Осьмушка

– Пенни? Пенелопа Уортон? Не бойся. Можешь не прятаться. Меня зовут Виктор Дрейк, я из управле…

Костлявый лютый зверь бросается на Дрейка из тёмного простенка, бьёт бестолково, но сильно и с отменной яростью. Дрейк с маху прикладывает зверя об стенку, ловит за худую пясть.

– Пенни!

Спутанные неопрятные волосы, тусклые, в рыжину. Прыщавое юное лицо – черты вполне человеческие, и всё же с некой раздражающей неправильностью. Бледные брови выламывает «домиком», губы жалко трясутся, и Пенни принимается скулить:

– Ы-ы-ы-ы-в-в-в-в-в-в…

С кем другим бы сработало. Дрейк видит и чует больше – и успешно уворачивается от быстрого пинка в колено. Ну что же, не хочешь по-хорошему…

Дом – давно заброшенная развалина – того и гляди обрадует проломом в гнилом полу или куском старой штукатурки с потолка, драться несподручно. Да только вот беда: пара лещей и встрясок отнюдь не могут образумить пойманное чудище, а только подзадоривают его злость. По сравнению с крупным и хорошо обученным всякому бою Дрейком Пенелопа Уортон – мелюзга. Но уж и лютости ей не занимать.

Виктор Дрейк не в восторге от того, что приходится причинять боль, но заломленное запястье наконец-то заставляет Пенни перестать.

– Да не враг я тебе, слышишь! – Дрейк проглатывает слово «тупица». – Вот!! Читай!

Неловко левой рукой доставать ксиву из правого кармана, а что поделаешь. Держит удостоверение перед лицемордочкой Пенни.

– Отдел нечеловеческих рас. – произносит она медленно, ломким подлеточьим голосом. – И при чём тут я.

– Сейчас я тебя выпущу, – говорит Дрейк. – Можешь уйти, гоняться не буду. Но можешь и послушать, что я скажу. Дело твоё. Ввернёшься полицейским – церемониться не будут.

– Ладно, – шмыгает носом Пенелопа Уортон. – Послушаю. Пусти.

Сидят на полу друг напротив друга – Дрейк устраивается поудобнее, расстёгивает куртку – больше не для себя старается, а чтобы вроде как внятнее показать свои мирные намерения. Пенни сидит, подобравшись – чтобы в любой момент вскочить.

– Давай так. Я начну рассказывать о тебе, а ты поправь, если ошибусь где-то. Или дополни, если сочтёшь нужным.

Пенелопа кивает, откидывает свесившиеся на глаза патлы.

– Родилась ты шестнадцать лет назад и сразу попала в переплёт, так.

– Синдром грёбаного Шмида, – хмыкает она. – Отклонения. Да вы сами видите. Неудивительно, что от меня сразу отказались.

– Кошкин глаз и прочее, – кивает Дрейк. – Однако ошибусь ли я, если скажу – при этом ты почти никогда всерьёз не болела?

– Ну… не чем все, – отвечает Пенни. Даже когда ветрянка ходила, а мне хоть бы хны. Или кишечная зараза тоже. Кашлять я притворялась пару раз, правда. Вши вот бывали. И какая-то хрень кожная.

– Ты четыре приёмные семьи сменила.

– Со мной трудно, блин.

«И диагнозы у тебя как грибы плодились, что ни год, – думает Дрейк. – При твоём-то жильном здоровье. Я читал. Умственная отсталость, лёгкая степень. Синдром дефицита внимания и гиперактивности. В двенадцать – аж три “косметические” операции…» Потом – аменорея. И в четырнадцать будьте нате: половая психопатия. Та ещё… формулировочка.

Пенни потирает помятое запястье, смотрит в упор, не отводит взгляда.

– Только Шмид этот у тебя всё равно не сходился, как ни крути.

– Нетипичная картина, – кивает Пенни.

– Разрез глаз… опять же и челюсти. Неправильные, да и не совсем шмидские, верно? И низкорослостью ты отродясь не страдала.

Вот уж это точно. Небось к прозвищам вроде «дылды» и «переростка» ещё лет с пяти привыкла.

– А ещё ты часто слышала… всякое. Что было вроде как не для твоих ушей. Через дверь. Через стену.

Пенни неприятно усмехается.

– Сперва, пока совсем дурёха была, ох и влетало мне за это. А потом ничего… наловчилась пользоваться.

Некоторое время оба молчат. Виктор Дрейк думает, как же это трудно – по нескольку часов каждый день просиживать почти без движения над грамматиками и прочими задачками, когда ноют жилы по хорошей игре, плясовой, драке, по вольному бегу.

Как давят все множества запахов и звуков, о которых толком никому и не расскажешь, потому что никто тебе их не объяснил – и ты даже не владеешь правильным языком, чтобы рассказать о том, что ощущаешь.

– А скажи… шрам у тебя есть? Под животом, под низом. Извини, что спрашиваю.

– Вот такенный. Вроде у меня там органы все были какие-то неправильные. А теперь вообще хрен пойми что. – ухмыляется нахально. – Показать?

– Не надо. Так верю.

– В третьей семье у тебя вроде всё шло неплохо, да? А потом что-то случилось. Скандал вроде какой-то. С этой девушкой из твоей тогдашней школы. Как её имя? Что-то я запамятовал.

Пенелопа краснеет густо, персиковым румянцем по бледно-пепельной коже. Выдыхает трудно:

– Мэй.

– Красивая? – спрашивает Дрейк.

Пенни пожимает широкими костистыми плечами.

Тогда Дрейк спрашивает иначе:

– Она хорошо пахнет, правильно?

Пенни втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Трёт ладонью лицо. Прикусывает губу. Потом начинает говорить. Что Мэй пахнет как Мэй и никак иначе, и никто и ничто в мире больше не пахнет так, и нет никаких слов, чтобы об этом рассказать, а от молчания, оказывается, бывает очень больно. И башка будто становится набита сладкой ватой, между рёбер дерутся голодные виверны, а ниже, в животе, плавится хренова лава.

А потом над тобой смеются, а потом на тебя орут, а потом всё летит к чертям собачьим, а потом тебя увозят, а потом…

– А Дэвис и Атт здорово тебя доставали? – вдруг спрашивает Дрейк.

Да уж наверняка. И не только они.

Год назад ты однажды дала отпор.

И наказали тебя.

Тебя, а не их.

– У меня есть один друг, – продолжает Дрейк. – Мне показалось, он немного похож на тебя. Иногда, если приходится драться, защищать себя, он вроде как себя забывает – ну, и машется как бешеный. А потом ему другой раз и вспомнить трудно, чего натворил. С тобой было так же?

– Посмотри-ка, Вик. – ухмыляется Джек Холт. – Что скажешь?

Новостейки в одном из пригородов Аргесты – то ещё месиво.

Двое подростков найдены жестоко убитыми.

Если точнее – забиты насмерть.

И ещё одна девочка пропала.

Из «особых», ха. С отклонениями.

Холт – Тшешш из Пожирателей Волков – доволен, будто только что в карты выиграл.

– На фотку глянь. Тупозубые иногда и в упор ничего не видят, твари.

– Четвертинка? – спрашивает Виктор Дрейк.

– Скорей осьмушка. Но не так тебе спроста осьмушка – золото. Я не я буду, Вик, если это не он… не она их так размазала. Отправляйся сейчас. Найдёшь мне эту Пенелопу Уортон, из-под земли мне достань. Если копы первые до неё доберутся – перейми как хочешь.

Хрустит мослами пальцев, поводит плечами под дорогим пиджаком.

– Считай, я нутром чую, Вик. Ведь людьми выращен этот ососок, как свой. Там и рожу особо сильно править-то не придётся. А ухватки их небось впитал словно родненький, и при этом силы и лютости не растерял, может, и больше только яду набрался. Нам теперь его дорастить пару-тройку лет – ты соображаешь, какая от него может быть польза?.. Пусть и правильной крови в нём всего осьмушка… ни за что не поверю, что человечик в нём сильнее орка.

Виктор Дрейк глядит на бледно-пепельное лицо Пенелопы, усеянное там и сям вполне людскими прыщами. Едва различимая масть старых, коренных Каменных кланов, весточка последней Орды.

– Не-ет, – тянет Пенни, покачивает кудлатой головой. – Никакого не было беспамятства. Они за мной шли… издевались. Но когда я начала бить, я понимала, что делаю.

Молчит.

Улыбается ласково. Настолько по-тшешшевски, что у матёрого перелицованного орка Вертая, Виктора Дрейка, лёгкая дрожь идёт по загривку.

Добавляет:

– Наверное, смерти они и не заслуживали. Но если бы пришлось, я бы то же самое повторила. Повторила бы… а ведь вы такой, как я. Правда? На вид не сказать, но оно аж зудит. Мы похожие.

– Не совсем, – отвечает Вертай.

Вертай за рулём уже много часов.

Догоняется крепким кофе на заправке, покупает поесть.

Когда нормальная дорога кончается, Вертай успевает крепко порадоваться выносливости славной своей тачки – где только не носят иногда черти помощника господина Джека Холта по различным рабочим задачам. Второй дорожный рассвет пылает над третьим из великих озёр Запада, и хорошо видны голубоватые дымки далёкого стойбища.

– Жить будешь трудно, но весело, – говорит Вертай на про-щанье косматой подлетке-осьмушке. – Недобитки тебя всему научат.

– И они такие же, как я?

– Много общего, – кивает Вертай. – Родня. Пенни, ты – кровный орк. На какую-то часть.

Межняк, записанный когда-то как Пенелопа Уортон, встряхивает грязноватыми патлами, глаза кошечьи горят.

– Старшачат там двои – орк и человек. Самое то что надо для тебя. Придёшь, всё им расскажешь. Брехать не вздумай – ор-чара твои враки нюхом учует прежде, чем ты до конца доврёшь.

– А вы со мной не пойдёте?

– Если пойду, так, глядишь, на месяц там и останусь, как перед начальством потом покажусь. Теперь уж к зиме только навещу, если живой буду.

– Ладно.

Пенни немного мнётся, потом протягивает ладонь. Вертай отвечает человечьим рукопожатием.

«Ещё лет пять назад я бы точно отвёз тебя к Тшешшу, – думает Вертай. – Может быть, ему-то я и смогу внятно обосновать, почему вместо этого я отправил тебя к недобиткам, к Штырь-Ковалям. Но себе-то я точно этого не объясню».

Притаившись

Пенелопа стоит под внимательным взглядом главы этого орочьего табора, до самых костей замерев. Сердце колотится сильно, а выдавать своё настоящее волнение – плохо, никогда ни к чему хорошему не приводит. Эту рвань так просто не разгадаешь – длинный полуобритый орк с зеленоватыми косицами на затылке даже не прерывает своего занятия ради знакомства с Пенни. Орк перебирает какие-то клубни не то луковицы, мелкие и довольно грязные. Под ногтями у него земля. По лицу невозможно сказать – рад или не рад прибытку.

– Виктор Дрейк сказал… я могу жить с вами, – неловко заканчивает Пенни свой короткий рассказ.

– Хорошо, если можешь, – кивает орк.

Из большой, в рост, палатки за его спиной выходит человек, взрослый парень – конопатый, с похожей причёской, если эту беду на голове можно так назвать. Выражение лица у него довольно глупое – лыбится во весь рот, а на руках – длинноухий нелюдской ребёнок в одной рубашонке.

– Шарлотка проснулась, – комментирует человек и без того очевидное, и Пенни про себя предварительно записывает его в слабаки.

– Пенелопа Уортон… Виктор Дрейк привёз… – с конопатым парнем, если уж он и вправду тоже здесь из главных, наверное, при каких-нибудь неприятностях нужно будет состроить из себя плаксу, да к тому же безнадёжно тупую. Может сработать. Это вот орка хрен разжалобишь, сразу видать.

– Привет, Пенелопа, я Рэмс Коваль, – человек глядит на Пенни весело, но внимание его по большей части обращено к ребёнку. – Скажи «Привет», Шарлотка! Ну, значит, время новый хорунш ковать.

– Да, к зимовке, если что, примешься, – отвечает орк.

– Хорунш – это орчий ножик, – поясняет этот Рэмс Коваль дурацким голосом нараспев, будто и вовсе не для Пенни старается, а для мелкой Шарлотки. Та начинает извиваться на руках, подозрительно скрежещет, требовательно тянет руки к орку.

Тот наконец закругляется с… с тем, что уж сортирует, отряхивает руки, встаёт, чтобы перенять ребёнка.

– Ёна, – молодой чернявый орк, который первым встретил Пенни на подходе к стойбищу и проводил не мешкая к старшачьему «дому», с готовностью вскакивает. – Ёна, поведи-ка нашего прибытка, помоги познакомиться. Пенелопа пока не знает, какое в клане житьё – сегодня ты присмотришь, пока освоится.

– Сделаю, Тис, – отвечает чернявый, очень вольно хватает Пенни за руку, скалится. – Идём!

– Наверное, есть такие большие причины, чтобы мне сразу новый хорунш не молотарить, – выговаривает Коваль. Потягивается, щурится на ясное утреннее солнышко, тут же чихает. – Ух враг, чуть глаза не выпали.

– Надо глянуть – приживётся ли, – говорит Тис. – Совсем другую жизнь знает… Да и к нам, получается, не совсем своей охотой занесло. Силком держать не стану, захочет – уйдёт.

Коваль мимолётно удивляется собственному желанию возразить – уж слишком эти речи не похожи на Тисовы. Тис всегда радуется пополнившемуся племени – хоть юному увечному орку, разыскавшему нюхом их кочевые тропы, хоть нищей слепой старухе, взятой кланом в нэннэчи, бабушки. Не бывало ещё на памяти Рэмса, чтобы кто-то из прибившихся к Штырь-Ковалям Тису был бы неродной либо лишний. А теперь человек-старшак чует в вожделенном сомнение на месте всегдашней спокойной уверенности, и Рэмсу трудно пока уловить, почему.

Шарлотка-маляшка уже отлипла от костлявого бока родительского, бежит на крепких ножках за серым котом Дураком. Тот, косоглазый терпёжник, отродясь не был замечен в попытках за себя постоять – знай улепётывает, мысля скрыться в густой траве. Пускай-ка младшее чадо его повыслеживает. Хороший кот. Цены ему нет.

– Хорошо, если приживётся у нас подлеточка, – произносит Тис. – Только… Орку ли, человеку – честные раны залечить куда легче, чем плохо лечёное выправить.

Коваль понимает, что орк сейчас совсем не о телесных ранах речь ведёт. Утро над Великим озером встаёт во всей славе солнечного огня, обещает день долгий и наверняка хлопотный. Спорить человеку неохота. Но и целиком согласиться в сердце своём сейчас тоже почему-то не радует.

– Эй, костлявые! Это Уортон Пенелопа! Из людского города, сам Вертай привёз! Два врага на счету, до смерти руками забиты!! А… слушай, ты по-правски говорить умеешь или только по-людски? Так, слышьте, Уортон у нас ещё языка не знает, так что балакаем как при нэннэчи Сал – на людском пока!

Пенни хорошо знает, что она куда как сильная и рослая – чересчур рослая, как ей частенько говорили. Но здесь все эти… ребята… ничуть не хлипче. Когда обступают, она готова драться всерьёз. Но чернявый Ёна, видать, очень гордый старшачьим поручением «присмотреть», машет рукой:

– Чего налетели, как люди на базаре! Легче, говорю!

Пенни ненавидит, когда её разглядывают. Сразу остро чувствуешь себя нелепой, нескладной, не такой. Но молодые орки, чьих странных имён и кличек она пока не запомнила, глядят как-то иначе. Глядят так, будто она ничуть не подвела и вообще… интересная.

– Орком пахнешь!

– Двумя! Вертаем тоже!

– А ты взаправду межняк или мордоправы шлифовали?

– Шкурка-то с пеплом, как у меня, тоже кровь от Каменной Орды небось!

– Такое погонялово длинное, как у человечьих царей!

– Да среди людей часто имена богатые, чего там.

– А врагов ты разом уходивши или за два случая?

У Пенни даже кружится голова. Охота разом убежать за тридевять земель и остаться здесь навсегда. Охота выдать каждому ловкий и остроумный ответ – и одновременно язык тупой себе как есть откусить. И весело, и страшно, и невозможно поверить, что вот-вот не начнут издеваться над ней, непонятным чучелом, вечной чужачкой, тупицей, обузой, сволочью. А весь нюх, вся горячая кожа – так и орут: похожие, свои, да свои же!

Тут орочья молодь смолкает разом, только не от напужки, а как-то иначе – Пенни не может разобрать, как именно. Прямо посреди компании как из-под земли взялся ещё один… Невысокий ростом, а видать, постарше этих обормотов. Как и подошёл-то, что ни одно чуткое ухо не слыхало – да ведь не специально же он подкрадывался. Чем-то очень похож на Пенни. Очень похож. Мельком глянуть – ну человечья белобрысая девушка, да и только; посмотреть попристальнее – ох…

И такое в этом белобрысом сквозит – за ясным взглядом, за расслабленной повадкой, за улыбкой зубастой, по-детски радостной – что пробирает Пенелопу Уортон ещё какой жутью.

Явившийся называется Марром, обнимает Пенни крепко и коротко, и держит, отстранясь, за обе руки – поводит носом, жмурится от удовольствия, как будто цветы нюхает.

– Тис-ррхи про тебя сказал! Вертай… Виктор, что тебя привёз – в крепкой силе?

– Ещё в какой, – бормочет Пенни. – Так при встрече меня заломал – думала, руки оторвёт.

Белобрысый смеётся, точно лучше этой новости и не рассчитывал услышать.

– Пойдём. Захочешь – расскажешь, как было. Мы с Хильдой под рассвет на отмелях полную мостину нарыбарили, а кому со мной чистить, если она страсть как рыбьих кишок не любит.

– Эй, а мне сегодня старшаки велели присматривать… – встревает Ёна.

– Так давай с нами, ррхи, быстрее управимся! – говорит Марр. – и так все котейки туда сбежались небось, клык прозакладываю.

Через недолгое время Пенни уже точно может сказать, что никакой приязни к рыбьим кишкам и она тоже не испытывает. Ёна с белобрысым управляются быстро, а она всё первую рыбину терзает. Всё ждёт сердитого окрика: «Ну что ты, криворукая! Простое дело, и то тебе поручить нельзя!» Но орки то ли не обращают внимания, то ли помалкивают на этот счёт из деликатности. Противная требуха и головы летят в траву на угощенье котам и кошкам – вот уж много их тут, интересно, зачем? Пенни немного рассказывает про себя, что не стыдно, и про Дрейка, что запомнилось. Потом набирается духу, складывает слова мучительно – спрашивает Марра:

– Ты такой же, как и я, да? Ну… Типа помесь?

Белобрысый качает головой:

– Нет… Кровный орк. Это меня перекраивали под человека, кроили, кроили – да видишь, не вышло. Смотрю, ты сложно рыбку чистишь! Я такой ухватки не знаю. Мы вот как привыкли: за хвост держишь, и шварк – к голове, шварк – к голове…

Пенни роняет ножик, подбирает его, отвернувшись, стискивает зубы, берёт проклятую рыбину за хвост. Нестерпимо хочется взвыть: «И меня, и меня тоже кроили, ещё как, и тоже не вышло!!!» Но этого нельзя. Нечего распускаться.

Чистое

День такой длинный и суматошный. У Пенни даже голова кругом идёт от мельтешни, знакомств и больше всего – от раздражающей неуверенности: что вообще происходит? Как нужно себя держать? Каждый из встречных – слабак, или не слабак, или только вид делает? Решительно не понять. Решительно не подстроиться.

Вот например: ну что толку быть страшным и огромным, как злой орк-людоед из кино, да ещё и с кличкой Череп, если при этом тебя ничуть не боятся ни малые дети, ни даже кошки?

Почему победивший в лихой драке тут же протягивает руку упавшему противнику, помогает смыть кровь в прохладной озёрной воде и обнимает за плечо, а другие, наблюдавшие с азартом и подзадоривавшие бойцов, хвалят потом обоих за ловкие удары и увёртки?

Как старшаки типа вообще это разрешают?

Кстати, с какого рожна эти старшаки… ну… тоже занимаются всякой работой, в основном какой-то дурацкой, грязной или тяжёлой, если уж они тут главные? Орк этот, Тис, постоянно попадается Пенни на глаза то по локоть в грязи, то по пояс в детях, причём среди нелюдских ушастых отпрысков мелькает и вполне людская, черномазая, которую страшный Череп зовёт почему-то дочкой. Недолгое время Пенни наблюдает, как Тис рвёт со спиногрызами какую-то резную травичку, рассказывая при этом, видать, что-то смешное. Пенни злится – даже больно смотреть, как орчий вождь занимается такой ерундой, а не… ну, чем там ему положено заниматься. Вообще-то у Пенни нет определённого понятия, как орчьим вождям полагается жить и что делать, но уж точно не это.

Тут появляется ненадолго было отлучившийся Ёна – уши торчком, сообщает, что если Уортон привыкши есть по-человечески, то сейчас можно будет пожрать с ба-буш-ка-ми, и другие люди, наверное, тоже присоединятся.

Белобрысый малорослый орк, тот самый, которого кроили, да не вышло, хлопочет себе возле уличного очажка, наливает густо пахнущую уху по разномастным «сиротским» железным мискам. Чёрная молодая девка с выбитым передним зубом уже пристроилась поблизости, жуёт кусок серой лепёшки, довольно неприглядный на вид. Подходит старая полноватая женщина, одетая по-армейски, явно с чужого плеча. Впрочем, тут многие разный армейский шмот таскают, причём, видно, не первый год. У женщины волосы забраны в опрятную короткую косу, на пальцах – несколько простых колец с чёрными и коричневыми камнями. «Смахивает на училку», – думает Пенни. И как только эта учительница здесь оказалась? В руках пожилой женщины беленькая глубокая тарелка с голубым узором по краю. Наверное, это её собственная вещь.

Конопатый Коваль ведёт под руки такое ветхое существо, по сравнению с которым «училка» сразу кажется Пенни ещё довольно моложавой. Белоглазая старуха – вылитая полоумная ведьма – уж точно ещё мамонтов в своей юности застала, не иначе. Старуха всё посмеивается беззубым ртом, и Пенни замечает, что недокроенный орк ложкой давит в миске разварную гущу.

– Салия! Ты чудесно выглядишь сегодня, – произносит «училка», и Пенни успевает задуматься о том, насколько же кошмарно должна эта развалина выглядеть в остальные дни.

Старуха усаживается на большой брезентовый тюк, который, верно, притащен сюда специально для неё, и шамкает что-то о новой внучке, которая сегодня объявилась.

Ёна толкает Пенни плечом – мол, подходи ближе, знакомься, ну что ты как не своя, – и приходится в очередной раз представляться; темнокожая девка называется Хильдой, а «училка» – Магдой Ларссон. Коваль поворачивается, чтобы передать миску с размятым хлёбовом бабке Салии в руки, и за спиной у него опять ребёнок, Шарлотка, спит себе да пускает слюни, примотанная полосой тканины.

У Пенни возникает всё больше вопросов, которые она и не собирается задавать.

– Если возникнут человеческие проблемы, о которых по-орочьи быстро и не рассудишь, – произносит Коваль, обращаясь к Пенни, – ты иди тогда сразу ко мне, не стесняйся – сам с сестрой рос. Или вот к нэннэчи. Бабушки, они толк от бестолочи враз понимают.

Пенелопа Уортон даже не может себе вообразить, с какой бы это проблемой она пошла бы, например, к слепой дряхлой бабке, и про себя приходит к выводу, что таких вещей просто не может существовать в природе, а Коваль всё-таки слабак. И говорит он либо по-лживому, либо по-слабачьи.

– Пенелопа, – произносит «училка» Магда, – у тебя красивое имя. Ты знаешь, что это имя смелой, умной и стойкой женщины – одной древней царицы?

– Имя как имя, – отвечает Пенни с осторожностью, обмакивая шмат серой лепёшки в похлёбку, как здесь принято делать. – Типа надо же было как-то называть.

О том, как её, мелкого переростка, дразнили по имечку «антилопой гну», Пенни рассказывать тоже не собирается.

В миске обнаруживаются порезанные надвое мелкие голубоватые луковицы. Пенни подозревает, что это те самые, которые утром перебирал орчий старшак. То ли она очень голодная, то ли действительно стряпня не так уж плоха. Хотя есть её не очень привычно.

Потом эта Магда спрашивает, не желает ли Пенелопа помыться. Сегодня её уже об этом спрашивали два или три раза, но Пенни уже выяснила, что моются здесь прям в озере, да ещё и лезут в воду все вместе, и поэтому отвечает:

– Нет… я лучше когда-нибудь в другой раз.

Слепая ведьма хмыкает и принимается распоряжаться:

– Так! Маррушка, душа моя, согрей-ка воду, эдак чтоб хватило овцу утопить. А ты, Рэмс, подряди молодёжь – пусть брезенты ставят на помывочную. Пенелопа, если всю воду не потратишь, так потом как раз и я свои мощи ополосну. И соберите девочке чистое переодеться, я что-то нутром чую – на ней уже всё нательное небось с грязи ломится.

– А что я говорю – нэннэчи толк понимают! – говорит человек-старшак, ничуть не сердясь на то, что бабка при нём раскомандовалась.

Вечером весь здешний народ сходится вместе. На Великих озёрах в эту пору ночки стоят совсем светлые, приятные глазу, и огонёк в чёрном старом кострище, глодающий зелёные ветки, затеян не так ради тепла и света, как ради защиты от насекомой братии. В скаутском лагере, где Пенни однажды довелось побывать лет в одиннадцать, делали почти так же.

Ёна действительно целый день крутился поблизости. Даже пока Пенелопа мылась, спросил из-за распяленного по жердям брезента, не нужно ли ей чего принести, мало ли, забыли. Перед старшаками выслуживается, что ли.

Орки (и Хильда с ними) натащили еды и пахучего травяного чаю – Пенни только надеется, что чай хорошо докипел – но особо смирно не сидят. Типа тусуются, если можно к ним применить такое старое человеческое слово. Запевают иногда вразнобой какие-то свои коротенькие кричалки, а едят в общем не торопясь, не боятся, что кому-то не хватит. Кусочек мяса непривычно жёсткий, но Пенни замечает, что ей даже приятно его жевать. Рядом шныряют и кошки, и никто не гонит хвостатых приживалок – ни пинком, ни окриком. Шарлотка в компании двух детей постарше с победоносным видом тащит в руках серого косоглазого кота – тот обвис шерстяной ветошью, может быть, смирившись со своей судьбой, а скорее всего – выжидая момента, чтобы можно было удрать.

Старшачьи места в этом круге вроде даже никакие не особенные. Самые удобства здесь почему-то предоставлены двум старухам, а Тис-Штырь и Рэмс-Коваль попросту пришли и уселись на землю рядом, где было свободно. Пенни рассматривает татуировки на руках у Коваля, а потом ей приходит на мысль, что ручищи эти – как у давнего работяги, хотя он сам вроде довольно молодой. Вот у Тиса-Штыря пальцы хищные, костяшки набитые до костных мозолей. Опасные руки.

В единый миг эти опасные руки змеиным броском цапают и подхватывают маленькую Шарлотку, щекочут её под бока – та заливается визгливым хохотом, выпускает кота.

– Не таскай Дурака, говорю, ему не нравится! Ловишь – ай молодца, быть тебе знатным охотником! А таскать-то зачем?..

Пенни морщится, кривит губы, отводит взгляд. Почему-то на детей здешних ей смотреть тошнее всего. Рыбья требуха и то не так воротила.

Ушмыгнувший кот на секундочку останавливается, глядит на Пенни изумительно глупым взглядом и скрывается в спокойной густой траве.

Пенелопа чувствует, что совсем разомлела от еды, от мытья и от усталости. На новом месте расслабляться не годится, но она ничего не может поделать. Время от времени к ней подходит какой-нибудь из молодых, зовёт «играть» – то ли пляшут они так, то ли дерутся, кто их разберёт. Пенни отнекивается, и они уходят позвать кого-нибудь ещё. Только Ёна – лаячьи голубые глаза – получив отказ, не проваливает, а садится рядом, поджав ноги.

Облепленные спиногрызами старшаки завывают что-то отчаянное, некоторые им подпевают.

Глаза у Пенелопы открыты, но всё же ей кажется, будто она уже спит и видит весёлый суматошный сон, внутри которого ей почему-то не очень весело. Да. Драться-то приходилось. А вот на танец её, нескладёху, отродясь не звали…

Пенни не замечает, как кончилось песенное вытьё, и вздрагивает от неожиданности, услышав собственное имя.

– Пенелопа Уортон, – произносит орк-старшак.

Ёна опять подталкивает плечом, взмахивает снизу вверх раскрытой ладонью: вставай! Пенни бросает в дрожь: «Ну вот, началось! В чём теперь-то провинилась, где накосячила?..» Коленки разгибаются как чужие. Она одёргивает на себе чистую чёрную майку, поблёкшую от прежних стирок. Смотрит себе под ноги.

– Живи с нами. Помогай в добыче и других делах, как сумеешь.

Пенни молчит, коротко взглядывает на старшаков, не знает, как ей полагается ответить.

– У костров Штырь-Ковалей есть для тебя место, – добавляет Коваль.

– Ночевать будешь в Зелёном доме, – говорит Тис. – Там сейчас много места, как Булаты своим домом зажили. Ладно устроишься.

Пенни кивает, кажется даже говорит «спасибо». Кажется, больше на неё не обращают особенного внимания, и она снова садится, криво улыбаясь. Ну да, как же. «Есть для тебя место». «Живи с нами». Ей так уже говорили, может быть, немножко другими словами. Только через некоторое время всегда выяснялось, что места для неё нет.

Ёна хлопает Пенни между лопаток, скалится острыми зубами:

– Ну везуха. Я тоже в Зелёном живу!

– И я, – отзывается кто-то.

– Так и мы тоже!

– Удачно как вышло-то!

Умолкли, угомонились маляшки: старшенькие близнята Рцыма и Дхарн. Шкодную Шарлотку сон в кои-то веки застал аккурат между ними, уже отселёнными с родительского лежака.

– И у костра-то нынче не повыламывались, – говорит Рэмс впотьмах, вытягиваясь под одеялом.

Орочья ладонь мягко прикасается к его шее. Кончики пальцев гладят под челюстью, касаются губ.

– О-ой, людская теребень, Луна моего неба, – тихий голос Тиса совсем рядом с ухом, дыхание – по короткой щетине виска. – Ну давай сейчас повыламываемся.

Молчанка становится жаркой, тесной, будто одна на двоих шкура, тяжёлой.

И сладостной до упоения.

Ну не всё же время за лагерь-то бегать орать, как подлетки сбесившиеся.

По времени так можно же и у себя в дому…

– Оп.

– Шт?

– Да межняк-прибыточек возле дома мнётся. Слух и нюх-то мне ещё не отшибло.

– Шт!

– Сходи выйди, узнай, чего не спится среди ночи.

Некоторое суматошное время Рэмс проводит, шаря вокруг в поисках порток. Подбирает, кажись, не свои, а Тисовы – длинноваты по солпинам, а что поделаешь. Нелегка бывает старшачья доля, да и сам же говорил – если что, обращайся.

Пенелопа Уортон стоит прямо возле входной занавеси, немного скособочившись, втянув шею, будто хочет казаться мельче.

– Пенелопа? Чего?..

– Чего, – она цокает языком, глубоко вздыхает. – Да не лягу я там спать.

– А что не понравилось?

– Да я и внутрь не зайду. Вы за кого меня принимаете.

– Просто скажи, что не так.

– Там шестеро орков в одной палатке.

– Так раньше было восемь, – подаёт ехидный голос Штырь из-за полотняной стенки жилища.

Коваль хлопает себя по лбу:

– Ну я сдури-ил. Надо было заранее тебе сказать. В Зелёном доме нэннэчи Сал живёт, от угла за занавеской. Будешь там под её прислухом. И лёжку твою мы около неё уже полотном отгородили. Будет где переодеться, где от рож наших отдохнуть, пока привычки нету… Слушай. Наши не обидят. И Тис им строго сказал, чтоб даже с шутейками к тебе не совались. Ну? Пойдём, провожу скоренько.

Да.

Возможно, если проводить скоренько, а вернуться аккуратно и тихо, то…

Горхат Нэннэ, терпежу бы Штырю Твоему и Ковалю Твоему, да маляшкам их крепких снов сегодня, да Пенелопе Уортон бы тоже чего-нибудь хорошего по великой Твоей щедрости…

Пенни лежит в «своём» закутке между двух брезентовых стен-перегородок Зелёного дома, укутавшись серым шерстяным одеялом до самого подбородка. По здешним меркам этот «дом» – большая палатка – считается весьма просторным.

И ведь так спать хотелось! А теперь, блин, и сна ни в одном глазу.

Белоглазая старуха, слышно, не спит, то ли бусины какие-то перебирает там в темноте, то ли вяжет что-то. «Лучше сразу помереть, чем ослепнуть», – думает Пенни.

С другой стороны кто-то тихонечко скребёт ногтями по перегородке, и Ёнин голос шепчет:

– Эй, Уортон, а Уортон! Здоровско! Я тут, я со Ржавкой местами поменялся. Слышь. Если что понадобится, так ты меня тогда через занавеску пни.

Пенни молчит. Пусть думает, что она уже спит давно.

Бабка из своего угла шикает на Ёну:

– Цыц мне! Я всё слышу!

«Ох, и куда же ты попала, Пенелопа Уортон.

Попала, да пока не пропала.

Пропащая ты», – говорили тебе тыщу раз, Пенелопа Уортон.

«Идите вы нахрен», – мысленно отвечает Пенни-осьмушка всем, кто когда-либо на неё орал.

И вскоре по-настоящему засыпает.

Можешь бегать

Пенелопа Уортон упускает счёт дням.

Жизнь бежит живым ручьём, да какое там ручьём – рекой буйной, белокипящей, лихо несёт Пенелопу, но об камни пока ещё не побило.

Орки нюхают воздух, поговаривают, что вот-вот уже подойдёт новая луна – Мясная; пора будет кочевать дальше. Пенни не очень понятно, зачем сниматься с вроде бы хорошего места, но может, у всей этой затеи и есть какая-нибудь конечная цель, смысл.

Смысл, смысл. Клановые орки им то ли вовсе не заморачиваются, то ли все они знают что-то простое и очевидное, о чём Пенни забыли или не захотели сказать, и она злится. Хотя виду и не показывает.

Допустим, понятно, зачем ходят время от времени на охоту, а чаще того рыбачат, а разыскивают съедобное из выросшего на земле – каждый день. Понятно, зачем бывает нужно устраивать постирушки и всё такое. Но какой смысл в кошках? Ещё и присматривать за ними, что ни ночь, поочерёдно отправляются все, кроме неё – новичка, да самых малых и старых. Пенни слышит раз или два, как орки величают мурок «сторожевыми», но разве кот умеет сторожить? Это же всё-таки не собака.

Кстати, раз уж зашла мысль о старых – какой толк клану от двух людских бабок, которые вроде не делают ничего зримо полезного? Правда, похожая на учительницу Ларссон иногда по вечерам читает по памяти какие-то длинные стихи и прочую заумь – кое-что из этого Пенни смутно припоминает по школе. Тягомотина ещё та, и всё про каких-то старых чокнутых царей, несуществующих глупых богов, разные страдашки, ну, обычная муть. Орки слушают Магду Ларссон, замерев, как будто им и вправду интересно. Хотя… когда она читает про того парня, который всех дурил как хотел, навоевался, а сам кучу лет потом не мог найти дорогу домой, Пенни и сама вслушивается с некоторым интересом.

Ладно, пускай Магда служит тут чем-то вроде телека. В клане и других рассказчиков полно, как пойдут клекотать на своём языке – до полуночи другой раз не заткнутся. Иногда Ёна или другой очутившийся поблизости пробует потихоньку переводить для Пенни, о чём там сыр-бор, но особо-то осьмушка не любопытствует. Чаще она просто встаёт и уходит на своё место в Зелёный дом, если ужин уже съеден.

Необъяснимые почёт и заботу, которые оказывают бабке Сал, Пенни и вовсе не взять в толк. Однажды ей пришло в голову, что старуха, может, родня конопатому Ковалю, но и тут выходит промашка. Из орчьей трепотни – они по-прежнему стараются при Пенни говорить так, чтобы ей было внятно, вставляя, впрочем, там и сям свои комканные слова – выходит, что «нэннэчи Сал» обрадовала клан своим присутствием года за полтора до того, как явился Коваль.

Сама Пенни пока что, впрочем, приносить пользу не особо рвётся. Когда другие молодые зовут с собой для какого-нибудь дикого промысла, тупой бытовой работы или глупой игры, Пенни отнекивается, и тогда её на удивление мирно оставляют в покое – ну не хочешь так не хочешь. Вот если сам Штырь говорит или белобрысый Марр, тут она не решается отказаться. Пластает какие-нибудь корешки, драит с песком сиротские миски, помогает чистить озёрный улов, стараясь не кривиться от отвращения, перетряхивает налёжанные спальники.

Костлявый Ёна, узколицый, загаром почти в масть луковой шелухе – всё ещё частенько вертится поблизости. Ну хотя бы уже не так пристально пасёт, как в первые дни, и то легче. Однажды принёс почти целиком поспевших мелких земляничных ягод, нанизанных на длинный травяной стебелёк, чтобы не смялись в горсти. Пенни ягод не взяла – ещё чего потом ждать от неё будет за эти ягоды. Нет уж, нашёл дуру. Ёна отошёл озадаченный, вручил угощение пробегавшей мимо ребячьей шайке.

Сегодня Пенни как раз закончила с мытьём мисок после «людского» обеда. Думает отсидеться немного в Зелёном доме за своей занавеской, не попадаясь на глаза Марру или старшакам, а то им ведь дело недолгое – найдут занятие для шатающегося без дела новичка. Ага, отсидеться, не тут-то было! Ёна просовывает ушастую башку за входной брезентовый клапан:

– Уортон, идём скоренько, Скабс хрыка сыскавши, аккурат с цветочками!

Пенелопа знает, что от входа её не видно. Должно быть, нюхом чует, что она здесь.

Про хрык она слышит впервые. Не то чтобы Пенни было вовсе не любопытно, но уж не настолько, чтобы вылезать из своего убежища.

– Не… я тут посижу.

Ёна мнётся, не уходит.

– Нынче на кошачьем посту старшаки вздыхали, мол, прибыточек-то всё отмороженный ходит, ровно не свой. Битый крепко, то ли что. А я тогда говорю: кто из нас тут не битый в хлюст?.. разве что маленькие. Ты это…

Пенни выходит, сердясь. Пристал тоже, не отвяжешься. Сходить посмотреть краем глаза на этот их хрык, что ещё за чудо света – да и улизнуть потом. Проще будет.

На крепком озёрном берегу зарастает молодым лесом давняя гарь.

Возле приземистого кусточка с невзрачными бледными цветами на тёмной зелени собрались почти все костлявые Зелёного дома, да ещё кое-кто из Жабьего. Улыбаются, будто у них там оказался по меньшей мере мешок золота.

Перед самым кустом сидит Скабс – на голове как обычно подвязана какая-то бабья цветастая косынка, глаза прикрыты, поперёк колен – выгнутый орчий нож-хорунш. Покачивается взад-вперёд, мурлычет без слов песенку.

– Скабс у нас знатно травничает, – говорит Ёна тихонько. – Он всему сам у Тиса выучился, а тот от родителя перенял, от Грома Штырь-Печени. Скабс даже с хрыком ладит! Ни разочка ещё не было, чтоб запоровши.

Вскоре Скабс открывает глаза. Срезает с куста тёмный листочек, мнёт его пальцами, подносит к своему носу… оборачивается, процветая такой улыбкой, что кажется Пенни даже более трёхнутым, чем обычно.

– Хрык-душистый, – произносит Скабс так, будто отвечает Пенни на неспрошенное. – Злой, но добрый. Старшак сам говорил. Сердит в нём дух сидит, но теперь хорошо можно взять. В пору. Потом ещё только под Волчью луну можно будет, но тогда уж не для дела, а так – баловаться.

– Дух? – хмыкает Пенни.

– Отвечаю, – говорит Ёна. – Вон хоть у нэннэчи Магды спросишь. Она учёная, она почти то же говорила.

– По-людски хрыкова духа зовут Алкалоид, – подтверждает Скабс.

– Ну и зачем он нужен, этот хрык?

В это время Скабс передаёт размятый листочек, чтобы все в очередь его понюхали. Ржавка, уже успевши, говорит со смешком:

– Ну баловаться.

Другие тут же пускаются вспоминать случаи, когда клану пригодился хрык – например, его варят, когда у нэннэчи Сал сильно болят суставы, или ещё когда Магде тащили изо рта пару совсем, совсем плохих зубов.

Кривда передаёт хрыковый листочек Пенелопе, хотя она и так уже может чуять вокруг странно щекотный запах. Листок пахнет как-то пьяно и густо-фиолетово… хотя разве бывает цвет у запаха?.. Отчего-то в память вламывается Мэй, пусть запах и не схож, а только… так же полна башка сладкой ваты, и кровь бежит по жилам быстрее и горячее, и…

– Хорош, – Ёна живо забирает листок. – Тебе впервой, да на человечью кровь, не сильновато ли будет. Смотри, пальцы не лизни, пока руки не помоем.

Сейчас Пенни почему-то нет никакой охоты злиться. Тени от набегающих на солнце быстрых облаков кажутся ей ласковыми, и почти видно, как ветерок добрым гривастым зверем скачет там и тут, мягонько ластится к коже.

– А оркам-то хрык пригождается? – вопрос будто сам собой выпархивает вместе с выдохом, ничто его не держит.

– Да вот хотя бы когда Билли-Булат себе руку ломал и вот эту косточку, – Ёна постукивает кончиками согнутых пальцев себе по ключице. – Это два раза пришлось ломать, – постукивает по ключице Пенни, наверное чтобы было понятнее.

– Сам себе, что ли? Специально? Два раза? Зачем ещё? – ух, вопросики просто как мармеладные червячки полезли, легко так, весело.

– Так срослось когда-то худо, вот и пришлось.

– А что будет, если я теперь пальцы облизну, пока руки не вымою?

– Ой, плохо может стать, – говорит Ёна мечтательным голосом. – Ветролёт головой словишь. Живот заболит, чего доброго. Присядь-ка, Уортон, посиди пока, видать крепковасто тебя забрало, на первый-то раз.

Ёна усаживает Пенелопу в тень у вывернутого пня. Костлявые помогают Скабсу, аккуратно срезают хрыковые листочки. Скабс складывает их к себе в сумку. Пенни думает, что крепковато забрало не только её – вон Ржавка с Дэем тоже совсем не помогают, а за берёзиной мурчат, в дёсны долбятся. Ей сейчас совсем и не противно на это глядеть, а только забавно. Ржавку и так хлебушком не корми – дай только полизаться с кем попало. Смешно. И как это им клыки не мешают!

– Хватит, – говорит Скабс, и сбор удивительного хрыка закругляется тут же по его слову, хотя на взгляд Пенни с куста немного-то отбавилось. – мы Алкалоида не обидим – так и он на нас не осердится.

Гладит куст ладонями по блёклым цветочкам, по тёмной зелени, низко кланяется, коснувшись листвы лбом.

Потом все идут к озеру мыть руки, чтобы ни у кого случайно не приключился «ветролёт». Пенни смеётся над этим словом. Ёна тянет её за запястье и лопочет что-то весёлое, сбившись на орочье наречие. Ёна хороший, вправду, кажется, друг…

Хрыков лёгкий дурман выветривается быстро, едва они доходят до вольной воды.

Пенелопа отряхивает мокрые руки.

Снова злится, втрое против прежнего. На Ёну-дурня, на всех этих костлявых, за то, что… да велика ли разница, за что. И за себя стыдно – ишь тут, размякла от какой-то дрянной травы. И досадно. Очень досадно, что дурман прошёл как не бывало. Не выпрашивать же у Скабса ещё листочек. Может, потихоньку вернуться…

Ёна говорит, что она, оказывается, хорошо смеётся, а прежде он такого, мол, и слыхом не слыхал. Пенелопе враз делается ещё стыднее и досаднее.

– Нне, а чё, – вдруг подаёт голос Кривда. – А нне размять бы ннам жилочки? Забежим отсюда берегом до стойбища в правские догонняйки?

– Да что мы – дети малые, что ли, – ворчит Пенни, не удержавшись.

– Так то ж не простые тебе маляшьи догоняйки, а правские! – возражает Мирка, откидывает с лица синеватые кудри.

Объясняют вперебой:

– Так и старшаки с нами, быват, бегают.

– Битьём в догоняйках не бьют, а свалили тебя на землю – значит, всё: ты мертвятина!

– А если так догнали, можешь ловца на землю сбить – и беги себе дальше, выходит твоя победа.

– Другой раз и коза от волчары отобьётся, и заяц лисовина запороть может!..

– Давай с ннами, Уортон, если жилы крепкие!

– Да в жилах ли дело – если духу хватит… Уортон с другими орками-то ещё не бегавши.

Руки Пенни сжимаются в кулаки.

«Ах, думаете, духу не хватит с вами бегать?

Думаете, я слабачка!

Вот и поглядим…»

Когда пора притормозить, ноги не слушаются!

Пенни с маху пролетает почти половину лагеря.

Ошарашенная собственной скоростью, жгучей погоней, правскими догоняйками, оглядывается назад – налетает на кого-то жёсткого и рослого.

Штырь-старшак щурится, придерживает за плечи – растрёпанный межнячок готов, кажется, броситься обратно так же резво, как сюда лытал.

Через пару мгновений след-в-след налетает орава, наваливается горячим, орущим от восторга клубком.

– Оой, Уортон, можешь!

– Рогатку взрослую на охоте как есть догонишь!!

– Тис!! Ты видал, как бегает?!!

– Ёна за ловца, так сперва догнал было, а Уортон не промах!

– Ага, так меня шатнувши, что я кубарем!

– А Уортон тогда ещё лише бежать!

– И слухайте, дышит-то почти ровненько…

– Да, – произносит Тис. Улыбается. Доволен. – Я-то видел. Ишь как удачно мы тут встретились, а то тебя мимо унесло бы в дали дальние.

Пенелопе отчего-то хорошо.

Может она бегать.

Ещё как.

Даже злость с досадой далеко отстали.

Или, может быть, хрык ещё не до конца выветрился?

– Вот, старшак, держи. – Скабс протягивает Штырю сумку. – Мы в старой гари хрыка набрали, сердитого. Теперь посушить правильно, а это мне ещё тебе бы в руки посмотреть немножко.

К ночи у Пенни готов дельный план.

Встать выйти, пока все спят или сонные – никто особо не спросит: ну мало ли по какому неотложному делу бывает необходимо выйти. Тихо обойти лагерь подальше от сторожевых – не кошек, конечно, а орков. Про себя Пенелопа думает, что вся эта пасека якобы за кошками – вроде как фигура речи, означающая бодрствующих по очереди часовых, ну а кошки просто рядом крутятся в расчёте на какую-нибудь подачку. Ни в коем случае не оказаться возле старшачьей палатки. Потом бегом-лётом до старой гари. Пользоваться своим прекрасным нюхом Пенелопе доводилось прежде не раз. Она не сомневается, что хрыков куст найти будет совсем не сложно. Набрать себе в пакетик, понадёжнее завернуть в целлофан – как раз сыскала нужную торбочку – да и запрятать под берегом, у камня, куда она ходит купаться, отдельно от остальных. А что такого? А ничего такого. В злого духа Пенелопа не верит.

И ведь всё идёт гладко.

Никто, кажется, не замечает, не окликает её вблизи лагеря.

И дорогу ноги хорошо помнят, просто на удивление.

Хитрость удаётся на славу, комарик носа не подточит, как говорила иногда вторая приёмная мамка.

Ну вот. Успокоиться, а там можно и нарвать для себя, сколько нужно. Сколько угодно.

Ха, алкалоид…

– Гуляешь?

Рука Пенни замирает, не коснувшись хрыковых листочков.

Прямо у неё за спиной стоит орчий старшак.

Пенелопу Уортон обливает потом, точь-в-точь как холодной росой.

Луна плывёт в облачной дымке сточенным с одного боку пятаком высоко над ними. Пенни медленно, как в дурнотном сне, оборачивается. Ни единой мыслишки во всей голове. Одна перед ней гибель, или адская трёпка, ой. Неизвестно ещё, что легче.

– А то давай в самые правские догоняйки до стойбища. Чур я за ловца.

Лицо Штыря скрыто густой тенью от той самой берёзы, возле которой днём, неворотимое время назад, целовались Дэй и Ржавка.

По голосу так и слыхать – улыбается зубасто.

Но это явно не обещает ничего хорошего.

– До костра не возьму – выходит твоя победа, – Штырь делает полшага вперёд. – Ну. Чего стоишь? Поймаю – съем!

Пенни бросается бежать.

Скоро становится ясно: одной скоростью не спастись.

Пенни пытается петлять.

Но Штырь, кажется, везде.

В след, справа ли, слева, а то даже непостижимым образом впереди – несколько раз Пенни едва опять не налетает на страшного орка, шарахается прочь с придушенным криком.

Она уже напрочь теряет дорогу. Сбивается, не может понять, где озеро, где лагерь, где она сама.

Не может. Больше не может.

Запоздало верит всем жаром сердца в проклятого злого духа. Конечно, злой дух, охраняющий хрыковый куст, существует, и ещё как. Только последняя дура могла не верить в это. Духа зовут Штырь, и убежать от него невозможно.

Бежит уже на одном своём ужасе, и ужас шире неба, острее стального лезвия, ледяней Луны.

Вдруг замечает огонёк лагеря – и не такой уж дальний! Пускай и совсем не с той стороны, с которой чаяла его увидеть.

Враз являются какие-то запасные силы, второе дыхание, надежда, чтобы ещё поднажать…

И вовсе недалеко от спасения запинается обо что-то – поди разбери – ахает бессильно, взмахивает руками, падает прямо в гибель – невозможная сила выхватывает её из падения вверх.

Держит крепко, и осторожно ставит на дрожащие ноги.

И без спешки ведёт, спотыкающуюся, всхлипывающую, к маленькому огню, к кошкам, к спокойному конопатому Ковалю, к бабушке Сал…

– Хорошо бегаешь, – говорит Штырь-старшак. – Почти меня победила.

Пенни судорожно дышит, пытаясь не разреветься.

– От нынешней ночи и в свой черёд теперь тоже будешь над кошками пастырничать.

Пенелопа не может разобрать, наказание это ей такое или что-то совсем другое, да и важно ли это сейчас, когда кажется – её вот-вот своим же сердцем вырвет.

– Ты хоть слышишь ли, как ребята тебя величают, м?

Кажется, старшак ждёт ответа, и Пенни через силу, давясь слезами, выговаривает:

– П-по фамилии…

– Так, да не так, – Тис хмыкает. – Ты слушай-то хоть попристальней. На людской-то слух, может, и невелика разница. Но она есть. Не «Уортон», а «Воартн», «Резак». Я тебя тоже так стану звать.

Тис ведёт Пенни к стойбищу.

К маленькому огню под огромным небом.

Туман

Три дня пути.

Нет, не просто было бы измотать Пенелопу до скулежа.

Уж этого Штырь от неё не дождётся.

Клан идёт к западу, и ясно, что не впервые – при каждой урочной ночёвке Пенни видит на земле очередную прокалённую огнём плешину, старое кострище.

Маленький «дом»-палатку, в котором обычно жили страшненькие Булаты, возводят к закату для старух. Прочие обходятся так, благо погода стоит сухая и тёплая. Ну как тёплая. Пенни под утро мёрзнет, жмётся невольно к чьему-нибудь боку в поисках тепла, раз уж всё равно почти все тут укладываются кучей. На вторую ночь здоровенный Сорах, не особо просыпаясь, сгрёб в охапку – получил крепкий тычок локтем под рёбра. И что? А ничего – ни драки, ни разборки настоящей, поморгал только сонными глазищами, шепнул «извиняй, ррхи», перевернулся на другой бок и сгрёб тем же манером Ржавку. Вскоре послышалось приглушённое хихиканье и тихая возня, а Пенни, сердясь – поспать не дают нормально! – перебралась к кошачьему посту на час-полтора прежде своей очереди.

Пенелопа прёт не только пожитки, которые числит своими, но и довольно объёмный, хотя и сравнительно лёгкий узел с вещами старой Сал. Когда Коваль в первое кочевое утро пристроил ей в заплечник лишний груз, коротко приказав: «Понесёшь», и поудобнее поправил широкие лямки на Пенниных плечах, у неё аж нутро загорелось: «Да он издевается!» Это, впрочем, живо прошло: прочие костлявые Зелёного дома, оказывается, по очереди тащат за спиной саму Сал на подобии широкой плетёной седёлки, и даже переругиваются шутейно за эту честь. Слепая старуха время от времени грозится завести себе хороший ивовый прут, чтобы погонять очередного вызвавшегося в «лошади» и кататься с ветерком.

Озеро по левую руку тянется и тянется. Топкий бережок чередуется со славными, приветливыми на вид местами, и Пенни всё чаще мается вопросом – чего бы не обосноваться где-нибудь здесь? Но клан идёт дальше. В третий день водная блескучая гладь вовсе пропадает из виду, но потом снова показывается – впереди. Штырь говорит, что это – другое озеро.

– Веселей гляди, Резак, скоро уже обживаться будем.

Удивляясь, почти стыдясь, Пенни обнаруживает в себе два новых, греющих чувства.

Первое – гордость собственной силой. Ведь идёт, без особых поблажек, наравне со всеми, глядите-ка, и к ночёвке не падает от усталости – по кускам себя не собрать. Чернорожая рыбачка Хильда, что ни вечер, валится в траву, где погуще, с протяжной бранью: «О-о-ой, спина-а-а, о-о-ой, уходили, черти, руки-ноги сейчас отвалятся!» И недокроенный Марр тогда бросается разминать ей молодое мясо, воркует лесным голубем, называет царь-женщиной и какими-то орочьими словами, а та знай пищит. Стыдоба, одним словом. Вот Пенни скорее язык себе откусит, чем пожалуется, даже если и впрямь устанет до невозможности. Силу-то свою она и раньше ощущала, но привыкла к тому, что такое свойство – признак чего-то в ней ненормального… теперь – иначе.

Второе – ненависть.

Не такая, которую Пенни знала в себе раньше.

Горячая, глубокая, из самого живота.

Пенни ненавидит Штыря.

С тех самых страшных догоняек.

Ненавидит с непрошенного осознания, что старшак мог бы поймать её гораздо раньше, но дозволил почти спастись, почти поверить в собственную исключительную ловкость и быстроту.

Ненавидит, как цеплялась за Штыря, ковыляя тогда к лагерю, как распустила при нём сопли от пережитого ужаса, а он…

Ненавидит – лучше бы побил, лучше бы наорал, ну хотя бы дал упасть тогда, расшибиться об землю с маху! Тогда хоть было бы ясно, а так… ведь даже не рассердился, как полагается.

Но и не пожалел.

И теперь – не приручает.

Не отталкивает.

Ни одного худого слова от орка Пенни пока так и не дождалась.

Как тут поймёшь?! Как подстроишься?!

Глаза бы на Штыря этого не смотрели, а смотреть надо: где в нём слабина, где зазубрина?

Не видно.

– Чабха, Резак! Живой ногой вперёд до кострища, – от старшачьего голоса, да с её кличкой, у Пенни даже морозом по спине дерёт.

– Давай заплечник, – говорит Ёна, увидев, что Пенни замешкалась.

Старшаки так высылают вперёд двоих-троих легконогих, разведать, всё ли ладно. Нынче вот и Пенни… удостоилась. От вольного размашистого бега, да без надоевшего рюкзака – радуется тело. Вот спасибо Штырю, что послал в этот раз именно её. За эту свою благодарность Пенни старшака тоже ненавидит особым счётом.

Чабха – один из Булатов, кудрявый, клыкастый, застриженный по-штырь-ковальски: лоб и виски скоблёные, а по затылку – длинно. Про себя Пенни называет его Красавчиком, в отличие от второго Булата, узкоглазого страшилища. Тот вперёд никогда не бегает, он и пешком-то ходит так себе, кривенько. Но при этом сплясать бывает горазд, с тем же Чабхой. Да уж, наверное, и не только сплясать.

Пенелопа часто себе повторяет, что у орков оно не как у людей, но до сих пор бывает неловко и пакостно на душе. И почти всякий раз выезжает, словно кино идиотское, как всё плохо вышло полтора года назад, в третьей приёмной семье, когда…

«Арррргххх, да ну на хрен!» – Пенни прибавляет ходу, чтобы не думать, не вспоминать.

– Хоро-ош, Резак, тебе ещё обратно бе-ечь, – окликает Булат-Красавчик. – Дыхло побереги.

– Вот зде-есь оно и есть – на-аше место на всю Мясную луну, – произносит Чабха. Осматривается, разнюхивает, похаживая вокруг.

Пенни пока переводит дух, косится на крепко вбитый в землю шест, увенчанный для красоты оленьим черепом с какими-то линялыми лоскутьями на рогах.

Пенелопа может сказать одно – наверняка закаты тут над озером просто чумовецкие.

– А эт чо за жлыга? – всё же любопытствует она.

– Рогаткина башка? А-а, это зна-ак другим оркам, – объясняет Булат. – Старшак его ещё на второе ле-ето поставил.

– Так тут и другие орки есть?!

Красавчик выдаёт странную, слегка пугающую улыбку. Прикасается к шесту, будто это рогатое пугало ему – вещь любимая и святая.

– Мы надеемся.

Чабха остаётся приготовить место – натащить для костра палчёвин, надрать сухой коры, развести огонёк, обойти старые места для полотняных домов – всё ли благополучно, проведать какую-нибудь там знакомую змеиную нору – ну мало ли что орки делают в таких обстоятельствах. Прежде чем побежать обратно к клану, Пенни идёт к воде – прохладиться малость, плеснуть в лицо, утереться ладонями.

«Уйду, – думает Пенни. – Это что же, всю жизнь теперь так жить? Ни кровати нормальной, ни в кино сходить. День надрываешься, ночь на тощем спальнике ёрзаешь? Вместо телека бабка заумная со стихами? А зимой как? Штырь ещё этот, чтоб он сдох. Бесит. Уйду. Ничего, устроюсь как-нибудь…»

Неясными сполохами в башке мельтешат ещё обрывки мыслей про Штыря-старшака, чтоб ему показать и доказать, но это уж совсем спутанно.

Пенни вдруг кажется, что на неё кто-то смотрит. Межняк настораживается, замирает, вглядываясь в берег. От солнечной ряби неловко глазам. Ей чудится лёгкое движение поодаль, за ка-мышиным островком, там вроде мелькнуло между колышущихся стеблей что-то белое – или показалось? Мгновение спустя слышен лёгкий всплеск. Ерунда.

Должно быть, рыба играется. Или птица какая-то нырнула. Кто их разберёт.

– Быстро ты, – хвалит Коваль.

Ёна снимает с груди Пенелопин рюкзак, держит его за лямки, помогая осьмушке снова навьючиться. Все рады её скорому возвращению, и от этого Пенни непривычно тепло. Одёргивает себя: «Да не самой тебе они радуются, мозгами-то подумай! Ишь лыбы тянут – скоро долгая стоянка, можно будет отдохнуть и устроиться с бо^́льшим удобством, вот и всё».

Коваль протягивает свою флягу – там кипрейный неслащёный завар, вроде чая:

– Я подумал, не годится тебе всё-таки без своего ножа бегать… Когда буду там мастерить, иди ко мне подпомощницей. Скуём тебе резачок по руке и по имени. Что скажешь?

Пенелопа кивает. Ножик – вещь полезная. Только небось ещё припашет к какой-нибудь нудной работе, а вот это уже кисло. Но и это, впрочем, не беда: получивши свой резачок, взять запороть пару заданий – конопатый сам и выгонит, чтобы не мешалась. Ха. Проходили такое, знаем.

– От Мясной стоянки половину дневного перехода ещё – будет матушки-Дрызгин двор, – продолжает Коваль. – Пироги она печёт – с пальцами откусишь…

Шагающие поблизости орки, видать, уже водившие знакомство с Дрызгиными пирогами, аж стонут от предвкушения.

– Особенно которые с картошками… – подтверждает Ёна, сглатывает слюнки. – Матушки-дварфы в прижорках понимают толк!

– Двор большой, я бы сказал, даже целая ферма. Работы полно. Тётенька она прижимистая, но что есть то есть – честная. Заказы я что ни год у неё беру.

– В прошлое лето мы нанимались ещё разный овощ собирать, – говорит Ёна.

– А после обычно я с бабушкой Магдой у неё грузовичок беру на день – в сам Дарлинг гоняем, купить чего, поменять. Оркам природным там лучше особо лицами не светить, глухомань, совсем ещё люди дикие; захочешь, так езжай с нами в этот раз.

Пенни слушает болтовню молча. «Вот и поеду – хрен обратно вернёте», – думает она с некоторым злорадством.

– Да как вы так можете, – то ли устала всё-таки больше, чем сама чуяла, то ли Ковалев завар, попав в желудок, заставил вспомнить, как она проголодалась, – выскочили слова, а зря, умнее надо быть, помалкивать, при себе держать…

– Ты что имеешь в виду? – щурится Коваль.

Пенни не знает, как объяснить очевидное.

– Да это вот всё… – бормочет она, глядя под ноги. – Заказы… работа… купить-поменять… Вы… мы… Это же орки!

– Что-то я не смекну, – говорит Ёна, морщит надбровье, теребит уродливую ожерёлку под шеей – снизанные одним рядом вместе какие-то мелкие косточки.

– Я вроде понял, – хмыкает Коваль. – Ты, Пенелопа Резак, наша. Только об орках немного знаешь пока…

Вытерпеть этот «взрослый» тон Пенни не может, да и желания такого ни на грош нет. Она всё же удерживается, чтобы не огрызнуться, и только прибавляет шагу – подальше, подальше от всей этой трепотни.

Праздник по случаю очередной «долгой» стоянки затягивается в самую ночь. При ужине съедены почти все припасы, потому что завтра будет совсем новый день, клан уж себя прокормит. Трое орчат, мал-мала меньше, долго бодрились, подвизгивали общей гортанной песне, прыгали среди больших возле высокого огня. Потом как-то разом отчалили спать в старшачью палатку. А вот девчонка Руби, из детей вроде старшая, так и задремала, привалившись к сивому Магранху-Черепу, и вся окружающая мельтешня ей нипочём. Пенни в их сторону не смотрит.

Орчанский чай из котелка с горсткой зелёных брусничных листочков был, конечно, на вкус неплохой и наверняка до кучи ещё полезный, но довольно быстро прогнался по молодому организму, и теперь мочевой пузырь явно намекает, что пора бы и прогуляться от костра подальше.

«Эх, Виктор Дрейк, зачем сюда свёз.

Оставил бы при себе, что ли, с другими перекроенными, в городе. Наверняка было бы легче. Проще. Понятнее…»

Возвращаться к костру вышло по пути с Хильдой – её, наверное, тоже чай с места согнал. Для вечеринки рыбарка вырядилась в когда-то красивое красное платьишко. По мнению Пенни, среди разнопёрых обносков клана оно смотрится глупо. Делиться этим своим наблюдением она, впрочем, не намерена.

Воздух здесь такой чистый и вкусный. Пенелопа к этому совсем уж было привыкла, но сейчас опять накатило, может быть, от мысли вернуться к городской жизни и попробовать как-то уж там вертеться. Конкретных мыслей и планов, впрочем, пока нет.

Видно – Ржавка без майки, ничуть не стесняясь большущих пятен смятой, когда-то обожженной кожи на боку и животе, тащит кого-то за руку прочь от лагеря, кажись, одного из отменно тупорылых двойняшек. От этих костлявых, одинаковых с лица, Пенни за всё время в клане ни одного внятного слова не услышала.

– Н-ну шлюха, – замечает Пенни.

В следующую секунду ей кажется, будто в лицо её лягнула невесть откуда взявшаяся лошадь.

– Гнида. – лицо у рыбарки смертельно спокойное. Встряхивает отбитой кистью, сплёвывает. – Нутро гнилое и мозгов нет, так молчи лучше в тряпочку.

Пенни знает, что намного сильнее этой черномазой, но что-то сковало по рукам и ногам, не даёт в ответ ударить, не даёт даже заорать – стой-шатайся, сглатывай кровь, проверяй языком – целы ли зубы. Хильда – это совсем тебе не Дэвис и Атт, трусливые сопляки. Или нет, при чём тут сама Хильда, это от внезапности всё, от неожиданности, вот чокнутая – с ничего прямо в морду бить, охренела, сама гнида…

Пенни идёт умыться подальше от стойбища, чтобы никому не попасться.

Отсвет костра и голоса едва долетают сюда, на битый галечный берег. Камешки под тонкими подошвами кед острые, не особо выглаженные водой, как бывает – Пенни слышала – у моря.

Завтра всё равно придётся как-то объяснять вот это вот художество на своём лице, если только чёртова рыбачка сама первая чего-нибудь не наябедничает. Но завтра будет завтра, и ещё почему-то Пенелопа почти уверена, что Хильда смолчит.

Вдоль бережка и над водой хлопочет ночная насекомая жизнь.

Проносится пара летучих мышей.

Белая дымка от озера собирается медленным туманом, мягко накатывает на землю; опустишься на колени зачерпнуть воды в горсть – тонет рука в непроглядном молоке.

«Ничего, ничего. Вот дождаться только обещанной Ковалем поездки в городишко – и пошли вы все, уроды. Очень вы нужны… бесите… слова не скажи…»

Мелкие волоски вдоль загривка вдруг снова встают дыбом.

Кто-то смотрит.

Оттуда, с озера.

Ощущение вдвое сильнее чем тогда, днём.

Нюхом не слыхать никакого чужачьего запаха – обычное озёрное дыхание, равнодушный тихий плеск большой воды.

Но кто-то смотрит.

Кровь из подбитого носа капает прямо в туманное молоко. Пенелопа вглядывается в колеблемый сумрак и видит.

Теперь точно видит.

Всего в нескольких метрах из озёрной дымки смотрит на неё невероятное, волшебное существо. Видна только изящная голова на точёной шее и хрупкие на вид плечи. Создание жемчужно-белое, большеглазое, словно светится тонким лунным сиянием. Что-то совсем смутно отзывается в памяти, Пенни о подобном точно слышала или даже читала, но какая к чёрту память, когда перед тобой – чудо…

Пенни не замечает, что против разума прямо на коленках ползёт в воду по острым камням. Никакие обиды и горести больше не имеют значения. Сияющее существо кажется встревоженным, чуть отдаляется, оглядываясь на озёрную ширь.

– Эй, – тихонько говорит Пенни. – Погоди… Ты – кто?..

Создание из воды приоткрывает голубоватый рот, показывая два ряда мелких, острых зубов.

И визжит так, что Пенни падает в воду лицом вниз, зажав уши ободранными ладонями.

Боль хуже, чем от крепкого Хильдиного кулака, раз в двести.

Небо рушится, оказываясь холодным и жидким, не даёт дышать.

Чьи-то горячие и жёсткие руки тянут Пенни на берег, она кашляет водой и бьётся, сквозь жуткий звон в башке ещё не пробиваются никакие звуки, но вместе с вернувшимся воздухом она нюхом знает, что рядом оказался ненавидимый, бесящий, неодолимый Штырь-старшак. Тис.

И значит, всё будет… нормально.

Мясо

– Упасли тебя человечьи уши.

С утра это первые слова, которые Пенни над собою слышит. В голове почти уже не звенит. Болят коленки и ладони, ободранные об озёрные камни, да всё ещё страшновато прикасаться к лицу, куда прилетел вчера Хильдин быстрый кулак, но в целом дела не так уж плохи. Занавеска, ограждающая Пенелопино место в Зелёном доме, отдёрнута. Других обитателей Зелёного не видать, но рядом на корточках сидит Штырь, босой, тинные косицы завязаны узлом на макушке, рыжие глаза – бессонные, усталые.

Старшак говорит подняться, тащит Пенни к дневному свету. Хорошо, что небо сегодня затянуто густеющими облаками: даже без солнца свет её пока немного мучает.

При неярком утречке Тис смотрит Пенни в одно ухо, потом в другое, без особой деликатности взявшись рукой ей под подбородок, затем велит косить глазами туда-сюда и наконец зачем-то оскалить зубы и показать язык. Глаза у Пенни немного слезятся. Неизвестно, чего там орчий старшак у неё углядел, но вроде результату осмотра он не огорчается.

– Кровного орка шибче бы законтузило, – говорит Штырь. Пенни ёжится: хлестнула память о вчерашней внезапной боли, расколовшемся небе, злой обманной воде – не обопрёшься, не вздохнёшь, ужас чёрный. А Штырь её вытащил…

Орк бесит теперь Пенелопу даже больше прежнего, придушить ли его охота или обнять, за то, что успел на помощь, за то, что она теперь вроде как в долгу… Она хочет сказать «спасибо». «Спасибом» иногда удаётся прикрыть ту дыру внутри, которая делается, когда кто-нибудь вроде бы поступает с тобой неплохо… и непонятно, чего потом потребует взамен.

Но сказать Пенни не успевает.

Старшачья рука сжимает ей плечо.

– Виноват, шакалёнок, – произносит Тис.

В первое мгновение Пенни никак не может сообразить, за что конкретно ей сейчас-то оправдываться и отбрёхиваться – рыбачка чокнутая чего наплела или за другое что. Но старшак говорит дальше:

– Видишь, где я знак поставил? Здесь, посреди лагеря. Ну, оленью голову. От воды его не увидишь толком. Я для орков ставил. Про сиренок и не подумал даже. Визгучие они, но уж не дуры… Виноват.

«Заткнись, что ты мелешь!! Это я облажалась! Это я вчера днём вроде сирену в озере заметила, и не сказала, а надо было сказать! Это я облажалась, а не ты, ты же такой… такой…»

– Отдыхай пока, – говорит Штырь. – А про то, почему у Хильды костяшки содраны и как это тебе так ловко под пятак прилетело – это я в охотку послушаю. Потом расскажешь, как в башке гудёж прояснится.

– Ну ты сила, – Ёна к обеду притаскивает для Пенни мисочку жидкого варева, вроде каши, прямо в дом; не уходит, усаживается в ногах и смотрит, как она ест. – Если бы на меня с двух с трёх саженей сирена визганула… да я бы помер, наверное.

Пенелопа пожимает плечами. Сейчас она даже радуется, что Ёна пришёл. Привыкла, что костлявый часто крутится где-нибудь поблизости. Привыкла к ясным голубым глазищам, как у лайки – зрачки только несхожие, не собачьи, а длинные, почти такие, как у неё самой.

– Штырь говорит, это у меня уши как у человека, вот и оглушило легче, – отвечает она.

Ёна рассказывает, как Штырь-старшак полночи туда-сюда бегал – то возле неё посидеть, то на озеро поорать.

– А чего орать-то? – удивляется Пенни.

– Так для сирен старался… Он по-ихнему немножко знает. Ну, всякое там: «сдохни, стерлядь», «ершить тя в жабры», «сухозадый гад», «дружба-мясо»… Вот про дружбу с мясом и орал, чтоб обиду не держали, если что.

Наверное, у Пенелопы на лице написано всё, что она думает по поводу мнимой обиды сирен в противовес её собственной, и Ёна пытается объяснить, как может, повторяя слова Тиса – насколько уж они запомнились.

– Ну. Смотри. Прежде мы сирен никогда тут не видели, так? Значит, что? Значит, сирены в этом краю первый год. Сирены не как мы. Переселяться им ой трудно, особенно если с другой воды. И уж если они тут объявились, значит, что? Верней всего, на прежней воде вовсе скверно стало. Или беда какая стряслась. То есть что выходит? Выходит, соседушки у нас теперь и так злющие да задёрганные. Что мы тут на Мясную луну стоим, очень вряд ли они знали. Нас мало. Их – пёс разберёт, сколько. Ну, замириться бы чин чинарём, вот всем бы и полегчало. Наши теперь почти все на охоту пошли, за мясом-то. В это время тут рогаток ходит полно.

Пенни сидит, поджав ноги, с опустевшей железной миской, а Ёна придвигается ближе и говорит странным голосом, медленно, будто жуёт слова:

– Старшак разочек на безлунную ночь нам рассказывал… Они когда ещё в наёмном отряде воевали, так однажды и с сиренами пришлось, на злой реке, на отмелях. Говорит, немного чего за жизнь страшнее случается, чем с сиренами воевать. Уши, говорит, наглухо резинками заложили – и то у тех, кому повезло, кровь потом из ушей точилась. А кому не повезло, тех уже ни сожгёшь, ни закопаешь. Кто живьём ушёл – так это потому только, что победили. Я тебе отвечаю, Резак, с таким лицом, как у старшака тогда было, о победе славной никогда орки не говорят… «И с тех пор, мол, я скорее сам себе руку отгрызу, чем с сиренами воевать полезу». И нынче в ночь вон чего сказал: если не возьмут от нас дружбы и мяса – уйдём с этого озера. «Да ну в жопу», – говорит.

Молодой орк сопит носом, будто сам переводит дух от своего рассказа. А у Пенелопы в памяти, как живое, встаёт жемчужно сияющее в тумане, хрупкое, чудесное существо с тёмными большими глазами, кукольным носиком… и острющими зубами между нежных голубых губ.

Пенни встряхивает головой, прогоняя видение.

– А ко мне зачем Штырь сидеть бегал? – спрашивает она, чтобы переменить тему.

– Ты не помнишь? Так худо тебе было.

– Ну мало ли! Почему старшак…

– Так если ты зовёшь. На берегу и без него наш Коваль с Морганом-Черепом и нэннэчи Магдой дежурили. А ты зовёшь. Как не прийти. Я бы тоже побежал… но я и так тут был.

Пенни сжимает губы. Суёт мисочку Ёне в руки. Укладывается на бок – лицом к зелёной брезентовой «стене», и говорит, что хочет спать.

Серые вечерние облака придвинулись к земле низко, мурашат дождиком широкую озёрную гладь. Хорошо, наверное, было бы сидеть сейчас спокойно дома, при свете жёлтого фонарика, подвязанного к бутылке с водой, чтобы свет рассеивался мягким и уютным пятном. Дождь шуршал бы себе тихонько по полотняному скату. Не прятаться, как обычно, за своей занавесью, а подсесть к ребятам в общий круг – перекинуться в карты, Дэй таскает с собой засаленную колоду, сам выдумывает игры, непохожие на человеческие, и зовёт карты совсем другими странными именами. Или послушать страшноватых и смешных сказок, какие они там в очередь рассказывают. Может быть, даже пересказать для общей потехи один из виденных в кино ужастиков. Или вместе с остальными начать упрашивать бабушку Сал, чтобы она спела песню. Сал поёт негромко, тряским старческим голосом, и вечно у неё в песнях кто-нибудь помирает самым тупым образом, но орки слушают, даже жмурясь от удовольствия, будто бабкин голос ласково их гладит.

Прежде всё это казалось Пенни ужасно глупым, но теперь, на стынущем сыром берегу, так и течёт в уме, без конца, по кругу, печальная протяжная бабкина песня про больного парня в простыне, который просит, чтоб к могиле его понесли шесть красивых девушек с цветочками.

Очень страшно.

В стойбище, дома, остались Сал и Булаты – смотреть за кошками и маляшками. Весь остальной клан стоит метрах в двадцати от озёрной кромки.

А старшаки – вон они, в воде по грудь, оба совсем раздетые.

Держат освежёванную оленью тушу.

Из туши вынули только белёсый пузырь с кишками, оставив почти всю прочую требуху – самую сыть, как говорит Ёна: сердце, печёнку, желудок, лёгкие. Время от времени Штырь «орёт на озеро», высоким, уже подхрипшим голосом, всё повторяет сиренам про дружбу-мясо.

Пенни кажется, что время вовсе остановилось.

«А кому не повезло, тех уже ни сожгёшь, ни закопаешь», – нет, не думай, держись за песенку про того парня, держись, как за надёжную чью-то руку, не думай, не смей…

Страшно.

– Почему они сами… никого другого не послали? – Пенни почти не замечает, что произносит это вслух. – Они же…

– Они же старшаки, – выдыхает Ржавка рядом с ней. – Горхат Нэннэ, я об этом песню сложу.

Пенни смахивает с лица дождевую влагу, заглаживает назад смокшие волосы. «Из-за меня. Из-за меня же всё. Это мне надо бы там в воде стоять. Если что, так никому не жалко…»

Под поверхностью воды заметно движение.

Ещё миг – и они медленно выныривают перед Штырём и Ковалем, на расстоянии чуть дальше вытянутой руки. Пятеро белых «водяных дев». Пенелопе они кажутся явно крупнее и как-то некрасивее той, которую она видела накануне, впрочем, чего уж там разглядишь особо, в дождливом сумраке да с такого-то расстояния. Сирены хранят безмолвие. Штырь, стуча зубами, повторяет хрипло про дружбу и мясо.

Приближается одна, та, что посередине, с круглыми костяными выростами поперёк высокого лба и с отвисшими складками кожи на шее. Протягивает перепончатую руку – прикасается к татуировке в виде усатой пучеглазой рыбы на плече Коваля, потом трогает тисов полукруглый втянутый шрам повыше локтя. Жестом подзывает своих спутниц. Сирены забирают оленью тушу, цокают языками, негромко посвистывают.

Исчезают под водой с мясом – ни плеска, ни визга, как их и не было.

Старшаки выжидают ещё немного, и наконец бредут к берегу, дрожащие, целые. В руках у Коваля здоровенный чёрный сом. Ответный подарок.

Тут уж клан бросается навстречу многоногим кричащим от радости зверем – обнимать, греть и хвалить вернувшихся из воды. Пенни не помнит себя, сейчас она такая же ошалевшая, как остальные, и точно так же хочет дотронуться до старшаков, удостовериться, что всё взаправду обошлось. Штырь и Коваль в колючем одеяле, которое принесла заранее под курткой умница нэннэчи Магда, и кто-то уже поволок дарёного сома в лагерь, и осьмушке почти даже жарко делается под моросящим сквозным дождём маковки лета.

– А парнишки у них редко нарождаются. Один, может, на сотню мальков, как я слышал. Парнишки у сирен драгоценные. Мелковатые такие, передают – до ветхих лет гладенькие, и чарами сильны. Берегут их, прячут. Я ни одного не видел… – рассказывает Тис.

В Зелёном доме сняты оба внутренние полотнища, спальники скатаны к стенкам, на них можно удобно сидеть. Пенни думает, что обоим старшакам сейчас, должно быть, хочется пойти к себе и отдохнуть, но они сидят здесь со всеми, болтают, как ни в чём не бывало, пьют горячий завар, обнимают детей, дают вдоволь на себя насмотреться, и это почему-то важно.

Пенелопу то и дело покусывает глупая и незначительная мысль – как Штырь сегодня назвал её шакалёнком. От этого «шакалёнка» сейчас что-то непривычно подрагивает внутри.

После Штыря про сирен пускается вспоминать нэннэчи Магда; уж чего она только не читывала за жизнь о водяном народе! Даже те скупые хроники, на которых позже люди сделали великую сказку. Как несколько столетий назад одна из внучек или правнучек суровой Владычицы северного моря ушла жить на сушу, потому что её угораздило втюриться в какого-то дурацкого принца Антуана из Гримбольга. Ну, теперь хоть понятно: с парнями-то хоть завалященькими у них там негусто, на морском дне. Так и корёжит, когда Магда рассказывает, что та сирена сама повредила себе то ли сложную хрящевую гортань, то ли внутренний резонатор, чтобы не оглушить ненароком милого, и как плохо ей жилось не в своей-то стихии, и как она умерла, бедняга, от истощения на суше года через два, подурневшая и покинутая, аккурат после свадьбы Антуана Гримбольгского с Изабеллой из Аззанмари…

Потом рассказы и орочьи запевки идут уже более весёлые. Большинства слов Пенни в запевках не понимает, но клан над ними смеётся. Некоторые частухи, похоже, орки на ходу выдумывают, и как пить дать, далеко не все из них приличные.

Когда Марр, Хильда и Мирка начинают таскать на всех в Зелёный дом куски дарёного сома, испёкшегося в мелком крошеве сочных пахучих трав, Пенни видит, что Штырь уснул, прислонясь к расписному плечу Рэмса Коваля.

Лезвия

Первые деньки после озёрного стояния Пенни сама себя презирает, но всё-таки ничего не может поделать – будто нарочно оказывается от старшаков поблизости, вострит уши, подмечает. «Не заболели бы» – ох как стыдно от этого непрошенного беспокойства. Конопатый и впрямь пару дней отходил в соплях, чихал с подвыванием, много пил горячего чаю. А проклятый Штырь, лишь отоспавшись, снова делает вид, что железный и ничего такого особенного не произошло. Только снимает олений череп в лоскутьях и разных волосяных прядях с жердины и переносит рогатое пугало ближе в берег. Пенни помогает. Никто не просил, но помогает, хотя это глупость несусветная, да Штырь и сам бы прекрасно справился. Работу делают молча, без единого слова. Штырь её не гонит, посматривает вовсе не сердито.

Когда жердь надёжно вкопана на новом месте, старшак говорит:

– Резак, тряпка лишняя есть?

– Не, – отвечает Пенни, передёрнув плечами.

– Тогда шнурок. Или лента. А то прядку давай срежу, если хочешь с остальными свою метку на рога повесить.

Пенелопа уже открывает рот, чтобы отказаться. Но тут ощущает, как стало горячо и щекотно внутри, будто разом потянуло смеяться и плакать.

– Прядку, – произносит она.

Штырь опрятно срезает ей прядь толщиной в мизинный палец из-под затылка. Мурашки даже по шее бегут от остро отточенного, холодного, выгнутого серпом лезвия. Опускается на корточки возле оленьего черепа, перекладывает Пенелопины волосы серединкой через ветку рога и быстро-быстро – за пальцами не уследишь – заплетает из них косичку, а самый конец сворачивает для надёжности узелком «курочкин хвост». Ха. Этот узел с петелькой Пенни ещё помнит по давнёшнему скаутскому лагерю. Цвет косички невнятный и унылый – русый в бледную рыжину.

– Ты земляных мастей, – произносит Штырь. – Сильных. Упрямых. Так у нас говорили. Ну, теперь берись за рога крепче, на верх его подымешь. Я подсажу.

Рыбарка Хильда заявляет весело, что на всю Мясную луну у неё теперь каникулы – не придётся с острогой по отмелям шарить: рыбку для клана водяные соседушки взяли на себя. Но совсем без дела она особо-то не слоняется. Нынче горячей пойдёт охота, мясо нужно не только на дневной прокорм и завялить в запас, но и поделиться с сиренами. Те, видать, оленину жалуют, а поживиться ею им всё же приходится нечасто. Возни с очередной тушей бывает много, труд этот тяжёлый, грязный, и Пенни шастает к Рэмсу под навес кочевой кузни. Там, конечно, тоже не мёд. Но уж и не в потрохах по локоть.

Пенелопе даже интересно быть на подхвате, пока они молотарят её будущий резачок. Выходит он прямой, ладный, с лезвием чуть длиннее её ладони, и недолго ожидает костяной рукоятки да простенького обклада. Человек-старшак даже похваливает её ловкость. Правда, потом он говорит:

– Ох, и сколько же я заготовок запортил, пока выучился… Намучился со мной Щучий Молот, и говорить нечего. Так меня костерил – прямо хоть в книжку записывай.

После этих слов Пенни становится ясно, что её первоначальный план – запороть несколько заданий, чтобы Коваль сам велел ей убираться подальше и не совать носа к нему в кузницу – явно не сработает. Придётся свалить молчком и не отсвечивать. Да у Коваля и так на подхвате то Сорах, то Костяшка. Они-то стараются как надо. Обойдутся и без неё.

Какое-то время Пенни надеется, что про рыбачкин отбитый кулак Штырь забыл. Она сама не понимает толком, с чего это тогда ей прилетело, но выяснять не чувствует ни малейшего желания. Хильда ведь явно с орками кочует давно. Череп зовёт её дочкой, и её, и Руби-мелкую. Оба Булата по-людски сестрейкой называют. Про Марра, с которым рядом Пенелопу другой раз аж жуть берёт, и говорить нечего… Хильда здесь давно своя, не то что она сама – без году неделя. Тут и думать нечего, кого обвиноватят, если станут разбираться. Дело известное. «Мне же по роже прилетело, меня же и обвиноватят», – думает осьмушка, и заранее так обидно ей делается от этого – хоть вой.

Но Штырь же не такой…

Здесь ведь по-другому…

Самый хвостик этой мысли отчего-то кажется Пенни даже больнее и страшнее возможной несправедливости. И тогда, чтобы отвлечься, она снова сама себе рассказывает, что уйдёт, обязательно уйдёт в город при первой хорошей возможности. Не впервой ведь из дому-то сбегать.

Ржавка будит посреди ночи – тянет за ногу.

– На кошкин пост, – говорит тихонько, – твоя очередь.

Самое сонное время, перед рассветом.

Где-то за лагерем распевается ночная уродская птица. Звук такой, будто вдалеке кому-то пришло в голову покататься на барахлящем мопеде. Сперва Пенни от этой песенки даже всерьёз обманывалась, но Ёна тогда сказал, что это козодой – любови хочет, козодоиху выкликает, и что впрямь выходит очень похоже на далёкий маленький дряхлый мопед. А вот Магда Ларссон козодоя Капримульгусом величает, смешное слово.

Сегодня луны нигде не видать, а вечером в кругу орки пели тоскливо и рассказывали самые страшные свои сказки. Пенни порой и не могла понять – сказка ли это, или орчара, блестя глазами, говорит о себе самом. В тяжком молчании слушали Булата Красавчика, Чабху. Начал он по-людскому, о вольной птице – медной орлице, гнездившейся над белым ручьём, и Пенни так поняла, что будет сказка. Но почти сразу Чаб стал сбиваться на орчий говор, и ей было почти ничего непонятно, кроме того, что дела в этой сказке творились какие-то ужасные. Только под самый конец Булат вскочил со своего места и закричал, и повторил трижды, и эти слова Пенни вроде узнала и разобрала.

Я ИХ УБИЛ!

Я ИХ УБИЛ!

Я ИХ УБИЛ!

После этого – на удивление – костлявые засмеялись и тоже закричали, и несколько минут всё не желали угомониться, а оба Булата сгребли друг друга в охапку, тоже смеялись и долго потом не могли разняться, как будто бы после большой разлуки. Пенни немного злится, что так мало смогла понять.

Теперь в лагере тихо, если не считать Капримульгуса с его мопедом.

Сквозь облачные разрывы видно звёздное небо – будто соль просыпали.

У дымного костерка сидит Магранх-Череп, вычёсывает белого котофея, и очёски прячет зачем-то в торбочку. Смешно. Частый костяной гребешок в его ручище выглядит совсем как игрушечный. Штырь тоже тут и тоже с занятием. Перед старшаком миска с водой и маленький тощий обмылок, а в руке – тонкое лезвие: забривает себе виски и надлобье. Ладно хоть сбритую щетину никуда специально не собирает, вытирает об тряпку, да и всё.

– Раз ты нынче с пустыми руками, Резак, – заговаривает Штырь, – так может, историей нас порадуешь. Безлунных сказок у тебя силком тянуть не стану, их только своей охотой рассказывают; а вот как это тебе недавно по лицу угораздило – мне интересно послушать. Я бы и Хильду позвал… да Магранх говорит, тогда ты от неё, чего доброго, снова да ещё хуже схлопочешь. А тебе и так достаточно.

«Ну во-о-от.

Так и знала.

Только они ведь оба совсем не сердитые. Ни вот столечко.

Ну да, Штырь тоже совсем и не сердился, когда от хрыкова куста загонял до полусмерти!»

Пенни ёжится, обхватывает руками коленки и огрызается, глядя на угли:

– Вот у Хильды бы и спросили!

– Так мы спросили, – пожимает плечами Череп.

– Ну всё ясно, – выговаривает Пенни. – Ей и верите, хоть бы что она там наплела. А я-то вам никто. Валите всё на меня, давайте.

Пенни натаскивает на голову капюшон тонкой курточки, поддёргивает шнуры капюшонной завязки, чтобы ткань была поплотнее к ушам, и всё смотрит на угли, не поднимая взгляда. Штырь с Магранхом немного озадаченно переглядываются.

– Чего ещё на тебя валить, тебе уж и без того Хильда ввалила. – Штырь проверяет ладонью, гладко ли выбрился, вытирает остаток мыла и прилипшие к коже срезанные щетинки чистым концом тряпки. – Я за другое. Ты и впрямь при ней «шлюхой» выругавшись?

– Мало ли что могло быть, – произносит Магранх. – Не знаю. Может, ты ей про плюху, или про шлюпку. А слух у Хильды моей хотя хороший, но всё ж таки не орочий… да и память – страшная.

Тут уж осьмушка поднимает голову – посмотреть на орков. Да они что, издеваются???

Так эта припадочная ударила именно потому, что она сказала…

– Я за Ржавку, – говорит Пенни. – Я же не про неё! Ржавка со всеми… шляется.

Оба орка какое-то время смотрят на неё странно. Словно она им только что по секрету сообщила, что гвозди гораздо суше воды, или иную подобную нелепицу.

Череп даже котейку вычёсывать перестаёт. Тот взмахивает пушистым хвостом, бьёт его по руке мягкой лапой. Потом Череп усмехается.

– Ладно хоть не при Чабхе. Твоё счастье, – говорит он. При чём тут этот Красавчик, Пенелопе и вовсе неведомо.

Штырь вздыхает. И опять кажется Пенни уставшим, или скорее грустным. Ей охота немедленно провалиться под землю. Будто по сердцу резануло тонко. И как же это злит, злит! Лучше бы наорал, морда рваная!!! Лучше бы подзатыльника отвесил, гад!!! А не это вот… непонятное… как будто тебе на меня и вправду не плевать!!!

Но старшак вдруг легонько улыбается – зимним солнышком из-за рваной тучи. Подбрасывает сухую ветку жарким углям. И когда прянувшие оранжевые язычки принимаются облизывать угощение, охотнее разгоняя предрассветные потёмки, Штырь вдруг заговаривает словно бы о другом. Об орках из дальних и ближних времён. О редких орках, которые могли праздновать жизнь так, что небу и земле становилось жарко; как сражались они, как пели, и какой сильный в них горел огонь, чтобы согреться многим, или немногим, или хоть одному; как они даже гибли – но по этому пламени их помнили. И называли Горящими-в-Ночи, Пылающими Ярко.

Пенни заслушивается невольно. Не сказать, чтобы голос Штыря её убаюкивает, но он куда-то уводит. Туда, где очень тепло и совсем не обидно. Пенни даже вздрагивает, хлопает от неожиданности глазами, когда Штырь вдруг ни с того ни с сего произносит:

– Ох и трёпок от меня натерпевшись Ржавка-то в первый год, помнишь, Морган?

– А как же, – кивает Магранх-Череп, – я скажу даже, в первые полтора.

– До чего костлявки нашие сперва были отмороженные – тогда у меня кажись первая седина и полезла, – говорит старшак.

– Это ты мне рассказываешь? – со смешком говорит сивый, почти седой Магранх.

– И я тогда старшачить только взялся. Мало знал. Умел мало. И тут подлеток отмороженных целый мешок… и Ржавка ещё – среди отмороженных горелое горюшко…

– Ну, хорош прибедняться, Тис Штырь-Печень, вон межнячок на тебя глядит и рот разинул.

При словах старшака про горелое горюшко Пенни вспоминает Ржавкины ожоги. Ох, небось больно было – словами человечьими не передать.

– Резак, ты это… не ругайся больше тем словом, – говорит Магранх. – Ругайся, о чём крепко знаешь. А о чём не знаешь – стерегись. А то видишь, как не по-орочьи вышло.

Пенелопа согласна, что вышло не ахти. И почти готова поверить, что Ржавку обозвала напрасно. Но то ли рассказ Штыря про Горящих-в-Ночи – и потом вдруг про Ржавку – её чем-то поддел, то ли давно уж копилась своя горечь, и она опять огрызается:

– Я не орк.

– Да ладно! Распрягай, приехали, – хмыкает сивый, а Тис протягивает руку и кладёт ладонь Пенелопе на загривок:

– Ты межняк. И у меня маляшки-межнячки подрастают: как я – орки, как Рэмс – люди.

Пенни каменеет спиной и отворачивается. Закричать бы сейчас на этих… самыми последними словами. Убежать, пост там или не пост, ничего, и без неё кошаки не разбегутся!

Да только почему-то не хочется.

– А я и не орк, и не человек, – произносит она мрачно.

– Ну, шакалёнок, – старшак за плечо сгребает Пенни поближе к своему горячему боку. – беги доспи. Полегчает.

Козодой снова заводит свою тарахтящую песню.

Понарошку

Пока досиживают свой черёд на кошачьем посту, Пенни не уходит, хотя старшак вроде как позволил. Тут, рядом, ей почему-то легко представить, что всё хорошо. Не поверить, конечно нет, вот ещё глупости, Пенни такое давно переросла. Но вообразить-то можно. Понарошечку.

А вот если теперь уйти в свой закуток, то непременно сама себе начнёшь объяснять, что почём на самом деле, и снова станет обидно. Позлиться на Штыря всегда успеется. А вот притвориться самой себе, что всё действительно хорошо…

Штырь говорит ещё одну вещь, очень странную, почти бессмыслицу, и от этого Пенни чувствует себя ещё больше понарошку, будто в полусне.

– А вот что тогда у тебя с Хильдой злой драки не вышло – хвалю, Резак.

Пенелопа-то знает, что эта нелепая похвала не имеет к ней настоящего отношения, ну, заступорило её от неожиданности, подумаешь, это же промашка, а никакая не заслуга, чего бы там себе старшак ни думал. Но ведь можно же и представить, что похвалили всерьёз и за что-нибудь стоящее, будто бы она, Пенелопа Уортон, вполне это заслужила и вообще молодцом. Это всё равно что в детстве с игрушками играть, когда никто не смотрит: пускай чушь, пускай ерунда и не по правде, а всё-таки удовольствие.

К матушки-Дрызгиному двору собираются сперва всего пятеро, вместе с Ковалем. Поклажи с собой не берут многой, видимо, в надежде чего понести обратно. Конопатый спрашивает: «Кто ещё с нами лишний не будет?» – и Пенни всё поглядывает на Штыря: ждёт ли тот, что она вызовется? Против будет или наоборот? Но бесячему старшаку похоже фиолетово, ничего он особо от неё не ждёт, а только втолковывает мелюзге – по голосу слышно, не в первый раз: «Вот клычки менять начнёте, тогда и будете у меня в развед бегать, а ты, Руби… ну, когда примерно с Марра в рост вытянешься».

Пенелопе любопытно посмотреть, какое там у дварфов житьё. Трудно представить, что они так уж запросто ладят с орками – больно уж разные. Нет, конечно, Коваль ей обещал поездку в Дарлинг, а значит, и у матушки Дрызги раньше или позже она побывает – грузовичок-то у кого брать, – но любопытство, неожиданно сильное, так и чешется внутри, так и толкается с обычной Пенниной осторожностью не высовываться и не лезть на глаза лишний раз. Ей приходит вдохновение снова притвориться, сыграть в игру «всё хорошо, я же здесь своя, я же Пенни-Резак, своя в доску».

– Может, я пойду? – говорит она.

Никто не против. А Ёна-голубоглазый, он в числе пятерых разведчиков – тот ещё и радуется, как дурак, как будто они с Пенни такие уж друзья и закадыки.

Хотя идти разведывать до матушки Дрызги решено завтра по самому раннему утречку, костлявые решают по такому случаю как следует намыться – будто не запылятся и не употеют потом как черти за полдня-то пути! Тянуть опять брезенты и греть воду для своей персоны Пенелопе лень. Она уже сыскала себе отдельное местечко, где возле берегового изгиба довольно густо поднимаются разные хвощи и невзрачная лопушня, вроде непомерно разросшегося подорожника – орки называют её чистухой. Да и острых камешков на дне тут поменьше, а песку побольше, что тоже приятно.

Отсюда слыхать, как костлявые там плещутся, покрикивают, ржут гиенами – впрочем, ведут себя гораздо сдержаннее, чем на прежнем озере, да и в воду нырять далеко не лезут, чтобы не беспокоить сирен. Прежде чем раздеться и пойти мыться, Пенни всматривается – не мелькнёт ли где-нибудь сиренья дозорная, не прищемит ли нутро ощущением близкого и чужого присутствия? Нет, сегодня поблизости никто из их племени не болтается, и то хорошо. Ту хрупкую маленькую сирену, которая чуть мозги ей не расплющила своим визгом, Пенни больше ни разу не видела: меняться добычей всякий раз являются другие, сильные, скуластые, и явно пошире в плечах… Хорошо, хоть постоянно не пасут, можно наконец и сполоснуться со спокойной душой.

А постыдить себя же за мимолётное сожаление можно когда-нибудь потом.

Приятно заходить в воду без спешки, поглядывать на зыбкое отражение, совсем не такое беспощадное, как бывало в зеркале.

Прежде Пенни вообще должна была за многое стыдиться. За лень, когда уроки никак не лезут в башку. За плохой почерк. За глупые ошибки. За то, что вечно ходит растрёпой – ну не ложатся жёсткие кудри аккуратненько, хоть что ты с ними делай. За несуразно оттопыренные уши. За то, что рано вытянулась в рост длиннее большинства сверстниц. За прыщи. За «нездоровый цвет лица». За всё нелепое тело, костистое и некрасивое. За злость. За драки. За громкий смех. За то, что лыбишься. За то, что ходишь букой с мрачным таблом. За то, что рядом крутишься и вправду хочешь помочь – подлизываешься, значит, подхалимка.

За то, что увиливаешь и на глаза не показываешься, сколько возможно – дрянь неблагодарная, нет чтобы помочь. За разные вещи, о которых не то что спрашивать – думать и то нельзя, «у нормальных девочек так не бывает». Первую семью она и не помнит. Вторую – неохота и вспоминать. Вот в третьей семье было не так, было нормально, и даже совсем стало почти хорошо, до того, когда…

«А это пятая, – вдруг встревает Пенелопе в голову, должно быть, от долетающего плеска и хохота. —

Ты слышишь-то хоть, как тебя ребята зовут? Воартн-Резак.

Ты земляных мастей.

Шкурка с пеплом.

Бегаешь – можешь!

Смеёшься-то как хорошо, Резак, я впервой слышу.

Гнида, нутро гнилое и мозгов нет».

Пенни оскаливается, зло бьёт кулаком по своему отражению в озёрной спокойной воде. Разом окунается с головой, задержав дыхание, чтобы подольше не выныривать.

Маленький, лёгкий отряд на пути продвигается живо, гораздо быстрее, чем когда они кочевали полным кланом, со старухами и детьми. Сейчас не то. Где шагом идут, где и впробежку. Хотя, по Пенниному мнению, на сколько-нибудь серьёзную «разведку» это вовсе не похоже. Ни от каких случайных глаз они не скрываются. Ржавка так вообще прямо на ходу мычит свои запевки, то со словами, то просто так, одним голосом. Пенелопа особо не вслушивается, а вот конопатый Коваль вдруг заливается румянцем хуже школьницы, смешно морщит физиономию, посмеивается:

– Ну, да разве так всё было? Передали мясца, а они нам рыбину, ничего такого героического.

А, понятно. Значит, Ржавка всё-таки сочиняет песню про то озёрное стояние. Ух, как вспомнилось – даже холодок по хребту побежал. А интересно, с какого момента там начато, есть ли про неё, Пенелопу?..

Молодые орки – вряд ли Коваль намного их старше, кстати говоря – принимаются горячо с ним спорить и доказывать, что Ржавка всё поёт правильно, именно так всё и было, и что песни – они на то и песни, чтобы передавать всю честную правду.

– Да, точно, – поддерживает Пенни костлявых, и не то чтобы совсем понарошку, пусть ржавкино пение и пролетало мимо ушей.

Конопатый пожимает плечами, мол, ладно, что с вами поделаешь, – и запевает сам. Теперь Пенелопа вслушивается цепко и внимательно, чтобы не проворонить смысл. Но этот, хм, куплетец ни на какие серьёзные подвиги не замахивается:

– Через речку вброд пошли —

Пе-ре-дрыз-га-лись…

Общий хохот ясно даёт Пенелопе понять, куда именно втискались неведомым героям полтораста штук ершей. Легко, оказывается, и посмеяться вместе со всеми, когда точно знаешь, что это не над твоим уродством или промахом. А словечко можно бы и запомнить на будущее.

Матушки-Дрызгина усадьба является перед глазами как-то сразу, вся, едва маленький отряд огибает лесистую гриву. Густая и сочная зелень разнообразных огородных посадок отсюда напоминает аккуратно сшитое лоскутное одеяло с широкими швами дорожек, а сам дом, очень широкий и какой-то приземистый, кажется Пенни почти сказочным, совсем как из книжки. Зелёная дерновая крыша сразу с двумя печными трубами, и почти сплошь вдоль стен – яркие цветы. Так и вообразишь, будто дом этот не строили, а просто он взял и вырос из-под земли, как здоровенный гриб после дождя! За домом виден яблоневый сад, уже, конечно, закруглившийся с цветением – не меньше сотни деревьев, и хорошая делянка кукурузы – вот это да, Пенелопа всегда думала, что кукурузу растят куда дальше к югу, а смотри ты, какие здесь чудеса!

Со второго взгляда Пенни примечает ещё: смолёные столбы с электрическими проводами. Вполне себе технически современный насос, взгромоздившийся на старый «сказочный» колодец. Узкая грунтовая дорога. По ней наверняка и добираются в город. Никакого забора вокруг Дрызгиных владений не видно, зато Пенни замечает несколько жёлтых знаков с картинкой, внятной даже неграмотному: здешние богатства охраняют собаки, которых стоит опасаться, полезешь без спросу – пеняй на себя. Несколько секунд спустя слышен и внушительный пёсий брёх, но самих собак почему-то не видно.

Орки – и Коваль – совсем не боятся, но к усадьбе они приближаются не второпях. А вот навстречу им явно кто-то очень спешит.

– Матушка Дрызга!! – орёт Коваль. – Вот они мы, явились, не запылились!

– Принесло вас, оглоедов, на мою голову! – отвечает хозяйка, но голос у неё весёлый, в тон Ковалю. Ишь ты, настоящая дварфийская матушка – ростом едва конопатому по грудь, а сразу видно – сильна и на своей земле живёт бесстрашно. Хозяйка одета в просторный рабочий комбинезон с подшитыми к коленям толстыми кожаными заплатками. На голове у неё – синяя косынка. Широкое загорелое лицо в тонких лучах морщинок, по щекам заметен эдакий длинный пух, как ведётся у дварфийских женщин. (Штырь рассказывал как-то забавную байку, что когда всем на свете раздавали бороды, орки между собой дрались, а потом ещё медовуху пили, а к раздаче бород не пошли, и тогда дварфы на всякий случай забрали себе двойную порцию – мало ли что в хозяйстве сгодится)!

– Где дети, где внуки? – удивляется Коваль.

– Да в город наладились, разрази их счастье – в кино отпустила, – говорит матушка Дрызга притворно ворчливым голосом. – Все уши прожужжали мне, что новая часть «Вершителей» вышла, никак, понимаешь, не утерпеть, чтобы не поистратить денежки… Ну а вы как? Никто за зиму-то не помер?

– Не, матушка Дрызга, вашими молитвами.

– Так, так. Рэмс, кого ты ко мне притащил? – глаза у дварфийской матушки зеленущие, яркие, и поглядывает она, уперев руки в бока, так, что Пенни сразу является на мысль даже не найм работников, а скорее покупка не слишком-то необходимой в хозяйстве скотины. – Костей с хрящами ты мне притащил с полцентнера, и радуешься, прохвост.

Орки слушают руготню, как будто это давно привычная дежурная шутка, что-то вроде ритуала. Вероятно, так и есть.

– И сам-то ты шляешься, не по-людски живёшь, – продолжает матушка Дрызга.

– Ой, не по-людски, – подтверждает Коваль.

– И новую косточку, я посмотрю, приваживаешь, – качает головой хозяйка усадьбы. – Ну, деточка? Тебя-то как угораздило с ними с мазуриками шастать?

Пенелопа открывает рот, но что на это отвечать – не знает.

Ладно хоть Ёна рядом, тут же приобнимает за плечо:

– Так это косточка орочья, наш Резак, по ушам-то сгоряча чего судить!

Пенни сегодня прямо в ударе – с самого утра так здорово играет в своё «понарошку», что теперь она даже не хмурится и не спешит вывернуться из-под Ёниной руки, а сама хлопает чернявого ладонью меж лопаток:

– Да чего там… Уши у меня заметные, хотя и не такие видные, как твои-то, локаторы, – бормочет она вполголоса.

В дом их Дрызга не зовёт, но выносит угоститься с дороги – вкусного рыхлого хлеба, сметаны, печёных луковиц, а на отдарок в честь встречи получает немного завяленной оленины.

Для угощения сидят они у колодца, на травке, передают друг дружке ковшик с поразительно холодной водой. Хозяйка устраивается повыше, на чурбаке, и в руке у неё кружка с пивом.

– Только, думала, наконец одна побуду, чтоб кругом тишь да душе спокойствие, и тут вас нанесло… – ворчит она с таким довольным видом, что никто и не думает перечить.

– Оой, матушка Дрызга, великое твоё терпение, – кивает Коваль. – А ведь ждала нас, ни за что не поверю, что не ждала.

– Шестой год об эту пору являетесь, орда, разорение, – соглашается хозяйка. – Кормить вас, поить…

– А много ли работы нынче, матушка Дрызга?

– Да уж найду, чем вас занять, пока безобразничать не начали, – признаётся она. – Что же ты вашего хроменького не привёл, Билли-Булата? У меня трактор при последнем издыхании, да и молотилка еле-еле хрипит, а Билли небось в моторе поковыряться-то всегда в радость. Смотри, сманю вашего Билли к себе на круглый год в работники! Он не то что вы – толковый, смирный, вежливый…

– Тут уж прости, вторым разом обязательно приведу. А Билли Булат у нас с Чабхой Булатом одним комплектом идёт. Сманивай, так обоих-двух.

Матушка Дрызга машет на Коваля руками, едва не проливая своё пиво:

– Ох, зараза, да ни за гору золотую!..

Когда с угощением покончено и развеселившаяся хозяйка показывает, по её собственному выражению, «фронт работ», Пенни понимает, что пахать им тут придётся, как проклятым, а у матушки-Дрызгиных отпрысков, вероятно, намечаются хорошенькие каникулы. Пенелопу официально представили собакам – страшенные лохматые сторожа, чёрные в подпалинах, днём скучают на цепи, зато после заката разгуливают вольно, неся свою собачью службу. Звать их Гарм и Муля. Муля милостиво обнюхала Пенелопину ладонь, качнула туда-сюда хвостом, разрешила немного себя погладить. Гарм, видимо, не одобряет такой фамильярности – чихнул и залез обратно в будку.

Ха. Вот уж странно – Пенни даже во сне не сказала бы, что Билли Булат толковый, смирный или вежливый. Скорей уж так: туповатый, как полено, весь корявый, страшный и какой-то пришибленный. Даже в толк не взять, и как это он такой снюхался с красавушкой Чабхой. А тут… надо же…

Дварфийка отводит Коваля в пристройку – Рэмс в технике тоже кое-что понимает, пускай до Билли ему далеко, может, взглянет пока краем глаза на захворавшую молотилку?

– Я уж боялась, что не увидать мне больше ваших рож, – вдруг говорит матушка Дрызга, и голос у неё теперь совсем другой, серьёзный, а морщинок на лице будто вдвое прибавилось от беспокойства.

– Что так, хозяюшка? Мы же в прошлом году обещались…

– Нынче тут повадились шляться такие трое, кого не знаю, на квадриках. Мутные… Дважды сама их видела, и это в нашей-то глуши. Внук старший тоже как-то встречал… Правильным людям здесь делать нечего, – не прими на свой счёт, – а позавчера эдакими скромницами подъезжали у меня пожрать купить в запас. Только что-то они мне в край не понравились, Рэмс. Я им, конечно, продала пирожков, а сама и спрашиваю: «Видно, далеко от дома забрались, ребятки, и чего это вас ветер носит по нашим-то кущам?» Который из них самый молоденький, тот возьми да скажи: «Да на озёра порыбачить приехали». А другой, кто поближе был, ему подзатыльник зарядил, у молоденького аж зубы лязгнули. Ну мне-то что, говорю, порыбачить так порыбачить, ни плавничка вам, стало быть, ни хвостика. А никаких гожих снастей-то при них и не видно было, смекаешь, о чём говорю?

Коваль смекает, и ох как ему от этого нехорошо.

– Может, и не «Анчар», – произносит он. Страх и вспомнить, что он знает про ту орочью погибель, полувековые шашки АЧР-9, проклятый морок, от которого стерегут его маленький клан чуткие к «Анчару» кошки. – Может, они рыбу глушат – браконьерствуют.

– Всё может быть, – говорит матушка Дрызга. – А ты бы, сынок, послал бы кого из своих – Штырю в клан весточку передать, чтобы особо не полошились, да ушки вострей держали. Кто там у вас самый быстроногий?..

Скучно.

Скучно, скучно, скучно, и так всю жизнь.

Если бы можно было податься, например, в охотницы. Недавно, когда удалось погулять немного без присмотра, то очень неплохо вышло поймать небольшую щуку. Это было весело! Правда, щука изловчилась цапнуть за пальцы. Сам-то укус был не такой уж страшный, хотя и неприятно, конечно; да вот Старейшая Мать заметила, ох, как была недовольна. Наказали-то, конечно, других – сестёр-хранительниц, но они же не виноваты. Нет, охотницей таким манером не станешь.

Жили бы в море или хоть к сухим людям поближе – так здорово было бы пойти в артель вольных мусорщиц: интересная жизнь, лихая, опасная! Страшновато, но хоть помечтать. О таком разве в книжках прочтёшь. Всё лучше, чем эта скучища. Сёстры-хранительницы не понимают. Думают, это так уж здорово, когда тебя только и берегут, будто великую драгоценность, и не дают делать ничего по-настоящему занятного. Живи себе, жди своей четырнадцатой линьки, пока настанет пора смотрин, а там и свадеб. Бр-р-р-р. Думать даже тошно.

Вот бы взяться и выучиться хоть книги изготавливать. Книжные мастерицы всегда при деле, да и на сухое дно часто выходят: варят крепкий клей, делают крепчайшие чернила, готовят особым образом рыбьи шкуры. Хорошее, знаменитое ремесло. Но и тут не выйдет. «Ах, нет, от солнца кожа облупится, от клея болячку схватишь, от чернил год не отмоешься, от работы ручки испортишь, не твоё это дело, не выдумывай, что за позор».

После того случая, когда страшно напугал тот лохматый сухоногий на берегу, ох и пошумела Старейшая Мать! Грозилась до самых смотрин запереть в дальних покоях, в едва доделанных. Но обошлось-то даже очень благополучно: теперь им меняют на рыбку вкусное суходонное мясо, и Старейшая Мать сама плавает довольнёхонька таким оборотом дел.

До первых смотрин ещё полных две линьки.

Нужно успеть хотя бы вдоволь погулять, навостриться по-настоящему охотиться, переделать столько интересных дел, которые потом уже будут и вовсе не по чину и попросту неприличны. Налюбоваться верхним миром с его удивительными существами. Тот сухоногий, которого пришлось ударить криком, ведь он же, наверное, и не хотел ничего дурного, просто испугал от непонятливости.

Да.

При первой хорошей возможности надо будет снова ускользнуть погулять.

В одиночку.

Только так и узнаешь, что ты можешь сам.

Игра

Мясная луна у Штырь-Ковалей идёт богатая и сытая, хотя после вестей о каких-то «мутных людях» в клане держатся несколько настороже.

Тех, кто отходит на два-три дня поработать у матушки Дрызги, величают земляными наёмниками. Возвращаясь, орки тащат всякий овощ, который не сгодился бы на продажу из-за мелкой порчи или простой неказистости, румяные «прижорки» – хлеб и пироги, а ради Билли за его подвиги при починке сельскохозяйственной техники дварфийская хозяйка расщедривается ещё на молоко и на сыр.

Пенелопа не особенно горит желанием снова наёмничать на ферме. Дрызгина кулинария ей весьма по вкусу, а вот два дня, не разгибаясь, грядки пропалывать – это как-то не очень. Ёна объясняет так, что дварфам земля радуется, процветает и родит всё подряд, как ошалевшая, без разбору – считают ли это гожими, приличными растениями или же сорняками. Ну, в любом случае, угоститься в своё удовольствие хватает всему маленькому клану, а уж из подгулявших внешностью овощей и разных диких травок Марр и Хильда такое стряпают, что и царям не стыдно было бы подать на ужин.

Пенелопе сперва неловко слушать, когда молодые орки принимаются безудержно хвастаться всяческой дурацкой работой, с которой им приходится иметь дело у матушки Дрызги, и тем более вслух жаловаться на многочисленные запреты и правила поведения, которые надо блюсти, чтобы не навлечь на себя хозяйкину немилость.

– Да мне теперь огурцы во сне снятся уже, скоро небось лицом позеленею и пупырками покроюсь, точно вам говорю!

– Что да то да, Дрызгины огуречки – что твои крокодилы.

– А видали, как я с теми личинками жирными оранжевыми люто управляюсь? По три борозды разом прохожу чисто-начисто! Природный дар, не иначе.

– На прополке только не облажайся, как в тот раз.

– Так кто же знал, что те землеторчки кудрявые были нарочно посеяны! То трава и это трава, мало ли разной травы на свете. Да и которая сорная, ведь и от неё польза, козочки-то едят, радуются. Я тоже пробую – горчит, но ведь не отрава.

– Их, дварфов, не поймёшь.

– Ну. На землю ни прилечь, ни сплюнуть.

– Отлить и то в будку бегай.

– При грядках ни ругнись даже никаким худым словом, ага!

– Матушке Дрызге-то на нас пошуметь всегда можно…

– Так и мы не овощи какие нежные, на нас, видать, не действует.

– Да, нас не проймёшь, мы черти крепкие.

– Я думала, год потом из-под ногтей землю не отчищу, – выговаривает Пенни, потому что ей тоже хочется что-нибудь сказать.

– Ну дак! До сих пор, кажется, и у меня земля на зубах хрустит.

– Так зачем ты её жрёшь?

– Не жру, а ногти чищу…

– Вот посмей теперь кто-нибудь сказать, что орки к земляной работе непригодные.

– Да мы в любом деле не промах, если взяться как следует.

– Старшак даже в городе работал, в торговой лавке, и хорошо управлялся же!..

– Билли тачки ремонтирует вон с маляшьих зубов ещё…

Они обсуждают самую обыкновенную работу, которой, кажется, никому на свете не пришло бы в голову особо гордиться, как будто всё это – трудные, небывалые и в высшей степени достойные подвиги. Быстро и чисто собранной смородиной Ёна похваляется лише, чем недавно убитым оленем. Пенни даже смешно, но потом ей приходит на мысль, что непривычное твоей жизни дело, должно быть, больше весит, а успех в нём – дороже ценится. В самом деле, вот она по-людскому почти шестнадцать лет себе прожила, и то ни разу не слышала, чтобы орки огородничали. Или в лавках работали. Или авторемонтом занимались.

Да кто бы их и взял? Да откуда бы и научиться? Оркам в человеческом уме и памяти уже отведена очень определённая и тёмная ниша. Тоже и в школе помимо всей людской писанины разных эпох ещё и эльфийским эпосом мозги дрючили. И дварфийские сказы иногда проскакивали. Даже кое-что из сиреньих легенд – в кратком пересказе, понятное дело. А об орках что? Три словца да пол-абзаца: неразвитая бесписьменная культура да запевки под драку…

Коваль набрал по матушки-Дрызгиному велению разных железных жлыг из её сарая, и теперь пропадает на своей кочевой кузнице, вместе с Костяшкой и Сорахом. Пенелопе сперва казалось, что конопатый сам не свой стал, тревожный, всё из-за этих неведомых людей, которые чем-то не понравились Дрызге и которые, возможно, околачиваются где-то в этих краях. Но теперь то ли Коваль чересчур занят, то ли возле Штыря подуспокоился. Возле Штыря – она заметила – и не захочешь, да успокоишься. Орк-старшак ведёт себя как обычно, только маляшкам вплетает в волосы яркие красные и оранжевые лоскутки, чтобы их было лучше видно, и говорит не отбегать поодиночке далеко от стойбища.

Среди детей обычно верховодит девчонка Руби, Хильдина сестра. На вид ей годков восемь. Она даже сама заплетает свои чёрные мелкие кудряшки в три кривоватые косы и подвязывает их красными тряпицами с таким гордым и независимым видом, как будто она сама додумалась до такой затеи. А вот среди старшачьих отпрысков можно заметить некоторый разброд. Младшая Шарлотка первое время всё тянет себя за волосы, обиженно пыхтя, но тогда Тис вручает ей в лапки пару лишних ярких тряпиц, и дитёнок перестаёт пытаться вынуть всякую красоту из своих вихров. А вот старшие пробуют возражать, что они уже сами довольно большие и опасные орки, и никакой особый присмотр за ними не требуется. Тис пожимает плечами на эти речи и ввязывает себе алый лоскут в узел косиц на затылке. После этого мелкие ни в какие пререкания не вступают, разве что спорят, какие тряпки смотрятся удалее – рыжие или красные.

Пенни идёт мимо с ворохом шмотья, просохшего после постирушек. По привычке готова отвернуться, постаравшись не скривить лицо от досады, и не глядеть, как грозный орчий старшак с этой мелкотой возится, но отчего-то алый лоскутик в волосах Штыря не выглядит глупо.

Вот загадка, этот Штырь, похоже, вообще никогда глупо не выглядит, даже когда дурачится напропалую. Даже когда играет с мелкими в Злого Страшного Шатуна-Медведя. Даже когда вынимает из добытой туши кишки и разные там противные железы. Даже когда поёт что-нибудь тоскливым голосом, раскачиваясь и закатив глаза. Даже когда надевает ту растянутую розовую майку с неизвестно как прилипшим к горловине пятком блёсток. Даже когда обнимает в охапку своего Коваля, даже тогда.

Пенелопе разом делается и стыдно, и завидно.

Аж до кома в горле.

Штырь всё пытается предупредить сирен о возможно опасных людях. При обмене очередными угощениями пробует растолковать, по-орочьи и по-человечьи, помогает себе жестами, но сирены никак не подают вида, понимают ли они. На другой раз Тис просит у Магды тетрадный листок и карандаш, рисует три корявые фигурки, подобие квадрика, а рядом ещё сеть и череп – мало ли чем могут угрожать сиренам незнакомцы.

Старшая водяная дева смотрит на рисунок не слишком-то пристально. Щурит широко посаженные глаза, легонько похлопывает Штыря по плечу, потом тихо-тихо стрекочет и улыбается, прикоснувшись к свому горлу, а ещё показывает чёрное и блестящее каменное лезвие тонкой работы. Лезвие она держит на открытой ладони: дескать, не вчера родились, сумеем за себя постоять, и визгом, и – при случае – вооружённой рукой.

Остающиеся при клане костлявые поговаривают, что теперь впору ждать очередного ночного ученья, а то и не ученья.

– Анчарную шашку на нас дважды уже запускали, – объясняет Ёна, показывая Пенни зелёную холщовую сумку с фильтромасками. – Ну, «Анчар», техномагическое оружие АЧР-9, он вроде газа. Хорошо, что котейки нас берегут. Эту дрянь даже оркам не счуять, а котейки сразу вой подымают.

– Так мы, получается, по ночам действительно… типа… кошек пасём? – удивляется Пенни.

– А ты как сдумавши? Конечно пасём, а кошки – нас, – ещё больше удивляется Ёна. – Так… теперь ты у нас около нэннэчи Сал спишь; если случится среди ночи вытьё и заполох, ты сразу цапай две маски, одну на себя, с другой – нэннэчи поможешь. Если, конечно, ты тогда тут будешь, а не на кошачьем посту.

– Ясно, – кивает Пенни и думает, что непременно спросонок облажается, и хорошо, если в ученье, а не в настоящую тревогу.

В эти дни юные орки принимаются много драться. Не от ссоры или обиды – так, вроде игры, хотя синяки и ссадины от этих игр выходят другой раз нешуточные. Один на один, а то маленькими ватажками. То простым безоружным боем, а чаще того – машутся на деревяшках примерно в две ладони длиной. К Пенелопиному изумлению, подраться на деревяшках выходит и чокнутая рыбарка Хильда, и каждого второго из орчьей молоди она, пожалуй, способна побить без всяких поддавков. Рука у неё быстрая, да и бьёт Хильда без особой милости, в этом Пенни-межняк уже имела удовольствие убедиться. Против Хильды Пенни не выходит, отворачивается, даже когда при вызове («Ну, черти, кто тут смелый?!») чернорожая взглядывает на неё в упор. Уж в чём в чём, а в лихости и сноровке этой щербатой девке не откажешь. Зато по вечеру у неё же хватает нахальства поныть белобрыске-Марру о своих болючих ушибах, и тогда Марр, весь день сиявший от гордости за боевые успехи подруги, сразу начинает её жалеть, гладить и утешать. Нет бы сказать: «И чё ты ноешь, дура, сама вон махаться идёшь, никто тебя не заставляет! Ноешь – так не дерись, а дерёшься – потом не ной!» Чего уж проще, казалось бы. Но куда там!..

Такое странное и бесстыдное поведение Хильды бесит Пенелопу даже хуже, чем когда рыбарка не стеснялась жаловаться на усталость после долгого дневного перехода, пока однажды при общем ужине межняка-осьмушку не осеняет догадкой: да ведь это у них такая игра! Вот она, Пенни, что ни день, пристрастилась уже к своему «понарошку»: всё нормально, я тут свой Резак и в полном праве, как и остальные – хотя по правде-то это чушь. А Хильда, значит, любит что ни вечер поиграть в такую вот принцессу на горошине, к собственному, и, наверное, к Маррову удовольствию. И все остальные из клана Штырь-Ковалей, должно быть, давно привыкли и не обращают никакого внимания:

подумаешь, ну играются, никому от этого не плохо, а им двум, видать, хорошо. Это ведь не обман, не хлюзда какая-нибудь, а скорей вроде шутки.

«Жить будешь трудно, но весело», – сказал Виктор Дрейк, когда её привёз. Вернее, перекроенный кровный орчара Вертай, чертовски хорошо играющий в человека. Играющий, может, и не из радости, но всё-таки и это не повернётся язык назвать подлым обманом.

Правские догоняйки, когда бежишь во весь дух, ошалевая от собственной скорости – и даже если проиграешь, никто тебя за это не съест и даже не застыдит.

Танцы, похожие на драку, и драки, здорово смахивающие на танец, где никогда не добивают упавшего, а протягивают руку и вместе потом идут умываться холодной озёрной водой.

Старшачий «Шатун-Медведь» и другие дурачества…

Даже странноватое хвастовство костлявых, даже, наверное, их страшные песни на безлунную ночь…

И ещё это вероятное ученье на случай угрозы какой-то там старой техномагической хренью…

Да, нет спору, что всякие навыки, рощенные и отточенные в разных играх, очень пригождаются тогда, когда дело становится серьёзно или вовсе лихо – но здешние игры, кажется, гораздо больше простых тренировок.

Осьмушкин взгляд цепляется за алый лоскут в косицах Тиса. Тис и Рэмс-конопатый вышли размяться в круг и пляшут так, как будто всерьёз намерены затанцевать друг друга до смерти.

Пенни кажется, что она вот-вот поймёт что-то большое и важное. И тогда всё на свете ей станет ясно и почти любая обида будет нипочём. Только мысль не даётся, да может, и мысли-то никакой не было – одна великая игра, не подлая, не притворная, а такая, от которой легчает, от которой хорошо.

Орки и не орки кричат в лад за своих старшаков, и Пенни-Резак тоже орёт со всеми, и тоже отбивает ладонями ритм их настоящей игры, их жуткого и восхитительного пляса.

Живьём

Время на Мясную луну бежит до того быстро и горячо, что Пенелопа не успевает опомниться. «День да ночь – моргнёшь – и сутки прочь», – говорит бабка Сал. «Луна камнем валится, да солнышко из праща запустили», – говорит Штырь, видимо, имея в виду то же самое.

Как-то раз, резко проснувшись среди ночи – будто в пропасть во сне падаешь – Пенни слышит, как бабка за своей занавеской с кем-то вроде спорит тихонько. Но там никого больше нет, слухом и нюхом Пенелопа уверена.

– Ай лето, самая моя пора, комарики на меня уж и не льстятся, а хоть мёрзнуть не надо… как ты хочешь, а я ещё внучке опояску не закончила, сноровка-то уж не та, а ты обождёшь, не треснешь, – бормочет Сал.

Пенелопа не понимает, но ей делается жутко. Повредилась ли бабка в уме от своей старости? Днём вроде с ней всё нормально, ну, насколько может быть нормально с этим слепым ископаемым. Может быть, Сал слегка лунатит – во сне разговаривает? Если успокоить себя этой мыслью, хотя бы можно снова заснуть.

Утром Пенелопа решается как бы невзначай обмолвиться Ёне. Чернявый в числе нескольких прочих «земляных наёмников» как раз вчера в очередной раз вернулся от матушки Дрызги, всучил-таки осьмушке толсто обёрнутую бумагой «прижорку с картошками» размером в ладонь, до того румяную и завлекательную – только носом потянешь, какой от неё дух, враз в брюхе жалобно заурчит, невмочь отказываться.