От двух до пяти

Детское чутье языка

Если бы потребовалось наиболее наглядное, внятное для всех доказательство, что каждый малолетний ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, достаточно было бы приглядеться возможно внимательнее к сложной системе тех методов, при помощи которых ему удается в такое изумительно короткое время овладеть своим родным языком, всеми оттенками его причудливых форм, всеми тонкостями его суффиксов, приставок и флексий. Хотя это овладение речью происходит под непосредственным воздействием взрослых, все же оно кажется мне одним из величайших чудес детской психической жизни.

У двухлетних и трехлетних детей такое сильное чутье языка, что создаваемые ими слова отнюдь не кажутся калеками или уродами речи, а, напротив, очень метки, изящны, естественны: и «сердитки», и «духлая», и «красавлюсь», и «всехный».

Сплошь и рядом случается, что ребенок изобретает слова, которые уже есть в языке, но неизвестны ни ему, ни окружающим.

На моих глазах один трехлетний в Крыму, в Коктебеле, выдумал слово пулять и пулял из своего крошечного ружья с утра до ночи, даже не подозревая о том, что это слово спокон веку существует на Дону, в Воронежской и Ярославской областях. В известной повести Л.Пантелеева «Ленька Пантелеев» ярославская жительница несколько раз говорит: «Так и пуляют, так и пуляют!»

Другой ребенок (трех с половиною лет) сам додумался до слова никчемный.

Третий, неизвестного мне возраста, изобрел слова обутки и одетки (это было в черноморской степи под Одессой), совершенно не зная о том, что именно эти два слова точно в таком же сочетании существуют в течение столетий на севере, в Олонецком крае. Ведь не читал же он этнографических сборников Рыбникова, записавшего некую фольклорную сказку, где были, между прочим, такие слова: «Получаю по обещанию пищу, обутку и одетку».[1]

Самая эта двучленная формула «обутка и одетка» была самостоятельно создана ребенком на основании тех языковых предпосылок, которые даны ему взрослыми.

– Ах ты, стрекоза! – сказала мать своей трехлетней Ирине.

– Я не стрекоза, а я людь!

Мать сначала не поняла этой «люди», но потом случайно обнаружила, что за тысячи километров, на Урале, человек издавна называется «людью». Там так и говорят:

– Ты что за людь?[2]

Таким образом, ребенок порою самостоятельно приходит к тем формам, которые создавались народом в течение многих веков.

Чудесно овладевает детский ум методами, приемами, формами народного словотворчества.

Даже те детские слова, которых нет в языке, кажутся почти существующими: они могли бы быть, и только случайно их нет. Их встречаешь как старых знакомых, как будто уже слышал их когда-то. Легко можно представить себе какой-нибудь из славянских языков, где в качестве полноправных слов существуют и сердитки, и никовойный, и всехный.

Или вот, например, слово нырьба. Ребенок создал его лишь потому, что не знал нашего взрослого слова «ныряние». Купаясь в ванне, он так и сказал своей матери:

– Мама, скомандуй: «К нырьбе приготовиться!»

Нырьба – превосходное слово, энергичное, звонкое; я не удивился бы, если бы у какого-нибудь из славянских племен оказалось в живом обиходе слово нырьба, и кто скажет, что это слово чуждо языковому сознанию народа, который от слова ходить создал слово ходьба, от слова косить – косьба, от слова стрелять – стрельба и т. д.

Мне сообщили о мальчике, который сказал своей матери:

– Дай мне нитку, я буду нанитывать бусы.

Так осмыслил он слова «нанизывать на нитку».

Услыхав от какого-то мальчика, будто лошада копытнула его, я при первом удобном случае ввернул эти слова в разговор с моей маленькой дочерью. Девочка не только сразу поняла их, но даже не догадалась, что их нет в языке. Эти слова показались ей совершенно нормальными.

Да они такие и есть – порою даже «нормальнее» наших. Почему, в самом деле, ребенку говорят о лошади – лошадка? Ведь лошадь для ребенка огромна. Может ли он звать ее уменьшительным именем? Чувствуя всю фальшь этого уменьшительного, он делает из лошадки – лошаду, подчеркивая тем ее громадность. И это у него происходит не только с лошадкой: подушка для него зачастую – подуха, чашка – чаха, одуванчик – одуван, гребешок – гребёх.

– Мама, смотри, петух без гребеха.

– Уй, какую мы нашли сыроегу!

– В окне на Литейном вот такая игруха!

Сын профессора А. Н. Гвоздева называл большую ложку – лога, большую мышь – мыха:

– Дай другую логу!

– Вот какая мыха!

Пушку называл он – пуха, балалайку – балалая.[3]

Наташа Шурчилова мамины босоножки зовет: босоноги.

Во всех этих случаях ребенок поступает точно так же, как поступил Маяковский, образуя от слова щенок форму щен:

Неосознанное мастерство

Переиначивая наши слова, ребенок чаще всего не замечает своего словотворчества и остается в уверенности, будто правильно повторяет услышанное.

Это впервые поразило меня, когда четырехлетний мальчишка, с которым я познакомился в поезде, стал назойливо просить у меня, чтобы я позволил ему повертеть тормозило.

Он только что услышал слово тормоз и, думая, что повторяет его, приделал к нему окончание ило.

Это ило было для меня откровением: такой крохотный мальчик, а как тонко почувствовал, что здесь необходим суффикс «л», показывающий орудийность, инструментальность предмета. Мальчик словно сказал себе: если то, чем шьют, называется шило, а то, чем моют, – мыло, а то, чем роют, – рыло, а то, чем молотят, – молотило, значит, то, чем тормозят, – тормозило.

Одно это слово свидетельствовало, что в уме у ребенка произведена такая четкая классификация суффиксов по разрядам и рубрикам, которая и для созревшего ума представляла бы немалые трудности.

И эта классификация показалась мне тем более чудесной, что сам ребенок даже не подозревает о ней.

Такое неосознанное словесное творчество – один из самых изумительных феноменов детства.

Даже те ошибки, которые нередко случается делать ребенку при этом творческом усвоении речи, свидетельствуют об огромности совершаемой его мозгом работы по координации знаний.

Хотя ребенок и не мог бы ответить, почему он называет почтальона почтаником, эта реконструкция слова показывает, что для ребенка практически вполне ощутима роль старорусского суффикса ник, который характеризует человека главным образом по его профессиональной работе – пожарник, физкультурник, сапожник, колхозник, печник. Называя почтальона почтаником, ребенок включил свой неологизм в разряд этих слов и поступил вполне правильно, потому что если тот, кто работает в саду, есть садовник, то работающий на почте есть и вправду почтаник. Пусть взрослые смеются над почтаником. Ребенок не виноват, что в грамматике не соблюдается строгая логика. Если бы наши слова были созданы по какому-нибудь одному прямолинейному принципу, детские речения не казались бы нам такими забавными, они нередко «вернее» грамматики и «поправляют» ее.

Конечно, чтобы воспринять наш язык, ребенок в своем словотворчестве копирует взрослых. Дико было бы думать, что он в какой бы то ни было мере создает наш язык, изменяет его грамматический строй, его словарный состав.

Сам того не подозревая, он направляет все свои усилия к тому, чтобы путем аналогий усвоить созданное многими поколениями взрослых языковое богатство.

Но применяет он эти аналогии с таким мастерством, с такой чуткостью к смыслу и значению тех элементов, из которых слагается слово, что нельзя не восхищаться замечательной силой его сообразительности, внимания и памяти, проявляющейся в этой трудной повседневной работе. Малейший оттенок каждой грамматической формы угадывается ребенком с налету, и, когда ему понадобится создать (или воссоздать в своей памяти) то или иное слово, он употребляет именно этот суффикс, именно то окончание, которые по сокровенным законам родного языка необходимы для данного оттенка мысли и образа.

Когда трехлетняя Нина впервые увидела в саду червяка, она зашептала в испуге:

– Мама, мама, какой ползук!

И этим окончанием у к великолепно выразила свое паническое отношение к чудовищу. Не ползёныш, не ползушка, не ползунчик, не ползатель, а непременно ползук! Конечно, этот ползук не изобретен ребенком. Тут подражание таким словам, как жук и паук.

Но все же замечательно, что для данного корня маленький ребенок в один миг отыскал в своем арсенале разнообразных морфем именно ту, которая в данном случае наиболее пригодна.

Двухлетняя Джаночка, купаясь в ванне и заставляя свою куклу нырять, приговаривала:

– Вот притонула, а вот и вытонула!

Только глухонемой не заметит пластики и тонкого смысла этих двух слов. Притонуть не то что утонуть, это – утонуть на время, чтобы в конце концов вынырнуть.

А трехлетний Юра, помогая своей матери снарядить маленького Валю на прогулку, вытащил из-под кровати Валины ботинки, калоши, чулки и гамаши и, подавая, сказал:

– Вот и все Валино обувало!

Одним этим общим словом «обувало» он сразу обозначил все четыре предмета, которые имели отношение к обуви.

Так же выразительно великолепное слово брызгань, сочиненное пятилетним мальчишкой:

– Мы хорошо купались. Такую брызгань подняли!

Большое чутье языка проявил тот деревенский ребенок пяти с половиною лет, который, услышав, что взрослые называют букварь учебником, и воображая, что в точности воспроизводит их термин, назвал эту книгу – «учило»: очевидно, учило (как «точило», «молотило», «зубило» и проч.) есть для него орудие ученья.

А суффикс ник ускользнул от ребенка, так как никакой смысловой аналогии с «умывальником», «кустарником», «чайником» он в слове «учебник» не мог отыскать.

Другой ребенок, назвавший солонку сольницей, тоже был более чем прав: если вместилище чая – чайница, а вместилище сахара – сахарница, то вместилище соли никак не солонка, а сольница.

Здесь опять-таки речь ребенка совпадает с народной, ибо, оказывается, слово сольница так же широко распространено в деревнях, как пулять, картоха, обородеть и другие слова, которые у меня на глазах самостоятельно создавали трехлетние дети, воспитанные вдали от влияний «простонародной» речи.

Кстати, отмечу, что созданные ребенком слова «одуван», «сыроега», «смеяние» существуют кое-где и в народе.[4]

Вообще мне кажется, что начиная с двух лет всякий ребенок становится на короткое время гениальным лингвистом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает. В восьмилетних детях ее уже нет и в помине, так как надобность в ней миновала: к этому возрасту ребенок уже полностью овладел основными принципами родного языка. Если бы такое чутье к словесным формам не покидало ребенка по мере их освоения, он уже к десяти годам затмил бы любого из нас гибкостью и яркостью речи. Недаром Лев Толстой, обращаясь ко взрослым, писал:

«{Ребенок} сознает законы образования слов лучше вас, потому что никто так часто не выдумывает новых слов, как дети».[5]

Взять хотя бы слово «еще», принадлежащее к категории неизменяемых слов. Помимо глагола «ещёкать», о котором у нас речь впереди, ребенок умудрился произвести от слова «еще» существительное, которое и подчинил законам склонения имен.

Двухлетнюю Сашу спросили:

– Куда ты идешь?

– За песочком.

– Но ты уже принесла.

– Я иду за ещём.

Конечно, когда мы говорим о творческой силе ребенка, о его чуткости, о его речевой гениальности, мы, хотя и не считаем этих выражений гиперболами, все же не должны забывать, что (как уже сказано выше) общей основой всех названных качеств является подражание, так как всякое новое слово, создаваемое ребенком, творится им в соответствии с нормами, которые даны ему взрослыми.

Но копирует он взрослых не так просто (и не так послушно), как представляется иным наблюдателям. Ниже, в разделе «Анализ языкового наследия взрослых», будет приведено достаточное количество фактов, доказывающих, что в свое восприятие речи ребенок уже с двухлетнего возраста вносит критическую оценку, анализ, контроль.

Свои языковые и мыслительные навыки ребенок приобретает лишь в общении с другими людьми.

Только это общение и делает его человеком, то есть существом говорящим и думающим. Но если бы общение с другими людьми не выработало в нем на короткое время особую, повышенную чуткость к речевому материалу, который дают ему взрослые, он остался бы до конца своих дней в области родного языка иностранцем, бездушно повторяющим мертвые штампы учебников.

В старину мне случалось встречаться с детьми, которым по различным причинам (главным образом по прихоти богатых родителей) навязывали с младенческих лет словарь и строй чужого языка, чаще всего французского.

Эти несчастные дети, с самого начала оторванные от стихии родной речи, не владели ни своим, ни чужим языком. Их речь в обоих случаях была одинаково анемична, бескровна, мертвенна – именно потому, что в возрасте от двух до пяти их лишили возможности творчески освоить ее.

Тот, кто в раннем детстве на пути к усвоению родной речи не создавал таких слов, как «ползук», «вытонуть», «притонуть», «тормозило» и т. д., никогда не станет полным хозяином своего языка.

Конечно, многие неологизмы ребенка нередко свидетельствуют лишь о его неспособности освоить на первых порах те или иные отклонения от норм грамматики, свойственные общепринятой речи.

Иное «созданное» ребенком речение, кажущееся нам таким самобытным, возникло, в сущности, лишь потому, что ребенок слишком прямолинейно применяет к словам эти нормы, не догадываясь ни о каких исключениях. Все это так. И, однако, для меня несомненна огромная речевая одаренность ребенка.

Она заключается не только в классификации окончаний, приставок и суффиксов, которую он незаметно для себя самого производит в своем двухлетнем уме, но и в той угадке, с которой он при создании нового слова выбирает для подражания необходимый ему образец. Самое подражание является здесь творческим актом.

Величайший труженик

Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы.

У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист.

И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет.

Поистине ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом.

Я только что сказал, что, по моим наблюдениям, к восьмилетнему возрасту у ребенка такое изощренное чутье языка притупляется. Но отсюда не следует, что его речевое развитие в какой бы то ни было мере терпит при этом ущерб. Напротив: лишившись недавней способности создавать те своеобразные словесные формы, о которых мы говорили, он сторицей возмещает утрату новыми ценными качествами своего языкового развития.

«В это время, – говорит профессор А. Н. Гвоздев, – ребенок уже в такой мере овладевает всей сложной системой грамматики, включая самые тонкие, действующие в русском языке закономерности синтаксического и морфологического порядка, а также твердое и безошибочное использование множества стоящих особняком единичных явлений, что усваиваемый русский язык становится для него действительно родным. И ребенок получает в нем совершенное орудие общения и мышления».[6]

Конечно, это так. В этом нельзя сомневаться. Лингвистическая работа ребенка переходит теперь на новые рельсы. Использовав результаты, добытые в предыдущий период, ребенок вооружается для более сложного и многообразного речевого общения.

Это очевидно для всякого, кто с достаточным вниманием изучит умственные навыки школьников, недавно вышедших из дошкольного возраста.

Период словотворчества остался у них позади, знание родного языка уже прочно завоевано ими. Теперь, на пороге школы, перед ними новая задача: осознать и осмыслить теоретически то, что в возрасте от двух до пяти они инстинктивно узнавали на практике. С этой труднейшей задачей справляются они превосходно, чего не могло бы случиться, если бы на восьмом году жизни их речевая одаренность угасла совсем.

Это справедливо, но только отчасти. Незыблемым остается тот факт, что процесс овладения речью совершается наиболее быстрыми темпами именно в возрасте от двух до пяти. Именно в этот период в мозгу у ребенка производится наиболее интенсивная выработка генерализации грамматических форм. Механизм этой выработки до такой степени целесообразен и мудр, что невольно назовешь гениальным лингвистом того малыша, ум которого в течение такого короткого времени систематизирует столько грамматических схем.

Уже давно установлено, что в возрасте около года запас слов у ребенка исчисляется единицами; к концу второго года достигает двухсот пятидесяти – трехсот слов, а к концу третьего года доходит до тысячи, то есть сразу, всего в один год, ребенок утраивает свой словарный запас, после чего накопление слов происходит уже более медленно. То же относится и к грамматическим формам, которыми овладевает в ту пору ребенок. Когда-то я попробовал сделать приблизительный подсчет этих форм (склонение, спряжение, функции приставок и суффиксов). У меня их получилось не меньше семидесяти. И все эти «генерализаторы», образующиеся в мозгу у ребенка раз навсегда, на всю жизнь, возникают в наибольшем количестве в возрасте от трех до четырех, когда лингвистическая одаренность ребенка проявляется с особенной силой.

Когда-то мне случилось подслушать несколько замечательных детских речений, где отчетливо сказался тот метод, при помощи которого ребенок незаметно для себя осмысляет нашу «взрослую» речь. Трехлетняя Мура вбежала ко мне и сказала:

– Мама просит мазелин!

– Какой мазелин?

Оказалось, что ее послали принести вазелин. Но вазелин для нее мертвое слово, и вот по дороге из комнаты в комнату она незаметно для себя оживила и осмыслила его, так как в том и заключается для нее существо вазелина, что это мазь, которой можно мазать. Другой ребенок по той же причине назвал губную помаду – губная помаза.

Столь же удачно оживил и осмыслил непонятное слово мой знакомый Кирилл двух с половиною лет. Когда он был болен, он все время повторял:

– Положите мне на голову холодный мокресс!

Он смутно слыхал непонятное слово «компресс» и, думая, что повторяет его, нисколько не желая новаторствовать, создал новое, вполне соответствующее его разумению. Он как бы сказал себе: это мокрая тряпка, почему же она не мокресс? Ведь не знает младенец латинского слова «компрессио» (сжатие), от которого происходит «компресс».

Одна четырехлетняя девочка вместо слова «термометр» говорила то тепломер, то теплометр, бессознательно переводя это слово на русский язык и в то же время сохраняя его прежнюю видимость.

Другая вместо «петля» говорила цепля, будучи в твердой уверенности, что повторяет услышанное, а не творит нечто новое. Цепля – это куда выразительнее: то, чем цепляешь за крючок.

Такое же осмысление непонятного слова произвел тот ребенок, которому я показал бегающую по блюдечку ртуть:

– Дядя Чукоша принес нам вертутию!

Все засмеялись, но кто-то сказал:

– Что вы смеетесь? Ведь вертится. Значит, вертутия.

– Мама, я видел автомобиль с поднимающимся пузовом. (Великолепная интерпретация слова «кузов».)

Буся (неизвестного мне возраста) метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной, причем любопытно, что дети из детского дома, которым пришлось побывать у дантиста, дали бормашине то же прозвище.

Здесь такая же – незаметная детям – полемика с нашим невыразительным (для детского понимания) словом, стремление к наивысшей его экспрессивности.

Характерно в этом отношении прелестное слово кусарик. Так Леля называла сухарик, который для ребенка ведь не сухостью своей примечателен, а именно тем, что его можно кусать. Какой же он сухарик? Он – кусарик.

А четырехлетняя Таня Иванова сказала:

– Возьми меня, мама, к вихрахеру.

– К вихрахеру?

Мать не без труда догадалась, что вихрахер – это парикмахер, который стрижет ей вихры.

В самом деле, для чего отмечать в языке такую деятельность наших брадобреев, которая большинству из них нынче несвойственна? Парики ушли из обихода в XVIII веке, и «делатели париков» (парикмахеры) сохранились главным образом при театрах и клубах, остальные же стали вихрахерами, назначение которых заключается в том, чтобы подстригать нам «вихры».

В большинстве случаев дети только к тому и стремятся, чтобы возможно точнее скопировать старших. Но, пытаясь воспроизвести во всей точности нашу «взрослую» речь, они бессознательно исправляют ее, причем, повторяю, изумительна та виртуозность, с которой, переменяя в услышанном слове один только звук, они заставляют это слово подчиниться их логике, их ощущению вещей.

– У мамы сердечко болело, и она пила болерьянку.

Словом, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту единственную функцию предмета, которую он успел разглядеть.

Таким образом, мы убеждаемся снова и снова, что развитие речи ребенка являет собою единство подражания и творчества.

Едва только двухлетний Тараска узнал слово «молоток», он сделал из него колоток. Тронул в нем одну только «литеру», и в результате все слово оторвалось от своего прежнего корня и как ни в чем не бывало стало расти на другом. А что такое для ребенка молоток? Случайное сочетание звуков.

Ребенок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ; а если этого нет, ребенок сам придаст непонятному слову желательные образ и смысл.

Вентилятор у него – вертилятор.

Паутина у него – паукина.

Пружинка – кружинка.

Милиционер – улиционер.

Буравчик – дырявчик.

Экскаватор – песковатор (потому что выгребает песок).

Рецепт – прицепт (потому что прицепляется к аптечной бутылке).

Коклюш – кашлюш.

Всюду один и тот же метод осмысления услышанных слов путем непреднамеренной подмены минимального количества звуков. Услышав два стишка из «Мойдодыра»:

моя трехлетняя дочь, никогда не слыхавшая слова «трещотка», попыталась осмыслить его при помощи такой трансформации:

Из всех недетских песен ребята нашей страны чаще всего слышат, конечно, «Интернационал». Эта песня ими чрезвычайно любима, хотя многое в ней они понимают по-своему. Я знаю, например, трехлетнего младенца, который, услышав строку «Воспрянет род людской», воспроизвел ее так:

Еще забавнее поступила в подобном же случае четырехлетняя Наташа. Услышала она песню соседки:

и спела ее на следующий день своей кукле:

Оcмысление речи бессмыслицей

Случается, что погоня за смыслом приводит ребенка к сугубой бессмыслице. Услышав, например, песню, которая начиналась словами:

ребенок воспроизвел ее так:

Дикое это словосочетание было для ребенка гораздо осмысленнее, чем то, которое он услышал от взрослых.

В сказке царевна говорит жениху:

– Властелин души моей.

Услышала эту сказку трехлетняя Ира и пересказала восклицание царевны по-своему:

– Пластилин души моей.

Мать причесывает четырехлетнюю Люду и нечаянно дергает ее волосы гребнем. Люда хнычет, готова заплакать. Мать говорит в утешение:

– Терпи, казак, атаманом будешь!

Вечером Люда играет с куклой, причесывает ее и повторяет:

– Терпи, коза, а то мамой будешь!

Такое же влечение к смыслу, к наглядным словам и вещам сказалось в той великолепной бессмыслице, которую создал недавно один четырехлетний москвич. Услышав от взрослых стихи:

он сразу заучил их наизусть, причем последнее двустишие было им оформлено так:

И здесь опять-таки эта бессмыслица для него гораздо более насыщена смыслом, чем то вполне осмысленное сочетание слов, которое дано ему взрослыми.

Четырехлетняя Галочка называла Дон-Кихота «Тонкий Кот».

Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина:

я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему:

У Батюшкова есть такая строка:

Известный языковед Д. Н. Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так:

Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.

В лингвистике это ложное осмысление слов именуется «народной этимологией». Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово «гошпиталь», придав ему ехидное прозвище «вошпиталь» (то есть питомник вшей).

Народное наименование пластыря – кластырь, бульвара – гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.

Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) стало в просторечии прохвостом.[8]

Вспомним некрасовское:

Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова:

И в одном из рассказов Даля:

«…о набережной, на которой лежат две свинки, огромные».[10]

Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно.

В «Скверном анекдоте» Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так:

«– Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.

– Ну-да… невалид, хе-хе-хе!»

Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.

Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клеветон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица умножения) и т. д. Барометр превращался у них в буреметр, дезабилье – в безбелье. Французское слово «мораль» производили они от русского слова «марать»:

«Пустили мараль на девку, – замарали ее доброе имя».

Сравните у Островского в «Поздней любви»: «Связываться с бабой, я так понимаю, мараль».

И у Глеба Успенского в «Будке»: «От него на нас мараль идет».

У Куприна в «Поединке» французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым.

В «Войне и мире» казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости:

– Эй, Висеня! Висеня! Весенний!

Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток.

Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того лица или предмета, которые данными словами обозначены.

Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки:

– Папочка, покажи твои папонки!

Слюнка, например, у детей превращается в плюнку:

– Потому что мы не слюём, а плюём.

Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым «искажением» формы лизык:

– Как же так! Лизать – и вдруг не лизык, а язык!

По-украински язык у волов и коров так и называется лизень.

Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь – должен топать, орел – орать, а радуга – радовать:

– Почему это – радуга? Потому что она радуется, да?

До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией и сфинкой.

За – Вы – На – Рас – Об

– Смотри, как налужил дождь!

– Ой, какой пузырь я выпузырила!

– Дай мне распакетить пакеты.

– На тебе кочергу, покочергай.

– Видишь, как я хорошо приудобился.

– Погоди, я еще не отсонилась.

– Мама сердится, но быстро удобряется.

– Весь мост залошадило.

– На что это ты так углазилась?

В этих глаголах меня особенно восхищают приставки, придающие каждому слову именно тот оттенок экспрессии, какой придает им народ.

Они показывают, как чудесно ощущает ребенок назначение этих маленьких за, вы, у, на, рас, об и т. д. Углазиться, выпузырить, распакетить, задверить, натабачить, приудобиться, обснегиться – здесь ребенок никогда не ошибется. Он уже в два с половиною года великолепно распоряжается всеми префиксами.

Когда Юрику Б. не понравилось, что за ужином его мать посолила яйцо, он закричал:

– Высоли обратно!

А другой мальчишка, долго корпевший над каким-то бумажным изделием, вдруг проговорил, торжествуя:

– Трудился, трудился и вытрудил пароходик!

Таких примеров можно привести очень много:

– Никак не могу распонять, что нарисовано на этой картинке.

– Я помнил, помнил, а потом отпомнил.

– Мама, отпачкай мне руку!

– Заразился, а потом отразился (выздоровел).

– Папа, уже расгащивается! – крикнула отцу пятилетняя дочь, когда гости, пришедшие к матери, стали понемногу расходиться.

Расгащивается! Одним этим смелым, внезапно сотворенным глаголом она обнаружила такое гениальное чутье языка, какому мог бы позавидовать и Гоголь.

Все эти приставки придают русской речи столько богатейших оттенков. Чудесная ее выразительность в значительной мере зависит от них. Прикурить, закурить, выкурить, раскурить, накурить, обкурить, прокурить, перекур – в этом разнообразии приставок таится разнообразие смыслов.

И разве не изумительно, что ребенок уже на третьем году своей жизни вполне овладевает всем этим обширным арсеналом приставок и великолепно угадывает значение каждой из них. Взрослый иностранец, хотя бы он изучал наш язык много лет, никогда не достигнет такой виртуозности в обращении с этими частицами слов, какую проявляет двухлетний ребенок, бессознательно воспринимающий от предков систему их языкового мышления.

Эту виртуозность, как мы только что видели, обнаружила двухлетняя Джаночка, когда она сказала свою бессмертную фразу про куклу:

– Вот притонула, а вот и вытонула!

Ни в чем не сказывается с такой очевидностью лингвистическая чуткость и одаренность ребенка, как именно в том, что он так рано постигает все многообразные функции, выполняемые в родном языке каждой из этих мелких и незаметных частиц.

Ребенок впервые очутился на даче. На соседних дачах и справа и слева лают весь вечер собаки. Он с удивлением спрашивает:

– Что это там за перелай такой?

Этот перелай (по аналогии со словами перекличка, переписка, перебранка, перепляс, перезвон) отлично изобразил то явление, которое подметил ребенок: прерывистость и «обоюдность» собачьего лая.

Чтобы объяснить «перелай» иностранцу, пришлось бы прибегнуть к такой многословной описательной речи: лают две собаки (или больше) с двух противоположных сторон, причем не сразу, а попеременно – едва умолкает одна, тотчас же принимается лаять другая: перелай.

Вот сколько понадобилось бы слов, чтобы выразить то, что ребенок высказал единственным словом с короткой приставкой.

Сравни у Маяковского:

Льзя и Нельзя

Любопытная особенность детских приставок: они никогда не срастаются с корнем. Ребенок отрывает их от корня и легче, и чаще, чем взрослые. Он, например, говорит:

– Я сперва боялся трамвая, а потом вык, вык и привык.

Он не сомневается в том, что если есть «привык», то должно быть и «вык».

То же и с частицами отрицания.

Скажешь, например, малышу: «Ах, какой ты невежа!», а он: «Нет, папочка я вежа, я вежа!» Или: «Ты такой неряха», а он: «Ладно, я буду ряха!»

Бабушка Ани Кокуш сказала ей с горьким упреком:

– Ты недотёпа.

Аня со слезами:

– Нет, дотёпа, дотёпа!

И вот восклицание Мити Толстого перед клеткой зоосада:

– Ай, какие обезьяны уклюжие![14]

У взрослых отрицание не чаще всего пристает к корням.

Я впервые подумал об этом, когда услышал такой разговор малышей:

– Не плачь, он ударил нечаянно.

– Нет, чаянно, чаянно, я знаю, что чаянно!

Есть целая категория слов, не существующих во «взрослом» языке без отрицания. Таково, например, слово ожиданный. Без приросшего к нему отрицания оно в новейшей литературе уже не встречается. Стандартной формой стало: «неожиданный», но в прежнее время мы то и дело читали:

«Ожиданное скоро сбылось…» (Щедрин).

«Вместо ожиданной знакомой равнины…» (Тургенев).

Некрасов в 1870 году ввел это слово в поэму «Дедушка»:

но в первом же издании той книги, где была вторично напечатана эта поэма, счел необходимым изменить всю строку:

Дети не одобрили бы этой поправки. Ибо слово «ожиданный» живо для них и сейчас.

Лет двадцать назад я подслушал такой диалог:

– Отстань, я тебя ненавижу.

– Я тебя тоже не очень навижу.

И то же самое довелось мне услышать недавно:

– Мама, я не могу навидеть пенки.[16]

Словом, дети и знать не желают этого нерасторжимого сращения приставки и корня; и попробуйте скажите трехлетнему Юре, что он говорит нелепости, – он запальчиво ответит: «Нет, лепости!»

Вообще всякое «не» обижает детей:

– Ненаглядная ты моя!

– Нет, наглядная!

Я сказал на Кавказе двухлетнему загорелому малышу:

– Ух, какой ты стал негритенок.

– Нет, я гритенок, гритенок.

Неустанно вникая в структуру всякого сложного слова, дети часто воскрешают в своих речах то далекое прошлое, когда еще не наблюдалось такого сращения служебных частиц и корней. От слова «лепости» так и пахнуло стариной, когда лепым называлось ладное, гармоничное, стройное.

Вспомним: «Не лѣпо ли ны бяшетъ, братие» – в «Слове о полку Игореве», а также: «У людей-то в дому чистота, лепота» – в «Песнях» Некрасова (1866).

Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им «нельзя». Они отвечали: «Нет, льзя». И это льзя напоминало Державина:

Льзя, лепый, вежа, чаянно – эти древние слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей «не», установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина:

– Я пленил Гаврюшку, а он убежал!

Пленил, то есть взял в плен.

Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле («она пленила меня красотой»), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное «плен».

Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры:

– Я тебе приказываю, – значит, я твой приказчик!

В старину приказчиком был действительно тот, кто приказывал, а не тот, кто подчинялся приказам. Ребенок – по аналогии со словами «указчик», «заказчик» – возвратил «приказчику» его утраченную руководящую роль.

Он и она

Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов. Здесь он особенно часто вносит коррективы в нашу речь.

– Что ты ползешь, как черепаха? – говорю я трехлетнему мальчику.

Но он уже в три года постиг, что мужскому роду не пристало иметь женское окончание «а»:

– Я не черепаха, я черепах.

Вера Фонберг пишет мне из Новороссийска о следующем разговоре со своим четырехлетним сыном.

– Мама, баран – он?

– Он.

– Овца – она?

– Она.

– А почему папа – он? Надо бы пап, а не папа.

Другой такой же грамматический протест:

– Мама, у меня на пальце царап!

– Не царап, а царапина.

– Это у Муси если – царапина, а я мальчик! У меня царап!

От четырехлетней Наташи Жуховецкой я слышал:

– Пшеница – мама, а пшено – ее деточка.

О такой же классификации родовых окончаний, произведенной одним дошкольником, мне сообщают из Вологды:

– Синица – тетенька, а дяденька – синиц.

– Женщина – русалка. Мужчина – русал.

Начинают играть:

– Я буду барыня, ты, Таня, слуга, а Вова будет слуг.

Позже, к семилетнему возрасту, дети начинают подмечать с удивлением, что в русской грамматике слова одной и той же категории бывают и мужского, и женского рода:

– Мам! Москва – она, и Пенза – она. Ростов – он, Смоленск – он.

Когда отец Алены Полежаевой укоризненно сказал ей: «Ляля – бяка», она тотчас же от этого женского рода образовала мужской:

– Папа – бяк! Папа – бяк! Папа – бяк!

– Папа, ты мужчин! – говорит Наташа Маловицкая, так как с окончанием а у нее связано представление о женщинах. Это представление в некоторой степени свойственно также взрослым. Недаром в народе говорят: «с мальчишком», «с дедушком».

Трехлетний Вова играет в уголке:

– Бедный ты зайчонок… Тебя пьяниц сбил…

Очевидно, для его языкового сознания только женщина может быть «пьяницей».

«Клевачий петух»

На предыдущих страницах мы говорили главным образом о той любопытной структуре, которую малолетние дети придают глаголам и существительным. Имена прилагательные сравнительно редко встречаются в речи детей. Но даже в том небольшом их числе, которое удалось мне собрать в течение очень долгого времени, тоже явственно выразилось присущее детям чутье языка:

– Червячее яблоко.

– Жмутные туфли.

– Взбеситая лошадь.

– Дочкастая мамаша.

– Зоопарченный сторож.

– Грозительный палец.

– Пугательные сказки.

– Сверкастенький камушек.

– Молоконная кастрюля.

– Какой окошный дом!

– Какой песок песучий!

– Вся кровать у меня крошкинная.

– Что ты мне даешь слепитые конфеты?

– Зубовный врач.

– У нас электричество тухлое.

– Жульничная я, все равно как мальчишка.

– Брызгучая вода.

– Насмарканный платок.

– Лопнутая бутылка.

– Ты, мама, у меня лучшевсехная!

– Это рыбижирная ложка?

– Я не хочу эту сумку: она вся дыркатая.

– Этот дом высокей нашей почты.

– Почему у ящерицы людины пальцы?

– Наше радио очень оручее.

– Уж лучше я непокушанная пойду гулять.

– Исчезлая собака.

– Клевачий петух.

– Раздавитая муха.

– Креслые ноги.

– Махучий хвост.

(Несколько иначе у Чехова: «насекомая коллекция».)

Галочка четырех лет похваляется:

– Говорят: надень чулки – надеваю носки! Говорят: надень носки – надеваю чулки. Я вообще наоборотливая.

Мальчик услышал, как некая купальщица сказала на пляже:

– Я прямо с ума сошла. Купаюсь четвертый раз.

И спросил у матери часа через два:

– Куда она ушла, сумасошлатая?

Четырехлетняя Майя:

– Лес заблудительный, однойнельзяходительный.

Несмотря на всю свою причудливость, каждое из этих прилагательных, изобретенных малым ребенком, вполне соответствует духу русской народной речи, и я не удивился бы, если бы в каком-нибудь из славянских языков оказались такие слова, как «червячее яблоко» или «заблудительный лес».

Скрещивание слов

Из созданных ребенком прилагательных мне особенно пришлось по душе слово «блистенький»:

– Моя чашка такая блистенькая (блестящая и чистенькая сразу).

Блистенький – синтетическое слово. В нем слиты два разных слова, корни которых различны. Таково же услышанное мною недавно: бронемецкая машина.

Замечу кстати, что такое скрещивание двух разных корней наблюдается не только в прилагательных.

– Я поломою (мою полы).

– Где же твоя волосетка? (сетка для волос).

– Я безумительно люблю кисанек! (безумно плюс изумительно).

К этой же категории относится слово переводники – переводные картинки.

Недавно мне сообщили о маленьком Юре, которого взрослые назойливо спрашивали:

– Чей ты сын?

Вначале он всякий раз отвечал:

– Мамин и папин!

Но потом это ему надоело, и он создал более краткую формулу:

– Мапин!

– Смотрю, какая жукашечка ползет! (жук плюс букашечка).

– Давай сделаем из снега кучело! (куча плюс чучело).

Примеряет бескозырку:

– Шапка с морякорем (моряк плюс якорь).

Кира, лет двенадцати, крикнула:

– Мама, дай мне, пожалуйста, луксусу!

Я не понял, чего она хочет.

– Луксус – это лук с уксусом, – пояснила мне Кирина мать. – Кира, когда была маленькая, так быстро произносила «лук с уксусом», что у нее получался «луксус». Слово это осталось в нашей семье навсегда.

Владимир Глоцер в детстве кого-то обозвал подхализой (подхалим плюс подлиза).

Четырехлетняя Маша Пантелеева создала такое же составное словечко: марточка (марка плюс карточка).[17]

Трехлетняя Таня Дубинюк.

– У моего папы тоже такой пиджакет (пиджак плюс жакет).

И вот гибрид паука с тараканом:

– Мама, я боюсь, на полу паукан!

Луксус, мапин, пиджакет, паукан, подхализа, волосетка, безумительно, блистенький – подобные составные слова создаются не только детьми. И. Е. Репин в своей книге «Далекое близкое» выразился, например, о газетных писаках, что они «шавкали из подворотни». Это была обмолвка. На самом деле он хотел написать «тявкали, как шавки», – но слово «шавкали» так выразительно, что отказаться от него было жалко, и я как редактор книги свято сохраняю его в репинском тексте.

Когда два схожих слова вклиниваются одно в другое так, что в результате получается новое, состоящее из двух приблизительно равных частей, это слово называется гибридным. Примером такого гибрида может служить слово драмедия (драма + комедия); слово это придумал один из друзей Чарли Чаплина, стремившийся охарактеризовать те своеобразные киноспектакли, которые созданы гениальным актером.

«Его комедия балансирует на грани трагедии… Для этого подходящее название – драмедия».[18]

Таким же гибридом является другое английское слово смог, сложенное из двух слов: смок – дым и фог – туман.

«Смог, – говорит Сергей Образцов, – непроницаемый, рыжий, отравленный углеродом холодный пар»[19]

Слово это возникло давно: оно встречается в английской газете «Daily News» уже в 1905 году. Знаменитый английский писатель Льюис Кэрролл, автор «Алисы в Стране Чудес», очень любил сочинять такие составные слова и называл их «слова-чемоданы».[20]

По своей структуре эти «взрослые» слова-чемоданы – драмедия, смог и шавкали – ничем не отличаются от детских волосеток, пауканов и луксусов.

Типичные «ошибки» детей

Среди детских местоимений особенным своеобразием отличаются притяжательные:

– Это чьиная мама? Ихинная?

– Это ктойтина шляпа?

– Это ктошина девочка?

– Тетя Нина, а Волга кавонина?

Слово «чья» приходит сравнительно поздно.

Местоимения указательные нередко чудятся детям даже там, где их нет. Я, например, в раннем детстве был уверен, что этажерка – два слова: эта жерка. И говорил: «на этой жерке», «под этой жеркой» и проч. Теперь я убедился, что такую же ошибку совершают очень многие дети, чуть услышат слово «этажерка».

Писатель Юрий Олеша сообщил мне, что пятилетний Игорь Россинский наряду с «этой жеркой» ввел форму «та жерка». А другой пятилетний говорил: «та буретка» и «эта буретка».

Труднее всего малым детям даются капризные формы разноспрягаемых глаголов:

– Мой папа воевает.

– Не воевает – войнует.

Или:

– Лампа уже зажгита.

– Зачем ты говоришь «зажгита»? Надо говорить: «зажгина»!

– Ну вот, «зажгина»! Зажгёна!

Иногда этот лингвистический спор принимает форму монолога. Мальчик, спавший в одной комнате со мною, тихо говорил сам себе, уверенный, что я его не слышу:

– Мы сплям?

– Не…

– Мы сплим?

– Не…

– Мы сплюм?

– Не…

Так и не дошел до формы спим.

Вообще «неправильными» глаголами дети распоряжаются так, словно это глаголы правильные, и с математической точностью от одной формы производят по аналогии все прочие:

– Рыбка оживела.

– Бабушка меня скипидаром потрила.

– Ты не дадошь, а я взяму.

– Я вам зададу, подождите.

– Нарисовай мне барбоса.

– Спей мне песню о глупом мышонке.

– Котя Ляльку колотил, Ляля громко визгала.

– Когда дети входят в комнату, их наслаждают конфетами.

– Ты чувствуешь, как теплый глаз к твоему уху прижмался?

– Верка плювается.

– Укладила куклу спать.

– Я как только лягну, так и вижу сон.

Любопытно, что большинство изъявительных форм произведено здесь механически от повелительных: лягну от ляг, зажмила от зажми, потрила от потри, принесила от принеси.

– Юрик меня поцелул.

А повелительные столь же прямолинейно производятся от неопределенного: спей, нарисовай, причесай.

– Я искаю револьвер. Она драется.

Впрочем, дети по инерции могут создать из любой глагольной формы любую глагольную форму.

– Наташа, идем в столовую.

– Не хочу идёмить в столовую.

И вот еще более яркий пример: повелительное наклонение глагола, произведенное от восклицания, не имеющего к глаголам никакого касательства.

– Боже мой! Боже мой! – ужасается бабушка, увидев, как измазался в глине ее четырехлетний Володя. Володе не нравятся ее причитания.

– Пожалуйста, не божемойкай! – говорит он сердито.

С. Изумрудова сообщила мне такой замечательный разговор двух четырехлетних девиц:

– А я твоего петушка спря-та-ю (очень протяжно).

– А я отыскаю.

– А ты не отыскаешь.

– Ну, тогда я сядаю и заплакаю.

– Ты же пил чай.

– Да не пил я. Я только пивнул капельку.

– Стрелка на часах ходнула разок.

– Ой, как больнуло живот!

– Я только немножко откуснул от пирожка.[21]

– Пойдем в этот лес заблуждаться… Да что ты от меня все ухаживаешь?

Деревенской девочке сказали, что мы собираемся в лес, она спросила:

– Всколькером?

Это слово так очаровало меня, что, признаться, в первую минуту я даже подумал: ввести бы его в нашу «взрослую» речь. Нам его давно не хватает. Изволь говорить: «В каком числе человек вы собираетесь в лес?», когда можно коротко и прямо сказать: «Всколькером?»

Здесь ребенок (тоже вполне самостоятельно) подошел к самым истокам народной речи, ибо в народе на Севере бытует форма «сколькеро», которая по аналогии с «пятеро», «шестеро» относится исключительно к одушевленным предметам.[22]

Вообще для ребенка пластичны даже такие слова, форма которых, по убеждению взрослых, не подлежит изменениям. Интересны формы сравнительной степени, образованные от таких слов, как едва, нельзя, звезда, утро, никогда не знавших этой формы.

Воспитательница детского сада сказала, например, об одном из питомцев:

– Бедный мальчик, он едва идет!

– Подумаешь! – ревниво отозвался другой. – Я, может быть, иду еще едвее.

Девочкам дали по белой кувшинке:

– Смотри, у меня как звездочка!

– А у меня еще звездее!

– Вставай, уже утро!

– Я буду ждать, когда станет утрее.

– За это нельзя браться, а за то еще нельзей, да?

Благодаря многократным и единообразным воздействиям речи, которую ребенок с утра до вечера слышит от всех окружающих, в уме у него создаются соответствующие грамматические обобщения; сам того не замечая, он умело и тонко применяет их к каждому данному случаю.

Возьмем хотя бы только что приведенное слово «пивнул». Конечно, суффикс «ну», означающий мгновенность, однократность, законченность действия, подсказан ребенку взрослыми, от которых он, несомненно, слыхал «чихнул», «хлебнул», «глотнул», «повернул», «заглянул» и т. д. Да и самое слово «пивнул» существует в наших диалектах. Но ребенок его никогда не слыхал, и то обстоятельство, что он в совершенстве постиг сложную экспрессию суффикса «ну» и так удачно применил свое обобщение к одному из тех слов, которым в обычной «взрослой» речи этот суффикс не свойствен, говорит о самостоятельной конструктивной работе ребенка.

– У меня развязнулся шнурок.

– У мамы коса расплетнулась!

Особенно выразительно звучит у детей суффикс «ну» в тех глаголах, в которые он не допускается взрослыми. Это видно из такого, например, диалога:

Кира. Мама, Лена кривляется!