…

Время напоминало подыхающую лошадь, хромавшую сразу на три ноги. Плелось, понурив голову, и готовилось совсем скоро отойти в мир без страданий. Клубящиеся на горизонте облачные столбы до нытья в сердце напоминали городские постройки. Постаравшись сосредоточиться на чём-то ином, Валёк двинулся к кустарнику, вдыхая свежий и пронзительный запах листвы.

На ходу ощупал пустые карманы лёгких холщевых штанов и рубашки-поло. Стянул и сунул за пояс единственный белый носок, поверх которых русские туристы обычно носят сандалии. Штаны, рубашка и носок, вот и все богатства, унесённые с неизвестного судна (яхта? катер? пароход?). У него не оказалось ни кресала, ни ножа, ни мотка верёвки, так часто помогающих выжившим в крушении наладить нормальную (если этот эпитет применим) жизнь островитянина…

Покачиваясь, Валёк заковылял налево вдоль береговой черты. На юг, как ему казалось. А затем ещё налево. И ещё. И только когда заметил, что зелёная стена совершает плавный изгиб, осознал, что солнце переместилось по другую руку. Он брёл по периметру крохотного овала, похожего на панцирь гигантской доисторической черепахи — вот куда его швырнула милосердная судьба. Вероятно, посчитавшая, что утопить мужчину в бездонной пучине будет куда злее и несправедливее…

Ирония судьбы?

Да нет, мать вашу, откровенное издевательство!

Всё ещё не спеша углубляться в пятак густых джунглей, царящих на центральном холме островка, Валёк замкнул круг. Наткнувшись на собственные следы, почти смытые прибоем, сел на прежнее место, стараясь не заплакать. Чуть больше двухсот шагов в длину, чуть больше сотни в ширину: вот новая тропическая колония губернатора, не способного даже вспомнить свою фамилию. А вокруг — только равнодушный океан и клубящиеся облака, остро напоминающие о родном Новосибирске…

Вот оно!

Валёк даже подскочил, в волнении приглаживая редкие пряди слипшихся от пота волос. Память начала возвращаться, подстёгнутая миражами на горизонте. Он из Новосибирска! И, кажется, был военным… И хотя за это поручиться было нельзя, Валентин почувствовал очередной прилив сил.

Он обязательно спасётся! Вспомнит всё до мелочи и спасётся. Разведёт огромный костёр, даже если для этого ему придётся спалить к чертям весь этот микроскопический островок… но вернётся в цивилизацию, в общество, в социум, в свой город, который любил его в ответ.

Над головой вскрикнула чайка, и Валёк поднял лицо к солнцу. Чайки. Значит — есть жизнь. Интересно, найдёт ли он кладки, чтобы полакомиться яйцами? В мире вечного лета он даже не мог с уверенностью утверждать, какое время года начиналось, когда они выходили в путь…

Проследив за птицей взглядом, Валентин углубился в лес. Может, ещё тут найдутся змеи или какие-нибудь грызуны?..

В глубине острова почва оказалась совсем не песчаной. Бурная и пышущая энергией растительность указывала, что где-то неподалёку (если на клочке площадью почти в два гектара вообще существует критерий «далеко») обязан обнаружиться родник.

Осторожно раздвигая ветви и стараясь не наступить на острый сук валежника, он продвигался всё дальше и дальше. Пока (совсем скоро) не нашёл скальный шип, на пару человеческих ростов возвышающийся над рощей.

Именно у его подножья и обнаружился источник чистой пресной воды. Крохотный, едва заметный. В узкой расщелине, похожей на след от удара великанским зубилом. Он почти сразу уходил в почву, скапливаясь в совсем уж крохотный пруд, но Валёк обрадовался ему, как родному человеку.

Упал на колени, жадно напившись и смыв с лица океанскую соль. Затем напился ещё. И лишь когда почувствовал, что скоро его стошнит, отодвинулся от родника, прислоняясь спиной к холодной скале.

Здесь, в тени кустов и растений, названий которых Валентин не знал, было прохладно и спокойно, как будто на лавочке в ботаническом саду. Прислушиваясь к шуму волн, долетающему от берега, Валёк задремал. Усталость, стресс, порванная на лоскуты память — всё это сморило его пуще колыбельной, склеив веки и наполнив душу покоем.

Новое пробуждение на мягкое покачивание волн не было похоже совершенно.

Разом навалилась боль одиночества, ужас ситуации, страх за жизнь и размытая иррациональность происходящего. Валёк вздрогнул, больно ударившись плечом о скальный выступ. Распахнул воспалённые глаза, покрытые сетью лопнувших капилляров.

Застонал, напился из родника, задрал голову, высматривая среди веток солнце.

Оно сместилось к западу, но до погружения в зерцало океана оставалось ещё несколько часов. Ощутив, что изрядно озяб во сне, Валентин поплёлся на солнечную часть острова.

Пришло время вдумчиво и спокойно осмотреть свои «владения». Кто знает — быть может, во время первой экскурсии он не заметил чего-то важного? Например, ящика с инструментами, выброшенного на берег? Или надувного спасательного плотика?

Выбрался из рощи, отцепляя от короткого рукава прилипчивую ветку, злобно ощерился. Замер, потирая глаза. Сделал ещё несколько шагов к берегу, выходя из нежной тени на яркие вечерние лучи. Рот приоткрылся, спина похолодела, сердце забилось часто-часто.

Никто и никогда не сможет грамотно описать черту, которую человек переступает при сумасшествии. Потому что при настоящем помешательстве оттуда попросту не возвращаются. Не смог бы сделать этого и Валёк, если бы кому-то вообще взбрело в голову просить его описать свои чувства.

Грань.

Обрыв.

Падение.

Неверие. Страх. Недоумение.

Нереальность происходящего. Жжёная резина.

Тысяченогая сколопендра, торопливо пробежавшая по обнажённому полушарию головного мозга. Надрывающийся рёв сломанного кухонного крана. Удар автомобильной катастрофы, когда капоты с романтичным шелестом сминаются, как фольга от шоколадки. Рука, добровольно засунутая в дробилку камней или фрезерный станок. Шипение аспирина.

Взрыв, чуть не разорвавший сознание Валька на части, был таким сильным, что тот чуть не лишился чувств. Устоял, качнувшись, и зачем-то вцепился в свисающий с пояса носок. Как если бы тот мог стать якорем, удерживающим его от помешательства…

Потому что в нескольких метрах от берега (не больше десяти, пожалуй), из воды поднималось здание. Четырёхэтажное, административное, с кроваво-красными стенами и широкими «совковыми» окнами, так хорошо известное Вальку. Слева — ещё одно с супермаркетом на первом этаже, просторным балконом над ним, офисами внутри и яркими рекламными вывесками.

Между зданиями, которые Валентин сразу узнал, но всё ещё не был готов поверить увиденному, пробегала неширокая улица — с лайтбоксами, витринами, фонарными столбами, светофорами и растяжками над проезжей частью. Океанский прибой скрывал асфальт, а потому бредущие по нему прохожие и летящие машины были видны лишь до середины.

Выныривая из тумана, которым являлся остров, они катились прочь. Спешили по своим делам, такие натуральные и одновременно несуществующие. Переходили улицу, исчезали в магазинах, курили, болтали, ловили такси и ныряли в метро, виднеющееся чуть правее.

Валёк повалился на задницу.

Зажал голову между коленями. Нечленораздельно забормотал, принялся снова натирать виски, пока не зажгло кожу. От голода или переутомления такие галлюцинации не наступают. Во всяком случае, так быстро. Значит, что-то подмешано в воду, которой он так жадно напился. Но чем бы ни был сейчас одурманен мозг Валентина, спорить с собственным зрением становилось всё сложнее…

Вокруг острова раскинулась площадь имени Владимира Ильича Ленина, одно из центральных мест Новосибирска. Точнее — просторная заасфальтированная площадь сама превратилась в безымянный южный остров, по тропическому периметру которого тихо и неторопливо текла привычная городская жизнь.

Картина, открывшаяся Вальку, оказалась столь сюрреалистической, что сознание всё же не удержало напора, провалившись во мглу забытья.

Он проснулся оттого, что губы шептали слова молитв.

Всех сразу и никакой конкретной. Валентин молился, выталкивая через пересохшую глотку искреннюю веру в то, что высшая сила способна защитить его. Способна унести из этого кошмара, как торнадо унёс домик девочки Элли. Молился живым богам, и мёртвым, выдуманным и настоящим, этого континента и всех остальных. Негромко, шёпотом, уже не чувствуя на лице ласковой печати вечернего солнца, но боясь открыть глаза.

Пришлось.

Так каждому из нас рано или поздно приходится встречаться со своими ужасами. И длительность сидения под одеялом никак не влияет на силу удара, с которым на нас обрушиваются враждебные демоны.

Новосибирск был вокруг — никуда не делся. Вовсе не облака, похожие на строения — эти самые строения. Супермаркет по левую руку. Здание Центробанка прямо напротив. Уходящая в мутную вечернюю дымку Вокзальная магистраль и так называемый «болгарский» жилой дом вдоль неё — правее, за входом в метро.

Над городом (как и над безымянной тропической проплешиной в океане) воцарялся летний вечер. Зажигались фонари, призраки автомобилей выныривали из мрака, рассекая его фарами на ломти.

Валёк вскочил на ноги, чуть не упав — затекла лодыжка. Присел пару раз, ощутив одновременно жажду и голод, но к пресному источнику возвращаться не поспешил. Прекрасно понимая, что именно найдёт, он двинулся направо, обходя принадлежавший ему остров по часовой стрелке.

Вот здание Облпотребсоюза, старое и невзрачное, увенчанное рекламными конструкциями. Вот Архитектурно-художественная академия на углу площади — монументальная и суровая, как и наполнявшие её преподаватели.

Сквер вокруг Академического театра оперы и балета, видневшегося чуть поодаль, отныне по самую середину колонн входного портика погружённого в солёную воду. Вот памятник Владимиру Ульянову и его свите — их вода притопила лишь до верхушек постаментов, отчего казалось, что гранитные фигуры стоят ровно на водной глади.

Дальше по кругу — мэрия, мордастый близнец академии, даже внешне похожая на чиновника. Могучая, холёная, неприступная. Направо вдоль её стен убегал Красный проспект, но остальной город скрывала пелена тумана. Густая настолько, что не было видно даже часовни Николая Святителя.

А вот северный фасад Краеведческого музея был заметен — с выходом из метрополитена и огромной буквой «М», он примыкал к южной стороне личного Валиного островка. За ним виднелся подсвеченный фонарями Первомайский сквер, с лавочками, фонтанами и влюблёнными парами.

Всё это — реально до боли в сердце. Но почему-то восстаёт из вод океана, словно мираж воспалённого сознания. В очередной раз замкнув кольцо собственных следов, Валентин опустился на колени.

Никогда в жизни он не ощущал себя частью своего города так остро и неизбежно. Никогда в жизни он не был так далёк от него. Быть может, он умирает от жажды и голода, в финальной агонии упиваясь напоследок вечерними пейзажами родного дома, чтобы уход оказался менее мучительным? В таком случае судьба вновь продемонстрировала, что у неё странные понятия о милосердии…

Валёк был частичкой Новосибирска.

Кривой брусчаткой на его тротуарах, новеньким кирпичом в кладке высотных домов, перегоревшей лампой уличного фонаря, скрипучим флюгером на крыше музея, рекламным щитом и замершим на остановке троллейбусом. Он дышал городом, вместе со своим безумным островом угодив в самое его сердце. Но оставался чужим, из-за незримой стеклянной витрины разглядывая дом, в котором родился и взрослел.

Застонав, Валентин бросился в воду.

Прямо в сторону Первомайского сквера, где люди кушали мороженное, курили и опаздывали на свидания. Нырнул, что-то крича на бегу, и принялся грести, не жалея мышц. Волны накатывали на остров, скрывая его цель из виду, но мужчина боролся с пенным гребнем, жадно глотая воздух и продолжая движение вперёд. Вперёд и вперёд, до судорог в руках и ногах, до булькающей в желудке солёной воды…

Замер, опустошённый и измотанный, позволил упругой волне приподнять себя повыше.

По его подсчётам, он должен был проплыть метров сто, оставив берег далеко позади. Реальность (если её вообще можно было именовать именно так) оказалась куда злее — побережье обнаружилось всего в пяти шагах за спиной. Туманные образы ночного Новосибирска не приблизились ни на метр.

Тогда он побежал вдоль кромки.

Крича, что было сил; чувствуя, как срывается глотка, как покидают лёгкие последние глотки воздуха. Побежал вправо, сорвал рубашку, замахал руками. Затем обратно — влево. Именно так в кино и книгах выглядели уцелевшие после кораблекрушений, скача по песку и размахивая всем, что попадётся под руку.

Он взывал к людям, гулявшим по ночной улице Ленина. Он умолял целующихся под сенью тополей. Он голосил тем, кто только что деловито поднялся из метро. Он пытался подать хоть какой-то знак машинам, пролетающим площадь. Он кричал, но оставался нем, как хладнокровный обитатель террариума…

Вспышка надежды и ярости прошла, как летняя гроза.

Развернувшись и глотая слёзы обиды, Валёк побрёл обратно на сушу. Ему жутко хотелось в туалет, но в голове звучал целый хор голосов, когда-то обучавших крохотного Валю основам морали и этикета.

Низ живота свело от боли и нетерпения, но он так и не смог заставить себя сделать это прямо здесь, на пляже. Люди, тенями бродившие у него за спиной, хоть и были миражом, но смотрели. Подвывая, Валентин бросился в чащу, постаравшись как можно глубже укрыться в её сочно-зелёной глуши. Испытывая жуткий, необъяснимый стыд, сходил по нужде.

Вернулся к берегу.

Лицо горело так, словно ему пришлось сходить в туалет не в безлюдной роще, а в зале Государственной Думы. Оставляя во влажном песке глубокие борозды, Валёк прошёл ещё несколько шагов и обессилено рухнул на живот.

Сплюнул колкие крупинки, налипшие на истрескавшиеся губы. В последний раз обернулся на ночной город, не обращавший на него никакого внимания. Прижал к щеке мокрую рубашку-поло и провалился в сон.

Произошедшее не оказалось кошмаром, как бы Валёк этого ни хотел.

Просыпаясь и снова нашёптывая слова бестолковых молитв, он всей душой надеялся, что дикий мираж растворится дымкой. А вместо него Валентин увидит… что он увидит? Окна своей ипотечной квартиры? Или больничную палату? Или, может быть, озабоченные лица хирургов, переживающих, что пациент слишком рано вышел из-под наркоза?..

Утро было прохладным даже для тропиков.

Поёжившись, Валёк расправил изляпанную в песке рубашку. Брезгливо поёжился, но на плечи набросил. Солнце вставало за Оперным театром, невидимым из-за пальм на центральном холме. Стараясь не смотреть по сторонам, Валентин побрёл на солнечную — восточную сторону острова, спотыкаясь и облизывая губы.

Передумал двигаться по пляжу, свернул в джунгли, спугнув присевших на ветви чаек. Те, сорвавшись с места, унеслись в сторону Краеведческого музея. Пересекли невидимую глазу границу, превращаясь в обычных городских голубей, и нагло уселись на крыше.

Напившись вдосталь (глотал из ладоней с опаской, хоть и знал, что галлюцинациями обязан вовсе не роднику), Валёк всё же выбрался на солнечный свет. Живот принял прохладную чистую воду, но поурчал, намекая на подкатывающий голод. Если кошмар не развеется, сегодня ему придётся размышлять, где найти пропитание…

Островок, спрятанный посреди бетонного мегаполиса, небесное светило нагревало, будто бы через увеличительную призму. Электронные часы на углу мэрии показывали самое начало восьмого, а на берегу припекало настолько, что влажная рубашка на плечах Валька высохла почти мгновенно.

Уставившись на театр и памятник перед ним, Валентин сел лицом к солнцу.

Один посреди огромной площади, по которой сновали полупрозрачные приведения машин и автобусов; спешили к парам студенты; парковали блатные иномарки работники мэрии.

Прогревшись и окончательно стряхнув сон, Валентин предпринял ещё несколько попыток спастись.

Теперь плыл в сторону солнышка, чтобы иметь возможность корректировать курс. Долго, до боли в плечах и рези в груди. Целеустремлённо, но намеренно не поднимая головы и не оглядываясь. Когда стало невмоготу, осмотрелся.

Ни театр, ни спуск в метро ближе не стали — остров за спиной не отдалился ни на шажочек.

Опустошённый и голодный, Валёк вернулся на пляж.

Решил снова кричать, привлекая внимание спешащих совсем рядом — буквально шагах в двадцати, — людей. Передумал, едва подав голос. Глотка была содрана, как будто ближайшие три дня он питался исключительно хрустальным песком. Остров продолжал издеваться над выжившим, окончательно превратив его в безмолвный покорный экспонат.

Затем Валёк пробовал добыть пищу.

Рыбы, как ни старался, в прозрачных южных водах (под которыми кое-где виднелся серый асфальт) так и не заметил. Чаек, на границе миража меняющих оперение и превращавшихся в голубей, поймать тоже не смог. Попробовал сцапать одинокого краба, но тот так шустро убежал в воду (превратившись в бродячую городскую собаку), что Валентин даже не успел подхватить полено.

Несколько раз ходил вглубь островка напиться.

Несколько раз дремал в тени.

Обыскал пальмы на наличие кокосов, но те оказались безжизненными, похожими на музейную пластмассу. Жевать траву оказалось не просто невкусно, но и опасно — и без того пустой желудок вывернуло наизнанку мощным спазмом, после которого Валёк пару часов провалялся в забытьи…

Попытки развести огонь тоже ни к чему не привели. Познания, почерпнутые на популярно-образовательных каналах вроде National Geographic или Discovery, оказались такими же бесполезными, как умение отплясывать румбу. Носок, холщевый шнурок от штанов и сухие ветки валежника никак не хотели превращаться в жаркое пламя. Натерев мозоли и перепсиховав, Валентин бросил бесполезное занятие.

Затем какое-то время плакал, свернувшись на песке в позе эмбриона.

Затем снова пошёл пить.

Волны шумели мерно и завораживающе, заглушая звуки происходящего на площади, но каким-то внутренним чутьём островитянин распознал, что на западной стороне произошла авария.

Выбрался из кустов, усевшись на самой кромке воды.

Долго и с любопытством рассматривал столкнувшиеся иномарки, суетливых комиссаров, неспешных сотрудников ДПС. Он откуда-то доподлинно знал, что происходит. Возможно, в прошлой жизни он даже был гонщиком. Или страховым агентом. Сейчас всё это потеряло малейший смысл, оставив его наедине с собой, пустынным островом и многомиллионным городом.

Вечер Валёк встретил, снова рассматривая театр, красиво подсвеченный прямо из океанских волн, скрывавших фундамент. На лице прилипла глупая пустая улыбка.

Изнывающий от голода мужчина размышлял над тем, как редко современный потребитель изучает то, с чем сталкивается каждый день. Городскую достопримечательность, вызывающую восторг туристов. Или жену, или верную машину, коллегу по работе или собственную ладонь. А ведь до попадания на этот проклятый остров он и представить не мог, что на входе Оперного стоят двенадцать центральных колонн квадратного сечения…

Ночь опустилась тихо и незаметно, Валёк задремал наяву.

Улицы опустели, как и площадь. От памятника разбрелись последние стайки молодёжи, поредел поток машин, перестали ходить троллейбусы, закрылось метро. А он всё сидел на песке, погружённый в странный транс, стеклянными глазами наблюдая за городом, который считал родным…

Компания из четырёх подвыпивших парней вырулила из-за музея, нахально пересекая Красный проспект и пустую площадь по диагонали. Сперва Валёк подумывал даже броситься им навстречу, так близко оказались прохожие. Но вспомнил предыдущие попытки и только обречённо застонал.

Когда компания достигла границы острова, очертания молодых людей расплылись. В следующий раз парни обрели плоть уже напротив памятника Ленину. Выбрались из океана, как пушкинские богатыри.

А затем все четверо щедро помочились прямо на постамент монумента. С хохотом, которого Валёк не слышал, с шутками и дружескими подколками. Разбили о мраморный пьедестал пустую бутылку из-под пива. И, пошатываясь, удалились в ночь, продолжая жизнерадостно хохотать и хлопать друг друга по плечам… Дети города. Дети цивилизации. Отпрыски культуры, которой должна завидовать глубинка. Поколение россиян, узнающих героев отечественного спорта — хоккеистов, гимнастов, биатлонистов, — исключительно по рекламным роликам кофе, пены для бритья и дезодорантов.

Валёк хотел снова заплакать, с болезненной остротой ощутив безысходность своего состояния. Но не смог. Повалился на бок, поглубже зарываясь в ещё тёплый песок, и заснул. Если спасение не придёт, завтра он попробует покончить жизнь самоубийством…

Утром мысль о самоубийстве показалась крамольной и беспредельно греховной.

Признать, что у него просто не хватит на это духа, Валентин не мог. Напившись и согревшись на утреннем солнце, он снова попробовал изловить чайку-голубя.

Подкрадывался к гулявшим по берегу, устраивал засады, швырялся поленьями и мелкими камнями. С тем же успехом он мог пытаться поймать собственную тень. Чайки, издеваясь над островитянином, умело уворачивались от камней и палок, тут же покидая тропический мирок и меняя оперение.

Валёк выл и кусал губы. Лупил палкой стволы пальм, но приступы ярости лишь отнимали силы, и он проваливался в обмороки.

Затем он равнодушно сидел перед мэрией.

Наблюдал, как щекастые люди в дорогих костюмах командуют крепостными ямщиками, укатывая на дорогих тюнингованных машинах. Видел, как люди в дорогих костюмах, но ещё не столь мордастые, о чём-то общаются у порога городской администрации. Как садятся в машины, передавая друг другу тугие свёртки, как величественно курят и обсуждают важные дела.

Устав шпионить, Валёк переходил в другую часть острова. Чтобы хоть как-то разнообразить день, пытался спать или рассматривать кусты. Но буйная зелень резала глаза, и Валентин против воли снова поворачивался к серым зданиям, ярким рекламным баннерам и шумным улицам.

Смотрел на роллеров и велосипедистов; толкущихся на остановках карманников и неторопливых полицейских; неунывающих студентов и забитый жизнью офисный планктон, спешащий на бизнес-ланч в «Ростикс».

От голода сводило желудок и кружило голову. Едва заметив, как кто-то из новосибирцев начинает прямо на улице есть хот-дог, кусок пиццы или обычные сухарики, Валентин стонал и перебегал на противоположную сторону островка. А сколько еды его земляки выбрасывали в мусор?! Недоеденные бутерброды, ополовиненные пачки чипсов, огрызки шоколадок, недопитый лимонад и кофе. Валентин скрежетал зубами, проклиная людей, которых искренне любил ещё пару дней назад. Или пять? Сколько он на острове? Сколько протянет ещё?..

Шум, которого Валентин не слышал; выхлопные газы, которых он не ощущал; запахи еды, визг шин, броуновская суета городских жителей — весь этот дичайший карнавал окружал его, подобно иллюзорному водовороту, мучающему молчаливыми красками, но не способному утопить…

Иногда на сознание находило что-то агрессивное и светлое, как вспышка спички в кромешной тьме. Тогда он вскакивал, бегая вдоль воды и размахивая руками. Мочился уже не скрываясь, демонстративно помахивая членом проходящим мимо девушкам и женщинам. Что-то хрипло кричал, что-то бормотал. В какой-то момент вообще обнаружил себя без одежды (нашёл её раскиданной по острову, собрал и стыдливо оделся). Когда спички сознания гасли, снова наваливались голод и бездонная душевная пустота…

Память (сука!) принципиально отказывалась возвращаться. Имя, предположительный род занятий и город, в котором родился и жил — вот и всё, что поселившийся на острове мужчина знал о себе наверняка. Вот и всё богатство современного человека, повод для гордости и хвастовства…

В следующую ночь Валёк тоже почти не спал.

Равнодушно наблюдал за ночным городом, красивым и опасным.

Стал свидетелем ещё одной аварии, страшной и кровавой. В начале второго (как сообщали часы на мэрии) на огромной скорости на пустынном проспекте в лобовой атаке сошлись «Порш Каен» и «Мицубиши Лэнсер».

Хозяева своих жизней, хозяева его города, водители легковых машин отдавали себя Новосибирску в жертву, сжигая себя быстро и красиво, в то время как Валёк был обречён на медленное и болезненное затухание. Прибой окрасился густым и красным, когда спасатели выковыривали с передних сидений фарш, оставшийся от лихачей и их пассажиров.

Вдруг поймав себя на мысли, что с удовольствием зажарил бы эти ошмётки, Валёк ушёл на другую сторону рощи…

Там через несколько часов он наблюдал за преступлением. Девушка явно припозднилась, бывает такое в жизни. И хоть шла отнюдь не по спальному району, где и фонари-то не горят, Валентин точно знал, что её жизнь в опасности. Даже тут, на пустых и ярко-освещённых аллеях Первомайского сквера.

Трое подростков, вынырнувших из-за кустов, ударили её палкой под колено, отобрали сумку. Потащили в темноту, яростно отбивающуюся и отчаянно зовущую на помощь. Очерченный помадой алый девичий рот открывался широко, словно был готов порваться, но до проклятого судьбой острова не долетало ни звука. Двое прохожих, случайно свернувшие на эту же аллею, предпочли спешно ретироваться, испуганно озираясь и даже не подумав вызвать полицию.

В самом центре Сибири, в её столице, в сердце могучего города, в ста шагах от мэрии грабили и насиловали человека. Было ли до этого кому-то дело? Валентин, меланхолично наблюдая за детьми мегаполиса, обкусывал сухие губы. Город жил по своим законам, которые не способен уяснить даже самый мудрый его житель…

Он снова поменял наблюдательный пост.

Перешёл на северную оконечность острова, медленно вошёл в воду.

Хотел плыть, но не для того, чтобы спастись. Он хотел раствориться в своём городе. Без остатка. Если на роду написано утонуть в асфальтовых течениях проспектов и улиц — пусть так и будет.

Он плыл и плыл, пока над головой не начал зажигаться бледный рассвет.

Затем его, потерявшего последние капли сил, вынесло на берег, где Валёк и погрузился в тревожный и болезненный сон.

Этот остров станет его могилой.

С такими мыслями Валентин проснулся, с удивлением обнаружив, что уже почти два часа дня. Лицо и руки страшно обгорели под палящим солнцем, но он рассматривал покрытую коростой кожу отстранённо, как если бы та принадлежала другому человеку.

Сознание начинало затухать.

Причём не как в предыдущие разы, когда он терял задор, веру в спасение или энергию тела. Оно начинало умирать, и с неожиданным спокойствием Валёк вдруг понял, что готов.

Когда он умрёт, остров медленно погрузится под истрескавшийся асфальт площади Ленина, как уходят под воду целые континенты. И тогда он окончательно сольётся с царством круглосуточных аптек, серого бетона, гражданской несправедливости, бесконечного счастья, воровства, улыбок новосёлов, жгучей любви, охамевших таксистов, безысходности и страха, тусклых фонарей, победоносных триумфов, запредельной тоски, благоухающих цветов и огромных воробьиных стай.

Теряя ощущение времени, Валентин кое-как добрался до привычного места, с которого глазел на театр и бесчисленные восходы. Сел по-турецки, подогнув под себя ноги, и опустил голову на грудь.

Роща за его спиной ласково шелестела изумрудной тропической листвой.

— Ну, за старшего сержанта дорожно-постовой службы Валентина Гусева! — мужчины подняли наполненные стопки, но не чокнулись. — Земля ему пухом…

Застучали ложки, заработали челюсти.

Сидящие за длинным столом поминали коллегу, ушедшего из жизни прямо на рабочем посту.

— А ведь как держался… — в который раз посетовала женщина с погонами лейтенанта полиции. — Восемь дней в коме…

— Да уж… думали, выкарабкается, — разливая ещё по одной, подтвердил её сосед. — Его когда с площади-то увезли, он даже в сознании был. Всё что-то про остров твердил…

— Ага, лично слышал, — поддакнул с другой стороны стола напарник Валентина. — Это Валёк просто в отпуск собирался… куда-то в Таиланд, когда скидки начнутся. Вот и бредил…

— Ясно… — равнодушно кивнул начальник отделения, деловито осматриваясь и проверяя, у всех ли налито. — Жаль мужика. Сгорел на работе, ей Богу. А ведь ещё такой молодой был, всего сорок шесть. Эх, сколько русского мужичья от ударов гибнет…

— Сильный, — всхлипнула лейтенант, вынимая из сумочки платок. — И ведь целую неделю боролся! Ещё бы чуть-чуть…

— Эх, никого город не щадит… — тяжело и искренне вздохнул захмелевший Валькин напарник, поднимая наполненный водкой стопарь.

И добавил уже тише, будто сам с собой общался:

— Казалось бы, тысячи людей бок о бок… А живём — точно отшельники на островах. В одиночку под плитой мегаполиса гнёмся. Только когда помрёшь, тогда и вспомнят. — И снова повышая голос, чтобы слышали все: — Ну, друзья, помянем…

А. ФРОЛОВ, 2011