От Бисмарка к Гитлеру

Эпоха Гитлера

Последнюю эпоху Германского Рейха следует называть эпохой Гитлера, и именно в ином смысле, чем по которому годы перед Первой мировой войной можно обозначить как кайзеровскую эпоху, а позднейшую фазу Веймарской республики как эпоху Гинденбурга.

Кайзер и Гинденбург несомненно были представительными фигурами своей эпохи. Но они ни в коем случае не были людьми, которые определяли бы внутреннюю и внешнюю политику Германского Рейха по своему усмотрению. Это можно скорее сказать о Бисмарке. Но никогда в своё время Бисмарк настолько не господствовал над Рейхом и не мог его формировать в соответствии со своими идеями настолько без сопротивления, как это делал Гитлер в последние двенадцать лет его существования.

Захват власти Гитлером состоял не в том, что 30 января 1933 года он был назначен рейхсканцлером. Наоборот: тогда еще многие верили, что странное правительство Гитлера-Папена исчерпает себя настолько же быстро, как и его предшественники и тогда снова придёт нечто совсем другое. То, что этого не произошло, для многих людей было большой неожиданностью, а для большинства из них и отрадным явлением.

После того, как Гитлер был назначен рейхсканцлером, в последующие четыре месяца с февраля до июля 1933 года он захватил политическую власть почти полностью. А затем, после паузы, он захватил такого рода власть, которую до того невозможно было вообразить, а именно абсолютную власть. Так что захват власти произошел, так сказать, в два приёма.

Первый этап — в первой половине 1933 года — заключался в зачистке политического поля. Политическая жизнь, сформировавшаяся в прошедшие три года в Германском Рейхе, смесь остатков веймарской парламентской демократии с новым авторитарным и президентским управлением государством, существовала 30 января 1933 года точно так же, как и прежде. 14 июля 1933 года она полностью исчезла со сцены. Партий больше не существовало, не было ни президентского режима, ни парламентского режима — тем временем правил единственно рейхсканцлер со своей партией. Для этого был проведён захватывающий дух процесс, который естественно был проведён не без многочисленных нарушений закона, не без ужасных подлостей.

Решающим событием, которое до сих пор в действительности не раскрыто, стал пожар в рейхстаге 27 февраля 1933 года. Гитлер использовал этот поджог в качестве предлога, чтобы — ещё во взаимном согласии с Папеном — заставить рейхспрезидента подписать ещё один чрезвычайный закон, который далеко превосходил все предшествующие. Конституция была большей частью отменена, все основные права отменены, введена возможность произвольного ареста. Эти аресты также были уже подготовлены: они начались на следующий день, 28 февраля.

Тем самым был введен новый элемент в германскую политику: легальный государственный террор. Сначала это террор применялся ещё относительно выборочно. Первыми жертвами, которых тотчас же арестовали или которые вынуждены были бежать, чтобы избежать ареста, были коммунистические и некоторые другие левые политики и прежде всего левые публицисты и писатели, ставшие особенно нелюбимыми при правящей теперь группе. В первые недели не было никакого всеобщего террора.

Несмотря на это, террор от 28 февраля имел уже решающее воздействие. 81 депутат от коммунистов, которые были ещё избраны неделю спустя, больше не вошли в новый рейхстаг: когда через три недели рейхстаг был открыт, они все уже находились в концентрационных лагерях, в подполье или в эмиграции. Это существенно изменило результаты выборов в рейхстаг.

Ведь в сущности эти выборы прошли для правительства разочаровывающе. Национал-социалисты вместе с немецкими националистами обладали лишь скудным большинством примерно в 52 процента; сами национал-социалисты получили лишь 43,9 процента поданных голосов. Их надежды на абсолютное большинство не исполнились. Но после изгнания коммунистических депутатов теперь у национал-социалистов неожиданно было все же абсолютное большинство, и вместе с буржуазными партиями они смогли достичь даже большинства в две трети, которое могло дать им окончательное изменение конституции, устранение рейхстага от дел.

Когда 23 марта в рейхстаге речь зашла об отмене парламентской конституции, это большинство двух третей сыграло свою роль. Все партии за исключением социал-демократов проголосовали за так называемый закон о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству, которое отныне имело право — легально, если желаете — издавать законы без участия рейхстага, а именно сначала в течение четырех лет. Это был второй государственный переворот после 28 февраля. От него до полного самороспуска всех буржуазных партий и до запрещения социал-демократической и коммунистической партий, которые последовали в июне и в июле, был теперь лишь короткий путь.

Примечательно в этом периоде времени то, что буржуазные партии в действительности не хотели больше участвовать в политической жизни, что они были удовлетворены тем, что вынуждены были так сказать отойти в политическое небытие. Это связано с тем, что тогда называли «национальным подъемом» или же «национал-социалистической революцией», а именно полной переменой настроений, которая произошла между выборами в рейхстаг 5 марта и летом 1933 года в Германии. Это нечто, что трудно поддаётся исследованию, но о чём помнит каждый, кто пережил это. Настроения нельзя даже определить, ограничить и удержать; они представляют собою нечто атмосферное, так сказать «газообразное» по своей природе — но они очень важны. Точно так же, как и настроение августа 1914, настроение 1933 года имело большое значение. Потому что этот рывок настроений образовывал собственную основу власти для наступающего фюрерского государства. Это было — нельзя назвать это как-то иначе — очень широко распространенное чувство избавления и освобождения от демократии. Что делать демократии, когда большинство народа больше не желает её? Тогда большая часть демократических политиков пришла к заключению: мы уходим от дел, мы выходим из политической жизни. Она не должна нас больше касаться. Демократические партии вели себя в июне и в июле 1933 года точно так же, как вели себя германские правители в ноябре 1918 года.

«Национальный подъём» — я его ещё отчётливо помню — вырос из двух корней. Во-первых, из усталости от политической неопределённости последних лет перед 1933 годом. Люди хотели снова знать, как им быть, хотели порядка, крепкой руки, крепкой воли, хозяина во главе страны.

Однако — и это второй корень этого движения — не желали ни Папена, ни Шляйхера во главе, никакого представителя представлявшегося изжившим себя и отрекшегося в 1918 году старого монархического высшего класса. Хотели нечто действительно нового: господства народа без партий, популярной фигуры вождя (как видели её в Гитлере), и прежде всего хотели, чтобы Германия снова стала единой, большой и сильной — как в 1914 году. Тогда кайзер сказал: «Я больше не знаю никаких партий, я знаю теперь только немцев». Теперь действительно не хотели больше никаких партий: «только лишь немцы». Когда Гитлер упразднил партии, это соответствовало чаяниям подавляющего большинства буржуазных избирателей, а не только тех, кто 5 марта голосовал на национал — социалистов.

Это настроение произвело на представителей старых буржуазных партий неотразимое впечатление. Один из последних министров Веймарской республики, бывший тем временем простым депутатом лево-либеральной демократической партии, Дитрих, который после некоторых совестливых размышлений проголосовал за закон о чрезвычайных полномочиях, писал после 1945 года, что никогда прежде он не получал от своих избирателей такой преобладающе одобрительной почты, как после этого решения.

Это выглядит как малозначимый факт; однако можно рассматривать его как симптом процесса, который разыгрывался в месяцы с марта по июль 1933 года. Несмотря на все нарушения закона, которые случались уже в это время, несмотря на организацию концентрационных лагерей, несмотря на произвольные аресты, а также первые отчётливые признаки антисемитской политики, в широких кругах населения формировалось убеждение, что наступило великое время, время, в которое нация снова объединилась и, наконец, нашла своего посланца богов, происходящего из народных масс вождя, который заботится о дисциплине и порядке, собирает вместе силы всей нации и который должен вывести Германский Рейх в новое, великое время. Это было то настроение, которое позволило Гитлеру практически без сопротивления зачистить всю политическую сцену и добиться ситуации, в которой никто за пределами его собственного круга не мог оказать сопротивления его воле или же сорвать его планы.

Это до сих пор необъясненное событие. Потому пожалуй, что охотно забывают, что весной и в начале лета 1933 года в действительности имело место нечто вроде сосредоточения нации; не непременно вокруг национал-социалистической партии, но вокруг Гитлера, вокруг Фюрера, как его теперь обыкновенно стали называть. Что с этим совпадало, было другое исключительное событие: то, что называли «приобщением» (к господствующей идеологии).

Всё, что ещё существовало в Германии за пределами собственно партийного ландшафта среди политических — или также и неполитических — организаций, от крупной промышленности и союзов по интересам, включая профсоюзы, вплоть до самых малых объединений, старалось в эти месяцы «приобщиться», что означало смену их руководства, придание им национал-социалистического характера, стремление пристать к движению, которое заполонило теперь Германию, и идти вместе с ним.

К этому прибавилось в эти месяцы неслыханное количество вступлений в партию людей, которые до того держались подальше от национал-социализма и которые теперь перед тем, как закроются ворота, ещё пробрались или протиснулись в партию: так называемые «мартовские новообращённые». Пока НСДАП действительно не закрыла свои ворота и с середины 1933 года в течение четырёх лет не принимала более новых членов. Было ещё раз второе короткое открытие партии для вступления в 1937 году, и ещё раз нашлось очень много новых членов партии, которые по своим убеждениям собственно вовсе не были национал-социалистами, но однако «поставили себя на почву фактов» и хотели сделать карьеру. Образ мыслей, который можно презирать, но который однако заложен в природе человека и который в тридцатые годы превратил немцев в политически совершенно превосходно сплочённую нацию.

Теперь обратимся ко второму этапу захвата власти. Как выглядело положение, после того, как политическая сцена была зачищена, и Гитлер со своей партией остался единственной политической силой в Германии? Хотя НСДАП была единственной политической силой, но она вовсе не была единственной силой. Система власти Гитлера не состояла единственно лишь из партии; она была составлена из нескольких национал-социалистических организаций, из которых самой важной были оборонительные соединения партии: СА[19].

СА в это время были собственно инструментом террора. Первые концентрационные лагери были оборудованы и управлялись СА, и тем самым они образовали инструмент самостоятельного террора. СА арестовывали не только по приказу сверху, они арестовывали также самостоятельно по своему разумению, не в последнюю очередь по причине личной вражды. Режим террора, который установился с очень многими преступлениями и немалым количеством убийств, частично выскользнул из рук Гитлера.

Наряду с СА в тогдашней Германии была ещё одна сила, хотя и не политическая, но зато более реальная. Это был рейхсвер. Рейхсвер вначале поддержал назначение Гитлера рейхсканцлером. Новая группа в руководстве рейхсвера, находившемся уже под руководством не генерала фон Шляйхера, а генералов фон Бломберг и Райхенау, было дружественной к нацистам и хотела использовать нацистское движение для своих целей. Поэтому они поддержали в январе решение Гинденбурга назначить Гитлера рейхсканцлером. Но несмотря ни на что, рейхсвер всё же оставался старым государством в государстве; они рассматривали национал-социалистов как дружественно настроенного союзника, но ни в коем случае не считали себя подчинёнными им.

Тут между рейхсвером и СА возник конфликт, который поставил Гитлера в большое затруднение. СА, массовая организация под руководством старого низшего офицера Первой мировой войны, желала теперь сама стать новой национал-социалистической армией нового рейха. Они планировали превратиться в новый рейхсвер, лишить власти старое руководство рейхсвера, частично вобрать его в себя, частично возможно отправить его на пенсию. СА должно было стать новым, великим, революционным, национал-социалистическим войском — что собственно должно было быть подходящим для Гитлера. Ведь СА была его собственной организацией, он сам был верховным вождем СА, OSAF[20] (даже если он и не мог каждодневно исполнять эти обязанности). Таким образом, он мог рассчитывать на то, чтобы получить армию, которая была бы политически проникнута его идеями и над которой он бы господствовал, а не только была бы с ним связана союзом.

Тем не менее, Гитлер принял сторону рейхсвера. Как мне представляется, по двум причинам: менее существенную следует искать в том, что Гитлер с первого момента планировал большое вооружение, а позже и ведение войны. Первая группа, к которой он обратился в начале февраля 1933 года сразу же после своего назначения рейхсканцлером, не случайно была генералитетом рейхсвера. Для большого вооружения, а затем и войны Гитлеру ведь требовался не только послушный, но и прежде всего первоклассный с военной точки зрения инструмент. А это был рейхсвер. СА со своими полными энтузиазма миллионами по большей части невысоко стоящих на социальной лестнице членов не имел военного духа и военных традиций, которыми был пронизан рейхсвер. Но ещё важнее для Гитлера должна была быть другая причина, по которой он в конфликте между рейхсвером и СА встал на сторону рейхсвера.

Старый Гинденбург ещё был жив, но больше не представлял политической силы, какой он был в годы до Гитлера. Теперь он действительно стал древним стариком и в начале 1934 года удалился в своё имение Нойдек, чтобы умереть там. Кто должен был стать его наследником? Гитлер был полон решимости самому стать им и завершить свой захват власти тем, что он в своей персоне объединит должности рейхспрезидента и рейхсканцлера. Но это было возможно только в том случае, если рейхсвер не встанет у него на пути. Так что Гитлер должен был попытаться прийти к некоему соглашению с рейхсвером, которое позволит ему стать рейхспрезидентом. Такое соглашение в сущности означало бы, что рейхсвер непосредственно подчиняется новому рейхспрезиденту Гитлеру — так же, как до того Гинденбургу, ибо в конце концов глава государства по старой германской традиции был Верховным Командующим вооруженных сил.

Рейхсвер проявил готовность к этой жизненно важной для Гитлера сделке; правда, при том условии, что СА будет отодвинуто на задний план, что их планы заменить собой рейхсвер будут уничтожены и что Гитлер впредь не будет более использовать СА как инструмент террора. Это поставило Гитлера в весьма щекотливое положение, поскольку многое говорит о том, что он подал надежды своей боевой группе в том, что после смерти Гинденбурга он проведёт задуманную им «вторую революцию», военную революцию. Из этой дилеммы Гитлер нашёл только один выход: он должен убрать вождя СА. И он это сделал 30 июня 1934 года. В этой истории, даже если нет никакой симпатии к руководству СА, есть нечто чрезвычайно отталкивающее. Гитлер договорился с руководством СА, что СА в июле 1934 года будет отправлено в отпуск, до ожидаемой смерти Гинденбурга. До этого он хотел 30 июня провести конференцию с руководством СА в Бад-Висзее, чтобы обговорить всё последующее. Таким образом, руководство СА 29 июня оказалось в Бад-Висзее, чтобы на следующее утро ожидать Гитлера. Гитлер появился на несколько часов раньше, ещё ночью, с большим сопровождением полиции, и именно не для того, чтобы принять участие во встрече с СА, а чтобы арестовать всех собравшихся в Бад-Висзее руководителей СА, отправить их в Мюнхен или в Берлин и там их без обвинений, без допросов и суда на скорую руку расстрелять. Позже он обосновывал это тем, что СА готовили путч. Действительно, название «Путч Рема» и сегодня ещё мелькает в немецких исторических книгах.

Но путча Рема никогда не было. Рем, «начальник штаба» СА, верил, что находится во взаимопонимании с Гитлером, когда он готовил планы для будущего военного государственного переворота. Вместо этого он был захвачен во сне и был убит вместе с большей частью своего руководства. События 30 июня 1934 года через пару дней были одобрены кабинетом министров рейха как необходимая защита государства. Они дали первое ощущение смертоносного господства террора и произвола, который должен был разразиться над Германией в годы с 1938 до 1945.

Рейхсвер соблюдал свой пакт с Гитлером. Гинденбург умер 2 августа, уже в тот же день Гитлер назначил себя его наследником, и рейхсвер принял личную присягу Гитлеру как своему Верховному Командующему, которая была от него потребована. Тем самым Гитлер кроме политической сцены лишил власти и военную, и сделал себя не только политическим единоличным властелином, но и своего рода Верховным Главнокомандующим, новым кайзером.

Вызывающее ужас убийство руководства СА в целом было одобрено также широкой немецкой публикой и старыми правящими слоями общества в Германии — не с восторгом, с которым приняли к сведению упразднение партий, однако с определенным удовлетворением и облегчением. СА не любили. В глазах правящих слоев Германии они были сообществом пролетариев и дебоширов, и в среде нормальных буржуа их боялись из-за их непредсказуемых и жестоких нападений, например на магазины. То, что теперь был положен конец преступлениям этих людей, что фюрер и тут наконец навёл порядок, что наконец пришла нормальность — это приветствовалось. С ужасными методами, которые при этом использовал Гитлер, смирились. Также смирились с тем, что при этом было убито несколько выдающихся консерваторов, среди них предшественник Гитлера на посту рейхсканцлера генерал Шляйхер вместе со своей женой. Если искать вину всего немецкого народа в преступлениях Гитлера, то тогда пожалуй искать её следует здесь.

В результате этих обоих политических действий по осуществлению государственного переворота, с марта до июля 1933 и с июня по август 1934 г., настал период умиротворения. Годы с осени 1934 вплоть до 1938 были «хорошими» нацистскими годами. В эти годы террор раннего времени был несколько ограничен; концентрационные лагери продолжали существовать, но из них выпускали больше людей, чем поступало в них. Казалось, что жизнь нормализовалась.

Одновременно в эти годы началось гитлеровское экономическое чудо: оживление экономики, которое за четыре года с 1933 до 1937 привело от массовой безработицы к полной занятости — чем Гитлер завоевал симпатии почти всех бывших приверженцев социал-демократов и большей части тогдашних последователей коммунистов, тем самым получив на своей стороне большинство избирателей или, по меньшей мере, нейтрализовав их.

Можно ли таким образом подвергать сомнению истинно чистую совесть? В конце концов это открытый вопрос, насколько в эти годы массы немецкого народа действительно поддерживали Гитлера. Абсолютного большинства при свободных выборах он никогда не получил бы, а 99 процентов голосов при плебисцитах и обновлениях рейхстага, которые периодически проводились в ноябре 1933, весной 1936 и весной 1938 гг., вообще ни о чём не говорят. Это не были настоящие выборы: люди должны были идти на «выборы», чтобы не обращать на себя внимание, люди бросали в урны свои избирательные бюллетени, а ставили на них крестики или нет, это всё равно не имело никакого значения. Тем не менее для всех современников было очевидным, что Гитлера с конца 1933, самое позднее с конца 1934 года поддерживало весьма существенное большинство немцев, что они одобряли его власть, приветствовали и были удовлетворены её результатами. При этом в среде буржуазии особенно значимыми были удавшееся вооружение и всё более успешные внешнеполитические действия, а в среде рабочих — в основном никем реально не ожидавшиеся экономический подъём и полная занятость.

Что же за государством собственно был в этот период Третий Рейх? Это не было партийное государство, как часто говорилось. Это не было такое государство, как например нынешняя ГДР или Советский Союз, то есть такое, в котором власть реально принадлежит отдельной партии. У национал-социалистической партии не было Центрального Комитета, не было Политбюро, и Гитлер никогда не созывал какой-либо партийной коллегии, чтобы с ней посоветоваться. Партийные съезды, которые каждый год осенью с большой пышностью проводились в Нюрнберге, не были тем, что собственно называют партийными съездами, то есть встречами руководителей партии с делегатами основы партии, на которых обсуждаются программы и принимаются решения. Таких совещаний никогда не было в Нюрнберге. Национал-социалистические партийные съезды были парадами партийных масс, но также и других организаций. Были «День СА», «День СС», даже «День рабочих служб рейха», после 1934 года также «День Вермахта». Все органы, все государства в государстве — если хотите их так называть — собирались на грандиозную впечатляющую демонстрацию, на которой произносил речи только Гитлер, снова и снова Гитлер. Он сам ничего не слушал. Не партия управляла государством. Правил Гитлер, в том числе и через партию.

В том числе: потому что с исчезновением всех других партий национал-социалистическая партия также больше не играла никакой действительно значительной роли в государстве. Совершенно присуще этому то, что имена почти всех гауляйтеров и рейхсляйтеров, высших партийных функционеров, полностью забыты и уже в Третьем Рейхе едва ли были более известны широкой публике. Третий Рейх Гитлера не был партийным государством, он был государством Фюрера.

И он не был — также в противоположность многому, что теперь воспринимается как само собой разумеющееся — собственно тоталитарным государством. Напротив. В государстве Гитлера было большое количество государств в государстве — больше, чем когда-либо прежде в Германском Рейхе. Немецкий профессор Эрнст Фрэнкель написал в эмиграции книгу «The Dual State»(«Двойное государство»), в которой он очень тонко нащупал, что в Третьем Рейхе существовало по меньшей мере два государства: государство произвола и господства террора и наряду с ним старое, привычное чиновничье государство, даже правовое государство. Тот, кто вёл спор по вопросу найма или бракоразводный процесс, получал своё право совершенно нормально и точно по старым книгам законов и по старым процессуальным уложениям — национал-социализм или нет, это не играло никакой роли. Так было не только в области министерства юстиции, но также и во многих других областях, где дела велись по старому порядку и где особенно с конца 1934 года, после того как пошел на спад террор СА, наступила определённая нормальность. Конечно же, нормальность, которая могла быть прервана, если Фюрер планировал более значительную политическую акцию, для которой он в таком случае находил свои инструменты.

Особым государством в государстве оставался как и прежде вермахт, как он теперь назывался после введения всеобщей воинской обязанности. Поэт Готфрид Бенн, который тогда вернулся к своей старой профессии военного врача, назвал это аристократической формой эмиграции.

Ну, уж эмиграцией это никак не было, а в отношении аристократического могут быть различные мнения. Но это была форма личного отступления, сегодня бы сказали: в нишу, в особое государство в государстве, где ещё долгое время оставались преобладающими старые обычаи и традиции. Так например, в вермахте вплоть до 1944 не пользовались приветствием «Хайль Гитлер», а по старому военному обычаю прикладывали руку к головному убору.

То, что существовала такая ниша, ни в коем случае не было недосмотром Гитлера. Нацистов характеризуют как «движение», но мысль о том, что действительным движением после 1933 года был сам Гитлер, звучит очень редко. Гитлер в качестве правителя привёл в движение больше, чем весь Германский Рейх и весь немецкий народ. Он никогда не создал прочного государственного порядка, не оставил никакой конституции, множество институций и организаций, которые он вызвал к жизни, он никогда не координировал и не поставил их в упорядоченные отношения. И он оставил это так осознанно, именно чтобы всё оставить в движении. Потому что для Гитлера Германский Рейх не был окончательной целью. Он не был для него унаследованным, что следовало сохранять. Для Гитлера Рейх был только лишь трамплином, только лишь исходным пунктом для огромного территориального расширения и для создаваемой вновь структуры власти, чья внутренняя, конституциональная организация была ещё совсем не представима. Так что отсюда внутренний хаос Третьего рейха.

Как же тем не менее управлялось Гитлером это — во множестве отдельных проявлений расколотое, не тоталитарное — государство, что оно оставалось фюрерским государством? В чём была причина того, что при всей «авторитарной анархии» (как её назвали) как раз продолжала существовать верховная власть, которая была в состоянии в любое время осуществлять свою волю там и тогда, когда ей это захочется? На это можно ответить двумя словами: пропаганда и террор. Оба этих инструмента были и оставались до конца нацистского рейха Гитлера важнейшими средствами господства; это то, что отличает государство Гитлера от более ранних государственных форм Германского рейха.

Начнем с террора. Во время всего владычества Гитлера были концентрационные лагери, в которые люди попадали по произволу, без ордера на арест, без рассмотрения дела, без обвинения и в которых они должны были ожидать горькую участь. Эти концентрационные лагери после лишения власти СА подчинялись другому созданному Гитлером формированию террора — СС[21]. 30 июня 1934 года Гитлер сделал нечто весьма умное. Он расстрелял руководство СА не силами рейхсвера, которое весьма охотно устранилось от этой неприятной задачи, не желая пачкать руки. Он использовал для этого свою другую маленькую, вооруженную рейхсвером и снабженную требующимися средствами транспорта военизированную организацию, существовавшую до того собственно лишь как особое подразделение СА, а именно СС. Теперь СС стало новым СА — и в то же время несколько иным, чем СА. Потому что СС в противоположность СА никогда не была преимущественно пролетарской организацией. Она с самого начала задумывалась в качестве своего рода аристократии внутри национал-социалистической организации, особо отобранные войска, в том числе с расовой точки зрения. Гвардейский рост! Родословная до 1800 года! Но СС имела и свои специальные функции. СА хотели стать вермахтом. В этом им было отказано, и после того, как они не достигли своей цели, они отошли на незначительные роли. СС предприняла нечто иное: СС хотела стать полицией рейха, и это Гитлер им разрешил, это удалось. Полиция, которая ещё в первые годы правления Гитлера была делом независимых земель рейха, была теперь централизована, её отделения стали принадлежать к имперскому ведомству. СС очень скоро полностью пронизала главное ведомство безопасности рейха. Важнейшие люди руководства СС вступили в полицию, а оставленные на должностях служащие полиции получили свои звания соответственно рангам СС. СС и полиция сплавились в единое целое и стали тем самым ощутимой силой в государстве, силой, какой прежде не было.

Вдобавок СС было чрезвычайно расширено. Его функции террора, которые оно практиковало независимо от своих — равным образом наводящих страх — полицейских функций, были переданы особым выученным для этого соединениям, так называемым частям «Мёртвая Голова», которые теперь заместили СА в качестве заведующего и руководителя концентрационных лагерей и ввели в них новый, гораздо более урегулированный, гораздо более бездушный, не столь непредсказуемый и недисциплинированный режим, как прежде. Но это был разумеется не гуманный режим, а напротив скорее ещё более жёсткий с ужасными дисциплинарными наказаниями, от рутинным образом исполнявшегося телесного наказания за тривиальные нарушения дисциплины до часто произвольно применявшейся в качестве наказания смертной казни.

Всё это должно было быть подготовлено. В 1934 году СС были ещё относительно небольшим войском. Им требовалось несколько лет, чтобы превратиться в вызывающий ужас инструмент власти и террора, каким они были приблизительно с 1938 года. Аналогично тому, как вермахту требовались годы, чтобы из небольшого рейхсвера численностью в сто тысяч человек, каким он был ещё в 1933 году — даже если тайно и уже несколько увеличенный — стать огромной военной силой, которая требовалась Гитлеру для его войны.

То, что обе этих вещи, с одной стороны военное вооружение и с другой стороны расширение СС, требовали несколько лет, придало периоду времени между 1934 и 1938 гг. определённую нормальность. Истинные стремления Гитлера, которые очень сильно ощущались в первые годы и которые затем с 1938 года стали распространяться всё больше, только лишь на время ушли на задний план.

Выше я говорил о двух инструментах господства Гитлера: о терроре и о пропаганде. За террор был ответственен Гиммлер со своими СС. Он был в этом отношении правой рукой Гитлера. За пропаганду было ответственно созданное из ничего в марте 1933 года имперское министерство народного просвещения и пропаганды, подчинявшееся Геббельсу, которого можно было назвать левой рукой, незаменимой левой рукой Гитлера.

У Геббельса никогда не было самостоятельного властного положения под Гитлером, до какого вырос Гиммлер в течение последующих нацистских лет. Он всегда оставался только лишь исполнителем, функционером Гитлера, и он никогда не мог влиять на политику Гитлера, в том числе на его внутреннюю политику, как это иногда мог делать Гиммлер. Но Геббельс управлял одним из важнейших государств в государстве Гитлера. Потому что он монополизировал, будучи легальным образом облаченным властью для этого Гитлером, всю область, какую сейчас называют областью медиа, то есть всё, что могло влиять на общественное мнение и общественное настроение. Тогда это были в первую очередь пресса, радиовещание (телевидения ещё не было), но также театр, кино и в определенном смысле даже производство книг, литература. И Геббельс исполнял свою задачу очень искусно, чем с чисто технической точки зрения можно лишь восхищаться.

Геббельс вовсе не пытался обратить в национал-социалистическую веру весь немецкий народ. Вместо этого он направил свои усилия на то, чтобы нарисовать немецкому народу посредством медиа-ресурсов здоровый мир, который должен был установиться при режиме фюрера, под эгидой национал-социализма. Особенно отчетливо это проявлялось в политике Геббельса в области кино.

Хотя министр пропаганды при случае способствовал съёмкам нескольких грандиозных пропагандистских фильмов — но их можно сосчитать на пальцах одной руки. Как правило, вся продукция немецкой киноиндустрии состояла из весёлых, бесхитростных, впрочем технически и с художественной точки зрения хорошо сделанных развлекательных фильмов, в которых события происходили так, как именно всегда происходит в кино: фильмы, в которых маленькие девушки подцепляют больших мужчин и в которых любовь оказывается всегда права, в которых никогда не звучит приветствие «Хайль Гитлер!», в которых нет ни малейшего намёка на то, что Третий Рейх вообще существует. В этих фильмах немецкая кинопублика находила то, что она искала и всегда находила, а именно исполнение своей приватной сокровенной мечты.

Весьма примечательно то, что Геббельс большую часть своей пропаганды делал при добровольном сотрудничестве людей, которые считали себя противниками нацистов, и по образу мыслей были такими. Актёры кино и режиссёры Третьего Рейха большей частью были теми, кого тогда называли «антис[22]». Исходя из того, что они делали фильмы, в которых Третий Рейх так сказать игнорировался, многие даже полагали, что они ведут своего рода сопротивление. То, что они при этом во всей безобидности и не выражая ничего явно национал-социалистического, совершали работу Геббельса и помогали отчасти втирать очки немецкому народу — а именно, что всё лишь наполовину столь плохо, и что в основном всё ещё люди ведут совершенно нормальную жизнь — этого они не понимали. Нельзя упрекать их в этом, потому что они должны были зарабатывать свои деньги, как любой другой; и любой другой, кто в Третьем Рейхе посредством честной работы хотел заработать свои деньги, сотрудничал тем или иным способом с Третьим Рейхом. Только вот то, что задним числом представляется как помощь сопротивлению, как это теперь происходит во многих воспоминаниях актёров — это слегка преувеличение.

Абсолютно подобно ситуации в кино обстояло дело с политикой Геббельса в отношении прессы. Геббельс не запрещал буржуазные газеты. Запрещены были все предшествующие социал-демократические и коммунистические газеты. Буржуазным газетам он позволил существовать дальше; и ни в коем случае нельзя сказать, что он их на самом деле нацифицировал. В редакции правда посылали какого-нибудь национал-социалистического журналиста, в качестве своего рода соглядатая. Однако роль, которую он там играл, обычно была очень подчинённая. Большинство старых редакций значительных буржуазных газет, например «Дойче Альгемайне Цайтунг», «Франкфуртер Цайтунг», «Берлинер Тагеблатт», остались в прежнем составе, разумеется, за исключением своих еврейских сотрудников.

Они также писали так, как писали всегда — и они должны были так писать. В Третьем Рейхе вполне существовало многообразие прессы. Кто читал «Франкфуртер Цайтунг», тот получал описание событий совершенно в другом тоне и стиле, чем тот, кто читал «Фёлькише Беобахтер». А «Фёлькише Беобахтер» естественно ещё отличался от также продолжавших существовать национал-социалистических боевых листков, как например «Шварцен Корпс (Черный Корпус)», органа СС, или «Штюрмер (Бунтарь)», органа антисемитского среднефранконского гауляйтера Штрайхера. Читатель газет в целом имел выбор, чтобы видеть представление вещей таковым, каким он это желал, и обслуживаться далее в соответствии со своим настроем.

Геббельс ограничивался только относительно скромным вмешательством. Каждый день в министерстве пропаганды под руководством советника министерства, редко — самого Геббельса, проводилась встреча, на которую газеты посылали редактора — обычно не главного редактора, и на котором излагалась так называемая «языковая норма». Эта «языковая норма» не означала, что газетам предписывалась каждая мелочь; как уже сказано, им следовало, они даже должны были сохранять свой стиль. Но это «нормирование» означало, что определенные новости следовало подавлять или представлять их очень несущественными, и что другие определённые новости следует выставлять как значительные. В определённых случаях, не часто, в критических ситуациях, редакторам также указывалось, какой линии следует придерживаться в своих передовых статьях.

Так что о тотальной унификации прессы не могло быть и речи. Пресса оставалась разнообразной. Но границы, которые не следовало переходить, соблюдались, и таким образом было достигнуто то, что и не национал-социалистической публике то, что было одобрено Геббельсом и Гитлером, подавалось в таком виде, в котором она могла это проглотить. Можно назвать это почти гениальной формой манипуляции общественным мнением и, сверх того, общественным настроением, без того, чтобы навязывать людям идеи, для которых они с точки зрения руководства рейха ещё не созрели.

К этому добавилось то, что пропаганду в годы между 1934 и 1938 тем более стало легче вести, поскольку Гитлеру в эти годы действительно было что предъявить. В то время даже противники нацистов были вынуждены признавать: да, этот человек может ведь достигать того, чего он хочет. Он не только знает, чего он хочет, он может это делать, и это ему удаётся. Следует отдать ему должное, он успешен. Следует отдать ему должное, он делает нас богатыми, великими и могущественными, и он показывает миру, что Германия снова чего-то стоит.

У Гитлера в этот период было три совершенно великих успеха. Во-первых, восстановление полной занятости, что опять было доверено государству в государстве, без большого личного вмешательства Гитлера. За это следует прежде всего благодарить Яльмара Шахта, прежнего демократа, который при Гитлере стал сначала президентом имперского банка, а затем также и имперским министром экономики. Шахт смог достичь расцвета экономики посредством сильно отгороженного от внешнего мира внутреннего хозяйствования на кредиты, но без сразу же проявлявшегося инфляционного воздействия. Годы с 1936 вплоть до 1939 были годами неслыханного экономического подъёма. Годы, в которые у обеих сторон экономики, как у предпринимателей, так и у рабочих, дела шли исключительно хорошо, во всяком случае безусловно гораздо лучше, чем в годы экономического кризиса и дефляционной политики Брюнинга. Этого нельзя было недооценить. Экономическое положение определяет так сказать погоду своего времени. В середине эпохи Гитлера царила прекрасная погода.

Вторым большим успехом, который мог бы предъявить Гитлер в это время, было удавшееся вооружение. Все сомнения, которые могли бы ещё существовать в рейхсвере против дальнейшей политики Гитлера, он смог таким образом нейтрализовать. Не следует при этом также недооценивать того, какой огромный профессиональный и личный подъём означало вооружения для офицерского корпуса старого рейхсвера. В миллионной армии, которая создавалась теперь, лейтенанты рейхсвера становились полковниками, полковники генералами, генералы становились фельдмаршалами, короче говоря: всё шло очень хорошо. И не только с материальной точки зрения. Все они чувствовали себя теперь очень хорошо с профессиональной точки зрения, они наконец могли снова полностью раскрыть свои способности; они служили военному предприятию, которое находилось в сильном расцвете. В таком положении люди не создают оппозиции и проглатывают многое, что по сути противоречит их взглядам.

Например, введение в 1935 году арийских законов в рейхсвере. Разумеется, еврейских офицеров было немного, но при этом было довольно много офицеров, у которых бабушка или мать были еврейками, поскольку именно между военной аристократией и еврейской финансовой аристократией в предшествующих поколениях было множество браков. Несчастные отпрыски таких браков должны были быть теперь уволены из рейхсвера. Это вызывало раздражение и недовольство. Но это было принято, поскольку ведь гораздо более важным было то, что армия теперь снова становилась большой и сильной, и превращалась в настоящий инструмент войны, как во времена кайзера.

Третий большой успех Гитлера, который произвел большое впечатление на широкую публику в том числе благодаря техническим приёмам работы Геббельса, была его внешняя политика, искусство, с каким он начал давать отпор миру, совсем иначе, чем например Штреземанн и республиканские правительства, которые ведь тоже проводили ревизионистскую политику и при этом даже достигли больших успехов, однако всё же всегда под лозунгом приспосабливания и кажущегося примирения. С этим теперь было покончено. Гитлер придавал большое значение тому, чтобы вырывать свои успехи у остального мира.

Это началось уже в 1933 году, когда Германия демонстративно вышла из Лиги Наций, в которую она была допущена лишь за семь лет до того, так сказать хлопнув при этом дверью. Гитлер очень ловко с точки зрения психологии масс сделал это поводом для своего первого плебисцита, в котором он достиг результата в 100 процентов голосов.

Затем в 1935 году было открытое провозглашение введения вновь всеобщей воинской повинности, заявление о том, что Германия в будущем будет в мирное время иметь армию в 36 дивизий — с Версальским договором и войском в сто тысяч человек покончено! — и одновременно направленное к миру уведомление, что Германия тем временем снова обладает военно-воздушными силами.

В 1936 году последовал особенно смелый шаг, которым был нарушен не только Версальский договор, но также и добровольно заключённый Локарнский договор от 1925 года: ввод вермахта в демилитаризованную Рейнскую область. В этот раз дело дошло до единственного кризиса, который вызвала внешняя политика Гитлера до 1938 года. Какое-то время казалось, что Франция ответит на шаг Германии мобилизацией и встречным вступлением войск. Многие генералы рейхсвера с самого начала опасались этого и поэтому советовали не вводить войска в Рейнскую область. Гитлер поставил на то, что Франция не будет действовать — и оказался прав. «Мы можем теперь себе снова всё позволить, и другие, например французы, больше не осмелятся защищать свои интересы против нас» — это ощущение было возможно самым решающим из всех внутриполитических, действующих на психологию масс успехов, которые достиг Гитлер своими действенными внешнеполитическими жестами.

А затем пришли совсем уже большие, никем не ожидавшиеся успехи 1938 года: достигнутое без борьбы и без отпора вступление в Австрию и последовавший вслед за этим аншлюс Австрии — одна из сказочных целей прежней ревизионистской политики; затем — правда, после первого кризиса, угрожавшего войной — Мюнхенские соглашения осенью 1938 года, по которым Франция и Англия поступились союзником Франции, Чехословакией, и принудили её уступить в пользу Германского Рейха так называемые Судетские области, то есть населенные преимущественно немцами пограничные районы.

«Ни на что подобное мы никогда не отваживались и надеяться. Этому человеку удаётся буквально всё. Он посланец богов». Таким было после подобных успехов настроение в массах немцев; при этом больше не играло никакой роли то, что другие составляющие политики Гитлера никогда не были популярны.

Теперь я хочу перейти к разговору об этих составных частях. Гитлер с самого начала безжалостно преследовал две группы населения: одной были коммунисты, другой — евреи. Антикоммунизм Гитлера должен был бы быть непопулярным уже потому, что коммунисты в начале 1932 года были массовой партией с 6 миллионами избирателей. Спрашивается, куда все они подевались после 1933 года. В действительности их нигде не осталось.

Даже буржуазные и социал-демократические противники коммунистов в начале 1933 года с определенной злорадной надеждой ожидали, что по крайней мере коммунисты смогут в какой-либо форме оказать сопротивление Гитлеру, на которое больше не могли решиться буржуазные партии и СДПГ; что они не дадут Гитлеру без борьбы уничтожить себя, как он всегда однозначно угрожал сделать. Ожидали какой-либо формы протеста с возможно подобными гражданской войне последствиями (которых со своей стороны также разумеется страшились).

Но не произошло ничего подобного. После пожара в рейхстаге члены руководства коммунистов, если они не убежали за границу или не ушли в подполье, были в первых рядах отправлены в концентрационные лагери; партийные бюро были обысканы и заняты полицией, персонал арестован; коммунистическая партия была так сказать поставлена вне закона, причём об этом даже не потребовалось однозначно объявлять. Успех был стопроцентным, не было никакого заметного коммунистического сопротивления.

Я полагаю, что решающим для этого было также то, что большая часть избирателей и неустойчивых последователей коммунистов, вероятно несколько миллионов, в последовавшие месяцы уже снова отвернулись от партии. То, что коммунистическая партия оставалась под запретом, было естественно на руку буржуазным партиям, до определённой степени также и социал-демократам, которые должны были вести свою собственную братоубийственную войну с коммунистами. Следует признать одно: в то время, как все буржуазные партии бесследно исчезли, а СДПГ как партия продолжала существовать только в изгнании, коммунистами внутри Германии на протяжении всего гитлеровского периода с ужасными жертвами сохранялась кадровая партия, связь по меньшей мере самых важных партийных органов. Следует поражаться этим человеческим достижениям. Правда, на том же дыхании следует сказать, что на протяжении всего существования Третьего Рейха они никак не действовали. Снова и снова образовывались маленькие коммунистические группы и группочки, и порой они проводили небольшие акции, в основном оставление листовок в почтовых отделениях или в телефонных будках. Но это не работало и только лишь создало большое количество жертв коммунистического дела. В целом антикоммунизм Гитлера имел успех с точки зрения психологии масс, который нанёс лишь немного вреда молчаливому принятию всей его политики и восхищению его достижениями большинством населения.

Иначе обстояло дело с антисемитизмом. Германский Рейх кайзеров из рода Гогенцоллернов никогда не был антисемитским государством, а Пруссия Харденберга и Бисмарка, из которой он вышел, и подавно. У немецкого населения пожалуй был «обычный» антисемитизм: евреев не всегда любили и в провинции они часто были общественно изолированы; у людей часто была неосознанная зависть к их большим успехам в определённых профессиях (адвокаты, врачи, журналисты, издатели, писатели) — однако этот антисемитизм был поверхностным и в целом безобидным. И он никогда не поддерживался большинством. У населения было три точки зрения на евреев. Первая полностью одобряла эмансипацию евреев и их равноправие в духе лозунга, выдвинутого Харденбергом в 1811 году: «Равные права, равные обязанности». Второе направление делало различие между крещёнными и некрещеными евреями, или между старожилами и вновь прибывшими. Одних принимали, других пытались ограничивать в правах и свободах. И наконец, были явно выраженные антисемиты, которые охотнее всего всех евреев или по меньшей мере всех некрещеных и вновь переселившихся евреев ограничили бы в гражданских правах. Экстремальные представители этого направления заходили настолько далеко, чтобы поставить всех евреев в правовое положение иностранцев. Однако нигде среди широкого немецкого населения, в том числе и среди выраженных антисемитов, не было направления, которое бы считало, что евреев следует истребить. Эта мысль, которая всё время проявлялась у Гитлера и в конце концов была воплощена столь ужасным образом, была полностью чужда немцам догитлеровского Германского Рейха.

Теперь в этой области вперед выдвинулся Гитлер. Сначала евреи были удалены только из определённых должностей и профессий. И даже здесь сначала существовали исключения для участников войны или сыновей погибших на войне. Затем запрет был расширен на другие профессии. После этого в 1935 году последовал первый большой шаг с введением Нюрнбергских законов, по которым евреи лишались политических гражданских прав, запрещались браки между евреями и неевреями, а свободные любовные связи между евреями и неевреями преследовались по закону. Это было уже весьма круто, и нельзя сказать, что было особенно популярно. Но с этим смирились. И именно пожалуй потому, что тем самым теперь в форме законов были выполнены самые радикальные требования традиционных антисемитов, и во многих местах полагали, что тем самым достигнуто завершение антисемитской политики Гитлера.

Отныне — так люди утешали себя — евреи знали своё место, у них больше не было политических прав, они не могли заниматься определёнными профессиями (или только в виде исключения), им не дозволялось вступать в брак с немцами нееврейского происхождения или соединяться с ними в любви; ну ладно, всё это заходило очень далеко, но в сравнении со всем позитивным, что принёс Гитлер — полной занятостью населения, перевооружением, триумфам настойчивости его внешней политики, пробудившемуся вновь чувству национального самосознания — в сравнении со всем этим можно было это принять.

Это принятие, которое в конце концов привело к принятию всё более ужасных вещей, является тем, что можно назвать виной немцев в отношении гитлеровского преследования евреев. При этом всё же следует признать в оправдание немцев, что после ликвидации всей демократической политической жизни у них не было больше никаких средств проявить на деле своё недовольство и политически настоять на своём.

Можно было лишь в одиночку противостоять последствиям гитлеровских законов о евреях. Вступить в брак с евреем в Германии было больше невозможно, поскольку не нашлось бы никакого бюро записи актов гражданского состояния, которое бы зарегистрировало брак. Но можно было ещё жить вместе с евреем, чем рисковали штрафом, а позже, когда наступило собственно преследование, прятать евреев или помогать им с отъездом, или быть им полезными каким-то другим, индивидуальным способом. Это тоже происходило — не в миллионах случаев, но всё же пожалуй тысячи раз. Всё же нельзя было больше, даже если и было желание, бороться против таких составных частей гитлеровского руководства государством, как его антисемитские меры, в той форме, какая обещала бы успех.

Несмотря на это, антисемитизм Гитлера оставался главным признаком при размежевании между лояльными приверженцами фюрера, к которым в тридцатые годы принадлежало большинство немецкого народа, и все ещё вовсе не незначительным меньшинством «антис», людей, которые при встрече поносили Гитлера и ещё более его партию, желали всему Третьему Рейху провалиться к дьяволу и верили, что они должны оставаться верными своим старым убеждениям, хотя они не отваживались больше выражать их открыто и естественно, не могли больше собираться на политические встречи и проводить их.

Было довольно много «антис», которые позже, после падения Гитлера, охотно причисляли себя к «внутренней эмиграции» или даже к «сопротивлению». Я полагаю, что с обоими этими словами следует быть весьма осторожным.

Сопротивление существовало только в очень ограниченных кругах и только на определенной время, и только в тех кругах, которые одновременно сотрудничали с аппаратом режима, особенно в военном аппарате. Потому что иначе, как в аппарате, невозможно было оказывать какое-либо эффективное сопротивление. Сопротивление, как его например оказывали части церкви или как его оказывали коммунисты, тем что они просто сохраняли каким-либо образом свое дело, должно было оставаться без практического результата, поскольку ни у церковников, ни у коммунистов не было в руках рычага, посредством которого они могли бы влиять на политику фюрерского государства. Такой рычаг был в руках собственно только у одной группы: у генералитета вермахта, особенно сухопутных войск. Поэтому в частности дважды был заговор офицеров: в 1938–1939 гг., в преддверии угрозы войны, и в 1943–1944 гг., перед лицом угрозы поражения. До воплощения в действия дошло лишь одно, знаменитая попытка покушения и государственного переворота графа Штауффенберга 20 июля 1944 года. Как известно, она провалилась, не в последнюю очередь потому, что она вовсе не поддерживалась всем руководством сухопутных войск, а только лишь меньшинством. Это меньшинство, из которого мести режима избегли лишь немногие, заслуживает высочайшего уважения. Но и оно не возымело действия.

С внутренней эмиграцией дело обстоит следующим образом. Внешняя эмиграция, естественно, существовала. Она впрочем не была совсем уж легкой, потому что тогда за пределами Германии всё ещё царил экономический кризис, и принять эмигрантов и предоставить им работу были готовы немногие страны. Но наверняка многими людьми задумывалась внутренняя эмиграция. Однако как ни странно она была невозможна. В качестве примера я назову здесь ставшего позже федеральным президентом Хайнриха Любке.

Любке раньше был политиком центра, который остался верен своим взглядам, но естественно не имел никакой возможности в какой-либо форме действовать в политике после 1933 года. Поэтому он вернулся к своей прежде полученной профессии строительного инженера, то есть к полностью аполитичной профессии. Это вполне можно назвать внутренней эмиграцией. Любке предпринял определенный социальный спуск со все же возвышенной позиции активного политика к совершенно анонимному существованию представителя среднего сословия, внутренне оставаясь верным своим прежним убеждениям. Но была ли это действительно эмиграция? Ведь и в качестве строительного инженера он должен был работать на интересы рейха, и к примеру во время войны он должен был работать над сооружением лагеря для насильственно перемещенных иностранных рабочих, что позже очень резко ставилось ему в укор. По моему мнению, несправедливо, поскольку нужно же было ему чем-то зарабатывать на жизнь. Во всяком случае, у Любке было больше права чувствовать себя внутренним эмигрантом, чем у многих «антис», которые осуществляли задуманные Геббельсом предприятия в кино или в прессе, на радио, в театре или даже в литературе.

Я ещё раз возвращаюсь к литературе, поскольку она меньше всего подвергалась регулированию. Большая часть выдающихся представителей немецкой литературы эмигрировала. Однако и в Третьем Рейхе для тех, кто имел определённый нюх на это, была отчётливо узнаваемая литература, написанная «антис» и стремившаяся уклониться от Третьего Рейха. Никогда прежде не было написано и напечатано так много не связанных ни с каким временем идиллий, воспоминаний о юности, описаний природы, как во время Третьего Рейха. Каждый, кто их читал, понимал: автор не хочет быть нацистом, он не желает сотрудничать.

В действительности однако он тем не менее сотрудничал — тем что он людям, любившим подобное, показывал: вы ведь можете это иметь и в Третьем Рейхе. Каждый, кто работал под началом Геббельса, в том числе и если он не ощущал себя очень уж антинацистом, играл в качестве какого-либо малого инструмента в оркестре Геббельса, в котором должны были играться также и идиллии, и старомодный снобизм, всё, что принадлежало к так называемой нормальности и что не противоречило прямо Третьему Рейху — как в оркестре используется и флейта-пикколо.

В заключение этой главы вопрос, который так часто дискутировался и так и не был разрешён: был ли Третий Рейх продолжением идеи Германского Рейха, или это был сход с пути? Ответ звучит просто: в нём были элементы как преемственности, так и её отсутствия, но однако в целом элементы преемственности преобладали. Гитлер перенял, как мы ещё увидим, альтернативу «Мировая держава или поражение» позднего кайзеровского рейха и Первой мировой войны, и довёл её до крайности, так что в своей внешней политике он полностью был в русле преемственности Германского Рейха, которая была на некоторое время насильственно прервана проигранной Первой мировой войной.

Иначе во внутренней политике, в реальном состоянии гитлеровского рейха. Здесь на первый взгляд кажется, что царит полное отсутствие преемственности: ни диктатура одного человека, ни методы господства при посредстве государственного террора и монополии на пропаганду, ни запрет всех политических партий всех до одной не имели предшественников в истории Германского Рейха. Удивительно лишь то, что всё это с готовностью было принято в 1933 году, как будто бы этого всё время ждали. Даже если у этого не было предшественников — не было ли это тем не менее каким-то образом подготовлено в истории рейха? Бисмарк не был диктатором, но тем не менее проводил политику «своего» рейха в начальный период почти столь же суверенно, как Гитлер в свой конечный период правления. И тем самым он осознанно или неосознанно, умышленно или неумышленно как завещание оставил своему рейху стремление к гениальной фигуре Вождя, равно как и отвращение к партиям. Во второй половине Первой мировой войны, равно как и в конечной фазе Веймарской республики и то, и это снова прорвалось — оба раза с Гинденбургом как центральной символической фигурой для тайно надеявшихся. Однако Гинденбург не выполнил связанных с ним надежд, ни во время с 1916 по 1918, ни с 1930 до 1932 года. Гитлер, казалось, в 1933 году тотчас же начал действовать, и на годы после того он даже превзошёл надежды нации. Содержанием этих надежд всегда было единство (и единение) и национальное величие — обе в качестве последней и наивысшей, почти что религиозной цели. «Ты — ничто, твой народ — всё» — этот гитлеровский девиз для большинства уже раннего национального движения, тем более для бюргеров Германского Рейха всегда был тайной путеводной нитью их политических воззрений и желаний. В этом отношении Гитлер всё же является преемником истории рейха, даже если его методы господства далеко затмили всё прежде существовавшее или опробованное.

Хотя в обществе гитлеровского рейха и преобладали определённые перемены, но в конце концов и здесь перевесила преемственность. Можно говорить о перемене в преемственности. Хотя у старых правящих слоёв была значительно отобрана политическая власть, но у них не было отобрано их общественное положение. Крупные землевладельцы оставались крупными землевладельцами, а крупные предприниматели оставались крупными предпринимателями, и интеллектуальная и культурная элита оставалась тем, чем она всегда была, постольку поскольку она не была прорежена эмиграцией. Что изменилось, так это был приток в эти правящие слои; например проникновение СС в полицию; например приём национал-социалистических преуспевающих фирм в большие хозяйственные предприятия; также преобразование больших газетных издательств с их ранее часто еврейским руководством посредством новых элементов. Общество гитлеровского времени было обществом социальных лифтов, как впрочем (в несколько ином виде) им была уже Веймарская республика и оба нынешних германских государства. Преемственность не претерпела перерыва. В преемственности осталось также то, что военные сохраняли свой престиж и свою значимость в обществе, которые они несколько утратили прежде всего во времена Веймарской республики.

Главным элементом отсутствия преемственности был антисемитизм Гитлера, то есть биологическая расовая идея, которая прежде в Германском Рейхе не играла никакой роли и которая для самого Гитлера возможно была даже важнее, чем собственно руководство рейхом. Для большой массы немцев, постольку поскольку они не были затронуты сами, не будучи евреями, или не имели тесных связей с евреями, это оставалось второстепенным делом, которое могли не замечать, от которого могли отвернуться, с которым можно было смириться, если только Германский Рейх и впредь будет таким единым, великим и могущественным, как при Гитлере. Так оставалось до конца. Я хочу здесь обсудить этот конец. Потому что к следующей главе, которая имеет дело с историей Второй мировой войны, гитлеровские преследование евреев и в заключение убийство евреев не относятся. Массовые убийства не были военными действиями, даже если они происходили во время войны.

Как известно, с 1938 года Гитлер постоянно ужесточал преследование евреев. В 1938 году Гитлер также предпринял попытку посредством организованного сверху по всему рейху погрома, при котором между тем ещё раз вступили в дело почти отстранённые от дел штурмовики СА, проверить общественное мнение и действенность своей антисемитской пропаганды. Тест показал отрицательный результат.

Умаляющее серьёзность происшедшего слово «Хрустальная ночь рейха» с определённой точностью говорит о том, как на это реагировали немцы. Потому что определение «Хрустальная ночь» в том, что произошло, было самым малым. Ведь были не только разбиты стёкла витрин магазинов, но и были сожжены синагоги, разорены еврейские квартиры, тысячи евреев были арестованы и отправлены в концентрационные лагери, немало их было убито. Это была не хрустальная ночь, но массовый погром. Этого население признать не желало. Оно иронически отстранилось, оно ни в чём не участвовало, также имели место выражения отвращения. Одновременно хотели приуменьшить гнусные поступки, как только можно: это ведь была лишь «Хрустальная ночь рейха», безнадёжно дурная, но наполовину комическая выходка, за которую сами люди не несли ответственности, но и не желали также сделать ответственным национал-социализм в целом, а фюрера так и вовсе нет. «Если бы фюрер знал!»

И все же: с точки зрения Гитлера тест прошёл отрицательно, и он после одной ночи и одного дня прервал дело. Проявилось то, что немецкая публика, немецкий народ в своей массе — в своей верной Гитлеру массе — в действительно активном преследовании евреев не желает соучаствовать.

Из этого Гитлер извлёк тогда, когда решился на «окончательное решение (еврейского вопроса)», важный вывод: окончательное решение имело место не в Германии. Лагери уничтожения находились на востоке Польши. Что же разыгрывалось в самой Германии, как и во многих других странах, был единственно лишь вывоз евреев, причём ещё давали понять, что их же только лишь переселяют. Собственно массовые убийства, уничтожение миллионов евреев при помощи механических средств, в отличие от всех других великих деяний и также всех других больших преступлений гитлеровского рейха, никогда не предавалось огласке, не говоря уже о том, чтобы быть провозглашёнными. Превосходная машина пропаганды не приводилась в действие с этой целью.

В руководимых Геббельсом немецких газетах никогда не говорилось: «евреи должны быть уничтожены», не говоря уже «Евреи теперь уничтожаются». Скорее вплоть до 1945 года снова и снова пелась старая песня: «Евреи — это наше несчастье, мы должны их остерегаться». Для читавшей газеты и слушавшей радио публики в Германии не существовало холокоста.

Это осознанное сокрытие холокоста от немецкого общества является определённой извинительной основой для того, что немцы ничего не предпринимали против этого. Другое, более решающее извинение по моему мнению состоит в том, что они и без того ничего не могли предпринять против этого, особенно в условиях второй половины войны.

Знали немцы о массовых убийствах евреев или не знали, это вопрос, на который можно ответить только в каждом отдельном случае. Естественно, что очень многое просачивалось; всегда ли в это верили, я не знаю. Ведь и за границей долгое время в это не верили, поскольку просто считали это невероятным. Это долгое время не считалось возможным также среди немецких евреев, иначе возможно они бы всё же своевременно убежали бы в ещё больших количествах, чем сделали это с 1938 года.

В истории Германского Рейха нам не следует замалчивать преследование евреев и попытку уничтожения евреев. Это произошло, и это вечное пятно позора на нашей истории. Но с другой стороны мы не можем причислять их к тем элементам, которые, как столь многое другое в фюрерском государстве, были с самого начала заложены в истории Германского Рейха и в его внутреннем реальном устройстве. Вероятно, и без Гитлера после 1933 года было бы своего рода фюрерское государство. И без Гитлера вероятно произошла бы Вторая мировая война. Уничтожения же миллионов евреев без Гитлера не было бы.