Освобожденный Эдем

2. О ТОМ, ЧЕГО НЕТ

Когда в мае 1940 года немецкие войска обошли с севера глубоко эшелонированную «линию Мажино», которая, по замыслу военных стратегов, должна была защитить Францию от нападения, и, не встречая организованного сопротивления, двинулись в глубь территории, один из офицеров французского генерального штаба в сердцах сказал, что «Франция всегда готова к предыдущей войне».

Эти слова с полным правом можно отнести и к нашей готовности встретить будущее. К прошлому мы готовы всегда. Мы прекрасно знаем, какие действия следовало бы предпринять в любую из прошедших эпох: какие решения тогда были правильные, какие — ошибочные, какие — привели к колоссальным просчетам, расплачиваться за которые пришлось всему человечеству. Мы уверены, что этих ошибок не допустили бы.

Мы также, правда уже значительно хуже, подготовлены к настоящему. Довольно часто нам удается быстро и должным образом решать возникающие в нем проблемы. Мы даже иногда впадаем в иллюзию — будто полностью контролируем существующую реальность. Настоящее — то, что принадлежит нам по праву. Однако эта иллюзия развеивается под сокрушительными ударами будущего.

К будущему мы не готовы практически никогда.

Оно как подлинный агрессор вторгается неизвестно откуда — именно в тот момент, когда его ждут меньше всего — и переворачивает нашу реальность с ног на голову.

Мы вдруг оказываемся в мире, о котором раньше даже не подозревали.

Нам чужд этот мир, нам непонятны его законы, мы боимся его, поскольку не представляем, как в нем можно существовать. И тем не менее, мы не состоянии вырваться из него, потому что иного нам не дано. Мы попали в окружение будущего, и возврат к настоящему, которое внезапно превратилось в прошлое, уже невозможен.

Самое поразительное, что мы догадываемся об этом не сразу.

Для нас будущее наступило 11 сентября 2001 года, когда под ударами террористов обрушились небоскребы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.

Погибли три тысячи человек.

В действительности же будущее начиналось гораздо раньше — просачиваясь в нашу реальность и незаметно создавая в нем свои опорные пункты. Оно пропитывало собой атмосферу нашего бытия и, растворяясь в крови, изменяло наше сознание.

Правда, мы этого не замечали.

Или — с достоинством страусов пряча головы в настоящем — старались не замечать.

Никому не хочется признавать, что окружающая действительность ненадежна и может быть сокрушена одним махом.

И только когда на месте двух гигантских, набитых офисами деловых зданий взметнулись к небу апокалипсические столбы дыма и пыли, когда земля дрогнула от обрушившегося на нее металла и камня, мы начали понимать, что мир стал иным.

Только тогда мы начали подозревать, что оказались в будущем.

Жаль, что это прозрение опоздало.

Оползень времени уже двинулся вниз и почва эпохи заколебалась. Мы изумленно взираем на контуры проступающего ландшафта.

Лишь одно может служить нам некоторым оправданием.

Монстр по имени «будущее», к сожалению, не укротим.

Человечество не всегда жило в страхе перед этим ненасытным чудовищем. Большую часть своей истории оно спокойно обходилось без будущего. Первобытные люди, собиратели и охотники, кочевавшие по необъятным просторам Евразии, а потом — скотоводы и земледельцы, начавшие образовывать первые устойчивые племена, о существовании будущего даже не подозревали. Время они воспринимали как самовоспроизводящийся годовой цикл: весна, лето, осень зима, повторяющийся из века в век и не приносящий в их жизнь ничего принципиально нового. Изменения, прежде всего, конечно, в виде технического прогресса, накапливались слишком медленно, чтобы быть замеченными на протяжении одного или даже нескольких поколений.

Эхом этого непрерывного круговорота является знаменитое место в книге Екклесиаста: «Род проходит, и род приходит… Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Идет ветер к югу, и переходит к северу… и возвращается ветер на круги свои… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Ек I: 4, 5, 6, 9)

Философское обобщение, заключенное в этой цитате, разумеется, содержит в себе значительно больший смысл, нежели простую метафоризацию повторяемости событий. Речь здесь идет о тщетности самой жизни. И вместе с тем оно свидетельствует о том, что в древнем сознании, даже в эпоху возникновения первых трансцендентных понятий: первых богов, первых магических ритуалов, предназначенных именно для воздействие на грядущее, время воспринималось не как совокупность соприкасающихся будущего и прошлого, образующих фактуру реальности, а лишь как тотальное, непрекращающееся настоящее — не имеющее границ и простирающееся из вечности в вечность.

У будущего тогда было другое название — «неизвестность». Теснимое врагами, истощением угодий, пастбищ, земли, пригодной для сельскохозяйственного оборота, наконец — фатальным изменением климата, что в истории человечества случалось не раз, племя вынуждено было покидать обжитые несколькими поколениями территории и уходить на новые земли — часто за сотни и тысячи километров от прежних. Под новым небом его ждали новые опасности, с которыми никто еще не умел бороться, новые боги, новые демоны, требующие жертв для умиротворения. Покинутый дом, где все было привычно, представлялся в этих условиях райской обителью. Так постепенно складывались легенды о Золотом Веке. И так же постепенно, из поколения в поколение, внедрялась в подсознание человечества мысль о том, что будущее, то есть пугающая неизвестность, всегда, при всех обстоятельствах хуже, чем изученное настоящее. Этот страх перед будущим, этот «ностратический архетип» потом еще не раз обнаружит себя в философии и религии, породив концепции «нисходящей ветви развития», говоря иными словами — регресса, ужасающей деградации человечества от мифической Совершенной Эпохи к убожеству современности.

Потрясающее открытие сделали древние греки. Помимо демократического правления, опробованного Клисфеном еще в VI веке до нашей эры, помимо начатков либерализма, проклюнувшихся в реформах Солона (та же «эпоха пророков»), помимо всех видов республик и деспотий, наук, искусств, философий, ремесел, то есть всего, что в дальнейшем составило суть европейской цивилизации, они, пожалуй, впервые за многие тысячи лет обнаружили, что у человечества есть история.

Конечно, достаточно подробные Хроники Царств, повествующие о победах и поражениях, о великих деяниях и катастрофах, об образовании государств и их внезапном распаде, существовали и в Древнем Шумере, и в Древнем Египте, и в Древнем Вавилоне, и в Древнем Китае. Такая форма сохранения прошлого была у древних народов весьма популярной. Однако хроники эти (точнее — анналы, краткие записи тех или иных экстраординарных событий) еще не представляли собой целостного изложения. Они не могли охватить всю предшествовавшую пустоту. Это была лишь горсть тусклых фонариков в сумерках тысячелетий. Древние греки отважно ринулись на исследование этого океана. Они впервые начали сопоставлять факты минувшего между собой, проверять их на достоверность, заполнять имеющиеся пробелы, впервые начали связывать национальное с мировым, создавая тем самым непрерывность потока времени. Последовательность событий предполагала их взаимную обусловленность, а отсюда было уже недалеко до осознания неких закономерностей бытия. Прошлое перестало быть набором окаменелых случайностей и превратилось в движение сил, порождающих настоящее. Говоря иными словами, оно стало историей, и появление специальной музы, Клио, ей покровительствующей, засвидетельствовало это первое разделение времени.

Оставалось сделать всего один шаг. Требовалось пробить незримый «барьер настоящего», ограничивающий обзор, осознать, что время — это не только то, что «было» и «есть», но и то, чего еще нет, но что, тем не менее, возникает с пугающей неизбежностью.

Древние греки этого шага не сделали. Идея «совершенного Космоса», которая лежала в основе всего античного мировоззрения, предполагала, что мир в его главных структурных признаках уже создан, он абсолютен, и никакая его принципиальная трансформация невозможна. Те же изменения реальности, которые все-таки происходят, представляют собой лишь выявление на поверхности бытия скрытых потенций. Ничего нового к уже существующему они добавить не могут.

Такое представление о Вселенной, с одной стороны, породило мощную логику, умение делать правильное заключение на основе имеющихся предпосылок, то есть выявлять «скрытое знание», которое Лейбниц позже назовет «истинным для всех возможных миров», но с другой стороны, пресекало время уровнем «текущих событий», не имеющих направленности и поэтому исключающих наступление будущего.

Этот барьер «наличного бытия» преодолело лишь христианство. Переход от политеизма, то есть от многополюсной трансценденции, от пространства истории, где действует несколько разнонаправленных центров силы, к монотеизму, к трансценденции универсальной, к единому богу, объемлющему собой все и вся, превратило историю, по крайней мере в европейском ее восприятии, из Хаоса в Космос, из борьбы непредсказуемых и непостижимых стихий, в стройный план, развертывание которого обусловлено божественным предначертанием. История обрела не только начало, «сотворение мира», что, впрочем, не является исключительно христианским открытием, но и его завершение, «конец всех эпох», ту точку на оси времени, куда устремляется настоящее.

Провиденциализм христианства открыл человечеству будущее. Время (а вместе с ним и сам человек) перестало необратимо умирать в настоящем. Оно устремилось вперед, образовав измерение, которое тут же начало заполняться «воображаемым существованием».

Трансляция «сюжетного времени» из метафизики христианства в область естественно-научного знания, в свою очередь, породило, как мы уже говорили, представление о прогрессе, то есть о сознательном, целенаправленном переустройстве текущей реальности, а трансляция христианского идеала будущего, Царства Божьего, «где несть ни печали, ни воздыхания», в область социальных наук позволило представить грядущее в виде конкретного и, как казалось тогда, вполне достижимого образа.

Европейская онтология обрела зримый смысл.

Правда, произошло это не сразу. Потребовалось почти полторы тысячи лет, чтобы идея времени, устремленного через настоящее из прошлого в будущее, времени, материализованного сменой последовательных форм бытия, утвердилась в европейском сознании. Только после появления космологии Коперника — Галилея — Дж. Бруно, сделавшей Землю не центром Вселенной, а частью необозримого мироздания, после появления теории эволюции, точно также сделавшей человека лишь частью всеобщего биогенеза (развития жизни), после появления механики, паровых двигателей, электричества, то есть с того момента, когда наука обрела статус структурной (производительной) силы, на повестку дня встал вопрос о конструировании истории.

Собственно почти вся европейская философия с периода Просвещения и до второй половины XX века — это философия будущего. Прагматическая ее составляющая была необыкновенна проста. Как настоящее, согласно законам природы, вырастает из прошлого, так будущее, согласно тем же законам, вырастает из настоящего. Познав эти законы и научившись применять их на практике, используя науку и технику в качестве инструмента, воздействующего на реальность, мы можем достичь того будущего, которое станет благодеянием для всего человечества.

Под знаком этого романтического прагматизма прошел весь XIX век. Он вызвал к жизни не только особый класс «носителей будущего» — молодежь (эхом чего явятся «студенческие революции» 1960-х годов), но и концепцию социализма — пожалуй, первую научную технологию построения будущего. Казалось, реализуется давний призыв: «Прошлое и настоящее — наши средства, только будущее — наша цель» (Блез Паскаль).

Правда, и тогда уже раздавались голоса, предупреждавшие об опасности. В частности, Николай Бердяев еще в 1923 г. писал, что «учение о прогрессе есть, прежде всего, совершенно ложное, не оправданное ни с научной, ни с философской, ни с моральной точки зрения обоготворение будущего за счет настоящего и прошлого… Прогресс превращает каждое человеческое поколение, каждое лицо человеческое, каждую эпоху истории в средство и орудие для окончательной цели- совершенства, могущества и блаженства грядущего человечества, в котором никто из нас не будет иметь удела… Никакое грядущее совершенство не может искупить всех мучений предшествующих поколений…Прогресс оказывается не вечной жизнью, не воскресением, а вечной смертью, вечным истреблением прошлого будущим, предшествующего поколения последующим»¹. Были и другие предостережения, из которых наибольшую известность приобрело пророчество О. Шпенглера о «Закате Европы». Однако по-настоящему они услышаны не были. Европейское, как впрочем и атлантическое, сознание их игнорировало. В полном соответствии с представлениями о линейном прогрессе будущее рассматривалось как закономерный идеал настоящего, как земной рай, как панацея от всех бед современности. Предполагалось, что жертвы, которых оно начало требовать уже тогда, — явление сугубо временное и обусловлено нынешним несовершенством мира. Отражением этих воззрений стал глобальный Европейский проект — постепенное распространение принципов европейского мироустройства на все человечество.

Возникала иллюзия, что будущее совсем рядом, что оно доступно и подвластно рассудку, что осуществится оно в уже известных координатах гуманизма и просвещения.

Эта иллюзия была развеяна двумя мировыми войнами первой половины XX века. Фактически, это была одна война, возобновившаяся после краткого перерыва. И для сознания просвещенной Европы они явилась подлинной катастрофой. Никто не мог понять, «каким образом прочный европейский мир в двадцать четыре часа взлетел на воздух и почему гуманная европейская цивилизация… оказалась карточным домиком (уж, кажется, выдумали книгопечатание и электричество, и даже радий, а настал час, — и под накрахмаленной рубашкой объявился все тот же звероподобный, волосатый человечище с дубиной)… Все разумные рассуждения тонули в океане крови, льющейся на огромной полосе в три тысячи верст, опоясавшей Европу. Никакой разум не мог объяснить, почему железом, динамитом и голодом человечество упрямо уничтожает само себя. Изливались какие-то вековые гнойники. Переживалось наследие прошлого… Так в несколько месяцев война завершила работу целого века»².

За какие-нибудь тридцать лет, с 1914 по 1945 год, человечество опять вернулось к тому, с чего начинало. Будущее, по крайней мере в пределах западной, евро-атлантической цивилизации, из предполагаемого благоденствия вновь превратилось в проклятие, в чудовищные жернова, неумолимо перемалывающие настоящее. Страх перед грядущим усилился в период «холодной войны», когда единственной зримой версией будущего представлялась картина всеобщего ядерного уничтожения. Будущего не хотел никто. Все хотели лишь настоящего, пусть даже самого мрачного и несправедливого.

Не внес ничего нового и короткий период надежд, вызванный распадом СССР. Уже через десять лет стало ясно, что крушение мировой системы социализма (обвал социалистического проекта, конкурировавшего с демократическим проектом Европы) не привело к объединению коммунистической (коллективистской) и либеральной (индивидуалистической) страт европейской цивилизации. Более того, добившись распада биполярного мира и решения в свою пользу «векового конфликта», который, как теперь очевидно, стабилизировал послевоенное существование, победители не смогли предложить человечеству внятный сценарий прогресса. Концепция «продолженного настоящего», то есть удержания любой ценой существующей ситуации, возобладавшая ныне в странах западного ареала, накапливает энергию «отсроченных изменений» и ведет к новому цивилизационному взрыву.

Это сейчас ощущают все.

И, возможно, единственным средством преодолеть новый страх перед будущим является его сознательная демифологизация. Будущее — это не божество, несущее человечеству исключительно благоденствие, но это и не голодный демон, не монстр, не дракон, готовый пожрать цивилизацию и культуру.

Будущее — это нечто совершенно иное.

Сначала обратимся к метафорам.

Будущее довольно часто сравнивают с тем местом реки, которое неумолимо приближается к водопаду. Затем колоссальная масса воды рушится вниз и после пены и бурных водоворотов, образующих современность, переходит в спокойное течение прошлого. При этом подчеркивается принципиальная разница между прошлым и будущим: прошлое мы знаем, но изменить не можем; будущее, напротив, скорее всего поддается воздействию, но зато ничего определенного о нем сказать нельзя³. Будущее также иногда сравнивают с пушкой, которая, оглушительно выстрелив в нас событием, сама — силой отдачи — откатывается назад и поэтому вечно недостижима⁴. Здесь следует обратить внимание именно на недостижимость будущего. Оно всегда ускользает от нас, пребывая где-то за линией горизонта. Можно также вспомнить классическую китайскую стратагему «Извлечь нечто из ничего», на наш взгляд, вполне приложимую и к нарицанию будущего.

Метафоры, как всегда, говорят одновременно и слишком много, и слишком мало. Они хорошо отражают суть будущего — его вещественную неуловимость, но они не в состоянии объяснить нам механизм этой неуловимости. Попытка же перейти от знания художественного, опирающегося на образ и эмоции, к знанию рациональному, основанному на логике и рассуждениях, приводит к общеизвестному парадоксу: будущее — это то, чего нет и чего даже в принципе быть не может. Пока будущее не наступило, оно просто не существует, представляя собой условность, не обладающую никакими реальными характеристиками. Когда же будущее наступает, что, кстати, удается зафиксировать далеко не всегда, оно мгновенно превращается в настоящее и тем самым выходит за рамки собственного определения.

Если требуется еще одно образное сравнение, то будущее — это мираж, который рассеивается, как только к нему приближаешься.

Правда, в той же логической парадигме не существует и настоящее. Оно, подобно будущему, умирает практически в самый момент своего рождения. И потому настоящее представляет собою не длительность, имеющую самостоятельное физическое значение, а лишь тот «срез» временного потока, где будущее превращается в прошлое. Настоящее одномоментно. Линейной размерности по оси времени у него нет.

То есть, мы не способны определить данные категории «в чистом виде». Это связано, вероятно, с тем, что собственно время как характеристика бытия не определимо в координатах современной науки. Оно является одной из главных онтологических аксиом, связующих мироздание, и поэтому не поддается аналитической формалистике. Мы вынуждены определять категории времени исключительно через косвенные параметры — там, где время выражено, например, в последовательных формах развития.

Здесь, правда, следует уточнить, что мы будем понимать под развитием. Под развитием мы, в полном соответствии с классическими представлениями, сложившимися к настоящему времени, будем понимать необратимое, направленное и, в целом, закономерное изменение сложной системы, выводящее ее в итоге к некоему новому состоянию. Причем, неважно, что в данном случае является источником изменений: движение материи в бесконечность, порожденное Большим взрывом, который, в свою очередь, привел к образованию нашей Вселенной, или деятельность самого человека, как это имеет место в развитии культуры и техносферы. Важно лишь то, что подобные изменения вообще происходят.

Очевидно, что для характеристики такого процесса необходимы все три указанных фактора. Обратимость изменений предполагает не развитие, а только функционирование: система, претерпев ряд трансформаций, возвращается к исходному состоянию. Без направленности изменений они не могут накапливаться, а это значит, что процесс лишается необходимой «сюжетности». Отсутствие же закономерности изменений свидетельствует об их хаотическом, случайном характере.

Очевидно также, что время — это «среда» развития, вне времени, вне регистрации изменений, осуществляемых человеком, развитие не существует, и, пытаясь выразить категории времени через формы развития, мы тем самым определяем «время через время».

Этот порочный круг может быть разорван лишь тем способом, который уже не раз использовался в гносеологии: введением первичных понятий, введением аксиом — того, что воспринимается просто как данность и не подлежит дальнейшему уточнению.

Именно такой шаг мы и делаем.

Мы определим будущее как такое структурное состояние развивающейся системы, которое принципиально, до полной несовместимости отличается от предшествующего.

Если говорить о развитии глобальной человеческой цивилизации, например, то ее индустриальная фаза, где в экономике господствует машинное производство, наглядно отличается как от сельскохозяйственной фазы, так и от фазы средневековой, производственная деятельность которых основана почти исключительно на ручном труде. Они соотносятся между собой как абсолютное будущее и абсолютное прошлое; структурные (социально-экономические) параметры их несовместимы. Квантовая физика, построившая в XX веке принципиально иную картину мира, основанную не на «конечных», а на вероятностных локализациях (и состояниях) микрочастиц, является, в свою очередь, будущим по отношению к классической физике, основанной на законах Ньютона. Это пример будущего в науке. А, скажем, абстрактная живопись, отказавшаяся от конкретных зрительных форм, представляет собой будущее по сравнению с живописью предметной.

Причем, мы вовсе не даем какую-либо оценку этих явлений. Мы не пытаемся выяснить, что лучше — «золотая античность» или «железный» XIX век. Что нам ближе — пленэры импрессионизма или хаотичные, бессмысленные, на первый взгляд, мазки и пятна В. В. Кандинского. Мы просто говорим, о том, что эти системные состояния — в истории или в живописи — принципиально отличаются друг от друга.

Тогда настоящее, в свою очередь, мы можем определить как такое состояние развивающейся системы, при котором принципиальных структурных изменений не происходит. Настоящее в этом случае будет представлять собой интервал, куда входят и близкое будущее, и недавнее прошлое. Все это в совокупности можно рассматривать в качестве продолженного настоящего, и теперь оно обретает физическую размерность на оси времени.

И вот здесь сразу же проступает одна из главных футурологических характеристик, о которой мы уже говорили. Переход от настоящего к будущему всегда является глубоким структурным преобразованием. Он всегда представляет собой системную катастрофу, и масштаб такой катастрофы зависит только от масштаба самой системы.

Мы говорим о наступлении личного будущего, если принципиальные изменения ограничены жизнью отдельного человека. Смерть человека, несомненно, является катастрофой для него самого, но на жизнь государства и общества влияния, как правило, не оказывает.

Мы говорим об историческом будущем, если структурные изменения, даже очень существенные, все-таки ограничены отдельным социумом или государством. Октябрьская революция 1917 г., например, несомненно была абсолютным будущим для России, но она не привела к каким-либо трансформациям тогдашнего цивилизационного статуса.

И, наконец, глобальным будущим, которое интересует нас в первую очередь, мы называем будущее, принципиально меняющее основы всего существования человечества. Таким будущим, например, стала производящая экономика (земледелие и скотоводство) аграрной фазы развития по сравнению с присваивающей экономикой (собирательство и охота) более ранней архаической фазы.

Подчеркнем еще раз: глубокие структурные преобразования при наступлении будущего — это, вероятно, универсальный закон любого развития. Он проявляет себя на всех онтологических уровнях мироздания и выражает, по-видимому, фундаментальную общность нашего бытия. Об этом мы тоже уже говорили в предыдущей главе. Законы, истинные для Вселенной, должны быть истинными и для человека. Тем более они должны быть истинными для динамики социально-экономических фаз, последовательность которых образует историю.

Подчеркнем также, что, конечно, не каждая историческая катастрофа обязательно является сменой цивилизационных фаз. Она может быть вызвана и другими причинами. Однако каждая смена фаз, то есть наступление глобального будущего, непременно является катастрофой. Во всяком случае, именно так происходило на протяжении тысячелетий. Тоффлер насчитывает в истории человечества три таких катастрофы, другие исследователи, в частности Назаретян, — несколько больше⁵, но неизбежность, повторяемость катастроф признается практически всеми.

Иными словами, будущее вырастает из хаоса.

Собственно, осознано это было очень давно. Уже древние космогонии рассматривали становление Мира как преодоление Хаоса. «Орфей говорит, что сначала был вечный, беспредельный, нерожденный Хаос, из которого возникло все. Этот Хаос, по его словам, не тьма и не свет, не влажное и не сухое, не теплое и не холодное, но все вместе смешанное; он был вечно, единый и бесформенный»⁶. То есть, «Хаос — то первичное состояние мира, которое предшествовало упорядочению, созданию Космоса. Хаос темен и ужасен, он всегда враждебен богам и людям… Подвиг героя, создателя Космоса, — в победе над Хаосом. Так, в древнейшей космогонии месопотамского мира «Энума Элиш» («Когда наверху») порядок представляет верховный вавилонский бог Мардук, побеждающий чудовище праокеана Тиамат и создающий мир из смешения его останков. В древнееврейском мифе бог Яхве создал Вселенную победив первое чудовище Рахав. В древнем Египте фараон приравнивался к богу Ра — победителю мифического дракона Апопа, в то время как его враги идентифицировались с тем драконом… Однако ужасающий Хаос не исчезает совершенно в этой борьбе. Он остается в виде хтонического мрака, царства смерти и выступает, в частности, в античной мифологии в образах Тартара, Аида, Стикса, Леты. Подземный мир заселен существами, не выходившими из «утробного» мира, которые не смогли преодолеть своей хтонической эмбриональности, хотя и развились в некие «протоформы», которые окостенели в промежуточном состоянии… И поскольку всякая мироструктура когда-то возникла (была сотворена), она уже поэтому содержит в себе элемент нестабильности (Хаоса), т. е. имеет тенденцию к распаду и поэтому должна поддерживаться и, когда это необходимо пересотворяться, по выражению Мирча Элиаде. Таким образом, победа над Хаосом — процесс не окончательный, но на время «отложенный»… Путь такого «пересотворения» — возвращение к первоначальному состоянию хаоса через ритуал, который строго контролирует и регламентирует соприкосновение с деструктивными элементами мироздания. Такое возвращение осуществляется, в частности, через ритуальную оргию как процесс временной (но не произвольной!) дезинтеграции социальных структур во имя возобновления мирового цикла, циркулирования священной космической энергии. Празднование Нового года у всех народов мира и регулярные карнавалы есть ежегодное повторение космогоний»⁷.

То есть, древним сознанием Хаос воспринимался как, возможно, зловещая, но необходимая часть мироздания, которая присутствует в нем изначально и не может быть полностью устранена. Несколько позже, уже в период античности, возникает представление о двойственной (диалектической) природе Хаоса: Хаос не только все нивелирует, поглощает, являясь хранилищем смерти (небытия), но одновременно все раскрывает, освобождает, и предстает как источник жизнетворения. Более того, периодическое погружение в Хаос имеет и позитивную сторону. Оно способствует обновлению (пересотворению) мира, пробуждению в нем творческих, созидательных сил⁷. Мир возникает как результат борьбы Хаоса и Порядка.

Европейское Просвещение нарушило этот экзистенциальный баланс. «Детский период» научного творчества, базирующийся в основном на механике Ньютона, привел к тому, что мир стал рассматриваться как очень сложный, но все-таки конечный в своей сложности механизм, нечто вроде механизма часов, который вполне доступен настройке и регулированию. В подходе к закономерностям бытия возобладал линейный детерминизм, построенный в логике «если… то…». Если мы совершаем такие-то действия, то неизбежно получаем такой-то результат. Это породило иллюзию тотальной проектности, иллюзию управляемости развитием, которое может быть осуществлено в рамках простого арифметического конструирования. Считалось, что просчитать (предусмотреть) можно все, отклонения, аномалии, сбои объяснялись лишь недостаточной глубиной расчета. В таком мире, разумеется, не было места хаосу. Он был объявлен патологией социального бытия и вытеснялся из жизни всеми возможными методами.

«Кризис аналитичности» разразился в ХХ веке. Сначала квантовая революция присоединила к удобному и простому миру ньютоновских законов онтологическую неопределенность мира микрочастиц, и оказалось, что многие «аномалии», считавшиеся явлением временным, вырастают оттуда, то есть они принципиально не устранимы, затем Вторая мировая война продемонстрировала преимущества «логики хаоса», логики «опрокинутых ситуаций» над позиционной, медленной логикой строго аналитического планирования⁸, и, наконец, крушение гигантского социалистического проекта, пытавшегося выстроить полностью регламентированную реальность, то есть уничтожить хаос как факт, убедительно доказало, что подобная реальность нежизнеспособна.

Права хаоса начала восстанавливать синергетика⁹. Опираясь на теорию неравновесных систем, разработанную нобелевским лауреатом Ильей Пригожиным, синергетика утверждает, что хаос — это не патология, а норма развития, он присутствует в любой развивающейся системе и как раз накопление хаоса (неопределенности) переводит ее в неравновесное состояние. Далее следует структурная трансформация и переход системы на новый онтологический уровень. То есть то, о чем мы говорили в предыдущей главе. В этих координатах история представляет собой чередование порядка и хаоса, периодов целостности и периодов цивилизационной деструкции. Погружение в хаос есть закономерный этап развития.

Более того, синергетика утверждает, что трансформация предыдущей целостности в последующую не есть процесс произвольный. Поскольку исходная целостность обладает определенной структурой, то и преобразовываться она способна лишь в определенный набор состояний. Такие состояния синергетика называет аттракторами. Одни аттракторы имеют большую вероятность реализации, другие — меньшую, но в совокупности они составляют будущее системы. Будущее таким образом оказывается множественным. А если еще учесть, что траектория перехода к тому или иному аттрактору, согласно синергетическим представлениям, зависит от случайных причин, то будущее расплывается в неопределенности, где невозможно установить никакие координаты.

Вывод напрашивается неутешительный. Если мы действительно находимся в периоде завершения индустриальной фазы, а целый ряд типологических признаков свидетельствуют, что это именно так, если начинается новый фазовый переход, который затронет, по-видимому, всю существующую цивилизацию, то погружение в хаос, в данном случае исторически неизбежное, может приобрести глобальный характер.

Мы подошли к самому краю времени, которое называется «настоящее». Дальше распахивается неизвестность, носящее имя «будущее». Оно накатывается на нас, как цунами, вырастая от мелкой, почти незаметной волны до гигантского гребня, скрывающего половину неба.

Можно ли заглянуть в сердце бури? Можно ли различить хоть что-нибудь за надвигающейся пеленой неизвестности? Можно ли, наконец, хоть что-нибудь предпринять, чтобы последствия апокалипсического урагана были менее сокрушительными?

От ответа на эти вопросы зависит сейчас очень многое.

Из определения будущего как фазы развития, принципиально отличающейся от предшествующей, следует одно важное качество этого состояния времени, которое отсекает от него сразу целую область умозрительных спекуляций. Сформулировать его можно так: будущее предсказать нельзя. Идея будущего — это идея, абсолютно противоречащая настоящему. Это «безумная идея», если вспомнить известное высказывание Гейзенберга. Будущее — это некая принципиальная новизна. Оно всегда не такое, как мы его себе представляем. Если будущее предсказать возможно, если удается сделать подробный и точный прогноз каких-либо предстоящих событий, значит мы имеем дело не с будущим, а с продолженным настоящим, само же будущее от прогностического обобщения ускользнуло, оно осталось вне поля нашего зрения и вскоре проявит себя самым неожиданным образом.

Собственно, об этом свидетельствует вся история человечества. Вряд ли первобытные люди, охотники и собиратели плодов и корней, могли представить себе, что будут когда-нибудь вскапывать землю, бросать в нее семена растений, скопленных с громадным трудом, а потом много месяцев ждать, чтобы собрать урожай. Это показалось бы им неимоверной глупостью. Зачем закапывать в землю то, что можно съесть прямо сейчас? Сельское хозяйство, ныне кажущееся обыденным, пришло к нам из будущего. Точно также древние римляне, несмотря на высочайший для той эпохи уровень развития науки и техники, не могли даже вообразить, что основную физическую работу будут когда-нибудь осуществлять не рабы, «говорящие орудия производства», а железные механизмы, дышащие огнем и дымом, хотя шар Герона, прообраз паровой машины, был изобретен еще в I веке нашей эры.

Средневековье не могло представить себе промышленного электричества, девятнадцатый век — авиации и транспорта с двигателями внутреннего сгорания, а зачинатели вычислительной техники в середине двадцатого века даже не догадывались о том, что порождают «компьютерную революцию», «экономику знаний», «всемирную паутину», «информационное общество».

В свое время один из российских фантастов сформулировал эту проблему так. Существуют три вида будущего: будущее, в котором хочется жить (здесь речь, конечно, идет об утопиях, хотя стоит ли жить в утопиях — вопрос достаточно спорный), будущее, в котором жить не хочется (здесь имеются в виду уже антиутопии), и будущее, о котором мы ничего не знаем. Так вот, если первые два вида будущего представляют собой типичное «продолженное настоящее»: они образуются экстраполяцией, «переносом вперед» главных проблем (надежд) современности, то третий вид будущего, «о котором мы ничего не знаем», это и есть реальное будущее, новый непостижимый мир, непрерывно вторгающийся в настоящее и преобразующий его в нечто совершенно иное.

Теперь определим, что мы понимаем под предсказанием. Под предсказанием мы, исходя из наших представлений о механике бытия, понимаем вовсе не любое высказывание о будущем, пусть даже сделанное в самой яркой литературной форме, а лишь такое, которое соответствует определенным параметрам. Как в классической трагедии для соответствия жанру необходимо было соблюдение «трех единств»: единства времени, единства места и единства действия, так и предсказание будущего может рассматриваться в качестве такового, только если оно отвечает на три вопроса: что именно произойдет, как это произойдет и когда это произойдет.

Очевидно, что под данное определения прежде всего не попадают пророчества. Классические пророчества, из которых в европейской культуре наиболее известны Апокалипсис Иоанна Богослова и книга «Центурии» Нострадамуса, строго говоря, вообще не обладают каким-либо прогностическим содержанием. Это скорее специфический философский вокабулярий: набор метафор, образов, сюжетов, языковых конструкций, предназначенный для мистического истолкование текущей реальности. Метафора, которая лежит в основе любого пророчества, позволяет применить его также почти к любому историческому периоду. Выходящую из дыма «железную саранчу», упоминаемую в Апокалипсисе, можно уподобить и тяжелой пехоте, опустошавшей Европу во времена религиозных войн, и авиации, появившейся на четыре столетия позже, и даже межконтинентальным ракетам, принятым на вооружение в период «холодной войны». А если возникнут когда-нибудь боевые роботы, показанные в фильмах о «Терминаторе» (что, впрочем, кажется маловероятным уже сейчас), то и это будет полностью соответствовать видениям Иоанна из Патмоса.

Единственное назначение всех пророчеств — напоминать человечеству о хрупкости земного существования, о том, что технологическое могущество цивилизации обманчиво и что человек по-прежнему беспомощен перед законами вселенского бытия.

Фактически, пророчества, кем бы и когда бы они ни были созданы, возвещают о том, о чем пытаемся, правда на другом языке, сказать и мы: будущее для нас — это пугающая неизвестность, и наступление его, как правило, оборачивается неисчислимыми бедствиями.

Кстати, когда Мишель Нострадамус, пожалуй, самый известный пророк в европейской истории, попытался от метафорических иносказаний перейти в конкретной прогностике, то результаты этого шага оказались весьма плачевными. Ничем не ознаменовался 1580 год, в котором Нострадамусом было предсказано начало «странного времени»; в 1607 году, опять-таки вопреки предсказанному, не начались гонения на астрологов; в том же 1607 году ничего трагическому не случилось с королем Марокко; и, главное, в 1609 году Папа Римский не умер, как Нострадамус ему предрекал, и послы европейских держав напрасно держали наготове коней, чтобы сообщить своим правительствам эту скорбную весть¹⁰.

Так же из сферы подлинных предсказаний следует исключить совпадения или «предсказания задним числом». Механика подобных предсказаний проста. Ежегодно только в Соединенных Штатах Америки, не считая Европы, Китая, Японии и России, выпускается около 900 книг в жанре фантастики. Причем, здесь учитываются лишь новые произведения, не считая весьма обширного спектра переизданий. В значительной части этого материала высказываются различные версии будущего, и если какое-либо знаменательное событие в дальнейшем произойдет, ему не так уж трудно будет подобрать литературное соответствие.

В качестве классического примера тут можно привести строки Андрея Белого, написанные еще в 1921 году: «Мир — рвался в опытах Кюри / Атомной, лопнувшею бомбой / На электронные струи / Невоплощенной гекатомбой»¹¹. Нет никаких сомнений, что в момент создания они представляли собой сугубо поэтическую метафору и прогностическое содержание обрели только после возникновения в середине сороковых годов прошлого века ядерного оружия.

Следует, правда, признать, что именно с литературными предвидениями грядущего, которые в силу особенностей беллетристики, как правило, оказываются на виду, дело обстоит не так просто.

Конечно, «технологические предсказания» будущего, содержащиеся в произведениях знаменитых фантастов, на которые обычно ссылаются, говоря о прогностических функциях литературы, как, по-видимому, уже понятно, настоящими предсказаниями не являются. Они представляют собой все то же «вечное настоящее» — механическое продолжение в завтра имеющихся тенденций развития. Ничего нового они в картину мира не вносят. Если существует артиллерия, а во времена Жюль Верна она уже играла в военном деле первостепенную роль, значит можно построить гигантскую пушку и отправить из нее людей на Луну. Если существуют аэростаты, а в эпоху Уэллса этот способ воздухоплавания переживал короткий период расцвета, значит скоро появятся гигантские управляемые дирижабли, и как раз они превратятся в основной транспорт будущего. Если человек вышел в космос, значит заселение планет Солнечной системы — дело ближайших десятилетий. При этом ортогональных, «перпендикулярных» решений проблем современности фантасты, как правило, не замечают. Жюль Верн не догадывался о перспективах ракетного движения, ставшего главным средством в последующем освоении космического пространства, Уэллс предрекал развитие дирижаблей всего за несколько лет до появления авиации — летательных аппаратов тяжелее воздуха, а фантастам 1950–1980 годов в голову не приходило, что экспансия человечества будет направлена не в космос, а в виртуал.

Никто так не промахивается с предсказаниями грядущего, как авторы научной фантастики.

Аналогичную судьбу имеют и литературные пророчества. Не осуществились ни мрачные картины антиутопий, описанные в романах «Мы», «Прекрасный новый мир», «1984», «Времена негодяев», «451 градус по Фаренгейту», ни картины «светлого будущего», созданные советскими фантастами, в том числе Аркадием и Борисом Стругацкими. Причем несовпадение литературного будущего с будущим реальным оказалось настолько разительным, что один из знаменитых фантастов вынужден был заявить: «Мы не предсказываем будущее, мы предотвращаем его», имея в виду, что написанное на бумаге никогда не станет реальностью.

Однако история литературы знает и другие примеры. В 1898 году американский писатель Морган Робертсон в романе с показательным названием «Тщетность», кстати в момент публикации оставшемся практически незамеченным, описал гибель гигантского корабля «Титан», в первом же своем рейсе через океан столкнувшегося с айсбергом. А в 1912 году точно так же, в первом же своем рабочем рейсе через Атлантику столкнулся с айсбергом и затонул реальный «Титаник». Повторилось все, вплоть до деталей: имена кораблей, их гигантские по тому времени размеры, невероятная шумиха в прессе, поднятая перед спуском на воду, присутствие на борту множества знаменитостей, нехватка спасательных средств, и так далее.

Более того, в марте 1944 года, в разгар Второй мировой войны, другой американский писатель Клив Картмилл напечатал в журнале «Эстаундинг» рассказ «Линия смерти», повествовавший о том, что в глубокой тайне, в секретных лабораториях США создается невиданная доселе бомба, разрушительная сила которой основывается на распаде атомного ядра. Аналогии с реальными сверхсекретными разработками, проводившимися в то время в Лос Аламосе, где действительно создавалось американское ядерное оружие, были настолько прозрачными (упоминались, в частности, цепная реакция и уран-235), что ФБР заподозрило утечку стратегической информации. Автору произведения пришлось доказывать, что никакого отношения к «атомному проекту» он не имеет, а все события, в том числе и подробности научных открытий, — плод творческого воображения.

И примерно в эти же годы в нацистской Германии был снят с проката фильм гения немого кино Фрица Ланга «Женщина на Луне». Причем, причиной запрета здесь послужило то, что в Третьем Рейхе в ту пору «полным ходом шли работы над сверхсекретным «оружием возмездия» — управляемыми реактивными снарядами «фау». А макеты ракет в фильме Ланга, по убеждению Вернера фон Брауна, слишком напоминали реальные очертания того, что создавалось под его руководством на полигоне в Пенемюнде…»¹².

Простым совпадением (предсказанием задним числом) подобные факты не объяснить. Остается предположить, что будущее в каком-то виде «уже существует» и что есть люди, способные прозревать если и не целостную картину грядущего, то по крайней мере некоторые ее реалии.

В известной степени это так. Правда, не в том обывательском смысле, который обычно вкладывается в предсказания будущего. Просто существует логика исторического развития, логика развития техносферы, то есть сцепленного появления разного рода технических инноваций, логика функционирования социума, логика отношений людей, логика поведения их в тех или иных ситуациях. Интегрирование всего этого материала, иными словами, сведение его в единый сценарный вектор, обладающий потенциалом развития, может породить картину будущего, имеющую весьма высокую вероятность осуществления. В рамках классической аналитики подобная задача неразрешима: перебор параметров средствами двузначной «компьютерной логики» потребовал бы времени большего, чем время существования всей нашей Вселенной. Однако такое интегрирование возможно осуществить методами эвристики, главным из которых является «творческое прозрение». И вот здесь писатели, умеющие производить «сценирование реальности», то есть интуитивно сводить бесчисленные ее параметры в единый сюжет, оказываются в более выгодном положении, чем аналитики.

Литературное предвидение — это, вероятно, единственный метод, способный в какой-то мере прозревать будущее. Это своего рода «гадание на аттракторах», которыми оперирует синергетика. Ведь аттракторы, по сути представляющие собой «вероятное будущее», тоже являются интеграторами текущей реальности. Художественный прогноз обретает таким образом научный фундамент.

Правда, у данного метода имеется существенный недостаток. В момент предсказания, находясь «внутри настоящего», невозможно определить, какое высказывание о будущем является истинным, а какое ложным, какое осуществится, а какое так и останется фантазией автора. Это становится ясным лишь в момент реализации предсказания, то есть тогда, когда его прогностическое значение равно нулю.

Литературные предвидения поэтому могут служить лишь самыми общими реперами потока времени.

Что же касается профессиональных «предсказателей будущего»: астрологов, ясновидящих, магов, прорицателей, экстрасенсов, то следует констатировать, что несмотря на обилие исторических доказательств удачных пророчеств (скажем, волхвов князю Олегу: «И примешь ты смерть от коня своего»), статистика однозначно свидетельствует против них.

Даже если взять короткий период с середины XX века до наших дней, то, например, конец света за это время предсказывался великое множество раз: 20 декабря 1954 г. (Ч. Лаугхед), 14 июля 1960 г. в 13 час. 45 мин. (Э. Бланко), 2 февраля 1962 г. между 12.05 и 12.15 час. (индийские астрологи), 25 декабря 1967 г. (Д. Йенсен), 31 декабря 1970 г. в 24.00 (церковь Истинного Света), 1975 г. (Ч. Рассел), 2 октября 1978 г. (Д. Стронг), 29 апреля 1980 г. (бахаистская секта), 2 октября 1982 г. (Ч. Рассел), 11–13 сентября 1988 г. (Э. Визенант), 31 декабря 1989 г. (Э. Клэр), 1992 г. (В. Мегре, Анастасия), 28 октября 1992 г. (Л. Лим), 14–24 ноября 1993 г. (Белое братство), 17 декабря 1996 г. (Шелдон Нидл), 1997 г. (гуру Джан Аватара Муни), сентябрь — октябрь 1998 г. (Э. Бикташев), 19 июля 1999 г. (А. Прийма), август 1999 г. (Х. Чен), 6 августа 1999 г. (С. Проскуряков), 11 августа 1999 г. в 11.11 час. (Н. Баринов), сентябрь 1999 г. (С. Полас), сентябрь 1999 г. (Секу Асахара), 6 декабря 1999 г. около 18 час. вечера (южнокорейцы Че и Пак), 2000 г. (более трехсот предсказаний), начало 2000 г. (В. Соболев), середина 2000 г. (С. Ковалевский), 2002 г. (индейцы-приадаматы), 2002 г. (Аватара Муни), 2002 г. (Ридер), 7 июля 2002 г. в 03.00 ночи (А. Прийма)¹³…

Кто-нибудь заметил этот гигантский катаклизм? Кто-нибудь обратил внимание на занавес вселенской трагедии? Или все же прав был польский афорист Станислав Ежи Лец, в свое время предупреждавший: «Только не ждите слишком многого от конца света»?

Научные предвидения, впрочем, не лучше. Если «короткие прогнозы» в пределах своей специальности ученые делают достаточно хорошо, то в области «фундаментальной прогностики» промахиваются не реже, чем астрологи и экстрасенсы. Согласно таблице прогнозов, опубликованной в 1960-х гг. и основывавшейся на самых точных расчетах, уже в 1988 году все домашние работы должны были выполняться роботами, к 1990 году должны были быть синтезированы пищевые белки в объемах достаточных, чтобы накормить шесть миллиардов людей, еще в 1970 г. мы должны были получить полный контроль над погодой, в 1975 г. — ракету с ядерным двигателем, в 1985 г. — высадиться на Марсе, а к 1990 г. — организовать на Луне промышленное производство. Это не считая анабиоза (2006 г.) и трансляции необходимой человеку информации прямо в мозг (1998 г.)¹⁴.

Опять-таки спросим: где все эти необыкновенные чудеса?

Следует, вероятно, согласиться с С. Франком, который как-то сказал: «Мы не знаем о будущем решительно ничего. Будущее есть всегда великое x нашей жизни — неведомая, непроницаемая тайна»¹⁵.

Таковым в значительной мере оно пребывает и в настоящее время.

Другим фундаментальным свойством будущего, характеризующим внутреннюю механику смены эпох, является неравномерность его появления в настоящем. Будущее никогда не наступает сразу. Оно не образует границу, перейдя которую мы могли бы сказать, что очутились в будущем. Напротив, первоначально оно проявляет себя в виде весьма компактных инновационных образований, которые лишь постепенно преобразуются в принципиально иную историческую реальность. Эти образования можно назвать локусами будущего. Именно локусы (качественные инновации), а не простое количественное накопление уже существующих материальных и знаковых форм, считающихся обязательными для данной фазы цивилизации, являются двигателями преобразований и трансформируют настоящее в будущее.

Каждому локусу, в свою очередь, соответствует теоретически ожидаемый образ будущего, могущий при определенных условиях воплотиться в реальность. Подобное развитие локуса не может, разумеется, происходить в «чистом виде», само по себе, при игнорировании всех остальных внутрисистемных взаимодействий, и потому действительное воплощение каждого локуса отличается от теоретически ожидаемого. Так Венгерская революция 1956 года, «Пражская весна» в 1968 году и события в Польше — забастовочное движение начала 1980-х годов, являвшиеся локусами распада мировой системы социализма, действительно были реализованы, хотя и не совсем в той форме, как ожидалось. С другой стороны, Карибский кризис 1962 года, начавшийся с попытки СССР ввести ракеты на Кубу и представлявший собой локус третьей (ракетно-ядерной) мировой войны, не был реализован вовсе, соответствующий ему образ будущего не возник. Также не был реализован локус Февральской революции в России, который мог бы, по-видимому, привести к образованию демократического государства европейского типа.

Вот примеры еще некоторых локусов, известных истории. Эопил Герона Александрийского как локус паровых турбин и машинной цивилизации вообще. Махолет Леонардо да Винчи как локус будущей авиации. Борьба за инвеституру (право назначения духовных лиц) как локус Реформации и протестантизма. Балканские войны 1912–1913 гг. как локус Первой мировой войны. ЭНИАК (электронно-вычислительная машина, сконструированная в 1946 г.) как локус персональных компьютеров и компьютерной революции.

Вообще, локусов можно назвать неисчислимое множество. Они образуются непрерывно, представляя собой материальную фактуру развития. Конечно, не все локусы обретают немедленное воплощение, однако само их наличие неуклонно расслаивает, «разрыхляет» действительность.

А отсюда следует важный вывод. Настоящее — та реальность, в которой мы пребываем — неоднородно. В нем всегда присутствуют три «слоя времени», существенно отличающихся друг от друга.

Во-первых, это близкое прошлое, то есть прошлое, непосредственно примыкающее к настоящему. Оно образует «теневую реальность», имеющую тенденцию к возрождению и обладающую потому собственной творческой силой. В частности, для современной России такой «теневой реальностью» является социализм. Вероятность его возрождения, на наш взгляд, не слишком значительна, но все-таки она достаточно высока, чтобы обнаруживаться в текущей реальности и оказывать на нее влияние.

Во-вторых, это собственно настоящее, представляющее собой компромисс между прошлым и будущим. Компромисс между тем, что необратимо уходит, и тем, что грядет. Настоящее как реальность существует в состоянии устойчивого неравновесия и все время балансирует на грани созидания/разрушения.

И, в-третьих, это будущее, которое присутствует в настоящем в виде инновационных локусов. Выражены они в разной степени и имеют, конечно, разный цивилизационный потенциал, но от меры реализации их зависит конкретная картина грядущего.

Прошлое пытается законсервировать текущую реальность, придав ей статус абсолютной незыблемости, будущее пытается реальность преобразовать, настоящее с большим или меньшим успехом пытается согласовать эти разнонаправленные тенденции.

Говоря иными словами, мир каждое мгновение возникает, меняя облик, и каждое мгновение распадается, чтобы возникнуть заново. Баланс «трех времен», баланс «технологий существования» обеспечивает необходимую непрерывность реальности. Суть конструкционного подхода к истории заключается в том, чтобы, влияя на развитие локусов с помощью методов, которые зачастую сами являются локусными инновациями, воздействовать таким образом и на будущее, создавая определенные его конформации.

Собственно, на бессознательном, социально-рефлекторном уровне этот метод используется в истории уже давно.

Подавление Католической церковью в период Средневековья различных ересей: богомилов, вальденсов, катаров и многих других, которые являлись локусами будущей Реформации, точно так же, как подавление уже в советское время локусов генетики, кибернетики и социальных наук представляли собой именно попытки управления будущим. Выражались они, в соответствие с идеологиями этих эпох, исключительно в репрессивной реакции социума на угрожающие ему изменения, но тем не менее достигли определенных успехов: и в том, и в другом случае трансмутация социальных структур была задержана на достаточно долгое время.

Заметим в этой связи, что энергия «отсроченных изменений», накопленная в обоих случаях, тем не менее, освободилась, но — уже в форме глобального катаклизма. Сначала был «изнутри» разрушен Католический мир, впрочем частично выживший, а затем, аналогичным путем, — мир советского социализма.

Нарушение «баланса времен» всегда приводит к тотальному распаду реальности.

Сложность же операционной работы с локусами точно такая, как и с предсказаниями будущего. Пока, к сожалению, не существует методов гарантированного их выявления. Не существует способа, наподобие, скажем, «решетки Пеннета» для простых чисел, который позволил бы отделять от истинных локусов, еще не раскрывших свой цивилизационный потенциал, с одной стороны — простые «технические модификации», не имеющие значимой новизны, а с другой — «фантомную инноватику», особенно развитую сейчас, обладающую новизной формы, но не новизной содержания.

Это — вечная проблема. Будущее действительно появляется в настоящем сначала лишь в виде слабых, почти незаметных ростков, заслоненных, как правило, кипучими событиями повседневности. Мы его просто не замечаем. Мы можем определить будущее только задним числом, при ретроспективном анализе, когда для нас оно уже давно превратилось в прошлое.

Кто бы мог, например, при виде пророка, въезжающего на ослике в Иерусалим, одного из десятков, а, возможно, и сотен пророк, бродивших в то время по Иудее, предугадать, что начинается великая христианская эра, которая преобразует весь мир и просуществует более двух тысяч лет — до настоящего времени?

Для традиционного еврейского общества Иисус был только еретиком, разрушающим привычные устои существования.

Реакция социума была однозначной.

Возможно, что и сейчас, в эпоху истощения мистической традиции христианства, среди множества экзотических сект (само их количество, кстати, свидетельствует о трансцендентном распаде) уже существует такая, которая представляет собой локус новой глобальной религии. Однако ни выделить ее среди тысяч и тысяч разнообразных «версий», ни хотя бы определить ее характерологические особенности мы пока не способны. Мы можем только предполагать, что «новая трансценденция» будет так же принципиально отличаться от христианства, как само христианство, бывшее когда-то тоже экзотической сектой, отличалось от «местных» религий античного времени.

Уместно здесь будет вспомнить и легенду о том, как к Наполеону, обдумывавшему планы вторжения в Англию, пришел Роберт Фултон, считающийся изобретателем парохода, и предложил осуществить десантную операцию через Ла-Манш с помощью парового флота. Наполеон отверг идею как сумасшедшую. Вторжение в Англию не состоялось.

Это, разумеется, только легенда. Хотя Фултон действительно в 1803 г. демонстрировал в Париже на Сене первое паровое судно, которое двигалось со скоростью около 7.5 километров в час. И тем не менее, эта легенда высвечивает характерную черту многих локусов. Они возникают в таком обличье, что распознать под ним будущее не в состоянии даже гений. В данном случае — Наполеон. Будущее слишком необычно и потому в момент своего зарождения выглядит абсурдным и неосуществимым.

Назовем ряд локусов (инновационных образований), которые, на наш взгляд, уже присутствуют в настоящем.

Чернобыльская катастрофа, как, впрочем, и нарастание динамики катастроф вообще, свидетельствует о том, что современная цивилизация обременена избыточной сложностью. Многие процессы сейчас становятся неуправляемыми, и мы приближаемся к рубежу, за которым может начаться необратимый техногенный распад.

Появление многочисленных сетевых структур, чрезвычайно лабильных и не признающих никаких международных границ, предвещает кризис «стационарного государства». В свою очередь, появление структурированных мировых диаспор: еврейской, китайской, польской, русской, армянской свидетельствует о начале образования государств совершенно нового типа — представляющих собой не совокупность территорий, а совокупность граждан. Такие «государства-вселенные», «государства-миры», по-видимому, являются зарождением «фрактальных империй» будущего.

С другой стороны, появление мощных негосударственных образований, глобальных структур, заметно влияющих на мировую политику и экономику: транснациональных корпораций и банков, Международного валютного фонда, Азиатско-Тихоокеанского форума, а также организаций типа «Гринпис», «Врачи без границ» и многих других также свидетельствует о зарождении социумов нового цивилизационного статуса — основанных не на национальной, а на корпоративной общности.

Эволюция компьютерных игр, непрерывно совершенствующихся в параметрах изобразительной достоверности, скорее всего, приведет к тому, что возникнет так называемый «мир высокой виртуальности», то есть искусственная реальность, которую ни по каким критериям нельзя будет отличить от «объективной реальности». Это повлечет за собой изменение самых фундаментальных представлений о бытии.

Появление элитных воинских подразделений: «альфа», «бета», «гамма», «морских котиков», «львов», «черных», «зеленых», «крапчатых» и других «беретов», становящихся главной ударной силой современных боевых операций, свидетельствует о возникновении в скором будущем особых команд, личный состав которых будет обладать уже сугубо «нечеловеческими» характеристиками: способностью действовать в ином режиме времени, существовать в условиях, для обычного человека смертельных, считывать в окружающем мире параметры, не воспринимаемые нормальной физиологией. Фактически, речь идет о возникновении нового «технологического» вида людей.

И, наконец, легализация «гендерных маргиналов» (различных сексуальных меньшинств), получающих сейчас статус гражданства во многих странах, свидетельствует о проявлении в нашей реальности, по крайней мере, двух принципиально новых цивилизационных культур: «чисто маскулинной» (мужской) и «чисто феминной» (женской). Современному «натуральному» человечеству придется научиться сосуществовать наравне с отличающимися от него «голубыми» и «розовыми» цивилизациями.

Подчеркнем еще раз: все перечисленные локусы будущего, впрочем, как и некоторые другие, которые мы пока оставляем за скобками, ныне уже действительно существуют и одним фактом своего бытия воздействуют на реальность.

Правда, воздействие это весьма специфическое. Локусы вовсе не связуют собой будущее с настоящим, прокладывая мостики перехода «отсюда — туда»; они уже сами, как таковые, являются будущим, и существующая реальность для них — только гумус, питательная среда, способствующая развитию.

Их воздействие на настоящее, как правило, деструктивно.

В свою очередь, локусы или группы локусов, выросшие до статуса атрибутивных признаков и тем самым приобретшие потенциал самодвижения, порождают цивилизационные тренды — генеральные (историообразующие) тенденции данной структурной фазы. Тренды обозначают лидирующий в данный момент цивилизационный процесс и обобщают развитие. Причем, являясь, подобно локусам, будущим-в-настоящем, тренды, как мы уже говорили, принципиально несовместимы с базисными основами старой цивилизации. Именно наличие мощных трендов, «ортогональных» к архитектонике современности, свидетельствует о завершении определенного исторического периода, и именно тренды, разламывая собой всю прежнюю социально-экономическую арматуру, порождают цивилизационные катастрофы.

В предыдущей главе мы обозначили два таких тренда: революция в биологии, представленная здесь локусами «элитных частей» и «гендерных маргиналов» (а также, добавим, локусами новейших биотехнологических достижений: генной инженерии, клонирования и т. д.) и революция в информатике, представленная локусами различных компьютерных технологий: электронными играми, моделированием, сетью мгновенных коммуникаций.

Обобщение другой группы локусов позволяет нам выделить еще два направления: катастрофический тренд, вырастающий из локусов техногенных и социальных сбоев, и фрактальный тренд, вырастающий из локусов сетевых структур.

Причем, если первые два тренда носят интеграционный характер: именно они образуют собой ландшафт нового мира, то катастрофический и фрактальный тренды, напротив, ответственны за деконструкцию: это механизмы демонтажа старой реальности.

Фактически, это и есть тот «монстр», который готов пожрать настоящее. И все наше дальнейшее существование, все наши надежды и перспективы определяются сейчас лишь одним: сумеем ли мы обуздать его стихийную силу.

Метод управления будущим путем тотального подавления инноваций, господствовавший в глобальной цивилизации, по крайней мере, несколько тысяч лет, в конце концов обнаружил свою полную бесперспективность. Не удалось «удержать настоящее» ни закрытым средневековым обществам Японии и Китая, где даже контакты с иностранцами были запрещены, дабы они не привносили в умы граждан ненужную смуту, ни военизированной Спарте, где неудачливых инноваторов просто казнили, ни европейскому католическому Средневековью, несмотря на интенсивно работавший механизм инквизиции, ни — столетиями позже — СССР, ни другим тоталитарным режимам. Никакие репрессии не помогали. Инновации (точней — флуктуации, случайные отклонения, предусмотреть которые невозможно) все равно постепенно накапливались и приводили к неизбежному рассогласованию социума. Система разваливалась, как только масштабы дисфункций достигали критической величины.

Осознание к ХХ веку этого репрессивного тупика заставило европейскую цивилизацию перейти к активному управлению будущим.

Исторически здесь выделились два крупных метода, которые поглощают собой все остальные.

Прежде всего — это метод нормативного прогнозирования. Суть его, если свести воедино различные вариации, заключается в следующем. Выявляются кризисные проблемы, существующие в текущей реальности, далее эти проблемы экстраполируются на несколько лет вперед — как правило, с увеличением масштаба каждой проблемы, — затем они анализируются, вместе или раздельно, и в результате предлагаются способы оптимального их решения.

Легко заметить, что данный метод практически совпадает с «технологическими предсказаниями», которые уже давно делаются научной фантастикой. Только в одном случае включается механизм математико-логического анализа (настолько, насколько он вообще применим к «нечеткой логике» экономических и социальных процессов), а в другом случае — механизм «художественного прозрения», в известном смысле, наверное, даже более эффективный, чем инструментарий «точного знания».

Элементарный пример подобного прогнозирования выглядит так: продовольствия на Земле сейчас катастрофически не хватает, численность же населения, особенно в восточных и южных регионах планеты, быстро растет, значит в будущем нас ожидает всемирный голод — следует, поэтому, резко интенсифицировать сельскохозяйственное производство.

Именно таким образом осуществляется государственное и геополитическое планирование в большинстве современных стран и, несмотря на некоторую карикатурность примера, который мы привели, на этом пути уже были достигнуты весьма впечатляющие результаты. В частности, несмотря на засекреченность целого ряда материалов, можно догадываться, что именно аналитические разработки фирмы «РЭНД-корпорейшн» (интеллектуального центра, образованного еще во Вторую мировую войну), и имевшие, кстати, символическое название «Мир в 2000-м году», позволили Соединенным Штатам достичь практически всех целей, которые к этому рубежу были намечены, включая и мировое лидерство, и распад СССР.

Более известны работы Римского клуба, созданного в конце 1960 гг. итальянским промышленником Аурелио Печчеи, сумевшим объединить западный интеллектуализм с возможностями политики и экономики. Теория «пределов роста», выдвинутая Дж. Форрестером и супругами Медоузами¹⁶, оказала колоссальное влияние на развитие индустриальных западных стран, и расширила либеральный рынок за счет экологических и ресурсосберегающих технологий.

Успех этих аналитических разработок повлек за собой образование аналогичных центров по всему миру. Метод нормативного прогнозирования был дополнен и углублен современными техниками исследований: проблемно-целевым поиском (техникой целеполагания), «дельфийской техникой» (многоуровневым опросом экспертов), техникой «логирования», «веерным методом» и некоторыми другими. Ни одна страна мира не обходится ныне без обращения к материалам такого рода.

Вместе с тем, нормативное прогнозирование при всех своих явных достоинствах, пренебрегать которыми не имеет смысла, при всей своей внешней логичности и простоте имеет один существенный недостаток. Оно не принимает в расчет фундаментального свойства будущего — его принципиальную новизну. Будущее — это не то, что наличествует, а то, чего нет, и глобальные проблемы, действительно время от времени возникающие перед человечеством, решаются, как правило, не за счет уже существующих технологий, которые по отношения к ним являются технологиями «вчерашнего дня», а путем перехода цивилизации на новый системный уровень, где такие проблемы либо оказываются второстепенными, либо снимаются вообще.

Слабость нормативного прогнозирования можно пояснить простым примером. Сто лет назад английские ученые сделали вполне реальный прогноз: к середине двадцатого века весь Лондон будет покрыт стометровым слоем навоза. Этот прогноз опирался на вполне солидные научные данные: Лондон был тогда центром Британской империи, стремительно развивался, рос, так же стремительно развивался и транспорт, который в то время был исключительно гужевым; количество лошадей в городе увеличивалось с каждым годом, достаточно было построить соответствующие графики и диаграммы, чтобы получить впечатляющую, на первый взгляд, картину будущего. Альтернативы, казалось, не было. Однако всего через какие-то 10–15 лет возник бензиновый транспорт, чего в научной среде того времени никто предвидеть не мог, и проблема была не то чтобы решена, а просто отброшена за ненадобностью.

Правда, немедленно возникла иная проблема — проблема пробок на улицах, не приспособленным к колоссальным потокам машин, проблема дорожно-транспортных происшествий, ежегодно уносящих из жизни миллионы людей, проблема загрязнения атмосферы больших городов выхлопными газами. Уже сейчас очевидно, что традиционными методами эту проблему не снять. Решение здесь также должно быть ортогональным. Например, замена части физических перемещений перемещениями виртуальными, что, конечно, позволит разгрузить «вещественный мир».

Другим примером, показывающим слабость нормативного прогнозирования, является теория английского экономиста Томаса Мальтуса об избыточном народонаселении. Мальтус полагал (и в его эпоху для этого были все основания), что поскольку рост численности людей происходит в геометрической прогрессии (путем умножения), а рост средств производства, обеспечивающих существование — только в арифметической (путем сложения), то в скором будущем человечество ожидает демографическая катастрофа. В современной терминологии — не хватит ресурсов. Необходимо будет вводить строгие ограничения рождаемости. Частично Мальтус оказался прав. Западная цивилизация действительно находится сейчас в состоянии острого демографического кризиса. Только кризис этот связан не избытком населения, что сквозь «оптику» XIX столетия казалось вполне очевидным, а, напротив, с нарастающим его дефицитом. Рождаемость в индустриально развитых странах упала до уровня, недостаточного даже для простого воспроизводства, и Европе приходится ныне импортировать рабочую силу из стран Востока и Юга.

Кстати, та же ошибка содержится и в прогнозах Римского клуба. Согласно его расчетам, человечество также уже должно было находиться на грани гибели. Знаменитый доклад 1972 года предостерегал, что к 1981 г. истощатся мировые запасы золота, к 1985 г. — меркурия, к 1987 г. — олова. В 1992 г. мы должны были остаться без цинка и нефти, а в 1993 г. — без меди, свинца и газа. И что? Сейчас эти сроки отодвинуты, по крайней мере, на тридцать лет.

Собственно все провалы государственного планирования, все ошибки его и следующие из них социально-экономические тупики, а таких провалов и тупиков за последние десятилетия накопилось великое множество, свидетельствуют о недостаточности данного метода. Нормативное прогнозирование имеет дело не с будущим в истинном его воплощении, оно имеет дело опять-таки с «продолженным настоящим». Оно просто обречено на стратегические неудачи и, по сути, бессильно перед теми вопросами, которые подлинное будущее задает текущей реальности.

Более перспективен поэтому метод, идущий не столько «от материала», то есть от потенцирования реальности, сколько «от результата», который задается «поверх» материального мира — метод конструирования утопий, основанный на парадоксальной формуле: «чтобы получить икс, надо иметь немного этого икс». Данный метод предполагает сначала создание определенного «образа будущего» и лишь затем — инсталляцию этого образа в конкретную историческую действительность.

Надо сказать, конструирование утопий возникло вместе с осознанием истории как процесса. Одним из первых образов будущего было уже идеализированное государство Платона, управляемое, по мысли автора, не политиками, почти всегда преследующими сиюминутную цель, а философами, прозревающими онтологическую ценность «высоких смыслов». Громадный христианский проект, начавший возникать на рубеже нашей эры, предложил свой образ будущего в виде Царства Божьего, основанного на справедливости и любви — разумеется, в том виде, как их представляла себе европейская теософия. А последующие проекты, как правило, генетически связанные с христианским: «Утопия» Томаса Мора, «Город солнца» Томмазо Кампанеллы, «Христианополис» Иоахима Флорского и более поздние, детализировали этот на первых порах довольно схоластический образ и породили многочисленные попытки инсталлирования его в реальности: фаланстеры, общины, коммуны, религиозные секты, которые можно рассматривать как неосуществленные локусы подобного будущего.

Здесь любопытно то, что, едва зародившись, утопия сразу же властно потребовала воплощения в жизнь. Уже Платон (как, впрочем, и Сен-Симон через две тысячи лет после него) пытался заинтересовать своими идеями тогдашних правителей. Тени грядущего начали будоражить умы. В этом, кстати, и проявляется одно из главных достоинств метода конструирования. Сам образ будущего, каким бы далеким и умозрительным он на первый взгляд ни казался, уже несомненно воздействует на реальность и обладает поэтому громадной созидающей силой. Образ будущего открывает психологически внятную социальную перспективу, устраняет атавистический страх человека и общества перед неизвестностью, создает «точку схождения» спонтанных векторов настоящего и тем самым конвергирует разнонаправленную активность эпохи. «Коллективное бессознательное» не пребывает отныне в разрушительной смысловой пустоте; напротив, оно устремлено ко вполне очевидному и привлекательному горизонту.

Тусклая повседневность, как правило, замкнутая в себе, вдруг озаряется трансцендентными смыслами.

Однако, здесь же обнаруживает себя и главный технологический дефект конструирования. Образ будущего в этом случае действительно представляет собой некий общественный идеал: возгонку реальности, произведенную температурой мысли или художественного прозрения. Это — марево, эманация бытия, и как всякая эманация он абсолютно неуловим. Он не может быть воплощен в вещественных формах. Говоря проще, будущее, нарисованное утопистами, с реальностью совместить нельзя.

Поэтому социальные инсталляции живут очень недолго. Фаланстеры и коммуны, создаваемые последователями Сен-Симона, Оуэна, Фурье, распадались почти сразу же после своего образования. Фашизм, несмотря на первоначальные головокружительные успехи, продержался немногим более десяти лет. Социализм (советского типа) — 74 года. А либерализм западного формата, если считать моментом его инсталляции возникновение в Европе и США гражданского общества в начале 1970-х годов, пока — еще меньше. Механика возникновения будущего неумолима. Все, что не соответствует внутренним законам истории, будет ими деформировано или уничтожено. Образ будущего не может быть схоластическим, произвольным, выдуманным «из головы»; он должен находиться «внутри» определенных цивилизационных параметров.

Только тогда конструирование будущего станет возможным.

Итак, реальное будущее возникает как инсталляция крупных цивилизационных трендов, которые, переустраивая настоящее, образуют собой новый ландшафт истории. Однако мощный цивилизационный тренд — это процесс всегда многоуровневый, многозначный, вариативный, овеществление его в настоящем может происходить самыми разными способами и потому реальное будущее, которое он создает, существует не в одном-единственном варианте, как иногда кажется при взгляде «отсюда», а в виде нескольких более-менее равноправных между собою версий.

Каждая такая версия будущего лежит, разумеется, внутри новых цивилизационных параметров, создаваемых трендами, и вместе с тем эти версии (аттракторы на языке синергетики) достаточно сильно отличаются друг от друга. По субъективной ориентации здесь можно выделить благоприятную версию — тот образ будущего, который нас устраивает больше всего, и, соответственно, неблагоприятную версию — будущее, которого мы не хотели бы ни при каких обстоятельствах. Примерами здесь могут послужить шведский социализм — благоприятная версия сознательного социалистического мироустройства, и социализм советский — неблагоприятная версия того же самого будущего. Как видим, версии могут расходиться очень существенно.

Вместе с тем, отличаясь друг от друга различными характеристиками, все версии будущего одновременно имеют и некое общее содержание. Это так называемое неизбежное будущее — та часть будущего, которая объективизирована самим ходом истории. Неизбежное будущее составляет, вероятно, значительный объем любой версии и возникает независимо от нашего желания или нежелания. А благоприятная или неблагоприятная версии будущего «сдвинуты» относительно неизбежного будущего на те решения, которые будут приняты в настоящем. Этим современный подход отличается как от известной схемы классического марксизма, где неизбежное и реальное будущее всегда совпадают, так и от подхода к истории как к спонтанному, ничем не регулируемому процессу, многократно проходящему через «воронки», в которых реальное будущее также редуцируется до неизбежного.

Разницу между неизбежной составляющей будущего и той его версией, которая в итоге будет осуществлена, можно пояснить следующим примером. Атомная бомба представляла собой в истории человечества технологический абсолют. Появление ее было предопределено всей логикой развития техносферы. Если уж открыта ядерная реакция, освобождающая колоссальную энергию вещества, значит рано или поздно она будет приспособлена для военных целей. С этим ничего нельзя было сделать. Однако атомная война, то есть глобальный конфликт с применением ядерного оружия, представляла собой лишь возможную версию катастрофического грядущего и осуществлена не была, пусть человечество и балансировало некоторое время на грани. Реальное будущее — то настоящее, в котором мы сейчас пребываем, — удалось сдвинуть в благоприятную для нас область цивилизационного диапазона.

Точно также и элементы социализма, понимаемого не как догма, а как социальное воплощение справедливости, неизбежно присутствуют в самых либеральных режимах. Без «механики справедливости», пусть даже чисто формальной, не может обойтись сейчас ни одно государство.

Конечно, это пока лишь очень приблизительная картина возникновения будущего. Необходим специальный инструментарий, который позволил бы нам влиять на метаморфоз текущей реальности. Необходима связная совокупность действий по перестройке нынешних структур бытия в принципиально иные. Тем более, что, согласно синергетическим представлениям о развитии, переход к конкретной версии будущего (к новому аттрактору, новой исторической целостности) в момент ветвления (бифуркации) не является изначально заданным. Он зависит от множества случайных факторов. К тому же мы не в состоянии гарантировать полноту базиса, образованного локусами. И еще меньше — линейную зависимость их проявления. То есть, один и тот же локус (компьютерная сеть, например) может быть связан сразу с несколькими цивилизационными трендами и наоборот — один тренд может рассматриваться как продукт целого набора локусов.

Принцип аспектной неопределенности указывает, что будущее системы неоднозначно.

Однако социомеханика, лежащая в основе данного метода (механика локусов, трендов, версий будущего, цивилизационных фаз и фазовых переходов) дает надежду на то, что теперь этот процесс удастся, хотя бы частично, технологизировать. Есть надежда на то, что его удастся в какой-то мере взять под контроль и от мистических социальных прозрений, как правило деструктивных, перейти к реальному управлению будущим. Во всяком случае, избавиться от примитивного детерминизма, от фатализма и волюнтаризма, присущих нашему представлению о грядущем.

Пока эти надежды не слишком оправдываются. «Человеческая цивилизация похожа на корабль, построенный без плана. Постройка удалась на диво. Цивилизация создала мощные двигатели и освоила недра своего корабля — неравномерно, правда, но это-то поправимо. Однако у корабля нет кормчего. Цивилизации недостает знания, которое позволило бы выбрать определенный курс… вместо того чтобы дрейфовать в потоках случайных открытий… По всей вероятности, мы просто осуществляем то, что возможно уже сейчас. Наука впутана в игру с Природой, и хотя она выигрывает одну партию за другой, но до такой степени позволяет втянуть себя в последствия выигрышей, так эксплуатирует каждый из них, что вместо стратегии применяет тактику… Парадокс состоит в том, что чем больше будет в грядущем этих успехов, этих выигрышей, тем затруднительней станет ситуация, поскольку — как мы уже показали — не всегда можно будет эксплуатировать все, что мы приобретаем… Речь идет о том, чтобы цивилизация обрела свободу стратегического маневрирования в своем развитии, чтобы она могла определять свои пути»¹⁷.

Слова, сказанные полвека назад, верны и сейчас.

Добавить к ним можно лишь следующее.

До сих пор в европейском сознании боролись два взгляда на будущее. Согласно первому, будущее — это прекрасно, это новый счастливый мир, где будут решены все проблемы. Приход будущего надо приветствовать. Согласно второму, будущее — это ужасно, это мир кошмарный, безжалостный, где человечество будет истерзано жестокими чудесами. Прихода будущего следует опасаться.

Правильным оказалось и то, и другое.

И, вероятно, настало время отказаться от крайностей. Не стоит возлагать на будущее слишком много надежд, которые все равно не оправдываются, но и не стоит, подобно детям, шарахаться от теней, блуждающих в тумане неопределенности.

Следует, наконец, безбоязненно «посмотреть в глаза чудовищ».

Возможно, в их желтых неподвижных зрачках мы увидим будущее.