Освободители

ГЛАВА 44 ПРИНЦ СВОБОДЫ

Лиссабон по праву гордится своими королевскими дворцами, которые выстроились вдоль реки Тежу. В самом красивом из них — том, что находится ближе всех к огромной пешеходной площади под названием Праса ду Комерсиу, — в 1798 году родился самый невероятный и единственный из всех латиноамериканских Освободителей человек королевской крови. Педру де Браганса был младшим отпрыском одной из старейших королевских семей Европы, четвертым сыном второго по очереди претендента на португальский трон. Его предок, инфант дон Педру, позже король Педру I, был известен любовной связью с Инес де Кастру, кузиной своей жены и знаменитой красавицей. В 1355 году по наущению врагов, завидовавших влиянию ее семьи, Инес была убита. Когда Педру стал королем, он жестоко отомстил. Говорят, будто он собственными руками вырывал сердца ее убийц и пил их кровь. Затем он приказал эксгумировать тело Инес, короновал ее и усадил труп на трон рядом с собой. Педру заставил знатных вассалов присягать ей на верность и прикладываться к иссохшей руке.

Прапрадед Педру де Браганса, Жозе I, был эпилептиком и едва мог передвигаться на изувеченных подагрой и покрытых язвами ногах. Его дочь, королева Мария, депрессивная особа, унаследовавшая религиозный фанатизм своей матери, должна была по династическим соображениям выйти замуж за своего дядю, который был на двадцать лет ее старше. У них было два сына и дочь. Их старший сын, тоже Жозе, красивый, здоровый, полный сил и энергии молодой человек, изучал Вольтера и с ранних лет проявлял неприятие смешного конформизма португальского двора. Похожей на него, живой и нормальной, была и их дочь. Позже она вышла замуж за испанского принца. Но второй сын, Жуан, или отец Педру, оказался сплошным разочарованием. Толстый, тихий, мягкий и пассивный, он унаследовал увлеченность своей матери религией, предпочитал общество монахов и большую часть времени проводил, участвуя в церковном хоре монастыря в Мафре. Жуан женился, когда ему было восемнадцать лет, на испанской принцессе Карлоте Хоакине. Ей было тринадцать, и выглядела она отвратительно: маленькая, тощая, с усами, вздернутыми носом и подбородком. Сердитые черные глазки говорили о ее жестоком, резком нраве. Говорят, что при их первой встрече она стукнула своего мягкого мужа по уху, когда он попытался поцеловать ее, а затем ударила подсвечником по лбу. Не подходящая друг другу пара тем не менее произвела на свет десять детей. После 1806 года, когда выяснилось, что Карлота замышляла заговор с целью свержения Жуана, они перестали жить как муж и жена.

В отличие от своих испано-американских соседей и британских колоний на севере Бразилия весьма слабо откликалась на призывы к независимости. Почти наверняка это было следствием «легкой руки» — безболезненного, почти невидимого правления, которое Португалия осуществляла с момента ее официального «открытия» в 1500 году Педру Алваришем Кабралом. В 1798 году восстание в Байе (сейчас Салвадор) мулатов и чернокожих было легко подавлено, но сама мысль о возможном «гаитянском варианте», черном правлении, бросала в дрожь представителей правящего белого класса и заставляла держаться ближе к Португалии. События, создавшие основу для бразильской независимости, произошли не в ней, а в Португалии.

Династическое происшествие положило начало череде событий, которые изменили и Португалию, и Бразилию. В 1788 году умер старший сын королевы Марии, красавец Жозе. Королева Мария противилась прививкам по религиозным соображениям. Ее дочь, зять и их маленький ребенок тоже скончались. И без того весьма хрупкое душевное здоровье Марии окончательно расстроилось. Она восприняла все эти смерти как наказание свыше за преступления, совершенные деятельным и деспотичным главным министром ее отца — маркизом де Помбалом, который принес в страну просвещение и изгнал из королевства иезуитов. Она фанатично следовала всем религиозным догмам и обрядам и скоро стала слышать голоса, видеть демонов, чертей с трезубцами и даже самого сатану. Мария, рыдая, кричала, что она уже в аду. Из Англии был прислан личный врач Георга III, но помочь ей не смог.

В 1792 году единственный выживший сын королевы, Жуан, был назначен регентом. Слабовольный, пассивный затворник, любитель грегорианских песнопений, он вряд ли был способен хоть в какой-то степени повлиять на ход событий и потому полностью отдал управление страной министрам, а вздорная Карлота продолжала плести заговоры и интриги. Следующим звеном в цепи несчастий стала смерть в 1802 году семилетнего старшего сына Жуана — Антонио. Наследником престола стал четырехлетний Педру.

Наполеоновский ураган пронесся по Европе и притаился на юго-западе Иберийского полуострова. После того как его надежды на вторжение рухнули в результате битвы при Трафальгаре в 1805 году, Наполеон решил блокировать Британию со стороны континента. Его победы в Австрии, Пруссии и России означали, что к 1807 году только Португалия и Швеция оставались вне зоны контроля императора. Португалии, традиционному союзнику Британии, можно было угрожать вторжением через уступчивую Испанию. Министры Жуана утверждали, что сопротивление было бы бесполезным. В то же время они опасались, что, заняв Португалию, Наполеон получит Бразилию и Азорские острова — гораздо более ценные трофеи. В октябре 1807 года двадцать тысяч французских ветеранов под командованием генерала Жюно пересекли Пиренеи и двинулись на Португалию.

За этим последовал великий исход. 27 ноября 1807 года девятилетнего Педру де Браганса с превеликими трудностями везли в королевской карете по заполненным людскими толпами грязным улочкам Лиссабона в направлении доков. Его бабушка, безумная королева Мария, устроила на пристани ужасную сцену. Она не желала подниматься на борт корабля, уверенная, что ее везут для того, чтобы казнить на гильотине, подобно Людовику XVI. Пришлось выдворять ее силой. Лиссабон покидали почти весь королевский двор и знать Португалии. Королевская семья взяла с собой фамильные драгоценности, королевскую библиотеку, королевское серебро, королевские кареты, множество других предметов и огромный багаж личных вещей. Около десяти тысяч различных португальских слуг и чиновников погрузилось на сорок судов, чтобы в сопровождении британских военных кораблей совершить долгое путешествие через Атлантический океан к берегам Бразилии.

Все были на борту, но не было ветра. 28-го числа генерал Жюно достиг Сантарена. Его быстрое продвижение сдерживалось непрекращавшимся ливнем и размокшими, утопающими в грязи дорогами. На следующий день он был уже в Карташу, но легкий ветерок позволил к этому времени судам спуститься вниз по Тежу и войти в устье реки. Быстрота, с которой съехал португальский двор, явилась неожиданностью для Жюно. Как только ему об этом доложили ночью в Карташу, он вскочил с постели и приказал тысяче своих гренадеров выдвигаться по раскисшей дороге на Лиссабон. На следующий день они достигли залива Бон-Сусесу, в верхней части устья реки, и открыли огонь, но суда уже скрылись за горизонтом. Когда Наполеон узнал о бегстве португальского двора, то впал в ярость. Уже находясь в изгнании на острове Святой Елены, он вспоминал Жуана, «единственного человека, который сумел обмануть его».

Плавание по водам Атлантики длилось немногим более четырех месяцев. Из-за поспешности сборов условия жизни на борту были спартанскими. Придворные дамы были вынуждены сбрить волосы, чтобы избавиться от вшей и других насекомых. Мальчику, избалованному жизнью при дворе и в загородной резиденции регента в Келуше, после того, как первоначальное возбуждение спало, плавание казалось долгим, монотонным и скучным. У королевы были постоянные истерики и частые приступы эпилепсии. Мать Педру, Карлота, находилась в дурном расположении духа и глубочайшей депрессии от мыслей о предстоящей жизни в провинциальной Бразилии, так далеко от ее любимого Мадрида. О ее любовниках — от кучера Сантушса до маркиза де Мариалва — ходили сплетни в Лиссабоне, но в тесном корабельном пространстве о подобного рода скандальных занятиях не могло быть и речи.

За несколько дней до прибытия в Байю, ближайший к Европе порт и бывшую столицу колонии, королевским спутникам было, к их величайшему изумлению, объявлено, что им приготовлена тюрьма в Рио-де-Жанейро. Затем поспешно объяснили, что тюрьма — это здание рядом с дворцом вице-короля «Бобаделы», что оно перестроено и расширено, внешняя и внутренняя отделка вполне приличная, а здание соединено с дворцом переходом со стеклянной крышей. Новость о прибытии большого количества высокопоставленных беглецов и их свиты потрясла сонную колонию. В городе с населением пятьдесят тысяч человек надо было разместить еще тысячу. Дома состоятельных горожан реквизировались. Вместо них выдавали бумажки с написанными на них буквами «PR», что означало принц-регент, или, как расшифровывали местные острословы, — «ponha-se na rua», то есть «катитесь на улицу».

Когда большая часть королевской свиты прибыла в Рио 7 марта 1808 года, толпы людей приветствовали их на усыпанных цветами улицах и на всем пути до кафедрального собора Те Деум. Жуан, обычно скучающий и безразличный, несмотря на жаркую погоду, обрадовался такому проявлению верноподданнических чувств к своим далеким монархам. Три дня спустя прибыла королева Мария, бледная и растрепанная. Никаких салютов не было — из боязни, что они испугают ее. Под любопытными взглядами ее отвезли в монастырь кармелиток.

Естественная красота Рио-де-Жанейро, его живописная гавань, окруженная с двух сторон длинными скалистыми мысами, острая вершина Корковадо, возвышающаяся над приземистым Пан-ди-Асукар (Сахарная голова), произвели на приехавших португальцев столь же сильное впечатление, какое производят и сегодня. В лучах яркого солнца это выглядело прекраснее, чем можно было вообразить. Очаровательные белые домики, прилепившиеся к крутым склонам холмов, пышные леса, окаймлявшие амфитеатр, который образовывали горы и море, сотни оттенков зеленого — все радовало глаз.

Вероятно, прибывшие отметили большое количество чернокожих, в основном рабов, на улицах и незначительное число индейцев. Богатые передвигались в каретах либо в портшезах, которые носили черные рабы. Слуги-негры в безукоризненных ливреях, но босиком (они отказывались носить обувь) добавляли экзотики. Состоятельные молодые люди в Рио были одеты по парижской моде двадцатилетней давности. Особенно привлекали внимание высокие парики на каркасах — иногда фунтов по пятнадцать, на которых болтались ножницы, ножи, ленты и даже овощи. От сильной жары клей, которым скреплялись эти парики, часто таял и стекал по лицам. Но большинство женщин сидели дома взаперти и выходили только в случае крайней необходимости.

Официальной обязанностью Педру было прислуживать своему отцу за обедом и держать ванночку для омовения рук перед пудингом. Он, его младший брат Мигел и первый кузен были вначале неразлучны. Мигел, который был намного ближе к матери, чем Педру, часто навещал ее в Ботафого, где она жила в собственном доме на берегу моря, отдельно от принца-регента, со своими многочисленными дочерьми. Так, под снисходительным и всепрощающим присмотром своего теперь веселого отца, который в Рио понял, что жизнь может быть прекрасна, Педру достиг подросткового возраста. Его учение было весьма необременительным. Жуан велел учителям не досаждать малышу. Только один из них, Жуан Рейдмейкер, дипломат, ученый и лингвист, сумел пробудить воображение Педру, но он умер два или три года спустя.

Во всех других отношениях молодые принцы чувствовали себя вполне вольготно. Они играли с сыновьями конюхов и уличными детьми. Лучшим другом Педру был беспутный малый грум и шут Шалака. В будущем он станет весьма высокопоставленным придворным по имени Франсиску Гомес да Силва. Педру с радостью участвовал в уличных боях с мальчишками и сторонился своих высокородных сверстников. Он любил хлестать по щекам мальчиков из хороших семей, которые приходили засвидетельствовать свое почтение и приложиться к его руке, а потом смеяться над их реакцией. Ему нравилось проводить время на свежем воздухе. Особенно он любил верховую езду. Обычно он предпочитал ездить босиком и в грубых штанах, сам подковывал лошадей и скоро приобрел в этом немалый опыт. У него был собственный отряд чернокожих мальчиков-рабов, и они, вооруженные палками и в деревянных масках, воевали с противоборствующим отрядом Мигела. В результате столь облегченного образования, позже ставшего слишком очевидным, у Педру было ужасное правописание, очень плохой почерк, примитивный французский и весьма ограниченные познания в гуманитарных науках. Но у него имелись две страсти. Будучи хорошим столяром и искусным резчиком по дереву, он делал прекрасные модели кораблей и даже бильярдные столы. Кроме того, Педру был великолепным музыкантом. Он играл на флейте, фаготе, тромбоне и скрипке, сочинял музыку, любил дирижировать.

Когда Педру было немногим более десяти лет, проявилась еще одна черта его характера — возможно, унаследованная от распутной матери, — неутомимая страсть к сексу. Иностранные дипломаты замечали это. Один писал, что «он весьма игрив с дамами». Другой отмечал, что «предметы его симпатий меняются каждую неделю, причем выбирает он их среди бразильянок, итальянок, француженок и даже среди испаноамериканок. Но похоже, ни одна из них не может надолго задержать его внимание». Уже в пятнадцать лет он начал по ночам выезжать верхом в город в поисках хорошеньких женщин, приветствовать встречные кареты и заглядывать в них. Очень трудно было отказать сыну принца-регента, очень красивому молодому человеку, высокому и сильному, с кудрявыми рыжими волосами и длинными, по моде тогдашнего времени, бакенбардами, широколобому, с прямым, честным, а иногда высокомерным взглядом, с длинным орлиным носом, маленьким ртом и твердым подбородком. Под напором его жизненной энергии невозможно было устоять. Порой поведение Педру не вызывало одобрения отца, Жуан бывал смущен приключениями своего сына и необходимостью откупаться от его любовниц, но Рио-де-Жанейро был из тех городов, где снисходительно относятся к любовным утехам.

Гораздо более важной проблемой, нежели проказы Педру, была его женитьба — принц Жуан хотел таким способом заключить дипломатический союз. В 1807 году, когда замыслы Наполеона в отношении Португалии еще не были очевидны, он просил для Педру руки императорской племянницы, дочери своего шурина, Мюрата, правителя Неаполя, а затем сестры русского царя Александра. А тем временем наследник трона Королевства двух Сицилий рассматривал Педру как подходящего жениха для своей дочери. Из этих замыслов ничего не вышло, но наметилась более блестящая партия — одна из младших дочерей императора Австрии, старшая дочь которого, Мария Луиза, была замужем за Наполеоном. Маркиз де Монтеальва, португальский посол в Париже, которому было поручено начать переговоры, прибыл в Вену со свитой из восьми принцесс и девяти графов в каретах, запряженных шестерками лошадей, и в сопровождении небольшой армии слуг. Подарки, щедро розданные придворным, а главное — всемогущему графу Меттерниху, включали «различные ювелирные изделия, ценные почетные медали, которыми он мог бы награждать, всего на сумму 5800 фунтов стерлингов, плюс 167 бриллиантов для этих медалей (для раздачи в Европе) и семнадцать слитков золота для тех, кто предпочтет такой подарок другим, чисто декоративным». Австрийский император пообещал руку своей младшей дочери Леопольдины. Свадьба была совершена по доверенности в Вене 13 мая 1817 года. Педру представлял один из дядей невесты, эрцгерцог Карл. Был дан великолепный бал. Все это обошлось португальской казне в пятнадцать миллионов фунтов стерлингов (в современных ценах). Так восемнадцатилетний повеса из Рио и гроза всех хорошеньких женщин города, старший из живущих сыновей короля Португалии (бедная Мария умерла в 1816 году), стал зятем бывшей императрицы Франции и императора Габсбурга.

Леопольдина, настолько хорошо образованная, насколько Педру был невежествен, уезжала в возбуждении: «Не беспокойся о долгом путешествии; для меня не может быть большей радости, чем поездка в Америку… Мне не страшно ехать, я думаю, это — подарок судьбы. Америка всегда влекла меня, и я мечтала ее увидеть своими глазами». Ее сопровождали шесть знатных вельмож, священник, библиотекарь, ботаник, минералог, зоолог, энтомолог, несколько художников и многочисленная прислуга. Леопольдина путешествовала в более комфортабельных условиях, чем Педру, когда ехал в Бразилию девять лет назад. Прибыв в самый красивый порт мира — навстречу салютам, фейерверкам и балам, она была смущена видом молодого красавца принца, одетого в генеральскую форму с орденами. Его же поразила ее простота. Леопольдина была миниатюрной, полной, с голубыми глазами и румяными щеками, с маленьким носиком, выдающейся челюстью и вялым ртом Габсбургов. Она не была уродливой, но и красавицей ее тоже не назовешь. Она почти не пользовалась косметикой. Как истинное дитя Просвещения, Леопольдина больше интересовалась минералами и бабочками, чем украшением собственной персоны.

Нежная и наивная, Леопольдина восхищалась как флорой и фауной нового для нее мира, так и галантными попытками Педру доставить ей удовольствие. Оба любили музыку, и она аккомпанировала ему на фортепиано. После рождения их первого ребенка (девочки) в апреле 1819 года она с радостью посвятила себя материнским заботам. К счастью, Педру любил детей. Вот как писала о нем Леопольдина: «Он — лучший из отцов, играет с ней, на прогулках всегда носит ее на руках, без устали ласкает». Но он не перестал бегать за красивыми женщинами. Педру обожал жену, но изменял ей с самого первого дня.

Через три месяца после приезда Леопольдины в Пернамбуку балерина Ноэми Валенсай родила ребенка от Педру, что дополнило список его побед. Этот список удивительно длинный. Он включает жену библиотекаря Леопольдины, Анну Штайнхаузен, жену знаменитого французского натуралиста Эме Бонплана (позже друга адмирала лорда Кокрейна), сеньору де Авилес, жену командующего португальским гарнизоном в Рио, мадам де Сатурвил, жену богатого ювелира, баронессу де Сорокаба, мулатку Жуану Москейра, красотку из Восточного Берега Кармен Гарсиа и Клемане Сэссе, француженку, жену костюмера. Он посещал Клемане открыто, пока кто-то, возможно, соперник, не выстрелил в него из окна лавки Сэссе. После этого сопернику вместе с Клемане пришлось уехать в Европу, забрав с собой ее сына-бастарда. Подобно Симону Боливару, Педру смотрел на хорошеньких девушек и чужих жен как на объект обладания, независимо от последствий. А обид, скандалов и угроз бывало немало. Он охотно пользовался положением наследника своего отца. Для него уложить женщину в постель означало немногим больше, чем просто сказать ей комплимент.

Тогдашний британский резидент в Рио-де-Жанейро, говоря о его ветреном характере, подчеркивал и определенные трудности его положения, потому дал Педру такую характеристику: «Он молод, крайне плохо информирован и неопытен в делах, импульсивен и горяч по характеру, ищет себе занятия больше из любопытства, чем ради познания, и, занимая место, которое ему предназначено, проводит время в бурных и диких развлечениях».

ГЛАВА 45 КЛИЧ ИПИРАНГИ

Введение свободной торговли, осуществленное доном Жуаном, в значительной мере сгладило недовольство, вызванное неожиданным приездом в Бразилию португальского двора. Жозе да Силва Лижбоа, экономист школы Адама Смита, смог убедить Жуана, что бразильские порты следует открыть для дружественных стран, а хартию 1875 года, запрещающую производство в Бразилии, — аннулировать. Бразильцы и иностранцы были поставлены в равные условия. Определенную поддержку получили и иммигранты из Европы.

Бывшее застойное болото очень скоро расцвело пышным цветом. В 1807 году Рио посетило всего девяносто судов, а на следующий год уже четыреста. Около двух тысяч судов заходило в Байю. Торговля начала развиваться, колония богатела, и люди стали гораздо лучше относиться к королевской семье. Жуан обожал свою новую родину и после смерти королевы Марии в марте 1816 года окончательно обрел поистине королевский статус. Но после поражения Наполеона в 1815 году беспорядки, возникшие при регентстве, учрежденном для управления Португалией в отсутствие королевской семьи, настоятельно потребовали его возвращения в Лиссабон. Вакантный трон располагал к революции, о чем ни Священный союз Меттерниха, ни Британия слышать не желали. Кроме того, все большее негодование регентства в Лиссабоне вызывала необходимость поддерживать королевскую семью в Бразилии. В частности, в эту поддержку включалось предоставление пропитания для почти девятитысячного контингента войска, вторгшегося в 1814 году на восточный берег Ла-Платы для, как предполагалось, укрепления южных границ Бразилии.

Принц-регент Великобритании предоставил Жуану флот и назначил Джорджа Каннинга послом в Португалии, чтобы тот присматривал за приготовлениями к возвращению.

Давление оказывалось на Жуана и со стороны его удаленной жены Карлоты. Вскоре после ареста Наполеоном ее отца и брата, короля Фердинанда VII, у нее, уже несколько лет изнывавшей от безделья в ненавистной Бразилии, сформировался фантастический план — занять испанский престол, правя страной из Буэнос-Айреса. Эта мечта улетучилась с возвращением Фердинанда в Испанию в 1814 году. С этого момента она мечтала только о возвращении в Европу. Почти все бразильцы ненавидели Карлоту. Когда она проезжала мимо, ее вооруженная охрана заставляла всех падать ниц, не делая исключения и для послов иностранных государств. Британского посла лорда Стренгфорда избили за отказ выполнить это требование. Такая же участь постигла капитана 1-го ранга британских военно-морских сил Баулза. Единственный, кому удалось избежать этого, был американский дипломатический посланник Самнер — он пригрозил охране пистолетами.

Король твердо отказывался уезжать вплоть до 1820 года, когда сбылись наихудшие опасения Священного союза и Британии. В Испании разразилась революция, и маршал лорд Бересфорд (тот самый, который вместе с Поупэмом захватил Буэнос-Айрес в 1806 году; позже он командовал португальскими войсками во время Пиренейской войны, а затем был главнокомандующим португальской армии) опасался, что она распространится на обезглавленную Португалию. Он отправился в Бразилию, надеясь уговорить короля вернуться, но Жуан просто поручил ему инспектировать его армию, а также госпитали и склады. Огорченный Бересфорд сам вернулся в Португалию и обнаружил, что революция там действительно началась. В Порту регентство было смещено и созваны кортесы (парламент), которые должны были выработать конституцию, чего не случалось уже больше века. Жуан, следуя совету своего министра иностранных дел графа Палмелы, проявил терпение и принял решение об отправке в Португалию своего сына Педру в качестве конституционного монарха. А тем временем вирус революции уже распространялся и в Бразилии. В Пара (ныне Белен) и повсеместно на северо-востоке люди выходили на улицы, требуя свободы. В феврале 1821 года в Байе был создан законодательный орган. В ответ король учредил в Рио парламент, функции которого были весьма ограничены, что лишь еще более разожгло страсти. 26 февраля толпа восставших солдат и агитаторов собралась на главной площади Рио и потребовала принятия новой конституции, объявленной кортесами в Португалии. Педру, которому к этому времени исполнилось двадцать три, был направлен успокоить толпу демонстрантов, и он объявил, что Жуан принимает конституцию. «К чему все эти волнения, — сказал он, — если и так все сделано? Солдаты могут разойтись по своим казармам, а офицеры будут иметь возможность приложиться к руке его августейшего величества позже». Толпа тем не менее потребовала права распустить правительство и назначить новое. Педру согласился. Позже в этот день Жуан лично явился на площадь, где ему был оказан шумный прием. Но он цинично относился к своим уступкам. На следующий день он спросил одного дипломата: «Вы не находите это смешным, когда кто-то клянется в верности чему-то (конституции), чего не существует и, возможно, никогда не будет существовать?»

Революционный порыв становился все более опасным. Уже возродилась терминология Французской революции. Два месяца спустя в Рио был создан Народный конвент. Луи Дюпра, двадцатичетырехлетний сын французского портного, вместе со священником, торговцем и врачом, назвав себя революционным комитетом, потребовали принятия более радикальной конституции, напоминавшей недавно восстановленную испанскую конституцию 1812 года. К королю была направлена делегация, он согласился и с этим требованием. Затем прошел слух, что он собирается бежать за границу, прихватив золото страны. Требуя передачи вооруженных сил губернатора Рио конвенту, Дюпра потребовал и закрытия порта. Тем не менее Педру был скроен из более прочного материала, чем его отец. Он собрал батальон егерей, артиллерийское отделение и пехотный батальон и приказал командовавшему ими майору Пейшоту окружить здание конвента и установить две пушки, наведя их на вход. В четыре часа утра они штыками и прикладами заставили революционеров покинуть здание. Пуля едва не задела Пейшоту, несколько членов конвента погибли, выпрыгивая из окон, а Дюпра был арестован и препровожден в тюрьму Рио — «Змеиный остров».

Революция была подавлена, но нерешительность и мягкотелость, проявленные перед угрозой анархии, сильно повредили авторитету Жуана. И если поначалу король пытался отправить своего сына в Лиссабон в качестве проконсула, то теперь Педру отправлял своего отца в Португалию — для восстановления авторитета монархии. Сам же остался в Бразилии, намереваясь держать под контролем революционную активность, угрожавшую охватить страну. 22 апреля 1821 года дружелюбный и праздный король назначил своего сына регентом, а двумя днями позже уехал, к своему великому огорчению, из любимой Бразилии в Лиссабон, чтобы больше никогда не вернуться. Его удаленная жена Карлота отправилась вместе с ним, радуясь возможности уехать. Педру остался со своей бесцветной, педантичной австрийкой-женой и командой любовниц.

С самого начала он проявил энергию и боевой настрой. Он вставал в четыре утра, проверял казармы, инспектировал войска и снаряжение. После быстрого завтрака в девять часов встречался с министрами и в течение пяти часов обсуждал государственные дела. За этим следовали легкая закуска и сиеста. В четыре он обычно катался верхом, а в шесть он предавался музыкальным занятиям вместе с Леопольдиной. Если позволяли официальные приемы и государственные дела, он ложился в девять, но часто выскальзывал позже — навестить какую-нибудь любовницу. Жуан не удрал с золотом своей страны, но все же прихватил из бразильской казны около семисот пятидесяти миллионов фунтов стерлингов (в сегодняшних ценах). Педру решительно взялся за преодоление критической финансовой ситуации. Он отменил налог на соль, чтобы стимулировать животноводство и рыболовство, урезал зарплаты и пенсии гражданским служащим и сократил вдвое собственное содержание. Хотя Педру и прибегал порой к авторитарным жестким методам управления, но был во многих отношениях либералом и просвещенным человеком. Была отменена цензура и провозглашена его поддержка свободы личности. Темницы, принудительный труд, кандалы, телесные наказания были запрещены. «Тюрьмы, — говорил он, — предназначены для содержания заключенных, а не для избиения их или лишения здоровья».

Сильно страдая от недостатка образования, он открыл несколько школ и других образовательных учреждений, обсерваторию, способствовал распространению научных трудов, возможно, под влиянием своей жены, и велел историкам заняться написанием «Истории Португальской империи». Но бунтарские настроения продолжали медленно закипать в радикально настроенных городах Северной Бразилии.

Тем временем в Португалии король Жуан превратился в марионетку, оказавшись неспособным противостоять либеральному большинству в кортесах, которое назначало министров в Лиссабоне. Они решили, что должен быть положен конец квазинезависимости, которую Бразилия получила в 1807 году с приездом королевского двора. Был также принят ряд декретов, отменяющих бразильские торговые привилегии. Португальскому командующему гарнизоном Рио-де-Жанейро, известному как Легион, было приказано стать гарантом португальской власти в колонии.

Эти проявления высокомерия Лиссабона способствовали объединению бразильцев вокруг энергичной фигуры молодого регента. Начало формироваться тайное движение сепаратистов за независимость. Оно основывалось на масонских ложах, разбросанных по всей стране, и объединялось вокруг графа ду Аркуша, премьер-министра Педру, известного своими симпатиями к сторонникам создания собственного бразильского правительства.

Правда состояла в том, что за четырнадцать лет независимости Бразилия выросла в основного партнера Португальской империи и не отдала бы своих достижений без борьбы. Покидая Рио, король наказал сыну: «Если Бразилия решит стать независимой, то пусть это произойдет под твоим руководством, а не под предводительством кого-либо из этих авантюристов, так как ты обязан уважать меня». В своих секретных письмах из Лиссабона теперь Жуан рекомендовал Педру сопротивляться поглощению Португалией, предвидя, что это неминуемо приведет к радикальной революции, подобной тем, волна которых прокатилась по всей Испанской Америке.

5 июня 1821 года Легион захватил власть в Рио-де-Жанейро и в предъявленном Педру ультиматуме потребовал, чтобы Аркуш был смещен и была создана выступающая против независимости хунта, которая явилась бы правительством де-факто. Первым побуждением Педру было поднять на борьбу с Легионом бразильцев, но португальские войска имели превосходство и в численности, и в вооружении. Подчинившись требованиям Легиона, Педру подвергся обструкции своих соратников, обвинивших его в предательстве интересов бразильцев. Два месяца спустя кортесы в Лиссабоне приказали ему вернуться в Европу, «чтобы завершить политическое образование». На самом деле они боялись, что он попытается сам возглавить движение за независимость. В ответ Педру запросил мнение населения. Во все основные города Бразилии были направлены эмиссары с соответствующими вопросами. Ответ был ошеломляющим: он должен остаться. В январе 1827 года вокруг королевского дворца в Рио собралась огромная толпа. И политические лидеры города, опасаясь, что волна анархии захватит страну, попросили его остаться. Он ответил: «Если это пойдет на пользу всем и послужит благоденствию нации, я согласен. Передайте народу, что я остаюсь». «Fico» — «Я остаюсь» — стало одним из лозунгов бразильских борцов за независимость.

Неподчинение Педру решению лиссабонского правительства взбудоражило толпу, но ответ Легиона не заставил себя ждать: Педру должен быть арестован и препровожден в Лиссабон силой. В январе генерал ди Авилеш расположил свои войска на господствующих высотах центра города, окружив Кампу-де-Сантану, где Педру собрал свои многочисленные, но разношерстные силы, в которые входили как верные ему воинские подразделения, так и народное ополчение, вооруженное мушкетонами, пистолетами, дубинами и ножами. Возникло напряженное противостояние. Португальская конница была готова напасть на повстанцев и взять ситуацию под контроль. Но Авилеш колебался. Он не мог отдать приказ напасть на наследника трона своей страны. Плохо организованная армия тем временем начала передвижение и стала окружать войска на высотах. Ди Авилеш отдал приказ войскам отойти обратно в Прайа-Гранди, на другой стороне залива. Из-за нерешительности ди Авилеша португальцы потеряли инициативу. Войска Педру отрезали португальский гарнизон от суши, он приказал кораблям для транспортировки войск стоять наготове в заливе и сообщил ди Авилешу, что они должны отплыть в Португалию. Ди Авилеш, твердо решивший остаться на безопасных позициях, ждал подкрепления из-за моря. Педру вызвал дополнительно войска из провинций Минас-Жерайс и Сан-Паулу и расположил их в глубине от прибрежной полосы Рио, подтянул пушки и занял форты Санта-Круш и Пику, стремясь запугать португальцев. Даже тогда португальцы почти наверняка могли выстоять. Они занимали очень выгодную позицию, были дисциплинированны, хорошо обучены по сравнению с войском Педру, которое хоть и превосходило их численно, но являлось просто сборищем случайных людей, в основном дилетантов. Тем не менее Педру предъявил ультиматум: либо португальские солдаты грузятся на корабли, либо их перебьют. Возможно, он блефовал. Трудно себе представить, что ему было неизвестно о недостатках его «армии», которую нельзя было даже сравнивать с хорошо обученными солдатами Легиона. Как бы там ни было, но 15 февраля португальцы согласились погрузиться на корабли, которые им предоставил Педру. Он выиграл первый раунд.

Разрыв еще не носил официального характера, и португальское правительство пробовало заманить Педру обратно уже другими способами. Когда в апреле представители греческого движения за независимость обратились к Жуану с просьбой дать согласие на то, чтобы призвать Педру на свой трон, отказ Педру был мгновенным. Вместо этого он решительно приступил к подготовке независимости Бразилии.

Вслед за заявлением, что он остается в Бразилии, Педру сформировал министерство под руководством Жозе Бонифасиу ди Андрада-и-Силва, энергичного и волевого человека, преподавателя, бывшего профессора Металлургического университета Коимбры. Один французский дипломат описывал его как обладателя «вулканической головы с белыми волосами». Бывший советник короля Жуана, поэт и философ, но и металлург, он был явным сторонником консерватизма, а потому стремился уговорить Педру оградить страну от либерального влияния, особенно из Португалии. Он был также активным франкмасоном — именно члены этих лож взрастили так много движений за независимость в Южной Америке. Номинально он возглавлял Великую восточную ложу, учрежденную в мае 1822 года в Рио. Но ее подмял под себя главный надзиратель Гонсалвиш Леду — человек менее консервативный, он отдавал предпочтение ограниченной монархии. Вскоре он инспирировал замену Бонифасиу на посту Великого мастера доном Педру под масонским именем Гуатимозин.

В июне 1821 года, назвав себя вечным защитником Бразилии, Педру образовал государственный совет, который должен был управлять страной и созвать конституционное собрание. Заявив также о верности отцу, он написал ему письмо, преисполненное презрения к кортесам, фактически управлявшим Португалией: «Я, принц-регент Бразилии, ее вечный защитник, заявляю этой кровожадной банде, что объявляю ничтожными и недействительными все декреты этих коварных и опасных смутьянов и что эти декреты выполняться не будут… Если это честное заявление не понравится тем лузитанским испанцам, пусть они отправят против нас армию, и мы покажем им, что такое бразильское мужество».

В качестве части ритуала Великой восточной ложи Леду заставил дона Педру поклясться, что подчинится решениям конституционного собрания. Это не вызывало возражений со стороны Педру, пока Бонифасиу (который тем временем уже создал другую ложу — Апостолат благородного ордена рыцарей Святого креста) не убедил его (а он был блестящим конституционалистом), что он обманут, что власть была дана ему всем народом, а не конституционным собранием. В сердцах Педру распустил ложу, а Леду приказал арестовать. Леду пытался бежать в Буэнос-Айрес, переодевшись негритянкой. Похоже, Бонифасиу разметал всех своих врагов. Он всячески поощрял правление Педру железной рукой, преследование и аресты либерально настроенных конституционалистов. Он также установил тесные контакты с Меттернихом и Священным союзом.

Между тем Педру приступил к завоеванию остальной части страны. Он обратил свое внимание на богатый природными ископаемыми северный штат — Минас-Жерайс, отказывавшийся признавать его власть. Он выехал в Вила-Рику, находившуюся на расстоянии двухсот миль от Рио столицу штата. К нему присоединилась растущая армия милиции — убежденные сторонники независимости. Он въехал в Вила-Рику в сопровождении всего нескольких гражданских лиц, и эта демонстрация храбрости столь восхитила людей, что ему был оказан бурный прием. Его противникам пришлось сдаться без сопротивления. Он поскакал обратно в Рио, демонстрируя ту же быстроту и выносливость, что и его собратья по делу освобождения Боливар и Сан-Мартин. В августе он уехал опять, на этот раз в Сан-Паулу: подавлять очередной мятеж. Со свитой всего в пять человек он прибыл во второй по величине город страны, и вновь ему был устроен шумный и дружелюбный прием. Звон колоколов, артиллерийские салюты, фейерверки, толпы людей, девушки, бросающие цветы, — все было так же, как в Вила-Рике. Возвышаясь на огромном коне, в богатом, отделанном серебром убранстве, он являл собой романтического героя, воплощение вождя.

Как-то в Сан-Паулу Педру выехал за пределы города со своим помощником лейтенантом Канту-и-Мелу и заметил группу чернокожих рабов, которые, неся тяжелые носилки, пытались преодолеть реку вброд. Педро спешился, чтобы помочь им, и увидел женщину, выглянувшую из-за занавесок поблагодарить его. Это была сестра Канту-и-Мелу Домитила ди Каштру; их встреча почти наверняка была организована ее братом. Домитила была необыкновенно красива, высокого роста, с зелеными глазами, умна и обладала мягким, томным голосом. Она мгновенно пленила победителя многих женщин, и он безнадежно влюбился в нее. Будучи на год старше принца, Домитила уже в четырнадцать лет вышла замуж за кавалерийского лейтенанта и родила двоих детей. Потом завела роман с другим офицером. Обуреваемый ревностью, муж нанес ей несколько ударов ножом в бедро и в живот. Сейчас они были в разводе.

Возвращаясь в Сан-Паулу после краткого посещения порта Сантуш, Педру встретил посыльного от двора. Письмо, которое он принес, было от Бонифасиу — тот писал принцу, что генерал Мадейра, губернатор Байи, заявил о своем отказе подчиняться его королевскому высочеству и что в Португалии готовится военная экспедиция, готовая оказать ему помощь. Португальские кортесы были рады любому случаю выступить против независимости Бразилии. На зеленой площадке перед въездом в Сан-Паулу Педру встречал почетный караул, ожидавший его возвращения. Подъехав к солдатам, он начал срывать португальские знаки отличия со своей голубой униформы. «Избавьтесь от этих эмблем, солдаты!» — приказал Педру, и они последовали его примеру. Вынув саблю из ножен и подняв ее вверх, он провозгласил: «Кровью, что течет в моих жилах, и собственной честью клянусь перед Богом освободить Бразилию!» Солдаты обнажили сабли и дали такую же клятву. «Независимость или смерть!» — вскричал принц. Это было 7 сентября 1822 года, и это был знаменитый «grito» — клич Ипиранги. Этим вечером он сочинил первый национальный гимн — гимн свободы: «Поднимайтесь, благородные граждане, отбросьте все страхи, наши руки и груди станут стенами, которые будут оберегать Бразилию». Свой гимн сочинили и горожане: «Saracura, sabia, Bem-te-vi и beija-flor,[13] давайте петь, давайте восклицать: „Да здравствует император!“»

Три месяца спустя, 1 декабря 1822 года, архиепископ Рио-де-Жанейро короновал Педру императором на помпезной церемонии, длившейся несколько часов, — она намеренно копировала церемонию коронации императоров Священной Римской империи.

ГЛАВА 46 БРЕМЯ ИМПЕРАТОРА

Европейские монархи были очень связаны традициями. Педру, напротив, являл собой не только наследного монарха Бразилии, но и человека, получившего мандат на правление от самого народа. Такая позиция позволяла ему не обращать внимания на другие ветви власти, что и привело к ряду однотипных ошибок. Ситуацию спасало то, что Педру все-таки придерживался основных цивилизационных принципов и имел самые добрые намерения, мог сдерживать в себе тиранические порывы. Страна, которой он теперь правил, была крупнейшей из новых государств Южной Америки, а по населению, которое составляло тогда четыре миллиона человек, вчетверо превосходила Португалию короля Жуана. Более четверти населения составляли чернокожие рабы, а восемьсот тысяч были чистокровными индейцами, проживавшими во внутренних районах страны. Было также четыреста тысяч свободных негров и около пятисот тысяч «цивилизованных», то есть городских, индейцев. Порядка семисот тысяч — люди со смешанной — белой, негритянской, индейской — кровью. И только пятьсот тысяч жителей — чистокровные белые, высший слой общества. Из них наиболее могущественными были чиновники, владельцы шахт, хозяева ранчо на юге и плантаций на севере, торговцы и представители среднего класса прибрежных городов. К этим привилегированным группам, противостоявшим движению за независимость Бразилии, присоединилась оппозиция — радикалы и республиканцы, которые с подозрением относились к этому движению, возглавляемому монархом, и не верили его приверженности реформам. Были и такие, кто просто с неодобрением относился к его свободной, импульсивной натуре. Как только он стал императором, началась толкучка около престола между консерваторами и радикалами. Верх одерживали то те, то другие. Педру проявил неожиданные для не обучавшегося дипломатии и к тому же своенравного молодого человека выдержку и мудрость, так что смог продержаться в этих условиях дольше любого другого Освободителя, играя на противоречиях различных сторон.

Его первой задачей была консолидация сил, выступающих за независимость, к которой он стремился. Северные провинции — Байя, Мараньон и Пара — были заняты португальскими войсками и лояльными португальскому суверенитету и оппозиционными Педру латифундистами. Но расстояния делали сухопутную военную экспедицию против них невозможной. Случайно в середине марта 1823 года в Рио-де-Жанейро заехал знаменитый адмирал лорд Кокрейн, который еще совсем недавно боролся с испанским господством на Тихом океане и сопровождал Сан-Мартина при его переходе из Чили в Перу. Антониу Корреа, бразильский консул в Буэнос-Айресе, уже вел в ноябре 1822 года переговоры с Кокрейном о поступлении его на бразильскую службу. Тогда ответ Кокрейна был быстрым и равнодушным: «Война на Тихом океане счастливо закончилась полным уничтожением испанских военно-морских сил. Я, конечно, могу принять участие в деле борьбы за свободу в любой другой части света… Но признаюсь вам, меня интересует в настоящее время не столько Бразилия, сколько Греция — наиболее страдающая из всех современных стран, и большие возможности, открывающиеся там». Но Рио-де-Жанейро находился на его пути домой, в Европу. Когда он приехал туда, его тут же проводили к императору. Удивительно, но эти два человека сразу понравились друг другу. Педру откровенно восхищался этим грубым, подчас несносным мужчиной, вдвое старше его, а в Педру было что-то такое, что пробуждало отцовские чувства у Кокрейна. И еще — оба были весьма импульсивными натурами.

Кокрейн согласился поступить на императорскую службу с жалованьем восемь тысяч долларов в год (очень приличным для того времени). Вместе они проинспектировали флот, который не выдерживал сравнения даже с чилийской флотилией Кокрейна: всего восемь кораблей, из них два не могли плавать в море, а два можно было использовать только как брандеры, пятый — «Мария де Глория» — нуждался в серьезном ремонте. Только флагманский корабль, семидесятичетырехпушечный «Педру Примейру» и фрегат «Пиранга» впечатляли. «Либерал» находился в удовлетворительном состоянии. Португальский флот, напротив, выглядел прилично: в его состав входило тринадцать отличных кораблей — один линейный корабль, пять фрегатов, пять корветов, шхуна и бриг. При первом знакомстве с флотом Кокрейн был озадачен — возможно, подумал, что взял на себя слишком много.

«Педру Примейру» под его командой уверенно повел за собой в бой три других мореходных корабля, нашел прореху в португальской линии обороны и отрезал четыре судна противника от основных сил. Когда Кокрейн приказал остальным кораблям вступить в бой, они остались в отдалении, и «Педру Примейру» оказался один на один с врагом. Вскоре Кокрейн узнал, что только несколько корабельных пушек могут стрелять, да и то время от времени: артиллеристы экономили порох. «Педру Примейру» вынужден был ретироваться. Его команда из ста шестидесяти человек состояла из английских и американских моряков, освобожденных рабов и бродяг из Рио-де-Жанейро. Вне себя от гнева, Кокрейн, возвратившись в порт, перевел из экипажей всех кораблей английских и американских моряков на «Педру Примейру», заменив тем самым слабую часть экипажа. Как уже много раз случалось за годы его морской службы, удача не оставила его, командира единственного корабля, противостоявшего множеству других.

В июне 1823 года целью Кокрейна был находившийся в руках португальцев порт Байя, расположенный в восьмистах милях по побережью в сторону экватора. Он произвел рекогносцировку в своей обычной дерзкой манере. Кокрейн вошел в огромную бухту Баии, чтобы обозначить на карте якорную стоянку португальского флота. В ответ на приветствие одного из военных кораблей он объявил себя британским торговым судном. Стояла безлунная ночь. Неожиданно ветер спал, и Кокрейна оказался перед пушками португальского флота и береговой артиллерии. С присущей ему выдержкой он позволил своему кораблю дрейфовать вниз по реке вместе с отливом, используя якоря, чтобы не наскочить на камни. Боевая репутация Кокрейна, обретенная в ходе его операций во Франции и Чили, была известна, и когда генерал Мадейра из Баии узнал, что таинственное ночное торговое судно проникло на стоянку португальского флота, его охватил ужас, ведь его корабли могли стать легкой добычей брандеров и подрывников.

Кокрейн же прибег к психологическому оружию — он предложил Мадейре сдаться, дабы избежать жертв среди мирных жителей. Гарнизон Баии нуждался в поставках продовольствия, так как корабли Кокрейна блокировали порт. Замечательным представляется то, что действия португальского флота были парализованы так называемой флотилией, состоящей из одного корабля. 2 июля Мадейра решил эвакуировать весь гарнизон и большую часть населения на семидесяти транспортах в сопровождении тринадцати португальских боевых кораблей на более безопасную стоянку в Сан-Луиш-ди-Мараньон в нескольких сотнях миль к северу. Четыре корабля Кокрейна, действуя как шакалы вокруг стада в саванне, выдергивали из конвоя транспорты поодиночке. Португальские военные корабли предпочитали находиться на расстоянии, и лишь отдельные вооруженные транспортные суда оказывали небольшое сопротивление. Люди Кокрейна быстро высаживались на суда, и, поскольку у них не было лишних моряков, просто сносили мачты. Суда не могли плыть дальше, и их относило обратно в бухту Баии.

Таким образом было выведено из строя несколько тысяч солдат. Кокрейн пытался спровоцировать португальские военные корабли атаковать его. Он надеялся увлечь их в погоню посреди океана и тем самым оторвать от основного конвоя, но они не попались на эту приманку. 16 июля он пытался провести ночную атаку на сами военные корабли. «Педру Примейру» был поврежден, его основной парус разорвался надвое, но португальцы из-за темноты не поняли, что произошло. И Кокрейн смог успешно выйти из боя. Выведя из строя половину португальского гарнизона, он все же не был удовлетворен и с огорчением наблюдал, как уходит, скрываясь в экваториальном тумане, вторая половина.

Но, потеряв португальский флот из виду, он не отказался от погони, поскольку знал от пленных, где его искать, и был уверен, что, как только главный парус будет восстановлен, скорость «Педру Примейру» позволит ему перехватить противника. Оставив позади свои менее быстроходные корабли, он кинулся к Сан-Луиш-ди-Мараньону и прибыл туда 26 июля, задолго до прихода португальцев. Он поднял португальский флаг и ждал шлюпку, высланную губернатором доном Агостиньу Антониу ди Фамой, который решил, что это — авангард португальского эвакуационного флота из Баии. Как только члены приветственной группы поднялись на борт «Педру Примейру», их схватили, а капитана направили на берег к губернатору с посланием от Кокрейна. Тот сообщал, что португальский флот полностью уничтожен, а «Педру Примейру» — головной корабль мощной бразильской эскадры. Письмо Кокрейна, в частности, гласило: «Я полон решимости не допустить того разорения, грабежей церквей и людей, насилия и жестокостей в Мараньоне, которые войска Баии учинили там». Далее он, однако, предложил вполне пристойные условия, включавшие репатриацию войск Мараньона на торговых судах в Португалию. На самом деле больше всего он хотел, чтобы войска из города уехали до прибытия основных португальских сил, то есть до того, когда обман откроется. У него имелась только команда корабля, которой противостояли несколько тысяч человек гарнизона, стоявшего в Мараньоне, хорошо укрепленная береговая артиллерия и — хоть и значительно уменьшенная — армия Мадейры.

К радости Кокрейна, дон Агостиньу сразу же согласился на эти условия. Малые силы Кокрейна заняли оборону, а португальский гарнизон эвакуировался и направился в Португалию. Вероятно, их маршрут пересекся с войсками Баии.

Узнав, что Мараньон находится под контролем Кокрейна, Мадейра направил свой флот к последнему укреплению португальцев — Парэ. Но Кокрейн уже послал туда на захваченном корабле капитана Гренфелла, чтобы повторить трюк. Власти города прекрасно отдавали себе отчет, что сколько-нибудь долго без помощи извне им не выстоять, а из двух роялистских армий, которые могли бы им помочь, одна была на пути в Португалию, а другая еще не прибыла из Мараньона. 12 августа они сдались. Всего через шесть месяцев на бразильской службе Кокрейн, этот мастер мистификации и отчаянный командир, преподнес Педру всю Северную Бразилию. Из всех его смелых проделок эта была, пожалуй, самой дерзкой, если не самой опасной.

Под влиянием Бонифасиу император Педру все более стал походить на португальского колониального монарха старого образца, и новые республики Латинской Америки расценивали его империю как реакционного троянского коня в своих рядах. Несомненной заслугой Бонифасиу было то, что ему удалось подключить к силам, противостоящим заговорам против Педру, европейцев. Им император представлялся марионеткой в руках всесильного консервативного министра, на которого могли влиять (через Меттерниха) европейские абсолютные монархии.

И император, и министр должны были работать в рамках ограничений, накладываемых предложениями радикалов о созыве конституционного собрания, — им оно представлялось инструментом объединения разрозненных провинций Бразилии. Для Бонифасиу конституционное собрание стало символом оппозиции. Властный с другими людьми, он вызывал все большее раздражение Педру отечески-покровительственным и кураторским тоном, который усвоил в разговоре с ним. 15 июля 1823 года император, подтверждая свою приверженность делу независимости, неожиданно уволил своего главного министра. Узнав о заговоре «апостолов» Бонифасиу, готовивших его убийство, он тут же отправился на заседание масонской ложи с отрядом солдат и разоблачил предателей. Когда Меттерниху стало известно о падении Бонифасиу, охваченный яростью, он жестко заметил, что Педру «дал новое доказательство слабости своего характера и глупости, граничащей со слабоумием». Бонифасиу, невзирая на свой консерватизм, присоединился к оппозиции в конституционном собрании, руководимой Антонио Карлушем, главой «бразильской» фракции, который утверждал, что Педру слишком тесно связан с бразильскими и португальскими богатыми торговцами и латифундистами.

Теперь, когда бывшие ультраконсервативные сторонники объединились с его противниками, император оказался в серьезной опасности. Популярная радикальная газета «Тамойу» требовала смены правительства. Конституционное собрание начало угрожать императорским прерогативам, особенно после того, как проголосовало за предоставление самому себе права преодолевать вето императора. «Тамойу», не слишком тактично напоминая об участи Карла I и Людовика XVI, писала, что «правительство, которое идет против воли народа, должно быть немедленно смешено… Опасно загонять народ в угол и вынуждать его получать силой то, что пока достижимо конституционными мерами».

Такой была обстановка, когда Кокрейн триумфатором вернулся в Рио в ноябре 1823 года. Всего два дня спустя — 11 ноября император, которому надоели интриги конституционного собрания, направил вооруженный отряд, чтобы разогнать его и арестовать лидеров. Бонифасиу был выслан (эта ссылка длилась семь лет), а Государственному совету, членов которого назначал император, было поручено разработать конституцию. Кокрейн не приобрел новых друзей, предупредив императора, что «некоторые люди коварно пользуются ситуацией (имеется в виду роспуск конституционного собрания), чтобы раздувать тлеющие угли недовольства». Он посоветовал Педру принять британскую конституцию «в ее наиболее практичной форме». Британская конституция была, с точки зрения сторонников императора, слишком либеральной, а Педру пришлись не по вкусу ограничения монархии, содержавшиеся в ней.

Тем не менее уважение Педру к адмиралу и его необычайным подвигам все возрастало. Сохранялось оно и тогда, когда разгорелся обычный спор из-за размеров денежного вознаграждения. Кокрейн подсчитал, что оно должно составить сто двадцать две тысячи фунтов стерлингов, так как только в Мараньоне им был захвачен миллион фунтов стерлингов. Император оказался в неловком положении: «военным трофеем» были деньги, принадлежавшие субъектам его собственной империи, которые теперь были лояльны ему. Когда трибунал по военным трофеям присудил Кокрейну всего около четырнадцати тысяч фунтов стерлингов, Педру не стал вмешиваться. Адмирал был очень недоволен, считая, что его опять обманули и не оценили по достоинству. Китти с маленькой дочерью в феврале 1824 года отбыли в Англию, а в следующем месяце Кокрейн подал в отставку.

Новая конституция, которая вступила в силу в марте 1824 года, давала императору очень широкие полномочия. Она позволяла обходить законодательные, юридические и местные власти. Он имел право назначать президентов провинций и сенаторов. Он мог распускать парламент и налагать вето на тот или иной закон. Церковь ставилась под его контроль. Только палата депутатов и местные советы, которых выбирали с большими ограничениями права голоса, имели какую-то власть.

Прошли месяцы, и стало очевидным, что идеи, высказывавшиеся Кокрейном, и его склочное поведение привели к тому, что находящиеся на бразильской службе британские морские офицеры стали вызывать подозрения у новых властей в Рио. В мае героический капитан Гренфелл (позже он стал адмиралом бразильского флота) был арестован, его имущество и бумаги конфискованы, а в призовых деньгах за северные провинции ему было отказано. В июне госпожа Бонплан, жена ботаника, предупредила Кокрейна о заговоре против него. Его дом был окружен солдатами, но тот выпрыгнул в окно, вскочил на коня и поскакал прямо к императору. Педру уже лег спать, но Кокрейн настоял на встрече. Он был уверен, что император ничего не знает о заговоре, и потребовал, чтобы смотр военно-морских сил, назначенный на следующий день, в ходе которого намечено было провести аресты, отменили под предлогом императорского недомогания. В то время как министры, планировавшие переворот, будут вынуждены нанести императору визит, Кокрейн и его люди смогут проскользнуть на свои корабли, чтобы потом оказать сопротивление «антибразильской администрации». Все, кто попытается захватить корабли, должны считаться «пиратами, со всеми вытекающими последствиями». Педру согласился, план сработал отлично, и на следующий день Кокрейн заехал нанести визит вежливости «больному».

Всего через несколько недель бразильскому правительству вновь понадобились услуги человека, которого они пытались уничтожить: в провинции Мараньон бушевала гражданская война, в Пернамбуку (сейчас — Ресифи) устроили мятеж республиканцы и радикалы под предводительством кармелита по имени Канека. Морякам Кокрейна не платили, и он не был склонен вмешиваться. Педру лично гарантировал ему выплату жалованья первого адмирала бразильского флота так долго, как он того пожелает, и половину этой суммы на всю оставшуюся жизнь, уже после отставки. Кроме того, командам выплачивалось сто тысяч фунтов стерлингов. Эти условия были приняты, и в августе 1824 года тысяча двести человек в сопровождении флота Кокрейна отправились на транспортных судах на север, чтобы подавить восстание. К середине августа они достигли Пернамбуку. Кокрейн был по-прежнему весьма обозлен на бразильское правительство, и его отношение к повстанцам оставалось двойственным. Опасаясь, что император отдаст Бразилию в руки португальцам, они обсуждали идею создания конфедерации с Эквадором и образования своего рода республиканских соединенных штатов на севере Южной Америки. У Кокрейна сложились добрые отношения с президентом Пернамбуку Мануэлем ди Карвало, но Кокрейн не примкнул к нему, и Карвало, в свою очередь, отказался от его услуг в качестве посредника.

Хоть и неохотно, но Кокрейн направил шхуну «Леопольдина», самый маленький корабль, с заданием пройти мелководье залива и начать обстрел города. «Леопольдина» вскоре вынуждена была вернуться из-за повреждений, которые ей нанесла береговая артиллерия повстанцев. Губернатор Пернамбуку был достаточно деморализован и в сентябре сдался, как только Кокрейн высадил свои войска на берег. Карвало удалось бежать на плоту; позже его подобрало в море британское судно. Канека, главный идеолог повстанцев, был схвачен и казнен в начале 1825 года — весьма нетипичный пример жесткости императора. Следующей целью Кокрейна был Мараньон — там «президент» местной хунты Мигел Брюс, предводитель жаждущих возмездия бывших рабов, являлся основным возмутителем спокойствия. По этой причине, а не потому, что ему кто-то нравился больше, а кто-то меньше, он окружил людей Брюса и занял его штаб. Схватки между враждующими группировками вспыхивали регулярно, и Кокрейну не раз приходилось восстанавливать порядок.

Месяцы шли, Кокрейн и его люди плохо переносили нездоровый экваториальный климат. Будучи не в восторге от политики Бразилии и не надеясь получить больше денег от правительства, он решил поискать «более прохладный климат». Он перебрался на небольшой корабль «Пиранга», отослал «Педру Примейру» обратно в Рио и в середине мая отчалил. К началу июня он уже дрейфовал у Азорских островов. Позже Кокрейн утверждал, будто собирался вернуться в Рио, но помешали непредвиденные трудности. Обнаружилось, что древесина «Пиранги» сгнила, а ее мачты и оснастка повреждены ветрами. Кокрейн понял, что не сможет вернуться в Рио, и отправился в Англию. «Пиранга» пришла в Спитхед 26 июня 1825 года — город салютовал в ответ на его приветствие. Это был первый знак признания Бразилии европейским государством.

Какова была роль Кокрейна в борьбе Бразилии за независимость? Некоторые бразильские историки (например, Сержу Коррейра да Коста, автор блестящей биографии дона Педру) не упоминают о нем вовсе. Их неприязнь к нему необъяснима. С помощью хитрости и блестящего судовождения, пренебрегая опасностью — эти его качества контрастировали с неспособностью к действиям и трусостью местных командиров, — Кокрейн добился ряда блестящих побед. Однако бразильцы едва ли могли восторгаться человеком, иностранным адмиралом, который показал им, как легко можно расправиться с их противниками. Хотя без помощи Кокрейна, вполне вероятно, восстание против португальцев ограничилось бы только югом, его исключительной заслугой является то, что он избавился от гарнизонов Баии и Мараньона и преподнес его императорскому величеству северные земли, причем сделал это малой кровью.

В Португалии восстание Вилафранкады 1823 года смело либеральные кортесы и позволило стареющему отцу Педру, королю Жуану VI, вновь взять страну под свой контроль. Он направил туда эмиссара, чтобы вновь присоединить Бразилию к Португалии, но тому не позволили даже высадиться на берег. Частным образом Жуан сообщил Педру, что не может признать независимость Бразилии, поскольку опасается растущей оппозиции в Португалии, но он никогда не пошлет войска для ликвидации независимости. Он может, однако, направить португальскую армию, если потребуется помочь кронпринцу подавить мятеж. С принятием новой конституции в марте 1824 года Бразилия стала необратимо независимой, с практически абсолютным монархом, который мог похвастаться, что освободил Бразилию от колониального владычества без кровопролития, раздоров и беспорядков, а это являлось характерным для всех войн за независимость в странах Южной Америки. Его звездный час настал в августе 1825 года, когда пришли к успешному завершению переговоры с министром иностранных дел Великобритании Джорджем Каннингом и английским послом в Рио сэром Чарльзом Стюартом, выступавшими в качестве посредников в урегулировании отношений с Португалией, которая более не противодействовала международному признанию Бразилии. По условиям соглашения Педру должен был уплатить два миллиона фунтов стерлингов в качестве компенсации за долги Британии и за личную собственность Жуана в Бразилии. Жуан VI формально принимал титул императора Бразилии и тут же отрекался от него в пользу Педру, а Бразилия под давлением Британии отказывалась с 1830 года от импорта рабов.

Это соглашение негативно сказалось на популярности Педру. Те положения, в которых шла речь о рабах, вызвали возмущение плантаторов на севере; с недовольством отнеслись и к тому, что придется платить бывшему колониальному кровопийце — Португалии, особенно Жуану, который в свое время прихватил бразильскую казну. Но худшее было впереди. В 1826 году король Жуан умер. Бразильцам казалось, что их страна вновь воссоединилась с Португалией, когда в Рио прибыл герцог де Лафойенс, чтобы выразить свое почтение Педру IV, королю Португалии.

Педру назначил семьдесят семь пэров, ввел новую конституцию и отрекся от престола в пользу своей дочери Марии да Глории, которой было тогда семь лет. Он понимал, что сохранить Бразильскую империю он сможет, только отказавшись от португальского трона. Бразильцы не приняли бы объединения двух корон, и его действия предотвратили кризис.

Конституционный акт, который он даровал Португалии, расценивался континентальной Европой как ультралиберальный. Испания не желала иметь такой режим у своих дверей; министр иностранных дел России Нессельроде заявил, что Бразилия подложила бомбу замедленного действия Европе; Меттерних громогласно заявил, что «крайне неправильно то, что Новый Свет считает себя вправе устанавливать конституции в Старом Свете и изменять абсолютную монархию на ограниченную». Приветствовал его нововведения только Каннинг.

В самой Португалии новую конституцию приняли в штыки и духовенство, и судебные власти, и аристократия, и мелкопоместное дворянство. Говорили, что монарх не имел права так долго жить в отрыве от своей родины, более того — раздавались голоса, что он не португалец с того момента, как Португалия признала независимость Бразилии. Это стало сигналом озлобленной матери Педру королеве Карлоте вновь выступить на авансцену. Еще в 1824 году она подстрекала абсолютистов, возглавляемых ее любимым сыном Мигелем, свергнуть конституционалистов, поддерживавших короля Жуана. Тому едва удалось бежать за границу на британском корабле. Он собрал силы и выслал Мигела в Вену. Теперь она утверждала, что, поскольку Педру не имеет прав на престол, трон должен перейти не к Марии да Глории, а к Мигелу. Она передала свое огромное состояние поддерживавшим его абсолютистам. Следует отметить, что, отрекаясь в пользу Марии от престола, Педру поставил условие: Мигел должен поклясться, что женится на ней, а до ее совершеннолетия выступать в качестве регента. Это не входило в планы Карлоты, но в начале октября 1827 года Мигел дал слово Меттерниху выполнить это условие, и в конце месяца было официально объявлено о его помолвке с Марией. Он вернулся в Португалию в феврале 1828 года, где был встречен шумными приветственными демонстрациями. В июне «при всеобщем одобрении» ему была предложена корона, а в июле он уже принял королевскую присягу перед кортесами. Теперь, уверенные в своей силе, абсолютисты провозгласили конец эпохи либерализма и масонства. Начались аресты и казни. «Рубите головы! Рубите головы! — требовала злобная королева Карлота. — Французская революция срубила сорок тысяч голов, и от этого население не уменьшилось!»

Следующий кризис разразился в несчастливом 1826 году: началась война на южных границах Бразилии. В 1817 году король Жуан оккупировал Уругвай — таким образом начиная наводить порядок. Волнения последовали вслед за провозглашением Артигасом независимости и его войной с Аргентиной. Четыре года спустя эти земли были официально присоединены к Бразилии. В апреле 1825 года группа уругвайских националистов — «тридцать три бессмертных», как они себя называли, — пересекла реку Парану, чтобы начать партизанскую войну против Бразилии. Пользуясь помощью Буэнос-Айреса, они получили и широкую поддержку местного населения, провозгласив борьбу за обратное присоединение Восточного Берега к Аргентине. Император направил туда армию под командованием генерала Лекора и небольшой флот под командованием адмирала Родригу Лобу, но они не добились успеха: оба были некомпетентны, их солдаты плохо вооружены и голодны. И в тот момент, когда Педру так нуждался в друзьях, он поссорился с послом Великобритании сэром Чарльзом Стюартом. Тот всегда выступал против экспансионистских устремлений Бразилии и сейчас предупредил Педру о недовольстве Симона Боливара. Когда Стюарт имел неосторожность пожаловаться, что император уехал из Рио, не предупредив его, Педру жестко ответил: «Когда я уезжал, то приказал специально для вас выстрелить из пушки, чтобы сообщить о своем отъезде. И не появляйтесь вновь с откровениями о том, что Боливар с двенадцатитысячным войском марширует у наших границ. Я не боюсь короля Франции, я не боюсь короля Англии, ни кого-либо еще. Я человек, который умеет держать саблю в руках. Что касается вас, сэр, то, если у вас есть ко мне дела, отправляйтесь в Рио и ждите там».

Каннинг также отказался поддержать Бразилию в этом вопросе. Его вполне устраивало возникновение под британской эгидой нового независимого государства на восточном берегу Ла-Платы, которое вполне могло бы стать военно-морской базой Англии в Южной Атлантике. Педру направил на юг нового командующего, маркиза де Барбасену, надеясь прервать волну неудач. Когда аргентинские и уругвайские войска были уже готовы вторгнуться в бразильский штат Риу-Гранди-ду-Сул, он решил взять командование на себя. В ноябре на десяти кораблях он отправился из Рио.

ГЛАВА 47 ЛЕОПОЛЬДИНА, ДОМИТИЛА И АМЕЛИЯ

Вес эти годы жизнь Педру осложнял длительный роман с Домитилой ди Каштру. С их первой встречи в предместье Сан-Паулу в 1821 году он безраздельно принадлежал только ей. Даже забыл о своих многочисленных любовницах. Он осыпал милостями Домитилу и ее родных. Однажды он поскакал в грозовую ночь, чтобы избить ее бывшего мужа, который позволил себе нелестные высказывания о ней. Когда Домитилу как-то не пустили в театр Рио, Педру немедленно закрыл его. Придворные дамы относились к ней с пренебрежением, однако ничего не подозревающая императрица назначила ее первой фрейлиной.

В мае 1824 года Домитила родила Педру дочь. В октябре 1825 года он сделал свою любовницу виконтессой, а в декабре у нее был уже второй ребенок от него — мальчик, который родился всего на несколько дней позже его законного наследника, рожденного Леопольдиной. И император, и его любовница тщательно скрывали свою связь от Леопольдины. Она принадлежала совсем другому миру, была слишком поглощена своими научными изысканиями, чтобы что-то подозревать, а никто из придворных не осмеливался открыть ей глаза. Австрийский посол Марешаль, который был ее советником и приглядывал за ее увлечениями, как-то осторожно заметил: «Несмотря на то что у него была любимая подружка, он никогда не упускал возможности проявить себя хорошим мужем и всегда превозносил достоинства своей супруги». Педру писал Домитиле:

Это случилось во время морского путешествия в провинцию Байя. Педру как-то улизнул, чтобы повстречаться со своей возлюбленной где-нибудь в укромном уголке корабля. Тогда-то императрице и стало известно об их связи. Когда они вернулись в Рио, Педру поселил свою любовницу в роскошном доме около королевского дворца. Через окна он мог обмениваться с ней знаками: «Дай мне знать, кто это у тебя — я вижу два экипажа у твоего дома… Ты сидела у окна, но не отвечала на мои сигналы, а я смотрел в подзорную трубу… Я уже собирался ужинать, было около двадцати минут десятого, когда увидел тебя со свечкой…» Со временем он потерял всякое чувство стыда и осторожность. В мае 1826 года Педру официально признал незаконнорожденную дочь Домитилы своей, а в июле сделал ее герцогиней. Теперь к ней следовало обращаться «ваше высочество». Он открыто присматривал за ребенком и с заботливостью няньки писал ее матери:

В октябре 1826 года Педру в полной униформе присутствовал на роскошном банкете в доме Домитилы. Он повысил ее титул до маркизы, сделал ее отца виконтом и раздал ее родственникам важные посты при дворе. Всегда куда-то спешащий, непредсказуемый, готовый помериться силами со своими телохранителями или вступить в иное единоборство, он полностью зависел от настроения Домитилы и истово ревновал ее. Иногда он сердито писал ей: «Я не собираюсь занимать второе место по отношению к кому бы то ни было, хоть к самому Господу Богу, если бы это было возможно… Должен сказать тебе, что твоя манера устремлять взор в потолок, когда я ловлю тебя на разглядывании других, не слишком умна… Как ты можешь уговаривать меня не сомневаться, если эти сомнения порождены любовью?» В других случаях он рабски молил о прощении: «Моя девочка, если я иногда и бываю груб с тобой, то это от отчаяния, что не могу наслаждаться твоим обществом столько, сколько хочу. Потому и поступаю так. Это не идет от сердца, ибо всем сердцем я обожаю тебя, и чувства мои трудно выразить словами… Моя девочка, не обижайся на меня, я люблю тебя всем сердцем…»

Иногда их страсть выглядела комически. Однажды, когда император входил в дом поздно вечером, он встретил выходящего молодого офицера. Педру набросился на него с кнутом. Молодой человек выстрелил. Пуля пробила висевшую на стене картину. Офицер не был наказан. Домитила подозревала, что это козни ее сестры, недавно ставшей баронессой. В другой раз после размолвки она увидела, как император смотрит на ее окно в подзорную трубу. Она тут же плотно закрыла ставни и вскоре получила от Педру записку такого содержания: «Большое спасибо за то, что ты закрыла окно, когда я только пытался взглянуть на тебя… Прости меня, если я употребил слишком резкие выражения, но это не я говорю, а мое сердце, которое принадлежит тебе».

Недруги императора говорили о Домитиле как о властолюбивой интриганке, которая держит Педру в руках и поддерживает связь с его сварливой, во все вмешивающейся матерью. Правда состояла в другом: она была чрезвычайно красива и в самом деле сильно любила его. Конечно, ей нравилось тратить деньги на наряды и драгоценности, она старалась помогать карьере своих родных и друзей, но нет ни одного свидетельства того, что она использовала свое положение в политических целях или всерьез интересовалась государственными делами. Она обладала сильной волей и внушала уважение людям, с которыми встречалась, но была более сдержанной и разумной, чем ее венценосный друг.

Императрица Леопольдина, бесцветная и толстая, поглощенная наукой и материнством, пользовалась в народе популярностью. Близкий друг описывал ее так: «Без преувеличения можно сказать, что одевалась она безвкусно и не любила драгоценностей. Ни ожерелья, ни сережек, ни даже колечка на пальце». Ее аскетизм и простота приятно контрастировали с напыщенностью Карлоты, от жадности которой почти десятилетие страдали бразильцы. Потому симпатии двора и любовь народа принадлежали Леопольдине. Когда ей стало известно об отношениях Педру и Домитилы, она только молча сжала губы. Марешаль был разгневан: «Представляется совершенно невозможным, что императрица не видит, что творится у нее на глазах». Французский посол сообщал в Париж: «Самоограничение императрицы иногда граничит с безразличием. А что касается связи ее августейшего супруга с госпожой ди Сантуш (Домитила), видимо, несмотря на измену, она очень любила Педру». Он оставался ее идеалом, романтическим принцем, которого она боялась потерять. Известно только два случая, заставивших ее взбунтоваться: когда он провел два дня у постели умирающего отца Домитилы и когда произвел свою любовницу в маркизы. Во втором случае она даже просила Марешаля обратиться за помощью к ее отцу — императору Австрии, что, несомненно, вызвало бы большой скандал. Печаль и гнев, которые она подавляла в себе, проскальзывают иногда в ее письмах к европейским друзьям: «Я могу вынести все, что угодно, так и поступала в прошлом, но я не могу видеть, как другого ребенка считают ровней моим детям; я вся дрожу от гнева, когда вижу ее, и огромная жертва с моей стороны — принимать ее». Она сравнивала Домитилу с «имеющими дурную репутацию госпожами Помпадур и Мэнтенон, только менее образованными».

Что действительно задевало ее, так это все более явные свидетельства, что Педру безоглядно влюблен в эту Домитилу. Он никогда ранее не увлекался так любовницами, ни тем более — ею самой. Летом этого рокового 1826 года казалось, что переживания, связанные с романом мужа, подорвали душевное и физическое здоровье Леопольдины. Она впала в глубокую депрессию и выглядела очень подавленной. Когда Педру отправился в экспедицию в Рио-Гранди-ду-Сул, Леопольдина была вновь беременна. Она подарила ему бриллиантовые кольца с двумя сплетенными сердцами, на которых с внутренней стороны были написаны их имена. Неделю спустя у нее случился выкидыш и поднялась температура. Потом вроде было кратковременное улучшение, а затем начался бред. Ей казалось, что ее отравили, что Домитила напустила на нее темные чары. Она умерла в декабре. Непосредственной причиной смерти явилась, вероятно, инфекция, последовавшая за выкидышем, но если бы спросили Леопольдину, она сказала бы, что умерла, потому что ее сердце было разбито.

Первый министр маркиз ди Паранагуа предупреждал Педру: «Я не имею права скрывать, что народ ропщет в связи с постигшими его бедствиями и объясняет их причинами морального свойства». Слухи, возникшие в Рио, неудержимо распространялись по стране. Говорили — и это выглядело правдоподобно, — будто во время ссоры Педру ударил Леопольдину, это и стало причиной выкидыша. Еще громче говорили, что она была отравлена Домитилой, которая подменила наследного ребенка Педру своим сыном Педру. То, что в дворцовых кругах раньше называли просто сплетнями, теперь приобрело трагический и даже опасный характер. Люди считали императора виновным в смерти его жены…

Как только Педру узнал, что жена умерла, он отправился на корабль и приказал идти домой. Он не смог даже подождать, пока на судно доставят провизию, и команда вынужденно сидела на диете из риса и солонины. Когда ветер стих, пришлось идти на веслах последние тридцать миль. Пребывая в отчаянии, он самолично вырезал из дерева корону для похоронных носилок жены, своими руками сделал для нее гроб из палисандрового дерева, сочинил в память о ней горестные стихи. С ее смертью он осознал всю глубину своего чувства к ней, возможно, действительно винил себя в ее преждевременной смерти. Полгода он страдал, мучился угрызениями совести и проводил время наедине с портретом Леопольдины. Педру избегал встреч с Домитилой — то ли по политическим причинам, то ли из-за ее непопулярности, то ли потому, что винил ее в своей трагедии. Потом стал потихоньку оживать. И наконец отправился посмотреть на своего и Домитилы последнего ребенка (опять девочка). В сентябре 1827 года он писал ей: «Прощай, моя девочка, до одиннадцати часов, когда я вновь получу величайшее известное мне наслаждение — обнимать тебя».

После неожиданного отъезда Педру из Рио-Гранди-ду-Сула в декабре 1826 года командующим там остался Барбасена. В феврале 1827 года он вступил в бой с аргентино-уругвайскими силами около Пасу-ду-Розариу на бразильской стороне границы. Семь тысяч бразильцев ожесточенно дрались против двенадцати тысяч солдат противника, но их кавалерия была смята и рассеяна. Сражение, в ходе которого аргентинцы потеряли убитыми пятьсот человек, а бразильцы — сто двадцать, продолжалось одиннадцать часов. Бразильцы вынуждены были отступить, но аргентинцы, у которых не было ни денег, ни боеприпасов для продолжения кампании, также отвели свои войска.

Полгода спустя под сильным давлением Англии и Франции, торговля которых страдала от войны, Бразилия и Аргентина отказались от своих претензий на Восточный Берег. 27 апреля 1827 года — знаменательная дата. В этот день родилась Восточная Республика Уругвай — перестала существовать последняя испанская колония в Америке. Страна получила независимость. Эта война не была популярной в Бразилии, во-первых, потому, что требовала много денег, а во-вторых, потому, что это было не самое лучшее проявление имперских устремлений Жуана. То, что Педру нанял ирландских и немецких миссионеров, тоже не добавило популярности этой войне. Может, и несправедливо, но позже его критиковали за это, как и за бразильско-португальский договор 1825 года.

Новая национальная ассамблея собралась в мае 1826 года. Ее первые же заседания показали, что в стране растет недовольство политикой императора. В качестве примирительного жеста премьер-министром был назначен депутат де Аражуйю Лима. Хотя, по мнению Педру, он был весьма нерешителен, а многие члены ассамблеи считали, что он просто придерживается умеренных взглядов. В Рио продолжало нарастать напряжение. Ходили слухи, что ассамблея хочет низложить Педру, другие утверждали, что именно император готовит военный переворот, поскольку сенаторы и депутаты, пытаясь предотвратить войну, не давали денег на армию.

После смерти Леопольдины министры настаивали, чтобы Педру женился, если не хочет потерять трон. Ему нужна императрица, которая сможет вернуть ему уважение и популярность, утраченные из-за связи со скандально известной Домитилой. Неохотно он согласился, чтобы приступили к поискам подходящей принцессы в Европе. Тем временем смерть их третьего ребенка от менингита способствовала восстановлению отношений между Педру и его подружкой, которая в апреле 1828 года вернулась в Рио. Русский посол сообщал, что она «нацелилась на замужество и трон». В мае Педру так подписался под своей запиской ей — «друг и любовник до самой смерти». Шведский посол отмечал, что ее влияние было тогда «сильнее, чем когда-либо прежде».

Для выбора новой императрицы были направлены два эмиссара — маркиз де Резенде и маркиз де Барбасена (первый министр Педру). С потрясающей наивностью первый визит они нанесли отцу Леопольдины, императору Австрии. Его министр Меттерних, блестящий архитектор реакционного Священного союза, сторонник матери и брата Педру, смотрел на императора Бразилии как на опасного ниспровергателя основ, потому неутомимо вел кампанию за его дискредитацию. Его стараниями европейские газеты рисовали Педру как аморального специалиста по адюльтерам, а его двор — как бордель, где царит Домитила. К февралю 1828 года уже несколько принцесс ответили отказом на его предложение стать императрицей Бразилии. Барбасена думал, что он знает почему: «Подозреваю существование заговора — с целью не дать вам иметь больше детей. Не показывайте виду, что знаете, а я все выясню до конца недели».

Нелегко было избежать и еще одного унижения. При подстрекательстве Меттерниха Резенде обратился к принцу Швеции, находящемуся в изгнании при австрийском дворе, с просьбой отдать за Педру его сестру Сесилию. Вот как Барбасена рассказывает об ответе: «Принц показал, что он принимает предложение, и дал знать об этом императору Австрии, после чего это стало известно всему дипломатическому корпусу. Бедный Резенде положился на самого Карлсруэ и в назначенный день и час, надеясь получить позитивный ответ от самой Сесилии, услышал однозначное „нет“. Меттерних, конечно, позаботился, чтобы об этом узнали все газеты». Убежденный, что этого вполне достаточно, чтобы убедиться в вероломстве Меттерниха, Педру распорядился искать невесту вне зоны влияния Австрии, такую, чтобы ее «происхождение, красота, добродетели и образование составили мое счастье и счастье всей империи… Если придется выбирать из этих четырех качеств, то пусть это будет первое и последнее». Это была задача не из легких.

Барбасена теперь обратил свое внимание на принцессу Луизу из Дании, но вернулся оттуда «с лицом, способным отпугнуть младенца от материнской груди». Вот как он описывает свои впечатления: «Я знал, что принцесса, и это правда, элегантная молодая леди. Но ее глаза, веки, брови — все, как у альбиноса. Таковы все принцессы этой страны. А это способно даже самую совершенную красоту превратить в нечто отталкивающее. Альбиносы — это те, кого мы в Бразилии называем „очень желтые“, или окторуны. Хотели бы Вы, Ваше Императорское Величество, получить такую невесту? Конечно же нет! Таким образом, я прекращаю это дело и поищу где-нибудь еще».

Наконец Резенде нашел подходящую девушку — принцессу Амелию Наполеон из Люксембурга, целомудренную и красивую. Она была внучкой первой жены Наполеона, Жозефины, и принадлежала к небольшой немецкой королевской семье, враждебно настроенной к Меттерниху. Как сообщал Резенде, у нее было воздушное тело, каким Караваджо мог бы наградить свою царицу Савскую, а от общения с ней таяли сердца людей. Вернувшись домой, он воскликнул: «Клянусь пятью ранами нашего Спасителя Иисуса Христа, как жаль, что я не император Бразилии!»

Меттерних продолжал строить козни, утверждая, что Педру уже тайно женат на Домитиле, но тщетно: 2 августа 1829 года в Мюнхене Педру женился — по доверенности — во второй раз.

Появление новой императрицы несколько укрепило позиции императора. Он уже завоевал некоторые симпатии после разрыва с Домитилой — ее удаление от двора было одним из условий, выдвинутых в ходе переговоров о женитьбе. Она очень ловко вышла из ситуации, став любовницей Рафаэла Тобиаша, генерала из Сан-Паолу, и родила еще шестерых детей. За него она в конце концов вышла замуж в 1842 году. И овдовела, когда ей еще не исполнилось шестидесяти. Она запомнилась своей благотворительной деятельностью.

Император, казалось, стал новым человеком. Он восторженно приветствовал свою семнадцатилетнюю жену, увидев ее портрет, который ему заранее прислали. Было видно, что Амелия унаследовала красоту своей прекрасной бабушки. Шалака, друг детства Педру, заметил, что «наш хозяин очень изменился с появлением этого портрета; он больше не ускользает из дома, а наносит визиты в сопровождении управляющего; в остальном все осталось по-прежнему» (на любовном фронте). Вначале императрица чувствовала себя несколько стесненно, что было вполне объяснимо. Лед был сломан, когда Педру приветствовал ее на своем ужасном французском. Барбасена писал: «С этого момента новобрачные были тесно связаны, как если бы они любили друг друга уже много лет. Их восторженность была так велика, что я видел в них самых счастливых людей в мире». Будучи намного моложе Педру, Амелия, конечно, совсем не походила на «синий чулок» Леопольдину. Прекрасная внешне, со вкусом одетая, уверенная в себе, она изменила в доме все, «вплоть до расходов буфетной», вежливо и благосклонно поддерживала Барбасену.

Состояние войны между императором и ассамблеей продолжалось до назначения Барбасены первым министром в декабре 1829 года. Способный и смелый, он начал восстанавливать твердое правительство, в то же время сдерживая ассамблею конституционными мерами. Но консервативные сторонники жесткой линии, которые утверждали, что причиной конституционного паралича в Бразилии является парламентский характер правительства, призывали Педру проявить твердость, считая Барбасену слишком либеральным.

События стремительно развивались. В июле 1830 года абсолютист Карл X во Франции был низложен, и микроб революции опять распространился в Бразилии. На Педру обрушилась пресса. Самая, вероятно, знаменитая из статей была подписана Эваристу ди Вейга: «Карл X захватил власть, и то, что случилось с ним, может случиться с любым монархом, который попытается, нарушая данное слово, уничтожить институты свободы в этой стране». Этот итальянский журналист был убит, вероятно, по приказу властей, после того как выступил в поддержку революции 1830 года. В такой взрывоопасной обстановке Педру удалось отправить Барбасену в отставку, однако из-за этого во время поездки в Минас-Жерайс его встретили откровенно враждебно. Это были те же люди, которые несколько лет назад так радостно его приветствовали. Когда он вернулся в Рио, толпа лояльно настроенных людей выкрикивала: «Да здравствует император, пока он соблюдает конституцию!» Его обвинили в создании тайного кабинета под руководством Шалаки. В связи с усилением конфронтации ему советовали назначить первого министра из либералов, дабы унять оппозицию. Но Педру, несмотря на прогрессивность взглядов, не дал себя уговорить.

Из ссылки был приглашен старый автократ Жозе Бонифасиу ди Андрада-и-Силва — вероятно, с намерением назначить его первым министром, но его ультраконсервативное прошлое не могло устроить оппозицию. Тогда Педру приблизил к себе людей, поддерживавших его в ранний период независимости. Теперь они стали знатными людьми. Это были маркизы Паранагуа, Баепенди, Инамбупи и Аракати. «Правительство маркизов» было последней надеждой как для недоброжелателей из ассамблеи, так и для общества. Утром 6 апреля 1831 года огромная толпа собралась в большом парке Санта-Аны в Рио, требуя роспуска старого правительства. Педру послал им успокоительное письмо:

Вскоре солдаты начали присоединяться к демонстрантам, но Педру отказался отступить. Его главнокомандующий Луиш Алвиш ди Лима (позже герцог Кашиас, самый знаменитый бразильский солдат) тем же утром умолял дать ему разрешение разогнать толпу силой: «Если вы, ваше величество, пожелаете подавить беспорядки, то нет ничего проще. Все, что вам потребуется сделать, — поехать на ваше ранчо в Санта-Круш и собрать милицию. Я готов ее возглавить». Педро отвечал: «План хорош, верный майор Лима, но я не могу принять его, потому что не желаю, чтобы даже одна капля бразильской крови пролилась из-за меня». Майор и его батальон были отправлены в казармы Кампу ди Санта-Ана. Отказавшись применить силу этим роковым утром, он, казалось, упустил последний шанс. Теперь ему не оставалось ничего другого, как сдаться повстанцам и назначить то правительство, которое они желают.

Или у него была иная возможность? Кажется, у Педру имелся в запасе сюрприз. Он набросал записку и сказал посланнику повстанцев: «Вот мое отречение. Я думаю, теперь они счастливы. Я уезжаю в Европу, оставляя престол этой страны, которую всегда глубоко любил и люблю». Затем он объяснил это свое решение присутствовавшим британскому и французскому послам: «Я предпочитаю покинуть трон с честью, чем продолжать править, будучи обесчещенным и униженным сувереном. Те, кто родился в Бразилии, больше не хотят меня, говоря, что я португалец. Я давно ожидал этого и видел, что этот момент приближается, с того самого времени, как я посетил Минас. Мой сын имеет преимущество передо мной. Он — бразилец по рождению. Бразильцы уважают его. У него не будет проблем в правлении, а конституция гарантирует ему его права. Я отрекаюсь от короны, будучи счастлив тем, что закончил так же, как и начал, — конституционно». С этими словами он обнял Амелию и заплакал.

Французский посол так прокомментировал случившееся: «Он умеет лучше отрекаться, чем править. В ходе этой незабываемой ночи монарх вырос в глазах всех, кто поддерживал его». Затем Педру прошел в апартаменты своего пятилетнего сына, рожденного Леопольдиной, и поцеловал на прощание нового императора Бразилии Педру II. Позже этим утром в сопровождении только слуг герцог и герцогиня де Браганса, как теперь именовались Педру и Амелия, сели на британский корабль «Ворспайт» в заливе Гуанабара и направились в Европу. Престарелого Бонифасиу, который еще недавно был врагом Педру в изгнании, назначили опекуном его сына.

Этим простым актом отречения Педру вновь приобрел популярность народа, как было все одиннадцать лет его правления — сначала как регента, а потом как императора. Отказавшись пролить кровь во имя сохранения личной власти, он преподал урок всем бразильцам. Дальнейшая бразильская история, вплоть до наших дней, была бескровной, что отличало ее от других стран Испанской Америки, где не обошлось без насилия, жестокости и кровопролития. Педру прислушался к мудрым советам тех, кто считал, что его авторитарные инстинкты и «португализация» разрушат установленный порядок в стране, но прошло еще несколько трудных лет, прежде чем это произошло. Его сын, который был по-настоящему государственным деятелем, мудро и спокойно правил с юных лет вплоть до 1889 года, когда был низложен в ходе республиканского военного переворота.

ГЛАВА 48 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Отречение тридцатитрехлетнего Педру де Браганса от престола не поставило точку в его карьере: впереди у него было немало испытаний.

В августе 1828 года, когда абсолютисты во главе с Мигелом захватили власть в Лиссабоне, сторонники молодой королевы Марии бежали в Лондон, позже к ним присоединилась и сама королева. В 1827 году умер Каннинг, а его преемники Веллингтон и Абердин избрали официальным курсом страны политику невмешательства. В апреле 1828 года английские войска были выведены из Португалии, и к партии, возглавляемой молодой королевой, в Англии отнеслись холодно. Веллингтон тогда так прокомментировал ситуацию в беседе с Барбасеной: «…Даже если предположить, что правда на стороне молодой королевы, все равно португальцы никого, кроме дона Мигела, не захотят увидеть на троне». Веллингтон еще не начал выдворять из страны ссыльных, а королева в августе 1829 года была вынуждена вернуться в Бразилию. Ранее в том же году в Ангре, главном городе Терсейры — одного из Азорских островов, ее регентом стал Палмелла. Затем в январе 1830 года умерла королева Карлота; восстание либералов в Лиссабоне было жестоко подавлено, и разгул террора достиг в Португалии апогея. Такая ситуация шла вразрез с общей тенденцией, утвердившейся в Европе: в результате июльско-августовской революции во Франции на трон взошел не наследный король Луи-Филипп, а в ноябре либеральное правительство графа Грея сменило правительство Веллингтона. Теперь Франция и Великобритания выступали против действий абсолютиста Мигела в Португалии. Поэтому, когда Педру, герцог Браганса, в начале лета 1831 года прибыл в Европу, его ждал весьма радушный прием. В одночасье он смог приступить к организации экспедиции по захвату Португалии от имени своей дочери. Луи-Филипп предоставил ему три порта, чтобы снарядить корабли, а для проживания выделил Шато-де-Медон. Правительство графа Грея позволило ему набрать три сотни наемников под командованием полковника Ходжеса.

Педру оставался во Франции до тех пор, пока Амелия не родила дочь, которую тоже нарекли Амелией. «Она бразильянка, — заявил он. — Ведь она зачата еще до моего отъезда».

В январе 1832 года он поцеловал свою дочь — королеву Марию и со словами: «Миледи, перед вами стоит португальский генерал, который защитит ваши права и вернет вам корону», — отправился в очередной великий поход. В конце февраля он добрался до Азорских островов и несколько последующих месяцев провел в лихорадочной подготовке и реорганизации своих подразделений. Однако только отряд полковника Ходжеса и батальон из пятисот французских наемников представлял собой реальную силу.

Тем не менее 27 июня экспедиция в составе двух фрегатов — «Ранья» и «Дона Мария II», двух бригов — «Вила Флор» и «Либерал», восьми шхун, корвета, баржи и восемнадцати небольших кораблей, сопровождавших тридцать транспортов с солдатами, отправилась к Пиренейскому полуострову. Известие, что Педру направляется к Азорским островам с намерением выступить против Португалии, заставило всю страну встать на сторону Мигела. Десятки тысяч жителей вступали в армейские ряды добровольцами. Однако мигелисты, полагая, что первый удар будет нанесен по Лиссабону, сосредоточили основные силы в столице, позволив Педру беспрепятственно высадиться к северу от Порту. Генерал Санта-Марта, командир мигелистов, охранявших северное побережье, располагал дивизией, состоявшей из двенадцати тысяч человек, из которых тысяча стояла гарнизоном в Порту. Тем не менее он вывел войска из города, и 9 июля Педру без боя его взял. Санта-Марта так объяснил свою стратегию: «Безусловно, они погибнут от пушечных ядер либо от голода или же сгорят заживо, а вместе с ними и славный город Порту». В то же время португальские чиновники отмечали, что единственной причиной, по которой Педру не атаковали на море, было стремление генерала «позволить войскам высадиться на берег и после того, как они продвинутся в глубь страны, окружить их и порезать на куски».

Педро закрепился в Порту, а затем 23 июня выступил с основной частью своих войск в сторону Понте-Ферейра, где располагались позиции Санта-Марты. Битва шла с переменным успехом до тех пор, пока полковник, атаковавший левый фланг противника, и войска под руководством Педро, теснившие правый фланг, не заставили Санта-Марту отступить к холмам и дороге, которая вела в Лиссабон. Но в Порту распространились лживые слухи, что мигелисты победили. Потому Педру вынужден был вернуться, чтобы опровергнуть слухи и успокоить своих сторонников.

Мигелисты постепенно стягивали свои силы к Порту, и Педру начал серьезно готовиться к обороне города. Порту ощетинился батареями орудий. Глубокие траншеи заполнялись «компрессионными шарами» — прародителями мин, а улицы перекрывались баррикадами. Бомбардировка, которую мигелисты начали в начале сентября, стала одним из первых письменно зафиксированных случаев применения газа и бомб, содержащих «пропитанные серой и специальным раствором материалы, которые выделяли густой удушающий дым». Тем не менее атака на город, предпринятая 29 сентября войсками противника, была отражена ценой жизней четырех тысяч солдат. Следующая атака Санта-Марты также оказалась неудачной. На этот раз погибли тысяча пятьсот солдат. Педру праздновал победу в Порту, однако вопреки его ожиданиям страна не торопилась вновь сплотиться под знаменами королевы Марии.

На этот раз мигелисты попытались блокировать реку Дору, надеясь, что город под угрозой голода сдастся. Боеприпасы и провиант поступали в Порту из Фоз-ду-Дору, расположенного на берегу моря, и мигелистам удалось подтащить свои пушки практически к самому береговому плацдарму. Под ураганным огнем противника бывший бразильский солдат генерал Салданья сумел разместить орудия на северном берегу реки, укрыв их за крепостным валом из пустых деревянных бочек.

При попытке атаковать позиции генерала Салданьи мигелисты потеряли около тысячи бойцов убитыми. «Дорога жизни» в Порту была захвачена, однако штормовые ветры, дувшие в феврале 1833 года, не позволили выгружать провиант в Фоз-ду-Дору в течение месяца. Начался голод. В городе не осталось ни одной кошки и собаки, среди жителей свирепствовали тиф и холера, заканчивались боеприпасы.

Потом погода стала улучшаться. Салданья продолжал удерживать свои позиции в Фоз-ду-Дору. Тем временем в Лондоне начали осуществлять план помощи — верный соратник Педру герцог Палмелла собрал восемьдесят тысяч фунтов; деньги пожертвовала английская общественность, потрясенная страданиями и героизмом Порту. На эти деньги капитан Чарльз Напьер организовал «пароходную экспедицию» для освобождения города. В июне 1833 года Напьер и Палмелла причалили к Фоз-ду-Дору. В их распоряжении имелось пять пароходов, две сотни наемных солдат и значительная сумма денег.

21 июня Напьер с частью войска под командованием Вила Флора (теперь герцог де Терсейра) направился к Алгарви, который оказался практически незащищенным, так как Мигел сосредоточил все свои силы в Лиссабоне и Порту. Жители Алгарви поддерживали мигелистов очень активно, как и в других местах страны. Однако к концу месяца Терсейра захватил город Фару, где Палмелла установил временное правительство. Затем Напьер отправился на поиски флота мигелистов, который, покинув безопасную дельту реки Тежу, вышел ему навстречу и тем самым совершил роковую ошибку. По сравнению с флотилией Напьера, состоявшей из пяти пароходов, трех фрегатов, корвета и брига, общее число пушек которых достигало ста семидесяти шести, армада португальцев казалась гигантской — в нее входили два линейных корабля, два фрегата, два корвета, три брига и шхуна. Общее количество пушек на кораблях достигало трехсот пятидесяти четырех.

Напьер являл собой традиционный образ эксцентричного морского капитана английского флота. Португальский историк Сориано описывал его как «человека обычного телосложения, склонного к полноте, с круглым лицом и черным шелковым платком, повязанным под бородой, словно у него болят зубы; большая широкополая шляпа, подобная тем, которые носили квакеры, широкие голубые брюки, белые ботинки и гольфы, а также офицерская шинель дополняли общую картину». Будучи уверен в том, что португальские моряки плохо подготовлены, особенно по сравнению с его командой истинных англичан, как и в том, что превосходит своего противника в силе, Напьер отказался от артиллерийского огня. 5 июля он покинул мыс Сент-Висент и, подобравшись с наветренной стороны, атаковал флот португальцев, приказав своим капитанам брать на абордаж корабли противника. Через два часа все было кончено. Военные корабли, фрегаты и корвет были вынуждены поднять белые флаги. И только двум небольшим судам удалось бежать в Лиссабон. Благодаря Напьеру Педру получил контроль нал морем.

Окрыленный победой, герцог Терсейра оставил Алгарви и направил свои войска на север. Мигелисты же, полагая, что их целью должен стать город Бежа, который выступил в поддержку королевы Марии, сконцентрировали там свои силы, оставив дорогу на Лиссабон открытой. Терсейра их обошел и направился к столице. Мигелисты бросились в погоню за ними, но к 22 июля Терсейра уже достиг Сетубала, который располагался на противоположной стороне реки Тежу. Там он атаковал мигелистов, разбил их и обратил в бегство. Бежавшие с поля боя солдаты донесли весть о его приближении к Лиссабону. Неожиданное появление Терсейры вкупе с поражением португальского флота испугало министров дона Мигела, и ранним утром 24 июля они решили оставить Лиссабон. Около двенадцати тысяч солдат в строгом порядке покинули город, а вместе с ними и вся знать Лиссабона, включая духовенство и судей.

Когда солдаты отбыли, один человек на пристани в Содри выкрикнул ставший знаменитым лозунг: «Да здравствует дона Мария! Да здравствует конституционная хартия!» Народное восстание против мигелистов охватило столицу, и появление Педру в городе 28 июля было встречено жителями с ликованием.

В середине июля король Мигел поставил во главе своих войск ветерана наполеоновских войн Луи де Гэня, графа де Бурмона, маршала Франции, отправленного в ссылку Карлом X. Однако наступление на Порту, предпринятое маршалом 29 июля, было отражено. Потери составили четыре тысячи человек. На следующий день осада закончилась: узнав о падении Лиссабона, король и де Бурмон переместили основную часть своей армии на юг, чтобы соединиться с мигелистами, находящимися в Коимбре, и приготовиться к наступлению на Лиссабон. Но двигались они слишком медленно. У Педру было достаточно времени, чтобы организовать защиту города и использовать это время с максимальной пользой: «Были дни, когда рассвет заставал его среди укреплений, и во дворце он не появлялся до самого захода солнца». Педру сформировал новый кавалерийский полк, три пехотных подразделения и двадцать батальонов ополченцев. Также из Порту морем были переброшены подкрепления. Мигелисты считали, что Лиссабон остается беззащитным, однако это было не так: теперь «ощерившиеся 184 пушками мощные укрепления, расположенные полукругом, венчали высоты от Шабрегаса до Алькантары. Таким образом, оба берега Тежу оказались защищенными, а на самой реке выстроилась линия военных кораблей — от Жункейры до Белена и от Беату до Вила-Франки». Многие солдаты из его девятнадцатитысячной армии были плохо вооружены и первый раз шли в бой, однако энтузиазм этих людей с лихвой компенсировал их неопытность. Симпатии народа оставались на стороне Педру, и боевой дух поддерживался на должной высоте. Начавшаяся 5 сентября атака, во время которой Терсейра был ранен, была отбита; однако на редуте генерал лично защитил Педру, но и сам чудом избежал смерти от пули снайпера. Ночная атака, предпринятая Бурмоном 14 сентября, также провалилась, и его заменил шотландец Макдонелл.

К концу октября удачная вылазка Салданьи заставила мигелистов отступить к Сантарену. В январе 1834 года Салданья захватил Лейрию, тем самым отрезав мигелистов от Коимбры, затем от Пернеша, а в феврале — от Алмостера. В Асейрсейре в мае мигелисты потеряли убитыми и захваченными в плен около двух с половиной тысяч солдат и офицеров.

Король с остатками армии попал в окружение в Сантарене; Мигел приказал своим людям отступать через Тежу на юго-восток — к городу Эвора, где 26 мая 1834 года сдался. Мигел был приговорен к пожизненному изгнанию из Португалии, а его люди получили помилование. Солдатам Педру пришлось защищать короля от гнева разъяренной толпы на протяжении всего пути к Синишу. Там его ждал фрегат «Стег», который должен был доставить Мигела в Италию.

Однако у судьбы был припасен еще один, последний, удар для Педру. В день, когда условия его соглашения с Мигелем стали известны, он решил посетить театр. По дороге туда его экипаж забросали грязью и камнями, а в самом театре толпа зрителей встретила Педру неодобрительным гулом и свистом: так народ выражал недовольство тем, что ненавистный Мигел оставлен в живых. Однако когда он закашлялся и приложил ко рту платок, гул резко стих — зрители увидели, что на платке проступили пятна крови. В гробовой тишине Педру велел дирижеру начинать. Как и Боливар, Педру был болен туберкулезом — сказались годы лишений и борьбы. Он угасал, но еще успел побывать в Порту в последний раз — там его ждал восторженный прием горожан.

В конце августа Педру принес присягу, став регентом дочери до ее совершеннолетия. Однако уже 18 сентября он отказался от регентства, объяснив свой отказ так: «Состояние здоровья… не позволяет мне заниматься общественными делами, и в такой ситуации я требую от вас сделать выбор. В своих обращениях к Господу я молюсь о благосостоянии народа».

В пятнадцать лет его дочь королева Мария II приступила к своим обязанностям. Впоследствии, когда Педру уже не покидал своей комнаты, она вручила ему «Большой крест» — самый почетный орден Крепости и Меча.

В течение шести дней Педру находился между жизнью и смертью. Все это время молодая королева и бывшая императрица Амелия не отходили от его постели. К жене были обращены последние слова Педру: «Дорогая Амелия, когда мое сердце вынут из груди, отправь его в Порту. Я завещаю его верным сынам этого города как вечный символ моей благодарности». Он умер днем 24 сентября 1834 года во дворце в той самой комнате, где родился тридцать шесть лет назад.

Пылкий красавец, любвеобильный мужчина, полный жизненных сил, храбрый и справедливый, приговоренный судьбой к преждевременной смерти, а потому не успевший к зрелым годам раскрыть весь свой потенциал, — Педру де Браганса кажется сказочным принцем, будто сошедшим со страниц книги. Конечно, можно было представить его человеком легкомысленным, недалеким и необразованным, которого министры убедили объявить о независимости Бразилии, а затем — растерянным, утратившим почву под ногами. Отречение Педру от престола на многие годы ввергло страну в хаос, пока его сын не стал совершеннолетним. Педру был королем, который уступил португальский трон ребенку, а затем развязал войну против брата-узурпатора, чтобы вернуть трон обратно; он был лихим командиром, которому победы достались в основном благодаря удаче, а не полководческому искусству.

Да, дать подобное описание было бы легко, но неправильно. Педру де Браганса стал отцом бразильской независимости. Его решение сбросить португальское ярмо со страны в 1822 году сохранило ему трон и уберегло Бразилию от беспорядков и гражданской войны — непременных составляющих борьбы за независимость во многих странах Испанской Америки. Это решение обнаружило поразительную зрелость совсем еще молодого, двадцатичетырехлетнего человека, воспитанного в духе монархического обскурантизма португальской королевской семьи. Когда главный роялист перешел в лагерь патриотов, португальцы в Бразилии сразу лишились лидера, и таким образом удалось избежать кровавого конфликта между роялистами и патриотами.

Когда дело касалось очередного кризиса, Педру обычно действовал жестко и решительно: например, если надо было защитить отцовский трон, запугать в парламенте португальцев в 1822 году или же подавить очередную попытку враждебных фракций усилить свое влияние в парламенте. Отречение Педру от трона в 1832 году, которое отнюдь не было капризом деспотичного правителя, как утверждали его враги, избавило народ от кровавой резни и абсолютизма. Возвращение Педру в Португалию, где он собирался выступить на стороне борцов за либерализм, поставило под знамя просвещенной монархии силы, противостоявшие волне реакции, накрывшей Европу после поражения Наполеона.

Во время португальской кампании были допущены ошибки, однако вряд ли к ним можно отнести основные политические шаги Педру. Безусловно, правильным стало его решение оказать сопротивление в Порту, а не предпринимать наступление на Лиссабон, заранее обреченное на неудачу. Столь же верным оказалось его решение двигаться на север, через сравнительно незащищенный Алгарви, а также и то, что он поверил в энтузиазм и отвагу своих немногочисленных, плохо обученных солдат, которые смогли одержать победу над более многочисленным противником.

Безусловно, Педру обладал рядом недостатков: эгоцентризм и тщеславие этого человека в сочетании с поведением его любовницы Домитилы привели к пагубным последствиям и значительному снижению его популярности. Взгляды Педру, хоть и либерального толка, отличались авторитаризмом, и, в сущности, именно его нежелание делить власть с парламентом привело к нестабильности в правительстве. Тем не менее период, когда Педру руководил страной, характеризовался в основном здравой политикой и усилением независимости Бразилии. А самые непопулярные решения — как, например, соглашение с Португалией, отказ от имперских амбиций Бразилии в Уругвае, либерализация экономики — в конечном счете оказались верными.

Из всех Освободителей Педру в Бразилии пробыл у власти дольше всех — одиннадцать лет; и только О’Хиггинс, который правил значительно меньшим по территории государством в течение шести лет, мог сравниться с ним. Практически все Освободители были прекрасными солдатами. И опять же — только Педру не обладал талантом военного стратега. Да, О’Хиггинс по праву мог считать себя государственным деятелем. Однако обретение страной независимости без кровопролития и гражданской войны, а также создание правительства, действовавшего на протяжении десятилетия, вне всякого сомнения, является большим достижением: безусловно, Педру был лучшим руководителем среди Освободителей.

Жизнь этого человека вполне могла бы послужить хорошим сюжетом для настоящего исторического романа: страстная любовь к молодой красавице, погубившая императрицу; война с собственным братом, узурпировавшим трон несовершеннолетнего короля; участие в семейных раздорах матери-злодейки; и наконец, ранняя, трагическая смерть героя вскоре после одержанной победы. Педру заслуживает внимания не только бразильцев, для которых он — герой, но и всякого, кто верит в независимость, просвещение, либерализм, гуманизм, доброжелательную власть или же просто любит жизнь…

ГЛАВА 49 КОКРЕЙН В ГРЕЦИИ

А что же произошло с адмиралом лордом Кокрейном, которого мы в последний раз видели в Спитхеде в июне 1825 года? Вернувшись на родину, он вновь стал героем, окруженным романтическим ореолом, — человеком, который подарил свободу Перу и Бразилии. В Эдинбурге в театре ему аплодировали стоя, а Китти, видя это, не смогла сдержать слез.

Война за независимость Греции вызвала в обществе энтузиазм, охвативший всю Британию, и вполне естественно, что в конце 1825 года Кокрейн принял приглашение принца Александроса Маврокордатоса, секретаря национальной ассамблеи Греции, принять участие в борьбе за независимость Греции. Несмотря на то что Греция боролась за правое дело, в самой стране между греками существовала междоусобица, не уступавшая по силе противостояния войне с турками, от жестокого гнета которых они пытались освободиться. Восемь тысяч турок были зверски убиты греками в Триполисе. Месть турок была ужасной: они устроили ставшую печально известной бойню, самую кровопролитную за время войны: все мужское население острова Хиос — двадцать пять тысяч человек — было вырезано, а женщины уведены в рабство. В результате под контролем Греции остался Пелопоннес, в то время как Турция оккупировала север — большинство островов и прибрежных городов греческому флоту удалось отбить.

Участие Кокрейна в греческих войнах оказалась крайне бездарным, если не позорным. Из-за языкового барьера ему не удалось установить контакт с греческими солдатами и моряками, которым было все равно, победят они или нет, а греческие командиры походили больше на соперничающих бандитов, чем на борцов за независимость. Кокрейну не удалось освободить осажденный турками Акрополь — цитадель Афин; также неудачной оказалась его атака на турецкий флот, стоявший в порту Александрии. В результате долгожданную победу одержал не он, а адмирал Кондрингтон. Он возглавлял объединенную русско-франко-британскую эскадру, которая при Наварине наголову разгромила турецкий флот. Тем не менее Кокрейн впервые остался доволен очередной своей авантюрой: он вложил в греческие облигации тридцать семь тысяч фунтов, полученных им от греков еще в самом начале его службы в Греции. После поражения Турции облигации резко поднялись в цене. И когда в 1829 году пятидесятичетырехлетний Кокрейн вернулся в Англию, его капитал увеличился на сто тысяч фунтов.

Безусловно, в какой-то степени Кокрейн был романтиком и авантюристом. Вне всякого сомнения, он был приверженцем борьбы за независимость — это отвечало его натуре, не терпящей авторитаризма. Хотя часто его отношение к людям, на чьей стороне он воевал, нельзя было назвать уважительным. Кокрейн стал радикалом за тридцать лет до того, как радикализм вошел в моду, а когда это направление общественной мысли обрело настоящую популярность, он собрал богатый урожай.

Помимо падения абсолютизма Карла X во Франции 1830 год отмечен смертью короля Георга IV и формированием либерального правительства, возглавляемого лордом Греем, за которым последовала отставка Веллингтона. В 1831 году престарелый отец Кокрейна, отличавшийся расточительством, умер, и его сын унаследовал титул графа, став десятым по счету графом Дандоналдом. Его следующим шагом стала попытка получить аудиенцию у нового короля — Вильгельма IV (который сам был моряком и поклонником Кокрейна). В королевской резиденции в Брайтоне Вильгельм пообещал адмиралу проследить за тем, чтобы старый скандал с фондовой биржей был внимательно и беспристрастно изучен. Грей сочувствовал Кокрейну, однако два члена из его кабинета продолжали выступать против него. В конце концов Дандоналд, долгое время сопротивлявшийся Китти, просившей его добиваться королевского помилования, а не отмены приговора, уступил ее мольбам, резонно полагая, что таким образом покажет, что признает свою вину. В мае 1832 года Дандоналд был помилован и восстановлен в ранге контр-адмирала военно-морского флота. На следующий день он был приглашен на прием к королю. Это был час большого триумфа Кокрейна. И по случайному совпадению в это же утро был принят законопроект о «великой реформе». Кокрейн, о котором раньше говорили только как о сумасбродном, эксцентричном человеке, одержимом страстью к деньгам, хотя и удачливом капитане, теперь был признан героем и почти единоличным освободителем чужих земель.

Дандоналд — автор изобретения, благодаря которому впервые пароход «Восходящая звезда», направлявшийся в Чили через Атлантический океан, был снабжен втягивающимися веслами. В конце 1830 года он задумал создать ротационный двигатель, приводящий в движение весла или гребной винт. Крайне консервативное адмиралтейство на этот раз с пониманием отнеслось к его идеям, однако предпочло воздержаться от конкретных действий. В 1840 году новый первый лорд адмиралтейства граф Хедингтон отдал в распоряжение Дандоналда небольшой пароход под названием «Светлячок» для его экспериментов. А в 1845 году заказал новый большой фрегат на паровой тяге — «HMS Janus», для которого Дандоналд спроектировал паровой двигатель — один из первых усовершенствованных вариантов бойлера. Шесть лет спустя тайный комитет под руководством очередного первого лорда, симпатизирующего Кокрейну, рассмотрел три его проекта: маскировочные средства, массированные бомбардировки и газовая атака. Комитет рекомендовал заняться разработкой первого предложения и отверг другие два, охарактеризовав их как «не отвечающие принципам и правилам ведения цивилизованных войн».

Новоиспеченному графу, несмотря на все его усилия, не удалось восстановить свое членство в ордене Бани, откуда его с таким позором изгнали в самый тяжелый период его жизни. Однако королева Виктория (тоже поклонница адмирала) пообещала, что следующая вакансия в ордене Бани будет предоставлена Кокрейну. И когда его восстанавливали в членстве, принц Альберт вызвал сына его давнего врага лорда Элленборо, чтобы тот стал его поручителем, а престарелый герцог Веллингтон поздравил его. Но возможно, еще более удивительным стало назначение Кокрейна начальником североамериканской и вест-индской баз. На этом поприще у Дандоналда не было возможности ввязаться в очередной конфликт. Задачи Атлантического флота сводились к охране промысловых рыболовных зон, борьбе с работорговлей и патрулированию Мексиканского залива во время войн между Соединенными Штатами Америки и Мексикой. Тем не менее Кокрейн принялся за работу с присущей ему энергией. Он побывал в Новой Шотландии и на Тринидаде, где был поражен так называемым асфальтовым озером — огромной территорией в милю шириной, заполненной асфальтом. Адмирал всячески пытался внедрить этот материал на английский рынок либо в качестве топлива, либо в качестве строительного материала для канализации, туннелей и дамб на Темзе — для облегчения судоходства по реке. Однако все его попытки оказались безуспешными. Он также говорил о необходимости помогать освобожденным рабам Ямайки, которые оказались без работы и влачили нищенское существование.

Адмирал лорд Кокрейн, десятый граф Дандоналд, умер в 1856 году, немного не дожив до своего восьмидесятипятилетия. Он был настоящим английским — или, скорее, шотландским — героем. Его личность — сплошной клубок противоречий. Он не вписывался в образ романтического героя, поскольку обладал неприятным, даже отталкивающим характером. Несмотря на ум, доброту и общительность, Кокрейн демонстрировал исключительную непримиримость, и не только к врагам. Адмирал не терпел обид и не выносил неуважительного к себе отношения. А из-за всегдашней шаткости его положения и желания обеспечить себе достойное существование он порой прибегал к сомнительным средствам добычи денег. Кокрейн подозревал — часто не без основания, — что в финансовых вопросах его обманывают. Что касается его репутации преступника, то, безусловно, он им не был в общепринятом смысле этого слова, однако близко общался с людьми, занимавшимися противозаконными делами, что было весьма неразумно с его стороны. В результате имя адмирала, несмотря на его популярность, не запечатлено в анналах истории. Однако его подвиги на море, где он благодаря своим профессиональным качествам, невиданному бесстрашию и дерзости одержал ряд блистательных побед, и ныне поражает воображение. Если Нельсон был, вне всякого сомнения, лучшим адмиралом со времен Дрейка, то Кокрейн стал грозным «капитаном одного корабля». И еще: как мастер всевозможных военных афер, хитростей и уловок адмирал остался непревзойденным.

Кокрейн вошел в историю как герой благодаря потрясающим воображение подвигам, совершенным в одиночку. И несмотря на то что судьбой ему не было предназначено сыграть решающую роль в истории собственной страны, адмирал успешно проявил себя на другой исторической сцене: из семи выдающихся личностей, главных могильщиков Иберийской империи в Латинской Америке, личность Кокрейна самая невероятная. Конечно, было бы преувеличением утверждать, что, если бы не вмешательство Кокрейна, Испанская империя устояла бы: она испытывала давление со всех сторон и в любом случае распалась. Однако безусловно: если бы не его действия в прибрежных водах Тихого океана, Испания вновь попыталась, на этот раз с юга, задушить революцию в Чили; военная экспедиция Сан-Мартина закончилась бы поражением на море, если бы вообще состоялась, а Лиме пришлось, возможно, до бесконечности держать оборону, оставаясь центром притяжения для все еще решительных испанских имперских притязаний. В Бразилии ловко проведенный Кокрейном захват северных провинций обеспечил независимость не только югу. Борьба за свободу во всех этих странах могла бы продолжаться еще многие десятилетия, но адмирал помог избежать этих затяжных войн, а потому определенно заслужил свое место в ряду самых знаменитых «освободителей».

ГЛАВА 50 НАСЛЕДИЕ

С Кокрейном умер последний из семи Освободителей. Их подвиг беспримерен — освобождение целого континента от вековой империи, державшейся на военной силе и угнетении. Каждый из них обладал выдающимися качествами: Франсиско де Миранду отличали эрудиция и решимость; Симона Боливара — энергия, политическая мудрость и воинская доблесть; Хосе де Сан-Мартина — ум, расчетливость и стратегический талант; Бернардо О’Хиггинса — непоколебимая честность, порядочность и храбрость; адмирала лорда Кокрейна — бесстрашие, хитроумие и дерзость; Агустина де Итурбиде — политическая ловкость, по крайней мере поначалу; Педру де Браганса — решительность, смелость и умение руководить. Каждый из них обладал своей харизмой и дарованием. И каждый из них стремился отдать все силы борьбе за лучшее будущее своего народа. Возможно, Итурбиде добивался власти как средства для личного обогащения, но в то же время именно при нем Мексика со всей ее бурной, сопровождавшейся противоборством разных сил историей избежала массового кровопролития, которое неизбежно сопутствовало освободительным войнам. Следует сказать и о Миранде, который, чрезвычайно любя роскошь и удовольствия, ради общего дела пожертвовал спокойной обеспеченной жизнью. Кокрейн, мечтавший восстановить утраченное состояние, так и не добился финансовых успехов. А Боливар, Сан-Мартин, О’Хиггинс и Педру отличались относительным бескорыстием.

Судя по результатам, может показаться, что Освободители вполне заслужили насмешки и издевательства их злобных критиков. Их судьбы, похоже, изначально были обречены на несчастья. Преданный своими сторонниками Миранда так и сгнил в испанской тюрьме; Боливар умер от туберкулеза в безвестном селении на колумбийском побережье; Сан-Мартин, морально разбитый, умер, прожив более двух десятилетий в изгнании; О’Хиггинс, отстраненный от власти и высланный из страны, скончался буквально накануне возвращения на родину; Итурбиде был схвачен и казнен в заброшенном провинциальном городке; Педру трагически погиб молодым, сразу после своего величайшего триумфа. И лишь Кокрейн доживал на покое и в комфорте.

Пришедшие им на смену оказались людьми совсем другого толка. Предвестником таковых оказался Хосе Гаспар Родригес де Франсиа — зловещая фигура. Он пришел к власти в отсталом Парагвае в разгар освободительных войн. «Верховный», как он повелел себя величать, был метисом с примесью португальской и испанской крови, с соколиным носом, пронзительными глазами, маленьким ртом, тонкими губами и выдающимся вперед подбородком. Декларируя свое знакомство со взглядами Руссо и исповедуя патологическую ненависть к загранице и женщинам, он развязал в стране войну с белым населением и практически уничтожил его при активном участии индейского населения племени гуарани. Он создал обширную шпионскую сеть. И был радикальным диктатором — не существовало ни правительства, ни конгресса, при нем были лишь несколько подручных, с помощью которых он осуществлял управление на местах.

Газеты, книги и даже школы были запрещены. Торговли с внешним миром почти не существовало (все равно Буэнос-Айрес постоянно блокировал Парагвай ниже по реке), а редкие иностранцы, попадавшие в страну, были несказанно рады поскорее покинуть ее. Он умер в 1840 году в возрасте семидесяти четырех лет, а его преемники были подобны ему. Карлос Антонио Лопес, хотя и более гуманный, великодушный и общительный, оказался насквозь продажным и очень жадным — около половины возделываемых земель в Парагвае вскоре перешли в его собственность. Его сын Франсиско Солано Лопес объявил почти одновременно войну Бразилии, Аргентине и Уругваю. В результате население страны уменьшилось более чем наполовину, причем большинство мужчин погибли на войне.

Американский историк Джон Эдвин Фэгг так анализировал события на континенте:

Венесуэла все же оказалась под властью одного из самых великодушных и доброжелательных «великих диктаторов»: того самого Хосе Антонио Паэса, который проявил себя столь ненадежным союзником Боливара. Паэс довольно умело правил единолично, ухитряясь ублажать и держать в узде как консервативную верхушку, так и своих сторонников-льянерос, не прибегая к эксцессам. Он определял венесуэльскую политику с 1819 по 1863 год, и его деятельность стала образцом для целого ряда диктатур.

Сантандер, карающая десница Боливара, правитель более аристократичный и цивилизованный, управлял Колумбией относительно конституционными методами. После него слабые, назначаемые конгрессом правительства сменяли друг друга на протяжении почти всего XIX столетия, среди них, правда, выделялись такие сильные личности, как генерал Томас де Москера и Рафаэль Нуньес. В Эквадоре, третьей креатуре Боливара, его давний сподвижник генерал Флорес удерживал власть до 1845 года, затем последовал период хаоса и беспорядка вплоть до 1860 года, пока к власти не пришел другой «доброжелательный» деспот — Габриэль Гарсиа Морено. Перу повезло несколько больше: страна оказалась под властью двух умеренных правителей: генерала Агустина Гамарры, мужа потрясающей женщины, соблазнившей Боливара в Куско, и Рамона Кастильи, довольно популярного политика.

Боливией неплохо правил способный ученик Боливара лейтенант Андрес Санта-Крус — до тех пор, пока ему не взбрело в голову аннексировать Перу. За первоначальным успехом последовало чилийское вторжение с юга, в результате которого в Боливии воцарился хаос. Из тех, кто боролся за власть, наиболее известными были бандитский главарь Мануэль Бельсу и Мануэль Мельгарехо, психопат, который застрелил Бельсу, а сам предавался разгулу, устраивая оргии в президентском дворце.

Родина Сан-Мартина, Аргентина, оказалась среди наиболее пострадавших. Утонченная элита Буэнос-Айреса была неспособна контролировать обширные провинции, где заправляли главари гаучо, пока власть не захватил один из них — Хуан Мануэль Росас. Росас правил с помощью уличных головорезов, так называемых mazorcas, и проводил политику экономической изоляции. Десятая часть населения предпочла изгнание его тирании. Ксенофобский национализм Росаса вовлек Аргентину в конфликт с Бразилией, Уругваем, Боливией, Чили, Великобританией и Францией. Только в 1852 году его в конце концов устранил другой головорез-гаучо — Хусто Хосе Уркиса. И лишь десятилетие спустя, когда к власти пришел подходящий на роль государственного деятеля образованный Бартоломе Митре, страна начала обустраиваться и реализовывать свой огромный потенциал.

После небольшой паузы наследником О’Хиггинса в Чили стал Диего Порталес, способный и властный правитель, который сократил численность профессиональной армии и создал систему милиции. Он был отстранен от власти и казнен в 1837 году, но успел заложить основы для экономического роста, конституционного правления и относительных политических свобод, которые сохранялись при таких деятелях, как генерал Мануэль Бульнес и Мануэль Монтт.

Наследие Итурбиде было менее значительным. Сместивший его Санта-Ана был человеком в высшей степени беспринципным и ничтожным. В период его доминирования в мексиканской политике — с 1832 по 1855 год — подавлялись любые попытки установить стабильное конституционное правительство, по глупости он уступил Техас Соединенным Штатам Америки и даже позволил американцам занять Мехико во время войны с ними в 1847 году.

Перспективы Бразилии после отъезда Педру казались не слишком многообещающими. Пятилетнего Педру II пришлось тайно вывезти из Рио, поскольку страна погрязла в политических склоках между либеральными и консервативными фракциями, а также в борьбе с сепаратистскими тенденциями, проявившимися в штатах Пара, Мараньон, Минас-Жерайс и Риу-Гранди-ду-Сул. Либералы вскоре были отстранены консерваторами. И с помощью блистательного солдата Луиша Алвиша ди Лимы, старого лоялиста, Педру II подчинил себе страну, которая на протяжении сорока лет жила в относительном мире, управляемая просвещенным и мягким монархом. Его часто сравнивают с королевой Викторией, но он обладал намного большей реальной властью. Однако после отмены рабства в 1888 году заинтересованные консерваторы-рабовладельцы объединились с республиканцами, они бурно потребовали подлинной демократии, и на следующий год Педру был отстранен от власти армией в результате военного переворота. Какое-то время в стране велась борьба между солдатами и конституционалистами.

За исключением Перу и Чили, судьбы бывших территорий Испанской империи оказались незавидными, а Освободителей повсеместно обвиняли в том, что они оставили после себя разруху и опустошение. Эти титанические фигуры, уничтожившие испанское владычество, похоже, оказались неспособными управлять страной сколь-нибудь продолжительный период или создать долговечные институты власти. Хуже того — культ личности, созданный вокруг них, послужил прецедентом для двух наиболее серьезных зол, которыми страдала Латинская Америка вплоть до конца XX века: популистские диктатуры и каудильизм долгие годы сменяли друг друга в различных странах, иногда представляя единое целое, что давало вдвойне трагический результат. Недоразвитость Латинской Америки со времен обретения независимости, в частности по сравнению с Соединенными Штатами Америки, объяснялась именно этим явлением.

Хотя политические диктатуры в Латинской Америке зачастую провоцировали трудности, переживаемые странами региона после обретения ими независимости, конечно же, было слишком прямолинейно обвинять во всех бедах «освободителей» либо их преемников. Скорее всего вождизм был получен в наследство от испанского владычества, где существовали вековые традиции туземного иерархического правления.

Британское правление в Северной Америке, допускавшее в большой степени местное самоуправление, лишь изредка прибегало к военным средствам (которые неизбежно вызывали бунт). Правящий класс в этой стране имел общие национальные корни, политические и экономические ценности. В отличие от него испанское правление, хотя и более просвещенное, чем принято считать, осуществлялось местными проконсулами и усиливалось военными репрессиями. Стремление к независимости в Соединенных Штатах было основано на собственных экономических интересах и политическом идеализме, и только когда угроза войны стала реальной, оно трансформировалось в вооруженное сопротивление. В Латинской Америке, хотя оба этих мотива, несомненно, наличествовали, подавляющее военное присутствие сделалось неизбежным, и во главе движения за независимость оказались именно военные. Джордж Вашингтон был исключением среди гражданских деятелей — таких как Сэмюэл и Джон Адамсы, Патрик Генри, Джон Хэнкок, Томас Джефферсон, Джеймс Мэдисон и Александр Гамильтон. В Северной Америке адвокаты (юристы) подрывали британское правление словесной канонадой, весьма неохотно прибегая к военным средствам, причем, как правило, в ответ на британские действия.

Поскольку в Латинской Америке испанское владычество держалось на военной силе, именно военные лидеры — профессионалы, как Миранда, Сан-Мартин, Кокрейн и Итурбиде, или самоучки, как Боливар, О’Хиггинс и Педру, — были призваны, чтобы уничтожить ее. Более того, многие Освободители стремились к невоенному правлению, как только независимость была завоевана, и формулировали сложные политические и философские учения и структуры для своих стран. Это особенно справедливо по отношению к Миранде и Боливару, но также — хотя и в меньшем масштабе и не столь политически утонченным — Итурбиде, О’Хиггинсу и Педру. Возможно, они не совсем подходили для решения подобной задачи, но не были лишены политической восприимчивости.

Однако они столкнулись с проблемами и обстоятельствами, весьма отличными от тех, с которыми пришлось иметь дело «отцам-основателям» на Севере. Тринадцать колоний Соединенных Штатов были расположены компактно вдоль восточного морского побережья Америки — континентальная экспансия началась лишь в 1776 году, — и сообщение между ними был хорошим, особенно по морю. У них было общее англо-саксонское наследие — хотя и приправленное иммиграцией, — а также небольшая, считавшаяся второсортной индейская прослойка на Юге. Многочисленные чернокожие рабы не имели никаких прав или политического голоса.

В Южной Америке только Бразилия обладала многими из этих качеств. Испанская Америка ко времени обретения независимости была огромной империей, занимавшей целый континент, с давно сформировавшимися устоями, в которой каждая провинция на протяжении столетий развивалась по своему пути. Более того, на характер каждой из них влияло туземное население, которое не было ни уничтожено, ни маргинизировано, как это позднее произошло в Соединенных Штатах, но было порабощено или интегрировано. Мексика с ее огромным и частично окультуренным индейским и смешанным населением сильно отличалась от преимущественно белой, зажиточной Колумбии, от Венесуэлы, в населении которой преобладали чернокожие и метисы, от португало-негроидно-индейской смеси в Бразилии, от аргентинского «коктейля» из отсталых индейцев и пиратствующих обитателей морских портов, от прочно обосновавшихся европейских фермеров Чили, от белой элиты и многочисленного закрепощенного индейского населения Перу, от Боливии с ее почти исключительно индейским населением. К тому же эти регионы были отделены друг от друга непреодолимыми природными препятствиями — горами, джунглями или пустынями — и расстоянием. Хотя это и не остановило стремления к определенному сотрудничеству, явно безуспешному, Боливар не мог не понимать, что единство по модели Соединенных Штатов недостижимо в Латинской Америке именно из-за долгой истории заселения и жестких этнических и культурных различий, которые со временем возникли между колониями.

Единство — подлинный ключ к успеху Соединенных Штатов Америки. Конституция 1787 года была во многих отношениях навязана центральным правительством задиристым и драчливым штатам, а также консервативным средним классом — радикально мыслящим индивидуумам. И с тех пор всем стало ясно, что любое нарушение порядка, угрожающее единству или целостности нации, будет немедленно подавлено. Правители США проводили активную политику экспансии на запад и юг — для освоения огромных незаселенных земель. В устроенной таким образом стране слабость одного штата компенсировалась мощью другого.

Латинская Америка, наоборот, неизбежно развалилась на отдельные государства, как только единственная объединяющая сила — имперская власть — была уничтожена. Каждое государство ревниво проводило собственную националистическую политику, которая не только замедляла общее развитие, но и затрудняла, если не делала вообще невозможным, передвижение капитала, торговли и людей, что могло способствовать этому развитию. Сельскохозяйственное изобилие Аргентины и Южной Бразилии не использовалось для того, чтобы прокормить народы Боливии и Перу; рудные сокровища Перу не использовались, чтобы предоставить капитал для развития промышленности Бразилии и Венесуэлы, и так далее. Вместо этого большинство новых государств превратились в анклавы, ревниво огражденные тарифными системами, разрушавшими даже то сотрудничество и кооперацию, которые существовали во времена империи. Самое худшее последствие — раздробленный континент оказался легкой добычей для коммерческих институтов (поначалу главным образом британских, а затем и американских), которые сумели проникнуть далеко в глубь Аргентины, Чили, Бразилии, Перу и Мексики. Они по крайней мере оставили после себя зачатки инфраструктуры, в частности сеть железных дорог на континенте. А когда пришло время внешней торговли и политики, Соединенные Штаты — половина континента, говорящая на одном языке, — быстро смогли войти в число крупнейших держав, в то время как разрозненные голоса латиноамериканских государств были почти не слышны в мире, а потому являлись все более уязвимыми для эксплуатации.

Все эти факторы, в которых вряд ли виновны «освободители» и их политические преемники, и предопределили застой, поразивший государства Латинской Америки в период после обретения независимости. Социальная структура новорожденных независимых республик оказалась еще одним значительным элементом. Хотя, как мы уже видели, она выглядела по-разному в разных странах, но в основном характеризовалась доминирующим положением аристократического класса белых латифундистов; гораздо меньшим был средний класс профессиональных инженеров, рабочих, служащих и торговцев, также в основном состоявший из белого населения в городах; большая же часть населения представляла собой низший класс — это были люди смешанной расы, индейцы и чернокожие. В отличие от них передовым отрядом зачинщиков революции в Соединенных Штатах Америки был доминирующий средний класс. Совершенно очевидно, что этому среднему классу было гораздо легче объединиться ради общего дела со стоящими выше и ниже их на социальной лестнице, чем аристократическим латифундистам-землевладельцам, которые были главными зачинателями революций на Юге. Им приходилось опираться либо на армию, которая предоставляла грубую силу, необходимую им для выживания, либо на популистских диктаторов, способных увлечь за собой массы, пока они не создавали угрозы для установленного социального порядка. В дальнейшем оказывалось, что резкое социальное разделение не позволяло появиться мощному среднему классу в этих странах. И во многих из них подобное положение сохранялось практически до последней трети XX века, являясь тормозом для их политической эволюции.

В Соединенных Штатах с самого начала именно средний класс захватил власть и энергично проводил в жизнь свои планы экономического развития и коммерческой экспансии. Американская война за независимость была подлинно революционным движением, в то время как латиноамериканское освобождение преследовало цель утвердить корыстные интересы аристократии. Вожди-каудильо действовали исключительно в собственных корыстных интересах, иногда при помощи грубой силы, иногда более просвещенным способом, причем власть переходила от одних к другим слишком часто и неизменно базировалась на культе личности. Поскольку экономический рост и развитие среднего класса наконец произошло в течение последней трети XX века, стало казаться, что эпоха крайностей завершилась. Как скоро за этим последует рост экономического сотрудничества и кооперации между латиноамериканскими странами, нам еще предстоит увидеть.

Освободители сбросили испанское иго — это стало одним из величайших военных достижений в истории человечества. Будучи неспособными создать действенные и стабильные политические структуры — хотя многие из них хотели сделать это, — они стали жертвами времени и обстоятельств и осознавали свою неудачу. Трагедия была в том, что эта неудача, отягощенная политической и экономической недоразвитостью, длилась почти полтора столетия. Возможно, сейчас этот цикл прервался. И если это так, то независимость и самоуважение, за которые Освободители так самоотверженно сражались, наконец станут реальной перспективой для миллионов людей в Латинской Америке.