От Алари до Вьетнама

Война приходит в Аларь

Вспыхнувшая в 1914 г. первая империалистическая война тяжким бременем легла на плечи трудящихся России, в том числе и на «инородцев», на которых с 1 января 1915 г. уже было распространено «положение о военном налоге». Конфискация скота, одежды, отправка на тыловые работы — все это сказалось и на населении Восточной Сибири.

По определению В. И. Ленина, «война создала такой необъятный кризис, так напрягла материальные и моральные силы народа, нанесла такие удары всей современной общественной организации, что человечество оказалось перед выбором: или погибнуть, или вручить свою судьбу самому революционному классу для быстрейшего и радикальнейшего перехода к более высокому способу производства»^{13}.

Весть о войне дошла до Алари в начале августа 1914 г., когда в русских и бурятских селениях кончали сенокос и готовились к уборке урожая.

Наша семья в это время, как всегда, жила в летнике. Здесь мы, подростки, весело проводили время: играли в городки, бабки и лапту, ловили мальков на речке, ходили в лес за ягодами. Вечерами на берегу реки устраивали посиделки, где собиралось все население летников. Здесь было всегда весело: пели песни, до самозабвения танцевали ехор. А мы, мальчишки, до одури носились наперегонки по лужайке.

Известие о войне сразу оборвало наше веселье. Его принесли в Аларь крестьянки из Голумети. Страшное слово «война», словно топор, рубило все пополам. Мирные дни оставались где-то позади, впереди нас ждали только тревоги и страдания.

Крестьяне рассказали, что объявлена мобилизация. К ним подходили женщины с заплаканными глазами, молча слушали и также молча возвращались в свои юрты.

В первые военные годы в жизни Алари мало что изменилось. Только потянулись через Аларь в Черемхово на мобилизационные пункты беговые дрожки, брички, телеги с солдатами для «царя-батюшки». Бурят пока не трогали. Их стали брать в армию на третий год войны, да и то на тыловые работы.

«Несколько тысяч бурят Иркутской губернии, по преимуществу бедняков, еще в 1916 г. было реквизировано в прифронтовые районы. Царизм рассчитывал этой даровой рабочей силой как-то покрыть огромные расходы, затрачиваемые на войну.

Но мобилизация, как было сказано в царском указе „реквизиция“, инородцев обернулась иными последствиями: передвижения огромной массы людей по железной дороге через всю Сибирь и Россию, общение с фронтовиками раскрыли людям глаза на происходящие события. Буряты увидели, какие непоправимые бедствия принесла народу всей России первая империалистическая война и какие тягостные испытания их ждут в будущем»^{14}.

Царские чиновники шныряли по улусам, собирая деньги, забирая для военных нужд лошадей, овчины якобы для отправки на фронт мобилизованным бурятам.

Экономическая разруха по всей Российской империи, вызванная войной, отрицательно сказалась на хозяйстве бурят, особенно от этого страдали бедняки и середняки, так как реквизиция тягловой силы подорвала сельское хозяйство. В русских селениях и бурятских улусах не хватало рабочих рук. Трудоспособные мужчины ушли на фронт или на работы в прифронтовую полосу. Началась спекуляция хлебом. Торговцы и лавочники прятали излишки товаров, а потом втридорога продавали их крестьянам.

По указу царского правительства мобилизации подлежали лица, родившиеся в 1885–1897 гг., в возрасте от девятнадцати до тридцати одного года. Сыновья нойонов и кулаков под теми или иными предлогами уклонялись от мобилизации: одни давали взятки военным чинам или врачам, другие нанимали вместо себя батраков и бедняков.

На следующий день после проводов мобилизованных у нас в избе собрались дядя Василий, Иванов, Кобзев, Хрусталев и Коровкин. Начались обычные разговоры, а потом все попросили ссыльного Иванова рассказать о войне. Мы с мамой и малышами устроились за печкой на кровати: за столом сесть было негде. Об Иванове мы уже раньше знали от дяди, что он хороший рассказчик и интересный человек. В тот вечер мы услышали о положении на фронтах, о том, что русская армия терпит поражение за поражением, народ разоряется и кое-где уже начинаются выступления против войны. Ведь наживаются на войне богатые, а остальным она несет только смерть и несчастье.

Наступил 1916 год, а война все продолжалась. И конца-краю ей не было.

Отца взяли на заметку в волости как злостного неплательщика военного налога. Пригрозили, что если в ближайшее время он не заплатит, то его отправят с очередной партией мобилизованных на фронт — рыть окопы. Лишился он и временной работы на почте, где какое-то время развозил по улусам корреспонденцию и посылки.

Чтобы уплатить налог, отец и мать решили было продать поросенка, телку и сдать в аренду пашню и покосные угодья, оставив себе лишь лошадь и корову. Больше денег неоткуда было взять. А как прокормить малышей? Мы и раньше считались бедняками, а в тот год неделями сидели на хлебе и воде. А зима была лютая! Улус. Бурухтан, где мы тогда жили, до самых крыш завалило снегом. От Алари, стоявшей на тракте Черемхово — Голуметь, до нас можно было добраться только пешком: санную дорогу всю замело. Мы надеялись, что утонувший в снегу улус, куда даже соседи давно не заглядывали, будет обойден суровым начальством в лице станового пристава и урядника, поэтому радовались метелям и заносам.

Окна в нашей полуразвалившейся хатенке занесло так, что свет едва просачивался в комнату. Мы с двумя младшими братишками все вечера просиживали на печи, развлекаясь как могли. Родителям было не до нас.

В один из таких вечеров дверь неожиданно распахнулась и за клубами холодного воздуха показались двое мужчин в овчинных тулупах. Это были Михаил Кобзев и Иннокентий Хрусталев.

Они разделись и сели на скамейку возле стола. Тут же подошел и Василий.

Отец пожаловался на жизнь, стал было рассказывать, как гоняется за ним урядник Порфирий, требуя уплаты военного налога, но скоро умолк. И Кобзев и Хрусталев и без того хорошо знали о нашем положении: дома было пусто, голодно, да и порой холодновато — окна заткнуты всяким хламом, с крыши половину дранок снесло бураном. Дня через два, поздно вечером, когда все мы уже улеглись спать, раздался громкий стук в дверь и два голоса, на русском и бурятском языках, потребовали немедленно ее открыть.

От шума и криков мы тоже проснулись и высунули головы из овчин, как галчата из гнезда. Дверь между тем ходила ходуном. Видя, что медлить больше нельзя, мама откинула крючок. В облаке пара, как джинн в сказке, появился наш урядник Порфирий. Вид у него был грозный: на левом боку — сабля, на правом — наган. Его сопровождал десятский Елосой.

Порфирий не торопясь устроился на табуретке и положил ногу на ногу. Тут следует сказать несколько слов о самом уряднике.

Порфирия все знали на много верст вокруг. Родом он был из Голумети и, как местный житель, знал всю подноготную крестьян окрестных улусов — как русских, так и бурят. Любил выпить на дармовщину. От стариков в улусе я еще раньше слыхал, что в отличие от других полицейских Порфирий не гнушался гостить у «братских» — так называли бурят русские чиновники. Он всегда знал заранее, где намечаются свадьбы, какие предстоят праздники и когда кто из крещеных местных жителей справляет именины, и являлся одним из первых.

В то время Порфирию было лет сорок. На вид это был человек неуклюжий и неповоротливый, но обладал недюжинной силой. Маленькая рыжая бороденка торчала у него клином вверх, а узкие глаза из-под насупленных бровей всегда глядели сердито. Мы, ребятишки, его страшно боялись.

Урядник так поздно появился в нашем доме все из-за того же — военного налога. А кроме того, он хотел припугнуть отца, чтобы он не принимал в доме политических ссыльных.

Сидя на табуретке, большой и важный, как китайский божок, Порфирий не торопясь выговаривал отцу, перечисляя все его прегрешения. Десятский Елосой, наш дальний родственник, стоял рядом.

Наконец Порфирий закурил папиросу и заявил отцу, что тот арестован и должен сейчас же следовать за ними. Отец был простужен, чувствовал себя плохо, но Елосой начал торопить его, понимая, что, если урядник задержится, добром это не кончится.

Отец быстро оделся, накинув на себя первое, что попалось под руку, и вышел во лвор. Урядник и Елосой сели на лошадей, а отцу, у которого лошади не было, пришлось идти за ними пешком в Аларь шесть верст по бездорожью.

Не успели мы прийти в себя, как вернулся отец. Он только переночевал в каталажке, а на рассвете его уже отпустили. Помог тут, конечно, Елосой. Он зазвал урядника в гости. Тот охотно согласился, зная, что жена Елосоя Арина хорошо готовит.

Елосой жил вдвоем с женой. Детей у них не было. В еде они себе не отказывали. Любили принимать гостей и сами ходить в гости. Урядника основательно напоили н добились от него согласия отпустить Нихо домой.

Возвращение с фронта

Покров Бадлаев жил бедно. Сам он часто болел, и хозяйством занимались две его сестры — Донгор и Марина, очень энергичные девушки. Покров жил в улусе Зудэй, недалеко от реки Голуметь, в семи верстах от Алари. Мы, мальчишки, часто бегали купаться на Голуметь мимо его дома. По этой же дороге ездили все наши соседи и родственники. Одни купаться, другие охотиться в протоках Голумети и на озерах Орхол, которые лежали за рекой, у подножия Голуметской горы.

Ходили сюда охотиться и племянники Бадлаева — Валентин и Владимир Вампиловы. С вечера они оставались ночевать у дяди, чтобы выйти на зорю с утра пораньше.

Покров, несмотря на бедность, был человеком гостеприимным.

Изба Бадлаева стояла на пригорке. Выглядела она лучше нашей кособокой: три окна — с фасада, два — с левой стороны, одно — с правой. Небольшой двор был огорожен пряслами. За избой виднелся маленький амбар, дальше — сарай. Напротив избы стояла юрта. Из скотины Бадлаевы имели лошадь, корову с теленком да двух овец. Покосные угодья и пашни были небольшие, так как из всей семьи в живых остался один мужчина, а сестрам земли не полагалось. А между тем и Донгор и Марина были прекрасными работницами; во время уборки и молотьбы они работали по найму и зарабатывали больше, чем иные мужчины.

Сам Бадлаев часто болел: тяжелая работа была ему не под силу. Человек спокойный и уравновешенный, Покров имел много друзей среди русских и бурят. Правда, любил он малость прихвастнуть, что богат и имеет влиятельных родственников. Одни поддакивали ему, зная эту его слабость, другие искренне верили рассказам Покрова.

Вскоре, однако, Бадлаева, не считаясь с его слабым здоровьем и «влиятельными родственниками», мобилизовали на тыловые работы. Уходил он, оставаясь, как всегда, спокойным и невозмутимым, — казалось, ничто не может вывести его из себя.

Вернулся Бадлаев в начале 1917 г. едва живой, на костылях.

Через какое-то время, когда Покров немного пришел в себя, в его доме собралось много народу.

В доме Бадлаева не было никаких перегородок. Вдоль стен стояли скамейки, несколько стульев, посередине — большая печь, а рядом с ней — длинный, грубо сколоченный стол.

Бадлаев лежал на широкой деревянной кровати в белом солдатском белье. Рядом на табуретке — кисет и трубка.

Соседи Покрова устроились прямо на полу, а гости, пришедшие из других сел, расселись на скамейках и стульях. Сестры Бадлаева разнесли всем угощение, и, когда присутствующие выпили за здоровье Покрова, он хотя и не встал, но приподнялся на кровати. Лицо его оживилось, на минуту приобрело прежнее, всем знакомое добродушное выражение. Но улыбка быстро пропала, и Покров начал свой невеселый рассказ.

Две недели спустя после мобилизации он оказался на севере России, в Архангельском порту. Там его зачислили рядовым батальона лесорубов по заготовке древесины для Северо-Восточного фронта. Батальон этот (его скорее можно назвать дивизией) был сформирован из нескольких тысяч мобилизованных бурят и казаков. Покров поинтересовался у бурят, откуда они Родом. Большинство оказалось из Агинской, Хоринской, Селенгинской и других волостей. Русский язык все знали плохо.

В первое время батальон «инородцев» работал на острове Мудьюг в Белом море, в тридцати-сорока верстах от Архангельска. Это был опорный пункт России, закрывающий вход в Архангельский порт, правый фланг Северо-Западного фронта. На острове установили дальнобойные батареи, а со стороны моря, вдоль побережья, противнику преграждали путь минные заграждения. С моря Архангельск охраняли ледоколы «Микула Селянинович» и «Святогор».

Жили буряты в наспех построенных холодных бараках. Командир батальона, человек недалекий и злой по натуре, по всякому поводу и без повода пускал в ход кулаки, избивая бурят порой просто за незнание русского языка. Покров был назначен в своем подразделении переводчиком.

Через некоторое время «инородцев» отправили на лесозаготовки. После трехмесячной непосильной работы смертность в батальоне возросла, увеличилось и число больных. Тяжело заболел ревматизмом и Покров Бадлаев. Скоро он слег окончательно. В конце 1916 г. Бадлаев был отчислен из батальона и отправлен в распоряжение военного ведомства Иркутской губернии.

Покров добирался до Алари два месяца и прибыл домой только в начале 1917 г. Это был первый человек, вернувшийся с фронта. От остальных мобилизованных бурят пока не поступало никаких вестей.

После Февральской революции

Февральская революция пробудила сознание угнетенных народов царской России, и передовая их часть с первых дней революции встала на защиту ее завоеваний.

Чиновники Аларской волости в конце марта 1917 г. получили официальное уведомление о революционном перевороте в Петрограде. Тут же следом телеграф принес в волость весть об отречении царя Николая II от престола. В Аларь эту телеграмму доставили возчики, перевозящие грузы по Черемхово-Саянскому тракту. Тракт этот шел через Черемхово, Ныгду, Аларь, Голуметь, Яньгу и поселок Саяны — центр графитового рудника. Артели возчиков обеспечивали рудник всеми необходимыми материалами и продовольствием. Обратно из Саян руду везли до железнодорожной станции Черемхово, затем она доставлялась по железной дороге в промышленные центры Сибири и европейской части России.

Телеграф в Голумети не работал, почта вовремя не доставлялась, так как в Аларской долине бушевала пурга и все дороги были занесены снегом. Поэтому все питались тогда только слухами, причем самыми противоречивыми. Возчикам, однако, сразу поверили. В уезде все пришло в движение. В Черемхове и на шахтах возникали митинги, демонстрации, собрания.

В Алари, несмотря на пургу, на площади возле волостного управления, собралось много народу. На стихийном митинге одним из первых выступил школьный сторож Петр Усольцев. Своего дома многодетный Петр не имел, а из живности была у него лишь одна рыжая кобыла.

На другой день, помню, к нам пришла жена Усольцева Фекла и стала рассказывать моей матери:

— Боже мой! Послушайте, добрые люди, что там было. Мой Петр всегда молчал, молча замуж взял, молча любил и лупцевал, а тут вдруг заговорил. Может, тронулся или еще что с ним стряслось?

Однако положение в Алари после свержения Николая II не изменилось: в волости сидели прежние чиновники, война продолжалась, военный налог отменен не был. В Голуметскую и Аларскую волости одна за другой приходили похоронки.

Аларская знать стала опять набирать силу. Теперь она представляла здесь Временное правительство и возглавляла земскую управу.

В июле 1917 г. с тыловых работ вернулся Дамба Мархандаев — человек предприимчивый и сметливый, весельчак и балагур. Дамба сам вызвался поехать на окопные работы вместо старшего брата. Он сумел избежать фронта и всю войну прослужил в тыловом госпитале. В товарном вагоне, куда его поместили, оказалось еще около сорока бурят. Ночью вагон простоял на станции, а утром в него вошли офицеры и два медика в военной форме. Офицер из военной комендатуры приказал всем грамотным подойти к нему. Дамба мигом оказался рядом и на хорошем русском языке отрекомендовался офицеру. Медики, стоявшие рядом с офицером, о чем-то переговорили и забрали Дамбу с собой.

Так Дамба Мархандаев стал санитаром-ездовым при начальнике госпиталя.

На десятые сутки эшелон прибыл в Омск. Дамба вместе с госпиталем остался в городе, но через месяц госпиталь перевели в Ярославль. Там Дамба распоряжался всей конюшней, которую обслуживали семь пожилых уральских казаков и два солдата-удмурта.

Вслед за Дамбой в Алари стали появляться и другие бывшие солдаты, как демобилизованные, так и дезертиры. Последним пришлось, однако, скрываться в глухих селениях в тайге, так как на территории Иркутской губернии, в том числе и в Западной Бурятии, начали действовать военно-полевые суды правительства Керенского.

С Северо-Западного фронта дезертировал Герасим Гаврилов, друг моего дяди, тоже батрак. Родители Герасима жили очень бедно, и, когда началась война, он пошел на фронт вместо сына мельника из улуса Иреть. Это дало ему возможность поддержать родителей.

Герасим год пробыл на фронте, а затем дезертировал. В сентябре 1917 г. он поздно вечером заявился к нам и рассказал о своих похождениях.

На какой-то маленькой железнодорожной станции Герасим заметил в тупике длинный воинский эшелон из товарных и санитарных вагонов. Неожиданно из одного товарного вагона его окликнул солдат на костыле:

— Ты не из иркутских бурят будешь?

Герасим, заикаясь от волнения, ответил:

— Да, из улуса Зоны… Недалеко от станции Кутулик.

Солдат с трудом вылез из вагона и бросился обнимать Герасима. Оказалось, что он родом из Залари и в Зоне ему приходилось бывать часто.

Герасим без утайки рассказал солдату о своем дезертирстве. Тот обратился к начальнику эшелона, тоже земляку, и Герасима устроили в теплушке санитарного эшелона. Земляк приказал даже выдать ему старое обмундирование, а сестре милосердия — зачислить в команду выздоравливающих и принять на довольствие.

Эшелон медленно двигался по Сибирской железной дороге. На самых маленьких станциях простаивали часами. Так проходили дни. За это время Герасим стал в эшелоне своим человеком. Через три недели эшелон прибыл в родные места, на станцию Залари.

Здесь начальник эшелона вызвал Герасима к себе, вручил справку о том, что после лечения в госпитале он отпущен в отпуск до особого распоряжения.

Перед рассветом на станции Кутулик Герасим сошел с поезда и бодро зашагал по дороге. Через несколько часов он дошел до окраины шахтерского поселка Головинское, а к вечеру увидел родной улус. Чтобы избежать нежелательных встреч, Герасим вышел к улусу со стороны леса. Дома его с радостью встретили родители.

Вот так и удалось Герасиму Гаврилову благополучно вернуться домой с фронта. Ему не пришлось скрываться в лесах, так как в Бурятии назревали такие события, что местному начальству стало просто не до дезертиров.