Освободите нас от зла

Это короткое слово с жуткой болью вгрызалось в мое сознание. Еще немного, и я не выдержал бы. Она убила его… Я приготовил маленькую хлопушку, а взорвалось, словно авиационная бомба… Из-за меня Нормана больше не существовало, а жена моя стала преступницей… Она убила любимого человека, потому что поверила, будто обманута им. Она очень любила его, до такой степени, что смогла отнять у него жизнь.

Я продолжал допрашивать.

— Где это произошло?

— У него на квартире…

— Как ты его убила?

— Из моего револьвера…

Когда-то, очень давно, один из моих друзей-охотников подарил Глории револьвер с инкрустированной ручкой… Он дарил это оружие как безделушку, дорогую и изящную, призванную украсить жизнь Глории… И однако, игрушка эта убила человека.

— Там кто-нибудь был?

— Нет, никого…

— Послушай…

— Что?

Она понемногу успокаивалась, наш разговор оказывал на нее благотворное влияние.

И я, задавая ей вопросы, тоже понемногу приходил в себя. Мозг мой заработал быстрее и четче. Мне необходимо было разыграть обманутого мужа.

— Значит, ты мне изменяла?

— Да!

— Давно?

— Два месяца…

— С кем?

Она опустила голову, готовая к моим издевкам.

— Кто же был этим счастливчиком?

— Так, парень один… Он…

— Что «он»?..

— Нет, ничего…

— Говори, мне кажется, что момент сейчас самый подходящий!

— Да, я согласна с тобой.

— Итак?

— Я познакомилась с ним в бассейне Молитор… Этим летом…

— Хорошо, и что потом?

— Ну, он шутил, он…

— Короче, у него было то, чего уже нет у меня: молодость и беззаботность?

— Не говори так!

— Продолжай!

— Я ему уступила…

Я не смог сдержать злобной ухмылки.

— Ты выражаешься, словно в романе. Скажи, что ты с ним переспала, это будет менее образно, зато верно.

— Пусть будет так, если хочешь…

Эти слова тоже задели меня… Воистину, Глория умела выбирать выражения! «Если хочешь!»

— Он попытался меня шантажировать, — продолжила она. — Ему необходимы были деньги. Он хотел выдать себя за анонимного шантажиста…

— Браво! Ты водишься с подобными типами, это не похоже на тебя! По крайней мере, раньше не походило.

Дрожащей рукой она провела по искаженному мукой лицу.

— Я приготовила ему ловушку…

— Какую ловушку, ты что, подозревала его?

Она колебалась.

— Да, — произнесла она наконец.

— И что потом?

— Я переписала номера купюр и отправила деньги по почте… Сегодня я была у него…

Она словно запнулась. Ей тяжело было произнести следующую фразу. Еще тяжелее было мне услышать ее.

У НЕГО…

Я мог себе примерно представить, как это происходило: квартирка, словно специально созданная для любовных встреч… Авангардистская живопись на стенах, всегда под рукой виски… И запах, который трудно определить, но он постоянен… Запах духов, приносимый сюда разными женщинами. Я произнес:

— У него… Хорошо, мне понятно. Что дальше?

— Я сказала, что забыла захватить деньги, а мне нужно кое-что купить… Он предложил взять у него, и я согласилась.

В этот момент я остро пожалел о том, что не смог присутствовать при этой сцене. Она стоила всех моих несчастий.

— И ты узнала свои деньги?

— Да!

— И что?

— Я словно с ума сошла… Открыла сумочку, достала револьвер и выстрелила…

— Так ты специально захватила с собой револьвер?

— Конечно!

— То есть ты заранее приготовилась убить его, если получишь доказательства его шантажа?

— Да…

— Потому что ты его любила?

Она спрятала свои глаза, испугавшись блеска моих.

— Я любила его, — храбро выпалила она, — но убила не поэтому… Я его убила, потому что он воспользовался моей любовью, чтобы тянуть у меня деньги… И еще, он так здорово разыгрывал комедию!

«Еще бы, — подумал я про себя, — он ее плохо и не мог играть, поскольку был невиновен!» Я размышлял.

— Сколько раз ты выстрелила?

— Один раз, выстрел меня напугал!

— Он упал?

— Да… Однако на раненого он не походил… Я дотронулась до его груди…

— И что он сказал?

— Ничего, он был мертв!

— Ты уверена?

— Да, я встала на колени и пощупала пульс… Его не было…

Она прикрыла лицо рукой, стараясь отогнать это видение.

— Продолжай!

— Это все!

— Ты ушла?

— Да, очень быстро…

— Никто не приходил?

— Нет, никто…

— И по дороге ты никого не встретила?

— Нет…

— А консьержка?

— Ее не было у себя, когда я приехала, а когда уходила, у нее все еще висела на двери табличка «Закрыто».

— Короче, тебя никто не видел?

— Нет, никто.

— Дай мне твой револьвер…

Она была на грани обморока…

— Я… я его оставила там!

— Что?!

— Да, я была так перепугана, что бросила его и убежала…

Я тряхнул ее за плечи.

— Этого не может быть!

— Может…

Надо было что-то делать, или… Или примириться с мыслью, что Глория предстанет перед судом присяжных за убийство… Гнев мой был настолько сильным, что мысль эта доставила мне какую-то мрачную радость. Тем хуже для нее! Ей и платить! Но в этом деле была загвоздка, и немалая… Полиция начнет следствие и ухватится за шантаж. Станут искать мотивы, по которым моя жена совершила это убийство. И тогда все откроется. В уголовном плане я ничем не рисковал, во всяком случае, почти ничем, но в глазах Глории навек превращался в ничтожество… А вот если я разыграю роль спасителя, то смогу вновь обрести свою жену. Обрести полностью и сохранить для себя навсегда. Если мне удастся вырвать ее из лап полиции, Глория будет верна мне до гробовой доски. Я вновь ощутил прилив сил и вкус к жизни. Теперь я уже меньше думал о смерти Нормана. Он заплатил дорогую цену, но эта входило в условия его профессии соблазнителя.

Я взял с полки стаканчик для чистки зубов. Две трети его содержимого я вылил в умывальник. Затем добавил туда немного воды. Глория равнодушно следила за моими действиями. Я протянул ей стакан.

— На, выпей!

Она посмотрела на стакан, затем вскинула удивленный взгляд на меня.

— Зачем?

— Чтобы успокоиться, идиотка! Выпей и ложись, постарайся уснуть, а я тем временем попробую что-нибудь сделать, поняла?

Она покачала головой.

— Но, Шарль, ты… После того, что я тебе сделала?

— Всему свое время, об этом позже поговорим.

Она махом выпила все снотворное, которое я ей приготовил… Я помог ей раздеться и заставил лечь в постель.

— Ты заперла у него дверь за собой?

— Я не помню…

— А ключи у тебя есть от его квартиры?

— Да… В сумочке. Шарль! Неужели ты поедешь туда?

— Поеду!

— Но, Шарль!

— Замолчи…

Я достал из ее сумочки маленький плоский ключ. Я собрался было уходить, но вспомнил, что в глазах Глории я ведь ничего не знаю о ее любовнике.

— А теперь скажи мне его имя и адрес…

Она помолчала и назвала мне то, что я ее просил, но голосом тягучим и вялым. Сон уже охватил ее, и она погружалась в его глубины. Я смотрел на нее. С умиротворением сердца возвращалось умиротворение тела. Сползла маска страха, и я вновь видел ее такой, какой она существовала в реальности. Я вновь видел мою маленькую Глорию. Видел ее нежную кожу, маленький изящный носик, ее чувственный рот… Я спустился вниз и стал одеваться. Появилась наша служанка, Маринетта.

— Мадам заболела? — спросила она.

Я улыбнулся ей.

— Пустяки, нервы шалят. Когда она ехала домой, то проскочила на красный свет и поцапалась с полицейским… Тому не понравился ее тон, и он повез ее в комиссариат!

— Кого, мадам?

— Да… Поеду, попробую уладить это дело… Ох уж эти женщины! — И слегка ущипнул ее за подбородок. — Ужин не надо подавать. Мадам спит, я дал ей снотворное… Не будите ее. А я перекушу в Париже… Может, вы захотите пойти в кино?

— Хорошо, месье, спасибо, месье…

И я уехал, весь погруженный в мысли о той миссии, которая мне предстояла. С этого момента я становился сообщником Глории, которая сделалась убийцей по моей вине, я вел ее за руку, если можно так выразиться… И хотя настроен я был весьма решительно, миссия эта меня волновала изрядно.

Я остановил машину на приличном расстоянии от дома Нормана. Из «бардачка» достал шапочку, которую всегда надевая на охоте, и направился к месту преступления, предварительно затянув пояс плаща. Я постарался побыстрее проскочить мимо окошка консьержки. В комнатке горел свет, и я увидел, что все семейство расположилось вокруг стола. Я бросил взгляд на список жильцов и увидел, что Норман живет, вернее, жил на первом этаже. Не знаю почему, но это меня успокоило… Если придется удирать, с первого этажа сделать это значительно легче.

Я вставил ключ в замочную скважину и собрался открыть дверь, но вовремя вспомнил об отпечатках пальцев. Быстренько натянул пару старых замшевых перчаток, используемых при вождении, и вошел. Внутри горел свет. Квартира Нормана вовсе не походила на то, что я себе вообразил. Убранство ее оказалось более скромным, и, похоже, вкус у хозяина был отменным… Квартира состояла из маленькой прихожей, гостиной и спальни. Труп находился именно там… Я увидел разобранную кровать и уловил запах духов Глории. Запах ее духов и был ее запахом. Почему-то это меня расстроило… Я отбросил видения их любовных игр и приблизился к трупу. Норман лежал на ковре. Он был мертв и начинал остывать и коченеть. Пуля попала ему прямо в сердце, что само по себе являлось чудом, учитывая неловкость моей жены. На рубашке виднелось небольшое кроваво пятно, и все. Чистое, без всяких осложнений убийство.

Я взглядом поискал револьвер Глории, но не увидел его. Я перевернул тело, но и под ним револьвера не было. Улегся на живот и заглянул под кровать — опять ничего. Нигде его не было видно. Обыскал кухню, но и там ничего не нашел. Под вешалкой пусто… Глория ошиблась! В страхе и смятении она наверняка сунула его в карман, даже не отдавая себе в этом отчета. Или же он был у нее в руке, и она его выбросила у машины. Во всяком случае, в квартире у Нормана его не было. С нездоровым любопытством я взглянул на покойника. Мертвым он был не так красив, как мне увиделось вначале. Лицо его, казавшееся воплощением утонченности, при ближайшем рассмотрении оказалось асимметричным. Итак, что же делать? Труп обнаружат, следствие неизбежно приведет к Глории, чьи частые визиты не могли остаться незамеченными. Консьержка и другие жильцы вспомнят ее… Как она сможет доказать свое алиби? Уходя, она никого не встретила, но это не значит, что ее никто не видел. И если полиция появится у нас дома, Маринетта, несомненно, расскажет, что мадам приехала поздно и вид у нее был явно необычный…

По опыту, почерпнутому в газетах и журналах, я знал, что чаще всего убийцу выдает труп. Значит, надо первым делом надежно спрятать жертву. Но нет ничего труднее, чем перевозить и прятать мертвеца. Я решил рискнуть и проделать все это. Иначе нам с Глорией не выпутаться. Или я прячу Нормана, вернее, его труп, или я навсегда теряю Глорию. А я слишком любил ее, чтобы пойти на эту жертву.

На часах было без двадцати десять. Квартал казался пустынным, дом — вымершим… Я слышал звуки радио, далекие, приглушенные… Они успокаивали. Вокруг меня пульсировала жизнь — теплая, нежная, и мне как никогда захотелось жить, быть рядом с Глорией, любить ее, видеть людей, разные страны… Прежде всего, надо было навести на ложный след, пусть думают, что Норман уехал в путешествие. Это позволит выиграть время и сделает невозможным установить точное время, когда он исчез… Я включил радио. Поскольку этого было недостаточно, чтобы продемонстрировать присутствие человека в квартире, я включил еще и пылесос, стоявший на кухне. Не знаю, делал ли когда-нибудь Норман уборку в своей квартире, да еще в такое время, но не это было главным для меня. Необходимо было привлечь внимание соседей. В конце концов, есть какая-то логика в том, что человек, уезжающий надолго, наводит у себя в квартире порядок. Я, как мог, заправил постель, хотя всю жизнь испытывал отвращение к этому занятию. Достал из шкафа чемодан и набил его костюмами и бельем. Закрыв крышку, отнес чемодан к входной двери. Вернулся в спальню и замотал мертвеца в ковер.

Конечно, тащить покойника, завернутого в ковер, — дело нелегкое, но как иначе от него избавиться? Я бросил на него последний взгляд. Теперь, когда он умер, мне стало казаться, что выглядит он дурак дураком. И, кроме презрения к этим бренным останкам, другого чувства я не испытывал. Завернув тело Нормана в ковер, я перевязал веревками края. Подтянул этот рулон к двери, словно обычную груду тряпья. Осмотр места убийства доставил мне полное удовлетворение. В маленькой квартирке царила атмосфера отъезда. Я направился в ванную комнату и забрал оттуда бритву. Такой парень, как Норман, не должен путешествовать без бритвы. Затем перекрыл газовый кран, как это делают люди аккуратные и экономные, когда уезжают. Та же операция с выключателем. Это должно было соответствовать характеру Нормана, который, судя по окружавшей его обстановке, был человеком педантичным.

Теперь оставалась самая трудная и опасная часть операции. Я должен был перенести покойника и его чемодан к машине. Я слегка приоткрыл дверь и прислушался. Кроме радио, звучащего в квартирах, я не различал других звуков… Где-то часы пробили десять… В коридоре царил полумрак. Я дошел до комнатки консьержки и сквозь стекло в двери увидел лишь ее мужа, читающего газету. Он сидел спиной к двери. Жена, вероятно, укладывала детей спать. Момент — лучше не придумаешь. Я нажал на кнопку, открывающую дверь в подъезде. Раздался легкий щелчок. Мужчина за стеклом даже не шелохнулся. Я легонько толкнул дверь, просунул туда ногу и открыл ее полностью. Затем положил спичечный коробок в просвет двери. Проделав все это, я быстренько вернулся в квартиру. Выволок ковер с трупом из квартиры. Затем вынес чемодан. Запер дверь на ключ и глубоко вздохнул. Тяжко придется — нести одновременно и чемодан, и сверток. Кое-как забросил свою ношу на спину, затем склонился, чтобы взять в руку чемодан. Ноги мои подкашивались, и шел я с трудом, но страх быть застигнутым придавал мне силы. Совершенно бесшумно дошел я до двери, вновь просунул ногу в щель… Дверь открылась. Я находился на бульваре Инвалидов, слабо освещенном, под легким дождиком… Моя мокрая машина блестела в темноте. Она стояла далековато, и я проклинал свою дурацкую осторожность, которая помешала мне припарковаться рядом с домом. Рука, несшая чемодан, совершенно онемела… Спина разламывалась от боли. Однако я продолжал идти, все мои мышцы напряглись, и сердце колотилось в груди с такой силой, что казалось, будто оно вот-вот выпрыгнет. Навстречу мне попался плохо одетый старик, но он не обратил не меня никакого внимания. Во всяком случае, я был уверен, что он не узнает меня, если… Прежде чем открыть машину, я тщательно осмотрелся вокруг. Никого. Окна домов заливал дождь, и туман осени оседал на них. В это время года и в подобный час никому не придет в голову высовываться из окна.

Я поставил чемодан, открыл дверцу и принялся вталкивать ковер с трупом в машину. Было страшно неудобно, учитывая длину свертка. К счастью, машина моя была достаточно велика, и мне удалось кое-как затолкать рулон. Затем я поставил чемодан в багажник и, наконец, отъехал… Я был счастлив, как бывает счастлив мужчина, окончивший трудную и опасную работу. Счастлив и нисколько не смущен присутствием мертвеца в машине, рядом со мной. Он мне мешал. Что же делать с ним? Это была проблема. Наступал заключительный этап операции: предстояло каким-то образом избавиться от трупа. Я долго ехал, куда глаза глядят, в сторону Порт д'Орлеан… Все во мне еще дрожало от усилий, которые я приложил… Мне показалось, что если я не выпью чего-нибудь покрепче, то меня начнет рвать. Я притормозил возле пивной и направился к стойке бара. Выпил, и мне сразу стало легче…

Глория спала, а я действовал. Я опять стал ведущим в этой игре. Я уселся за руль и закурил сигарету. Что делать? Куда девать этого мертвеца?

— Да что же они тянут! — воскликнул Феррари. — Нельзя заставлять людей ждать. Это невежливо!

— Они же не знают, что мы их ждем, — успокаиваю я его. — Наоборот, они полагают, что мы еще спим, ждут, когда рассветет, чтобы нас разбудить. Ночью делаешь не очень качественно.

Он смеется. Но смех его напоминает икоту.

— А я предпочел бы загнуться ночью, в темноте, — говорит он. — Тогда меньше будешь жалеть, что расстаешься с жизнью…

Он подходит к окошку. Темнота понемногу отступает, открывая взору облака, вздувшиеся от избытка влаги.

— Наконец, — вздыхает он, — я смогу подышать свежим воздухом. А то давненько я уже не прогуливался по улице. — Он погружается в мечтания. — Сейчас как раз то время, когда я обычно возвращался с дела. Всегда с подружками. Мы шли есть луковый суп и выпивали несколько бутылок Шампанского у друзей! Как я люблю шампанское!.. Сухое… Ну, ты понимаешь…

Потрясенный, я смотрю на него. Он опять меня удивил. Приятный сюрприз — мужчина, ожидающий приведения в исполнение смертного приговора и с таким вожделением рассуждающий о вине… Затем мысли мои обратились к его словам о нашем заточении. Выйти наружу! В последний раз выйти на свежий воздух! Вдохнуть запах жизни, узнать его… И с этим вдохом вновь обрести на несколько минут всю жизнь, чтобы тут же проститься с ней… Как это здорово, в сущности! Жаль, погода плохая… Что касается меня, то я не против дождя. Мне хотелось бы впитать всеми фибрами и в последний раз впечатления от той роковой осени, когда Глория перевернула мою и свою жизни.

— А если попросить у них вместо рому немного шампанского, дадут или нет? — размышляет Феррари.

— Все может быть…

Кого он пытается успокоить, этот идиот, себя или меня? Теперь я знаю наверняка, что ждать осталось недолго, скоро они появятся. И реальность, которую мы упоминали с такой легкостью, позволяя себе роскошь отмечать все детали, неотвратимо надвигается на нас и вовсе не будет походить на наши фантазии… Я знаю, что реальность эта будет более простой и уродливой, более банальной и непереносимой. Но я с готовностью жду ее, в который раз пережевывая в памяти историю моей адской мести…

Итак, теперь главная моя задача — избавиться от трупа. Но как? Закопать где-нибудь в усадьбе? Это равносильно тому, что пригласить его домой в качестве гостя. Я прекрасно понимал, насколько опасно такое соседство. Можно попытаться сжечь труп или растворить в кислоте, но камин или ванна — не самое подходящее место для подобных процедур, а завод, владельцем которого я являюсь, изготавливает детали к радиоприемникам, и там тоже нет ни больших печей, ни бутылей с кислотой. И все же мысли мои так или иначе крутились вокруг завода. Внутренний голос подсказывал, что выход из положения именно там… И я решил съездить посмотреть. В любом случае надо было что-то делать, и поскольку гениальная идея меня не посещала, я решил прислушаться к своей интуиции. Я доверял ей больше, чем уму.

Завод занимал часть квартала. Огромный двор, окруженный строениями, напоминающими зубья пилы. У меня был с собой ключ от главных ворот. Я въехал на территорию завода и остановился возле управления. Вышел из машины и зашагал по огромному двору, загроможденному пустыми ящиками. В глубине двора виднелись строительные леса… Я приказал надстроить один из корпусов, чтобы разместить там новый конвейер. Я направился туда и поднялся на леса. И только наверху я понял, что привело меня сюда… Каменщики возводили стену, толщиной около метра и пустую внутри, чтобы та служила опорой стальной балке. Стена не была еще закончена. По мере того, как росла кирпичная кладка, пустоты в ней для прочности заливались бетоном. Бросив тело Нормана между кирпичными стенами и залив его сверху раствором, я мог быть уверен, что труп надежно спрятан. Задача мне предстояла трудная, рискованная, но не невозможная. Мне приходилось заниматься строительством, и что-что, а замешивать бетон я умел… Итак, решение принято, оставалось привести его в исполнение.

Я спустился вниз и потянул за собой подвесной кран, предназначенный для подъема ведер с раствором. Затем снял куртку и засучил рукава. Я разбил всю операцию на несколько этапов. Во-первых, предстояло поднять труп наверх. Во-вторых, приготовить достаточное количество раствора и, в-третьих, залить им труп. Я принялся за работу. Целая история, как мне пришлось цеплять тело Нормана на крюк подъемника. Брючный ремень его не был достаточно прочным, чтобы выдержать вес тела. Пришлось обмотать его толстой веревкой, потом уже зацепить за крюк и начать поднимать. Не думаю, что мне приходилось когда-либо испытывать подобные ощущения. Ненастная ночь, труп, рывками возносящийся вверх, — в этом было нечто зловещее и леденящее душу. Я отчаянно тянул за веревку, умоляя блок, рассчитанный на подъем двадцатикилограммовых ведер, не подвести, выдержать эту тяжесть, троекратно превышающую норму.

К счастью, все обошлось. Когда покойник оказался на лесах, я привязал свободный конец веревки к заднему бамперу моего автомобиля. Чтобы в бетоне не образовалось пустот, мне придется уложить слой свежего раствора снизу, под трупом. Необходимо все предусмотреть! Я занялся приготовлением раствора. Горизонт понемногу светлел. Я начинал чувствовать усталость. Но от соперника я освободился… Я хорошо поработал! Тело надежно укрыто в стене, и ни один клочок одежды не выдаст его присутствия. Раствор приготовлен по всем правилам и к утру должен схватиться…

Одно обстоятельство заставляло меня проявлять беспокойство. Я основательно продвинул вперед работу строителей, а они-то хорошо должны помнить, на каком уровне находилась бетонная заливка. Поэтому необходимо предупредить их появление на лесах.

Пришлось думать, под каким предлогом это сделать, голова уже плохо соображала, и я отложил уловку на потом. Когда я уселся в машину, часы показывали пять утра. У меня в багажнике лежали ковер и чемодан с вещами, принадлежавшие Норману. Конечно, они могли и подождать, поскольку места много не занимали и я смог бы пристроить их куда-нибудь в течение дня, но… Голова у меня была тяжелая, в глазах роились мушки, я чувствовал себя настолько измотанным, что мне было на все наплевать. На преступление Глории, на ее измену, на самого себя… Мне хотелось одного: принять горячую ванну и часик поспать… Вскоре я приехал домой. Наступал рассвет!

Рассвет!

На этот раз я не ошибся. Наступал серенький рассвет, время, когда приводятся в исполнение приговоры… Тюрьма просыпается задолго до общего подъема. Слышен глухой нарастающий шум, напоминающий шум пожара, то затухающего, то вспыхивающего вновь. Я замечаю, как земля переходит из ночи в день. Жизнь, по крайней мере, других людей, вливается в вечное движение человечества. Жизнь того, кто должен умереть, подходит к концу. Приговоренные к смерти умирают на рассвете. Рассвет — вот он… Сырые низкие облака, непросохшие капли дождя на страшном сооружении во дворе… Я шевелю языком, он прилип к гортани. Хочется пить, я устал и опустошен, я похож на осеннее дерево.

— Что, глотка пересохла? — спрашивает Феррари, услыхавший, как я покашливаю.

— Да.

— У меня тоже, словно я вчера надрался…

— Так оно и есть… — говорю я ему.

— Что?

— Мы перепились нашим прошлым, разве нет?

— Да, ты прав…

— И у него гадкий вкус, ты не находишь? Вкус ржавчины и помойки…

— Помойки, это так, — одобрительно кивает он. — Именно помойки!

Время подгоняло меня, поскольку необходимо было вернуться на завод к восьми часам, когда возобновляется работа. А сейчас около шести, но я уже дома. Оставил автомобиль на улице и поднялся в спальню. Глория все еще спала, сном глубоким и спокойным. Я попытался с ней заговорить, но она не реагировала. Видимо, я дал ей слишком большую дозу снотворного. Тем лучше: мне хотелось все завершить к моменту ее пробуждения… Я разделся и стал под холодный душ. Растерся перчаткой до такой степени, что все тело у меня начало гореть. После душа принял две таблетки макситона и переоделся в чистое, затем спустился в кухню и выпил чашку крепчайшего кофе. При такой интенсивной терапии усталость моя испарилась, словно роса после восхода солнца.

В доме стояла тишина, в окна сочился бледный рассвет. В запасе у меня оставалось еще минут тридцать. Беспокоила мысль о ковре и чемодане, лежавших в багажнике моего автомобиля. Мне не терпелось от них избавиться. Может быть, сжечь все это добро в отопительном котле и сделать это немедленно, пока не проснулась служанка? Но я вспомнил, что ткани, сгорая, издают такой неприятный запах, что могут всполошиться все соседи, решившие, что у нас пожар. Однако я не мог возить с собой эти компрометирующие меня вещи. Случись расследование полиции по поводу исчезновения Нормана, в хорошенькую ситуацию я могу попасть… И мне в голову пришла мысль — хитрая мысль, умная, гораздо умнее, чем все предыдущие. Не надо уничтожать все это барахлишко, не надо прятать его. Просто сделать так, чтобы все это у меня украли.

Я достал чемодан и ковер из багажника и переложил на заднее сиденье. Затем набрал грязи и замазал ею номерные знаки. После этого я поехал по направлению к Монмартру… На маленькой улочке Барбес я остановился, вылез из машины и ушел, не заперев дверцы на ключ. Вокруг ни души, но к вечеру, я был уверен, и чемодану и ковру кто-нибудь «приделает ноги»… Я оставил светящимися габаритные огни, это должно было привлечь внимание любителей пошарить в оставленных автомобилях. Я спустился по бульвару Клиши и остановил такси, назвав адрес завода. Я приехал туда минут за пятнадцать до начала смены. Мне оставалось выполнить последнюю и довольно тонкую часть операции: любой ценой не допустить на строительные леса рабочих-каменщиков. Я стал ожидать их появления возле заводских ворот, делая вид, что рассматриваю объявления на доске… Наконец я увидел их… Все они были на велосипедах, с сумками через плечо, и мне подумалось, что я улажу это дело довольно легко. Нельзя допустить даже мысли, что вся моя операция сорвется из-за этого обстоятельства. Каменщики раньше никогда меня не видели. Когда они проезжали мимо, я сделал вид, что один из велосипедистов случайно зацепил меня колесом, и упал.

— Вот черти неловкие! — закричал я. — Небось, уже с утра поддали!

— Ты сам поддал, чучело! — заорал в ответ старший из них.

— Да как ты смеешь! — взвился я.

— Ты сам виноват, надо было смотреть по сторонам!

— Вы сейчас же извинитесь передо мной!

— Пошел бы ты…

Подоспели мои служащие. И тут каменщики поняли, что я — хозяин, владелец завода, и сразу изменили тон. Они принялись извиняться, но я не стал слушать их жалкое бормотанье и велел немедленно убираться ко всем чертям, пообещав, что не премину сообщить об этом их хозяину. Понурившись, они повернули обратно. Мне было жаль их, поскольку они теперь вполне могли быть уволены, но обстоятельства вынуждали меня поступить именно так. Пришлось позвонить их начальству и рассказать о нашей стычке. При этом я предупредил, что вина их не очень велика, но, дабы сохранить свое лицо в глазах персонала, попросил прислать других каменщиков.

Передо мной извинились и пообещали сделать все необходимое. После этого я заперся в своем кабинете и, положив голову на руки, проспал два часа. Когда я проснулся, то первым делом подошел к окну и глянул на стройплощадку. Двое каменщиков усердно работали там, куда я замуровал труп. Все шло так, как было задумано. Я попросил одного из мастеров отвезти меня домой, сославшись на то, что оставил свою машину механику в гараже с просьбой отрегулировать тормоза. Разумеется, мастер поспешил выполнить мою просьбу, и в одиннадцать часов я уже был у себя дома в Гарше.

Маринетта напевала в унисон пылесосу, таская его по ковру. Радио передавало тягучую мелодию, вполне соответствующую настроению. Мутный свет осеннего утра наполнял дом, делая его похожим на аквариум.

— Мадам встала?

— Еще нет…

Я поднялся на второй этаж и вошел в спальню. Глория проснулась, но, похоже, совсем недавно. Она сидела в постели, опершись на подушки. Руки сложены на одеяле, взгляд потерянный. Она все еще не могла прийти в себя после той дозы снотворного, что я ей дал. Взгляд ее остановился на мне, в глазах промелькнул страх.

— Ну что, — спросил я, — как ты себя чувствуешь?

В ответ она разрыдалась. Я приблизился… присел на край кровати.

— Поговорим?

— Как хочешь…

— Послушай, давай не будем касаться твоей… твоей измены… Это отдельный разговор, может быть, позже мы к нему вернемся, может быть, и нет…

— Господи, Шарль…

— Ты мне одновременно сообщила две новости, — продолжал я, — вторая в житейском плане гораздо более серьезная, чем первая, давай займемся ею. Этой ночью, пока ты спала, я сделал так, чтобы тело твоего любовника исчезло навсегда…

Она опустила глаза и всхлипнула. Меня охватил гнев.

— Ну уж нет, Глория… Прошу тебя, никаких сожалений и слез, или тогда выпутывайся сама! Я готов сделать все, чтобы спасти тебя, но при условии, что ты не будешь испытывать мое самолюбие!

Она попыталась взять себя в руки и успокоиться.

— Как ты это сделал? — спросила она.

— Никогда не спрашивай меня об этом, понятно?

Должно быть, видок у меня был еще тот. Веки ее дрогнули.

— Да, хорошо…

— Тебе достаточно знать, что я организовал настоящий спектакль. Пусть все считают, что он уехал. Чтобы я мог безошибочно действовать в дальнейшем, мне необходимо хотя бы в общих чертах знать привычки этого парня. Чем он занимался?

Она пожала плечами.

— Он писал…

— Что именно?

— Статьи, книги…

— И где он их публиковал?

— О, послушай!..

Ее недомолвка заставила меня улыбнуться.

— Все понятно, непризнанный гений… Пописывал в ящик. Кстати, у него была привычка путешествовать?

— Да, иногда он ездил к матери. Она возглавляет какое-то сельскохозяйственное предприятие возле Анже…

— И он наведывался к ней всякий раз, как только оказывался на мели?

— Да…

— А кроме нее? Друзей он навещал?

— Только знакомых по барам…

— Ты знаешь его излюбленные кафе?

— Да, некоторые…

— Ты посещала их вместе с ним?

— Да.

— Часто?

— Да…

— А его консьержка тебя знает?

— Да…

Ее «да» больно били по моему самолюбию, их связь, которую я доселе представлял лишь схематично, обрастала деталями, становилась осязаемой.

— Послушай, Глория, необходимо, чтобы ты разыграла обеспокоенную подругу…

— Но каким образом?

— Рано или поздно исчезновением жильца займется полиция.

При слове «жилец» она нахмурилась, губы ее сжались. А я продолжал:

— Мы живем в обществе, где исчезновение человека не может остаться незамеченным. Его станут искать… Начнут с непосредственного окружения, то есть с друзей и близких…

Она отвернулась.

— Господи, послушай же меня! — негодующе воскликнул я.

— Я тебя слушаю…

— Если полиция узнает, что ты и мизинцем не пошевелила, чтобы выяснить, куда подевался твой любовник, она сразу заподозрит неладное и одарит тебя своим повышенным вниманием, соображаешь?

— Конечно!

— Ты с ним ежедневно встречалась?

— Да, — призналась она, ни минуты не колеблясь.

Мое самообладание рухнуло. Я со всего маху ударил Глорию по лицу, она стукнулась затылком о спинку кровати. Она ничего не сказала, даже не всхлипнула… Женщины умеют подчиняться гневу самцов. Она лишь слегка потерла горящую щеку. Этот жест вызвал во мне желание убить ее. Мне захотелось раздавить ее, растерзать в клочья. Я на миг закрыл глаза и прошел в ванную комнату, чтобы плеснуть холодной воды в лицо и успокоиться. Затем вернулся в спальню. Она смотрела на меня настороженно и с опаской.

— Прости меня, Глория, ты знаешь, это не мой стиль…

— Я знаю, но это не имеет никакого значения, Шарль…

— Продолжим, — сказал я.

Она повторила:

— Продолжим!

— В котором часу ты с ним встречалась?

— Около трех пополудни…

— Ты ездила к нему?

— Да…

— И… затем?

— Обычно мы ездили пить чай на Монпарнас или в Сен-Жермен де Пре.

— Так вот, послушай, нынче ты опять поедешь к нему…

Она вздрогнула.

— Не волнуйся, там ты не увидишь никаких следов твоего приключения. Постарайся, чтобы консьержка заметила тебя… Побудь немного в его квартире… Кстати, кто обычно убирал у него?

— Консьержка.

— Каждое утро?

— Да.

Стало быть, она уже могла заметить отсутствие жильца. И обратить внимание, что в квартире все в полном порядке.

— Ты побудешь там немного и пойдешь к консьержке. Спросишь, куда мог уехать Норман. Не передавал ли он что-либо для тебя. Разыграешь удивление, поняла?

— Я попытаюсь.

— Надеюсь, Глория, что у тебя все получится, поскольку ты превосходно играла эту комедию передо мной. Тебе придется пробыть в его квартире еще какое-то время. Час или больше…

— Как долго, — вздохнула она.

— Прости, что не могу составить тебе компанию. Если меня там засекут, вся наша комбинация может попасть псу под хвост. Придется тебе самой… Будешь вспоминать моменты, проведенные в этой квартире, эпизоды ваших любовных игр…

Она слегка побледнела. Но ей хватило ума и на этот раз сдержаться… Я продолжал…

— Когда назначенный срок истечет, ты попросишь консьержку передать Норману, чтобы он позвонил тебе, когда вернется…

— Хорошо…

— Затем ты поедешь я один из ваших излюбленных баров и начнешь о нем расспрашивать, поняла?

— Поняла…

— Приятного в этом мало, но что поделаешь! Сделав глупость, нужно иметь мужество расплачиваться за нее…

— Я и расплачиваюсь…

— Я в этом не сомневаюсь… Ну а завтра ты проделаешь все это вновь.

— Да.

— Послезавтра ты позвонишь его матери в Анже и спросишь, не у нее ли он. Имени своего не называй. После того, как она тебе ответит, клади трубку. Но звони из дому, чтобы звонок прошел через телефонную станцию…

— Ты все продумал, — заметила она.

Я почувствовал, что в ней растет восхищение мною. Когда-то я замечал эти влюбленные взгляды, обращенные на меня. Это бывало, когда я удачно палил в пролетающую дичь! И я теперь не сомневался, что вновь завоюю ее.

— Не сегодня, так завтра явится полиция, чтобы допросить тебя…

— Полиция! — пробормотала она.

— Всегда приходится иметь дело с полицией, когда убиваешь себе подобных. Не переживай, для полиции твоя эмоции должны развиваться в такой последовательности: во-первых, страх, что раскроется твоя связь с ним и я узнаю об этом; во-вторых, страшное беспокойство в связи с исчезновением Нормана. Заметь, в тебе должны увидеть и супругу, и любовницу!

— Я сделаю все, что смогу.

— Ты расскажешь им всю правду, кроме, конечно, твоего выстрела. Кстати, револьвера я там не нашел.

Она нахмурилась.

— Боже мой, это невозможно!

— Ты не могла в растерянности унести его с собой и оставить в машине?

Она подумала.

— Вполне возможно.

— Я сейчас пойду взгляну… Ты все поняла?

— Все!

— Вот и хорошо…

Я оставил ее и пошел в гараж. Я не ошибся, револьвер валялся на полу автомобиля… Я вернулся в спальню и показал ей ее оружие.

— Ты с ним и не расставалась, — сказал я, — и это доказывает твое высокое самообладание даже в самые страшные минуты.

Она была в халате. Красивая, изумительно красивая! Увидев меня с револьвером в руке, она отшатнулась. Возможно, ей показалось, что я выстрелю. Не спорю, у меня было такое желание.

— Умоляю тебя… — прошептала она.

— Что, страшно?

— Да… Выброси его!

— Это было бы величайшей глупостью, малышка… Следователи хитры. Они узнают, что я охотник, и захотят произвести инвентаризацию всего оружия, хранящегося в доме. Если револьвер исчезает, его начинают искать.

— Но… — начала она.

— Ну давай, говори, я знаю, о чем ты думаешь…

— Если найдут тело, из него извлекут пулю и узнают, что она вылетела из этого револьвера.

— Тело не найдут никогда…

— Почему?

— Потому…

Она не стала настаивать. Я почистил револьвер, смазал его и заменил патрон. Если Глория хорошо сыграет роль, дело можно будет считать оконченным. Будут искать Бормана, будут думать о возможном убийце, но не смогут найти ни того, ни другого. Я неторопливо разделся и с наслаждением растянулся на кровати. Я только что совершил — по крайней мере, мне так казалось — идеальное преступление, не совершая его.

Феррари начинает глухо стонать.

— Ну что еще? — с раздражением набрасываюсь я на него. Он поворачивает ко мне осунувшееся лицо. — Неужели ты ничего не слышишь? В коридоре шаги…

В минувший вечер — о, ирония судьбы! — и ковер, и чемодан, как ни в чем не бывало, продолжали лежать там, где я их оставил. Днем я сопровождал Глорию на спектакль и, только вернувшись затем за машиной, с облегчением вздохнул. Заднее сиденье наконец-то было пусто. Жена в точности исполнила все мои указания. Консьержка, похоже, не особенно удивилась отсутствию Нормана. Она слышала ночью шум в его квартире, звук закрываемой двери. Поскольку лифт оставался на месте, она поняла, что уехал именно жилец с первого этажа.

— Она спросила, не знаю ли я случайно, куда подевался ковер? — сказала Глория, пристально глядя мне в глаза.

— И что же?

— Ты ничего об этом не говорил. Я сказала, что ковра не было уже несколько дней, поскольку он опрокинул на него чернильницу и отдал в чистку. Я правильно сделала?

— Все правильно…

Проходили дни. Глория несколько раз ездила на бульвар Инвалидов и в излюбленные бары Нормана. Она дважды звонила его матери, но не вдавалась ни в какие объяснения… Неделя прошла спокойно. Я надеялся, что исчезновение богатого бездельника привлечет гораздо меньше внимания, нежели пропажа работяги. Это предположение до поры до времени успокаивало меня, пока наконец однажды вечером жена не заявила мне, что наведывалась полиция. О, ничего особенного, какой-то рядовой инспектор в поношенном плаще. Моя жена устроила ему целый спектакль, умоляя пощадить и не выдавать ее мужу, стало быть, мне. Еще она попросила инспектора тайком сообщить ей, если вдруг, полиция обнаружит пропавшего. Полицейский высказал предположение, что, судя по всему, речь может идти всего лишь об элементарном бегстве от кредиторов, друзей, надоевшей любовницы. И только настоятельные просьбы матери Нормана вынуждают полицию заниматься этой ерундой. Да и мать беспокоится лишь потому, что ей надоели анонимные телефонные звонки. У Глории хватило ума сказать, что звонки — ее рук дело. Похоже, это успокоило полицейского и рассеяло его и без того слабые подозрения… С этого момента мне стало казаться, что убийство свалилось с наших плеч, и мы, Глория и я, сможем теперь начать новую жизнь.

Это оказалось гораздо легче, чем я себе представлял. Нужно признать также, что мне удалось найти подход к делу. Однажды вечером нарыв был вскрыт. Глория укладывалась спать, и ее прозрачная нейлоновая сорочка подстегнула желание, долго зревшее у меня в крови. Я обнял ее, и мы оба разрыдались, губы наши были совсем рядом. Мы не пытались скрывать наше горе друг от друга.

— Ах, Глория, — вздохнул я, — как было бы хорошо, если бы в тебе оставалась хоть капля любви ко мне!

— Но я всегда любила тебя, Шарль!

— Ах ты, маленькая моя потаскушка!

Ее серьезный вид потряс меня.

— Всегда, Шарль… Я оказалась слабой, подпала под обаяние этого мальчика, согласна, но думала я всегда только о тебе…

После этих слов мы долго не разжимали объятий. Насытившись любовью, она положила свои прекрасные горячие руки мне на грудь.

— Я не хочу больше с тобой расставаться, Шарль… Ни на секунду. Найди мне работу у себя в управлении. А что, если я стану твоей секретаршей, а?

Эта мысль позабавила меня. И Глория появилась на заводе… Там ей удалось быстро проявить свои неординарные способности. Работа ей нравилась. Она хорошо разбиралась в делах. За два месяца она сумела стать незаменимой помощницей и была в курсе всего, что творилось на предприятии. В полдень мы обязательно обедали в Париже. Выбирали маленькие ресторанчики попроще. Под вечер покидали завод. Жизнь наша очищалась, как очищается грязная вода, проходя через слои песка… Работа стала нашим избавлением.

Иногда, вспоминая о ее измене, я впадал в гнев и отвешивал ей пощечину. Это нравилось мне, и ей, кстати, тоже. Пощечины освобождали нас, и следовавшие за этим периоды любви стоили стыда и боли. Об убийстве мы вспоминали все реже и реже… В газетах об этом не было ни слова, и полиция к нам больше не наведывалась. Дела подобного рода кочуют обычно из отдела в отдел, пока о них вовсе не забывают. Каждый год во Франции исчезают люди, и готов поспорить, до сей поры никто не знает, что с ними стало. Дело Нормана должно было пополнить нескончаемый ряд ему подобных. В те редкие дни, когда, после долгого молчания, мы возвращались к нему, Глория спрашивала, что я сделал с трупом. Это было моим наваждением, и я не хотел раскрывать ей правду, опасаясь нервного срыва, поскольку ей приходилось бы ежедневно встречаться с местом его упокоения. Я всячески избегал обсуждать этот вопрос. Но она становилась все настойчивее по мере того, как видела, что я излечиваюсь от ревности. Мужчине трудно противостоять женской воле, поскольку у него все иначе. У мужчины воля переплавляется в долг, вместе со всем трудным, что подразумевает под собой это слово, а вот у женщин воля есть каприз, со всем тем сладким и возбуждающим, что входит в это понятие.

Однажды вечером, когда мы подольше задержались на заводе, чтобы самим проследить за отправкой значительной части продукции за рубеж, я рассказал ей всю правду. Необходимо было проверить таможенные бумаги, поскольку приходилось соблюдать определенные нормы при упаковке отправляемых грузов. Мы не обращали внимания на время и старались не замечать усталости, смыкающей наши глаза. В конце концов все было практически готово к отправке, мы погасили свет и заперли дверь кабинета. Глория даже не поправила косметику.

— Поедем куда-нибудь поужинаем? — предложил я.

У меня зрело смутное желание забыться в музыке и шампанском. Глория ответила согласием, и мы направились через заводской двор к машине. Мы уселись, и я проделал все обычные для водителя операции. Включил фары. Ослепительный свет уперся в стену, послужившую Норману усыпальницей. Эта огромная белая стена в желтом свете показалась мне гигантским вертикальным склепом, странным мавзолеем, бросившим вызов людям и небу. Никогда еще на моей памяти человека не хоронили так высоко. Свет фар придавал этому сооружению вид таинственный и пугающий, и я, сам того не желая, вдруг произнес:

— Он там!

Глория вздрогнула. Она поняла, что речь идет о ее жертве, но ей не удавалось слить воедино место, как таковое, с тем, кто находился в этой стене. Я указал пальцем.

— Он там, Глория, — повторил я. — В десятке метров от нас. Он навечно замурован в этой стене…

Она вздрогнула и посмотрела на меня испуганным взглядом.

— Ты хотела это знать, — сказал я, — так что вот, изволь! Не правда ли, уникальная могила, никому и в голову не придет искать его здесь?

И я со всеми подробностями рассказал о трудоемкой и хитроумной процедуре, к которой пришлось прибегнуть. Она слушала молча, словно рассказ мой парализовал все ее чувства и мысли. Она не сводила взгляда с этой жуткой стены. Она пыталась определить, в каком именно месте замуровано тело; тело того, кого она любила. Когда я замолчал, тишина показалась мне гнетущей. Вид этой каменной стены, освещенной фарами автомобиля, погружал нас обоих в какой-то жуткий экстаз. Я не мог даже пошевелиться. Я повернул ключ зажигания в замке, и знакомое урчание мотора вывело нас из оцепенения. Глория молчала, но я не решался заговорить с ней сейчас. Я отъехал назад, и колдовское наваждение улетучилось. Затем навстречу поплыли унылые улочки заводских кварталов, бульвары, обсаженные деревьями и плохо освещенные, наконец показались огни Парижа. Я доехал до площади Звезды. Яркая иллюминация на Елисейских полях пролила мне бальзам на душу. Мы зашли в ночной ресторан, который посещали иногда. Машину я припарковал неподалеку. Мне стоило огромных усилий расшевелить Глорию. Казалось, она пребывала в состоянии шока. Я положил ей руку на шею и принялся гладить. Моя ласка заставила ее вздрогнуть. Она отвела голову и попыталась уклониться от моей руки. Я молча вышел и не стал протягивать ей руку, чтобы помочь выбраться из машины, смутно догадываясь, что свою она мне не подаст. Я внушал ей ужас. Пока Глория ничего не знала о процедуре погребения Нормана, она не задумывалась и о моей роли в этом деле, но теперь, когда я ей все поведал, она наверняка считала меня пожирателем трупов.

Мы уселись за дальний столик. Я заказал филе калкана[1] и шампанское. Мы ели молча. Глория много пила, и я следовал ее примеру. Чтобы иметь достаточно сил противостоять наваждению которое ее преследовало, мы открыли вторую бутылку шампанского, и я поднял свой бокал.

— За нашу любовь, Глория…

Она не шелохнулась.

— Я чувствую, что внушаю тебе ужас, — сказал я. — Ты даже не отдаешь себе отчета, до какой степени забыла то, что совершила. Ты думаешь лишь о том, каким образом я уничтожил следы, оставленные тобой.

Во мне поднималась ярость, и Глория это видела. Она пристально посмотрела на меня, словно пытаясь своим очарованием выстроить преграду между собой и моими словами. Но я уже не мог сдержать этот ядовитый поток, рвущийся из меня. Я дрожал, словно лист на ветру.

— Ты преступница, Глория… Преступница и потаскуха, больше того, ты заурядная шлюха. Теперь я уверен, что несколько лет тюрьмы пошли бы тебе на пользу!..

Легкая улыбка промелькнула на ее лице. Я не знаю, что она могла означать, но именно эта усмешка окончательно вывела меня из себя. Я выплеснул ей в лицо шампанское из бокала. Она ничего не сказала, даже не шелохнулась… Глория походила на деревянную статую, которую устанавливали раньше на носу корабля. Она казалась совершенно нечувствительной к оскорблениям.

Из-за соседнего столика поднялся какой-то мужчина. Он подошел к нам и схватил меня за рукав куртки, обозвав при этом трусом. Тогда и я, не говоря ни слова, тоже встал. Передо мной был высокий и крепкий парень с выступающей челюстью. Казалось, челюсть эта просто создана для того, чтобы получать удары. И удар последовал. Вы наверняка видели фильмы, в которых показывают драки. Так вот, парень этот рухнул именно так, как показывают в кино. Подбежали официанты и попросили немедленно покинуть ресторан. Мы с Глорией вышли.

Я был настолько возбужден, что даже не испытывал стыда. В машине я посмотрел на Глорию и увидел, что на лице у нее еще блестят брызги шампанского. Они напоминали мне жемчужины или капельки золота, стекавшие с ее ресниц… Все еще дуясь, я протянул ей платок. И она странно покорным голосом произнесла:

— Прости меня, Шарль!

После всех этих событий между нами наступил период отчужденности. Мы прервали наши супружеские отношения, подолгу не разговаривали друг с другом, но не потому, что дулись, а лишь по простой причине: нам нечего было друг другу сказать. Мы походили на пару быков, тянувших тяжело груженную повозку. А однажды утром мы увидели в саду снег, и, сам не знаю почему, это изменение в природе, такое простое по сути, сломало атмосферу маразма… Я обнял Глорию, она улыбнулась, и мы принялись болтать о разных вещах, словно между нами ничего не произошло. Мы по-прежнему целые дни проводили на заводе. Но только теперь я стал замечать, что Глория все чаще задумывалась, подходила к окну кабинета и подолгу глядела на стену в глубине заводского двора. Затем она как ни в чем не бывало возвращалась к работе.

Я понял, что она не перестает думать о тех событиях и таким образом старается убедить себя, что все происшедшее было не жутким кошмаром, но жестокой реальностью, которая напоминает теперь о себе ежедневно и, таким образом, постоянно превращается в обыденность.

Так прошли месяцы. Жизнь продолжалась, не очень веселая, но в целом сносная. Зима все тянулась — и в природе, и внутри нас. Ведь мы спрятались друг от друга в самых надежных убежищах — в глубинах наших душ. Была еще одна вещь, которая нас объединяла: нет, не любовь, во всяком случае, не то чувство, которое соединило нас в самом начале. Что это было — трудно сказать, но это приковало нас друг к другу крепче любой цепи. Драма, которую мы оба пережили, медленно отступала в нашей памяти, но в сердцах наших она поселилась навеки. И я не без страха говорил себе, что память об этой драме надолго переживет нас обоих!

Феррари в страхе заламывает руки. Сейчас он не сидит и не стоит. Мне кажется совершенно невозможным сохранять эту позу, но это полубезумное состояние помогает ему.

— Черт бы нас обоих побрал! — кричит он дурным голосом. — Почему ты спокоен, тебя что, все это не касается?

— А что я должен, по-твоему, делать?

— Но они же идут! Послушай, неужели ты сомневаешься? Ведь это они! Ты, придурок, почему ты так спокоен?

Я слушаю его почти машинально. Да, они идут… Слышны шаги, они тихи и торжественны. Сколько там этих людей? Двое охранников, двое помощников, директор тюрьмы, чиновник прокуратуры, так? И адвокат… его или мой? Приблизительно шесть человек. Целый кортеж! Я представляю себе шестерых идиотов, важно направляющихся к нашей камере, старающихся не шуметь, чтобы не разбудить нас.

— Но мне казалось, что тебе страшно! — вопит Феррари.

Мое спокойствие выводит его из себя. Он считает, что это несправедливо. Он предпочел бы видеть меня дрожащим от страха.

— Мне действительно страшно, — говорю я ему, и это правда. Но страх мой выражается в иной форме. Он стал другим.

И вновь воспоминания наплывают на меня. В моем распоряжении не больше десятка секунд, чтобы выстроить их в памяти. Если эти люди идут за мной, все кончено. И тогда мои воспоминания потеряют всякий смысл.

Подошел сочельник, и мы решили провести его скромно, вдвоем. Постепенно мы оборвали все дружеские связи, и жизнь наша все больше становилась похожей на затворничество.

Накануне Рождества я съездил в город за елкой, елочными игрушками и праздничной едой. Я покупал все это с детской радостью и при этом не переставал думать, что нам и самим пора завести ребенка. Малыш поможет изменить нашу жизнь, ради его будущего и мы вели бы себя иначе, появился бы какой-то смысл, о котором мы уже не смели и мечтать.

Служанка выпросила у нас два дня отпуска, да мы и сами были не прочь остаться вдвоем. Пока Глория занималась на кухне праздничным ужином, я торопливо устанавливал и украшал елку. Пусть это будет для нее сюрпризом! Она вошла в гостиную, чтобы начать накрывать на стол, увидела мою елку и расплакалась. Я обнял ее за плечи и заставил сесть рядом с собой на канапе[2].

— Ты ведь любишь Рождество, правда? — спросил я ее, поглаживая волосы на затылке Глории…

— Ты сам знаешь…

— Я тоже люблю, это единственное, что осталось еще чистого для людей нашей эпохи, будь они верующими или атеистами! Послушай, мне пришла в голову одна мысль…

— Какая?

— Давай изменим нашу жизнь, а? Не будем замыкаться в делах — без цели, без просвета, без порывов!

— Как же ты собираешься изменить нашу жизнь?

— Угадай!

— Продать все и уехать за границу?

Я пожал плечами.

— Тут дело не в границах. И не в широтах, Глория. Всюду, куда бы мы ни поехали с тобой, мы будем возить наше зло… Потому что оно в нас самих… Наоборот, если бы мы вдруг оказались вдали от этой стены, мы все равно беспрестанно думали бы о ней… И…

— Замолчи!

— То, что я хочу тебе предложить, отвлечет нас и наполнит смыслом всю нашу дальнейшую жизнь!

— Так что же это?

Я указал на освещенную елку, на ветвях которой висели всякие яркие штучки, вызывающие во мне нежность.

— Представь, что однажды, в такой же вечер, под такой же елкой появятся маленькие башмачки… маленькие башмачки, в которые мы положим наши подарки… А? Что ты скажешь? Тебе не кажется это чудом?

Она удивленно посмотрела на меня, и я вдруг заметил, насколько она состарилась за эти месяцы. Да, именно состарилась, хотя это слово и кажется жестоким. Сеть мелких морщин под глазами, усталый взгляд. Она постарела, и действительно нам пора подумать о ребенке…

— И матерью этого ребенка станет убийца! — спокойно возразила она, как бы отвечая на мои мысли. Мне стало горько от ее слов.

Я физически ощутил эту горечь и на мгновение закрыл глаза.

— А что такое убийца, Глория?

— Это когда одно живое существо убивает себе подобного, — ответила она.

— А что такое — убить?

— Это отринуть самое себя, — вздохнула она, ни на миг не задумываясь.

Я понял, что она думала обо всем этом очень часто и давно нашла подходящие слова.

— Не принимай мой вопрос в философском плане, Глория… Я тебе отвечу. Убить — вовсе ничего не значит, ты слышишь? Или это всего лишь неосторожный жест, как было в случае с тобой. Какая разница между тем движением, которым ты нажала на курок револьвера, и тем жестом, которым я плеснул тебе в лицо шампанским, а? Ответь… Разница лишь в обстоятельствах, но не в намерениях, верно? Ты меня понимаешь, Глория?

— Твою точку зрения? Да.

— Хорошо. Если бы тебя арестовали, судили, приговорили, вот тогда ты считалась бы убийцей. Но ярлык этот тебе навесили бы другие люди, и в той мере, в какой мы зависим от них, и расценивалась бы пагубность твоего деяния. Ты улавливаешь мою мысль?

— Да.

— Так вот, я и говорю… Ты не сделала в глазах окружающих ничего такого, что лишало бы тебя права иметь ребенка и жить полнокровной жизнью. Ничего!

Кивком она указала на елку.

— И все-таки в одном доме в Анже живет одинокая пожилая женщина, которая не перестает задаваться вопросом, что же случилось с ее сыном!

Аргумент этот застал меня врасплох. Понадобилось время, чтобы попытаться опровергнуть его. И я сделал это самым простым образом.

— И что из этого? — спросил я.

Она открыла рот, не находя слов для ответа.

— Видишь ли, Глория, мы должны рассматривать последствия наших поступков только в преломлении их к нам самим, но не к нашему окружению.

— Ты полагаешь?

— Я в этом более чем уверен!

— Так что, давай займемся сотворением ребенка? Да, Шарль?

— Да, Глория, давай… Ты увидишь, в этом наше спасение!

Она вдруг успокоилась. Я поцеловал ее, и мы встали, чтобы поближе полюбоваться елкой. Маленькие огоньки свеч в ветках устроили свой феерический танец. Тогда я вдруг вспомнил, что привез подарок для Глории. Это была прекрасно выполненная эмаль, изображающая Пьету[3]. Глория обожала подобные вещицы.

— А у меня сюрприз для тебя, любовь моя…

— Сюрприз?

— Да… Сходи в гараж, поройся в «бардачке» машины. А я пока накрою на стол. Хочешь, поужинаем при свечах?

— Да…

— И разопьем бутылочку за наше решение?

— Конечно…

Она накинула на плечи старую накидку служанки, висевшую при входе, и вскоре я услышал хруст снега под ее ногами…

Я заканчивал расставлять свечи на столе, когда вернулась Глория. Она неподвижно застыла в проеме двери. В волосах ее блестели растаявшие снежинки, и свежий запах распространялся вокруг нее. Глория была бледна и не двигалась с места. Молчание ее смутило меня, я не мог понять, что случилось.

— Тебе не понравилось?

Она даже не смотрела на меня. Губы ее стали совсем белые…

— Да ты заболела, Глория! С тобой что-то случилось?

Я не успел поддержать ее, и она рухнула, словно подкошенная. Я перенес ее на канапе и влил ей в рот немного виски. Пришлось краешком стакана разжимать ей зубы. Она проглотила, задохнулась, и румянец вновь появился на ее щеках.

— Так что же случилось? Ты сама не своя! Это холод на тебя так подействовал? Какой же я идиот, что послал тебя в машину…

Да, я действительно оказался идиотом. Я это понял, заметив в ее руке фальшивый паспорт на имя Луи Дюрана, в который была вклеена моя фотография и который я оставил в «бардачке» машины, совершенно забыв об этом.

Я взял из рук Глории голубую книжицу и забросил ее в угол комнаты. Взгляды наши встретились. В ее глазах я вновь увидел тот ужас, который я заметил тогда вечером, когда показал ей последний приют Нормана.

— Значит, это был ты, Шарль? — с трудом произнесла она.

Какое-то мгновение я боролся с искушением отрицать все, но доказательство моей вины было слишком очевидным.

— Да, Глория, это был я…

— И?..

На этот невысказанный вопрос отвечать предстояло мне…

— Да, всю эту паутину сплел я, сплел против твоего любовника. Но лишать его жизни я не собирался, лишь стечение обстоятельств привело тебя к убийству… Я узнал о твоей неверности в тот день, когда вернулся с охоты. Первой мыслью было убить вас обоих, но затем я решил отомстить иначе… Заметь, я и мысли не держал, что все произойдет подобным образом…

Я говорил, говорил, но в голосе моем не было убежденности, да она меня и не слушала…

Она вдруг странно вздохнула, направилась в угол комнаты и подобрала паспорт, брошенный мною. Он валялся у подножия елки. Затем она вышла из комнаты, и я не посмел ее удержать.

Я уселся в кресле, сложил на груди руки и уставился на свечи, мерцающие на елке. Сидел я так до тех пор, пока они не догорели до основания, одна за другой, потрескивая и дымя. Эти слабые огоньки, умирая, говорили мне, что теперь у меня никогда не будет ребенка, и жизнь моя отныне потеряла всякий смысл. С этого вечера я становился бесплодным, лишенным возможности продолжить свой род, как эта елочка, что уже умирала в своем серебряном наряде.

Шаги в коридоре затихли перед нашей камерой. Замки мягко заскрипели. Щеки Феррари побелели, и я услышал стук его сердца.

Ночь я провел в столовой. Кажется, я спал на канапе. Во всяком случае, соображал я туго… Когда рассвело, я поднялся в спальню. Наступила как раз та переломная пора, когда ночь уползает за горизонт и в окнах появляется свет, напоминающий замерзшие ручейки. Глорию я застал сидящей на кровати. Она посмотрела на меня ненавидящим взглядом. Я прошел в ванну, принял душ, побрился и вернулся в спальню. Я начал одеваться, и мне вдруг пришло в голову, не решится ли Глория на развод. Я спросил ее об этом. Она ответила, что мы безусловно должны расстаться, но не сейчас, и добавила, что хотела бы побыть одна и подумать обо всем. Я решил поехать в Париж и до полудня полюбоваться Рождеством там. Она согласилась со мной. Когда полностью рассвело, я уехал из дома. Не помню уже, чем я занимался в столице, улицы которой были еще пустынны. Лишь холодный ветер гонял по тротуарам белых снежных бабочек. Париж отсыпался после праздничной ночи. Народ толпился лишь вокруг церквей и кондитерских.

Я много пил в разных кафе. Голова у меня раскалывалась. Теперь уже мысль о расставании не казалось мне такой ужасной. Наше расставание становилось неизбежностью. Я продам завод и дом, поделю деньги пополам. Она уйдет в свою сторону, я — в свою… Для начала я отправлюсь путешествовать. Однажды вечером сяду в самолет и улечу в Южную Америку… Там под жарким солнцем я попробую забыть свое горе…

А если мне это не удастся, что ж… В запасе у меня всегда будет средство, самое лучшее из всех…

В полдень, слегка пьяный, я отправился домой. Когда я подъезжал к воротам, сердце мое сильно билось. Мне вдруг показалось, что все в моей жизни рухнуло… Перед домом я увидел свежие следы колес машины Глории. Значит, утром она куда-то ездила. Для чего?

За окнами нашей спальни я увидел ее силуэт. Заметив мой взгляд, она отпрянула от оконного стекла. Словно ей вдруг стало стыдно за то, что она ждет моего возвращения. В тот момент, когда я переступал порог дома, раздался выстрел. Я замер. Последовала жуткая тишина. Я понял, что Глории больше нет, что Глория — мертва!

Я бегом поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь спальни была распахнута настежь. Глория лежала, привалившись к пуфику у трюмо. На затылке у нее опаленные порохом волосы набухали кровью. На полу я увидел маленький револьвер с инкрустированной рукояткой. Моя жена свела счеты с жизнью…

Я наклонился, подобрал револьвер и приставил его к виску. Я готов был нажать на курок, но в последний момент гадкий страх смерти заставил меня вздрогнуть, и я положил револьвер на туалетный столик.

Уход Глории не напугал меня, а, как ни странно, заставил вздохнуть с облегчением. Сейчас, когда ее больше не существовало, я ощущал в себе какое-то липкое спокойствие. Я спустился вниз, чтобы позвонить в полицию.

Вначале приехал местный полицейский комиссар, и все прошло нормально, поскольку между нами существовали хорошие отношения. Но затем прибыли представители прокуратуры и стали задавать мне кучу вопросов, ставивших меня в тупик. Следователь не мог понять, почему на рукоятке револьвера отпечатки моих пальцев, а не Глории… Теперь я понял, что стреляла она, держа пистолет сквозь ткань шелкового домашнего халата… Я сказал им об этом, но они спросили меня, почему она избрала столь сложный способ самоубийства. Да еще, вдобавок, почему вдруг рана оказалась на затылке, когда гораздо удобнее стрелять в висок. И мне нечего было на это ответить.

И еще одна вещь внушала им подозрение. Дело в том, что Глория умерла, сидя перед трюмо и сжимая в руке губную помаду. Работники прокуратуры не без оснований утверждали, что женщина не станет кончать жизнь самоубийством, нанося на лицо косметику. И напрасно я им доказывал, что она наносила косметику не на лицо, а на собственное самоубийство, И подтверждением служит тот факт, что губную помаду она в момент смерти держала в левой руке, хотя делала это всегда правой. Она никогда не была левшой. Следователь выпытывал у меня, с какой целью она решила маскировать самоубийство под убийство. Я пожимал плечами и утверждал, что не знаю, — вероятно, нервный срыв. Мои ответы не убеждали работников прокуратуры. Они обнаружили, что рождественский ужин остался нетронутым в тарелках, и находился он почему-то на кухне. И приборы в столовой пусты… Это их настораживало… Они попросили меня проехать с ними на Кэ Д'Орфевр, в управление криминальной полиции, и я вынужден был подчиниться…

Комиссар, который занимался моим делом, оказался довольно молодым, атлетически сложенным блондином, спокойным, с детским лицом и внимательными глазами. Он долго меня расспрашивал, вежливо, но настойчиво интересуясь нашей с Глорией жизнью. Он пытался нанять, знал ли я, что у Глории любовник. Я восхищался могуществом полиции, которая через несколько часов после смерти моей жены уже была в курсе ее личной жизни. Я сказал, что знал об этом, но простил ее, и что наша совместная жизнь была с тех пор безоблачной. На этом допрос был окончен. Я наивно полагал, что меня отпустят домой, но комиссар со взором невинного младенца заявил мне, что хотел бы задержать меня до завтра, и предупредил, что я могу заказать себе те блюда, которые сочту нужным. Короче, это был полуарест. Что-то им необходимо было проверить…

Назавтра никого, кроме дежурных полицейских, я не увидел. Я задавался вопросом, что со мной может произойти, и стал требовать адвоката, поскольку задержание мое казалось мне необоснованным. Дежурные рекомендовали мне повременить, поскольку с этими праздниками все вверх дном…

Еще через день меня принял в своем кабинете, пропахшем бумажной пылью, полицейский блондин. Он указал мне на стул и предупредил, что ознакомит меня с письмом, написанным моей женой за несколько часов до своей смерти. Это письмо получено утром, адресовано комиссару полиции Гарша. Вот оно, такое, каким запечатлелось в моей памяти.

Я читал все это, и буквы плясали у меня перед глазами какую-то бешеную фарандолу. В ушах у меня стоял звон. Каждое слово, написанное ее прекрасным нервным почерком, становилось ядовитой стрелой, пронзающей мое сердце и мою душу. Этим письмом Глория расчетливо убивала меня, только убийство это было словно мина замедленного действия, с часовым механизмом. Это было преступление гораздо более изощренное, чем предыдущее.

Я вернул письмо комиссару. Он взял его и убрал к себе в стол. Затем он сложил руки на столе, заляпанном чернилами, и спросил медовым голосом, что я думаю об этом письме. Я не пытался заверить, что никогда никого не убивал. Я не пытался защищаться, поскольку не мог бороться против Глории сейчас, когда она была мертва. Она провела рождественскую ночь, подготавливая мою погибель, а когда женщина такого склада берется организовать гибель мужчины, тому не на что надеяться…

Дни, которые последовали за этим, были ужасны. Я прекрасно понимал, что, начиная с того приснопамятного вечера, когда я раньше времени вернулся с охоты, у меня наступил промежуточный период. Да, весь этот отрезок моей жизни всего лишь подготавливал наш неизбежный конец, мой и Глории. Этот период вел меня извилистыми дорожками в камеру следственной тюрьмы, дверь которой мне никогда не доведется открыть, поскольку люди и фатальность обстоятельств закрыли ее за мной и держали запертой. И все-таки я рассказал всю правду моему адвокату. Он слушал меня, потирая руки от удовольствия.

— Этот частный детектив поможет нам выбраться отсюда! — утверждал он.

Но в свой следующий визит он уже не был таким радостным. Морэ погиб три недели назад, разбившись на своем мотороллере на Восточной автодороге. Что касается двух парней, на которых я тогда нарвался, то они изображали из себя полнейших ослов, опасаясь допросов. Они клялись всеми богами, что знать меня не знают, впервые видят и все такое прочее. Короче говоря, их свидетельские показания могли только навредить мне, поскольку выставляли меня как махинатора в самом неприглядном виде. Поэтому мой адвокат даже не упомянул их на суде.

Я не строил для себя никаких иллюзий. Хотя во Франции и существует тенденция оправдывать, хотя бы частично, преступления, совершенные в состоянии аффекта на почве супружеской измены или ревности, моя история не смогла смягчить души судей. Действительно, прокурор нарисовал перед присяжными жуткую картину извлечения из стены покойного Нормана. А затем он описал, как я при свете луны замешивал раствор, как заволакивал мертвеца на стену, и при этом упирал на мою бесчувственность… Но погубило меня не это, не мои, скажем так, «убийства», а мой шантаж, изощренность каждой его детали. Эти анонимные письма сделали из меня какого-то Макиавелли без чести и совести. Я выглядел в глазах судей чудовищем, разыгравшим в этой партии зловещую карту семейного неблагополучия и затем убившим влюбленного в его жену молодого невинного человека. Перед присяжными прошли фотографии этого парня. И по их покачиванию головами я понял, что он им понравился, и это усугубило мою вину.

Напрасно мой адвокат пытался свести все к преступлению на почве ревности. Вердикт присяжных гласил: приговорить к смертной казни. Стояла мертвая тишина. Меня спросили, не желаю ли я что-нибудь сказать. Я минутку подумал и сказал, что нет.

Дверь камеры приоткрывается, Феррари показывает на нее пальцем.

— Ну что же вы, заходите, куча дерьма! — вопит он таким душераздирающим голосом, что от стены отваливается кусок штукатурки.

В камере охранники, они подходят ко мне. Осознание этого бьет меня, словно электрическим током. Так они — за мной! Их руки шарят по моему телу. Меня поднимают, камера наполняется людьми. Мне что-то говорят, но я ничего не понимаю, словно они разговаривают на незнакомом мне языке.

Сидя на своей кровати, Феррари жутко икает. Он проживет еще несколько дней, и этот чудесный подарок судьбы застал его врасплох. Губы его трясутся, из глаз бегут слезы радости. А я продолжаю думать о Глории и думаю о ней изо всех сил… Минута, которая надвигается на меня с жуткой неизбежностью, была ею предусмотрена, она все сделала для ее приближения, и я принимаю эту минуту с облегчением, почти с признательностью.

В письме, которое она написала в полицию, она ведь утверждала, что принимает смерть только потому, что не может жить без меня, не так ли?

Тогда я принял это признание за аргумент, предназначенный для подтверждения ее показаний. Но только сейчас меня осенило, что написала она сущую правду. Глория не могла больше жить без меня, равно как и я без нее. Поэтому она захотела, чтобы мы прошли этот путь до конца, оба, испив всю чашу несчастья, исчерпав нашу любовь до донышка, до конца самой бесконечности.

Феррари прав — мужчины умеют умирать.

Ну что же, Глория, прекрасно: я иду!