От Руси к России

Рубеж

Изучая историю России XVI столетия, исследователь сталкивается с обилием информации. Если для анализа истории Древней Руси у нас часто не хватало сведений и мы вынуждены были выдвигать известное количество версий, то в истории новой России нас встречает «избыток» фактического материала. Его становится невозможно включить в систему исследования целиком, так как тогда получится то, что в кибернетике называется «шумы». Представим себе следующее: в комнате сидят несколько человек, и вдруг все одновременно начинают говорить о своих семейных делах. В итоге мы ничего не услышим и ничего не узнаем. Обилие фактов требует избирательности. И точно так же, как акустики выбирают интересующий их звук, мы должны отобрать те факты, которые нужны для освещения избранной темы — этнической истории нашей страны.

В XVI в. Россией последовательно управляли три монарха из числа потомков Александра Невского, и при всех трех — Василии Ивановиче III, Иване Васильевиче IV Грозном и его сыне Федоре — шло неуклонное расширение ареала российского суперэтноса. Василию III выпало завершить объединение всей Русской земли и видеть падение Большой Орды, от власти которой освободился еще его отец Иван III: дань Орде перестали платить в 1480 г. А в 1502 г. Орда распалась, и Россия, вскоре присоединив к себе Рязань, Псков и Черниговское княжество, стала монолитной страной, граничащей на юге и востоке с татарскими государствами.

Казанское ханство, союзное России ханство Крымское и Ногайская орда, кочевавшая в Рын-Песках, были слабы и тягаться с могучей, все набиравшей силу Россией во главе с Москвой уже не могли. Польско-литовское государство, потерпевшее целый ряд поражений в войнах с турками, находилось в состоянии крайнего неблагополучия, и довольно большие, по существу, силы литовцев и поляков не представляли для Руси серьезной опасности. Войны с поляками и литовцами шли вяло, военное счастье клонилось то в одну, то в другую сторону, хотя за Польшей и стояла военно-политическая мощь всей Западной Европы. Раскол западноевропейского суперэтноса в фазе надлома привел к тому, что пассионарность европейцев погашалась внутри системы — в гражданских войнах Реформации. Казалось бы, ситуация в Восточной Европе была исключительно благоприятная для России и ее народа.

Вот тут-то и выяснилось, что цели и действия русских людей XVI в. принципиально изменились по сравнению с поведением предшествовавших поколений московитов. Пассионарных людей стало много, а задача объединения и отстаивания рубежей страны была уже выполнена. И тогда пассионарные русские люди обрели новые цели жизни, новые императивы поведения. Мир стал тесен им, они перестали выполнять свои обязанности, и каждый из них захотел стать самим собой: не просто князем, а князем Шуйским, не просто окольничьим, а Годуновым, не просто казаком, а Ермаком Тимофеевичем. Идеалом стал не человек, выполняющий долг, а человек, занявший первое место и получивший власть над соперниками и обстоятельствами.

В Москве и на границах

С объединением страны была достигнута политическая и экономическая стабильность. В деревнях можно было тихо-спокойно заниматься сельским хозяйством, платя оброк владельцам земли. Наибольший оброк получали служилые дворяне, так как у них крестьян было мало, а содержать коня и копьеносцев полагалось за свой счет; средний — бояре и минимальный — монастыри. Но богатая земля окупала любые затраты труда и любые налоги, и поэтому население Руси за первые 50 лет XVI в. выросло в полтора раза, достигнув девяти миллионов человек.

Но пассионарным молодым людям, о которых поэт сказал:

в деревне делать было нечего, им было там безумно скучно. Деревню предпочитали люди гармоничные — тихие, трудолюбивые, спокойные; они ничего не искали, но землю обрабатывали умело и налоги платили исправно. Пассионарии же стремились покинуть тихую деревню, руководствуясь идеей, сформулированной еще в античности: «Случай пробегает мимо — блажен, кто схватил его за волосы». А в XVI в. в России сделать карьеру можно было только на государственной службе.

Надо сказать, что московские князья сами способствовали росту пассионарности в Москве. Так, Иван III решил, что мятежных новгородцев (а среди них пассионариев тоже было довольно много) следует перевести в Москву, дабы за ними было легко наблюдать. С теми же целями перевезли на Москву и множество мелких «княжат» из-под Путивля, Чернигова, Новгород-Северского, Курска. Аналогичным образом поступил Иван III и с наиболее активными «удельными» князьями. В самом деле, мало ли что вытворит в Шуе князь Шуйский или в городе Одоеве князь Одоевский, а в государевой столице они под присмотром, тут «люди ходят». Решение это было вполне логичное, государственное, но привело оно, как всегда, вовсе не к тем последствиям, на которые рассчитывали.

Поскольку в Москве наряду с представителями пассионарной аристократии сконцентрировалось огромное количество пассионарных «послужильцев», «отроков» и просто посадских людей, найти себе сторонников было самым простым делом. И бояре их тут же находили. В итоге жители одной части Москвы поддерживали Шуйских, другие посадские — Бельских и так далее. Москва очень быстро, уже к началу XVI в., превратилась в невероятный очаг пассионарности: все население города было разбито на враждебные партии.

К счастью, не все пассионарии шли в Москву. Ведь, обосновавшись там, надо было кому-то служить или при ком-то быть холопом. И хотя по тому времени это было очень выгодно: тебе и деньги перепадут, и выпить найдется, и служба легкая, и кафтан на тебе с барского плеча, — обнаружилось огромное количество пассионарных людей, которым подобная перспектива казалась неприемлемой, ибо они были слишком независимы и честолюбивы. Человек говорил: «Ну и что мне с того, что ты боярин Шуйский? Почему я, Ванька, должен тебе кланяться и твои объедки есть? Нет, шалишь!» После этого Ваньке на Москве делать было нечего, и он «вострил лапти» туда, где боярин Шуйский был над ним не властен. Таким местом были границы государства. Все они в XVI в. были неспокойны и предоставляли целеустремленным людям массу возможностей для реализации своей избыточной энергии. Хотя на южной границе с татарами был мир, но тревожили набегами ногайцы. В Поволжье шли постоянные войны с мордвой, буртасами и казанскими татарами. Но не следует думать, что это были войны религиозные: некоторые язычники поддерживали русских, другие язычники поддерживали татар.

На северной границе войны не было. Обширные территории, простиравшиеся до Белого моря, а на восток до Уральского хребта и дальше, были уже освоены, но суровая природа требовала огромного количества сил от того, кто хотел чего-то добиться в жизни. Богатство и независимость обеспечивались здесь не военной добычей, а «мягкой рухлядью» — драгоценными мехами, служившими эквивалентом золота. Добыть мех можно было двумя путями: либо охотясь самому, либо «объясачивая» инородцев, но ни тот ни другой путь легким не был. И наконец, на западной границе было необходимо непрерывно отражать натиск литовцев и ливонских немцев.

Заметим, что и само понятие «граница» для XVI в. было иным, нежели сегодня. В современном понимании граница — это некий природный или искусственный рубеж (река, горный хребет, полоса укреплений), отделяющий «своих» от «чужих». Но в то время в условиях сибирских или южнорусских степей определить границы подобным образом часто было просто невозможно. Рубежами, пограничьем растущей России в XVI в. служили огромные пространства Дикого поля[14] и Сибири. (Подобная ситуация имела место и в XIX в., когда создавались Соединенные Штаты Америки. Янки считали своей границей на юге и западе всю огромную территорию от Миссисипи до Кордильер.)

Разумеется, Русское государство было крайне заинтересовано в решении вопроса о пограничных территориях. Жизненно необходимо было определить границы, пригодные к обороне, потому что устраивать засеки на пространствах от Чернигова до Казани и Нижнего Новгорода было слишком трудным и дорогостоящим делом. На засеках приходилось держать значительное количество служилых людей, обязанности которых заключались в том, что они все время наблюдали за степью.

Сидел на дереве парень и высматривал: не скачет ли в высокой траве чамбул — конный татарский отряд? Увидев врага, нужно было сразу же запалить факел на дереве, посылая сигнал следующей «стороже», спуститься на землю, вскочить на лошадь и нестись во весь опор к ближайшему гарнизону, потому что татары, заметив огонь, всегда пытались догнать сторожей. Сторожили обычно по двое: один наблюдал за степью, другой — за оседланными лошадьми. В гарнизонах, увидев вспышки факелов, поднимали тревогу, отряжали гонцов в другие городки, в Москву и довольно оперативно подтягивали войска. Но легкоконные татары за это время успевали наловить по окрестным деревням пленных и уже начинали отход. Русские гнались за ними на свежих конях, пользуясь определенным преимуществом: лошади татар успевали к тому времени устать. Настигнутых татар рубили, а пленных освобождали и отпускали домой.

Только через 200 лет, в XVIII в., России удалось решить важнейшую проблему обретения естественных границ. Все эти 200 лет активные индивиды пополняли ряды защитников рубежей Отечества. И потому-то в XVI в. мы видим группы пассионариев не только в столице, но и на русском пограничье. Такое разделение пассионариев составляет характерную примету новой фазы этногенеза — акматической.

Повышение пассионарности и в столице, и на окраине этнического ареала приводило в принципе к одинаковым последствиям: внутри этнической системы увеличивалось количество входящих в нее подсистем — консорций и субэтносов, — так как пассионарные люди чувствовали свою «особину» и объединялись. Выше мы уже упоминали, что активное население Москвы разбилось на партии: Шуйских поддерживали люди торговых рядов, у Бельских были свои кварталы, на которые они опирались, у Глинских — свои, у Мстиславских — свои. Сторонников каждого из этих боярских родов связывала общность исторической судьбы, и это были подлинные консорции.

Для пограничных пассионариев были характерны объединения более высокого порядка, поскольку в ходе войны с татарами или ногайцами отношения со своими боярами переставали иметь какое-либо значение. Например, на Дону образовался особый субэтнос, впоследствии ставший этносом, — казаки. Они принимали к себе всех беглых крестьян и чувствовали себя совершенно самостоятельными. Неизменно признавая московского великого князя своим государем, они недолюбливали бояр и представителей тогдашней бюрократии — дьяков. Независимость Дона была зафиксирована в двух емких формулах: «С Дону выдачи нет» и «Мы не кланяемся никому, окромя Государя». Казаки не были склонны считаться с мнением московского правительства, часто своевольничали и назывались в царских письмах когда разбойниками, когда ворами, когда убийцами, когда государевыми изменниками. Но все же московские чиновники и казаки видели друг в друге своих, и потому на Дон неизменно приходили караваны с зерном, водкой, «зельем» (порохом), свинцом и… просьбами к атаманам-молодцам навести хоть какой-нибудь порядок.

Иосифляне и нестяжатели

Наряду с боярскими «послужильцами» и казаками, стремившимися к богатству, победам, успехам, были в Москве XVI в. и те, чья пассионарность предполагала стремление к идеалу знания, к борьбе за свои убеждения. Им ни в холопы, ни на границу пути не было. По условиям времени вся мысль в XVI в. была мыслью церковной. Вопросы веры имели огромное значение, ибо форма исповедания отождествлялась с определенным поведением, определенной идеологической программой и легко переходила в политику и в быт. Именно вопросы свободы совести определили третье направление приложения сил русских пассионариев.

Чтобы разобраться в последующих событиях, нам придется вернуться назад и вспомнить о явлении негативных мироощущений. Внедрение учений, имевших их в своей основе, вызвало одинаковый отрицательный результат и в католической Франции, где начались альбигойские войны, и в православной Болгарии, где крупный болгарский этнос ослабел и был разгромлен и подчинен Византии. Точно такой же отрицательный результат пропаганда негативной идеологии имела в мусульманском мире, поскольку карматские и исмаилитские движения сопровождались массовыми убийствами, произволом и всяческими безобразиями.

В Россию негативные мироощущения проникли в конце XV в. под видом ереси «жидовствующих». Генетическая связь ее с иудаизмом весьма сомнительна, но важно другое. Церковные иерархи XV–XVI вв. были людьми достаточно тонко чувствующими и широко образованными, чтобы понять потенциальную опасность подобных ересей для будущего страны. К сожалению, во мнениях о способах устранения еретиков единства среди деятелей церкви не было. Это расхождение и стало поводом для борьбы за свои убеждения для всех, кто к этой борьбе стремился, для кого она была потребностью. Развитие событий приобрело трагическую окраску после смерти Ивана III (Иван III тяжело заболел около 1500 г., и пять последних лет его царствования фактическим правителем страны был его сын от второй жены, Софьи Палеолог, — Василий Иванович).

Представителями одного из церковных направлений были нестяжатели — сторонники заволжского старца Нила Сорского и его последователя Вассиана Патрикеева. Нестяжатели категорически отрицали возможность умерщвления еретиков, ссылаясь на то, что «Бог хочет не смерти грешника, но его раскаяния» и потому долг Церкви — увещевать заблуждающихся. По мнению нестяжателей, тех, кто упорствует в ереси, следовало изолировать и даже высылать за границу, но нельзя насиловать совесть человеческую угрозой смерти. Оппонентами нестяжателей в споре о ереси стали сторонники Иосифа Волоцкого — иосифляне. Они настаивали на крутых мерах по искоренению ереси вплоть до применения западноевропейского опыта аутодафе — сожжения на костре.

Победа в этом споре осталась за Иосифом Волоцким. В 1504 г. совместным решением Ивана III, фактического правителя страны — Василия — и собора епископов еретики были обречены на смерть. В Москве и в Новгороде запылали костры. Были сожжены многие вольнодумцы и крупные государственные чиновники, поддерживавшие ересь. Невестка великого князя Елена Волошанка и его внук Дмитрий были посажены в тюрьму, где они и умерли.

Но не только проблема борьбы с еретиками разделила иосифлян и нестяжателей. По-разному относились они и к судьбе имущества церкви. Дело в том, что у Василия III не хватало земель для раздачи за службу многочисленным дворянам, и великий князь сильно нуждался в средствах. Зная это, нестяжатели предложили князю взять все имущество церкви в казну, оплатить таким образом службу дворян и укрепить границы Руси. Причем взамен они потребовали права свободно высказывать свое мнение в соответствии с собственной совестью. Иосифляне, со своей стороны, готовы были поддерживать великого князя Василия III, но лишь при том условии, что он оставит церкви все ее имущество: богатое убранство храмов, прекрасные библиотеки, цветущие хозяйства монастырей.

И в этот поистине критический момент решающими оказались семейные обстоятельства великого князя. Первой женой Василия III была Соломония Сабурова. Брак оказался бездетным, и под этим предлогом Василий III развелся с Сабуровой. Соломония негодовала, но великий князь был непреклонен. Затем он женился на красавице Елене Глинской.

Род Глинских стоит того, чтобы рассказать о нем подробнее. Основателем рода Глинских был «казак Мамай», то есть потомок того самого Мамая, которого русские разбили на Куликовом поле. Где-то на Волыни этот потомок грозного темника принял православие. Сделав по случаю хорошую карьеру, он стал князем Глинским, равным по значению Рюриковичам и Гедиминовичам и служил в этом качестве литовским князьям. Не поладив с литовцами, его потомок Василий Львович Глинский в 1508 г переехал в Москву, где его приняли с распростертыми объятиями. Дочерью этого литовского аристократа и была Елена Глинская. От нее Василий III имел двух сыновей. Правда, злые языки говорили, что истинным виновником отцовства был молодой и красивый воевода сторожевого полка — князь Овчина-Телепнев-Оболенский.

В вопрос о разводе с Сабуровой, естественно, вмешалась Церковь, потому что, по христианским законам, бросать женщину без ее вины нельзя. Глава нестяжателей Вассиан Патрикеев смело осудил ничем, с религиозной точки зрения, не мотивированный развод. Великий князь, понятное дело, мнением Вассиана Патрикеева доволен не был.

За первым конфликтом с нестяжателями последовал второй. Василий вызвал к себе в Москву для переговоров независимых черниговских князей Шемячичей — потомков Дмитрия Шемяки. Они получили охранную грамоту, приехали и были вероломно посажены в тюрьму. И снова Вассиан Патрикеев осудил поступок великого князя как нарушение честного слова, недостойное христианина. На этот раз терпение Василия иссякло. Вассиан Патрикеев был отправлен в иосифлянский монастырь на строгое послушание и там через некоторое время умер. Иосифляне победили.

На юг и восток

В 1533 г. скончался Василий III, оставив наследником трехлетнего сына — Ивана Васильевича. Как это было принято, ребенок находился при своей матери, но в 1538 г. Елена Глинская внезапно умерла. Подлинная причина ее смерти неизвестна, но среди современников находились люди, утверждавшие, будто великую княгиню отравили. Абсолютно точно известно другое: ее фаворита князя Ивана Овчину замучили до смерти. Власть перешла к «боярщине» — группе из знатных бояр. которые приняли на себя коллективное регентство до совершеннолетия великого князя. Во главе коалиции стояли князья Шуйские.

Позже Иван Васильевич с горестью вспоминал обиды, нанесенные ему Шуйскими. С точки зрения человека нашего времени, многие поступки Шуйских вполне простительны: вошел, скажем, князь Иван Шуйский в горницу, где маленький Иван играл с братом, и оперся на государеву постель. Ничего особенного! Однако стереотипы поведения меняются, и очень сильно. То, что для нашего современника — безделица, для человека XVI в. могло быть позором, «порухой чести», и к такого рода вещам пассионарные люди, в соответствии с этикетом, относились серьезно. Такой поступок Шуйского по тем временам считался жутким «гордением» (такова оценка самого Ивана Грозного) и кичливостью. В общем, с Шуйскими Иван не поладил и, как только подрос, велел убить главу их клана — князя Андрея. Это случилось в 1543 г., уже после смерти «кичливого» Ивана Васильевича Шуйского.

Так началось новое правление. Перед молодым государем стояли две внешнеполитические проблемы: упрочение восточной границы и развитие экономических отношений с Западной Европой. Решение первой из этих задач началось войной с Казанским ханством, которая была, пожалуй, единственным по-настоящему кровавым эпизодом в продвижении России «встречь солнца».

В Казани было две партии: прорусская, капитулянтская, и антирусская, ориентировавшаяся на турецкого султана. Антирусскую партию правильнее было бы назвать фантазерской, потому что турецкий султан, владения которого в Восточной Европе ограничивались бассейном Черного моря, оказать военную помощь не мог никак: его войско до Казани просто не в состоянии было дойти. Тем не менее сторонники Турции одержали верх. Они спровоцировали войну с Россией и поплатились за свои амбиции собственными жизнями и самой Казанью (1552). На месте татарской Казани был построен русский город, но при этом значительная часть татарского населения уцелела.

Прочие народы, входившие в Казанское ханство и подчинявшиеся казанским ханам, были присоединены к России на условиях гораздо более легких. Конечно, не стоит идеализировать наших предков, но мусульманский гнет с его рабовладением и постоянной работорговлей по Волге был гораздо тяжелее той дани, которую наложила на чувашей и черемисов Москва. Согласимся, что отдавать дань — дело малоприятное, однако с приходом русских, по крайней мере, никого уже не хватали и не продавали в Персию или Турцию. Что же касается русских, то для них необходимость взятия Казани была очевидной. Ведь по окончании войны на землях Казанского ханства было освобождено до 100 тысяч русских пленных. Все они получили свою долю из военной добычи и были отправлены домой.

Следующим шагом в восточной политике стал захват Астрахани. Он прошел без пролития крови и даже без единого выстрела. Вниз по Волге спустились русские ладьи со стрельцами и ратными людьми. Войска высадились перед крепостью Хаджи-Тархан и предложили гарнизону сдаться. Осажденные, подумав с полчаса, приняли предложение, после чего правительство сменилось, и началось строительство астраханского кремля на противоположном берегу Волги (1556).[15]

Завоевание всей Волги вывело русских к Каспийскому морю, к Кавказу и колоссально облегчило торговлю с Персией, поскольку границей персидской сферы влияния был Терек: продвигаться далее на север персы считали излишним. В результате большинство народов Поволжья и Северного Кавказа подчинилось Московскому государству. Исключение составили лишь малые ногаи, занимавшие территорию современного Ставропольского края, прилегающую к Азовскому морю.

Тяжелыми были для России отношения с другим обломком Большой Орды — Крымским ханством, зависевшим от Турции. С начала XVI в. Крым вошел в сферу влияния Османской империи, осуществлявшей мусульманскую экспансию. Инструментом агрессии в Юго-Восточной Европе Турция избрала своих вассалов — крымских ханов Гиреев. Борьба, в которую была втянута и Речь Посполитая, была тяжелой, кровопролитной и завершилась лишь в XVIII в. победой России.

Ливонская война

Непростым было положение и на западной границе. Конфликты с немцами происходили постоянно. То немцы, напав на русское пограничье, расправятся с пленниками, то наши предки, напав на немцев, перережут их засапожными ножами. Ни тем, ни другим все это не нравилось. Взаимное озлобление нарастало. И вот в ходе одного из столкновений жители Ивангорода сначала просто ругались с немцами через неширокую речку Нарову, а потом внезапно с криком «Бей немцев!» начали в стихийном порыве переправляться на бревнах, плотах и бочках на противоположный берег и действительно бить немцев, захватив в итоге город Нарву. С такого незначительного эпизода, произошедшего в 1558 г., и началась тяжелая, многолетняя Ливонская война.

Самым важным для нашего предмета — этнической истории России — является то, что эмоциональный порыв жителей Ивангорода нашел поддержку московского правительства. Многие бояре высказались за завоевание Ливонии и ее присоединение к России, а войск у Москвы было достаточно. Высокий уровень пассионарности дал множество людей, с детства учившихся только одному — воевать — и не знавших никакой иной профессии, кроме военной службы своему государю. Всем этим отборным рубакам: русской дворянской коннице, северским и рязанским казакам, дворянам-однодворцам — могли противостоять только столь же пассионарные люди, как и они сами.

В Ливонии с середины XVI в. таких людей не было, и самостоятельно защищаться она не могла. Понимая это, немцы быстро приняли дипломатическое решение и прибегли к помощи иностранных войск: на территорию Эстляндии пригласили шведов; на остров Эзель (ныне Сааремаа) — датчан; нашлось место и для поляков (1560–1561). Несмотря на это, русские сумели захватить половину Ливонии, но единства по вопросу о том, что делать дальше, в московском правительстве не было. Надо сказать, что шведы первоначально довольно активно противостояли русскому натиску, но, не добившись решающих успехов, заняли более сдержанную позицию. Поляки вообще предложили отдать русским ту часть Ливонии, которую Москва уже фактически захватила. В этом случае самим полякам отходила остальная часть Ливонии, включая Ригу; а этот город, имевший большое стратегическое значение, открывал торговый путь по Западной Двине.

Еще в 1556 г. в Москве появился замечательный человек — князь Дмитрий Вишневецкий. Происходил он из турово-пинских князей и, следовательно, принадлежал к Рюриковичам. Сам князь Дмитрий был человек храбрый и энергичный. Уважая эти качества, запорожское казачество избрало его своим кошевым атаманом, и он прибыл в Москву с предложением запорожцев захватить Крымское ханство. Царь поддержал Вишневецкого, и в 1558–1559 гг. князь Дмитрий и царский воевода окольничий Данила Адашев совершили несколько набегов на Крым.

Но в 1561 г. правительству Ивана Грозного пришлось решать вопрос: сворачивать ли военные действия в Ливонии, перенося усилия на южные рубежи, или пытаться ликвидировать западноевропейский плацдарм? Взвесим сами: намерение покорить Крым, вполне объяснимое постоянной опасностью татарских набегов, в реальных условиях XVI в. было призрачной мечтой. Еще менее Россия была способна вести войну на два фронта. А вот стремление устранить немецкую угрозу и тем продолжить политику Александра Невского было и естественно, и осуществимо. Царь избрал борьбу на западе, но война в Ливонии затянулась и оказалась для русских далеко не удачной.

Тем временем в Польше в 1572 г. пресеклась династия Ягеллонов и изменился государственный строй. Поляки перешли к почти республиканскому типу правления: сохранив «должность» короля, они сделали ее выборной. Определив процедуру избрания короля на трон, польские магнаты выбрали французского принца Генриха Валуа. Генрих приехал, посмотрел на польские порядки и… сбежал обратно в Париж. Нам такой поступок может показаться сумасбродством, но с позиций своего времени Генрих Валуа поступил абсолютно правильно.

В XVI в. королевский трон не был синекурой. Должность короля была очень ответственной, а жизнь властителя — и тяжелой, и рискованной. Соотечественники требовали от короля эффективного управления, но при этом он должен был считаться с настроениями подданных, ибо королевская корона снималась, как правило, вместе с головой. Потому-то французский принц и не захотел перечить польским вельможам. (Впрочем, его внезапный отъезд спровоцировало то, что стал вакантным французский престол, и Генрих его занял.)

Лишившись Генриха Валуа, поляки в 1575 г. выбрали королем Стефана Батория — семиградского[16] вельможу, родом не то венгра, не то румына. Но, не будучи поляком, Баторий был очень хорошим полководцем и сумел благодаря своему таланту выиграть для своих новых подданных Ливонскую войну. Русские войска оказались в итоге разбиты, а Батория удалось остановить лишь под стенами Пскова (1581).

В 1582 г. тяжелая для обеих сторон война была прекращена Ям-Запольским миром, а через полтора года было подписано перемирие и со Швецией. Итак, Ливонская война, на которую было потрачено столько сил, окончилась для России плачевно. Россия потеряла завоеванную было Ливонию, к Швеции отошли невское устье и Балтийские земли. Их удалось вернуть в 1590 г., с тем чтобы снова утратить в Смутное время и снова вернуть лишь при Петре I.

Кромешники

Победе России в Ливонской войне помешали не столько внешние обстоятельства, сколько значительные перемены внутри страны.

Мы уже упоминали, что в конце XV — начале XVI в. на Москве, наряду с двумя направлениями религиозной мысли, представленными церковными течениями нестяжателей и иосифлян, появилось третье, которое было по существу антицерковным и которое у нас так неудачно окрестили ересью «жидовствующих». В XVI в. эта система негативного мироощущения (для простоты будем называть ее антисистемой) не имела никакого отношения к евреям.

Одним из наиболее крупных известных нам проповедников антисистемных взглядов на Руси был Феодосий Косой. Проповедь его была вполне доступна: признавалась только Библия, отрицались церковные догматы, принципы и вся иерархия священнослужителей. Косого схватили, но при помощи друзей он сбежал из-под стражи и ушел в Литву, где продолжал проповедовать свое учение, а затем примкнул к радикалам Реформации — антитринитариям.[17]

Проповедническая деятельность Косого была заметным явлением: современные ересиарху авторы ставили в один ряд восточного «Бахамеда», то есть Мухаммеда, западного «Мартина», то есть Лютера, и русского Феодосия Косого. Надо сказать, что это сопоставление было просто демагогической формулой: ни по содержанию своих учений, ни по своему месту в этногенезе Мухаммед, Лютер и Феодосии Косой ничуть не похожи друг на друга.

Мухаммед явился создателем новой мировой религии, которая была связана с фазой пассионарного подъема целого суперэтноса — мусульманского мира.

Лютер, напротив, был деятелем фазы спада пассионарного напряжения — фазы надлома, и его проповедь вовсе не была новым словом. Проповеди, призывавшие к Реформации — исправлению недостатков католической церкви, — звучали в Западной Европе и раньше, до Лютера: Гус в Чехии и Уиклиф в Англии говорили то же самое. Более того, обличения Лютера признавали правильными даже его противники, иерархи католической церкви. Никто не спорил с тем, что предоставление индульгенций превратилось в торговлю, что назначение на церковные должности «по блату» — зло, что невежество священников — зло не меньшее. Но, соглашаясь с доводами Лютера, католические прелаты утверждали, что лечение язв церкви — это дело Святого престола. Правда, сами они для исправления ситуации ничего не предпринимали. Из-за этого, собственно, и начались разногласия. «Физической» же основой Реформации стал раскол целостности «Христианского мира», вызванный резким падением его пассионарности после выхода из акматической фазы. Европа разделилась на протестантскую и католическую, и произошло это разделение в финале западноевропейского этногенеза, а не в начале его.

В России XVI в. был началом акматической фазы, и потому проповеди Феодосия Косого, а также его последователя Матвея Башкина нашли отклик только среди небольшой части населения, образовавшей еретические секты. Создание антисистемных сект в акматической фазе гораздо больше напоминало эпизоды альбигойских войн во Франции, богумильского и павликианского движений в Византии, выступления карматов в мусульманском мире, но никак не события европейской Реформации. В идеях Гуса, Уиклифа, Лютера не было ничего из того, что составляло суть новгородской ереси уничтоженной в начале XVI в., ничего, подобного тому, что проповедовал Косой. Проповедь Косого не была заимствованием с Запада или Востока. Она стала частным выражением того негативного мироощущения, которое всегда является следствием тесного контакта двух суперэтносов.

Негативное мироощущение, как и позитивное, сопряжено с созданием особых философских, религиозных или политических концепций, которые меньше всего предназначены для доказательства чьей-либо правоты или убеждения оппонентов. Ведь для выражения мироощущения логических доказательств не требуется. Например, одни люди считают, что собак можно и нужно бить, а другие полагают, что бить беззащитных животных нельзя. Доказательств ни те, ни другие вам не приведут, каждому его правота очевидна, он ее ощущает. И вот один говорит: «Ну какая свинья — взял и ударил собаку!» А другой ему возражает: «Ты что, дурак, что ли? Что ж ее не бить, она же собака!»

Отношение к собаке кажется мелочью, но именно из таких поведенческих мелочей слагаются глобальные симпатии и антипатии этнического и суперэтнического значения. И потому невозможно логическими доводами примирить людей, взгляды которых на происхождение и сущность мира полярны, ибо они исходят из принципиально различных мироощущений. Одни ощущают материальный мир и его многообразие как благо. Другие — как безусловное зло. Именно последнее мироощущение, воплощавшееся в России то в движении новгородских стригольников, то в ереси «жидовствующих», в XVI в. получило наиболее яркое выражение в опричнине (1565–1572).

Явление опричнины, как никакое другое, издавна привлекало к себе внимание историков: и дореволюционных (Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев, С.Ф. Платонов), и современных (С.Б. Веселовский, А.А. Зимин, Р.Г. Скрынников, Д.Н. Альщиц). Фактические события опричнины описаны ими очень добротно в целом ряде капитальных трудов, и мы на этих общеизвестных фактах останавливаться не будем. Отметим детали и моменты, непосредственно относящиеся к этнической истории.

Следует сказать, что историки XX в. в соответствии с духом времени пытались обнаружить в явлении опричнины некий социальный смысл, ибо считалось, что человек социально не обусловленных и экономически невыгодных какому-либо сословию или классу поступков совершать не должен. Однако попытки определить социальный состав опричнины оказались неудачны: среди опричников находились и бояре, и «духовные», и холопы. Все они, напротив, были «свободными атомами», которые отделялись и от своих социальных групп, и от своих суперэтнических систем. Полностью порывая со своей прежней жизнью, опричники не могли существовать нигде, кроме как в окружении царя Ивана IV, пользуясь его расположением. Да и какой социальный смысл могло заключать в себе их поведение?

Опричнина была создана Иваном Грозным в припадке сумасшествия в 1565 г. и официально просуществовала 7 лет. Задачей опричников было «изводить государеву измену», причем определять «измену» должны были те же самые опричники. Таким образом, они могли убить любого человека, объявив его изменником. Одного обвинения было совершенно достаточно для того, чтобы привести в исполнение любой приговор, подвергнуть любому наказанию. Самыми мягкими из наказаний были обезглавливание и повешение, но, кроме того, опричники жгли на кострах, четвертовали, сдирали с людей кожу, замораживали на снегу, травили псами, сажали на кол…

Особенно страшной расправе был подвергнут в 1570 г. Новгород, где было истреблено почти все население. Даже младенцев опричники бросали в ледяную воду Волхова. Они взялись также исправлять нравы: новгородцы любили по праздникам выпить, но было объявлено, что пьянствовать нельзя. Тех, кого ловили пьяными, били кнутом и кидали в те же самые волховские проруби.

При расправе с Новгородом, как и при других подобных «мероприятиях», погибло множество бояр, но самое важное (на это обратили внимание современные историки, в отличие от историков XIX в.), что так же страдали и простые люди: приказные, посадские, крестьяне. Ведь опричники, казня боярина, вырезали и его дворовых, крестьян же забирали себе и переводили их на собственные земли.

В результате опричнины создалась та совершенно невыносимая обстановка, о которой хорошо сказал граф А.К. Толстой:

Итак, главным содержанием опричнины стали совершенно беспрецедентные и бессмысленные убийства ради убийств. Однако самая страшная и существенная этническая характеристика опричнины заключается в том, что и царь, и его опричники были абсолютно уверены в благости своих чудовищных злодеяний. Сначала Иван, убивая тело, стремился также «убить душу» — тела рассекали на мелкие части, а в русском простонародном православии существовало и до сих пор существует предубеждение, что «без тела» покойник не может предстать на Страшном суде. Потом царь стал заносить имена своих жертв в синодик, служил по ним панихиды и искренне считал свое покаяние совершенно достаточным для образцового православного христианина. Более того, Грозный, по меткому замечанию А.М. Панченко, создал совершенно особую концепцию царской власти. Он полагал царское величие равным Божьему и потому лишал подданных права как-либо обсуждать его поступки.

Таким образом, в опричнине мы в чистом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы: добро и зло меняются местами. Антисистемный характер мироощущения опричников выразился не только в их поведении, но даже в названии. Старинное русское слово «опричь», то есть «кроме», дало современникам повод называть соратников Грозного кромешниками, а слово это имело вполне определенный натурфилософский смысл. И вот почему. В представлении христианина существует понятие ада — места мучений грешников. Ад — «тьма кромешная». Как мы бы сказали сегодня, это пустота, вакуум, в котором нет и не может быть ничего материального, «тварного». В те времена это называли «небытие», считая его самой сутью зла. Значит, кромешники — это люди, одержимые ненавистью к миру, слуги метафизического абсолютного зла. Как видим, наши предки хорошо умели осмысливать суть вещей.

От ужаса опричнины Россию спас, как ни странно, крымский хан. В разгар Ливонской войны Грозному удалось замириться с крымцами. Соглашение предусматривало, что хан не будет совершать набегов на Россию, и поэтому Иван Грозный распорядился снять с южной границы большую часть регулярных войск и направил их на запад, в Ливонию. Но крымский хан нарушил договор, отрядами конницы прорвал ослабленную границу, обошел заслоны, стоявшие вокруг Москвы, и напал на столицу (1571). Татары обстреливали Москву зажигательными стрелами, в результате чего деревянный город выгорел через три часа. Пожар был колоссальным бедствием: люди, даже уцелевшие, лишились всего имущества, многие погибли в пламени или задохнулись в дыму. Нужно было отражать нападение крымцев, и от имени царя было приказано собираться всем, кто может носить оружие, в том числе, конечно, и опричникам. И вот тут-то «особые люди» показали себя. Опричники либо просто дезертировали, либо прикидывались немощными и заболевшими, как говорили тогда, «объявляли себя в нетях». Убийцы беззащитных, они оказались неспособными сражаться с вооруженным и сильным врагом.

Головы вождей опричнины, испугавшихся татарских луков и сабель, слетели на плахах. Были казнены и князь Вяземский, и князь Михаил Черкасский, и Василий Грязной, и воевода Алексей Басманов. Сыну Алексея Басманова Федору было предложено сохранить жизнь, если он согласится перерезать горло своему отцу, и он согласился. Иван выполнил обещание: Федору жизнь сохранили — его заковали в кандалы, отправили на север, посадили в тюрьму и дали умереть там.

«Зять Малюты»

Конец опричнины (1572) не означал конца антисистемы. Казнена была только верхушка опричников, да и то не вся. Например, Малюта Скуратов, самый страшный из них, уже после разгрома опричнины погиб на Ливонской войне. И хотя опричнина как институт была уничтожена, она не могла не оставить последствий. Большинство людей, бывших опричниками, уцелели. Кто-то из них был поверстан уже без всяких привилегий в служилое дворянство, кто-то пошел в монахи, кто-то — в приказы. И при этом бывшие опричники оставались самими собой: сохранив головы, они чувствовали и думали точно так же, как и до ликвидации опричнины. Кроме того, многие бояре, связанные так или иначе с опричниками, остались при дворе и у власти.

Одним из таких бояр и был Борис Федорович Годунов. Всем известна характеристика, данная ему А.С. Пушкиным. Пушкин устами своего литературного героя так оценивает перспективы воцарения Бориса:

В этой характеристике Пушкин многое опустил, хотя в дальнейшем он, как тонкий мыслитель и гениальный поэт, рисует образ Годунова, весьма близкий к историческому прототипу.

Борис Годунов происходил из татар, но его предки вышли из Орды еще при Иване Калите, то есть за 200 лет до его рождения, и, конечно, его происхождение не могло иметь решающего значения. «Вчерашний раб» принадлежал крупному боярскому роду и сам был окольничим при Иване Грозном. Окольничий — второй по старшинству чин после боярина. Так называли доверенных людей, находившихся около царя, его советников. Борис Годунов был умный человек, прекрасный волевой администратор, именно поэтому он выдвинулся при Иване Грозном, а после его смерти возглавил правительство, чему способствовал тот факт, что сестра Бориса была замужем за сыном Ивана — царем Федором.

Безвольный, добрый и благочестивый Федор, который начинал свой день с молитвы: «Дай, Господи, никому не сделать ничего плохого», — находился «в полной воле» Годунова, практически самовластно управлявшего страной от его имени. Первыми мерами, принятыми Годуновым после смерти Ивана Грозного, стали: укрепление границ, заключение почетного мира с Речью Посполитой, восстановление крестьянского хозяйства. Кроме того, была успешно проведена война со шведами. С началом правления Бориса народ, по словам современников, «отдохнул».

Оппозицию политике Годунова составляли, с одной стороны, противники опричнины, а с другой — ее сторонники, но противники самого Годунова. Ведь в пассионарном субэтносе, а именно таким образованием было боярство XVI в., каждый пассионарий — враг всем другим пассионариям, и, поскольку они ему мешают, он без зазрения совести отталкивает их локтями. Борису Федоровичу, хотя и не без труда, удалось справиться со всеми своими противниками, и когда боярин Богдан Бельский попытался захватить власть на Москве и даже занял со своими холопами Кремль, изображая из себя регента, то Годунов нанес ему такой «толчок локтем», что Бельский оказался в ссылке на Нижней Волге.

Активная внутренняя политика и укрепление границ государства постоянно требовали денег, и потому Годунов был вынужден в 1597 г. ввести крепостное право, то есть отменить Юрьев день, в который крестьяне имели возможность переходить от одного хозяина к другому. Было определено, что каждый крестьянин должен постоянно жить и работать там, где он жил и работал в момент издания указа. Конечно, запрещение менять хозяев ударило по крестьянам очень сильно. И Борис Федорович, стремясь компенсировать ущерб, разрешил крестьянам писать любое количество доносов на своих господ и приказал принимать эти доносы к рассмотрению. Теперь, если какой-нибудь боярин говорил своему крепостному: «Иван, как ты хреново работаешь, разве это запашка; что ты делаешь, проспал, небось, половину дня?» — тот спокойно возражал: «Ничего подобного, боярин, чего ты ко мне пристал?» — и получал за это удар кулаком в зубы. Потом Иван шел к грамотному человеку, а такие были всегда, и за «малую мзду» быстро писался донос о том, что боярин хулил государя и хотел бежать в Литву.

Из всего этого видно, что Борис Годунов был настоящим реформатором и по-своему справедливым, хотя и крутым человеком: он хотел, чтобы всем было одинаково плохо. Конечно, порядок, установленный Годуновым, был лишен тех крайностей и злодеяний, которые происходили при Иване Грозном. Но режим во время его царствования, которое официально началось в 1598 г., после смерти Федора, вполне можно назвать полицейским. Этот режим оказался довольно тяжел для всего населения страны. Никто не чувствовал себя ни на одну минуту в безопасности: знакомые, слуги, родственники всегда могли донести, и последствия этого могли быть самые печальные. Правда, казни применялись мало, «воров» в основном отправляли в ссылку, но ссылку тоже счастливой долей не назовешь. Интересно, что первым (еще при Федоре) был отправлен в ссылку за Уральский хребет, в Тобольск, не человек, а колокол угличского собора. Вся «вина» колокола состояла в том, что он зазвонил по поводу смерти царевича Дмитрия. Вслед за колоколом пошли и люди.

Таким образом, правительство Бориса Годунова, несмотря на очень разумную внешнюю политику, несмотря на то, что была налажена хозяйственная жизнь страны, сделаны большие государственные запасы, упорядочена налоговая система, было мало популярно в народе. Недовольство политикой Бориса зрело во всех сословиях и было вызвано прежде всего «пережитками прошлого», то есть сохранением при Борисе наследия царствования Ивана Грозного в виде застенков и системы тотального доносительства. Всеобщее недовольство должно было найти выход, и оно нашло его в поддержке Самозванца.

Самозванец

Правительство Бориса Годунова с самого начала проводило политику довольно серьезной изоляции России от сопредельных западных государств: Речи Посполитой и Швеции. Тем не менее события в Западной Европе весьма чувствительно отражались на истории народов нашей страны. В конце XVI — начале XVII в. набрала силу католическая реакция, называемая Контрреформацией. Католики, несмотря на то разложение, в котором погряз Святой престол, организовались для отпора протестантам и обрели храбрых вождей и искренних сторонников. Императоры и испанские короли из династии Габсбургов, баварские герцоги, лотарингские Гизы, возглавившие католическую партию во Франции, создали довольно сильную коалицию. Однако не теряли времени даром и деятели Реформации, восторжествовавшей в Нидерландах, Северной Германии, Скандинавии и Англии. Все готовились к борьбе, и первой жертвой этой борьбы, как ни странно, оказалась не имевшая ничего общего не только с Реформацией, но и с Западной Европой Россия.

Польско-литовские магнаты, составлявшие правительство Речи Посполитой, очень внимательно наблюдали за развитием ситуации в России. Они прекрасно понимали всю меру непопулярности царя Бориса, к несчастью для себя и для своих родственников пытавшегося совместить нравы опричнины с традиционным устройством Русской земли. Невозможно было соединить несоединимое, и последствия такой попытки, как всегда, оказались плачевными.

В связи с этим, видимо, у поляков и зародился план использовать слабость позиций Годунова в своих интересах. Однако, по условиям того времени, для политической и военной борьбы требовался символ. Речи Посполитой нужен был претендент на царский престол — личность, которая в одном своем имени совместила бы как в фокусе весь комплекс политических, экономических, идеологических и прочих чаяний народа. Понятно, что таковой персоной мог быть только человек, предъявлявший законные права на престол, которые давались исключительно рождением.

С точки зрения наших современников, династические права никакой роли не играют, но люди XVII в. этому обстоятельству придавали решающее значение. За незаконным претендентом его сторонники идти не могли. А законное право на русский престол, естественно, имели потомки Ивана Грозного. К тому времени один его сын — царь Федор — умер тихой и спокойной смертью, а другой — малолетний Дмитрий — был зарезан в Угличе неизвестно кем и при каких обстоятельствах (1591). (Загадка смерти царевича волнует историков до сих пор, но для нашей темы обстоятельства его смерти не важны.)

И тут объявился претендент на престол, который назвал себя спасшимся царевичем Дмитрием. Он-то и стал знаменем освобождения России от власти продолжателя опричнины — Годунова. А.С. Пушкин в своей знаменитой трагедии очень хорошо сформулировал эту роль Самозванца. Лжедмитрий (будем называть его общепринятым именем) сам говорит Марине Мнишек — даме своего сердца:

И действительно, всем была абсолютно безразлична степень правдивости его слов. Когда Лжедмитрий — боярский сын Григорий Отрепьев, принявший иноческий постриг, — появился в 1601 г. в Польше, первая реакция на его появление была очень сдержанной. Папа Римский, получивший известие о Самозванце, наложил на письме ироническую резолюцию об объявившемся «законном русском царе». Но, поскольку Лжедмитрий в случае занятия им русского престола обещал обратить Россию в католичество, Папа после некоторых раздумий решился все же поддержать сомнительное предприятие и дал свое благословение всем желавшим принять участие в походе Лжедмитрия.

Возле Самозванца начала группироваться самая разнообразная публика, решившая освободить Россию от власти Бориса Годунова. Это были и московские политические эмигранты, стремившиеся вернуться на родину, и малороссийские, северские, донские казаки, недовольные властолюбием царя, и просто польские авантюристы, жаждавшие легкой наживы и видевшие в планах Лжедмитрия хороший для этого случай. Но в целом сил у Лжедмитрия было крайне мало, численность его войска не шла ни в какое сравнение с военными возможностями московского правительства.

Тем не менее, когда Лжедмитрий перешел со своим отрядом Днепр, служивший тогда границей, и вторгся в Северскую землю (1604), то оказалось, что крепости сдаются ему без боя. Если какой-нибудь воевода, исполняя свой долг, пытался организовать оборону, народ и стрельцы кричали: «Ты что, сукин сын, делаешь? Ты против сына нашего царя, против государя, против Дмитрия Ивановича выступаешь?!» Воевод в крепостях и всех сторонников Годунова вязали и выдавали Самозванцу «головами», принося присягу — «крестное целование», а Лжедмитрий милостиво прощал пленных врагов.

Здесь надо сказать несколько слов о личности Самозванца. Судя по его поведению, в частности обращению с пленными, Лжедмитрий был человек несколько легкомысленный, но отнюдь не злой. Великодушие и щедрость хорошо сочетались в нем с умением завоевывать людские симпатии. Но, увы, этих качеств было недостаточно для человека, желавшего играть роль московского царя.

Взятием крепостей дело, как известно, не кончилось. Против отряда Лжедмитрия были двинуты регулярные войска, многократно превосходившие силы Самозванца, и его небольшой отряд был разбит наголову. Лжедмитрий укрылся в Путивле, и от окончательного поражения его спасло восстание севрюков, которые меньше всего думали о законности претендента на престол. В их восстании выявилась этническая противопоставленность потомков северян — древних обитателей Северской земли — и великороссов. Восставшие сели в крепости Кромы и заявили, что будут продолжать войну за «законного царя» Дмитрия, имея своей истинной целью борьбу против Москвы. Их руководитель Карела очень хорошо организовал оборону, и царским воеводам Кромы взять не удалось. А тем временем к Дмитрию подошли новые польские войска. Правда, поляки, выдержав лишь первый бой и увидев, что пахнет жареным, претендента покинули.

Между тем количество русских в войске Лжедмитрия росло. Он даже имел некоторые успехи в столкновении с московскими полками. И что самое главное, начали расти общенародные симпатии к Самозванцу. Правительство Годунова и его полицейский режим стремительно утрачивали поддержку во всех сословиях. Финал был трагичен. Зимой 1604/05 г. выдвинутое против Лжедмитрия войско частично разбежалось, не желая сражаться, а частично перешло на сторону Самозванца и двинулось во главе с ним на Москву. Столицу никто не хотел защищать — ни бояре, ни холопы, ни посадские, ни торговые люди; никому и в голову не пришло рисковать жизнью, спасая Бориса Годунова и его сторонников. В результате Годунов скончался, как мы бы сказали, от потрясения. Его сына Федора схватили и убили вместе с матерью (дочерью Малюты Скуратова). Несчастной царевне Ксении Борисовне пришлось стать наложницей Самозванца, который потом приказал постричь ее в монахини. Скончалась она в 1622 г.

Таким образом Лжедмитрий оказался на престоле. И ведь нельзя сказать, что его активно поддерживала вся страна. Скорее, своей пассивностью страна не оказала поддержки Годунову: всем слишком помнилась опричнина. Активную же помощь Самозванцу оказали только три субэтноса: севрюки; обитатели Нижнего Дона — потомки хазар, говорившие по-русски, но, как и севрюки, не считавшие себя великороссами, и рязанцы — воинственные жители степной окраины. Рязанцы постоянно отражали татарские набеги, отвечая нападениями не менее жестокими, и вообще привыкли к войне настолько, что для них все были врагами: и степные татары, и мордва, и московиты, и казанцы.

Кроме Северской земли, Дона и Рязани, отказалось поддержать Бориса Годунова все Поволжье, от Казани до Астрахани. Но поскольку население там было редкое, а поволжские города Саратов, Самара, Сызрань, Царицын представляли собой в то время небольшие остроги со слободами, то позиция Поволжья существенного влияния на ход событий не имела. Центральная часть страны проявила себя абсолютно пассивной в столкновении с Лжедмитрием, и понятно почему: вся пассионарность центра была «смыта» кровью, пролитой опричниками. Пассионарных людей здесь осталось очень мало, и, не имея возможности стронуть с места своих гармоничных соседей, оставшиеся пассионарии не смогли участвовать в общей борьбе.

Итак, Самозванец оказался в Москве. Но, поскольку он пришел туда при польской поддержке, будучи обручен с Мариной Мнишек, с ним, естественно, прибыли и поляки (много их явилось и позже, в «поезде» невесты). Лжедмитрий считал своим долгом рассчитаться с союзниками, а значит, ему нужно было проявить к ним щедрость. Впрочем, он был связан и прямыми обязательствами. Надо сказать, что при Иване Грозном и Борисе Годунове бюджет Московского государства был хорошо сбалансирован: расходы редко превышали доходы и, как правило, дефицита в бюджете не было. С воцарением Лжедмитрия деньги из государственной казны полились рекой, подарки и пожалования делались без разбора. Казна истощалась, и народ начинал удивляться нраву нового царя.

Вот тут-то и сыграла свою роковую роль разница в стереотипах поведения русских и западноевропейцев. Поляки в XVII в. были народом очень смелым, талантливым, боевым, но весьма чванливым и задиристым. Польские паны, посадив своего царя на Москве, стали обращаться с московским населением крайне пренебрежительно. Русским было обидно, и поэтому конфликты вспыхивали постоянно. А царь, естественно, поддерживал поляков. Народное недовольство возникало и по более существенным «поведенческим» поводам. Известно, что у католиков иконы есть, но верующие просто кланяются им, а у православных к образам принято прикладываться. Жена Самозванца Марина Мнишек была польской пани, и откуда ей было знать, как именно нужно прикладываться к иконе. Марина, помолившись перед образом Божьей Матери, приложилась не к руке, как то было принято на Москве, а к губам Богородицы. У москвичей такое поведение вызвало просто шок: «Царица Богородицу в губы целует, ну виданное ли дело!»

Возмущение против Лжедмитрия возрастало, и при этом во всех сословиях. Кончилось это драматически, но вполне закономерно. Весьма деятельные русские бояре во главе с Василием Шуйским быстро организовали заговор и достигли успеха. Несмотря на своих польских защитников, Лжедмитрий был схвачен и убит. Труп его был сожжен, пеплом заряжена Царь-пушка, и произведен выстрел — единственный в истории выстрел Царь-пушки. Царствование первого Самозванца завершилось.

Восстание Болотникова

Надо было выбирать нового царя. Им стал глава заговора — князь Василий Шуйский. Его с энтузиазмом признали на Москве, потому что у Шуйских были тесные связи с торговыми рядами. Не только купцы, но и приказчики, и работники — все они были связаны с Шуйскими и Шуйских поддерживали. Василия Шуйского признали, хотя и без особого энтузиазма, по всему северу страны, но на юге подчиниться его власти отказались категорически. В Путивле поднял восстание сосланный туда князь Григорий Шаховской, в Чернигове — опальный князь Андрей Телятевский. Но гораздо более заметный след в истории сопротивления власти Шуйского оставил холоп князя Телятевского — Иван Болотников.

В начале XVII в. холопы на Руси были двух категорий. Одни — подневольные люди, которых заставляли делать тяжелую работу, плохо кормили и нередко наказывали. Однако таких холопов было мало, потому что любому боярину казалось гораздо удобнее, легче и дешевле иметь дело с крепостными крестьянами, чем постоянно обеспечивать жизнь такого холопа и ждать от него неприятностей. Но были и другие холопы, называвшиеся «дворовые люди». Ведь боярину необходима была надежная охрана, требовались верные люди, которым он мог бы доверить передачу секретного письма или исполнение какого-нибудь интимного поручения. Доверять подобные дела вольному человеку было опасно, ибо контролировать его дальнейшее поведение становилось невозможно. Холоп же был в полной власти своего господина. Но, поскольку господа нуждались в преданных слугах, о дворовых людях заботились. Такие холопы ходили в роскошных кафтанах, ездили на прекрасных лошадях и ели досыта.

Трудно сказать, к каким именно холопам принадлежал Иван Исаевич Болотников. Но, поскольку нам достоверно известно, что он воевал и попал в плен к татарам, скорее всего, он был холопом, ездившим на коне, а не работавшим с лопатой в огороде. Судьба его сложилась печально. Татары продали Болотникова туркам, он попал в галерные рабы и несколько лет греб на корабле тяжелым веслом. Эту галеру захватили австрийские суда, турок частью казнили, частью тоже превратили в галерных рабов, а христиан освободили. Так Болотников оказался в Европе — сначала в Венеции, а потом в Польше, у жены сандомирского воеводы Мнишка, тещи Григория Отрепьева. Там Болотников и встретился с новым самозванцем — Лжедмитрием II. От него Болотников получил письмо с рекомендациями к мятежному Григорию Шаховскому, и, прибыв в Путивль, бывший холоп довольно быстро возглавил войска восставшего пограничья.

Когда мы говорим: «восставшее пограничье», мы, разумеется, по-прежнему имеем в виду три уже упоминавшихся субэтноса: севрюков, донцов и рязанцев. Именно они, недовольные подчиненностью Москве, последовательно поддержали вслед за первым самозванцем и второго. Такова этническая основа явления, называемого в исторической литературе «крестьянской войной 1606–1607 гг.». Пожалуй, трудно придумать другое название, столь же мало отражающее суть дела. И вот почему.

Восстания более энергичных жителей окраин против центра, утратившего пассионарность, встречаются в ходе этногенеза постоянно. Точно так же во Франции Гасконь, Прованс и Бретань восставали против власти Парижа, а в Римской империи против принцепсов поднимались провинциалы. Пассионарный потенциал Рязани или Северской земли начала XVII в. был много выше, чем в Москве, так как большее количество пассионарных людей уцелело от геноцида конца XVI в. именно на окраинах России. Ведь в Северской земле, «подальше от начальства», можно было жить в безопасности от опричнины. Угрозу там представляли только татары, но разве это была угроза по сравнению с опричниками?!

Итак, уцелевшие на юге пассионарии, возглавляемые князьями Шаховским и Телятевским, под военным руководством Болотникова двинулись к Москве. Успех этого войска отнюдь не был вызван поддержкой крестьян, скорее наоборот. Когда Болотников подошел к Туле, царское войско растаяло: дворяне, разъехавшись по домам, покинули своих воевод. Вслед за тульским дворянским ополчением неповиновение царю проявила сама Тула: «возмутились» против правительства городские жители. Но что было самым главным, в лагерь восставших перешли дворянские полки. Воеводами южнорусских дворян стали рязанцы: полковники Григорий Сумбулов, Прокопий Ляпунов и сотник Истома Пашков. Рязанское дворянство, охранявшее примерно половину юго-восточной границы, представляло собой элиту правительственных войск. Именно с помощью этих военных-профессионалов, а вовсе не крестьян, Болотников дошел до Москвы, попытался ее окружить и штурмовать. Началась единственная в истории страны осада столицы восставшими, длившаяся пять недель.

Бояр и их холопов в Москве было явно недостаточно для защиты города. Понимая это, царь Василий Шуйский набрал значительное войско, состоявшее из служилых и «даточных» людей. Что очень важно, войска набирались в центре и на севере страны из числа крестьян, принадлежавших монастырям и другим землевладельцам. Следовательно, как это ни парадоксально, защищали Москву от «крестьянского» ополчения явившиеся по зову царя крестьяне, а в «крестьянском» войске ударной силой были дворянские пограничные полки.

Для объяснения этого социального противоречия и для того, чтобы разобраться в событиях Смутного времени, мы должны опуститься с высоких уровней этнической иерархии (суперэтнического и этнического) на уровень субэтнический, определяющий внутреннюю структуру этноса. Субэтносы есть в любом этносе. Например, сторонники Болотникова по отношению к полякам, татарам, немцам считали себя русскими, но, не считая себя москвичами, говорили: «Нет, мы не москвичи, мы севрюки!» То же самое утверждали рязанцы и донцы. Когда же обнаружилась слабость центрального правительства, этого естественно ощущаемого противопоставления оказалось достаточно, чтобы периферийные субэтносы начали претендовать на лидирующее положение в русском этносе и российском суперэтносе. Именно схватка за власть между представителями разных субэтносов севера и юга страны, находящейся в акматической фазе этногенеза, и вызвала первую русскую Смуту.

Великороссия победила: Болотникова отбросили от Москвы. После поражения под стенами столицы в его войске произошел раскол. Черниговское и курское дворянство осталось с Болотниковым. Рязанские же дворяне и казаки от него откололись и повели себя совершенно самостоятельно. Болотников с остатками своих сторонников был блокирован в Туле войсками из тверских, великоустюжских, костромских, ярославских крестьян и мелких помещиков. Капитулировал Иван Исаевич лишь тогда, когда осаждавшие запрудили тульскую речку Упу и залили водой полгорода. Плененный Болотников вел себя вызывающе, кричал победителям: «Погодите, придет мое время, я вас закую в железо, зашью в медвежьи шкуры и отдам псам!» Люди XVII в. оскорбления переносили плохо и поступили сурово: Болотникова утопили.

Несовместимость

Движение, вызванное появлением Лжедмитрия II, позже названного Тушинским вором, набирало силу. Почти одновременно с восстанием Болотникова в Польше произошел рокош (мятеж) Зебжидовского, бывшего краковского воеводы, который, кстати, присутствовал при тайном перекрещивании в католичество Гришки Отрепьева. Право на рокош было общепризнанным элементом стереотипа поведения польской шляхты XVII в. и воспринималось как нечто само собой разумеющееся: поссорился Зебжидовский с королем — ну и восстал, на то она и польская вольность! Но так как мятеж был подавлен, то все участники рокоша оказались под угрозой наказания. Стремясь избежать расплаты, они перешли границу и объединились вокруг Лжедмитрия II.

Лжедмитрий II возглавил польские отряды, подобно своему предшественнику, для того чтобы идти на Москву и низложить очередного «узурпатора», на сей раз — Василия Шуйского. Обвинения в узурпации власти были, в общем, вполне справедливы. Василий Шуйский действительно был таким же главой возмущения, как и Болотников: один возглавлял заговор в Москве, другой — восстание в Путивле. Однако у них были и важные отличия: если Шуйский опирался на москвичей и жителей севера России, то в деятельности Болотникова просматривается тайная опора на Польшу; Тушинский же вор просто пришел к власти на копьях польских инсургентов, которые снова нашли себе дело, решив посадить своего ставленника на московский престол и затем получить полагающиеся «приятности». Разумеется, Лжедмитрию II трудно было бы добиться успеха, опираясь только на польских авантюристов. Но, когда он со своими приверженцами подошел к Москве и стал лагерем в Тушине, множество русских людей: и казаки, и дворяне, и крестьяне — стали перебегать в его стан, предлагать свои услуги, прося денежной награды и милости. Получив пожалование от нового самозванца, эти люди с легкостью бежали обратно в Москву и предлагали свои услуги Василию Шуйскому, прося у него то же самое. Называли этих искателей благ и выгод «перелетами».

Ни та, ни другая партия окончательно победить не могла: за Шуйского никто не хотел класть голову, а Тушинского вора поддерживали только поляки и казаки, которых не слишком занимала судьба их патрона. Пользуясь случаем, они в основном грабили население. Русские люди не любят, когда их грабят, и потому города «садились в осаду» — закладывали ворота и не впускали тушинцев. Однако противостоять профессиональным головорезам обыватели не могли. Тушинцы, особенно поляки, брали город за городом, крепость за крепостью. Маленькие деревянные крепостицы и деревни они сжигали, обирали до нитки крестьян — словом, вели себя как деморализованная солдатня в завоеванной стране.

На серьезное сопротивление тушинцы натолкнулись только единожды. В Троице-Сергиевом монастыре, основанном еще Сергием Радонежским, сохранились большие богатства, уцелевшие от всех смут конца XVI — начала XVII в. Когда сторонники Лжедмитрия II решили взять этот монастырь, осада его затянулась почти на восемь месяцев. Небольшой гарнизон из стрельцов, монахов и добровольцев сражался героически и отбил натиск тридцатитысячного польского войска. Поляки вынуждены были в конце концов снять осаду и двинуться на поиски более легкой добычи.

Мужественные защитники Троице-Сергиевого монастыря, сковав 30 тысяч человек Лжедмитрия II, дали возможность Василию Шуйскому перегруппировать силы. На север был послан замечательный, очень способный человек — племянник царя Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Собрав в северных городах ополчение из дворян, крестьян, посадских людей и купцов, он двинулся на Тушинского вора и разгромил его. Лжедмитрий II бежал, покинутый поляками. С ним оставалась лишь часть казаков, касимовские татары да неизменная спутница самозванцев Марина. Размолвка с оставшимися союзниками привела Тушинского вора к гибели. Самозванец, получив донос на «касимовского царька» — хана Ураз-Мухаммеда, приказал его убить. Он не видел в своем поступке ничего особенного — в Европе государи так и поступали, — но просчитался, ибо татары, народ серьезный, посмотрели на поступок самозванца совершенно иначе. Терпеливо выждав некоторое время, татарский князь Урусов, друг убитого, зарезал Тушинского вора (декабрь 1610 г.).

К несчастью, национальный герой России, спаситель Москвы Скопин-Шуйский вызвал зависть некоторых московских бояр и был ими отравлен (май 1610 г.). За смертью полководца последовала другая беда. Русское войско, шедшее на выручку Смоленску, который еще осенью 1609 г. осадил польский король Сигизмунд Ваза (начав открытую агрессию против России), было встречено гетманом Жолкевским у села Клушино. Предательство немецких наемников, состоявших на московской службе, привело к поражению русской армии. Это роковое поражение и смерть «великого ратоборца» Скопина-Шуйского окончательно подорвали позиции царя Василия. В июне 1610 г. Шуйский был низложен заговорщиками и пострижен в монахи. Власть в Москве перешла к «семибоярщине» во главе с князем Федором Мстиславским. Но семь бояр, как сообщает «Иное сказание», «точию два месяца власти насладишася». В конце сентября правительство бояр впустило в Москву поляков, которые и стали с этого момента хозяевами положения.

Поляки предприняли активные военные действия на большой территории. Сигизмунд захватил наконец Смоленск, оборона которого под руководством боярина Шеина длилась больше года. Лишь после столь длительной осады город, гарнизон которого насчитывал всего около тысячи стрельцов, был взят превосходящими силами врага.

В этот же период начал военные действия и шведский король Густав-Адольф. Предатели открыли шведским войскам ворота Новгорода — город был захвачен, новгородцы ограблены (1611). Густав-Адольф, стремясь создать независимое от Москвы Новгородское королевство, пытался захватить и Псков, но потерпел неудачу. Тем не менее шведы интенсивно готовились к войне с поляками на территории России. Так страна, которая еще в 1604 г. стояла несокрушимым утесом, уже через семь лет стала просто удобным полем битвы для соперничавших европейских государств.

К тому времени у Польши со Швецией сложились крайне напряженные отношения. В процессе Контрреформации Польша стала оплотом католичества, а Швеция приняла лютеранство. Но шведский король Сигизмунд Ваза был ревностным католиком, и шведы с удовольствием заменили его лютеранином. Тогда поляки в пику шведам выбрали Сигизмунда своим королем. В результате шведский король, оказавшийся на польском престоле, стал готовиться к войне со Швецией. В этой легкости смены властителей ярко проявил себя феномен суперэтноса. При сильной политической вражде поляки и шведы принадлежали все же к одному этническому миру — Западной Европе — и оставались «своими». Точно так же чувствовали себя французы в Германии, немцы во Франции, итальянцы в Дании, а испанцы в Италии. В России же все европейцы были чужими, равно как и русские в Европе. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть, какие последствия вызвала попытка посадить на московский престол польского короля.

Положение Москвы было совершенно безвыходным. Василий Шуйский, сведенный с престола, был увезен в Польшу, где и скончался. Тушинского вора убили — правительства в стране не было никакого. Московские бояре решили предложить престол польскому королевичу Владиславу, и с этого момента начались сложности. Поскольку Россия представляла собой иной суперэтнос, условием поставления на царство являлось принятие претендентом православия. Но Владислав и думать не мог принять православие, ибо его отец был вождем католической партии. Во главе настаивавших на принятии королевичем православия стоял московский патриарх Гермоген, который по всей стране рассылал свои послания с призывом к восстанию и изгнанию латинян.

Видя непреклонность Гермогена, поляки, стоявшие в Москве гарнизоном, арестовали его и уморили голодом. Однако перехватить инициативу они не смогли: многочисленные послания патриарха достигли цели. Они переписывались, распространялись, читались на площадях и в храмах. Гермоген успел сформировать общественное мнение в пользу восстания, однако сил для решительного выступления не находилось: север России был обескровлен, юг бунтовал, запад был захвачен Польшей, а Новгород — Швецией.

В этой ситуации снова проявили себя рязанские дворяне во главе с уже известным нам Прокопием Ляпуновым и его братом Захаром, который заставил Шуйского отречься от престола. Понимая недостаточность своих сил, Ляпуновы попытались объединиться с казаками. Но ведь если даже в XIX в. дворяне и казаки были разными субэтносами одного великорусского этноса, то в XVII в., когда пассионарность и дворян, и казаков была значительно выше, они представляли собой два разных народа России. А поскольку это были различные этносы, у них были и разные стереотипы поведения. И когда казаки пригласили Прокопия Ляпунова для переговоров в свой казачий круг, он спокойно явился туда, считая себя лицом неприкосновенным. Однако, столкнувшись с неуступчивостью Ляпунова, казаки зарубили его саблями, так как увидели в нем потенциальную угрозу своей казачьей вольности. После смерти Ляпунова рязанское ополчение разошлось. Первая попытка объединения русских сил против захватчиков оказалась неудачной.

Спасители Отечества

Меньше других пострадала от Смуты северо-восточная окраина Руси, тяготевшая к Нижнему Новгороду. Поскольку пассионарных людей там сохранилось больше — оттуда и пришли спасители России: князь Дмитрий Пожарский и Козьма Минин. Козьма Минин, по прозвищу Сухорук, был обыкновенным купцом из Нижнего Новгорода, а князь Дмитрий Пожарский — профессиональным военным, участвовавшим во всех войнах Смутного времени.

О том, что Минин и Пожарский спасли Россию, знают все, но что им для этого пришлось сделать — мало кому известно.

Действительно, Минин и Пожарский были горячими сторонниками национального восстания против поляков и шведов. Собравшийся Земский собор единогласно принял решение, предложенное Мининым и Пожарским, суть которого состояла в том, что Отчизну надо спасать. Для спасения требовались всего две вещи: люди — в войско и деньги — на организацию похода. Людей было достаточно, и деньги у жителей богатого Нижнего Новгорода водились. Казалось бы, оставалось лишь собрать средства и сформировать полки, но не тут-то было. Когда нижегородцам было предложено сделать раскладку средств по населению, население сказало: «А у нас денег нет». Один божился, что его товары ушли на Каспий, другой клялся, что казна его в Архангельске, у третьего приказчики уехали в Сибирь — и денег не давали.

Тогда Козьма Минин, великолепно зная сограждан, бросил свой знаменитый клич: «Заложим жен и детей наших, но спасем Русскую землю!» И снова никто не был против. А раз так, то Минин с выборными людьми взял силой и выставил на продажу в холопы жен и детей всех состоятельных граждан города. Главам семейств ничего не оставалось делать, как идти на огороды, выкапывать кубышки с запрятанными деньгами и выкупать собственные семьи. Так была спасена Мать-Россия.

Здесь мы отвлечемся и, пользуясь приведенным примером, скажем несколько слов о механизме «работы» пассионарности в общем процессе этногенеза. Не стоит думать, что пассионарный человек обязательно стоит на высоких ступенях социальной иерархии и его имя остается в истории. Те же выборные люди, которые поддерживали Козьму Минина, были пассионариями. Но имен многих из них мы не знаем, поскольку они были не «вождями масс», а частью народа; не возглавляли, а скорее «раскачивали» людей, толкая их к действию. Именно такие безымянные пассионарии представляют собой самый важный элемент в этногенезе. Действуя не столько силой, сколько личным примером, воодушевлением, а не подчинением, они являют окружающим новые стереотипы поведения, понуждают массу людей выполнять совершенно необходимую, насущную работу.

Именно эти «безымянные» пассионарии, заставляя соотечественников забывать лень и трусость, обеспечивали жизнь им, их семьям и потомству. Действовали они часто не столько жестоко, сколько жестко, но ведь каждому не объяснишь, что ему выгодно, чтобы Россия существовала независимо и не превращалась в колонию Польши и Швеции. Дискуссии же — дело длительное, дорогое и бесперспективное: всех не переспоришь. Кроме того, всегда предпочтительнее не спорить, а действовать. Но действовать становится можно лишь тогда, когда пассионарность системы после достижения максимума начинает падать, что позволяет хоть как-то организовать людей.

Те же сторонники Минина и Пожарского имели каждый свое мнение, но говорили: «Ладно, Козьма, ты лучше нас знаешь, и ежели князь Дмитрий нас поведет, так мы пойдем», брали рогатины и шли против поляков. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский справился со своей миссией: привел ополчение под Москву, осадил Кремль, потому что сама Москва уже была сожжена, взял приступом Китай-город и заставил поляков сдаться, несмотря на то что гетман Ходкевич — хороший полководец, ветеран турецкой войны — пытался послать помощь сидевшим в Кремле полякам.

После победы второго ополчения, которое пришло в Москву, уже лишенное всех традиций опричнины и всех людей, которые были так или иначе с опричниной связаны, сложилось довольно трудное положение. Представители национальной партии одолели иностранных интервентов: поляков и шведов, — опираясь на объединенные силы дворянского ополчения, руководимого Мининым и Пожарским, и казачьего войска, руководимого князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким. Однако среди казаков произошел раскол, ибо у части казачества сохранились традиции антисистемы, поддерживавшей когда-то Тушинского вора. Главой этих казаков стал атаман Иван Мартынович Заруцкий, который женился на Марине Мнишек после гибели ее очередного мужа — Лжедмитрия II. Связи Заруцкого с деятелями Смуты были очень крепки, именно поэтому он со своими казаками оказался в изоляции. Оставшись без всякой поддержки и хорошо понимая ситуацию, атаман отступил на Дон, но Дон его тоже не поддержал. Заруцкому ничего не оставалось, как отступить еще дальше, на самую окраину тогдашней Русской земли — в Астрахань.

Астрахань Заруцкий занял и стал вынашивать план создания особого самостоятельного государства. Но как только астраханцы увидели, с кем имеют дело, они стали бить казаков и осадили самого Заруцкого в астраханском кремле. Тем временем к Астрахани подошли московские войска, которые население встречало с восторгом и ликованием. Заруцкий вместе с Мариной и сыном от нее, прозванным «воренком», бежали на Яик, но по дороге были пойманы и привезены в Москву.

Сына повесили, Марина умерла в тюрьме при неизвестных обстоятельствах, а сам Заруцкий был посажен на кол.

Казнь Заруцкого и его семьи стала последним кровавым эпизодом Смутного времени, но война с Польшей продолжалась. Польский король Сигизмунд, начавший ее, к тому времени уже умер, и поляки выбрали на престол его сына — неудавшегося «царя московского» Владислава. Большинство польских магнатов и шляхтичей считали, что война с Москвой им совершенно не нужна, и наотрез отказались давать королю людей и деньги. На скромные средства короны Владислав смог набрать небольшое количество немецких рейтар, с ними двинулся на Москву и потерпел поражение. По Деулинскому перемирию 1618 г. поляки отступили, оставив за собой русские города Смоленск и Чернигов, а также Запорожье (ранее запорожские казаки сражались в польском войске). Шведы очистили Новгород, но сохранили за собой устье Невы и все побережье Финского залива, надежно закрыв России доступ к Балтийскому морю.

Таким образом, Смутное время завершилось, и итоги его были для России крайне неутешительны: европейская территория страны заметно сократилась.

Устроение

После изгнания иноземцев и окончания Смуты самым насущным вопросом для русских людей стало восстановление своей государственности — выборы нового царя. У пассионарных людей акматической фазы принцип личной ответственности ценился очень высоко. Люди того времени полагали (и не без основания), что для уверенности в завтрашнем дне мало безликого правительства, а нужен один государь, который был бы символом власти и к которому можно было бы обращаться как к человеку. Поэтому выборы нового царя касались всех и каждого.

Победители — казацко-дворянское ополчение — долго не могли сойтись во мнениях: все кандидатуры отметались. Дмитрия Трубецкого не хотели видеть на престоле дворяне, ибо он, хотя и был князем, командовал казаками. Князя Дмитрия Пожарского не хотели иметь государем казаки: ведь он был вождем дворянского ополчения. Но был еще один кандидат — тихий и совершенно бесцветный человек, шестнадцатилетний Михаил Федорович Романов. Отец Михаила, Федор Никитич Романов, интриговал в свое время против Бориса Годунова и был пострижен в монахи (под именем Филарета). По поручению боярской Думы, после того как 27 августа 1610 г. Москва целовала крест на верность Владиславу, Филарет отправился с посольством к Сигизмунду III Ваза, но потерпел неудачу: поляки арестовали его и довольно плохо обращались с послом в заключении. В тяжелые времена Смуты Романов-старший был связан с тушинцами, но никакой заметной роли там не играл.

Теперь же оказалось, что фамилия Романовых именно в силу того, что она никак не проявила себя в прежние времена и, соответственно, не имела никакой поддержки, всех устраивает. Казаки были настроены в пользу Михаила, поскольку его отец, друживший с тушинцами, не был врагом казачеству. Бояре помнили о том, что отец претендента происходит из знатного боярского рода и к тому же состоит в родстве с Федором Ивановичем, последним царем из рода Ивана Калиты. Иерархи церкви высказались в поддержку Романова, так как отец его был монахом, причем в сане митрополита. А для дворян Романовы были хороши как противники опричнины. Итак, все сошлись на «нейтральном» и тихом царе.

Против высказалась лишь одна мать юного Михаила Федоровича, инокиня Марфа. Зная историю, эта женщина не пускала своего сына на царство, говоря, что это дело хлопотное и что она не хочет, чтобы ее Мишеньку прикончили, как Отрепьева и Тушинского вора. Но поскольку все обещали «блюсти государя», то ей ничего не оставалось делать, как стать матерью московского царя. Будущий же «великий государь» сидел в Костроме и знать ничего не знал: судьба юноши была решена без его участия. В феврале 1613 г. народ на Красной площади назвал своим государем Михаила Федоровича Романова.

Выбор был крайне удачен, ибо, поцарствовав с 1613 по 1645 г., сам Михаил Федорович ничего не предпринимал. Первоначально работу по устроению государства выполняли земские соборы. В состав земских соборов входили выборные представители практически всех сословий. Таким образом, наши предки собирали самую уважаемую и мыслящую часть населения страны и решали с ее помощью насущные вопросы: хозяйственные, военные, дипломатические. Позже установился постоянный состав правительства, в государстве был наведен относительный порядок, и нужда в земских соборах отпала. Их функции стал успешно выполнять тогдашний государственный аппарат — приказы, в которых служили дьяки.

Внутриполитическая ситуация во время царствования Михаила Романова оставалась стабильной. За тридцать с лишним лет его правления произошло только одно серьезное выступление крестьян (1615), когда 20 тысяч человек подошли к Москве и предъявили весьма оригинальные требования. Восставшие отнюдь не хотели низвержения правительства, они всего-навсего не хотели… быть крестьянами и просили, чтобы их зачислили на военную службу. Требование имело смысл, поскольку военная служба оплачивалась. Но так как войск у правительства хватало, а лишних денег не было, то восставших разогнали, вождей их схватили и велели жить дома, не докучая властям самовольными инициативами. Такой эпизод, довольно смешной с нашей точки зрения, весьма характерен для начала XVII в. и отражает высокий уровень пассионарности населения.

В первой четверти XVII в. генофонд русского суперэтноса начал компенсировать тот урон, который нанесли русской пассионарности все смуты конца XVI — начала XVII в. В известном смысле повторилась ситуация начала акматической фазы (первая четверть XVI в.), когда большое количество пассионариев скапливалось в столице и на границах. Точно так же, как веком раньше их прадеды, русские пассионарии в 20-х годах XVII в. не хотели ковыряться в земле, а стремились жить на границе, воевать, отстаивать веру православную или любые политические интересы — лишь бы найти применение своей избыточной энергии. Эта параллель хорошо объяснима с точки зрения общей теории этногенеза.

Период времени от смерти Ивана III в 1505 г. до начала царствования Михаила Романова в 1613 г. представляет собой первый максимум пассионарности в акматической фазе, причем в первой половине этого периода пассионарность возрастала, а затем начала убывать. Новый подъем обозначился лишь в 20-х годах XVII в. и, естественно, был похож на такой же подъем пассионарности акматической фазы начала XVI в. Потому и Смутное время, с точки зрения этногенеза, — это не случайность, и та кровь, которая пролилась, те пожары, которые жгли нашу землю, были следствиями пассионарной депрессии после перегрева середины XVI в. Естественным было и стремление народа избавиться от антисистемы, которая исподволь проникла к нам с Запада в царствование Ивана Грозного.

Спад пассионарности и ее подъем весьма по-разному отразились не только на политической расстановке сил в стране, но и на состоянии ее природных ресурсов. Своеобразный «западник» Иван Грозный, одно время даже собиравшийся бежать в Англию, еще в середине XVI в. милостиво принял английского моряка Ричарда Ченслера, открывшего путь по Белому морю до Архангельска. Позднее Грозный предоставил англичанам чрезвычайно выгодные концессии на вывоз в Западную Европу пеньки для канатов, леса, мехов, семги и других товаров. Фактически англичане использовали эти концессии с ущербом для нашей страны. Русские купцы были ужасно недовольны, но, разумеется, возможности оспаривать решения Ивана Грозного не было никакой. Кроме того, в опричнину Грозный набирал большое количество «иностранных специалистов»: немцев, шведов, ливонцев, — которые стремились получить место, естественно, для того, чтобы вернуться домой с деньгами. И реализация концессий, и оплата «специалистов» проходили за счет расхода ресурсов страны, который никак не контролировался. Поэтому период спада пассионарности в акматической фазе на природе отразился весьма и весьма неблагоприятно. К счастью, техника в XVI в. была развита не настолько, чтобы хищническая эксплуатация природных ресурсов в течение 50 лет привела к их полному исчерпанию, а на земле стало невозможно жить. Природа тогда была еще сильнее техники и смогла довольно быстро восстановить и ландшафт, и ресурсы.

Когда же спад пассионарности сменился подъемом, русский этнос продемонстрировал совершенно иное отношение к природе родной страны. В отличие от Ивана Грозного и окружения самозванцев правительство при Михаиле Романове ввело строгие ограничения для иностранных купцов, обложило их довольно большими налогами и перезаключило все прежние кабальные договоры. Во внешней торговле Русское государство начало безоговорочно ориентироваться на интересы своих, русских, купцов. И когда иностранцы выразили желание ездить через Россию в Персию, дабы конкурировать с русскими, торгующими со Средним и Ближним Востоком, правительством такие поездки были строжайше запрещены. Отметим, что эта традиция сохранялась в России весь период подъема пассионарности в акматической фазе — вплоть до начала царствования Алексея Михайловича.

Ограничимся одним примером. В Европе бушевала Тридцатилетняя война между протестантами и католиками. Начавшись в 1618 г. чешским восстанием против австрийского правительства, война длилась до 1648 г. Англия, конечно, принимала в ней участие на стороне протестантов. Но в Англии, кроме того, произошла революция, которую начал король против парламента. Принято думать, что революции делает парламент против короля, но в Англии все произошло как раз наоборот. Английский парламент с XIII в. определял бюджет страны, а король потребовал возможности бесконтрольно распоряжаться государственной казной. Парламент не только отказал ему, но и казнил королевских сторонников, поддержавших монарха в стремлении стать полновластным самодержцем. В ответ король поднял восстание против парламента — законной власти своей собственной страны. Восстание было подавлено в 1648 г., а в 1649 г. король был казнен, и к власти пришел лорд-протектор Оливер Кромвель. Затем Кромвель разогнал парламент и взял всю власть в свои руки.

Именно в это время, в 1650 г., кончился торговый договор между Англией и Россией — один из немногих, заключенных еще во времена Ивана Грозного. Когда английские послы явились в Москву и обратились в правительство Алексея Михайловича с просьбой возобновить договор на очередной срок, то от имени царя им было отвечено: «Поелику оные аглицкие немцы свово короля Каролуса до смерти убили, то Великий государь Московский и Всея Руси повелел — оных аглицких немцев на Русскую землю не пущать». Торговый договор на жестких условиях заключили не с англичанами, а с голландцами.

Таким образом, в период подъема пассионарности в акматической фазе вывоз русских ресурсов за границу строго ограничивался, а тем самым регулировалось и давление на ландшафты страны. Природа в этот период действительно смогла отдохнуть.

Единственным территориальным приобретением первых Романовых оказалась земля донского казачества. Казаки в пору после Смуты направили свои усилия на грабеж Крыма и Северной Анатолии в Турции. Турецкое правительство, дабы избежать набегов казацких флотилий, соорудило в низовьях Дона крепость Азов. И Азов крайне стеснил действия казаков, но в 1637 г. они взяли крепость и тем самым открыли себе доступ в Черное море. В 1641 г. султан Ибрагим двинул под стены Азова огромное войско. Казаки выдержали долгую осаду, обратились за помощью к Москве и получили поддержку. В 1642 г. казакам все же пришлось оставить крепость, но значение «азовского сидения», хотя и не закончившегося присоединением Азова к Русскому государству, заключается в том, что усилился процесс этнической интеграции донских казаков в российский суперэтнос. С тех пор донцы никогда не поддерживали силы, враждебные России.

В борьбе за совесть

По Столбовскому миру (1617) и Деулинскому перемирию (1618) западные русские земли отошли к Швеции и Польше. Но если в шведских владениях было немного русского населения, то в польских — гораздо больше. Речь Посполитая включала в себя не только Белоруссию и Украину, но и часть Великороссии — Смоленск, а кроме того, Литву и часть Латвии. В начале XVII в. Польша переживала те же неприятности, которые переживали все европейские государства, а назывались эти неприятности Контрреформацией. Правда, сама Польша не участвовала в Тридцатилетней войне между католической и протестантской коалициями, но ей приходилось сдерживать Россию, которая выступала как сторонница протестантской унии. Так Польша и Россия снова оказались соперницами в политической борьбе.

Начало военных действий не заставило себя ждать. В 1632 г. русские войска сделали попытку отбить Смоленск. Брошенное под стены Смоленска русское войско состояло из четырех солдатских полков, которых западному воинскому артикулу обучали служилые немцы, дворянской конницы и казаков южнорусских окраин. Русские осадили город, но Смоленск, имевший прекрасные оборонительные укрепления, долгое время успешно защищался. Когда же полякам удалось спровоцировать очередной набег крымского хана на юг России, «дети боярские» (дворяне) из-под стен Смоленска ушли на защиту южной русской границы — туда, где они были нужнее.

Основной силой осаждавших стали теперь пехотные полки западного строя. Но когда король Владислав подошел к Смоленску с двадцатитысячным войском, немцы просто сдались, а затем перешли к нему на службу. Оставшееся практически без командования русское войско было окружено поляками, блокировано, принуждено капитулировать, выдав артиллерию и сложив знамена перед польским королем (1634).

Командующий русским войском боярин Шеин, герой обороны Смоленска еще во времена короля Сигизмунда III и Тушинского вора, был отпущен поляками в Москву. В Москве же несчастного Шеина, нисколько не виновного в поражении, обвинили во всех смертных грехах и казнили. И хотя казнь Шеина была вопиющей несправедливостью — война есть война и никто не застрахован от неудачи, — истины ради надо сказать и другое. Жестокость в отношении Шеина стала выражением того возмущения, которое царило в Москве после смоленской неудачи. Вскоре с поляками был заключен Поляновский мир. Король Владислав навсегда отказался от претензий на московский престол, но сохранил Смоленск и Чернигов. Таким образом, и после войны 1632–1634 гг. земли России вместе с многочисленным русским населением оставались в руках Польши.

Велико-, бело— и малороссы, которые оказались подданными Речи Посполитой, в целом были вполне лояльны по отношению к польскому правительству. Однако поляки относились к своим православным подданным свысока и даже с презрением. И ведь нельзя считать, что истинной причиной здесь явились религиозные разногласия. Православные, с точки зрения католиков, — «схизматики», раскольники, но их грех гораздо меньше, чем, скажем, у протестантов, которых католическая церковь считает еретиками. А ведь после Реформации в Польше появилось множество «ариан» — антитринитариев, а также евангелистов и представителей других реформаторских религиозных течений. Почтенные люди разных сословий принимали чаще всего арианство и кальвинизм. Например, князья литовского происхождения Радзивиллы — один из самых богатых и знатных родов Польши — тоже делились на протестантов и католиков, однако вовсе не ссорились между собой и великолепно ладили друг с другом в вопросах веры. Но как только речь заходила о православных, от польской терпимости не оставалось и следа.

Русское дворянство с занятых поляками земель было лишено всех прав на чины, а значит, и всякой возможности делать карьеру; русское купечество и городское ремесленное население было начисто вытеснено из торговли евреями, пользовавшимися покровительством католической церкви и польских панов. Механизм их взаимоотношений был крайне прост. Польские магнаты, получив в захваченных ими русских землях большие поместья, совсем не хотели заниматься хозяйством, они предпочитали ездить по блестящим столицам Западной Европы. Да и в самой Польше — в Варшаве, Кракове — тоже было не скучно: шли представления в театрах, давались балы, собирались застолья. Поскольку такой отдых был дорог, отнимал массу сил и времени, паны нуждались в посредниках, способных обеспечивать постоянный приток денежных средств. Таких посредников они нашли в лице евреев, которых пригласил в Польшу еще в XIV в. король Казимир Великий. Евреи неплохо устроились в этой стране, арендовали корчмы и лавки, занимались ростовщичеством и меной денег. В поместьях они становились доверенными лицами польских панов — факторами — и выжимали деньги из русских крестьян-арендаторов.

Короче говоря, перед русским населением Речи Посполитой стоял выбор не столько тяжелый, сколько аморальный сам по себе: или переходить в католицизм и становиться поляками, или терпеть всевозможные унижения. Русские, украинцы и белорусы, жившие на захваченных Польшей территориях, пошли на огромные жертвы ради сохранения даже не свободы совести (этой свободы у них не было), а самой православной веры. Очень немногие переходили в католичество и униатство; в большинстве своем православное население отказалось менять веру греческую на веру латинскую. И ведь нельзя сказать, что безграмотные украинские казаки или белорусские крестьяне понимали теологические различия между православием и католичеством. Никому из них и в голову не приходило интересоваться таковыми различиями, ибо для множества людей определенное вероисповедание выступало прежде всего индикатором принадлежности к вполне определенному коллективу — «своим». Те, кому по стереотипу поведения, мироощущению были ближе католики, — примыкали к католикам; те, кому были более симпатичны православные, — пополняли их ряды.

Но, может быть, поляки, вошедшие в круг западноевропейских народов, были осознанно убеждены в правоте догматов, принятых Римской церковью? Ничуть не бывало. Двумя самыми массовыми сословиями у поляков была безграмотная шляхта и крестьяне — «хлопы». Сословную границу между ними проще всего определить так: «хлопы» — это люди, освобожденные от военной службы и обложенные налогами; шляхта, напротив, — подданные, освобожденные от налогов и обязанные короне военной службой. Разница между «хлопами» и шляхтой была, по сути, невелика: подавляющее большинство шляхты составляла так называемая застенковая шляхта, аналог русских однодворцев. Ее представители обитали в крошечных хуторах («застенках»), сами пахали землю вместе с крестьянами, поскольку все их дворянское достояние зачастую заключалось в дедовской сабле да «польском гоноре». Мелкая польская шляхта составляла то же военное сословие, что и казачество польской Украины, то есть окраины, ничем от него не отличаясь по существу. И потому у нас нет никаких причин думать, будто польские шляхтичи разбирались в теологических тонкостях лучше украинских казаков. Следовательно, причины кровавой борьбы, вспыхнувшей на Украине в XVII в., лежат за пределами конфессиональных разногласий.

К середине XVII в., когда Москва отбилась и оправилась от польско-шведской интервенции и надежда на объединение двух государств под скипетром польского короля рухнула, в Польше появились представители католического ордена иезуитов.

Орден иезуитов был основан испанским офицером Игнатием Лойолой в 1534 г. Официально объявленной целью деятельности нового братства стало противодействие Реформации — борьба с ересью и расширение сферы влияния католицизма. Но стереотипы поведения, закрепленные в уставе этого ордена, свидетельствовали о том, что иезуиты являются реформаторами католицизма ничуть не в меньшей степени, чем последователи Лютера или Кальвина. Ограничимся одним красноречивым примером. По христианским догматам, высшим судьей каждого человеческого поступка является сам Христос, и его оценка обнаруживается в нашей совести. Иначе говоря, каждый, кто искренне считает себя христианином, обязан ради спасения души соотносить свои деяния со своей совестью, а не оправдывать их доводами разума. Иезуиты же приняли тезис об абсолютном послушании младших старшим и считали обучение методом формирования веры. Именно поэтому в деятельности иезуитов «к вящей славе Божией» такое большое место занимала педагогика. Братья трудились по всему миру, открывая коллегии и академии, подготавливая войны, занимаясь шпионажем и подкупом с единственной целью — вернуть как можно больше еретиков в лоно католической церкви.

С теми же целями развернули ученики Лойолы свою деятельность и в Польше. На территории Белоруссии была открыта иезуитская коллегия, которая активно вела католическую пропаганду. Прежде всего было объявлено, что соглашение восточной и западной церквей уже достигнуто и закреплено Флорентийской унией 1439 г., хотя к тому времени об этой унии успели забыть и сами католики. На этом весьма зыбком фактологическом основании всем православным предлагалось принять католическую веру как более совершенную. Разумеется, в доказательство «превосходства» католической веры ее проповедники приводили свои доводы. Первый из них касался роли языка. Так, католик Петр Скарга — автор книги о преимуществе католической веры — говорил об универсальности латинского языка в богослужении и общении католиков, о превосходстве латыни над славянскими языками. В некотором отношении он был прав: латинский язык наряду с греческим давно стал одним из основных богослужебных языков, и действительно именно на латыни существовала огромная богословская литература.

У Петра Скарги нашлись весьма толковые оппоненты из числа православных белорусов. Правда, имена многих из них неизвестны, поскольку возражения католикам в то время могли обойтись человеку дорого, но смысл аргументации вполне ясен. Они указывали прежде всего на наличие своей, святоотеческой традиции славянского богослужения, на наличие практически всех необходимых переводов религиозной литературы на церковнославянский язык. На этом основании они отрицали необходимость изучения чужого языка, практически им не нужного. И нельзя не признать, что правда здесь была целиком на стороне православных.

Владение любым языком в полной мере подразумевает прежде всего возможность довести до своих собеседников сложные мысли с соответствующими деталями и нюансами. А такое знание языка возможно лишь при знакомстве с поведением того этноса, который на этом языке говорит и думает, при жизни в соответствующей этнической среде. В противном случае собеседники вынуждены ограничиваться примитивными штампами. Следовательно, навязываемая католиками замена церковнославянского языка на латинский могла привести только к упрощению форм духовной практики. Таким образом, католики, по существу, боролись за снижение интеллектуального уровня населения Восточной Европы, в чем их и упрекали, кстати сказать, не только православные, но и протестанты.

Второй предмет споров католиков с православными породила проблема церковных авторитетов. Латиняне утверждали, и на первый взгляд весьма убедительно, что мнение церковных иерархов, как людей грамотных и знающих, предпочтительнее общего мнения простых прихожан. (Логическим завершением вышеприведенного утверждения, естественно, стал тезис о безусловном авторитете Папы Римского.) Оппоненты Петра Скарги, возражая католикам, ссылались на целый ряд примеров из истории церкви, когда крупные иерархи — Несторий, Евтихий, Македоний — оказывались основоположниками ересей, осужденных церковными соборами. Православные отвергали латинское понимание церковного авторитета и, руководствуясь принципом соборности, требовали оставить за ними право на определение истины, исходя из чувства совести всех и каждого.

Анализируя эти противоречия православных и католиков, можно сделать вывод, что в данном случае под религиозными идеологическими оболочками скрывались два разных мироощущения. Понятно, что при возникших коллизиях жизнь русского населения в Польше стала тяжела.[18] Конечно, существовавшие проблемы могли быть решены, но только при наличии доброй воли обеих сторон, а ее-то как раз и не хватало.

Заметим попутно, что крепостного права как такового в Польше не было: каждый крестьянин мог уйти от пана, если хотел. Но уйти означало бросить все имущество, а часто и потерять личную свободу, потому что личная свобода крестьян ограничивалась жесткой системой налогов. Налоги платились помещику, и если у крестьянина денег не находилось, он становился дворовым человеком. Как видим, отсутствие крепостного права создавало для крестьян условия жизни гораздо худшие, нежели при крепостном праве, имевшем место на Московской Руси. Парадоксально, но отсутствие крепостной зависимости крестьян обрекало их на полное бесправие. Налогами были обложены земли, водоемы, охотничьи угодья, сенокосы и даже православные церкви. Последнее особенно возмущало православных: еврей-фактор пользовался ключами от церкви так же, как ключами от амбара, открывая храм для службы по своему желанию в зависимости от уплаты прихожанами соответствующей суммы.

Конечно, от произвола польских панов и еврейских факторов страдали и польские, и литовские крестьяне, но крестьяне-католики могли договориться со шляхтичами и помещиками — они оставались «своими», несмотря на социальную рознь. У православных же не было такой возможности: польские паны их слушать не хотели, ибо они были «чужие», «схизматики». Именно в силу этого различия ни польские, ни литовские крестьяне никаких крупных бунтов или восстаний против панов, несмотря на всю тяжесть эксплуатации, не устраивали. А православным, напротив, ничего другого делать не оставалось, и с конца XVI в. восстания русских шли одно за другим. Первым поднял мятеж Наливайко (1594–1596), но был схвачен и казнен в Варшаве. За восстанием Наливайко произошли и другие: Павлюка, Остраницы, Гунн. Апофеозом долгой борьбы православия и католицизма по праву считается восстание Богдана Хмельницкого, положившее начало освободительной войне на польской Украине.

Гетман и народ

Богдан Хмельницкий был православный шляхтич русского происхождения, служивший в пограничных польских войсках. Как и всякий шляхтич, Хмельницкий имел собственный хутор и нескольких работников. Местный староста (помощник губернатора) католик Чаплицкий невзлюбил Хмельницкого до такой степени, что даже устраивал покушения на его жизнь. Так, один раз только шлем спас будущего гетмана Украины от смертельного удара. Затем Чаплицкий устроил набег на хутор Хмельницкого, захватил его вместе с семьей и отобрал все имущество, включая лошадей и хлеб с гумна. Когда же Хмельницкий пригрозил обращением в суд, разъяренный Чаплицкий, желая показать свою безнаказанность, велел пороть на базаре десятилетнего сына Хмельницкого. Ретивые исполнители запороли несчастного мальчика, и на третий день он умер. Понимая бесполезность своего обращения в суд, где заседали те же католики, что и Чаплицкий, Хмельницкий отправился прямо в Варшаву к королю Владиславу. Дела Владислава шли трудно: сейм, контролируемый польскими панами, постоянно отказывал ему в средствах для войны с турками и операций против Московии. Владислав принял Хмельницкого, но, выслушав шляхтича, король только пожаловался на свое бессилие перед панами. Не добившись правосудия у короля, Хмельницкий поехал в Запорожье.

В XVII в. Запорожье, располагавшееся на границе Польши и Дикого поля, представляло собой явление исключительное: туда бежали от шляхетского ига православные русские пассионарии. Само Запорожье представляло собой густую сеть населенных пунктов, в которых развивались кузнечное, столярное, слесарное, сапожное и другие ремесла, население производило для себя все необходимое. Отдельные поселения (курени) составляли своеобразный «рыцарский орден», живший вполне независимо. Высокая пассионарность обитателей Запорожья и неприятие ими польских порядков уже к XVI в. сформировали особый стереотип поведения, давший жизнь новому этносу — запорожскому казачеству. Естественно, что поляки относились к запорожским казакам крайне настороженно и недоброжелательно.

Столь же подозрительным и неприязненным было отношение шляхты и магнатов к «реестровому» казачеству. Реестровыми назывались казаки, служившие польской короне. Для отражения татарских набегов под знамена гетмана обыкновенно собиралось множество казаков. Но по окончании войны войско распускалось, и вчерашнему воину предстояло возвращаться «до плуга» к пану. Понятно, что одним из главных требований казаков Речи Посполитой было увеличение численности реестра.

Степень неприятия друг друга представителями двух различных суперэтносов: православными и католиками — в Речи Посполитой была очень высока. Ненависть к казакам существовала вопреки тому, что они вовсе не покушались на устои польского государства. Более того, казаки служили Речи Посполитой надежной защитой от татарских набегов, ведь татарские чамбулы грабили страну, доходя до Кракова. И тем не менее поляки ограничили численность «реестрового» казачьего войска шестью тысячами сабель (1625). Такое половинчатое решение никого не могло удовлетворить — в XVII в. на польской Украине имелось уже около 200 тысяч человек, желавших быть казаками и бывших ими де-факто.

В декабре 1647 г. Запорожская Сечь приветствовала Богдана Хмельницкого, который, благополучно обманув ловившую его на дороге стражу, явился к запорожцам и заявил: «Хватит нам терпеть этих поляков, давайте соберем раду и будем защищать церковь православную и Землю Русскую!» Призыв Хмельницкого был желанен и вполне понятен. Он стал доминантой всех последующих действий казаков. Причем первоначально Хмельницкий и его соратники отнюдь не ставили своей целью политическое отделение от Польши. Они хотели лишь добиться права жить в согласии с собственной совестью, при этом подчиняясь законам Польского королевства. Требования казаков были кратки: во-первых, зачислить в казаки всех желающих и предоставить казакам, как военному сословию, шляхетские привилегии; во-вторых, запретить на Украине пропаганду католической унии, убрать всех униатских священников и вернуть захваченные католиками церкви православным, позволив каждому свободно исповедовать его веру; в-третьих, изгнать с Украины евреев. Эта политическая программа отражала чаяния всего угнетенного православного населения Украины.

Запорожье немедленно выбрало Хмельницкого гетманом, и он получил огромную власть, так как у казаков, при полной анархии в мирное время, в походе соблюдалась жесткая дисциплина на основе беспрекословного подчинения гетману. Из Запорожья Хмельницкий отправился в Крым, где заручился обещанием помощи от крымского хана. Вскоре он выступил в поход с отрядом из четырех тысяч запорожцев, к которым примкнуло еще три тысячи казаков. Силы повстанцев были совершенно ничтожны в сравнении с мощью противника: поляки могли выставить до 150 тысяч человек. Но мобилизовать эти войска для Польши оказалось невозможным. В стране царила абсолютная неразбериха, и паны, как всегда, отказались давать деньги королю на «посполитое рушение» (шляхетское ополчение). Поэтому, столкнувшись с поляками в 1648 г., Хмельницкий, несмотря на ограниченность своих сил, одержал три крупные победы. Первая из них — в битве при Желтых Водах, где погиб сын польского гетмана Потоцкого — Стефан Потоцкий; затем последовала победа при Корсуни, где были захвачены в плен два польских гетмана — Потоцкий и Калиновский, и, наконец, под Пилявцами, где посполитое рушение в панике бросилось бежать от казаков.

Ожесточение борьбы нарастало. Характерен следующий эпизод. При Корсуни у поляков была хорошая немецкая артиллерия — пушки могли с легкостью остановить натиск казачьей конницы. И вот, дабы «нейтрализовать» артиллерию, Хмельницкий послал одного из своих верных казаков сдаться в плен полякам и дать показания, будто нападение казаков готовится с правого фланга. Казак сдался и умер под пыткой, повторяя ложную версию и зная правду о плане Хмельницкого. Казачья конница ударила по левому флангу польского войска, и, пока обманутые поляки разворачивали орудия, победа была одержана. Представьте себе, каков был накал страстей, если этот герой-казак не только пожертвовал жизнью, но и в жестоких мучениях в течение нескольких часов сохранял силу воли, предпочитая купить победу соратников ценою собственных страданий.

Победы Хмельницкого не подтолкнули поляков к соглашению. В том же 1648 г. скончался король Владислав, и панство на время забыло о казаках: на сеймах и сеймиках обсуждались кандидатуры нового короля. Воспользовавшись передышкой, Хмельницкий укрепился; заняв Киев и украинские земли по обоим берегам Днепра, он фактически стал вполне самостоятельным правителем — «гетманом» Украины, или Малой Руси.

Но как только шляхта выбрала нового короля — Яна-Казимира, — началась подготовка к военным действиям против казаков. В XVII в. среди поляков сохранилось достаточное количество пассионариев: талантливых полководцев, волевых политиков, умных дипломатов, — и они вовсе не собирались мириться с поражениями. Снова было собрано посполитое рушение, на средства короны были наняты немецкие артиллеристы и пехотинцы, посланы тайные агенты к крымскому хану, дабы побудить татар порвать союз с Хмельницким. И когда поляки перестали соблюдать условия достигнутого с Хмельницким перемирия, война возобновилась.

В сражении 1651 г. под Берестечком союзники казаков — татары — внезапно покинули Хмельницкого, а когда он попытался их вернуть, схватили его и увезли с собой в Крым. Казачье войско, оставшееся без полководца, было прижато к болоту. Принявший командование талантливый казацкий полковник Иван Богун попытался вывести своих через болото и велел было мостить гать. Но поляки успели подвезти артиллерию — гать была быстро разрушена пушечными ядрами, и большинство казаков погибло.

Вскоре освободившийся из плена Хмельницкий вернулся, как говорится, к разбитому корыту. Поляки к тому времени соглашались определить число «реестровых» казаков лишь двадцатью тысячами, и Хмельницкий прекрасно понимал, что его согласие на такие условия равнозначно гибели начатого им дела. Ведь, как мы помним, казаков на Украине было около 200 тысяч. Следовательно, 180 тысяч человек должны были опять идти работать на панов, опять платить евреям за аренду церквей, кабаков, охотничьих угодий, за само право жить. Никто из них не хотел возврата к прошлому, и поэтому восстание возобновилось. Но в сложившейся ситуации поляки имели явный перевес. Союза с татарами больше не существовало, и Украина — пограничная полоса земли — оказалась зажатой между Крымским ханством и Польшей. Тыла у Хмельницкого не стало, и защищаться было невозможно. Оценив ситуацию, умный гетман начал искать нового союзника. Естественно, что он обратился к православной Москве.

Переговоры с Москвой начались в 1651 г., но Москва по обыкновению отвечала медленно, и только в октябре 1653 г. было принято решение о присоединении Украины к Московскому государству. Соединение с Россией спасало подавляющее большинство православного населения Украины, и потому 8 января 1654 г. в Переяславе (ныне Переяслав-Хмельницкий) собравшаяся рада поддержала политику присоединения к Москве словами: «Волим под царя московского, православного».

Однако казаки и здесь остались верны себе, то есть своему стереотипу поведения. Выражая полную готовность дать царю Алексею Михайловичу присягу на верность, они потребовали, чтобы царь, со своей стороны, дал им присягу в сохранении казачьих вольностей. Шокированный боярин Бутурлин, представлявший московского государя, отказал категорически, заявив, что «у нас не повелось, чтоб цари давали подданным присягу, а вольности ваши Государем соблюдены будут». Поскольку ситуация была безвыходная, казаки, тряхнув длинными чубами, согласились и тем покончили дело.

Еще до решений московского правительства и Переяславской рады Хмельницкий перенес военные действия на правобережье Днепра и дважды разбил польские войска: при Батоге (1652) и при Жванце (1653). Последняя победа совпала с радостным известием из Москвы. Если, взвешивая свое решение, правительство Алексея Михайловича не торопилось, то, приняв его, оно действовало энергично. В 1654 г. русские войска взяли Смоленск, а 1655-м — Вильно, Ковно, Гродно и дошли до Бреста. Польша терпела поражения по всему фронту. Слабеющая держава, как это обычно бывает, привлекла «внимание»: шведский король Карл Х вторгся в Польшу (1655), изгнал Яна-Казимира и частью шляхты и магнатов был признан польским королем.

Теперь в Литве столкнулись интересы России и Швеции. За время последовавшей русско-шведской войны (1655–1659) ни одна из сторон не одержала решающей победы, но зато успела оправиться Польша, казалось уже находившаяся накануне своего первого раздела. Ресурсов пассионарности у поляков хватило на то, чтобы, организовавшись, выгнать шведов и вторгшихся с юга трансильванцев (румын), а в дальнейшем и отбить у России занятую было ею Литву.

Народ и гетманы

Летом 1657 г. умер Богдан Хмельницкий. Поскольку его сын Юрий был еще ребенком, гетманом Украины избрали «генерального писаря» (министра иностранных дел) шляхтича Выговского. Тот, хотя и принадлежал к числу православных, терпеть не мог Москву и московитов, мечтая отдаться под покровительство польского короля. В 1658 г. война между Россией и Польшей за обладание Литвой и Украиной вспыхнула с новой силой. В решительный момент Выговский принял польскую сторону и заключил с Польшей политический союз — Гадячскую унию, возвращая Украину Речи Посполитой. Направленное на Украину русское войско под командованием князя Трубецкого было наголову разбито Выговским с помощью татар в битве при Конотопе (1659). Казалось, что Украина потеряна для России навсегда.

Но ни Выговский, ни его польские хозяева не учли накала пассионарности русского населения Украины, то есть недооценили возможности противника. Наиболее инициативные казацкие старшины выдвинули в гетманы Юрия Хмельницкого, и прославленное имя привлекло людей, как знамя. Ополченцы Хмельницкого сделали то, что не удалось регулярному войску. В сентябре 1659 г. войска двух гетманов встретились под Белой Церковью, и казаки Выговского стали переходить к Хмельницкому. Покинутый войском Выговский бежал в Польшу и навсегда сошел с политической арены.

В следующем, 1660 г. на помощь Юрию Хмельницкому двинулось московское войско под началом боярина Шереметева. Польско-татарские войска встретили московскую рать на Волыни и под Чудновом окружили русских. Тут, к сожалению, проявилось ничтожество Юрия, нимало не похожего на своего великого отца. Он испугался вступить в сражение и, предав русских, подчинился полякам. Шереметев был вынужден капитулировать и после этого двадцать лет провел в крымском плену.

Казачество снова взволновалось. Полковники Сомко, Золотаренко и запорожский атаман Брюховецкий собрали «Черную раду», на которой низложили сына Богдана Хмельницкого. Но если у Сомко и Золотаренко была программа воссоединения с Москвой, то Брюховецкий действовал как беспринципный авантюрист, и именно его поддержали запорожцы. Став гетманом, Брюховецкий демагогически выставлял себя защитником «голутвы» (голытьбы) и врагом старшины. Много заслуженных казаков и старшин лишились имущества и голов. В 1663 г. были казнены и соперники Брюховецкого в борьбе за гетманскую булаву — полковники Сомко и Золотаренко.

А тем временем Ян-Казимир заключил мир со шведами и перенес основные военные действия на Украину. Он хотел, пройдя Левобережной Украиной, выйти в тыл русским армиям и оказаться перед беззащитной Москвой. Но русские пограничные войска дважды нанесли ему поражение: под Глуховом и Новгород-Северским — и отбросили поляков за Днепр (1664). Обессиленная Польша вынуждена была искать передышки, и в 1667 г. было заключено Андрусовское перемирие, в соответствие с которым к Русскому государству отходили старинный русский город Смоленск, Киев и вся Левобережная Украина.

Однако победа над Польшей не привела к единству казаков. Еще в 1665 г. казацкие старшины Правобережья собрали свою раду и «выкликнули» гетманом Петра Дорошенко, отстаивавшего идею «вольной Украины», то есть создания украинского государства, не зависимого ни от России, ни от Польши. Твердо придерживавшийся своей программы Дорошенко одновременно вступил в борьбу и с Польшей, и со своим противником — гетманом Брюховецким. Брюховецкий к тому времени тоже изменил союзу с Россией и снесся с турками. Он даже получил татарскую помощь, но не успел ею воспользоваться: возмущенные казаки растерзали предателя (1668).

После смерти Брюховецкого гетманом на некоторое время (1668–1672) стал Демьян Многогрешный, признавший верховную власть Москвы. Но и он не сумел долго держать в руках гетманскую булаву, его карьера закончилась печально — ссылкой в Сибирь. Новым гетманом «всея Украины» стал в 1672 г. Самойлович, оказавшийся в очень затруднительном положении. В Подолию вторглись турки, и поборник независимой Украины Дорошенко присоединился к войску турецкого султана Магомета IV. Польша капитулировала перед османами и уступила туркам значительную часть Правобережья. Два года (1672–1674) гетман Дорошенко сидел в Чигирине как вассал турецкого султана.

Конец этому положила русская армия, выступившая на освобождение единоверцев. За Днепр московские рати перешли вместе с полками левобережных казаков. В 1676 г. Дорошенко сдался и был прощен, а гетманом обеих сторон Днепра стал Самойлович. Пытавшиеся удержаться в Подолии турки поставили гетманом Юрия Хмельницкого. Но этот негодяй окончательно скомпрометировал возглавляемую им партию. Изыскивая денежные средства, Юрий ввел налог даже на свадьбы. Не получив с одного бракосочетания установленную им мзду, гетман напал на дом родителей новобрачной и предал мать мучительной смерти. Муж погибшей — богатый купец — пребывал в то время в Стамбуле. Узнав о случившемся, купец обратился с жалобой к визирю, и дело было расследовано. Изверг был схвачен, судим и по приговору утоплен (1681).

Туркам не суждено было надолго закрепиться в Правобережной Украине. Украина была слишком пассионарна, и то, что османам удалось в Болгарии и Сербии, оказалось невозможным на Волыни и в Подолии. Успехи русских регулярных войск и казачьих полков, а также поражения турок в Центральной Европе уже в начале 80-х годов избавили Украину от османской угрозы.

Самойлович гетманствовал довольно долго, до полного окончания русско-польской войны, когда наконец был подписан «Трактат о вечном мире» между Россией и Польшей (1686). Причиной крушения Самойловича в 1687 г. стали интриги Мазепы. Мазепа, вошедший в доверие к всесильному фавориту царевны Софьи — князю Голицыну, обвинил гетмана в измене. Несчастный Самойлович был арестован и сослан, но Голицын дорого заплатил за потворство предательству. Избранный гетманом Мазепа точно так же предал Голицына, а после — и Петра, избрав сторону Карла XII и решив, что при поддержке шведов он сможет стать самостоятельным государем. Однако и в устах Мазепы призыв к созданию самостоятельной Украины не получил народной поддержки. За Мазепой пошли только его сердюки (охрана) и запорожцы, которые в это время уже были настроены против союза с Россией. Вся остальная слободская Украина выступила в поддержку «царя московского, православного» и удержала Полтаву — ключевую крепость, под которой и был разбит союзник Мазепы Карл XII (1709).

Полтавская битва, собственно, ставит точку в истории воссоединения Украины с Россией. Заканчивая этот рассказ, уместно попытаться объяснить следующее: почему поляки проиграли войну с Россией за Украину, а многочисленные попытки украинских гетманов, от Выговского до Мазепы, присоединиться к Польше или обрести самостоятельность неизменно были обречены на неудачу? Историки дали множество объяснений этому, но если учитывать этнические причины происшедшего, то ответ на поставленный вопрос будет не похож на все предыдущие.

Подобно большинству наших современников, польские паны и украинские старшины были убеждены, что их воля преобразует жизнь, и потому они игнорировали объективные природные зависимости, формирующие человеческое поведение. Так, поляки считали, что достаточно привлечь к себе казацких старшин, дав им шляхетские привилегии, и все казаки будут верно служить; что можно убедить русских православных людей, будто католическая вера лучше, и они станут ревностными католиками. Точно так же многие гетманы полагали, что в зависимости от политической обстановки и их выбора можно подчиняться то России, то Польше и что удача в борьбе за независимость определяется их умением обмануть московских бояр или вовремя договориться о союзе с турецким султаном.

На самом же деле, как мы могли убедиться, первостепенное значение имела единая суперэтническая принадлежность России и Украины, массовая поддержка «своих», которыми были единоверцы. Об это всеобщее ощущение единства, как волны о скалу, разбивались рациональные планы волевых, умных искателей власти. Два близких этноса — русский и украинский — соединились не благодаря, а вопреки политической ситуации, поскольку народное «волим» или «не волим» неизменно ломало те инициативы, которые не соответствовали логике этногенеза.

Последствия выбора

Выбор, сделанный на основе естественного мироощущения народа, оказался правильным. Дабы убедиться в этом, достаточно сказать несколько слов о дальнейшей судьбе и роли украинского народа в российской истории XVII–XVIII вв.

В отличие от поляков, ограничивавших, как мы помним, число «реестровых» казаков, московское правительство увеличило реестр на 60 тысяч человек по сравнению с требованиями Богдана Хмельницкого. Фактически реестр охватывал все население слободской Украины. Кроме того, сохранилось пять—семь тысяч запорожских казаков. При польском господстве Украина могла только мечтать о подобном положении. Ни о какой дискриминации украинцев в составе России не было и речи. Более того, в XVII в. очень сильно возросло интеллектуальное влияние украинцев на население России. Украинские монахи и священники — люди образованные, поднаторевшие в диспутах с католиками, знавшие языки, — высоко ценились московской патриархией. Позже, говоря об истории русского церковного раскола, мы будем иметь возможность убедиться, что раскол был конфликтом великорусской (московской) и украинской православных традиций. Украинские монахи сумели победить в этом конфликте и оказали тем самым решающее воздействие на изменение русских церковных обычаев. Имена Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича стали неотъемлемой частью истории русской культуры.

Впоследствии, когда на смену национальной политике России пришла политика имперская, украинцы тоже оказались не в проигрыше. Решающую роль здесь сыграли как раз этнические отличия украинцев от великороссов. Эти отличия определялись и этническим субстратом (в состав будущего украинского народа вошли торки, когда-то жившие на границе степи) и проявлялись в некоторых чертах стереотипа поведения (например, украинцы и тогда были более усердными служаками, нежели русские), а также в характере связи этноса с ландшафтом. Об этом имеет смысл рассказать подробнее.

Великороссы, как и донские казаки, расширяя свой этнический ареал, селились, как правило, по берегам рек. Река, ее пойма, служила базой хозяйства русского человека, его основной связью с кормящим ландшафтом. Украинцы, напротив, сумели освоить просторы водоразделов. Они выкапывали колодцы-криницы, делали запруды на ручейках и имели достаточное количество воды. Так на водоразделах возникали хутора с садиками, и поскольку земля была плодородной, особых забот о хлебе насущном украинцы не знали. Когда же при Екатерине II (1762–1796) в результате двух военных кампаний были завоеваны сначала северный берег Черного моря, а потом Крым, исчезла и существовавшая ранее угроза со стороны татар. При этом для заселения стали доступны новые степные пространства — Дикое поле.

В XVIII в. украинское население быстро росло, и в его составе имелось множество пассионариев, ибо их пассионарные предки, сложившие головы в междоусобицах конца XVII в., успели оставить законное и незаконное потомство. Подавляющее большинство украинских казаков были записаны в реестр, поэтому возможность сделать карьеру была практически у каждого. Весь XVIII в. украинцы этим и занимались. В итоге дочь царя Петра I Елизавета Петровна вышла замуж за Алексея Разумовского (брак был морганатическим, без оглашения); его брат, Кирилл Разумовский, стал последним гетманом Украины. И хотя при Екатерине II Украина потеряла свое самоуправление, позиции украинцев при дворе поколеблены не были: обязанности великого канцлера империи исполнял граф Безбородко, который сформулировал свое политическое кредо в следующих словах: «Як матушка-царица захоче, так хай и буде». Ни акцент, ни происхождение Безбородко никого не смущали и не помешали ему стать первым чиновником государства.

Может быть, эта взаимная терпимость украинцев и великороссов и была важнейшим свидетельством правильности выбора, сделанного на Переяславской раде в 1654 г.

В глубь улуса Джучиева

В отношениях России и Украины ярко проявилось такое качество русского человека, как терпимость к нравам и обычаям других народов. Прав был наш великий соотечественник Ф.М. Достоевский, отметивший, что если у французов есть гордость, любовь к изяществу, у испанцев — ревность, у англичан — честность и дотошность, у немцев — аккуратность, то у русских есть умение понимать и принимать все другие народы. И действительно, русские понимают, к примеру, европейцев гораздо лучше, чем те понимают россиян. Наши предки великолепно осознавали уникальность образа жизни тех народов, с которыми сталкивались, и потому этническое многообразие России продолжало увеличиваться.

Одновременно с борьбой на Украине полным ходом шел начавшийся еще в XVI столетии процесс продвижения русского суперэтноса на восток. С взятием волжского рубежа (Казанского и Астраханского ханств) Россия вышла к сибирским лесостепным пространствам Джучиева улуса. Граница Московского царства терялась в Предуралье, разделенном рекой Камой на северную (лесную) и южную (степную) зоны. В южных степях кочевали два народа: башкиры и ногаи. На севере же, в безопасном удалении от степняков, во второй половине XVI в. начали вырастать торгово-промышленные поселения — фактории. Здесь проявил свою энергию род Строгановых.

Как мы помним, Джучиев улус еще в XIII в. разделился на три части: Золотую (на Волге), Белую (на Иртыше) и Синюю Орду. На огромных просторах Синей Орды, простиравшейся от Тюмени до Мангышлака, Шейбани-хан и его потомки пытались сохранить гибнущие традиции устроения Монгольского улуса. Но в XVI в. им пришлось столкнуться с оппозицией местных князьков. Так, во времена Ивана Грозного один из таких племенных вождей — Едигер — боролся с шейбанидом Кучумом за право возглавить сибирские улусы. Попытка Едигера опереться в этой борьбе на силы Москвы оказалась неудачной. Связанный Ливонской войной, Грозный не имел лишних сил для сибирской экспедиции в поддержку Едигера. В 1563 г. Кучум победил и стал «царем» Сибири, а нападения его воинов превратились в постоянную угрозу для «городков» Строгановых. Но, начав эту борьбу, Кучум переоценил собственные силы. Еще в конце XV в. Синяя Орда испытала колоссальный отток пассионарности. Правитель ее, Шейбани-хан, вторгся в Среднюю Азию, покоряя владения Тимуридов. Ему удалось, дойдя до Амударьи, захватить огромную территорию с богатым и культурным населением. Вместе с Шейбани в Среднюю Азию ушла наиболее активная и боеспособная часть населения Синей Орды, что десятки лет спустя негативно сказалось на судьбе Кучумова царства.

К 70-м годам XVI в. столкновения Строгановых с татарами вылились в открытую войну. Для защиты своих владений промышленники вербовали отряды из казаков и иных «охочих» людей. В 1581 г. нанятый Строгановыми и возглавленный атаманом Ермаком отряд отправился в Сибирь для войны с ханом Кучумом. Состав отряда был пестрым: наряду с великороссами и казаками имелись в нем и другие «ратные люди»: татары, литовцы и даже добровольцы из числа пленных немцев. Что же касается численности отряда, то силы Ермака выглядели скромно: казаков насчитывалось чуть больше 500 человек, а «ратных людей» — 300.

Как видим, с самого начала освоения Сибири казаки шли на восток не одни. В конце XVI — начале XVII в. активно шло в Сибирь и население русского Севера, прежде всего жители Великого Устюга, желавшие попытать счастья за Каменным поясом. Обычно каждый отряд (ватага), отправлявшийся в Сибирь, состоял из основного ядра — казаков — и примкнувших к ним устюжан. Все они назывались «землепроходцами». Казаки и великороссы вместе продвигались через дикие места, перетаскивали лодки через пороги, сражались плечом к плечу и при этом всегда помнили, кто из них казак, а кто русский — устюжанин. Судя по материалам такого авторитетного исследователя северо-востока Сибири, каким был В.Г. Богораз (Тан), разница между потомками казаков и великороссов сохранялась там до начала XX в.

Экспедиция Ермака 1581 г. прошла, несмотря на малочисленность его отряда, весьма успешно. Землепроходцы овладели столицей Кучума — городом Искер. В Москву от Строгановых ушла грамота, извещавшая о «приращении» Русского государства обширными сибирскими землями. Для устроения новых территорий немедленно направились царские воеводы: князь Болховский и Глухов, — которые соединились с казаками в 1583 г. Война с Кучумом велась долго и шла с переменным успехом. В 1584 г. Кучум сумел нанести казакам чувствительное поражение (тогда погиб сам Ермак) и вновь занять свою столицу. Однако в дальнейшем русское продвижение на восток стало необратимым: Кучум отступил в Барабинскую степь и оттуда лишь набегами тревожил русские владения. В 1591 г. князь Кольцов-Мосальский окончательно разгромил последнего сибирского хана, и Кучум был вынужден обратиться к царю со слезной просьбой вернуть ему отнятый улус, обещая полную покорность. История Синей Орды завершилась.

Может возникнуть вопрос: почему столь пассивно вели себя могучие степные народы — ойраты (западные монголы) и казахи? Ни те, ни другие не приняли активного участия в борьбе Кучума с русскими землепроходцами и воеводами. Это, видимо, объясняется тем, что силы ойратов, которые были буддистами, и казахов-мусульман были скованы их собственной междоусобной борьбой, и тем, что русские, продвигавшиеся лесными массивами Сибири, не представляли для степняков никакой угрозы. Народы северной Сибири — остяки (ханты), вогулы (манси), тунгусы (эвенки), самоеды (ненцы) — также не вступали в борьбу с русскими. Очевидно, ни одна из сторон не давала повода для конфликта.

В конце XVI в. в Сибири начинают возникать русские города. Уже в 1585 г. воевода Мансуров заложил городок в устье Иртыша. Вскоре появились Тюмень, Тобольск, Пелым, Березов, Сургут, Тара, Нарым.

«Встреча солнца»

Когда прекратилась Смута, продвижение русских на восток возобновилось с новой силой, и уже к 1621 г. потребовалось создание Тобольской православной епархии.

Из Западной Сибири на Дальний Восток вели два пути. Устюжане в основном двигались через Мангазею на северо-восток, а казаки направлялись большей частью в Забайкалье. После 1625 г. казаки встретились с «братскими людьми» — бурятами, а в 30-е годы XVII в. русские варяги освоили бассейн Лены. Именно землепроходцы в первой половине XVII в. заложили Томск, Енисейск, Якутск, Красноярск, Иркутск. А ведь известно, что лучший показатель интенсивности освоения новых территорий — возникновение городов и острожков. Следующее десятилетие привело россиян на границы Евразии. В результате трехлетней экспедиции В.Д. Поярков, спустившись по Амуру, достиг Охотского моря (1645). В 1648–1649 гг. экспедиция Ерофея Хабарова прошла средним течением Амура.

На всем гигантском пути «встречь солнца» землепроходцы практически не встречали серьезно организованного сопротивления. Единственным исключением стали столкновения казаков с маньчжурами (чжурчженями) на границе Китая в 80-х годах XVII в. Маньчжуры, о которых мы рассказывали в связи с историей Монгольского улуса, с XVII до начала XX в. господствовали над Китаем, сохраняя еще достаточно пассионарности.

Маньчжуры — народ мужественный и благородный — остановили казаков. Те, пытаясь укрепиться, возвели на Амуре крепость Албазин (1686), но маньчжуры потребовали очистить острог. Воевода Толбузин отказался, и война с маньчжурами возобновилась. В гарнизоне Албазина было несколько сотен человек, против которых маньчжуры выставили не одну тысячу. Осажденные вынуждены были сдаться и покинуть крепость. Албазин был разрушен, но упрямые казаки и «государевы люди» уже в следующем, 1688 г. срубили на том же месте новый острог. Вторично взять крепость маньчжурам не удалось, но Албазин был оставлен русскими по Нерчинскому миру (1689).

Практически за один век, от похода Ермака Тимофеевича (1581–1583) до войн с маньчжурами на Амуре (1687–1689), землепроходцами было преодолено расстояние от Урала до Тихого океана, и Россия легко и быстро закрепилась на этом огромном пространстве. Попробуем ответить на вопрос: почему так произошло? Во-первых, русские землепроходцы были людьми очень пассионарными — жестокими, инициативными, настойчивыми, и потому часто нарывались на неприятности с тогдашним начальством — воеводами. Сибирь манила «буйные головушки» волей, а сибирских аборигенов, морозов и просторов они не боялись. Но, как мы видели на примере Ермака, воеводы двигались за землепроходцами по пятам, пытаясь прекратить их самовольные жестокости, и поневоле вынуждали тех идти все дальше и дальше. Действия администраторов были вполне логичны и объяснимы: они всеми силами защищали инородцев, плативших в казну ясак мехами. Попытки воевод навести порядок оправданны и в моральном смысле. Ведь народы Сибири в XVII в. находились в фазе этнического гомеостаза — равновесия с природной средой. У них просто не хватало сил, чтобы защищаться от притеснений русских пассионариев.

Во-вторых, продвинувшись в Сибирь, наши предки не вышли за пределы привычного им кормящего ландшафта — речных долин. Точно так же, как русские люди жили по берегам Днепра, Оки, Волги, они стали жить по берегам Оби, Енисея, Ангары и множества других сибирских рек.

Но самым важным, с точки зрения этногенеза, является третье обстоятельство. Русские переселенцы и администрация в основной своей массе легко устанавливали плодотворные контакты с народами Сибири и Дальнего Востока. Недаром противодействие миграции русских было столь ничтожно. Конфликты с русскими, если они и возникали на первых порах, например у бурят или якутов, быстро улаживались и не имели тяжелых последствий в виде национальной розни. Единственным практическим следствием русского присутствия для аборигенов стал ясак (уплата одного-двух соболей в год), который инородцы понимали как подарок, дань вежливости «белому царю». При огромных пушных ресурсах Сибири дань была ничтожна, в то же время, попав в списки «ясашных» инородцев, местный житель получал от центрального правительства твердые гарантии защиты жизни и имущества. Никакой воевода не имел права казнить «ясашного» инородца: при любых преступлениях дело посылалось на рассмотрение в Москву, а Москва смертных приговоров аборигенам никогда не утверждала. Известен характерный случай: некий бурятский лама, попытавшийся поднять восстание с целью изгнать всех русских и передать Забайкалье маньчжурам, был отправлен как «ясашный» инородец в Москву, где его просто помиловали.

В целом с установлением власти московского царя образ жизни местного населения Сибири никак не изменился, потому что никто не пытался его сломать и сделать из аборигенов русских. Скорее наоборот. Так, в якутах русские встретили народ, оседлый быт которого был им близок. Россияне, выучив якутский язык и усвоив местные обычаи и навыки, в большей степени приближались к якутам, чем якуты к ним. Если местные жители хотели соблюдать языческие обряды — к тому не было никаких препятствий. Конечно, христианство им проповедовали, иногда успешно, чаще нет, но результаты этой проповеди интересовали только священников. Остяки, вогулы, тунгусы служили проводниками русских отрядов, охотились, гоняли оленей, шаманили и были вполне уверены в своей судьбе. Поскольку русские не стали переучивать не похожих на них людей, а предпочли найти с местными жителями общий язык, они прочно закрепились в Сибири, где живут по сей день. Так в очередной раз были подтверждены преимущества уважения к праву других людей жить по-своему.

Обобщим сказанное. За считанные десятилетия русский народ освоил колоссальные, хотя и малонаселенные пространства на востоке Евразии, сдерживая при этом агрессию Запада. Включение в Московское царство огромных территорий осуществлялось не за счет истребления присоединяемых народов или насилия над традициями и верой туземцев, а за счет комплиментарных контактов русских с аборигенами или добровольного перехода народов под руку московского царя. Таким образом, колонизация Сибири русскими не была похожа ни на истребление североамериканских индейцев англосаксами, ни на работорговлю, осуществлявшуюся французскими и португальскими авантюристами, ни на эксплуатацию яванцев голландскими купцами. А ведь в пору этих «деяний» и англосаксы, и французы, и португальцы, и голландцы уже пережили век Просвещения и гордились своей «цивилизованностью».

Истоки раскола

В XVII столетии Россию ждали события, потрясшие духовную основу государства — Церковь. Мы уже упоминали о конфликтах XV–XVI вв., связанных с борьбой между иосифлянами и нестяжателями. В XVII в. интеллектуальные споры получили свое продолжение в крайней форме церковного раскола. Как и всегда в акматической фазе, при всеобщем увлечении борьбой за власть дела более прозаические: хозяйственные нужды, забота о просвещении, культуре и тому подобное — не то чтобы игнорировались, но поневоле уходили на второй план. Жизнь же — прежде всего проза, то есть обычай, обиход, традиция, а Смута ввергла страну в большой беспорядок, даже в хаос.

Беспорядок обнаружился и в Церкви, которая не смогла выполнить роль «духовного врача», хранителя нравственного здоровья народа. Естественно, что после Смуты реформа Церкви стала самой насущной проблемой. Реформу проводили не архиереи, а священники: протопоп Иван Неронов, духовник юного царя Алексея Михайловича Стефан Вонифатьев, знаменитый Аввакум. Эти «ревнители благочестия» действовали по двум направлениям. Во-первых, в области «социального христианства», под которым подразумевались устные проповеди и непосредственная работа среди паствы: закрытие кабаков, устройство богаделен, приютов для сирот. Во-вторых, они занимались исправлением обряда и собственно богослужебных книг.

Остро стоял вопрос о так называемом многогласии. В храмах Великороссии для экономии времени практиковались одновременные службы разным святым и разным праздникам, ибо службы были очень длинные и выстаивать их целиком московитам было недосуг: то в Орду надо ехать, то в Тверь, а то с татарами сшибка. В предшествующие времена многогласие никого не волновало. Иначе взглянули на него в эпоху бунтов и самозванцев: теперь казалось, и в этом был резон, что прихожане выходят из-под влияния Слова Божьего. Это надлежало исправить и было исправлено. Единогласие восторжествовало.

Однако конфликтная ситуация этим не была исчерпана, напротив, конфликт только разрастался. Его обусловили различия в московском и греческом обряде, прежде всего в перстосложении: великороссы крестились двумя перстами, греки — тремя. Эти различия привели к спору об исторической правоте. Фактически спор свелся к выяснению вопроса о том, появился ли русский церковный обряд — двуперстие, осьмиконечный крест, богослужение на семи просфорах, сугубая «аллилуйя», хождение посолонь, то есть по солнцу, при совершении обрядов и так далее — в результате искажения невежественными переписчиками богослужебных книг или нет.

Доказано (в частности, Е.Е. Голубинским — самым авторитетным историком Церкви), что русские вовсе не исказили обряд и что в Киеве при князе Владимире крестились двумя перстами — точно так же, как крестились в Москве до середины XVII в. Дело в том, что в эпоху христианизации Руси в Византии пользовались двумя уставами: Иерусалимским и Студийским, — которые в обрядовом отношении разноречили. Восточные славяне приняли и соблюдали первый; у греков, а вслед за ними и у других православных народов, в том числе у малороссов, возобладал второй.

Вообще следует сказать, что обряды — это не догматы. Догматы должны быть святы и нерушимы, обряды же могут меняться, что на Руси происходило не раз, и притом без особых потрясений. Например, при митрополите Киприане: в 1551 г. Стоглавый собор понудил псковичей, употреблявших троеперстие, вернуться к двуперстию. Но к середине XVII в. обстоятельства радикально изменились. Уходила в прошлое «светлая Русь» с ее относительным единством в мировоззрении и поведении людей. Стране предстоял троякий выбор: изоляционизм (путь Аввакума); создание теократической вселенско-православной империи (путь Никона); вхождение в «концерт» европейских держав (выбор Петра), с неизбежным подчинением Церкви государству. Присоединение Украины сделало проблему выбора еще актуальнее, ибо приходилось думать о единообразии церковного обряда. Появившиеся на Москве еще до присоединения Украины киевские монахи, самым замечательным из которых был Епифаний Славинецкий, стали настаивать на исправлении церковной службы и книг в соответствии со своими представлениями. В этот острый момент умер патриарх Иосиф (1652). Нужно было избрать нового патриарха; без патриаршего благословения в ту пору на Москве никакого государственного, а уж тем паче церковного мероприятия провести было невозможно. Сам царь Алексей Михайлович, человек благочестивый и набожный, был сильно заинтересован в скорейшем избрании патриарха и хотел видеть на патриаршем престоле своего «собинного друга» — новгородского митрополита Никона, которого очень ценил и с которым всегда считался.

Царь и патриарх

Типичный человек акматической фазы, будущий патриарх московский Никон был человеком крайне тщеславным и властолюбивым. Происходил он из мордовских крестьян и в миру носил имя Никиты Минича. Сделав головокружительную карьеру, Никон прославился твердым нравом и суровостью, характерной не столько для церковного иерарха, сколько для светского властителя. Не удовлетворяясь своим огромным влиянием на царя и властью над боярами и руководствуясь принципом «Божее выше царева», Никон задумал узаконить свои права, получив власть в государстве, равную царской.

Вопрос об избрании Никона на патриарший престол был решен заранее, так как многие бояре поддержали желание царя и в пользу кандидатуры Никона высказались в своих посланиях православные патриархи Востока: константинопольский, иерусалимский, антиохийский и александрийский. Никон, конечно, знал об этом, но, желая иметь абсолютную власть, прибег к давлению. Во время процедуры поставления в патриархи он в присутствии царя демонстративно отказался принять знаки патриаршего достоинства. Все были потрясены, сам Алексей Михайлович опустился на колени и со слезами на глазах умолял Никона не отказываться от сана. И тогда Никон сурово спросил, будут ли его в случае избрания чтить как отца и архипастыря и дадут ли ему устроить Церковь в соответствии с его желаниями. Лишь получив царское слово и согласие на это всех присутствовавших, Никон согласился взять символ патриаршей власти — посох первого жившего в Москве русского митрополита Петра.

Царь исполнил свое обещание. Никон получил огромную власть и аналогичный царскому титул «Великого Государя» (1652). Но, будучи человеком пассионарным, Никон в соответствии с духом времени не всегда был сдержан, распоряжаясь своей властью, не только по отношению к людям Церкви, но и по отношению к князьям и боярам. Поэтому Алексею Михайловичу иногда приходилось браться за перо и в письмах просить Никона быть помягче к тому или иному вельможе, который имел несчастье прогневать патриарха.

«Ревнители благочестия» поначалу совсем не опасались вновь избранного патриарха, ибо были с ним коротко знакомы и принадлежали к числу его единомышленников. Так же как и они, Никон был сторонником введения единогласия и сам в начале своего патриаршества крестился двумя перстами. Но Епифаний Славинецкий не терял времени даром: через некоторое время он сумел убедить Никона, что его друзья не правы и исправлять церковные книги все-таки необходимо. В Великий пост 1653 г. Никон в особой «памяти» (меморандуме) предписал своей пастве принять троеперстие. Сторонники Вонифатьева и Неронова воспротивились этому — и были Никоном сосланы. Тогда же в Москву прибыл горячий поклонник (а после столь же горячий противник) Никона — антиохийский патриарх Макарий, и в стране было официально объявлено о введении троеперстия, а те, кто продолжал употреблять при молитве двоеперстие, были преданы церковному проклятию. Позднее (1656) церковный собор подтвердил такой порядок, и пути Никона и его бывших друзей разошлись окончательно.

Интересно, что именно отношение к своим бывшим друзьям ярко характеризует императивы поведения Никона. Когда Иван Неронов, сосланный Никоном, решил примириться с нововведениями, он был немедленно прощен — Никон отнесся к нему великодушно. Его, как видим, интересовало лишь беспрекословное подчинение своей патриаршей власти. Но те, кто, как протопоп Аввакум, не пожелали поступиться своей совестью и склониться перед властью Никона, продолжали оставаться в ссылках. Вот поведение, характерное для человека акматической фазы, стремящегося к идеалу победы: ему не важны доводы или поиски истины в интеллектуальных спорах. Для него важно, чтобы все признали его власть и никто не смел с ним спорить.

Так совершился раскол русского православия: сторонники «древлего благочестия» оказались в оппозиции к официальной политике, а дело церковной реформы было поручено украинцу Епифанию Славинецкому и греку Арсению.

Интересен вопрос: почему Никон оперся не на своих друзей, а на приезжих монахов-украинцев? А главное, почему эту политику Никона поддержали и большинство прихожан, и собор, и царь Алексей? С этнологической точки зрения, ответ очень прост. Сторонники Аввакума отстаивали превосходство местного варианта православия, сложившегося в Северо-Восточной Руси в XIV в., над традицией вселенского (греческого) православия. «Древлее благочестие» могло быть платформой для узкого московского национализма и соответствовало идеалу «Третьего Рима», «светлой Руси». С точки зрения Аввакума, православие украинцев, сербов, греков было неполноценным. Иначе за что же Бог покарал их, отдав под власть иноверцев? Православие Аввакума, таким образом, не могло быть связующей основой суперэтноса как скопления близких, но разных народов. Представители этих народов рассматривались старообрядцами лишь как жертвы заблуждения, нуждавшиеся в переучивании. Разумеется, такая перспектива ни у кого не вызвала бы искренней симпатии и желания объединиться с Москвой. И царь, и патриарх прекрасно понимали сию тонкость. Поэтому, стремясь к росту и расширению своей власти, они ориентировались на вселенское (греческое) православие, по отношению к которому и православие русских, и православие украинцев, и православие сербов были не более чем допустимыми вариациями.

Именно в установлении вселенского характера русского православия состоит историческая заслуга патриарха Никона. Но, к сожалению, крутой нрав Никона продолжал сказываться, постепенно создавая ему много противников среди бояр. Последние всячески стремились испортить отношения патриарха и царя и преуспели в этом. Началось все вроде бы с мелочей. В 1658 г., во время очередного праздника, царский окольничий, прокладывая, по обычаю, дорогу для государя, ударил палкой патриаршего человека. Тот начал возмущаться, называя себя «патриаршим боярским сыном», и тут же получил еще один удар палкой — по лбу. Никон, узнав об этом случае, пришел в крайнее негодование и потребовал у Алексея Михайловича расследования и наказания виновного боярина. Но расследование не было начато, а виновный остался безнаказанным. Видя изменившееся отношение царя к себе, Никон решил еще раз прибегнуть к приему, уже испытанному им при восшествии на патриарший престол. После обедни в Успенском соборе он снял с себя патриаршие ризы и объявил, что оставляет место патриарха и уходит жить в свой любимый Воскресенский монастырь под Москвой, называемый Новым Иерусалимом. Попытки народа остановить патриарха были безуспешны. Несмотря на то что народ выпряг лошадей из его кареты, Никон не изменил своего решения и ушел в Новый Иерусалим пешком.

Патриарший престол остался пустым. Никон рассчитывал на испуг Алексея Михайловича, но просчитался. Царь не приехал к нему. Начались долгие годы борьбы Никона за патриарший престол. Перипетии этой борьбы очень интересны, но малосущественны для нашей темы. Царь старался добиться от Никона окончательного отказа от патриаршего звания и возвращения патриарших регалий, чтобы можно было избрать нового патриарха. Никон же стремился доказать, что он волен вернуться на патриарший престол в любой момент. Такое положение было, конечно, абсолютно нетерпимым.

Тогда Алексей Михайлович прибег к посредничеству вселенских патриархов. Однако дождаться их приезда оказалось нелегко: только в 1666 г. в Москву прибыли двое из четырех патриархов — антиохийский и александрийский, имевшие, правда, полномочия от двух других православных патриархов — константинопольского и иерусалимского. Несмотря на все уловки и сопротивление Никона, он все же предстал перед судом патриархов и был лишен своего сана. Однако тот же собор 1666–1667 гг. подтвердил правильность всех церковных реформ, предпринятых Никоном. Нововведения патриарха получили официальное утверждение, но самому Никону суждено было наблюдать торжество своей политики простым монахом, сосланным в отдаленный северный монастырь. Совершенно иной была судьба Аввакума.

Костры

Сосланный в Пустозерск (1667), опальный протопоп не прекратил своей проповеднической деятельности. Приходившие к нему богомольцы уносили в своих посохах многочисленные послания, обличавшие никониан, звавшие к защите традиций «древлего благочестия». Вместе с тем раскольники не ограничились только проповедью старого обряда. Множество проповедников выступило с призывами к самосожжению как единственному пути спасения души. Хотя принято считать, будто проповедь самосожжения принадлежит Аввакуму, на самом деле это не совсем так. Аввакум не проповедовал самосожжения, рассматривая его лишь как одно из средств в борьбе с никонианами, допустимое для всех желающих. Прекрасный знаток «бунташного века», А.М. Панченко показал, что проповедь самосожжения возникла не на пустом месте. Она была предварена теорией «самоуморения» старца Капитона, деятельность которого развернулась еще в 30-х годах XVII в. Учение Капитона было одной из многочисленных жизнеотрицающих ересей, исходивших из признания благости самоубийства. Конечно, подобные воззрения никак нельзя назвать христианскими.

Аввакум, вне сомнения, был наиболее значительным оппонентом никонианства, а его авторитет как праведного, гонимого мученика оставался весьма высок даже в глазах противников. Не случайно царь, желая преодолеть церковные конфликты, предлагал в 1664 г. Аввакуму занять место своего духовника. Но Аввакум не пошел на компромисс. Он продолжал выступать с призывами и обличениями, написал талантливую и яркую автобиографическую книгу «Житие протопопа Аввакума» и вообще всячески досаждал «начальству» поучениями. Кончилось это для него плохо.

Когда в 1676 г. умер царь Алексей Михайлович, на московском престоле оказался его сын — тихий и впечатлительный Федор Алексеевич. Царь Федор уделял много внимания вопросам благочестия, в решении которых он был весьма щепетилен. Зная характер нового царя, Аввакум решил воспользоваться мнительностью набожного Федора и попытаться отвратить его от никонианства, Он написал царю письмо, в котором сообщил, что видел во сне Алексея Михайловича горящим в аду за грех отпадения от истинной веры, и призвал Федора Алексеевича отринуть «никонианскую прелесть», дабы самому избежать подобной участи. Но Аввакум просчитался. Федор и мысли не допускал, что его отец может быть грешником. Аввакум и его союзники «за великие на царский дом хулы» были сожжены (1682).

Мученическая смерть Аввакума окончательно разделила никониан и старообрядцев. Иной стереотип поведения старообрядцев выделил их из основной массы русских и создал еще один оригинальный субэтнос. Но при этом общеэтнические связи разрушены не были. Так, старообрядцы своими партизанскими действиями весьма помогли Меншикову одержать победу при Лесной (1708). Но в дальнейшем, в XVIII–XIX вв., распавшись на множество «толков» и «согласий», старообрядцы постепенно потеряли пассионарность и превратились из активного субэтноса в конвиксию. К XX в. у них оставались лишь некоторые элементы своего стереотипа поведения, напоминающие о бурных событиях русской истории XVII в.

Правительство и стрельцы

Война с Польшей за Украину, возвращение Смоленска, освоение Сибири — все это потребовало от России огромных усилий, которые частично были компенсированы достигнутыми результатами: страна при Алексее Михайловиче в ряде западных районов вышла на те границы, которые она имела до Смутного времени. И тем не менее затраты пассионарности оказались столь велики, что уже к началу 70-х годов XVII в. явственно обозначился пассионарный спад. Очень скоро он привел к тем же последствиям, что и пассионарный спад второй половины XVI в.: возникла опасность для политического режима страны и даже для ее существования.

Со времен Смуты низовья Волги служили России своего рода сточной канавой. Туда убегали люди субпассионарные, склонные к «воровству», недостаточно энергичные для того, чтобы нести государеву службу или вести крестьянское хозяйство. Волга кормила рыбой, а богатые прибрежные пастбища в изобилии давали мясо. Однако субпассионарии не могли упорядочить собственное существование, да они и не стремились к этому. Их основной деятельностью стали набеги на соседние народы и их грабежи. Отток пассионариев из числа казаков и московских служилых людей на западные границы и в Сибирь сделал низовья Волги практически беззащитными. Результаты этого не замедлили сказаться. Когда среди аморфной «голутвы» (голытьбы) появился талантливый и энергичный вождь — казак с Дона Степан Разин, — последовал взрыв.

Перипетии разинской борьбы хорошо известны и не требуют изложения. Важен следующий пункт его «политической программы»: превращение всего населения России в казаков. С этнологической точки зрения, это привело бы к упрощению системы и вряд ли пошло бы на пользу России. Ведь благодаря сословному разнообразию российский суперэтнос мог противостоять врагам и развивать собственную культуру.

В 1671 г. небольшой регулярный отряд князя Барятинского разбил под Симбирском разинское войско. Атаман бежал на Дон и был выдан казаками московскому правительству, так как они меньше всего хотели смешиваться со всем населением и превращаться в безликую аморфную массу, хотя бы и под тем же названием.

В столице падение пассионарности вызвало постепенное ослабление правительства страны. Со времен Алексея Михайловича в России стало заметно влияние культуры католического Запада с его роскошным бытом, привлекательным для высших сословий Московского государства. Среди членов царствующего дома, царедворцев, бояр стало модным подражать польским магнатам в их роскоши и забавах. Конечно, для подражания нужно было иметь немалые деньги, и те, у кого такие деньги были, начинали устраивать домашние театры, создавать библиотеки из латинских книг, собирать гравюры, коллекционировать переводы греческих авторов и даже одеваться в «немецкое» платье. Не Петром были привезены из Голландии немецкие кафтаны. Первым одел в них царское семейство, а также своих детей ближний боярин Алексея Михайловича — Афанасий Ордин-Нащокин. И хотя немецкие кафтаны мало подходили для игр в лапту и чижика, коими увлекались русские царевичи в XVII в., соображения целесообразности были принесены в жертву моде.

К тому времени и у старообрядцев пассионарный генофонд оказался подрастрачен: наиболее энергичные из них либо оказались в ссылках, либо бежали на окраины и за рубеж государства, либо погибли в «гарях». В среде старообрядцев начала проявляться тенденция к изоляции от мира. За пять лет до смерти овдовевший царь Алексей Михайлович женился вторично — на Наталье Нарышкиной. От его первой жены, Марии Милославской, в живых остались два сына, Федор и Иван, и пять дочерей. Все они, кроме царевны Софьи, были совершенно заурядными, ничем не примечательными людьми. От Нарышкиной у Алексея Михайловича родился сын Петр — мальчик весьма живой и энергичный.

В 1676 г. началось правление Федора Алексеевича. Для него и других детей Милославской, многие из которых были ровесниками Нарышкиной, молодая вдова царя Алексея являлась мачехой. А мачеха для русской жизни — явление страшное: и мачеху не жалуют, и мачеха детей от первой жены не любит. Не всегда, конечно, случается именно так, но факт остается фактом; между Нарышкиными и Милославскими разгорелась упорная и долгая вражда.

Недалекая Наталья Кирилловна Нарышкина имела при дворе очень слабые позиции, а царевна Софья была особой весьма энергичной, напоминавшей по характеру своего отца, а еще больше — своего прадеда, патриарха Филарета. Наталью Кирилловну и она, и ее родственники во главе с боярином Иваном Милославским страшно ненавидели. Но что могла сделать одна богатая боярская семья против другой богатой боярской семьи? Очень немногое: можно было поинтриговать, можно было лишить чужого ставленника должности или послать его на воеводство в далекую Тотьму или Тобольск, но расправиться с враждебной семьей физически было нельзя. Милославские сделали все, что могли. Ближайшего советника Алексея Михайловича, боярина Артамона Матвеева, устроившего брак Нарышкиной с царем, они сначала назначили воеводой в далекое Верхотурье, а затем, лишив чина, сослали в Пустозерск; навлекли опалу на братьев царицы и удалили от дел ее немногочисленных сторонников. Но торжество Милославских оказалось преждевременным.

В 1682 г., совсем молодым, скончался государь Федор Алексеевич. На трон можно было посадить одного из двух царевичей — Ивана или Петра, причем формально Иван Алексеевич имел все преимущества, ибо был старше. Однако ни боярская Дума, ни народ не могли прийти к единому мнению. Вопрос решила позиция патриарха Иоакима, официально являвшегося первым лицом в государстве. Иоаким высказался за избрание Петра Алексеевича по чисто государственным соображениям: царевич Иван был больным ребенком. Участь Милославских стала незавидной: теперь их ожидали опала и ссылки. Не желая покорно дожидаться уготованного им судьбой, Милославские были полны решимости действовать. В этот критический момент определяющим фактором стали настроения московского стрелецкого войска.

Поскольку в то время большая часть мужского населения страны была в той или иной степени связана с военной службой: одни служили, другие обеспечивали их всем необходимым, — то в каждом мало-мальски значительном населенном пункте главную роль играл его гарнизон. Естественно, самый большой гарнизон был в столице. Специальное городовое войско насчитывало 40 тысяч человек и состояло из стрельцов. Стрельцы появились на Руси после того, как 500 сдавшихся литовцев поступили на русскую службу и обучили москвичей пищальному бою. Пищалью называли несовершенное ружье, стрелявшее на небольшое расстояние. Из-за малой дальности стрельбы стрельцы-пищальщики не были эффективны в полевых сражениях, но для обороны городов стрелецкие полки подходили как нельзя лучше, выполняя и чисто военные, и полицейские функции. Пополнялись ряды стрельцов из русских «охочих людей». Правда, жалованье у стрельцов было маленькое и выплачивали его нерегулярно, но зато им разрешалось беспошлинно заниматься торговлей, ремеслами, огородничеством, а также иметь собственные дома в охраняемых ими городах. Все это делало стрельцов дешевым и мощным войском.

В Смутное время стрельцы показали чудеса мужества, выносливости, храбрости и боеспособности, защищая Троице-Сергиев монастырь от поляков, а Москву от Тушинского вора и участвуя в нижегородском земском ополчении. Однако в последующие семьдесят лет (1610–1680) московские стрельцы зажили совершенно другой жизнью. В поисках легкой, необременительной службы стать стрельцами стремились теперь субпассионарии — многочисленные любители хорошо поесть, сладко поспать и выпить за казенный счет. В итоге уровень пассионарности стрелецкого войска снизился чрезвычайно сильно. Стрелецкие полковники вели себя под стать своим подчиненным. Пользуясь бесконтрольностью со стороны правительства, они задерживали стрелецкое жалованье, брали взятки за послабления по службе, заставляли стрельцов и их жен работать на себя. Стрельцам, конечно, не нравилось копать репу и собирать огурцы на полковничьих огородах: зачем им было работать на полковников, когда они могли работать на себя.

И вот, воспользовавшись избранием нового царя, стрельцы через своих выборных обратились к правительству с жалобой на полковников. Стрельцы требовали выдачи всего причитающегося им жалованья, оплаты подневольных работ на полковников по устраивающим их расценкам, смещения и наказания всех неугодных им стрелецких «голов». Короче говоря, стрельцы потребовали все то, что может потребовать солдатня, когда чувствует себя хозяином положения.[19] Испугавшись стрелецкого бунта, правительство Нарышкиных, состоявшее из людей недалеких, удовлетворило все стрелецкие требования. Обвиненные командиры полков были не только отстранены от должностей, но и наказаны батогами. С них взыскивались совершенно фантастические суммы якобы нанесенного стрельцам ущерба, а имения конфисковывались.

Вероятно, именно увидев слабость Нарышкиных, и решили Милославские использовать стрельцов для борьбы со своими противниками. До этого времени ни Нарышкины, ни Милославские не выдвигали серьезной политической программы. Все они были придворными царя Алексея Михайловича, то есть людьми, которых в равной мере коснулось начавшееся изменение обычаев по западному образцу. Для стрельцов и простого народа и те и другие оставались боярами. Вопрос о том, кто из них победит, большинству московского населения был, в общем, безразличен. Теперь же ситуация резко изменилась.

Хованщина

Милославские через провокаторов распространили в стрелецких полках слух, будто Нарышкины хотят «извести» царевича Ивана. Поскольку стрельцы стремились иметь возможность диктовать властям свои условия, то их абсолютно не интересовало — правду говорят Милославские или нет. 15 мая 1682 г. по зову набата стрельцы ворвались в Кремль с требованиями показать им царевича Ивана. Оба царевича были выведены на крыльцо и предъявлены толпе. Но и убедившись в здравии Ивана, стрельцы не успокоились. Они стали требовать выдачи им «изменников-бояр» по списку, заготовленному Милославскими. И началась резня.

Глава стрелецкого приказа Юрий Долгорукий принял стрелецких выборных и, угощая их пивом, пытался утихомирить бунт. Когда же выборные ушли, старый боярин сказал: «Висеть им на Китайгородских стенах!» Холоп Долгорукого передал эти слова стрельцам, и они, вернувшись, изрубили старика саблями. Сын Долгорукого, угрожавший мятежникам карами, был сброшен с кремлевского крыльца на стрелецкие копья. Были убиты только что вернувшийся из ссылки боярин Артамон Матвеев, боярин Иван Языков, брат царицы Афанасий Нарышкин и многие другие. Самые низменные инстинкты субпассионарной черни вырвались на свободу. Озверевшие от крови стрельцы волочили трупы бояр по земле и кричали: «А вот боярин Артамон Сергеевич с Долгоруким едут, дайте дорогу!» Угрожая вырезать всю царскую семью, стрельцы потребовали на расправу еще одного брата царицы — спрятавшегося Ивана Кирилловича. Струсившие бояре выдали Нарышкина. Он причастился и вышел навстречу стрельцам с иконой. Несчастного долго пытали, добиваясь признания в измене, а затем изрубили саблями. Все оставшиеся в живых Нарышкины были отправлены в ссылку. Софья была провозглашена правительницей при «великих государях» Иване и Петре.

Однако реальной власти ни она, ни Милославские не получили. Власть взяли стрельцы, громившие усадьбы и погреба бояр. Софья поняла, что нужно хотя бы на время удовлетворить растущие аппетиты воинства, иначе вслед за Нарышкиными придет черед Милославских. Правительница велела изымать по градам и весям серебряные вещи у населения и чеканить из них деньги, чтобы срочно расплатиться со стрельцами.

Этой ситуацией воспользовались старообрядцы. Последователи Аввакума потребовали проведения свободного диспута с соответствующими гарантиями безопасности со стороны стрельцов для окончательного выяснения животрепещущего вопроса: чья вера правильнее? Правительство вынуждено было согласиться, и диспут между патриархом и суздальским священником Никитой Добрыниным по прозвищу Пустосвят (человеком очень ученым) состоялся. Но поскольку ни в одном диспуте со времен Адама и Евы ни одна сторона никогда не побеждала, каждый из участников объявил победителем себя. Патриарх сообщил о своей победе царевне Софье, а старообрядцы, выйдя на площадь, объявили о своей победе стрельцам. Но когда Софья приказала тут же схватить старообрядцев как не доказавших своей правоты, стрельцы легко отреклись от «старцев», сказав: «Черт ли нам в старой вере, пусть попы спорят?» После этого они вновь потребовали «наградных денег». Как только эти деньги (фактически — плата за жизнь доверившихся им старообрядцев) были им выплачены, стрельцы успокоились. Никиту Добрынина казнили, отрубив ему голову, а остальных старообрядцев отправили в ссылку.

Как видим, никаких целей, характерных для движения пассионарных людей, у стрельцов не было. Как и всякие субпассионарии, они стремились лишь к получению благ с минимальными затратами сил, чего и добивались, постоянно шантажируя правительство. Будучи субпассионарным шлаком, стрельцы представляли собой крайне удобное орудие в руках любого авантюриста. И такой авантюрист нашелся. Им стал князь Иван Хованский, по прозвищу Тараруй. Прозвище свое новый глава Стрелецкого приказа получил за склонность к разговорам и пустым обещаниям. Происходя из знатного рода Гедиминовичей, князь Иван Андреевич показал себя во время войны с Польшей как крайне неспособный полководец, почему и был переведен в тыл — в Москву. Назначенный начальником Стрелецкого приказа после гибели Долгорукого, он сделал для себя нужные выводы и все время заигрывал со стрельцами, побуждая их выдвигать все новые требования.

Хованский умело лавировал между Софьей и войском, одновременно возбуждая в стрельцах недовольство правительством. Так, Хованский жаловался стрельцам на недостаток денег в своем приказе, что якобы не позволяет ему наградить стрельцов как следует за их службу. Стрельцы, со своей стороны, всячески хотели укрепить собственные позиции и ослабить позиции бояр. Ослабить бояр можно было, лишив их верных слуг — дворовых людей. Поэтому стрельцы объявили свободными тех из них, кто «заложился» в кабалу в течение двух последних лет, хотя сами холопы всячески противились такому насильному освобождению. Ведь порвать «кабальную запись» означало лишиться сытного куска, снять шикарный кафтан и идти в батраки, сменив саблю и ездового коня на лопату и вилы.

Поскольку Хованский не мешал стрельцам проводить реформы согласно их вкусам и наклонностям, популярность его в стрелецком войске росла. Летом 1682 г. ситуация накалилась до предела. Правительница Софья прекрасно понимала, что опасность, угрожающая ей со стороны Хованского и стрельцов, растет не по дням, а по часам. И тогда она сделала решительный шаг — с царевичами Иваном и Петром в сопровождении свиты она покинула Москву и выехала в подмосковное село Коломенское. Из Коломенского Софья направилась к знаменитому Троице-Сергиевому монастырю, приказав собираться там же дворянскому ополчению.

Отъезд царевны поверг стрелецкое войско в смятение. «Надворная пехота» хорошо представляла себе меру непопулярности своих действий среди пограничных воинских частей. Столкновение с дворянским ополчением также не сулило стрельцам ничего хорошего. Единственным спасением для них было сохранение существующего порядка, при котором они могли шантажировать правительство. Поэтому в Коломенское направилась стрелецкая депутация с целью убедить Софью в отсутствии у стрельцов злых умыслов и вернуть ее в Москву. Софья благоразумно отказалась возвращаться. Но, стремясь выиграть время, успокоила стрелецких выборных, притворившись ничего не подозревающей, глупой женщиной. Меж тем всем боярам под предлогом встречи сына украинского гетмана Самойловича было предложено явиться в село Воздвиженское, где Софья сделала остановку по пути к монастырю. Направился туда и не ожидавший подвоха Хованский. А в это время боярин Михаил Лыков, отчаянный пограничный рубака, получил приказ Софьи схватить Хованского и с небольшим отрядом дворян напал на его лагерь. Смяв шатер Хованского конем, воевода схватил спавшего князя Ивана за шиворот и, перекинув через седло, привез его к царевне Софье. Без лишних проволочек, тут же в пыли у дороги, Хованскому отрубили голову.

Испуганные перспективой войны с дворянским ополчением, стрельцы и не подумали подняться на защиту своего начальника. Почувствовав силу и решимость Софьи, они согласились на все условия правительства, выдали зачинщиков и приняли в качестве начальника Стрелецкого приказа преданного Софье и крутого на расправу думного дьяка Федора Шакловитого. Хованщина кончилась.

В Священной лиге

С усмирением стрелецкого бунта началось открытое правление Софьи, опиравшейся на клан Милославских. Главой правительства стал фаворит правительницы — князь Василий Васильевич Голицын. Образованный человек, прекрасный дипломат и политик, князь Голицын был ярым сторонником участия России в европейских делах на стороне католических стран: Австрии, Речи Посполитой и Венеции. Но эта политика была не просто непопулярна в стране. Для большинства русских людей она была непонятна и непривычна. Еще совсем недавно, при патриархе Филарете и царе Михаиле Федоровиче, при Никоне и царе Алексее Михайловиче, русские внешнеполитические установки были противоположны. Россия выступала против Польши, а в ее лице — против всего католического Запада, стремясь к «торжеству православия». Кроме того, что такая политика России находила поддержку у украинцев и белорусов, она являлась и вполне ортодоксальной с христианских позиций. Ведь жестокое обращение с православными, принятое у католиков, не шло ни в какое сравнение с тем, как относились к балканским христианам в Османской империи.

Турки, которые владели большей частью православных стран: Сербией, Болгарией, Грецией, Молдавией, Валахией, — а также Сирией и Египтом, где была велика доля христианского населения, обращались с христианами довольно мягко. Конечно, христиане не могли служить в армии и носили оружие только в исключительных случаях, сделать большую карьеру они могли, лишь приняв ислам. Но тот, кто не желал делать карьеру и не хотел принимать ислам, мог спокойно жить и работать, свободно посещать христианские храмы, читать и даже издавать православные богослужебные книги. Свобода совести рассматривалась как один из принципов государственного устройства империи, ибо турки XVII в. здраво полагали, что лучше собирать с христиан дополнительный налог, чем разжигать в своей стране гражданскую войну. А деньги были очень нужны туркам для содержания войск: внешних войн Османской империи хватало.

Вооруженная борьба католических стран с Турцией в XVI–XVII вв. шла практически непрерывно. Во второй половине XVII столетия турки-османы, несмотря на ряд серьезных поражений от европейских держав, удерживали в своих руках Подолию и часть Венгрии, а в 1683 г. перешли в наступление против Австрийской империи и осадили Вену. Польский король Ян Собесский, решив, что оставлять Австрию в таком положении слишком опасно, принял активное участие в обороне города. По европейским источникам, турецкие войска под Веной насчитывали около 200 тысяч человек, включая «обслуживающий персонал». Без сомнения, численность боевых частей была существенно меньше. Против турок выступили сорокатысячная австрийская армия и двадцать шесть тысяч польских гусар Собесского. Этими силами турки были разбиты наголову. Поражение было так сокрушительно, что султан казнил своего великого визиря. Но успех Австрии и Речи Посполитой был достигнут исключительно благодаря героизму польского рыцарства, и обошелся он Польше дорого.

Продолжение борьбы с турками потребовало объединения европейских государств, и в 1684 г. была создана Священная лига, в которую вошли Австрийская империя, Речь Посполитая, Венецианская республика и Мальтийский рыцарский орден. Участники этой коалиции стремились вовлечь в борьбу с Турцией и Россию, чтобы переложить на нее тяготы ведения войны на Диком поле. Несомненно, что идея о союзе христианских государств для борьбы с магометанами была лишь вывеской: еще в 1676 г. Речь Посполитая в канун очередного турецкого вторжения на Украину благополучно предала Россию и поспешила заключить с султаном мир. Россия, незадолго до того заступавшаяся за Речь Посполитую и требовавшая от османов прекращения нападений на Польшу, столкнулась с высвободившимся стотысячным турецко-татарским войском. Лишь ценой героических усилий стрелецкого ополчения и казацких отрядов русским удалось отстоять Киев и Левобережную Украину.

Все это умные люди в России прекрасно понимали. Когда дьяк Посольского приказа Емельян Украинцев сообщил гетману Самойловичу о решении Голицына примкнуть к коалиции европейских католиков против Турции, гетман справедливо заметил, что воевать за интересы своих врагов глупо, нарушать мир с турками и татарами нет причин, а надежды захватить Крым совершенно иллюзорны. Об этом, без сомнения, знали и Софья, и Василий Голицын. И тем не менее они поддались на увещевания поляков-иезуитов, вопреки мнению такого опытного военачальника, как Самойлович. В 1686 г. Россия примкнула к Священной лиге, получив в обмен на обещанное ею участие в войне «вечный мир» с Польшей и Киев в бессрочное владение (он, по Андрусовскому перемирию 1667 г., перешел к России на два года, да так и не был возвращен полякам).

Западноевропейские страны всячески стремились привлечь русских к войне не столько с Турцией, сколько с ее союзником — Крымским ханством, так как австрийцы и поляки больше опасались не регулярной турецкой армии, а стремительных набегов татарской конницы. Крымцев-то и должны были отвлечь на себя русские войска.

Таким образом, России приходилось вступать в войну, не имея никаких гарантий на приобретение земель на Балканском полуострове в случае победы. Однако свои обязательства нужно было выполнять. И в 1687 г. стотысячное русское войско, руководимое князем Голицыным, выступило в поход на Крым. Ветераны степных войн, дворяне и казаки, хорошо представляли себе авантюрный характер затеи Софьиного фаворита. Голицын не обладал никакими полководческими талантами, а огромному войску предстояло летом пройти по сухим, безводным степям от Полтавы до Перекопа и, не имея надежного тыла, взять сильно укрепленный перешеек. Не удивительно, что этот крымский поход, так же как и следующий (1688), кончился позорной неудачей. Сам Василий Голицын отделался легким испугом: его интимные отношения с Софьей спасли князя от опалы. Виновным в провале Голицын при помощи интриг Ивана Мазепы объявил Самойловича, менее всех повинного в неудаче и изначально возражавшего против голицынской авантюры. Гетмана лишили должности и сослали в Сибирь по надуманному обвинению, а гетманскую булаву, как мы уже упоминали, получил ставленник Голицына — Мазепа.

Накануне реформ

Неудачи крымских походов вызвали брожение и рост недовольства в стране. И раньше большинство простого народа удивлялось нравам и обычаям царского двора. Видя правительницу в польских нарядах, ее фаворита — в польском кунтуше или слыша польский язык и латынь вельмож, люди недоумевали. (Польский язык к тому времени прочно вошел в моду и употреблялся в Кремле очень широко.) А после подчинения внешней политики России интересам Австрии, Польши и даже Венеции, введения тяжелых налогов и принесения бесполезных жертв правительство лишилось всякой популярности. Неприязнь к нему усилилась также из-за крайне жестокой политики по отношению к старообрядцам. В 1685 г. против раскольников были изданы пресловутые «Двенадцать статей» — одно из самых безжалостных узаконений в русской карательной практике. (Кстати, в том же году Людовик XIV отменил Нантский эдикт о веротерпимости. В обоих случаях роль подстрекателей выполнили иезуиты.)

Развязка наступила в 1689 г., по возвращении Голицына из Крыма. Началось со слухов. Пошли разговоры, что стрельцы, по наущению Софьи и начальника Стрелецкого приказа Федора Шакловитого, снова замышляют убить Петра и вдовствующую царицу Наталью Кирилловну. Напуганный этим известием, семнадцатилетний Петр ночью бежал из своей резиденции в селе Преображенском под защиту стен Троице-Сергиевого монастыря. Противостояние Нарышкиных и Милославских, Петра и Софьи приняло ничем не замаскированный характер. Однако стрельцы на сей раз повели себя очень пассивно, набат не зазвучал, сторонников у правительства не оказалось. Патриарх, выехавший для переговоров с Петром, больше не вернулся в Москву. Вслед за патриархом потянулись бояре, уходили строем с развернутыми знаменами пешие и конные полки. Софью и Голицына просто никто не хотел поддерживать, а стрельцы с готовностью выдали Петру Шакловитого. В итоге Шакловитому отрубили голову. Голицын был сослан, а Софья заточена в монастырь.

Так партия Нарышкиных пришла к власти, поднявшись на гребне национального недовольства западным влиянием. Можно без всякого преувеличения сказать, что вся страна своим сочувствием возвела на престол будущего Петра Великого вместе с его партией, с его окружением. Провозглашенная ими политика национального возрождения, если ее так можно назвать, сохранялась довольно долго — с 1689 по 1701 г. Это было время, когда к власти пришли патриарх Иоаким, вдовствующая царица, ее брат Лев Нарышкин, родственник Петра по бабушке Тихон Стрешнев, дядька царя князь Борис Голицын и, позже, князь-кесарь Федор Ромодановский, который стал ведать Преображенским приказом.

Новое правительство, будучи втянутым в войну, должно было продолжать ее, и Петр, оставив «марсовы потехи», предпринял вместе с донскими казаками в 1695 и 1696 гг. два похода для захвата турецкой крепости Азов, запиравшей выход из Дона в Азовское море. Азов был хорошо укрепленным форпостом турок. Петру, не располагавшему флотом, не стоило и мечтать о взятии крепости, гарнизон которой получал достойное подкрепление. Но молодой царь и его друзья пребывали в уверенности, что осада Азова будет ничуть не сложнее «морских походов» на Переяславском озере или штурма игрушечной крепости у подмосковной деревни Кожухово. Естественно, первый поход 1695 г. закончился неудачей. Сняв осаду, русские отошли.

Всю зиму Петр провел в Воронеже за строительством флота и подготовкой второго похода. На новые воронежские верфи было согнано несколько десятков тысяч человек, и ценой неимоверных лишений для людей и затрат для казны к весне было построено несколько крупных кораблей. Вместе с русскими в поход на Азов выступили украинские и донские казаки, а также калмыцкая конница. И надо сказать, что успех второго штурма Азова был обеспечен не вновь построенными крупными кораблями, а небольшими маневренными лодками донских казаков. Мобильные казацкие суденышки внезапным нападением на турецкие корабли рассеяли их и позволили русскому флоту беспрепятственно выйти из Дона в Азовское море. Судьба крепости была решена, и после двух месяцев осады турки на условиях почетной капитуляции покинули Азов.

Однако сама необходимость взятия Азова была более чем сомнительна. Азовское море сообщается с Черным через Керченский пролив, а Керчь и Тамань находились в руках у турок и татар. Таким образом, взяв Азов, логично было бы начать отвоевывать выход из Азовского моря в Черное, то есть, подобно Голицыну, пытаться захватить Крым. Но ведь даже завоевав Крым и получив выход в Черное море, Россия не стала бы средиземноморской державой. Для настоящей конкуренции в Средиземном море с венецианцами и англичанами русским необходимо было получить проливы Босфор и Дарданеллы, то есть ни много ни мало — захватить Стамбул. А об этом и речи не могло идти в конце XVII в.

Итоги русско-турецкой войны были для нашей страны не блестящи. Австрия заключила с Турцией мир, предоставив России одной рассчитываться за все неудачи, поскольку сама она уже приобрела богатую Венгрию. Речь Посполитая получила необходимую ей Подолию, ставшую барьером на пути турок во внутренние области Польши. Россия же присоединила к себе Дикое поле от Дона до Запорожья. Как мы уже упоминали, эта земля действительно являлась полем постоянного сражения между ногайскими татарами, совершавшими набеги на русскую и польскую Украину, и казачьими отрядами, шедшими с севера для нападений на турецкие и татарские владения. И казаки, и татары были жуткими головорезами, и, конечно, возможности заселять и обрабатывать эти плодородные земли Россия не имела. Европейцы прекрасно представляли всю условность этого приобретения и без колебаний согласились считать Дикое поле русским.

Таким образом, всем здравомыслящим людям были видны негативные результаты голицынского союза с католиками. Вероятно, не без влияния своих ближайших советников Петр решил изменить приоритеты во внешней политике и попытался наладить контакты с другими европейскими государствами. В 1697 г. в Европу направилось «Великое посольство», в составе которого инкогнито под именем «урядника Петра Михайлова» ехал и сам молодой российский самодержец. Путь посольства пролегал в основном по протестантским странам Северной Европы: Курляндии, Бранденбургу, Голландии, Англии.

Из этого путешествия, в ходе которого прошли переговоры (хотя и неофициальные) с европейскими монархами, Петр привез на Русь новую идею русской внешней политики — союз не с католическими, а с протестантскими государствами. Следует сказать, что для любимой Петром Голландии и торговой Англии самой насущной задачей являлась тогда борьба с католической Францией и ее политическим союзником — Швецией. Вот и попытались европейские политики использовать Петра в борьбе против Швеции, точно так же, как ранее они использовали Голицына и Софью в борьбе с Турцией.

Как видим, с заменой Софьи на Петра русская внешняя политика не получила самостоятельного характера, утерянного в правление Софьи. Она лишь была переориентирована на иную группу западноевропейских стран.

Молодой Петр, на которого упорядоченная, комфортная жизнь в Голландии произвела глубокое впечатление, был захвачен великими планами: сделать из России такую же «цивилизованную» державу, построить такой же морской флот и развить коммерцию. Правда, для воплощения царской мечты приходилось начинать воевать со Швецией за выход к Балтийскому морю, но это считалось задачей своевременной и благородной.

С этнологической точки зрения, возникновение петровской мечты вполне естественно. Петр, как и его соратники, принадлежал своему этносу, переживавшему в XVII в. максимум пассионарности — акматическую фазу, малоблагоприятную для жизни простых людей, до предела насыщенную конфликтами и всяческими безобразиями. Человеку, видевшему ребенком кровавые стрелецкие расправы, слышавшему ожесточенные споры о вере, вынужденному постоянно бороться за свою жизнь в дворцовых интригах, тихая, спокойная жизнь Голландии, находившейся в инерционной фазе, действительно должна была показаться сказкой. Стремление Петра в России конца XVII — начала XVIII в. подражать голландцам напоминает поступок пятилетней девочки, надевающей мамину шляпку и красящей губы, чтобы быть похожей на свою любимую маму. Но как шляпка и помада не делают ребенка взрослой женщиной, так и заимствование европейских нравов не могло сменить фазы русского этногенеза. Подтверждение тому есть и в истории «Великого посольства»: Петр не смог, как планировал, посетить Венецию. Он был вынужден, бросив все, срочно вернуться в Россию, где вспыхнул очередной, и на сей раз последний, стрелецкий бунт.

Правительством князя Ромодановского московские стрельцы были удалены из столицы и высланы на пограничье. Военная служба, полная опасностей и лишений, стрельцам не нравилась, приятнее было жить в Москве, занимаясь собственным хозяйством. В 1698 г. сорок тысяч стрельцов самовольно оставили границу и направились в столицу. Московский гарнизон под командованием генерала Патрика Гордона состоял всего из пяти тысяч человек. Генерал Гордон, направив на стрельцов пушки, вышел к ним навстречу и предложил прекратить безобразие. Но стрельцы, вместо того чтобы развернуться в боевой порядок, отступить или, наконец, сдаться, начали через речку переругиваться с Гордоном. Перебранка разозлила генерала, и он приказал дать залп. После первого же залпа стрельцы дружно побежали и капитулировали — сорок тысяч стрельцов перед пятью тысячами регулярных войск!

Вернувшийся из-за границы разъяренный Петр приказал провести новый розыск и подверг мучительным пыткам и казням огромное количество стрельцов. Стрельцы отнеслись к экзекуции с полной покорностью, ни о каком сопротивлении и речи не было, ведь пассионарность стрелецкого войска оказалась исчерпанной. И это неудивительно. Наиболее энергичные стрельцы гибли во время любого возмущения: зачинщиков последовательно уничтожали сначала Софья с Шакловитым, а потом Петр со страшным князем-кесарем Ромодановским. Не случайно во время бунта 1698 г., столкнувшись с войсками Гордона, стрелецкое войско повело себя точно так же, как сорок тысяч потерявших пассионарность новгородцев в 1478 г. в битве при Шелони, когда им противостоял всего пятитысячный московский конный отряд. Одинаковые причины ведут к одинаковым следствиям.

После возмущения 1698 г. стрелецкое войско сошло с исторической сцены, хотя формально его упразднили позднее. Так окончилась жизнь консорции московских стрельцов: из группы людей, объединенных общей судьбой, она сначала превратилась в конвиксию — группу, связанную общим бытом, — а затем была уничтожена, не успев вырасти в субэтнос, как это случилось с раскольниками, или стать этносом, как казаки.

Петровская легенда

Разгром восстания стрельцов 1698 г. принято считать последней датой в истории Московской Руси, которая затем начала стремительное превращение в Российскую империю. А при Екатерине II родилась петровская легенда — легенда о мудром царе-преобразователе, прорубившем окно в Европу и открывшем Россию влиянию единственно ценной западной культуры и цивилизации. К сожалению, ставшая официальной в конце XVIII в. легендарная версия не была опровергнута ни в XIX, ни в XX столетиях. Пропагандистский вымысел русской царицы немецкого происхождения, узурпировавшей трон, подавляющее большинство людей и по сию пору принимает за историческую действительность.

На самом же деле все обстояло не совсем так, а вернее, совсем не так. Несмотря на все декоративные новшества, которые ввел Петр, вернувшись из Голландии: бритье, курение табака, ношение немецкого платья, — никто из современников не воспринимал его как нарушителя традиций. Как мы уже убедились, традиции у нас на Руси любили нарушать и нарушали все время — и Иван III, и Иван Грозный, и Алексей Михайлович с Никоном привносили значительные новшества. Контакты с Западной Европой у России никогда не прерывались, начиная по крайней мере с Ивана III. Привлечение Петром на службу иностранных специалистов русскими людьми вообще воспринималось как нечто вполне привычное. Знающих иностранцев заманивали на русскую службу еще в XIV в. — тогда ими были татары. А в XV столетии нанимали уже и немцев, и притом немало. Но как в XV–XVII вв., так и при Петре все ключевые должности в государстве занимали русские люди. Немцы получали хорошее жалованье, успешно работали, пользовались покровительством царя, но к власти их никто не думал допускать. Русские люди XVIII в., даже одетые в кафтаны и парики, оставались самими собой. Да и отношение царя Петра к Европе, при всей его восторженности, в известной мере оставалось, если можно так выразиться, потребительским. Известна фраза царя: «Европа нам нужна лет на сто, а потом мы повернемся к ней задом». Однако Петр здесь ошибся. Европа оказалась нужна России лет на 25–30, так как все европейские достижения русские переняли с потрясающей легкостью. Уже к середине XVIII в. стало возможным «повернуться задом», что и проделала родная дочь Петра Елизавета в 1741 г.

Все петровские реформы были, по существу, логическим продолжением реформаторской деятельности его предшественников: Алексея Михайловича и Ордин-Нащокина, Софьи и Василия Голицына, — да и проблемы он решал те же самые. Основной трудностью Петра во внутренней политике, как и у его отца и единокровной сестры, оставались пассионарные окраины.

Восстала Украина: украинский гетман Мазепа, обманув Петра, предался Карлу XII. Восстал Дон, возмущенный самоуправством петровских чиновников, которые захотели брать оттуда беглых крестьян. «С Дона выдачи нет», — заявил атаман Кондратий Булавин и два года сопротивлялся, пока в осажденном Черкасске не был вынужден пустить себе пулю в лоб. Восстали башкиры, и понадобилось четыре года, чтобы справиться с ними. В общем, буйное население юго-востока страны доставляло Москве массу хлопот, как это было и в Смуту.

В этой ситуации снова оказался эффективным союз русских со степняками. Петр договорился о взаимодействии с калмыцким ханом Аюкой, который стоял в тылу у башкир и донских казаков, и с его помощью восстания были подавлены. Кроме того, к началу XVIII в. калмыки практически остановили ногайские набеги на Русь: будучи мастерами степной войны, они быстро стеснили ногаев и заставили их перейти от нападения к обороне.

И все же петровские реформы, являясь по сути продолжением политики западничества в России, конечно, оказались глубже, чем все предыдущие, по своему влиянию на русские стереотипы поведения, ибо в начале XVIII столетия уровень пассионарности российского суперэтноса был уже гораздо ниже, чем в XVI–XVII вв. Но и при Петре в известном смысле была продолжена русская традиция XVII в. Придя к власти в 1689 г., боярская клика Нарышкиных во главе с Петром могла управлять страной только так, как она умела это делать. А способ управления в России существовал только один, известный еще со времен Шуйских и Глинских: царь проводил свою политику, опираясь на верные войска и правительственных чиновников, и потому все Русское государство представляло собой совокупность сословий, так или иначе связанных с «государевой службой».

После стрелецких восстаний привилегированные войска стрельцов были уничтожены, поскольку падение пассионарности и деградация стрельцов сделали их оппозиционерами существующей власти. Значит, Петру для сохранения трона и жизни требовалась своя армия. А кого он мог привлечь на свою сторону? Мобилизовать башкир после разгрома восстания нечего было и думать. На Украине лишних сил тоже не имелось. Дон после восстания Булавина перестал быть опорой трона. В итоге у начавшего войну со Швецией Петра боеспособных войск оказалось мало. Поэтому молодой король Карл XII смог легко нанести русским под Нарвой сокрушительное поражение и решил, что о России можно и не думать, ведь вся ее армия уничтожена.

У Петра оставался единственный выход: увеличить количество войск иноземного строя, а именно пеших солдатских и конных драгунских полков. Следовательно, основная реформа Петра — военная — носила вынужденный характер. Численность регулярных войск была увеличена с 60 до 200 тысяч человек, но для этого пришлось начать «рекрутские наборы». У дворян забирали крестьян и холопов в солдаты на 25 лет, то есть практически навечно. Обучали рекрутов жестко, скорее даже жестоко, руководствуясь принципом «семерых забей, одного выучи». Конечно, профессиональные солдаты были весьма боеспособны, крепки в бою, но снижавшаяся пассионарность этноса не позволяла перевести это войско на самообеспечение, как было в случае с дворянской конницей или стрельцами. Если только солдатам разрешали добывать себе пищу — начиналось мародерство и грабеж, так как солдат, домом которому была казарма, не склонен был жалеть чужих ему людей — обывателей. Полки иноземного строя, в отличие от стрельцов, уже никак не были связаны с кормящим ландшафтом и потому нуждались в полном обеспечении. Понятно, что обходились эти полки казне очень дорого: им требовались военные городки, провиантские склады, громоздкие обозы. Военные расходы легли тяжелым грузом на население, и русские люди бросились в бега.

Когда для армии потребовались пушки, технологию их изготовления русские освоили быстро, тем более что залежи необходимой для литья пушек железной руды имелись и около Тулы, и на Урале, где строительство заводов вел купец Демидов. Демидовские заводы производили пушки не хуже шведских, а шведское железо и оружие считались тогда лучшими в мире. Но сказалась нехватка рабочих рук. Поэтому к демидовским заводам были приписаны целые деревни. Их обитателям предписывалось отдавать трудом свой взнос на общее дело — войну. Решение вышло неудачным: крестьяне не столько работали, сколько шли к месту работы и обратно, ибо деревни располагались далеко от заводов, а время пути учитывалось в общем сроке повинности.

Сказалось снижение общего уровня пассионарности и на «птенцах гнезда Петрова». Новые люди, пришедшие с Петром к управлению страной, были карьеристами и казнокрадами. Взятки, коррупция достигли при «преобразователе» такого распространения, какого в XVII в. бояре и представить себе не могли. Достаточно упомянуть о любимце Петра, талантливом полководце Александре Меншикове. При строительстве новой столицы — Санкт-Петербурга — роскошное здание Двенадцати коллегий, которое должно было украшать набережную Невы, оказалось повернутым к реке торцом только потому, что петербургский генерал-губернатор Меншиков решил на месте правительственного здания выстроить себе дворец. Деньги на строительство, конечно, изымались из казны.

Вполне естественно, что расходы на армию и флот и коррупция вызывали постоянный дефицит государственного бюджета. (Впрочем, наследникам своим Петр оставил финансовые дела в очень приличном состоянии — без копейки государственного долга.) И в 1714 г. реформаторы ввели страшный закон о подушной подати: обложили всех людей, живших в России, налогом за то, что они существуют. Но собрать этот налог не представлялось никакой возможности. Люди отказывались платить под самыми различными предлогами. Тогда Петр не остановился и перед введением круговой поруки. Все население городов и волостей было переписано, определены суммы подати каждого города и каждой волости, и за их своевременное поступление в казну объявлялись ответственными отцы города или губные старосты — наиболее богатые люди. Их обязывали самих изыскивать средства, получать с бедного населения нужное количество денег, а при недоимках они отвечали собственным имуществом. Деваться было некуда: в городах стояли гарнизоны царских войск.

Казалось бы, уж с кого-кого, а с помещичьих крестьян брать подушную подать не стоило. Ведь крестьяне обслуживали помещиков-дворян, а дворяне в эпоху Петра служили в армии ни много ни мало — 40 лет. (Правда, при преемниках Петра этот срок был уменьшен.) Но и помещиков объявили ответственными за поступление налога с крестьян. В ответ на многочисленные жалобы помещиков о невозможности собирать налоги одновременно с несением службы «передовое» петровское правительство посоветовало им привлечь к делу родственников и не особенно стесняться в выборе средств при выколачивании денег из несчастных мужиков. Из указа о подушной подати и родилась та гнусная, омерзительная форма крепостного права, которая была упразднена только в 1861 г. Как видим, «окно в Европу» имело две стороны.

Однако не все последствия петровских реформ сказались сразу: некоторые результаты их испытали на себе не столько современники Петра, сколько их потомки. Весь XVIII век соседние народы по инерции воспринимали Россию как страну национальной терпимости — именно так зарекомендовало себя Московское государство в XV–XVII вв. И поэтому все хотели попасть «под руку» московского царя, жить спокойно, в соответствии с собственными обычаями и с законами страны. То, что приобрела в XVII в. Украина, не пожалевшая крови ради присоединения к России, безо всяких усилий получили и казахи, и буряты, и грузины, страдавшие от набегов соседей. Так старая московская традиция привлекла целый ряд этносов, органично вошедших в единый российский суперэтнос, раскинувшийся от Карпат до Охотского моря.

Восемнадцатый век стал последним столетием акматической фазы российского этногенеза. В следующем веке страна вступила в совершенно иное этническое время — фазу надлома. Сегодня, на пороге XXI в., мы находимся близко к ее финалу. Было бы самонадеянностью рассуждать об эпохе, частью которой являемся мы сами. Но если сделанное нами допущение верно, а мы пока не знаем фактов, ему противоречащих, то это означает, что России еще предстоит пережить инерционную фазу — 300 лет золотой осени, эпохи собирания плодов, когда этнос создает неповторимую культуру, остающуюся грядущим поколениям! Если же на обширной территории нашей страны проявят себя новые пассионарные толчки, то наши потомки, хотя и немного не похожие на нас, продолжат славные наши традиции и традиции наших достойных предков. Жизнь не кончается…