От Орлеана до Танжера

I

Несостоявшийся отъезд. — Почему я не уехал в Алжир. — На пути к Пиренеям. — В райском уголке бывшего золотоискателя. — «Трабукары». — Первый этап.

Это путешествие, задуманное как обыкновенная экскурсия, превратилось в подлинную одиссею[1]. Повергнутый в ужас морозами и затяжными снегопадами последней зимы, я решил провести несколько недель в Алжире[2]. Эта мысль возникла внезапно, как говорится, с бухты-барахты. Не хотелось мерзнуть, и к тому же я давал законный выход своей давней страсти к охоте.

Сказано — сделано. Намечаю примерный маршрут, включающий Оран[3], Алжир и Константину. А между этими главными пунктами предполагаю поохотиться вволю.

И вот чемоданы упакованы, оружие приведено в боевую готовность, предупрежденные друзья — в ожидании. Остается только занять место в экспрессе Орлеан[4] — Тулуза[5] — Пор-Вандр, а затем пересесть на идущий в Оран один из очаровательных пароходиков Трансатлантической компании, с которыми у меня связаны очень приятные воспоминания.

Время рассчитано так, чтобы можно было побродить несколько дней в Восточных Пиренеях в обществе моего лучшего друга Казальса. Казальс, верный спутник по приключениям в Гвиане, бесстрашный золотоискатель, чье имя хорошо знакомо читателям «Journal des Voyages»[6], живет ныне богатым собственником в Руссийоне[7].

Итак, завтра утром — отъезд.

Но как порой достаточно песчинки, чтобы застопорить двигатель на полном ходу, так и в иных случаях самое ничтожное происшествие способно мгновенно изменить тщательно разработанные планы.

Подобной роковой песчинкой послужила иголка, самая обыкновенная иголка, которая торчала в ковре, устилавшем мою спальню. Она предательски вонзилась в босую ногу, почти полностью в ней исчезнув.

Извлечение этой стальной безделицы оказалось настолько тяжелым и болезненным, что пришлось неподвижно проваляться в постели целых четыре дня!

Вот так получилось, что, прибыв в Перпиньян с опозданием, я упустил пароход из Пор-Вандра в Оран, который только что снялся с якоря. Надлежало теперь восемь дней дожидаться следующего пакетбота[8].

Правда, была возможность тут же уехать марсельским поездом — в крупнейшем средиземноморском порту, без сомнения, нашлись бы и иные транспортные средства. Но в таком случае мы бы не встретились с Казальсом, а я твердо решил отдать ему лично двойной долг — дружеского внимания и сердечной благодарности.

Обычно Казальс проживал в прелестном городке Соре, но отыскать его там было мало шансов. Заядлый горец, он предпочел устроить себе резиденцию в Сен-Лоран-де-Сердан, деревушке во французской Каталонии, живописно прилепившейся на склонах Пиренеев, в нескольких шагах от испанской границы.

Легко понять, что Сен-Лоран в силу своей топографии лишен железной дороги. И потому в конторе дилижансов[9] Перпиньяна довелось заказать для себя сие старомодное и неудобное средство передвижения, чтобы добраться до укромного местечка, где обитал мой друг.

Скорее в путь в этом экипаже из прошлого века, и пускай он сотрясается на каждом ухабе, хлопая дверцами и бренча своими бубенчиками!

Увы, мне не удалось внимательно осмотреть Булу, это южное Виши[10], и я покидаю его пределы, даже не увидев церкви XII века с ее изумительным порталом[11] из белого мрамора.

Вот и Соре со своим Пон-дю-Диабль («Чертовым мостом»), возведенным в героические времена, вот Амелиле-Бен с римскими банями, Арль-сюр-Теш с монастырем XIII и церковью XII веков, и я высаживаюсь наконец в Сен-Лоране[12] после десяти часов бешеной езды, с ее дикой тряской, совершенно меня измочалившей.

Ни одному путешественнику не посоветую заменить тридцать шесть часов в поезде на десять часов дилижанса.

Однако я был с лихвой вознагражден за все дорожные беды! Какое чудо — оказаться в стране вечного солнца, всего лишь два дня назад распростившись с Орлеаном, где противные дожди так изнурительно чередовались со снегом и заморозками.

На фоне ярко-голубого неба возносятся в бесконечность округлые вершины темных гор, покрытые каштанами, откуда выглядывает горящими угольками красная черепица ферм. Прямо передо мной гора Капель, еще окутанная туманом, ее мощные отроги достигают первых домов деревни. С бокового склона, глубоко иссеченного ущельями, сбегает говорливая речка с ледяной водой, сверкающей стальным блеском.

С другой стороны — Канигу, покрытый снегом гигант, вздымающий в головокружительную высь свои ослепительные пики, где обитают разве что белые куропатки да пиренейские серны.

И еще — горы и горы вокруг, причудливо нагроможденные, окрашенные в мягкие рыжевато-коричневые тона опавших листьев.

Узкими шнурками там и сям вьются дорожки, они завершаются глубокими рытвинами, краснеющими среди скал. Эти зияющие раны, кровоточащие на теле гор, остались от бывших карьеров, где добывали руду.

В прежние времена они были весьма прибыльными из-за высокого содержания железа в здешних недрах.

Но вот уже давно шум отбойных молотков не заполняет широкую долину, кузницы молчат, печи погашены. Железная индустрия заснула.

Почему?..

Такое зрелище открывается моим восхищенным глазам в тот момент, когда я вступаю в гостеприимный дом своего друга. Путешественник с удовольствием уделяет должное внимание одному из тех щедрых праздничных застолий, секретом которых владеют только в провинции, а затем мы вместе отправляемся на первую экскурсию. Не хочется тратить время на отдых, его так немного, а любопытство подстегивает.

И вот мы на улице. Очень занимает палитра местного пейзажа. Настоящее весеннее солнце заливает яркими лучами домики в фиолетовых тонах, с черепичными крышами, нависающими над улицами. Дороги радуют красной охрой щебенки.

Из тех столетних жилищ доносятся взрывы хохота, гитарный перебор, обрывки разговоров на местном диалекте, ведущем начало от популярной в средние века латыни.

Двери и окна распахнуты. Счастливые обитатели солнечной страны!

Время от времени покажется свежее личико в маленьком каталонском чепчике, а по улице вышагивают молчаливые, словно тени, прохожие в холщовых туфлях, подпоясанные алыми кушаками, с лихо заломленными набок колпаками из красной шерсти.

Невольно ожидаешь, что эта яркая пестрота начнет угнетать. Ничего подобного! Киноварь крыш, охра шоссе, пунцовость головных уборов, коричневые тона крепостной стены сливаются гармонично, как нельзя лучше. Определяющая цветовая гамма этой картины складывается из многих слагаемых.

Но что за шум на церковной площади? Из-за чего эти крики, толкотня, беготня, бурные вспышки веселья? Я приближаюсь и, к глубокому удивлению, обнаруживаю в центре плотного кружка любопытных могучего быка с высокими рогами и лоснящейся мордой. Он тяжело дышит и роет копытами землю.

Каждый старается раздразнить его к своему удовольствию — один машет колпаком перед самым носом, другой тычет в бок палкой, третий до крови бьет по хребту веткой остролиста[13], четвертый — фантазер! — напяливает на бычью голову пустой бурдюк[14]. Несчастное четвероногое, удерживаемое на привязанной к рогам длинной веревке, совершенно обезумело, прыгает в центре круга, галопирует из конца в конец, сотрясает воздух бесполезными ударами и мучительно путается в порожнем бурдюке, приводящем его в ярость.

Гиканье, смех и вопли раздаются с удвоенной силой. Когда же любитель-тореадор[15] ухватывает быка за хвост, мучения животного достигают предела. Напрасно бык напрягает силы: палач не отпускает его, и восторг толпы не знает границ — он переходит в неистовство.

Выясняется, что смирное парнокопытное осуждено на заклание здешним мясником, но, согласно обычаям, превращение полного жизни животного в ромштексы, вырезку или филе не происходит так просто, как в наших краях, а требует небольшого предварительного спектакля. Жертву водят по всей деревне, чтобы каждый мог пережить те волнения, которые зрители испытывают во время боя быков.

Но вот «коррида»[16] окончена. Осужденного тянут на бойню, а сопряженные с ним происшествия ограничиваются порванными штанами и припачканными красной пылью коленями. Иногда дело завершается не столь мирно. Из уст в уста передается история о бедняге, сраженном насмерть мощным ударом бычьих рогов два года назад.

…Прогулка продолжается по чудесным лугам, усаженным плодовыми деревьями, в цветущей каштановой роще и возле водяной мельницы, чье колесо, вращаясь под напором воды, заполняет лощину своим мерным «тик-так».

Примитивная мукомольня не слишком комфортабельна. Изъеденная сыростью хижина, черная и задымленная, напоминает скорее обиталище угольщика. В ней толкутся такой же черный мельник, во всяком случае, темнокожий, не понимающий ни слова по-французски, его жена с явными зачатками зобной болезни и целая стайка детей.

Все эти персонажи, смущенные нашим появлением, суетятся посреди вязок лука, колосьев маиса, домашних животных, разномастного и жалкого хозяйственного инвентаря — первое темное пятно на великолепной картине природы. Но не последнее.

Наутро мы начинаем охоту в горах. К сожалению, дичь в этих местах попадается редко. Неунывающий Казальс, однако, предвещает успех.

Оставляем деревню, находящуюся на высоте шестисот шестидесяти метров над уровнем моря, и поднимается по склону. Наша дорога — какая там, к черту, дорога! — высохшее русло реки, под наклоном в сорок пять градусов. Пересекаем каштановую рощу, снова подъем… все время подъем!

Сердце бешено колотится в груди, ноги тяжелеют, нот заливает глаза.

«Вперед!» — кричат мои спутники, такие же бодрые, как и в начале пути. Они посмеиваются, видя, как я выбиваюсь из сил.

Характер рельефа меняется. На смену тощей растительности приходит хаотичное нагромождение глыб красного гранита, между ними пробиваются к солнцу чахлые дубовые побеги. Поражают бездны, где грохочут горные потоки, где впадины заполнены жидкой красноватой грязью, а на узкие карнизы с трудом можно поставить ногу. Мы похожи на насекомых, приклеенных к огромной вертикальной стене. Возможно, наша цель — достичь одинокого пика, чья вершина кажется неприступной.

Вскоре зеленые дубки и красный гранит исчезают, уступая место серым скалам, стертым и плешивым, за которые каким-то чудом цепляются растения — самшит, можжевельник, вереск, колючий дрок, чабрец и шалфей…

Еще усилие! И мы у цели. То, что я принял за пик, оказалось довольно широким плато, по его пологому склону мы переходим на другую сторону, к краю ущелья, в глубине которого клокочет Муга. В этом месте река разделяет Францию и Испанию. Ее бурные воды нередко розовели от человеческой крови. Не говоря уже о довольно частых стычках таможенников и контрабандистов, как французских, так и испанских, напомним, что именно в этом месте карлисты[17] ввязались в борьбу с правительственными войсками, и эхо яростных боев — залпы оружия, крики триумфа и агонии долгих четыре года разносились по дикой долине.

Ущелье Муги, самой природой сотворенное так, что человек находит здесь надежное и неприступное укрытие, на протяжении многих лет служило также театром для подвигов «трабукаров».

Обитавшие в пещерах, куда никто не мог проникнуть, эти рыцари большой дороги, достойные соперники апеннинских бандитов, каждую ночь спускались с гор и набрасывались, как хищная стая, на одиноко стоявшие домики, на фермы и даже на деревни.

Всегда в пути, всегда прекрасно осведомленные о каждом путешественнике нанятыми информаторами, они редко возвращались назад с пустыми руками.

Вооруженный налет был для них плевым делом, жизнь человеческая не стоила и полушки.

А вообще-то они весело жили, обирая перепуганных «налогоплательщиков». Никто, однако, не мог похвалиться, что видел в лицо дерзких разбойников, — те всегда орудовали в масках, хотя общественное мнение и указывало иногда то на одного, то на другого, вдруг при отсутствии всяких средств начинавшего выставлять напоказ ошеломительную роскошь.

Их видели в Соре, Перпиньяне, Фигерасе[18], в Жероне и Барселоне[19]. Они занимали лучшие места в театре и на корриде, рассыпали пригоршнями золотые монеты и внезапно исчезали.

— Это трабукары, — говорили шепотом, с дрожью.

Тем все и ограничивалось. Заметьте, что подвиги этих отщепенцев продолжались с 1845 по 1850 год, несмотря на все старания властей. Французские жандармы и испанские карабинеры, при поддержке войсковых подразделений, обычно не находили на месте тех, кого искали, а если случайно и натыкались на бандитов, отпор бывал ужасен.

Эти последние стреляли залпом в упор из своих «трабюко» с короткими стволами, забитыми до отказа пулями и крупной дробью, разлетавшимися широким веером. Нападающие падали, как подкошенные серпом, а трабукары — читатель легко расшифрует этимологию прозвища, производного от названия оружия, — скрывались по тайным тропинкам, известным только им одним.

Жуткий кошмар навис над прелестной каталонской долиной, и никто не мог или не хотел с ним покончить. Фермеры, рисковавшие головой в случае доноса в жандармерию, боясь увидеть свои фермы сожженными, а скот перерезанным из-за отказа снабжать негодяев всем необходимым, молчали в ужасе, и цветущие хозяйства понемногу приходили в упадок. Кое-кто даже предпочитал стать соучастником бандитов.

По последний «подвиг» трабукаров их погубил.

Семнадцатилетний лицеист по фамилии Массо, принадлежавший к одной из самых богатых семей Сен-Лорана-де-Сердана, возвращался из Барселоны, где закончил учебу. Люди в маске остановили его дилижанс на границе и увели юношу в пещеру, расположенную на южном склоне ущелья Муги, то есть на испанской стороне.

Мать молодого человека, охваченная смертельным страхом, наутро следующего дня получила письмо, в котором за свободу сына от нее требовали пятьдесят тысяч франков. Не теряя ни минуты и надеясь умиротворить разбойников задатком, она тут же отправилась одна, нашла посредника и вручила ему деньги с обещанием принести остальное в течение двух дней.

Двенадцать часов спустя мадам Массо получила маленький пакет, который вскрыла дрожащими руками. Две строчки незнакомого почерка были на окровавленном листе бумаги: «Если завтра в это же время мы не получим пятьдесят тысяч франков, то пришлем вам второе!»

В глубине пакета оказалось человеческое ухо!..

Отважная, как все матери, мадам Массо не потеряла мужества, продала свое имущество, сотворила чудо, собрав нужную сумму, и отнесла ее мрачному посреднику.

По свидетельству очевидца, трабукары никогда не нарушали своих обязательств. Пленники освобождались тотчас же по получении выкупа, в противном случае им перерезали глотку. Мать юного узника могла, таким образом, рассчитывать на возвращение сына.

На другой день она получила второе ухо в сопровождении ужасной приписки: «Пятьдесят тысяч франков немедленно, иначе вы получите его сердце!..»

Она упала, как пораженная громом, ее охватил горячечный бред.

Чаша терпения у людей переполнилась. Всеобщее возмущение было на этот раз таким же сильным, как и решительным. Власти немедленно послали экспедицию, добровольцы прибывали со всех сторон для усиления войск.

В это же время к комиссару полиции явился пастух, предложивший провести экспедиционный отряд к пещере, где скрываются какие-то бродяги и откуда уже два дня несутся душераздирающие крики.

Этот человек мог оказаться провокатором. Тщательно проверили его личность и пообещали: или щедрое вознаграждение в случае успеха дела, или пуля в лоб, если он заманит мстителей в ловушку.

Гору немедленно окружили, и охота на бандитов началась. Она была трудной, но недолгой. Провожатый очень уверенно провел военных через самые крутые скалы, что было под силу только опытным и бесстрашным горцам. В итоге они очутились на узеньком кольцевом карнизе, окаймлявшем скальную вершину. Под ногами зияла пропасть, внизу шумела река. Один человек смог бы успешно защищать этот проход от целого полка.

К счастью, уверенные в своей безопасности, негодяи не выставили дозорных. Со стороны пещеры карниз заслоняли заросли самшита и утесника.

— Это здесь! — прошептал проводник.

Охотники за людьми взяли оружие на изготовку, впереди идущий потихоньку раздвинул кусты и смело прыгнул в открывшийся грот.

— Сдавайтесь! — крикнул он зычно, и эхо усилило его голос.

Остальные солдаты последовали за первым. Захваченные во время сна, трабукары почти не сопротивлялись и быстро были скручены.

Стали искать юного Массо, но, увы, обнаружили только его труп, еще теплый, с девятью ножевыми ранами.

Пленение бандитов вызвало во всей округе вполне понятную бурную радость. Их дело рассматривалось в суде, восьмерых приговорили к смертной казни, и ее могли наблюдать жители как в Соре, так и в Перпиньяне.

Следствие обнаружило весьма печальные обстоятельства гибели несчастного юноши. Разбойники, оказывается, были обмануты их же сообщником, служившим связным. Он присваивал себе деньги мадам Массо и всякий раз говорил, что она отказывается платить.

— А вот и пещера трабукаров, — сказал мне Казальс, указывая ружьем на куст, пожелтевший от дождей и ветра и как бы инкрустированный в скалу на противоположной стороне ущелья.

Я невольно вздрогнул, мне почудились сквозь неумолчный грохот хмурой реки отчаянные призывы последней жертвы трабукаров.

…Приближаемся к ферме Пла-Кастенье, расположенной на высоте 850 метров. Я уже говорил в связи с посещением водяной мельницы о первой тени, упавшей на восхитительный пиренейский пейзаж. При виде этой фермы тень сгустилась еще больше.

Вероятно, никогда не попадалась мне на глаза более откровенная нищета, да еще в сочетании с отталкивающей грязью. С виду дом с низкой крышей из некогда ярких рельефных кирпичей, поблекших под воздействием дождя и солнца, не лишен живописности. На рыжеватых, с коричневым оттенком стенах весело играют солнечные лучи.

Но какое разочарование, едва только ступаешь за ограду! Это какая-то топкая клоака, в которой непременно измараешься, пока добредешь до шаткой лесенки, ведущей в главную комнату, приподнятую над землей метра на два с половиной. Большие черные свиньи, громко хрюкая, вылущивают колосья маиса, с жадностью хрумкают перепачканные в грязи каштаны.

Грязь переносится на наших подметках и в эту комнату, более темную и задымленную, чем хижина угольщика. Замусоренный пол в ней никогда не подметается (не говорю уж — моется). Меблировка состоит из большого сундука, похожего на гроб, плохо отесанного ларя, лоснящегося от грязи, двух хромых стульев и грубо сколоченного массивного стола. Легионы пауков обосновались на стенах, покрытых вековым слоем копоти и сажи. В углу — куча сухого дрока[20], служащего топливом для очага, откуда вырывается густой и едкий дым. Ветхая, неплотно пригнанная дверь болтается, готовая упасть, и, жалобно скрипя на своих ржавых петлях, хлопает при каждом порыве ветра. Окон в комнате нет, но есть большое отверстие в стене, которое закрывается ставнями на ночь или от холода. В углублении замечаю какое-то подобие кровати. Убогое ложе бедняков!

Возле печки, весь окутанный дымом, дрожит столетний старец. Щетинистые брови, погасший взор, седая спутанная борода, пожелтевшие руки непрерывно перемешивают угли, покорное лицо труженика, чующего близкую смерть. Затем несколько розовощеких ребятишек, ужасно грязных, и их мать, бедное создание, страдающее базедовой болезнью. Они с любопытством уставились на нас. Мне почти стыдно за наше одеяние, представляющее такой разительный контраст с их лохмотьями, и сердце сжимается при виде гречишного хлеба, который не стали бы есть наши собаки.

Никто из этих обездоленных не понимает ни слова по-французски. Такого мне не встречалось даже в Гвиане. Там, по крайней мере, хижины у негров чисты и вигвамы краснокожих обладают примитивным комфортом. Пища обитателей девственных лесов обильна и разнообразна. Я могу спать под их кровом, делить с ними трапезу, обмениваться мыслями. А тут…

Итоги охоты плачевны. Я это предчувствовал. После бешеной погони удалось подбить зайца и двух розовых куропаток. Честь охотников из провинции Босе спасена.