От косяка до штанги

Отрезок первый

Взаимоотношения с армией начались как у всех. В чреве почтового ящика с выломанной дверцей покоился лист бумаги весом с бетонную плиту — повестка. Ловцы солдатского жемчуга вскрывают раковины квартир таким вот цивилизованным способом. Мне нанесли превентивный удар, стандартный для любого шестнадцатилетнего гражданина РФ.

Утренник обещался быть омедициненным и унылым. Пришлось отправиться в военкомат, прикрыть пол-лица офтальмологическим картонным кружком, идентифицируя черные букашки, изображенные на тест-плакате. Букашки замаскировались под шрифт. Прислушаться к шепоту ухо-горло-носового доктора, повторять за ним цифры второго и третьего десятка. Подставить чашки колен под молоточек у невропатолога. Дать полюбоваться подростковой писей у хирурга. Получить на финише у терапевта вердикт «годен», тяжкий, как известие о наличествующем в организме сифилисе. Приписаться.

После окончания трех положенных курсов в Российском художественном лицее мне светил дополнительный четвертый, после которого я становился мастером инкрустации и резьбы по дереву, и мог поступить в «Лесопилку» без экзаменов. Возникли планы поехать в страну сосисок и бюргеров и там производить изделия под маркой Hand Made. Обратите внимание на днища фарфоровых чашечек в магазинах. HM — две маленькие печатные мандавошки, увеличивающие цену изделия в десятки раз. Мастер говорил о румынских капентерах, поставляющих на европейский рынок конкурентоспособную мебель. Приводил примеры бывших советских граждан, его сподвижников в деле потребления водки, ныне оприходованных западным капитализмом, которые владели частными мастерскими в Праге и Берлине.

Наша столярная группа готовилась произвести на свет незаурядные курсовые работы: резные трюмо, инкрустированные шкафы с гнутыми дверцами, шкатулки в виде слонов и бегемотов, в животе которых девочки могли хранить колечки, сережки и прочую бабью тряхомудию. Мы ездили по музеям, протаптывали тропинки на зеркальном паркете исключительно ради старинной мебели. Срисовывали понравившиеся модели, штудировали каталоги, бодали сверстниц Гагарина, ставших музейными смотрительницами, профессиональными вопросами, на которые они не могли ответить.

Мастер с апломбом телеведущего ОРТ объяснял, что со времен Екатерины II в мебельном производстве мало что изменилось (если не брать в расчет убогие кубики современных «стенок» — плоды конвейера). Некоторые секреты столяров прошлого либо утеряны, либо никого не интересуют. Все клеи производились из натуральных компонентов из-за чего мебель, ставшая антиквариатом, по-кремлевски нерушима, в отличие от табуреток и стульев, слепленных на советских заводах.

— Ты знаешь, как собрать остов кровати, чтоб она не скрипела каждый раз, когда трахаешься? — спрашивал мастер, и тут же продолжал. — А они знали. Попробуй-ка царскому вельможе сделать лежбище, которое стонет каждый раз, когда на него ложишься — тут же голову оттяпают.

Он принес в мастерскую четыре доски, зашипованные хитрым образом, и при помощи молотка (никаких гвоздей и шурупов) собрал каркас для будущего матраса. Мы скакали по нему всей группой — доски молчали, будто и не сосна это была, будто не поскрипывала она, стоя в лесу, колыхаемая ветром.

С таким запалом хотелось сделать напоследок что-то стоящее. Да и не на последок. Мастер непрозрачно намекал, что четвертый курс нашего училища (эксперимент лицейского начальства) станет для меня путевкой в жизнь. С трех групп планировалось выбрать восемь человек, и получить из этой сыворотки особый продукт — не только высококлассных краснодеревщиков, но и подготовленных абитуриентов. Учебе отводилось чуть ли не первое место, что несвойственно для СПТУ.

Я был главным кандидатом в привилегированную компанию тинейджеров-четверокурсников. Но поступать в институт не собирался. Сразу после училища планировал начать работать, влиться в поток людей, чья общность образует родительские представления о самостоятельности. В любой профессии есть высший эшелон, и попасть в него можно только за счет наглости, упорства, профессионализма и таланта. В журналистике это глянцевые и деловые журналы, куда заказан вход отформатированным репортерам из ежедневных многотиражек. В столярном деле — это люди, которые не вкалывают на фабриках, производя за месяц немыслимое количество скамеек или кухонных столов. Это те, кто сидят дома с набором ножей и стамесок, или где-нибудь в арендованном подвале с парочкой портативных немецких станков (и станки эти могут хоть сверлить, хоть строгать), и выдают на гора замысловатый шкафчик, стоящий больше, чем весь интерьер в квартире среднестатистического работяги. Это ваятели опилочных масс, зодчие стружечной пыли.

Поперек моих радужных планов лег шлагбаум президентской прихоти. Теннисист Ельцин издал указ о досрочном призыве в армию. Всех членистоучащихся среднеобразовательных заведений выпускали не летом, а в феврале, чтобы они подпали под весенний призыв. В институт поступить никто не успевал. Всю группу с третьего курса отправили в свободное плавание прямо в пасть вооруженных сил РФ. Она клацнула где-то над ухом, эхо этого звука отдавалось по всему городу в виде молодцев в метро, которые вылавливали зазевавшихся клиентов первой чеченской кампании. Столярные выкрутасы пришлось задвинуть, и покорно сделать курсовые работы из ДСП. Заурядная, как выходки первого российского президента, которые уже перестали удивлять кого бы то ни было, наскоро сварганенная бытовая мебель пришибла полет фантазии.

Я принял условия конспирации, заклеймив себя пятном изменника Родины. Когда случалось ночевать дома, и в пять утра в дверь звонились охотники на новобранцев с криком: «Откройте, милиция!», папа посылал их в область анального отверстия, и дверь не открывал. Я косил. Косил надежды моих потенциальных сатрапов в погонах.

Отрезок второй

Ее звали Таня, а его Костя. Таня работала в женской консультации, Костя, ее муж, хирург по образованию, начинал заниматься коммерцией, торгуя медикаментами. К Тане ходила моя Маша со своими женскими вопросами тире проблемами. Я обшивал деревом в их квартире стены, шкафчики, двери, которые сам же и изготовил. Наполнял жилое помещение сосновыми щупами, тонкими, как шоколадная плитка. Длинные дольки желтой древесины преображали кухню. Кропотливая работа, несложная, но изнуряющая.

Когда армейский вопрос предстал во все красе, Костя договорился с кем-то из небожителей Мечниковской больницы, и меня положили туда на обследование. О том, что я «левый», знал только заведующий отделением. Для остального персонала я был пациентом, рядовым, как армейский новобранец.

Мое тельце мутузили по полной программе — анализы всех видов, гастроскопия (глотание длинного техногенного члена с видеокамерной залупкой), комариное высасывание крови из вены через день. Когда я пожаловался какой-то врачихе на то, что при нагибании испытываю боли в пояснице, она, посмотрев поверх очков на мой бухенвальдский торс, констатировала с беспристрастностью гиппократовского клятвенника:

— Почки опущены. Качай пресс.

В палате лежал овощ по имени Николай, который ухлестывал за медсестрой. Почему-то он выбрал меня в качестве исповедника, испражняясь отходами слов, от которых уши даже не вяли — они обесточивались, повисали как два лопуха. Монологи не прекращались полночи, его не трогал нарочитый храп, который я имитировал с мастерством Джека Николсона. Спикер брал пример с шума прибоя в морской раковине, не замолкая ни на секунду.

В один из дней я подошел к медсестре и шепнул:

— Правда, что у тебя лобок зеленый?

Это был единственный факт, запомнившийся из всего безинформационного потока, который исходил из николаевских уст. Забава с медицинским подтекстом — выкрасить лобковый чуб так же, как мы красили волосяные побеги головы в Астрахани. Я рассчитывал на то, что сестра с приставкой «мед» сделает соответствующие выводы по поводу человека-шарманки, названного в честь покровителя российских моряков, с которым ее угораздило закрутить роман, поскольку он рассказывает мне такие интимные подробности. Но она воззрилась на меня проспиртованными зелками и влепила смачную, с оттягом пощечину. А на следующий день пришла извиняться, напоила чаем с кексами.

Ночью я спал крепко, так же крепко, как какают борцы сумо. Проснулся, пошел в гальюн, достал свой прибор и чуть не вскрикнул. Он был зеленый. Падла подсыпала снотворное в чай и продезинфицировала мне промежность. Наверное, в пионерском лагере ей было не избавиться от привычки мазать зубной пастой обитателей соседней палаты. Я ждал выписки с нетерпением зэка, которому осталось отсидеть пару дней из десяти лет. Час пробил, в карман легла справка-отмазка, прощайте лазаретные харчи.

Радетели в белых халатах не доглядели, не проявили бдительности. Когда я явился в военкомат, тамошний хирург плавно, по-черепашьи, подвел меня к итогу больничных мытарств:

— Дорогой мой, с такими болячками как у тебя, у нас пол-армии.

Таня, узнав о проколе, постановила:

— Запихну тебя в «Бонч».

Она, помимо, женской консультации, работала еще в поликлинике при ПТС, или хрен его знает, при чем. Лечила преподавателей нынешнего Университета телекоммуникаций от деликатных болезней. Гуманитарию не место в техническом вузе, я отказался от Таниной услуги. Решил поступать в Институт культуры, куда, следуя народному поверью, ходят дуры (ЛенБабСбыт, или как там его называют). Потом решил поступать в Театралку. Потом в Университет на истфак. Потом стал судорожно соображать, где есть военная кафедра. А потом Таня, когда я в очередной раз был у них дома, узнав, что воз и ныне там, сняла трубку, тыкнула семь раз в кнопки и произнесла:

— Тут у меня ОЧЕРЕДНОЙ племянник собрался к вам.

Был у меня шарик для гольфа. Пупырчатое белое яйцо с поверхностью, как у вафли, идеальной круглой формы, довольно увесистое. Пальцевое счастье, вертящееся в руке. Буржуи, облаченные в белые одежды ангелов, с хитросплавленными клюшками из разных металлов, шпыняли его, гоняли по зеленым пастбищам, где пасутся миллионеры. Четки успокаивают нервы монахам. Шарик заменил мне четки. С ним я чувствовал себя спокойнее. В тот день по пути к Тане шарик выскользнул из рук и закатился под машину. Достать его не было никакой возможности. Равно как не было никакой возможности избежать армии. Жизнь повернулась задом и пернула что есть мочи. Запах уныния и обреченности донесся из ее крупа.

— Тут у меня очередной племянник собрался к вам поступать.

Таня даже не соотнеслась с моими желаниями. Перед ней сидел восемнадцатилетний оттопырыш, жующий сопли по ходу пьесы, не предвещающей ничего хорошего после того, как опустится занавес. Если бы меня не поставили перед фактом, я бы и дальше увязал в абитуриентской топи, пока б не провалил все экзамены.

— У них есть военная кафедра, — резюмировала она свой телефонный диалог с неведомым мне деканом. — Выпустишься, станешь начальником телефонной станции — не так уж плохо. Приедешь на экзамен по математике (назвала дату).

Если к Тане я шел в горку, то от нее с горки катился. Возле выхода из станции метро «Владимирская» на асфальте промеж ребер люка глаз еле различил абрис чего-то круглого. Есть такой старый анекдот, как мужик просыпается после запоя на полу в собственной квартире, где из мебели остались лишь шкаф да табуретка — остальное пропито. Пребывая в подавленном состоянии неопохмелившегося алкоголика, он достает веревку, встает на табурет, делает петлю и закидывает веревку на крюк, некогда служивший зацепом для люстры. И тут обнаруживает на шкафу стакан с недопитой водкой и сытный хабарик. Слезает с табуретки, выпивает водку, закуривает хабарик.

— А жизнь-то налаживается!

Шарик вновь коснулся пальцев. Уличная грязь стекла на ладонь, заляпав биссектрису линии судьбы. В институт я почти поступил.

— А жизнь-то налаживается!

Старание быть честным заставило слегка выпятить грудь и предпринять подготовку к вступительным тестам. Попытался что-то вспомнить из математики, нашпаргалил подпольных листовок размером со спичечный коробок. Посетил предварительную консультацию, после которой стало понятно, что ось икс предстоящей учебы не пересекается с осью игрек моих эспэтэушных знаний.

На экзамене старательно пытался извлечь из мозга интегралы, чтоб они проступили, как проступает из-под кожи вена на сгибе локтя посредством сгибания и разгибания кулака. Но как участник героиновых битв не в состоянии обнаружить у себя на руке хоть один синий проблеск кровяной жилы, так и я не выудил из головы ни одной формулы для пяти заданных задач.

Через несколько дней позвонила Таня, сказала, чтобы я срочно связался с деканом. Я связался. Было велено безотлагательно приехать в главный корпус «Бонча». В маленькой комнатке, выходящей окнами на Мойку, декан изъял из макулатурной стопки мою работу, порвал ее и выкинул бумажные ошметки в ведро.

— Сиди здесь.

Он вышел, оставив меня в полном, так сказать, недоумении. Через пять минут в комнату вошел один из тех преподавателей, что контролировали нас во время экзаменов на предмет списывания.

— Ваша работа, молодой человек, меня немало удивила.

С брезгливостью чистоплюя, дающего подаяние запаршивевшему циганенку, он положил на стол два листа — один чистый, другой исписанный математическими криптограммами.

— Здесь правильные варианты, все пять штук. Напишите четыре, не наглейте.

Написал четыре. Не наглел. После чего пришел декан, взял лист с моими ответами и унес с собой.

На экзамене по физике я не пытался корчить из себя юного Эйнштейна — просто оставлял пропуски там, где не врубался в суть проблемы. На следующий день в той же самой комнатке, где мне завизировали баллы за более чем скудные знания одного из самых важных в техническом вузе предметов, я вписал в пробелы недостающую информацию.

Сочинение написал сам, набрав десять баллов из десяти, убедившись окончательно, что стезя гуманитария была бы предпочтительней. Но менять что-либо было уже поздно.

Отрезок третий

Институт не дал знаний. Он дал нечто другое, в тот момент более ценное. Смена обстановки явилась лучшим подспорьем для смены образа жизни. Институт стал для меня спортом. В этом заключался мой личный опыт высшего образования.

Поскольку я жил недалеко от проспекта Большевиков, то известие о том, что первые два года придется учиться на соседней станции метро, стало подарком к началу студенческого существования. Возле улицы, названной в честь любовника Коллонтай, был выстроен филиал «Бонча», дом-корабль непонятного цвета. Это северо-восточная окраина Питера. С одной стороны улицы Дыбенко торчат железобетонные свидетельства цивилизации, с другой начинается лес, и если идти по нему долго-долго, то выйдешь не к Африке, как следует из песенки менструационной шапочки, а к Мурманску. Вход в Бонч со стороны Мурманска. Архитекторская ли это новация, поставить избушку к народу задом, к лесу передом, или обыкновенное русское распиздяйство — спросить лучше у автора проекта.

В военкомат я шел с опаской. Как-никак почти полгода пробегал.

— В Бонч, значит, поступил? — встретил меня в окошке старый хрен, хромающий на одну ногу, мечта которого, чтоб все строем ходили. — Ничего, у меня там в военном столе старый кореш работает, мы тебя быстро оприходуем. Вылетишь на первом же семестре, так что еще увидимся.

Давай, папаша, блефуй дальше. Ногу тебе танком отдавило, или по пьяни с лестницы сверзился?

До первой сессии я жил в полном неведении, что поступил не на тот факультет, на который метил изначально (название кафедры ни о чем мне не говорило). Мы представляли собой экспериментальный поток будущих бакалавров. Никто понятия не имел, что такое бакалавр в русской интерпретации, включая многих преподавателей. Учиться предстояло четыре года. Весь учебный процесс свелся к утрамбовыванию знаний, которые следует вдалбливать в студенческие головы в течение пяти лет. Галопом по Европе, где бакалавриат и магистратура древнее города Питера. Профессора относились к нам как к второсортным ученикам. Мне это было только на руку. Карьерный рост в области радиосвязи, радиовещания и телевидения (так назывался факультет) меня не интересовал. Покажите Павлику транзистор и резистор, и Павлик не угадает, что из них что.

Здоровенное здание Бонча с огромными холлами, по которым можно было рассекать на велосипеде (чем я впоследствии и занимался) приняло очередных соискателей на звание «Человек с в.о.» Некоторые мои одногруппники раскуривали косяк на пятерых, пытаясь словить положенный в таких случаях легкий приход в виде смехопанорамы. Операция производилась с восторгом неофитов, познающих прелести нового учения о кайфе жизни. Большинство из них пыталось законспирировать свою неосведомленность в вопросах, связанных с методами одурманивания сознания. Вырвавшись из-под родительского крыла, вкушая блага, последовавшие за актом освобождения, они задавали вопрос:

— Будешь?

Даже не смешно. Три года назад, когда эти деятели клеили себе на стены постеры с портретом Майкла Джексона и Сильвестра Сталонне, я ползал по астраханским полям, отнюдь не в качестве энтомолога.

Как в любом новом коллективе, люди присматривались друг к другу, пытаясь угадать, с кем предстоит общаться в ближайшее время. В отличие от училища, здесь я не выпендривался, и свои «лидерские качества» (как принято выражаться в некрологах) прятал, как мог. Вопрос о старосте группы проигнорировал. На ближайшие четыре года связал себя с двумя мальчиками Димами, высокими, как и я, лбами. Как и я, малоинтересующимися учебным процессом. Один из них привел меня в тренажерный зал.

Отрезок четвертый

В самом начале семестра я стал усиленно размышлять, как бы мне стать, э-э-э, мужчиной. Чем бы себя изнасиловать, дабы познакомиться с силой воли. Эта капризная дама предстала передо мной, как испорченная погода перед синоптиком. Не важно, какой путь избрать, важно, насколько ты готов к повороту событий. Штудируя труды по истории Древней Греции и Рима, я осознал, что людские интересы мало изменились с тех пор — секс, еще раз секс, и экшн. Одной из составляющих экшена был бег во всех его проявлениях, будь то нарезание кругов внутри Колизея, или прополка копьями персидских грядок, с произрастающими в них сарациновыми сорняками, и как следствие забеги на полях сражений вслед за противником.

В одно прекрасное утро я надел на ноги кеды и выбежал во двор. Сделав несколько кругов вокруг небольшого жилищного комплекса, приполз домой. Наркоманская тушка, извлеченная из-под никотино-алкогольного панциря, было готова для окончательного свежевания, приносящего избавление от жизни. Стоя под душем, я прислушивался к ощущениям. Если бы не мозг распоряжался действиями таких конечностей, как руки, а, скажем, печень и селезенка, то они бы вытянули указательный палец и покрутили им у виска.

«Качай пресс». Врачихина фраза, словно торчащая из подушки иголка гусиного пера не давала спать спокойно. Я даже не задумывался о технологической стороне дела — каким образом при накачке пресса восстанавливаются почки. С уверенностью человека, знающего таблицу умножения, я пришел к выводу, что рано или поздно придется заняться столь необычным для себя процессом.

Дима И. был на вид средних размеров полотняным шкафчиком с фрамугами рук и консолями ног, с блондинистым, ровно остриженным газоном, покрывавшим затылок. Предложил растянуть девочку-штангу на двоих. В подвале «Бонча» был зальчик, убогий, как привокзальный сортир, но уютный, если не сказать, душевный. Позитивную роль играло то, что на тренажерах пыхтели такие же студиозусы, как и я. Самое тяжелое для новичка — побороть комплексы, возникающие в связи с осознанием состояния своего тела на фоне здоровых мускулистых хряков. Долгое время в такие залы ходили «качки» — не было никаких фитнес-центров, где можно встретить и пузатого колобка, и шнурка о двух ногах, на котором болтающиеся спортивные трусы пародируют гюйс на флагштоке во время штиля. Только что прибывший мальчик с пальчик знал, что ему придется коммуницировать с людьми, больше похожими на откормленных бычков. И хоть никогда я не сталкивался с недоброжелательностью со стороны завсегдатаев культуристских заведений, где-то под коркой основных сведений о бытие у любого человека лежит боязнь косых взглядов, которые будут кидать на него господа с рельефными торсами. Это — тормозной башмак, из-за которого состав, включающий в себя такие вагоны, как характер и желание достичь намеченной цели, никогда не покатится по рельсам спорта у большинства представителей сильной половины. Попросту говоря — это психологическая трусость, присущая большинству мужчин, в чем они не спешит сознаться. А в умах интеллектуалов неискореним стереотип о том, что человек со штангой — дебил. Они готовы бравировать своими знаниями в искусствоведческих статьях, сублимируя порой таким образом элементарный недостаток физической силы.

Я в семнадцать лет — раб устойчивого понятия: любая активная деятельность мозга сопряжена с обильными возлияниями понятно каких жидкостей, курением как таковым и курением чего-либо отличного от табака, потребление чая литрами во время беседы о «Розе мира» Даниила Андреева или о пресловутом Ницше. Траханные мастера мысли. Вечные разговоры в дыму гашиша, бравирование количеством прочитанных философских трактатов и употребленной наркоты. Обсуждение глюков и приходов. Все это, сидя на кухне с сигаретой в зубах. Все это — комплекс действий и предписаний к тому, как надо жить. Михаил Сапего, директор издательства «Красный матрос», митьковский кореш, назвал мне необходимый набор качеств для интеллигента 80-х: предрасположенность к алкоголизму, стойкое диссидентское восприятие мира, наличие интеллекта, интерес к искусству. Вся диссидентская литература пронизана одами портвейну и похмелью. Похмелье стало настоящим ритуалом, придерживаясь которого человек борется с устоями жизни.

Был и другой немаловажный момент. Ситуация складывалась проще некуда — быки слушают Алену Апину и Шуфутинского, продвинутая молодежь все остальное: от Doors и «Аквариума» до Sex Pistols и Cannibal corps. А подобная музыка никак не предполагает спортивного образа жизни. Сдохший Мориссон. Сдохший Сид Вишес, который приближался к смерти со скоростью ракеты «земля-воздух». В одном кабаке добропорядочный папаша, узнав, что за соседним столиком сидит безумный Сид, затушил сигарету о свою руку. Мол, могешь так, парень. Вишес вынул нож и полоснул блестящим лезвием себе по запястью. Кровища не заставила ждать. А так, мол, могешь? Папаша вместе со своим семейством срочно переместился на улицу.

Страсть к саморазрушению присуща каждому поколению в период teen. Порой эта страсть неосознанная, как в случае с народовольцами, порой очевидная, как в случае с панками. Для некоторых моих сверстников музыка явилась предпосылкой к наркотикам, будь то вылупившееся из скорлупы заграничного небытия техно, или гитарное психо-сайко. О том, что в мире существует straight edge, мало кто знал. А если и знал, то не понимал, что это такое. Для меня запоздалым веянием благого движения, мощным стимулом, чтобы развязаться со всей дрянью предыдущей жизни, и очиститься, стал Генри Роллинз.

Отрезок пятый

Так называемая альтернативная музыка уже набравшая обороты, обрушилась мощной волной на российских подростков. На ее гребне находился гранж. Stone temple pilots, Tool, Soundgarden, Nirvana, Alice in chains, Smashing pumpkins, Pearl jam и все такое. Далее отдельным списком следовали коллективы, которые своей музыкой тащили меня в тренажерный зал: Panthera, Downset, Rage against the machine, Sepulura. На этот период пришелся пик популярности Rollins band. Зататуированный Роллинз, словно забор, украшенный различного рода надписями, вещал о том, что он лжец («Cause I’m a liar!»).

Альбом «Weight» — золотое время. Роллинз пожаловал в Москву. Сидя у Троицкого в «Кафе обломов» в позе напряженного боксера, которому не дают дать в морду вот тому, вот тому самому абстрактному мудаку, Гена производил впечатление курицы, несущей яйца. В голове не укладывалось, что этот человек пишет книги, владеет издательством, снимается в фильмах, и выступает со своим разговорным шоу, где есть место ЮМОРУ и САМОИРОНИИ. Гораздо больше верилось в то, что он мечтает разбить лицо Боно из U-2 (надеюсь, эта его мечта никогда не осуществится). Бывший менеджер в магазине, торгующим мороженым, ныне культовая фигура.

Роллинз выходил на сцену, обматывал свой кулак микрофонным шнуром так, будто это шея больного скарлатиной страуса в сказке про Айболита, а шнур вместо теплого шарфика. Гена готов был расщепить микрофон на атомы, воздействуя на него своим рыком. Это один из немногих рок-деятелей, которому нет резона опасаться, что какой-то безумный фанат выскочит на сцену, и станет мешать ему петь (карьера самого Роллинза так и началась — в Вашингтоне он выскочил на сцену к Black flag и стал орать их песню, став затем их фронтменом). Гена на сцене — это комок ярости и негодования против мира, в котором есть место дерьму, явно Гену не устраивающего. Мне хотелось стать таким же. Хотелось петь без маечки, потому что на сцене я потею, как Буцефал под Македонским во время покорения Персии. Чтобы при этом мои телеса являлись логичным продолжением музыки, которую я играю.

Не было и нет в российской музыке своего Иена Маккейя. Продюсер первого альбома Rollins band «Lifetime», кореш самого Роллинза, апологет движения straight edge, и поныне играющий в Fugazi. Он заложил фундамент, на котором выросло целое поколение людей с крестами на руках. Несовершеннолетним панкам в американских клубах при входе ставили крест, дабы бармены не наливали им алкоголь. Этот крест — клеймо американского тинейджера, стал символом straight edge, почему, собственно, и появился фирменный знак sXe. Пожалуй, Маккей находился в аналогичной ситуации, что и я, что и большинство молодых людей, которые интуитивно начинают ощущать, что навязываемый им извне путь личностного развития — дерьмо.

Что такое Америка начала 80-х становится понятно, когда читаешь романы Дугласа Коупленда, которому мы обязаны возникновением понятия Generation X (еще один икс, ставший культовым). Общество потребления поработило личность, вечные ценности ушли на второй план, уступив место погоне за материальным благом. Наркотики становятся единственным способом почувствовать, что у тебя есть внутренний мир, еще незагаженный настырным пиаром — как надо жить. Маккей решил изменить своих фанов, изменив себя. В 1981-м году на свет появилась песня «Straight еdge», которую исполняла его первая группа Minor threat.

Эти костыли — не что иное, как стереотипы. Джеф Нельсон — ударник Minor threat сформулировал для себя правило «stay punk, stay clean» («оставайся панком, будучи чистым»). Это противоречит всем общепринятым нормам, если говорить о панк-движении с точки зрения обывателя, потому что панки, как принято считать — грязные, уторченные ублюдки, абсолютно невменяемые. Существует версия, что понятию straight edge мы обязаны Нельсону — пытаясь соорудить афишу концерта Minor threat посредством подручных чертежных средств, он сравнил жесткий край линейки со стилем жизни участников коллектива.

В России straight edge не прижился, и вряд ли приживется. Дело здесь даже не в том, что впоследствии приверженцы sXe ударились в крайности, граничащие с откровенным маразмом (вегетарианство и политика — это точно для настоящих панков). Просто главные четыре заповеди straight edge (не кури, не употребляй наркотики, не пей, не веди беспорядочную половую жизнь) никак не соотносятся с тем образом жизни, что мы ведем. Это еще князь Владимир просекал, выбирая религию для русов.

Многие питерские группы, возникшие в начале-середине 90-х, переняли лишь внешнюю сторону straight edge — музыку. Играя хардкор, они орали со сцены о sXe, при этом бухая и смоля напропалую. Все, что мог человек на сцене — это крикнуть о том, что героин — плохо, как это сделал в клубе «Гора» Нильс, певший в группе Sky Hog. Ритм-секция Sky Hog потом перекочевала в «Кирпичи». Барабанщика больше нет в живых, а басист лабает до сих пор вместе с Васей Васиным и даже собрал собственный проект Spermadonors, смахивающий на Slip knot без масок. Нильс затем долгое время пел в группе Scang, периодически потарчивая, что не могло не сказаться на его поведении. Как-то раз он схватил Сенникова за плечо, сильно сжав пальцы, и начал его трясти, приговаривая:

— Мы ведь реальные пацаны, не пидоры никакие (фраза стала в нашей компании крылатой и употреблялась по поводу и без оного).

В Москве дело обстояло несколько иначе, там действительно играло несколько коллективов, которые приняли жесткие правила игры. Было смешно наблюдать как, приезжая в Питер, они просили не курить в зале. Зал, понятное дело, подобные просьбы игнорировал. В Питере единственным паном-спортсменом on stage был Никита Алексеев — фронтмен группы «Колыбель для кошки», впоследствии просто «Колыбель». Бывший одноклассник Сашечки Журавлева, работал фотомоделью, если к этому занятию можно применить такое категоричное слово, как работа. Модельный бизнес в России отсутствует — есть модельное кидалово, что не для кого не секрет.

«Колыбель» играла то, что играли все — тяжелую мелодичную музыку. Но за счет внешнего вида Никиты, а так же за счет его вокальных данных, группа заметно выделялась среди себе подобных. Ныне им по идее стоять бы в одном ряду с Tequilajazzz, Marksheider kunst, Spitfire, S.P.O.R.T, «Пеп-си», «2Самолета», поскольку «Колыбель» группа именно той волны питерской музыки, игравшая на соответствующем уровне (их барабанщик Наветный ныне стучит в «Сплине»). Одна из песен «Про кота» мелькнула на радио «Максимум» и все. На тот момент уже существовал Everlast, из-за чего многие сравнили Никитин голос с его пением. Ныне гитарист «Колыбели» Миша Егоров играет в «Соусе» Пивоваровой и пасется в «Грибоедове» в качестве администратора, вводя порой в ступор некоторых девочек, желающих попасть в клуб, своим поведением. В Венгрии «Колыбель» сыграла на фестивале, где принимали участие Faith no more. Если ты спел на одной сцене с Майклом Патаном, то, наверное, можно больше не играть. С Никитой мы иногда встречаемся на Литейном, он традиционно пожимает руку по-рэперски, и дальше диалога «как дела — нормально» общение не заходит. Иногда «Колыбель» всплывает на различных фестивалях, но время ушло. Никита стал вторым человеком, побудившим меня пойти в тренажерный зал. Роллинз был далеко. Алексеев был в Питере, всегда можно было сходить на его концерт. Как минимум один человек в этом городе смог совместить штагу и альтернативную музыку. Значит, это возможно.

Поскольку зал находился прямо в институте, то потихоньку я стал переносить туда свои лекции. С самого начала стало понятно, что учеба будет проходить из-под палки (из-под грифа для штанги). Задача была сформулирована предельно просто: окончить институт, и не важно, с какими оценками. Поэтому тройка на экзамене меня всегда устраивала.

Я стал пытаться нарыть информации о том, как правильно накачивать мышцы. У каждого человека на этот счет было свое мнение. Литературе я не доверял, старался прислушиваться к людям, занимающимся уже не первый год. Возникли такие слова, как «режим», «питание», которые были до этого пустым звуком. Не так уж сильно я следовал режиму, точнее вообще не следовал, но пытался. Стал потреблять в огромном количестве молочные продукты, особенно кефир. Голова была забита следующими постулатами: нужно потреблять белковую пищу, но организм не усваивает за один прием больше 30 г белка (в этой связи я всегда внимательно изучал «выходные данные» продукта, где написано, сколько белков, жиров, углеводов приходится в нем на 100 г); заниматься надо спустя 1,5–2 часа после приема пищи (и ежу понятно, с набитым животом особо не потренируешься); рельеф вырабатывается большим количеством повторений в упражнении с минимальным весом (5 подходов по 12 раз), сила наоборот — максимальным весом (3 подхода по разу); чтобы развить грудную клетку, необходимо не только выполнять жим лежа, но и бегать; тренироваться лучше через день (мышцам нужно время, чтоб восстановиться); никогда не заниматься с бодуна или выпив накануне (прощай сердце). Это наиболее разумные вещи, которые я вынес.

Человек в тренажерном зале — раб стереотипов. Он зацикливается на таких понятиях, как объем бицепса, белок, вес собственный и вес штанги в последнем подходе. Люди не понимают, что современники Диогена ни тренажеров, ни штанг в глаза не видели. Тем не менее мраморные божки, которые попирают полы Эрмитажа и грунтовые дорожки Летнего сада вполне бугорчаты и холмисты, с валунами икроножных мышц. Все эти тривиальные мысли я выкладываю здесь для единственного умозаключения, к которому пришел много позже. Оно стало для меня непреложной максимой: заниматься надо, когда прет; брусья и турник — лучшие снаряды; белок есть во всех продуктах, которые потребляет среднестатистический мужик, поэтому не хрен париться.

Отрезок шестой

Группа «Улитки» просквозила незаметно, как и десятки групп, ей подобных. Дело даже не в том, что не было тогда никакого музыкального рынка или шоу-бизнеса (затрудняюсь ответить, есть ли он сейчас). Просто нужно признать — мы действительно не ахти как играли, пел я на связках, а не брюхом. Но личности, из которых состоял ансамбль, достойны своего места в паноптикуме питерской музыки.

Изначально проект состоял и братьев Журавлевых и Сенникова (плюс сменяющие друг друга барабанщики). Затем присоединился Кирилл и я, вокальный парень.

Сашечка (младший Журавлев) после школы пытался пополнить ряды студентов Театральной академии, на вступительном экзамене пел гимн СССР, танцуя при этом канкан.

— Я был в высшей степени оригинален, — комментировал он свой афронт.

В театралку его не приняли, и он оказался в другой театралке с униформой цвета сгнившего сена, где занимался тем, что рисовал портреты военачальников. В армии, как известно, следует ходить одетым согласно уставу — никаких вольностей, включая запрет расстегивать верхнюю пуговицу на гимнастерке. Сашечка шел по Невскому без синтетической головной наклепки с издевательским для нее названием «головной убор», навевающим ассоциации с уборной. Его тормознул военный патруль, выставив логичную претензию о форме одежды солдата.

— Почему без шапки?

— А она мне не идет, — ответил Сашечка.

Поскольку под мышкой он сжимал портрет очередного генеральского набоба, патрулю пришлось отвалить.

Летом Сашечка работал в Доме офицеров, и ходил в Летний сад спать на скамейке, прикрывшись шинелькой. Стал поваром третьего разряда, уяснив навсегда, что рыбу в армии нужно подавать исключительно с макаронами, а красное пюре — это нормально.

Лешечка Сенников — существо. Ему принадлежит самое гениальное стихотворение, которое я когда-либо слышал или читал.

Служило существо на берегу Тихого океана. Первые дни в армии Сенников ходил, более напоминая «сына полка», чем матроса срочной службы. Ботинки были на два размера меньше положенного, что придавало его походке косолапость прожженного футболиста; бушлат принадлежал герою, павшему смертью храбрых в Цусимском сражении; и, конечно же, бескозырка. Творение безызвестного армейского дизайнера не держали даже в меру оттопыренные сенниковские уши. Без какого бы то ни было переносного смысла можно сказать, что он не успел к шапочному разбору (к бескозырочному). В итоге Лешечке досталось сомбреро с двумя черными ленточками, которые волочились за ним, как ножки водоплавающего жука. Он тонул в плоской шапке с героизмом Чапаев, идущего на дно Урала. Увидев Сенникова в строю в вышеописанном одеянии, прапорщик позволил себе пошутить:

— О! Форма — гвоздь!

Особенности и колорит казарменного пребывания можно выяснить, посмотрев фильм «ДМБ», где наглядно продемонстрирована одна из самых популярных развлекух — «дембельский поезд». Помимо этого, Сенников рассказывал о подметании плаца ломом, о мытье окон шестнадцатикилограммовой гирей, завернутой в мокрую тряпку, о похоронах спички или того, что спичкой принято поджигать. В каждой воинской части есть курилки. Забота солдата и матроса — чистота и порядок. Если чей-то окурок оказывается нагло валяющимся на земле, то в этом случае он вручается виновникам происшедшего (виновником в армии становится тот, кто вовремя не «смылся»). Далее, копается яма размерами метр, на метр, на метр. Это стандартная спичечная могила, размеры которой взяты из неофициального армейского катехизиса, известного любому сержанту. Кубатура может быть и больше, в зависимости от настроения экзекутора. На дно котлованчика кладется труп табачного изделия, после чего процесс лопатомахания повторяется в обратном порядке. Да упокоится прах сигареты с миром.

Здесь, в анальном отверстии земли российской, Сенников познакомился с секретными терминалами. Вся воинская часть представляла собой сопку, нутро которой напоминало своей структурой швейцарский сыр — сплошные дыры, проходы, пролазы. Торпедные шахты, сборочные и тренировочные цеха, командные и наводящие отсеки. «Подземка» жила размеренной жизнью, основной составляющей которой было мытье полов. Сенников установил мировой рекорд по влажной уборке в легком весе, если сложить воедино площадь, протертую им мокрой тряпкой за три года.

Алгоритм, по которому строится работа по запуску торпед, Лешечка, вместо положенных на это трех месяцев, изучил за пятнадцать минут. Помог ему прапорщик, который, ткнув Сенникова носом в какой-то циферблат, и, аккуратно гладя кулаком по затылку, произнес:

— Видишь эту стрелку? Вот когда она заходит за эту метку — хуево. Но если все-таки зашла, дергай вот этот рычаг. Просто так его ни в коем случае не дергай. Понял?

Еще Сенников косил одуванчики. Одуванчикам вменялся в вину сам факт их произрастания, не согласованный ни с кем. Над местом расположения части должен был лететь вертолет, начинкой которого являлся топ-менеджер «Вооруженных сил Советской армии», чьи эполеты украшали генеральские звезды. В недрах сопки располагается торпедная шахта немыслимого стратегического назначения. Сопка пестрит и желтеет — вся в одуванчиках. Никакой маскировки. Непорядок. А с непорядком в армии борются просто.

Всех построили, вручили каждому по тряпичному мешку, сшитому из прошлогодних портянок, и погнали пропалывать холм, торчащий фурункулом на ухоженной коже местного рельефа. Очередной долг Родине нужно было отдать посредством сбора желтоголовых растений, от соприкосновения с которыми руки покрывались зеленой слизью, вонючей и липкой.

Когда последний одуванчик был сорван пятерней измученного защитника отечества, тогда все посмотрели на плоды трудов и мучений. Чудеса маскировки налицо. Все сопки желтеют, как желтели, и лишь одна, замаскированная, совершенно незаметно обрита наголо, зеленея свежей травкой, хоть буренок выпускай пастись.

После армии Сенников и Сашечка украдали (один раз) медь из трамвайного парка, что располагается рядом с Ленинградским дворцом молодежи. Топором перерубалась главная медная кость трамвайного скелета — жирный кабель, располагающийся на крыше. После чего его грузили на санки, которые волоклись по асфальту, поскольку снег ютился лишь на обочинах. Один сугроб Сашечка все же нашел и опрокинул в него свое жульническое туловище головой вниз, что выглядело, как минимум странно. Сделал он столь внезапно, что даже не удосужился снабдить комментариями не самый ординарный поступок человека, только что спиздевшего полцентнера цветного металла. Оказалось, что навстречу шла знакомая девушка, и Сашечка просто не хотел, чтобы она увидела его в засранном ватнике, с топором руке, волокущего санки с медными останками муниципального транспорта.

Сенников пытался заниматься риэлтерской деятельностью. Устроился в агентство по продаже-купле квартир. Спустя некоторое время его вызвали в офис, пристегнули наручниками к креслу. Под ноги поставили тазик и налили в него жидкий цемент. Накануне в сейф было положено сорок тысяч долларов. А наутро их там уже не было. Директор агентства попросил Лешечку рассказать, чем тот занимался, начиная со вчерашнего вечера. Лешечке рассказывать особо было нечего, потому что если он чем и занимался, так с женой этого самого директора.

Привезли жену. Та поначалу отпиралась, потом созналась в адюльтере. Таким образом, Сенников трахнув в нужный момент жену своего начальника, спас себе жизнь. Член Сенникова спас самого Сенникова.

Провернув пару сделок, Лешечка получил на выходе денежный фарш — одиннадцать тысяч американских денег. На львиную долю капитала он приобрел четыре стены, запаянные полом и потолком, в коммуналке на улице Лизы Чайкиной (Большой проспект Петроградки). Оставшуюся тысячу долларов Сенников инвестировал в клуб «Гора». Точнее в его бар. История показала, что более неразумным вложением финансовых средств могла быть только покупка дачи на Луне.

Отрезок седьмой

Это здание существует до сих пор, не существовать оно не может, потому что является историческим памятником, сторожимым государством. На углу Лиговского проспекта и Обводного канала стоит каменный сарай, бывший кинотеатр «Норд», к которому с тыльной стороны прирос, как древесный гриб к березе, семиэтажный жилой дом. Теперь его наконец-то отреставрировали и заселили арендаторами, торгующими всем, что нужно населению.

Когда-то во времена продуктовых талонов, кооперации и рэкета здесь были замечены очаги самодеятельности, в том числе вокально-инструментальной. А потом в указанном помещении нарисовался Коперфильд отечественного рока Петрович.

Петрович носил зеленый джинсовый комбинезон, в его густых и длинных волосах настырно проглядывала седина, руки были приучены к барабанным палочкам и левым деньгам. Женат он был на американке, которая играла на гитаре в группе не менее американской, чем она сама. Супруга Петровича являлась сестрой барабанщика рок-ансамбля Manowar, посему над Петровичем маячил нимб музыкального мученика, что не могло не броситься в глаза даже тем, кто не питал любви к классическому хэви-метал, который Manowar мусолил из года в год, слагая оды о королях металла.

Мастер казуистики, разводок и запуток Петрович соорудил из воздуха три нолика (Общество с ограниченной ответственностью), и создал рок-клуб, назвав его «Гора». С властями у мастера была достигнута договоренность на уровне, что мы здесь вам все отреставрируем, а вы в это верьте. Долгое время контрагенты данного соглашения не вспоминали друг про друга, что позволяло «Горе» существовать под эгидой вечного ремонта. Сам Петрович стучал на барабанах в коллективе «СС-20», просуществовавшем ровно столько, сколько длился последний период пребывания Петровича в России.

Сенникову было предложено стать директором бара. То бишь, поучаствовать в предприятии денежно. Сенников выгнал из бара всех предыдущих обитателей, за исключением тараканов, накупил микроволновок и электрочайников и занялся частной предпринимательской деятельностью весьма сомнительного содержания. До него дело происходило так: Валера Крюк шел в соседний магазин, покупал там ящик пива и продавал его в клубе с небольшой наценкой. О наличие в городе оптовых баз Крюк не догадывался. Закорючное погоняло к Валере, который был похож на фигуру лошади в шахматах, прилипло вследствие откровенно не военной осанки. Он ходил, чуть сгорбившись, выставляя на всеобщее обозрение покрытый военной курткой еле видный холмик спины.

По словам Сенникова, Крюк ведал сантехникой и клянчил денег. Провал в области знаний физики позволил ему, как истинному профессионалу, законнектить в баре раковины для мытья посуды напрямую к фановой трубе, без колена. Ему стоило бы посидеть за партой, понаблюдать за соединяющимися сосудами, одним из примитивных опытов, который можно заменить демонстрацией унитаза. В туалетное говносборное седалище вмонтирована изогнутая как саксофон труба. Названа она в честь серединной части ноги, ответственной за сгибание и разгибание. И вмонтирована туда по простой причине, проистекающей из правила соединяющихся сосудов — чтобы не воняло. Валера решил сэкономить, и убрать из сантехнической коммуникационной цепи такой элемент, как колено — над барной стойкой витали редкие запахи.

Вечно перегоравшие лампочки никогда не покупались, хотя бюджет клуба предусматривал такую статью расходов. В любом случае «бабки» пропивались, а лампочки выкручивались из всех окрестных подъездов. Поскольку «Гора» не отапливалась (если не учитывать единственную тепловую пушку, имевшуюся в наличие), Сенников пополнил скудное меню бара глинтвейном, благосклонно принятым посетителями.

В один прекрасный день звукооператор приобрел косу. Коса — многометровая шина проводов, точнее шнуров (порядка двадцати штук), которая прокладывается от сцены к пульту. Выглядит как толстый кабель. Стоила по одной версии двести долларов, по другой — четыреста (нужно иметь в виду, читая здесь информацию о ценах и о денежных суммах, что действие происходило в начале девяностых, ни о каком дефолте даже речи не шло). И случилось так, что туалеты, располагавшиеся внизу, рядом с репетиционными точками и логовом местного электрика Мегавольта (этот Винтик-Шпунтик мог принять на себя любое количество ампер и не засветиться лампочкой Ильича) засорились.

Перед Валерой Крюком была поставлена задача, входившая в его сантехническую компетенцию — прочистить толчки. Даже домохозяйка, хоть раз сталкивавшаяся с засором, знает, что существуют ершики, вантусы, длинные металлические черви. Но инфузория-туфелька Валера, унитазная кастелянша ООО «Гора», располагал иными сведениями. В поисках орудия производства он наткнулся на косу, лежащую у стенки. Валера, не долго думая, взял топор, и перерубил ее пополам с педантизмом опытного дровосека, после чего пошел высвобождать унитазы от застрявшего в них дерьма. Неизвестно, что стало со звукооператором, который пришел в клуб и задал вопрос в стиле сказочного мишки («Кто ел из моей тарелки?»):

— Где моя коса?

Унитазы были прочищены.

Что-то хорошее в одноклеточном Валере (ныне он весьма представителен, администрирует группу «Пилот») все-таки должно было присутствовать, раз он был женат на девушке Тане. Потом он на ней не был женат, потому что Сенников. Просто потому что Сенников. Таня переехала к Лешечке на улицу Лизы Чайкиной.

Это был типичный для Петроградской стороны доходный дом, постройки конца XIX — начала XX вв., в каких жили герои Островского и Достоевского. Сенников купил одну из трех комнат в квартире, располагавшейся на последнем, шестом этаже. Остальные две принадлежали бурятам, тотально отсутствовавшим. Горячей воды не было, потому что соседи произвели товарообмен газовой колонки на неустановленное количество портвейна. В кухне громоздилась ванна — декоративный предмет интерьера, порой заменявший некоторым гостям кровать. Петербургская телефонная сеть решила в силу высотности здания, доверить жителям последнего этажа освоение голубиной почты вместо проводной связи. «Мобилизация» страны только начиналась, стандарт GSM еще не оцифрил жителей города сотами передатчиков. Поэтому, находясь в сенниковской Terra incognita, мы были отрезаны от внешнего мира с телекоммуникационной точки зрения.

Дверь в саму квартиру открывалась при помощи железной штучки с ручкой, напоминавшей лобзик без пилки. Нужно было продеть штучку в дверную брешь, и повернуть замок. Поскольку отмычка лежала на лестнице как будто в специально для нее сделанном углублении, каждый, кто знал об этом, имел доступ в квартиру в любое время суток. Сенников, приходя из «Горы», говорил:

— У меня на работе клуб, и дома клуб.

Здесь прошли золотые годы улиточного ансамбля, который поначалу назывался White cannibal dance. Попал я в него исключительно стараниями Кирилла, который проел плешь парням о том, что им нужен другой вокалист (до меня пением занимались Сашечка и Сенников). Пока что не было и речи о том, чтобы исполнять песни собственного сочинения, поэтому пел я то, что давали. Играли мы нечто среднее между танцевальной музыкой и гранжем. Первый концерт в данном составе случился в «Там-Таме», нигде более он не мог случиться, потому что более демократичного администратора и арт-директора, чем Сева Гаккель, сложно себе представить (разве что Юра в «Молоке»). Музыкальное действие без антракта приехала посмотреть Маша. После все рванули к Сенникову будоражить печень водкой, первый профессиональный концерт как ни как. Я потянул Машу с собой. В наших с ней отношениях уже наметилась финальная фаза, мы не общались несколько месяцев. Бабье лето любви нисходило на нет. А логово Сенникова постепенно расширялось.

Непатентованный медвежатник Кирилл, который активно искал себе место жительства, аккуратными движениями вскрыл одну комнату, потом другую. Бурятский дух выветрился моментально, буквально после первой же пьянки. Кот Херес жрал сухие макароны, и каждый, кто приходил сюда, помнил о главном каноне местного жилищного кодекса: «Накорми Сенникова и кота». В разгар очередной строительной декады в «Горе» Сенников вместе с охранником пошли в магазин прикупить что-нибудь съестного. Одеты они были в грязные бушлаты, заляпанные цементом. Сенников вспомнил про Хереса, и попросил у недозревшей еще до шуток юмора продавщицы «Вискас». Продавщица взяла банку с полки, положила на прилавок, затем придвинула ее к себе движением крупье, сгребающего фишки.

— Вообще-то это еда для кошек.

Сашечка купил себе в магазине «Олимпиец» модный рюкзак. Модный рюкзак был сделан из модной прорезиненной ткани. При сгибании материи, на ней оставался белый след. В итоге через два часа после покупки рюкзак выглядел, как найденный на помойке. В туалете в квартире Сенникова плохо работал слив (Валеру Крюка бы туда). Поэтому бумагу следовало выкидывать в рядом стоящее ведро. Сенников с Сашечкой собрали очередную порцию использованного бумажного материала, который уже успел соприкоснуться с несколькими жопами, поместили в модный рюкзак и, повесив его в телефонной будке, забежали за угол. Мальчикам в ту пору было уже глубоко за двадцать. Рюкзак запасла бабка, торговавшая рядом мороженым.

В «Горе» тем временем произошли кадровые перестановки. Инвестора Сенникова слили из бара, предложив ему почетное место администратора-директора. Одно время тем же самым параллельно с Лешечкой занималась Ксюша из «Джан Ку». В итоге случались прецеденты, когда паритетные директора забивали на один и тот же день разные группы.

Лешечка начал платить музыкантам деньги, к неудовольствию Петровича, который причислял эти деньги к разряду потерянных, потому что музыкант должен играть за идею. Так считал Гарпагон Петрович.

Сенников соблазнял юных посетительниц клуба, водя их по нескончаемым закуткам «Горы». Экскурсии как правило заканчивались коитусом, и один раз девушка посетовала Лешечке:

— Ты бы хоть спросил, как меня зовут.

— А зачем? — ответил Сенников, продемонстрировав тем самым нравственную чистоту и глубину своей натуры.

Мы с Кириллом начали склонять парней к тому, чтоб играть более тяжеловесную музыку. У меня уже были написаны кое-какие песенки для будущего репертуара. Групп этого направления расплодилось, как бактерий в разлагающемся организме. Некоторые не парились, начиная с названия. Мне запомнилась команда «Рычаги». Rage against the machine огорошили всех своей непосредственностью, начиная с аранжировок и концертных клипов, снятых на VHS, и заканчивая соло Тома Морелло. Фестиваль «Учитесь плавать» и одноименная программа на радио «Максимум» зазвучали в полный голос. Александру Ф. Скляру отдельный респект за все, что он сделал. В журнале NME были опубликованы рецензии на питерско-московские концерты Soulfly, одна из которых была написана мной, другая Скляром. Сравнивая их, складывается такое впечатление, что Скляр до сих пор не может избавиться от серьезного тона серьезных парней, играющих тяжелую музыку. Но стоит признать, что многие группы так бы и сидели в анусе, не попади они на «Учитесь плавать».

Несуразное и головоломчатое название White Cannibal dance следовало убить. Мы заперлись в квартире на улице Лизы Чайкиной и поклялись, что не выйдем оттуда, пока не будет придуман новый лейбл. Я, Кирилл, Сашечка, Сенников и Серега сидели с сосредоточенными лицами банковских служащих, производящих выплату по счетам, периодически высказывая всякую хрень, типа «Чук и Гек». Ничего более кретинического, чем «Улитки» в голову не пришло (первоначальная версия звучала как «Великий поход перуанских улиток против северных штатов»). С таким же успехом можно было называться «Лягушечки», особенно учитывая тот факт, что музыкальным ориентиром стал хардкор. Когда я поехал в «Там-Там» забивать концерт, то лишний раз удостоверился, что Гаккелю приходилось сталкиваться и не с такими идиотскими идеям. В лексике Павлика тогда присутствовала лингвистическая троица детского сада (ребзя, тубзик, зыка), коей были нашпигованы все фразы в нашей компании.

— Сева, — сказал я. Мы раньше назывались White cannibal dance, но теперь называемся зыка — «Улитки».

— «Зыка улитки», — проговорил Сева, записывая нас к себе в тетрадь.

Первый концерт был намечен на первое апреля. На этот же день было намечено открытие новой «Горы».

Петрович предложил всем акционерам ООО «Гора» произвести реконструкцию помещения, отреставрировать большой зал, сделать внизу техно-клуб «Нора» и зажить припеваючи. Персонал, полный энтузиазма, рьяно взялся за дело. Строительные материалы воровались, рабочая сила была даровая (сами и строили), в итоге ничего, кроме «Норы» не построив. Первого апреля произошло торжественное открытие с участием немыслимого количества групп. В анонсах было завялено, что клуб предстанет в новом обличие, с новыми территориями для релаксации, и прочие сказки Андерсена. Ничего это не произошло, публика вляпалась в еще не высохшую краску, и, как правильно заметил кто-то на «Радио Катюша», это была самая-самая первоапрельская шутка. Затем в большой зал въехал «Полигон» — музыкальный трест Паши Клинова, ныне продвигающего «Психею», «Нора» отошла «Двум самолетам», а «Гора» как таковая являла собой пародию на клуб.

«Там-там» накрылся медным тазом, буквально через неделю после того, как мы дали в нем первый концерт с новым названием. Директор Fishfabrique Паша Слон рассказывал, что у них с Рыбой, тогдашним совладельцем Fishfabrique была бумага от полномочного представителя президента — примерно такая же, как в фильме «Три мушкетера»: подателю сего можно все. Они пришли с этой бумагой к Севе, но Сева замялся.

— Знаете, ребята, что-то я устал, — сказал он, и клуб «Там-Там» стал достоянием истории.

«Гора» же постепенно, по-динозаврьи вымирала, и сдохла окончательно, откинув копыта в виде оставшихся в ней музыкальных деятелей. Сенников, когда его задрало заниматься альтруизмом неизвестно во имя каких великих целей, свалил. Петрович перед отъездом в Америку продал свою квартиру сразу двум клиентам, и, получив бабло, умотал в Штаты, оставив клиентов разбираться друг с другом. Я же старался не пить. И у меня это получалось.

Первейшая и наиглавнейшая сложность для меня состояла в том, что в музыкальной среде все поголовно курят куришку и бухают бухашку. Вторая сложность — в большинстве клубов с музыкантами тогда принято было расплачиваться пивом. Пиво, полученное за свое выступления, это не пиво, купленное в ларьке — его грех не выпить. Не жравшему три дня положи на пол кусок мяса, и он будет испытывать те же муки, что испытывал я, отказываясь от честно заработанных батлов.

В один из концертов в «Арт-клинике», что располагалась во флигеле рядом с домом на «Пушкинской, 10», какой-то хрен предложил прорекламировать пиво с откручивающейся крышкой, типа Miller. Tequilajazzz, которых мы разогревали, не стали выеживаться на сцене, ради сраной упаковки слабого алкоголя. Мне же и хотелось, и не моглось. Я терзался, как Анна Каренина. В итоге открыл на сцене бутылку, но пить не стал.

Каждый раз тело получало телеграмму от разума, что завтра тренировка (или что она была вчера), соответственно пить нельзя никоим образом. Памятуя о том, что мышцам нужен белок, Павлик потреблял кефир в немыслимых дозах, успокаивая себя тем, что в нем тоже есть спирт, таскал его с собой в бары и пил из пол-литровых кружек.

Первые два года после того, как я сознательно отказался от прежнего образа жизни, и стал заниматься спортом, мой организм пытался понять: это всерьез, или так, рекламная пауза. Он потихоньку перестраивался. Было чрезвычайно тяжело, прежде всего, психологически. Каждый раз, когда на столе оказывалась бутылка водки, я готов был задвинуть свой тренажерный зал куда подальше и набухаться в стельку, чтобы вползти этой стелькой в ботинок привычного кайфа. Try walking in my shoes. Тем паче, что компания всегда была теплее некуда, просто пышущая жаром печка с изразцами, а не компания. Бывало, что я не выдерживал.

Раз с Жекой мы дернули хорошенько в «Горе» и поехали к Сенникову. Постояли в Александровском парке возле метро «Горьковская», наблюдая, как кроны тополей чернеют под мощной струей жидкости, бывшей до попадания в организм пивом и водкой. Созерцание деревьев было нарушено появлением служителей правопорядка. Нас посадили в обезьянник рядом с Сытным рынком, он выглядел, как натуральная клетка в зоопарке — с луной в решетчатом потолке. Потом запихнули в задницу автомобиля «УАЗ» и повезли в вытрезвитель. По дороге я пытался неровным голосом вещать о правах человека, пока мне крикнули:

— Заткнись!

В вытрезвителе нас осмотрела тетенька-врач и отправила в отделение. Там, как водится, вся наша наличность была изъята в фонд голодающих хомячков Новой Зеландии, и, промурыжив час, нас отпустили. У Сенникова были уже ночью. «Пить вредно, и небезопасно», — думал Павлик, засыпая.

Я начал совершать вечерне-ночные пробежки. Более искушенные в данного рода вопросах люди подсказали, что утром бегать нежелательно. Поэтому поздним вечером, когда все наркоманы Веселого поселка ловили очередной приход и смотрели на мир предельно суженными или расширенными (в зависимости от того, чем они ширнулись) зрачками, я бежал. Бежал от своего прошлого, от своего бывшего «я», бежал по газонам, лавируя между миниатюрными пирамидками собачьих фекалий, потому что по асфальту бегать вредно. Ступням требовалась мягкая земля. Вокалист должен бегать. Это меня подстегивало еще больше. Я пытался почувствовать движения живота, чтоб потом вспомнить об этом во время пения.

После пробежек, приняв душ, я стал замечать, что ощущаю себя по-новому, что это тоже своего рода приход, который помогает адаптироваться к реальности. Мысли прочищаются, если они были нефтью, то стали бензином, и теперь у мозга есть топливо.

В тренажерном зале я быстро избавился от комплекса неполноценности, и начал заниматься в полную силу, тем более что помимо одногруппника Димы, нашлось еще несколько качкистов с других факультетов, с которыми отношения заладились. Тренировались в основном по вечерам три раза в неделю, но иногда я заглядывал еще и днем, прогуливая лекции.

В зале есть очень важный момент, который помогает наладить контакт с окружающими — страховка. Как правило, люди работают над одной группой мышц, совершая три-пять подходов. Первый подход — разминочный, второй, чтоб вперло, а третий-четвертый на силу, с максимальным весом. Мышцы реагируют не только на чисто физическое воздействие. Мышцы, как это не парадоксально звучит, нужно обманывать, их нужно приучать к мысли, что они могут больше. Если ты тягаешь вес, который взять не можешь, но настроен на то, чтобы его взять, то в следующий раз, или через раз, ты его обязательно одолеешь. Мне эта тактика не близка, она более подходит профессиональным культуристам, но дело в другом. В любом тренажерном зале можно обратиться к ЛЮБОМУ человеку, который занимается вместе с тобой, и даже если вы в первый раз друг друга видите, он обязательно тебя подстрахует. Со стороны это выглядит довольно глупо — один человек жмет с груди штангу, другой стоит над ним, и помогает первому. Зачем заниматься подобными вещами, когда можно скинуть пару блинов, и не париться, заниматься в одиночку? Но дело в том, что финальный подход, когда ты рвешь гриф из последних сил, и говорит мышечной массе: «Это то, на что нужно рассчитывать». Качки орут, как полоумные, не для понтов, это действительно помогает. И если человек тебе пособил, то у вас установилась связь, появилось чувство локтя. Люди видят, что у них одно общее дело — это сближает. Ты начинаешь ощущать себя частью общего механизма, понимаешь, что ты не один такой.

Отрезок восьмой

Звучит как минимум странно. Окончательно бросить пить мне помогла крыса. Крыса стала существенным аргументом в защиту здорового образа жизни, даже гораздо более существенным, чем straight edge.

Город покрывала пепельная обложка серого неба. Я был с кошкой. У кошки была обложка серой шерсти. Ей предстояло трахнуться с котом и осчастливить меня выводком мокрых котят, которые станут пищать и ползать у нее под брюхом. Они будут один день мокрыми дистрофиками. Потом шерсть высохнет, и они увеличатся в объеме. Шерсть кошку полнит. Когда ее вымоешь, она кажется тощей.

На Моховой улице базировалась контора, торгующая профессиональной косметикой и спецэффектами для кино. Здесь затаривались сотрудники «Ленфильма», театральные гримеры, манерные работники салонов красоты, от которых за версту несло запахами парфюмерной лавки. Слезные мешки, сандарачный клей для приклеивания пастижерных изделий, натуропласт, латекс, очиститель кистей, тюль (выдержка из ассортиментного перечня). И все это располагалось в полуподвальном помещении, где я обитал, расплачиваясь за свое проживание нервами, которые потребляла на завтрак, обед и ужин истеричка-директриса. Плюс еще сторож, грузчик, экспедидор (тоже я). Плюс секретарша (не я). Вот и весь персонал. Таким вынужденным триумвиратом (я, секретарша, директриса) мы просуществовали четыре года.

До нас здесь располагалась швейная мастерская. А до швейной мастерской фотолаборатория. В каждой комнате стояло по две раковины. В каждую комнату была подведена холодная и горячая вода. Трубы протекали, пол представлял собой желе из опилок. Доски прогнили настолько, что не выдерживали человека. Пришлось научиться стелить пол. Поначалу я делал это с уровнем, потом на глаз. Подвал под квартирой отсутствовал. Прямо по фундаменту, от которого меня отделяло расстояние, размером с локоть, бегали самые живучие на земле твари, которые оказались намного умнее, чем я полагал.

Театральная академия, располагавшаяся по соседству, стала спонсором предприятия. Там шел ремонт, и я частенько наведывался в дом, где учились Мандельштам и Набоков, где состоялось первое питерское выступление Маяковского, чтобы стыбрить мешок цемента, ветонита или пару досок. Снаряжался всем необходимым и покидал здание. Поскольку одет я был точно так же, как все остальные работяги, на меня никто не обращал внимания.

Если у Сенникова в квартире была ванна, но не было горячей воды, то здесь была диаметрально противоположная ситуация: горячей воды было с избытком (избыток вытекал из проржавевших труб), ванна отсутствовала. Я в состоянии обитать в любых условиях при наличии помывочной комнаты. Раз ее не было, значит, нужно было делать соответствующие выводы. А за выводами должны были следовать соответствующие действия.

Вот душ, который построил Павлик. А вот кирпич, позаимствованный из соседней парадной (кто-то из буржуев перекраивал свои апартаменты, снося старые стены, возводя новые) для душа, который построил Павлик. А вот мыло, которое тащит сука-крыса мимо кирпичной кладки, материал для которой украден в соседней парадной для душа, который построил Павлик. А вот Павлик идет мыться и в очередной раз не находит душистого брикета на полке (только мыльная стружка) в душе, который он сам и построил. Крысы блаженствовали.

В квартире было помещение, под названием «бункер Гитлера». Зайдя в прихожую, можно было увидеть дверь, по логике вещей долженствующую вести в каморку папы Карло. Или туда, где оказался острый буратиний нос, пропоров холстину с изображением камина. Маленький подвальчик, chill-out для бомжей, хранил в себе слой крысиного помета, несколько канистр с керосином и затхлый запах померших здесь надежд. Я использовал его как склад бутылей и банок, начиная от кетчупов, заканчивая ацетоном. Здесь я понаставил ловушек, но это было все равно, что волков на удочку ловить. Крысы — твари не менее изворотливые, чем наполеоновская хромоножка Талейран.

Когда они начинали сновать под полом, как хоккеисты по льду, забивая гол моей нервной системе, директриса и секретарша, если Павлика не было дома, забирались ногами на стол, и выбивали отверткой барабанную дробь. Я переступал порог, за которым меня встречал вопль:

— Павлик! Там крысы!!!!!!!!!!!!!!!! (ручка децибелов в крайнее правое положение).

Что вы говорите, дорогуши. А я думал, летающие рыбки.

Неоднократно вызывалась тетенька с кульком крысиного яда под мышкой, но толку от нее было не больше, чем от воздуха. Никакие средства не помогали. Травить грызунов было бесполезно, мои рекомендации ловушкам и так понятны. Сенников рассказывал, что на Тихоокеанском флоте за двадцать пойманных на корабле крыс (они там размером с хорьков) дают увольнительную. Акутагава Рюноскэ в рассказе «Три окна» повествует о том же. Японский броненосец был атакован в порту серыми тварями, за каждую пойманную крысу давали право сойти на берег.

Единственное спасение в такой ситуации — кошка. Кормить ее в конторе никто кроме меня не собирался, равно как и дерьмо за ней убирать. У меня вообще было такое ощущение, что гажу здесь только я, потому что как только заканчивалась туалетная бумага, я узнавал об этом в виде претензии, исходящей от директрисы. Самой ей было лень поднять жопу и купить через дорогу бумажное средство для очистки этой самой жопы после процесса дефекации. Равно как лампочки, мыло, сахар и всю остальную бытовую мелочь, которая не важна до тех пор, пока не заканчивается.

Первая кошка приходила сама и не задерживалась надолго. Улица была ее домом, а мой дом был для нее харчевней. Ей нравилось схватить крысу за ворот и носится с ней, сладко урча. Я сметал кошкину жертву на совок и выбрасывал на помойку.

Вторую принесла на плече секретарша. До этого она сетовала на то, что в квартире у ее брата проживает множество хомяков, а соседская кошка, которая никому не нужна, проявляет к ним интерес не меньший, чем тот, что проявлял мангуст Рикки-Тикки-Тави к кобрам. Мне она оказалась нужна. Хомяк от крысы только повадками отличается, да длиной хвоста. Назвал кошку Ксюхой. Мать ее привезли из Монголии, сама она была черной с белыми лапами и грудью. Миниатюрная фабрика по переработке крысиного бытия. Шерстяная мелочь с молниеносной реакцией Майка Тайсона, любителя мужских ушек. Кормилась порой на улице, поскольку денег у меня тогда не было. Там, на улице, у входа в подвал одна сердобольная дама устроила кухмистерскую на свежем воздухе для всех окрестных кошар, снабжая их специально приготовленной рыбой, салатами и россыпью сухих кормов, заставляя меня бороться с соблазном присоединиться к голодной мяукающей компании и угоститься уличными дарами.

Когда Ксюха округлилась, я поставил под стол коробку, постелил туда свитер, предположив, что это лучшее, что я могу предложить будущей матери-героине. Вернувшись с репетиции, обнаружил шесть слепых чертят (четыре белых, два черных), сосущих розовые пупырышки на теле родительницы.

Когда-то я привел девушку в родительский дом. Мы ехали с новоселья ее подруги. Подруга сделала в квартире концептуальный ремонт: содрала обои, и покрасила голые бетонные стены ядовито-желтой краской. Прихожую — в зеленый цвет. Батареи и подоконники — в фиолетовый. Не квартира, а домик для Барби. Пригласила на новоселье. Большая кастрюля фаршированных перцев, мартини, сок, водка, пластмассовые тарелки, стаканчики, коктейльные трубочки — все под цвет интерьера. Полна горница дизайнеров, среди которых я, профессиональный столяр, выглядел как лист фанеры в стопке багетов. Разговоры все о том же.

Девушка оказалась модельером, то есть дизайнером шмотья. Мы приехали ко мне домой, я понервничал для приличия, когда открывал дверь. В комнате, посреди софы лежала ощенившаяся собака моих родителей с выводком. Я завернул щенков в тряпку и выкинул в подвал. Потом трахнул девушку, поменяв предварительно простыни, заляпанные собачьими выделениями. В этот момент щенки подыхали в подошвах девятиэтажного дома без мамкиной титьки.

На следующее утро увидел, как собака носится с чем-то в зубах. Это был ее последний мертвый детеныш, которого она родила уже после всех остальных. Когда я попытался его забрать, псина взвыла так, будто ей брюхо раскаленной кочергой проткнули. Щенка я выкинул. Не знаю, могут ли собаки плакать. Эта плакала. Я понял, что никогда больше не смогу утопить, закапать, убить звериный выводок. Поэтому для меня даже не стоял вопрос о том, что я буду делать, когда кошка обзаведется потомством. Ничего. Себе оставлю.

Говорят, на огонь смотреть полезно. Иногда это завораживает. Особенно загородом у костра, ощущая в животе стакан водки и шашлычную массу длиной в полтора шампура. Пялиться на котят — зрелище куда более завораживающее, чем просмотр мертвой древесины, объятой ленивым пламенем. Их копошение — реверс в детство. Никаких агрессивных мыслей.

Заходили друзья-приятели посмотреть на молодую писклявую поросль, пощупать, полапать, подержать в руках с той бережностью, с которой дети держат блестящие стеклянные шары, прежде чем повесить их на елку. Двух белых, у которых таки были черные родимые пятна на лбу, назвали Горби, в честь Горбачева.

Я избавился от них довольно быстро. Поместил объявление в газету, что раздаю задаром поросят кошачьего происхождения. Одного черного сам отнес неизвестному мне художнику на Загородный проспект.

Ксюха была психологической проституткой, она ластилась ко всем гостям. Кошки таким образом метят свою территорию. И то, что мы воспринимаем как ласковость, на самом деле является проявлением власти. Потом она забеременела второй раз. Ее муженек, альбинос и карбонарий на четырех лапах, не дал продохнуть молодому кошачьему организму. Он терроризировал весь двор, котов гонял, кошек брюхатил.

— А это Ксюхин ухажер, — указал я Жекиной жене на белобрысого увальня, валявшегося на асфальте.

— Ой! — воскликнула она, — какой-то он серенький!

— Ну почему же серенький, — возразил я, — очень даже беленький.

— Ах, это он просто грязненький!

Грязненький Ксюху и сгубил. Она стала сонной, как смотрительница железнодорожного шлагбаума, прекратила жевать сосиски, нарезанные заботливой рукой Павлика. Родила шестерых, через несколько часов еще двоих. Постоянно мяукала, чего за ней раньше не замечалось. Детей своих не кормила, и те обезжизнились под утро, даже не успев высохнуть. Шерсть клочками сходила с гибкого тела, но удостоверения чернобыльского ликвидатора у Ксюхи никогда не водилось. Я положил ее в сумку и пошел производить обследование местности на предмет ветеринарки. Нашел одну сразу за цирком. Ксюхе запихали в задницу градусник, поставили капельницу. Врач выписал с десяток лекарств, счет за осмотр, сказав, что надежды мало. Что-то с маткой.

— Она еще маленькая, странно, что родила, — сказал он дежурным тоном, в котором не усматривалось никакой трагедии. Врач делал свою работу.

Я стряхнул с лица глазные сопли, положил Ксюху в сумку, оставил в кассе деньги, которые собирался потратить на пищу не для ума, и вышел. Дома она ничего не съела, а на следующий день исчезла. Кошки уходят умирать в места только им известные. Квартира наполнилась подпольными шорохами.

Крысы затихали, как только появлялась кошка. Но стоило кошке исчезнуть, как они тут же возобновляли свою подрывную деятельность. Мало кто из девушек догадывается о том, что в центре города могут находиться апартаменты, полные серых неожиданностей с длинными хвостами. Почему-то девушек в крысах пугают именно хвосты.

Продавленный матрас, на котором я спал, удачно вписывался в планировку кухни. Матрас лежал у окна. От основного помещения его отделяла самодельная ширма. Таким образом, спал я в замкнутом пространстве, что с точки зрения психологов, действует успокаивающе — человек чувствует себя в безопасности. Сложности начались после того, как мы решили заняться с особой по имени Маргарита тесной, физической любовью.

Сквозь процесс копуляции, сквозь несущуюся из динамиков музыку я услышал посторонний шум. Как будто кто-то коготки точит. Шум начал отвлекать меня от ответственного дела.

После того, как фрикции стихли, тела разлепились, я одернул ширму и зажег свет. По полу мелькнула тень Микки-Мауса.

— Ты чего, — прошелестела Маргарита, еще не отошедшая от ощущений, которые приносит процесс тесной, физической любви.

— Да так, зажигалку потерял, — ответил я, наблюдая между матрасом и стеной серую спинку. Спинка стала передвигаться к окну, я схватил ее с проворностью голкипера.

— ААА!!! Кры-ы-ы-ссссссс-ааааааа!!! — заорала Маргарита и забилась в угол.

— ААА!!! — заорал я, потому что в этот момент грызуниха прокусила мне палец. Пришлось перехватить ее другой рукой, но она прокусила палец и там. От злости я стал дубасить ее изо всех сил о стену, разбрызгивая два вида крови — человеческую и животную. Крыса сникла, как теннисист, проигравший финал.

На следующий день паника пришла в дом и дала мне абстрактную пощечину, так, что зубы застучали. Все-таки крыса, как и муха — передвижной склад заразы, что было запротоколировано песней Мамонова. Паника, паника. Звоню в поликлинику. Надо ехать в антирабический центр, единственный в городе (когда бы я еще узнал, что такой существует). Автобус № 46 — Кавалергардская улица. Тетенька врач долго рассматривает боевые раны, ахая и охая.

— Как же так, как вы себя не бережете? — говорит она, занося записи в блокнотик. — С крысами надо что-то делать.

— Надо, — соглашаюсь я, а у самого перед глазами стоят апартаменты Боткинских бараков, внутри которых мое бренное тело переваривает вирус гепатита.

— Вы ее не привезли?

— Кого?

— Крысу?

— Вы это серьезно?

— Молодой человек, — голос врачихи слегка зачерствел, как хлеб, пролежавший с неделю на кухонном столе. — У нас здесь не шутят.

— Она уже где-нибудь на городской свалке гниет. Я ее сразу же на помойку снес.

— Если бы вы привезли нам труп крысы, мы бы смогли сказать, заразила она вас чем-нибудь или нет.

Никогда не знаешь, чего ждать от жизни. Почему Министерство здравоохранения не заботится о гражданах? Почему по городу не висят таблички «Если вас укусила крыса, не выкидывайте ее ни в коем случае»?

Мне прописали шесть уколов от столбняка. Делать их полагалось в течение полугода. Все это время нельзя было пить и думать о том, чтобы пить. Замечательно.

Когда где-нибудь в баре барышня интересовалась, почему я не употребляю алкоголь в этот прекрасный вечер, я сообщал ей, что мне делают прививки. Барышня отодвигалась подальше, многозначно кивая. «Это не трипер», — хотелось добавить мне.

Раз мы заехали за персонажем по имени Никита Попов. Жека сидел за рулем, я справа. Никита, крякнулся на заднее сидение с бутылкой пива, купленной на последние деньги. Делиться с нами ее содержимым не требовалось, и он блаженно прошептал:

— Как хорошо, что один водитель, а второго крыса укусила.

Шесть положенных месяцев прошло. Я выдержал марафон трезвенника, во рту полгода не было ни капли горячительной смеси. Помню, когда наконец-то купил себе бутылку пива, открыл ее и понюхал, то испытал такие ощущения, которые, наверное, испытал бы любитель коньяка, вдыхая аромат из бутылки, поднятой со дна океана. Тантал дорвался до воды и плодов. Жить без алкоголя возможно. Новая истина.

Русского голубого кота, которого притащила из магазина секретарша, я назвал Хрюся (от слова хрен). Имя никак не гармонировало с его внешностью. Рыжего Бродского за его темперамент Ахматова наградила кличкой «полтора кота» в честь рыжего котяры, обитавшего на даче. Я было назвал Хрюсю Полтора Бродского (сокращенно Полброд). Но, во-первых, это было чем-то средним между диктатором Пол-Потом и протокольным термином полпред, а во-вторых, хотелось чтобы в имени присутствовала сосущая буква с, намекающая на «кису». Хрюся был мал и вял, и охотиться, понятное дело, мог только на кошачий корм. Павлик терпеливо ждал его взросления, потому что того требовала ситуация с острозубыми партизанами, которая ничуть не изменилась с момента вышеописанных событий.

После смерти Ксюхи, я привез домой родительского потребителя рыбы путассу Кешу, инфантильного и неповоротливого сибарита. Кеша забился под кресло, и не вылезал оттуда до наступления сумерек. Ночью я проснулся от подозрительных звуков. Включил свет. Мне предстояло выпасть в осадок. Средних размеров крыса лакала молоко в полуметре от Кеши, созерцавшего картину запредельной наглости без всякого интереса. Завидев меня, она лениво прогарцевала под раковину, махнув на прощанье хвостом, что, наверное, означало воздушный поцелуй. Кеша был возвращен родителям с позором.

Хрюся взрослел медленно. Я уже сам изловчился подкарауливать сородичей своей пальцекусательницы у водопоя и накрывать их алюминиевой кастрюлей. Одну я потом поместил в огромную картонную коробку вместе с Хрюсей, дабы окрестить его в бою, но он выскочил оттуда со стремительностью плевка, взмывающего в небо. Разозлившись, я стал всячески измываться над крысой, тыча в нее палкой от швабры, выслушивая мерзкий писк. Изловчившись, она сделал в воздухе па, которому позавидовал бы любой гимнаст, и впилась в мою руку своими резцами. В журнале «Деньги» владелец фирмы, занимающейся дератизацией, говорил о том, что давление передних зубов крысы на то, что она кусает, равно давлению поезда на рельсы. Охотно верю.

Матерился я минут десять. И даже не столько на грызуниху, сколько на себя, придурка. Я являл собой пример того самого горбатого, которому из всех лекарств лишь могила поможет.

Календарь умильно вещал о приближающемся празднике Нового года, до которого оставалось два дня, я засунул дохлую крысу в банку (опытным стал, не выкинул), плотно закрыл ее крышкой и отправился в антирабический центр. Врачиха прикипела к стулу, когда узнала, что я заслуживаю у них дисконтной карточки постоянного клиента.

— Ну как же так, — причитала она. — Надо что-то делать с крысами, так нельзя.

Мне вкатили в плечо несколько кубиков прозрачной жидкой дряни. Я достал свое сокровище в банке, надеясь отдать его в заботливые руки. И тут судьба, у которой, если верить Ювеналу, здравый смысл бывает не часто, преподнесла удар ниже пояса. Оказывается, исследования проводятся не в антирабическом центре, а где-то на окраине Ржевки, почти загородом. Более того, в преддверии праздников, там, понятное дело, никого нет, и появиться звериные прозекторы могут не раньше пятого января, а то и позже. Исследования проводятся месяц (!). То есть только спустя три раза по десять дней я смогу узнать, заразная ли тварь меня укусила, и нужно ли мне подвергаться дальнейшей процедуре иглоукалывания.

(Нотабене в один абзац.

Шесть положенных прививок делаются по следующей схеме: первые три в течение первой недели, четвертая еще через неделю, пятая и шестая раз в два месяца. Таким образом, за месяц я получаю атомную дозу антирабического дерьма, которое пытается выработывает в организме иммунитет против столбняка. Учитывая, что не витамины мне кололи, то можно представить, какой ослабляющий для здоровья эффект несет данная вакцина, о чем мне было сказано позже, когда я задинамил прививки. А задинамил — начинай по новой весь курс лечения).

За два дня до укуса в клубе «Молоко» у моей новой группы случился первый концерт. Аншлага не наблюдалось, но народец все-таки привалил, что не так уж плохо для первого раза. Тогдашняя моя пассия так же присутствовала. После концерта мы ретировались ко мне домой, где произошли все те процессы, которые должны были произойти в данной ситуации. Спустя два дня Павлика цапнула крыса, о чем Павлик решил никому не рассказывать, потому что сложно объяснить непосвященному человеку, что ты теперь не сбежавший из лепрозория прокаженный, что с тобой все в порядке. За исключением наличествующей в теле вакцины. Еще спустя два дня, под Новый год пассия усвистала загород с другим хреном, чем доставила мне немало радости. Нервяк усилился до такой степени, что я, не выдержав, позвонил ее матери и напросился в гости на исповедь. Меня внимательно выслушали, и «успокоили» тем, что подобные выкрутасы дочери не новость.

Новый год был проведен на грани. С каким бы удовольствием я напился, но, мать вашу, нельзя — первая прививка уже сделана. Врагу не пожелаешь такого счастья. Вокруг салюты и пьяные довольные павианы, а ты трезвый и несчастный, как какой-нибудь параноик из романов Достоевского.

Через пару дней, когда страна пришла в себя, переварив рагу из оливье, холодца и «беленькой», я отвез крысу в редакцию. Ехать к черту на куличики Павлик был просто не в состоянии. В газете, редактором которой я тогда являлся, есть штат волонтеров, и я мог бы попросить кого-нибудь из них оказать мне услугу. Преамбула: приезжает девочка-волонтер и я прошу отвезти ее один предмет. Так, ничего особенного — дохлая крыса в банке. Девочку выносят без чувств.

Спасибо герою Андрею Бекшаеву, который вызвался доставить груз на место. Я всучил ему банку. Дал денег на маршрутку от метро «Ладожская» до прозекторской. Бумажку-направление, где одна из граф звучала следующим образом: хозяин крысы (следовало заполнить). И поехал делать второй укол. А на следующий день свалился с жесточайшим гриппом.

Лева Толстой как-то написал: «Болезни — естественное явление, и надо уметь относиться к ним, как к естественному, свойственному людям условию жизни». Интеллектуал всезнающий. Нет, чтобы просто сказать: «Не будь лохом — закодируйся». Перед той зимой в редакцию приходили тетеньки, веселящие воздух предложением привиться от гриппа. Мы не привились.

— Вы еще о нас вспомните, — напутствовали они нас. Как в воду глядели.

Не было градусника, попросил у соседей, свидетелей Иеговых, которые поставляли для моего туалета журналы «Пробудитесь» (больше для них нигде места не находилось). Ртуть с паровозной скоростью приползла к отметке 39. В конторе было несколько костюмов Деда мороза и Снегурочки. Облачившись в красный халат с белой оборкой, я ползал между комнат в поисках успокоения. Меня колотило, как отбойный молоток. «Болезнь души тяжелее, чем болезнь тела» говорили в Древней Греции. В данном случае две болезни наслоились одна на другую — пассия, меня прокинувшая, с гриппозной настойчивостью паразитировала в памяти. Я даже не мог понять: мне хуже физически или морально. Проклиная крысу-животное и крысу-бабу, которая исчезла в тот момент, когда я больше всего нуждался в ее поддержке, я свалился в кровать (точнее в матрас) и не вставал несколько суток. Только изредка доползал до туалета, чтоб сбросить балласт давно уже переваренной старой пищи (новой в животе не было).

Как там у Ерофеева: помни те несколько часов, Венечка. Так вот помни Пашечка те три дня.

Еще в институте, погоняв зимой мяч (мы играли в футбол на деньги между группами), я свалился с простудной заразой. Когда поправился кое-как, ничего не мог делать, жил по заповедям ежика в тумане. Заявился к хирургу, тот отправил меня на рентген. Потом долго смотрел на снимки и постановил, что у пациента арахнеедит головного мозга. Даже не хочу объяснять, что сие значит. Но при столь замечательном заболевании нельзя ничего: физические и умственные нагрузки запрещены. Ни пукнуть, ни почитать. Вдобавок я стал чесаться. Везде. Отправился в КВД, где дожидался очереди к дерматологу в компании гонорейных юнцов. Кожа вздыбилась как шерсть, покрылась струпьями, покраснела, будто черти меня в жупеле сварили. Дерматит. Нельзя мыться и чесаться, уколы несколько дней и все пройдет. Выходя по ночам на кухню, я бился головой о пенал с ослиным упрямством. Все тело горело, будто наждаком прошлись, везде чесалось, дико хотелось в ванну, и еще в голове зверь арахнеедит поселился. Реально задумывался о самоубийстве.

Потом дерматит прошел, а Гоша (старый тренер в тренажерном зале) посоветовал мне забить на врачебные устрашения и продолжать тренировки. Я послушался его совета, и все встало на свои места. Знакомый врач подсказал, что по снимкам такой диагноз не ставится, а надо хотя бы энцифолограмму сделать (это когда ты ложишься, на голову одевают некую хрень с проводочками и снимают показания — как там токи в мозгу чирикают).

В крысиный период я вспоминал об арахнеидиде. Мне казалось, что он все-таки живет у меня в башке. В такие минуты начинаешь верить, что Маяковский застрелился от насморка. Санация проходила медленно, я доехал до Кавалергардской улицы, где получил втык от медицинских работников за то, что не явился вовремя. Предыдущие прививки не считаются, поехали по новой. Я попытался объяснить, что грипп на меня напал не просто так, что раньше мой организм отфутболивал его, а теперь я как ландскнехт без лат: любое вирусное копье — мое. Вакцина не договорилась с иммунитетом. Врачихи только шикали, мол, мне это нужно больше, чем им (здесь они были правы). Я же продолжал надеяться на то, что исследования крысы проведут в ускоренном темпе (обнадежили, что иногда и двух недель хватает), она окажется чистой, и все закончится как страшный сон, не считая душевных мук.

Позвонив через две недели в место, где проверяют бешеных коров, собак и прочих (за исключением таких высокоразвитых животных, как человеки), я выяснил, что крысу мою НЕ НАЙТИ!!! То есть да, была сдана, об этом есть запись в дежурном журнале, но потом следы ее затерялись. Ну что, в суд мне на них надо было подавать или как? Естественно я забил болт на все, включая прививки (какие гневные звонки были от врачей), и не сдох. Иногда только на людей кидаюсь со шпалой. А так вполне нормален. Проходил больше полгода подшитый забесплатно, тяга к алкоголю отпала. Спасибо, крысы. Я перестал пить, благодаря вам.

Отрезок девятый

Гавань. Поедаю глазами неаппетитное небо, напоминающее своим цветом сгущение выхлопных автомобильных газов. Осень слизывает с парков остатки летнего обеда. Пройденный рубеж, пройденный несколько лет назад, ощущается в Гавани при воспоминаниях о М.

Тот день выпивал ядовитые сумерки. Вечер клевал зерна надвигающейся дремы, мне не спалось, не сиделось, не лежалось — не жилось размеренной жизнью. Судьба порой повторяет одни и те же пассажи. Дежавю. Это уже было, только в ином антураже. Чувство потери — тогда я испытал чувство потери, когда встретил М. Она была живым напоминанием о Маше, реминисценцией подростковых судорог души.

М работала в клубе «Порт» — самом проходном и модном месте того периода. Первые номера журнала «Птюч», словосочетание «рэйв культура», ди-джей Фонарь ведет радиошоу на «Максимуме». В голове у каждого мужчины есть определенный женский тип, складывающийся из стандартных параметров. Так герою Шварценегерра предлагали самому сконструировать свою пассию в фильме «Вспомнить все» из отдельных деталей.

М была воплощением моих мужских ожиданий. Когда я ее встретил, она уже потарчивала на героине. Ее бойфренд сидел в тюрьме за те же пристрастия, сама она жила в доме неподалеку от «Ломоносовской». Мне не подвластно понимание ауры, биополей и прочей экстрасенсорной трехомудии. Но даже такой баран как я чувствовал, что энергия в ее квартире отрицательная, с жирным знаком минус где-то под потолком. Негатив сочился отовсюду, проникал в меня еще на лестнице, пока я поднимался на пятый этаж. Плохая территория во всех смыслах. Нигде и никогда больше не приходилось сталкивался с подобным проявлением математической поперечины, которой принято обозначать вычитание. Казалось, будто на тебя что-то давит, что-то пытается вскрыть смысл происходящего, и смысл этот выявит отвратительные вещи.

Несколько раз дома у М устраивались разборки, приезжали люди, пробивали ей голову тупыми кухонными предметами, требовали денег. Все это она рассказывала мне потом с веселыми интонациями, за которыми не было ничего веселого. Я тихонько охреневал от услышанного. Квартира была пристрелена на предмет наркотиков, ее знали как друзья по рэйвам, так и дилеры, а как следствие — все, кто стоят за дилерами.

В первый раз мы встретились возле Гостинного двора и отправились в «Порт». Там нашли двух подруг М, которые затащили нас в ныне несуществующий клуб-вертеп. Сюда приходили молодые и не очень люди, чтобы скрасить свой вялый досуг. На втором этаже в private room крутили кинофильмы с раскрасневшимися промежностями и фаллосами в главных ролях. Находясь в компании трех девушек, я чувствовал себя вполне комфортно, посматривая по сторонам на функционеров ночной жизни. На сцене выплясывал негр, похожий на залакированную фрикадельку. Негр был жирным, сало колыхалось, сводя с ума фигляров в шмотье, стоящем больше моего прожиточного минимума.

Подруги М проснулись несколько часов назад после очередного клубня, и находились на той стадии развития суток, когда большинство людей уже почистили зубы, позавтракали и отправляются на работу. Только в данную минуту это большинство ложилось спать. А для подруг все только начиналось. Одна из них жила и училась в Швейцарии, периодически наезжая в Питер растрясти родительский кошелек, другая готовилась к тому, чтобы перейти с амфетаминов на героин.

Уже под утро мы приехали с М к ней домой.

— Не выходи из меня, пожалуйста, полежи еще немного так, — прошептала она, после того, как я кончил.

Ее бойфренд мотал срок, секса у нее давно не было, чувствовал я себя в этой ситуации странно, пытаясь разобраться в своих ощущениях, которые не предвещали ничего хорошего.

Уже спустя несколько часов я смог сформулировать словесный эквивалент своим страхам — чувство потери. Это чувство, которое возникает в тебе еще до того, как ты достиг максимальной близости с человеком. Ты уже знаешь, что потеряешь его. Потому что не в твоих силах что-то изменить, обстоятельства плавают в реке дней, пока их не всосет в себя мимо проплывающая проблема. Так было обусловлено в неизвестном договоре неизвестно кого неизвестно с кем — где-то по ту сторону сознания.

— Давай ногами по стенке ходить, — предложила М.

Это оказалось просто: задираешь ноги и ходишь по стене. А сам лежишь при этом. Удивительно расслабляющее занятие.

— Помню, мы мотались по городу с подругой на ее машине, — рассказывала она, оставляя еле заметные следы своих ступней на обоях. — Искали спидов. Не было нигде. А мне утром обязательно надо присутствовать где-то — мама попросила. Проездили всю ночь, не спали ни секунды. Из одного конца города в другой, мосты переезжали раз десять. Заехали ко мне кофе выпить. Я села, уткнулась лбом в стенку и заснула. Подруга будит: «Вставай, пора уже». Я ей отвечаю сквозь сон: «Ну, сейчас, подожди, давай только мост переедем».

Музыка играла всю ночь. Если М была дома, то музыкальный центр работал бесперебойно. Я же не мог выключиться, потому что не умею засыпать при наличии легких посторонних шорохов. Капли воды, стукающие раковину раз в минуту, могут вытащить меня из кровати и заставить закрыть кран. Что уж тут говорить о таком самосвале всевозможных звуков, как музыка. Я не умею под нее засыпать. Она умела. Завораживающее чувство потери. Предначертанность отношений вывела круги вокруг глаз, и уже по этим кругам все было понятно.

Героиновые воспоминания цепляли ее, не отпускали своей влекущей сладостью. Белые облака под черным небом. Три прыжка в смерть. Зарезервированное место в больнице для переливания крови. Ежедневный рацион, включающий в себя внутривенные инъекции. Снова жизненная дилемма. Как надоели жизненные дилеммы. Решения — фантики воли и желаний — всегда легко скомкать и выкинуть. Сколько их уже валяется, фантиков.

Стройные ноги в облегающих сапогах и шапка. Хачик подвозил нас до метро. Мимо таких ног сложно проехать. На дорогу он не смотрел, голова его шевелилась перед магнитофоном. Все никак не мог поймать музыку между рекламами. На предложенные мною деньги ответил:

— Нэ надо дэнег. Сыгарэту дай.

Мы ехали в гавань. Это место, откуда не хочется уходить внутрь мегаполиса. Только уплывать из него. Запускаешь взгляд в пространство, и он ползает по водной глади, не желая пришвартовываться. Питерцы живут в морском портовом городе, но узнать об этом можно лишь здесь, приблизившись вплотную к заливу. Окно в Европу, окно со сломанными шпингалетами. Картина осеннего побережья и пустых причалов изгибается вокруг, и ты становишься центром радиуса-горизонта. Слегка горьковатый и солоноватый воздух, холод гладит щеки. Пена на самом подкате к берегу.

Хорошо там, где нас нет. Смотришь вдаль и думаешь, что там есть нечто особенное, чего никак не может быть в столичном саркофаге российской империи. Люди, садящиеся в корабль — самые счастливые люди на свете, им предстоит познать неизведанное, испытать на себе прелести круиза. Глядя на море, думаешь, что с другой его стороны все намного лучше, что счастье именно там.

Я прошатался в одиночку около часа, пока она бегала по павильонам ЛЕНЭКСПО. В меня проникло завораживающее чувство потери. Им пронизаны все фильмы Антониони. Был в свое время на Кирочной улице кинотеатр «Спартак», где за двадцать рублей можно было увидеть его картины вкупе с творениями Тарковского, Феллини, Бонюэля, упаковав зад в пластиковое кресло для летнего кафе. Образ пустынного пляжа, продуваемого со всех сторон голодным до волн ветром, преследует многих творческих людей, особенно кинорежиссеров. Джон Малкович на детских качелях, позади него серое пространство морской воды — антониониевский крик одиночества.

Потом, несколько лет спустя точно такое же чувство возникло во мне почти здесь же, на площадке перед гостиницей «Прибалтийской», только уже по отношению к другой особе. Стоило прислушаться к этому чувству сразу же, но мы всегда склонны надеяться на лучшее, и самообман потом бьет по сердцу. Чувство потери — редкий случай, когда душа оказывается мудрее рассудка. Территория перед «Прибалтийской» — место застолбленное питерскими байкерами и любовными парочками, пленившее папу «Нашего радио», который провело здесь свой фестиваль. Это мой городской пятачок отчаяния.

В одну из ночей я рассказал М о своей первой любви, о ее профессиональной деятельности. Оказалось, что М занималась тем же и там же — в Москве. Только не от безысходности, как Маша, а из любопытства.

— Я познакомилась с парнями, которые предложили потусоваться с ними за деньги. Единственным условием было не спать. Они висели в Москве несколько дней, должны были успеть за это время сделать свои дела, каждая минута была на счету. У них была стодолларовая купюра с красной окантовкой. Я не могла понять, откуда она, пока не выяснилось, что это кровь, они через нее кокс занюхивали.

М решила поставить настоящие железные ворота, чтобы хоть как-то обезопасить себя от гостей из прошлого. Попросила меня помочь установить вторую деревянную дверь внутри прихожей. Геморрой предстоял немалый, нужно было снимать косяк, стругать, пилить и т. д. Ей больше некого было попросить о подобной услуге, я согласился. Мы не виделись несколько дней, потом я позвонил, сказал, что вечером приеду. Погрузив инструменты в Жекину машину, отправился с ним к М. Ехал с расчетом на то, что ближайшие несколько часов придется отдать такому малоприятному и запарному занятию, как установка двери посредством рубанка, пилы, молотка и двух рук, порядком отвыкших от мастеровых движений.

М пустила в квартиру, выглядела она отвратительно — бледная, с двумя темными аренами на лице, в центре каждой по глазу. На кухне кто-то был. Я поставил сумку со столярным барахлом на пол, прикинул объем работы, попытался мысленно выстроить алгоритм действий. В прихожую высунулась рожа. Это был трафарет, по которому следовало бы изготовлять лица для фильма «Стена». Полное отсутствие стандартных деталей типа носа или щек — поверхность лба будто размоченным картоном залеплена. Зрачки, как бусинки для бисера — хрен увидишь.

Я зашел на кухню. Здесь сидело еще несколько существ. Глядя на них и на обстановку, их окружающую, было нетрудно догадаться, чем здесь занимались до моего прихода. Следов приготовления химсоставов не наблюдалось, но то, что господа варили далеко не картошку, было видно невооруженным взглядом. Я застал сбор денежных средств — из всех карманов выуживались последние копейки, на которые можно было купить разве что рулон туалетной бумаги.

— Может, сходить в магазин, хоть крупы купить? — промычало одно из существ, обращаясь к М.

Слово «крупа» вывело меня из себя. Крупа — последняя грань нищенства, пища богов в блокадном Ленинграде. Люди переходят на крупу вследствие каких-то причин, но, не тех, что были налицо в данной ситуации. Хотелось заорать: «Какая в жопу крупа?! Пошли на хуй отсюда все, а не то я вам сейчас рыла наркоманские стамеской раскрою!» Но я ничего не сказал. Ни звука не произнес. Просто собрал манатки и выкатился на лестничную площадку. Все повторяется. Все. Просто колесо обозрения, а не жизнь. Не было у меня никакого права орать, кого-то бить, выгонять под зад коленкой из квартиры, потому что это была НЕ МОЯ квартира, а ЕЕ.

Мы расстались с М, не начав встречаться, хотя я чувствовал в ней родственную душу, и как знать, сложись обстоятельства ее и моей жизни по-другому, может, из нас получилась бы неплохая пара. Но дело не в этом.

Когда я наблюдал ломку Иры в доме на курьих ножках возле «Приморской», я понимал: у людей проблемы, которые мне понятны. Я такой же, как они, просто мы выставили перед собой барьеры разной высоты. Они свой уже перепрыгнули.

У М я четко осознал неприятие личностей, скопившихся у нее на кухне. Это был другой мир, который я покинул раз и навсегда, отстегнув основной парашют и продолжая полет на запаске. Отвращение, жалость, презрение, брезгливость, злость, агрессия — весь этот букет чувств расцветал во мне, пока я мчался по лестнице. Чего не хватает этим фрондерам? Какие-то подростковые вопросы застревали в голове, как пассажиры в турникете, нужно было заплатить, чтоб пройти внутрь, в глубину, нащупать смысл происходящего. А чем платить? Очередным наркоманским опытом? На хрен. НА ХРЕН. Я не буду никем и ничем, как те, что остались без будущего, и даже сраной крупы им не купить.

Стоять под небом, раскачивающимся как сопля на носу алкоголика. Мерзкое ощущение. Кристаллы времени попадают в раствор мыслей, и происходит реакция с шипением, словно «аспирин упса» в стакан упал.

Все слова давно пусты. Какого это осознавать человеку, который выстукивает слова на клавиатуре. Наркотики плохо — глупо сказано. Наркотики хорошо — еще глупее. И та и другая мысль попадались мне неоднократно в литературе и прессе. Но нигде я не встречал простого и явного умозаключения: наркотики — это ничто. Абсолютли насинг. Дырка в кармане. Ты ничего не приобретаешь и не теряешь, употребляя их. Ты просто становишься никем. Математическим знаком, овальным, как дыня — ноль называется. В одной из рецензий на Ирвина Уэлша я прочитал: «Уэлш подводит нас к мысли, что героин — это хорошо». Жаль, не запомнил фамилию рецензента. Мудак Мудакович, прочитай интервью с Уэлшом за 1996 год. Там есть ответы на все интересующие вопросы.

Эволюция моих пристрастий поразила меня самого. Еще совсем недавно я готов был узнать новое о жизни посредством таблеток. Тома Кастанеды, осиленные до двадцати лет — дичь, не более. Схоластическое учение о Доне Хуане не что иное, как саги Толкиена. Энциклопедия человеческого маразма. Псевдорелигия для тех, кому больше нечем мозги занять. Проще отождествлять себя с Гарри Поттером, объевшимся пьотля, чем реально что-то изменить в своей жизни, посредством каких-то усилий.

Когда ты находишься в наркоманской среде, то кажется, что все только тем и занимаются, что ширяются. Любой человек-антипод, избегающий доступного кайфа, кажется придурком. С каким пиететом я внимал отрокам, вмазавшимся «винтом», когда кто-нибудь из них, медленно покачиваясь на табурете, вещал о своих незабвенных ощущениях, намекая на то, что он — медиум.

Когда ты начинаешь посещать тренажерный зал, тебе кажется, что все только и занимаются тем, что пыхтят на тренажерах. Это довольно радужное ощущение, которое легко развеивается при столкновении с реальностью. Работая в пионерском лагере, я интересовался у деток, каков процент их одноклассников, которые стремаются закатывать рукава при милицейской проверке. По их личной оценке — до 80 %.

В России отсутствует социальная реклама. В майском журнале старейшего американского издания Rolling stone за 2003 год можно обнаружить первое за десять лет интервью с лидером Pearl jam Эдди Веддером, рецензию на концерт Zwan, модный разворот со шмотьем, рекламу секса по телефону и на пол полосы фотографию чеченской бабки на фоне разрушенного дома. Это PR одной из общественных организаций, занимающейся правами человека. Представьте-ка что-нибудь подобное в «Оме».

Если судить по рекламе на центральных телевизионных каналах, то выясняется, что все интересы потребителя, после прокладок, бульонных кубиков и «Чаппи» нивелированы к алкоголю. Благодаря СМИ пиво стало лимонадом, его пьют все и всегда в любых количествах, потому что это почти полезно. Любя пиво, я никогда не строил иллюзий по поводу его консистенции.

Когда главврач страны начал крестовый поход на то, что официально до сих пор не относится ни к алкогольным напиткам ни к безалкогольным, я разразился яростным памфлетом в Gaudeamus. Как это так это? Нам нечем гордиться, ни телевизорами, ни автомобилями, так дайте хоть пивом погордиться, нашли, с чем воевать. Вспомнил про Пушкина, про полстакана портера, которые им выдавали в Лицее перед обедом (потом перестали). Я отстаивал в прессе интересы большинства. А потом случайно наткнулся на статистику, которая нигде никогда не будет опубликована, только такой не поддающийся классификации журнал, как «Факел», напечатал впоследствии эти данные. Среднестатистический подросток в России потребляет в день до трех литров пива. В пересчете на чистый алкоголь — это четыреста грамм водки. Если во времена моего тинейджерства я выпивал до шести литров в день, когда и рекламы как таковой не было в принципе, то чего ж тут удивляться сейчас, когда какой ТВ канал не включи — везде тебе предложат на выбор минимум пять сортов хмельного пойла. Четыреста грамм водки каждый день. Я себе почки посадил за три года, выпивая столько.

Не хочется смещать акценты. Реклама есть реклама, она была есть и будет. Вопрос сводится к ее дозировке. Должен быть противовес. А его нет. Комитет по борьбе с подростковым курением снимает ролики о вреде этого самого курения для этих самых подростков — пожалуй, единственный общеизвестный пример социальной рекламы, плюс ролики, снятые Грымовым. И все. Потом дети достигают 18 лет и пожалуйста — никотин твой приятель.

Я сидел в редакции одного питерского глянцевого журнала, и речь зашла о фотовыставке, где были представлены фотографии с инвалидами. Это были профессиональные фотографии с изображением людей, не таких как все. Редактор журнала наотрез отказывался печатать материал об этой выставке. «Не наш формат, эта социальщина не для нас», все в таком духе. Перед этим я узрел репортаж об этой же фотовыставке в одном московском издании, поэтому недоумевал, почему один гламурный глянец может себе подобное позволить, другой нет. «Это слишком экстремально для нас». Да что в этом экстремального? В этом есть альтернатива принятому курсу издания, вот и все.

Людям, которые держат рычаги управления СМИ, просто по хуй. Они знают сколько стоит квадратный сантиметр печатной площади в их газете, минута в эфире их радиостанции, ролик на телеканале. А на остальное по-большому счету насрать. Тем более, всегда есть волшебная ширма, которой можно отгородиться от излишних эмоций — формат и рейтинг. Не стоит после этого удивляться, что подросток выпивает поллитра водки в день. И когда главврач страны, на самом деле, реально обеспокоенный состоянием генофонда, пытается вставить палки в колеса пивной рекламе, естественно, это воспринимается, как мракобесие и реакционерство. Вот неймется старому козлу.

Грымов рассказал мне историю, наглядно демонстрирующую весь идиотизм системы. «Я делал ролик о детях-сиротах. Подумали, надо не просто снять ролик, а дать адрес дома, где дети-сироты живут. Просто открыли справочник, позвонили по первому попавшемуся телефону и написали адрес в кадре. Через полгода позвонил директор этого детдома, умолял снять ролик с эфира. Проверки замучили! И мы снимали его с эфира, потому что каждый чиновник спрашивал их: „У вас такие деньги на рекламу, откуда вы их берете?“ Вместо того чтобы этим органам самим подарить телевизор или кроватку, нет у них хватает сил на проверки». На мой вопрос: «Есть возможность переломить хребет данной ситуации?», он ответил, что нет такой возможности.

Работая редактором газеты, я часто задавал себе вопрос, как выстроить общение с читателем (аудитория 16–25 лет) таким образом, чтобы посылы, которые я ему адресую, не выглядели бы дидактическими материалами о здоровом образе жизни. Дэвид Боуи, который при желании мог бы поделиться впечатлениями от употребления многих препаратов, считает, что слова о том, насколько они вредны — самолюбование и не больше. Понятно, что как только ты произносишь: «Курить — вредно», читатель сразу же возводит тебя в ранг комсомольского Нарцисса, пытающегося наставить заблудших овец на путь истинный. Но при этом Боуи, когда окончательно завязал с наркотой, заявил:

— Это лучший подарок, который я сделал себе за всю жизнь: своему телу и своему здравому сознанию.

Тинэйджерам не свойственно задумываться о последствиях ударов, которые они наносят по своему здоровью, а любое замечание о том, что сие не есть гуд, воспринимается ими как поползновение на личную свободу. У них нет желания учиться на чужих ошибках, а спустя несколько лет будет поздно учиться на ошибках собственных.

Отрезок десятый

После института я стал продавцом обуви на рынке. Я уже успел поработать грузчиком, плотником, строителем. Но при этом меня не покидало стойкое ощущение, что я занимаюсь не своим делом. Поэтому я стал продавцом обуви. И это было совсем не мое дело. Стоя у прилавка, я узнал, что такое тупеть. Тупеть на глазах. Возвращаться на стройку не было ни малейшего желания. Я уволился и стал думать о перспективах. Думы затянулись.

Жизнь моя была в стопоре. Безденежье и внутренняя опустошенность — не самые лучшие составляющие личного прогресса. Я шлялся по центральным улицам города в поисках знамения, начал ходить в Эрмитаж и простаивать часами перед картиной Писсаро. Потом как-то захватил с собой тетрадочку, сел на скамейке в Летнем саду и начал писать.

— Павлик, займись делом, — скрипела несмазанными голосовыми связками директриса, в глазах которой я был человеком другой системы (распиздяй, не приспособленный к бизнесу). Она называла меня хиппи, и этого было достаточно, чтоб оценить ее познания в молодежной субкультуре. С таким же успехом Павлика можно было бы называть металлистом. Замечание «займись делом» выводило меня из себя, потому что я наконец-то начал заниматься делом — писать. Время показало, что это было более чем мудрое решение.

Жека работал по профессии «мастер на все руки». Занимался ремонтом домов, квартир, строил дачи и бани. Ездил на автомобиле «Жигули» третьей модели одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года выпуска. Зеленая телега преподносила сюрпризы постоянно, начиная от севшего аккумулятора, заканчивая украденной магнитолой. Как-то раз мы перевозили людей через длинный Сортировочный мост. Посередине моста закончился бензин. Вылезли, толкнули машину, и скатились, запрыгнув в нее на ходу.

Жека жил на «Пролетарской», работал на «Петроградской». Дабы сэкономить время на передвижение по городу, ночевал у меня. В восемь часов утра, когда за окном морозная ночь доскребала темень по сусекам двора, он катал мою спящую голову по подушке со словами:

— Павлик, пошли машину толкать.

Приходилось выползать из-под одеяла и отправляться на улицу, где нас ждало железное четырехколесное млекопитающие.

По ночам я пытался собирать бутылки, но понял, что конкурентов слишком много. Питался гречей, сосиска рассматривалась как деликатес. Я перестал ходить в тренажерный зал, потому что не было денег, чтобы оплачивать занятия. Но продолжал бегать. За это платить не надо. В парадной нашел газовую трубу, которая сгодилась как турник. Соседи иногда вскрикивали, заходя в подъезд, потому что натыкались на мужика в семейных трусах, свисающего с потолка. Зимой я надевал на руки носки, чтобы пальцы к трубе не примерзли. Проходя мимо фитнес-залов, я с неподдельной завистью взирал на людей, сжигающих килокалории. Мне было не дано к ним присоединиться. Тогда я еще не догадался, что мой путь в фитнес будет пролегать через представительницу Швеции. Она явилась коммутатором, соединившим Павлика с данного рода заведениями, активным посетителем которых я все равно не стал, но интерес свой удовлетворил.

Участники ансамбля «Улитки», а так же все те, кто к нему был причастен, собирались иногда в квартире на Моховой, где я жил, устраивали утренники, вечерники и ночники с поливанием кетчупами, жжением костров на линолеуме и показами модной одежды, которой было три штуки (три авангардных платья, сшитых для жителей Альфа-Центавры). Апогеем нашего времяпрепровождения стала шведская тридцатилетняя девушка, которую Сенников охарактеризовал как первый красивую иностранку в его жизни.

Барабанщик ансамбля «Улитки» устроился работать в шведское консульство, благодаря барышне Лизе. Спустя пару дней несколько особей, включая автора этих строк, отправились на концерт в «Спартак», ныне сгоревший. «Спартак» был удобен для меня тем, что располагался в пяти минутах ходьбы от Моховой. Иногда, во время концертов в нем проходивших, я ходил домой пописать или чаю попить, или показать какой-нибудь девушке цветочки на пододеяльнике.

Мы плясали как полоумные, я разделся по пояс. Лиза вытянула мои семейные трусы, торчащие из-под джинсов, оставив Павлика без исподнего. Трусы летали по залу, украсив в итоге чью-то лохматую голову.

После концерта я отправился домой, где приступил к ужину, состоявшего из батона и двух стаканов какао, густого, как сметана. В дверь позвонили.

— Павлик, надень штаны, — попросил с порога Кирилл.

— Зачем?

— Ну я тебя прошу, надень.

Павлик облачился в джинсы. Кирилл пришел через две минуты, приведя с собой кавалькаду девиц, лопотавших по-шведски, по-английски и по-русски. Среди них была его непосредственная начальница, вице-консул Сесилия Линдстранд, которую я представлял себе как строгую, недотраханную тетку в очках, с жиденькими волосиками, покрывающими нордический череп. На поверку это оказалась стройная голубоглазая блондинка, такой хрестоматийный тип скандинавской фрекен, которой грезят мачо Латинской Америки. Она неплохо лопотала на языке Пушкина и Путина. Добавьте к этому дипломатическую неприкосновенность, оклад в несколько тысяч заокеанских долларов, халявную квартиру в центре города, счастье недавно разведенной женщины, и вы получите особу, которая по ее собственным словам чувствовала себя в России, как королева.

Девицы отправились лицезреть залежи косметики, новогодних масок и париков. Сесилию заинтересовал холодильник, стоявший у меня в прихожей. Холодильник больше походил на сына Громозеки (если бы у того были дети) из мультфильма «Тайна третьей планеты». Это был агрегат, произведенный во времена товарища Брежнева. В нем хранилась моя обувь.

После неработающего холодильника, товарищ шведка была очарована полуметровым бюстом Ленина, который, как и его оригинал, мирно покоился. Только не в Мавзолее, а в моей дальней комнате, посреди прочего хлама. Бюст был гипсовый и грязный.

На оба вышеописанных предмета Сесилия положила глаз, выразив желание приобрести их немедленно. Торга не состоялось. Сошлись на сумме, которую тратит дипломат во время визита в ресторан, и которую я мог бы потратить на пищу земную в течение недели-двух. Сесилия пообещала прислать машину за выкупленными у меня раритетами.

По ходу пьесы подтянулись Сенников, Лиза и остальные. После заключения сделки, решили направиться в одно из увеселительных заведений города. По дороге Лиза, развязавшая себе язык коктейлем «Б amp;Б» («Бочкарев» с «Балтикой»), увещевала меня:

— Вот смотри, Сесилия, красивая, свободная. Чего бы тебе не попробовать?

— Действительно, — сказал я, теребя последние пять рублей, приютившиеся в кармане, — почему бы и нет?

В баре Павлика понесло. Человеку, воспитанному в Совке, трудно адаптироваться к общению с иностранцами. Особенно тому, кто ни разу не выезжал за пределы матушки Родины. Но когда перед тобой красивая особа, то об этом можно на время забыть.

Поздним вечером я позвонил Лизе домой, и спросил, как бы мне связаться с ее начальницей. Лиза, уже малость протрезвевшая, заметалась между фразами «а ты уверен?», «а ты нас не подставишь?», «а может не надо?» и т. п. Порешили на том, что я позвоню Лизе, а она соединит меня «непосредственно с…».

Декабрь дал пинка ноябрю, календарная зима заявила о себе по всем фронтам, предновогодняя истерия стартовала. Учитывая то, что контора, где обитала моя телесная оболочка, торговала, помимо всего прочего, масками, погремушками, костюмами и прочей новогодней хренью, мне приходилось наносить визиты в Дом ленинградской торговли и Гостиный двор. Сначала в директрисин «Гольф» грузились коробки с товаром, затем мы отправлялись в один из двух универмагов. Там я вылезал вместе с картонными параллелипипидами на улицу, звонил на склад, за мной прибывал грузчик с телегой и таким выхлопом изо рта, что после него перестаешь обращать внимание на загрязненность воздуха в центре Петербурга. Мы поднимались в складские помещения, где толстые тетки в очках и голубых халатах, начинали сверять количество изделий, содержащихся в коробках с количеством изделий, зафиксированных в накладной. Всегда что-то не сходилось, приходилось звонить в контору, объяснять разлюбезной секретутке, что артикул такой-то не соответствует артикулу такому-то, и что такую-то масочку придется довести. Тетки рычали на меня, мол, неужели нельзя все самим было сосчитать и перепроверить. Можно было рассказать им длинную историю о том, что считал и проверял масочки не я, что занимались этим две девушки, одна из которых водит маленький «Фольксваген» и ноет о том, что я опять не помыл пол, а другая использует компьютер как средство релакса, играя в «Heroes». В финале все документы проштамповывались, я забирал наши экземпляры накладных, счетов-фактур и пешком возвращался в офис. Как видно, это был увлекательный процесс, доставлявший массу эмоций, которые нельзя классифицировать как положительные.

На следующий день после знакомства с представителями одной из скандинавских стран я шагал в ДЛТ. Мне нужно было поставить печать и подпись у противной бабы со взглядом, засалившимся как ее халат. Сесилия отошла в небытие так же, как и появилась. Я не собирался ей звонить. Кто я, и кто она. Даже если допустить мысль о том, что мне удастся ее куда-нибудь пригласить (куда!?), то, что я с ней буду делать? Это ведь существо с Марса, с иным менталитетом и восприятием жизни. Заходя в универмаг, я потеребил оставшийся рубль и, сообщив охраннику о цели своего визита, стал подниматься по служебной лестнице на шестой этаж. Изнанка праздничных прилавков в виде тусклых коридоров, гогочущих грузчиков и суетящихся приемщиц. Возле туалета толпа курильщиков, травящих анекдоты. Склад игрушек сразу возле него.

Когда, проделав все нужные операции с бумагами, я, наконец, очутился на улице, то захотелось срочно вернуться домой, залезть под воду, намазаться синими соплями геля для душа, и мокнуть до вечера, превратясь в осенний тополь под дождем. Уже почти дойдя до Невского, желание мокнуть под водой сменилось желанием набить морду самому себе — я забыл поставить печать. Возвращаться обратно, подниматься по нескончаемой лестнице, опять выслушивать бытовые сетования работников розничной торговли? Я стоял посреди Большой Конюшенной с видом обманутого вкладчика, подсчитывающего урон, нанесенный ему банковской системой.

Можно было и не возвращаться. Но тогда пришлось бы вытерпеть вонь директрисы. Из двух зол я выбрал меньшее. Лунатики, скользящие ночью по мокрой крыше, делают это под воздействием той же психосоматической силы, что давила на меня в тот момент. Как выяснилось, вернулся я не из-за печати. Вернулся я из-за того, что там, на первом этаже, стояла шведка с Марса, пытаясь сориентироваться в ассортименте предлагаемых покупателям вин. Она жила в двух шагах от ДЛТ, и не было ничего удивительного в том, что встретились мы именно здесь. Но тогда казалось, что судьба тыкает носом в ситуацию, пытаясь скорректировать ход событий. Сесилия дала мне свой номер телефона. Я взмыл как ракета на шестой этаж, где деревянным кругляком, смоченным синими чернилами, мне припечатали два листка бумаги.

К моменту нашей встречи она заканчивала свое трехгодичное пребывание в Питере и через месяц собиралась отчаливать к родным берегам, омываемым водами Балтики. Десять дней растянулись молча по окраине временной. Лампа неба свой взгляд волчий откупорила над Сенной.

Месяц растянулся не молча. Он растянулся с криком, ором, гиканьем. Время нагрелось, стало мягким, как оловянная проволока для пайки. Эластичность сказалась на продолжительности дней, часов, секунд, потому что ничего я не помню из всего того года, кроме последнего месяца, его замкнувшего. Шведского месяца, после которого я покинул группу «Улитки», а наша компания прекратила свое существование в связи с межличностными конфликтами, в ней возникшими.

Бумажка с номером телефона обжигала пальцы. Денег не было, приличных штанов тоже, вместо перчаток я носил шерстяные носки, не чувствуя ни малейшего дискомфорта по поводу своего внешнего облика. Главное, чтобы было тепло. Шерстяные носки выбивали из колеи многих барышень, они отказывались верить в факт наличия у меня на руках деталей одежды, предназначенных для ног. Стандартизация мышления сделала свое дело, люди перестали экспериментировать со своим внешним обликом, авангардисты от моды не в счет. То, что мы видим на подиуме, восхищает, удивляет, раздражает, только никто не станет носить показываемые нам коллекции в обыденной жизни, отдавая предпочтение классическим формам обуви и курток, то есть простоте и удобству. Поэтому такой, казалось бы, безобидный штрих в общей картине гардероба (а то, что на мне было надето, как правило, и составляло весь гардероб), становилось поводом к экзальтации. Ладно бы я бравировал своими носками, как супермодным новаторством. Но я всего лишь нашел для себя оптимальную форму перчаток, в которых пальцы не скрючивались от мороза. В любом случае, это было не по-шведски.

День проволочился кряхтя. Дни вообще были убогими и пресными, как чебуреки, продаваемые в ларьках с шавермой. Не хватало специй.

— Тебе несколько раз звонила Сесилия, — встретила меня директриса с той интонацией, будто мне звонил Борис Ельцин.

Сесилии просто стало скучно, и она решила позвонить. Встретились возле консульства, отправились тыкать киями бильярдные шары. Затем переместились в ирландский паб, где пропили деньги, которые полагались мне за Ленина и холодильник. Здесь уже принимала пятую пинту пива Сесилина подруга Каролина с компанией шведосов.

— Poul, I need someone, — лопотала пьяная Каролина, намекая на моих друзей с гитарами наперевес. — He must be an artist with sense of humor.

— Звони, — сказала Сесилия, вручив мне мобильник. — Найди ей кого-нибудь, чтоб она успокоилась.

Я вышел на улицу. Покрутил в руках изделие шведских умельцев, поплевал на асфальт, прислушался к своим ощущениям.

— Идите-ка вы в баню, — сказал сам себе и вернулся обратно.

Извиняйте, хлопцы, бананов нема. Как-то не хотелось мне в тот вечер выступать в роли брачного агентства.

— Хочешь салют посмотреть? — спросил я Сесилию.

У меня дома хранились остатки былой роскоши. Когда-то я торговал пиротехникой. Один раз устроил салют под окнами барышни. Не самое заурядное действие в свете серенадных представлений.

— Где?

— У меня дома.

— Ты меня обманываешь.

В бар завалился бывший Сесилин бойфренд по национальности швед, по внешности студент. Компанию ему составляла моя соотечественница.

— Как он мог променять меня на эту русскую! — выпалила вице-консул на улице. — И, проведя указательным пальцем над верхней губой, добавила, — с ушами!

— С усами, Сесилия, с усами.

Девушки внимательны друг у другу. Наличие растительности на лице у соперницы не осталось незамеченным. Алкоголь стер налет этикета, оголив сущность самки, на чью территорию посягнули.

Салат дорожной хляби под майонезом снега ждал голодных лопат утренних дворников. Моховая цвела, как застоявшаяся в пруду вода, искрилась улыбками фонарей.

— Подожди здесь.

Я оставил ее стоять у подворотни, сбегал домой, принес несколько «бабочек» и шестиствольный бочонок, внутри которого дремала гремучая смесь. «Бабочки» подкидывались в воздух, где они делали фигуры высшего пилотажа, оставляя за собой огненный след, после чего производили акт камикадзе, взрываясь на уровне второго этажа. В окнах появилось несколько любопытных рыл. Взрывы чеченских террористов еще не выветрились из памяти горожан, любые громкие звуки на улице воспринимались как сигналы воздушной тревоги.

Я поставил бочонок посреди мостовой, дал прикурить фитилю, и оттащил офигевшую Сесилию к арке тридцать первого дома, дабы сразу после кончины «Красного дракона» (так называлось изделие китайской пиротехнической промышленности) нырнуть во двор. Арбузий хвостик фитиля быстро прогорел, приведя систему в действие. Бочонок кончил шесть раз, ракетное семяизвержение было настолько мощным, что я малость струхнул, высматривая, не катится ли по улице ментовский болид. В небе расплывалась салютная сперма, грохот стоял неимоверный, и сквозь него уже прорывались мерзкие завывания автомобильных сигнализаций. Шведская челюсть сделала непроизвольное движение вниз.

Дома мне был задан вопрос, из которого я сделал неутешительный для себя вывод: women are the same.

— Сколько у тебя было женщин?

— Не знаю. Это имеет какое-то значение?

— Да.

— Я не помню.

— Тогда считай.

Она не шутила. Я сделал вид, что считаю, выдал первую пришедшую на ум цифру. Потом положил на колени гитару. На столе лежал сборник песен, непонятно, как у меня оказавшийся. В нем были слова фактически всех хрестоматийных рок-хитов. Сесилия полистала тонкую тетрадь с английскими буквами, и нашла в нем что-то для себя близкое.

— Можешь сыграть?

Набивший оскомину «Отель Калифорния» доставил мне удовольствие. Обычно я этот шедевр даже слушать не в состоянии, не то чтобы играть. Но тогда незамысловатая и, стоит признаться, гениальная мелодия обволокла кухню, словно сигаретный дым.

Через пару часов хорового пения она ушла отсыпаться в свою казенную квартиру. Женщина-головоломка, на шесть лет меня старше, на несколько культурных слоев от меня дальше. Козлиное самодовольство активизировалось, со всей присущей ему скромностью Павлик заявил:

— Я буду жирной точкой в твоей петербургской карьере.

Ни мое безденежье, ни мой продавленный матрас меня не смущал. Women are the same.

Спустя несколько дней Сесилия закатила у себя дома вечеринку. Праздники у иностранцев радуют отсутствием такого исконно русского дибилизма, как застолье. Статичные посиделки вокруг холодца с водкой у них заменены броуновским движением частиц, оказавшихся в одном помещении. Кухня превращается в бар, где каждый обслуживает себя сам, народ кучкуется, выпивает, танцует, наслаждается демократизмом свободного времяпрепровождения.

Сесилия накупила пива с чипсами, пригласила всю нашу компанию и своих друзей. Охранники, сидящие в шведском переулке, наверное, видали всякое, но все равно делали настороженные лица, когда пропускали мимо себя таких персонажей как я или Жека. Рожи у нас были явно не дипломатические.

В квартире было два туалета, столовая, Сашечка сразу же поинтересовался у хозяйки, не сдаст ли она ему комнатку на пару месяцев. Пришел Сесилин друг, американец, с которым у них закручивалась любовь-морковь.

— Ты какой-то грустный! — обратилась она ко мне.

— Не выспался.

— От этого спасает крепкий алкоголь.

— А у тебя есть что-нибудь помимо пива?

— Пойдем.

Она провела меня в столовую, открыла чуланную дверь, зажгла свет. Помещение, размером с лифт, было разграфлено полками, на которых стояли бутылки. Коричневели коньяки, пыжились бутылки с водкой, красно-белые вина покоились в стеклянной таре, которая у советского человека ассоциируется с портвейном. Ром, ликер, текилла, джин? Я позабыл о том, что не пил уже больше года.

— Можно пожить в этой коморке пару дней?

Долго не мог выбрать. Хотелось пить что-то одно. Решив не выпендриваться, взял бутылку виски (1 л. по моей версии, 0,7 л. по Жекиной), и всю ее приголубил. Где-то посередине этого процесса Сесилия выловила меня в коридоре.

— Я хочу тебе что-то сказать.

Пауза.

— Нет, потом.

Я напился. И немудрено. Ушел тогда, когда в бутылке не осталось ничего, кроме запаха. Ушел без носков, которые затерялись в каком-то углу. Без тех носков, что надевались на ноги. Пересекая декабрьской ночью площадь Искусств, я ставил ботинки, в которых затвердевали голые ступни, на тротуары, мощенные яковлевскими кирпичами. Пытался, пока пьян, честно признаться самому себе: я самоутверждаюсь, или мне действительно нужна эта женщина? Изначальный импульс был навязан извне захмелевшей Лизой. Импульс породил действия. Никакой любви не было. Был интерес хирурга, препарирующего пациента с неизвестной науке болезнью шведянкой. Я чувствовал себя моральным уродом, который идет на поводу даже не похоти, а мужских амбиций. В компании Павлик слыл ловеласом, требовалось подтвердить свой статус. Когда я это осознал, когда честно самому себе в этом признался, что-то щелкнуло внутри, лопнул шланг, выпуская пар эмоций. Я очистил образ от шведско-консульской кожуры, получив красивую женщину, которой оставалось пробыть в Питере уже меньше месяца. Срать на ментальность и разные социальные уровни. Я М, она Ж. Все остальное не имеет значения. В этот момент я почувствовал, что во мне зарождается новое чувство.

Дома Павлик вонзился в матрас и вырубился. Проснулся посреди ночи от гула в мозгу. Это дребезжал звонок входной двери.

После моего ухода Жека погрузил в машину Сашечку и Никиту Попова, и отправился на улицу Короленко. Думаю, окна в автомобиле запотевали во время их вояжа, потому что кровь трех организмов была ускорена по максимуму за счет безудержных возлияний. Никита долго воевал с дверью, пытаясь по робингудовски поразить мишень, коей являлась замочная скважина, с помощью ключа. Жека приехал ко мне, позвонил несколько раз — тщетно. Сознание мое пребывало во сласти тягучих сновидений. Жека вернулся к Никите, но там его встретила гробовая тишина и скрипы зимней питерской ночи: тела приняли горизонтальное положение, и заставить их подняться не смог бы даже удар током. Тогда Жека опять вернулся ко мне, утопил пальцем звонок в стене, прислонился к нему лбом и заснул как мерин, наполнив пространство квартиры дребезгом надрывающегося электрического колокола. Жеке было не привыкать. Работая на стройке, он частенько садился на лесах с молотком в руке и каской на голове, упирался черепом в кирпичную кладку и вырубался. Прорабы не могли просечь — работает человек, или рассматривает свои говнодавы. То что, человек мог в таком положении спать, они даже не догадывались.

На следующее утро мы отправились на Большую конюшенную улицу, где проходил фестиваль мороженого. Не было даже сил смеяться над опухшими личиками друг друга. Затарившись ведерками с холодной и сладкой массой, мы плюхнулись в пластмассовые кресла. Дети, вооружившись родителями, роились возле рефрижераторных сот. Молочный мед, нежный пломбир, упакованный в брикеты различной формы, массы и размера, выменивался на деньги. Я остужал нутро, отправляя в желудок любимое лакомство Хоттабыча, и тупо смотрел на праздничную толпу. В двух шагах отсюда спала Сесилия.

Через день приехали молодцы за холодильником и Лениным. При костюмах и галстуках, с руками, вымытыми мылом «Safeguard». На отливающем бликами микроавтобусе, внутри которого было чисто, как в частной зубоврачебной клинике.

— Нас Сесилия попросила забрать что-то.

Я похихикал.

— Ну пойдемте, покажу вам ЧТО-ТО, что нужно забрать.

Когда они тащили холодильник, они еще не ругались. Просто надрывались, как безголосые поп-певцы, которым выдалось петь не под фанеру.

— На кой хрен ей неработающий холодильник? — ворчал тот, что постарше. — Я такой даже на дачу не поставил бы.

«Мальчики, — думал я, — вы привыкли жить у кормушки, как русские Ваньки в кукольной форме, охраняющие консульство США. Back to reality».

Ругаться они стали, протащив по коридору Ленина и увидев, во что превратились их отхимчищенные костюмы. Я сжалился и пустил дядьков на кухню к раковине.

— Все? — с нескрываемой надеждой в голосе спросили они.

— Нет, еще вот это, — я показал на свой продавленный матрас.

Парни сморщились, как позапрошлогодний картофель.

— Шучу, — приободрил я их, и выпроводил за дверь. Сесилия получила причитающиеся ей товары.

Она говорила «вилька», «бутилька», «футболька». Это мягкое л придавало ее речи что-то детское. Похорошевшая Астрид Лингрен, выучившая русский язык. Ее отец играл на саксе. В самом начале нашего знакомства, Сесилия призналась, что единственная вещь, от которой она действительно тащится по жизни — это саксофон. Жалею, что не посоветовал ей посмотреть «Такси-блюз» Лунгина. Жалею, что не умею играть на инструменте, который как консервный нож вскрывает жестянки человеческих душ.

«Улитки» искали духовую секцию, чтобы как-то оживить несколько блеклый фанк. Придя на репетицию, я не обнаружил никого, кроме маленькой девочки, которая откликнулась на наше объявление. Девочка училась в Институте культуры. Находясь в некоторой растерянности от такого коллективного непосещения столь ответственного мероприятия, как репетиция, я не нашел ничего лучшего, как предложить ей пойти ко мне домой, благо было недалеко. Через полчаса, сидя в кресле, я услаждал свой слух саксофонными выкрутасами, начиная с джазовых стандартов и заканчивая всем известной мелодией, исполненной Кэнди Дауфер совместно с Дэйвом Стюартом. Раздался телефонный звонок. Сакс смолк. Я снял трубку. На связи была Сесилия. Она звонила из консульства с очередной национально-официальной вечеринки, нудной и скучной. Я попросил ее «превратиться в слух». Прикрыв трубку ладонью, прошептал, обращаясь к своей визави:

— Ну-ка, подуди.

После чего протянул телефон вперед, навстречу отливающей золотом металлической клюшке. Меха человеческих легких раздулись, и по телефонным проводам полилась меланхоличная мелодия. Даже крысы под полом притихли. Гнутая труба с пуговицами клапанов исходила звуками, стройными, как римские когорты. Время замерло в ожидании музыкальной коды.

Когда дуделка перестала дудеть, в трубке послышался сдавленный голос:

— Ты сделал мне потрясающий подарок.

Кирилл, бывший на том приеме, рассказывал, что она стояла и плакала, прижав к уху свой «Ericsson».

Каролина свалила на пару недель, оставила Сесилии ключи от квартиры. Сесилия пригласила меня в гости на ужин. Долго не могла справиться с микроволновой. Помогла моя русская сноровка (нажимать на все кнопки без разбора, пока не заработает). Свечи, музыка, льющаяся из мощных динамиков, вино, все дела. Эта квартира, где туалет по площади превышал мою кухню, запомнилась, прежде всего, вечеринкой без штанов. Каролина прислала мне е-мэйл, где говорилось о том, что в городе достаточно одиноких женщин, и одиноких мужиков тоже хватает. Поэтому она и несколько ее сподвижниц в деле сведения одиноких сердец устраивают партейку у Каролины дома. Дамы приглашались к 17.00, кавалеры к 19.00. Когда я с парой приятелей прибыл к месту назначения, выяснились условия прохода: всем мужчинам требовалось снять штаны. По квартире расхаживали сэры в нижнем белье от «Dim», а так же сэры в трусах, чей дизайн был явно позаимствован у модельеров, обслуживавших кавалерию Красной армии. Все были изрядно под шафе, основной контингент составляли подданные иностранных держав. Редкий случай, когда можно встретить топ-менеджера западной фирмы при галстуке и голых ляжках или служащего банка в одних носках. Некоторые индивидуумы, чьи портки, видать, потеряли товарный вид, обвязались полотенцами, и стали похожими на Тарзана, болеющего водянкой. Среди гостей терлась русская девица глянцевого вида, пришедшая сюда обзавестись папиком.

Шведы предваряют вечеринку национальным напитком, запамятовал, как называется. Водка с томатным соком варится в огромной кастрюле (плюс добавление ряда специй), после чего получившееся пойло разливается по стаканам и всучивается всем гостям без исключения. Гадость редкая. Еще одно блюдо, которое я никогда так и не осилил — бананы, нашпигованные шоколадом и запеченные в духовке.

Сесилия не стала мудрить, и приготовила мясо по интернациональному рецепту — хорошенько его прожарила, положила рядом горсть риса и свежие овощи. Такое блюдо придется по вкусу и китайцу и эскимосу. Я уже научился не говорить о превосходстве некоторых изделий отечественного производства над западными аналогами, потому что лучший шоколад производят в Швеции, так же как пиво, и все остальное. В данной ситуации я готов был согласиться с этой версией. Я готов был согласиться вообще с любой информацией, проистекавшей из ее уст. Когда она говорила: «Это была наша территория!», я соглашался. Ваша. До Петруши Первого. А после Петруши стала не ваша. Окошечко. В Европу. Сквозняки из этого окошечка до сих пор по всей стране гуляют.

Хронология событий, кастрированная советскими историографами, ведет отсчет отнюдь не с Петропавловской крепости. В школе нам рассказывали о нескольких деревеньках, ассимилировавшихся со столицей. Коренной петербуржец уверен, что до того, как в здешней трясине увязли ботфорты первого русского императора с обритым подбородком, жизнь вдоль Невы была связана лишь с миром флоры и фауны. Территория Шведского переулка с прилегающим консульством, Шведским домом и шведским лютеранским приходом церкви Святой Екатерины опрокидывает устоявшееся мнение о нелюдимости питерских болот в пучину фактов. Шведский приход, один из старейших в России, ведущий отсчет времени с 1640 года, возник на территории шведского города Ниена, основанного восемью годами раньше. На другом берегу, в лоб Ниену смотрела крепость Ниеншанц (на месте утрамбованной новгородцами Ландскроны). Здесь тряслись карманы купцов, плативших пошлину шведосам за право двинуть с Востока на Запад и обратно. Ниен, в котором проживало порядка двух с половиной тысяч Сесилиных предков, был спален по приказу коменданта Ниеншанца Иогана Апполова, когда дух приближающегося фельдмаршала Шереметьева стал ощущаться особенно остро. Ниен был растащен на запчасти для Петропавловки. Его крепостные валы продолжали нагло выпирать до конца XIX века. Этой историей не принято дорожить. Река Оккервиль, названная в честь полковника Оккервиля, точнее в честь его мызы, которая стояла на ее берегу. Еще одна мыза майора Конау, где Петруша устроил свою первую питерскую резиденцию, свой Летний сад, насадив тополей, тень которых укрывала потом Крылова и Пушкина.

Сесилия рассказала, как зашла погулять в Летний сад с собачкой своей подруги, не зная о том, что этого делать нельзя. О разочарованном менте, который вынужден был ее отпустить, даже не оштрафовав («Это была наша территория!» «Спокойно, Сесилия, ваша»). О волшебной жизни персоны под грифом «дипломатическая неприкосновенность» с автомобильными номерами красного цвета. Хотя еще несколько лет назад она работала в одном из шведских баров официанткой. Упорство и любовь к русскому языку сделали свое дело. Человек, который нам всем казался представителем иной системы, на деле был в доску свой. Она адаптировалась к России, стала понимать вещи, здесь происходящие так, как понимаем их мы. Но при этом в ней сохранилась главная ценность любого адекватного иностранца — всегда можно было послушать мнение человека о российской действительности, не обремененного патриотическими догмами и «болью за родной народ». Это был взгляд со стороны, взгляд точный и безжалостный. Безжалостный, потому что честный.

Новый год приближался, подкрадывался елочным десантом, готовя засаду. Я продолжал экспедиторствовать, мозги кипели от истерик директрисы. Новый год — апогей торгового сезона, после которого наступает январский штиль с мизерной покупательской возможностью. Поэтому работники сферы купи-продай (от торговок мясом на рынке до официальных дистрибьюторов «Мерседес») стараются выжать из предновогодних недель все возможное. За год до этого в течение трех последних декабрьских дней в качестве продавца я заработал денег больше, чем за весь последующий январь. Но это психоз чистой воды.

В последнюю ночь перед отъездом Сесилии, мы с ней сидели у меня на кухне. Даже в такой момент она продолжала думать о работе, о том, кто заступает на ее место.

— Ты можешь, наконец, забыть про fucking job? — не выдержал я. Мы мало спали за последние несколько суток. Нервное напряжение росло в геометрической прогрессии. Потребовалась четверть часа, чтобы вице-консул уступил в ней место женщине.

— В Швеции очень скучно, — сетовала она, — и очень дорого.

Утром она ушла. В квартире у нее уже все было собрано. Приезжает фура, водитель сам складирует вещи по коробкам, разбирает столы и шкафчики, грузит их в машину, приезжает в Швецию, в нужную квартиру, расставляет мебель по местам. Сесилии надо было только привести получившийся интерьер в божеский вид. Вы в России доверите незнакомому водиле ключи от двух квартир, с тем, чтобы он перевез ваши шмотки из одной в другую, при этом собрав их собственноручно?

Потом несколько недель холодильник стоял у Сесилии посреди комнаты, потому что она не сказала грузчику-шоферу, куда его нужно поставить. Одной ей было его даже с места не сдвинуть.

Тридцатое декабря. Корпоративные пьянки во всех офисах. Электрички в метро перегружены туловищами с ошалевшими взглядами. Люди носятся по магазинам, каждый отсек в универмаге — дистанция, которую нужно преодолеть по-спринтерски. Подарки — бич праздника. Всеобщая паника в преддверие водочного потопа. Каждая квартира, каждая нора с канализационной системой и электропроводкой внутри становится отдельно взятым ковчегом. А впереди маячит рожденный гребенщиковской музой ангел всенародного похмелья с мокроусыми крылами.

Аристотель назвал бы происходящее в моей конторе не иначе как катарсисом. Я помогал со сборами.

— Павлик, ты все подготовил для Гостинки? — спросила меня директриса. — Все проверил по списку.

— Все, — ответил я, понимая, что осталось потерпеть еще немного. В январе контора вымрет, как сочинские пляжи в межсезонье, и я смогу восстановить душевное равновесие.

— Отвечаешь?

Она стала с остервенением отдирать скотч от коробки, желая самолично удостовериться, что на самом деле я собрал не все. В чем-то ошибся. Что я вместо одного ебаного конфетти положил другое ебаное конфетти. Ей требовался очередной выплеск скопившегося за ночь дерьмеца, а для этого нужен повод. Я был уверен, что все проверил. Потому что мне же эти долбанные единицы товара отдавать на склад, где все должно сойтись. «Если она не найдет повода в этой коробке, то она найдет его где угодно, хоть у меня в жопе. Как же ты предсказуема, — подумал я, — ни Фрейда, ни Берна не нужно».

В соседней комнате заверещал телефон.

— Паша тебя, — крикнула секретутка.

Я переместился к телефону.

— Привет, — послышался в трубке Сесилин голос.

Она звонила из аэропорта. Я присел на край стола. Секретутка тактично удалилась. Все слова давно пусты. Гной скопившейся усталости начал вытекать из глаз. Я вытер мокрую соль кулаком с лица. Только этого не хватало — нюни-нюни.

Все через анус. Каждый раз, встречая человека, близкого мне по духу, к которому я начинаю что-то чувствовать, обстоятельства юркой отверткой отвинчивают шурупы, на которых платформа счастья крепится к станине жизни, и она отваливается с грохотом, оставляя синяки на сердце. Я размяк, как хлебный мякиш, насаженный на рыболовный крючок и закинутый в воду. Силы ушли, покинули меня. Так поезд покидает перрон — медленно, но верно, набирая скорость.

— Сесилия…

Я не помню, что говорил. Не помню, что она отвечала. Что-то нежное. Что-то искреннее. В голову ударил вопль из соседней комнаты.

— Павлик, ты долго будешь разговаривать? Ехать пора.

Помни, Венечка, те несколько часов. То есть, Пашечка. Я собрал остатки силы воли, дабы не оторвать директрисе голову. Хотелось сыграть ею в футбол.

— Прощай.

Короткие гудки. Трубка, как дуршлаг, в мелкую дырочку. Макаронины слов просовываются сквозь них в голодные до лапши уши. Я не вешал лапшу. Говорил правду. Понимал, что мне будет не хватать ее. Две копейки скандинавских озер в каждом глазу. Цвет волос натурален, как деревенский творог.

Одна из заслуг Сесилии передо мной заключается в том, что она свела меня в фитнес, который мне до этого казался привилегированным аквариумом для особо ценных пород млекопитающих. И за это я ей благодарен.

Всех евоадамов можно условно поделить на две категории: тех, кто в фитнесе, и тех, кто бухает. Сесилия относилась к обеим категориям сразу. Я не раз намекал ей, что так можно распрощаться с сердцем, потому что у шведосов есть дурная привычка ходить в тренажерные залы на следующий день после пьянки. У нее был личный тренер и абонемент в клуб, который держал ее соплеменник.

— Первое занятие для всех бесплатное, — сказала она.

Способность совмещать бухло, сигареты, легкие наркотики и изнуряющие тренировки поражала меня в шведах. Мы отправились в зал на следующий день после попойки, во время которой я не выпил ни грамма, зато форенеры заправили полные баки. Какого же было мое удивление, когда я встретил эту же компанию, правда, поредевшую, в обрамлении тренажеров. Еще вчера они скандировали «Сколь!» (слово, произносящееся при чокании бокалов, что-то типа английского «Cheers!» или русского «Ваше здоровье!»), а сегодня вытравливают из организма килокалории.

Я воспользовался разовой халявой, полежал под штангой, сходил в сауну и забыл о фитнесе на три года. Вспомнил, когда съехал с Моховой, где газовая труба в подъезде служила мне турником, а две железки, которые кладут на весы, взвешивая мешки с капустой, гантелями. Первым делом отправился в тот же самый зал, куда меня свела Сесилия. Большое синее полотенце, ключ от шкафчика, прорезиненный пол, зеркала с человеческий рост, накаченные инструкторы, воспитывающие клиентуру с бисером пота на лбу.

Фитнес — вежливый наеб с комфортом. Упражнения, которые нужно совершать для поддержания тела в форме, давно известны. Все эти тренажеры, напоминающие камасутру для терминатора, нужны для того, чтобы посетитель ни на секунду не усомнился: бабло заплачено не зря. Здешнее оборудование напоминает мне задорновскую грелку для пупка — вещь, по всей видимости, небесполезную, но прожить без нее можно.

Когда перед человеком стоит острейшая проблема изменения конфигурации своих чресел, ему нужно бегать и пресс качать, а уж потом все остальное. Но за деньги, за большие деньги, пусеньку посадят, пусеньку уложат, дадут в ручки две железные мандулы, опрезервативленные резиновыми рукоятками, и скажут, сколько нужно делать повторений на данном тренажере, чтобы у пусеньки мамончик сдулся, а ручки наоборот, надулись.

Я знаю, что штангу нового поколения придумать невозможно. Это все равно, что колесо нового поколения изобрести. Поэтому когда в одном из фитнесов тренерша увещевала меня, что у их конкурентов морально устаревшие тренажеры (а у них, соответственно, тренажеры нового поколения), я не совсем понимал, что она имеет в виду. Мне нужно несколько железных конструкций, примитивных по своей форме, для выполнения незамысловатых действий, направленных на укрепление мышц. Все остальное меня не интересует.

Павлик обошел все питерские фитнесы, которые находятся в пределах досягаемости, и в которых действует волшебная формула: бесплатный первый визит. Месяц наслаждался созерцанием загорелых телок с упругими попками, обтянутыми шортиками «Speedo». Месяц чувствовал себя безобидным диверсантом — я обманывал менеджеров, которые окучивали мой мозг информацией о стоимости абонемента на год и полгода, провожали меня словами:

— Ждем вас в следующий раз.

Ждите.

Шведский опыт пришелся ко двору. Павлик до Сесилии и Павлик после Сесилии — два разных человека. Она заставила меня поверить в себя. Дала понять, что нет недостижимых целей. Избавила от «социального» комплекса, из-за которого я бы никогда сам не перешагнул порог фитнес-зала.

Отрезок одиннадцатый

Конопляный рецидив имел место быть в тот период, когда тело мое освоилось с предложенными ему нагрузками, и я начал забывать про опущенные почки и гастрит. Случилось это под занавес непродолжительных курсантских каникул Павлика.

Натуральная армия в искусстве — роман «Синдром Фрица» и спектакль Gaudeamus в МДТ. Свой мимолетный роман с РЭП я не стану сравнивать с опытом Бортникова. Есть рэп в исполнении Public enemy, а есть РЭП в исполнении глушилок. Это радиоэлектронное подавление. А «белый шум» — это не цитата из акмеистов. Это независимость спектральной составляющей от частоты. Иэн Бэнкс использовал белошумный термин в двух своих романах — он действительно поэтичен, несмотря на брутальную математическую расшифровку. Мой профиль — радиоэлектронная борьба.

На первом курсе мы познакомились с майором Блиновым.

— Мне бы этого Рэмбу, — говорил Блинов с сардонической ухмылкой, передергивая плечами, предвкушая, чтобы он сделал с железным Слаем, окажись тот поблизости. Наверное, что-то нехорошее.

Любое возражение майор встречал вопросом:

— А у тебя сколько прыжков с парашютом?

Поскольку парашютистов среди нас не наблюдалось, майор всегда был прав. У него за плечами, украшенными рубцеватыми звездочками, с помощью которых можно идентифицировать воинское звание, всегда болтался парашют. Так казалось и ему и нам.

В здании на Английском проспекте, где располагалась наша военная кафедра или факультет военного обучения, как теперь принято выражаться, стояла аппаратура, мощности которой хватило бы, чтобы заглушить в Питере все радиостанции, начиная от «Европы плюс», заканчивая «Рекордом». Иногда бабушки из окрестных домов жаловались в местное отделение милиции, что у них канал ОРТ ругается матом. А это всего лишь студенты отрабатывали передачу информации с одного этажа на другой посредством радиосвязи.

Приходилось учить азбуку Морзе. Выстукивать чечетку пальцами нас не заставляли, натаскивали лишь на прием точек-тире. Для каждой буквы и цифры существуют напевы. Буква д. Тире, точка, точка. Напев «до-мики». Вспоминаю такие шедевры, как «Петя петушок», «Куда пошла». Проще всего усвоилась цифра 3, потому что ее напев идеально ложился на строчки из песни Prodigy «I’ve got a poison». Айв-гат-э (три точки) пой — зон (два тире).

При выходе с военной кафедры висела красная табличка «Сдай секретную тетрадь». Это была special тетрадь, куда мы записывали сведения, утратившие свою секретность еще при Брежневе. Нам выдавали ее в начале лекции и отбирали в конце. Преподаватели (полковники и подполковники) рассказывали, как один плохой мальчик забыл сдать тетрадь, унес ее домой. Жил он загородом, без телефона. Блюстители государственных тайн из ФСБ поставили на уши всю группу, выясняя местонахождение преступника. У парня были серьезные проблемы, к счастью, без тяжких последствий.

Перед началом лекций класс произносил:

— Здравия желаем, товарищ полковник! (если преподаватель был полковником).

В конце фразы в аудитории зависали две одинокие буквы «ст», последний слог неопознанного воинского чина. Это я баловался с озорством гоголевского семинариста, заменяя слово «полковник» на слово «педераст». Полифония студенческого хора позволяла вносить в нее малый диссонанс так, что он был не заметен в потоке голосов, чеканящих армейское гав-гав-гав.

В одном из номеров журнала «На связи» я прочитал подборку студенческих баек, в частности было там достаточно россказней на тему военной кафедры, как полковник показывал студентам диафильм. Для чего на доске был повешен экран, а в конце аудитории установлен проектор. Первый кадр получился не совсем удачным — картинка вверх ногами. Студенты заржали. Полковник подошел к доске, снял экран и, перевернув его, повесил обратно. Изображение осталось прежним. Студенты заржали еще больше. После чего полковник реверсивным движением перевернул экран еще раз.

Бездомная сирота, Российская армия, питается подачками и вшивеет, распродает свои внутренние органы, еле сводя концы с концами. Удручающая картина действительности может вызвать праведный гнев у малосольных патриотов, но только в том случае, если они в этой армии не были. Потому что стоит хотя бы одним глазком увидеть изнанку призывной кампании, как любые воззвания к укреплению военной мощи страны утонут в потоке информации, полученной из воинской части, допустим, в Карелии. Когда-то Плеханов высказал мысль о том, как следует поступить гражданину России: посидеть месяцок в тюрьме, чтоб стало понятно, в каком государстве ему приходится жить. Перефразируя Плеханова, можно сказать, что достаточно потратить месяцок, съездив на военные сборы, как это сделал я, и как это делают ежегодно тысячи российских студентов.

Наша часть располагалась в местечке Лахденпохья. Прибыли уже под вечер. Сто человек «курсантов» обмундировали в утиль времен Второй мировой войны. Вслед за формой борцов с гитлеровскими захватчиками интендантам следовало бы вынести аркебузы или пищали, выкатить лафетные пушки и призвать к осаде Выборга. Выглядело бы вполне органично.

Товарищам с 46-м размером ноги не хватило сапог. Им разрешили ходить в кедах. Я тоже ходил в кедах, несмотря на свой вполне ликвидный 42-й. Отмазывался, что и мне сапог не хватило. С щедростью мецената прапорщик выдал еще одни. Я смастерил из них ефрейторские пуанты, оторвав каблуки, и продолжал ходить в обуви, которую можно зашнуровать, предпочитая носки портянкам.

Представьте себе мародера. Или дезертира. Вот такой у меня был внешний вид, равно как у всех. Лишь на присягу, нам семерым, кому не досталось кирзовых изделий, выдали яловые офицерские сапоги, удобные и легкие как кроссовки «Nike». Но после клятвы на верность Родине их отобрали.

Раз в неделю курсанты меняли постельное белье. При сдаче его в стирку наволочки полагалось увязывать отдельно, пододеяльники и простыни тоже. Дневальный отнес три тюка в прачечную, а вечером принес их обратно. Прачечная не работала. Пришлось воспользоваться армейским секонд-хэндом и сыграть в рулетку, забыв про идиому о грязном белье, в котором никому не хочется копаться. Как вы думаете, что я ощущал ночью, гадая, на чьей же простыне мне пришлось лежать?

Смысл нашего пребывания в части заключался в пахоте. Именно в пахоте, а не в пехоте. Нас строили после завтрака и разводили по работам, затем после обеденной рекреации, дав чуть отдохнуть, снова строили и разводили по работам. Сто пчелок-землероек с бритыми затылками. Это мы.

Первой моей воинской повинностью стала процедура вязания веников в близлежащей роще. Не самое напряжное занятие. А вот потом последовало рытье канав. Возводить фортификационные сооружения явно не стратегического характера не было ни малейшего желания, тем более по жаре в тридцать неалкогольных градусов. Поэтому я был запевалой в строю. Подойдя к этому делу творчески, разучил со своим взводом песню «Гоп-стоп», которую мы исполняли, ритмично ударяя двадцатью тремя парами кирзачей и тремя парами кроссовок (состав роты) по плацу, поднимая настроение местным милитаристским узурпаторам. Я был редактором боевого листка и воспевал в стихах вырытую взводом траншею, трансформируя ее посредством высокого слога в равелин или крепостную стену.

Прошел слух, что раньше в этой части существовал ансамбль, и даже осталась аппаратура. Прапорщик повел меня на склад демонстрировать реликты rock-n-war. После того, как он нежно выкатил ногой обод от рабочего барабана, я перестал мечтать о возобновлении музыкальной деятельности в электрическом варианте. Аппаратура существовала только в виде деревянных коробок, из которых были вынуты все внутренности. Все транзисторы и динамики были растащены завхозами на личные коммунальные нужды.

Удалось договориться о подготовке концерта unpluged. В две гитары. А для этого требовались репетиции. Репетировали мы в клубе в рабочее время, сложив головы на пилотки. Стены были построены еще белофиннами, изоляция на высшем уровне. Храп наш никто не слышал. Потом концерт был заснят на видео, и после его просмотра сложилось такое впечатление, что за спинами выступающих не хватает надписи «На свободу с чистой совестью», как будто дело происходит на зоне. Два кореша (среди них один по имени Павлик) в лесоповальном тряпье (отглаженном!), навевающем отдаленные ассоциации с гимнастеркой, исполняют композиции «Ехали на тройке с бубенцами» и весь остальной таперский репертуар.

Мы делали все, чтоб не пахать. Два человека на букву «д» (Диня и Дэн) в течение двух недель пытались изобразить на стенде надпись, своей стилистикой напоминающую дебют живописца-передвижника Остапа Бендера: «Воин, гордись службой в рядах войск радиоэлектронной борьбы». Рядом с ней новоявленные баталисты с взмокшими подворотничками изобразили эмблему этих самых войск — что-то среднее между двуглавым царским орлом и цыпленком табака. У них с собой был стакан марихуаны, и перед каждым актом творчества баталисты выкуривали по косячку, малюя затем стенд плавными, неспешными движениями. Может, Бретон и оценил бы тот минимализм, с которым они подошли к решению художественной задачи, поставленной замполитом. Но замполит, дитя современности, был сторонником поп-арта: чтоб быстро и понятно. Поэтому, тасуя армейский жаргон и технические термины, он обратился к Дине и Дэну с призывом закончить блядь, на хуй, ебаный в рот рисовальню в два дня. Иначе наряды вне очереди. Баталисты поняли, что шанс избежать лопатной тренировки ускользает из их рук с проворностью уклейки.

Жара стояла невыносимая. Мыться можно было только раз в неделю, все остальное время, ради Бога, плещись в рукомойнике, оголив торс и обмотав штаны полотенцем, чтоб в трусы не натекло. Подмышки оставались чистыми, в то время как член продолжал источать животные запахи. Эту армейскую традицию — мыться по пояс, я до сих пор не понимаю. Павлик набирал воду в пластиковую бутылку, и обливался из нее прямо в умывальнике, благо там был водяной сток. Я был прозван эксбицианистом, но мне до этого было параллельно. Хотелось ложиться спать с чистыми ногами и гениталиями.

В первый день после обеда курсанты отнесли в мойку тарелки с недоеденными веществами, называемыми пищей. В памяти еще витал аромат маминых блинов, испеченных сынкам на дорожку. На следующий день все тарелки сдавались пустыми. Голод — не тетка. Я, привыкший к кашам еще в городе, воспринимал армейский рацион стоически. Кулинарные блюда советской столовой меня никогда не смущали. Тем более что всегда можно было попросить добавки этой самой каши, и набить ею пузо под завязку. Белый хлеб с маслом воспринимались как десерт. Соленую рыбу, прежде чем подать к столу, всегда жарили. За каким хреном, непонятно.

В нашем взводе был персонаж по фамилии Столяров. Он был помешан на идее, что ему не хватает еды, просто желудочная клептомания какая-то. Столяров слонялся по казарме и задавал вопросы, нет ли у кого печенья или батона. На обед он всегда носил с собой банку консервов, которую там же и приканчивал вместе со всеми причитающимися солдату обеденными ингредиентами. Каждое утро начиналось с того, что Столяров с двумя оцинкованными ведрами, предварительно их отдраив, обливался водой прямо на улице. Ангина не пощадила любителя моржевания, и он слег в лазарете с температурой длиной в сорок ртутных делений. Но все равно продолжал обливаться, говоря, что может вылечиться только так! Был издан неофициальный указ: за поимку Столярова с ведрами начальство обещает небольшое вознаграждение. Мне вспомнились крысы на корабле, за поимку которых тоже обещалось вознаграждение.

Стрельба из автомата — единственное пиф-пафное развлечение, которое ожидало будущих выпускников Университета телекоммуникаций между освоением стратегического оружия БСЛ (большая саперная лопата) и нарядами. В городе мы уже успели пофукать из пистолета в тире Суворовского училища, но один раз не в счет. Когда тебе дают в руки Макаров, предварительно отутюжив мозги лекциями по технике безопасности, ты уже мало что соображаешь. А когда дается команда, и пять человек слева и справа начинают палить, то такое ощущение, что звуковая волна смещает голову к плечам. Я продырявил бумажную область с названием «молоко», и особо по этому поводу не расстроился.

Другое дело автомат. Долгие россказни о том, как мальчик застрелил лейтенанта (стоял, стрелял очередями, автомат повело влево, финита ля комедия), или как посреди учений на горизонте был замечен глухой старичок-грибник, затерявшийся между деревцами, способствовали напряжению нервов. Одиночными выстрелами стрелять запрещено. Только очередями. Произнести про себя «двадцать два», выжимая курок мягко и нежно, как автомобильное сцепление. Двадцать два — и несколько человеческих жизней, утрамбованных в пули, понеслись навстречу мишени, преодолевая силу земного тяготения и сопротивление воздуха.

Полковник Качаев — единственный адекватный военнокафедровский офицер среди тех, что сопровождали нас, выступил с прощально-приветственным словом.

— Вам предстоит поразить три мишени. После того, как уложили первые две, можете выпустить по третьей все, что осталось в магазине. Заодно порезвитесь.

Закомпрессованная голова мало что восприняла. Ничком в окоп, «К стрельбе готов!», стометровка до первого муляжа, который требуется сбить конусообразными свинцовыми козявками, вылетающими из огнестрельной ноздри. Я положил первые две мишени, нажимая на коготь курка ласково, как учил ковбой Мальборо Харли Дэввидсона: курок не член — не надо его дрочить. Затем стал вспоминать слова ковбоя Качаева, пытаясь понять, какое право мне дают оставшиеся патроны. Уложив третий «танк», я дал себе и автомату просраться, расстреляв дальние кустики, пока магазин не опустел. Когда Павлик повернул голову, то увидел бледного лейтенанта.

— Ты по кому стрелял? — спросил он дрожащим голосом.

— Ни по кому, — ответил я.

— Это… Это нельзя, — сказал он, выдрав автомат у меня из рук, как сорняк из грядки.

Автоматическое оружие манит к себе мужскую особь. Это магнитное поле, попадая в которое, ты теряешь контроль, создавая индукцию латентного желания — убить. Отголоски желания можно почувствовать, просто подержав в руках вороненую сталь, заглянув в колодезное дуло пистолета, на дне которого плещется будущая кровь противника. Азартные люди пытаются сдерживать свою страсть к рулетке, зная, до чего она может довести (Достоевский последние штаны закладывал). Прежде, чем давать человеку в руки автомат, его (человека) нужно протестировать на предмет предрасположенности к убийству. Не исключено, что первый выстрел по мишени станет первым шагом по дороге судьбы. В конце дороги будет летальный исход жертвы в связи с попаданием в ее голову инородного тела размером с муху, оставившую в исходной точке гильзу помета.

Когда мы въехали в квартиру на Моховой улице, владелец пошивочного цеха, располагавшегося там до нас, проинструктировал меня на предмет соседей, канализации и крыс. Потом посмотрел в потолок.

— Что еще? — сказал он в задумчивости, почесав средней величины живот. — Да, чуть не забыл. Вот в этой перегородке, под потолком, видишь, прорезь? Там лежит штучка. Я ее завтра заберу, сейчас не могу. Не лазай туда. Не надо.

Я, естественно, слазал. Достал завернутый в тряпку предмет, оказавшийся самопальной волыной с глушителем и двумя обоймами. Как же хотелось выстрелить. Хоть в стенку. Гипнотическое воздействие маленького, неигрушечного пестика, чьи функции включают в себя расстановку точек в жизни людей, выбранных его хозяином. Так впадают в религиозный транс, не осознавая последствий своих действий.

Для людей, прошедших четыре семестра армии, начиная с «духа», заканчивая «дембелем», автомат Калашникова вызывает меньшую ностальгию, чем у меня, потому что для них он стал сродни венику, которым были подметены гектары плаца. С автоматом через плечо они заступали в наряд, совершали марш-бросок, ездили на войсковые учения и т. д. Не исключено, что загреми я в войска дяди Васи (ВДВ) или морскую пехоту, то самое известное оружие в мире стало бы для меня рядовым воспоминанием, затерявшимся в ряду более ярких событий (самоволка, гауптвахта, отвальная и привальная). Но в данном случае отбойник с прикладом, прогрызающий острым носом человеческую плоть со скоростью более 600 метров в секунду, приблизил к пониманию катастрофы под названием «Война».

Есть версия, что население земного шара живет под игом советского мифа: автомат Калашникова не изобретен Калашниковым. Совершенно случайно я наткнулся на свидетельство биографа автоматного родителя. Позволю привести его без купюр:

Я стал отличником боевой стрельбы, но последняя автоматная очередь была явно лишней. Павлик честно признался, что неправильно трактовал слова полковника. Качаев мысли не мог допустить, чтобы его креатура облажалась на такой мелочи, поэтому набранные очки мне не сняли.

Качаев любил водку, пение под гитару, баб и все такое. Когда у него было плохое настроение, он пришагивал развалочной походкой к нам в казарму и орал:

— Третий взвод, на плац.

Тридцать сусликов, запечатанных в лоскуты невечерних костюмов, приступали к ходьбе в пять шеренг, распевая «Марусю» из кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию». Это тоже было одним из моих ноу-хау в свете строевого пения. В песне есть место, где все суслики затыкались, и оставался только надрывающийся вокал суслика-затейника Павлика:

— Маруся от счастья слезы льет, как гусли душа ее поет.

После чего тридцать юношеских глоток рявкали:

— Кап, кап, кап — из ясных глаз Маруси…

Какая никакая аранжировка, слизанная с оригинала. «Маруся» была домкратом, с помощью которого можно было поднять настроение Качаеву и всем остальным папам в погонах. Прослушав живое исполнение нетитулованного хора мальчиков-сусликов, Качаев удалялся, посвистывая, катать шары на бильярдном столе в каптерке. Ему, собственно, я обязан тем, что моя «военная» карьера закончилась традиционным образом — увольнением в запас.

Мне не удалось избежать участи землекопа из-за совершения неполового акта, за который в армии полагается если не расстрел, то ремнем по попе точно. Я покинул территорию части вместе с одним из художников, рисовавших надпись «Воин, гордись службой в рядах войск радиоэлектронной борьбы», по имени Диня в самый разгар боев за угольный урожай.

Разгрузка угля, которой завершались наши сборы, никак не вписывалась в планы творческой богемы. Зато она вписывалась в «план» Дини, которого у него оставалось еще на пяток косяков. Наш куратор, который на военной кафедре обучал сусликов азбуке Морзе, приказал двум освободившимся от искусства боевым единицам (концерт проведен, надпись дорисована), отправиться за лопатами. Две освободившиеся от искусства боевые единицы послали его в известные всей русской нации края, а сами отправились под сень деревьев, находящихся вне досягаемости взора начальников. Диня настоятельно рекомендовал раскумариться. Я не курил уже несколько лет и начал забывать, что это такое. Вспоминать желания не было.

Мы залегли на берегу озера. В пятидесяти метрах от нас в воде плескались еще совсем молоденькие барышни, карельские наяды.

— Эх, девочки, что ж вы так поздно родились, — вздохнул я.

Грех было жаловаться. Месяц казарменного положения — не самое страшное, что может преподнести жизнь. К нам проявляли больше терпения, чем к здешним срочникам. В части на одного солдата приходилось три офицера, поэтому поиметь рядового защитника отечества было кому. В столовой лысый солдатенок, крепенький как маринованный подосиновик, наехал на курсанта. Договорились о стрелке за свинарником. Потом, пораскинув мозгами, решили не идти. То, что мы загасим солдатенков, сколько бы их туда не пришло, было ясно как божий день. Мало того, что мы превосходили их по численности, так и всяких каратистов-боксеров среди курсантов хватало. Но всплыви этот инцидент на поверхность, и несколько лет посещений военной кафедры псу под хвост, тогда как солдатам по большому счету терять нечего.

Солнце подогревало ноги, одетые в грязные, дырявые кеды, голова превращалась в печеное яблоко. Местность располагала к релаксации — летняя Карелия, курорт нордических людей, убаюкивала, вызывая торможение мыслительных процессов.

— Давай, давай дунем, — науськивал меня Диня.

Я согласился. Делать было нефиг. В конце концов, можно разок вспомнить молодость. Диня забил косяк, мы раскурили его тут же. Меня накрыло так, как не накрывало в былые годы. Трава была отменной.

— Кажется, тот берег начинает немного двигаться, — сообщил я о своих наблюдениях.

— Правда? — отозвался Диня, не вынимая травинку изо рта. — И с какой скоростью?

Мне было хорошо. Армейские страхи отошли на второй план. Лето создано для того, чтобы плавить сало на солнце, а не играть в слоников, как во время учебных занятий по РХБЗ (Радиохимическая и бактериальная защита). Весь взвод облачается в резиновые комбинезоны и противогазы и совершает круговые беговые движения по плацу. А тех, кто не бежал, заставили переползти футбольное поле три раза туда обратно. Это сложно — переползти футбольное поле несколько раз, хотя кажется, что проще репы пареной.

Мы лежали, подставив небу расслабленные дезертирские хари, в то время как в части была объявлена тревога, потому что две освободившиеся от искусства боевые единицы не могли сыскать уже два часа. Меня разбудил крик комвзвода Димы, с которым мы когда-то ходили в тренажерный зал.

— Петрович, живо в часть. Вас там уже ищут.

Мы с Диней похихикали.

— Ладно, хорош гнать.

— Я не шучу, давай немедленно.

В казарме уже заседал военный совет в лице полковника Качаева и еще одного полковника, названного Филей, поскольку фамилия его созвучна с именем спок-ноч-малыш песика. Где мы пребывали все это время, догадаться было не сложно, поэтому полковники просто дожидались возвращения блудных сынов, чтобы поставить их рачком, на что они имели полное право, потому что присягу мы уже приняли. Лицо Фили было такого же цвета, как панцирь обитателя водоемов с клешнями, которого подвергли термической обработке в кипящей воде. Качаев напоминал сосну в безветрие. Филя склонялся к тому, чтобы выгнать нас тут же к чертовой бабушке, посещение военной кафедры считать недействительным, в общем, перечеркнуть все надежды на откос от армии. Качаев пытался утихомирить своего коллегу, амортизируя его выпады в нашу сторону своим спокойствием. Он мне явно симпатизировал за пение в строю, за боевые листки, которые я писал в стихах (в одном из них Павлик, дешево копируя Пушкина, изобразил часть как царство, а Качаева как царя-батюшку).

Филя разорался. Он выпускал скопившийся пар минут десять, и мы с Диней постепенно углублялись в пол. Хэш еще не выветрился, и к нехилому испугу примешивалось желание захихикать. Я никак не мог прислушаться к голосу разума, который мог бы подсказать дальнейший расклад событий, потому что разум был затуманен, как осенняя Темза. И при этом жуткая измена. «Все смешалось в доме… этих, ну как же их?»

— За всю историю части такое В ПЕРВЫЙ РАААЗЗЗЗЗ!!!!!! — скандировал Филя с периодичностью один выкрик в секунду. — Подобной наглости никто до вас не набирался! Пишите объяснительную!

Мы отправились в комнату отдыха. Вооружившись двумя листами бумаги и двумя ручками, сели за стол. Безусловно, мы далеко не первые, кто послал начальство и свалил из части, но если Филе так больше нравится…

— Чего писать-то? — логично спросил Диня окруживших нас собратьев по институт и военному положению. Советы посыпались в изобилии. Запомнились потрясающие формулировки, типа «Ошибочно разъяснив свое состояние как болезненное, я позволил себе лечь отдохнуть…» или «Находясь в состоянии легкого недомогания…» После того как еле-еле мы родили два реестра с перечислением содеянных грехов, которые могли бы послужить ярчайшим примером солдатской мысли и наркоманской логики, Диня предложил:

— Давай внизу припишем: «Простите нас, пожалуйста, мы больше так не будем».

Хи-хи-хи. По идее, должно было быть не до смеха, но мы ржали. Производные тетрагидроканнабинола делали свое дело, конопля никак не могла позволить психическому состоянию прийти в норму. Боюсь, что если бы оно пришло в норму, то мы бы выглядели как те декабристы, которых не смогли повесить с первого раза.

А в командирской комнате меж тем разворачивалась нешуточная баталия. Качаев с Филей дебатировали так, что стены трещали. Слов было не разобрать, но по интонации голосов ход парламентских чтений был ясен. Мы с Диней сидели в ожидании участи, постепенно серея, сливаясь с цветом нашей замечательной формы. Дверь резко распахнулась, Филя вылетел, будто из парилки, оставляя за собой след реактивного истребителя. За ним спокойно вышел Качаев.

— Нормально, — произнес он негромко, глядя мимо нас, при этом обращаясь ко мне. — В городе проставишься, а пока наряды вне очереди.

Спектакль был соблюден. Отступников расчихвостили перед строем, впаяли вне очереди три наряда Дине и пять нарядов мне. До отъезда в Питер оставалось несколько дней, поэтому полностью отбыть повинность нам не удалось — отпахали по два наряда, один из них в столовой, где я обожрался домашним творогом, который, видать от избытка молока, здесь приготовляли в конвейерном режиме. Солдатам творог не выдавали, сия амброзия предназначалась для офицерского состава, поэтому каждый исхитрялся как мог, чтобы урвать стакан рассыпчатого молочного пластида. И, конечно же, нам пришлось отправиться на разгрузку угля, где я увидел чудо, и даже участвовал в нем. Двадцать человек толкали вагон с топливом, прославившем Стаханова, и вагон ехал! Наш паровоз вперед летит.

В вечер перед отбытием ренегат вооруженных сил России Павлик смотался в магазин за водкой, преступив закон еще раз. Интересна технология курсантской самоволки. Одевается спортивный костюм, поверх него форма. После пересечения территории части, форсирования полосы препятствий в виде кирпичного забора, зарослей репейника и можжевелового кустарника, производится частичный стриптиз: форма снимается и прячется в лопухах, а потенциальный клиент гауптвахты отправляется на «гражданку» в партикулярном наряде. После проведения мероприятий, ради которых солдат самовольно покинул свое локальное место жительства, служительства и работальства, происходит возвращение объекта в исходную точку, облачение в военную форму и проникновение (незаметное) обратно в родные казарменные пенаты.

По этой схеме я и действовал. Бутылка была одна, а ртов много, поэтому каждому по капле досталось. Ночевали мы уже на голых матрасах, потому что белье было сдано. Уезжали под вечер, предварительно приведя казармы в божеский вид. Настроение было приподнятое. На солдатиков лучше было не смотреть. Они выглядели как бездомные шавки, как дети, потерявшие родителей, наблюдающие пикник счастливого семейства. Их красноречивые взгляды демонстрировали всю уебищность такого социального института, как армия. Казалось, что они телепатировали нам: «Возьмите нас с собой, не оставляйте нас в этой дыре».

— Летом здесь кайфого, а вот зимой, наверное, вешаться хочется, — произнес я, не обращаясь ни к кому конкретно. Автобусы тронулись, мы заорали как полоумные и всю дорогу пели песни.

После окончания института, я произвел все нужные движения и получил звание лейтенанта. Можно было устроиться в ФАПСИ, ныне, насколько мне известно, упраздненную. Но любая ФСБэшная структура вызывала логичное чувство тревоги.

Долгое время дяди в погонах не интересовались персоной Павлика. Моя военная профессия была не шибко востребованной. Потом возникла надобность в загранпаспорте. Я направился в военкомат за справкой, где выяснилось, что без Павлика армия ну никак не может обойтись.

— А-а-а, дорогой дружочек, — произнес из-за стола местный полковничий хрен, — через месяцок можешь собираться в путь-дорогу.

Рядом с ним сидел гражданин в штатском и изображал на своем лице сосредоточенность.

— И очень не рекомендую тебе делать загранпаспорт через турфирму, — продолжал вещать офицер всем пример, — очень не рекомендую!

Я вышел из кабинета с чувством, что система меня поимела. На кой ляд корячиться на военной кафедре, проходить гребаные сборы, чтобы в итоге все равно отдать два года портянкам. Хотя, не портянкам, мне предстояло офицерствовать, но хрен редьки не слаще. Офицерским носкам.

Сзади послышался топот. Это меня догонял гражданин в штатском, сосредоточенный еще больше.

— А зачем тебе загранпаспорт? — спросил он.

«Еще бы спросил, зачем мне яйца», — подумал я.

— За границу собрался?

— Собрался.

— А зачем?

— Поработать, — он начал меня утомлять.

— Что, хорошая работа?

— Слушайте, — не выдержал я. — Вы себе представляете зарплату в три тысячи долларов? В месяц.

— Представляю.

— А я нет!

— Ну хорошо, — сказал он после непродолжительной паузы, во время которой я все пытался угадать, к чему весь этот содержательный диалог. — А треть этой суммы у тебя есть?

«В харю бы тебе прямо сейчас дать».

Это я так подумал. И еще я много чего такого подумал. Вот, гондон. Тысяча грин! До офицерства тысяча, и после офицерства тысяча! Такса постоянна, как курс советского рубля по отношению к монгольской валюте. Нет, ну на кой ляд я сборы проходил?

У меня в руках был книга с рассказами Шукшина, я ее прихватил, чтоб было куда глаза деть в метро.

— Значит так, — затараторил гражданин в штатском, оказавшийся на деле злостным вымогателем, — если деньги появятся, позвони мне. Только мне, и никому другому. Пиши телефон.

— Я запомню.

— Нет пиши.

Он вырвал книгу из рук так же, как вырвал у меня из рук автомат сдрейфивший лейтенант.

— Сам запишу. А то еще потеряешь.

Начиркал цифры на внутренней обложке, отдал книгу и отвалил.

Я вышел из военкомата и больше там не появлялся. Когда мне исполнилось 27 лет, отдал все документы в турфирму и мне за месяц сделали загранпаспорт. «Поцелуй ты меня в ж, 28 мне уже», — это из творчества веселых и находчивых. 28 для рифмы вставлено. А 22 — это про автомат. А 5 нарядов — это наказание. Оказавшись в тисках армейской скуки, я попробовал вспомнить былое наркоманское прошлое. Вспомнил и забыл тут же. Это был последний раз, когда у меня во рту, потрескивая сгорающими зернами, сидела беломорина с конопляным фаршем. Я дал себе зарок больше никогда, never ever, не употреблять листьев растения Каннабис. И зарок этот до сих пор для меня актуален.

Отрезок двенадцатый

«Мне кажется, что единственное обстоятельство, которое может помешать сесть на велосипед, — это отсутствие ног», — пошутил однажды Грег Ле Монд, трехкратный победитель гонки «Тур де Франс». А мне кажется, что у Грега Ле Монда не стоит, зато замечательно висит. Езда на велосипеде в большом количестве небезопасна для мужчины с точки зрения стояка. Седло трет тросик простаты, пролегающий в мужской промежности. Совершая каждодневные заезды на сто-двести километров, можно в итоге начать спать в обнимку с велосипедной рамой, потому что она не станет предъявлять претензий о сексуальной неудовлетворенности. Профессиональный спорт в данном случае является ударом по мужскому самолюбию и продолжению рода. С одной стороны велосипед — лучшее средство укрепить сердце, о чем в один голос лопочут все медики, с другой — нужно знать меру.

Цепь крутится, одаривая обод заднего колеса мелкими кусочками грунта. Шестеренки похрапывают в такт движения педалей, их сонный режим не нарушают даже редкие спуски с горок. Двигатель примостился на сидении, укрепился руками за руль, выставил два коленвала в кроссовках. В животе процессы внутреннего сгорания, коробка передач в мозгу.

На Невском проспекте самоходки о четырех колесах приминают шинами дорожное покрытие, пытаясь сдержать тормозной системой скрытый под капотом табун лошадей. Стекла бокового вида торчат кольями из припаркованных машин. Маршрутные такси резки и непредсказуемы, бросаются в правый ряд, как только на тротуаре появится податель проездной платы с вытянутой рукой. Украшаешь воздух матом, нажимая курки тормозов на руле, пытаясь не впилиться в задний борт маршрутки.

— Вы, велосипедисты, все пидарасы, — сказал мне один музыкант-автолюбитель. Потом, подумав, добавил, — правда, среди водил пидарасов еще больше.

В романе Алессандро Барикко «City» присутствует доцент Мартенс, преподававший главному герою Гульду квантовую механику. У доцента было сильнейшее пристрастие к велосипедам, с которых он часто падал. Я с них тоже часто падал, несмотря на то, что квантовая механика является для меня космической дырой.

Я стоял у входа в клуб, облокотившись на велосипед, разговаривал с приятелем. Из клуба выбежала знакомая манекенщица и, обдав нас парами парфюма, скрылась за углом.

— Если бы у тебя между ног вместо велосипеда был «Харлей», она бы тебя заметила, — прокомментировал приятель.

Когда у меня под подбородком вырастет лестница жира, а размер пуза будет эквивалентен моему бюджету, тогда я буду разъезжать по городу на тарахтящем символе Америки, завернутый в черную кожу с характерной фактурой. Есть загадка про слово с шестью ы. Вылысыпыдысты. Я из этих. Стал предметом раздражения для шоферов транспортных средств и зависти для пенсионеров. Час езды со скоростью 16 км/час нейтрализует два больших куска торта. Каждую минуту, крутя педали, я сжигаю 12 калорий. Съеденное в кафе пирожное улетучивается через пятнадцать минут. Женщины, которым за тридцать, могли бы таким образом почувствовать, как сбываются мечты.

Велосипед — два колеса, символизирующие демократию стиля жизни. В 1791 году граф де Сиврак построил селерифер — деревянную машину с конской головой, двумя колесами и сиденьем. Педалей у нее не было, зато был кураж у ездока и надежда на то, что потомки врубятся, как довести селерифер до совершенства. В 1995 году я съездил на дачу. Пытаясь найти в сарае рубанок, наткнулся на кладбище домашних велосипедов. Покопавшись в советской рухляди, выбрал наименее пострадавший от времени и ног моего деда уникальный экземпляр с одной работающей скоростью (из трех возможных) и двумя металлическими загогулинами на руле, пародировавших тормоза. Металлолом назывался «Туристом». С точки зрения новаций он недалеко ушел от изобретения графа де Сиврака. Хорошо, что хоть не деревянный. Я смотрел на него, как на беременную кошку, гадая, что скрывается за внешними формами этого существа.

Перемещения по городу напоминали путешествие героя компьютерных игр. Все вокруг намеревались меня сожрать, а я, как пронырливая оса, увиливал от хищных гадов. Особенно «возбуждали» спуски с мостов. Перестроение из ряда в ряд на велосипеде без тормозов занятие не для слабонервных. Особенно когда ты едешь у края дороги, а слева от тебя проносятся автомобили, для водителей которых ты являешься не больше, чем насекомым. Приходилось проявлять чудеса субординации, тестируя вестибулярный аппарат на прочность.

На «Туристе» я вояжировал из одного конца города в другой, потому что выяснил, что так все равно быстрее (и дешевле) чем на общественном транспорте. Ноги заметно окрепли. Высокие военные ботинки, бриджи до колен, безразмерная футболка и красно-желто-оранжевый ранец за плечами, который мне подарила знакомая модельерша, предварительно расписав его маслом и покрыв лаком. Так выглядел велорейсер Павлик в 20 лет.

Я вычислил места в городе, где пасутся стаи бездомных псин. В начале прошлого века для велосипедистов выпускались велодоги — специальные револьверы, чтобы отстреливаться от деревенских собак. Я бы с удовольствием заимел такую волыну, потому что в Питере хватает мест, особенно вдоль Обводного канала, где тебя так и норовит схватить за лодыжку дворняга размером с борова.

На втором курсе института мне пришлось зависнуть на несколько дней у приятельницы, жившей на Проспекте авиаконструкторов. Сейчас там метро выстроили неподалеку, а тогда это было тридевятое царство. Протусовавшись у нее изрядно, насмотревшись на потолок в мелкую трещинку, я отправился пасмурным утром в институт сдавать экзамен по высшей математике. Это был единственный за мою студенческую историю экзаменационный «хвост», который пришлось закрывать в сентябре. Когда я вошел в аудиторию, преподаватель-горец Павел Мкртычан, увидев мой прикид, спросил удивленно:

— Павель, ви что, виходя из дома, в окно не смотрите?

Когда я уезжал к приятельнице, было лето, а когда возвращался обратно, народ чуть ли не в ушанках ходил. За два дня температура опустилась на десять градусов. А Павлик в шортах и футболке, грязный и мокрый, потому что количество луж на дорогах превышает количество времени, которое требуется, чтобы их объехать и успеть на экзамен. Коленки в крови, потому что по дороге я сделал сальто-мортале через «Audi». Иной раз случается тебе ехать спокойно вдоль обочины, и вдруг водила впереди едущего авто решает припарковаться, и резко поворачивает руль вправо, не позаботясь мигнуть габаритами. Так было и в этот раз. Я влетел в капот и приземлился на дорогу, успев подумать, что сейчас меня будут ровнять с асфальтом серьезные парни с серьезными взглядами на дорожные инциденты. К счастью из салона выскочил старичок-боровичок, и, глядя на мои разбитые коленки, стал охать:

— Сынок, ты не ушибся?

Сынок, естественно, ушибся, распорол все предплечья и погнул и без того на ладан дышащее переднее колесо.

Экзамен был сдан почти автоматом, благодаря моему нетоварному внешнему виду.

«Турист» выдержал два сезона, после чего сдох. Года четыре мне пришлось быть пешеходом. Но душа требовала велосипед. Каждую весну накатывала демисезонная тоска, трансформировавшаяся в ипохондрию, бесконечную, как мафусаилов век. Вся моя жизнь протекает в центре. В этом районе города свет клином сошелся, и здесь невозможно перемещаться ни на чем, кроме как на роликах или великах, потому что автомобильные пробки затыкают улицы тысячами машин, а ходить пешком утомляет, во-первых, а во вторых, время — деньги. Поэтому я стал грезить о велосипеде с такой же страстью, с какой созревшая девственница мечтает о дефлорации. Денег не было, и я понимал, что придется опять разъезжать на ископаемом эпохи красных флагов.

Первый раритет был куплен за тысячу рублей у нечестного и флегматичного Свэна. Свэн оказался редкой свэньей. Как выяснилось, он продал своему знакомому усилитель, напихав туда предварительно целлулоида. Когда усилитель задымился, Свэн забрал его в починку и чинит до сих пор, денег не возвращая. Свое велосипедное средство передвижения он притаранил прямо к нам в редакцию, я проехался по коридору, удостоверившись, что колеса крутятся. Больше меня ничего не волновало, потому что человек вроде как был не чужой — можно доверять. Через два дня во время пересечения Сенной площади у велосипеда отвалилась педаль, и полетело устройство переключение скоростей. Мать твою, мать твою, жизнь говно. Поднимать гам из-за тысячи рублей не хотелось. Поэтому гам не поднялся, оставшись лежать на дне обиды.

Второй раритет я купил на толкучке, известной всему велосипедному сообществу Питера. Располагается она на улице Короленко, через улицу от Моховой, на которой я тогда жил, и случается по четвергам. У меня было две проблемы: катастрофическая нехватка денег, и стойкое нежелание покупать велосипед китайской сборки. Хотелось что-нибудь типа «Старт шоссе»: дешево и сердито. У почтенного пенсионера за две с половиной тысячи рублей мною был приобретен почти новый «Турист-спорт», названный Ай-ай-аем из «Tequillajazzz» «профессорским». Он продержался гораздо дольше своего предшественника и заартачился только после того, как я прокатил на багажнике начинающую журналистку от кинотеатра «Мираж» до станции метро «Лесная». За неделю до этого мы проделали в том же составе и тем же образом путь от клуба «Молоко» до моего дома на Моховой, и все прошло благополучно, из чего я сделал вывод, что могу катать девушек на багажнике. Сдав журналистку во власть муниципального транспорта, я поехал к Литейному мосту, и между станциями метро «Выборгская» и «Площадь Ленина» с моего велосипеда, как пот со спринтера, стали скатываться шайбочки и гаечки, после чего слетела цепь, и процесс езды стал невозможен. Я попытался покрутить винтики, измазался как автомеханик. Пришлось полчаса ловить машину с багажником на крыше и везти полуразобранную двухколесную конструкцию домой. Было предпринято несколько попыток починить мой транспорт, но разум подсказывал, что лучше бы и не чинить.

Третий раритет покупался в магазине на Садовой улице, рядом с Апраксиным двором. Немецкое детище с кошачьим названием «Panther» обошлось мне в триста долларов. (Старший лесничий герцога Баденского, барон Карл фон Дрейс в 1817 году на пари преодолел расстояние от Карлсруэ до Келя (50 км) за четыре часа на сидячем самокате. Фон Дрейс сконструировал его сам. В дальнейшем он стал профессором механики в Маненгейме и обессмертил свое имя, добавив к самокату ручной привод. Новая машина была названа в его честь дрезиной. После того, как Дрейс умер, его имущество пошло с молотка, а двухколесная немецкая агрегатина было продано всего за пять марок. Знал бы Дрейс сколько будут стоить модифицированные клоны его дрезины спустя почти три века). Соответственно, себестоимость у «Panther» была долларов сто пятьдесят от силы. Все равно что с «Москвича» на «Мерседес» пересел. Тормоза нажимаются одним пальчиком — легко и свободно. Никогда бы не подумал, что езда на велосипеде может быть настолько комфортной.

Когда выясняешь, что профессиональные байки триальщиков стоят не одну тысячу американских денег, то понимаешь, что все равно ездишь на дешевеньком велопродукте, но мне вполне хватало. Он был куплен для того, чтобы тело мое быстро перемещалось в заданном направлении.

Привыкнув до этого кататься на одной скорости и тормозить ногой, я, естественно, пробовал все возможные комбинации переключения системы Shimano. «Очко» — 21 скорость, каждую из которой надо апробировать. Я ехал по Моховой улице, счастливый и довольный, щелкал переключателями на руле, уставившись рожей в асфальт. Наблюдал, как цепь порхает с одной звездочки на другую. Движение на Моховой одностороннее. Я двигался как раз в ту сторону, в которую двигаться нельзя. И встретился с «девяткой», которая как раз выезжала из двора, где располагается автосервис. Водила вылез, обнаружил вмятину на крыле у машины. Зашли в автосервис, где покраска была оценена в сто долларов, которые я тут же отдал, поскольку вину свою признал безоговорочно. Только такой персонаж, как я, умудрился сидя на велосипеде «прилипнуть» на деньги.

Я продрочил свою молодость. Стоит это признать. Я не катался на скейте и роликах, не полосовал склоны гор сноубордом, не увлекался серфингом. В мой период teen все это только зарождалось в Рашке. И денег у меня не было на подобные развлечения. Поэтому я завидую белой завистью новому поколению. Особенно тем, кто поместил себе промеж ног BMX.

На углу Моховой и Белинского красуется дом, построенный к чемпионату мира по хоккею. По такому случаю три близлежащих улицы закатали асфальтом за двое суток. Одну из них, улицу Белинского, короткую, как афоризм, перед этим ремонтировали два года. Когда чемпионат уже был на носу, папикам из СМУ, отвечавшим за ремонт проезжих частей, видать, вставили по самые гланды. Жека, который привык объезжать каждую колдобину на улице Пестеля, соединяющую Летний сад и дом Мурузи, приехал в полном недоумении. Дорогие гладкие и ровные, асфальтовый переплет сровнял смертельные для автомобильной подвески зазубрины. Оказывается, все можно успеть за два дня, если начальство в затылок дышит.

Теперь площадка перед зданием, стилизованным под архитектуру позапрошлого века, окантована идеальными улочками и оккупирована юными деятелями со скейтбордами и карликовыми велосипедами класса BMX, на которых они скачут, как тушканчики. Здесь же установлен памятник русскому гомосексуализму — изящный хрупкий мальчик на тумбе, голенький и тоненький. Он перепрыгнул в новый век, о чем непрозрачно намекает надпись, выгравированная внизу. Мальчик как будто только что слинял от императора Тиберия, и тут его настигло проклятие, заставив замереть к Фонтанке передом, к китайскому ресторану задом. Если бы мальчика посадили на велосипед, или клюшку хотя бы вручили (учитывая то, что позади него дом с табличкой «Федерация российского хоккея»), то данный экстерьер выглядел бы более гармонично.

В погожий день здесь копошится молодняк, осваивающий азы экстремального спорта. В городе нашлись люди, решившие продвигать велосипедное безумство в массы. Дети периодически слетают с велосипедов, таранят носами гранитные плиты. Локтевые суставы и коленные чашечки не из титана сделаны, но чем бы дитя ни тешилось, лишь бы к героину не прикасалось. Они устраивают «поп-шлеп», когда стая юрких би-эм-иксеров едет по тротуару и награждает девичьи задницы смачными шлепками. Английский журналист, фамилию которого сглотнула история, писал в 1900 году: «Езда на велосипеде — признак потери человечеством эстетического чувства. Ни один мужчина и ни одна женщина с малейшим проблеском эстетического вкуса ни за что не согласятся принять ту нелепую позу, которая необходима для такой езды!» Воскресить бы его и показать ВМХ.

Потом я купил велосипед фирмы Kona. Жека привез мне из Америки специальные перчатки с обрезанными пальцами, сделанные из чистой кожи.

Я еду. Морось окутывает дома марлей, состоящей из капель. В каналах хрюкают моторы прогулочных катеров. Крутятся диски и педали. Единственное удовлетворение от трехсотлетия СПб я получил субботним утром, когда катился на репетицию и переезжал Дворцовый мост. Машины вымерли, на столбах флажки, менты выстроились вдоль обочины на расстоянии вытянутой руки, одетые в парадную форму. В Неве на время поселились яхты с цветными парусами. Можно смотреть по сторонам, не опасаясь, что сейчас тебя собьет лихой джигит на «шестере».

Когда в Питер наведываются Путин с Бушем, то их мамам и женам икается очень долго, потому что питерские автолюбители поминают их мам и жен с частотой, превышающей частоту поминания родственников пешехода, переходящего дорогу на красный цвет. Это не Москва с шестиполосными магистралями и окружными путями. Питер не готов к принятию на себя столичного статуса. Сантехник Яковлев грозился организовать в городе велосипедные дорожки, которыми испещрена европейская земля, но не осуществил данную затею, более того, не смог бы ее воплотить в жизнь при всем своем губернаторском желании. Здесь машинам-то не развернуться, какие дорожки? Поэтому двухколесные немеханические транспортные средства, приводимые в действие человеческой силой, ютятся у края проезжей части, при этом не испытывая дискомфорта во время приезда президента на свою историческую родину. В этом прелесть велосипедного существования — где хочу, там и еду, минуя все пробки.

Лето проходит, и вопросы о дальнейшей судьбе велотранспорта начинают эрегировать, вставать перед тобой в виде снегопадов и гололеда. Нужна шипованная резина и сидение с подогревом. Я надевал несколько пар трусов, закутывал шею шарфом, и отправлялся на велосипеде в редакцию по обледенелой дороге. Быстро не ездил. Поедешь быстро, въедешь прямиком в деревянную коробочку, которую кладут на глубину от двух до пяти метров, чтобы потом придавить ее сверху куском отполированного камня с надгробной надписью.

Зима нахлобучивает на город шапку тумана, он становится промозглым и агрессивным по отношению к человеку на велосипеде. Приходится подчиняться стихии. Когда двухколесный друг изменил свой цвет, вследствие попадания на него грязи и мокрого снега, я поставил его до весны в комнату-склад и снова стал пешеходом. Велосипед дает тебе право быть более свободным во времени (не стоишь в пробках) и в деньгах (не надо тратиться на бензин). Велосипед дает тебе право просто быть более свободным.

Отрезок тринадцатый

Люди возвращаются в те места, которые были им когда-то дороги, и испытывают чувства, передать которые словами не представляется возможности. Музыкант будет описывать свой первый инструмент, как свою первую женщину. Путешественник расскажет о своем первом вояже со страстью Гомера. Что мне сказать о том, как я зашел в тренажерный зал университета имени М. А. Бонч-Бруевича? Зашел спустя девять лет после того, как попал туда в первый раз. Это пронзительное чувство. Не менее сильное, чем та грусть, что возникает при созерцании памятных мест прошедшей любви. Хотя смешно. Сантименты по поводу старенькой штанги.

Для тех, кто знает меня недавно, я являюсь человеком, ведущим здоровый образ жизни. Мне сложно объяснить окружающим, почему я не пью, почему я никогда в жизни больше не возьму в рот сигарету, почему меня мутит от одного только запаха водки, хотя антураж моей журналистской профессии подразумевает под собой алкоголь и никотин. Фраза о том, что я много выпил, ничего не значит. В это сложно поверить, глядя на меня теперешнего. В это сложно поверить даже мне самому.

Я прошел через психологический прессинг, когда ты вынужден противостоять общепринятой системе ценностей. И я бы рад заявить, что нация изменилась, но она не изменилась. Она по-прежнему бухает и ей по-прежнему срать на все. В центре культурной столицы России можно встретить стайку подростков, подносящих что-то ко рту и вдыхающих это что-то. Клей «Момент» доступен любому недорослю.

Иногда в солнечный день, я захожу после пробежки на детскую площадку рядом с «Мухой» между Соляным переулком и Гагаринской улицей. Здесь можно повисеть на перекладине и покачать пресс. Здесь можно услышать, как девочка, которой нет еще десяти лет, говорит, глядя на тебя:

— А спортом заниматься не модно.

Вот так. Не модно. А что модно? Девочка уже знает.

Я не стал ортодоксом straight edge. Но я благодарен этому движению за то, что оно было и есть. Наверняка найдутся знатоки, которые завопят о том, что я, описывая историю straight edge, где-то что-то перепутал, переврал, переиначил. Такое уже случалось после моих редакторских колонок. Это деятели, знающие больше тебя и считающие, что только им позволено рассуждать о таких-то и таких-то вопросах. Ради Бога. Я не ставил перед собой задачи досконально изучить теорию. Я поведал о практике. О том, как straight edge помог лично мне.

Маша вышла замуж, родила сына, окончила институт. Как никто никогда не сказал бы, что я бывший потребитель транквилизаторов, так никто никогда не догадается, что Маша, работающая в одной из телевизионных компаний Санкт-Петербурга, бывшая проститутка. У нее по-прежнему завораживающий голос и редкой красоты глаза. Мы встречались несколько раз и испытывали то, что, наверное, должны испытывать брат и сестра после долгой разлуки.

— Ты всегда можешь на меня рассчитывать, — сказал я ей.

— Тоже самое с моей стороны, — ответила она.

Я вылечил гастрит геркулесом и медом и теперь ем все подряд. Я стал более собранным, но не настолько, чтобы не вешать на стену список дел на ближайшие дни. Я контролирую свое тело. Я контролирую себя. Я знаю, что альтернативная музыка умерла. Но не умер альтернативный образ жизни. В России — это здоровый образ жизни. Можно гаситься героином, выпивать несколько литров пива в неделю, или выкуривать по пачке сигарет в день. В этом нет ничего плохого. Для большинства. Это значит — брать пример с большинства. Я взял пример с горстки людей, которые провозгласили когда-то: «Stay punk, stay clean». И когда на дне рождения моей газеты я походил ногами по торту, сказав, что все-таки я бывший панк, Кирилл заметил: «Нет, Павлик, ты не бывший панк. Ты настоящий». На самом деле, я уже не punk. Но я по-прежнему clean.