От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла

Глава девятая На руинах Коринфа

Следуя маршруту святого Павла, я отправляюсь из Афин в Коринф и там — благодаря раскопкам американских археологов — вижу город, в котором проповедовал апостол. Я взбираюсь на вершину Акрокоринфа и встречаю грека, который поведал мне кое-что интересное о местных суевериях. Придя в Кенхреи, я с грустью вижу, что некогда оживленный порт превратился в заброшенную гавань.

Еще не было и шести утра, когда я выехал в Коринф. Это была вынужденная мера, ибо позже жаркое солнце сделало бы поездку невыносимой. Менее чем через час мы добрались до залива, своей невозмутимой гладью напоминавшего какое-нибудь внутреннее озеро. Остров Саламин — голубой в этот утренний час, как выращенный в оранжерее виноград — похоже, непонятным образом приблизился к морю. Вдалеке, на самой границе с морем, стоял сияющий в утренних лучах маленький городок Элевсин. От Афин до Элевсина протянулась дорога, которой в древности шли желающие принять участие в мистериях. Толпы людей двигались ночью, освещая путь факелами. Руины древнего города занимают огромную площадь у подножия холма, но еще пятьдесят лет назад они скрывались под землей. Сейчас, однако, их раскопали и повсюду в огромном количестве разбросаны обломки мраморных колонн и плиты дорожного покрытия.

Павел находился в Афинах летом или осенью, то есть как раз во время проведения Великих мистерий. Весь город был полон людей, желавших принять участие в этом священном празднестве. Малые мистерии (которые праздновались в Агре) являлись подготовкой к полной инициации, обычно проводились в весеннее время в храмах, посвященных Деметре и Коре. В связи с проведением мистерий во всей Греции объявлялось перемирие сроком на два месяца.

С трудом верится, что Павел, находясь летом в Афинах, мог проигнорировать такое событие, как мистерии — самое значительное религиозное празднество. Он наверняка наблюдал, как в полнолуние на четырнадцатый день месяца боэдромиона многочисленная процессия направлялась из Элевсина в Афины. Элевсинские жрецы в сопровождении почетного эскорта доставляли священные реликвии в Элевсинион — храм у подножия Акрополя. На следующий день иерофанты объявляли начало мистерий. Обязательным условием допуска к инициации являлись непричастность к убийствам и владение греческим языком (варвары не допускались на празднество). Вслед за этим следовал обряд очищения через омовение в Фалероне и принесение в жертву свиньи. После чего, дождавшись ночи, священная процессия двигалась в Элевсин.

Я посетил развалины, умудрившись сначала в них заблудиться. Большой зал, конечно же, я нашел безошибочно. Ведь это одни из самых знаменитых руин Греции. Это, кстати, единственный греческий храм, предназначенный для собраний, ибо главные церемонии Элевсинских мистерий — в отличие от прочих религиозных празднеств — проводились за закрытыми дверьми.

Главный зал представлял собой крытый театр, способный вместить около трех тысяч человек. Испытания, через которые проходили соискатели посвящения, должны были проходить на глазах у всех, кто посетил мистерии. Что же собой представляли эти мистерии? Ранее считалось, что жрецы вели кандидатов по подземным переходам, где происходили пугающие встречи с духами, и наконец выводили инициируемого на свет дня. Однако раскопки, проведенные в районе Элевсина, не обнаружили ни подземных ходов, ни каких-то механических приспособлений, которые могли бы имитировать появление духов. Элевсин и поныне, по истечении многих столетий, строго хранит свои тайны — столь же надежно, как это делали сами участники инициаций.

В классические времена Элевсинские мистерии не раз подвергались язвительной критике, например со стороны Лукиана. Хватало насмешников и скептиков, но тем не менее никто не выдал тайну обрядов. И до сих пор мы можем лишь догадываться, что же творилось за закрытыми дверями в Главном зале храма Деметры, Телестериона.

Многие греческие философы, включая Платона, с большим уважением относились к церемониям мистерий. По словам Цицерона, он учили людей «не только жить счастливо, но и обрести надежду в смерти».

Дорога, ведущая из Элевсина в Коринф, сначала тянется по холмам, где редкие оливы отбрасывают спасительную тень на раскаленные камни. Затем спускается к заливу, где застыли фигурки рыболовов со своими острогами — подобно тем, что изображены на аттических киликсах. Единственный город, который встречается по пути, — древняя Мегара, чьи жители гордятся чистотой своего происхождения.

За Мегарой дорога вновь углубляется в холмы. Она совершает головокружительные подъемы и спуски, проходя по самому краю Скиронских скал, отвесно обрывающихся в море.

Этот участок пути способен серьезно потрепать нервы неопытным водителям. Поэтому все, как правило, испускают вздох облегчения, когда дорога наконец-то спускается в прибрежную долину и бежит вдоль Эгинского залива, чьи голубые воды просматриваются сквозь строй карликовых сосен, выстроившихся вдоль дороги.

Возле Коринфского канала я вышел из машины и пошел пешком через хрупкий на вид чугунный мост. Этот канал протяженностью четыре мили, словно ножом, разрезает глинистый перешеек, который некогда соединял Пелопоннес и Аттику. До того как канал был построен, корабли вынуждены были плыть в обход Мореи с ее зловещим мысом Малея — или мысом Доброй Надежды, как он назывался в античные времена.

Мост высотой в сто семьдесят футов построен как раз посередине канала. Стоя на нем, я обратил взгляд на запад — туда, где на расстоянии двух миль плескались волны Коринфского залива. Примерно такое же расстояние на восток отделяло меня от Эгинского залива.

Хотя целесообразность строительства подобного канала осознавали уже в глубокой древности, проект удалось осуществить лишь в 1893 году. Для нас, современных людей, причины задержки выглядят смехотворными. Всякий раз, как делалась попытка прорыть канал, возникали препятствия, связанные с местными суевериями. Говорили, что стоило вонзить лопату или кирку в землю перешейка, как земля начинала фонтанировать кровью. Многие великие люди того времени — среди них Александр Македонский и Юлий Цезарь — планировали прорыть канал, но каждый раз были вынуждены отказаться от своих проектов.

Одну из попыток сделал император Нерон. Произошло это в 66 году, всего за два года до его самоубийства. В назначенный день Нерон во главе блестящей кавалькады выехал из Коринфа и добрался до того места, где предполагалось рыть канал. Здесь он остановился, достал золотую лиру и исполнил торжественную оду в честь бога Нептуна и его жены Амфитриты. После этого императору передали золотую лопату, он снял пару пластов дерна и забросил их в корзину, которую перенес на собственной спине. Затем обратился с прочувствованной речью к толпе рабочих, среди них находились и шесть тысяч молодых иудеев, которых захватил в плен Веспасиан. Все они были выходцами из мятежной Галилеи — той глухой провинции, где недавно началась Иудейская война. Странно осознавать, что строительство Коринфского канала начинали те евреи, чьи отцы и деды слушали проповеди Иисуса на берегу Галилейского моря.

Увы, предприятие Нерона постигла та же неудача, что и прежние проекты. В оправдание выдвигалась довольно спорная теория, согласно которой уровень воды в Коринфском заливе превышал таковой в заливе Эгинском. Если прорыть канал, через него хлынут воды Коринфского залива и затопят остров Эгина. Таким образом, идее Коринфского канала не суждено было реализоваться в римские времена. Вместо него соорудили диолк — волок, сухопутную мощеную дорогу, по которой корабли перекатывали на специальных бревнах. В 1881 году за дело взялась французская компания: она продолжила строительство, начатое Нероном.

Пока я стоял на мосту, по каналу медленно прошло тяжело груженное судно. Условия судоходства здесь действительно сложные. Поскольку глубина канала составляет всего двадцать шесть футов, даже маленькие лодочки должны соблюдать крайнюю осторожность. Встречные приливы с обеих сторон, ветры и капризные течения — все это создает проблемы шкиперам, которые не смеют покинуть мостик, пока не минуют коварный канал. Что касается крупных кораблей, то они и вовсе с трудом протискиваются через узкое пространство. Мне говорили, что команды вынуждены обвешивать борта специальными деревянными щитами — чтобы не повредить окраску и не разрушить стены канала.

Современный Коринф — небольшой городок на берегу Коринфского залива. Данная местность считается категорически неблагополучной в сейсмическом отношении. Создается впечатление, будто все девять тысяч коринфян живут в постоянном ожидании очередного землетрясения. Они отдают себе отчет, насколько это рискованно, но тем не менее не находят в себе сил покинуть райский уголок. Коринфяне привыкли к этому бирюзовому морю и чудесным голубоватым холмам и не видят причины менять свои привычки. Мне, чуждому здравомыслящему человеку, трудно понять тот непрошибаемый фатализм, который заставляет людей жить на склонах вулкана, да еще в сейсмоопасной зоне. Я отдаю себе отчет, насколько это опасно. Однако, как ни странно, коринфяне не выглядят ни напуганными, ни подавленными. Напротив, они производят впечатление веселого и жизнерадостного народа, испытывающего своеобразную гордость за свой город, который в любую минуту может погибнуть.

Коринф напоминает мне провинциальный американский городок Среднего Запада — один из тех, что любили показывать в эпоху немого кинематографа. Вернее, даже не сам городок, а недостроенные декорации. В нем имеются широкие, поражающие размахом улицы, но… беда в том, что они никуда не ведут. Более того, в этих улицах обнаруживаются зловещие разрывы — словно бы пара-тройка домов стала жертвой микро-землетрясения: вдруг, за единую ночь, эти дома исчезли с карты города. Дома в Коринфе строят из особого мягкого кирпича бурого цвета. Они хорошо поглощают ударную волну и в случае обрушения влекут за собой куда меньше человеческих жертв, чем полновесные каменные кубики.

В качестве награды за свою безрассудную смелость жители Коринфа имеют возможность ежедневно любоваться потрясающим пейзажем — зеленая поверхность залива в окружении могучих голубых гор.

Окрестности Коринфа — во всяком случае, все более или менее плоские участки почвы — заняты виноградниками и зарослями коринки. В процессе созревания они демонстрируют богатую цветовую гамму — от обожженного солнцем коричневого до темно-лилового оттенка достигшего зрелости винограда.

Я с детства любил набрать полную пригоршню ягод, и мои соседи — добрые великодушные люди, которые на все лето переселялись жить поближе к своим виноградникам, — щедро делились со мной урожаем. Я обнаружил, что нет ничего на свете вкуснее, чем коринфский виноград, когда он прожарится пару деньков на солнце. Двух дней вполне достаточно для того, чтобы ягоды успели прогреться и налиться соком, но летний зной не успевает превратить их в сморщенные пустые оболочки. Между прочим, слово «currunt» (виноград-коринка) является искаженным названием города «Коринф», в древнем произношении «Кораунц».

До 1858 года новый город строился на месте римского Коринфа (с учетом подземного залегания можно сказать, что прямо на плечах старого города). Так продолжалось до печально знаменитого землетрясения 1858 года, которое почти полностью разрушило новые постройки. Оставшиеся в живых коринфяне приступили к восстановлению города, переместив его ближе к заливу. Однако в 1928 году случилось новое землетрясение, которое практически сравняло город с землей. Но коринфяне упрямы, и сейчас город почти полностью восстановлен. Чтобы осмотреть древний Коринф, мне пришлось проделать путь в три с половиной мили, и могу засвидетельствовать, что дорога, которой я передвигался, — самая пыльная во всей Греции. Глинистая почва Коринфа производит мельчайшую, похожую на пудру пыль, которая уже через десять минут пути плотным слоем покрывала мой автомобиль. В античную эпоху коринфские гончары изготавливали из этой глины оригинальную керамику — кувшины, в которых хранились оливковое масло и благовония. Осколки этой керамики находят не только на островах Эгейского моря, но и в Малой Азии, Италии и на Сицилии.

Я решил прогуляться к морю, чтобы проверить, осталось ли что-либо от знаменитого восточного порта Коринфа, носившего имя Лехеон. В ту эпоху Лехеон соединялся с Коринфом двойной стеной протяженностью в две мили. Увы, волны Ионического моря потрудились на совесть: они вынесли на берег такое количество песка, что образовали высокие дюны, бугры и возвышенности, которые вполне могут скрывать былые постройки. Великий порт Лехеон, где швартовались корабли из Италии и Испании — так плотно, что неба не было видно из-за леса мачт, — ныне превратился в пустынный берег, где ни единый парус не оживляет унылый пейзаж.

Продолжая поиски античного Коринфа, я обратил внимание, что, по мере удаления от побережья, почва постепенно повышается, образуя как бы две широкие террасы. Верхняя терраса, где, собственно, и стоял древний город, сейчас представляет собой длинное холмистое плато, над которым доминировала огромная гора под названием Акрокоринф. Если бы мне понадобилось сравнить с чем-то эту махину цвета львиной шкуры, то я сравнил бы ее с Гибралтаром. Так же неожиданно и круто она взмывает в небо, хотя ростом Акрокоринф затмевает своего собрата — его высота составляет почти две тысячи футов. Массивные склоны горы испещрены множеством лощин и оврагов, а крутые пики ловят солнечные лучи, на протяжении суток меняя цвет — от бледно-розового на рассвете до глубокого сине-фиолетового в часы заката. В тени этого могущественного стража и раскинулся древний Коринф — античный город, развалины которого рассеяны на территории в шесть миль. Мы знаем, что город был обнесен сплошной крепостной стеной, а двухмильная стена соединяла его с портовыми сооружениями Лехеона.

Вначале мне удалось обнаружить лишь семь дорических колонн — то, что осталось от перистиля храма. Они одиноко стояли на плато, и я подумал: какая горькая ирония — когда любой современный город может похвастать набором из великолепных коринфских колонн, сам античный Коринф не сохранил ни одной! Прохаживаясь по неровной, перерытой земле, я наткнулся на раскопки, которые Американская школа классических исследований ведет с 1896 года. Неожиданно в поле моего зрения появился маленький симпатичный человечек, который хорошо поставленным профессиональным голосом начал излагать историю археологических исследований Коринфа.

Как выяснилось, раскопать удалось лишь часть древнего города, зато самую важную. В результате кропотливых многолетних трудов американцев подземный город начал обретать очертания. Посетив район раскопок, можно увидеть улицы, храмы, бани, фонтаны, публичные площади, несколько портиков, фундаменты древних лавок, одеон и амфитеатр. Прослеживается и линия крепостных стен.

Раскопана почти вся дорога, ведущая в Лехеон: она имеет сорок футов в ширину и вымощена брусчаткой — по восемь камней в ряд. Для отвода дождевой влаги с крыши колоннады (ныне уже исчезнувшей) служили водостоки, которые сохранились в идеальном состоянии. Дорожное покрытие Лехеонской дороги тоже радует: никаких следов колесного транспорта. Объясняется это тем, что дорога спускалась широкими ступенями, то есть не была предназначена для подвод и экипажей. Я смотрел на эти древние камни и думал, что наверняка по ним ступала нога святого Павла.

Еще одно любопытное открытие представляет фонтан Пирены. В античные времена это была одна из самых знаменитых достопримечательностей Коринфа. Усилиями древних поэтов и благодаря туманным высказываниям Дельфийского оракула Коринф стали именовать «городом Пирены». Рассказывая об этом, мой гид взобрался на полуразрушенную стену и углубился в цепочку каменных пещер. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Он сообщил, что во времена святого Павла фонтан представлял собой наполненный водой мраморный резервуар размерами примерно двадцать футов на тридцать и стоял под открытым небом. Вокруг этой чаши была проложена мраморная дорожка, чтобы посетители имели возможность свободно подойти и зачерпнуть воду кувшином. Источником воды был ключ, который бил из скалы, окаймлявшей мраморную чашу. Попасть к источнику можно было через шесть арок, некогда покрытых мрамором. За ними тянулись четыре туннеля, скорее резервуары, примыкавшие к скале. По словам гида, водоснабжение этих резервуаров составляло сто тысяч галлонов — цифра, поразившая мое воображение.

Затем неугомонный экскурсовод повел меня в сырую подземную камеру. Прежде чем спуститься, он замешкался и тихим голосом предупредил:

— Сейчас мы с вами увидим фонтан — это очень древнее сооружение. Греки скрыли его в этих скалах за много веков до того, как римляне построили Коринф. А спрятали потому, что фонтан грозил иссякнуть. Не забывайте: это священный фонтан. Его охраняли так тщательно, что римляне ходили по поверхности, проложили свои улицы и не знали о чуде, спрятанном под землей. Вы только подумайте! — Он назидательно поднял палец. — Вам предстоит увидеть нечто такое, о чем римляне не догадывались… Даже святой Павел, посетивший Коринф, не знал о фонтане…

Он зажигал одну спичку за другой — так, чтобы я мог рассмотреть фонтан, который на пять столетий старше Иисуса Христа. Моему взору предстали две львиные морды, выступавшие из скалы: некогда из них сочилась вода, которая и питала фонтан.

Это место таило в себе глубочайшую тайну. Возможно, вода и считалась святой, но сам факт ее излияния был более или менее случайным. Львиные пасти вырезали специально, чтобы можно было подносить кувшины и собирать воду. Случись механизму износиться и перестать исполнять свою функцию, жрецы запечатали бы источник и устроили новый. Как странно сейчас, в двадцатом веке, стоять здесь и рассматривать фонтан, о котором коринфяне в эпоху святого Павла уже не имели понятия!

С этим местом связана еще одна тайна. Неподалеку имелся потайной ход, который — как и канал со святой водой — вел к развалинам маленькой гробницы. Полагаю, с помощью этого хода жрецы Диониса демонстрировали свое «фирменное» чудо — превращение воды в вино.

Я намеревался попасть на вершину Акрокоринфа в компании крестьян на мулах. Поскольку в Греции отсутствуют твердые цены — исключение составляют лишь сигареты, железнодорожные билеты и патентованные лекарства, — то я принялся яростно торговаться с владельцем свободного мула. Под конец наши переговоры больше смахивали на безобразную ссору, но, так или иначе, мне удалось отвоевать вожделенное средство передвижения. Я с гордым видом взгромоздился в седло и последовал за своими попутчиками.

Стоило нам ступить на горную тропу, как летний зной обрушился на нас во всей своей ярости. Впечатление было такое, будто мы въезжаем в жерло раскаленной печи. Слава богу, дорога оказалась недолгой: примерно через час мы достигли обширных развалин крепости, которой последовательно владели византийцы, венецианцы и турки. Руины располагались на вершине горы, которая господствовала над южной Грецией.

Здесь я распрощался с попутчиками и направился к одной из будок привратника, через которую можно было попасть на территорию ныне разрушенной крепости. Укрепленные стены по-прежнему карабкались по склону крутого утеса, огораживая площадь примерно в полторы квадратные мили. Раньше, до турецкого завоевания, здесь стоял средневековый город. Теперь тут нет ни единой живой души.

В свое время это была одна из самых сильных и неуязвимых крепостей Средиземноморья. Пробраться в нее можно было только с запада, со всех стальных сторон крепость окружали отвесные стены, обрывавшиеся в пропасть глубиной две тысячи футов. По словам Плутарха, крепость считалась настолько неприступной, что для ее защиты держали всего четыреста человек и пятьдесят псов. О ее стратегическом значении свидетельствует следующий исторический факт. Советники Филиппа Македонского уверяли царя: чтобы овладеть «Морейской коровой», необходимо ухватить и крепко держать один рог — гору Акрокоринф.

Мне понадобилось около получаса, чтобы добраться от сторожевой башни до вершины горы, зато я был вознагражден в полной мере. Отсюда открывался один из прекраснейших видов в мире. Перешеек, покрытый виноградниками, напоминал миниатюрную географическую карту, к югу от него лежал Эгинский залив (или Сароникос), из которого поднимались Кикладские острова, а на северо-востоке голубели воды Коринфского залива. Вдалеке вставали горы Беотии: хребты наползали друг на друга, являя взору все оттенки серого и голубого. За Дельфийской долиной высился могучий пик Парнаса. На юго-востоке голубые горы Пелопоннеса постепенно понижались, переходя в далекие холмы Аркадии. Знойное марево стояло над Аттикой, но мне рассказывали, что в ясный день с вершины можно разглядеть афинский Акрополь, расположенный в сорока милях за горами Саламина.

Эти полчаса на вершине Акрокоринфа подарили мне больше географических знаний, чем месяцы, проведенные за книгами и атласами. Здесь я понял, каким образом Коринф приобрел репутацию важнейшего делового центра античного мира. Все дело в его исключительно благоприятном географическом местоположении. Город располагался как раз посередине между Италией и Востоком, на полпути между Египтом, Малой Азией и Западом. Должно быть, Коринф представлял роскошное зрелище в эпоху святого Павла: город, построенный на узкой полоске земли, соединяющей Пелопоннес с остальной Грецией. В его восточном порту собирались египетские, азиатские и финикийские галеры, в то время как грузовые суда из Италии, Испании и Адриатики приходили в западный порт. Огромные фургоны с товарами из Египта, Малой Азии и Сирии постоянно пересекали те несколько миль, которые отделяли Кенхреи от Лехеона: там товары перегружали на корабли, отправлявшиеся на запад. Соответственно, западные товары двигались во встречном направлении — в Кенхреи, чтобы отправиться к покупателям на востоке. Неудивительно, что Коринф, стиснутый между двумя морскими портами, превратился в город-космополит, впитавший все пороки иностранных гостей.

Попав из Афин в Коринф, Павел был поражен резким контрастом между старой интеллектуальной столицей Греции и бурно растущим, ориентированным на материальные ценности насквозь римским городом. Улицы Коринфа заполняли торговцы и дельцы всего мира. Греки, римляне, евреи, сирийцы — всех сюда влекла жажда наживы.

Коринф был еще достаточно молодым городом, когда его посетил святой Павел. Несмотря на это, размерами он мог сравниться с Афинами. А концентрация торговли на Коринфском перешейке способствовала росту города. Практичные греки, сирийцы и евреи быстро осознали все выгоды посредничества между Востоком и Западом. Потомки старых торговых фамилий Коринфа, вынужденных бежать на остров Делос во время катастрофы 146 года до н. э., когда Муммий разрушил город, вернулись на родину с новыми деньгами и новыми проектами развития.

Собственно, деньги — вот та основа, на которой строился Коринф. Здесь не было иной аристократии, кроме денежной. И единственная традиция, которая доминировала в Коринфе, — традиция делания денег. За короткое время Коринф стал символом всех пороков античного мира. Слава Коринфа как самого роскошного и дорогого города гремела по свету, и действительно, стоимость жизни в этом городе превышала все мыслимые границы. Город прославился храмом проституток, посвященном богине любви Афродите. Одной из таких «жриц любви» была скандально знаменитая Лаиса. Побывавший на ее могиле Павсаний отмечал уместность надгробного памятника: на нем изображалась львица, сжимавшая в когтях жертву. Сам храм Афродиты располагался на вершине горы, в его стенах жила тысяча жриц. И все это — показную роскошь Коринфа и его аморальность — следует принимать во внимание, когда мы перечитываем послание святого Павла к коринфянам.

Стоя на вершине горы, я рисовал в воображении красоту и кипучую деятельность города, в котором апостол провел полтора года жизни. На улицах Коринфа стояло множество статуй — некоторые позолоченные, другие с красными лицами. Попадались прекрасные беломраморные статуи, у некоторых руки и лица были вырезаны из дерева или камня. Поперек дороги на Лехеон стояла Триумфальная арка, поверх которой была водружена колесница из позолоченной бронзы. В ней восседал Гелиос, бог Солнца, со своим сыном Фаэтоном. В Коринфе было множество мощенных мрамором площадей, фонтанов, храмов, портиков с мраморными колоннами, общественных терм и два великолепных театра, устроенных таким образом, что публика имела возможность созерцать поверх вод залива далекий Парнас, на котором даже в июне не таяла снежная шапка.

На вершине Акрокоринфа я провел почти четыре часа. К концу этого срока я с удивлением обнаружил, что человек, одолживший мне своего мула, все еще дожидается меня, хотя я и предупредил, что обратный путь намереваюсь проделать пешком. Его товарищи давно спустились в долину, этот же улегся в тени стены и преспокойно заснул. Я был тронут его добротой и вежливостью по отношению к незнакомому иностранцу — вкупе с полным пренебрежением к потраченному времени. Чтобы хоть как-то отблагодарить великодушного грека, я подарил ему новенькую пачку английских сигарет, чем вызвал неумеренный восторг. Надо сказать, греки безумно любят виргинский табак, но — из-за неумеренных таможенных пошлин — редко могут себе позволить такую роскошь.

Мой проводник был настолько счастлив, что на протяжении обратного пути распевал трогательные малопонятные песни.

В моем отеле появился новый постоялец — маленький пухлый грек, смахивающий на раскормленного гнома. Этот забавный человечек демонстрировал изысканные манеры за столом. Царившая жара действовала на него весьма странным образом. Он, похоже, таял, но при этом не становился тоньше. Поскольку мы были единственными жильцами гостиницы, наше сближение казалось неминуемым. Дело кончилось тем, что однажды мы оказались за одним столом. Он был подчеркнуто вежлив: никогда не садился раньше меня, любое простое действие — будь то передача соли или перца — обставлял с торжественностью ритуала. По сути, он обращался со мной, как в мелодрамах старый порочный маркиз с молоденькой прелестной инженю. Пытаясь отгадать профессию своего нового знакомца, я отнес его к классу торговцев коринкой. Но, как выяснилось, ошибся. Он зарабатывал на жизнь, устраивая для иностранцев ознакомительные путешествия по Греции. Слово «гид» ему почему-то не нравилось, он предпочитал называться агентом. Он только что вернулся из поездки в Дельфы, куда возил одно баснословно богатое американское семейство. Всякий раз, как вспоминал своих клиентов, он важно надувал щеки и делал неопределенное движение рукой в воздухе — очевидно, загребал невидимое золото. Он бегло говорил по-английски, но с таким чудовищным акцентом, что я не всегда его понимал.

Когда мы познакомились поближе, бахвальства у него поубавилось, и это сильно упростило наши отношения. Мой новый приятель, как и большинство его соотечественников, был достаточно умен и сообразителен. Будучи выходцем из деревни, он оказался подлинным кладезем сельских историй и обычаев. Он почему-то вбил себе в голову, что я пишу книгу по греческому фольклору, и потому старательно снабжал меня информацией из этой области. Каждую свою историю он начинал словами: «Это вам надо обязательно записать». После чего старательно заглядывал мне через плечо, чтобы убедиться, что я пишу все верно.

В частности, он рассказал мне, что в некоторых областях Греции пастухи трижды в год выбрасывают толику зерна — чтобы умилостивить некое «чудовище», которое способно навести порчу на овец.

— И что это за чудовище? — поинтересовался я.

— Это Пан, — отвечал мой собеседник. — Тот самый, козлоногий.

Кроме того, он сообщил, что современные крестьяне до сих пор верят в наяд и дриад из классических легенд. Говорят, по всей стране сохранились пещеры и деревья, где обитают эти мифические девы. Наяды предстают в виде прекрасных белокожих женщин, ростом выше среднего. Их часто можно видеть вечерами где-нибудь на опушке оливковой рощи. Если увидишь такую красотку, нужно трижды перекреститься и поскорее бежать. Особенно много наяд водится в Спарте. Кроме того, была замечена целая компания весельчаков, которые любят ночами плясать на вершине горы Тайгет, а вместо ног у этих существ — ослиные копыта.

Греки любят рассказывать истории о наядах, которые вышли замуж за обычных мужчин. Почти в любой деревне найдется человек, у которого прабабушка — наяда. Подобно девам-тюленям из фольклора Гебридских островов, нереиды тоже неизбежно покидают своих мужей и лишь изредка возвращаются повидаться с детьми. Наяды всегда обретаются возле воды, поэтому в некоторых областях Греции их называют «томимыми жаждой». Считается, что наяды могут похищать людей, и крестьянские матери опасаются в сумерки отпускать своих детей к источнику.

Выслушивая эти фантастические истории, я подозревал, что мой приятель слишком умен и образован, чтобы в них верить. Тем не менее я со всей серьезностью заявил, что в такой древней стране, как Греция, вполне допустимо появление различных магических существ. После чего спросил, а доводилось ли ему самому сталкиваться с наядами?

Он замешкался. Я видел, как в его душе современный образованный человек борется с простым греческим крестьянином. Наконец, с заметным усилием, он произнес:

— Однажды вечером в Спарте я видел какое-то странное создание. Дело происходило в оливковой роще… Да, думаю, это была наяда.

Это признание как-то сблизило нас. Слушая его истории, я внезапно подумал: а ведь в основе всех греческих суеверий лежит не что иное, как классическая литература. Боги, нимфы, сатиры — все мифические персонажи — превратились в современных великанов-людоедов и привидения. Сотни сугубо греческих святых — чьи гробницы разбросаны по склонам диких гор или же стоят возле одиноких источников — либо новообращенные духи, либо некие христианские персонажи, помещенные туда для противодействия языческому влиянию.

Как-то за вечерней беседой мой приятель поведал мне, что исцелился от неведомой болезни, посетив чудотворную гробницу на острове Тинос.

— Посмотрите на меня сейчас! — воскликнул он, ударяя себя в грудь. — Разве я не здоровяк? Ни за что не скажете, что в свое время я был похож на бледную тень! А ведь так и было. Я умирал. А затем съездил на Тинос и вернул себе здоровье.

Эта история меня заинтриговала, потому что я уже неоднократно слышал о чудотворной иконе с острова Тинос. Известно, что в процессе христианизации Греции многие языческие обряды выжили: они были поглощены новой религией и благодаря этому соблюдаются по сей день. Возможно, самым ярким примером тому служат ежегодные паломничества на остров Тинос, которые происходят в марте. Тысячи бедняг — хромых, кривых, парализованных — отправляются на остров и проводят ночь в крипте местной церкви. Таким образом сохраняется известный с античных времен обычай спать в храме. Подобная форма врачевания была распространена по всей Древней Греции, особенно в Эпидавре. Я попросил своего собеседника рассказать подробнее, как проходит лечение на острове.

— Я был настолько болен, — начал он свой рассказ, — что едва мог передвигаться самостоятельно. Но там все были больные. Тысячи людей поднимались ползком на холм, где стояла церковь, — кто на коленях, кто на руках. Некоторых катили родственники на колясках. Среди них были слепые или те, кто потерял руку или ногу. Несчастные со всей Греции приехали на Тинос. Ночь перед торжественной службой я провел в пещере под церковью — той самой, где когда-то нашли икону. Туда набилась целая толпа. Все прибыли со своими постельными принадлежностями. Перед сном мы выпили святой воды из источника, а потом постарались заснуть. Утром мы отправились на службу и приложились к чудотворной иконе. Она совсем маленькая и вся покрыта серебром. После этого я почувствовал, что здоровье понемногу возвращается ко мне. Не могу передать, какое счастье я испытал! Все это случилось много лет назад, и с тех пор я в полном порядке…

Через несколько дней мой агент покинул Коринф, ему предстояло везти группу туристов в Афины. Мне довелось еще раз с ним встретиться. Я увидел его стоящим на руинах Коринфа: хорошо поставленным, профессиональным голосом он что-то рассказывал компании англичан. Я помахал ему издали, а он снял шляпу и отвесил мне низкий поклон.

Во время своего пребывания в Коринфе святой Павел наверняка видел большую часть зданий, которые сейчас раскопаны археологической экспедицией. Он видел Фонтан Пирены, дорогу на Лехеон, те улицы, чьи фундаменты ныне обнажены, ну и, конечно, семь колонн, оставшихся от величественного храма Аполлона.

Существуют, однако, две реликвии, которые связаны непосредственно с апостолом. Одна из них представляет собой камень с частично сохранившейся надписью на греческом языке. Предполагается, что этот камень располагался у входа в еврейскую синагогу. А вторая — план базилики, в которой вершил свой суд римский проконсул Галлион. В более поздний период это помещение расширили, однако при раскопках выявились первоначальные контуры здания — такие, какими они были при Павле.

Я пришел туда ранним утром, чтобы еще раз перечитать Послание к Коринфянам. Устроился с максимальным комфортом: уселся на стену, использовав капитель мраморной колонны как подставку под спину. Под ногами у меня лежали заросшие травой развалины того зала, где некогда собиралась важная публика, а ныне резвились на солнышке зеленые ящерки. Сейчас я сидел буквально в пяти минутах ходьбы от того места, где жили коринфские восприемники Павла.

Я представляю себе Павла в Коринфе — немолодого уже человека, утомленного годами странствий и лишений; на спине его шрамы, оставленные филиппийскими ликторами, в душе память о преследованиях в Фессалонике, а в ушах до сих пор звучит издевательский смех афинских философов. Он сам сознавался: «И был я у вас в немощи и в страхе и в великом трепете»³⁸.

Павел не собирался надолго задерживаться в Коринфе. Это явствует из его Послания к Фессалоникийцам (2:17–18), которое он писал, находясь в Коринфе. Апостол намеревался как можно скорее отправиться на север, снова в Македонию. Он с нетерпением дожидался прибытия Силы и Тимофея, чтобы вместе с ними вернуться и продолжить в Фессалонике ту работу, которую им пришлось прервать из-за происков иудеев. Возможно, в душе его по-прежнему звучал приказ свыше идти в Македонию, и он горько корил себя за то, то поддался уговорам друзей и бежал в Афины.

Оказавшись в Коринфе, Павел, должно быть, вспоминал родной Иерусалим. Ибо Красные ворота Храма Ирода — те самые, возле которых Петр и Иоанн повстречали хромого человека³⁹, — которые так часто доводилось видеть самому Павлу, были изготовлены из знаменитой коринфской бронзы. Иосиф Флавий описывал их как «бронзовые ворота, являющиеся воротами Внутреннего Храма, которые выходят на восход солнца» (или на Масличную гору); он же сообщал, что ворота были столь тяжелыми, что требовались усилия двадцати человек, чтобы их закрыть.

Коринфская бронза была сама по себе дорогой, а в подобных количествах представляла собой нечто неслыханное. Красные ворота обошлись Ироду в такую цену, что лучше уж он оббил бы их золотом и серебром. Полагаю, воспоминания о родном городе, притаившемся среди оливковых рощ и виноградников Иудеи, лишь добавляли тяжести на сердце апостола. И, чтобы избавиться от этой грусти, судьба даровала Павлу знакомство с двумя людьми, знакомство, которое впоследствии переросло в плодотворное сотрудничество — одно из самых прекрасных в истории апостольского христианства.

В Коринфе Павел повстречал семейную пару — Акилу и Прискиллу, лишь недавно перебравшихся из Рима. Акила был евреем «родом из Понта». Относительно же Прискиллы доподлинно неизвестно, являлась ли она еврейкой. Ряд ученых, к каковым относится и сэр Уильям Рамсей, полагают, что она принадлежала к знатным римлянкам.

Из Деяний мы узнаем, что супруги вынуждены были покинуть Рим, «потому что Клавдий повелел всем Иудеям удалиться из Рима»⁴⁰. Римские историки называют причиной такого изгнания мятежное поведение иудеев, «которых подстрекал некий возмутитель по имени Хрестус». Заманчиво думать, что здесь мы сталкиваемся с первым упоминанием христианства в Риме.

И сегодня на плоской равнине Коринфа — под сенью виноградника или же на заднем дворе греческой фермы — стоит маленький беленый сарайчик, в котором Павел, Акила и Прискилла собирались вместе, чтобы заработать на жизнь. По счастливой случайности они оказались коллегами: Акила с женой тоже были обойщиками, то есть, как и Павел, изготавливали войлочные палатки и чинили порванные паруса. Тем временем лето близилось к концу, надвигались осень и зима, когда ремесло обойщика было особенно в цене. Коринф, в котором было два морских порта, с избытком обеспечивал их работой. В Лехеоне и Кенхреях стояло множество судов, мечтавших к началу судоходного сезона привести свои паруса в порядок.

Как известно, шитье — монотонная работа, которая, как никакая другая, располагает к размышлениям и неспешной беседе. О чем же беседовали Павел и Акила в те долгие осенние вечера, пока накладывали стежок за стежком на парусину? Полагаю, разговор у них шел о столице Римской империи. Судьба впервые близко свела Павла с иудеем, который достаточно долго жил в Риме, хорошо изучил его нравы и мог подробно ответить на многочисленные вопросы апостола. Я нисколько не сомневаюсь, что мыслями Павел возвращался к столице империи. Рим всегда был в фокусе христианской церкви, о которой грезил Павел. Однако именно в эту зиму, проведенную в Коринфе, Павел принял окончательное решение посетить Рим. Сколько раз он, наверное, отправлялся в Лехеон и с жадностью рассматривал римские галеры, входившие в порт. Он стоял в толпе праздных зевак, наблюдал, как поднимают сходни, как надуваются ветром паруса и корабли один за другим выходят в плавание.

Акила много рассказывал апостолу о христианской церкви в Риме. В то время управлял ею Петр — согласно традиции, позиции Петра были очень сильны в эпоху правления императора Клавдия. Монсеньор Барнс придерживается иной точки зрения. Он считает, что гонения Клавдия распространились и на святого Петра: якобы апостол вынужден был покинуть Рим вместе с Акилой и Прискиллой и приехать с ними в Коринф. Правда, если и так, это произошло еще до того, как Павел появился в Коринфе. Так или иначе, мы не имеем свидетельств, что оба апостола встречались в Коринфе.

В канун субботы Павел и Акила откладывали в сторону работу и зажигали специальную ритуальную лампу. Наутро Павел отправлялся в синагогу, где проповедовал Евангелие от Христа. Затем суббота оканчивалась, и начиналась новая рабочая неделя.

Удивительно, насколько просто и естественно эпизоды коринфской жизни вплетаются в повествование рассказчика. Мы знаем, что в Филиппах и Галатии Павел «был… в немощи и в страхе и в великом трепете». А потому добросердечные филиппийцы и галаты не могли даже допустить возможности, чтобы апостол — с его слабым зрением — корпел над шитьем, дабы заработать пару-тройку жалких сестерциев. Они щедро делились с апостолом деньгами и пищей, и тот с благодарностью принимал благодеяния. Однако все было иначе в Коринфе и Фессалонике. В этих крупных торговых городах все подчинялось погоне за прибылью, и Павлу — чтобы не умереть с голоду — приходилось трудиться. Зарабатывал он немного, считал каждый трудовой сестерций. Поистине смешно: он находился в богатейшем городе мира (если не брать в расчет Антиохию Сирийскую), но чувствовал себя самым бедным человеком на свете. Павел знал: стоит попросить о помощи или даже принять то, что ему предлагали, и он получил бы поддержку, правда, под недовольное ворчание. Увы, в жизни чаще всего так и происходит: мы редко получаем финансовую помощь от богатых приятелей, и для этого нам приходится спрятать гордость в самый дальний карман. А Павел сполна обладал этим качеством: ему присуща была гордость богача, который внезапно превратился в нищего.

Существовала и еще одна причина щепетильности Павла. Ее изложил Дж. С. Дункан в книге «Пасторская миссия святого Павла в Эфесе»:

На протяжении всей зимы Павел вел однообразную жизнь — трудился в мастерской и проповедовал Слово Божие. Однако, сохраняя внешнее спокойствие, он отчаянно мечтал о возвращении в Македонию. С большим нетерпением ждал он возвращения Силы и Тимофея. А пока ощущал себя пленником, запертым между замерзшим заливом и непроходимыми горными перевалами. Чтобы как-то скоротать время, Павел регулярно проповедовал в синагоге и сумел обратить в свою веру большое количество народа. В отсутствие Тимофея он вынужден был собственноручно крестить новообращенных. Обычно он избегал это делать, чтобы не навлечь обвинений со стороны врагов — мол, крестит от собственного имени.

Сила и Тимофей появились только весной. Своего лидера они застали, как всегда, в обстановке крайнего возбуждения — умственного и душевного. Павел проповедовал с небывалым пылом, и его успех снова восстановил против него врагов из числа иудеев. Их враждебность вылилась в ужасную сцену. Во время спора, завязавшегося в синагоге, евреи прокляли Иисуса Христа. Нечто подобное позволили себе несколькими годами ранее евреи Антиохии Писидийской. При виде такого богохульства Павел и Варнава отвернулись от евреев и обратились к язычникам. Теперь эта отвратительная ситуация повторилась. В гневе и ненависти коринфские евреи швырнули в лицо апостолу старое, испытанное оскорбление: всякий, принявший смерть через распятие, проклят! Войдя в раж, иудеи стали визжать: «Анафема! Анафема! Проклятие на Иисуса!» Святой Павел пришел в крайнюю степень гнева. Поднявшись, он исполнил жест отречения, знакомый еще со времен Нехемии: он, «отрясши одежды свои, сказал к ним: кровь ваша на главах ваших; я чист; отныне я иду к язычникам»⁴¹. С этими словами Павел покинул синагогу, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.

После этого коринфские христиане стали собираться в доме римского колониста, чтущего Бога. Звали его Тит Иуст, и был он, очевидно, зажиточным и уважаемым горожанином. Как часто бывает в подобных ситуациях, членам синагоги предстояло сделать выбор. Апостол порвал с синагогой, и теперь евреи должны были либо полностью перейти на его сторону, либо остаться в стенах старой синагоги. Среди тех, кто встал на сторону Павла, был «начальник синагоги» по имени Крисп. Павел собственноручно крестил его, как крестил ранее Гая.

С этого момента история христианской церкви в Коринфе приобретает новое значение. На время апостол отложил в сторону мечты о Македонии, поскольку было ему видение, которое стало для Павла путеводной звездой. «Господь же в видении ночью сказал Павлу: не бойся, но говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла; потому что у Меня много людей в этом городе»⁴².

Лука — с характерной лаконичностью, оставляющей простор для фантазии читателя — так описал этот эпизод в Деяниях: «И он оставался там год и шесть месяцев, поучая их слову Божию»⁴³.

Это был самый длительный период, который Павел провел в одном месте с тех пор, как пустился в свои миссионерские странствия. Для апостола жизнь в Коринфе стала периодом ожесточенной борьбы. Новости, которые Сила и Тимофей доставили из Македонии, снова заставили Павла взяться за перо — так родились два Послания к Фессалоникийцам. Оба письма были отправлены из Коринфа с целью напомнить фессалоникийским христианам о чувстве долга и помочь им превозмочь страх перед ожидаемым концом света.

Не исключено, что это были первые послания апостола, хотя некоторые ученые настаивают, что к тому времени уже существовало Послание к Галатам. Интересно отметить следующий факт: хотя послания Павла являлись «первыми ласточками» такого рода литературы — они представляют собой наставления любящего и заботливого пастора, пекущегося о моральном и духовном облике паствы, — они имели прецедент, циркулярные письма, которые рассылал иерусалимский Синедрион по многочисленным синагогам диаспоры. Благодаря этим циркулярам, миллионы евреев, рассеянных по всем концам Римской империи, получали сведения о ежегодном календаре религиозных праздников, о новых установлениях и прочие важные известия, которые связывали раздробленный народ с его теократическим правительством.

К концу восемнадцати месяцев, проведенных Павлом в Коринфе, местная христианская церковь неимоверно выросла в размерах. В своих комментариях к Деяниям Р. Б. Ракхэм пишет: «Число новообращенных значительно увеличилось, и все они принимали Божие Слово с неподдельным энтузиазмом. Тот период характеризовался вспышкой разнообразных духовных дарований: среди прочего можно назвать случаи пророчества и “дар языков”[39]. Церковь представляла собой развивающийся организм, чья жизненная энергия выражалась в разнообразии пастырских функций: здесь были апостолы и пророки, учителя, чудотворцы, целители, всевозможные помощники, управители и “молящиеся языками”. Подобный всплеск энтузиазма вносил ощутимый беспорядок в собрания. Такой рост — едва ли не чрезмерный — в определенной степени поощрялся официальными властями, которые освобождали христиан от преследований».

А что же иудеи? Они заняли выжидательную позицию. Их долгое и упорное бездействие могло означать лишь одно: иудеи ждут удобного момента, когда появится возможность нанести удар по юной христианской церкви, а заодно и по ее ненавистному апостолу. Они посчитали, что такой момент наступил, когда в Ахайю прибыл новый проконсул — Юний Анней Новат Галлион. Этот человек лишь мельком упоминается в Деяниях, а между тем он заслуживает всяческих похвал благодаря своему мягкому и благородному характеру. Он являлся отпрыском знаменитого рода: родился в Кордове (Испания) в семье Луция Аннея Сенеки и его жены Гельвии. У него было два младших брата: Л. Анней Сенека стал знаменитым философом, наставником императора Нерона, а Анней Мела — отцом эпического поэта Лукана. Почему старший из сыновей носил имя Галлиона, следует пояснить особо: дело в том, что будущий прокуратор был в свое время усыновлен другом отца, известным ритором по имени Юний Галлион, и, соответственно, взял его имя. Этот человек удостоился нескольких упоминаний в античной литературе. В частности, Сенека посвятил ему философские диалоги «О гневе» и «О счастливой жизни». Он восхвалял его обаятельный нрав; это же качество отмечал поэт Стаций, который называл своего друга «милым Галлионом».

И этот образованный и «милый» человек, едва получив назначение на высокий пост проконсула Ахайи, оказался вовлечен в исключительно глупый и бессмысленный спор иудеев. Враги Павла постоянно меняли тактику борьбы, приспосабливаясь к форме правления в том городе, где разворачивался конфликт. Мы уже видели, как они действовали в римской колонии — строили обвинения на законодательной базе. В свободном греческом городе они предпочитали использовать демагогию. В Коринфе их методы борьбы приобрели новый — и весьма тонкий — оттенок, который невнимательный читатель может и не заметить. Они понимали, что если просто обвинить Павла в неуважении к иудейской религии, это не даст желаемых результатов. Требовалось нечто более драматичное, что не только произвело бы впечатление на проконсула, но и напугало бы еще не свыкшегося с должностью Галлиона. В итоге «напали иудеи единодушно на Павла»⁴⁴. На практике это означало, что они устроили настоящую демонстрацию для привлечения внимания городского начальства, а затем привели апостола на судилище в базилику, поставив перед бемой[40]. И обвинили его в том, что «он учит чтить Бога не по закону».

Суть обвинения заключалась в следующем: иудаизм, как форма поклонения божеству, подпадал под защиту римских законов, и Павел нанес оскорбление узаконенной религии. Это был образчик типичной еврейской казуистики, а поддержку оказывала собравшаяся толпа «обиженных». Вся картина приводит на память шумную сцену, разыгравшуюся в присутствии Понтия Пилата.

Галлион, однако, не поддался на провокацию и проявил завидное спокойствие. Ах, как бы я хотел присутствовать при этом зрелище! Облаченный в белую тогу брат Сенеки восседал в кресле, с одной стороны от него тянулась обрамленная колоннами дорога на Лехеон, а с другой — возвышалась огромная масса Акрокоринфа. Солнце играло на бронзовых шлемах римских легионеров, рядом стояли ликторы с заготовленными орудиями наказания. А перед проконсулом на цветном мраморном полу скорчился Павел. Можно представить, как Галлион повелительно вскинул руку, и шум в стане иудеев постепенно смолк. Проконсул выслушал обвиняющую сторону, затем — даже не дав раскрыть рта апостолу — повернулся в сторону евреев и объявил: «Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида или злой умысел, то я имел бы причину выслушивать вас. Но когда идет спор об учениях и об именах и о законе вашем, то разбирайтесь сами. Я не хочу быть судьею в этом».

Ликторам был дан приказ очистить место судилища. Но поскольку вердикт проконсула напрямую касался собравшихся язычников, они разошлись не скоро. Они схватили Сосфена, начальника синагоги, и долго били его перед зданием судилища. Прокуратор же не обратил на это ни малейшего внимания: «Галлион ни мало не беспокоился о том».

Этот вошедший в историю приговор многократно обсуждали христианские писатели. Ему давали множество толкований, часто несправедливых. Недопустимо, на мой взгляд, что имя Галлиона стало синонимом безразличия к серьезным вопросам. Этот человек являл собой образец образованного и воспитанного римлянина, подлинного аристократа. Он потратил время, выслушал глупое, сфабрикованное обвинение и вынес решение. Толпа согласилась с ним. Если они решили навешать колотушек мстительному раввину, вызвавшемуся представлять мнение злобной и нечестной толпы, — что ж, это их дело! Злодей получил по заслугам.

«Галлиону до этого не было дела».

Павел остался еще на какое-то время в Коринфе, заканчивая свои труды. Минуло полтора года с тех пор, как он впервые пришел в этот город. За это время в Коринфе выросла большая, процветающая церковь. Настало время уходить. Выждав несколько дней, апостол нашел корабль, отправлявшийся к сирийским берегам, в Эфес, и вместе со своими возлюбленными помощниками Акилой и Прискиллой взошел на палубу.

Так Павел на время распрощался с Коринфом.

Первое послание к Коринфянам было написано примерно через три года после того, как Павел покинул этот город. Второе письмо появилось еще через год, в то время апостол путешествовал по Македонии, готовясь нанести последний визит в Коринф.

Если читать эти послания внимательно, можно почерпнуть важные подробности из жизни первых христианских общин. Один только список имен коринфских новообращенных говорит о многом. Он, скорее, напоминает список жителей какого-нибудь итальянского или греческого города. И это вполне понятно: ведь Павел проповедовал в основном среди язычников, большую часть которых составляли римские колонисты и греческие торговцы. Мы находим такие имена, как Тит Иуст, Гай, Крисп, Кварт, Фортунат, Терций (который, кстати, оказался превосходным писцом — именно он под диктовку апостола написал Послание к Римлянам). К ним следует добавить троих евреев — Лукия, Ясона и Сосипатра, а также некоего влиятельного горожанина по имени Эраст, который, очевидно, являлся казнохранителем Коринфа. Вообще же, в массе своей христиане были выходцами из рабочего люда — «не слишком могущественные, не слишком благородные». Целый день они трудились в поте лица, а вечерней порой спешили в дом Иуста, дабы вкусить от вечери Господней.

Нам известно, что дом этот располагался неподалеку от синагоги, а поскольку синагоги обычно строились вблизи проточной воды, то резонно предположить, что жилище Иуста стояло где-то на склоне Акрокоринфа. Однако я исследовал расположение местности и пришел к другому мнению. Скорее всего, указанный дом находился не в центре города, а на рабочей окраине — в так называемом «районе горшечников», который американские археологи раскопали на краю плато. Сегодня здесь можно видеть целый лабиринт фундаментов — все, что сохранилось от некогда густо населенного ремесленного района Коринфа. Окаменевшие кучи серой глины обозначают те места, где раньше стояли печи для обжига. Кроме того, здесь присутствуют огромные мусорные кучи, из которых археологи извлекают сотни тысяч пробных образцов, в свое время выброшенных за негодностью, а также формы для изготовления статуэток и других гончарных изделий. А почему бы не предположить, что Тит Иуст принадлежал к знаменитому семейству Титов — коринфских гончаров, чьи изделия, по словам Страбона, ценились во всем Средиземноморье?

Такое предположение дало бы разумное объяснение богатству и достаточно высокому положению, которое христианин занимал в городе. А заодно подтвердило бы мою теорию о том, что его дом располагался на рабочей окраине, в «районе горшечников», где, кстати, вполне могла бы оказаться и синагога.

Совсем нетрудно, стоя на камнях, которых касалась нога святого Павла, представить себе Коринф воскресным вечером полторы тысячи лет назад. Мужчины и женщины поспешно шли по улицам, со всех сторон облепленным тавернами. В этих кабаках кипело веселье: моряки из Тира, Александрии и Карфагена с увлечением били физиономии своим коллегам из Остии, Сиракуз и Кадиса. Но такого рода развлечения не привлекали коринфян, о которых мы рассказываем. Они поспешно пересекали улицы и залитые лунным светом площади, на которых каменные лики богов и правящего императора освещались светом горящих жаровен. Вот, оставляя в стороне священные рощи Афродиты Азиатской, они сворачивают в один из темных переулков «горшечного квартала» и спешат к дому Иуста. Павел со своими неизменными спутниками — Силой и Тимофеем — тоже там. Он приветствовал собравшихся и представил им новых членов христианской общины — Акилу и Прискиллу. После чего начал читать проповедь, сопровождавшуюся пением религиозного гимна. Каждая такая встреча завершалась вкушением вечери Господней, и в этом ритуале все были равны — бедные и богатые сидели рядом. Но из единой ссылки на святость этого ритуала, которая встречается в Первом послании к Коринфянам, мы можем сделать вывод, что далеко не всегда в первых христианских общинах он носил форму священной трапезы.

Жители Коринфа, проходя ночью мимо дома Иуста и слыша голоса, наверняка пользовались случаем, чтобы заглянуть в незанавешенное окно. И что же они видели? В слабом свете лампы стоял человек, который рассказывал историю о Ком-то, Кто призывал: «Сие творите в Мое воспоминание»⁴⁵. И мог ли этот случайный свидетель предвидеть, что подобные безобидные сборища, множась во всех городах мира, в конце концов станут причиной разрушения храмов мраморным и бронзовым богам?

К сожалению, далеко не все коринфские питомцы Павла оказались подобными тем первым христианам, которые описаны в «Знаке креста». Это были обычные мужчины и женщины, вынужденные любыми способами выживать в языческом обществе. Некоторым из них приходилось орудовать на больших дорогах и на окольных тропах и затем искупать свои грехи. «Ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют. И такими были некоторые из вас», — писал Павел членам своей церкви. Едва личный пример апостола перестал поддерживать их, в сообщество христиан прокрались зависть, безнравственность и прочие пороки. Как раз Первое послание к Коринфянам и направлено на борьбу с этими пороками.

Это письмо дает нам исключительную возможность заглянуть в жизнь языческого города и быт первых христианских общин в подобных условиях. За короткий период отсутствия Павла в христианскую общину просочились: раскол, судебные тяжбы, растущая безнравственность, пьянство, обжорство и даже неуважение к вечере Господней. Маленькая церковь неотвратимо сползала в болото язычества. Священная трапеза превращалась в обычный церковный праздник, на котором мужчины и женщины предавались пьянству. Христианская община была слишком маленькой и слабой, чтобы противостоять роскоши и беспутству, царившим в Коринфе. Напуганные этим возвратом языческих нравов, некоторые члены ударились в неумеренный аскетизм, иные же искали спасения в антиномии — греховной теории, доказывающей, что моральная распущенность не способна замарать душу человека.

Наиболее ревностные были озабочены вопросами, которые современным верующим даже трудно понять. Их волновало, например, может ли добрый христианин есть мясо, подносимое в качестве жертвоприношения божеству. Сегодня эти проблемы кажутся нам надуманными и даже фантастическими, но они были весьма актуальны для христиан, живших в языческом окружении. В античные времена все жрецы являлись в некотором смысле мясниками. По закону они имели право на часть мяса приносимого в жертву животного. Это мясо они, как правило, продавали на городском рынке. В древнегреческом языке фактически не было слова «мясо» как такового — вместо него употреблялось слово, обозначавшее жертвенное животное. Вопросы, которые первые христиане задавали своему апостолу, касались повседневной жизни: например, допустимо ли есть мясо, пожертвованное языческому божеству? Возникали и общественные проблемы. Скажем, сосед-язычник приглашал на обед. Должны ли они поинтересоваться, из какого храма поступило мясо?

Кроме того, возникали проблемы, связанные с положением женщин. И вопросы эти были достаточно насущными, потому что среди новообращенных оказалось немало женщин. Не менее важными казались вопросы относительно семейных уз. Они были тем более острыми, что христиане первого века верили: второе пришествие свершится еще при их жизни.

Ничто, пожалуй, в посланиях Павла не вызывало столько кривотолков, как совет холостым христианам, который в «Авторизованной версии» переводится прямолинейно: «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться». Однако я уверен — когда апостол писал эти слова, он, конечно же, не имел в виду адское пламя в душе. Мне кажется, более точным будет перевод: «Лучше вступить в брак, нежели сгорать от страсти».

Немало вопросов возникло в связи с высказыванием Павла о покрывале на голове женщины. Он утверждал, что женщина не должна молиться с непокрытой головой. Она должна носить покрывало или же «свой знак власти над нею» — как переводится в «Авторизованной версии», «знак власти на своей голове». Объяснение этому загадочному утверждению предлагает сэр Уильям Рамсей в книге «Города святого Павла».

В Первом послании к Коринфянам Павел коснулся и вопроса, который волновал многих из паствы, а именно — воскрешения из мертвых. Спокойная красота его слов призвана утишить боль расставания, где бы те ни были зачитаны: «…Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших… Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе… Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении. Сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе… Когда же тленное сие обречется в нетленное и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?»⁴⁶

В этом же письме мы находим прекрасный гимн Состраданию — или Любви, как переводит «Авторизованная версия». Слова эти часто произносятся во время ритуала бракосочетания.

Вполне вероятно, что в промежутке между этим письмом и Вторым посланием к Коринфянам Павел еще раз ненадолго съездил в Коринф. В то время морское путешествие из Эфеса было несложным и занимало совсем немного времени. Но на сей раз визит в Коринф доставил апостолу глубочайшую боль. Неизвестно в точности, что там произошло. Возможно, его авторитет оказался подорван благодаря проискам врагов — соперничающей миссии еврейских христиан. Они опровергали учение святого Павла и умаляли его достижения и личные заслуги. Высказывалось даже предположение, будто один из коринфских обращенных оскорбил апостола.

Когда Павел с разбитым сердцем вернулся в Азию, он написал «суровое письмо» коринфянам, но оно не сохранилось. Некоторые критики считают, что отдельные фрагменты этого письма вошли во Второе послание к Коринфянам (в виде частичных включений в главы 10–13). На мой взгляд, это вполне объяснимая ошибка, если учесть отсутствие печатных изданий в ту эпоху и многократные рукописные копии, возникшие за прошедшие столетия.

Во время пребывания Павла в Эфесе случился мятеж среди серебряных дел мастеров. Это событие ускорило отъезд апостола из этого города, в котором он и так пробыл слишком долго. Павел решил еще раз навестить Коринф. Находясь в пути (скорее всего, где-то в Македонии), он написал Второе послание к Коринфянам. В этом письме апостол разрывается между противоречивыми чувствами: с одной стороны, он ощущал счастье, с другой — давал выход обиде и досаде. Он обрушивался с упреками на «сверхапостолов», которые унижали его в Коринфе. В то же время он радовался близкой встрече с членами своей церкви, обсуждал предстоящие дела — в частности, сбор денежных пожертвований в пользу бедных иерусалимских христиан.

Письмо ненамного обогнало Павла. Вскоре апостол и сам прибыл в Коринф и провел там несколько месяцев.

Среди ночи меня разбудил ужасный шум. За окном что-то гремело, окна и двери хлопали. Сначала с перепуга я даже подумал об очередном землетрясении, но выяснилось, что всего-навсего начался ливень. Тугие струи дождя яростно барабанили по крыше гостиницы, половинки ставен болтались, выдравшись из петель. Растрескавшаяся, пересохшая за лето земля была не в состоянии впитать такое количество влаги, и по ней текли шумные потоки.

Утром я рискнул выехать в сторону порта Кенхреи, который находился всего в пяти милях от Коринфа. Однако благодаря ночному ливню дорога — обычный пыльный проселок — превратилась в размокшую, скользкую кашу. Примерно на протяжении мили мы — опираясь на силу торможения — пытались бороться с силами скольжения, но в конце концов потерпели полное фиаско. Наш автомобиль безнадежно увяз, и, чтобы вытащить его, пришлось прибегнуть к помощи местного крестьянина и двух мулов. Это малоприятное занятие натолкнуло меня на весьма полезную мысль: я подумал, что до Кенхрей можно ведь добраться и иным путем. Вернувшись в Коринф, я позвонил в Афины своему другу, который имел кое-какие связи в Службе каналов и мог помочь в аренде моторной лодки. Затея увенчалась успехом, и на следующее утро я выехал в центральный офис в Каламаки.

Стоя на маленьком каменном пирсе, расположенном на восточном конце канала, я наблюдал за маленькой лодочкой, которая прокладывала путь по абсолютно гладкой, маслянистой поверхности залива. Управлял лодкой молодой грек, вполне достойный стать моделью для Праксителя. Название судна было почему-то начертано английскими буквами — «Нарцисс». Разгадка обнаружилась в виде медной таблички с именем владельца судна — англичанина; помимо фамилии там значилось еще «Мейденхед»[41].

Денек выдался замечательным, хотя тяжелое облако, нависшее над горами, обещало близкий дождь. Мы пустились в плавание вдоль скалистого побережья. Лежавший в трех милях залив Кенхреи до поры скрывался за грядой холмов. Когда мы приблизились вплотную, мой юный Аполлон указал на высокую гору, маячившую над Кенхреями, и рассказал, что возле самой вершины горы есть пещера, в которой раньше жил отшельник. Этот человек, в прошлом монах, ушел из монастыря, поскольку был не согласен с рядом бессмысленных нововведений, в частности с новым православным календарем[42].

— Он, наверное, был святым? — спросил я.

Глаза у юноши расширились, а губы сжались. Он несколько раз энергично кивнул, одновременно ладонью свободной руки выполняя загребающие движения. На греческом языке жестов это означало крайнюю степень чего-либо.

Кенхреи удивили меня. Я ожидал увидеть небольшую деревушку на месте, где некогда раскинулся всемирно знаменитый порт. Однако здесь не осталось ничего, если не считать стоявшей на берегу крохотной беленой хижины, которая, казалось, целиком перенеслась с коннемарских берегов. Со всех сторон Кенхреи окружали горы. Но там, где долина постепенно повышалась в северном направлении, в холмах открывался проход, и в самом центре этого прохода возвышался огромный голубой купол Акрокоринфа.

Все население Кенхрей — состоявшее из двух сторожей оливковой рощи и одной престарелой дамы — собралось на берегу: очевидно, прибытие моторки являлось экстраординарным событием. Если вы любитель поразмышлять о тщете и скоротечности жизни, то вот вам прекрасная иллюстрация! Там, где некогда стояли могущественные флотилии из самых отдаленных уголков мира, сегодня не осталось ничего и никого, кроме двух старичков и одной старушки, которые спешат на берег, если появится крохотная моторная лодка. Впрочем, стоп! Похоже, я недооценил население Кенхрей. Здесь присутствовал еще как минимум один член общества: тощий старик, забравшись почти по пояс в воду, пытался ловить острогой рыбу.

На дне бухты лежали развалины древнего порта — того самого, откуда Павел отправился в Эфес. Когда-то они стояли на берегу, землетрясение сбросило их в море. Под толщей зеленой воды я разглядел фрагменты портовых стен. А у самого берега виднелись еще узнаваемые руины римского оборонительного вала — тоже жертвы землетрясения. Ни за что бы не поверил в то, что раньше здесь был древний порт, если бы не знал об этом заранее. Во времена Павла здесь существовала полукруглая бухта, со всех сторон окаймленная холмами. На одном конце мыса стоял храм Афродиты, на другом — святилища Асклепия и Исиды. В центре бухты (на плотине) установлена была колоссальная статуя Посейдона: в одой руке — дельфин, в другой — трезубец. За портом тянулись многочисленные складские помещения, которые постепенно переходили в город.

Я прошел в глубь долины, где выращивают оливки и пшеницу. Возвышенности и пригорки выглядели так, будто скрывают античные руины. А на склоне холма, как раз над развалинами порта, сохранились стены древней часовни, все еще покрытые штукатуркой и разрисованные грубыми контурами рыб. Рыбы — один из тайных символов христианства. Возможно, и эта постройка была одной из первых христианских церквей? Известно, что в павловскую эпоху в Кенхреях существовала церковь, и не исключено, что она была заложена при участии апостола. В Послании к Римлянам упоминается некая женщина по имени Фива (Феба). Павел представлял ее как «сестру нашу, диакониссу церкви Кенхрейской: примите ее для Господа, как прилично святым… ибо и она была помощницею многим и мне самому»⁴⁷.

Стоя на берегу пустынного залива и глядя вдаль, где на юге вздымались горы Арголиды, я вполне мог вообразить, что нахожусь в одном из самых глухих уголком Гебридских островов. Именно здесь Павел в исполнение обета обрил волосы. Впрочем, на эту тему написано множество исследований: кто дал этот зарок — сам Павел или его товарищ Акила? Согласно эфиопской версии, это сделали оба. В античные времена это была распространенная традиция (как среди евреев, так и среди язычников) — жертвовать свои волосы божеству, которое помогло избежать серьезной опасности. У Гомера мы встречаем упоминание о родителях, принесших в жертву божеству волосы детей. Император Нерон, впервые сбрив бороду, поместил волосы в золотой ларец и посвятил богам в храме Юпитера на Капитолийском холме. Вполне возможно, что в случае Павла речь шла об обычном назорейском обете, предполагавшем сбривание волос, воздержание от вина и виноградного сока, а по истечении тридцати дней — снова снятие отросших волос и возложение их на алтарь Иерусалимского храма.

Вполне возможно, именно таковы и были намерения Павла. Он собирался посетить праздник Пятидесятницы в Иерусалиме. Для этого он должен был сесть на корабль пилигримов, который сначала шел в Эфес, а затем на юг, в Сирию. Нам известно, что апостол провел в Эфесе, по крайней мере, одну субботу, во время которой проповедовал в синагоге. Однако дольше остаться в Эфесе он отказался — возможно, обет влек его в Иерусалим. Оставив Акилу и Прискиллу присматривать за формированием общины, Павел сел на корабль, отправлявшийся в Кесарию.

Во время своего краткого визита в этот величайший город Малой Азии апостол обдумывал следующий этап миссионерской жизни. В качестве сцены для апостольской деятельности Павла Эфес был даже важнее, чем Коринф. Павел прибыл в Сирию весной 53 года. Летом того же года он покинул эту страну, чтобы отправиться в свое третье миссионерское путешествие. Он снова посетил «возлюбленных галатов», а вслед за тем пошел в Эфес, где провел три года, проповедуя Евангелие Христа.

В мои планы — буквально по шагам восстановить путь святого Павла — вмешалась стихия. Начался сезон дождей, а это означало, что дожди, которые по силе и ярости могли сравниться с тропическими ливнями, будут идти практически ежедневно. Такая же погода ожидала меня и в Малой Азии. Посему я решил, что будет благоразумно вернуться в Англию и лишь через полгода возобновить знакомство с Эфесом.