От первого лица

Глава 1

Систематизирую жизнь. Впрочем, любые личные воспоминания – всего лишь попытка расположить события своей жизни в определенном порядке и понять правила, по которым они происходили. В этой книге я расскажу о многом, но начать хочу с попытки понять закономерности, по которым ломается жизнь. Никаких загадок; всегда интересно понять, по каким правилам устраиваются карьеры, а также сворачивают головы рядовым людям или вождям (ведь на глазах у всех растерзали и Горбачева, первого и последнего советского президента, и Ельцина – какого ни есть, но первого демократически избранного президента России). События, кажущиеся таинственными, постепенно укладываются в понятные схемы. Так же, как любая из жизней. Пытаясь все это осмыслить, я и пишу книгу.

Правила надо знать. Иногда мне уже казалось, что некоторые из них я достаточно изучил и хорошо понимаю, но тут же выяснялось, что это совсем не так. Вспоминаю, как в начале 1999 года я встретился в Москве с Михаилом Горбачевым и рассказал ему, что восхищал американских студентов повествованием об избрании его, Горбачева, в генсеки. Мол, даже старый партийный бюрократ Андрей Громыко дрогнул тогда перед убедительностью идей Михаила Сергеевича, проявил инициативу и, вопреки склеротичным коллегам, выдвинул самого молодого кандидата на высшую в стране должность. «Ничего подобного, – отмахнулся от моего рассказа Горбачев. – Никакой инициативы Громыко не проявлял. Попросту за полчаса до заседания политбюро я пригласил его в кабинет и попросил выдвинуть меня в генсеки. Существуют же определенные правила…» Позже я спросил у Горбачева, почему он отправил Ельцина в Беловежскую Пущу разваливать Советский Союз. «Никуда я не отправлял его, – ответил бывший генсек. – Ельцин попросился съездить туда в командировку, чтобы уговорить Кравчука не рваться в самостийность. Есть же правила…»

Упомянутые правила известны не всем. Иногда возникает впечатление, что все люди вокруг играют в множество игр и каждая группа живет по своим правилам. А единых, общих для всех, правил не существует, потому что и все игры разные. Очень часто мы в массе своей не понимаем, как организован и управляется окружающий мир. Иногда подробности этих правил откровенно маскируются в недрах бюрократической системы, как было в Советском Союзе, иногда их застенчиво прячут от любопытных сограждан, как сейчас. Несколько раз за последние годы мне предлагали побеседовать на такие темы; я соглашался, усаживался, к примеру, перед микрофонами популярной радиостанции «Эхо Москвы» и отвечал на вопросы слушателей. Те хотели, в частности, знать, почему президент ничего не предпринимает в ответ на ту или иную газетную публикацию, а я объяснял, что президенту некогда читать газеты, ему готовят специальные выжимки из ежедневной прессы, и те, кто готовит эти цитатники, – едва ли не самые влиятельные люди в стране. Они же и определяют диапазон президентского реагажа. Президентами управляют. Постепенно понимаешь, что перемены в обществе не столь уж и стремительны. Гремят видимые всем громы и молнии, но во многих случаях меняются лишь вершинные имена и таблички на кабинетах. Реальные дела совершаются той же публикой, иногда невидимками, правящими бал из засады, втихаря. Они-то и хранят правила своего, чиновничьего, общежития. Капитализмы с социализмами могут разлетаться в клочья, но управленцы вечны. Нам бы поменьше спорить о терминах и почаще видеть физиономии всяческих невидимок.

В конце восьмидесятых, восторженно сражаясь за отмену цензуры, я регулярно общался со своим цензором Владимиром Алексеевичем Солодиным, человеком знающим и неглупым, который тогда служил заместителем начальника цензурного ведомства, Главлита. Но вот цензуру громогласно закрыли. Солодина отправили в отставку, и либералы в полном восторге швыряли чепчики к небесам. Затем настал 1993 год, Ельцин сцепился с парламентом, а чуть позже, в порядке демократической процедуры, как он ее понимал, приказал расстрелять парламент из танков. В октябре того самого 1993 года ко мне в руки попал свежий номер газеты «Нью-Йорк таймс», из которого я вычитал, что российский президент вздумал на некоторое время возродить цензуру. Кто же ее возглавил? Правильно, тот же Владимир Соло-дин! Американский корреспондент спросил у него, как это так быстро удалось восстановить целое ведомство? «Что вы? – ответил Солодин. – Какие проблемы? Вот у меня блокнотик, а в нем телефоны коллег. За полчаса я успел обзвонить их всех…»

О том, как заканчивались восьмидесятые и начались девяностые годы, написано много и не всегда толково, тем более что ничего тогда не закончилось, а начатое в те поры продолжается и сейчас. Вот давайте и поразмышляем на эти темы вместе. Однажды задумавшись, я написал и в 1991 году издал в нью-йоркском издательстве «Либерти» небольшую книгу мемуаров; называлась она «Зал ожидания». Интересно, что позже так назвал свою последнюю книгу Булат Окуджава. Еще я видел это название на пластинке какой-то рок-группы. Видимо, название носилось в воздухе. Многие прохаживаются по залу ожидания, пытаются понять, что и в какую сторону движется, время от времени меняют свое положение в нем. Оглядываемся, выслушиваем дорожные истории. В одном из интервью кинорежиссера Андрея Кончаловского я прочел, что он очень рад, так как ему повезло вскочить в последний вагон уходящего поезда. Я никуда не вскакивал; если уже довелось пропустить нужный эшелон, то старался, чтобы в дальнейшем поезда сами притормаживали возле меня, а машинистов я знал по имени и в лицо. И стоимость проездных билетов тоже не мешает знать наизусть. И то, чей именно паровоз в данный момент вперед летит. Когда-то ко мне в журнал несколько раз подряд приходил лидер только что созданной Либерально-демократической партии Владимир Жириновский, настаивая на интервью, а заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК вроде бы другой, коммунистической, партии Владимир Севрук звонил, требуя это интервью организовать и дать. Ах, какие пассажи с сегодняшней точки зрения! Но, повторяю, надо знать правила, и все станет куда понятнее…

Вообще, вы не обращали внимания на то, как вчерашние противники умеют ладить между собой, а вчерашние союзники умеют ссориться? Если вы поищете причины, то немедленно упретесь или в общее происхождение таких друзей-врагов, или в совсем банальные проблемы. Например, в деньги. Чиновничье счастье в России переменчиво, в десятилетиях устоялось чиновничье мышление, как образ мыслей временщика. Народное сознание давно уже приучено к тому, что чиновные люди воруют, на опросах около 60 процентов россиян положительно отвечают на вопрос о том, привычно ли им бюрократское воровство. Когда телеэкраны переполнились призывом «Пожалуйста, уплатите налоги!», я прочел в одной из газет уточняющую формулировку: «Пожалуйста, уплатите налоги! Чиновникам уже нечего воровать!» Недолго оно, анекдотическое цыганское счастье, – стянул кусок сала со стола, и ходу! Времена и люди не так уже различаются. Тем более что прошлого с будущим у нас всегда было навалом. Настоящее же приходилось устраивать лихорадочно, любыми методами. Главные трудности – со всегда у нас загадочным будущим.

В Москве и других городах России основываются дворянские клубы. Тетя Мотя оказывается сановной дамой, и то, что ее семейные бриллианты и фамильный герб вчера вечером склепали в Мытищах, решающего значения не имеет. Другая тетя Мотя, попавшая в депутаты российской Думы или Федерального собрания, вдохновенно голосует за переведение себя, любимой, на божественный статус, за выделение себе особенных пенсий и привилегий. Привилегированная часть общества наползает из прошлого и будущего, обижаясь на любые признаки насмешливого или непочтительного отношения к себе. Полвека или чуть больше назад надо было доказать наличие в нескольких поколениях подряд неграмотных предков, чтобы чувствовать себя в советской стране комфортно. Сегодня в родословных уже ищут графьев или борцов за демократию, но с той же целью – сомкнуться с привилегированным чиновничеством. В последние несколько тысяч лет жизнь человечества во многом определялась процессами распределения или перераспределения привилегий. Бывали они наследственными, как Ясная Поляна у Льва Николаевича Толстого, бывали номенклатурными, как пресловутое Четвертое управление Минздрава при советской власти. Но бывали они всегда, хоть не всегда выпячивались. Чиновничество всегда рвалось к привилегиям, мечтало о них, как гоголевский герой о шинели, но никогда не стремилось кричать о них на перекрестках.

Чиновников очень много. В странах, устроенных бюрократией для себя, вроде нашей, счет идет на многие сотни тысяч. При Сталине, например, было 532 тысячи чиновников во всем Советском Союзе; количество их росло, достигнув при Ельцине миллиона с лишним в одной только России. Я уже в самом начале хочу подчеркнуть, что публика эта плодится, как комары на болоте, но власти не отдает никогда. Не буду вас утомлять собственными наблюдениями, но припомните сами, кто был и кто остался у власти после любых отечественных перемен, начиная с раннебольшевистского времени. Старые и новые чиновничьи слои накрепко сращены; партийная и гэбэшная бюрократия в процессе демократических перемен сдает кабинеты, но лишь тем людям, которых сама и вскормила. У нас всю историю боролись против кого угодно – против буржуев и космополитов, против преступных национальностей и против хозяев земли, против генетиков и кибернетиков. Не боролись только против чиновников и против дураков. Российское чиновничество давным-давно безыдейно; на закате советской власти лишь считаные ортодоксы боролись за краснознаменную идею. В конторах идеям не служат: за примерное поведение при одной власти дают эти вот льготы, а при другой – другие. Отец рассказывал мне, что когда-то в гестапо его допрашивали русскоязычные следователи с энкавэдэшной выучкой. Позже я узнал, что были целые «русские отделы», укомплектованные перебежчиками. Чиновники перетекают из времени во время, из слоя в слой, как песок в песочных часах. Как серые мышки, множатся, группируются, перестраиваются. Какие бы вожди ни маячили наверху пирамиды власти, решают-то они, люди с папочками. Раньше они контролировали прессу через цензуру, сегодня прессу контролировать еще легче; назовите мне почти любую московскую газету или еженедельник, и я скажу вам, у кого они в кармане. При всех переменах быстротекущей жизни многое в ней стабильно до ужаса.

Мне рассказали, что американский парламент – сенат и конгресс – проголосовали забавный закон. Согласно этому закону депутаты имеют право принимать постановления о льготах и привилегиях для депутатского корпуса, но с одним условием: все эти льготы действительны не для нынешнего, а для следующего созыва. Для самих себя господа депутаты не имеют права голосовать ничего.

В 1992 году я предложил одному из активных российских парламентариев внедрить подобный закон в российскую почву. «Ты с ума сошел, – ответил мне тот. – Спрячь это и никому не показывай. Люди работают в Думе, правят страной, а ты хочешь, чтобы они жили как все».

Чиновники в нашей стране всегда обижаются, когда им предлагают пожить «как все», – они хотят иметь исключительно другую еду, другие автомобили, квартиры и врачей. Страна нищая, и в большой степени по их воле, потому что все временные решения наши баре принимают для себя с немедленным вступлением в силу. Про будущее думать они не обучены и не хотят. В начале 1999 года я взял официальную статистику: одних служебных автомобилей в России около 400 тысяч. Только на их обслуживание (без стоимости самих автомобилей) в год расходуется около одного миллиарда (!) долларов. Каждые пять лет автомобили положено менять. Вот так-то…

Как-то теплым южным вечером журналист из газеты «Вашингтон пост» спросил меня в американской столице о прогнозах на завтра. «Позвоните в Москву, – отшутился я. – Там уже завтрашний день, и вам все ответят». В газете так и напечатали, а главное, я тогда и сам так думал, – не только в том смысле, что восьмичасовая разница часовых поясов рождает подобные парадоксы. Тогда, в конце восьмидесятых, я искренне полагал, что мы рванули в завтрашний день неудержимо и невозвратно. Мелочи в расчет не принимались. Помню, как из Москвы в Вашингтон нам привезли ящики цветных портретов генсека, где горбачевская родинка на лысине была старательно заретуширована. Тогда мы обхохотались, отшучиваясь от американцев; я полушутя объяснял, что чиновники решили вот так, ну и ладно. Но оптимизм убывал очень быстро; через несколько лет, в начале девяностых, стало уже не до шуток. Первым о том, как меняется чиновничье окружение Горбачева, мне грустно сказал его идеолог, Александр Яковлев: «Теперь они уже печатают для генсека наши портреты. Ни слова хорошего о тех, с кем он начинал реформы, М.С. давно не слышал, да и кто ему теперь скажет?» Как спортсмен, у которого появился новый тренер, Михаил Сергеевич стал играть иначе, изменился, стал отдаленнее, напряженнее, злее. На встречах с главными редакторами, которые не так часто, как прежде, но все же продолжали происходить, он уже кричал на нас.

Помню одну из последних таких встреч в конце 1990-го. Он, как всегда, говорил долго и неинтересно. Сокрушался, что американский госсекретарь по отношению к перестройке более оптимистичен, чем родимый экономист Шмелев. Затем он поругал другого экономиста, велел редакторам блюсти партийную линию – и все это тоном учителя, только что получившего самый непослушный класс в школе. В этот момент мне захотелось поглядеть на Горбачева вблизи. Я подошел и увидел как бы не его, а почти незнакомого взъерошенного человека. Он крабиком, бочком двигался к выходу из президиума, тыча в меня пальцем и буквально крича: «Не сдержал слова, не сдержал слова! Ввязался в перепалки!»

Черт знает что. Какие перепалки? Я действительно переругивался с ежемесячниками вроде «Молодой гвардии» или «Нашего современника», но чаще всего делал это, защищая от атак его, Горбачева, и принципы гласности. К тому времени определился уже круг изданий, постоянно повизгивавших на тему о том, кто кого продает (кто же нас купит, таких замечательных?), – с ними-то я и цапался постоянно. Последним впечатлением от того совещания у Горбачева остался уходящий левым боком в дверь лидер, гневно тычущий в меня пальцем («Нью-Йорк таймс» – и откуда они только все узнают? – живописно рассказала об этом). Обычно на следующий день после таких встреч вызывают в ЦК и подробно все разъясняют. На этот раз вызова не последовало. Я косился на телефон правительственной связи с гербом на диске, но телефон молчал. Позже редактор «Аргументов и фактов» Старков сказал мне, что ждал вызова еще более напряженно, потому что Горбачев прошелся по нему особо. Но и его не тронули; позвонил один из либеральных начальников и велел Старкову не дергаться и нормально работать. Мол, ничего особенного не произошло.

После полудня у меня все-таки зазвонил телефон. Приятель, всегда знавший в подробностях все о газете «Правда», прямо пищал от восторга: «Сняли этого старого му…ка, главного редактора «Правды» Афанасьева!»[1] А еще через сутки в отставку ушел гэдээровский вождь Эрих Хонеккер. Вот так Горбачев тогда поигрывал с чиновниками: финт ушами, нырок вправо, удар влево, уход, заслон, контратака…

Он финтил и приплясывал, а чиновники сидели стеной, горой, крепостью, ощущая его субстанцией временной, а себя – вечными.

В те годы наша традиционная неуверенность обострилась. Лужами, как теплый студень по блюду, растекались чиновники, перегруппировываясь в новые сообщества. Они-то были реалистами, а мы все еще строили песочные замки. В только что избранном Верховном Совете либеральные депутаты создали так называемую межрегиональную группу во главе с Сахаровым и Ельциным; вошел в нее и я; еще одна интеллигентская попытка выстроить очаровательную крепость с башенками. Незадолго до того я отказался публиковать мемуары Ельцина, которые сочинял мой заведующий отделом писем (в дальнейшем – начальник президентской администрации Валентин Юмашев). Борис Николаевич на меня сердился, позже он упомянул в очередной книге об этом; но тогда, победоносный, подошел и доверительно шепнул: «Все в порядке, понимаешь. Стряхнем нахлебников, объединимся с Украиной, Белоруссией и Казахстаном – вот здорово заживем!» Но чиновники не хотели объединяться: и в России, и вокруг нее они уже знали, насколько удобнее хозяйничать в четко огороженном дворике, а не в размытом пространстве, где не все еще поделено до конца. Это еще одна старая чиновничья традиция: в сложных ситуациях улыбаться, соображая «кто с кем, кто чей человек».

Все-таки Горбачев был начальником, не типичным для своей страны и своего времени: он бывал способен на мгновенные эмоциональные реакции. Последний генсек начисто был лишен сталинского иезуитства или андроповской жестокой веры. Он обижался, краснел, рассказывал анекдоты про себя и тут же обижался на эти анекдоты. Он запрещал, не наблюдая, как его запрет выполняется. Давало себя знать и ставропольское провинциальное прошлое, южный говорок, простовато звучавший в московских президиумах. К Горбачеву в окружение постоянно набивались чинуши с манерами этаких «столичных штучек», вроде бывшего соученика Анатолия Лукьянова. Эти адвокатики оказывали на него огромное влияние, как бы вводя комплексующего Михаила Сергеевича в прежде не доступный ему высший свет, помогая одолевать комплекс неполноценности. При этом чиновники свято соблюдали ими же установленные правила игры. Помню, как во время еще первого визита Горбачева к Рейгану в Вашингтон нам, его свите, был роздан циркуляр, запрещавший посещать официальные приемы в галстуках-бабочках, хоть на приглашениях американцы требовали именно их. Горбачеву разъяснили, что он потеряет в этом хомутике пролетарскую гордость и что все остальные обязаны быть как он. Ах, как дирижировали чиновники советским президентом и его окружением! То подставляли его супругу, оказывающуюся на крейсерах и подводных лодках во время служебных визитов Горбачева, когда ей вроде бы там делать было нечего. То выпускали приватную информацию о Михаиле Сергеевиче; как-то я нанял нескольких кремлевских мебельщиков для ремонта двери в квартире, и они прогрызли моим домашним головы фривольными россказнями о личной жизни генсека…

Я остановился на этом примере, потому что отчетливо видел, как Горбачев все больше суетился под присмотром своих и чужих чиновников, формирующих его мир, и все больше оставался без команды. Да и в команду он старался подбирать людей, на чьем фоне можно было блистать ярче – тех самых сереньких мышек, которые в дальнейшем его и сгрызли. Ближайшее окружение сжималось до семейного круга. Он не создал своей бюрократии и не приручил чужой. Помните, была песенка про памятник Петру в Петербурге: «Только лошадь да змея, вот и вся его семья»? У Горбачева и того не было; не сколотив чиновничьей команды, он уходил в пустоту.

Во многом все это повторилось в судьбе Ельцина, в его окружении, на фоне дочери Бориса Николаевича, очень похоже занявшей в иерархии место прежней «первой леди». Борис Березовский вместо Анатолия Лукьянова… Пресса поддразнивала Ельцина всем этим, раздражая его точно так же, как раздражала Горбачева вмешательствами в его личную жизнь. А ведь кроме личного круга никакой защиты не оставалось!

Ах, как можно манипулировать вождями, если отделить их от независимого окружения, а затем ввергнуть в чиновничью паутину и поддразнивать при помощи подручной прессы! Странное дело, но человек, первым позволивший прессе порезвиться без цензуры, Горбачев, стал первым руководителем страны, схлопотавшим столь немилосердные удары гласности в своем собственном доме, а его помощники даже не пробовали смягчить тяжесть ударов. И – что в горбачевском, что в ельцинском кабинетах – нарастали вокруг верховной власти подхалимы из круга старых, всегда готовых на предательство друзей дома. Тут уже семейным кругом не защитишься, такие сдавали и московских самодержцев. В принципе они же разыграли все послесталинские призы; меняется власть, а не принципы ее удержания.

В самом конце восьмидесятых у меня в Московском университете была встреча с читателями; все как положено – в актовом зале, полно народу, ответы на записки. Одна из записок была типичной для той поры: спрашивали, что я думаю о супруге президента Раисе Максимовне. Что можно было ответить? «Вот буду брать интервью у Михаила Сергеевича и передам ему ваш вопрос, мне бы с собственной супругой разобраться…» На следующее утро я по какому-то делу позвонил в кабинет к Ивану Фролову, главному горбачевскому помощнику. Тот сразу пошел в атаку: «Михаил Сергеевич очень обиделся! Ну зачем ты сказал, что хочешь обсудить с ним поведение Раисы Максимовны? Ему уже доложили…» Вот так это и делалось; чиновные стукачи становились все заметнее в ближнем окружении президента. Они, собственно говоря, и не уходили оттуда, да и не сдавали никаких позиций. Только лишь шевельнутся занавески в кабинетах верховной власти или вокруг них – моментально высовываются чиновничьи уши, чиновничьи пальцы, все больше зажимавшие процесс перемен. Я уже говорил, что те, кто ориентирует президента (любого – также американского, парагвайского, всякого), – самые важные люди в стране, государственная шея, способная повернуть голову куда угодно. Было это при Ленине – Сталине, есть это и сейчас. В августе 91-го та же государственная шея поворачивала-вертела горбачевскую голову, а затем ее и вовсе свернула. Аппарат.

У меня хранится несколько толстых блокнотов с записями регулярных накачек-инструктажей у Горбачева или его ближайших сотрудников. Сегодня их особенно интересно листать. Зависимость руководителя страны от его приближенных, от аппарата, нарастала постоянно. Он почти всегда вспыхивал, если задевали кого-нибудь из «ближнего круга», он боялся приближенных и всегда подчеркивал, что не даст их в обиду. Неприятелей крушил, как умел (велел мне думать о серии статей, сокрушающих Ельцина: «Он же идиот, вены себе резал – надо размазать его, раз и навсегда»). Я тогда честно признался, что отказался публиковать ельцинские мемуары, но и лезть в драку с ним тоже не стану. Михаил Сергеевич нахмурился. Постоянно неуверенный в себе, генсек хитрил и нашаривал опоры, которых на самом деле в природе не было. Он готов был сдать и сдавал многих людей, искренне ему веривших, так и не решился встать на сторону интеллигенции, не понял Сахарова, сгонял его с трибуны (предварительно вызволив из ссылки). Он, имея собственные чиновничьи рефлексы, каждому хотел определить в жизни фиксированное, зависимое местечко, а сам был зависим больше других. Он все тянулся к своим, к привычным. Чуть тронешь его клан, чиновничью партийную номенклатуру, Горбачев начинал нервничать. Я нашел в блокнотах старую, очень типичную запись от 11 февраля 1987 года; генсек пылко возмутился, что в одной из статей тогдашняя «Литературная газета» назвала каких-то партийных кадровиков «шелупонью». «Это недопустимо, так нельзя, – шумно кипятился Михаил Сергеевич. – Не унижайте чиновников! Они делают важное дело! Мы не можем как в сепараторе: сюда молоко, а сюда – сливки! Нам всякие люди нужны…» Вокруг него и были, что называется, «всякие люди».

Вспоминаю об очень важном своем контакте с Горбачевым, настолько все в нем было характерно. В феврале 1988 года мы с Евгением Евтушенко поехали выступить в Ленинград. Вечер проходил в огромном дворце «Юбилейный» – несколько тысяч слушателей, много друзей-писателей за кулисами. Короче говоря, зал был «наш», и зал этот очень чутко реагировал на все сказанное. В таком зале врать было нельзя; ни в каком не следует врать, но в таком – особенно. Во время выступления я получил записку, касавшуюся недавней речи тогдашнего министра обороны Язова. По телевизору маршал демонстрировал народу мой журнал, с подчеркнутой брезгливостью на бульдожьем своем личике, держа экземпляр за уголок. «Вот эту гадость, – рек военный министр, – порядочный человек брать в руки не должен, а читать – и подавно!» Что можно ответить на такое? Старательно подбирая слова, не называя фамилий, я сказал, что некоторые руководители умеют окружать себя дураками. «Но надеюсь, – сказал я, – что это ненадолго. Идет разоружение. Я полагаю, что самые большие ракеты и самых больших дураков уберут в первую очередь».

Рано утром на следующий день я возвратился поездом «Красная стрела» в Москву. Заехал домой, переоделся и в десять утра был уже в «Огоньке». А в одиннадцать позвонил Горбачев: «Ты что делаешь?..» Он был со всеми на «ты», а к нему полагалось обращаться на «вы». Их нравы.

На мою растерянную реплику, что, мол, я сижу в кабинете и ожидаю его, Михаила Сергеевича, указаний, последовал не принимающий шутейного тона рык, повелевающий немедленно прибыть в первый подъезд Старой площади, на шестой этаж, к нему! Я тут же отправился на свидание.

До сих пор самое неожиданное для меня в той встрече – густой мат, которым встретил меня тогдашний вождь советских трудящихся. Я кое-что смыслю в крутых словах, но это было изысканно, мат звучал на уровне лучших образцов; до сих пор угадываю, под каким же забором Михаила Сергеевича всему этому обучили. В паузах громовой речи, с упоминанием моей мамы и других ближайших родственников, Горбачев указывал на толстую стопку бумаги, лежавшую перед ним, и орал: «Вот все, что ты нес прошлым вечером в Ленинграде! Вот как ты оскорблял достойных людей! Я что, сам не знаю, с кем мне работать? Кто лидер перестройки, я или ты?!» – «Вы, – категорически уверил я Горбачева. – Конечно же, вы и никто другой!» – «То-то», – сказал генсек, внезапно успокаиваясь, и дал мне бутерброд с колбасой.

Смысловая часть встречи на этом и завершилась. Я жевал кусочек хлеба с начальственной порцией еды и думал, как же это так получилось, что какие-то люди провели в Ленинграде бессонную ночь, расшифровывая мои эмоциональные речи на многолюдном вечере в огромном дворце. Кроме того, речи были немедленно переправлены в Москву, немедля попали на стол к президенту супердержавы; не фиг им делать, что ли? Клянусь, именно эта мысль тогда во мне доминировала. Я хорошо знал круг проблем, сотрясающих страну, понимал, что должна, обязана быть очень серьезная причина, по которой руководитель супердержавы орет на редактора журнала, безусловно не находящегося в оппозиции к нему и его делу.

– Лигачев семнадцать лет в ЦК: тебе кажется, он не подготовлен к своей должности? – орал Михаил Сергеевич, плюясь крошками. – Ты вот и силовых министров вроде Язова терпеть не можешь, а ведь мы вместе лизали жопу Брежневу, все! Это было и прошло, а сегодня надо объединять, а не оскорблять людей!..

Когда Александр Яковлев, прихрамывая, выводил меня из горбачевского кабинета, в дверном проеме он нагнулся к моему уху (знал, наверное, место) и сказал: «Вы понимаете, только что Горбачев вас спас? Сегодня чуть позже будет заседание политбюро, где министры обороны и госбезопасности потребуют снять вас с работы…» До сих пор помню чувство, окатившее меня в момент, когда я понял, что всемогущий мой главный руководитель страны разорялся для чиновничьих микрофонов, установленных у него в кабинете. И матерился он для них, чтобы лучше поняли…

Так начальника перестройки сдавала его команда, ни в каких перестройках не нуждавшаяся, но хранимая им до последнего. Но это ведь лишь начало повести…

Британский премьер-министр госпожа Маргарет Тэтчер приехала в Москву. Меня пригласили на завтрак в ее честь, устроенный британским послом. Элегантная, улыбчивая госпожа премьер прибыла на завтрак с опозданием, но сразу же включилась в беседу, создавая атмосферу застолья.

– Какой, вы полагаете, сейчас период перестройки? – обратилась она ко мне.

– Не знаю, бываете ли вы в кино, – сказал я, – но есть такой трехсерийный фильм, почти классика, называется «Звездные войны». Не помните, как называется его вторая часть?

– Нет…

– «Империя бьет в ответ», у нас сейчас как раз эта стадия перестройки.

– В самом деле? А как называется следующий фильм?

– «Возвращение джедая». Не дай бог…

– Кого-кого возвращение?

– Возвращение, госпожа Тэтчер. В этой стране, что ни вернется – все плохо…

– В самом деле?..

Вот так я пообщался с британским премьер-министром в тот раз.

В конце семидесятых годов я оказался в Нью-Йорке и разговорился с приятелями из советской миссии при ООН. «Будь осторожен! – предупреждали они. – С твоими демократическими заскоками не попадись одному из верховных наших начальников, Аркадию Шевченко, – во зверь, во ортодокс! Сразу надует телегу в Москву!» Этот самый Шевченко, вечно насупленный коротышка, похожий на перекормленного мопса, был одним из главных советских чиновников-дипломатов, внедренных в штат к Генеральному секретарю ООН, и сие считалось великим достижением секретных служб победившего пролетариата. Еще бы – наш человек в сердце буржуйской дипломатии!

Позже выяснилось, что именно угрюмый ортодокс Шевченко и получал деньги за выдачу всех известных ему пролетарских тайн американской разведке, многие годы выполняя именно ее задания. Платили ему поштучно и помесячно, позже он сам этого не скрывал в мемуарах, как признавал и то, что оплата его очень устраивала. Этот хмурый человечек не так, оказывается, и был недоволен жизнью. Он регулярно закладывал каких-то там советских шпионов, выходивших с ним на контакт, хоть многие полагали, что он и является едва ли не самым главным из них.

В общем, спустя какое-то время Аркадий Шевченко сбежал от советской власти, собственной семьи и своего шефа Андрея Громыко, попросил в Америке убежища, был спрятан на секретных явках ЦРУ, а позже легализовался, написал книгу о своей прежней жизни и зажил припеваючи, а также выпиваючи. Последнее его погубило. В самом конце девяностых он помер; смерть беглого дипломата и шпиона была некрасива, одинока; его не сразу обнаружили в комнате, куда никто, как правило, не входил. В общем, это часть злорадного сюжета для коммунистической прессы под шапкой: «Конец предателя», почему я и не стану в тему вдаваться. Меня удивило другое: уже в 1999 году я прочел интервью с дочерью Шевченко, которая давно переехала к папе в США и с тех пор там живет-поживает. Дочь не обсуждала отцовских принципов, она только позавидовала ему, вздохнув на тему: «Вот человек устроился!» Дело в том, что ООН, где Шевченко прослужил долго, платила ему около тысячи долларов пенсии ежемесячно, зато Центральное разведывательное управление США, с которым он сотрудничал меньший срок, – целых пять тысяч в месяц. Чиновник-дезертир устроился великолепно, потому что вовремя нашел именно того работодателя, с которым выгоднее сотрудничать. О прочих подробностях, как я уже заметил, речь не шла. Интересно, что в американской русскоязычной прессе почти все некрологи свелись в основном к разговорам о том, что чиновник вовремя сделал выгодный выбор. Некий выпускник Московского института международных отношений по фамилии В. Война написал в калифорнийской газете, что все знакомые ему советские дипломаты мечтали о чем-то подобном. Но одному из них, чиновнику Аркадию Шевченко, таки да повезло…