ГОРОД ПЕТРА
Императорский город С.-Петербург
На протяжении всего XVIII столетия была жива мечта шведов об отвоевании областей, потерянных и отошедших к России в годы Северной войны. Шведские короли дважды силой оружия пытались претворить эту мечту в жизнь. Но наступательные войны, начатые Фредриком I в 1741 г. и Густавом III в 1788-м, не привели к желаемому результату; мечта осталась мечтой, а по Абоскому мирному договору 1743 г. шведско-русская граница отодвинулась еще дальше на запад.
Эпоха шведского великодержавия навсегда канула в прошлое, но в народном сознании, как и в поэзии, память о ней сохранялась долго. Поэтом, точнее всего выразившим боль от утраты восточных территорий государства, для старших поколений шведов стал Эсайас Тегнёр. В поэме «Свеа» (с подзаголовком «Pro patria» — «К Отечеству»), принесшей ему в 1811 г. высшую премию Шведской академии, поэт высказал горечь потери уступленной двумя годами ранее Финляндии, но более давнее поражение, понесенное Карлом XII, вибрирует в стихах, как резонатор.
Поэма воспринималась настолько оскорбительной для России (улучшения отношений с которой желала Швеция), что Академия сочла необходимым попросить поэта изменить в тексте то, что «нашла заслуживающим изменения», прежде чем премия может быть присуждена. Что Тегнёр и сделал.
Петр Великий и в физическом отношении был гигантом, его рост составлял 204 см. После его кончины, последовавшей в 1725 г., Бартоломео Карло Растрелли изготовил восковую фигуру царя в натуральную величину. Именно этим «мастерски выполненным из воска изображением» восхищался король Густав III при своем визите в Петербург в 1777 г.
В России популярное изображение событий в еще большей степени увековечено стихотворцами, и прежде всего Александром Пушкиным, который в поэме «Медный всадник» (1833) отразил собственное восхищение Петром и его подвигами. Основание Петербурга показано здесь как деяние одного человека:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
В том, что царь Петр «вдаль глядел», сомневаться не приходится — у него было достаточно причин поразмыслить над сложившейся ситуацией. Однако перед его пытливым взором представали не «пустынные волны». Ниен, как уже говорилось, на переломе веков был вторым по величине городом Финляндии. И даже если многие шведские подданные успели бежать оттуда до русского нашествия, в невской дельте стояло слишком много дворов и деревень, чтобы эта местность могла быть сочтена «пустынной».
Пожалованные земли
Острова дельты в те времена были больше всего известны под их финскими названиями, но имели также шведские и русские. Так, например, Ристисаари (от финского risti — крест и saari — остров) назывался Крестовским островом и Корсхольмен (швед. kors — крест и holmen — остров); Кивисаари (фин. kivi — камень) — Каменный остров (Стенхольмен; швед. sten — камень). Другие острова получили новые названия. Лосиный остров (Хирвисаари, Эльгхольмен), к примеру, уже ранее имел параллельное русское название, которое сохраняет и поныне, — Васильевский остров. Березовый остров (Койвусаари, Бьёркхольмен), напротив, обрел совершенно новое название и с петровских времен стал именоваться Петербургской (ныне Петроградская) стороной.
Острова хотя и были заселены, но неравномерно. На восточной стороне Васильевского острова находилась деревня Хирвисаари с охотничьей избушкой Якоба Делагарди, а западная часть острова была настолько низменной и топкой, что там стоял лишь один-единственный двор, в котором жили лоцманы, проводившие суда через мели в устье Невы.
На этом фрагменте карты Эрика Белинга 1688 г. показаны три шведских двора в центре будущего Петербурга: усадьбы Бьёркенхольма, Усадисса (двор Коноу) и Первускина (двор Акерфельта) (Государственный архив Швеции, Стокгольм). Справа — фрагмент плана города, изданный И. Б. Хоманом приблизительно в 1720 г.; здесь можно видеть, что Петр I выбрал эти же места для постройки своих роскошных зданий, в частности Летнего дворца. Государственный архив Швеции (Стокгольм)
На одном из меньших островов были, согласно сообщению одного немца, наблюдавшего город в конце 1710 —начале 1711 г., только заросли кустарника, а также скот и северные олени, принадлежавшие самоедам…
Ко времени завоевания русскими территория, на которой потом постепенно раскинется Петербург, являлась ленным владением, которое Кристина, «наследная королева, великая княгиня Финляндская, герцогиня Эстляндская и Карельская, а также владетельница Ингерманландская», в 1638 г. пожаловала Бернхарду Штеену фон Штеенхузену, немецкому предпринимателю из шведских Прибалтийских провинций. Он занимал должность «генерального директора» этой области и должен был, в частности, «смотреть за тем, чтобы почта там работала исправно».
Короной ему было также поручено попытаться перевести русскую торговлю из Архангельска в Ниен, Ревель и Нарву (с этим заданием он не справился). Владения фон Штеенхузена были расширены более поздней жалованной грамотой 1648 г. Приведенный здесь текст показывает, как мог выглядеть такой документ.
Жалованная грамота на имения в Спасском погосте
Мы, Кристина, и проч., и проч., извещаем. Поскольку мы считаем наш город Ниен местом мало приспособленным, особенно для рыбной ловли и пастбищ, то при всем том всемилостивейше желаем споспешествовать и улучшать условия его жизни как в этом, так и в прочих важных обстоятельствах, дабы тамошние бургомистр и советники вместе с простыми горожанами возможно более старались создать там добрый и хорошо устроенный стапельный город как для дел коммерческих, так и для иных честных занятий. А посему согласно вышесказанному и по нашей особой милости и благорасположению мы предоставили и уступили и то, и другое. Также мы здесь силой сей нашей открытой грамоты предоставляем и уступаем названному нашему городу Ниену эти нижеперечисленные пожалованные нами в Нотебургском лене и Спасском погосте генеральному директору Бернхарду Штеену фон Штеенхузену имения: Кульсёя, одна четверть обжи; Охкья, одна восьмая часть обжи; Ахкиа Ниссра, пять шестых частей обжи; Вийгара, или Вийхабю, одна четвертая часть обжи; Уконова пустошь, три тридцать вторых (частей) обжи; Перекюля пустошь, три тридцать вторых частей обжи; Сондуя Лахтенскоя, одна шестая часть обжи; Лахте Корельскоя, пол-обжи; селение Спасское, пол-обжи; Сабрино с Аллерюно пустошью, три четвертых части обжи, и деревня Коньюда, три восьмых части обжи; всего — три целых и пять шестых частей обжи. Ими со всем к ним принадлежащим и имуществом, без всякого исключения, что там теперь есть, как бы оно ни называлось, будь то пребывает исстари или отныне может отойти и быть получено по закону и суду, пользоваться, употреблять и сохранять как свое законное родовое поместье в вечном владении. Но что касается пастбищ и рыбных ловель, которые таким образом пожалованы городу, наши слуги близ города, как и горожане, должны ими пользоваться и употреблять для их скромных надобностей. Всем, к кому это относится, надлежит там должным образом сему следовать, отнюдь не чиня противного.
Дано в нашем дворце в Стокгольме
31 октября 1648 года.
Фон Штеенхузен выстроил в своих донационных имениях две довольно большие усадьбы, или «резиденции», — там, где теперь расположены центральные части города Петербурга. Одной из усадеб была Усадиссахоф (Усадиссхоф), которая стояла на восточном устье впадающей в Неву реки Кямяйоки (названной потом Фонтанкой). Другой — Бьёркенхольмсхоф (Бьёркенхольм) или Биркенхольмсхоф, на Березовом (Петербургском) острове; то был большой двор с тринадцатью служанками, слугами и прочей домашней челядью. После кончины фон Штеенхузена, последовавшей в 1648 или 1649 г., в Бьёркенхольме жила его вдова. В Усадиссхофе жили его дочь Мария Элизабет со своим мужем Иохимом фон Коноу, отец которого в 1631 г. приехал сюда из Марк-Бранденбурга, чтобы занять должность управляющего имениями Карла Карлсона Юлленъельма. После ранней смерти супруга Мария Элизабет в 1652 г. вновь вышла замуж — за лейтенанта Класа Акерфельта, который прослыл мужчиной расточительным и довел поместье до разорения.
Картуш плана города, составленного около 1720 г. самым знаменитым картографом того времени немцем Иоганном Баптистом Хоманом по заказу царя Петра. Здесь показано течение Невы от Ладоги до Финского залива — местность, отошедшая к Швеции по условиям Столбовского договора 1617 г.; ее русские войска отвоевали, взяв шведские крепости Ноте-бург (1702) и Ниеншанц (1703). Картуш содержит много символических изображений: св. апостол Петр от ворот небесного царства благословляет своего тезку русского царя, назвавшего его именем новый город. Ключи апостола Петра от небесного царства (герб Ватикана) царь с некоторыми изменениями сделал своими — герб Петербурга представляет собой два перекрещенных якоря
Человеком, при котором поместье вновь «расцвело», стал старший сын Иохима — Эрик Берндт, в двадцатилетием возрасте вернувшийся в 1662 г. в Ингерманландию после службы на шведском военном флоте. На одной карте 1701 г. этот двор назван Коносхофом. Похоже, что он был единственным, оставшимся от некогда обширных владений фон Штеенхузена (и потом Коноу) после проведенной Карлом XI в Прибалтийских провинциях редукции дворянских земель.
С появлением в этих местах русских войск Эрик Берндт фон Коноу бежал, как и многие другие, в Швецию. В 1713 г. он приехал в Стокгольм, где, по всей вероятности, в том же году и скончался. В дополнение к другим переживаемым фон Коноу трудностям он был дворянином немецким, а не шведским; его род лишь в 1776 г. под именем фон Конов был введен в шведский Дом Дворянства.
Шведские имения в невской дельте в значительной мере связаны с этими тремя именами: фон Штеенхузен, фон Коноу и Акерфельт. На упомянутой карте 1701 г. показан двор Акерфельта — на том месте, где теперь стоит Инженерный замок. Дело в том, что другая дочь фон Штеенхузена была замужем за ротмистром Урбаном Акерфельтом, братом отчима Эрика Берндта. Согласно Ларсу Юхану Эренмальму, в качестве военнопленного находившемуся в городе в конце 1710-го — начале 1711 ив 1712 гг., владения Акерфельта были настолько обширны, что в то время его имя носил весь остров. В середине XVII столетия двор Акерфельта упоминается как Первускинахоф, по принятому названию этой части острова: Первусинахоль-ма (Первускина, Перузина и т. д.) — от финского слова, которое означает твердую землю, в противоположность более топкой местности севернее Мойки в сторону Невы, и «остров» (holma).
Следует помнить, что земля в невской дельте тогда была болотистой, непригодной для обработки и подверженной частым наводнениям. Наибольшую угрозу наводнения представляли для невских берегов, особенно северного — так называемой Финской (или Карельской) стороны. На южной, Ингерманландской, стороне, где стояло большинство шведских деревень и дворов, земля, наоборот, во многих местах была хорошо обработана и грунт укреплен. Петр с присущими ему рационализмом и хозяйственностью выбрал для строительства те места, где прежде жили шведские и финские новопоселенцы. Например, во владениях Эрика Берндта фон Коноу находился сад в голландском стиле, что объясняет, почему Петр именно на этом месте решил заложить свой Летний сад. Пригодился и Первускинахоф: вместе с несколькими другими шведскими поместьями он был подарен жене царя Екатерине, которая в 1713–1715 гг. возвела здесь один из первых императорских летних дворцов.
Миф об основании Питербурха
Очень немногие города так овеяны легендами, как город Петра, и миф о невской дельте как необжитом, пустынном крае был типичен для фольклора, который с самого начала окутал строительство на ингерманландских болотах. Стремительность, с какой вырастал прекрасный город, и в самом деле непостижима. Когда в 1830-х годах Владимир Одоевский задумал описать основание Петербурга, он в уста «старика финна» вложил слова, так объясняющие это чудо: «И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще его города. „Ничего вы не умеете делать“, — сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».
Другой устойчивый миф связан с первой воткнутой в землю лопатой, положившей основание городу.
16 мая 1703 г., через пятнадцать дней после капитуляции Ниеншанца, на Заячьем острове был заложен первый камень в основание крепости. Об этом событии стокгольмская оборонная комиссия смогла доложить королю Карлу уже спустя одиннадцать дней. По легенде, дело было так: Петр окинул взглядом остров, взял у одного из своих солдат алебарду, вырезал два куска дерна, сложил их крест-накрест и сказал: «Здесь будет город». Затем он взял лопату и принялся копать ров. Тут с небесных высот спустился орел и стал кружить над царем. Когда ров достиг двухаршинной глубины, в него опустили высеченный из камня ящик; священники окропили его святой водой, и царь положил в ящик золотой ковчег с мощами апостола Андрея Первозванного. Потом царь накрыл ящик каменной крышкой с вырезанной надписью: «По воплощении Иисус Христове 1703 маия 16 основан царствующий град Санктпетербург великим государем царем и великим князем Петром Алексиевичем, самодержцем Всероссийским».
Завершив это дело, царь срубил две тонкие высокие березы, связал их верхушки и поставил наподобие ворот в два сделанных в земле углубления. Паривший в небе орел спустился и сел на эти ворота. Ефрейтор по фамилии Одинцов снял с них орла. Петр, усмотревший в этом доброе предзнаменование, весьма обрадовался.
По замыслу Петра I, говоря словами Пушкина, «все флаги в гости будут к нам», то есть Петербургу предстояло стать крупным торговым городом. На этой гравюре голландца П. Пикарта, созданной в первые годы XVIII в., за многочисленными кораблями видны слева — Петропавловская крепость, а справа — мелочные лавки (первый Гостиный двор) и Троицкая церковь. Королевская библиотека (Стокгольм)
Он связал платком ноги птицы, посадил ее себе на руку и так отправился на судне в Ниеншанц, где было устроено щедрое угощение. Празднование продолжалось под пушечную пальбу до двух часов ночи.
Такова легенда. Большинство историков утверждают, что Петра вовсе не было 16 мая в будущем Петербурге, он находился тогда на Ладоге, где проверял работы по строительству своего флота. Никакой орел не кружил в небе и никакого ящика не закапывали в землю, а человеком, заложившим первый камень в основание крепости, был царский фаворит будущий князь Меншиков. Ближе к истине, вероятно, будничное сообщение в газете «Ведомости»: «Его царское величество по взятии Шлотбурга в одной миле от туды ближе к Восточному морю на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же есть шесть бастионов, где работали дватцать тысящь человек подкопщиков, и тое крепость на свое государское имянование прозванием Питербургом обновити указал».
22 июня стоявшие в Ниеншанце гвардия и прочие полки были переведены в новую крепость, а спустя неделю, 29 июня, вдень свв. апостолов Петра и Павла, в ново-построенных казармах был задан пир. Тогда же была возведена церковь во имя Петра и Павла, которая дала название и крепости; с тех пор слово «Санкт-Петербург» стало означать и крепость, и город, выросший вокруг нее на островах и берегах русел невской дельты. Едва ли случайно то, что новый город носил имя и апостола, и царя.
Уже в ноябре 1703 г. к крепости подошло первое голландское торговое судно, привезшее вино и соль. Царь, щедро наградив капитана и команду, назвал корабль «Петербургом» и предоставил ему особые привилегии; корабль ходил в Петербург пятьдесят лет. Двумя следующими торговыми судами стали английские, четвертым — снова голландское. Так на Неве началась оживленная морская торговля — торговля, которой столь жаждали шведы, но осуществить которую выпало на долю русского царя.
Поначалу Петр вовсе не помышлял сделать свой новый город столицей государства. Он рассматривал Петербург прежде всего как гавань для экспорта и импорта товаров, обеспеченную сильной крепостью. В первые годы своего существования город был еще окружен принадлежавшими Швеции Прибалтийскими провинциями, шведские корабли подстерегали русских в Финском заливе, а шведские и русские войска время от времени сражались между собой. Наиболее известен неудачный поход на Петербург генерала Любеккера в 1708 г. Другими словами, творение Петра было так же уязвимо, как прежде Ниен и Ниеншанц, а может быть, и еще более, если учесть, что Россия все еще находилась в состоянии открытой войны со Швецией. Лишь после победы под Полтавой и особенно после завоевания Выборга царь ощутил в себе достаточно сил, чтобы отважиться в 1712 г. провозгласить Петербург новой столицей России. Спустя два года были начаты по-настоящему масштабные работы по строительству нового города.
Военнопленные
Одна из важнейших целей Петра, которые он преследовал, основывая Петербург, заключалась в том, чтобы новый город не походил на столь ненавистную царю Москву — символ всего варварского и реакционного в России. Идеалом Петра был Амстердам, рационально возведенный торговый город с гаванью. Согласно одному из первых планов Петербурга, составленному французом Жаном Батистом Леблоном, центром города должен был стать Васильевский остров, подобно своему голландскому образцу вдоль и поперек пересеченный каналами. Однако этот замысел был отринут — центр тяжести административной и коммерческой деятельности в городе был перенесен на Адмиралтейскую сторону, где с тех пор и находится.
Этот рисунок сделан пленным шведским солдатом Паулем Бетюном, вероятно, после освобождения и возвращения в Швецию. Рисунок уникален, поскольку является одним из самых первых изображений Петербурга и сделан вскоре после того, как город стал российской столицей (1712). Верхняя часть изображает «увеселительный дом царя» — построенный шведскими военнопленными летний дворец Екатерингоф при западном устье впадающей в Неву Фонтанки. В нижней части показан центр города. Улица слева позднее получила наименование Миллионной. Именно здесь стоял дом шведского пастора Якоба Майделина, служивший и помещением для богослужений, пока в 1730-х гг. приход не получил собственную церковь. Рисунок неточен — отчасти потому, что скорее всего выполнялся по памяти. Например, «дворец царя» располагался не в том месте, как это показано Бетюном, а на южном берегу Невы, где теперь стоит Зимний дворец. Военный архив (Стокгольм)
На плане города 1737 г. хорошо видно, что Невская прешпектива была тогда всего лишь длинной «березовой аллеей», как ее описал в своих путевых заметках К. Р. Берк. Наряду со всеми «малопримечательными постройками» здесь обозначены немецкая церковь Св. Петра, отведенный под застройку шведско-финский участок земли с церковью Св. Анны и французская реформатская церковь. Все три храма стояли между Невским проспектом и императорскими конюшнями
Для осуществления своих грандиозных планов Петр пригласил строителей из-за рубежа, прежде всего из Италии и Франции. Леблон успел поработать в Петербурге всего три года, в 1719 г. он умер от оспы. Он успел лишь начертить план Екатерингофа (для жены Петра) и частей Петергофа. В первые десятилетия наиболее влиятельным архитектором был Доменико Трезини (из Тессина в южной Швейцарии), прибывший в Петербург уже в октябре 1703 г. и создавший, в частности, Петропавловскую крепость, Летний дворец царя и Александро-Невский монастырь. В отличие от большинства городов Петербург возводился по заранее составленному плану и в первые годы рос под непосредственным наблюдением Трезини. Преемники Петра на престоле последовали его примеру приглашать иностранных архитекторов, и поэтому петербургская архитектура, в противоположность московской, носит ярко выраженный западноевропейский облик.
В отличие от беспорядочно и тесно застроенной и подверженной пожарам деревянной Москвы новая столица должна была быть выстроена в камне, и в сентябре 1714 г. царь издал указ, запрещавший во всем государстве на протяжении нескольких лет строить каменные дома, поскольку в Петербурге недостает каменщиков и каменотесов. Камень для строительства зданий в новом городе доставляли отчасти из Ниеншанца и Ниена, но этого хватило ненадолго.
Куда более значительный шведский вклад в основание Петербурга внесла рабочая сила. В первые годы на строительных работах в городе были заняты приблизительно по 20 тысяч человек ежегодно. Большинство из них составляли насильно приведенные русские и ингерманландцы, но много было и шведских пленных. За три года — с 1712 по 1714-й, в которые военнопленные наиболее интенсивно привлекались к работам, 2682 шведа были присланы в Петербург либо прямо с мест военных действий — из Выборга, Гельсингфорса и т. д., либо из других областей России, где пленные тоже трудились. Плененный шведский сановник граф Карл Пипер в своем дневнике сообщает, что видел истощенных шведских мужчин, женщин и детей, шедших через Москву в Петербург. Среди рабочих были также и мирные подданные Швеции, захваченные в ходе военных действий.
Пленные были заняты не только в ремесленном производстве и на строительных работах, но и в административных учреждениях — как писари, казначеи, секретари, аудиторы и т. д.; дело в том, что Петр высоко ценил добросовестность и профессионализм шведов. Они поступали на русскую службу с условием, что их не будут использовать для исполнения дел военного характера. Некоторые шведы даже могли свободно передвигаться без сопровождения караульных, если давали письменное обещание — так называемый пароль, — что не сбегут и не будут вести тайной переписки.
Шведы участвовали в возведении некоторых первых самых значительных петербургских зданий, и документы свидетельствуют, что руководители строительных работ часто хвалили их за мастерство и смелость.
Так, например, в 1712 г. десять шведских плотников и кузнецов участвовали в строительстве Петропавловской крепости. Двумя годами позднее двадцать шесть шведских плотников трудились в первом царском Зимнем дворце, и тогда же довольно много шведов были заняты на строительстве Летнего дворца Екатерингоф на Фонтанке; дворец не сохранился). В 1718–1720 гг. Ларе Лин вместе с тринадцатью соотечественниками и десятью русскими плотниками строил купол на крепостной церкви и поднимал шпиль ее колокольни. В 1719 г. 159 пленных ремесленников работали в Петергофе, среди них было 13 каменотесов, 12 столяров, 79 плотников.
Аллея, в 1715 г. получившая название Невской прешпективы (так! — Примеч. перев.), была заложена и содержалась в порядке шведскими военнопленными. Хотя эта улица тогда не была такой широкой и оживленной, какой стала в XIX в., она все же являлась парадной. Шведский ученый и нумизмат Карл Рейнхольд Берк, посетивший город в 1735–1736 гг., в своих «Путевых заметках о России» (рукопись хранится в стокгольмской Королевской библиотеке) так описал эту «аллею»:
«Она проложена от Адмиралтейства и уходит далеко за город. Домами она застроена лишь в наименьшей своей части, прочая часть состоит из березовой аллеи — где прорубленной, а где насаженной и представляющей собой чрезвычайно красивый бульвар. Там, где начинается город, стоят деревянные триумфальные ворота, украшенные живописными изображениями и скульптурами; ворота были поставлены по случаю въезда императрицы в Петербург в 1732 году. Другие стоят в конце улицы, почти у площади, находящейся перед Адмиралтейством; они тоже деревянные и поставлены по тому же самому случаю. Слова над аллегорическими изображениями на обоих воротах… почти всегда — на двух языках, русском и латыни, чем поддерживается уважение к русскому языку, а слова понятны и природному русскому, и чужестранцу… На Перспективной улице… мало примечательных зданий, помимо каменной русской церкви, которая пока не достроена, но будет, по-видимому, красивой; каменной евангелической немецкой, деревянной финской (в которой отправляется и шведское богослужение) и деревянной реформатской французской церкви. Все три стоят на площади между названной улицей и императорскими конюшнями».
Фрагмент карты шведского офицера-фортификатора Карла Фредрика Койета 1721 г., где изображены работающие военнопленные. Один из стоящих справа господ— должно быть, сам Койет, а в мужчине с усами можно предположить городского архитектора Доменико Трезини. Военный архив (Стокгольм)
Пленные шведские солдаты участвовали также в «плетении ограды» царского Летнего дворца и в разбивке Летнего сада, южная часть которого еще в конце XVIII в. именовалась Шведским садом — на том основании, что в нее много труда вложили садовники и работные люди шведского и финского происхождения. Некоторые пленные (в источниках упоминается, например, некий Нильс Ландрин) работали также наставниками, от них требовалось, обучив русских, сделать их квалифицированными ремесленниками.
Принудительный набор русской рабочей силы и ее привод из других областей страны шел туго. А те, кому не удавалось уклониться от пересылки в Петербург, старались при первом удобном случае сбежать оттуда. Условия жизни и труда были ужасными, работали прямо на болоте, стоя в воде. Один аптекарь приготовил лекарственное питье — водку, настоянную на еловых шишках, и в 1705 г. было продано 231 ведро, но и такое лечение не помогало: работные люди умирали, по словам одного немца-очевидца, «как мухи». Среди шведов смертность тоже была высокой — из 2682 пленных, приведенных в город в 1712–1714 гг., ко времени заключения мира в 1721 г. в живых осталось немногим больше половины. Выдающийся русский историк Василий Ключевский подытожил: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим „парадизом“; но она стала великим кладбищем для народа».
После Ништадтского мира 1721 г. шведским военнопленным позволили вернуться домой. Большинство офицеров возвратились в свое отечество, как и многие рядовые солдаты. Для Петра было важно удержать как можно больше квалифицированных мастеровых людей, и поэтому он издал специальный манифест, в котором гарантировал всем, кто останется в России, сохранение своего вероисповедания и те же права, какие были у российских подданных. Второе предложение было, надо полагать, менее привлекательным, чем полагал царь, но все же часть специалистов пошла на русскую службу. Некоторые пленные, кроме того, женились на русских и перешли в православие или пустили в России корни иным образом.
Помимо этого, Петр велел своему посланнику в Стокгольме графу Михаилу Бестужеву-Рюмину стараться вербовать в Петербург шведских специалистов: садовников, земледельцев, плотников, каменщиков и слесарей, «а особливо совершенно искусных в делании ружейных замков, пружин и машин». В 1723 г. царь отправил одного из лучших своих архитекторов Михаила Земцова в Стокгольм для найма умелых специалистов и изучения вопроса о том, какую обмазку зданий применяют шведы — ведь климатические условия в Стокгольме и Петербурге были сходными.
Величайшие трудности доставляла вода: как сообщает Эренмальм, местные жители жаловались на то, что она постоянно проникает в подвалы и что во время ежегодно случающихся наводнений по улицам приходится плавать на лодках. Среди тех, с кем заключил контракты Земцов, были каменщики и штукатуры Хенрик Сигмунд Крюг и Кристиан Кегель, которым как раз и было поручено таким образом смешивать известь с цементом, чтобы вода не просачивалась, в подвалы и наружные стены были защищены от холода и непогоды. Другими, польстившимися на приглашение царя, были кровельщик Константин Хейнеке, через год продливший контракт с русской короной; садовник Улоф Удефельт, оставшийся в Петербурге до 1728 г., и Юхан Глюцман, специалист по мельницам, приводимым в движение силой ветра, воды или лошадиной тягой.
Как только русские осваивали соответствующие профессии, Канцелярия от строений предлагала Сенату отсылать иностранных специалистов домой. Например, в 1725 г. могли быть «отпущены» один шведский плотник, один каменотес и несколько каменщиков, после того как архитекторы Т. Усов и П. Еропкин известили Канцелярию о том, что «те дела, которые они исправляют, могут они, Усов и Еропкин, отправлять с русскими людьми».
Помимо мужской рабочей силы, использовавшейся на строительных работах, многие шведские подданные работали у знатных и богатых русских поварами, лакеями, кучерами, служанками и т. д. Вторая супруга Петра царица Екатерина, происходившая из Лифляндии и первым браком бывшая замужем за шведским кавалеристом Иоганном Крузе, кажется, хорошо относилась к государству, в границах которого родилась и выросла. При ней было несколько фрейлин-шведок, как и у княгини Меншико-вой — ко времени заключения мира в 1721 г. в домашнем хозяйстве А. Д. Меншикова служили не менее 65 шведских пленных. Если большинство мужчин шведско-финского прихода ремесленничали, то (согласно статистике начала 1730-х годов) почти половина женщин-прихожанок были служанками, горничными и кормилицами.
Еще одной сферой, в развитие которой внесли свой вклад шведы при строительстве новой, европеизированной России, какую хотел создать Петр, была административная: новая русская административная система создавалась по образцу шведской. Органами центральной власти по примеру Швеции стали коллегии, органы местного управления тоже образовывались подобно шведским и даже названия некоторых ведомств заимствовались у шведских: Штатс-контор, Камер-коллегия, Коммерц-коллегия, Берг- и Мануфактур-коллегия и т. д. Этот импорт бюрократического ноу-хау имел большое значение в деле модернизации России.
Но как в России строят?
Васильевский остров согласно решению Петра I должен был стать превосходнейшей, наилучшим образом застроенной и обнесенной вокруг укреплениями частью города. Петр I приказал разметить линии для домов (там не считают улицами, а говорят, что люди живут в первой, второй, третьей и т. д. линии; да и в остальном городе очень мало улиц, имеющих названия) и для каналов, которые предполагалось прокопать между линиями, — не только для того, чтобы, подняв грунт, предотвратить большой ущерб, уже неоднократно нанесенный подъемами воды, но и для того, чтобы, как тогда выражались при дворе, придать городу облик Венеции. Однако сей великий проект был остановлен кончиной его создателя, и теперь без преувеличения можно сказать, что остров еще по крайней мере на две трети покрыт лесом и болотом, а на застроенной одной трети пригодна (для жилья) едва ли половина домов.
Вообще о Петербурге известно, что весьма немногие русские поселились в нем по доброй воле, и особенно это относится к Васильевскому острову. Бояре получили приказ строить каменные дома соответственно их состоянию и по выданному чертежу. Им пришлось повиноваться, но поскольку без охоты, то они под любым предлогом — поездок по делам в другие местности и т. д. — старались уклоняться от завершения строительства или тянуть время до тех пор, пока у государя не пройдет первый пыл, и потом с радостью оставляли начатые дома.
Посему на этом острове много с размахом заложенных дворцов без окон, дверей и полов, они с каждым днем все больше разрушаются. Непохоже, что их когда-нибудь достроят, поскольку вся знать желает быть близ императорского двора или по крайней мере на том же берегу реки.
С деревянными строениями дело обстоит подобным же образом — весьма многие на этом острове и в других местах так и не были завершены либо, с радостью покинутые владельцами, за несколько лет совершенно разрушились, что ужасно обезображивает город…
Порой признается подлежащей сносу целая улица хороших деревянных строений, а их владельцы получают приказ за год-два возвести каменные дома определенной высоты. Они должны немедля ломать свои дома, переносить их во двор или на другое место, где разрешается стоять деревянным строениям, или по дешевке продавать свои постройки, уступая дворовое место тому, кто хочет (тут) строиться в камне.
Но как же в России строят? Это делается без старательных поисков добрых материалов и не приноравливаясь к должному времени года. Из плохо обожженного кирпича, только что срубленных бревен и сырых досок быстро и даже посреди зимы возводят дом, который снаружи выглядит сносно, но спустя непродолжительное время замечаешь, что крыша, пол и двери рассохлись, а стены сгнили. Владельца это мало печалит, ему лишь бы построить дом; какое-то время он может сполна взимать плату за наем и в конце концов оставит дом пустым, пока не поступят новые приказы.
Архитектура приблизительно такова. На болотистом грунте, в котором невозможно вырыть подвал, стоит дом с толстыми каменными стенами (они вследствие упомянутого беспечного способа строительства не высохнут и за несколько лет), деревянными крышей и стоком, английскими окнами, орнаментом вокруг них и над воротами, тоже из крашеного дерева; наружные сени и лестница построены со стороны двора, они тоже деревянные; все славно и удобосгораемо. Нет домов выше трех этажей, включая самый нижний — это подвал, причем очень низкий. Поэтому много изрядных домов, куда не проходит ни одна карета, и должно ездить через задние ворота, или же проломлена стена второго этажа, и тогда проход становится высоким, как триумфальные ворота; оба эти способа вполне безобразны.
В комнатах русских людей редко увидишь обои, а лишь несколько зеркал, столов и стульев; кафельные печи очень большие и топятся преимущественно из сеней. Часто они стоят прямо на балках черного пола, слишком близко к дереву, так что пожары возникали главным образом из-за скверной конструкции кухонных и изразцовых печей. Потому пришлось запретить горожанам отапливать комнаты после пяти часов вечера, дабы огонь не застиг людей спящими.
В Петербурге найдется мало домов, которые не имели бы своих ледников. Их строят тоже над землей, из дерева, с двойными стенами, засыпая промежутки между ними камнями и землей. Лед обычно нарубают на Неве, так как на каналах он редко бывает достаточно толстым. Но всякий живущий на берегу может рубить лед только напротив своего дома, а также обязан не забыть обнести прорубь оградой. Другие должны внести за нарубленный лед определенную сумму в Полицию. Обычно какой-нибудь работник становится подрядчиком — вносит плату в Полицию, находит себе помощников и поставляет лед в подвалы по 10–15 копеек за квадратную сажень, в зависимости от расстояния до дома.
Карл Рейнхольд Берк
«Путевые заметки о России. 1735–1736»
* * *
Война окончилась. Ниеншанц пал, Россия уничтожила шведское господство на Балтийском море и овладела устьем Невы. Но что касается шведского присутствия в Петербурге, вклад в его развитие шведских военнопленных, сколь бы основополагающим он ни был, означал лишь символическое начало. После подписания Ништадтского трактата 1721 г., отнявшего у Швеции почти все завоевания Столбовского мирного договора, отношения между двумя странами нормализовались. И хотя между ними еще неоднократно вспыхивали военные действия, Петербург отныне стал городом, который все сильнее и сильнее привлекал к себе шведскую — и финскую — рабочую силу, и теперь уже речь шла не о трудовых контрактах с Российским государством, а о свободном въезде в прибалтийскую метрополию, динамичное развитие которой сулило трудолюбивому, деятельному иноземцу хорошие возможности заработать себе на жизнь.
На протяжении всего XVIII столетия была жива мечта шведов об отвоевании областей, потерянных и отошедших к России в годы Северной войны. Шведские короли дважды силой оружия пытались претворить эту мечту в жизнь. Но наступательные войны, начатые Фредриком I в 1741 г. и Густавом III в 1788-м, не привели к желаемому результату; мечта осталась мечтой, а по Абоскому мирному договору 1743 г. шведско-русская граница отодвинулась еще дальше на запад.
Эпоха шведского великодержавия навсегда канула в прошлое, но в народном сознании, как и в поэзии, память о ней сохранялась долго. Поэтом, точнее всего выразившим боль от утраты восточных территорий государства, для старших поколений шведов стал Эсайас Тегнёр. В поэме «Свеа» (с подзаголовком «Pro patria» — «К Отечеству»), принесшей ему в 1811 г. высшую премию Шведской академии, поэт высказал горечь потери уступленной двумя годами ранее Финляндии, но более давнее поражение, понесенное Карлом XII, вибрирует в стихах, как резонатор.
Поэма воспринималась настолько оскорбительной для России (улучшения отношений с которой желала Швеция), что Академия сочла необходимым попросить поэта изменить в тексте то, что «нашла заслуживающим изменения», прежде чем премия может быть присуждена. Что Тегнёр и сделал.
Петр Великий и в физическом отношении был гигантом, его рост составлял 204 см. После его кончины, последовавшей в 1725 г., Бартоломео Карло Растрелли изготовил восковую фигуру царя в натуральную величину. Именно этим «мастерски выполненным из воска изображением» восхищался король Густав III при своем визите в Петербург в 1777 г.
В России популярное изображение событий в еще большей степени увековечено стихотворцами, и прежде всего Александром Пушкиным, который в поэме «Медный всадник» (1833) отразил собственное восхищение Петром и его подвигами. Основание Петербурга показано здесь как деяние одного человека:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
В том, что царь Петр «вдаль глядел», сомневаться не приходится — у него было достаточно причин поразмыслить над сложившейся ситуацией. Однако перед его пытливым взором представали не «пустынные волны». Ниен, как уже говорилось, на переломе веков был вторым по величине городом Финляндии. И даже если многие шведские подданные успели бежать оттуда до русского нашествия, в невской дельте стояло слишком много дворов и деревень, чтобы эта местность могла быть сочтена «пустынной».
Пожалованные земли
Острова дельты в те времена были больше всего известны под их финскими названиями, но имели также шведские и русские. Так, например, Ристисаари (от финского risti — крест и saari — остров) назывался Крестовским островом и Корсхольмен (швед. kors — крест и holmen — остров); Кивисаари (фин. kivi — камень) — Каменный остров (Стенхольмен; швед. sten — камень). Другие острова получили новые названия. Лосиный остров (Хирвисаари, Эльгхольмен), к примеру, уже ранее имел параллельное русское название, которое сохраняет и поныне, — Васильевский остров. Березовый остров (Койвусаари, Бьёркхольмен), напротив, обрел совершенно новое название и с петровских времен стал именоваться Петербургской (ныне Петроградская) стороной.
Острова хотя и были заселены, но неравномерно. На восточной стороне Васильевского острова находилась деревня Хирвисаари с охотничьей избушкой Якоба Делагарди, а западная часть острова была настолько низменной и топкой, что там стоял лишь один-единственный двор, в котором жили лоцманы, проводившие суда через мели в устье Невы.
На этом фрагменте карты Эрика Белинга 1688 г. показаны три шведских двора в центре будущего Петербурга: усадьбы Бьёркенхольма, Усадисса (двор Коноу) и Первускина (двор Акерфельта) (Государственный архив Швеции, Стокгольм). Справа — фрагмент плана города, изданный И. Б. Хоманом приблизительно в 1720 г.; здесь можно видеть, что Петр I выбрал эти же места для постройки своих роскошных зданий, в частности Летнего дворца. Государственный архив Швеции (Стокгольм)
На одном из меньших островов были, согласно сообщению одного немца, наблюдавшего город в конце 1710 —начале 1711 г., только заросли кустарника, а также скот и северные олени, принадлежавшие самоедам…
Ко времени завоевания русскими территория, на которой потом постепенно раскинется Петербург, являлась ленным владением, которое Кристина, «наследная королева, великая княгиня Финляндская, герцогиня Эстляндская и Карельская, а также владетельница Ингерманландская», в 1638 г. пожаловала Бернхарду Штеену фон Штеенхузену, немецкому предпринимателю из шведских Прибалтийских провинций. Он занимал должность «генерального директора» этой области и должен был, в частности, «смотреть за тем, чтобы почта там работала исправно».
Короной ему было также поручено попытаться перевести русскую торговлю из Архангельска в Ниен, Ревель и Нарву (с этим заданием он не справился). Владения фон Штеенхузена были расширены более поздней жалованной грамотой 1648 г. Приведенный здесь текст показывает, как мог выглядеть такой документ.
Мы, Кристина, и проч., и проч., извещаем. Поскольку мы считаем наш город Ниен местом мало приспособленным, особенно для рыбной ловли и пастбищ, то при всем том всемилостивейше желаем споспешествовать и улучшать условия его жизни как в этом, так и в прочих важных обстоятельствах, дабы тамошние бургомистр и советники вместе с простыми горожанами возможно более старались создать там добрый и хорошо устроенный стапельный город как для дел коммерческих, так и для иных честных занятий. А посему согласно вышесказанному и по нашей особой милости и благорасположению мы предоставили и уступили и то, и другое. Также мы здесь силой сей нашей открытой грамоты предоставляем и уступаем названному нашему городу Ниену эти нижеперечисленные пожалованные нами в Нотебургском лене и Спасском погосте генеральному директору Бернхарду Штеену фон Штеенхузену имения: Кульсёя, одна четверть обжи; Охкья, одна восьмая часть обжи; Ахкиа Ниссра, пять шестых частей обжи; Вийгара, или Вийхабю, одна четвертая часть обжи; Уконова пустошь, три тридцать вторых (частей) обжи; Перекюля пустошь, три тридцать вторых частей обжи; Сондуя Лахтенскоя, одна шестая часть обжи; Лахте Корельскоя, пол-обжи; селение Спасское, пол-обжи; Сабрино с Аллерюно пустошью, три четвертых части обжи, и деревня Коньюда, три восьмых части обжи; всего — три целых и пять шестых частей обжи. Ими со всем к ним принадлежащим и имуществом, без всякого исключения, что там теперь есть, как бы оно ни называлось, будь то пребывает исстари или отныне может отойти и быть получено по закону и суду, пользоваться, употреблять и сохранять как свое законное родовое поместье в вечном владении. Но что касается пастбищ и рыбных ловель, которые таким образом пожалованы городу, наши слуги близ города, как и горожане, должны ими пользоваться и употреблять для их скромных надобностей. Всем, к кому это относится, надлежит там должным образом сему следовать, отнюдь не чиня противного.
Дано в нашем дворце в Стокгольме
31 октября 1648 года.
Фон Штеенхузен выстроил в своих донационных имениях две довольно большие усадьбы, или «резиденции», — там, где теперь расположены центральные части города Петербурга. Одной из усадеб была Усадиссахоф (Усадиссхоф), которая стояла на восточном устье впадающей в Неву реки Кямяйоки (названной потом Фонтанкой). Другой — Бьёркенхольмсхоф (Бьёркенхольм) или Биркенхольмсхоф, на Березовом (Петербургском) острове; то был большой двор с тринадцатью служанками, слугами и прочей домашней челядью. После кончины фон Штеенхузена, последовавшей в 1648 или 1649 г., в Бьёркенхольме жила его вдова. В Усадиссхофе жили его дочь Мария Элизабет со своим мужем Иохимом фон Коноу, отец которого в 1631 г. приехал сюда из Марк-Бранденбурга, чтобы занять должность управляющего имениями Карла Карлсона Юлленъельма. После ранней смерти супруга Мария Элизабет в 1652 г. вновь вышла замуж — за лейтенанта Класа Акерфельта, который прослыл мужчиной расточительным и довел поместье до разорения.
Картуш плана города, составленного около 1720 г. самым знаменитым картографом того времени немцем Иоганном Баптистом Хоманом по заказу царя Петра. Здесь показано течение Невы от Ладоги до Финского залива — местность, отошедшая к Швеции по условиям Столбовского договора 1617 г.; ее русские войска отвоевали, взяв шведские крепости Ноте-бург (1702) и Ниеншанц (1703). Картуш содержит много символических изображений: св. апостол Петр от ворот небесного царства благословляет своего тезку русского царя, назвавшего его именем новый город. Ключи апостола Петра от небесного царства (герб Ватикана) царь с некоторыми изменениями сделал своими — герб Петербурга представляет собой два перекрещенных якоря
Человеком, при котором поместье вновь «расцвело», стал старший сын Иохима — Эрик Берндт, в двадцатилетием возрасте вернувшийся в 1662 г. в Ингерманландию после службы на шведском военном флоте. На одной карте 1701 г. этот двор назван Коносхофом. Похоже, что он был единственным, оставшимся от некогда обширных владений фон Штеенхузена (и потом Коноу) после проведенной Карлом XI в Прибалтийских провинциях редукции дворянских земель.
С появлением в этих местах русских войск Эрик Берндт фон Коноу бежал, как и многие другие, в Швецию. В 1713 г. он приехал в Стокгольм, где, по всей вероятности, в том же году и скончался. В дополнение к другим переживаемым фон Коноу трудностям он был дворянином немецким, а не шведским; его род лишь в 1776 г. под именем фон Конов был введен в шведский Дом Дворянства.
Шведские имения в невской дельте в значительной мере связаны с этими тремя именами: фон Штеенхузен, фон Коноу и Акерфельт. На упомянутой карте 1701 г. показан двор Акерфельта — на том месте, где теперь стоит Инженерный замок. Дело в том, что другая дочь фон Штеенхузена была замужем за ротмистром Урбаном Акерфельтом, братом отчима Эрика Берндта. Согласно Ларсу Юхану Эренмальму, в качестве военнопленного находившемуся в городе в конце 1710-го — начале 1711 ив 1712 гг., владения Акерфельта были настолько обширны, что в то время его имя носил весь остров. В середине XVII столетия двор Акерфельта упоминается как Первускинахоф, по принятому названию этой части острова: Первусинахоль-ма (Первускина, Перузина и т. д.) — от финского слова, которое означает твердую землю, в противоположность более топкой местности севернее Мойки в сторону Невы, и «остров» (holma).
Следует помнить, что земля в невской дельте тогда была болотистой, непригодной для обработки и подверженной частым наводнениям. Наибольшую угрозу наводнения представляли для невских берегов, особенно северного — так называемой Финской (или Карельской) стороны. На южной, Ингерманландской, стороне, где стояло большинство шведских деревень и дворов, земля, наоборот, во многих местах была хорошо обработана и грунт укреплен. Петр с присущими ему рационализмом и хозяйственностью выбрал для строительства те места, где прежде жили шведские и финские новопоселенцы. Например, во владениях Эрика Берндта фон Коноу находился сад в голландском стиле, что объясняет, почему Петр именно на этом месте решил заложить свой Летний сад. Пригодился и Первускинахоф: вместе с несколькими другими шведскими поместьями он был подарен жене царя Екатерине, которая в 1713–1715 гг. возвела здесь один из первых императорских летних дворцов.
Миф об основании Питербурха
Очень немногие города так овеяны легендами, как город Петра, и миф о невской дельте как необжитом, пустынном крае был типичен для фольклора, который с самого начала окутал строительство на ингерманландских болотах. Стремительность, с какой вырастал прекрасный город, и в самом деле непостижима. Когда в 1830-х годах Владимир Одоевский задумал описать основание Петербурга, он в уста «старика финна» вложил слова, так объясняющие это чудо: «И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще его города. „Ничего вы не умеете делать“, — сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».
Другой устойчивый миф связан с первой воткнутой в землю лопатой, положившей основание городу.
16 мая 1703 г., через пятнадцать дней после капитуляции Ниеншанца, на Заячьем острове был заложен первый камень в основание крепости. Об этом событии стокгольмская оборонная комиссия смогла доложить королю Карлу уже спустя одиннадцать дней. По легенде, дело было так: Петр окинул взглядом остров, взял у одного из своих солдат алебарду, вырезал два куска дерна, сложил их крест-накрест и сказал: «Здесь будет город». Затем он взял лопату и принялся копать ров. Тут с небесных высот спустился орел и стал кружить над царем. Когда ров достиг двухаршинной глубины, в него опустили высеченный из камня ящик; священники окропили его святой водой, и царь положил в ящик золотой ковчег с мощами апостола Андрея Первозванного. Потом царь накрыл ящик каменной крышкой с вырезанной надписью: «По воплощении Иисус Христове 1703 маия 16 основан царствующий град Санктпетербург великим государем царем и великим князем Петром Алексиевичем, самодержцем Всероссийским».
Завершив это дело, царь срубил две тонкие высокие березы, связал их верхушки и поставил наподобие ворот в два сделанных в земле углубления. Паривший в небе орел спустился и сел на эти ворота. Ефрейтор по фамилии Одинцов снял с них орла. Петр, усмотревший в этом доброе предзнаменование, весьма обрадовался.
По замыслу Петра I, говоря словами Пушкина, «все флаги в гости будут к нам», то есть Петербургу предстояло стать крупным торговым городом. На этой гравюре голландца П. Пикарта, созданной в первые годы XVIII в., за многочисленными кораблями видны слева — Петропавловская крепость, а справа — мелочные лавки (первый Гостиный двор) и Троицкая церковь. Королевская библиотека (Стокгольм)
Он связал платком ноги птицы, посадил ее себе на руку и так отправился на судне в Ниеншанц, где было устроено щедрое угощение. Празднование продолжалось под пушечную пальбу до двух часов ночи.
Такова легенда. Большинство историков утверждают, что Петра вовсе не было 16 мая в будущем Петербурге, он находился тогда на Ладоге, где проверял работы по строительству своего флота. Никакой орел не кружил в небе и никакого ящика не закапывали в землю, а человеком, заложившим первый камень в основание крепости, был царский фаворит будущий князь Меншиков. Ближе к истине, вероятно, будничное сообщение в газете «Ведомости»: «Его царское величество по взятии Шлотбурга в одной миле от туды ближе к Восточному морю на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же есть шесть бастионов, где работали дватцать тысящь человек подкопщиков, и тое крепость на свое государское имянование прозванием Питербургом обновити указал».
22 июня стоявшие в Ниеншанце гвардия и прочие полки были переведены в новую крепость, а спустя неделю, 29 июня, вдень свв. апостолов Петра и Павла, в ново-построенных казармах был задан пир. Тогда же была возведена церковь во имя Петра и Павла, которая дала название и крепости; с тех пор слово «Санкт-Петербург» стало означать и крепость, и город, выросший вокруг нее на островах и берегах русел невской дельты. Едва ли случайно то, что новый город носил имя и апостола, и царя.
Уже в ноябре 1703 г. к крепости подошло первое голландское торговое судно, привезшее вино и соль. Царь, щедро наградив капитана и команду, назвал корабль «Петербургом» и предоставил ему особые привилегии; корабль ходил в Петербург пятьдесят лет. Двумя следующими торговыми судами стали английские, четвертым — снова голландское. Так на Неве началась оживленная морская торговля — торговля, которой столь жаждали шведы, но осуществить которую выпало на долю русского царя.
Поначалу Петр вовсе не помышлял сделать свой новый город столицей государства. Он рассматривал Петербург прежде всего как гавань для экспорта и импорта товаров, обеспеченную сильной крепостью. В первые годы своего существования город был еще окружен принадлежавшими Швеции Прибалтийскими провинциями, шведские корабли подстерегали русских в Финском заливе, а шведские и русские войска время от времени сражались между собой. Наиболее известен неудачный поход на Петербург генерала Любеккера в 1708 г. Другими словами, творение Петра было так же уязвимо, как прежде Ниен и Ниеншанц, а может быть, и еще более, если учесть, что Россия все еще находилась в состоянии открытой войны со Швецией. Лишь после победы под Полтавой и особенно после завоевания Выборга царь ощутил в себе достаточно сил, чтобы отважиться в 1712 г. провозгласить Петербург новой столицей России. Спустя два года были начаты по-настоящему масштабные работы по строительству нового города.
Военнопленные
Одна из важнейших целей Петра, которые он преследовал, основывая Петербург, заключалась в том, чтобы новый город не походил на столь ненавистную царю Москву — символ всего варварского и реакционного в России. Идеалом Петра был Амстердам, рационально возведенный торговый город с гаванью. Согласно одному из первых планов Петербурга, составленному французом Жаном Батистом Леблоном, центром города должен был стать Васильевский остров, подобно своему голландскому образцу вдоль и поперек пересеченный каналами. Однако этот замысел был отринут — центр тяжести административной и коммерческой деятельности в городе был перенесен на Адмиралтейскую сторону, где с тех пор и находится.
Этот рисунок сделан пленным шведским солдатом Паулем Бетюном, вероятно, после освобождения и возвращения в Швецию. Рисунок уникален, поскольку является одним из самых первых изображений Петербурга и сделан вскоре после того, как город стал российской столицей (1712). Верхняя часть изображает «увеселительный дом царя» — построенный шведскими военнопленными летний дворец Екатерингоф при западном устье впадающей в Неву Фонтанки. В нижней части показан центр города. Улица слева позднее получила наименование Миллионной. Именно здесь стоял дом шведского пастора Якоба Майделина, служивший и помещением для богослужений, пока в 1730-х гг. приход не получил собственную церковь. Рисунок неточен — отчасти потому, что скорее всего выполнялся по памяти. Например, «дворец царя» располагался не в том месте, как это показано Бетюном, а на южном берегу Невы, где теперь стоит Зимний дворец. Военный архив (Стокгольм)
На плане города 1737 г. хорошо видно, что Невская прешпектива была тогда всего лишь длинной «березовой аллеей», как ее описал в своих путевых заметках К. Р. Берк. Наряду со всеми «малопримечательными постройками» здесь обозначены немецкая церковь Св. Петра, отведенный под застройку шведско-финский участок земли с церковью Св. Анны и французская реформатская церковь. Все три храма стояли между Невским проспектом и императорскими конюшнями
Для осуществления своих грандиозных планов Петр пригласил строителей из-за рубежа, прежде всего из Италии и Франции. Леблон успел поработать в Петербурге всего три года, в 1719 г. он умер от оспы. Он успел лишь начертить план Екатерингофа (для жены Петра) и частей Петергофа. В первые десятилетия наиболее влиятельным архитектором был Доменико Трезини (из Тессина в южной Швейцарии), прибывший в Петербург уже в октябре 1703 г. и создавший, в частности, Петропавловскую крепость, Летний дворец царя и Александро-Невский монастырь. В отличие от большинства городов Петербург возводился по заранее составленному плану и в первые годы рос под непосредственным наблюдением Трезини. Преемники Петра на престоле последовали его примеру приглашать иностранных архитекторов, и поэтому петербургская архитектура, в противоположность московской, носит ярко выраженный западноевропейский облик.
В отличие от беспорядочно и тесно застроенной и подверженной пожарам деревянной Москвы новая столица должна была быть выстроена в камне, и в сентябре 1714 г. царь издал указ, запрещавший во всем государстве на протяжении нескольких лет строить каменные дома, поскольку в Петербурге недостает каменщиков и каменотесов. Камень для строительства зданий в новом городе доставляли отчасти из Ниеншанца и Ниена, но этого хватило ненадолго.
Куда более значительный шведский вклад в основание Петербурга внесла рабочая сила. В первые годы на строительных работах в городе были заняты приблизительно по 20 тысяч человек ежегодно. Большинство из них составляли насильно приведенные русские и ингерманландцы, но много было и шведских пленных. За три года — с 1712 по 1714-й, в которые военнопленные наиболее интенсивно привлекались к работам, 2682 шведа были присланы в Петербург либо прямо с мест военных действий — из Выборга, Гельсингфорса и т. д., либо из других областей России, где пленные тоже трудились. Плененный шведский сановник граф Карл Пипер в своем дневнике сообщает, что видел истощенных шведских мужчин, женщин и детей, шедших через Москву в Петербург. Среди рабочих были также и мирные подданные Швеции, захваченные в ходе военных действий.
Пленные были заняты не только в ремесленном производстве и на строительных работах, но и в административных учреждениях — как писари, казначеи, секретари, аудиторы и т. д.; дело в том, что Петр высоко ценил добросовестность и профессионализм шведов. Они поступали на русскую службу с условием, что их не будут использовать для исполнения дел военного характера. Некоторые шведы даже могли свободно передвигаться без сопровождения караульных, если давали письменное обещание — так называемый пароль, — что не сбегут и не будут вести тайной переписки.
Шведы участвовали в возведении некоторых первых самых значительных петербургских зданий, и документы свидетельствуют, что руководители строительных работ часто хвалили их за мастерство и смелость.
Так, например, в 1712 г. десять шведских плотников и кузнецов участвовали в строительстве Петропавловской крепости. Двумя годами позднее двадцать шесть шведских плотников трудились в первом царском Зимнем дворце, и тогда же довольно много шведов были заняты на строительстве Летнего дворца Екатерингоф на Фонтанке; дворец не сохранился). В 1718–1720 гг. Ларе Лин вместе с тринадцатью соотечественниками и десятью русскими плотниками строил купол на крепостной церкви и поднимал шпиль ее колокольни. В 1719 г. 159 пленных ремесленников работали в Петергофе, среди них было 13 каменотесов, 12 столяров, 79 плотников.
Аллея, в 1715 г. получившая название Невской прешпективы (так! — Примеч. перев.), была заложена и содержалась в порядке шведскими военнопленными. Хотя эта улица тогда не была такой широкой и оживленной, какой стала в XIX в., она все же являлась парадной. Шведский ученый и нумизмат Карл Рейнхольд Берк, посетивший город в 1735–1736 гг., в своих «Путевых заметках о России» (рукопись хранится в стокгольмской Королевской библиотеке) так описал эту «аллею»:
«Она проложена от Адмиралтейства и уходит далеко за город. Домами она застроена лишь в наименьшей своей части, прочая часть состоит из березовой аллеи — где прорубленной, а где насаженной и представляющей собой чрезвычайно красивый бульвар. Там, где начинается город, стоят деревянные триумфальные ворота, украшенные живописными изображениями и скульптурами; ворота были поставлены по случаю въезда императрицы в Петербург в 1732 году. Другие стоят в конце улицы, почти у площади, находящейся перед Адмиралтейством; они тоже деревянные и поставлены по тому же самому случаю. Слова над аллегорическими изображениями на обоих воротах… почти всегда — на двух языках, русском и латыни, чем поддерживается уважение к русскому языку, а слова понятны и природному русскому, и чужестранцу… На Перспективной улице… мало примечательных зданий, помимо каменной русской церкви, которая пока не достроена, но будет, по-видимому, красивой; каменной евангелической немецкой, деревянной финской (в которой отправляется и шведское богослужение) и деревянной реформатской французской церкви. Все три стоят на площади между названной улицей и императорскими конюшнями».
Фрагмент карты шведского офицера-фортификатора Карла Фредрика Койета 1721 г., где изображены работающие военнопленные. Один из стоящих справа господ— должно быть, сам Койет, а в мужчине с усами можно предположить городского архитектора Доменико Трезини. Военный архив (Стокгольм)
Пленные шведские солдаты участвовали также в «плетении ограды» царского Летнего дворца и в разбивке Летнего сада, южная часть которого еще в конце XVIII в. именовалась Шведским садом — на том основании, что в нее много труда вложили садовники и работные люди шведского и финского происхождения. Некоторые пленные (в источниках упоминается, например, некий Нильс Ландрин) работали также наставниками, от них требовалось, обучив русских, сделать их квалифицированными ремесленниками.
Принудительный набор русской рабочей силы и ее привод из других областей страны шел туго. А те, кому не удавалось уклониться от пересылки в Петербург, старались при первом удобном случае сбежать оттуда. Условия жизни и труда были ужасными, работали прямо на болоте, стоя в воде. Один аптекарь приготовил лекарственное питье — водку, настоянную на еловых шишках, и в 1705 г. было продано 231 ведро, но и такое лечение не помогало: работные люди умирали, по словам одного немца-очевидца, «как мухи». Среди шведов смертность тоже была высокой — из 2682 пленных, приведенных в город в 1712–1714 гг., ко времени заключения мира в 1721 г. в живых осталось немногим больше половины. Выдающийся русский историк Василий Ключевский подытожил: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим „парадизом“; но она стала великим кладбищем для народа».
После Ништадтского мира 1721 г. шведским военнопленным позволили вернуться домой. Большинство офицеров возвратились в свое отечество, как и многие рядовые солдаты. Для Петра было важно удержать как можно больше квалифицированных мастеровых людей, и поэтому он издал специальный манифест, в котором гарантировал всем, кто останется в России, сохранение своего вероисповедания и те же права, какие были у российских подданных. Второе предложение было, надо полагать, менее привлекательным, чем полагал царь, но все же часть специалистов пошла на русскую службу. Некоторые пленные, кроме того, женились на русских и перешли в православие или пустили в России корни иным образом.
Помимо этого, Петр велел своему посланнику в Стокгольме графу Михаилу Бестужеву-Рюмину стараться вербовать в Петербург шведских специалистов: садовников, земледельцев, плотников, каменщиков и слесарей, «а особливо совершенно искусных в делании ружейных замков, пружин и машин». В 1723 г. царь отправил одного из лучших своих архитекторов Михаила Земцова в Стокгольм для найма умелых специалистов и изучения вопроса о том, какую обмазку зданий применяют шведы — ведь климатические условия в Стокгольме и Петербурге были сходными.
Величайшие трудности доставляла вода: как сообщает Эренмальм, местные жители жаловались на то, что она постоянно проникает в подвалы и что во время ежегодно случающихся наводнений по улицам приходится плавать на лодках. Среди тех, с кем заключил контракты Земцов, были каменщики и штукатуры Хенрик Сигмунд Крюг и Кристиан Кегель, которым как раз и было поручено таким образом смешивать известь с цементом, чтобы вода не просачивалась, в подвалы и наружные стены были защищены от холода и непогоды. Другими, польстившимися на приглашение царя, были кровельщик Константин Хейнеке, через год продливший контракт с русской короной; садовник Улоф Удефельт, оставшийся в Петербурге до 1728 г., и Юхан Глюцман, специалист по мельницам, приводимым в движение силой ветра, воды или лошадиной тягой.
Как только русские осваивали соответствующие профессии, Канцелярия от строений предлагала Сенату отсылать иностранных специалистов домой. Например, в 1725 г. могли быть «отпущены» один шведский плотник, один каменотес и несколько каменщиков, после того как архитекторы Т. Усов и П. Еропкин известили Канцелярию о том, что «те дела, которые они исправляют, могут они, Усов и Еропкин, отправлять с русскими людьми».
Помимо мужской рабочей силы, использовавшейся на строительных работах, многие шведские подданные работали у знатных и богатых русских поварами, лакеями, кучерами, служанками и т. д. Вторая супруга Петра царица Екатерина, происходившая из Лифляндии и первым браком бывшая замужем за шведским кавалеристом Иоганном Крузе, кажется, хорошо относилась к государству, в границах которого родилась и выросла. При ней было несколько фрейлин-шведок, как и у княгини Меншико-вой — ко времени заключения мира в 1721 г. в домашнем хозяйстве А. Д. Меншикова служили не менее 65 шведских пленных. Если большинство мужчин шведско-финского прихода ремесленничали, то (согласно статистике начала 1730-х годов) почти половина женщин-прихожанок были служанками, горничными и кормилицами.
Еще одной сферой, в развитие которой внесли свой вклад шведы при строительстве новой, европеизированной России, какую хотел создать Петр, была административная: новая русская административная система создавалась по образцу шведской. Органами центральной власти по примеру Швеции стали коллегии, органы местного управления тоже образовывались подобно шведским и даже названия некоторых ведомств заимствовались у шведских: Штатс-контор, Камер-коллегия, Коммерц-коллегия, Берг- и Мануфактур-коллегия и т. д. Этот импорт бюрократического ноу-хау имел большое значение в деле модернизации России.
Васильевский остров согласно решению Петра I должен был стать превосходнейшей, наилучшим образом застроенной и обнесенной вокруг укреплениями частью города. Петр I приказал разметить линии для домов (там не считают улицами, а говорят, что люди живут в первой, второй, третьей и т. д. линии; да и в остальном городе очень мало улиц, имеющих названия) и для каналов, которые предполагалось прокопать между линиями, — не только для того, чтобы, подняв грунт, предотвратить большой ущерб, уже неоднократно нанесенный подъемами воды, но и для того, чтобы, как тогда выражались при дворе, придать городу облик Венеции. Однако сей великий проект был остановлен кончиной его создателя, и теперь без преувеличения можно сказать, что остров еще по крайней мере на две трети покрыт лесом и болотом, а на застроенной одной трети пригодна (для жилья) едва ли половина домов.
Вообще о Петербурге известно, что весьма немногие русские поселились в нем по доброй воле, и особенно это относится к Васильевскому острову. Бояре получили приказ строить каменные дома соответственно их состоянию и по выданному чертежу. Им пришлось повиноваться, но поскольку без охоты, то они под любым предлогом — поездок по делам в другие местности и т. д. — старались уклоняться от завершения строительства или тянуть время до тех пор, пока у государя не пройдет первый пыл, и потом с радостью оставляли начатые дома.
Посему на этом острове много с размахом заложенных дворцов без окон, дверей и полов, они с каждым днем все больше разрушаются. Непохоже, что их когда-нибудь достроят, поскольку вся знать желает быть близ императорского двора или по крайней мере на том же берегу реки.
С деревянными строениями дело обстоит подобным же образом — весьма многие на этом острове и в других местах так и не были завершены либо, с радостью покинутые владельцами, за несколько лет совершенно разрушились, что ужасно обезображивает город…
Порой признается подлежащей сносу целая улица хороших деревянных строений, а их владельцы получают приказ за год-два возвести каменные дома определенной высоты. Они должны немедля ломать свои дома, переносить их во двор или на другое место, где разрешается стоять деревянным строениям, или по дешевке продавать свои постройки, уступая дворовое место тому, кто хочет (тут) строиться в камне.
Но как же в России строят? Это делается без старательных поисков добрых материалов и не приноравливаясь к должному времени года. Из плохо обожженного кирпича, только что срубленных бревен и сырых досок быстро и даже посреди зимы возводят дом, который снаружи выглядит сносно, но спустя непродолжительное время замечаешь, что крыша, пол и двери рассохлись, а стены сгнили. Владельца это мало печалит, ему лишь бы построить дом; какое-то время он может сполна взимать плату за наем и в конце концов оставит дом пустым, пока не поступят новые приказы.
Архитектура приблизительно такова. На болотистом грунте, в котором невозможно вырыть подвал, стоит дом с толстыми каменными стенами (они вследствие упомянутого беспечного способа строительства не высохнут и за несколько лет), деревянными крышей и стоком, английскими окнами, орнаментом вокруг них и над воротами, тоже из крашеного дерева; наружные сени и лестница построены со стороны двора, они тоже деревянные; все славно и удобосгораемо. Нет домов выше трех этажей, включая самый нижний — это подвал, причем очень низкий. Поэтому много изрядных домов, куда не проходит ни одна карета, и должно ездить через задние ворота, или же проломлена стена второго этажа, и тогда проход становится высоким, как триумфальные ворота; оба эти способа вполне безобразны.
В комнатах русских людей редко увидишь обои, а лишь несколько зеркал, столов и стульев; кафельные печи очень большие и топятся преимущественно из сеней. Часто они стоят прямо на балках черного пола, слишком близко к дереву, так что пожары возникали главным образом из-за скверной конструкции кухонных и изразцовых печей. Потому пришлось запретить горожанам отапливать комнаты после пяти часов вечера, дабы огонь не застиг людей спящими.
В Петербурге найдется мало домов, которые не имели бы своих ледников. Их строят тоже над землей, из дерева, с двойными стенами, засыпая промежутки между ними камнями и землей. Лед обычно нарубают на Неве, так как на каналах он редко бывает достаточно толстым. Но всякий живущий на берегу может рубить лед только напротив своего дома, а также обязан не забыть обнести прорубь оградой. Другие должны внести за нарубленный лед определенную сумму в Полицию. Обычно какой-нибудь работник становится подрядчиком — вносит плату в Полицию, находит себе помощников и поставляет лед в подвалы по 10–15 копеек за квадратную сажень, в зависимости от расстояния до дома.
Карл Рейнхольд Берк
«Путевые заметки о России. 1735–1736»
Война окончилась. Ниеншанц пал, Россия уничтожила шведское господство на Балтийском море и овладела устьем Невы. Но что касается шведского присутствия в Петербурге, вклад в его развитие шведских военнопленных, сколь бы основополагающим он ни был, означал лишь символическое начало. После подписания Ништадтского трактата 1721 г., отнявшего у Швеции почти все завоевания Столбовского мирного договора, отношения между двумя странами нормализовались. И хотя между ними еще неоднократно вспыхивали военные действия, Петербург отныне стал городом, который все сильнее и сильнее привлекал к себе шведскую — и финскую — рабочую силу, и теперь уже речь шла не о трудовых контрактах с Российским государством, а о свободном въезде в прибалтийскую метрополию, динамичное развитие которой сулило трудолюбивому, деятельному иноземцу хорошие возможности заработать себе на жизнь.
«Храм для поклонения Господу всего мира»
Петр I был известен своей терпимостью в религиозных вопросах, и поэтому неудивительно, что он немедленно разрешил действовать в новом городе двум шведско-финским приходам: традиционному евангелическо-лютеранскому и приходу военнопленных. Последний обслуживали пленные пасторы, и он был упразднен после заключения Ништадтского мира 1721 г., когда солдатам позволили вернуться в Швецию.
Традиционный приход явился прямым продолжением существовавшего с 1632 г. шведско-финского прихода в Ниене и подчиненной ему административно территории. Согласно изданному ингерманландским генерал-губернатором Бенгтом Уксеншерной церковному уставу, «в княжестве Ингерманландия» следовало быть «двум пасторам — одному в Ниеншанце и другому в Иван-городе». Это постановление датировано 1639 г., но к тому времени в Ниене уже семь лет был пастор, и, следовательно, данный документ надо рассматривать прежде всего как попытку навести порядок в хаотической религиозной обстановке, царившей тогда в Ингерманландии.
Наши познания о ниенском приходе ограничиваются, к сожалению, лишь голыми фактами — размерами жалованья пасторов, назначениями на должность и т. п. Так, например, генерал-губернатор Юхан Шютте наделил первого пастора Хенрикуса Мартини Фатебюра поместьем площадью в три обжи для пасторского двора, где он в 1632 г. приступил к исполнению обязанностей. Пастор прихода был также «педагогом и наставником», обязанным преподавать в ниенской школе, в частности немецкий язык. На протяжении семидесятилетней истории прихода там служили всего двенадцать пасторов; последним был Сакариас Литовиус, назначенный в марте 1702 г., но прослуживший всего полгода — уже в октябре он из-за тревожной обстановки сбежал в Борго. Последним же пастором в Ниене, прослужившим в приходе более или менее долгое время, был Эрикус Альбогиус, работавший там в 1697–1701 гг.
Едва ли есть еще на земном шаре такое место, где многие нации чувствовали бы себя как дома, помимо роскошного императорского города Петра Великого. Север испокон веку отличало гостеприимство, и когда богатырская длань Петра превратила болотную пустыню вокруг Невы в цветущую столицу его государства, где ныне роскошь и красота подают руку друг другу, русские жители новой столицы, сами еще чужаки на берегах Финского залива, — столь охотно принимают трудолюбивых, деятельных иноземцев, благодаря познаниям и делам которых они могут надеяться извлечь пользу для себя самих и своих гостей. Соразмерно росту численности русского населения в городе в нем прибывало и иностранцев, и благородная терпимость, которая с отдаленнейших времен была свойственна русской нации, столь истовой в собственной религиозности, позволила этим иноземцам без принуждения, без ограничений воздвигнуть Храм для поклонения Господу всего мира, и каждый молится на языке своих предков и согласно их обычаям.
Эрик Густав Эрстрём, 1829
От Финских шхер до Конюшен
Ниенский приход находился в ведомстве шведской короны, между тем как петербургский подчинялся Русскому государству. Однако последний сохранил свой старый устав, согласно которому «наши единоверцы в этих краях уже издавна отправляли свои духовные потребности», как высказался пастор Эрик Густав Эрстрём, чья краткая история шведского прихода в Петербурге и впредь будет здесь довольно часто цитироваться. Пока приход не вмешивался в мирские дела, он мог более или менее свободно заниматься собственными, но это было ограничение, которое касалось не только шведского прихода.
Шведско-финский приход слывет старейшим в Петербурге из евангелическо-лютеранских. Но эти сведения ненадежны и, возможно, опираются на тот факт, что швед Якоб Майделин уже в 1703 г. в качестве первого лютеранского пастора в Ингерманландии присягнул на верность русскому царю и в июне того же года получил от Петра охранную грамоту, предоставлявшую священнику право исполнять свои обязанности. Многое говорит о том, что шведско-финский приход именно в Петербурге возник лишь несколькими годами позднее.
В таком случае старейшим евангелическо-лютеранским приходом в городе надо признать немецкий, возникший спустя год после основания Петербурга — в 1704 г. Численность немцев быстро возрастала; в отличие от шведов многие немцы были людьми состоятельными; уже в 1708 г. на Адмиралтейской стороне стояла полностью выстроенная первая немецкая церковь. Через двадцать лет была возведена церковь Св. Петра на Невской прешпективе (першпективе), где ее и сейчас можно наблюдать — но уже в том виде, в каком ее построил в XIX в. Александр Брюллов. В 1710-е годы возникло еще несколько иностранных приходов, в том числе голландский реформатский (1717) и английский (1718).
Поначалу шведско-финский приход вынужден был принять лишь только временное решение о проведении служб. На протяжении первых десятилетий богослужения отправлялись в частном доме в так называемых Финских шхерах, получивших это наименование потому, что там жили финны и шведы. Дом стоял на улице, шедшей между Летним садом и Зимним дворцом; когда в начале 1730-х гг. городские улицы получили названия, эта стала Немецкой, а позже ей присвоили название Миллионной.
Шведский приход составляли преимущественно беженцы из Ниена и других завоеванных русскими частей Ингерманландии. Прихожане-шведы работали прежде всего лакеями при дворе либо в других придворных службах, но среди шведов, как и среди финнов, были также бюргеры и ремесленники. Кроме того, многие финны работали слугами, и многие из них имели жилища в финских деревнях, расположенных в окрестностях города.
Дом, служивший приходу церковью, принадлежал Якобу Майделину, рукоположенному в сан в Ниене в 1699 г. Во время войны русские взяли Майделина в плен и привели в Петербург, где сначала заключили в крепость, но потом выпустили. Где-то между 1710 и 1713 гг. он, по-видимому, сменил Отто Бергмана в должности пастора шведско-финского прихода и в 1724 г. императорским указом был назначен пробстом (старшим пастором) всех евангелическо-лютеранских приходов Ингерманландии. Это свидетельствует о том, что Майделин пользовался доверием царя.
Деятельность Майделина на посту старшего пастора омрачалась раздорами, возникавшими, по-видимому, как из-за внутренних противоречий между шведско-язычными и финско-язычными группами в приходе, так и из-за того, что глава прихода имел обыкновение «слишком глубоко заглядывать в стакан», — он, как деликатно выражается по этому поводу Эрстрём, «поддался слабости, предосудительной прежде всего в человеке, коему надлежит являть христианскому приходу пример своими наставлениями и образом жизни». Майделин скончался в 1729 г. от последствий драки с конкурентом из духовного сословия, который ударил пробста по голове молотком, «отчего спустя недолгое время после этого Майделин умер, и удар ускорил смерть, если не стал ее непосредственной причиной».
В 1720-х гг. усилился приток людей в Петербург из Финляндии. Вначале 1730-х гг. приход насчитывал 1500–1600 членов, что составляло около трех процентов от всего населения города. Большинство финляндцев приехало после Ништадтского мира.
Несмотря на численное увеличение прихода, у него еще не было собственного церковного учреждения. Преемник Якоба Майделина скончался, прослужив всего несколько месяцев, и претворение в жизнь мечты о собственной церкви выпало на долю Густава Левануса. Он появился в приходе в 1729 г. и спустя четыре года возглавил его. 17 мая того же года, почти день в день с тридцатилетней годовщиной основания города, приходу по «всеподданнейшему прошению» пастора был выделен участок для строительства церковного здания. Вот как звучит императорский указ об этом:
«По указу Ея императорскаго величества за подписанием собственныя Ея императорскаго величества руки на челобитной шведкой и финской наций церковных прихожан велено под устроение их швецкой церкви отвесть место на Адмиралтейском острову позади построенной вновь немецкой церкви. Того ради чрез сие Полицмейстерской канцелярии сообщается, чтоб об отводе оного места учинено было, как оной Ея императорскаго величества указ повелевает».
Радость прихожан в связи с милостивым дозволением явствует, в частности, из письма шведского чрезвычайного и полномочного посланника в Петербурге Иоахима фон Дитмера от 1 июня 1733 г., отправленного «могущественнейшему, всемилостивейшему королю» Фредрику I: шведский и финский приход, который до сих пор «должен был в достойном жалости положении отправлять богослужения в (частном) доме», получил, сообщает посланник, от императрицы Анны не только участок, но еще и 500 рублей на «возведение церкви».
Участок, имевший 215 локтей в длину и 180 локтей в ширину, находился у самого Невского проспекта. На юго-западе он граничил с участком немецкой церкви Св. Петра; на северо-востоке — с участком, принадлежавшим императорским конюшням; на северо-западе — с Большей Конюшенной улицей и на юго-востоке — с Рождественской улицей, впоследствии получившей название Меньшей Конюшенной. Позднее названия изменились соответственно на Большую и Малую Конюшенные улицы.
Средства на строительство церкви собирали не только в Петербурге, но и среди единоверцев в Риге, Ревеле и Нарве. 19 мая 1734 г. храм был готов. В том же году на этом участке возвели и дом для главы прихода.
Церковь Св. Анны была простым деревянным зданием, построенным в виде креста, и поначалу в ней не было почти никаких украшений. «Внутри этой церкви нет почти ничего, что можно было бы назвать нарядным», — сообщает Эрстрём. В качестве алтаря использовали обычный стол, а ризница вообще не была отделена от церкви. Лишь спустя десять лет появились средства на алтарь и на запрестольный образ.
Получение участка было связано с решением российского правительства снести все деревянные хибары по Немецкой улице, где стоял дом Майделина, и вместо них выстроить каменные здания. Таким образом, решение императрицы было обусловлено отчасти практическими соображениями. То же относится и к выбору места — Невского проспекта, который в ту пору был улицей для прогулок, а не тем элегантным бульваром, какой в 1860-х гг. Александр Дюма назвал «улицей веротерпимости» (впрочем, это выражение было входу еще в 1790-х гг.).
Густав Леванус, происходивший из шведской области Нюланд, стал первым в череде выдающихся глав прихода; он был одаренным организатором, введшим церковные книги и создавшим настоящий орган управления, состоявший из церковных старост и церковных советов. Были осуществлены важные изменения и в отношении богослужений. Прежде шведская литургия начиналась рано утром, а финская — сразу после нее, в обычное для проведения литургий время, однако это было неудобно для шведскоязычных людей, живших за пределами города. После реформы Левануса финские и шведские богослужения стали проводиться попеременно до и после полудня.
Споры вокруг времени проведения богослужений были признаком углубления всегда существовавших противоречий между шведско- и финскоязычными прихожанами. Довольно скоро раскол принял всеобщий характер. В 1745 г. финны, возглавляемые Эсайасом Ароном Нур-денбергом, вышли из прихода и образовали свой собственный — приход Св. Марии. 20 января 1745 г. Леванус, как он сам записал в требнике, «в последний раз на финском языке причастил святых тайн и исповедал, поскольку произошел раскол из-за посягательств Нурденберга на приходы». В приходе Св. Анны остались только шведско-язычные прихожане из Швеции и Финляндии. Что касается «пастора» Нурденберга, то вскоре он был разоблачен как «спившийся абоский моряк» и уже через год отстранен от пасторской должности.
Копия, снятая в 1762 г. с императорского указа, которым в 1733 г. шведско-финскому приходу предоставлялся участок у Невского проспекта, найдена в архиве прихода Св. Екатерины. Копия была снята, вероятно, в связи с раздорами между шведско- и финско-язычными прихожанами и последующим разделом приходского участка. Государственный архив Швеции
У пастора шведского прихода
Сегодня до полудня мы посетили пастора шведского прихода г-на Хоугберга, который сообщил, что одна половина участка вокруг церкви принадлежит шведскому приходу, а другая — финскому. Место, на котором построена церковь, они получили в 1733 г. от имп. Анны. До этого прихожане отправляли богослужения в доме пастора. Приход существует с тех пор, как Ниеншанц был завоеван русскими, поскольку жившие там люди осели здесь, в Петербурге. Ныне шведский приход насчитывает до четырехсот причастников в год. Теперь выстроили каменный дом, который будет сдаваться внаем в пользу прихода.
По другую сторону живет финский пастор Крогиус, приход которого вдвое многочисленнее. За пределами Петербурга в сельской местности есть шведские и финские приходы — до самой Нарвы, расположенной в четырнадцати шведских милях (приблизительно в 140 км. — Примеч. перев.) отсюда. У здешнего прихода нет никакого церковного устава, а руководствуются принятом в немецких лютеранских приходах.
Пер Никлас Кристиернин.
«Дневник путешествия… в расположенный в России Петербург», 15 июля 1760 г.
Противоречия между шведско- и финско-язычной группами были глубоки, но порой принимали трагикомический оттенок, как, например, в случае с надписью на люстре, подаренной шведской церкви за год до окончательного раскола: «Эту люстру Андреас Дейкман подарил шведскому приходу, но не финскому. Год 1744, 1 октября».
Однако мало-помалу прихожане одумались и пришли к согласию в том, что будут совместно пользоваться церковным зданием.
Человеком, завершившим разделение прихода, был преемник Левануса — Исаак Хоугберг. После продолжительных споров было решено разделить церковный участок по продольной линии: шведскому приходу досталась часть, выходившая на Малую Конюшенную улицу, а финскому — на Большую Конюшенную.
Этот финско-шведский конфликт, имевший место еще при Майделине и приведший к разделению прихода, на самом деле существовал на протяжении всей его истории. Отныне конфликт коренился не в языковом вопросе, а в противоречиях между шведами из Швеции и шведами из Финляндии. Жизнь прихода по большей части текла мирно, но несколько раз, как увидим ниже, противоречия накалялись до открытых распрей.
В 1757 г. был возведен новый жилой дом для пастора, а старый, выстроенный в 1734 г., отремонтировали и сдали внаем. Это оказалось хорошей сделкой, и приход, по словам Эрстрёма, «впервые получил на церковные нужды надежный источник дохода, который в последующие времена ляжет в основу… экономического благополучия церкви».
Другим источником дохода были так называемые корабельные деньги. В 1680-е годы немецкие купцы выстроили в Архангельске церковь, и шкиперы немецких торговых судов стали добровольно жертвовать ей по пять рублей. Эта традиция постепенно распространилась и на Петербург, где такие взносы принимались в кассу немецкого прихода, хотя делались они всеми иностранными кораблями. Дабы изменить подобное положение дел, шведский приход испросил разрешения получать эту дань со всех шведских кораблей, а также с норвежских и датских, поскольку датчане и норвежцы часто посещали шведскую церковь. Совет церкви Св. Петра добровольно отказался от этих средств, однако вскоре возник новый конфликт, когда финский приход потребовал себе половину достававшихся шведам корабельных денег. С этим спором покончил король Адольф Фредрик, в 1759 г. постановивший, что получать взносы с кораблей имеет право только шведский приход. Другие разногласия привели к тому, что вся традиция уплаты корабельных денег совершенно пресеклась.
Св. Екатерина
На протяжении двух десятилетий шведский и финский приходы совместно обладали одним и тем же святым местом, но это было компромиссом, не устраивавшим ни ту, ни другую сторону. Поэтому шведский приход принял решение возвести собственный храм.
17 мая 1767 г., в день Вознесения Христова, был заложен камень в основание церкви, в которой отныне приход будет «поклоняться Вечному». Церковная казна была небогата, в ней хранились всего 782 рубля, и их хватило ненадолго. От петербургских прихожан-благотворителей поступило почти 1700 рублей, от частных лиц — несколько сотен, от управляющего торговым двором Карла Кристиана Багге поступил вспомогательный сбор в 550 рублей, московские шведы подарили 455; всего набралось добрых семь тысяч рублей.
Несмотря на слухи, будто Екатерина II оказала строительству церкви финансовую поддержку, на сей счет нет никаких надежных свидетельств. И все же декабрьское письмо 1767 г. шведского посланника барона Риббинга к пастору прихода Хоугбергу содержит намек на то, что слухи могут быть оправданными. Риббинг пишет, что «ему самому была оказана милость иметь возможность на последнем куртаге… умолять Ее величество императрицу о какой-либо поддержке начатого церковного строительства, кое было предпринято с милостивого изволения Ее величества… Ее величество весьма милостиво уверила, что она как ради прихода, так и принимая во внимание мою просьбу с великим удовольствием поможет завершению церкви… Таким образом, я совершенно уверен в щедром даянии на нашу лютеранскую церковь и при первом же удобном случае постараюсь, чтобы данное Ее величеством доброе обещание было исполнено».
Освящение храма состоялось через два года — в 1769 г. в день Вознесения Христова: «Благодарное песнопение прихожан вознеслось под звуки музыки к небесам», и Хоугберг держал «волнующую речь по случаю освящения», в которой призвал своих «радостных слушателей» к «христианскому веселью и изъявлениям благодарности Господу нашему Саваофу». Церковь была поставлена в Шведском переулке, соединяющем обе Конюшенные улицы. Одновременно с освящением нового храма старый был передан финскому приходу. Шведские церковь и приход были названы во имя Св. Екатерины — по святой и ее тезке российской императрице.
Освященная в 1769 г. церковь Св. Екатерины, построенная, вероятно, по проекту Юрия Фельтена (Георга фон Фельдтена, 1730–1801), одного из выдающихся зодчих того времени. Проектная документация отсутствует, но один источник 1797 г., как и архитектурный облик, позволяют заключить, что церковь построил именно Фельтен. В таком случае шведская церковь Св. Екатерины стала первой в ряду протестантских храмов, спроектированных примерно в том же стиле Фельтеном: немецкие Св. Екатерины (1771) и Св. Анны (1779) в Петербурге и шведско-немецкая Петра и Павла в Выборге (1799). Кроме того, архитектор одновременно с шведской возвел на Невском проспекте в 1767–1769 гг. армянскую церковь
Это наименование вносило, как отмечает Эрстрём, некоторую путаницу, поскольку уже имелись немецкий, католический и еще русский приходы с таким же названием.
Исаак Хоугберг был зятем Левануса и, подобно ему, крупной личностью со значительными организаторскими талантами. То же справедливо и по отношению к его преемнику Эманюэлю Индрениусу, вызванному в приход Св. Екатерины после кончины Хоугберга в 1782 г. При пасторстве Хоугберга и Индрениуса церковный участок был застроен несколькими жилыми домами, в частности, возвели главное здание, в котором жил глава прихода, — на углу Малой Конюшенной улицы и Шведского переулка (1781). Индрениус также стал одним из пасторов, внесших вклад в обзор истории прихода.
Одним из самых изобретательных и деятельных членов прихода был в ту пору слесарь Филипп Бёве (согласно некоторым сведениям, потомок гугенотов; его настоящая фамилия — Буавьер, а родился он в Лёфстабрюке недалеко от Стокгольма). Бёве вызвался сносить деревянные дома на территории двора и вместо них возводить «дорогие каменные здания в четыре этажа». Он заручился поддержкой Индрениуса, а после его отъезда в 1792 г. — поддержкой нового пробста Юхана Хенрика Сигнеуса. Спустя год был еще возведен большой каменный дом на Малой Конюшенной улице, рядом с построенным в 1781 г. Приходские доходы от сдачи внаем помещений еще более возросли. После кончины Бёве в 1801 г. его портрет нарисовал шведский живописец Эманюэль Тельнинг (тот самый художник, который позднее увековечит церемонию в Борго 1809 г., когда финляндский ландтаг «преклонился» перед императором Александром I, и тот в ответ возвел Финляндию «в число наций»).
В 1803–1804 гг. финский приход на Большой Конюшенной улице поставил собственную церковь во имя Св. Марии, а стоявшая с 1734 г. старая деревянная была снесена. Окончательное разъединение шведского и финского приходов ознаменовалось строительством между их участками «разделяющей стены»; в первые годы после разъединения существовали ворота, через которые можно было пройти с одного участка на другой, но в 1810 г. их заложили кирпичом. Едва ли случайно это произошло спустя год после того, как оборвались связи Финляндии с Швецией.
С возведением церкви Св. Марии подаренный в 1733 г. императрицей Анной участок был в общем полностью застроен. Поскольку шведский и финский приходы владели частью квартала, которая выходила на Шведский переулок, а немецкий приход обладал частью, выходившей на Невский проспект, то весь квартал, расположенный в одном из лучших мест Петербурга, был в распоряжении трех протестантских приходов.
Русскоязычный швед из Финляндии
Поскольку ни в Петербурге, ни в Старой Финляндии (то есть в той части великого княжества, которая отошла к России по условиям Ништадтского 1721 г. и Абоского 1743 г. мирных договоров) было невозможно получить лютеранское теологическое образование, то главы прихода приезжали, за единственным исключением, из Финляндии. Исключением был Нильс Адольф Доннер, приехавший из Швеции и получивший магистерскую степень в Або. Должность пастора в приходе Св. Екатерины он получил посредством женитьбы на одной из дочерей Исаака Хоугберга. Доннер прибыл в приход в 1798 г., но уже через два года покинул Петербург. Его сменил Карл Таваст, человек дворянского происхождения и житель Выборга. Таваст оказался достойным последователем Левануса, Хоугберга и Индрениуса — хорошим хозяйственником и умелым администратором. Сданные внаем дома приносили тогда настолько большие доходы, что приход смог вернуть заимствованные деньги. При Тавасте в приходе была также организована церковная школа.
Важнейшим событием, происшедшим за двадцатипятилетний срок пасторства Таваста, явилась русско-шведская война, завершившаяся мирным договором 1809 г., по условиям которого Финляндия стала российским великим княжеством. Страна сохранила шведское законодательство и уставы, но отныне взоры ее граждан все чаще обращались не на запад, а на восток.
Беньямин Патерсен более всего известен как живописец, создавший виды города, но начинал он как портретист. Одно из его первых известных произведений в Петербурге — портрет Эмануэля Индрениуса, пастора прихода Св. Екатерины в 1783–1792 гг. и затем главного пастора во Фредриксхамне. Художественный архив Музейного ведомства (Хельсинки)
Многие финляндцы отправлялись в Петербург в поисках работы и образования, и финляндская колония в городе росла. Естественными местами сбора для вновь приезжавших были приходы Св. Марии и Св. Екатерины. Последний до 1809 г. состоял главным образом из шведских подданных, но с этого времени подавляющее большинство находилось под властью российского императора: в 1828 г. из 3607 прихожан 75 процентов были российскими подданными и 15 процентов — шведскими.
На новый 1826 год должность пастора в приходе Св. Екатерины занял Эрик Густав Эрстрём; в его лице приход обрел сильного руководителя, соответствовавшего требованиям, которые предъявляла к нему новая ситуация. Заслуги Эрстрёма перед приходом невозможно переоценить. Он был яркой личностью, обладавшей талантами и интересами, выходящими далеко за пределы чисто профессиональной теологической сферы.
Эрик Густав Эрстрём родился в 1791 г. в Эстерботтене, на севере Финляндии. Его отец Андерс Эрстрём учился на врача, но вместо этого стал пастором. Семья священника жила бедно, в ней было десять детей, однако ценой великих лишений родители смогли дать сыновьям университетское образование. Эрик Густав был зачислен в Абоскую академию, где начал изучать русский язык и в 1812 г. получил стипендию на обучение в Московском университете. Отец когда-то изучал естественную историю в Упсале у Линнея, а сын занимался русским языком в Москве — трудно себе представить более наглядный пример изменившегося геополитического положения Финляндии…
В Москве способный и любознательный юноша вел дневник, в котором с пониманием дела и юмором описывал не только повседневную жизнь русских, но также и войну, которая вспыхнула во время его пребывания там, — вскоре после приезда Эрстрёма в Москву Наполеон пошел на город, и Эрстрём вместе со всеми эвакуировался. (Его дневник, долго остававшийся неизвестным, был опубликован только в 1984 г. потомком автора Кристманом Эрстрёмом).
По окончании войны Эрстрём вернулся в Або, где возобновил свои занятия русским языком. К этому времени он уже был хорошо знаком с Россией и бегло говорил по-русски. В 1814 г. он издал двухтомный «Rysk Spraklara for Begynnare» («Учебник русского языка для начинающих»). За ним спустя четыре года последовали «Grammatikalisktpraktiska ofvningar i Ryska spraket» («Практические упражнения по грамматике русского языка»), а в 1821 г. — «Rysk lasebok med lexicon» («Книга для чтения по русскому языку, со словарем») в трех частях. Наряду с подготовкой учебных пособий энергичный пасторский сын сумел в 1815 г. защитить диссертацию по языкознанию на тему «Ofversigt af Ryska sprakets bildning» («Обзор строя русского языка»); через год он в возрасте двадцати пяти лет был назначен доцентом русского языка и литературы в Абоской академии.
Эрик Густав Эрстрём быстро стал центральной фигурой в академических кругах, представлявших так называемую Абоскую романтическую школу. Человек шведско-язычный, получивший образование в Москве, доцент кафедры русского языка, он стал одним из ведущих поборников финского как национального языка Финляндии.
Финский приход Св. Марии, возникший в результате борьбы между шведско- и финско-язычными прихожанами церкви Св. Анны, долгое время довольствовался старым общим зданием приходской церкви, которое было построено в 1733–1734 гг. и с годами совершенно обветшало. Однако в 1803–1804 гг. приход возвел на Большой Конюшенной улице собственный храм. Архитектор Кристиан Готлиб Паульсен
Он негодовал по поводу того возмутительного обстоятельства, что страной руководят люди, не владеющие языком ее народа — миллионного народа, не имеющего собственной литературы. «Финская нация, — писал Эрстрём, — которая должна являть собой одно неразрывное целое, подвергается опасности постепенно разделиться на две части, все более отдаляющиеся друг от друга». Поэтому финский язык должен «стать и языком образованных классов», и Эрстрём предлагает грандиозную программу мер, включающую введение преподавания финского языка в школах и университетах, где «обучение все большему ряду предметов… должно вестись на финском языке, чтобы наконец оно велось исключительно на нем». Как известно, со временем идеи Эрстрёма были претворены в жизнь; но сам он, как это ни парадоксально, обладал лишь крайне скудными познаниями в языке, за который ратовал.
Однако Эрстрём не только боролся за статус финского языка, но и настаивал на том, чтобы официальные лица, представляющие Финляндию, владели русским. Это мнение отражает его научные интересы и свидетельствует о трезвом понимании новой политической ситуации в Финляндии.
У Эрика Густава и его жены Ловисы родились семеро детей. Многое говорит за то, что орава детишек в сочетании с низким доцентским жалованьем побудили Эрстрёма, подобно его отцу, сменить род занятий и стать священником. Он был рукоположен в сан в 1824 г. и назначен принять пасторат Тенала в юго-западной Финляндии. Пасторат считался доходным, но когда с кончиной Таваста освободилось место главы прихода Св. Екатерины, Эрстрём попросился туда и получил эту должность. Тем самым открылась новая глава в жизни и Эрстрёма, и прихода.
Эрик Густав Эрстрём обладал исключительной работоспособностью, которую и направил на деятельность в приходе. Он осуществил масштабные перемены в финансовых делах — в частности, ввел настоящие реестры. Он осовременил и упорядочил записи о рождениях, смертях, конфирмациях, приезжавших и уезжавших прихожанах, ввел журналы входящей и исходящей корреспонденции, тем самым заложив основы целесообразного управления делами.
На этом плане из книги Эрика Густава Эрстрёма видно, как шведский и финский участки отделены друг от друга сараями. Это — символическое отражение глубокого раскола на языковой почве
Кроме того, он в так называемой «Памятной и цензурной книге» записывал сведения о частной жизни прихожан, и эти заметки дают живые картинки образа жизни и нравов того времени. О подмастерье сапожника Габриэле Лиде сказано, например, что он «выглядит жутковатым», а о свадьбе подмастерья столяра Густава Вик-стрёма пастор записывает, что ее «прекрасному празднованию» помешало то, что «Викстрём перегрузился крепкими напитками». К сожалению, преемники Эрстрёма не поддержали заложенную было традицию таких записей, которые представляли бы ценный материал для социологических исследований.
В годы пасторства Эрстрёма приход получил новую книгу псалмов. Раньше пользовались изданием 1695 г., а теперь решили ввести новую шведскую книгу псалмов, одобренную в 1819 г. Это, казалось бы, простое решение, принятое в мае 1833 г., поставило Эрстрёма перед совершенно особой и специфически русской проблемой. Дабы заручиться «дозволением властей», пастору пришлось не только снабдить книгу псалмов указателем, но и смягчить в ней некоторые слова и выражения, чтобы не задеть власти. Эрстрём несколько месяцев трудился над переделками, и в мае 1834 г., в День молитвы и покаяния, новая книга псалмов была введена в употребление, пройдя цензуру и будучи дополнена выдержками из «Требника для евангелическо-лютеранских приходов в Российской империи».
Предрасположенность Эрика Густава Эрстрёма к порядку и систематичности наверняка в значительной степени была связана с его научными склонностями. Это касается и интереса к истории прихода. Некоторые его предшественники — Хоугберг и Индрениус — составили на эту тему более или менее краткие обзоры, но Эрстрём стал первым, кто методично трудился над описанием судеб прихода Св. Екатерины с самого его основания. Книга вышла в Або в 1829 г. под названием «Historisk Beskrifning ofver S: t Catharina och S: t Maria Forsamlingar, eller Swenska och Finska Forsamlingarna i S: t Petersburg» («Историческое описание приходов Св. Екатерины и Св. Марии, или Шведского и Финского приходов в С.-Петербурге»). Это систематическое и последовательное изложение пребывания шведов и финнов в Петербурге XVIII — начала XIX в. в сочетании с фактическими данными, статистикой, а также личными комментариями является уникальным источником. Тонкий ум Эрстрёма заметен на каждой странице книги.
Эрик Густав Эрстрём внес эпохальный вклад в жизнь прихода Св. Екатерины, хотя его пасторство оказалось непродолжительным. В 1831 г. скончалась жена Эрстрёма, и он остался один с семью малолетними детьми. Примерно через год он снова женился — на молодой женщине из Борго, которая в 1835 г. родила ему дочь. Через пять недель сам Эрстрём умер от тифа в возрасте всего сорока четырех лет. Газета «St. Petersburger Zeitung» «с болью» констатировала, что петербургская евангелическо-лютеранская консистория потеряла «одного из своих уважаемых за человеческие качества, неутомимых и просвещенных членов».
По церковному уставу 1833 г. евангелическо-лютеранские приходы в России получили дозволение назначать «попечителя церкви», который бы осуществлял связь общины с властями. По предложению Эрстрёма в 1834 г. первым церковным попечителем прихода был избран Роберт Хенрик Ребиндер. Он был министром статс-секретарем по делам великого княжества Финляндского, то есть его официальным представителем в российской государственной администрации. Министр статс-секретарь имел резиденцию в Петербурге и докладывал императору по делам Финляндии. Благодаря этому связи прихода с Финляндией укрепились. Отныне аппарат министра статс-секретаря взял на себя ту роль, которую на протяжении первого столетия играло для прихода шведское дипломатическое представительство.
Пестрое смешение народов
В Петербурге 1820-х гг. было добрых 400 тысяч жителей, являвших собой «пестрое смешение народов». Эрстрём указывает, что многие жители, сколь это ни странно, обычно не называют своей национальной принадлежности, а зовут себя просто-напросто «здешними», то есть родившимися в Петербурге, Ингерманландии или в какой-либо из Прибалтийских провинций.
Будучи филологом, Эрстрём испытывал сильный интерес к языковым вопросам. Особенно же его тревожило положение шведов в Петербурге, где господствующим иностранным языком был немецкий. В городе насчитывалось приблизительно шесть тысяч шведско-язычных жителей, однако многие шведы и финляндцы не желали говорить на своем родном языке — прежде всего люди образованные; даже между собой они часто предпочитали говорить на немецком. Некоторые родители, очевидно, полагали, что знание родного языка может повредить немецкому произношению их детей; по мнению других, детям от родного языка нет никакой пользы: для чего им родной язык, если они «потом останутся жить в С.-Петербурге»?
В умах людей статус шведского языка в Петербурге снизился до положения, при котором его скорее всего можно было бы счесть неким особым диалектом, переполненным русицизмами и — главным образом — германизмами; многие понятия и выражения были просто-напросто прямыми заимствованиями из этих языков. В фонетическом отношении петербургский шведский отличался от литературной нормы и от финляндского шведского. Для Эрстрёма сохранение родного языка было делом чрезвычайной важности: национальность и язык предков всегда должны быть «святы». Те, кто любит свой язык и свой народ, являются «вернейшими подданными благосклонной власти и самыми надежными гражданами среди своих собратьев в Государстве».
В тарабарском смешении языков Эрстрём усматривал угрозу национальной самобытности. Между тем его собственный вклад в шведский язык парадоксальным образом представляет собой прямое заимствование из русского языка. Именно Эрстрём ввел понятие «finlandare», обозначающее жителя Финляндии независимо от того, является его родным языком шведский или финский. Это слово — калька с русского «финляндец», в свою очередь образованного от русского названия страны «Финляндия». Иначе говоря, слово «финляндец» запущено в оборот шведскоязычными петербуржцами.
Школа короля Карла Юхана
Деятельность церковной школы, учрежденной в 1824 г. при Тавасте, обрела больший размах благодаря Эрстрёму, который как пастор прихода являлся также и директором школы. В 1827 г. она была разделена на два отделения — для девочек и для мальчиков.
Портрет Эрика Густава Эрстрёма — пастора шведского прихода, борца за права финского языка и доцента кафедры русского языка — с орденом Станислава на шее и орденом Владимира на груди. Работа Юхана Эрика Линда. Частная собственность (Хельсинки)
В 1827 г. насчитывалось 53 учащихся, но их число быстро возрастало, и в 1835 г. был учрежден элементарный класс, получавший из собственных средств императора ежегодные ассигнования в размере двух тысяч рублей. Условием ассигнований было следующее: будут преподаваться родной язык учеников, русский и немецкий, каллиграфия, арифметика и Закон Божий.
Основным языком в школе был шведский. Это может показаться само собой разумеющимся, однако на фоне опасений Эрстрёма относительно положения шведского языка заслуживает быть отмеченным решение школьного совета о том, что «шведский язык будет, насколько это возможно, занимать главное место. Учеников будут ему усердно обучать, особенно потому, что эта школа — единственное учебное заведение в столице, где наличествует возможность для полновесного обучения шведскому языку». Вопрос этот обретет особую остроту на переломе веков.
Пасторство Эрстрёма продолжалось добрых девять лет. Его преемник Густав Фредрик Сандт пребывал на этом посту 46 лет. Среди наиболее значительных достижений Сандта — расширение школьной деятельности. Объединенная школа для мальчиков и девочек обходилась слишком дорого, и классы для девочек упразднили. Но затем это решение признали ошибочным, и в начале пасторства Сандта в 1838 г. открылась новая школа для девочек.
Церковные школы существовали в значительной мере на взносы и пожертвования. Одним из крупнейших жертвователей был фонд шведского купца Габриэля Кристофа Лембке; доходы этого фонда должны были поступать в петербургскую школу для детей бедняков при условии, что школа будет носить имя короля Карла Юхана. Шведский монарх против этого не возражал, но церковный совет долго испытывал сомнения относительно целесообразности такого соглашения. Лишь в 1856 г. первое пожертвование поступило в распоряжение совета.
Мориц Рубенсон, известный журналист и автор нескольких нашумевших путевых записок, в 1869 г. издал свои впечатления от посещения Петербурга — «Vid Malaren och Nevan» («На озере Меларен и на Неве»). Он излагает более драматическую версию истории о пожертвовании Лембке.
Согласно источнику Рубенсона, один из министров и любимцев Александра I вследствие своего «легкомыслия и роскошного образа жизни» промотал огромные суммы, и эти деньги монарх поначалу выплатил из собственного кармана. Любимчик, однако, продолжил мотовство и выправил долговые обязательства, которые сначала шли у банкиров как ценные бумаги, но в конце концов так понизились в цене, что продавались по копейке за рубль. Некий пребывавший в Петербурге швед Л-е, скупив «на значительную сумму» долговые обязательства фаворита, попросил шведского министра Лёвенъельма помочь в получении этой суммы у императора. Государь векселя выкупил, и Л-е хотел отдать Лёвенъельму 10 тысяч рублей в благодарность за хлопоты. Министр отказался, молвив, что он лишь выполнил свой долг как шведский посланник, но поскольку ему известно, что Л-е не умеет экономно обращаться с деньгами, то сохранит их у себя, «дабы использовать в добрых целях». Л-е заявил, что доволен таким решением; капитал положили под проценты и образовали комитет, задачей которого было решить, какое найти деньгам применение. Время шло, и лишь после «долгих обсуждений и бурных споров» пастору Сандту удалось «уговорить Л-е образумиться» и позволить школе распоряжаться деньгами; на них-то и была основана «Школа Карла Юхана».
В 1849 г. шведская школа по императорскому указу получила те же права, что и российские «окружные училища». Это означало, что все вышедшие из учебного заведения прихода Св. Екатерины могли «повышаться до первого класса Табели о рангах наравне с теми, кто получил образование в окружных училищах страны под ведомством Министерства народного просвещения», то есть имели право поступления на государственную службу. Вследствие этого указа приходская школа для мальчиков расширилась на четвертый параллельный класс. С 1864 г. в школу принимались также дети из других приходов, и пришлось организовать еще три параллельных класса с обучением на немецком и русском языках. Это решение подорвало положение шведского языка в школе и явилось, по выражению преемника Сандта, «роковым»; подробнее об этом см. ниже, в главе «Русский язык как кухонный».
При Сандте были проведены также крупные реформы в области благотворительности. Касса для бедных была учреждена уже в 1832 г., а в 1847-м пасторша Сандт основала приют для «обездоленных и беззащитных девочек» с целью «обеспечить своим подопечным бесплатное жилье, где они получат возможность обучиться всем существующим в домашнем хозяйстве делам и рукоделию». Кроме того, девочки могли получать бесплатное образование в приходской школе.
Приют имел бесплатное помещение в принадлежавшем церкви доме, а также дрова, освещение и воду. Денежные средства поступали от церкви, Его величества короля Швеции и финской паспортной экспедиции, которая взамен получила право занять в приюте несколько мест.
Граф Александер Армфельт родился в 1794 г. в Риге, куда его родители Густав Мориц Армфельт и Хедвиг Ульрика Делагарди бежали от преследований фактически правившего тогда Швецией барона Г. А. Рейтерхольма. Первые годы своей жизни Александер Армфельт провел в Калуге, где его семья жила в 1794–1797 гг. Он стал студентом Упсальского университета в 1808 г., а затем учился в Эдинбурге; в 1832 г. он переехал в Петербург, где сделал блестящую карьеру. Как и его отец, Александер Армфельт играл важную роль в связях между великим княжеством Финляндским и российской императорской властью. Его отец в свое время был исполняющим обязанности генерал-губернатора Финляндии, а Александер с 1841-го и до своей кончины, последовавшей в 1876 г., занимал пост министра статс-секретаря. Точно так же, как и его предшественник барон Роберт Хенрик Ребиндер, граф Армфельт был попечителем и финского прихода Св. Марии и шведского Св. Екатерины. Художественный архив Музейного ведомства (Хельсинки)
Чтобы обеспечить надежность существования приюта, пасторша в 1859 г. основала так называемое Женское общество, задачей которого было споспешествовать воспитанию беззащитных и обездоленных детей.
Общество действовало под надзором графа Александера Армфель-та, в 1842 г. сменившего Ребиндера на посту министра статс-секретаря и попечителя церкви. В 1860 г. Женское общество основало богадельню для «бедных престарелых и немощных женщин», в просторечии называемую старушечьим домом. Старушки должны были в меру своих сил помогать в «уходе за домом» и по хозяйству; в прочем же могли проводить время по своему усмотрению. Старушечий дом получил бесплатное помещение в принадлежавшем церкви доме, дрова, освещение и воду, а также ежегодное пособие из церковной кассы.
Эта панорама Невского проспекта между Малой и Большой Конюшенными улицами создана в 1828 г. Спустя год пастор Эрстрём так описывал квартал: Путешественник, прибывающий из Финляндии в С.-Петербург, обычно подъезжает близ Казанской пристани к Невской перспективе. Рукой подать оттуда, ближе к Адмиралтейству, как раз напротив Казанской церкви сворачиваешь направо, на широкую и красивую, но не длинную улицу, называемую Малой Конюшенной. Тогда слева от путешественника будет находиться немецкая церковь Св. Петра с принадлежащими ей домами, а проехав немного мимо нее, окажешься перед воротами с надписью: «Дом Шведской Церкви Св. Екатерины», и также по-шведски: «S: t Catharinae Swenska Kyrka och Kyrkohus». Войдя во двор, справа перед собой видишь простое и непритязательное, но все же выстроенное в благородном и достойном стиле здание с рядами окон в два этажа. Крыша завершается большим позолоченным крестом с лучезарным сиянием в центре, а прямо под ним расходятся лепные солнечные лучи, в середине которых — око Провидения в окружении парящих серафимов. Словно бы под сенью этих кротких, умиротворяющих символов видишь между пилястрами большой вход внутрь здания с гостеприимно распахнутыми воротами, а над ним на черном фоне бронзовые позолоченные буквы: St. С: a (S: t Cathahna), и год: 1769. Это Шведская церковь. Через другие ворота рядом с церковью выходишь в другой переулок, соединяющий обе Конюшенные улицы и получивший наименование Шведского. Свернув с Большой Конюшенной (она названа так, потому что длиннее Малой Конюшенной, параллельно которой идет) налево, замечаешь мило выглядящую красивую церковь, несколько более длинную, чем шведская, и над выходящим на улицу большим входом украшенную маленьким куполом и подобным же, как у шведской церкви, крестом. Над самой дверью, к которой подходишь через ряд из четырех колонн, надпись: Sancta Maria и год MDCCCIV. Это — Финская церковь. Принадлежащий каждой из этих церквей двор или участок, особенно шведский, застроен большими нарядными каменными домами. В них расположены квартиры для приходских священников и служащих при той и другой церкви. Прочие дома сдаются внаем, плата за который составляет для касс обеих церквей самый главный и надежный источник дохода
Новая церковь
Вопрос о постройке нового церковного здания обсуждался еще в 1830-е годы в связи с празднованием 200-летия основания шведской церкви в Ниене. Однако эти планы были осуществлены гораздо позже. В 1861 г. графу Армфельту удалось добиться от русских властей займа в 150 тысяч рублей серебром на условии погашения его частями в течение тридцати семи лет. Проектирование здания было возложено на тридцатипятилетнего архитектора Карла Андерсона, родившегося в Стокгольме, но выросшего и получившего образование в Петербурге (о нем подробнее см. в главе «Живописцы и архитекторы»).
Закладной камень был положен в воскресенье 28 июля 1863 г. по завершении литургии. Текст на медной табличке, положенной вместе с закладным камнем, гласил:
«Закладной камень Евангелическо-Лютеранской церкви шведского прихода во имя Св. Екатерины заложен в достославное правление Его Императорского Величества Александра II 28 июля/9 августа 1863 г.
Попечитель церкви:
Министр Статс-секретарь по делам Великого Княжества Финляндского Действительный Тайный Советник Граф Александер Армфельт.
Пастор прихода Консисториальный советник Доктор Густав Фредрик Сандт.
Архитектор Карл Андерсон».
Старое церковное здание постройки 1769 г. стояло в Шведском переулке, а новое возвели на Малой Конюшенной улице. Оно было завершено в конце 1865 г. Одновременно на углу Малой Конюшенной и Шведского переулка был сооружен новый приходской дом, тоже по чертежам Андерсона.
Поскольку внутреннее убранство (и частично также фасад) церкви подверглось разрушениям с тех пор, как в 1930-х годах здание было переоборудовано под спортивные залы, приходится обратиться к свидетельствам современников-очевидцев, чтобы получить представление о том, как церковь выглядела в день ее освящения. Вот описание церкви Св. Екатерины, помещенное в 1871 г. стокгольмской газетой «Forr och nu» («Прежде и теперь»):
«Церковь выстроена вплотную к таким же большим, как она сама, домам (это принадлежащие приходу школы, приюты и т. д.), которые стоят по обе стороны от нее. Лишь стоя напротив церкви, можно охватить всю ее взглядом и осознать, насколько же она прекрасна.
Внутренность церкви, начиная от поистине великолепного вестибюля, выдержана в византийском стиле. Он повсюду прост и чист, лишен всяких излишеств и вычурности, однако не создает ощущения пустоты. Все деревянные части окрашены под дуб. Колонны по обе стороны широкого, выстланного коврами прохода, ведущего от входных дверей прямо к алтарю, отлиты из железа, но покрыты составом, удивительно напоминающим гранит. Запрестольный образ изображает Христа на кресте и плачущих у его ног женщин…»
Запрестольный образ, выполненный эстонским художником Иоганном Кёлером (1826–1899), являлся авторской копией запрестольного образа, написанного для одной эстонской дворцовой церкви. Оригинал, сразу прославивший художника, был куплен для петербургского Музея Александра III (ныне Государственный Русский музей).
Рисунок церкви Св. Екатерины, выполненный Робертом Хаглундом и помещенный в иллюстрированной газете «Прежде и теперь» в 1871 г.
Через десять лет после освящения церкви на средства Женского общества был куплен новый орган, а в 1890 г. в церкви произвели ремонт. Прежнее внутреннее убранство сохранили, но внесли и новшества: над алтарем и хорами поместили «утешающие и ободряющие слова Божии», а в ризнице повесили начищенные памятные доски о посещениях церкви шведскими королями.
В том же году, когда шведская общественность смогла прочесть в газете «Прежде и теперь» о церкви Св. Екатерины, ее и школы посетил император Александр II. Пока церковные школы работали, то есть до весны 1918 г., одна стена была украшена надписью на шведском языке: «3 декабря 1871 г. Его Величество император Александр II осчастливил шведскую школу Св. Екатерины Своим Высоким посещением». Спустя несколько лет, в 1875 г., в церковь и школы нанес визит король Швеции и Норвегии Оскар II. И это посещение было отмечено памятной доской.
Густав Сандт скончался в конце января 1881 г., пробыв пастором прихода почти полвека. Через месяц с небольшим на Екатерининском канале, в каких-нибудь сотнях метров от шведской церкви, был убит Александр II; это событие обозначило начало новой эпохи в истории как России, так и прихода. О ней речь пойдет ниже, см. главу «Великолепный Херман Каянус».
Петр I был известен своей терпимостью в религиозных вопросах, и поэтому неудивительно, что он немедленно разрешил действовать в новом городе двум шведско-финским приходам: традиционному евангелическо-лютеранскому и приходу военнопленных. Последний обслуживали пленные пасторы, и он был упразднен после заключения Ништадтского мира 1721 г., когда солдатам позволили вернуться в Швецию.
Традиционный приход явился прямым продолжением существовавшего с 1632 г. шведско-финского прихода в Ниене и подчиненной ему административно территории. Согласно изданному ингерманландским генерал-губернатором Бенгтом Уксеншерной церковному уставу, «в княжестве Ингерманландия» следовало быть «двум пасторам — одному в Ниеншанце и другому в Иван-городе». Это постановление датировано 1639 г., но к тому времени в Ниене уже семь лет был пастор, и, следовательно, данный документ надо рассматривать прежде всего как попытку навести порядок в хаотической религиозной обстановке, царившей тогда в Ингерманландии.
Наши познания о ниенском приходе ограничиваются, к сожалению, лишь голыми фактами — размерами жалованья пасторов, назначениями на должность и т. п. Так, например, генерал-губернатор Юхан Шютте наделил первого пастора Хенрикуса Мартини Фатебюра поместьем площадью в три обжи для пасторского двора, где он в 1632 г. приступил к исполнению обязанностей. Пастор прихода был также «педагогом и наставником», обязанным преподавать в ниенской школе, в частности немецкий язык. На протяжении семидесятилетней истории прихода там служили всего двенадцать пасторов; последним был Сакариас Литовиус, назначенный в марте 1702 г., но прослуживший всего полгода — уже в октябре он из-за тревожной обстановки сбежал в Борго. Последним же пастором в Ниене, прослужившим в приходе более или менее долгое время, был Эрикус Альбогиус, работавший там в 1697–1701 гг.
Едва ли есть еще на земном шаре такое место, где многие нации чувствовали бы себя как дома, помимо роскошного императорского города Петра Великого. Север испокон веку отличало гостеприимство, и когда богатырская длань Петра превратила болотную пустыню вокруг Невы в цветущую столицу его государства, где ныне роскошь и красота подают руку друг другу, русские жители новой столицы, сами еще чужаки на берегах Финского залива, — столь охотно принимают трудолюбивых, деятельных иноземцев, благодаря познаниям и делам которых они могут надеяться извлечь пользу для себя самих и своих гостей. Соразмерно росту численности русского населения в городе в нем прибывало и иностранцев, и благородная терпимость, которая с отдаленнейших времен была свойственна русской нации, столь истовой в собственной религиозности, позволила этим иноземцам без принуждения, без ограничений воздвигнуть Храм для поклонения Господу всего мира, и каждый молится на языке своих предков и согласно их обычаям.
Эрик Густав Эрстрём, 1829
От Финских шхер до Конюшен
Ниенский приход находился в ведомстве шведской короны, между тем как петербургский подчинялся Русскому государству. Однако последний сохранил свой старый устав, согласно которому «наши единоверцы в этих краях уже издавна отправляли свои духовные потребности», как высказался пастор Эрик Густав Эрстрём, чья краткая история шведского прихода в Петербурге и впредь будет здесь довольно часто цитироваться. Пока приход не вмешивался в мирские дела, он мог более или менее свободно заниматься собственными, но это было ограничение, которое касалось не только шведского прихода.
Шведско-финский приход слывет старейшим в Петербурге из евангелическо-лютеранских. Но эти сведения ненадежны и, возможно, опираются на тот факт, что швед Якоб Майделин уже в 1703 г. в качестве первого лютеранского пастора в Ингерманландии присягнул на верность русскому царю и в июне того же года получил от Петра охранную грамоту, предоставлявшую священнику право исполнять свои обязанности. Многое говорит о том, что шведско-финский приход именно в Петербурге возник лишь несколькими годами позднее.
В таком случае старейшим евангелическо-лютеранским приходом в городе надо признать немецкий, возникший спустя год после основания Петербурга — в 1704 г. Численность немцев быстро возрастала; в отличие от шведов многие немцы были людьми состоятельными; уже в 1708 г. на Адмиралтейской стороне стояла полностью выстроенная первая немецкая церковь. Через двадцать лет была возведена церковь Св. Петра на Невской прешпективе (першпективе), где ее и сейчас можно наблюдать — но уже в том виде, в каком ее построил в XIX в. Александр Брюллов. В 1710-е годы возникло еще несколько иностранных приходов, в том числе голландский реформатский (1717) и английский (1718).
Поначалу шведско-финский приход вынужден был принять лишь только временное решение о проведении служб. На протяжении первых десятилетий богослужения отправлялись в частном доме в так называемых Финских шхерах, получивших это наименование потому, что там жили финны и шведы. Дом стоял на улице, шедшей между Летним садом и Зимним дворцом; когда в начале 1730-х гг. городские улицы получили названия, эта стала Немецкой, а позже ей присвоили название Миллионной.
Шведский приход составляли преимущественно беженцы из Ниена и других завоеванных русскими частей Ингерманландии. Прихожане-шведы работали прежде всего лакеями при дворе либо в других придворных службах, но среди шведов, как и среди финнов, были также бюргеры и ремесленники. Кроме того, многие финны работали слугами, и многие из них имели жилища в финских деревнях, расположенных в окрестностях города.
Дом, служивший приходу церковью, принадлежал Якобу Майделину, рукоположенному в сан в Ниене в 1699 г. Во время войны русские взяли Майделина в плен и привели в Петербург, где сначала заключили в крепость, но потом выпустили. Где-то между 1710 и 1713 гг. он, по-видимому, сменил Отто Бергмана в должности пастора шведско-финского прихода и в 1724 г. императорским указом был назначен пробстом (старшим пастором) всех евангелическо-лютеранских приходов Ингерманландии. Это свидетельствует о том, что Майделин пользовался доверием царя.
Деятельность Майделина на посту старшего пастора омрачалась раздорами, возникавшими, по-видимому, как из-за внутренних противоречий между шведско-язычными и финско-язычными группами в приходе, так и из-за того, что глава прихода имел обыкновение «слишком глубоко заглядывать в стакан», — он, как деликатно выражается по этому поводу Эрстрём, «поддался слабости, предосудительной прежде всего в человеке, коему надлежит являть христианскому приходу пример своими наставлениями и образом жизни». Майделин скончался в 1729 г. от последствий драки с конкурентом из духовного сословия, который ударил пробста по голове молотком, «отчего спустя недолгое время после этого Майделин умер, и удар ускорил смерть, если не стал ее непосредственной причиной».
В 1720-х гг. усилился приток людей в Петербург из Финляндии. Вначале 1730-х гг. приход насчитывал 1500–1600 членов, что составляло около трех процентов от всего населения города. Большинство финляндцев приехало после Ништадтского мира.
Несмотря на численное увеличение прихода, у него еще не было собственного церковного учреждения. Преемник Якоба Майделина скончался, прослужив всего несколько месяцев, и претворение в жизнь мечты о собственной церкви выпало на долю Густава Левануса. Он появился в приходе в 1729 г. и спустя четыре года возглавил его. 17 мая того же года, почти день в день с тридцатилетней годовщиной основания города, приходу по «всеподданнейшему прошению» пастора был выделен участок для строительства церковного здания. Вот как звучит императорский указ об этом:
«По указу Ея императорскаго величества за подписанием собственныя Ея императорскаго величества руки на челобитной шведкой и финской наций церковных прихожан велено под устроение их швецкой церкви отвесть место на Адмиралтейском острову позади построенной вновь немецкой церкви. Того ради чрез сие Полицмейстерской канцелярии сообщается, чтоб об отводе оного места учинено было, как оной Ея императорскаго величества указ повелевает».
Радость прихожан в связи с милостивым дозволением явствует, в частности, из письма шведского чрезвычайного и полномочного посланника в Петербурге Иоахима фон Дитмера от 1 июня 1733 г., отправленного «могущественнейшему, всемилостивейшему королю» Фредрику I: шведский и финский приход, который до сих пор «должен был в достойном жалости положении отправлять богослужения в (частном) доме», получил, сообщает посланник, от императрицы Анны не только участок, но еще и 500 рублей на «возведение церкви».
Участок, имевший 215 локтей в длину и 180 локтей в ширину, находился у самого Невского проспекта. На юго-западе он граничил с участком немецкой церкви Св. Петра; на северо-востоке — с участком, принадлежавшим императорским конюшням; на северо-западе — с Большей Конюшенной улицей и на юго-востоке — с Рождественской улицей, впоследствии получившей название Меньшей Конюшенной. Позднее названия изменились соответственно на Большую и Малую Конюшенные улицы.
Средства на строительство церкви собирали не только в Петербурге, но и среди единоверцев в Риге, Ревеле и Нарве. 19 мая 1734 г. храм был готов. В том же году на этом участке возвели и дом для главы прихода.
Церковь Св. Анны была простым деревянным зданием, построенным в виде креста, и поначалу в ней не было почти никаких украшений. «Внутри этой церкви нет почти ничего, что можно было бы назвать нарядным», — сообщает Эрстрём. В качестве алтаря использовали обычный стол, а ризница вообще не была отделена от церкви. Лишь спустя десять лет появились средства на алтарь и на запрестольный образ.
Получение участка было связано с решением российского правительства снести все деревянные хибары по Немецкой улице, где стоял дом Майделина, и вместо них выстроить каменные здания. Таким образом, решение императрицы было обусловлено отчасти практическими соображениями. То же относится и к выбору места — Невского проспекта, который в ту пору был улицей для прогулок, а не тем элегантным бульваром, какой в 1860-х гг. Александр Дюма назвал «улицей веротерпимости» (впрочем, это выражение было входу еще в 1790-х гг.).
Густав Леванус, происходивший из шведской области Нюланд, стал первым в череде выдающихся глав прихода; он был одаренным организатором, введшим церковные книги и создавшим настоящий орган управления, состоявший из церковных старост и церковных советов. Были осуществлены важные изменения и в отношении богослужений. Прежде шведская литургия начиналась рано утром, а финская — сразу после нее, в обычное для проведения литургий время, однако это было неудобно для шведскоязычных людей, живших за пределами города. После реформы Левануса финские и шведские богослужения стали проводиться попеременно до и после полудня.
Споры вокруг времени проведения богослужений были признаком углубления всегда существовавших противоречий между шведско- и финскоязычными прихожанами. Довольно скоро раскол принял всеобщий характер. В 1745 г. финны, возглавляемые Эсайасом Ароном Нур-денбергом, вышли из прихода и образовали свой собственный — приход Св. Марии. 20 января 1745 г. Леванус, как он сам записал в требнике, «в последний раз на финском языке причастил святых тайн и исповедал, поскольку произошел раскол из-за посягательств Нурденберга на приходы». В приходе Св. Анны остались только шведско-язычные прихожане из Швеции и Финляндии. Что касается «пастора» Нурденберга, то вскоре он был разоблачен как «спившийся абоский моряк» и уже через год отстранен от пасторской должности.
Копия, снятая в 1762 г. с императорского указа, которым в 1733 г. шведско-финскому приходу предоставлялся участок у Невского проспекта, найдена в архиве прихода Св. Екатерины. Копия была снята, вероятно, в связи с раздорами между шведско- и финско-язычными прихожанами и последующим разделом приходского участка. Государственный архив Швеции
Сегодня до полудня мы посетили пастора шведского прихода г-на Хоугберга, который сообщил, что одна половина участка вокруг церкви принадлежит шведскому приходу, а другая — финскому. Место, на котором построена церковь, они получили в 1733 г. от имп. Анны. До этого прихожане отправляли богослужения в доме пастора. Приход существует с тех пор, как Ниеншанц был завоеван русскими, поскольку жившие там люди осели здесь, в Петербурге. Ныне шведский приход насчитывает до четырехсот причастников в год. Теперь выстроили каменный дом, который будет сдаваться внаем в пользу прихода.
По другую сторону живет финский пастор Крогиус, приход которого вдвое многочисленнее. За пределами Петербурга в сельской местности есть шведские и финские приходы — до самой Нарвы, расположенной в четырнадцати шведских милях (приблизительно в 140 км. — Примеч. перев.) отсюда. У здешнего прихода нет никакого церковного устава, а руководствуются принятом в немецких лютеранских приходах.
Пер Никлас Кристиернин.
«Дневник путешествия… в расположенный в России Петербург», 15 июля 1760 г.
Противоречия между шведско- и финско-язычной группами были глубоки, но порой принимали трагикомический оттенок, как, например, в случае с надписью на люстре, подаренной шведской церкви за год до окончательного раскола: «Эту люстру Андреас Дейкман подарил шведскому приходу, но не финскому. Год 1744, 1 октября».
Однако мало-помалу прихожане одумались и пришли к согласию в том, что будут совместно пользоваться церковным зданием.
Человеком, завершившим разделение прихода, был преемник Левануса — Исаак Хоугберг. После продолжительных споров было решено разделить церковный участок по продольной линии: шведскому приходу досталась часть, выходившая на Малую Конюшенную улицу, а финскому — на Большую Конюшенную.
Этот финско-шведский конфликт, имевший место еще при Майделине и приведший к разделению прихода, на самом деле существовал на протяжении всей его истории. Отныне конфликт коренился не в языковом вопросе, а в противоречиях между шведами из Швеции и шведами из Финляндии. Жизнь прихода по большей части текла мирно, но несколько раз, как увидим ниже, противоречия накалялись до открытых распрей.
В 1757 г. был возведен новый жилой дом для пастора, а старый, выстроенный в 1734 г., отремонтировали и сдали внаем. Это оказалось хорошей сделкой, и приход, по словам Эрстрёма, «впервые получил на церковные нужды надежный источник дохода, который в последующие времена ляжет в основу… экономического благополучия церкви».
Другим источником дохода были так называемые корабельные деньги. В 1680-е годы немецкие купцы выстроили в Архангельске церковь, и шкиперы немецких торговых судов стали добровольно жертвовать ей по пять рублей. Эта традиция постепенно распространилась и на Петербург, где такие взносы принимались в кассу немецкого прихода, хотя делались они всеми иностранными кораблями. Дабы изменить подобное положение дел, шведский приход испросил разрешения получать эту дань со всех шведских кораблей, а также с норвежских и датских, поскольку датчане и норвежцы часто посещали шведскую церковь. Совет церкви Св. Петра добровольно отказался от этих средств, однако вскоре возник новый конфликт, когда финский приход потребовал себе половину достававшихся шведам корабельных денег. С этим спором покончил король Адольф Фредрик, в 1759 г. постановивший, что получать взносы с кораблей имеет право только шведский приход. Другие разногласия привели к тому, что вся традиция уплаты корабельных денег совершенно пресеклась.
Св. Екатерина
На протяжении двух десятилетий шведский и финский приходы совместно обладали одним и тем же святым местом, но это было компромиссом, не устраивавшим ни ту, ни другую сторону. Поэтому шведский приход принял решение возвести собственный храм.
17 мая 1767 г., в день Вознесения Христова, был заложен камень в основание церкви, в которой отныне приход будет «поклоняться Вечному». Церковная казна была небогата, в ней хранились всего 782 рубля, и их хватило ненадолго. От петербургских прихожан-благотворителей поступило почти 1700 рублей, от частных лиц — несколько сотен, от управляющего торговым двором Карла Кристиана Багге поступил вспомогательный сбор в 550 рублей, московские шведы подарили 455; всего набралось добрых семь тысяч рублей.
Несмотря на слухи, будто Екатерина II оказала строительству церкви финансовую поддержку, на сей счет нет никаких надежных свидетельств. И все же декабрьское письмо 1767 г. шведского посланника барона Риббинга к пастору прихода Хоугбергу содержит намек на то, что слухи могут быть оправданными. Риббинг пишет, что «ему самому была оказана милость иметь возможность на последнем куртаге… умолять Ее величество императрицу о какой-либо поддержке начатого церковного строительства, кое было предпринято с милостивого изволения Ее величества… Ее величество весьма милостиво уверила, что она как ради прихода, так и принимая во внимание мою просьбу с великим удовольствием поможет завершению церкви… Таким образом, я совершенно уверен в щедром даянии на нашу лютеранскую церковь и при первом же удобном случае постараюсь, чтобы данное Ее величеством доброе обещание было исполнено».
Освящение храма состоялось через два года — в 1769 г. в день Вознесения Христова: «Благодарное песнопение прихожан вознеслось под звуки музыки к небесам», и Хоугберг держал «волнующую речь по случаю освящения», в которой призвал своих «радостных слушателей» к «христианскому веселью и изъявлениям благодарности Господу нашему Саваофу». Церковь была поставлена в Шведском переулке, соединяющем обе Конюшенные улицы. Одновременно с освящением нового храма старый был передан финскому приходу. Шведские церковь и приход были названы во имя Св. Екатерины — по святой и ее тезке российской императрице.
Освященная в 1769 г. церковь Св. Екатерины, построенная, вероятно, по проекту Юрия Фельтена (Георга фон Фельдтена, 1730–1801), одного из выдающихся зодчих того времени. Проектная документация отсутствует, но один источник 1797 г., как и архитектурный облик, позволяют заключить, что церковь построил именно Фельтен. В таком случае шведская церковь Св. Екатерины стала первой в ряду протестантских храмов, спроектированных примерно в том же стиле Фельтеном: немецкие Св. Екатерины (1771) и Св. Анны (1779) в Петербурге и шведско-немецкая Петра и Павла в Выборге (1799). Кроме того, архитектор одновременно с шведской возвел на Невском проспекте в 1767–1769 гг. армянскую церковь
Это наименование вносило, как отмечает Эрстрём, некоторую путаницу, поскольку уже имелись немецкий, католический и еще русский приходы с таким же названием.
Исаак Хоугберг был зятем Левануса и, подобно ему, крупной личностью со значительными организаторскими талантами. То же справедливо и по отношению к его преемнику Эманюэлю Индрениусу, вызванному в приход Св. Екатерины после кончины Хоугберга в 1782 г. При пасторстве Хоугберга и Индрениуса церковный участок был застроен несколькими жилыми домами, в частности, возвели главное здание, в котором жил глава прихода, — на углу Малой Конюшенной улицы и Шведского переулка (1781). Индрениус также стал одним из пасторов, внесших вклад в обзор истории прихода.
Одним из самых изобретательных и деятельных членов прихода был в ту пору слесарь Филипп Бёве (согласно некоторым сведениям, потомок гугенотов; его настоящая фамилия — Буавьер, а родился он в Лёфстабрюке недалеко от Стокгольма). Бёве вызвался сносить деревянные дома на территории двора и вместо них возводить «дорогие каменные здания в четыре этажа». Он заручился поддержкой Индрениуса, а после его отъезда в 1792 г. — поддержкой нового пробста Юхана Хенрика Сигнеуса. Спустя год был еще возведен большой каменный дом на Малой Конюшенной улице, рядом с построенным в 1781 г. Приходские доходы от сдачи внаем помещений еще более возросли. После кончины Бёве в 1801 г. его портрет нарисовал шведский живописец Эманюэль Тельнинг (тот самый художник, который позднее увековечит церемонию в Борго 1809 г., когда финляндский ландтаг «преклонился» перед императором Александром I, и тот в ответ возвел Финляндию «в число наций»).
В 1803–1804 гг. финский приход на Большой Конюшенной улице поставил собственную церковь во имя Св. Марии, а стоявшая с 1734 г. старая деревянная была снесена. Окончательное разъединение шведского и финского приходов ознаменовалось строительством между их участками «разделяющей стены»; в первые годы после разъединения существовали ворота, через которые можно было пройти с одного участка на другой, но в 1810 г. их заложили кирпичом. Едва ли случайно это произошло спустя год после того, как оборвались связи Финляндии с Швецией.
С возведением церкви Св. Марии подаренный в 1733 г. императрицей Анной участок был в общем полностью застроен. Поскольку шведский и финский приходы владели частью квартала, которая выходила на Шведский переулок, а немецкий приход обладал частью, выходившей на Невский проспект, то весь квартал, расположенный в одном из лучших мест Петербурга, был в распоряжении трех протестантских приходов.
Русскоязычный швед из Финляндии
Поскольку ни в Петербурге, ни в Старой Финляндии (то есть в той части великого княжества, которая отошла к России по условиям Ништадтского 1721 г. и Абоского 1743 г. мирных договоров) было невозможно получить лютеранское теологическое образование, то главы прихода приезжали, за единственным исключением, из Финляндии. Исключением был Нильс Адольф Доннер, приехавший из Швеции и получивший магистерскую степень в Або. Должность пастора в приходе Св. Екатерины он получил посредством женитьбы на одной из дочерей Исаака Хоугберга. Доннер прибыл в приход в 1798 г., но уже через два года покинул Петербург. Его сменил Карл Таваст, человек дворянского происхождения и житель Выборга. Таваст оказался достойным последователем Левануса, Хоугберга и Индрениуса — хорошим хозяйственником и умелым администратором. Сданные внаем дома приносили тогда настолько большие доходы, что приход смог вернуть заимствованные деньги. При Тавасте в приходе была также организована церковная школа.
Важнейшим событием, происшедшим за двадцатипятилетний срок пасторства Таваста, явилась русско-шведская война, завершившаяся мирным договором 1809 г., по условиям которого Финляндия стала российским великим княжеством. Страна сохранила шведское законодательство и уставы, но отныне взоры ее граждан все чаще обращались не на запад, а на восток.
Беньямин Патерсен более всего известен как живописец, создавший виды города, но начинал он как портретист. Одно из его первых известных произведений в Петербурге — портрет Эмануэля Индрениуса, пастора прихода Св. Екатерины в 1783–1792 гг. и затем главного пастора во Фредриксхамне. Художественный архив Музейного ведомства (Хельсинки)
Многие финляндцы отправлялись в Петербург в поисках работы и образования, и финляндская колония в городе росла. Естественными местами сбора для вновь приезжавших были приходы Св. Марии и Св. Екатерины. Последний до 1809 г. состоял главным образом из шведских подданных, но с этого времени подавляющее большинство находилось под властью российского императора: в 1828 г. из 3607 прихожан 75 процентов были российскими подданными и 15 процентов — шведскими.
На новый 1826 год должность пастора в приходе Св. Екатерины занял Эрик Густав Эрстрём; в его лице приход обрел сильного руководителя, соответствовавшего требованиям, которые предъявляла к нему новая ситуация. Заслуги Эрстрёма перед приходом невозможно переоценить. Он был яркой личностью, обладавшей талантами и интересами, выходящими далеко за пределы чисто профессиональной теологической сферы.
Эрик Густав Эрстрём родился в 1791 г. в Эстерботтене, на севере Финляндии. Его отец Андерс Эрстрём учился на врача, но вместо этого стал пастором. Семья священника жила бедно, в ней было десять детей, однако ценой великих лишений родители смогли дать сыновьям университетское образование. Эрик Густав был зачислен в Абоскую академию, где начал изучать русский язык и в 1812 г. получил стипендию на обучение в Московском университете. Отец когда-то изучал естественную историю в Упсале у Линнея, а сын занимался русским языком в Москве — трудно себе представить более наглядный пример изменившегося геополитического положения Финляндии…
В Москве способный и любознательный юноша вел дневник, в котором с пониманием дела и юмором описывал не только повседневную жизнь русских, но также и войну, которая вспыхнула во время его пребывания там, — вскоре после приезда Эрстрёма в Москву Наполеон пошел на город, и Эрстрём вместе со всеми эвакуировался. (Его дневник, долго остававшийся неизвестным, был опубликован только в 1984 г. потомком автора Кристманом Эрстрёмом).
По окончании войны Эрстрём вернулся в Або, где возобновил свои занятия русским языком. К этому времени он уже был хорошо знаком с Россией и бегло говорил по-русски. В 1814 г. он издал двухтомный «Rysk Spraklara for Begynnare» («Учебник русского языка для начинающих»). За ним спустя четыре года последовали «Grammatikalisktpraktiska ofvningar i Ryska spraket» («Практические упражнения по грамматике русского языка»), а в 1821 г. — «Rysk lasebok med lexicon» («Книга для чтения по русскому языку, со словарем») в трех частях. Наряду с подготовкой учебных пособий энергичный пасторский сын сумел в 1815 г. защитить диссертацию по языкознанию на тему «Ofversigt af Ryska sprakets bildning» («Обзор строя русского языка»); через год он в возрасте двадцати пяти лет был назначен доцентом русского языка и литературы в Абоской академии.
Эрик Густав Эрстрём быстро стал центральной фигурой в академических кругах, представлявших так называемую Абоскую романтическую школу. Человек шведско-язычный, получивший образование в Москве, доцент кафедры русского языка, он стал одним из ведущих поборников финского как национального языка Финляндии.
Финский приход Св. Марии, возникший в результате борьбы между шведско- и финско-язычными прихожанами церкви Св. Анны, долгое время довольствовался старым общим зданием приходской церкви, которое было построено в 1733–1734 гг. и с годами совершенно обветшало. Однако в 1803–1804 гг. приход возвел на Большой Конюшенной улице собственный храм. Архитектор Кристиан Готлиб Паульсен
Он негодовал по поводу того возмутительного обстоятельства, что страной руководят люди, не владеющие языком ее народа — миллионного народа, не имеющего собственной литературы. «Финская нация, — писал Эрстрём, — которая должна являть собой одно неразрывное целое, подвергается опасности постепенно разделиться на две части, все более отдаляющиеся друг от друга». Поэтому финский язык должен «стать и языком образованных классов», и Эрстрём предлагает грандиозную программу мер, включающую введение преподавания финского языка в школах и университетах, где «обучение все большему ряду предметов… должно вестись на финском языке, чтобы наконец оно велось исключительно на нем». Как известно, со временем идеи Эрстрёма были претворены в жизнь; но сам он, как это ни парадоксально, обладал лишь крайне скудными познаниями в языке, за который ратовал.
Однако Эрстрём не только боролся за статус финского языка, но и настаивал на том, чтобы официальные лица, представляющие Финляндию, владели русским. Это мнение отражает его научные интересы и свидетельствует о трезвом понимании новой политической ситуации в Финляндии.
У Эрика Густава и его жены Ловисы родились семеро детей. Многое говорит за то, что орава детишек в сочетании с низким доцентским жалованьем побудили Эрстрёма, подобно его отцу, сменить род занятий и стать священником. Он был рукоположен в сан в 1824 г. и назначен принять пасторат Тенала в юго-западной Финляндии. Пасторат считался доходным, но когда с кончиной Таваста освободилось место главы прихода Св. Екатерины, Эрстрём попросился туда и получил эту должность. Тем самым открылась новая глава в жизни и Эрстрёма, и прихода.
Эрик Густав Эрстрём обладал исключительной работоспособностью, которую и направил на деятельность в приходе. Он осуществил масштабные перемены в финансовых делах — в частности, ввел настоящие реестры. Он осовременил и упорядочил записи о рождениях, смертях, конфирмациях, приезжавших и уезжавших прихожанах, ввел журналы входящей и исходящей корреспонденции, тем самым заложив основы целесообразного управления делами.
На этом плане из книги Эрика Густава Эрстрёма видно, как шведский и финский участки отделены друг от друга сараями. Это — символическое отражение глубокого раскола на языковой почве
Кроме того, он в так называемой «Памятной и цензурной книге» записывал сведения о частной жизни прихожан, и эти заметки дают живые картинки образа жизни и нравов того времени. О подмастерье сапожника Габриэле Лиде сказано, например, что он «выглядит жутковатым», а о свадьбе подмастерья столяра Густава Вик-стрёма пастор записывает, что ее «прекрасному празднованию» помешало то, что «Викстрём перегрузился крепкими напитками». К сожалению, преемники Эрстрёма не поддержали заложенную было традицию таких записей, которые представляли бы ценный материал для социологических исследований.
В годы пасторства Эрстрёма приход получил новую книгу псалмов. Раньше пользовались изданием 1695 г., а теперь решили ввести новую шведскую книгу псалмов, одобренную в 1819 г. Это, казалось бы, простое решение, принятое в мае 1833 г., поставило Эрстрёма перед совершенно особой и специфически русской проблемой. Дабы заручиться «дозволением властей», пастору пришлось не только снабдить книгу псалмов указателем, но и смягчить в ней некоторые слова и выражения, чтобы не задеть власти. Эрстрём несколько месяцев трудился над переделками, и в мае 1834 г., в День молитвы и покаяния, новая книга псалмов была введена в употребление, пройдя цензуру и будучи дополнена выдержками из «Требника для евангелическо-лютеранских приходов в Российской империи».
Предрасположенность Эрика Густава Эрстрёма к порядку и систематичности наверняка в значительной степени была связана с его научными склонностями. Это касается и интереса к истории прихода. Некоторые его предшественники — Хоугберг и Индрениус — составили на эту тему более или менее краткие обзоры, но Эрстрём стал первым, кто методично трудился над описанием судеб прихода Св. Екатерины с самого его основания. Книга вышла в Або в 1829 г. под названием «Historisk Beskrifning ofver S: t Catharina och S: t Maria Forsamlingar, eller Swenska och Finska Forsamlingarna i S: t Petersburg» («Историческое описание приходов Св. Екатерины и Св. Марии, или Шведского и Финского приходов в С.-Петербурге»). Это систематическое и последовательное изложение пребывания шведов и финнов в Петербурге XVIII — начала XIX в. в сочетании с фактическими данными, статистикой, а также личными комментариями является уникальным источником. Тонкий ум Эрстрёма заметен на каждой странице книги.
Эрик Густав Эрстрём внес эпохальный вклад в жизнь прихода Св. Екатерины, хотя его пасторство оказалось непродолжительным. В 1831 г. скончалась жена Эрстрёма, и он остался один с семью малолетними детьми. Примерно через год он снова женился — на молодой женщине из Борго, которая в 1835 г. родила ему дочь. Через пять недель сам Эрстрём умер от тифа в возрасте всего сорока четырех лет. Газета «St. Petersburger Zeitung» «с болью» констатировала, что петербургская евангелическо-лютеранская консистория потеряла «одного из своих уважаемых за человеческие качества, неутомимых и просвещенных членов».
По церковному уставу 1833 г. евангелическо-лютеранские приходы в России получили дозволение назначать «попечителя церкви», который бы осуществлял связь общины с властями. По предложению Эрстрёма в 1834 г. первым церковным попечителем прихода был избран Роберт Хенрик Ребиндер. Он был министром статс-секретарем по делам великого княжества Финляндского, то есть его официальным представителем в российской государственной администрации. Министр статс-секретарь имел резиденцию в Петербурге и докладывал императору по делам Финляндии. Благодаря этому связи прихода с Финляндией укрепились. Отныне аппарат министра статс-секретаря взял на себя ту роль, которую на протяжении первого столетия играло для прихода шведское дипломатическое представительство.
В Петербурге 1820-х гг. было добрых 400 тысяч жителей, являвших собой «пестрое смешение народов». Эрстрём указывает, что многие жители, сколь это ни странно, обычно не называют своей национальной принадлежности, а зовут себя просто-напросто «здешними», то есть родившимися в Петербурге, Ингерманландии или в какой-либо из Прибалтийских провинций.
Будучи филологом, Эрстрём испытывал сильный интерес к языковым вопросам. Особенно же его тревожило положение шведов в Петербурге, где господствующим иностранным языком был немецкий. В городе насчитывалось приблизительно шесть тысяч шведско-язычных жителей, однако многие шведы и финляндцы не желали говорить на своем родном языке — прежде всего люди образованные; даже между собой они часто предпочитали говорить на немецком. Некоторые родители, очевидно, полагали, что знание родного языка может повредить немецкому произношению их детей; по мнению других, детям от родного языка нет никакой пользы: для чего им родной язык, если они «потом останутся жить в С.-Петербурге»?
В умах людей статус шведского языка в Петербурге снизился до положения, при котором его скорее всего можно было бы счесть неким особым диалектом, переполненным русицизмами и — главным образом — германизмами; многие понятия и выражения были просто-напросто прямыми заимствованиями из этих языков. В фонетическом отношении петербургский шведский отличался от литературной нормы и от финляндского шведского. Для Эрстрёма сохранение родного языка было делом чрезвычайной важности: национальность и язык предков всегда должны быть «святы». Те, кто любит свой язык и свой народ, являются «вернейшими подданными благосклонной власти и самыми надежными гражданами среди своих собратьев в Государстве».
В тарабарском смешении языков Эрстрём усматривал угрозу национальной самобытности. Между тем его собственный вклад в шведский язык парадоксальным образом представляет собой прямое заимствование из русского языка. Именно Эрстрём ввел понятие «finlandare», обозначающее жителя Финляндии независимо от того, является его родным языком шведский или финский. Это слово — калька с русского «финляндец», в свою очередь образованного от русского названия страны «Финляндия». Иначе говоря, слово «финляндец» запущено в оборот шведскоязычными петербуржцами.
Школа короля Карла Юхана
Деятельность церковной школы, учрежденной в 1824 г. при Тавасте, обрела больший размах благодаря Эрстрёму, который как пастор прихода являлся также и директором школы. В 1827 г. она была разделена на два отделения — для девочек и для мальчиков.
Портрет Эрика Густава Эрстрёма — пастора шведского прихода, борца за права финского языка и доцента кафедры русского языка — с орденом Станислава на шее и орденом Владимира на груди. Работа Юхана Эрика Линда. Частная собственность (Хельсинки)
В 1827 г. насчитывалось 53 учащихся, но их число быстро возрастало, и в 1835 г. был учрежден элементарный класс, получавший из собственных средств императора ежегодные ассигнования в размере двух тысяч рублей. Условием ассигнований было следующее: будут преподаваться родной язык учеников, русский и немецкий, каллиграфия, арифметика и Закон Божий.
Основным языком в школе был шведский. Это может показаться само собой разумеющимся, однако на фоне опасений Эрстрёма относительно положения шведского языка заслуживает быть отмеченным решение школьного совета о том, что «шведский язык будет, насколько это возможно, занимать главное место. Учеников будут ему усердно обучать, особенно потому, что эта школа — единственное учебное заведение в столице, где наличествует возможность для полновесного обучения шведскому языку». Вопрос этот обретет особую остроту на переломе веков.
Пасторство Эрстрёма продолжалось добрых девять лет. Его преемник Густав Фредрик Сандт пребывал на этом посту 46 лет. Среди наиболее значительных достижений Сандта — расширение школьной деятельности. Объединенная школа для мальчиков и девочек обходилась слишком дорого, и классы для девочек упразднили. Но затем это решение признали ошибочным, и в начале пасторства Сандта в 1838 г. открылась новая школа для девочек.
Церковные школы существовали в значительной мере на взносы и пожертвования. Одним из крупнейших жертвователей был фонд шведского купца Габриэля Кристофа Лембке; доходы этого фонда должны были поступать в петербургскую школу для детей бедняков при условии, что школа будет носить имя короля Карла Юхана. Шведский монарх против этого не возражал, но церковный совет долго испытывал сомнения относительно целесообразности такого соглашения. Лишь в 1856 г. первое пожертвование поступило в распоряжение совета.
Мориц Рубенсон, известный журналист и автор нескольких нашумевших путевых записок, в 1869 г. издал свои впечатления от посещения Петербурга — «Vid Malaren och Nevan» («На озере Меларен и на Неве»). Он излагает более драматическую версию истории о пожертвовании Лембке.
Согласно источнику Рубенсона, один из министров и любимцев Александра I вследствие своего «легкомыслия и роскошного образа жизни» промотал огромные суммы, и эти деньги монарх поначалу выплатил из собственного кармана. Любимчик, однако, продолжил мотовство и выправил долговые обязательства, которые сначала шли у банкиров как ценные бумаги, но в конце концов так понизились в цене, что продавались по копейке за рубль. Некий пребывавший в Петербурге швед Л-е, скупив «на значительную сумму» долговые обязательства фаворита, попросил шведского министра Лёвенъельма помочь в получении этой суммы у императора. Государь векселя выкупил, и Л-е хотел отдать Лёвенъельму 10 тысяч рублей в благодарность за хлопоты. Министр отказался, молвив, что он лишь выполнил свой долг как шведский посланник, но поскольку ему известно, что Л-е не умеет экономно обращаться с деньгами, то сохранит их у себя, «дабы использовать в добрых целях». Л-е заявил, что доволен таким решением; капитал положили под проценты и образовали комитет, задачей которого было решить, какое найти деньгам применение. Время шло, и лишь после «долгих обсуждений и бурных споров» пастору Сандту удалось «уговорить Л-е образумиться» и позволить школе распоряжаться деньгами; на них-то и была основана «Школа Карла Юхана».
В 1849 г. шведская школа по императорскому указу получила те же права, что и российские «окружные училища». Это означало, что все вышедшие из учебного заведения прихода Св. Екатерины могли «повышаться до первого класса Табели о рангах наравне с теми, кто получил образование в окружных училищах страны под ведомством Министерства народного просвещения», то есть имели право поступления на государственную службу. Вследствие этого указа приходская школа для мальчиков расширилась на четвертый параллельный класс. С 1864 г. в школу принимались также дети из других приходов, и пришлось организовать еще три параллельных класса с обучением на немецком и русском языках. Это решение подорвало положение шведского языка в школе и явилось, по выражению преемника Сандта, «роковым»; подробнее об этом см. ниже, в главе «Русский язык как кухонный».
При Сандте были проведены также крупные реформы в области благотворительности. Касса для бедных была учреждена уже в 1832 г., а в 1847-м пасторша Сандт основала приют для «обездоленных и беззащитных девочек» с целью «обеспечить своим подопечным бесплатное жилье, где они получат возможность обучиться всем существующим в домашнем хозяйстве делам и рукоделию». Кроме того, девочки могли получать бесплатное образование в приходской школе.
Приют имел бесплатное помещение в принадлежавшем церкви доме, а также дрова, освещение и воду. Денежные средства поступали от церкви, Его величества короля Швеции и финской паспортной экспедиции, которая взамен получила право занять в приюте несколько мест.
Граф Александер Армфельт родился в 1794 г. в Риге, куда его родители Густав Мориц Армфельт и Хедвиг Ульрика Делагарди бежали от преследований фактически правившего тогда Швецией барона Г. А. Рейтерхольма. Первые годы своей жизни Александер Армфельт провел в Калуге, где его семья жила в 1794–1797 гг. Он стал студентом Упсальского университета в 1808 г., а затем учился в Эдинбурге; в 1832 г. он переехал в Петербург, где сделал блестящую карьеру. Как и его отец, Александер Армфельт играл важную роль в связях между великим княжеством Финляндским и российской императорской властью. Его отец в свое время был исполняющим обязанности генерал-губернатора Финляндии, а Александер с 1841-го и до своей кончины, последовавшей в 1876 г., занимал пост министра статс-секретаря. Точно так же, как и его предшественник барон Роберт Хенрик Ребиндер, граф Армфельт был попечителем и финского прихода Св. Марии и шведского Св. Екатерины. Художественный архив Музейного ведомства (Хельсинки)
Чтобы обеспечить надежность существования приюта, пасторша в 1859 г. основала так называемое Женское общество, задачей которого было споспешествовать воспитанию беззащитных и обездоленных детей.
Общество действовало под надзором графа Александера Армфель-та, в 1842 г. сменившего Ребиндера на посту министра статс-секретаря и попечителя церкви. В 1860 г. Женское общество основало богадельню для «бедных престарелых и немощных женщин», в просторечии называемую старушечьим домом. Старушки должны были в меру своих сил помогать в «уходе за домом» и по хозяйству; в прочем же могли проводить время по своему усмотрению. Старушечий дом получил бесплатное помещение в принадлежавшем церкви доме, дрова, освещение и воду, а также ежегодное пособие из церковной кассы.
Эта панорама Невского проспекта между Малой и Большой Конюшенными улицами создана в 1828 г. Спустя год пастор Эрстрём так описывал квартал: Путешественник, прибывающий из Финляндии в С.-Петербург, обычно подъезжает близ Казанской пристани к Невской перспективе. Рукой подать оттуда, ближе к Адмиралтейству, как раз напротив Казанской церкви сворачиваешь направо, на широкую и красивую, но не длинную улицу, называемую Малой Конюшенной. Тогда слева от путешественника будет находиться немецкая церковь Св. Петра с принадлежащими ей домами, а проехав немного мимо нее, окажешься перед воротами с надписью: «Дом Шведской Церкви Св. Екатерины», и также по-шведски: «S: t Catharinae Swenska Kyrka och Kyrkohus». Войдя во двор, справа перед собой видишь простое и непритязательное, но все же выстроенное в благородном и достойном стиле здание с рядами окон в два этажа. Крыша завершается большим позолоченным крестом с лучезарным сиянием в центре, а прямо под ним расходятся лепные солнечные лучи, в середине которых — око Провидения в окружении парящих серафимов. Словно бы под сенью этих кротких, умиротворяющих символов видишь между пилястрами большой вход внутрь здания с гостеприимно распахнутыми воротами, а над ним на черном фоне бронзовые позолоченные буквы: St. С: a (S: t Cathahna), и год: 1769. Это Шведская церковь. Через другие ворота рядом с церковью выходишь в другой переулок, соединяющий обе Конюшенные улицы и получивший наименование Шведского. Свернув с Большой Конюшенной (она названа так, потому что длиннее Малой Конюшенной, параллельно которой идет) налево, замечаешь мило выглядящую красивую церковь, несколько более длинную, чем шведская, и над выходящим на улицу большим входом украшенную маленьким куполом и подобным же, как у шведской церкви, крестом. Над самой дверью, к которой подходишь через ряд из четырех колонн, надпись: Sancta Maria и год MDCCCIV. Это — Финская церковь. Принадлежащий каждой из этих церквей двор или участок, особенно шведский, застроен большими нарядными каменными домами. В них расположены квартиры для приходских священников и служащих при той и другой церкви. Прочие дома сдаются внаем, плата за который составляет для касс обеих церквей самый главный и надежный источник дохода
Новая церковь
Вопрос о постройке нового церковного здания обсуждался еще в 1830-е годы в связи с празднованием 200-летия основания шведской церкви в Ниене. Однако эти планы были осуществлены гораздо позже. В 1861 г. графу Армфельту удалось добиться от русских властей займа в 150 тысяч рублей серебром на условии погашения его частями в течение тридцати семи лет. Проектирование здания было возложено на тридцатипятилетнего архитектора Карла Андерсона, родившегося в Стокгольме, но выросшего и получившего образование в Петербурге (о нем подробнее см. в главе «Живописцы и архитекторы»).
Закладной камень был положен в воскресенье 28 июля 1863 г. по завершении литургии. Текст на медной табличке, положенной вместе с закладным камнем, гласил:
«Закладной камень Евангелическо-Лютеранской церкви шведского прихода во имя Св. Екатерины заложен в достославное правление Его Императорского Величества Александра II 28 июля/9 августа 1863 г.
Попечитель церкви:
Министр Статс-секретарь по делам Великого Княжества Финляндского Действительный Тайный Советник Граф Александер Армфельт.
Пастор прихода Консисториальный советник Доктор Густав Фредрик Сандт.
Архитектор Карл Андерсон».
Старое церковное здание постройки 1769 г. стояло в Шведском переулке, а новое возвели на Малой Конюшенной улице. Оно было завершено в конце 1865 г. Одновременно на углу Малой Конюшенной и Шведского переулка был сооружен новый приходской дом, тоже по чертежам Андерсона.
Поскольку внутреннее убранство (и частично также фасад) церкви подверглось разрушениям с тех пор, как в 1930-х годах здание было переоборудовано под спортивные залы, приходится обратиться к свидетельствам современников-очевидцев, чтобы получить представление о том, как церковь выглядела в день ее освящения. Вот описание церкви Св. Екатерины, помещенное в 1871 г. стокгольмской газетой «Forr och nu» («Прежде и теперь»):
«Церковь выстроена вплотную к таким же большим, как она сама, домам (это принадлежащие приходу школы, приюты и т. д.), которые стоят по обе стороны от нее. Лишь стоя напротив церкви, можно охватить всю ее взглядом и осознать, насколько же она прекрасна.
Внутренность церкви, начиная от поистине великолепного вестибюля, выдержана в византийском стиле. Он повсюду прост и чист, лишен всяких излишеств и вычурности, однако не создает ощущения пустоты. Все деревянные части окрашены под дуб. Колонны по обе стороны широкого, выстланного коврами прохода, ведущего от входных дверей прямо к алтарю, отлиты из железа, но покрыты составом, удивительно напоминающим гранит. Запрестольный образ изображает Христа на кресте и плачущих у его ног женщин…»
Запрестольный образ, выполненный эстонским художником Иоганном Кёлером (1826–1899), являлся авторской копией запрестольного образа, написанного для одной эстонской дворцовой церкви. Оригинал, сразу прославивший художника, был куплен для петербургского Музея Александра III (ныне Государственный Русский музей).
Рисунок церкви Св. Екатерины, выполненный Робертом Хаглундом и помещенный в иллюстрированной газете «Прежде и теперь» в 1871 г.
Через десять лет после освящения церкви на средства Женского общества был куплен новый орган, а в 1890 г. в церкви произвели ремонт. Прежнее внутреннее убранство сохранили, но внесли и новшества: над алтарем и хорами поместили «утешающие и ободряющие слова Божии», а в ризнице повесили начищенные памятные доски о посещениях церкви шведскими королями.
В том же году, когда шведская общественность смогла прочесть в газете «Прежде и теперь» о церкви Св. Екатерины, ее и школы посетил император Александр II. Пока церковные школы работали, то есть до весны 1918 г., одна стена была украшена надписью на шведском языке: «3 декабря 1871 г. Его Величество император Александр II осчастливил шведскую школу Св. Екатерины Своим Высоким посещением». Спустя несколько лет, в 1875 г., в церковь и школы нанес визит король Швеции и Норвегии Оскар II. И это посещение было отмечено памятной доской.
Густав Сандт скончался в конце января 1881 г., пробыв пастором прихода почти полвека. Через месяц с небольшим на Екатерининском канале, в каких-нибудь сотнях метров от шведской церкви, был убит Александр II; это событие обозначило начало новой эпохи в истории как России, так и прихода. О ней речь пойдет ниже, см. главу «Великолепный Херман Каянус».
Граф Готландский и граф Хага
После осуществленного Густавом III в 1772 г. государственного переворота, который, укрепив королевскую власть в стране, решительно ослабил значительное прежде влияние российского двора на шведскую внутреннюю политику, король искал удобного случая лично убедить императрицу Екатерину II в том, что его революция не была направлена против интересов России. Через пять лет он нашел подходящую возможность, чтобы, как сам писал в своем дневнике, «устранить все худые и неблагоприятные впечатления, которые враги моего государства старались внушить ей обо мне, и полностью изгладить чувство горечи, посеянное в ней памятным днем 19 августа 1772 года». Летом 1777 г. Густав отправился в Петербург встретиться с Екатериной — императрицей, которая была не только матерью всех русских, но и его собственной кровной кузиной: отец Густава — Адольф Фредрик — был братом матери Екатерины — Иоганны Элизабеты Ангальт-Цербстской.
Густав хотел бы быть приглашенным Екатериной и по дипломатическим каналам делал все для того, чтобы это произошло. Однако императрица, по внешнеполитическим соображениям не заинтересованная в визите шведского короля, передала через своего министра в Стокгольме, что летом, вероятно, будет в отъезде. Но дело зашло уже так далеко, что Густаву было поздно менять планы. В апреле российский двор был извещен о намерении короля инкогнито прибыть в Петербург в сопровождении маленькой свиты: король намеревался поселиться у шведского министра Юхана Фредрика фон Нолькена и просил не устраивать никаких сколько-нибудь значительных церемоний, которые могли помешать его доверительному общению с императрицей. После того как вопрос таким образом был решен шведской стороной, императрица передала Густаву, что рада будет видеть его в Петербурге.
Чесменская церковь, закладной камень в основание которой положил Густав III. Она возведена по проекту Юрия Фельтена и является одним из немногочисленных в Петербурге зданий в готическом стиле
«Приезд короля воспринимается здесь как сенсация», — записал в своем дневнике французский временный поверенный в делах барон де Корберон, но одновременно отметил, что императрица не особенно обрадована этим визитом, который обойдется ей в кругленькую сумму: «Наша добрая дама становится прижимистой».
Густав выехал под именем графа Готландского — псевдонимом, который не претендовал на то, чтобы ввести кого-либо в заблуждение; он был принят по-королевски, хотя императрица старательнейшим образом считалась с его инкогнито. Густав прибыл в Петербург 5(16) июня — разница между юлианским и григорианским календарями в XVIII в. составляла 11 дней — и оставался в российской столице ровно месяц, покинув ее 5 (16) июля. (Далее все даты приводятся по старому стилю.)
Рано утром 5 июня пришедшая из Свеаборга галера «Серафим» бросила якорь у Кронштадта.
Вот как поэтично описывает король в своем дневнике первые впечатления от края, который некогда был шведским и который он, Густав, спустя десять лет попытается вернуть себе силой оружия: «В это мгновение взошло солнце, и прекрасная погода, а также удивительный вид на Кронштадт с обширного, заполненного лесом корабельных мачт моря, вход в петербургскую гавань, Финляндская сторона, Стрельна и Петергоф создавали красивейшую перспективу, какую только можно себе представить».
Последний отрезок пути до столицы король со свитой проделали в каретах. Густав стремился скорее вперед, и поездка водой при встречном ветре казалась ему слишком медленной. Слух о приезде короля распространился по столице, и около дома шведского министра уже стояла в ожидании большая толпа народа.
«Взаимные излияния теплых родственных чувств»
Граф Готландский прибыл в Петербург в 8 часов утра и уже спустя три часа нанес визит российскому министру иностранных дел графу Панину. Для него визит явился полной неожиданностью — он ожидал фон Нолькена и полагал, что тот придет один. Панин только-только встал с постели, и на голове у него еще был ночной колпак, когда министр представил ему облаченного в каролинскую униформу короля. Граф пришел в совершенное смущение, поняв, кто стоит перед ним. Он одной рукой поприветствовал короля, однако не мог приподнять ночной колпак, поскольку тогда сползли бы поддерживаемые другой рукой штаны. «Ах, — сказал он фон Нолькену, — ну и шуточку вы со мной сыграли!» — «Меня не удивляет замешательство вашего превосходительства, — ответил министр, — но бывают гости, которым не посмеешь ни в чем отказать».
Этот эпизод отражен в дневнике, который король вел на французском языке, но перестал вести после визита к Панину — поняв, возможно, что апофеоз повествования уже достигнут.
После того как Панин опомнился достаточно, чтобы избавиться от колпака и облачиться в панталоны, он на протяжении часа беседовал с королем и фон Нолькеном и позднее в тот же день обедал с королем. После полудня Густав в обществе министра иностранных дел отправился в царскосельский дворец, где пребывала императрица. Назавтра король писал своему брату герцогу Карлу: «Я надел русский орден, который надлежит носить при каждой встрече с императрицей». Находясь в городе, он сохранял свою «анонимность» и не носил никаких орденов.
Состоявшаяся встреча шведского короля и российской императрицы прошла, как написали «Санкт-Петербургские ведомости», «при взаимных излияниях теплых родственных чувств». Эта оценка подтверждается письмом к герцогу Карлу, в котором Густав сообщает, что императрица весьма обходительна и что «сама она еще лучше молвы о ней». Екатерина пообещала уважать инкогнито короля во всем, что «не лишает ее удовольствия беседовать» с Густавом. После театрального представления, партии в шахматы и ужина время уже перевалило за полночь. «Если продолжение не уступит началу, — писал король брату, — то мне останется лишь поздравить себя с этим путешествием».
Плавка серебра и гравировка медалей
За время пребывания в Петербурге Густав неоднократно встречался и с императрицей, и с ее сановниками, но поскольку визит не был официальным, то король не был перегружен церемониалом и имел возможность ознакомиться с тем, что его интересовало. Это были учебные и культурные учреждения, созданные Екатериной в духе века Просвещения: Академия художеств и Институт благородных девиц в Смольном. Король также посетил Академию наук и несколько полков и военных учреждений. Разумеется, он не упустил случая как можно чаще бывать в театре.
Петербургская Академия художеств, возведенная в 1764–1788 гг. по проекту А. Ф. Кокоринова и Ж. Б. М. Валлен-Деламота. Обелиск справа — поставленный в 1799 г. памятник фельдмаршалу Петру Румянцеву. Гравюра начала XIX в. Королевская библиотека (Стокгольм)
Уже на другой день после посещения императрицы Густаву представилась возможность снова встретиться с нею — при закладке церкви Иоанна Пророка и Крестителя у Чесменского дворца, стоящего по дороге в Царское Село. Церковь возводили в память о победе русского флота над турками 1770 г., и королю была оказана честь положить закладной камень в основание храма. Архитектором его был Юрий Фельтен, который десятью годами ранее спроектировал здание церкви Св. Екатерины для шведского прихода.
При состоявшемся через несколько дней посещении Академии художеств король был принят ее президентом, действительным тайным советником Иваном Бецким. «Римские картины», «редкости, выточенные собственноручно Высокой Основательницей», «оригинальные картины кисти великих мастеров», рисунки и архитектурные чертежи — все было осмотрено и удостоилось монаршего одобрения. Королю были подарены золотые и серебряные медали Академии, а также несколько гравюр.
Уже два года в Петербурге работал Александер Рослин (см. главу «Живописцы и архитекторы»). Встречался ли Густав с ним в Академии художеств, неизвестно, но мы знаем, что в Петербурге они общались. В ту пору Рослин работал над портретом короля, который Густав предназначал для замка Грипсхольм, где портрет должен был занять место — и занимает ныне — рядом с портретом Екатерины кисти того же мастера. За время пребывания в российской столице Густав несколько раз позировал Рослину и по крайней мере однажды пригласил художника разделить с ним трапезу. «Вам надлежит знать, что вы всегда желанный гость за моим столом», — поприветствовал Густав Рослина, несмотря на то, что художник явился к обеду, когда он уже закончился.
После еще одной встречи с Екатериной Густав написал брату, что все идет в соответствии с его желаниями и императрица выказывает ему «все возможные знаки внимания и почета». О том, что сам Густав произвел сильное впечатление на окружение императрицы, следует из дневника барона де Корберона: «Король пользуется здесь большим успехом; его находят весьма любезным и имеют для этого все основания». Императрица обходилась с кузеном «превосходно» и интересовалась, как долго он намерен оставаться в Петербурге. «Так долго, как смогу, но не столь долго, как хотелось бы», — последовал ответ.
После нескольких визитов к императрице (в Петергофе и Зимнем дворце) король, сопровождаемый князем Потемкиным и графом Румянцевым-Задунайским, посетил Монетный двор в Петропавловской крепости. Здесь Густав, по сообщению стокгольмской «Larda Tidningar» («Ученой газеты»), наблюдал плавку серебра, гравирование медалей и осмотрел много механизмов для чеканки монет. В подарок он получил медали, выбитые прямо при нем. После полудня компания в шлюпке отправилась в императорское Горное училище. Здесь статский советник Нартов продемонстрировал «химические опыты, заводские модели»; здесь же королю преподнесли «редкия российския руды». Затем монарха препроводили к «сделанной рудокопной горе, на поверхности и во внутренности которой отправлялись обучающимися кадетами горные работы». По донесениям, король осыпал похвалами и Горное училище, и Монетный двор.
Кунсткамера — старейший в России музей, основанный в 1714 г. для собраний разного рода редкостей, которые царь Петр привез из своих поездок по Западной Европе. В одном из крыльев здания размещалась библиотека, в другом — музейные коллекции. В средней части находился анатомический театр, а в башне — так называемый Готторпский глобус. После пожара 1747 г. Кунсткамера была частично перестроена, а глобус перевезен в специальный павильон во дворе. В связи с празднованием в 1775 г. пятидесятилетия со дня основания Академии наук Кунсткамера была украшена, в частности, бюстами выдающихся ученых, столь понравившимися Густаву III. Раскрашенная литография 1822 г. Королевская библиотека (Стокгольм)
Философский век
Члены Академии наук — а некоторые из них являлись также членами родственной ей шведской Академии — в день ее посещения Густавом почтили короля: все они присутствовали там. Заседание вел директор Академии Сергей Домашнев, а началось оно с того, что секретарь ознакомил собравшихся с трудом естествоиспытателя Петера Симона Палласа «Общия примечания о составе гор и о переменах, произшедших на земном глобусе, прикосновенно к Российской империи».
Лист, изготовление которого граф Готландский в качестве высокого гостя сам наблюдал в типографии Академии наук. Королевская библиотека (Стокгольм)
После ознакомления с сообщением из Китая о грибе не известного ранее вида директор произнес речь о том, что «наш век» есть век «философский».
После собрания король осмотрел Академию. В Кунсткамере граф Готландский имел возможность увидеть «восковое изображение» Петра Великого, то есть известную «восковую персону» царя. В другом помещении королю продемонстрировали физические инструменты, а также китайские и монгольские редкости; потом монарх взял на себя труд взобраться по узкой лестнице под самую крышу, чтобы обозреть вид сверху.
В Минц-кабинете Густаву показали шведские монеты, некоторые с его собственным изображением. Директор подарил королю золотую медаль и жетон, отчеканенные по случаю 50-летнего юбилея Академии. Отсюда короля сопроводили в Кабинет минералов, где он с большим интересом осмотрел кусок самородного железа, найденный в Сибири в 1772 г. в ходе одной из академических экспедиций. Кусок этого железа был положен в позолоченную серебряную шкатулку с гербом Готланда и подарен королю.
В библиотеке Густав прочел несколько страниц из собственноручно написанного императрицей проекта нового собрания законов — одного из важнейших русских документов века Просвещения. Король получил печатное издание «Наказа» Екатерины II, несколько отпечатанных в академической типографии книг, а также план Петербурга. Затем обход был продолжен до знаменитого Готторпского глобуса, который после пожара был помещен в построенный во дворе специально для него павильон. Густав, с интересом осмотрев глобус снаружи, заявил, что хотел бы увидеть его и изнутри. В «Санкт-Петербургских ведомостях» читаем:
«Вдруг показалось, как будто бы земля отверзла свои недра.
Глобус разтворился и представил во внутренности сему вожделенному гостю питательныя земныя произведения.
Вокруг земной оси явился уготовленный завтрак, состоящий из плодов и прочаго. Великое изобилие цветов, коими вся внутренность глобуса была украшена, герб графа Готландскаго, из роз сплетенный, везде являющийся, созвездие Овна, которое есть главное знамение сего герба, особливо преукрашенное, представляло зрелище сколь приятное, столь и новое. Когда господин граф, все шведские господа, с ним бывшие, некоторые здешние и господин директор вошли в глобус, то сей последний просил гостей взять тут отдохновение и вкусить от даров, кои земля им приносит. Знаменитый путешествователь остановился тут с полчаса и при выходе изъявил в наиласкательнейших словах свое благоволение господину директору».
Портрет Густава III работы Александера Рослина — подарок шведского короля Смольному институту. Собрания Шведской академии. Фото Ёсты Гласе
Обход продолжался. Когда Густав входил в академическую типографию, там печатали лист гравюры, изображавший, к изумлению короля, его самого.
Король был доволен приемом в Академии наук, где, помимо всего прочего, мог насладиться осмотром бюстов выдающихся шведов — таких как королева Кристина, Карл фон Линней и химик Юхан Валериус. В знак своей высокой оценки увиденного он преподнес директору Домашневу золотую табакерку, а нескольким членам Академии — золотые медали, выбитые по случаю учреждения в 1775 г. Верховного суда Васа. Этой чести удостоились математик Леонард Эйлер-старший, упомянутый уже Паллас, а также уроженец Финляндии астроном Андерс Юхан Лексель.
Как королю удавалось все успеть, остается загадкой, но в тот же день он наблюдал военные и гимнастические упражнения сухопутных кадетов, вызвавшие у него «смешанное чувство удовлетворения и удивления». День завершился очередным посещением придворного театра.
Смольный и Иван Бецкой
24 июня граф Готландский посетил Смольный институт благородных девиц, куда отправилась и Екатерина, чтобы поздравить с именинами директора института тайного советника Бецкого. В институте был собственный театр, и воспитанницы исполнили французскую комедию, за которой последовал «очень забавный балет».
Портрет Ивана Бецкого работы Александера Рослина, созданный во время двухлетнего пребывания художника в Петербурге. Государственный Эрмитаж (Петербург)
В парке были возведены зеленые беседки, и там сыграли отрывки из других комедий и опер, в частности сцену из оперы Мармонтеля «Земира и Азор».
В роли чудовища Азора — заколдованного принца — выступила шестнадцатилетняя девушка Хрущова. Колдовство должно было быть снято, как только сорвут хорошо охраняемый цветок, посвященный доброму божеству. Едва цветок был сорван и прозвучало имя императрицы, маска была сброшена, и девушка Хрущова вновь явила свое красивое личико. Юная девчушка принялась было декламировать стихи во славу императрицы, но, сообщает газета, не смогла закончить чтение из-за душивших ее слез.
Для славного своей просвещенностью монарха такой институт, как Смольный, представлял, разумеется, особый интерес, и, судя по газетным репортажам, то был уже второй визит Густава в институт; согласно другим сведениям, он побывал там несколько раз. Король интересовался учебными занятиями и художественными работами воспитанниц, а также участвовал в их играх. По возвращении в Швецию он послал в институт свой выполненный маслом портрет с надписью: «Donne par GUSTAF III Roy de Suede. A la commun: te Imperiale des Dem: les nobles de Russie. 1777» («В дар от Густава III, короля Швеции. Российскому Императорскому пансиону благородных девиц. 1777»). Портрет до 1917 г. висел в музее Смольного института.
Кадетский корпус и Смольный институт стокгольмская «Ученая газета» описывает как «два учреждения с обширными и превосходными возможностями» для общего воспитания и образования, «этих надежных основ силы и блага всякого государства». Директором и корпуса, и института был граф Иван Бецкой — выдающийся педагог-просветитель и знаток искусств, происхождение которого, по всей вероятности, интересовало Густава — Бецкой был наполовину шведом. Его отец, князь Иван Трубецкой, был взят в плен в сражении под Нарвой 1700 г. и почти двадцать лет провел в Швеции как русский военнопленный; вместе с другим русским пленным он в 1718 г. был обменен на генерала Реншёльда. У Трубецкого в России были жена и дети, однако это не помешало некоей барышне Спарре (по другим сведениям — Вреде) родить ему в 1704 г. в Стокгольме сына.
В России мальчики, рожденные вне брака от знатных людей, часто сохраняли фамилию отца, но в усеченном виде, и поэтому Трубецкой стал Бецким (обычно пишется Бецкой, а иногда Бецкий). О юных годах Ивана Бецкого существуют противоречивые сведения, но, по его собственным словам, первоначальное образование он получил в копенгагенском кадетском корпусе. Затем он приехал в Париж, где будто бы находился в интимной связи с матерью Екатерины Великой, и ходили упорные слухи, что он — истинный отец императрицы. Скорее всего, это всего лишь миф. Что не является мифом — это выдающиеся карьера и положение Бецкого при дворе императрицы, где он, глубоко проникшись идеями французских энциклопедистов и Руссо с его последователями, на протяжении нескольких десятилетий был движущей силой едва ли не всех просветительских и образовательных проектов в России.
«Земира и Азор»
27 июня была годовщина Полтавской битвы, но из-за шведского короля Екатерина отменила всякие торжества — жест, который наверняка оценил Густав, явившийся в петербургские салоны облаченным в Каролинскую форму. На следующий день граф Готландский поехал в Петергоф, где императрица устроила празднество, назавтра продолжившееся балом-маскарадом по случаю именин великого князя Павла. На третий день императрица и король отправились в ораниенбаумский дворец, где слушали «Земиру и Азора».
За свое пребывание в Петербурге Густав уже в третий раз слушал оперу Мармонтеля, и это не было случайностью. Во-первых, для того времени не было ничего необычного в том, что по нескольку раз смотрели один и тот же спектакль; во-вторых, у короля было особое отношение к этому французскому автору. Жан-Франсуа Мармонтель (1723–1799) еще в 1767 г. привлек внимание Густава своим романом «Велизарий», который по сюжету представлял собой жизнеописание римского военачальника Велизария, но по сути отражал идеи века Просвещения, проповедовавшие терпимость, свободу мысли и религии и т. д.
Реакция церкви и теологического факультета Сорбонны была предсказуемой: писателя предали анафеме и призвали принести покаяние. Столь же предсказуемым был отклик Вольтера, беспощадно атаковавшего богословов. Но Мармонтель был поддержан и царствующими особами, в частности Екатериной II, которая сообщила ему, что роман вот-вот будет переведен на русский язык, а также — Густавом. Писатель послал Густаву экземпляр книги, как только она вышла в свет, и шведский кронпринц ответил ему исполненным бурных восторгов письмом, которое Мармонтель отдал в печать вместе с подобными же отзывами Екатерины, шведской королевы Ловисы Ульрики и других особ. Таким образом, французский писатель послужил связующим звеном между двумя монархами, охотно считавшими себя просвещенными (по крайней мере до 1789 г.) и соперничавшими между собой за благосклонное отношение к себе писателей-просветителей.
Через год после посещения Густавом Петербурга в театре стокгольмского королевского дворца Дроттнингхольм состоялась шведская премьера «Земиры и Азора». Глубокое восхищение Густава пьесой выразилось также в том, что построенный в Карльскруне в 1785 г. выдающимся кораблестроителем Чапманом линейный корабль получил название «Земира». Когда в следующий раз дух Мармонтеля витал над Густавом и Екатериной, контекст был менее литературным: в состоявшемся в 1790 г. в Выборгском заливе морском сражении «Земира» была потоплена русским флотом.
Восемнадцатое столетие было веком Просвещения, но и эпохой, отмеченной сильным влиянием религиозного мистицизма и суеверий. Правда, Густав был менее подвержен подобным вещам, чем его брат герцог Карл, но тайный визит российским масонам во время своего пребывания в Петербурге он все же нанес. Король посещал и церковные учреждения. Помимо обязательного визита в церковь шведского прихода (визита, увековеченного памятной доской) Густав посетил Александро-Невский монастырь, где после службы беседовал с митрополитом Санкт-Петербургским и Новгородским.
2 июля, в тот самый вечер, когда король побывал в церкви Св. Екатерины, он слушал в придворном театре итальянскую оперу, а назавтра поехал в Гатчину и Петергоф. Начался обратный путь домой. 5 июля, после ужина с императрицей, король со свитой покинул Россию. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» написала, что шведский монарх оставил о себе «приятнейшее впечатление, произведенное его качествами, и знаки своего благоволения к тем, кои имели честь быть с ним в каком-либо сношении и оказать ему свои услуги».
«Горе-богатырь»
Каков же был результат визита Густава? Мог ли король, положа руку на сердце, действительно «поздравить себя с этим путешествием»? Монархи обменялись не только любезностями, но и ценными подарками: помимо названных выше, Густав получил, в частности, усыпанную бриллиантами трость и отдарился всероссийской императрице спешно извлеченным из королевской сокровищницы большим алым рубином. Но достигли он своей главной цели: настолько обаять Екатерину, чтобы она признала проводимую им политику?
Густав искренне восхищался императрицей: и как политик, и как личность она так очаровала его, что ему не удавалось освободиться от этого впечатления даже во времена жестких противоречий между ними. Екатерине, в свою очередь, польстили и сам визит короля, и искреннее восхищение, которое он к ней питал. Однако она так никогда и не смогла вызвать в себе чувство истинного уважения к Густаву: на ее вкус, он был слишком театрален, возможно, она даже находила его несколько смехотворным — об этом свидетельствуют кое-какие ее язвительные замечания. Официальные любезности, которыми в последующие годы обменивались кузен и кузина, не привели к какому-либо сближению между их странами.
Они вновь встретились во Фредриксхамне в 1783 г., но спустя пять лет Густав начал войну против России, пытаясь вернуть потерянное по условиям мирного договора 1721 г. Затея провалилась, но война дала Екатерине повод для блестящего сатирического выпада — она написала оперу «Горе-богатырь» («Сказка о Горе-богатыре Косометовиче и опера комическая, из слов сказки составленная»), премьера которой состоялась в Эрмитажном театре в январе 1789 г. Она еще несколько раз была поставлена в придворном театре, но никогда не игралась на других сценах. Жизнь оперы была очень недолгой, причиной чему явилось отрицательное отношение к ней князя Потемкина, который, как он объяснил, не был в состоянии судить о литературных достоинствах произведения, однако не мог согласиться с намерением императрицы «нанести оскорбление королю».
Этим королем — «Горе-богатырем» — был Густав III, направо и налево хвалившийся своими будущими победами в войне против России. Екатерина зло посмеялась над его детскими мечтами. «Горе-богатырь» пытается облачиться в рыцарские латы, слишком для него просторные: шлем сваливается на живот, сапоги достают до самой талии. «Вот и видны только голова да две ноги, а тела нет», — заметил французский посланник Сегюр, который «страдал, видя, как столь благородная и великая государыня подобным образом унижает себя и уменьшается, слишком поддаваясь мелочной досаде».
Опера была подвергнута критике со стороны профессиональных дипломатов и не оставила сколько-нибудь заметного следа в истории литературы и музыки. Но с нашей перспективы достопримечательна сама форма издевки: императрица пишет оперу о короле, который сам писал оперы. Это кое-что говорит не только о кузине и кузене, но и об их веке.
Брачный вопрос
Следующий шведский царственный визит в российскую столицу состоялся через четыре года после убийства Густава III. У него был один сын — Густав Адольф, с которым связывались все надежды королевского двора. В 1789 г. король решил, что если с ним самим что-либо случится, то, как только сыну исполнится семнадцать лет, брат Густава герцог Карл подберет ему невесту. Ранняя женитьба, по мнению короля, не позволит сыну обрести привычку «порхать подобно бабочке между всеми цветами», как это водилось при легкомысленном шведском дворе. Однако оказалось, что сексуальные и прочие распутства не прельщали наследника престола, который был религиозным и верным своему долгу юношей.
Взоры с самого начала обратились к востоку. Граф Густав Мориц Армфельт, старавшийся наладить добрые связи с петербургским двором, после кончины Густава III предложил женить Густава Адольфа на великой княжне Александре, дочери сына Екатерины — Павла. Этот план не понравился главе регентского правительства Густаву Адольфу Рейтерхольму, не желавшему, чтобы будущий король был слишком тесно связан с Армфельтом, являвшимся убежденным противником правления Рейтерхольма. Тем не менее Рейтерхольм позволил обратиться к российскому двору с определенными предложениями, главным образом с целью выяснить намерения Екатерины. Но после того как Армфельт был заподозрен в тайном общении с императрицей, направленном против интересов Швеции, контакты прервались, а сам Армфельт бежал в Россию, где находился на протяжении 1794–1797 гг. Поскольку отношение Екатерины к регентскому правительству перед приездом Армфельта в Петербург потеплело, приняли его отнюдь не столь сердечно, как граф рассчитывал, и он был вынужден поселиться в Калуге, где жил под псевдонимом «аптекарь Брандт».
Спустя некоторое время из Петербурга пришло известие о том, что императрица заинтересована в возобновлении переговоров по вопросу о браке. Рейтерхольм повторил прежнее требование шведов, согласно которому русская великая княжна должна принять лютеранскую веру, но добавил еще одно, дополнительное условие: русские должны выдать Армфельта. Эти требования, особенно первое, Екатерина принять не могла, и поэтому Рейтерхольм получил отказ, которого он на самом деле и хотел — отныне ни о каком браке с русской не могло быть и речи.
Руководствуясь предписанием Густава III о том, что его сын должен жениться в семнадцатилетнем возрасте, Рейтерхольм безотлагательно устроил альянс, который более соответствовал его собственным замыслам и одновременно разрушал планы Армфельта. Избранницей стала Луиза Шарлотта, дочь герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха Франца; о помолвке было объявлено 2 ноября 1795 г., то есть на следующий день после дня рождения короля. Екатерину эта выходка возмутила, а Густав Адольф в свою очередь осерчал на императрицу, эту «чертовскую каргу», как он назвал ее в одном письме. С планами относительно России было покончено, и Рейтерхольм был доволен.
И все же оставалось одно «но». Король чувствовал себя уязвленным, так как не имел права высказать собственное мнение. Он даже ни разу не видел будущей королевы Швеции. Говорили, что принцесса добра, весела и приятна, но ее недостатки, несомненно, перевешивали достоинства: она была кособока и так толста, что приходилось сомневаться, сможет ли она иметь детей. Плоский нос и большой рот едва ли усилили восторг кронпринца перед этой «пухленькой толстенькой репкой», как ее описывает один источник.
Об Александре, напротив, единодушно говорили как об одной из первых красавиц того времени, а репки менее необъятные, чем Луиза Шарлотта, росли и поближе, в чем королю легко было убедиться. Поэтому минуло всего несколько месяцев, как король объявил, что вообще не желает жениться до совершеннолетия. Для Рейтерхольма и антигуставианцев в его окружении то было сильным ударом.
Эльгхаммар: русская идиллия в Сёрмланде
Двое из великих густавианцев были тесно связаны с Россией: Густав Мориц Армфельт и Курт фон Стединк. Первый окончил свои дни в Петербурге как российский генерал и председатель Комитета по финляндским делам, а второй на протяжении двадцати лет был послом Швеции при петербургском дворе.
Граф Курт фон Стединк (1746–1837) был лучшим шведским военачальником своего времени, и несколько своих крупнейших побед он одержал в ходе войны с Россией в 1789–1790 гг. На пост посланника в Петербурге Стединк был назначен после Верельского мира 1790 г. Хотя он не был профессиональным дипломатом, а отношения между двумя странами после проведенной Швецией наступательной войны были напряженными, Стединк сумел снискать расположение к себе и Екатерины, и Александра I. После войны 1808–1809 гг., когда Стединк находился в Швеции, он вернулся послом в Петербург, где и оставался до 1811 г. В следующий раз он посетил этот город в 1826 г., будучи отправлен туда в качестве чрезвычайного посла по случаю коронации Николая I.
Во время пребывания в Петербурге Стединк познакомился с архитектором Джакомо Кваренги, который, помимо прочего, участвовал в обустройстве здания шведского посольства на Исаакиевской площади. Естественно, что, решив построить в Эльгхаммаре (Сёрмланд) усадьбу, Стединк поручил Кваренги ее спроектировать.
Строительство начали, когда полыхала война и Стединк находился в Швеции. В августе 1809 г. он приехал во Фредриксхамн вести переговоры о мире, которые в сентябре того же года завершились подписанием мирного трактата. При Стединке был архитектор Фредрик Блум, последовавший потом за ним в Петербург, где встретился с Кваренги. Именно Блуму было поручено деликатное задание интерпретировать чертежи и интерьеры Кваренги. Эльгхаммар был готов в 1820 г. и являл собой роскошный образец петербургского классицизма посреди среднешведской идиллии.
С 1796 г. Кваренги был членом стокгольмской Академии художеств и другом скульптора Юхана Тобиаса Сергеля и архитектора Фредрика Магнуса Пипера. А Эльгхаммар — не единственный след, оставленный Кваренги в Швеции: по заказу Сергеля он выполнил проект саркофага для Густава II Адольфа в риддархольмской церкви (первоначально предназначавшегося для праха короля Адольфа Фредрика).
Курт фон Стединк в своей коляске. Справа виден Зимний дворец. Можно предположить, что экипаж едет от шведского посольства, располагавшегося совсем рядом. Рисунок Фредрика Блума. Академия художеств (Стокгольм)
Эльгхаммар Стединка — частичка Петербурга посреди Сёрмланда. Фото М. Мильчика. 1996 г.
Сватовство
В связи с ухудшением в начале 1796 г. отношений с Францией Рейтерхольм понял, что ему все же стоит попытаться еще раз разыграть русскую карту, если он не хочет потерять влияние на политическое руководство страны.
12 августа того же года король (под именем графа Хага), его дядя герцог Карл (граф Васа) и Рейтерхольм выехали в Петербург. В российской столице они жили в здании шведской дипломатической миссии, которую после Верельского мира 1790 г. возглавлял Курт фон Стединк. Прием был пышным — с фейерверками, парадами и театральными представлениями, и сама императрица переехала из Таврического дворца в Зимний, дабы иметь возможность принимать своих гостей. Густав Адольф, выросший в привлекательного молодого человека (несмотря на необычайно узкие плечи), произвел на российский двор хорошее впечатление. Он с достоинством держался и был искусным собеседником. Это укрепило императрицу в ее твердом намерении осуществить его брак с Александрой, но решающим было другое и более практическое соображение: союз со шведским королевским домом был способом приобрести влияние на политику Швеции — влияние, которое Россия утратила после состоявшегося там в 1772 г. государственного переворота.
Великой княжне, за несколько лет привыкшей к мысли о том, что шведский наследный принц будет ее мужем, он очень понравился. И Густав Адольф, решивший было не жениться до достижения совершеннолетия, передумал, едва успев поближе познакомиться с тринадцатилетней Александрой. Она была прекрасна, как утренняя заря, а когда однажды сыграла на арфе, принц был окончательно покорен: 2 сентября он просил у императрицы руки Александры.
Екатерина дала свое согласие, герцог и Рейтерхольм — свое. Однако вопрос о вероисповедании по-прежнему не был решен. По шведским законам, король или наследный принц Швеции, женившись на принцессе нелютеранской веры, терял право на корону. Другими словами, Александре, если она хотела стать шведской королевой, надлежало выйти из православия. Екатерина заявила, что ни о чем подобном не может быть и речи, а Рейтерхольм, теперь делавший все для того, чтобы бракосочетание состоялось, не усматривал в этом проблемы. Вопрос этот можно будет поднять потом, после свадьбы.
Однако король, обжегшийся на выкрутасах вокруг предыдущего обручения, рассуждал иначе. Он обратился прямо к Екатерине, прося ее позволить Александре отречься от своей веры. Получив отказ, король уступил и присоединился к мнению Рейтерхольма: пожалуй, юная королева может перейти в лютеранство уже в Швеции; впрочем, она и сама объявила, что намерена так поступить.
Взаимное чувство между шведским наследным принцем и российской великой княжной было, вне сомнения, истинным, однако за кулисами велась другая игра. Екатерина требовала от Швеции обязательства участвовать в ожидавшейся войне России против Франции, а кроме того, сомневаясь в надежности устного обещания короля, пожелала, чтобы он письменно заверил, что за Александрой будет сохранена свобода совести.
Юный король Густав IV Адольф, граф Хага. Королевская библиотека (Стокгольм)
Это последнее требование являлось одним из пунктов документа, подписать который короля попросили в самый день обручения, 22 сентября, всего за час до того, как он должен был отправиться во дворец! Поскольку прежде король уже устно обещал Александре полную свободу совести, он счел письменное заверение излишним; в гневе он изорвал бумагу в клочки. После того как король выставил ненавистного Рейтерхольма из комнаты, Стединку удалось убедить Густава Адольфа написать бумагу следующего содержания: «Надеюсь, императрица настолько знает меня, что не сомневается в нерушимости моих обещаний. Даю ей мое честное слово, что не буду отлучать великую княжну, мою будущую супругу, от отправления ее веры при условии соблюдения установлений шведских законов. Я не стану также прибегать к каким-либо убеждениям с целью склонить ее к смене вероисповедания».
О начале большого бала, устроенного по случаю обручения, было уже объявлено, и Екатерина, гости и духовенство собрались в тронном зале. После долгого ожидания Екатерина наконец получила записку короля. Как и ожидалось, она зацепилась за формулировку «при условии соблюдения установлений шведских законов», церемония была отменена, и гостям оставалось разъехаться по домам.
Оскорбленная императрица поняла, что ее планы разрушены семнадцатилетним шведским королем, и на репутации Рейтерхольма появилось еще одно пятно. «Так из-за упрямства и суеверности Густава Адольфа, — писал фон Стединк, — провалился план, благодаря которому Швеция заняла бы место среди великих держав».
Великая княжна Александра, дочь великого князя Павла и внучка Екатерины II
Гаврила Державин (1743–1816) был придворным поэтом Екатерины и написал на обручение Густава IV Адольфа и Александры несколько стихотворений, в частности, это.
ПОБЕДА КРАСОТЫ
Хор для оркестра Гаврила Державин
Орлы и львы соединились,
Героев храбрых полк возрос,
С громами громы помирились,
Поцеловался с Шведом Росс.
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
Гряди, монарх, на высоту,
Как солнце, в брачный твой чертог;
Являй народу красоту
В лучах любви твоей, как бог!
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
Младая, нежная царевна!
Пленив красой твоей царя,
Взаимно вечно будь им пленна,
Цвети, как роза, как заря.
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
Родители любезны, нежны!
Что ваши чувствуют сердца?
В усердьи льем мы токи слезны,
А ваша радость без конца.
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом!
Да будет век благословенна
Порфироносная чета,
В России, в Швеции насажденна
Премудрость, храбрость, красота!
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
В защиту истинного учения
К чему эта принципиальность? Улаживались вопросы и посложнее, когда того требовали династические интересы. Возможно, религиозные аргументы действительно сыграли свою роль: для Екатерины, которая сама перешла из лютеранства в православную веру, наверняка было важно показать своим новым соотечественникам, что перемена ею вероисповедания не была только внешней, а религиозные убеждения короля были хорошо известны. «Тот, кто верует в триединого Бога, всегда будет им охраняем, — писал он своему камер-юнкеру Класу Флемингу, находившемуся с ним в Петербурге, — в особенности когда защищает истинное учение, в котором я рожден и защищать которое есть моя постоянная и строжайшая обязанность». Но, возможно, больше всего короля раздражала навязываемая императрицей опека — он устал от опекунства, и не только с русской стороны. Противостоя Екатерине, он противостоял и Рейтер-хольму.
Помолвка была разорвана, и 1 октября король со свитой покинул российскую столицу. Императрица, для которой по-прежнему было важно получить в лице шведов союзников, была, кажется, готова на компромиссы, но в середине ноября с нею случился удар; по мнению некоторых, его причиной было неудавшееся бракосочетание. Ее сын и преемник отец Александры Павел I оказался менее заинтересованным в сближении с Швецией, а в религиозном вопросе был так же упрям, как Густав Адольф.
Трагизм ситуации состоял в том, что чувства юной пары вовсе не остыли в тени интриг международной политики.
От сватовства Густава IV Адольфа к Александре по естественным причинам не осталось никаких изображений, поскольку весь замысел рассыпался. Состоявшееся через год обручение короля с принцессой Фредрикой, напротив, увековечено. Слева на картине младшая сестра невесты, сама Фредрика, ее отец, наследный принц Баденский, Густав IV Адольф и герцог Саксонско-Веймарский. Четверо господ справа — из свиты шведского короля. Королевская библиотека (Стокгольм)
Александра при случае неоднократно высказывала свою горечь по поводу неосуществившегося брака и уверяла, что никогда не забудет шведского короля. Густав Адольф тоже тяжело переживал разрыв помолвки.
Однако «брачный вопрос» решился довольно скоро. Спустя год теперь уже совершеннолетний король женился на принцессе Баденской Фредрике Вильгельмине Доротее. Сестра Фредрики была замужем за старшим братом Александры, который через четыре года станет российским императором под именем Александра I; иными словами, Густав Адольф и Александр стали свояками. Наконец шведский и российский царствующие дома породнились, хотя и не так, как задумывалось.
После осуществленного Густавом III в 1772 г. государственного переворота, который, укрепив королевскую власть в стране, решительно ослабил значительное прежде влияние российского двора на шведскую внутреннюю политику, король искал удобного случая лично убедить императрицу Екатерину II в том, что его революция не была направлена против интересов России. Через пять лет он нашел подходящую возможность, чтобы, как сам писал в своем дневнике, «устранить все худые и неблагоприятные впечатления, которые враги моего государства старались внушить ей обо мне, и полностью изгладить чувство горечи, посеянное в ней памятным днем 19 августа 1772 года». Летом 1777 г. Густав отправился в Петербург встретиться с Екатериной — императрицей, которая была не только матерью всех русских, но и его собственной кровной кузиной: отец Густава — Адольф Фредрик — был братом матери Екатерины — Иоганны Элизабеты Ангальт-Цербстской.
Густав хотел бы быть приглашенным Екатериной и по дипломатическим каналам делал все для того, чтобы это произошло. Однако императрица, по внешнеполитическим соображениям не заинтересованная в визите шведского короля, передала через своего министра в Стокгольме, что летом, вероятно, будет в отъезде. Но дело зашло уже так далеко, что Густаву было поздно менять планы. В апреле российский двор был извещен о намерении короля инкогнито прибыть в Петербург в сопровождении маленькой свиты: король намеревался поселиться у шведского министра Юхана Фредрика фон Нолькена и просил не устраивать никаких сколько-нибудь значительных церемоний, которые могли помешать его доверительному общению с императрицей. После того как вопрос таким образом был решен шведской стороной, императрица передала Густаву, что рада будет видеть его в Петербурге.
Чесменская церковь, закладной камень в основание которой положил Густав III. Она возведена по проекту Юрия Фельтена и является одним из немногочисленных в Петербурге зданий в готическом стиле
«Приезд короля воспринимается здесь как сенсация», — записал в своем дневнике французский временный поверенный в делах барон де Корберон, но одновременно отметил, что императрица не особенно обрадована этим визитом, который обойдется ей в кругленькую сумму: «Наша добрая дама становится прижимистой».
Густав выехал под именем графа Готландского — псевдонимом, который не претендовал на то, чтобы ввести кого-либо в заблуждение; он был принят по-королевски, хотя императрица старательнейшим образом считалась с его инкогнито. Густав прибыл в Петербург 5(16) июня — разница между юлианским и григорианским календарями в XVIII в. составляла 11 дней — и оставался в российской столице ровно месяц, покинув ее 5 (16) июля. (Далее все даты приводятся по старому стилю.)
Рано утром 5 июня пришедшая из Свеаборга галера «Серафим» бросила якорь у Кронштадта.
Вот как поэтично описывает король в своем дневнике первые впечатления от края, который некогда был шведским и который он, Густав, спустя десять лет попытается вернуть себе силой оружия: «В это мгновение взошло солнце, и прекрасная погода, а также удивительный вид на Кронштадт с обширного, заполненного лесом корабельных мачт моря, вход в петербургскую гавань, Финляндская сторона, Стрельна и Петергоф создавали красивейшую перспективу, какую только можно себе представить».
Последний отрезок пути до столицы король со свитой проделали в каретах. Густав стремился скорее вперед, и поездка водой при встречном ветре казалась ему слишком медленной. Слух о приезде короля распространился по столице, и около дома шведского министра уже стояла в ожидании большая толпа народа.
«Взаимные излияния теплых родственных чувств»
Граф Готландский прибыл в Петербург в 8 часов утра и уже спустя три часа нанес визит российскому министру иностранных дел графу Панину. Для него визит явился полной неожиданностью — он ожидал фон Нолькена и полагал, что тот придет один. Панин только-только встал с постели, и на голове у него еще был ночной колпак, когда министр представил ему облаченного в каролинскую униформу короля. Граф пришел в совершенное смущение, поняв, кто стоит перед ним. Он одной рукой поприветствовал короля, однако не мог приподнять ночной колпак, поскольку тогда сползли бы поддерживаемые другой рукой штаны. «Ах, — сказал он фон Нолькену, — ну и шуточку вы со мной сыграли!» — «Меня не удивляет замешательство вашего превосходительства, — ответил министр, — но бывают гости, которым не посмеешь ни в чем отказать».
Этот эпизод отражен в дневнике, который король вел на французском языке, но перестал вести после визита к Панину — поняв, возможно, что апофеоз повествования уже достигнут.
После того как Панин опомнился достаточно, чтобы избавиться от колпака и облачиться в панталоны, он на протяжении часа беседовал с королем и фон Нолькеном и позднее в тот же день обедал с королем. После полудня Густав в обществе министра иностранных дел отправился в царскосельский дворец, где пребывала императрица. Назавтра король писал своему брату герцогу Карлу: «Я надел русский орден, который надлежит носить при каждой встрече с императрицей». Находясь в городе, он сохранял свою «анонимность» и не носил никаких орденов.
Состоявшаяся встреча шведского короля и российской императрицы прошла, как написали «Санкт-Петербургские ведомости», «при взаимных излияниях теплых родственных чувств». Эта оценка подтверждается письмом к герцогу Карлу, в котором Густав сообщает, что императрица весьма обходительна и что «сама она еще лучше молвы о ней». Екатерина пообещала уважать инкогнито короля во всем, что «не лишает ее удовольствия беседовать» с Густавом. После театрального представления, партии в шахматы и ужина время уже перевалило за полночь. «Если продолжение не уступит началу, — писал король брату, — то мне останется лишь поздравить себя с этим путешествием».
Плавка серебра и гравировка медалей
За время пребывания в Петербурге Густав неоднократно встречался и с императрицей, и с ее сановниками, но поскольку визит не был официальным, то король не был перегружен церемониалом и имел возможность ознакомиться с тем, что его интересовало. Это были учебные и культурные учреждения, созданные Екатериной в духе века Просвещения: Академия художеств и Институт благородных девиц в Смольном. Король также посетил Академию наук и несколько полков и военных учреждений. Разумеется, он не упустил случая как можно чаще бывать в театре.
Петербургская Академия художеств, возведенная в 1764–1788 гг. по проекту А. Ф. Кокоринова и Ж. Б. М. Валлен-Деламота. Обелиск справа — поставленный в 1799 г. памятник фельдмаршалу Петру Румянцеву. Гравюра начала XIX в. Королевская библиотека (Стокгольм)
Уже на другой день после посещения императрицы Густаву представилась возможность снова встретиться с нею — при закладке церкви Иоанна Пророка и Крестителя у Чесменского дворца, стоящего по дороге в Царское Село. Церковь возводили в память о победе русского флота над турками 1770 г., и королю была оказана честь положить закладной камень в основание храма. Архитектором его был Юрий Фельтен, который десятью годами ранее спроектировал здание церкви Св. Екатерины для шведского прихода.
При состоявшемся через несколько дней посещении Академии художеств король был принят ее президентом, действительным тайным советником Иваном Бецким. «Римские картины», «редкости, выточенные собственноручно Высокой Основательницей», «оригинальные картины кисти великих мастеров», рисунки и архитектурные чертежи — все было осмотрено и удостоилось монаршего одобрения. Королю были подарены золотые и серебряные медали Академии, а также несколько гравюр.
Уже два года в Петербурге работал Александер Рослин (см. главу «Живописцы и архитекторы»). Встречался ли Густав с ним в Академии художеств, неизвестно, но мы знаем, что в Петербурге они общались. В ту пору Рослин работал над портретом короля, который Густав предназначал для замка Грипсхольм, где портрет должен был занять место — и занимает ныне — рядом с портретом Екатерины кисти того же мастера. За время пребывания в российской столице Густав несколько раз позировал Рослину и по крайней мере однажды пригласил художника разделить с ним трапезу. «Вам надлежит знать, что вы всегда желанный гость за моим столом», — поприветствовал Густав Рослина, несмотря на то, что художник явился к обеду, когда он уже закончился.
После еще одной встречи с Екатериной Густав написал брату, что все идет в соответствии с его желаниями и императрица выказывает ему «все возможные знаки внимания и почета». О том, что сам Густав произвел сильное впечатление на окружение императрицы, следует из дневника барона де Корберона: «Король пользуется здесь большим успехом; его находят весьма любезным и имеют для этого все основания». Императрица обходилась с кузеном «превосходно» и интересовалась, как долго он намерен оставаться в Петербурге. «Так долго, как смогу, но не столь долго, как хотелось бы», — последовал ответ.
После нескольких визитов к императрице (в Петергофе и Зимнем дворце) король, сопровождаемый князем Потемкиным и графом Румянцевым-Задунайским, посетил Монетный двор в Петропавловской крепости. Здесь Густав, по сообщению стокгольмской «Larda Tidningar» («Ученой газеты»), наблюдал плавку серебра, гравирование медалей и осмотрел много механизмов для чеканки монет. В подарок он получил медали, выбитые прямо при нем. После полудня компания в шлюпке отправилась в императорское Горное училище. Здесь статский советник Нартов продемонстрировал «химические опыты, заводские модели»; здесь же королю преподнесли «редкия российския руды». Затем монарха препроводили к «сделанной рудокопной горе, на поверхности и во внутренности которой отправлялись обучающимися кадетами горные работы». По донесениям, король осыпал похвалами и Горное училище, и Монетный двор.
Кунсткамера — старейший в России музей, основанный в 1714 г. для собраний разного рода редкостей, которые царь Петр привез из своих поездок по Западной Европе. В одном из крыльев здания размещалась библиотека, в другом — музейные коллекции. В средней части находился анатомический театр, а в башне — так называемый Готторпский глобус. После пожара 1747 г. Кунсткамера была частично перестроена, а глобус перевезен в специальный павильон во дворе. В связи с празднованием в 1775 г. пятидесятилетия со дня основания Академии наук Кунсткамера была украшена, в частности, бюстами выдающихся ученых, столь понравившимися Густаву III. Раскрашенная литография 1822 г. Королевская библиотека (Стокгольм)
Философский век
Члены Академии наук — а некоторые из них являлись также членами родственной ей шведской Академии — в день ее посещения Густавом почтили короля: все они присутствовали там. Заседание вел директор Академии Сергей Домашнев, а началось оно с того, что секретарь ознакомил собравшихся с трудом естествоиспытателя Петера Симона Палласа «Общия примечания о составе гор и о переменах, произшедших на земном глобусе, прикосновенно к Российской империи».
Лист, изготовление которого граф Готландский в качестве высокого гостя сам наблюдал в типографии Академии наук. Королевская библиотека (Стокгольм)
После ознакомления с сообщением из Китая о грибе не известного ранее вида директор произнес речь о том, что «наш век» есть век «философский».
После собрания король осмотрел Академию. В Кунсткамере граф Готландский имел возможность увидеть «восковое изображение» Петра Великого, то есть известную «восковую персону» царя. В другом помещении королю продемонстрировали физические инструменты, а также китайские и монгольские редкости; потом монарх взял на себя труд взобраться по узкой лестнице под самую крышу, чтобы обозреть вид сверху.
В Минц-кабинете Густаву показали шведские монеты, некоторые с его собственным изображением. Директор подарил королю золотую медаль и жетон, отчеканенные по случаю 50-летнего юбилея Академии. Отсюда короля сопроводили в Кабинет минералов, где он с большим интересом осмотрел кусок самородного железа, найденный в Сибири в 1772 г. в ходе одной из академических экспедиций. Кусок этого железа был положен в позолоченную серебряную шкатулку с гербом Готланда и подарен королю.
В библиотеке Густав прочел несколько страниц из собственноручно написанного императрицей проекта нового собрания законов — одного из важнейших русских документов века Просвещения. Король получил печатное издание «Наказа» Екатерины II, несколько отпечатанных в академической типографии книг, а также план Петербурга. Затем обход был продолжен до знаменитого Готторпского глобуса, который после пожара был помещен в построенный во дворе специально для него павильон. Густав, с интересом осмотрев глобус снаружи, заявил, что хотел бы увидеть его и изнутри. В «Санкт-Петербургских ведомостях» читаем:
«Вдруг показалось, как будто бы земля отверзла свои недра.
Глобус разтворился и представил во внутренности сему вожделенному гостю питательныя земныя произведения.
Вокруг земной оси явился уготовленный завтрак, состоящий из плодов и прочаго. Великое изобилие цветов, коими вся внутренность глобуса была украшена, герб графа Готландскаго, из роз сплетенный, везде являющийся, созвездие Овна, которое есть главное знамение сего герба, особливо преукрашенное, представляло зрелище сколь приятное, столь и новое. Когда господин граф, все шведские господа, с ним бывшие, некоторые здешние и господин директор вошли в глобус, то сей последний просил гостей взять тут отдохновение и вкусить от даров, кои земля им приносит. Знаменитый путешествователь остановился тут с полчаса и при выходе изъявил в наиласкательнейших словах свое благоволение господину директору».
Портрет Густава III работы Александера Рослина — подарок шведского короля Смольному институту. Собрания Шведской академии. Фото Ёсты Гласе
Обход продолжался. Когда Густав входил в академическую типографию, там печатали лист гравюры, изображавший, к изумлению короля, его самого.
Король был доволен приемом в Академии наук, где, помимо всего прочего, мог насладиться осмотром бюстов выдающихся шведов — таких как королева Кристина, Карл фон Линней и химик Юхан Валериус. В знак своей высокой оценки увиденного он преподнес директору Домашневу золотую табакерку, а нескольким членам Академии — золотые медали, выбитые по случаю учреждения в 1775 г. Верховного суда Васа. Этой чести удостоились математик Леонард Эйлер-старший, упомянутый уже Паллас, а также уроженец Финляндии астроном Андерс Юхан Лексель.
Как королю удавалось все успеть, остается загадкой, но в тот же день он наблюдал военные и гимнастические упражнения сухопутных кадетов, вызвавшие у него «смешанное чувство удовлетворения и удивления». День завершился очередным посещением придворного театра.
Смольный и Иван Бецкой
24 июня граф Готландский посетил Смольный институт благородных девиц, куда отправилась и Екатерина, чтобы поздравить с именинами директора института тайного советника Бецкого. В институте был собственный театр, и воспитанницы исполнили французскую комедию, за которой последовал «очень забавный балет».
Портрет Ивана Бецкого работы Александера Рослина, созданный во время двухлетнего пребывания художника в Петербурге. Государственный Эрмитаж (Петербург)
В парке были возведены зеленые беседки, и там сыграли отрывки из других комедий и опер, в частности сцену из оперы Мармонтеля «Земира и Азор».
В роли чудовища Азора — заколдованного принца — выступила шестнадцатилетняя девушка Хрущова. Колдовство должно было быть снято, как только сорвут хорошо охраняемый цветок, посвященный доброму божеству. Едва цветок был сорван и прозвучало имя императрицы, маска была сброшена, и девушка Хрущова вновь явила свое красивое личико. Юная девчушка принялась было декламировать стихи во славу императрицы, но, сообщает газета, не смогла закончить чтение из-за душивших ее слез.
Для славного своей просвещенностью монарха такой институт, как Смольный, представлял, разумеется, особый интерес, и, судя по газетным репортажам, то был уже второй визит Густава в институт; согласно другим сведениям, он побывал там несколько раз. Король интересовался учебными занятиями и художественными работами воспитанниц, а также участвовал в их играх. По возвращении в Швецию он послал в институт свой выполненный маслом портрет с надписью: «Donne par GUSTAF III Roy de Suede. A la commun: te Imperiale des Dem: les nobles de Russie. 1777» («В дар от Густава III, короля Швеции. Российскому Императорскому пансиону благородных девиц. 1777»). Портрет до 1917 г. висел в музее Смольного института.
Кадетский корпус и Смольный институт стокгольмская «Ученая газета» описывает как «два учреждения с обширными и превосходными возможностями» для общего воспитания и образования, «этих надежных основ силы и блага всякого государства». Директором и корпуса, и института был граф Иван Бецкой — выдающийся педагог-просветитель и знаток искусств, происхождение которого, по всей вероятности, интересовало Густава — Бецкой был наполовину шведом. Его отец, князь Иван Трубецкой, был взят в плен в сражении под Нарвой 1700 г. и почти двадцать лет провел в Швеции как русский военнопленный; вместе с другим русским пленным он в 1718 г. был обменен на генерала Реншёльда. У Трубецкого в России были жена и дети, однако это не помешало некоей барышне Спарре (по другим сведениям — Вреде) родить ему в 1704 г. в Стокгольме сына.
В России мальчики, рожденные вне брака от знатных людей, часто сохраняли фамилию отца, но в усеченном виде, и поэтому Трубецкой стал Бецким (обычно пишется Бецкой, а иногда Бецкий). О юных годах Ивана Бецкого существуют противоречивые сведения, но, по его собственным словам, первоначальное образование он получил в копенгагенском кадетском корпусе. Затем он приехал в Париж, где будто бы находился в интимной связи с матерью Екатерины Великой, и ходили упорные слухи, что он — истинный отец императрицы. Скорее всего, это всего лишь миф. Что не является мифом — это выдающиеся карьера и положение Бецкого при дворе императрицы, где он, глубоко проникшись идеями французских энциклопедистов и Руссо с его последователями, на протяжении нескольких десятилетий был движущей силой едва ли не всех просветительских и образовательных проектов в России.
«Земира и Азор»
27 июня была годовщина Полтавской битвы, но из-за шведского короля Екатерина отменила всякие торжества — жест, который наверняка оценил Густав, явившийся в петербургские салоны облаченным в Каролинскую форму. На следующий день граф Готландский поехал в Петергоф, где императрица устроила празднество, назавтра продолжившееся балом-маскарадом по случаю именин великого князя Павла. На третий день императрица и король отправились в ораниенбаумский дворец, где слушали «Земиру и Азора».
За свое пребывание в Петербурге Густав уже в третий раз слушал оперу Мармонтеля, и это не было случайностью. Во-первых, для того времени не было ничего необычного в том, что по нескольку раз смотрели один и тот же спектакль; во-вторых, у короля было особое отношение к этому французскому автору. Жан-Франсуа Мармонтель (1723–1799) еще в 1767 г. привлек внимание Густава своим романом «Велизарий», который по сюжету представлял собой жизнеописание римского военачальника Велизария, но по сути отражал идеи века Просвещения, проповедовавшие терпимость, свободу мысли и религии и т. д.
Реакция церкви и теологического факультета Сорбонны была предсказуемой: писателя предали анафеме и призвали принести покаяние. Столь же предсказуемым был отклик Вольтера, беспощадно атаковавшего богословов. Но Мармонтель был поддержан и царствующими особами, в частности Екатериной II, которая сообщила ему, что роман вот-вот будет переведен на русский язык, а также — Густавом. Писатель послал Густаву экземпляр книги, как только она вышла в свет, и шведский кронпринц ответил ему исполненным бурных восторгов письмом, которое Мармонтель отдал в печать вместе с подобными же отзывами Екатерины, шведской королевы Ловисы Ульрики и других особ. Таким образом, французский писатель послужил связующим звеном между двумя монархами, охотно считавшими себя просвещенными (по крайней мере до 1789 г.) и соперничавшими между собой за благосклонное отношение к себе писателей-просветителей.
Через год после посещения Густавом Петербурга в театре стокгольмского королевского дворца Дроттнингхольм состоялась шведская премьера «Земиры и Азора». Глубокое восхищение Густава пьесой выразилось также в том, что построенный в Карльскруне в 1785 г. выдающимся кораблестроителем Чапманом линейный корабль получил название «Земира». Когда в следующий раз дух Мармонтеля витал над Густавом и Екатериной, контекст был менее литературным: в состоявшемся в 1790 г. в Выборгском заливе морском сражении «Земира» была потоплена русским флотом.
Восемнадцатое столетие было веком Просвещения, но и эпохой, отмеченной сильным влиянием религиозного мистицизма и суеверий. Правда, Густав был менее подвержен подобным вещам, чем его брат герцог Карл, но тайный визит российским масонам во время своего пребывания в Петербурге он все же нанес. Король посещал и церковные учреждения. Помимо обязательного визита в церковь шведского прихода (визита, увековеченного памятной доской) Густав посетил Александро-Невский монастырь, где после службы беседовал с митрополитом Санкт-Петербургским и Новгородским.
2 июля, в тот самый вечер, когда король побывал в церкви Св. Екатерины, он слушал в придворном театре итальянскую оперу, а назавтра поехал в Гатчину и Петергоф. Начался обратный путь домой. 5 июля, после ужина с императрицей, король со свитой покинул Россию. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» написала, что шведский монарх оставил о себе «приятнейшее впечатление, произведенное его качествами, и знаки своего благоволения к тем, кои имели честь быть с ним в каком-либо сношении и оказать ему свои услуги».
«Горе-богатырь»
Каков же был результат визита Густава? Мог ли король, положа руку на сердце, действительно «поздравить себя с этим путешествием»? Монархи обменялись не только любезностями, но и ценными подарками: помимо названных выше, Густав получил, в частности, усыпанную бриллиантами трость и отдарился всероссийской императрице спешно извлеченным из королевской сокровищницы большим алым рубином. Но достигли он своей главной цели: настолько обаять Екатерину, чтобы она признала проводимую им политику?
Густав искренне восхищался императрицей: и как политик, и как личность она так очаровала его, что ему не удавалось освободиться от этого впечатления даже во времена жестких противоречий между ними. Екатерине, в свою очередь, польстили и сам визит короля, и искреннее восхищение, которое он к ней питал. Однако она так никогда и не смогла вызвать в себе чувство истинного уважения к Густаву: на ее вкус, он был слишком театрален, возможно, она даже находила его несколько смехотворным — об этом свидетельствуют кое-какие ее язвительные замечания. Официальные любезности, которыми в последующие годы обменивались кузен и кузина, не привели к какому-либо сближению между их странами.
Они вновь встретились во Фредриксхамне в 1783 г., но спустя пять лет Густав начал войну против России, пытаясь вернуть потерянное по условиям мирного договора 1721 г. Затея провалилась, но война дала Екатерине повод для блестящего сатирического выпада — она написала оперу «Горе-богатырь» («Сказка о Горе-богатыре Косометовиче и опера комическая, из слов сказки составленная»), премьера которой состоялась в Эрмитажном театре в январе 1789 г. Она еще несколько раз была поставлена в придворном театре, но никогда не игралась на других сценах. Жизнь оперы была очень недолгой, причиной чему явилось отрицательное отношение к ней князя Потемкина, который, как он объяснил, не был в состоянии судить о литературных достоинствах произведения, однако не мог согласиться с намерением императрицы «нанести оскорбление королю».
Этим королем — «Горе-богатырем» — был Густав III, направо и налево хвалившийся своими будущими победами в войне против России. Екатерина зло посмеялась над его детскими мечтами. «Горе-богатырь» пытается облачиться в рыцарские латы, слишком для него просторные: шлем сваливается на живот, сапоги достают до самой талии. «Вот и видны только голова да две ноги, а тела нет», — заметил французский посланник Сегюр, который «страдал, видя, как столь благородная и великая государыня подобным образом унижает себя и уменьшается, слишком поддаваясь мелочной досаде».
Опера была подвергнута критике со стороны профессиональных дипломатов и не оставила сколько-нибудь заметного следа в истории литературы и музыки. Но с нашей перспективы достопримечательна сама форма издевки: императрица пишет оперу о короле, который сам писал оперы. Это кое-что говорит не только о кузине и кузене, но и об их веке.
Брачный вопрос
Следующий шведский царственный визит в российскую столицу состоялся через четыре года после убийства Густава III. У него был один сын — Густав Адольф, с которым связывались все надежды королевского двора. В 1789 г. король решил, что если с ним самим что-либо случится, то, как только сыну исполнится семнадцать лет, брат Густава герцог Карл подберет ему невесту. Ранняя женитьба, по мнению короля, не позволит сыну обрести привычку «порхать подобно бабочке между всеми цветами», как это водилось при легкомысленном шведском дворе. Однако оказалось, что сексуальные и прочие распутства не прельщали наследника престола, который был религиозным и верным своему долгу юношей.
Взоры с самого начала обратились к востоку. Граф Густав Мориц Армфельт, старавшийся наладить добрые связи с петербургским двором, после кончины Густава III предложил женить Густава Адольфа на великой княжне Александре, дочери сына Екатерины — Павла. Этот план не понравился главе регентского правительства Густаву Адольфу Рейтерхольму, не желавшему, чтобы будущий король был слишком тесно связан с Армфельтом, являвшимся убежденным противником правления Рейтерхольма. Тем не менее Рейтерхольм позволил обратиться к российскому двору с определенными предложениями, главным образом с целью выяснить намерения Екатерины. Но после того как Армфельт был заподозрен в тайном общении с императрицей, направленном против интересов Швеции, контакты прервались, а сам Армфельт бежал в Россию, где находился на протяжении 1794–1797 гг. Поскольку отношение Екатерины к регентскому правительству перед приездом Армфельта в Петербург потеплело, приняли его отнюдь не столь сердечно, как граф рассчитывал, и он был вынужден поселиться в Калуге, где жил под псевдонимом «аптекарь Брандт».
Спустя некоторое время из Петербурга пришло известие о том, что императрица заинтересована в возобновлении переговоров по вопросу о браке. Рейтерхольм повторил прежнее требование шведов, согласно которому русская великая княжна должна принять лютеранскую веру, но добавил еще одно, дополнительное условие: русские должны выдать Армфельта. Эти требования, особенно первое, Екатерина принять не могла, и поэтому Рейтерхольм получил отказ, которого он на самом деле и хотел — отныне ни о каком браке с русской не могло быть и речи.
Руководствуясь предписанием Густава III о том, что его сын должен жениться в семнадцатилетнем возрасте, Рейтерхольм безотлагательно устроил альянс, который более соответствовал его собственным замыслам и одновременно разрушал планы Армфельта. Избранницей стала Луиза Шарлотта, дочь герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха Франца; о помолвке было объявлено 2 ноября 1795 г., то есть на следующий день после дня рождения короля. Екатерину эта выходка возмутила, а Густав Адольф в свою очередь осерчал на императрицу, эту «чертовскую каргу», как он назвал ее в одном письме. С планами относительно России было покончено, и Рейтерхольм был доволен.
И все же оставалось одно «но». Король чувствовал себя уязвленным, так как не имел права высказать собственное мнение. Он даже ни разу не видел будущей королевы Швеции. Говорили, что принцесса добра, весела и приятна, но ее недостатки, несомненно, перевешивали достоинства: она была кособока и так толста, что приходилось сомневаться, сможет ли она иметь детей. Плоский нос и большой рот едва ли усилили восторг кронпринца перед этой «пухленькой толстенькой репкой», как ее описывает один источник.
Об Александре, напротив, единодушно говорили как об одной из первых красавиц того времени, а репки менее необъятные, чем Луиза Шарлотта, росли и поближе, в чем королю легко было убедиться. Поэтому минуло всего несколько месяцев, как король объявил, что вообще не желает жениться до совершеннолетия. Для Рейтерхольма и антигуставианцев в его окружении то было сильным ударом.
Двое из великих густавианцев были тесно связаны с Россией: Густав Мориц Армфельт и Курт фон Стединк. Первый окончил свои дни в Петербурге как российский генерал и председатель Комитета по финляндским делам, а второй на протяжении двадцати лет был послом Швеции при петербургском дворе.
Граф Курт фон Стединк (1746–1837) был лучшим шведским военачальником своего времени, и несколько своих крупнейших побед он одержал в ходе войны с Россией в 1789–1790 гг. На пост посланника в Петербурге Стединк был назначен после Верельского мира 1790 г. Хотя он не был профессиональным дипломатом, а отношения между двумя странами после проведенной Швецией наступательной войны были напряженными, Стединк сумел снискать расположение к себе и Екатерины, и Александра I. После войны 1808–1809 гг., когда Стединк находился в Швеции, он вернулся послом в Петербург, где и оставался до 1811 г. В следующий раз он посетил этот город в 1826 г., будучи отправлен туда в качестве чрезвычайного посла по случаю коронации Николая I.
Во время пребывания в Петербурге Стединк познакомился с архитектором Джакомо Кваренги, который, помимо прочего, участвовал в обустройстве здания шведского посольства на Исаакиевской площади. Естественно, что, решив построить в Эльгхаммаре (Сёрмланд) усадьбу, Стединк поручил Кваренги ее спроектировать.
Строительство начали, когда полыхала война и Стединк находился в Швеции. В августе 1809 г. он приехал во Фредриксхамн вести переговоры о мире, которые в сентябре того же года завершились подписанием мирного трактата. При Стединке был архитектор Фредрик Блум, последовавший потом за ним в Петербург, где встретился с Кваренги. Именно Блуму было поручено деликатное задание интерпретировать чертежи и интерьеры Кваренги. Эльгхаммар был готов в 1820 г. и являл собой роскошный образец петербургского классицизма посреди среднешведской идиллии.
С 1796 г. Кваренги был членом стокгольмской Академии художеств и другом скульптора Юхана Тобиаса Сергеля и архитектора Фредрика Магнуса Пипера. А Эльгхаммар — не единственный след, оставленный Кваренги в Швеции: по заказу Сергеля он выполнил проект саркофага для Густава II Адольфа в риддархольмской церкви (первоначально предназначавшегося для праха короля Адольфа Фредрика).
Курт фон Стединк в своей коляске. Справа виден Зимний дворец. Можно предположить, что экипаж едет от шведского посольства, располагавшегося совсем рядом. Рисунок Фредрика Блума. Академия художеств (Стокгольм)
Эльгхаммар Стединка — частичка Петербурга посреди Сёрмланда. Фото М. Мильчика. 1996 г.
Сватовство
В связи с ухудшением в начале 1796 г. отношений с Францией Рейтерхольм понял, что ему все же стоит попытаться еще раз разыграть русскую карту, если он не хочет потерять влияние на политическое руководство страны.
12 августа того же года король (под именем графа Хага), его дядя герцог Карл (граф Васа) и Рейтерхольм выехали в Петербург. В российской столице они жили в здании шведской дипломатической миссии, которую после Верельского мира 1790 г. возглавлял Курт фон Стединк. Прием был пышным — с фейерверками, парадами и театральными представлениями, и сама императрица переехала из Таврического дворца в Зимний, дабы иметь возможность принимать своих гостей. Густав Адольф, выросший в привлекательного молодого человека (несмотря на необычайно узкие плечи), произвел на российский двор хорошее впечатление. Он с достоинством держался и был искусным собеседником. Это укрепило императрицу в ее твердом намерении осуществить его брак с Александрой, но решающим было другое и более практическое соображение: союз со шведским королевским домом был способом приобрести влияние на политику Швеции — влияние, которое Россия утратила после состоявшегося там в 1772 г. государственного переворота.
Великой княжне, за несколько лет привыкшей к мысли о том, что шведский наследный принц будет ее мужем, он очень понравился. И Густав Адольф, решивший было не жениться до достижения совершеннолетия, передумал, едва успев поближе познакомиться с тринадцатилетней Александрой. Она была прекрасна, как утренняя заря, а когда однажды сыграла на арфе, принц был окончательно покорен: 2 сентября он просил у императрицы руки Александры.
Екатерина дала свое согласие, герцог и Рейтерхольм — свое. Однако вопрос о вероисповедании по-прежнему не был решен. По шведским законам, король или наследный принц Швеции, женившись на принцессе нелютеранской веры, терял право на корону. Другими словами, Александре, если она хотела стать шведской королевой, надлежало выйти из православия. Екатерина заявила, что ни о чем подобном не может быть и речи, а Рейтерхольм, теперь делавший все для того, чтобы бракосочетание состоялось, не усматривал в этом проблемы. Вопрос этот можно будет поднять потом, после свадьбы.
Однако король, обжегшийся на выкрутасах вокруг предыдущего обручения, рассуждал иначе. Он обратился прямо к Екатерине, прося ее позволить Александре отречься от своей веры. Получив отказ, король уступил и присоединился к мнению Рейтерхольма: пожалуй, юная королева может перейти в лютеранство уже в Швеции; впрочем, она и сама объявила, что намерена так поступить.
Взаимное чувство между шведским наследным принцем и российской великой княжной было, вне сомнения, истинным, однако за кулисами велась другая игра. Екатерина требовала от Швеции обязательства участвовать в ожидавшейся войне России против Франции, а кроме того, сомневаясь в надежности устного обещания короля, пожелала, чтобы он письменно заверил, что за Александрой будет сохранена свобода совести.
Юный король Густав IV Адольф, граф Хага. Королевская библиотека (Стокгольм)
Это последнее требование являлось одним из пунктов документа, подписать который короля попросили в самый день обручения, 22 сентября, всего за час до того, как он должен был отправиться во дворец! Поскольку прежде король уже устно обещал Александре полную свободу совести, он счел письменное заверение излишним; в гневе он изорвал бумагу в клочки. После того как король выставил ненавистного Рейтерхольма из комнаты, Стединку удалось убедить Густава Адольфа написать бумагу следующего содержания: «Надеюсь, императрица настолько знает меня, что не сомневается в нерушимости моих обещаний. Даю ей мое честное слово, что не буду отлучать великую княжну, мою будущую супругу, от отправления ее веры при условии соблюдения установлений шведских законов. Я не стану также прибегать к каким-либо убеждениям с целью склонить ее к смене вероисповедания».
О начале большого бала, устроенного по случаю обручения, было уже объявлено, и Екатерина, гости и духовенство собрались в тронном зале. После долгого ожидания Екатерина наконец получила записку короля. Как и ожидалось, она зацепилась за формулировку «при условии соблюдения установлений шведских законов», церемония была отменена, и гостям оставалось разъехаться по домам.
Оскорбленная императрица поняла, что ее планы разрушены семнадцатилетним шведским королем, и на репутации Рейтерхольма появилось еще одно пятно. «Так из-за упрямства и суеверности Густава Адольфа, — писал фон Стединк, — провалился план, благодаря которому Швеция заняла бы место среди великих держав».
Великая княжна Александра, дочь великого князя Павла и внучка Екатерины II
Гаврила Державин (1743–1816) был придворным поэтом Екатерины и написал на обручение Густава IV Адольфа и Александры несколько стихотворений, в частности, это.
Орлы и львы соединились,
Героев храбрых полк возрос,
С громами громы помирились,
Поцеловался с Шведом Росс.
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
Гряди, монарх, на высоту,
Как солнце, в брачный твой чертог;
Являй народу красоту
В лучах любви твоей, как бог!
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
Младая, нежная царевна!
Пленив красой твоей царя,
Взаимно вечно будь им пленна,
Цвети, как роза, как заря.
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
Родители любезны, нежны!
Что ваши чувствуют сердца?
В усердьи льем мы токи слезны,
А ваша радость без конца.
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом!
Да будет век благословенна
Порфироносная чета,
В России, в Швеции насажденна
Премудрость, храбрость, красота!
Сияньем, Север, украшайся,
Блистай, Петров и Карлов дом;
Екатерина, утешайся
Сим славным рук твоих плодом.
В защиту истинного учения
К чему эта принципиальность? Улаживались вопросы и посложнее, когда того требовали династические интересы. Возможно, религиозные аргументы действительно сыграли свою роль: для Екатерины, которая сама перешла из лютеранства в православную веру, наверняка было важно показать своим новым соотечественникам, что перемена ею вероисповедания не была только внешней, а религиозные убеждения короля были хорошо известны. «Тот, кто верует в триединого Бога, всегда будет им охраняем, — писал он своему камер-юнкеру Класу Флемингу, находившемуся с ним в Петербурге, — в особенности когда защищает истинное учение, в котором я рожден и защищать которое есть моя постоянная и строжайшая обязанность». Но, возможно, больше всего короля раздражала навязываемая императрицей опека — он устал от опекунства, и не только с русской стороны. Противостоя Екатерине, он противостоял и Рейтер-хольму.
Помолвка была разорвана, и 1 октября король со свитой покинул российскую столицу. Императрица, для которой по-прежнему было важно получить в лице шведов союзников, была, кажется, готова на компромиссы, но в середине ноября с нею случился удар; по мнению некоторых, его причиной было неудавшееся бракосочетание. Ее сын и преемник отец Александры Павел I оказался менее заинтересованным в сближении с Швецией, а в религиозном вопросе был так же упрям, как Густав Адольф.
Трагизм ситуации состоял в том, что чувства юной пары вовсе не остыли в тени интриг международной политики.
От сватовства Густава IV Адольфа к Александре по естественным причинам не осталось никаких изображений, поскольку весь замысел рассыпался. Состоявшееся через год обручение короля с принцессой Фредрикой, напротив, увековечено. Слева на картине младшая сестра невесты, сама Фредрика, ее отец, наследный принц Баденский, Густав IV Адольф и герцог Саксонско-Веймарский. Четверо господ справа — из свиты шведского короля. Королевская библиотека (Стокгольм)
Александра при случае неоднократно высказывала свою горечь по поводу неосуществившегося брака и уверяла, что никогда не забудет шведского короля. Густав Адольф тоже тяжело переживал разрыв помолвки.
Однако «брачный вопрос» решился довольно скоро. Спустя год теперь уже совершеннолетний король женился на принцессе Баденской Фредрике Вильгельмине Доротее. Сестра Фредрики была замужем за старшим братом Александры, который через четыре года станет российским императором под именем Александра I; иными словами, Густав Адольф и Александр стали свояками. Наконец шведский и российский царствующие дома породнились, хотя и не так, как задумывалось.
Естествоиспытатели и астрономы
Сразу после отъезда Густава III из российской столицы Санкт-Петербургская Академия наук сообщила, что король принят в ее почетные члены. В направленном директору Академии благодарственном письме Густав написал, что ее «слава» является достаточной причиной для того, чтобы он с радостью принял это избрание, и подчеркнул: тем самым его соединят новые связи с императрицей, в «мудрости» и «добродетелях» которой он имел честь удостовериться. На следующий год шведская родственная Академия сквиталась, избрав своим членом непопулярного Домашнева, а спустя еще пять лет — и его преемницу княгиню Дашкову.
В этих и некоторых иных случаях членство в академиях было картой в политической игре. Однако между двумя академиями имелись и серьезные научные связи. Петербургская была учреждена в 1724 г. указом Петра Великого, образцом для нее послужила Берлинская академия, а одним из вдохновителей был сам Лейбниц, с которым царь встречался в Германии, чтобы обсудить этот замысел. Для русского царя учреждение Академии было также и способом показать окружающему миру, что Россия намерена стать цивилизованной нацией. Но Петербургская академия была творением без корней — ее развитие полностью зависело от иностранного знания, и в первые годы даже приходилось выписывать студентов из-за границы.
Иноземных исследователей заманивали в Петербург щедрыми условиями — высоким жалованьем, бесплатными жильем, дровами и стеариновыми свечами, и многие ученые ухватились за такое предложение. Среди выдающихся ученых были немецкий математик Леонард Эйлер-старший, в двадцатилетием возрасте приехавший на берега Невы в 1727 г. и после пребывания в 1741–1766 гг. в Берлинской академии возвратившийся в Петербург, где и прожил до своей кончины, последовавшей в 1783 г.; его швейцарский коллега Даниэль Бернулли; естествоиспытатели Иоганн Георг Гмелин и Петер Симон Паллас, сибирские экспедиции которых приобрели международную славу; астроном Жозеф Делиль и другие.
Карл фон Линней. Гравюра по живописному портрету Александера Рослина. Королевская библиотека (Стокгольм)
Благодаря их усилиям труды Академии — «Commentarii Academiae Scientiarum Petropolitanae» — стали важным чтением для исследователей по всей Европе.
Шведская Академия наук моложе Петербургской, она была основана лишь в 1739 г.; правда, у нее были предшественники, прежде всего Vetenskaps Societeten (Научное общество), которое в 1732 г. оплатило путешествие молодого Линнея в Лапландию. В то время и позднее в XVIII в. шведская наука, особенно естествознание, была в большом почете, главным образом именно благодаря Карлу фон Линнею. Несколько шведских исследователей работали и в Петербургской Академии наук. Среди ординарных ее членов были, в частности, естествоиспытатель Эрик Лаксман и математик Андерс Юхан Лексель — оба из Финляндии, а Линней и секретарь Шведской Академии наук Пер Вильхельм Варгентин, как и Густав III, являлись ее почетными членами. Несколько русских ботаников работали также у Линнея в Упсале, и некоторые из лучших русских представителей науки, в том числе Михаил Ломоносов, были избраны в родственную Шведскую Академию и печатались в ее «Трудах».
Вторая половина восемнадцатого столетия стала временем интенсивного научного обмена между европейскими академиями и особенно между королевской Шведской и императорской Петербургской. Причина заключалась в том, что обе страны находились на «выселках культуры» и какое-то время нуждались друг в друге. Совсем недавно Швеция и Россия воевали между собой, в последний раз в 1741–1742 гг., но поскольку Петербургская Академия состояла главным образом из немцев и других иностранцев, не исключая и шведов, война не помешала развитию контактов. Результаты сотрудничества «русских» и шведских исследователей привлекали вполне заслуженное внимание, и некоторые работавшие в Петербурге шведы навсегда вписали свои имена в историю науки.
Фальк, Лаксман и Лексель
В 1768 г. молодой — а впоследствии легендарный — немецкий натуралист Петер Симон Паллас отправился в свою большую сибирскую экспедицию, которая завершилась только в 1774 г. В путешествие за ним последовал шведский исследователь Юхан Петер Фальк, судьба которого столь же примечательна, сколь и трагична. Фальк учился у Линнея и в 1763 г. приехал в Петербург по его рекомендации. Ботаник Фальк стал в Петербурге руководителем Аптекарского огорода и обеспечивал упсальского ученого семенами. Фальк был болезненным меланхоликом, и из его писем домой, в Швецию, видно, что психическое и физическое здоровье ученого не сулило ему в будущем ничего хорошего.
Фальк путешествовал целых пять лет. Его корреспонденция отражает глубокие депрессии, но свидетельствует также и о значительных научных открытиях и других достижениях.
Рисунок из труда Юхана Петера Фалька: русский и китайский пограничные столбы
Фальк отсылал свои находки в Петербургскую Академию, его психическое состояние постепенно ухудшалось. На обратном пути, в Казани, он слег и, питаясь одними шведскими хрустящими хлебцами и чаем, мало-помалу уходил из жизни. Но одолевавшие Фалька демоны не дали делу идти своим чередом, и мартовской ночью 1774 г. он покончил жизнь самоубийством.
Однако это не означало конца его научной карьеры. Через десять лет его спутник — немецкий естествоиспытатель и аптекарь Иоганн Готлиб Георги издал оставленные Фальком записи под названием «Beytrage zur topographischen Kenntniss des Russischen Reichs» («Очерки по топографическому изучению Российской империи»). К тому времени Паллас и другие участники экспедиции уже успели опубликовать полученные в путешествии результаты, но специалисты оценивают труд Фалька как крупное научное достижение и один из выдающихся подвигов шведской науки того времени. Линней выразил свою высокую оценку заслуг Фалька, присвоив ему в 1772 г. степень почетного доктора медицины Упсальского университета и назвав род явнобрачных растений его именем — «Falckia».
Ученики и последователи Линнея
Линней внимательно следил за развитием ботанической науки в России. К несчастью, человек, ведавший петербургским Аптекарским огородом, был научным противником Линнея: речь идет об Иоганне Сигезбеке, который одновременно был ботаником Петербургской Академии наук. Сигезбек критиковал линнеевскую систему классификации растений, но Линней, вместо того чтобы отвечать на критику, назвал именем Сигезбека один из репейников: Siegesbeckia. Линнею каким-то образом удалось в обход Сигезбека раздобыть несколько редких сибирских кореньев и семян.
В 1760 г. Петербург посетили молодые шведы Пер Никлас Кристиернин и Абрахам Хюльперс. Естественной их целью была Кунсткамера, где можно было, в частности, осмотреть «чучело необыкновенно большого француза», гениталии которого хранились в спирту. Для нашей темы более интересны описания визитов, нанесенных двумя шведами коллегам Линнея; это наглядные свидетельства об ученом мире XVIII столетия. Так, Кристиернин, сообщая о встрече с архиатром де Гортером (год спустя издавшим труд «Flora ingrica» («Флора Ингерманландии»), говорит, что «он довольно любезный и вежливый человек, принявший нас с большим уважением, а также от души порадовавшийся приветам от г-на архиатра Линнеуса, и обещал прислать ему Rhabarbarum laciniatum и Paeoniam tenuifoliam в горшках, поставленных в дощатый ящик. Semicifuga он обещал достать, если сумеет. Госпожа Гортер оказалась маленькой злой женщиной, она ходила в мужском ночном колпаке и ворчала на своем голландском языке на архиатра за то, что он попросил у нее для нас кипятка. Когда же кипяток наконец появился на столе, она осведомилась, хотим ли мы сахара, которого не было в чашке архиатра. Между тем сам он был довольно любезен, много говорил и среди прочего показал мне только что вышедший маленький трактат на голландском языке, в котором автор пытался опровергнуть Реомюра и Линнеуса, утверждающих, что кораллы и зоофиты — не растения, а каменные жилища живых животных».
Через несколько дней Кристиернин посетил адъюнкта Кельрейтера. «Поскольку улицы… были столь грязны, что по ним невозможно было пройти», он нанял извозчика.
«Я нашел его в академическом саду и был принят весьма любезно. Он показал мне Rhabarbarum laciniatum, который в этом году не цвел, а также Paeoniam tenuifoliam, который он, по его словам, отправил господину архиатру Линнеусу через директора Альстрёмера. Semicifuga у него только один куст с тремя или четырьмя ростками…
В своем кабинете он показал мне среди иного растение, которое теперь цветет и было выращено из семечка, полученного им от господина архиатра Линнеуса под названием Reaumuria, и показал, что при сравнении с описаниями оно не оказалось ни Reaumuria, ни Martynia, ни Carniolaria…
Затем он поведал, что г-н архиатр Линнеус, без сомнения, будет удостоен премии за присланный сюда труд „De generatione hybrida“, однако г-н адъюнкт на сей предмет не разделял мыслей автора…»
В области науки, которой занимался Фальк, у него был шведский предшественник — Эрик Лаксман, бедный парень из Финляндии, появившийся в Петербурге в 1762 г. Здесь он сразу получил должность учителя естествознания и ботаники в только что основанной школе Петершуле при немецком приходе Св. Петра. После двух лет пребывания в Петербурге Лаксман был назначен проповедником в немецкий приход на алтайских Колыванских золотых и серебряных приисках в Сибири. Там он прожил пять лет и использовал время наилучшим образом. Проявившийся еще в Петербурге интерес к естествознанию теперь усилился. Лаксман совершал поездки в направлении Китая и Монголии, собирая растения, представителей фауны и минералы, и отправлял их в Петербургскую Академию наук. Это было еще до Палласа и великих сибирских экспедиций и позволяет предположить, что Лаксман был в то время наилучшим знатоком сибирских фауны и флоры. В Швеции тоже с большим интересом следили за его достижениями: в Упсале Линней был готов «целовать ноги господина магистра» и ждал от него насекомых и семена.
Лаксман вернулся в Петербург в 1769 г. и сразу же приступил к обнародованию своих открытий в научных изданиях, в частности в «Трудах» Шведской Академии наук.
Вскоре он был избран ординарным членом Петербургской Академии. Он был назначен профессором по кафедре экономики и химии и в 1770-х гг. играл в Академии центральную роль, среди прочего как редактор нескольких ее трудов. И когда Дидро попросил Академию предоставить ему сведения о природных условиях Сибири, именно Лаксман снабдил его ими. Однако довольно скоро Лаксман проявил и свои скверные качества. Он втянулся в академические интриги, и дело кончилось тем, что в 1780 г. он потерял должность в Академии и вместо этого стал надворным советником и одно время руководил Нерчинскими рудниками, расположенными в Восточной Сибири. После того как Лаксман пригрозил пустить пулю в лоб одному асессору, его вычеркнули из списков Академии. Но он продолжал научную работу и в конце концов сумел выхлопотать себе у Академии маленькую пенсию.
В том же году, когда Лаксман вернулся в Петербург из своего первого сибирского путешествия, в город прибыл другой финляндец — математик Андерс Юхан Лексель. Он учился в своем родном городе Або и в Упсале и в 1768 г. послал в Петербургскую Академию несколько своих сочинений по интегральному исчислению. Они получили весьма высокую оценку, и Лексель был приглашен в Петербургскую обсерваторию. По образованию он не был астрономом, но после второго прохождения Венеры через диск Солнца летом 1769 г. именно он сопоставил данные наблюдений, которыми астрономы всего мира обменивались между собой. Основная ответственность за вычисления лежала на старом Эйлере, но Лексель был его помощником, и по завершении в декабре 1770 г. работы Эйлер публично очень хвалил молодого математика за его вклад в этот труд. Лекселю и была доверена честь издания результатов вычислений — по заданию Академии наук, но от собственного имени. Награда не заставила себя долго ждать: уже на следующий год он был избран ординарным членом Академии.
С течением времени Лексель опубликовал в академических «Трудах» не менее шестидесяти статей на разные темы, но славу ему принесла комета, впоследствии названная его именем. Комета появилась в 1770 г. и, как оказалось, летела по странной орбите. После расчетов, занявших несколько лет, Лексель в 1778 г. представил сочинение «Reflexions sur le temps pdriodique des comfetes gdn^ralement, et principalement sur celui de la comfete observde en 1770…» («Рассуждения о периодах обращения комет вообще и в особенности кометы, наблюдавшейся в 1770 г…»), где он в духе Ньютона показал, что краткость обращения этой кометы обусловлена притяжением Юпитера, и комета скоро совсем исчезнет в космическом пространстве. После еще нескольких привлекших внимание работ Академия поручила Лекселю издать купленные ею неопубликованные манускрипты Кеплера.
В 1773 г. Лексель стал членом Шведской Академии наук, а два года спустя был назначен профессором математики в Або; должность эту он принял, но тут же взял отпуск и так никогда и не приступил к исполнению своих обязанностей. Конечно, Або по сравнению с Петербургом был провинцией, не говоря уже о разнице в финансовых условиях. Лексель смог, например, на средства Академии наук совершить турне по Европе и посетить обсерватории и другие академии. Среди тех, с кем он встретился, были французские коллеги — Д’Аламбер, Лавуазье, Лаплас и другие. На пути домой он посетил Стокгольм, где беседовал с Варгентином и получил от Густава III приглашение работать на родине. Лексель, однако, отказался и вернулся в Петербург, где осенью 1784 г. стал преемником Эйлера-старшего в качестве профессора высшей математики. Но, едва вступив в новую должность, он скончался от опухоли в возрасте всего 44 лет.
Дочь Оскара Баклунда Эльза была выдающейся художницей (см. главу «Живописцы и архитекторы»). Этот портрет Магнуса Нюрёна был написан около 1905 г. Художественный музей г. Вестероса
Еще одна шведская комета
В науке о небесных телах и космическом пространстве точно так же, как Лексель, в России прославился другой крупнейший шведский ученый — Оскар Баклунд, астроном Пулковской обсерватории, открытой в 1839 г. и скоро обеспечившей России ведущие позиции в этой области знания.
Благодаря осознанным и целенаправленным усилиям российского правительства обсерватория привлекала к себе исследователей со всей Европы. Начиная с середины XIX в. в Пулкове работали и несколько шведских астрономов. Первым стал Георг Линдхаген, трудившийся здесь с 1847 до 1856 г. Он, среди прочего, принял участие в проекте градусного измерения, осуществлявшегося Петербургской Академией наук и охватывавшего территорию от устья Дуная до мыса Нордкап. Работа Линдхагена в Пулкове была успешной, у него были хорошие возможности продолжить там свою деятельность, тем более что он был женат на дочери директора обсерватории Вильгельма Струве. Но Линдхаген хотел вернуться домой, в Швецию, где свои астрономические занятия некоторое время совмещал с должностью секретаря королевской Академии наук.
До 1916 г. в Пулкове работали еще пятеро шведских астрономов. Одним из самых знаменитых был Магнус Нюрён, трудившийся в обсерватории на протяжении сорока лет. Основные интересы Нюрёна лежали в сфере астрометрии-отрасли астрономии, занимающейся измерением положения и движения небесных тел. Его труды рано получили высокую оценку, и в 1890 г. он был назначен заместителем директора обсерватории. Однако еще больше прославился его руководитель Оскар Баклунд.
Оскар Баклунд, родившийся в 1846 г., был сыном крестьянина. После обучения астрономии и математике в Упсале он одно время работал в Стокгольмской обсерватории. В 1875 г. он в Упсале получил докторскую степень и спустя год был назначен в Дерптскую обсерваторию в нынешней Эстонии, входившей тогда в состав Российской империи. Через два года Оскар Баклунд с женой Ульрикой и двумя детьми оказался в Пулкове, где занял должность адъюнкта.
В Пулкове Баклунд занимался преимущественно математическими вычислениями движения комет, прежде всего кометы Энке, названной по имени немецкого астронома Иоганна Франца Энке. Эта комета интересна тем, что имеет самый короткий известный период обращения среди всех комет — 3,3 года, и тем, что период ее обращения постоянно уменьшается. В поисках объяснения этого уменьшения Баклунд организовал вычислительное бюро с большим числом «сотрудников-вычислителей», которое отчасти финансировалось Эммануилом Нобелем.
Оскар Баклунд на балконе дома в Пулкове, в котором жили семьи Баклундов и Нюрёнов. 1906 год. Баклунд был трудоголиком, со временем нажившим себе хронический катар желудка. Уже в Дерите его жена Ульрика в письме к матери и сестрам просила их иногда вспоминать о «покинутой бедняжке, которая одна-одинешенька каждый вечер жадно смотрит вверх на ясные мерцающие звезды, без сострадания манящие к себе Оскара». Дочь Эльза вспоминает непрестанное щелканье костяшек счетов, применявшихся для астрономических вычислений, над которыми сидел целый штаб женшин-математиков. Архив Петера Баклунда
Баклунду не удалось окончательно решить эту проблему. Но он являлся одним из ведущих астрономов своего времени и был щедро вознагражден за свои труды: в 1883 г. его избрали в Петербургскую Академию наук, решившую назвать комету «кометой Энке-Баклунда»; в 1909 г. он был удостоен Большой золотой медали британского королевского Астрономического общества. Баклунд был почетным доктором нескольких иностранных университетов, в том числе Оксфордского и Кембриджского, а в России произведен в тайные советники (что давало право на дворянское достоинство) и пожалован титулом «превосходительства».
Несмотря на все научные достижения, карьера в обсерватории не обходилась без осложнений — Баклунд был зажат между немецкой династией Струве (Отто, сын Вильгельма, в 1862 г. возглавил обсерваторию) и русскими астрономами. Поэтому он лишь в 1895 г. был назначен директором обсерватории — после того как было покончено с гегемонией семьи Струве и русская партия убедилась в том, что Баклунд не будет покровительствовать иностранным ученым.
Наряду со своей научной деятельностью и Нюрён, и Баклунд принимали активное участие в учебной и общественной деятельности скандинавов в Петербурге. Магнус Нюрён на протяжении многих лет был председателем «Скандинавского благотворительного общества» (см. главу «Развлечения и благотворительность»), а Оскар Баклунд был, в частности, председателем школьного совета шведской церкви, где благодаря своему научному авторитету играл важную роль.
Сразу после отъезда Густава III из российской столицы Санкт-Петербургская Академия наук сообщила, что король принят в ее почетные члены. В направленном директору Академии благодарственном письме Густав написал, что ее «слава» является достаточной причиной для того, чтобы он с радостью принял это избрание, и подчеркнул: тем самым его соединят новые связи с императрицей, в «мудрости» и «добродетелях» которой он имел честь удостовериться. На следующий год шведская родственная Академия сквиталась, избрав своим членом непопулярного Домашнева, а спустя еще пять лет — и его преемницу княгиню Дашкову.
В этих и некоторых иных случаях членство в академиях было картой в политической игре. Однако между двумя академиями имелись и серьезные научные связи. Петербургская была учреждена в 1724 г. указом Петра Великого, образцом для нее послужила Берлинская академия, а одним из вдохновителей был сам Лейбниц, с которым царь встречался в Германии, чтобы обсудить этот замысел. Для русского царя учреждение Академии было также и способом показать окружающему миру, что Россия намерена стать цивилизованной нацией. Но Петербургская академия была творением без корней — ее развитие полностью зависело от иностранного знания, и в первые годы даже приходилось выписывать студентов из-за границы.
Иноземных исследователей заманивали в Петербург щедрыми условиями — высоким жалованьем, бесплатными жильем, дровами и стеариновыми свечами, и многие ученые ухватились за такое предложение. Среди выдающихся ученых были немецкий математик Леонард Эйлер-старший, в двадцатилетием возрасте приехавший на берега Невы в 1727 г. и после пребывания в 1741–1766 гг. в Берлинской академии возвратившийся в Петербург, где и прожил до своей кончины, последовавшей в 1783 г.; его швейцарский коллега Даниэль Бернулли; естествоиспытатели Иоганн Георг Гмелин и Петер Симон Паллас, сибирские экспедиции которых приобрели международную славу; астроном Жозеф Делиль и другие.
Карл фон Линней. Гравюра по живописному портрету Александера Рослина. Королевская библиотека (Стокгольм)
Благодаря их усилиям труды Академии — «Commentarii Academiae Scientiarum Petropolitanae» — стали важным чтением для исследователей по всей Европе.
Шведская Академия наук моложе Петербургской, она была основана лишь в 1739 г.; правда, у нее были предшественники, прежде всего Vetenskaps Societeten (Научное общество), которое в 1732 г. оплатило путешествие молодого Линнея в Лапландию. В то время и позднее в XVIII в. шведская наука, особенно естествознание, была в большом почете, главным образом именно благодаря Карлу фон Линнею. Несколько шведских исследователей работали и в Петербургской Академии наук. Среди ординарных ее членов были, в частности, естествоиспытатель Эрик Лаксман и математик Андерс Юхан Лексель — оба из Финляндии, а Линней и секретарь Шведской Академии наук Пер Вильхельм Варгентин, как и Густав III, являлись ее почетными членами. Несколько русских ботаников работали также у Линнея в Упсале, и некоторые из лучших русских представителей науки, в том числе Михаил Ломоносов, были избраны в родственную Шведскую Академию и печатались в ее «Трудах».
Вторая половина восемнадцатого столетия стала временем интенсивного научного обмена между европейскими академиями и особенно между королевской Шведской и императорской Петербургской. Причина заключалась в том, что обе страны находились на «выселках культуры» и какое-то время нуждались друг в друге. Совсем недавно Швеция и Россия воевали между собой, в последний раз в 1741–1742 гг., но поскольку Петербургская Академия состояла главным образом из немцев и других иностранцев, не исключая и шведов, война не помешала развитию контактов. Результаты сотрудничества «русских» и шведских исследователей привлекали вполне заслуженное внимание, и некоторые работавшие в Петербурге шведы навсегда вписали свои имена в историю науки.
Фальк, Лаксман и Лексель
В 1768 г. молодой — а впоследствии легендарный — немецкий натуралист Петер Симон Паллас отправился в свою большую сибирскую экспедицию, которая завершилась только в 1774 г. В путешествие за ним последовал шведский исследователь Юхан Петер Фальк, судьба которого столь же примечательна, сколь и трагична. Фальк учился у Линнея и в 1763 г. приехал в Петербург по его рекомендации. Ботаник Фальк стал в Петербурге руководителем Аптекарского огорода и обеспечивал упсальского ученого семенами. Фальк был болезненным меланхоликом, и из его писем домой, в Швецию, видно, что психическое и физическое здоровье ученого не сулило ему в будущем ничего хорошего.
Фальк путешествовал целых пять лет. Его корреспонденция отражает глубокие депрессии, но свидетельствует также и о значительных научных открытиях и других достижениях.
Рисунок из труда Юхана Петера Фалька: русский и китайский пограничные столбы
Фальк отсылал свои находки в Петербургскую Академию, его психическое состояние постепенно ухудшалось. На обратном пути, в Казани, он слег и, питаясь одними шведскими хрустящими хлебцами и чаем, мало-помалу уходил из жизни. Но одолевавшие Фалька демоны не дали делу идти своим чередом, и мартовской ночью 1774 г. он покончил жизнь самоубийством.
Однако это не означало конца его научной карьеры. Через десять лет его спутник — немецкий естествоиспытатель и аптекарь Иоганн Готлиб Георги издал оставленные Фальком записи под названием «Beytrage zur topographischen Kenntniss des Russischen Reichs» («Очерки по топографическому изучению Российской империи»). К тому времени Паллас и другие участники экспедиции уже успели опубликовать полученные в путешествии результаты, но специалисты оценивают труд Фалька как крупное научное достижение и один из выдающихся подвигов шведской науки того времени. Линней выразил свою высокую оценку заслуг Фалька, присвоив ему в 1772 г. степень почетного доктора медицины Упсальского университета и назвав род явнобрачных растений его именем — «Falckia».
Линней внимательно следил за развитием ботанической науки в России. К несчастью, человек, ведавший петербургским Аптекарским огородом, был научным противником Линнея: речь идет об Иоганне Сигезбеке, который одновременно был ботаником Петербургской Академии наук. Сигезбек критиковал линнеевскую систему классификации растений, но Линней, вместо того чтобы отвечать на критику, назвал именем Сигезбека один из репейников: Siegesbeckia. Линнею каким-то образом удалось в обход Сигезбека раздобыть несколько редких сибирских кореньев и семян.
В 1760 г. Петербург посетили молодые шведы Пер Никлас Кристиернин и Абрахам Хюльперс. Естественной их целью была Кунсткамера, где можно было, в частности, осмотреть «чучело необыкновенно большого француза», гениталии которого хранились в спирту. Для нашей темы более интересны описания визитов, нанесенных двумя шведами коллегам Линнея; это наглядные свидетельства об ученом мире XVIII столетия. Так, Кристиернин, сообщая о встрече с архиатром де Гортером (год спустя издавшим труд «Flora ingrica» («Флора Ингерманландии»), говорит, что «он довольно любезный и вежливый человек, принявший нас с большим уважением, а также от души порадовавшийся приветам от г-на архиатра Линнеуса, и обещал прислать ему Rhabarbarum laciniatum и Paeoniam tenuifoliam в горшках, поставленных в дощатый ящик. Semicifuga он обещал достать, если сумеет. Госпожа Гортер оказалась маленькой злой женщиной, она ходила в мужском ночном колпаке и ворчала на своем голландском языке на архиатра за то, что он попросил у нее для нас кипятка. Когда же кипяток наконец появился на столе, она осведомилась, хотим ли мы сахара, которого не было в чашке архиатра. Между тем сам он был довольно любезен, много говорил и среди прочего показал мне только что вышедший маленький трактат на голландском языке, в котором автор пытался опровергнуть Реомюра и Линнеуса, утверждающих, что кораллы и зоофиты — не растения, а каменные жилища живых животных».
Через несколько дней Кристиернин посетил адъюнкта Кельрейтера. «Поскольку улицы… были столь грязны, что по ним невозможно было пройти», он нанял извозчика.
«Я нашел его в академическом саду и был принят весьма любезно. Он показал мне Rhabarbarum laciniatum, который в этом году не цвел, а также Paeoniam tenuifoliam, который он, по его словам, отправил господину архиатру Линнеусу через директора Альстрёмера. Semicifuga у него только один куст с тремя или четырьмя ростками…
В своем кабинете он показал мне среди иного растение, которое теперь цветет и было выращено из семечка, полученного им от господина архиатра Линнеуса под названием Reaumuria, и показал, что при сравнении с описаниями оно не оказалось ни Reaumuria, ни Martynia, ни Carniolaria…
Затем он поведал, что г-н архиатр Линнеус, без сомнения, будет удостоен премии за присланный сюда труд „De generatione hybrida“, однако г-н адъюнкт на сей предмет не разделял мыслей автора…»
В области науки, которой занимался Фальк, у него был шведский предшественник — Эрик Лаксман, бедный парень из Финляндии, появившийся в Петербурге в 1762 г. Здесь он сразу получил должность учителя естествознания и ботаники в только что основанной школе Петершуле при немецком приходе Св. Петра. После двух лет пребывания в Петербурге Лаксман был назначен проповедником в немецкий приход на алтайских Колыванских золотых и серебряных приисках в Сибири. Там он прожил пять лет и использовал время наилучшим образом. Проявившийся еще в Петербурге интерес к естествознанию теперь усилился. Лаксман совершал поездки в направлении Китая и Монголии, собирая растения, представителей фауны и минералы, и отправлял их в Петербургскую Академию наук. Это было еще до Палласа и великих сибирских экспедиций и позволяет предположить, что Лаксман был в то время наилучшим знатоком сибирских фауны и флоры. В Швеции тоже с большим интересом следили за его достижениями: в Упсале Линней был готов «целовать ноги господина магистра» и ждал от него насекомых и семена.
Лаксман вернулся в Петербург в 1769 г. и сразу же приступил к обнародованию своих открытий в научных изданиях, в частности в «Трудах» Шведской Академии наук.
Вскоре он был избран ординарным членом Петербургской Академии. Он был назначен профессором по кафедре экономики и химии и в 1770-х гг. играл в Академии центральную роль, среди прочего как редактор нескольких ее трудов. И когда Дидро попросил Академию предоставить ему сведения о природных условиях Сибири, именно Лаксман снабдил его ими. Однако довольно скоро Лаксман проявил и свои скверные качества. Он втянулся в академические интриги, и дело кончилось тем, что в 1780 г. он потерял должность в Академии и вместо этого стал надворным советником и одно время руководил Нерчинскими рудниками, расположенными в Восточной Сибири. После того как Лаксман пригрозил пустить пулю в лоб одному асессору, его вычеркнули из списков Академии. Но он продолжал научную работу и в конце концов сумел выхлопотать себе у Академии маленькую пенсию.
В том же году, когда Лаксман вернулся в Петербург из своего первого сибирского путешествия, в город прибыл другой финляндец — математик Андерс Юхан Лексель. Он учился в своем родном городе Або и в Упсале и в 1768 г. послал в Петербургскую Академию несколько своих сочинений по интегральному исчислению. Они получили весьма высокую оценку, и Лексель был приглашен в Петербургскую обсерваторию. По образованию он не был астрономом, но после второго прохождения Венеры через диск Солнца летом 1769 г. именно он сопоставил данные наблюдений, которыми астрономы всего мира обменивались между собой. Основная ответственность за вычисления лежала на старом Эйлере, но Лексель был его помощником, и по завершении в декабре 1770 г. работы Эйлер публично очень хвалил молодого математика за его вклад в этот труд. Лекселю и была доверена честь издания результатов вычислений — по заданию Академии наук, но от собственного имени. Награда не заставила себя долго ждать: уже на следующий год он был избран ординарным членом Академии.
С течением времени Лексель опубликовал в академических «Трудах» не менее шестидесяти статей на разные темы, но славу ему принесла комета, впоследствии названная его именем. Комета появилась в 1770 г. и, как оказалось, летела по странной орбите. После расчетов, занявших несколько лет, Лексель в 1778 г. представил сочинение «Reflexions sur le temps pdriodique des comfetes gdn^ralement, et principalement sur celui de la comfete observde en 1770…» («Рассуждения о периодах обращения комет вообще и в особенности кометы, наблюдавшейся в 1770 г…»), где он в духе Ньютона показал, что краткость обращения этой кометы обусловлена притяжением Юпитера, и комета скоро совсем исчезнет в космическом пространстве. После еще нескольких привлекших внимание работ Академия поручила Лекселю издать купленные ею неопубликованные манускрипты Кеплера.
В 1773 г. Лексель стал членом Шведской Академии наук, а два года спустя был назначен профессором математики в Або; должность эту он принял, но тут же взял отпуск и так никогда и не приступил к исполнению своих обязанностей. Конечно, Або по сравнению с Петербургом был провинцией, не говоря уже о разнице в финансовых условиях. Лексель смог, например, на средства Академии наук совершить турне по Европе и посетить обсерватории и другие академии. Среди тех, с кем он встретился, были французские коллеги — Д’Аламбер, Лавуазье, Лаплас и другие. На пути домой он посетил Стокгольм, где беседовал с Варгентином и получил от Густава III приглашение работать на родине. Лексель, однако, отказался и вернулся в Петербург, где осенью 1784 г. стал преемником Эйлера-старшего в качестве профессора высшей математики. Но, едва вступив в новую должность, он скончался от опухоли в возрасте всего 44 лет.
Дочь Оскара Баклунда Эльза была выдающейся художницей (см. главу «Живописцы и архитекторы»). Этот портрет Магнуса Нюрёна был написан около 1905 г. Художественный музей г. Вестероса
Еще одна шведская комета
В науке о небесных телах и космическом пространстве точно так же, как Лексель, в России прославился другой крупнейший шведский ученый — Оскар Баклунд, астроном Пулковской обсерватории, открытой в 1839 г. и скоро обеспечившей России ведущие позиции в этой области знания.
Благодаря осознанным и целенаправленным усилиям российского правительства обсерватория привлекала к себе исследователей со всей Европы. Начиная с середины XIX в. в Пулкове работали и несколько шведских астрономов. Первым стал Георг Линдхаген, трудившийся здесь с 1847 до 1856 г. Он, среди прочего, принял участие в проекте градусного измерения, осуществлявшегося Петербургской Академией наук и охватывавшего территорию от устья Дуная до мыса Нордкап. Работа Линдхагена в Пулкове была успешной, у него были хорошие возможности продолжить там свою деятельность, тем более что он был женат на дочери директора обсерватории Вильгельма Струве. Но Линдхаген хотел вернуться домой, в Швецию, где свои астрономические занятия некоторое время совмещал с должностью секретаря королевской Академии наук.
До 1916 г. в Пулкове работали еще пятеро шведских астрономов. Одним из самых знаменитых был Магнус Нюрён, трудившийся в обсерватории на протяжении сорока лет. Основные интересы Нюрёна лежали в сфере астрометрии-отрасли астрономии, занимающейся измерением положения и движения небесных тел. Его труды рано получили высокую оценку, и в 1890 г. он был назначен заместителем директора обсерватории. Однако еще больше прославился его руководитель Оскар Баклунд.
Оскар Баклунд, родившийся в 1846 г., был сыном крестьянина. После обучения астрономии и математике в Упсале он одно время работал в Стокгольмской обсерватории. В 1875 г. он в Упсале получил докторскую степень и спустя год был назначен в Дерптскую обсерваторию в нынешней Эстонии, входившей тогда в состав Российской империи. Через два года Оскар Баклунд с женой Ульрикой и двумя детьми оказался в Пулкове, где занял должность адъюнкта.
В Пулкове Баклунд занимался преимущественно математическими вычислениями движения комет, прежде всего кометы Энке, названной по имени немецкого астронома Иоганна Франца Энке. Эта комета интересна тем, что имеет самый короткий известный период обращения среди всех комет — 3,3 года, и тем, что период ее обращения постоянно уменьшается. В поисках объяснения этого уменьшения Баклунд организовал вычислительное бюро с большим числом «сотрудников-вычислителей», которое отчасти финансировалось Эммануилом Нобелем.
Оскар Баклунд на балконе дома в Пулкове, в котором жили семьи Баклундов и Нюрёнов. 1906 год. Баклунд был трудоголиком, со временем нажившим себе хронический катар желудка. Уже в Дерите его жена Ульрика в письме к матери и сестрам просила их иногда вспоминать о «покинутой бедняжке, которая одна-одинешенька каждый вечер жадно смотрит вверх на ясные мерцающие звезды, без сострадания манящие к себе Оскара». Дочь Эльза вспоминает непрестанное щелканье костяшек счетов, применявшихся для астрономических вычислений, над которыми сидел целый штаб женшин-математиков. Архив Петера Баклунда
Баклунду не удалось окончательно решить эту проблему. Но он являлся одним из ведущих астрономов своего времени и был щедро вознагражден за свои труды: в 1883 г. его избрали в Петербургскую Академию наук, решившую назвать комету «кометой Энке-Баклунда»; в 1909 г. он был удостоен Большой золотой медали британского королевского Астрономического общества. Баклунд был почетным доктором нескольких иностранных университетов, в том числе Оксфордского и Кембриджского, а в России произведен в тайные советники (что давало право на дворянское достоинство) и пожалован титулом «превосходительства».
Несмотря на все научные достижения, карьера в обсерватории не обходилась без осложнений — Баклунд был зажат между немецкой династией Струве (Отто, сын Вильгельма, в 1862 г. возглавил обсерваторию) и русскими астрономами. Поэтому он лишь в 1895 г. был назначен директором обсерватории — после того как было покончено с гегемонией семьи Струве и русская партия убедилась в том, что Баклунд не будет покровительствовать иностранным ученым.
Наряду со своей научной деятельностью и Нюрён, и Баклунд принимали активное участие в учебной и общественной деятельности скандинавов в Петербурге. Магнус Нюрён на протяжении многих лет был председателем «Скандинавского благотворительного общества» (см. главу «Развлечения и благотворительность»), а Оскар Баклунд был, в частности, председателем школьного совета шведской церкви, где благодаря своему научному авторитету играл важную роль.
Императорские придворные портные
Однажды в начале двадцатого столетия инженер Роберт Рунеберг нанес визит вдове Иде Амалии Лидваль в ее доме на Каменноостровском проспекте: фирма Рунебер-га «Бюро Вега» участвовала в строительном проекте, руководимом сыном госпожи Лидваль Фредриком. Во время этого посещения госпожа Лидваль выложила старый серебряный рубль и показала его инженеру Рунебергу со словами: «Вот счастливая монета Лидвалей — подарок вашего великого отца моему покойному мужу».
Серебряный рубль был в семье Лидвалей приносящим счастье амулетом. Он хранился надежно запертым вместе с двумя дорогими для семьи книгами — романом М. Ю. Крюсенстольпе «Мавр» и «Рассказами фенрика Столя» Юхана Людвига Рунеберга. А история была такая.
В 1827 г. в селении Буда (приход Лиден на севере Швеции) у пильщика леса Эрика Юнссона Лидваля и служанки Бриты Стины Ульсдоттер родился Юн Петтер Эрссон Лидваль. Мальчик, рано оставшийся без отца и матери, выучился на портного. С 1846 до 1855 г. он записан портным в собственной мастерской в селении Онгселе. В 1855 г. Юн Петтер перебрался в Шелевад, но сведений о его пребывании там нет. Однако известно, что 30 сентября 1856 г. он переехал из города Евле «неизвестно куда».
Юн Петтер Лидваль покинул Швецию и отправился на восток. Сначала он остановился в Финляндии. В его сумке помимо отвеса и ножниц находилась вся его библиотека, то есть «Мавр» и «Рассказы фенрика Столя». Появившись в Борго, Юн Петтер навестил Юхана Людвига Рунеберга, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение и восхищение. Поэт, которому понравился увлеченный поэзией портной, подарил ему на счастье серебряный рубль. Это была та самая монета, которую жена Юна Петера Ида Амалия спустя полвека покажет сыну поэта Роберту в доме на Каменноостровском проспекте; к тому времени Лидвали были уже уважаемой и состоятельной петербургской семьей.
Неясно, сразу ли Юн Петтер отправился в Петербург или на какое-то время задержался в Финляндии. Скорее последнее, поскольку в приход церкви Св. Екатерины он записался только в январе 1859 г. В ту пору шведский подданный обязан был причащаться не реже раза в год, и поэтому следовало непременно записаться в приход того города, в котором поселяешься. Стало быть, из факта записи Юна Петтера Л идваля в церковных книгах не ранее 1859 г. следует, что именно тогда он появился в Петербурге.
Вскоре молодой Лидваль получил место в одной портняжной мастерской, где так хорошо проявил себя, что после кончины мастера перенял и руководство делом, и вдову. Это супружество оказалось бездетным, а жена через несколько лет умерла от оспы.
Ю. П. Лидваль и сыновья
Юн Петтер много общался с соотечественниками-шведами. Именно в приходе Св. Екатерины он встретил свою будущую жену Иду Амалию Фельшау — дочь датского столяра из южной Зеландии и финляндки Эвы Кристины Лакстрём из Хаусярви (Финляндия). Венчание состоялось в 1867 г. в шведской церкви. За 1868–1884 гг. в семье родилось восемь детей, из которых шестеро достигли взрослого возраста. Самые младшие мальчики Вильхельм, Эдвард и Пауль (Павел) посвятили себя портновскому ремеслу, а Фредрик решил учиться на архитектора.
Поворотным пунктом в портняжном деле Лидваля стал 1881 г., когда был убит Александр II. Для церемонии его погребения потребовалось сшить всевозможные ливреи и униформы, и Лидвалю поступило много заказов; Иван Петрович, как звали его в России, обычно играл в кегли со знакомым, служившим при дворе будущего императора, и это знакомство сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе фирмы.
Фотография И. П. Лидваля, сделанная в петербургской мастерской К. Андерсона в 1870-х годах. Архив Ингрид Лидваль
Потребность в гражданских мундирах была в тогдашней России огромной: мундиры носили не только придворные служащие, но и чиновники государственных учреждений, школьные учителя и т. д.
Поступившие после убийства императора заказы сразу сделали Юна Петтера Лидваля богатым человеком, а фирма получила статус императорского придворного поставщика и право носить эмблему с императорским двуглавым орлом. Через пять лет, в 1886 г., Лидваль умер от сердечного приступа. Отпевание прошло в церкви Св. Екатерины, а похороны состоялись в евангелической части Смоленского кладбища.
Фирмой стали руководить сыновья. В начале XX в. в мастерской работали 150 человек, она была крупнейшей в России, а возможно, и во всей Европе. Тогда мастерская располагалась на Большой Морской улице, 27, в доме, перестроенном Фредриком.
Одним из крупнейших клиентов мастерской был Феликс Юсупов — убийца Распутина. По словам Пауля Лидваля, Юсупов был, «вероятно, самым элегантным мужчиной Петербурга», а его летние костюмы «по своему покрою являлись просто верхом портняжного искусства». Пауль Лидваль знал, что говорит, — он был не только мастером портняжного дела, но и его теоретиком, и позднее издал в Париже два сочинения по истории и эстетике мужского костюма: «S’habiller. Raisonnements sur le costume masculin» («Как одеваться. Рассуждения о мужском костюме», 1931) и «L’Esthetique du vetement masculin» («Эстетика мужской одежды», 1933).
Следующий подъем в делах фирмы произошел в связи с коронацией императора Николая II в 1896 г., когда вновь хлынули массовые заказы. О собственном гардеробе Николая II и его стиле одеваться мы, впрочем, знаем немало благодаря интервью с одним из братьев-портных, напечатанном в шведской газете «Афтонбладет» в 1921 г.
У Николая II имелось около трехсот сюртуков и примерно семьдесят шинелей, а также прочие предметы одежды. Поскольку император перед разными полками облачался в разные мундиры, пуговицы на них не были пришиты, а крепились на колечках и пристегивались, как и эполеты. Кроме того, у императора была сотня иностранных мундиров, в том числе шведский адмиральский.
Гражданский гардероб насчитывал около семидесяти пяти костюмов, 30 пальто и 150 жилетов. Причиной такой «незначительности» гардероба было то, что император имел мало поводов носить цивильную одежду или не желал ходить в ней. Он никогда не изнашивал костюмов, кроме охотничьих, ибо был страстным охотником. Для каждой зарубежной поездки гардероб дополнялся двумя фраками, двумя десятками белых жилетов, дюжиной пальто и т. д.
Лидваль рассказывает: «Портной никогда не имел права обхватить руками царя, снимая мерку, как это обычно делается с простыми смертными, а одежды изготовлялись по размерам старых. На примерках, происходивших в каком-нибудь из залов императорского дворца, одежду на императора надевал один из камердинеров, изысканный и важный господин. Затем портной делал пометки мелом. Царь был примерным заказчиком — неизменно дружелюбным и вежливым. Он обладал хорошей фигурой, которая не доставляла портному больших затруднений. Все свои старые костюмы он раздаривал камердинерам».
Военное ателье Норденстрёма
Существовали два вида мужских портняжных мастерских: цивильные портные шили гражданскую одежду и гражданские мундиры, а военные изготавливали армейские мундиры, но также и партикулярную парадную униформу. Лидваль был портным гражданским. Придворным поставщиком военных мундиров была другая шведская фирма — Норденстрёма, находившаяся на Невском проспекте, 46. Норденстрёмы тоже происходили с севера Швеции.
Первым Норденстрёмом, странствия которого в качестве подмастерья завершились в российской столице, был Нильс. В 1821 г. он из Сундсвалля отправился в город Васа, а спустя несколько лет записался в петербургский приход Св. Екатерины.
В Финляндии — особенно после того как страна в 1809 г. была включена в состав Российского государства — существовала традиция перебираться на работу в Петербург; часть шведской иммиграции в этот город может рассматриваться как некое побочное явление — опосредованный результат притока самодеятельного населения в Финляндию. Возможно, ни Лидваль, ни Норденстрём поначалу не намеревались ехать в Россию, но уже в Финляндии они, подобно многим финляндским коллегам, выбрали «петербургский путь». Статистика показывает, что портные составляли большую часть ремесленников, в середине XIX столетия решивших искать счастья на берегах Невы. Например, в 1840 г. они являлись одной из самых многочисленных групп среди ремесленников в шведском приходе: 28,5 процента от общего их числа. Из портных 21 человек родился в Швеции, и 170 —в Финляндии. Это сопоставимо с золотых дел мастерами и граверами (28 процентов), а также с наибольшей по численности группой — мастеровых, занятых в металлургической (и металлообрабатывающей) промышленности (36 процента).
Кавалергард Г. Маннергейм
Лейтенант, а впоследствии генерал-лейтенант барон Густав Маннергейм в кавалергардском мундире. Родившийся в 1867 г. в фамильном имении Вилльнес близ Або, Маннергейм в 1887 г. начал «российскую» часть своей военной карьеры юнкером Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. Это было учебное заведение с традициями; его в 1834 г. окончил поэт Михаил Лермонтов, позднее композитор Модест Мусоргский, а также отцы Александры Коллонтай и Александра Скрябина. Будучи произведен в 1888 г. в офицеры, Маннергейм несколько лет служил в Польше, после чего в 1890 г. был назначен в петербургский Кавалергардский полк.
Командиром кавалергардов согласно традиции была императрица, поэтому полк носил официальное название: «Ее императорского величества Марии Федоровны Кавалергардский полк». Гвардия, подобранная из высоких и статных офицеров, после ее учреждения в 1724 г. несла почетную службу по случаям коронаций и других торжественных церемоний, и когда Николай II в 1896 г. короновался в Москве, Густав Маннергейм шел в составе почетного караула прямо перед императором.
Кавалергардская служба была желанной и лестной, но обходилась она весьма недешево. Надо было иметь не менее семи разных мундиров: парадные для повседневного и праздничного ношения, парадный мундир для торжественных случаев, обычные повседневные и праздничные мундиры, а также служебную и повседневную форму. Мундиры шили, разумеется, у придворного портного Карла Норденстрёма на Невском проспекте, 46.
Уроженцы северной Швеции Лидваль и Норденстрём в Петербурге часто общались. Есть анекдот, повествующий о том, как Лидваль, прогуливаясь по Невскому проспекту, вдруг почуял знакомый запах — квашеной салаки. Он последовал за этим запахом и таким образом познакомился с Андреасом Норденстрёмом. На фотографии стоит Андреас Норденстрём, справа от него сидит Юн Петтер Лидваль. Сидящий слева — Карл Рейнхольд Виберг. Государственный архив Швеции
Подобно Ю.П. Лидвалю, Нильс Норденстрём быстро обосновался в Петербурге. Он уезжал на родину в связи с кончиной отца в 1833 г. и матери — в 1837-м. К этому времени он, спустя всего десяток лет после прибытия в Петербург, уже был российским «придворным портным» и состоятельным человеком.
Из второй поездки на родину Норденстрём привез шестнадцатилетнего сына своей сестры Андреаса, который стал обучаться у него портняжному делу.
После того как Нильс в 1844 г. уехал в Финляндию, где и окончил свои дни в 1848 г., предприятие возглавил Андреас; вызвав из Швеции младших братьев, он обучил их своему ремеслу. Андреас руководил пошивом военной формы до 1877 г., когда вместе со своей русской экономкой уехал в Стокгольм и там через четыре года скончался.
С отъездом Андреаса фирма перешла к среднему брату Нильсу Магнусу — Николаю, как его звали в России, и он еще более расширил предприятие. Родившийся в 1838 г. Николай Норденстрём был женат на Фанни Юханссон, дочери балетмейстера Пера Кристиана Юханссона (Иогансона, см. главу «Танцовщики и балаганные артисты»), В его времена носить форму, сшитую в мастерской Норденстрёма, стало среди русских офицеров престижным. Николай зарабатывал много денег, но большую часть своих доходов жертвовал на благотворительные цели — в частности через «Скандинавское благотворительное общество», в создании которого участвовал в 1877 г. С его кончиной в 1903 г. газета «Нюа Даглигт Аллеханда» сообщила: «Сегодня шведская община в Петербурге… проводила в последний путь одного из своих самых достойных мужей — придворного портного Николауса Норденстрёма. Среди присутствовавших на заупокойной службе отмечены пребывающий здесь министр Швеции и Норвегии Гюльденстольпе, а также множество русских, по преимуществу офицеров, и многочисленные работники покойного. На Смоленском кладбище у открытой могилы государственный советник Нюрён от имени общины и особенно от имени „Скандинавского благотворительного общества“ сказал об усопшем несколько идущих из сердца прощальных слов».
В это время фирма насчитывала сотню работников, среди которых были и приехавшие в Петербург представители младшего поколения Норденстрёмов.
После Николая дело перенял его самый младший брат Карл Улоф, наследник покойного, приехавший в Петербург в 1856 г. в четырнадцатилетием возрасте. Подобно Николаю, Карл Улоф Норденстрём был одним из «столпов» скандинавской колонии и одним из главных жертвователей средств в «Скандинавском благотворительном обществе». Когда в конце 1916-го — начале 1917 г. гельсингфорсская газета «Фюрен» напечатала несколько репортажей, посвященных шведскому Петрограду, «Карл Иванович» был естественным объектом для интервью:
«Мне стало известно, что старый руководитель фирмы был шведским подданным, — мне поведали об этом уже сами портреты шведских королей в позолоченных и увенчанных коронами рамах, которые я видел на стене; вот почему я начал нашу беседу на шведском языке.
„А вам как подданному Российской империи не стыдно приезжать сюда по делам и не уметь говорить на языке этого государства?“ — сурово обратился ко мне старик, но мне показалось, что в испытующем, пронизывающем взгляде из-под кустистых бровей мелькнула улыбка. Поэтому я с полушутливой укоризной возразил, позволив себе, в частности, высказать свое удивление тем, что шведский подданный не говорит по-шведски. Похоже, в разговоре с этим почтенным стариком я взял верный тон, ибо лукавый взгляд обратился в добрую улыбку, а ее обладатель перешел на шведский язык. Суровость скоро словно ветром сдуло, и мой собеседник проявил приятную общительность».
«Почтенный старик» не был среди тех, кто бежал с поля боя в связи с переворотами 1917 г. Возможно, он надеялся, что политические передряги прекратятся. Но ход истории принял другой оборот, и 78-летний Карл Улоф Норденстрём умер от лишений в 1919 г. Это означало и конец фирмы. На протяжении восьмидесяти лет она в качестве придворного поставщика обслуживала четверых российских императоров — Николая I, Александра II, Александра III и Николая II. Однако вознаграждение в виде ордена или пожалования дворянского достоинства, которое сулил император в преддверии столетнего юбилея фирмы, по понятным причинам получено не было.
Николай Норденстрём (справа) со своим зятем Александром Аксютичем, женатым на сестре Николая — Юлии. Государственный архив Швеции
Пауль Лидваль о великом князе Михаиле и дядюшке Калле
В нашей портняжной профессии… за некоторыми исключениями, касающимися военных и, как ни странно, дамских портных, работают лишь считанные русские; иностранцев в нашем деле находят более умелыми, и главной причиной этого, возможно, является меньшая склонность и предрасположенность русских к такому ремеслу.
Больше всего здесь работало немцев, шведов, финнов, французов и англичан. Многие не столь умелые мастера, закройщики и работники приехали из прибалтийских краев, где преобладающим языком является немецкий, а посему в портняжной профессии, особенно в Петербурге, был широко распространен именно он. Сами русские и российские власти были очень терпимы ко всему иноземному и без какой-либо неприязни общались с чужаками. Поэтому иностранец мог сохранять свою национальную самобытность и чувствовать себя — возможно, более, нежели в какой-либо другой чужой стране, — непринужденно и как дома. К тому же эта страна предоставляет предприимчивому, умелому и трудолюбивому человеку большие возможности для достижения успеха.
* * *
Мой отец, Юн Петтер Лидваль… приехав в С.-Петербург, успешно трудился и стал уважаемым человеком. И постепенно фирма Лидваля, которая помимо штатского платья и униформы специализировалась на пошиве ливрей, стала в целом крупнейшей в стране в сфере своей деятельности…
В русском придворном штате из прислуги униформу носили, в частности, камердинеры, камер-фурьеры, гоф-фурьеры, лакеи и другие. Императорских дворцов в С.-Петербурге с окрестностями насчитывался десяток, и в каждом был свой штат служащих в униформе. В самом большом— Зимнем дворце — примерно 500 человек обслуживающего персонала в ливреях. Каждый из них, кроме повседневной ливреи, должен был иметь парадную униформу, шитую золотом и галунами. Далее, в императорских конюшнях, к примеру, было приблизительно двести служителей, тоже одетых в униформу. (Кстати, я помню, как столь ныне прославленный фельдмаршал Маннергейм в чине ротмистра служил при императорских конюшнях.) Помимо императора, императрицы и вдовствующей императрицы, которые имеют по собственному придворному штату, дворы есть и у каждого из великих князей и прочих членов императорской фамилии, а также собственные дворцы с соответствующим обслуживающим персоналом.
Большинство из этих великих князей были статными и элегантными господами и добрыми клиентами для портного. В последние годы в этой стране я имел удовольствие и честь шить для многих из этих высочеств и вспоминаю об этом исключительно с приятными чувствами. В качестве курьеза могу сказать, что самая узкая талия по сравнению с шириной груди, какую мне приходилось видеть за долгие годы профессиональной практики, была у брата российского императора великого князя Михаила — человека исполинской физической силы и к тому же с либеральным складом ума…
Кроме офицерского корпуса, который вообще во время пребывания в пределах собственной страны всегда носил мундиры, и уже упомянутых выше дворов с их огромными потребностями в униформах, в России было еще бесчисленное множество других людей, носивших мундиры. Так, большинство чиновников в часы исполнения государственной службы были в них облачены, а также школьники в государственных учебных заведениях и студенты. Эти униформы, приблизительно напоминавшие мундиры наших шведских морских офицеров, называются штатскими, или, в буквальном переводе, гражданскими.
Русский военный носил мундир, в основном похожий на мундиры современных ему военных в Европе, и в России было много великолепных мундиров — кирасирских, гусарских, драгунских, уланских, пехотных гвардейских и т. д. Специфически российскими являлись казаки и черкесы. У последних были мундиры с патронами на груди и кинжалом сбоку. Штаны были широкими — как говорили, такими же широкими, как Черное море. Кафтан был особого покроя — очень узкий в талии, так что мужчина напоминал красавицу конца прошлого века. Сапоги были из мягкой кожи, словно бы специально предназначенные для национального кавказского танца лезгинки.
У обычной солдатской шинели имелась одна особенность, а именно: она была снабжена в середине петлями, и ее запа́х был также велик, как у двубортной шинели, и имел по всему краю крючки и петли. Дело в том, что русский крестьянин, в противоположность мужчинам других стран и подобно нашим женщинам, всегда застегивает одежду справа налево. Вот солдатскую шинель и снабдили таким приспособлением, чтобы сделать невозможным этот не по-военному выглядящий способ застегивания.
* * *
Норденстрёмы имели монополию на пошив и владели очень большой портняжной мастерской. Ведь только представьте себе, какой в России был спрос на их изделия, если в одном только С.-Петербурге и его окрестностях стояли примерно тридцать гвардейских полков и во всех них был корпус самых знатных офицеров. Среди портных, шивших военное обмундирование, в этой связи можно назвать одного немца — Брунста, а на третьем месте русского Доронина. Но, как уже было сказано, у Норденстрёма была самая крупная фирма по пошиву военного обмундирования, и его качество пользовалось большим и заслуженным уважением. Довольно забавно, но даже название фирмы отчасти способствовало ее успеху, ибо фамилия «Норденстрём» благородно звучала для русского уха. Мы-то, шведы, понятно, знали, что они были простыми крестьянскими портняжками с севера Швеции. Однако все они были дельными, умелыми людьми. Один из них, Николаус, ставший по-русски Николаем (и, замечу в скобках, он был моим крестным отцом), обладал статной внешностью и исполненными достоинства манерами, и это тоже способствовало его большой популярности…
Однажды я получил заказ от одного из великих князей на мундир цвета хаки с бриджами по английскому образцу, новый для того времени. По тогдашним представлениям это была штатская одежда, и Норденстрёмы такую не шили. Придя снять мерку, я встретил Карла Норденстрёма, которому на тот же час была назначена примерка сюртука для великого князя. Тогда я попросил дядюшку Калле (Николауса. — Б. Я.) записать нужные мне размеры. И вот что услышал: «Я стану записывать размеры для тебя? Постыдись, мальчишка! Я за вторую половину дня порой снимаю мерки с полудюжины офицеров и никогда не записываю ни одной цифры. Потом я могу выйти из дому и полночи просидеть за картами, а придя наутро в мастерскую, по памяти записываю в книгу все мерки. И ни разу не допустил ни единой ошибки. Я ведь портной или кто?» То были коллеги старого закала, и честь им и хвала. Не получив сколько-нибудь приличного образования, они обладали дарованием, феноменальным глазом, интуицией и памятью.
Пауль Лидваль.
Родившийся в 1882 г. Пауль Лидваль — самый младший из пятерых сыновей Юна Петтера Лидваля — помимо деятельности на портняжном поприще был еще и выдающимся легкоатлетом. Архив Ингрид Лидваль
Николаус Норденстрём, «дядюшка Калле», последний из возглавлявших фирму Норденстрёмов. Он скончался в Петрограде в 1919 г., не пережив последствий революции. Рисунок Эрика Васстрёма
Однажды в начале двадцатого столетия инженер Роберт Рунеберг нанес визит вдове Иде Амалии Лидваль в ее доме на Каменноостровском проспекте: фирма Рунебер-га «Бюро Вега» участвовала в строительном проекте, руководимом сыном госпожи Лидваль Фредриком. Во время этого посещения госпожа Лидваль выложила старый серебряный рубль и показала его инженеру Рунебергу со словами: «Вот счастливая монета Лидвалей — подарок вашего великого отца моему покойному мужу».
Серебряный рубль был в семье Лидвалей приносящим счастье амулетом. Он хранился надежно запертым вместе с двумя дорогими для семьи книгами — романом М. Ю. Крюсенстольпе «Мавр» и «Рассказами фенрика Столя» Юхана Людвига Рунеберга. А история была такая.
В 1827 г. в селении Буда (приход Лиден на севере Швеции) у пильщика леса Эрика Юнссона Лидваля и служанки Бриты Стины Ульсдоттер родился Юн Петтер Эрссон Лидваль. Мальчик, рано оставшийся без отца и матери, выучился на портного. С 1846 до 1855 г. он записан портным в собственной мастерской в селении Онгселе. В 1855 г. Юн Петтер перебрался в Шелевад, но сведений о его пребывании там нет. Однако известно, что 30 сентября 1856 г. он переехал из города Евле «неизвестно куда».
Юн Петтер Лидваль покинул Швецию и отправился на восток. Сначала он остановился в Финляндии. В его сумке помимо отвеса и ножниц находилась вся его библиотека, то есть «Мавр» и «Рассказы фенрика Столя». Появившись в Борго, Юн Петтер навестил Юхана Людвига Рунеберга, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение и восхищение. Поэт, которому понравился увлеченный поэзией портной, подарил ему на счастье серебряный рубль. Это была та самая монета, которую жена Юна Петера Ида Амалия спустя полвека покажет сыну поэта Роберту в доме на Каменноостровском проспекте; к тому времени Лидвали были уже уважаемой и состоятельной петербургской семьей.
Неясно, сразу ли Юн Петтер отправился в Петербург или на какое-то время задержался в Финляндии. Скорее последнее, поскольку в приход церкви Св. Екатерины он записался только в январе 1859 г. В ту пору шведский подданный обязан был причащаться не реже раза в год, и поэтому следовало непременно записаться в приход того города, в котором поселяешься. Стало быть, из факта записи Юна Петтера Л идваля в церковных книгах не ранее 1859 г. следует, что именно тогда он появился в Петербурге.
Вскоре молодой Лидваль получил место в одной портняжной мастерской, где так хорошо проявил себя, что после кончины мастера перенял и руководство делом, и вдову. Это супружество оказалось бездетным, а жена через несколько лет умерла от оспы.
Ю. П. Лидваль и сыновья
Юн Петтер много общался с соотечественниками-шведами. Именно в приходе Св. Екатерины он встретил свою будущую жену Иду Амалию Фельшау — дочь датского столяра из южной Зеландии и финляндки Эвы Кристины Лакстрём из Хаусярви (Финляндия). Венчание состоялось в 1867 г. в шведской церкви. За 1868–1884 гг. в семье родилось восемь детей, из которых шестеро достигли взрослого возраста. Самые младшие мальчики Вильхельм, Эдвард и Пауль (Павел) посвятили себя портновскому ремеслу, а Фредрик решил учиться на архитектора.
Поворотным пунктом в портняжном деле Лидваля стал 1881 г., когда был убит Александр II. Для церемонии его погребения потребовалось сшить всевозможные ливреи и униформы, и Лидвалю поступило много заказов; Иван Петрович, как звали его в России, обычно играл в кегли со знакомым, служившим при дворе будущего императора, и это знакомство сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе фирмы.
Фотография И. П. Лидваля, сделанная в петербургской мастерской К. Андерсона в 1870-х годах. Архив Ингрид Лидваль
Потребность в гражданских мундирах была в тогдашней России огромной: мундиры носили не только придворные служащие, но и чиновники государственных учреждений, школьные учителя и т. д.
Поступившие после убийства императора заказы сразу сделали Юна Петтера Лидваля богатым человеком, а фирма получила статус императорского придворного поставщика и право носить эмблему с императорским двуглавым орлом. Через пять лет, в 1886 г., Лидваль умер от сердечного приступа. Отпевание прошло в церкви Св. Екатерины, а похороны состоялись в евангелической части Смоленского кладбища.
Фирмой стали руководить сыновья. В начале XX в. в мастерской работали 150 человек, она была крупнейшей в России, а возможно, и во всей Европе. Тогда мастерская располагалась на Большой Морской улице, 27, в доме, перестроенном Фредриком.
Одним из крупнейших клиентов мастерской был Феликс Юсупов — убийца Распутина. По словам Пауля Лидваля, Юсупов был, «вероятно, самым элегантным мужчиной Петербурга», а его летние костюмы «по своему покрою являлись просто верхом портняжного искусства». Пауль Лидваль знал, что говорит, — он был не только мастером портняжного дела, но и его теоретиком, и позднее издал в Париже два сочинения по истории и эстетике мужского костюма: «S’habiller. Raisonnements sur le costume masculin» («Как одеваться. Рассуждения о мужском костюме», 1931) и «L’Esthetique du vetement masculin» («Эстетика мужской одежды», 1933).
Следующий подъем в делах фирмы произошел в связи с коронацией императора Николая II в 1896 г., когда вновь хлынули массовые заказы. О собственном гардеробе Николая II и его стиле одеваться мы, впрочем, знаем немало благодаря интервью с одним из братьев-портных, напечатанном в шведской газете «Афтонбладет» в 1921 г.
У Николая II имелось около трехсот сюртуков и примерно семьдесят шинелей, а также прочие предметы одежды. Поскольку император перед разными полками облачался в разные мундиры, пуговицы на них не были пришиты, а крепились на колечках и пристегивались, как и эполеты. Кроме того, у императора была сотня иностранных мундиров, в том числе шведский адмиральский.
Гражданский гардероб насчитывал около семидесяти пяти костюмов, 30 пальто и 150 жилетов. Причиной такой «незначительности» гардероба было то, что император имел мало поводов носить цивильную одежду или не желал ходить в ней. Он никогда не изнашивал костюмов, кроме охотничьих, ибо был страстным охотником. Для каждой зарубежной поездки гардероб дополнялся двумя фраками, двумя десятками белых жилетов, дюжиной пальто и т. д.
Лидваль рассказывает: «Портной никогда не имел права обхватить руками царя, снимая мерку, как это обычно делается с простыми смертными, а одежды изготовлялись по размерам старых. На примерках, происходивших в каком-нибудь из залов императорского дворца, одежду на императора надевал один из камердинеров, изысканный и важный господин. Затем портной делал пометки мелом. Царь был примерным заказчиком — неизменно дружелюбным и вежливым. Он обладал хорошей фигурой, которая не доставляла портному больших затруднений. Все свои старые костюмы он раздаривал камердинерам».
Военное ателье Норденстрёма
Существовали два вида мужских портняжных мастерских: цивильные портные шили гражданскую одежду и гражданские мундиры, а военные изготавливали армейские мундиры, но также и партикулярную парадную униформу. Лидваль был портным гражданским. Придворным поставщиком военных мундиров была другая шведская фирма — Норденстрёма, находившаяся на Невском проспекте, 46. Норденстрёмы тоже происходили с севера Швеции.
Первым Норденстрёмом, странствия которого в качестве подмастерья завершились в российской столице, был Нильс. В 1821 г. он из Сундсвалля отправился в город Васа, а спустя несколько лет записался в петербургский приход Св. Екатерины.
В Финляндии — особенно после того как страна в 1809 г. была включена в состав Российского государства — существовала традиция перебираться на работу в Петербург; часть шведской иммиграции в этот город может рассматриваться как некое побочное явление — опосредованный результат притока самодеятельного населения в Финляндию. Возможно, ни Лидваль, ни Норденстрём поначалу не намеревались ехать в Россию, но уже в Финляндии они, подобно многим финляндским коллегам, выбрали «петербургский путь». Статистика показывает, что портные составляли большую часть ремесленников, в середине XIX столетия решивших искать счастья на берегах Невы. Например, в 1840 г. они являлись одной из самых многочисленных групп среди ремесленников в шведском приходе: 28,5 процента от общего их числа. Из портных 21 человек родился в Швеции, и 170 —в Финляндии. Это сопоставимо с золотых дел мастерами и граверами (28 процентов), а также с наибольшей по численности группой — мастеровых, занятых в металлургической (и металлообрабатывающей) промышленности (36 процента).
Лейтенант, а впоследствии генерал-лейтенант барон Густав Маннергейм в кавалергардском мундире. Родившийся в 1867 г. в фамильном имении Вилльнес близ Або, Маннергейм в 1887 г. начал «российскую» часть своей военной карьеры юнкером Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. Это было учебное заведение с традициями; его в 1834 г. окончил поэт Михаил Лермонтов, позднее композитор Модест Мусоргский, а также отцы Александры Коллонтай и Александра Скрябина. Будучи произведен в 1888 г. в офицеры, Маннергейм несколько лет служил в Польше, после чего в 1890 г. был назначен в петербургский Кавалергардский полк.
Командиром кавалергардов согласно традиции была императрица, поэтому полк носил официальное название: «Ее императорского величества Марии Федоровны Кавалергардский полк». Гвардия, подобранная из высоких и статных офицеров, после ее учреждения в 1724 г. несла почетную службу по случаям коронаций и других торжественных церемоний, и когда Николай II в 1896 г. короновался в Москве, Густав Маннергейм шел в составе почетного караула прямо перед императором.
Кавалергардская служба была желанной и лестной, но обходилась она весьма недешево. Надо было иметь не менее семи разных мундиров: парадные для повседневного и праздничного ношения, парадный мундир для торжественных случаев, обычные повседневные и праздничные мундиры, а также служебную и повседневную форму. Мундиры шили, разумеется, у придворного портного Карла Норденстрёма на Невском проспекте, 46.
Уроженцы северной Швеции Лидваль и Норденстрём в Петербурге часто общались. Есть анекдот, повествующий о том, как Лидваль, прогуливаясь по Невскому проспекту, вдруг почуял знакомый запах — квашеной салаки. Он последовал за этим запахом и таким образом познакомился с Андреасом Норденстрёмом. На фотографии стоит Андреас Норденстрём, справа от него сидит Юн Петтер Лидваль. Сидящий слева — Карл Рейнхольд Виберг. Государственный архив Швеции
Подобно Ю.П. Лидвалю, Нильс Норденстрём быстро обосновался в Петербурге. Он уезжал на родину в связи с кончиной отца в 1833 г. и матери — в 1837-м. К этому времени он, спустя всего десяток лет после прибытия в Петербург, уже был российским «придворным портным» и состоятельным человеком.
Из второй поездки на родину Норденстрём привез шестнадцатилетнего сына своей сестры Андреаса, который стал обучаться у него портняжному делу.
После того как Нильс в 1844 г. уехал в Финляндию, где и окончил свои дни в 1848 г., предприятие возглавил Андреас; вызвав из Швеции младших братьев, он обучил их своему ремеслу. Андреас руководил пошивом военной формы до 1877 г., когда вместе со своей русской экономкой уехал в Стокгольм и там через четыре года скончался.
С отъездом Андреаса фирма перешла к среднему брату Нильсу Магнусу — Николаю, как его звали в России, и он еще более расширил предприятие. Родившийся в 1838 г. Николай Норденстрём был женат на Фанни Юханссон, дочери балетмейстера Пера Кристиана Юханссона (Иогансона, см. главу «Танцовщики и балаганные артисты»), В его времена носить форму, сшитую в мастерской Норденстрёма, стало среди русских офицеров престижным. Николай зарабатывал много денег, но большую часть своих доходов жертвовал на благотворительные цели — в частности через «Скандинавское благотворительное общество», в создании которого участвовал в 1877 г. С его кончиной в 1903 г. газета «Нюа Даглигт Аллеханда» сообщила: «Сегодня шведская община в Петербурге… проводила в последний путь одного из своих самых достойных мужей — придворного портного Николауса Норденстрёма. Среди присутствовавших на заупокойной службе отмечены пребывающий здесь министр Швеции и Норвегии Гюльденстольпе, а также множество русских, по преимуществу офицеров, и многочисленные работники покойного. На Смоленском кладбище у открытой могилы государственный советник Нюрён от имени общины и особенно от имени „Скандинавского благотворительного общества“ сказал об усопшем несколько идущих из сердца прощальных слов».
В это время фирма насчитывала сотню работников, среди которых были и приехавшие в Петербург представители младшего поколения Норденстрёмов.
После Николая дело перенял его самый младший брат Карл Улоф, наследник покойного, приехавший в Петербург в 1856 г. в четырнадцатилетием возрасте. Подобно Николаю, Карл Улоф Норденстрём был одним из «столпов» скандинавской колонии и одним из главных жертвователей средств в «Скандинавском благотворительном обществе». Когда в конце 1916-го — начале 1917 г. гельсингфорсская газета «Фюрен» напечатала несколько репортажей, посвященных шведскому Петрограду, «Карл Иванович» был естественным объектом для интервью:
«Мне стало известно, что старый руководитель фирмы был шведским подданным, — мне поведали об этом уже сами портреты шведских королей в позолоченных и увенчанных коронами рамах, которые я видел на стене; вот почему я начал нашу беседу на шведском языке.
„А вам как подданному Российской империи не стыдно приезжать сюда по делам и не уметь говорить на языке этого государства?“ — сурово обратился ко мне старик, но мне показалось, что в испытующем, пронизывающем взгляде из-под кустистых бровей мелькнула улыбка. Поэтому я с полушутливой укоризной возразил, позволив себе, в частности, высказать свое удивление тем, что шведский подданный не говорит по-шведски. Похоже, в разговоре с этим почтенным стариком я взял верный тон, ибо лукавый взгляд обратился в добрую улыбку, а ее обладатель перешел на шведский язык. Суровость скоро словно ветром сдуло, и мой собеседник проявил приятную общительность».
«Почтенный старик» не был среди тех, кто бежал с поля боя в связи с переворотами 1917 г. Возможно, он надеялся, что политические передряги прекратятся. Но ход истории принял другой оборот, и 78-летний Карл Улоф Норденстрём умер от лишений в 1919 г. Это означало и конец фирмы. На протяжении восьмидесяти лет она в качестве придворного поставщика обслуживала четверых российских императоров — Николая I, Александра II, Александра III и Николая II. Однако вознаграждение в виде ордена или пожалования дворянского достоинства, которое сулил император в преддверии столетнего юбилея фирмы, по понятным причинам получено не было.
Николай Норденстрём (справа) со своим зятем Александром Аксютичем, женатым на сестре Николая — Юлии. Государственный архив Швеции
В нашей портняжной профессии… за некоторыми исключениями, касающимися военных и, как ни странно, дамских портных, работают лишь считанные русские; иностранцев в нашем деле находят более умелыми, и главной причиной этого, возможно, является меньшая склонность и предрасположенность русских к такому ремеслу.
Больше всего здесь работало немцев, шведов, финнов, французов и англичан. Многие не столь умелые мастера, закройщики и работники приехали из прибалтийских краев, где преобладающим языком является немецкий, а посему в портняжной профессии, особенно в Петербурге, был широко распространен именно он. Сами русские и российские власти были очень терпимы ко всему иноземному и без какой-либо неприязни общались с чужаками. Поэтому иностранец мог сохранять свою национальную самобытность и чувствовать себя — возможно, более, нежели в какой-либо другой чужой стране, — непринужденно и как дома. К тому же эта страна предоставляет предприимчивому, умелому и трудолюбивому человеку большие возможности для достижения успеха.
Мой отец, Юн Петтер Лидваль… приехав в С.-Петербург, успешно трудился и стал уважаемым человеком. И постепенно фирма Лидваля, которая помимо штатского платья и униформы специализировалась на пошиве ливрей, стала в целом крупнейшей в стране в сфере своей деятельности…
В русском придворном штате из прислуги униформу носили, в частности, камердинеры, камер-фурьеры, гоф-фурьеры, лакеи и другие. Императорских дворцов в С.-Петербурге с окрестностями насчитывался десяток, и в каждом был свой штат служащих в униформе. В самом большом— Зимнем дворце — примерно 500 человек обслуживающего персонала в ливреях. Каждый из них, кроме повседневной ливреи, должен был иметь парадную униформу, шитую золотом и галунами. Далее, в императорских конюшнях, к примеру, было приблизительно двести служителей, тоже одетых в униформу. (Кстати, я помню, как столь ныне прославленный фельдмаршал Маннергейм в чине ротмистра служил при императорских конюшнях.) Помимо императора, императрицы и вдовствующей императрицы, которые имеют по собственному придворному штату, дворы есть и у каждого из великих князей и прочих членов императорской фамилии, а также собственные дворцы с соответствующим обслуживающим персоналом.
Большинство из этих великих князей были статными и элегантными господами и добрыми клиентами для портного. В последние годы в этой стране я имел удовольствие и честь шить для многих из этих высочеств и вспоминаю об этом исключительно с приятными чувствами. В качестве курьеза могу сказать, что самая узкая талия по сравнению с шириной груди, какую мне приходилось видеть за долгие годы профессиональной практики, была у брата российского императора великого князя Михаила — человека исполинской физической силы и к тому же с либеральным складом ума…
Кроме офицерского корпуса, который вообще во время пребывания в пределах собственной страны всегда носил мундиры, и уже упомянутых выше дворов с их огромными потребностями в униформах, в России было еще бесчисленное множество других людей, носивших мундиры. Так, большинство чиновников в часы исполнения государственной службы были в них облачены, а также школьники в государственных учебных заведениях и студенты. Эти униформы, приблизительно напоминавшие мундиры наших шведских морских офицеров, называются штатскими, или, в буквальном переводе, гражданскими.
Русский военный носил мундир, в основном похожий на мундиры современных ему военных в Европе, и в России было много великолепных мундиров — кирасирских, гусарских, драгунских, уланских, пехотных гвардейских и т. д. Специфически российскими являлись казаки и черкесы. У последних были мундиры с патронами на груди и кинжалом сбоку. Штаны были широкими — как говорили, такими же широкими, как Черное море. Кафтан был особого покроя — очень узкий в талии, так что мужчина напоминал красавицу конца прошлого века. Сапоги были из мягкой кожи, словно бы специально предназначенные для национального кавказского танца лезгинки.
У обычной солдатской шинели имелась одна особенность, а именно: она была снабжена в середине петлями, и ее запа́х был также велик, как у двубортной шинели, и имел по всему краю крючки и петли. Дело в том, что русский крестьянин, в противоположность мужчинам других стран и подобно нашим женщинам, всегда застегивает одежду справа налево. Вот солдатскую шинель и снабдили таким приспособлением, чтобы сделать невозможным этот не по-военному выглядящий способ застегивания.
Норденстрёмы имели монополию на пошив и владели очень большой портняжной мастерской. Ведь только представьте себе, какой в России был спрос на их изделия, если в одном только С.-Петербурге и его окрестностях стояли примерно тридцать гвардейских полков и во всех них был корпус самых знатных офицеров. Среди портных, шивших военное обмундирование, в этой связи можно назвать одного немца — Брунста, а на третьем месте русского Доронина. Но, как уже было сказано, у Норденстрёма была самая крупная фирма по пошиву военного обмундирования, и его качество пользовалось большим и заслуженным уважением. Довольно забавно, но даже название фирмы отчасти способствовало ее успеху, ибо фамилия «Норденстрём» благородно звучала для русского уха. Мы-то, шведы, понятно, знали, что они были простыми крестьянскими портняжками с севера Швеции. Однако все они были дельными, умелыми людьми. Один из них, Николаус, ставший по-русски Николаем (и, замечу в скобках, он был моим крестным отцом), обладал статной внешностью и исполненными достоинства манерами, и это тоже способствовало его большой популярности…
Однажды я получил заказ от одного из великих князей на мундир цвета хаки с бриджами по английскому образцу, новый для того времени. По тогдашним представлениям это была штатская одежда, и Норденстрёмы такую не шили. Придя снять мерку, я встретил Карла Норденстрёма, которому на тот же час была назначена примерка сюртука для великого князя. Тогда я попросил дядюшку Калле (Николауса. — Б. Я.) записать нужные мне размеры. И вот что услышал: «Я стану записывать размеры для тебя? Постыдись, мальчишка! Я за вторую половину дня порой снимаю мерки с полудюжины офицеров и никогда не записываю ни одной цифры. Потом я могу выйти из дому и полночи просидеть за картами, а придя наутро в мастерскую, по памяти записываю в книгу все мерки. И ни разу не допустил ни единой ошибки. Я ведь портной или кто?» То были коллеги старого закала, и честь им и хвала. Не получив сколько-нибудь приличного образования, они обладали дарованием, феноменальным глазом, интуицией и памятью.
Пауль Лидваль.
Родившийся в 1882 г. Пауль Лидваль — самый младший из пятерых сыновей Юна Петтера Лидваля — помимо деятельности на портняжном поприще был еще и выдающимся легкоатлетом. Архив Ингрид Лидваль
Николаус Норденстрём, «дядюшка Калле», последний из возглавлявших фирму Норденстрёмов. Он скончался в Петрограде в 1919 г., не пережив последствий революции. Рисунок Эрика Васстрёма
Ювелиры и серебряных дел мастера
Как было сказано, портные составляли большую группу в шведской колонии Петербурга. В 1840 г. в этой профессии были заняты 13,5 процента родившихся в Швеции и 15 процентов родившихся в Финляндии членов прихода, то есть всего почти двести человек. В приходе шире представлены были только металлисты.
Еще более многочисленную группу, чем портные, составляли золотых дел мастера и граверы. Здесь уже больше преобладали уроженцы Финляндии: лишь 13 специалистов прибыли из Швеции, между тем как 234 родились в Финляндии. Если добавить сюда финляндцев финского прихода Св. Марии, то получим 548 ювелиров, золотых и серебряных дел мастеров, родившихся в Финляндии. Это более чем вдвое превышает численность их коллег во всей Финляндии и составляет приблизительно 30 процентов всех представителей этой профессии, работавших тогда в Петербурге, — почти каждый третий петербургский золотых дел мастер являлся, таким образом, финляндцем. Постепенно их доля уменьшалась, но еще на переломе XIX и XX вв. 20 процентов всех петербургских золотых дел мастеров были финляндцами.
От Ниена до Петербурга
Первые шведские и финляндские серебряных дел мастера обосновались в этих краях еще в 1640-х гг., в Ниене. Об их деятельности имеется немного документальных источников и сохранилось мало изготовленных ими предметов. Два роскошных кубка находятся в резиденции шведского премьер-министра. Выполненные в Ниене предметы полностью соответствуют господствовавшему тогда в Швеции стилю, и в этом нет ничего странного, поскольку мастера в большинстве своем получили образование в Швеции, а кроме того, заказчиками были по преимуществу осевшие в Ингерманландии шведские помещики.
Подобно большинству прочих жителей, серебряных дел мастера бежали из Ниена, когда русские подступили к городу. Один из мастеров, Юхан Стренгман, выучившийся в Стокгольме, обосновался в Ниене в 1686 г., но уже в 1701-м перебрался в Хельсинки, где занимался своим ремеслом, не принадлежа к цеху золотых дел мастеров, и это доставляло ему немало проблем. В списках 1705 г. о нем говорится как о «крайне бедном старике со слезящимися глазами, приехавшем из Ниеншанца и не способном более трудиться, а потому не представляющем никакой ценности».
После того как в 1712 г. Петербург стал фактической столицей России, русским золотых дел мастерам велено было переселиться туда. Уже через два года были учреждены два цеха — русский и иностранный, так называемый немецкий цех. Немецкий язык давно уже был языком общения людей этой профессии, что позволяло мастерам без особенных затруднений перебираться с места на место в поисках новых рынков. То, что Петербург притягивал к себе так много иностранных серебряных дел мастеров, как раз и объяснялось хорошим спросом в этом быстро растущем городе — помимо двора и аристократии здесь жило еще и дворянство с очень высокой покупательной способностью.
О том, что сами изготовители предметов роскоши вели жизнь довольно состоятельных людей, свидетельствует надворный советник Генрих Шторх в своем труде «Gemalde von St. Petersburg» («Описание С.-Петербурга», 1793):
…Даже те, чье ремесло не скоро доставляет благосостояние, или те, кто лишь недавно здесь поселился, живут в большинстве своем с удобствами и в довольстве и ради своего ремесла в наилучших частях города… На кухнях царит изобилие. Много добрых и вкусно приготовленных обеденных блюд, соответствующая им вечерняя трапеза, рюмочка для аппетита, завтрак, дважды в день кофе и один раз чай, нередко стакан пунша после полудня — вот неотъемлемая часть обычного образа жизни ремесленников… У многих из них есть свои выезды; чтобы иметь на это право, они как горожане записываются в какую-либо гильдию, обеспечивающую такую привилегию. Одежды многих, особенно женщин, тоже довольно-таки роскошны…
Уже в 1730-е гг. золотых дел мастера сосредоточились вокруг Большой Морской— улицы, которая до 1917 г. будет центром такого типа коммерции. Первым членом иностранного цеха, имевшим отношение к Швеции, был, судя по всему, Готфрид Хиллебрандт — военнопленный из Дерпта, присланный по царскому приказу в Петербург. Первый известный нам швед — Клас Якоб Чёппинг, в 1728 г. ставший старостой цеха. Его сын Юхан Фредрик пошел по стопам отца и сделал значительную карьеру. Согласно отзыву одного специалиста, Юхан Фредрик был самым выдающимся ювелиром в Петербурге XVIII в. Он учился у своего отца, проработал в Петербурге сорок лет и изготовил сервизы для двух императриц — Елизаветы и Екатерины. Позднее, в 1764 г., на берега Невы прибыли два видных шведских золотых и серебряных дел мастера: Нильс Бергквист-старший и Иоаким Хессельгрен. Они работали по заказам двора, и Хессельгрен, как и Чёппинг, в 1787 г. стал старостой иностранного цеха. Оба считались одними из искуснейших мастеров своего времени.
Еще одно имя, которое следует назвать в данной связи, — это Карл Фредрик Эстедт, приехавший в Петербург в 1782 г. Эстедт, согласно документам петербургской Академии художеств предъявивший надлежащие доказательства «о приобретенном им в своем отечестве и до совершенных успехов в чужих государствах достигшем искусстве гравирования и чеканения на благородных металлах и финифтяных работ», был приглашен президентом Академии Иваном Бецким преподавать в ней на протяжении пяти лет. По истечении срока контракта Эстедт решил остаться в Петербурге. Он открыл свое дело и имел определенный успех, во всяком случае — на первых порах. Однако на рубеже XVIII и XIX вв. финансовое положение мастера стало настолько скверным, что он был вынужден обратиться к императору с просьбой о помощи. Придворная контора выделила ему сумму в 100 рублей — по тем временам значительную. Эстедт скончался в 1826 г. в восьмидесятипятилетнем возрасте.
Его судьба, наверно, не столь уж необычна; вероятно, многие его собратья по профессии оказались жертвой подобных затруднений. Но Эстедт интересен не столько как шведский золотых дел мастер в Петербурге, сколько своей посмертной судьбой. Его дочь Анна в браке с немецким купцом родила дочку, которая вышла замуж за врача и землевладельца Александра Бланка, выкреста-еврея. Их дочь Мария, в свою очередь, стала женой директора школы Ильи Ульянова. От этого брака родился мальчик, которому под именем Владимира Ленина предстояло изменить ход истории. Иными словами, лидер большевиков был праправнуком золотых дел мастера Карла Фредрика Эстедта. Любопытно, каков бы был его генный набор, если бы Эстедт остался в Упсале, и как бы это, в свою очередь, повлияло на историю России?
Болины
В общей сложности за два столетия от основания города и до революции в Петербурге работали приблизительно 130 серебряных дел мастеров — коренных шведов. Большинство из них появились здесь во второй половине XVIII в.; это время отмечено заказами российского двора на роскошные сервизы.
К концу этого столетия относится также учреждение единственной ювелирной фирмы с участием шведов, которая существует до сих пор, только не в Петербурге, а в Стокгольме, — фирмы Болина. С именем Болина мы встречаемся лишь в 1833-м или 1834 г. под маркой «Ян & Болин», но своими корнями фирма уходит в 1790-е гг. Тогда из Саксонии в Петербург приехал ювелир Андреас Рёмплер, ставший членом иностранного цеха в 1793-м и российским подданным в 1809 г.
На доме придворного ювелира Болина (Большая Морская, 10) название фирмы было написано и кириллицей, и латиницей. Между словами виден императорский двуглавый орел, означающий, что фирма является поставщиком двора. Латинские буквы по-прежнему можно прочесть на фасаде
Эдвард Болин был последним владельцем фирмы в Петербурге. Он покинул город в 1916 г. и поселился в Германии. Фото 1906 г.
Рёмплер был «мастером по алмазам» и потом стал оценщиком при Придворной конторе. После его кончины в 1829 г. фирму возглавил его зять Готлиб Эрнст Ян.
Спустя два года в Петербург приехал двадцатишестилетний стокгольмец Карл Эдвард Болин и в 1833 г. нанялся к Яну бухгалтером. Через год он женился на самой младшей дочери Андреаса Рёмплера — Эрнестине Катарине, причем получил основательное приданое: ювелирную фирму с сорокалетней доброй репутацией. Теперь фирма называлась «Ян&Болин». После смерти Яна в 1836 г. название было изменено на «Болин&Ян». В 1839 г. Карл Эдвард Болин был назначен придворным ювелиром; условием для получения этого ранга явилось принятие им российского подданства.
Приблизительно тогда же, когда Карл Эдвард женился, его младший брат Хенрик Конрад приехал из Стокгольма в Петербург. Он стал работать в фирме и пробыл в городе 16 лет. За эти годы Болины так разбогатели благодаря заказам двора, что расширение фирмы стало естественной потребностью, и в 1852 г. Хенрик Конрад открыл в Москве филиал, который с годами стал столь же значительным, как и столичная фирма.
С 1849 г. мастерские Болинов располагались на Невском проспекте и насчитывали человек пятьдесят персонала. В 1851 г. Карл Эдвард Болин был назначен оценщиком Придворной конторы, то есть на ту же должность, которую занимал его тесть. За годы, прошедшие до кончины в 1864 г., Карл Эдвард был награжден несколькими российскими орденами и медалями.
С его кончиной дела фирмы вели вдова и сыновья Эдвард (род. 1842) и Густав (род. 1844); движущей силой был Эдвард. (Самый старший сын Вильхельм посвятил свою жизнь науке и, в частности, издал сочинения немецкого философа Фейербаха.) Теперь фирма именовалась «Карл Эдуард Болин» — название сохранилось и после смерти отца. В 1874 г. мастерские переехали в новые помещения на улицу ювелиров — Большую Морскую, 10, совсем рядом с Зимним дворцом.
Тем самым фирма обосновалась поблизости от своего главного клиента, ибо именно из Зимнего дворца ей поступали крупнейшие заказы, что видно по сохранившимся в архивах счетам. То, что двор доверял прежде всего самой фирме, а не лично Карлу Эдварду, явствует из того, что заказы продолжали поступать и после его смерти. По случаю бракосочетания в 1866 г. наследника престола, будущего императора Александра III с датской принцессой Дагмарой был, в частности, заказан свадебный венец. В 1874 г. двор за 4562 рубля купил пару сережек с изумрудами и бриллиантами; в 1895-м вдовствующая императрица Мария Федоровна приобрела за 1500 рублей сапфировую брошь с бриллиантами; в 1901 г. императору был выставлен счет на целых 339400 рублей за три разных драгоценных убора, а когда шведский принц Вильхельм в 1908 г. женился на Марии Павловне, было заказано ожерелье с сапфиром и брильянтами за 35 тысяч рублей. Это лишь несколько примеров, но они дают хорошее представление о заказах украшений для двора и императорской фамилии.
Большая Морская была в Петербурге улицей ювелиров. Гравюра конца XIX в.
Карл Эдвард Болин уже в 1839 г. стал придворным ювелиром и тем самым получил право использовать изображение государственного герба — двуглавого орла. Вдове и сыновьям, удостоившимся первых премий на художественно-промышленных выставках 1870 и 1882 гг., еще дважды была оказана та же честь. Имея такие заслуги и российское подданство, братья Болины в 1911 г. смогли ходатайствовать о наследственном дворянстве — на это имел право торговый дом, прослуживший государству свыше ста лет. Дворянское достоинство было пожаловано Болинам в 1912 г. Им отличали главным образом русские роды, и, таким образом, возведение в дворянство Болинов было событием весьма примечательным; оно давало право на собственный герб.
Когда разразилась революция, ювелирному делу, разумеется, пришлось хуже всего, причем в двойном смысле: во-первых, на драгоценности и украшения с радостью наложили лапу новые властители; во-вторых, сразу исчезла вся клиентура. Вильхельм Болин, руководивший фирмой в Москве, оказался достаточно предусмотрительным, чтобы перед Первой мировой войной открыть филиал в Бад-Хомбурге (где двор и знать любили пить воду из источников), а в 1916 г. — магазин в Стокгольме. Благодаря этому кое-что удалось спасти от уничтожения и конфискации. Но судьба фирмы в революционный 1917 год — это другая история, о которой речь пойдет ниже.
Фаберже и Тилландер
Одних лет с Эдвардом и Густавом Болинами был Карл Фаберже, являвшийся наряду с ними первейшим ювелиром столицы. История Фаберже во многом похожа на историю Болинов. Отец, Густав Фаберже, приехал из Лифляндии и открыл мастерскую золотых дел на Большой Морской — где же еще? В 1870 г. она перешла к его сыну Карлу. Со временем фирма «Карл Фаберже» обрела совершенно специфический профессиональный профиль: ее наиболее характерными произведениями стали художественно исполненные предметы искусства, особенно — знаменитые пасхальные яйца..
Рассмотрение ювелирного производства Фаберже не укладывается в пределы нашей темы, но шведские связи фирмы и его семьи представляют несомненный интерес. Основатель фирмы Густав Фаберже был женат на некоей Шарлотте Юнгстедт, фирма принимала активное участие в благотворительной деятельности шведского прихода, в частности, делая пожертвования в пользу бедных прихожан и сирот. Возможно, эта деятельность была связана и с тем, что большинство работавших в ней мастеров были выходцами из шведскоязычной Финляндии: Эрик Август Коллин, Хенрик Вигстрём, Август Хольмстрём, Август Хольминг, Юхан Виктор Аарне, Карл Густав Арм-фельт, Кнут Оскар Пиль и другие.
Фаберже и Болин работали отчасти в разных жанрах и поэтому прямо не конкурировали между собой.
В 1911 г. Тилландер переехал с Большой Морской улицы на Невский проспект, 26. Этот магазин прежде занимал другой придворный ювелир — К. Ган. В угловом помещении расположен часовой магазин Г. Мозера. В доме размещались также петербургская контора Объединенного шведского электрического акционерного общества (ASEA) и финский мебельный магазин, в котором можно было приобрести «хорошо известную мебель как более простых, так и более изящных видов». Улица слева — Малая Конюшенная
Если Фаберже не было равных в изготовлении разного рода предметов искусства, то Болина многие считали более совершенным ювелиром. Когда великий князь Александр Михайлович заказывал Болину украшения к своему бракосочетанию с Ксенией Александровной, сестрой будущего императора Николая II, то обратился именно к этому мастеру, поскольку находил его «наилучшим ювелиром С.-Петербурга».
Одновременно с Болином и Фаберже в Петербурге действовала еще одна выдающаяся ювелирная фирма финляндского происхождения — фирма Тилландера. Ее основатель Александер Тилландер в 1848 г. в возрасте одиннадцати лет был отправлен из Финляндии в Петербург «обучаться какой-нибудь профессии». Он учился в Царском Селе у финляндского ювелира Фредрика Адольфа Хольстениуса, после семи лет обучения получил у него свидетельство на звание подмастерья и уже в двадцатитрехлетнем возрасте смог начать собственное дело — на углу Большой Морской и Гороховой улиц. Через десять лет, в 1870-м, фирма переехала в более просторные помещения на том же перекрестке по адресу: Большая Морская, 28. В 1870 году родился сын, Александер-младший, который в 1910 г. перенял дела фирмы. Уже в 1911-м переехали в новые помещения на Невском проспекте, 26, угол Малой Конюшенной улицы.
Тилландер тоже был назначен придворным ювелиром, но об этом не слишком распространялись, учитывая существовавшую в 1910-х гг. политическую напряженность между Финляндией и Россией. Сказанное особенно относилось к отцу и сыну Тилландерам, которые не только были членами шведского прихода и различных скандинавских обществ (как и Болины), но также вели активную политическую деятельность в петербургском отделении Шведской народной партии, образованном в 1907 г. по инициативе, среди прочих, и пастора Каянуса. Петербургское отделение партии одно время насчитывало более шестисот членов — такой численностью ныне в Финляндии может похвалиться лишь десяток местных отделений.
Как было сказано, портные составляли большую группу в шведской колонии Петербурга. В 1840 г. в этой профессии были заняты 13,5 процента родившихся в Швеции и 15 процентов родившихся в Финляндии членов прихода, то есть всего почти двести человек. В приходе шире представлены были только металлисты.
Еще более многочисленную группу, чем портные, составляли золотых дел мастера и граверы. Здесь уже больше преобладали уроженцы Финляндии: лишь 13 специалистов прибыли из Швеции, между тем как 234 родились в Финляндии. Если добавить сюда финляндцев финского прихода Св. Марии, то получим 548 ювелиров, золотых и серебряных дел мастеров, родившихся в Финляндии. Это более чем вдвое превышает численность их коллег во всей Финляндии и составляет приблизительно 30 процентов всех представителей этой профессии, работавших тогда в Петербурге, — почти каждый третий петербургский золотых дел мастер являлся, таким образом, финляндцем. Постепенно их доля уменьшалась, но еще на переломе XIX и XX вв. 20 процентов всех петербургских золотых дел мастеров были финляндцами.
От Ниена до Петербурга
Первые шведские и финляндские серебряных дел мастера обосновались в этих краях еще в 1640-х гг., в Ниене. Об их деятельности имеется немного документальных источников и сохранилось мало изготовленных ими предметов. Два роскошных кубка находятся в резиденции шведского премьер-министра. Выполненные в Ниене предметы полностью соответствуют господствовавшему тогда в Швеции стилю, и в этом нет ничего странного, поскольку мастера в большинстве своем получили образование в Швеции, а кроме того, заказчиками были по преимуществу осевшие в Ингерманландии шведские помещики.
Подобно большинству прочих жителей, серебряных дел мастера бежали из Ниена, когда русские подступили к городу. Один из мастеров, Юхан Стренгман, выучившийся в Стокгольме, обосновался в Ниене в 1686 г., но уже в 1701-м перебрался в Хельсинки, где занимался своим ремеслом, не принадлежа к цеху золотых дел мастеров, и это доставляло ему немало проблем. В списках 1705 г. о нем говорится как о «крайне бедном старике со слезящимися глазами, приехавшем из Ниеншанца и не способном более трудиться, а потому не представляющем никакой ценности».
После того как в 1712 г. Петербург стал фактической столицей России, русским золотых дел мастерам велено было переселиться туда. Уже через два года были учреждены два цеха — русский и иностранный, так называемый немецкий цех. Немецкий язык давно уже был языком общения людей этой профессии, что позволяло мастерам без особенных затруднений перебираться с места на место в поисках новых рынков. То, что Петербург притягивал к себе так много иностранных серебряных дел мастеров, как раз и объяснялось хорошим спросом в этом быстро растущем городе — помимо двора и аристократии здесь жило еще и дворянство с очень высокой покупательной способностью.
О том, что сами изготовители предметов роскоши вели жизнь довольно состоятельных людей, свидетельствует надворный советник Генрих Шторх в своем труде «Gemalde von St. Petersburg» («Описание С.-Петербурга», 1793):
…Даже те, чье ремесло не скоро доставляет благосостояние, или те, кто лишь недавно здесь поселился, живут в большинстве своем с удобствами и в довольстве и ради своего ремесла в наилучших частях города… На кухнях царит изобилие. Много добрых и вкусно приготовленных обеденных блюд, соответствующая им вечерняя трапеза, рюмочка для аппетита, завтрак, дважды в день кофе и один раз чай, нередко стакан пунша после полудня — вот неотъемлемая часть обычного образа жизни ремесленников… У многих из них есть свои выезды; чтобы иметь на это право, они как горожане записываются в какую-либо гильдию, обеспечивающую такую привилегию. Одежды многих, особенно женщин, тоже довольно-таки роскошны…
Уже в 1730-е гг. золотых дел мастера сосредоточились вокруг Большой Морской— улицы, которая до 1917 г. будет центром такого типа коммерции. Первым членом иностранного цеха, имевшим отношение к Швеции, был, судя по всему, Готфрид Хиллебрандт — военнопленный из Дерпта, присланный по царскому приказу в Петербург. Первый известный нам швед — Клас Якоб Чёппинг, в 1728 г. ставший старостой цеха. Его сын Юхан Фредрик пошел по стопам отца и сделал значительную карьеру. Согласно отзыву одного специалиста, Юхан Фредрик был самым выдающимся ювелиром в Петербурге XVIII в. Он учился у своего отца, проработал в Петербурге сорок лет и изготовил сервизы для двух императриц — Елизаветы и Екатерины. Позднее, в 1764 г., на берега Невы прибыли два видных шведских золотых и серебряных дел мастера: Нильс Бергквист-старший и Иоаким Хессельгрен. Они работали по заказам двора, и Хессельгрен, как и Чёппинг, в 1787 г. стал старостой иностранного цеха. Оба считались одними из искуснейших мастеров своего времени.
Еще одно имя, которое следует назвать в данной связи, — это Карл Фредрик Эстедт, приехавший в Петербург в 1782 г. Эстедт, согласно документам петербургской Академии художеств предъявивший надлежащие доказательства «о приобретенном им в своем отечестве и до совершенных успехов в чужих государствах достигшем искусстве гравирования и чеканения на благородных металлах и финифтяных работ», был приглашен президентом Академии Иваном Бецким преподавать в ней на протяжении пяти лет. По истечении срока контракта Эстедт решил остаться в Петербурге. Он открыл свое дело и имел определенный успех, во всяком случае — на первых порах. Однако на рубеже XVIII и XIX вв. финансовое положение мастера стало настолько скверным, что он был вынужден обратиться к императору с просьбой о помощи. Придворная контора выделила ему сумму в 100 рублей — по тем временам значительную. Эстедт скончался в 1826 г. в восьмидесятипятилетнем возрасте.
Его судьба, наверно, не столь уж необычна; вероятно, многие его собратья по профессии оказались жертвой подобных затруднений. Но Эстедт интересен не столько как шведский золотых дел мастер в Петербурге, сколько своей посмертной судьбой. Его дочь Анна в браке с немецким купцом родила дочку, которая вышла замуж за врача и землевладельца Александра Бланка, выкреста-еврея. Их дочь Мария, в свою очередь, стала женой директора школы Ильи Ульянова. От этого брака родился мальчик, которому под именем Владимира Ленина предстояло изменить ход истории. Иными словами, лидер большевиков был праправнуком золотых дел мастера Карла Фредрика Эстедта. Любопытно, каков бы был его генный набор, если бы Эстедт остался в Упсале, и как бы это, в свою очередь, повлияло на историю России?
Болины
В общей сложности за два столетия от основания города и до революции в Петербурге работали приблизительно 130 серебряных дел мастеров — коренных шведов. Большинство из них появились здесь во второй половине XVIII в.; это время отмечено заказами российского двора на роскошные сервизы.
К концу этого столетия относится также учреждение единственной ювелирной фирмы с участием шведов, которая существует до сих пор, только не в Петербурге, а в Стокгольме, — фирмы Болина. С именем Болина мы встречаемся лишь в 1833-м или 1834 г. под маркой «Ян & Болин», но своими корнями фирма уходит в 1790-е гг. Тогда из Саксонии в Петербург приехал ювелир Андреас Рёмплер, ставший членом иностранного цеха в 1793-м и российским подданным в 1809 г.
На доме придворного ювелира Болина (Большая Морская, 10) название фирмы было написано и кириллицей, и латиницей. Между словами виден императорский двуглавый орел, означающий, что фирма является поставщиком двора. Латинские буквы по-прежнему можно прочесть на фасаде
Эдвард Болин был последним владельцем фирмы в Петербурге. Он покинул город в 1916 г. и поселился в Германии. Фото 1906 г.
Рёмплер был «мастером по алмазам» и потом стал оценщиком при Придворной конторе. После его кончины в 1829 г. фирму возглавил его зять Готлиб Эрнст Ян.
Спустя два года в Петербург приехал двадцатишестилетний стокгольмец Карл Эдвард Болин и в 1833 г. нанялся к Яну бухгалтером. Через год он женился на самой младшей дочери Андреаса Рёмплера — Эрнестине Катарине, причем получил основательное приданое: ювелирную фирму с сорокалетней доброй репутацией. Теперь фирма называлась «Ян&Болин». После смерти Яна в 1836 г. название было изменено на «Болин&Ян». В 1839 г. Карл Эдвард Болин был назначен придворным ювелиром; условием для получения этого ранга явилось принятие им российского подданства.
Приблизительно тогда же, когда Карл Эдвард женился, его младший брат Хенрик Конрад приехал из Стокгольма в Петербург. Он стал работать в фирме и пробыл в городе 16 лет. За эти годы Болины так разбогатели благодаря заказам двора, что расширение фирмы стало естественной потребностью, и в 1852 г. Хенрик Конрад открыл в Москве филиал, который с годами стал столь же значительным, как и столичная фирма.
С 1849 г. мастерские Болинов располагались на Невском проспекте и насчитывали человек пятьдесят персонала. В 1851 г. Карл Эдвард Болин был назначен оценщиком Придворной конторы, то есть на ту же должность, которую занимал его тесть. За годы, прошедшие до кончины в 1864 г., Карл Эдвард был награжден несколькими российскими орденами и медалями.
С его кончиной дела фирмы вели вдова и сыновья Эдвард (род. 1842) и Густав (род. 1844); движущей силой был Эдвард. (Самый старший сын Вильхельм посвятил свою жизнь науке и, в частности, издал сочинения немецкого философа Фейербаха.) Теперь фирма именовалась «Карл Эдуард Болин» — название сохранилось и после смерти отца. В 1874 г. мастерские переехали в новые помещения на улицу ювелиров — Большую Морскую, 10, совсем рядом с Зимним дворцом.
Тем самым фирма обосновалась поблизости от своего главного клиента, ибо именно из Зимнего дворца ей поступали крупнейшие заказы, что видно по сохранившимся в архивах счетам. То, что двор доверял прежде всего самой фирме, а не лично Карлу Эдварду, явствует из того, что заказы продолжали поступать и после его смерти. По случаю бракосочетания в 1866 г. наследника престола, будущего императора Александра III с датской принцессой Дагмарой был, в частности, заказан свадебный венец. В 1874 г. двор за 4562 рубля купил пару сережек с изумрудами и бриллиантами; в 1895-м вдовствующая императрица Мария Федоровна приобрела за 1500 рублей сапфировую брошь с бриллиантами; в 1901 г. императору был выставлен счет на целых 339400 рублей за три разных драгоценных убора, а когда шведский принц Вильхельм в 1908 г. женился на Марии Павловне, было заказано ожерелье с сапфиром и брильянтами за 35 тысяч рублей. Это лишь несколько примеров, но они дают хорошее представление о заказах украшений для двора и императорской фамилии.
Большая Морская была в Петербурге улицей ювелиров. Гравюра конца XIX в.
Карл Эдвард Болин уже в 1839 г. стал придворным ювелиром и тем самым получил право использовать изображение государственного герба — двуглавого орла. Вдове и сыновьям, удостоившимся первых премий на художественно-промышленных выставках 1870 и 1882 гг., еще дважды была оказана та же честь. Имея такие заслуги и российское подданство, братья Болины в 1911 г. смогли ходатайствовать о наследственном дворянстве — на это имел право торговый дом, прослуживший государству свыше ста лет. Дворянское достоинство было пожаловано Болинам в 1912 г. Им отличали главным образом русские роды, и, таким образом, возведение в дворянство Болинов было событием весьма примечательным; оно давало право на собственный герб.
Когда разразилась революция, ювелирному делу, разумеется, пришлось хуже всего, причем в двойном смысле: во-первых, на драгоценности и украшения с радостью наложили лапу новые властители; во-вторых, сразу исчезла вся клиентура. Вильхельм Болин, руководивший фирмой в Москве, оказался достаточно предусмотрительным, чтобы перед Первой мировой войной открыть филиал в Бад-Хомбурге (где двор и знать любили пить воду из источников), а в 1916 г. — магазин в Стокгольме. Благодаря этому кое-что удалось спасти от уничтожения и конфискации. Но судьба фирмы в революционный 1917 год — это другая история, о которой речь пойдет ниже.
Фаберже и Тилландер
Одних лет с Эдвардом и Густавом Болинами был Карл Фаберже, являвшийся наряду с ними первейшим ювелиром столицы. История Фаберже во многом похожа на историю Болинов. Отец, Густав Фаберже, приехал из Лифляндии и открыл мастерскую золотых дел на Большой Морской — где же еще? В 1870 г. она перешла к его сыну Карлу. Со временем фирма «Карл Фаберже» обрела совершенно специфический профессиональный профиль: ее наиболее характерными произведениями стали художественно исполненные предметы искусства, особенно — знаменитые пасхальные яйца..
Рассмотрение ювелирного производства Фаберже не укладывается в пределы нашей темы, но шведские связи фирмы и его семьи представляют несомненный интерес. Основатель фирмы Густав Фаберже был женат на некоей Шарлотте Юнгстедт, фирма принимала активное участие в благотворительной деятельности шведского прихода, в частности, делая пожертвования в пользу бедных прихожан и сирот. Возможно, эта деятельность была связана и с тем, что большинство работавших в ней мастеров были выходцами из шведскоязычной Финляндии: Эрик Август Коллин, Хенрик Вигстрём, Август Хольмстрём, Август Хольминг, Юхан Виктор Аарне, Карл Густав Арм-фельт, Кнут Оскар Пиль и другие.
Фаберже и Болин работали отчасти в разных жанрах и поэтому прямо не конкурировали между собой.
В 1911 г. Тилландер переехал с Большой Морской улицы на Невский проспект, 26. Этот магазин прежде занимал другой придворный ювелир — К. Ган. В угловом помещении расположен часовой магазин Г. Мозера. В доме размещались также петербургская контора Объединенного шведского электрического акционерного общества (ASEA) и финский мебельный магазин, в котором можно было приобрести «хорошо известную мебель как более простых, так и более изящных видов». Улица слева — Малая Конюшенная
Если Фаберже не было равных в изготовлении разного рода предметов искусства, то Болина многие считали более совершенным ювелиром. Когда великий князь Александр Михайлович заказывал Болину украшения к своему бракосочетанию с Ксенией Александровной, сестрой будущего императора Николая II, то обратился именно к этому мастеру, поскольку находил его «наилучшим ювелиром С.-Петербурга».
Одновременно с Болином и Фаберже в Петербурге действовала еще одна выдающаяся ювелирная фирма финляндского происхождения — фирма Тилландера. Ее основатель Александер Тилландер в 1848 г. в возрасте одиннадцати лет был отправлен из Финляндии в Петербург «обучаться какой-нибудь профессии». Он учился в Царском Селе у финляндского ювелира Фредрика Адольфа Хольстениуса, после семи лет обучения получил у него свидетельство на звание подмастерья и уже в двадцатитрехлетнем возрасте смог начать собственное дело — на углу Большой Морской и Гороховой улиц. Через десять лет, в 1870-м, фирма переехала в более просторные помещения на том же перекрестке по адресу: Большая Морская, 28. В 1870 году родился сын, Александер-младший, который в 1910 г. перенял дела фирмы. Уже в 1911-м переехали в новые помещения на Невском проспекте, 26, угол Малой Конюшенной улицы.
Тилландер тоже был назначен придворным ювелиром, но об этом не слишком распространялись, учитывая существовавшую в 1910-х гг. политическую напряженность между Финляндией и Россией. Сказанное особенно относилось к отцу и сыну Тилландерам, которые не только были членами шведского прихода и различных скандинавских обществ (как и Болины), но также вели активную политическую деятельность в петербургском отделении Шведской народной партии, образованном в 1907 г. по инициативе, среди прочих, и пастора Каянуса. Петербургское отделение партии одно время насчитывало более шестисот членов — такой численностью ныне в Финляндии может похвалиться лишь десяток местных отделений.
Живописцы и архитекторы
Одним из шведов, с которыми Густав III встречался во время своего пребывания в Петербурге, был, как уже говорилось, художник Александер Рослин, по приглашению Екатерины II приехавший в российскую столицу в сентябре 1775 г. Приехал он прямо из Парижа, где проработал несколько лет.
«Ни с чем не сравнимое счастье, какого я едва ли мог ожидать»
Рослин был одним из знаменитейших портретистов эпохи, членом нескольких академий, и в России был просто завален заказами. «Со времени моего приезда сюда, — пишет он в ноябре 1776 г., — я, несмотря на напряженную работу, успел написать не более двух портретов в полный рост и примерно двадцать поясных. Прежде чем думать об отъезде, мне надо завершить еще по крайней мере две большие работы и дюжину поясных… К сожалению, я не в состоянии принять всех заказов; это уже настроило против меня многих влиятельных персон, поскольку я никак не успею написать их портреты».
Панорама Зимнего дворца Растрелли со стрелки Васильевского острова, один из многих изображенных Патерсеном городских видов (1799). Справа между колоннами и стеной здания видна часть старого Адмиралтейства, построенного в 1730-х гг. Раскрашенная акварелью гравюра с авторского оригинала маслом
Эта цитата взята из письма к президенту французской Академии художеств, членом которой Рослин являлся. Письмо было отчаянной просьбой о том, чтобы французы помогли Рослину выбраться из Петербурга, где работы было невыносимо много: «Если вы не придете мне на помощь, — продолжает художник, — я наверняка рассорюсь со всем двором… Стремясь выпутаться из этого затруднительного положения, я вынужден просить Вас как можно скорее убедить президента Академии прислать мне по поручению короля пожелание поспешить с возвращением домой, чтобы я мог будущим летом снова быть в Париже и не потерять доверия, милостиво оказываемого мне Его величеством».
Рослин получил свою «отзывную грамоту» с приказом короля ехать домой, испросил аудиенции у императрицы и в качестве прощального подарка получил «значительный алмаз», оцениваемый свыше 20 тысяч ливров. Екатерина хотела бы удержать художника при своем дворе, но «страх перед русскими и особенно имевшиеся у него в Париже обязательства» не позволили Рослину принять такое предложение. В августе 1777 г. он выехал из Петербурга, пробыв в этом городе два года.
Несмотря на жалобы в письме во французскую Академию художеств, нет оснований думать, будто ему было неуютно в российской столице. Он много работал и весьма охотно участвовал в жизни общества. И хорошо зарабатывал. Согласно современным свидетельствам, он сделал большие деньги на заказах и двора, и частных лиц. Так, например, один его коллега-француз в 1778 г. сообщал во французскую Академию, что «Рослин после двух лет работы в России увез домой не меньше ста тысяч ливров, чтобы потратить их во Франции». Однако, по мнению ГуннараВ. Лундберга, специалиста по жизни и творчеству художника, Рослин не назначал чрезмерно высоких цен — напротив, брал с заказчиков меньше, чем его коллеги: за большой портрет в полный рост Рослину платили 700 рублей, а поясные обходились в 300–400.
Однако за большой портрет Екатерины II он получил целых 10 тысяч рублей. Императрица заказала его в январе 1776 г., когда дала художнику аудиенцию. Это парадный портрет: императрица облачена в горностаевую мантию и при орденах; в ее правой руке скипетр. Густав Адольф Рейтерхольм рассказывает, что художник во время работы над портретом мог все ценное взять с собой в свою мастерскую: одежды императрицы, горностаевая мантия, ордена и регалии — все надевалось на манекен.
Выполненный Рослином портрет Екатерины реалистичен — она изображена приблизительно э своем истинном возрасте — и написан с психологической глубиной, необычной для парадного жанра. Привыкшая к более льстивому стилю придворных живописцев, таких как Ф. Рокотов, Дм. Левицкий и датчанин Вигилиус Эриксен, Екатерина сочла, что Рослин отобразил ее как «грубую шведскую простушку-кухарку». Поэтому на выполненных позднее копиях портрета заимствовались при сохранении фона лицо и фигура до пояса с картин других художников, преимущественно тех же Рокотова, Левицкого и Эриксена. Одну из этих копий императрица подарила Густаву III, который выставил ее в замке Грипсхольм, где она висит рядом с портретом самого короля, над которым Рослин работал во время его пребывания в Петербурге летом 1777 г. (см. главу «Граф Готландский и граф Хага»).
Ко времени отъезда из России Рослин написал сотню портретов и мог гордиться своей работой. «Осмелюсь утверждать, — писал он во французскую Академию художеств, — что я имел столь большой успех, о каком едва ли мог и мечтать; мне удалось достичь желаемого портретного сходства, и в мой адрес не было ни малейшей критики, — это ни с чем не сравнимое счастье, какого я едва ли мог ожидать».
«Виды с невского берега»
Спустя десять лет в Петербург приехал еще один шведский художник — Беньямин Патерсен, родившийся в 1755 г. в Варберге на юге Швеции и получивший образование в Гётеборге; помимо этого, о ранних его годах известно мало. В 1784 г. мы сталкиваемся с ним в Риге, но неясно, как и когда он туда прибыл. Через три года он в Петербурге, и в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 22 января 1787 г. можно было прочесть следующую заметку:
«Здесь, в Санкт-Петербурге, несколько времени пребывающий живописец Патерсен, который портреты и исторические пьесы масличными красками и карандашом рисует… Сим извещаем охотников до живописи, что он ныне живет в Погенполовом доме у Синего моста под № 154».
Патерсен написал довольно много портретов, в частности портрет Эммануэля Индрениуса, в 1783–1792 гг. бывшего пастором в приходе Св. Екатерины и затем главным пастором во Фредриксхамне (см. главу «Храм для поклонения Господу всего мира»). Однако наиболее прославили Патерсена созданные им виды Петербурга. В середине 1790-х гг. он получил от императорского двора первые заказы на городские виды и в 1798 г. был назначен придворным живописцем.
Делая карьеру в Петербурге, Патерсен поддерживал постоянные связи со Швецией и регулярно выставлял свои произведения на выставках Академии художеств в Стокгольме. По крайней мере однажды (в 1806 г.) он и сам съездил на родину. Первый показанный художником в Стокгольме портрет представлял жившего в Петербурге его соотечественника — горного советника Юхана Эрика Нурберга, ставшего крестным отцом старшей дочери Патерсена Марии при ее крещении в церкви Св. Екатерины, состоявшемся в 1795 г. Через несколько лет Нурберг вернулся в Швецию, где стал «управляющим механизмами» в Академии художеств. С 1807-го и до своей кончины, последовавшей в Петербурге в 1818 г., Нурберг руководил строительством ревельской гавани и за заслуги на этом поприще был произведен в чин действительного статского советника.
В делах шведской Академии художеств имеется запись о том, что упомянутый портрет найден обладающим «различными достоинствами» и что Патерсен может быть принят в члены Академии, лишь представив с этой целью какое-либо свое произведение. Живописное полотно «Вид на часть так называемого Летнего сада в С.-Петербурге» тотчас было одобрено Академией, и «русский придворный живописец Патерссон, урожденный швед» был принят в ее члены. В «Journal for svensk litteratur» («Журнале шведской литературы») за 1799 г. о вступительном произведении Патерсена сказано, что оно «весьма верно и выписано весьма тщательно, а кроме того, все на нем изображено лучше, чем это обычно видишь на пейзажах».
В опубликованном «Санкт-Петербургскими ведомостями» анонсе Патерсен представлен как живописец, «который портреты и исторические пьесы… рисует», однако помимо всего нескольких портретов и единичных жанровых картин (среди них выставленная им в Стокгольме под названием «Сидящий мужчина в русской одежде, торгующий спиртными напитками») мы не знаем никаких его живописных произведений в этих жанрах. Преобладающую часть его творчества составляют виды города — живописные, акварельные и графические.
В другом анонсе, помещенном Патерсеном в 1800 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях», речь идет именно о таких его произведениях: живописец Беньямин Патерсен, живущий «по Екатерининской канаве между государственным заемным банком и Кокушкиным мостом в Шаровом доме, под № 131», продает пять раскрашенных гравюр из серии на десяти листах с видами с невского берега. Листы, о которых говорилось, что они удостоились одобрения императора, стоили по 20 (на бумаге лучшего качества) и 15 (на обычной бумаге) рублей. Все десять листов были созданы и посвящены «Sa Majestd L’Empereur et Autocrateur de toutes les Russies» («Его величеству императору и самодержцу всех Россий»).
Шведский исследователь творчества Патерсена Ульф Абель полагает, что художник «совершил нечто совершенно уникальное», создав сотню видов Петербурга: «Никому другому не удалось изобразить разные части города столь тщательно, точно и вместе с тем художественно». Без городских видов Патерсена наши представления о Петербурге конца XVIII — начала XIX в. были бы значительно беднее.
Беньямин Патерсен оставался в Петербурге до самой своей кончины 23 июня 1810 г., когда в книге регистрации смертей прихода Св. Екатерины была сделана следующая запись: «Беньямин Патерсен, живописец и член Российской и Шведской художественных академий; женат, возраст 60 лет, родился в Варберге; скончался от грудной болезни». Патерсена похоронили за пределами города, в Тёнттёля (Тинтела) у нынешних Нарвских ворот, где находилось кладбище финского прихода.
«Весьма сходные портреты»
Третий интересный в данной связи художник — Карл Петер Мазер, родившийся в Стокгольме в 1807 г. Он приехал в Петербург в 1838 г. — в том же году, в котором в российской столице появился другой выдающийся петербургский швед: Иммануил Нобель (см. главу «Предприниматели»).
Мазер получил образование в Париже, где он участвовал в революции 1830 г. и сражался на баррикадах. После нескольких лет пребывания в Италии он в 1835 г. вернулся в Стокгольм, где в том же году написал известный портрет шведского писателя К. Ю.Л. Альмквиста. Спустя два года Мазер отправился в Финляндию и приобрел там большую популярность как портретист; в частности, написал портрет Юхана Людвига Рунеберга. По прибытии Мазера в апреле 1838 г. в Петербург, в газете «Северная пчела» можно было прочесть следующую заметку:
«Недавно прибыл в здешнюю столицу портретный живописец г-н Мазер, ученик знаменитого французского художника барона Гро (Грос. — Б. Я.). Г. Мазер пишет весьма сходные портреты масляными красками и карандашом и весьма удачно схватывает выражение лица и физиономию. Отделка его имеет большое достоинство в художественном отношении. Желающие удостовериться, с каким сходством пишет портреты г-н Мазер, могут видеть портрет одного из наших литераторов в книжной лавке А. Ф. Смирдина или портрет известного всем г-на Оле-Булля в квартире г. Мазера в Миллионной, возле Английского магазина, в доме портного мастера Петерса, в третьем этаже. Мы уверены, что г-н Мазер найдет много занятия в Петербурге, потому что он работает скоро, соблюдает сходство в портретах, отделывает их искусно и притом не дорожится».
«Первое впечатление от города Петра Великого благоприятное, — записал в своем дневнике Мазер. — Поражают размеры всего увиденного». Мазер сразу осознал, что Петербург для него слишком велик: «Поскольку я приехал в Россию с мыслью заработать несколько тысяч рублей, которые позволили бы мне возвратиться в Париж, я намеревался поездить по сельской местности, писать портреты и зарисовывать все представляющееся мне примечательным, чтобы составить таким образом альбом о России». Мазер последовал своим изначальным замыслам и за шестнадцать проведенных в России лет посетил наиболее отдаленные части империи, добравшись до самой русско-китайской границы.
Деятельность его была очень разнообразной: помимо создания портретов он занимался также обучением рисованию и фотографированием. Но наибольшие его заслуги относятся к портретной живописи. Примечательно, что после того как он исполнил портреты двух выдающихся писателей Швеции и Финляндии, всего через год пребывания в Петербурге он получил заказ на портрет национального поэта России Александра Пушкина.
Портрет писателя Павла Нащокина кисти Карла Петера Мазера
Заказ сделал один из друзей поэта Павел Нащокин, в московском доме которого Мазер встретился, в частности, с Николаем Гоголем. Пушкина уже не было в живых, и поэтому Мазеру пришлось писать с его мраморного бюста и посмертной маски, которую, между прочим, снял известный скульптор шведского происхождения Самюэль Халльберг (Гальберг). Мазер встречался с женой Пушкина Натальей, ее портрет он тоже написал, и она помогла художнику полезными советами. Так, например, на портрете Мазера поэт изображен в домашнем халате (архалуке), который, по словам Гончаровой, был на Пушкине в последний день его жизни.
Портрет не относится к числу шедевров Мазера, но это не так существенно в свете истории его возникновения — ведь он написан не с натуры. По своему художественному уровню куда выше портреты Николая Гоголя, Ивана Крылова, художника Карла Брюллова, композитора Михаила Глинки и самого Павла Нащокина. Даже если Мазер и Рослин несравнимы как художники, их связывало одно обстоятельство: оба они написали портреты нескольких современных им знаменитых русских. Этого достаточно, чтобы признать за Карлом Петером Мазером важную роль в истории русско-шведских художественных связей.
На лыжах в Пулкове
За более чем двухсотлетнее существование Петербурга до переворотов 1917 г. более или менее длительное время в городе работали многие шведские художники. Ульф Абель, положивший много сил на установление их имен, насчитал около двадцати человек. Наиболее значительными являются, вне сомнения, Рослин, Патерсен и Мазер, а также художница младшего поколения — дочь астронома Оскара Баклунда — Эльза, родившаяся в Пулковской обсерватории в 1880 г. В отличие от своих старших коллег Эльза выросла и получила художественное образование в Петербурге.
Первые годы своей жизни она провела в России, а потом была отправлена к родственникам в Стренгнес, чтобы учиться там в шведской школе. По окончании школы Эльза в 1895 г. вернулась в Петербург. За прожитые в Швеции годы она открыла в себе художественное дарование; в российской столице она подала заявление в школу изящных искусств и была принята. Учителем Эльзы был известный живописец Ционглинский, но несколько раз в классе преподавал сам Илья Репин, произведший на юную художницу глубокое впечатление.
Еще более глубокое впечатление произвел на Эльзу Андерс Цорн, с произведениями которого она познакомилась в Петербурге в 1897 г. на выставке скандинавского искусства (см. ниже главу «Визиты знаменитостей. Баловень судьбы»). Эльза и ее подруга-художница Ангелика Линдеман (дочь секретаря директора обсерватории) написали Цорну письмо, но ответа не получили и в 1901 г. решили поехать в город Мура, где жил художник. По приезде туда они выяснили, что Цорна дома нет. Объявившись примерно через неделю, он был приятно удивлен тем, что девушки из самого Петербурга приехали встретиться с ним.
Эльза Баклунд около 1900 г.
Цорн оборудовал амбар, где они могли заниматься живописью, а потом обсуждал с ними их работы. Следующим летом девушки снова приезжали в Мура, а в 1903 г. Эльза поехала туда одна. В том же году она отправилась в Париж, где на протяжении нескольких месяцев училась у Эжена Карьера.
В это время у Эльзы Баклунд уже была в Петербурге собственная мастерская, и девушка вошла в художественные круги. Весной 1904 г. она решает отправить несколько живописных полотен в Академию художеств, надеясь, что их примут для ежегодной выставки. К ее собственному удивлению, все картины (семь или восемь) были приняты, и среди них картина «На лыжах», которую принято считать одной из лучших ее живописных работ той поры. В письме матери Эльзы своей сестре в Стренгнес читаем: «…Картины Эльзы… удостоились очень больших похвал во всех газетах, а самые лестные отзывы — о написанном маслом великом лыжнике Хельге; эту картину не одна русская газета восхваляет за ее простоту, хороший рисунок и живость изображения». В том же письме сообщается, что иллюстрированный журнал «Нива» предложил Эльзе поместить на своих страницах репродукцию этой картины, обещая гонорар в размере двадцати пяти рублей.
Решающим обстоятельством для карьеры Эльзы Баклунд стала ее встречах театральным деятелем, балетным импресарио и пропагандистом русского искусства за рубежом Сергеем Дягилевым, имя которого было тогда в художественном мире одним из самым ярких. Он взял картину «На лыжах» и парную к ней «На финских санях» (1906) на несколько международных выставок, которые устраивал в России и за рубежом, в том числе на парижскую 1907 г.
Хотя воздух эпохи был пропитан духом новизны и отчасти авангардизма, главными образцами для Эльзы служили Андерс Цорн и Валентин Серов — в своем духе новаторы, но не борцы с традициями. Они были лучшими портретистами того времени. Не случайно Эльза постепенно сосредоточилась именно на портретной живописи. Выбор жанра был одобрен ее отцом, озабоченным тем, чтобы дочь своим трудом могла зарабатывать себе на жизнь. Несмотря на высокое положение отца, семья была небогата; Оскар Баклунд в денежных делах не разбирался, а Эльза была слишком самостоятельной, чтобы позволить себе зависеть от семьи. Именно как портретист она приобрела наибольшую известность. Она написала портреты членов своей семьи и коллег отца, в том числе Магнуса Нюрёна, она написала портрет императора для зала шведского прихода, построенного по проекту Ф. И. Лидваля, и портреты членов семьи Нобеля.
По мнению отца, Эльза была даже слишком самостоятельна, чтобы выйти замуж. Но в 1911 г. она познакомилась с агрономом Ульриком Сельсингом. На следующий год они поженились и уехали в Швецию, где Эльза продолжала писать. Участие в Балтийской выставке, проходившей в Мальмё в 1914 г., она принимала как представительница Швеции.
В 1916 г., во время войны, внезапно скончался Оскар Баклунд. О похоронах подробно написали многие европейские газеты. Среди провожавших астронома в последний путь упоминались великая княгиня Елизавета Маврикиевна, вдова президента Петербургской Академии наук великого князя Константина Константиновича, а также представители Военно-морского министерства и Министерства культуры, непременный секретарь и вице-президент Академии наук, шведский посланник Эдвард Бренд-стрём, норвежский посланник Пребенсен, другие лица из скандинавской колонии, шведского прихода и т. д.
Эльза тотчас же отправилась в Петербург, но в страну, в которой она выросла, ее не впустили: шла война, и граница была закрыта. Газета «Свенска Дагбладет» сообщала: «Звучит „Отче наш“, и гроб медленно опускается вниз. Квартет исполняет „Integer vitae“ („Человек непорочной жизни“), глухо падает земля, и все кончено. У края могилы долго остаются вдова усопшего, его дочь, три невестки, два сына… Старший сын, полковник, участвует в исполняемой артиллеристами похоронной песне… старшая дочь, художница, борется на границе с равнодушной колючей проволокой в надежде получить паспорт…»
Эльза в конце концов прорвалась через «колючую проволоку» и смогла вернуться в Швецию вместе с матерью, тайной советницей Ульрикой Баклунд. Это был последний приезд Эльзы в Россию. Она скончалась в шведском городе Вестеросе в 1974 г. в возрасте девяноста четырех лет.
«Самый умышленный город на свете»
Если российская столица с ее расточительной аристократией представляла собой труднопреодолимый соблазн для выдающихся живописцев Европы, то Петербург как «проект» был заветной мечтой архитекторов: совершенно новый город, помимо всего прочего еще и столица, которую надо проектировать и строить. Сюда приглашалось множество иностранных зодчих, и российская казна предоставляла в их распоряжение почти неограниченные средства. Многие сделали себе имя в российской столице и так и не вернулись в свои родные страны.
Лишь считаные города в мире выросли за столь краткий срок, как Петербург. Меньше чем за двести лет он из ничего стал одной из ведущих мировых метрополий.
В архиве Эрмитажа хранится этот рисунок тушью и карандашом, выполненный Никодемусом Тессином-младшим, — проект церкви на Васильевском острове
Вместе с тем Петербург — один из самых хорошо спланированных, по выражению Достоевского, «умышленных» городов на свете, обладающий уникальным архитектурным оформлением.
Поначалу в городе работали почти исключительно иностранные архитекторы — по преимуществу итальянцы и французы. Петропавловская крепость, Летний дворец, Зимний дворец, Эрмитажный театр, Академия наук, Манеж, Генеральный штаб, Александрийская колонна, Исаакиевский собор, Мраморный дворец, Сенат и Синод, Строгановский дворец, Юсуповский дворец, Михайловский дворец (здание Русского музея), Аничков дворец, Гостиный двор, Смольный монастырь и Смольный институт — все эти (и многие другие) здания возведены по чертежам приглашенных иноземных зодчих, таких как Трезини, Растрелли, Кваренги, Ринальди, Росси, Тома де Томон, Монферран, Валлен-Деламот и другие.
Как говорилось выше, многие шведы, обладавшие строительными навыками, были привлечены к работам по возведению Петербурга: каменщики, плотники и прочие. Все говорит за то, что самая первая постройка в городе — деревянный дом царя Петра — была делом шведских рук: дом или был выстроен шведскими военнопленными, или же его просто-напросто перенесли из Ниена.
Швед Александер Витберг разделил судьбу многих природных русских — он оказался в опале, был отдан под суд и сослан во внутренние части империи. Автопортрет карандашом и углем 1811 г. Музей А. И. Герцена (Москва)
Однако среди работавших в городе на протяжении восемнадцатого столетия иноземцев шведских архитекторов не было. Правда, за год до своей кончины в 1724 г. Петр Великий попросил Никодемуса Тессина-младшего начертить проект церкви, которую предполагали поставить на стрелке Васильевского острова. Тессину предоставили самому решить вопрос о пропорциях, но образец стиля и размеры были ему заданы: церковь должна была напоминать римский собор Св. Петра и иметь 427 футов в длину. Тессин принял предложение и в 1725 г. представил выполненный тушью и карандашом чертеж церкви, действительно очень похожей на собор Св. Петра, но с кончиной царя, последовавшей чуть позднее в том же году, весь замысел был забыт.
Позднее в XVIII в. другой «шведский» архитектор — живший в Швеции француз Луи Жан Депре — попытался пробиться на русский рынок. Он по собственной инициативе сделал серию чертежей к «Храму бессмертия», посвященному (тогда еще живой) Екатерине II, но и этот проект остался на чертежном столе; то есть до Екатерины он дошел, но никакого отклика не получил. Возможно, что Депре выполнил некоторые интерьеры Шереметьевского дворца на Фонтанке, но этого нельзя утверждать с уверенностью.
Третье имя, которое следует назвать, — это Карл Магнус Витберг (1787–1855). По его собственным словам, он был сыном Лоренса Витберга, который происходил из Карль-скруны, получил образование в Копенгагене и работал в Петербурге как специалист по художественному ремеслу. Витберг вместе со своим сыном, которого русские звали Александром, участвовал в работах в Казанском соборе. После победы над Наполеоном император Александр I объявил архитектурный конкурс на проект кафедрального собора Христа Спасителя в Москве, и этот конкурс архитектор выиграл в борьбе с такими знаменитостями, как Кваренги и Энгель. Проект Витберга был проникнут религиозно-поэтической экзальтацией, понравившейся склонному к восторженности императору. Проекту был дан ход, но после кончины Александра I в 1825 г. умер и проект (точно так же, как в случае с Тессином и Петром Великим). Витберг, возглавлявший комиссию по строительству храма, был обвинен в злоупотреблениях, осужден и сослан в Вятку. Там он встретился с таким же ссыльным А. Герценом, который позднее в своих мемуарах вспоминал «печальные, благородные черты художника, задавленного правительством с холодной и бесчувственной жестокостью».
Со временем начали появляться и значительные русские архитекторы, такие как Воронихин (Казанский собор, Горный институт), Захаров (Адмиралтейство), Стасов (казармы Павловского полка, Придворные конюшни) и Штакеншнейдер (Мариинский дворец, ныне здание петербургского Законодательного собрания, и несколько особняков для частных лиц).
Последний из названных был сыном немецкого мельника из Брауншвейга, привлеченного в Россию при Павле I. Натурализованными русскими были также два шведских архитектора, которые в 1860-х гг. и позднее трудились в стремительно ширившемся городе, — Карл Андерсон и Федор Лидваль. В отличие от Тессина, Депре и Витберга они получили возможность воплотить в жизнь свои строительные проекты.
От Екатерины до Екатерины: Карл Карлович Андерсон
Стокгольмский мальчишка Карл Андерсон был одним из тех многочисленных иноземцев, талант которых расцвел именно в Петербурге; в этом смысле его судьба типична. Но начало его жизненного пути было далеко не обычным; особенно это относится к истории прибытия в Россию.
Если верить русским справочникам, Карл Андерсон был сыном шведского купца и родился в Петербурге в 1827 г. Эти сведения неверны. Однако это не обязательно результат небрежности авторов словарных статей: если учесть его бурное детство, вполне вероятно, что он сам мог сфабриковать эти сведения с целью приукрасить свою биографию.
Архивные разыскания позволяют установить, что Карл Фредрик Андерсон родился в стокгольмском приходе Св. Екатерины 10 мая 1826 г. незаконнорожденным сыном двадцатисемилетней служанки Анны Софии Тюнберг, которая спустя три года вышла замуж за мясника Свена Андерсона. Тот торжественно пообещал заботиться о мальчишке, но, по-видимому, быстро от него устал, и весной 1831 г. Карл был отправлен в Петербург. Свидетельство о его переезде датировано так: приход Св. Екатерины в С.-Петербурге, 10 июня 1831 г., что позволяет точно установить время прибытия пятилетнего Карла Фредрика в российскую столицу.
В церковных книгах имеется упоминание о брате матери, бронзовых дел мастере Карле Хенрике Тюнберге, родившемся в 1793 г. в Тавастехюсе и жившем тогда на берегах Невы. Все говорит за то, что Тюнберг поселил Карла Фредрика у себя.
В 1842 г. подросток Карл Фридрих конфирмовался в приходе Св. Екатерины под фамилией Андерсон. Отцом его назван «Андерсон, мясник». По «заучиванию наизусть» Карл получил оценку «хорошо», а его познания в катехизисе определены как «посредственные». Он прожил более шестидесяти лет и скончался от апоплексического удара 28 марта 1888 г., был отпет в церкви Св. Екатерины пастором Юханнесом Карваненом и погребен в евангелической части Волковского кладбища.
За этими сухими фактами скрывается дело, которое дает ему заслуженное место в истории строительства Петербурга.
В том же году, когда состоялась конфирмация, Карл Андерсон поступил в архитектурную школу Академии художеств, где учился до 1846 г.
Церковь Св. Екатерины и приходские дома. Вход в пасторскую канцелярию находился в правом подъезде (с навесом). Квартира главы прихода располагалась этажом выше, а под ней справа был дом для престарелых — до 1905 г., когда он переехал в Белоостров на финской границе. Приходской дом слева от церкви был построен в 1790-х гг. Фото: Карл Булла, около 1900 г.
Резиденция Нобелей с застекленным зимним садом на Сампсониевской набережной
В последующие годы он работал помощником профессора Академии Г. А. Боссе, занимаясь различными домостроительными и отделочными проектами.
В 1859 г. он получил звание академика архитектуры за проект большого железнодорожного вокзала. В 1864–1874 гг. Андерсон работал архитектором Попечительского совета заведений общественного призрения, а в 1874–1881 гг. служил в IV отделении Собственной Его императорского величества канцелярии.
Карл Андерсон создал проекты более чем двадцати петербургских домов и многих зданий в других местах. Наиболее известная его постройка за пределами Петербурга — русская церковь Александра Невского в Копенгагене; эту церковь, возведение которой было завершено в 1883 г., Андерсон спроектировал совместно с другим петербургским архитектором Давидом Гриммом, специализировавшимся на церковных зданиях.
Некоторые дома Андерсона в российской столице имеют прямое отношение к Швеции. Среди них — здание церкви Св. Екатерины, завершенное в конце 1865 г.
Церковь была поставлена не в Шведском переулке, где стояла старая, а на Малой Конюшенной улице. Поэтому надо было изменить застройку примыкающих к церкви домов прихода. Эта работа тоже была произведена по проектам Андерсона. Часть построенного в 1781 г. углового дома по Шведскому переулку была продлена таким образом, что заполнилось пустое место, образовавшееся после сноса старой церкви, а ту часть здания, которая выходила на Малую Конюшенную, наоборот, пришлось уменьшить, чтобы освободить место для нового храма. (Угловой дом был отремонтирован в 1996–1997 гг., и теперь в нем размещается, в частности, Генеральное консульство Швеции.) Помимо церкви и приходского дома на Малой Конюшенной улице Андерсон спроектировал также особняк для семьи Нобелей на Сампсониевской набережной, 19. Этот дом, завершенный в 1874 г. и сохранившийся поныне, примыкает к механическому заводу Нобеля. О том, что Нобель был доволен зданием, свидетельствует тот факт, что Андерсон потом получал заказы на проектирование нескольких фабричных зданий в этом же районе (1878, 1880, 1882–1885). Среди других проектов этого архитектора, имеющих отношение к северным странам, может быть названа финская церковь Св. Марии на Большой Конюшенной улице, интерьеры которой были перестроены в 1871 г. по его чертежам.
Доходные дома, принесшие архитектору наибольшую известность, — дом барона Фитингофа на пересечении набережных Мойки (№ 100) и Крюкова канала (№ 4) и дом на улице Марата (Николаевской), 14, который в 1857–1858 гг. был перестроен и надстроен по проекту Андерсона. Дом Фитингофа — одна из самых ранних работ Андерсона — был возведен в 1855–1856 гг. Доходный дом на улице Марата имеет величественный, подобный дворцовому фасад, напоминающий Зимний дворец. Если дом Фитингофа — превосходный образец стилизации под архитектуру Ренессанса, то здание на улице Марата представляет собой типичный пример так называемого «второго барокко».
Хотя в Андерсоне обычно видят эклектика, его вклад в историю архитектуры Петербурга следует расценивать как значительный — он занимает видное место в истории «шведского Петербурга».
Федор Иванович Лидваль
Если у Карла Андерсона отсутствовал самобытный талант, то его соотечественник Федор Лидваль был таковым богато одарен. Другие братья Лидвали добились больших успехов в портняжной профессии (см. главу «Императорские придворные портные»), а Федор приобрел себе не менее яркое имя в зодчестве. В конце XIX— начале XX в. он был одним из самых знаменитых петербургских зодчих и одним из создателей петербургского модерна в архитектуре.
Федор Лидваль родился в 1870 г. Он был вторым ребенком в семье и поначалу учился в подготовительных классах шведской приходской школы; то было необычным выбором для шведского «буржуазного» ребенка в Петербурге (см. главу «Шведский язык как кухонный»). Дальнейшая его учеба тоже отличалась от обучения других детей семьи: братья Лидвали посещали немецкую реформатскую школу, а Федор пошел в русскую — во Второе петербургское реальное училище.
По его окончании Федор Лидваль решил учиться на архитектора, но оценки получал недостаточно хорошие. Тогда он записался в рисовальную школу, готовившую для поступления в Академию художеств по классу архитектуры. В Академии Лидваль занимался с 1890 г. Его учителем был Леонтий Бенуа, талантливый педагог и архитектор, вместе с которым впоследствии Федор Лидваль будет работать над реставрацией и перестройкой отеля «Европа» (1908–1910). В 1896 г. Федор сдал экзамен на «академ. архитектора»; за двое последних летних каникул он успел еще исполнить воинскую повинность в Стокгольме, в королевском лейб-гвардейском полку.
В случае с Федором Лидвалем примечательно то, что уже первый проект принес ему славу. То был комплекс жилых домов на Каменноостровском проспекте, 1–3, которые зодчий возвел в 1902–1904 гг. по заказу матери. Здесь жили несколько ветвей их семьи, и здесь же располагалось архитектурное бюро Федора. В настоящее время здание является памятником архитектуры. При выходе со станции метро «Горьковская» сразу же обращаешь внимание на кованые перила балкона первого этажа, выполненные в виде латинской буквы «L» — первой в фамилии Lidvall.
«Впечатление динамичности композиции усиливается применением „нерегулярной“ каменной кладки из блоков разных размеров и формы, а также исключительным разнообразием „графики“ фасадов, оконных проемов и переплетов, порталов, карнизов, декоративных деталей. Интересно отметить, что последним придан специфически „северный характер“: в качестве декора использованы слегка стилизованные изображения сов, рыси, грибов и других представителей северной фауны и флоры», — пишет Владимир Лисовский, выдающийся знаток творчества Лидваля, в советское время извлекший его из забытья.
Иными словами, влияние Севера на Лидваля было несомненным и являет собой еще один пример открытости к эстетическим импульсам извне, отличавшей тогда Россию и особенно Петербург с его традиционной прозападной ориентацией. Разумеется, большую роль играла и близость Финляндии, которая была частью Российской империи. Лидваль был другом Элиэля Сааринена (отец которого, кстати, служил в 1912–1918 гг. пастором финского прихода Св. Марии), но испытал на себе влияние также шведских архитекторов, в частности Фердинанда Буберга и Исака Класона.
Если в Москве модерн был свободным и дерзким — в соответствии с традиционно несколько стихийной застройкой города, то в Петербурге мало домов в стиле чистого модерна. Лидваль, тонко ощущавший классицистическое архитектурное наследие этого города, разработал стиль, соединявший в себе осторожный модерн и неоклассицизм. Превосходный образец этого стиля — отель «Астория» (1912). Очертания и монументальные пропорции делают, по Лисовскому, это здание «важнейшим звеном в застройке Исаакиевской площади».
Азовско-Донской банк на Большой Морской улице, 3–5, возведенный в 1907–1909 гг., — типичное детище Лидваля, элегантно соединившее в себе модерн и неоклассицизм.
Фотография Федора Лидваля, снятая в первые годы XX в. Российский Государственный исторический архив (Петербург)
Полуколонны ионического ордера и красивые скульптурные работы на фасаде, особенно фризы, тоже спроектированы Лидвалем. Как и ресторан в отеле «Астория», помещение банка светлое и просторное, с множеством стекла. Все это еще можно увидеть, поскольку здание ныне занимает Центральный узел междугородной телефонной связи. Подобное же творение Лидваль создал на Садовой улице, 28, — дом 2-го Общества взаимного кредита.
Как и Карл Андерсон, Лидваль выполнил несколько проектов для семьи Нобелей и шведского прихода.
Среди поступивших от Нобелей и выполненных заказов надо в первую очередь назвать перестройку главной конторы нефтяной компании на углу Итальянской улицы и канала Грибоедова (1909) и резиденции Эммануила Нобеля на Лесном проспекте, 21 (1910–1912), расположенной напротив доходного дома для служащих его Товарищества на Лесном проспекте, 20 (1910–1911). Лидваль спроектировал еще несколько фабричных и жилых зданий для братьев Нобелей.
Дом Лидвалей на Каменноостровском проспекте, 1–3; этот проект принес молодому архитектору первый успех. Фото 1906 г.
Азовско-Донской банк на Большой Морской улице, напротив магазина придворного ювелира Болина. Фризы разработаны Лидвалем. Фото справа сделано автором в 1997 г.
Портрет Федора Лидваля из журнала «Посадская, 5» (адрес мастерской), который издавали архитекторы, работавшие в архитектурной мастерской Лидваля. В веселом репортаже говорится, что Лидваль («Патрон») «принял сотрудника в своем кабинете при мастерской, обставленном просто и деловито. Единственным украшением комнаты служит громадный книжный шкаф в стиле немецкого ренессанса. На наш вопрос об отношении к работе Ф. И. ответил очень быстро и решительно: „Хороший анекдот — приятнее плохой работы“»
Карл Андерсон создал проект доходного дома для шведского прихода на углу Малой Конюшенной улицы и Шведского переулка. В 1901 г. приход поручил Лидва-лю спроектировать доходный дом по другую сторону церкви; при нем, в отдельной постройке во дворе, должен был быть большой зал для «школьных праздников и базаров». Дом был открыт в ноябре 1905 г. В благодарность Лидваль получил от прихода «богато орнаментированную серебряную кружку» и был, кроме того, награжден орденом Станислава 3-й степени.
Лидваль сделал исключительно быструю карьеру и за 1899–1910 гг. спроектировал свыше тридцати зданий, преимущественно в Петербурге. Он принимал активное участие в работе на каждом ее этапе, разрабатывал проекты до мельчайших деталей и скоро обрел прочную славу искусного и добросовестного зодчего. К примеру, для отеля «Астория» он сделал чертежи и люстр, и мебели.
Успехи принесли Лидвалю и большие доходы, и прочное общественное положение. Последнему способствовала также женитьба в 1908 г. на Маргарете Эйлере, дочери придворного поставщика цветов Хермана Эйлерса. Федора Лидваля, человека рассеянного, деньги никогда не интересовали. Дочь Лидваля — Ингрид, родившаяся в 1913 г., рассказывает занятную историю о том, как Эйлере потребовал экономических гарантий для своей дочери и попросил будущего зятя сообщить, сколько тот зарабатывает:
«Папа счел это пожелание обоснованным. Но ему пришлось попросить Эйлерса зайти еще раз — папа просто-напросто не знал ответа, он никогда над этим вопросом не задумывался. Папа обычно говорил, что семья живет в условиях своего рода экономического коммунизма. Что было нужно, брали или получали из семейных доходов и, разумеется, отдавали заработанное. Вероятно, папа приносил значительные суммы, он хорошо зарабатывал даже и при предреволюционном положении дел. Сделав подсчеты, он назвал старику Эйлерсу сумму, и тот объявил, что удовлетворен. По прошествии года маминой и папиной супружеской жизни они произвели подсчеты и пришли к удивившему их результату: оказалось, что они потратили вдвое больше того, что, как полагал папа, было его годовым доходом».
Когда в 1917 г. разразился настоящий экономический коммунизм, Лидваль работал в Петербурге над несколькими проектами, в частности, родильного дома и еще одного банка (см. в главе «Есть ли у шведов достаточные причины оставаться здесь?»).
Одним из шведов, с которыми Густав III встречался во время своего пребывания в Петербурге, был, как уже говорилось, художник Александер Рослин, по приглашению Екатерины II приехавший в российскую столицу в сентябре 1775 г. Приехал он прямо из Парижа, где проработал несколько лет.
«Ни с чем не сравнимое счастье, какого я едва ли мог ожидать»
Рослин был одним из знаменитейших портретистов эпохи, членом нескольких академий, и в России был просто завален заказами. «Со времени моего приезда сюда, — пишет он в ноябре 1776 г., — я, несмотря на напряженную работу, успел написать не более двух портретов в полный рост и примерно двадцать поясных. Прежде чем думать об отъезде, мне надо завершить еще по крайней мере две большие работы и дюжину поясных… К сожалению, я не в состоянии принять всех заказов; это уже настроило против меня многих влиятельных персон, поскольку я никак не успею написать их портреты».
Панорама Зимнего дворца Растрелли со стрелки Васильевского острова, один из многих изображенных Патерсеном городских видов (1799). Справа между колоннами и стеной здания видна часть старого Адмиралтейства, построенного в 1730-х гг. Раскрашенная акварелью гравюра с авторского оригинала маслом
Эта цитата взята из письма к президенту французской Академии художеств, членом которой Рослин являлся. Письмо было отчаянной просьбой о том, чтобы французы помогли Рослину выбраться из Петербурга, где работы было невыносимо много: «Если вы не придете мне на помощь, — продолжает художник, — я наверняка рассорюсь со всем двором… Стремясь выпутаться из этого затруднительного положения, я вынужден просить Вас как можно скорее убедить президента Академии прислать мне по поручению короля пожелание поспешить с возвращением домой, чтобы я мог будущим летом снова быть в Париже и не потерять доверия, милостиво оказываемого мне Его величеством».
Рослин получил свою «отзывную грамоту» с приказом короля ехать домой, испросил аудиенции у императрицы и в качестве прощального подарка получил «значительный алмаз», оцениваемый свыше 20 тысяч ливров. Екатерина хотела бы удержать художника при своем дворе, но «страх перед русскими и особенно имевшиеся у него в Париже обязательства» не позволили Рослину принять такое предложение. В августе 1777 г. он выехал из Петербурга, пробыв в этом городе два года.
Несмотря на жалобы в письме во французскую Академию художеств, нет оснований думать, будто ему было неуютно в российской столице. Он много работал и весьма охотно участвовал в жизни общества. И хорошо зарабатывал. Согласно современным свидетельствам, он сделал большие деньги на заказах и двора, и частных лиц. Так, например, один его коллега-француз в 1778 г. сообщал во французскую Академию, что «Рослин после двух лет работы в России увез домой не меньше ста тысяч ливров, чтобы потратить их во Франции». Однако, по мнению ГуннараВ. Лундберга, специалиста по жизни и творчеству художника, Рослин не назначал чрезмерно высоких цен — напротив, брал с заказчиков меньше, чем его коллеги: за большой портрет в полный рост Рослину платили 700 рублей, а поясные обходились в 300–400.
Однако за большой портрет Екатерины II он получил целых 10 тысяч рублей. Императрица заказала его в январе 1776 г., когда дала художнику аудиенцию. Это парадный портрет: императрица облачена в горностаевую мантию и при орденах; в ее правой руке скипетр. Густав Адольф Рейтерхольм рассказывает, что художник во время работы над портретом мог все ценное взять с собой в свою мастерскую: одежды императрицы, горностаевая мантия, ордена и регалии — все надевалось на манекен.
Выполненный Рослином портрет Екатерины реалистичен — она изображена приблизительно э своем истинном возрасте — и написан с психологической глубиной, необычной для парадного жанра. Привыкшая к более льстивому стилю придворных живописцев, таких как Ф. Рокотов, Дм. Левицкий и датчанин Вигилиус Эриксен, Екатерина сочла, что Рослин отобразил ее как «грубую шведскую простушку-кухарку». Поэтому на выполненных позднее копиях портрета заимствовались при сохранении фона лицо и фигура до пояса с картин других художников, преимущественно тех же Рокотова, Левицкого и Эриксена. Одну из этих копий императрица подарила Густаву III, который выставил ее в замке Грипсхольм, где она висит рядом с портретом самого короля, над которым Рослин работал во время его пребывания в Петербурге летом 1777 г. (см. главу «Граф Готландский и граф Хага»).
Ко времени отъезда из России Рослин написал сотню портретов и мог гордиться своей работой. «Осмелюсь утверждать, — писал он во французскую Академию художеств, — что я имел столь большой успех, о каком едва ли мог и мечтать; мне удалось достичь желаемого портретного сходства, и в мой адрес не было ни малейшей критики, — это ни с чем не сравнимое счастье, какого я едва ли мог ожидать».
«Виды с невского берега»
Спустя десять лет в Петербург приехал еще один шведский художник — Беньямин Патерсен, родившийся в 1755 г. в Варберге на юге Швеции и получивший образование в Гётеборге; помимо этого, о ранних его годах известно мало. В 1784 г. мы сталкиваемся с ним в Риге, но неясно, как и когда он туда прибыл. Через три года он в Петербурге, и в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 22 января 1787 г. можно было прочесть следующую заметку:
«Здесь, в Санкт-Петербурге, несколько времени пребывающий живописец Патерсен, который портреты и исторические пьесы масличными красками и карандашом рисует… Сим извещаем охотников до живописи, что он ныне живет в Погенполовом доме у Синего моста под № 154».
Патерсен написал довольно много портретов, в частности портрет Эммануэля Индрениуса, в 1783–1792 гг. бывшего пастором в приходе Св. Екатерины и затем главным пастором во Фредриксхамне (см. главу «Храм для поклонения Господу всего мира»). Однако наиболее прославили Патерсена созданные им виды Петербурга. В середине 1790-х гг. он получил от императорского двора первые заказы на городские виды и в 1798 г. был назначен придворным живописцем.
Делая карьеру в Петербурге, Патерсен поддерживал постоянные связи со Швецией и регулярно выставлял свои произведения на выставках Академии художеств в Стокгольме. По крайней мере однажды (в 1806 г.) он и сам съездил на родину. Первый показанный художником в Стокгольме портрет представлял жившего в Петербурге его соотечественника — горного советника Юхана Эрика Нурберга, ставшего крестным отцом старшей дочери Патерсена Марии при ее крещении в церкви Св. Екатерины, состоявшемся в 1795 г. Через несколько лет Нурберг вернулся в Швецию, где стал «управляющим механизмами» в Академии художеств. С 1807-го и до своей кончины, последовавшей в Петербурге в 1818 г., Нурберг руководил строительством ревельской гавани и за заслуги на этом поприще был произведен в чин действительного статского советника.
В делах шведской Академии художеств имеется запись о том, что упомянутый портрет найден обладающим «различными достоинствами» и что Патерсен может быть принят в члены Академии, лишь представив с этой целью какое-либо свое произведение. Живописное полотно «Вид на часть так называемого Летнего сада в С.-Петербурге» тотчас было одобрено Академией, и «русский придворный живописец Патерссон, урожденный швед» был принят в ее члены. В «Journal for svensk litteratur» («Журнале шведской литературы») за 1799 г. о вступительном произведении Патерсена сказано, что оно «весьма верно и выписано весьма тщательно, а кроме того, все на нем изображено лучше, чем это обычно видишь на пейзажах».
В опубликованном «Санкт-Петербургскими ведомостями» анонсе Патерсен представлен как живописец, «который портреты и исторические пьесы… рисует», однако помимо всего нескольких портретов и единичных жанровых картин (среди них выставленная им в Стокгольме под названием «Сидящий мужчина в русской одежде, торгующий спиртными напитками») мы не знаем никаких его живописных произведений в этих жанрах. Преобладающую часть его творчества составляют виды города — живописные, акварельные и графические.
В другом анонсе, помещенном Патерсеном в 1800 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях», речь идет именно о таких его произведениях: живописец Беньямин Патерсен, живущий «по Екатерининской канаве между государственным заемным банком и Кокушкиным мостом в Шаровом доме, под № 131», продает пять раскрашенных гравюр из серии на десяти листах с видами с невского берега. Листы, о которых говорилось, что они удостоились одобрения императора, стоили по 20 (на бумаге лучшего качества) и 15 (на обычной бумаге) рублей. Все десять листов были созданы и посвящены «Sa Majestd L’Empereur et Autocrateur de toutes les Russies» («Его величеству императору и самодержцу всех Россий»).
Шведский исследователь творчества Патерсена Ульф Абель полагает, что художник «совершил нечто совершенно уникальное», создав сотню видов Петербурга: «Никому другому не удалось изобразить разные части города столь тщательно, точно и вместе с тем художественно». Без городских видов Патерсена наши представления о Петербурге конца XVIII — начала XIX в. были бы значительно беднее.
Беньямин Патерсен оставался в Петербурге до самой своей кончины 23 июня 1810 г., когда в книге регистрации смертей прихода Св. Екатерины была сделана следующая запись: «Беньямин Патерсен, живописец и член Российской и Шведской художественных академий; женат, возраст 60 лет, родился в Варберге; скончался от грудной болезни». Патерсена похоронили за пределами города, в Тёнттёля (Тинтела) у нынешних Нарвских ворот, где находилось кладбище финского прихода.
«Весьма сходные портреты»
Третий интересный в данной связи художник — Карл Петер Мазер, родившийся в Стокгольме в 1807 г. Он приехал в Петербург в 1838 г. — в том же году, в котором в российской столице появился другой выдающийся петербургский швед: Иммануил Нобель (см. главу «Предприниматели»).
Мазер получил образование в Париже, где он участвовал в революции 1830 г. и сражался на баррикадах. После нескольких лет пребывания в Италии он в 1835 г. вернулся в Стокгольм, где в том же году написал известный портрет шведского писателя К. Ю.Л. Альмквиста. Спустя два года Мазер отправился в Финляндию и приобрел там большую популярность как портретист; в частности, написал портрет Юхана Людвига Рунеберга. По прибытии Мазера в апреле 1838 г. в Петербург, в газете «Северная пчела» можно было прочесть следующую заметку:
«Недавно прибыл в здешнюю столицу портретный живописец г-н Мазер, ученик знаменитого французского художника барона Гро (Грос. — Б. Я.). Г. Мазер пишет весьма сходные портреты масляными красками и карандашом и весьма удачно схватывает выражение лица и физиономию. Отделка его имеет большое достоинство в художественном отношении. Желающие удостовериться, с каким сходством пишет портреты г-н Мазер, могут видеть портрет одного из наших литераторов в книжной лавке А. Ф. Смирдина или портрет известного всем г-на Оле-Булля в квартире г. Мазера в Миллионной, возле Английского магазина, в доме портного мастера Петерса, в третьем этаже. Мы уверены, что г-н Мазер найдет много занятия в Петербурге, потому что он работает скоро, соблюдает сходство в портретах, отделывает их искусно и притом не дорожится».
«Первое впечатление от города Петра Великого благоприятное, — записал в своем дневнике Мазер. — Поражают размеры всего увиденного». Мазер сразу осознал, что Петербург для него слишком велик: «Поскольку я приехал в Россию с мыслью заработать несколько тысяч рублей, которые позволили бы мне возвратиться в Париж, я намеревался поездить по сельской местности, писать портреты и зарисовывать все представляющееся мне примечательным, чтобы составить таким образом альбом о России». Мазер последовал своим изначальным замыслам и за шестнадцать проведенных в России лет посетил наиболее отдаленные части империи, добравшись до самой русско-китайской границы.
Деятельность его была очень разнообразной: помимо создания портретов он занимался также обучением рисованию и фотографированием. Но наибольшие его заслуги относятся к портретной живописи. Примечательно, что после того как он исполнил портреты двух выдающихся писателей Швеции и Финляндии, всего через год пребывания в Петербурге он получил заказ на портрет национального поэта России Александра Пушкина.
Портрет писателя Павла Нащокина кисти Карла Петера Мазера
Заказ сделал один из друзей поэта Павел Нащокин, в московском доме которого Мазер встретился, в частности, с Николаем Гоголем. Пушкина уже не было в живых, и поэтому Мазеру пришлось писать с его мраморного бюста и посмертной маски, которую, между прочим, снял известный скульптор шведского происхождения Самюэль Халльберг (Гальберг). Мазер встречался с женой Пушкина Натальей, ее портрет он тоже написал, и она помогла художнику полезными советами. Так, например, на портрете Мазера поэт изображен в домашнем халате (архалуке), который, по словам Гончаровой, был на Пушкине в последний день его жизни.
Портрет не относится к числу шедевров Мазера, но это не так существенно в свете истории его возникновения — ведь он написан не с натуры. По своему художественному уровню куда выше портреты Николая Гоголя, Ивана Крылова, художника Карла Брюллова, композитора Михаила Глинки и самого Павла Нащокина. Даже если Мазер и Рослин несравнимы как художники, их связывало одно обстоятельство: оба они написали портреты нескольких современных им знаменитых русских. Этого достаточно, чтобы признать за Карлом Петером Мазером важную роль в истории русско-шведских художественных связей.
На лыжах в Пулкове
За более чем двухсотлетнее существование Петербурга до переворотов 1917 г. более или менее длительное время в городе работали многие шведские художники. Ульф Абель, положивший много сил на установление их имен, насчитал около двадцати человек. Наиболее значительными являются, вне сомнения, Рослин, Патерсен и Мазер, а также художница младшего поколения — дочь астронома Оскара Баклунда — Эльза, родившаяся в Пулковской обсерватории в 1880 г. В отличие от своих старших коллег Эльза выросла и получила художественное образование в Петербурге.
Первые годы своей жизни она провела в России, а потом была отправлена к родственникам в Стренгнес, чтобы учиться там в шведской школе. По окончании школы Эльза в 1895 г. вернулась в Петербург. За прожитые в Швеции годы она открыла в себе художественное дарование; в российской столице она подала заявление в школу изящных искусств и была принята. Учителем Эльзы был известный живописец Ционглинский, но несколько раз в классе преподавал сам Илья Репин, произведший на юную художницу глубокое впечатление.
Еще более глубокое впечатление произвел на Эльзу Андерс Цорн, с произведениями которого она познакомилась в Петербурге в 1897 г. на выставке скандинавского искусства (см. ниже главу «Визиты знаменитостей. Баловень судьбы»). Эльза и ее подруга-художница Ангелика Линдеман (дочь секретаря директора обсерватории) написали Цорну письмо, но ответа не получили и в 1901 г. решили поехать в город Мура, где жил художник. По приезде туда они выяснили, что Цорна дома нет. Объявившись примерно через неделю, он был приятно удивлен тем, что девушки из самого Петербурга приехали встретиться с ним.
Эльза Баклунд около 1900 г.
Цорн оборудовал амбар, где они могли заниматься живописью, а потом обсуждал с ними их работы. Следующим летом девушки снова приезжали в Мура, а в 1903 г. Эльза поехала туда одна. В том же году она отправилась в Париж, где на протяжении нескольких месяцев училась у Эжена Карьера.
В это время у Эльзы Баклунд уже была в Петербурге собственная мастерская, и девушка вошла в художественные круги. Весной 1904 г. она решает отправить несколько живописных полотен в Академию художеств, надеясь, что их примут для ежегодной выставки. К ее собственному удивлению, все картины (семь или восемь) были приняты, и среди них картина «На лыжах», которую принято считать одной из лучших ее живописных работ той поры. В письме матери Эльзы своей сестре в Стренгнес читаем: «…Картины Эльзы… удостоились очень больших похвал во всех газетах, а самые лестные отзывы — о написанном маслом великом лыжнике Хельге; эту картину не одна русская газета восхваляет за ее простоту, хороший рисунок и живость изображения». В том же письме сообщается, что иллюстрированный журнал «Нива» предложил Эльзе поместить на своих страницах репродукцию этой картины, обещая гонорар в размере двадцати пяти рублей.
Решающим обстоятельством для карьеры Эльзы Баклунд стала ее встречах театральным деятелем, балетным импресарио и пропагандистом русского искусства за рубежом Сергеем Дягилевым, имя которого было тогда в художественном мире одним из самым ярких. Он взял картину «На лыжах» и парную к ней «На финских санях» (1906) на несколько международных выставок, которые устраивал в России и за рубежом, в том числе на парижскую 1907 г.
Хотя воздух эпохи был пропитан духом новизны и отчасти авангардизма, главными образцами для Эльзы служили Андерс Цорн и Валентин Серов — в своем духе новаторы, но не борцы с традициями. Они были лучшими портретистами того времени. Не случайно Эльза постепенно сосредоточилась именно на портретной живописи. Выбор жанра был одобрен ее отцом, озабоченным тем, чтобы дочь своим трудом могла зарабатывать себе на жизнь. Несмотря на высокое положение отца, семья была небогата; Оскар Баклунд в денежных делах не разбирался, а Эльза была слишком самостоятельной, чтобы позволить себе зависеть от семьи. Именно как портретист она приобрела наибольшую известность. Она написала портреты членов своей семьи и коллег отца, в том числе Магнуса Нюрёна, она написала портрет императора для зала шведского прихода, построенного по проекту Ф. И. Лидваля, и портреты членов семьи Нобеля.
По мнению отца, Эльза была даже слишком самостоятельна, чтобы выйти замуж. Но в 1911 г. она познакомилась с агрономом Ульриком Сельсингом. На следующий год они поженились и уехали в Швецию, где Эльза продолжала писать. Участие в Балтийской выставке, проходившей в Мальмё в 1914 г., она принимала как представительница Швеции.
В 1916 г., во время войны, внезапно скончался Оскар Баклунд. О похоронах подробно написали многие европейские газеты. Среди провожавших астронома в последний путь упоминались великая княгиня Елизавета Маврикиевна, вдова президента Петербургской Академии наук великого князя Константина Константиновича, а также представители Военно-морского министерства и Министерства культуры, непременный секретарь и вице-президент Академии наук, шведский посланник Эдвард Бренд-стрём, норвежский посланник Пребенсен, другие лица из скандинавской колонии, шведского прихода и т. д.
Эльза тотчас же отправилась в Петербург, но в страну, в которой она выросла, ее не впустили: шла война, и граница была закрыта. Газета «Свенска Дагбладет» сообщала: «Звучит „Отче наш“, и гроб медленно опускается вниз. Квартет исполняет „Integer vitae“ („Человек непорочной жизни“), глухо падает земля, и все кончено. У края могилы долго остаются вдова усопшего, его дочь, три невестки, два сына… Старший сын, полковник, участвует в исполняемой артиллеристами похоронной песне… старшая дочь, художница, борется на границе с равнодушной колючей проволокой в надежде получить паспорт…»
Эльза в конце концов прорвалась через «колючую проволоку» и смогла вернуться в Швецию вместе с матерью, тайной советницей Ульрикой Баклунд. Это был последний приезд Эльзы в Россию. Она скончалась в шведском городе Вестеросе в 1974 г. в возрасте девяноста четырех лет.
«Самый умышленный город на свете»
Если российская столица с ее расточительной аристократией представляла собой труднопреодолимый соблазн для выдающихся живописцев Европы, то Петербург как «проект» был заветной мечтой архитекторов: совершенно новый город, помимо всего прочего еще и столица, которую надо проектировать и строить. Сюда приглашалось множество иностранных зодчих, и российская казна предоставляла в их распоряжение почти неограниченные средства. Многие сделали себе имя в российской столице и так и не вернулись в свои родные страны.
Лишь считаные города в мире выросли за столь краткий срок, как Петербург. Меньше чем за двести лет он из ничего стал одной из ведущих мировых метрополий.
В архиве Эрмитажа хранится этот рисунок тушью и карандашом, выполненный Никодемусом Тессином-младшим, — проект церкви на Васильевском острове
Вместе с тем Петербург — один из самых хорошо спланированных, по выражению Достоевского, «умышленных» городов на свете, обладающий уникальным архитектурным оформлением.
Поначалу в городе работали почти исключительно иностранные архитекторы — по преимуществу итальянцы и французы. Петропавловская крепость, Летний дворец, Зимний дворец, Эрмитажный театр, Академия наук, Манеж, Генеральный штаб, Александрийская колонна, Исаакиевский собор, Мраморный дворец, Сенат и Синод, Строгановский дворец, Юсуповский дворец, Михайловский дворец (здание Русского музея), Аничков дворец, Гостиный двор, Смольный монастырь и Смольный институт — все эти (и многие другие) здания возведены по чертежам приглашенных иноземных зодчих, таких как Трезини, Растрелли, Кваренги, Ринальди, Росси, Тома де Томон, Монферран, Валлен-Деламот и другие.
Как говорилось выше, многие шведы, обладавшие строительными навыками, были привлечены к работам по возведению Петербурга: каменщики, плотники и прочие. Все говорит за то, что самая первая постройка в городе — деревянный дом царя Петра — была делом шведских рук: дом или был выстроен шведскими военнопленными, или же его просто-напросто перенесли из Ниена.
Швед Александер Витберг разделил судьбу многих природных русских — он оказался в опале, был отдан под суд и сослан во внутренние части империи. Автопортрет карандашом и углем 1811 г. Музей А. И. Герцена (Москва)
Однако среди работавших в городе на протяжении восемнадцатого столетия иноземцев шведских архитекторов не было. Правда, за год до своей кончины в 1724 г. Петр Великий попросил Никодемуса Тессина-младшего начертить проект церкви, которую предполагали поставить на стрелке Васильевского острова. Тессину предоставили самому решить вопрос о пропорциях, но образец стиля и размеры были ему заданы: церковь должна была напоминать римский собор Св. Петра и иметь 427 футов в длину. Тессин принял предложение и в 1725 г. представил выполненный тушью и карандашом чертеж церкви, действительно очень похожей на собор Св. Петра, но с кончиной царя, последовавшей чуть позднее в том же году, весь замысел был забыт.
Позднее в XVIII в. другой «шведский» архитектор — живший в Швеции француз Луи Жан Депре — попытался пробиться на русский рынок. Он по собственной инициативе сделал серию чертежей к «Храму бессмертия», посвященному (тогда еще живой) Екатерине II, но и этот проект остался на чертежном столе; то есть до Екатерины он дошел, но никакого отклика не получил. Возможно, что Депре выполнил некоторые интерьеры Шереметьевского дворца на Фонтанке, но этого нельзя утверждать с уверенностью.
Третье имя, которое следует назвать, — это Карл Магнус Витберг (1787–1855). По его собственным словам, он был сыном Лоренса Витберга, который происходил из Карль-скруны, получил образование в Копенгагене и работал в Петербурге как специалист по художественному ремеслу. Витберг вместе со своим сыном, которого русские звали Александром, участвовал в работах в Казанском соборе. После победы над Наполеоном император Александр I объявил архитектурный конкурс на проект кафедрального собора Христа Спасителя в Москве, и этот конкурс архитектор выиграл в борьбе с такими знаменитостями, как Кваренги и Энгель. Проект Витберга был проникнут религиозно-поэтической экзальтацией, понравившейся склонному к восторженности императору. Проекту был дан ход, но после кончины Александра I в 1825 г. умер и проект (точно так же, как в случае с Тессином и Петром Великим). Витберг, возглавлявший комиссию по строительству храма, был обвинен в злоупотреблениях, осужден и сослан в Вятку. Там он встретился с таким же ссыльным А. Герценом, который позднее в своих мемуарах вспоминал «печальные, благородные черты художника, задавленного правительством с холодной и бесчувственной жестокостью».
Со временем начали появляться и значительные русские архитекторы, такие как Воронихин (Казанский собор, Горный институт), Захаров (Адмиралтейство), Стасов (казармы Павловского полка, Придворные конюшни) и Штакеншнейдер (Мариинский дворец, ныне здание петербургского Законодательного собрания, и несколько особняков для частных лиц).
Последний из названных был сыном немецкого мельника из Брауншвейга, привлеченного в Россию при Павле I. Натурализованными русскими были также два шведских архитектора, которые в 1860-х гг. и позднее трудились в стремительно ширившемся городе, — Карл Андерсон и Федор Лидваль. В отличие от Тессина, Депре и Витберга они получили возможность воплотить в жизнь свои строительные проекты.
От Екатерины до Екатерины: Карл Карлович Андерсон
Стокгольмский мальчишка Карл Андерсон был одним из тех многочисленных иноземцев, талант которых расцвел именно в Петербурге; в этом смысле его судьба типична. Но начало его жизненного пути было далеко не обычным; особенно это относится к истории прибытия в Россию.
Если верить русским справочникам, Карл Андерсон был сыном шведского купца и родился в Петербурге в 1827 г. Эти сведения неверны. Однако это не обязательно результат небрежности авторов словарных статей: если учесть его бурное детство, вполне вероятно, что он сам мог сфабриковать эти сведения с целью приукрасить свою биографию.
Архивные разыскания позволяют установить, что Карл Фредрик Андерсон родился в стокгольмском приходе Св. Екатерины 10 мая 1826 г. незаконнорожденным сыном двадцатисемилетней служанки Анны Софии Тюнберг, которая спустя три года вышла замуж за мясника Свена Андерсона. Тот торжественно пообещал заботиться о мальчишке, но, по-видимому, быстро от него устал, и весной 1831 г. Карл был отправлен в Петербург. Свидетельство о его переезде датировано так: приход Св. Екатерины в С.-Петербурге, 10 июня 1831 г., что позволяет точно установить время прибытия пятилетнего Карла Фредрика в российскую столицу.
В церковных книгах имеется упоминание о брате матери, бронзовых дел мастере Карле Хенрике Тюнберге, родившемся в 1793 г. в Тавастехюсе и жившем тогда на берегах Невы. Все говорит за то, что Тюнберг поселил Карла Фредрика у себя.
В 1842 г. подросток Карл Фридрих конфирмовался в приходе Св. Екатерины под фамилией Андерсон. Отцом его назван «Андерсон, мясник». По «заучиванию наизусть» Карл получил оценку «хорошо», а его познания в катехизисе определены как «посредственные». Он прожил более шестидесяти лет и скончался от апоплексического удара 28 марта 1888 г., был отпет в церкви Св. Екатерины пастором Юханнесом Карваненом и погребен в евангелической части Волковского кладбища.
За этими сухими фактами скрывается дело, которое дает ему заслуженное место в истории строительства Петербурга.
В том же году, когда состоялась конфирмация, Карл Андерсон поступил в архитектурную школу Академии художеств, где учился до 1846 г.
Церковь Св. Екатерины и приходские дома. Вход в пасторскую канцелярию находился в правом подъезде (с навесом). Квартира главы прихода располагалась этажом выше, а под ней справа был дом для престарелых — до 1905 г., когда он переехал в Белоостров на финской границе. Приходской дом слева от церкви был построен в 1790-х гг. Фото: Карл Булла, около 1900 г.
Резиденция Нобелей с застекленным зимним садом на Сампсониевской набережной
В последующие годы он работал помощником профессора Академии Г. А. Боссе, занимаясь различными домостроительными и отделочными проектами.
В 1859 г. он получил звание академика архитектуры за проект большого железнодорожного вокзала. В 1864–1874 гг. Андерсон работал архитектором Попечительского совета заведений общественного призрения, а в 1874–1881 гг. служил в IV отделении Собственной Его императорского величества канцелярии.
Карл Андерсон создал проекты более чем двадцати петербургских домов и многих зданий в других местах. Наиболее известная его постройка за пределами Петербурга — русская церковь Александра Невского в Копенгагене; эту церковь, возведение которой было завершено в 1883 г., Андерсон спроектировал совместно с другим петербургским архитектором Давидом Гриммом, специализировавшимся на церковных зданиях.
Некоторые дома Андерсона в российской столице имеют прямое отношение к Швеции. Среди них — здание церкви Св. Екатерины, завершенное в конце 1865 г.
Церковь была поставлена не в Шведском переулке, где стояла старая, а на Малой Конюшенной улице. Поэтому надо было изменить застройку примыкающих к церкви домов прихода. Эта работа тоже была произведена по проектам Андерсона. Часть построенного в 1781 г. углового дома по Шведскому переулку была продлена таким образом, что заполнилось пустое место, образовавшееся после сноса старой церкви, а ту часть здания, которая выходила на Малую Конюшенную, наоборот, пришлось уменьшить, чтобы освободить место для нового храма. (Угловой дом был отремонтирован в 1996–1997 гг., и теперь в нем размещается, в частности, Генеральное консульство Швеции.) Помимо церкви и приходского дома на Малой Конюшенной улице Андерсон спроектировал также особняк для семьи Нобелей на Сампсониевской набережной, 19. Этот дом, завершенный в 1874 г. и сохранившийся поныне, примыкает к механическому заводу Нобеля. О том, что Нобель был доволен зданием, свидетельствует тот факт, что Андерсон потом получал заказы на проектирование нескольких фабричных зданий в этом же районе (1878, 1880, 1882–1885). Среди других проектов этого архитектора, имеющих отношение к северным странам, может быть названа финская церковь Св. Марии на Большой Конюшенной улице, интерьеры которой были перестроены в 1871 г. по его чертежам.
Доходные дома, принесшие архитектору наибольшую известность, — дом барона Фитингофа на пересечении набережных Мойки (№ 100) и Крюкова канала (№ 4) и дом на улице Марата (Николаевской), 14, который в 1857–1858 гг. был перестроен и надстроен по проекту Андерсона. Дом Фитингофа — одна из самых ранних работ Андерсона — был возведен в 1855–1856 гг. Доходный дом на улице Марата имеет величественный, подобный дворцовому фасад, напоминающий Зимний дворец. Если дом Фитингофа — превосходный образец стилизации под архитектуру Ренессанса, то здание на улице Марата представляет собой типичный пример так называемого «второго барокко».
Хотя в Андерсоне обычно видят эклектика, его вклад в историю архитектуры Петербурга следует расценивать как значительный — он занимает видное место в истории «шведского Петербурга».
Федор Иванович Лидваль
Если у Карла Андерсона отсутствовал самобытный талант, то его соотечественник Федор Лидваль был таковым богато одарен. Другие братья Лидвали добились больших успехов в портняжной профессии (см. главу «Императорские придворные портные»), а Федор приобрел себе не менее яркое имя в зодчестве. В конце XIX— начале XX в. он был одним из самых знаменитых петербургских зодчих и одним из создателей петербургского модерна в архитектуре.
Федор Лидваль родился в 1870 г. Он был вторым ребенком в семье и поначалу учился в подготовительных классах шведской приходской школы; то было необычным выбором для шведского «буржуазного» ребенка в Петербурге (см. главу «Шведский язык как кухонный»). Дальнейшая его учеба тоже отличалась от обучения других детей семьи: братья Лидвали посещали немецкую реформатскую школу, а Федор пошел в русскую — во Второе петербургское реальное училище.
По его окончании Федор Лидваль решил учиться на архитектора, но оценки получал недостаточно хорошие. Тогда он записался в рисовальную школу, готовившую для поступления в Академию художеств по классу архитектуры. В Академии Лидваль занимался с 1890 г. Его учителем был Леонтий Бенуа, талантливый педагог и архитектор, вместе с которым впоследствии Федор Лидваль будет работать над реставрацией и перестройкой отеля «Европа» (1908–1910). В 1896 г. Федор сдал экзамен на «академ. архитектора»; за двое последних летних каникул он успел еще исполнить воинскую повинность в Стокгольме, в королевском лейб-гвардейском полку.
В случае с Федором Лидвалем примечательно то, что уже первый проект принес ему славу. То был комплекс жилых домов на Каменноостровском проспекте, 1–3, которые зодчий возвел в 1902–1904 гг. по заказу матери. Здесь жили несколько ветвей их семьи, и здесь же располагалось архитектурное бюро Федора. В настоящее время здание является памятником архитектуры. При выходе со станции метро «Горьковская» сразу же обращаешь внимание на кованые перила балкона первого этажа, выполненные в виде латинской буквы «L» — первой в фамилии Lidvall.
«Впечатление динамичности композиции усиливается применением „нерегулярной“ каменной кладки из блоков разных размеров и формы, а также исключительным разнообразием „графики“ фасадов, оконных проемов и переплетов, порталов, карнизов, декоративных деталей. Интересно отметить, что последним придан специфически „северный характер“: в качестве декора использованы слегка стилизованные изображения сов, рыси, грибов и других представителей северной фауны и флоры», — пишет Владимир Лисовский, выдающийся знаток творчества Лидваля, в советское время извлекший его из забытья.
Иными словами, влияние Севера на Лидваля было несомненным и являет собой еще один пример открытости к эстетическим импульсам извне, отличавшей тогда Россию и особенно Петербург с его традиционной прозападной ориентацией. Разумеется, большую роль играла и близость Финляндии, которая была частью Российской империи. Лидваль был другом Элиэля Сааринена (отец которого, кстати, служил в 1912–1918 гг. пастором финского прихода Св. Марии), но испытал на себе влияние также шведских архитекторов, в частности Фердинанда Буберга и Исака Класона.
Если в Москве модерн был свободным и дерзким — в соответствии с традиционно несколько стихийной застройкой города, то в Петербурге мало домов в стиле чистого модерна. Лидваль, тонко ощущавший классицистическое архитектурное наследие этого города, разработал стиль, соединявший в себе осторожный модерн и неоклассицизм. Превосходный образец этого стиля — отель «Астория» (1912). Очертания и монументальные пропорции делают, по Лисовскому, это здание «важнейшим звеном в застройке Исаакиевской площади».
Азовско-Донской банк на Большой Морской улице, 3–5, возведенный в 1907–1909 гг., — типичное детище Лидваля, элегантно соединившее в себе модерн и неоклассицизм.
Фотография Федора Лидваля, снятая в первые годы XX в. Российский Государственный исторический архив (Петербург)
Полуколонны ионического ордера и красивые скульптурные работы на фасаде, особенно фризы, тоже спроектированы Лидвалем. Как и ресторан в отеле «Астория», помещение банка светлое и просторное, с множеством стекла. Все это еще можно увидеть, поскольку здание ныне занимает Центральный узел междугородной телефонной связи. Подобное же творение Лидваль создал на Садовой улице, 28, — дом 2-го Общества взаимного кредита.
Как и Карл Андерсон, Лидваль выполнил несколько проектов для семьи Нобелей и шведского прихода.
Среди поступивших от Нобелей и выполненных заказов надо в первую очередь назвать перестройку главной конторы нефтяной компании на углу Итальянской улицы и канала Грибоедова (1909) и резиденции Эммануила Нобеля на Лесном проспекте, 21 (1910–1912), расположенной напротив доходного дома для служащих его Товарищества на Лесном проспекте, 20 (1910–1911). Лидваль спроектировал еще несколько фабричных и жилых зданий для братьев Нобелей.
Дом Лидвалей на Каменноостровском проспекте, 1–3; этот проект принес молодому архитектору первый успех. Фото 1906 г.
Азовско-Донской банк на Большой Морской улице, напротив магазина придворного ювелира Болина. Фризы разработаны Лидвалем. Фото справа сделано автором в 1997 г.
Портрет Федора Лидваля из журнала «Посадская, 5» (адрес мастерской), который издавали архитекторы, работавшие в архитектурной мастерской Лидваля. В веселом репортаже говорится, что Лидваль («Патрон») «принял сотрудника в своем кабинете при мастерской, обставленном просто и деловито. Единственным украшением комнаты служит громадный книжный шкаф в стиле немецкого ренессанса. На наш вопрос об отношении к работе Ф. И. ответил очень быстро и решительно: „Хороший анекдот — приятнее плохой работы“»
Карл Андерсон создал проект доходного дома для шведского прихода на углу Малой Конюшенной улицы и Шведского переулка. В 1901 г. приход поручил Лидва-лю спроектировать доходный дом по другую сторону церкви; при нем, в отдельной постройке во дворе, должен был быть большой зал для «школьных праздников и базаров». Дом был открыт в ноябре 1905 г. В благодарность Лидваль получил от прихода «богато орнаментированную серебряную кружку» и был, кроме того, награжден орденом Станислава 3-й степени.
Лидваль сделал исключительно быструю карьеру и за 1899–1910 гг. спроектировал свыше тридцати зданий, преимущественно в Петербурге. Он принимал активное участие в работе на каждом ее этапе, разрабатывал проекты до мельчайших деталей и скоро обрел прочную славу искусного и добросовестного зодчего. К примеру, для отеля «Астория» он сделал чертежи и люстр, и мебели.
Успехи принесли Лидвалю и большие доходы, и прочное общественное положение. Последнему способствовала также женитьба в 1908 г. на Маргарете Эйлере, дочери придворного поставщика цветов Хермана Эйлерса. Федора Лидваля, человека рассеянного, деньги никогда не интересовали. Дочь Лидваля — Ингрид, родившаяся в 1913 г., рассказывает занятную историю о том, как Эйлере потребовал экономических гарантий для своей дочери и попросил будущего зятя сообщить, сколько тот зарабатывает:
«Папа счел это пожелание обоснованным. Но ему пришлось попросить Эйлерса зайти еще раз — папа просто-напросто не знал ответа, он никогда над этим вопросом не задумывался. Папа обычно говорил, что семья живет в условиях своего рода экономического коммунизма. Что было нужно, брали или получали из семейных доходов и, разумеется, отдавали заработанное. Вероятно, папа приносил значительные суммы, он хорошо зарабатывал даже и при предреволюционном положении дел. Сделав подсчеты, он назвал старику Эйлерсу сумму, и тот объявил, что удовлетворен. По прошествии года маминой и папиной супружеской жизни они произвели подсчеты и пришли к удивившему их результату: оказалось, что они потратили вдвое больше того, что, как полагал папа, было его годовым доходом».
Когда в 1917 г. разразился настоящий экономический коммунизм, Лидваль работал в Петербурге над несколькими проектами, в частности, родильного дома и еще одного банка (см. в главе «Есть ли у шведов достаточные причины оставаться здесь?»).
Танцовщики и балаганные артисты
Творения Лидваля и Андерсона оставили заметные следы в облике Петербурга. Менее явным был вклад в русскую культуру шведских балетных танцовщиков. Первым в Петербурге обосновался французский, но работавший в Стокгольме балетмейстер Жан Батист Ланде. Он переехал в российскую столицу в 1727 г. и в 1738-м основал в Зимнем дворце впоследствии знаменитую императорскую балетную школу. В 1740-х гг. он поставил в Петербурге первый настоящий балетный спектакль с крепостными танцовщиками — «Балет цветов».
Следующего танцовщика шведского происхождения в Петербурге Жана Вальберга, родившегося в 1763 г., поначалу звали Иван Лесогоров. Он был потомком драбанта Карла XII, и его фамилия — русифицированная форма от Wallberg (Waldberg (нем.) — «лесная гора») — позднее указом императрицы вновь была обращена в Вальберг как более броская для афиш. Жан Вальберг был протеже Екатерины II и первым русским «придворным балетмейстером». Он работал и танцовщиком, и переводчиком, и режиссером, продолжая свою деятельность до самой кончины в 1819 г.
От Дидло до Иогансона
В том самом году (1801), когда Вальберг уехал учиться в Париж, руководителем императорского балета был назначен Шарль Луи (Карл Людвиг) Дидло. Он родился в шведской столице в 1767 г. в семье французского первого танцовщика. Юным пройдя обучение в Париже, Шарль Луи вернулся в Стокгольм, где в тринадцатилетнем возрасте поставил собственный балет «Фрейя». Густав III еще прежде обратил внимание на рано проявившего свой талант мальчика и предпочел бы, чтобы он остался в Стокгольме. Однако спустя несколько лет танцовщик возвратился во Францию и там дебютировал в Парижской опере. Революция 1789 г. застала его в Бордо, где он танцевал у выдающегося французского балетмейстера Жана Доберваля и выступил в его знаменитом спектакле «Тщетная предосторожность». Затем он отправился с Добервалем в Лондон, а в 1801 г. приехал в Петербург по приглашению князя Юсупова. В Швецию Дидло больше так и не вернулся.
В Петербурге Дидло дебютировал спектаклем «Аполлон и Дафна» в 1802 г. Его постановки произвели революцию в балетном искусстве. Он упразднил парики, французское платье, неуклюжие дамские башмаки с пряжками, введя телесного цвета трико и туники из газа. Как написано в одном русском справочнике, Дидло поднял уровень русского балета до немыслимых прежде высот и воспитал целый ряд превосходных русских хореографов. Дидло воспели знаменитые русские литераторы, в частности Пушкин, написавший, что в балетах Дидло больше поэзии, чем во всей французской словесности. Дидло работал до 1829 г. и скончался в 1837-м.
Всего через несколько лет после смерти Дидло в Петербург приехал другой шведский танцовщик — Пер Кристиан Юханссон (в русской традиции — Христиан Петрович Иогансон), родившийся в Стокгольме в 1817 г. В шведской столице он сделал быструю карьеру, уже в двадцатилетием возрасте став ведущим танцовщиком Королевского театра. Он несколько лет учился в Копенгагене у балетмейстера Огюста Бурнонвиля, привившего ему французский стиль, преобладавший тогда в датском балете. Обучение юноши частично оплачивал шведский принц Оскар — будущий король Оскар I.
Миниатюра, изображающая уроженца Стокгольма Шарля Луи Дидло
Уже в 1840 г., в возрасте 23 лет, Иогансон отправился в Петербург, где был замечен Марией Тальони, одной из самых знаменитых балерин того времени, выступавшей тогда в российской столице. Мария родилась в Стокгольме в 1804 г., однако в раннем возрасте была увезена за границу отцом — балетмейстером Филиппо Тальони. Мать Марии была шведкой, дочерью придворного певца Густава III — Кристиана Карстена.
Мария Тальони приехала в Петербург в 1837 г. в зените своей карьеры и дебютировала в «Сильфиде». Затем она в 1837–1842 гг. пять сезонов подряд танцевала в Мариинском театре. На протяжении всех этих лет в Петербурге царил культ Тальони. Как Дидло был высоко оценен Пушкиным, так и Марию превозносил другой великий русский писатель — Николай Гоголь: «Тальони — воздух! Воздушнее еще ничего не было на свете». Можно отметить, что мать Марии во время пребывания в Петербурге была причислена к приходу Св. Екатерины.
Весной 1841 г. Тальони взяла Иогансона на свои гастроли в Стокгольм. Это стало его последним выступлением в шведской столице. Осенью того же года они вернулись в Петербург. В последующие десятилетия Иогансон танцевал важные партии, например герцога Альбера в «Жизе-ли» и Колы в «Тщетной предосторожности». Его стиль называли виртуозным, а его elevation (зависание в воздухе во время прыжка) было исключительным.
Мария Тальони в балете «Флора и Зефир». Литография по рисунку А. Э. Шалона. 1831 г. Музеи танца (Стокгольм)
С открытием в 1860 г. Мариинского театра (названного по имени Марии Александровны, супруги императора Александра II) Иогансон был назначен балетным педагогом, а с 1869 г. работал в классе усовершенствования балетного училища. С годами он хорошо выучился русскому языку и говорил на нем лишь с небольшим акцентом. Почти все крупные русские танцовщики и балерины до самого конца XIX — начала XX столетия были учениками Христиана Петровича и среди них самые выдающиеся — Анна Павлова, Тамара Карсавина, Матильда Кшесинская и Михаил Фокин. Карсавина вспоминала впоследствии его «ворчливый юмор» и «скупые похвалы», а Кшесинская — его «острый взгляд». Кшесинская подчеркивала также, что Иогансон превосходно умел выражать мысли и душевное состояние посредством движений. Он навсегда остался верен усвоенному в юности французскому стилю — тем самым этот стиль продолжал жить в России, тогда как в других европейских странах от него отошли.
В 1876 г. Петербург посетил другой ученик Бурнонвиля — Людвиг Юсефсон. Свою встречу с Иогансоном Юсефсон описывает так:
«Мы нашли его жилище после долгих поисков, оно находилось хотя и в пределах города, но на окраине. Найдя наконец его, мы порадовались тому, что узнали старого танцора по всему его поведению, манерам, позам и веселому нраву. Он был весьма удивлен и обрадован, увидев театральных друзей из Скандинавии, ведь подобные встречи были для него редкостью. Побеседовав о родине, о политических воззрениях и художественном уровне наших северных театров, бодрый старый джентльмен с развевающимся французским шейным платком вызвался пройтись с нами по городу. Он был словоохотливым, веселым и превосходно образованным артистом… Я не разглядел проседи в его волосах, они были светлыми и свидетельствовали о здоровье и молодости».
«Старому джентльмену» было тогда 59 лет.
Христиан Петрович Иогансон скончался в 1903 г. До последнего дня он был деятелен. У него с женой-шведкой было четыре дочери. Одна из них, Анна, была первой танцовщицей в отцовском театре; другая, Фанни, как уже говорилось, вышла замуж за придворного портного Николая Норденстрёма.
Матильда Ксешинская, одна из звезд русского балета на рубеже веков, прожила после революции долгую жизнь и скончалась в 1971 г. в Париже в возрасте 99 лет. Здесь она изображена братьями Легат в роли Эсмеральды в одноименном балете Перро, в котором коза играет существенную роль. Музей танца (Стокгольм)
Иогансон работал в Петербурге добрых 60 лет, однако остался верен своим шведским корням. За заслуги перед «Скандинавским благотворительным обществом», в создании которого в 1877 г. он принимал участие (см. главу «Развлечения и благотворительность»), он в 1893 г. был произведен в кавалеры ордена Васа (1-го класса); кроме того, Иогансон был награжден двумя русскими орденами. В посвященном Иогансону некрологе стокгольмская газета «Дагенс нюхетер» подчеркнула, что он охотно обсуждал «важные жизненные вопросы… в кругу своих соотечественников, для которых в лучшие его годы всегда были открыты и его дом, и его сердце».
Ученица Христиана Петровича (прима-балерина Анна Павлова) впервые выступила за рубежом в 1908 г., когда петербургский балет гастролировал в Стокгольме. Ее партнер Адольф Больм, бывший наряду с Нижинским великой звездой Дягилева, в газетном интервью высоко отозвался об одном из самых влиятельных педагогов в российском балетном искусстве:
«Нас особенно радует то, что благодаря приезду в Стокгольм мы в какой-то степени имеем возможность отдать долг благодарности Швеции, ведь своим высоким уровнем императорская балетная труппа обязана трудам шведа — скончавшегося пять лет тому назад балетмейстера Иогансона… Все мы делали первые робкие шаги в балете под его руководством, и нам выпало счастье следовать его мастерским наставлениям. Работая с начала 1840-х гг. над развитием хореографического искусства, он создал традицию, которая совершенно необходима для поддержания на должной профессиональной высоте столь многочисленной балетной труппы. Он — тот идеал, на который мы равняемся, и в каждом учебном зале есть его портрет или бюст».
Братья Легат
Иогансон изображен на рисунке со скрипкой и смычком в руках — он был одним из последних педагогов, применявших при обучении скрипку, а не фортепьяно. Рисунок выполнен Николаем Легатом, одним из любимых учеников Иогансона и талантливым рисовальщиком, совместно с братом Сергеем. Братья Легат делали чудесные карикатуры на своих коллег-танцовщиков; две из них воспроизведены на этих страницах.
Фамилия «Легат» похожа на французскую, однако она немецкая, а род — немецко-шведского происхождения. Он прослеживается до артистки Доротеи Маргрете Эгерсдорф, родившейся в 1776 г. в Ганновере и вышедшей замуж за «восковых дел мастера» Карла Лемана. В этом браке родились трое сыновей. После кончины мужа она переехала в Гётеборг, где в 1804 г. стала женой немца Йозефа Легата. Вместе с новым супругом Доротея ездила с турне по Финляндии, а потом на протяжении пятнадцати лет — по Швеции. В Гётеборге у нее родились два сына — Юхан Андерс и Самюэль. Настоящим их отцом был, согласно церковным книгам прихода Св. Екатерины, садовник Юхан Лундквист из Гётеборга. Похоже, что союз Доротеи с механиком Йозефом Легатом был браком по расчету, главной целью которого было обеспечить будущее сыновьям.
Анна Павлова и Николай Легат в «Лебедином озере»
Бог в классном зале
Кристиан Иогансон сохранил крепкое здоровье и в весьма почтенном возрасте, и я ни разу не слышал, чтобы он заболел хотя бы на день. Помню, как он, когда ему было 80 лет, пришел в училище вместе с Мариусом Петипа, которому тогда было приблизительно 75 лет. Иогансон, с живостью сорокалетнего быстро шагавший вверх по лестнице сразу через две ступеньки, обернулся к тяжело поднимавшемуся Петипа и, поддразнивая, осведомился: «Ну как ты, старичок?»
Мой отец рассказывал мне, что в более молодые годы Иогансон был блистательным танцовщиком, его стиль отличался жизнерадостностью, энергичностью и техническим совершенством. Когда я работал под его руководством в классном зале, он, уже пожилой человек, порой удивлял нас тем, что без подготовки демонстрировал серию шагов, завершавшуюся серией блестящих пируэтов и мгновенной остановкой безупречного арабеска. Мне делалось даже как-то не по себе.
Он был крайне методичен и неуклонно верен своим привычкам. Он всегда приходил в зал раньше всех и сам готовил пол, орошая его водой. Затем он брал скрипку, отходил в задний угол зала и сразу же, без какого-либо вступления, начинал урок.
Он не терпел курения и всегда говаривал: «Ох, к чему вы разрушаете легкие этой гадостью!» — однако любил нюхательный табак и закладывал его огромными порциями. Он был неразговорчив, строг в критике и лаконичен в выражениях недовольства. Самой большой похвалой в его устах было: «Теперь ты можешь исполнить это перед публикой». И ученик понимал, что достиг совершенства. Поэтому многие артисты побаивались Иогансона, его обучение было действительно рассчитано на тех, кто терпеливо и с энтузиазмом стремился к высотам мастерства. По отношению к другим он был безжалостен и язвителен…
Как педагог Иогансон проявлял исключительную многосторонность, изобретательность и находчивость в подборе разнообразных упражнений. В этом его отличие от итальянцев, чьи методы обучения были гораздо более стереотипными. У Энрико Чекетти, к примеру, имелось даже своего рода меню упражнений на неделю, вывешенное на стене: по понедельникам такие-то и такие-то упражнения, по вторникам то-то и то-то и так далее. Эту систему Иогансон жестко критиковал, объясняя, что она лишена фантазии, препятствует самовыражению и ведет к совершенно механическому совершенствованию. Что же до него самого, то о нем говорят, будто за 60 лет преподавательской деятельности он ни разу не повторил одного и того же урока.
Именно это неиссякаемое богатство воображения в сочетании с глубоким пониманием индивидуальных особенностей и потенциала каждого ученика и делали занятия у Иогансона чарующим душевным переживанием. Его классный зал стал поистине сказочной страной движений со строгим, но доброжелательным волшебником, помахивающим своим скрипичным смычком…
Каким Кристиан Иогансон был как педагог, таким Мариус Петипа был как балетмейстер и постановщик. Эти два человека руководили развитием русского балета на протяжении всей второй половины XIX столетия и создали ту русскую школу, какой мы ее знали до Первой мировой войны. Один был богом в классном зале, другой — на сцене.
Николай Легат.
Балетмейстер Иогансон на рисунке братьев Легат. Музей танца (Стокгольм)
Братья Лундквист-Легат сами стали артистами. Они много лет сотрудничали со своими единоутробными братьями Леманами, разъезжая по Финляндии и России. В частности, в 1834 г. они дали в Або представление с пантомимой, гимнастикой и итальянской арлекинадой, а спустя год приехали в Петербург. Там через некоторое время братья опустили наиболее труднопроизносимую часть своей фамилии и стали называть себя просто Легат.
Юхан Андреас — Янне или, по-русски, Иван — и Самюэль работали по преимуществу с народным театром и год за годом устраивали балаганные представления на ярмарках на центральных площадях и в других местах города. В 1838–1843 гг., то есть тогда же, когда Мария Тальони и Христиан Петрович Иогансон с триумфом выступали на сцене Мариинского театра, братья Легат организовывали пасхальные программы на Адмиралтейской площади. Их балаган был самым посещаемым во всем городе: согласно полицейской статистике, братья за масленичную неделю 1842 г. успели дать целых 47 представлений, которые посетили свыше тридцати тысяч человек. Помимо ходьбы по канату и арлекинад (в которых Янне играл Арлекина, а Самюэль — Пьеро), в программу представлений входили пантомима и «живые картины», такие как, например, аллегорические изображения военных событий 1812–1814 гг. или основателя русского флота Петра Великого в шторме на Ладоге.
Самюэль скончался около 1845 г., Юхан Андреас — в 1856-м. Сын последнего Густав учился у Мариуса Петипа и окончил балетную школу в 1857 г. Он стал выдающимся танцовщиком и часто исполнял партии Петипа на вторых и третьих представлениях, но особенно яркой карьеры сделать не сумел, так как отказался поменять шведское подданство на российское. (И Густав, и его брат Эрнст состояли в шведском приходе.) В конце концов Густав согласился стать российским подданным, с тем чтобы обеспечить себе государственную пенсию, в которой весьма нуждался: кроме жены, он должен был содержать десять детей. В 1887 г. ему была назначена пенсия в 1140 рублей.
Из детей Густава танцовщиками стали трое: дочь Вера обладала слабым здоровьем и не достигла особенных успехов, а Сергей в 1890 г. танцевал с дочерью Петипа Марией на премьере поставленного отцом балета «Дочь фараона». Сергей был превосходным танцовщиком, но в 1905 г. в возрасте 29 лет покончил жизнь самоубийством. Причиной послужили, говорят, бурные отношения с мадемуазель Петипа, которая была не только его партнершей, но и любовницей.
Сын Николай, родившийся в 1869 г., был, как уже говорилось, одним из любимых учеников Христиана Петровича Иогансона и одним из лучших танцовщиков в России на рубеже XIX и XX веков. Со временем он добился международного признания как балетмейстер. В 1923 г. он покинул Советский Союз и спустя три года осел в Лондоне. Балетная школа, которую Николай основал в Англии и которая ныне носит его имя, считается одной из лучших в стране. Николай Легат, внук родившегося в Гётеборге балаганного актера Янне Лундквиста, скончался в Англии в 1937 г.
Творения Лидваля и Андерсона оставили заметные следы в облике Петербурга. Менее явным был вклад в русскую культуру шведских балетных танцовщиков. Первым в Петербурге обосновался французский, но работавший в Стокгольме балетмейстер Жан Батист Ланде. Он переехал в российскую столицу в 1727 г. и в 1738-м основал в Зимнем дворце впоследствии знаменитую императорскую балетную школу. В 1740-х гг. он поставил в Петербурге первый настоящий балетный спектакль с крепостными танцовщиками — «Балет цветов».
Следующего танцовщика шведского происхождения в Петербурге Жана Вальберга, родившегося в 1763 г., поначалу звали Иван Лесогоров. Он был потомком драбанта Карла XII, и его фамилия — русифицированная форма от Wallberg (Waldberg (нем.) — «лесная гора») — позднее указом императрицы вновь была обращена в Вальберг как более броская для афиш. Жан Вальберг был протеже Екатерины II и первым русским «придворным балетмейстером». Он работал и танцовщиком, и переводчиком, и режиссером, продолжая свою деятельность до самой кончины в 1819 г.
От Дидло до Иогансона
В том самом году (1801), когда Вальберг уехал учиться в Париж, руководителем императорского балета был назначен Шарль Луи (Карл Людвиг) Дидло. Он родился в шведской столице в 1767 г. в семье французского первого танцовщика. Юным пройдя обучение в Париже, Шарль Луи вернулся в Стокгольм, где в тринадцатилетнем возрасте поставил собственный балет «Фрейя». Густав III еще прежде обратил внимание на рано проявившего свой талант мальчика и предпочел бы, чтобы он остался в Стокгольме. Однако спустя несколько лет танцовщик возвратился во Францию и там дебютировал в Парижской опере. Революция 1789 г. застала его в Бордо, где он танцевал у выдающегося французского балетмейстера Жана Доберваля и выступил в его знаменитом спектакле «Тщетная предосторожность». Затем он отправился с Добервалем в Лондон, а в 1801 г. приехал в Петербург по приглашению князя Юсупова. В Швецию Дидло больше так и не вернулся.
В Петербурге Дидло дебютировал спектаклем «Аполлон и Дафна» в 1802 г. Его постановки произвели революцию в балетном искусстве. Он упразднил парики, французское платье, неуклюжие дамские башмаки с пряжками, введя телесного цвета трико и туники из газа. Как написано в одном русском справочнике, Дидло поднял уровень русского балета до немыслимых прежде высот и воспитал целый ряд превосходных русских хореографов. Дидло воспели знаменитые русские литераторы, в частности Пушкин, написавший, что в балетах Дидло больше поэзии, чем во всей французской словесности. Дидло работал до 1829 г. и скончался в 1837-м.
Всего через несколько лет после смерти Дидло в Петербург приехал другой шведский танцовщик — Пер Кристиан Юханссон (в русской традиции — Христиан Петрович Иогансон), родившийся в Стокгольме в 1817 г. В шведской столице он сделал быструю карьеру, уже в двадцатилетием возрасте став ведущим танцовщиком Королевского театра. Он несколько лет учился в Копенгагене у балетмейстера Огюста Бурнонвиля, привившего ему французский стиль, преобладавший тогда в датском балете. Обучение юноши частично оплачивал шведский принц Оскар — будущий король Оскар I.
Миниатюра, изображающая уроженца Стокгольма Шарля Луи Дидло
Уже в 1840 г., в возрасте 23 лет, Иогансон отправился в Петербург, где был замечен Марией Тальони, одной из самых знаменитых балерин того времени, выступавшей тогда в российской столице. Мария родилась в Стокгольме в 1804 г., однако в раннем возрасте была увезена за границу отцом — балетмейстером Филиппо Тальони. Мать Марии была шведкой, дочерью придворного певца Густава III — Кристиана Карстена.
Мария Тальони приехала в Петербург в 1837 г. в зените своей карьеры и дебютировала в «Сильфиде». Затем она в 1837–1842 гг. пять сезонов подряд танцевала в Мариинском театре. На протяжении всех этих лет в Петербурге царил культ Тальони. Как Дидло был высоко оценен Пушкиным, так и Марию превозносил другой великий русский писатель — Николай Гоголь: «Тальони — воздух! Воздушнее еще ничего не было на свете». Можно отметить, что мать Марии во время пребывания в Петербурге была причислена к приходу Св. Екатерины.
Весной 1841 г. Тальони взяла Иогансона на свои гастроли в Стокгольм. Это стало его последним выступлением в шведской столице. Осенью того же года они вернулись в Петербург. В последующие десятилетия Иогансон танцевал важные партии, например герцога Альбера в «Жизе-ли» и Колы в «Тщетной предосторожности». Его стиль называли виртуозным, а его elevation (зависание в воздухе во время прыжка) было исключительным.
Мария Тальони в балете «Флора и Зефир». Литография по рисунку А. Э. Шалона. 1831 г. Музеи танца (Стокгольм)
С открытием в 1860 г. Мариинского театра (названного по имени Марии Александровны, супруги императора Александра II) Иогансон был назначен балетным педагогом, а с 1869 г. работал в классе усовершенствования балетного училища. С годами он хорошо выучился русскому языку и говорил на нем лишь с небольшим акцентом. Почти все крупные русские танцовщики и балерины до самого конца XIX — начала XX столетия были учениками Христиана Петровича и среди них самые выдающиеся — Анна Павлова, Тамара Карсавина, Матильда Кшесинская и Михаил Фокин. Карсавина вспоминала впоследствии его «ворчливый юмор» и «скупые похвалы», а Кшесинская — его «острый взгляд». Кшесинская подчеркивала также, что Иогансон превосходно умел выражать мысли и душевное состояние посредством движений. Он навсегда остался верен усвоенному в юности французскому стилю — тем самым этот стиль продолжал жить в России, тогда как в других европейских странах от него отошли.
В 1876 г. Петербург посетил другой ученик Бурнонвиля — Людвиг Юсефсон. Свою встречу с Иогансоном Юсефсон описывает так:
«Мы нашли его жилище после долгих поисков, оно находилось хотя и в пределах города, но на окраине. Найдя наконец его, мы порадовались тому, что узнали старого танцора по всему его поведению, манерам, позам и веселому нраву. Он был весьма удивлен и обрадован, увидев театральных друзей из Скандинавии, ведь подобные встречи были для него редкостью. Побеседовав о родине, о политических воззрениях и художественном уровне наших северных театров, бодрый старый джентльмен с развевающимся французским шейным платком вызвался пройтись с нами по городу. Он был словоохотливым, веселым и превосходно образованным артистом… Я не разглядел проседи в его волосах, они были светлыми и свидетельствовали о здоровье и молодости».
«Старому джентльмену» было тогда 59 лет.
Христиан Петрович Иогансон скончался в 1903 г. До последнего дня он был деятелен. У него с женой-шведкой было четыре дочери. Одна из них, Анна, была первой танцовщицей в отцовском театре; другая, Фанни, как уже говорилось, вышла замуж за придворного портного Николая Норденстрёма.
Матильда Ксешинская, одна из звезд русского балета на рубеже веков, прожила после революции долгую жизнь и скончалась в 1971 г. в Париже в возрасте 99 лет. Здесь она изображена братьями Легат в роли Эсмеральды в одноименном балете Перро, в котором коза играет существенную роль. Музей танца (Стокгольм)
Иогансон работал в Петербурге добрых 60 лет, однако остался верен своим шведским корням. За заслуги перед «Скандинавским благотворительным обществом», в создании которого в 1877 г. он принимал участие (см. главу «Развлечения и благотворительность»), он в 1893 г. был произведен в кавалеры ордена Васа (1-го класса); кроме того, Иогансон был награжден двумя русскими орденами. В посвященном Иогансону некрологе стокгольмская газета «Дагенс нюхетер» подчеркнула, что он охотно обсуждал «важные жизненные вопросы… в кругу своих соотечественников, для которых в лучшие его годы всегда были открыты и его дом, и его сердце».
Ученица Христиана Петровича (прима-балерина Анна Павлова) впервые выступила за рубежом в 1908 г., когда петербургский балет гастролировал в Стокгольме. Ее партнер Адольф Больм, бывший наряду с Нижинским великой звездой Дягилева, в газетном интервью высоко отозвался об одном из самых влиятельных педагогов в российском балетном искусстве:
«Нас особенно радует то, что благодаря приезду в Стокгольм мы в какой-то степени имеем возможность отдать долг благодарности Швеции, ведь своим высоким уровнем императорская балетная труппа обязана трудам шведа — скончавшегося пять лет тому назад балетмейстера Иогансона… Все мы делали первые робкие шаги в балете под его руководством, и нам выпало счастье следовать его мастерским наставлениям. Работая с начала 1840-х гг. над развитием хореографического искусства, он создал традицию, которая совершенно необходима для поддержания на должной профессиональной высоте столь многочисленной балетной труппы. Он — тот идеал, на который мы равняемся, и в каждом учебном зале есть его портрет или бюст».
Братья Легат
Иогансон изображен на рисунке со скрипкой и смычком в руках — он был одним из последних педагогов, применявших при обучении скрипку, а не фортепьяно. Рисунок выполнен Николаем Легатом, одним из любимых учеников Иогансона и талантливым рисовальщиком, совместно с братом Сергеем. Братья Легат делали чудесные карикатуры на своих коллег-танцовщиков; две из них воспроизведены на этих страницах.
Фамилия «Легат» похожа на французскую, однако она немецкая, а род — немецко-шведского происхождения. Он прослеживается до артистки Доротеи Маргрете Эгерсдорф, родившейся в 1776 г. в Ганновере и вышедшей замуж за «восковых дел мастера» Карла Лемана. В этом браке родились трое сыновей. После кончины мужа она переехала в Гётеборг, где в 1804 г. стала женой немца Йозефа Легата. Вместе с новым супругом Доротея ездила с турне по Финляндии, а потом на протяжении пятнадцати лет — по Швеции. В Гётеборге у нее родились два сына — Юхан Андерс и Самюэль. Настоящим их отцом был, согласно церковным книгам прихода Св. Екатерины, садовник Юхан Лундквист из Гётеборга. Похоже, что союз Доротеи с механиком Йозефом Легатом был браком по расчету, главной целью которого было обеспечить будущее сыновьям.
Анна Павлова и Николай Легат в «Лебедином озере»
Кристиан Иогансон сохранил крепкое здоровье и в весьма почтенном возрасте, и я ни разу не слышал, чтобы он заболел хотя бы на день. Помню, как он, когда ему было 80 лет, пришел в училище вместе с Мариусом Петипа, которому тогда было приблизительно 75 лет. Иогансон, с живостью сорокалетнего быстро шагавший вверх по лестнице сразу через две ступеньки, обернулся к тяжело поднимавшемуся Петипа и, поддразнивая, осведомился: «Ну как ты, старичок?»
Мой отец рассказывал мне, что в более молодые годы Иогансон был блистательным танцовщиком, его стиль отличался жизнерадостностью, энергичностью и техническим совершенством. Когда я работал под его руководством в классном зале, он, уже пожилой человек, порой удивлял нас тем, что без подготовки демонстрировал серию шагов, завершавшуюся серией блестящих пируэтов и мгновенной остановкой безупречного арабеска. Мне делалось даже как-то не по себе.
Он был крайне методичен и неуклонно верен своим привычкам. Он всегда приходил в зал раньше всех и сам готовил пол, орошая его водой. Затем он брал скрипку, отходил в задний угол зала и сразу же, без какого-либо вступления, начинал урок.
Он не терпел курения и всегда говаривал: «Ох, к чему вы разрушаете легкие этой гадостью!» — однако любил нюхательный табак и закладывал его огромными порциями. Он был неразговорчив, строг в критике и лаконичен в выражениях недовольства. Самой большой похвалой в его устах было: «Теперь ты можешь исполнить это перед публикой». И ученик понимал, что достиг совершенства. Поэтому многие артисты побаивались Иогансона, его обучение было действительно рассчитано на тех, кто терпеливо и с энтузиазмом стремился к высотам мастерства. По отношению к другим он был безжалостен и язвителен…
Как педагог Иогансон проявлял исключительную многосторонность, изобретательность и находчивость в подборе разнообразных упражнений. В этом его отличие от итальянцев, чьи методы обучения были гораздо более стереотипными. У Энрико Чекетти, к примеру, имелось даже своего рода меню упражнений на неделю, вывешенное на стене: по понедельникам такие-то и такие-то упражнения, по вторникам то-то и то-то и так далее. Эту систему Иогансон жестко критиковал, объясняя, что она лишена фантазии, препятствует самовыражению и ведет к совершенно механическому совершенствованию. Что же до него самого, то о нем говорят, будто за 60 лет преподавательской деятельности он ни разу не повторил одного и того же урока.
Именно это неиссякаемое богатство воображения в сочетании с глубоким пониманием индивидуальных особенностей и потенциала каждого ученика и делали занятия у Иогансона чарующим душевным переживанием. Его классный зал стал поистине сказочной страной движений со строгим, но доброжелательным волшебником, помахивающим своим скрипичным смычком…
Каким Кристиан Иогансон был как педагог, таким Мариус Петипа был как балетмейстер и постановщик. Эти два человека руководили развитием русского балета на протяжении всей второй половины XIX столетия и создали ту русскую школу, какой мы ее знали до Первой мировой войны. Один был богом в классном зале, другой — на сцене.
Николай Легат.
Балетмейстер Иогансон на рисунке братьев Легат. Музей танца (Стокгольм)
Братья Лундквист-Легат сами стали артистами. Они много лет сотрудничали со своими единоутробными братьями Леманами, разъезжая по Финляндии и России. В частности, в 1834 г. они дали в Або представление с пантомимой, гимнастикой и итальянской арлекинадой, а спустя год приехали в Петербург. Там через некоторое время братья опустили наиболее труднопроизносимую часть своей фамилии и стали называть себя просто Легат.
Юхан Андреас — Янне или, по-русски, Иван — и Самюэль работали по преимуществу с народным театром и год за годом устраивали балаганные представления на ярмарках на центральных площадях и в других местах города. В 1838–1843 гг., то есть тогда же, когда Мария Тальони и Христиан Петрович Иогансон с триумфом выступали на сцене Мариинского театра, братья Легат организовывали пасхальные программы на Адмиралтейской площади. Их балаган был самым посещаемым во всем городе: согласно полицейской статистике, братья за масленичную неделю 1842 г. успели дать целых 47 представлений, которые посетили свыше тридцати тысяч человек. Помимо ходьбы по канату и арлекинад (в которых Янне играл Арлекина, а Самюэль — Пьеро), в программу представлений входили пантомима и «живые картины», такие как, например, аллегорические изображения военных событий 1812–1814 гг. или основателя русского флота Петра Великого в шторме на Ладоге.
Самюэль скончался около 1845 г., Юхан Андреас — в 1856-м. Сын последнего Густав учился у Мариуса Петипа и окончил балетную школу в 1857 г. Он стал выдающимся танцовщиком и часто исполнял партии Петипа на вторых и третьих представлениях, но особенно яркой карьеры сделать не сумел, так как отказался поменять шведское подданство на российское. (И Густав, и его брат Эрнст состояли в шведском приходе.) В конце концов Густав согласился стать российским подданным, с тем чтобы обеспечить себе государственную пенсию, в которой весьма нуждался: кроме жены, он должен был содержать десять детей. В 1887 г. ему была назначена пенсия в 1140 рублей.
Из детей Густава танцовщиками стали трое: дочь Вера обладала слабым здоровьем и не достигла особенных успехов, а Сергей в 1890 г. танцевал с дочерью Петипа Марией на премьере поставленного отцом балета «Дочь фараона». Сергей был превосходным танцовщиком, но в 1905 г. в возрасте 29 лет покончил жизнь самоубийством. Причиной послужили, говорят, бурные отношения с мадемуазель Петипа, которая была не только его партнершей, но и любовницей.
Сын Николай, родившийся в 1869 г., был, как уже говорилось, одним из любимых учеников Христиана Петровича Иогансона и одним из лучших танцовщиков в России на рубеже XIX и XX веков. Со временем он добился международного признания как балетмейстер. В 1923 г. он покинул Советский Союз и спустя три года осел в Лондоне. Балетная школа, которую Николай основал в Англии и которая ныне носит его имя, считается одной из лучших в стране. Николай Легат, внук родившегося в Гётеборге балаганного актера Янне Лундквиста, скончался в Англии в 1937 г.
Предприниматели
Если какие-то шведские предприниматели и работали в Петербурге еще в XVIII столетии, то только в XIX и особенно во второй его половине наши соотечественники стали играть сколько-нибудь значительную роль в российской экономике.
Начало было положено присоединением в 1809 г. Финляндии к Российской империи на правах великого княжества. Вследствие этого многие финляндцы стали переселяться в Петербург. Что касается народного хозяйства и промышленности, отчетливым рубежом явился 1861 г., когда было отменено крепостное право и возникли предпосылки для определенного развития сельского хозяйства (хотя с проведением настоящих реформ в этой сфере тянули еще много лет), быстрыми темпами велось строительство железных дорог и были созданы условия для индустриализации. Многие шведские предприятия и частные м лица видели в России страну значительных возможностей и даже альтернативу Америке.
До самых революций 1917 г. Россия оставалась, однако, бедной страной, и грамотность ее населения весьма и весьма уступала грамотности в западноевропейских странах: еще в 1900 г. в Петербурге 20 процентов мужчин и 40 процентов женщин не умели читать.
Между тем страна быстро индустриализировалась, и в города шел значительный приток людей. В большой мере это относилось к Петербургу, который в конце 1860-х гг. насчитывал 670 тысяч жителей, а спустя 40 лет — уже почти два миллиона. По переписи населения, проведенной в 1910 г., лишь 17 процентов петербуржцев родились в этом городе, а приезжих было целых 83 процента, что говорит о динамике развития столицы и ее притягательности.
На рубеже столетий российская экономика стремительно развивалась, привлекая в страну много крупных зарубежных предприятий. Значительно увеличился шведский экспорт в Россию, где обосновывались и шведские предприятия. Так, например, в 1915 г. Швеция продала России целых 30 процентов продуктов производства своего машиностроения, между тем как двадцатью пятью годами ранее экспорт достигал всего лишь шести процентов.
О том, что в ту пору в стране имелся рынок сбыта и зарубежные предприниматели проявляли к ней большой интерес, свидетельствует объемистая книга о деловых связях королевства с Россией «Торговые интересы Швеции в Российской империи» (Стокгольм, 1912), написанная Идой Бекманн. Изложенные автором советы содержат и такой: «При проведении любых деловых мероприятий в России надлежит постоянно иметь в виду абсолютную необходимость соблюдения величайшей осторожности. Ни одна другая европейская страна не предлагает больших возможностей для сбыта почти всех промышленных изделий, но и нигде нет такого риска понести убытки, как в России, если работать там, не зная особенностей страны».
Судя по масштабам экспансии шведских предприятий на восток, нашлось много людей, которые, невзирая на риск, пожелали инвестировать капиталы в страну, считавшуюся тогда такой же нестабильной, как и ныне. К примеру, выгодным делом стала продажа молочных сепараторов и других сельскохозяйственных механизмов российскому аграрному сектору. Акционерное общество «Сепаратор» явилось одним из первых обосновавшихся в Петербурге шведских предприятий — еще в 1888 г. Через двадцать лет Россия была уже крупнейшим рынком сбыта для продукции этой фирмы.
Другими успешно действовавшими предприятиями были фирма по производству лифтов «Грэхем Бразерс» и акционерное общество «Люкс», которое уже в первый год своей деятельности в России (1901) начало экспортировать туда осветительное оборудование: лампы «Люкс» освещали и парк Царскосельского дворца, и Государственную думу, если ограничивать примеры только городом, которому посвящена эта книга.
Благоприятные инвестиционные условия привлекали также многие другие крупные шведские предприятия, в частности «Сконска сементютериет» (в России она действовала под названием «Тре крунур»), «Объединенное шведское электрическое акционерное общество» (ASEA); «Шведский завод шарикоподшипников» (SKF) и телефонную компанию Л. М. Эриксона.
Телефонный завод Л. М. Эриксона в Петербурге, где в 1915 г. было занято 3000 человек — вдвое больше, чем на стокгольмском заводе. Телемузей (Стокгольм)
Компания Лapca Магнуса Эриксона, создавшая шведскую телефонную индустрию, в конце 1890-х гг. потеряла в Швеции свое монопольное положение и была вынуждена искать новые рынки для своих товаров. Взоры руководителей компании остановились на России и прежде всего на Петербурге, где на Сампсониевском проспекте и был основан большой завод по производству телефонных аппаратов. Ориентация предприятия на восток была, однако, связана не только с ухудшением конъюнктуры на родине, но и зиждилась на верных оценках того, что неразвитый российский телефонный рынок предлагает исключительно благоприятные возможности развития. Российский рынок был настолько привлекательным, что одно время даже подумывали, не перевести ли главную контору из Стокгольма в Петербург. Это намерение нашло свое выражение в том, что на Всемирной выставке в Париже 1900 г. компания заявилась не как шведское предприятие, а была представлена результатами своей деятельности в России.
Завод в Петербурге быстро расширялся: в 1901 г. на нем было занято 165 человек, в 1905-м —650, а спустя десять лет — приблизительно 3000, что вдвое превышало численность работников на стокгольмском предприятии. Деятельность Л.М. Эриксона в России не ограничивалась производством телефонных аппаратов, но распространялась и на эксплуатацию. Так, например, в условиях жесткой конкуренции с другими иностранными фирмами компания получила концессию на развитие телефонной сети в Москве, Киеве, Харькове, Нижнем Новгороде, Варшаве и иных городах.
Нобель: мины, машины и нефть
В Петербурге имелись также «шведские» предприятия иного рода — предприятия, основанные шведами, которые уже жили и трудились в России. Одним из них была машиностроительная фирма «Однер», производившая знаменитую счетную вертушку — арифмометр; после 1917 г. она обосновалась в Гётеборге под названием «Оригиналь Однер».
Ее основатель Вильгодт Однер (1845–1905), получив техническое образование в Стокгольме, устроился, подобно многим другим шведским инженерам, на петербургские заводы Нобеля. Человеком, финансово поддержавшим Однера, чтобы он смог усовершенствовать свою счетную машинку, был не кто иной, как Людвиг Нобель.
Людвиг Нобель в своем кабинете. Живопись. 1888 г.
Таким образом, мы дошли до рассказа о самом удачном из всех российско-шведских промышленных предприятий.
1837 год памятен в истории России как год смерти Пушкина. Но этот год был знаменательным и для истории шведской и российской промышленности. В 1837 г. было введено пароходное сообщение пассажирскими судами между финскими портами и Петербургом, что означало: Россия сразу стала ближе и географически, и психологически.
Пароходы, ходившие по маршруту Стокгольм — Або, привлекали к себе путешественников «салоном на шестнадцать господ, салоном на десять дам, тремя каютами и столовым салоном с десятью сидячими местами, без спальных помещений, а также трехразовым питанием и доброй водкой и квасом при каждой трапезе». На одном из таких судов как раз в 1837 г. прибыл человек, фамилия которого вскоре будет звучать благородней, чем большинство шведских фамилий. Однако причина, по которой он покинул Швецию, была не столь благородной: бурлившие в его голове изобретательские идеи вместо финансовой прибыли принесли иски кредиторов, и изобретателю грозила долговая тюрьма.
Проведя год в Або, Иммануил (Иммануэль) Нобель (nobel — «благородный») — так звали этого путешественника — отправился в Петербург, где основал маленькую механическую мастерскую. Она вскоре закрылась, а вместо нее в 1842 г. Нобель открыл механический колесный завод с литейней; в том же году он перевез из Швеции жену и сыновей Людвига и Альфреда; старший сын Роберт приехал через год.
Завод выпускал паровые машины, паровые молоты и прочее, но беспокойный интеллект Иммануила развивался «взрывными путями». Его удачные эксперименты со взрывчатыми веществами и минами так заинтересовали российскую военную промышленность, что ему предоставили возможность продемонстрировать их самому Николаю!.Крупным изобретением Нобеля стали подводные мины. Крымская война 1853–1856 гг. вызвала значительный подъем деятельности предприятия, численность работников возросла почти до тысячи человек. Однако с окончанием войны государственные заказы прекратились, что подорвало всю коммерцию Нобеля, ввергнув его в глубокое отчаяние. В 1857 г. он писал: «Если бы правительство, согласно своим письменным и опубликованным заявлениям, обеспечивало, как обещало, мое развернутое предприятие работой, то мое положение было бы хорошим. В противном случае я разорен, ибо все было вложено в этот большой завод».
Иммануил Нобель. 1870 г.
Через два года Иммануил Нобель был вынужден объявить себя банкротом и вернуться в Швецию.
Он скончался в 1872 г., но его сыновья Людвиг и Роберт, оставшиеся в Петербурге, продолжали предпринимательскую деятельность, расширяя ее в различных направлениях. Третий брат, Альфред, в 1850–1859 гг. служил в отцовской фирме, где занимался усовершенствованием заводского оборудования. В 1860-е гг. он провел эксперименты с нитроглицерином и стал первым, кому удалось осуществить управляемую детонацию этого вещества. Подводные испытания состоялись в 1862 г. в присутствии Людвига и Роберта, и в следующем году Альфред получил за это изобретение свой первый патент. В том же году он по настоянию отца возвратился на родину.
Механическая мастерская была стержнем деятельности Нобелей в России. С отъездом отца на родину ответственность за продолжение работы мастерской взял на себя средний сын Людвиг (1831–1888) и за последующие 30 лет превратил ее в одно из крупнейших в России машиностроительных предприятий. Производство Людвиг начал с покупки небольшой механической мастерской Шервуда на Выборгской стороне. На этом фабричном участке, который с годами распространился от берега Малой Невы до Сампсониевского проспекта, постепенно вырос гигантский комплекс мастерских и жилых домов под названием «Машиностроительный завод „Людвиг Нобель“».
Любопытно, что и на сей раз именно военные заказы позволили набрать делу обороты и обеспечили его прибыльность. Производство ружей и гранат, орудийных стволов и лафетов, а также пушек послужило экономическими предпосылками для дальнейшего расширения деятельности, причем в существенной степени на Кавказе.
Очередной важной фазой развития бизнеса стала добыча нефти в Баку на Каспийском море. Роберта Нобеля охватила «нефтяная лихорадка», разразившаяся в этих местностях. Роберт сумел уговорить Людвига профинансировать свои деловые идеи. В 1876 г. Людвиг сам отправился в Баку, и за три месяца были определены основные направления организации крупномасштабной нефтяной компании. В десятилетний срок братья Нобель заложили основы российской нефтедобывающей промышленности: устроили лаборатории, наняли геологов и построили в шведском городе Норчёпинге первое в мире судно-танкер, назвав его «Зороастр». Для финансирования нового проекта в 1879 г. было учреждено акционерное общество «Товарищество нефтяного производства „Братья Нобель“», получившее известность под сокращением «Бранобель».
Нефтедобыча в Баку способствовала и деятельности петербургского машиностроительного завода. Поняв, что топить танкеры ввозимым из Англии углем — чистое расточительство, приступили к работам по усовершенствованию дизельных двигателей. Одним из занимавшихся этим делом инженеров был Антон Карлсунд, женатый на француженке-гувернантке, служившей при детях Нобелей. Он стал отцом знаменитого шведского художника-авангардиста Отто Г. Карлсунда, родившегося в Петербурге в 1897 г. и жившего там до 1908 г., когда семья переехала в Швецию.
В 1842 г. Иммануил Нобель основал в Петербурге механическую мастерскую с литейней— совместно с полковником Николаем Огаревым, впоследствии ставшим адъютантом Николая I и управляющим Пулковскими заводами. В эту мастерскую Нобель вложил деньги, полученные им от российского правительства за опыты с подводными минами. На иллюстрации изображен вход в «Привилегированную механическую колесную фабрику и чугунолитейню полковника Огарева и господина Нобеля»
Объявление о сепараторах «Альфа — Лаваль», в России продаваемых акционерным обществом «Альфа — Нобель»
Производство дизельных двигателей постепенно стало важной частью деятельности машиностроительного завода (переименованного после революции в «Русский дизель»).
Когда Роберт под предлогом слабого здоровья — а на самом деле из-за разногласий с Людвигом — в 1880 г. вернулся в Швецию, Людвиг остался единственным руководителем трех крупных производственных отраслей: завода в Петербурге, нефтедобычи в Баку и «Товарищества нефтяного производства „Братья Нобель“» с главной конторой в российской столице. Однако руководить этой империей было нелегко: хотя нефтяная компания давала 15 процентов российской нефтедобычи и брат Альфред нередко помогал деньгами, империя Людвига на всем протяжении 1880-х гг. балансировала на грани банкротства. И все же дела мало-помалу улаживались. Трудностей добавила «тридцатилетняя война» с английской фирмой «Стандард Ойл», тем не менее на рубеже веков нефтяная компания Людвига обеспечивала 30 процентов от всего российского экспорта керосина и 60 процентов — смазочного масла, а перед началом Первой мировой войны — четверть всей добычи в мире.
С кончиной Людвига Нобеля в 1888 г. дело унаследовал его сын Эммануил (Эммануэль, 1859–1932), который не обладал изобретательскими талантами прежних поколений рода Нобелей, но зато был весьма одаренным администратором и финансистом. Машиностроительным заводом управлял младший брат Эммануила — Карл до самой своей смерти (в 1893 г.), после чего вся империя Нобелей оказалась в руках Эммануила.
Людвиг и Роберт довольно быстро поняли, что надо найти практичный и выгодный способ транспортировки нефти на большие расстояния. Людвиг начал делать чертеж судна для перевозки нефти без тары, но ни одну российскую верфь это не заинтересовало. Тогда Людвиг обратился к фирме «Линдхольмен — Мутала» в Норчёпинге, где он совместно с инженером Свеном Альмквистом спроектировал первый в мире нефтеналивной танкер. Судно было готово в 1878 г. Его назвали «Зороастр» — по имени бога огнепоклонников, которому поклонялись как раз в окрестностях Баку, где земля была настолько пропитана нефтью и настолько легко воспламенялась, что достаточно было поднести к ней огонь, как вспыхивало пламя. Храм огнепоклонников в Сураханах стал символом деятельности нефтяной компании. К юбилею Нобеля в 1906 г., когда праздновали добычу миллиардной тонны сырой нефти, фирма заказала Фаберже колоссальные настольные часы из красного и серого гранита, изображающие храм Зороастра. За последующие десять лет было построено еще 15 танкеров, получивших названия «Будда», «Моисей», «Брахма», «Магомет», «Сократ», «Коран», «Дарвин», «Линней», «Норденшёльд», свидетельствующие о многонациональном характере деятельности компании
В 1890-е гг. деятельность машиностроительного завода расширилась — в существенной мере за счет производства дизелей. Теперь уже на дизельных двигателях ходили не только собственные танкеры Нобеля, но также суда российского флота, на дизелях действовали насосные станции и мастерские — «Машиностроительный завод „Людвиг Нобель“» в те времена был крупнейшим в мире производителем дизельных двигателей. Нобели приступили, кроме того, к изготовлению котлов центрального масляного отопления; то был новый способ отопления, начавший успешно распространяться в России. Деятельность расширялась также вследствие того, что другие основанные в России шведские предприятия стремились в собственных интересах использовать доброе имя Нобеля. К таким предприятиям относилось а/о «Сепаратор», которое для сбыта в России молочных сепараторов создало совместное с нобелевскими особое товарищество под названием «Альфа — Нобель» с главной конторой в Петербурге.
Нобель: школы, научные исследования и благотворительность
Основы деятельности семьи Нобелей в России заложил Эммануил Нобель, но первым, кто начал играть активную роль в российской общественной и экономической жизни, стал его сын Людвиг; с ним и его поколением представители семьи Нобелей перестали быть шведами-иммигрантами, превратившись в российскую династию промышленников, хотя и сохранявшую прочные связи со Швецией.
Людвиг Нобель с самого начала проявил способности к анализу не только собственных предпринимательских проблем, но и общих вопросов, стоявших перед Россией в условиях начального этапа индустриализации. Быстро осознав значение взаимодействия науки с промышленностью, он активно поддерживал идею основания Императорского Русского технического общества, которое и было создано в 1866 г. Среди учредителей было всего два промышленника, одним из которых был Людвиг Нобель. Другие русские промышленники в Петербурге поначалу прохладно отнеслись к этому начинанию, однако постепенно и русские стали почитать за честь членство в Обществе.
Людвиг Нобель находился среди учредителей Общества не случайно. Еще в 1859 г. он в одной из своих статей представил шведскую «Железную контору» в качестве образца сотрудничества науки и промышленности. Он полагал, что «такое общество принесет России величайшую пользу», если организовать ремесленные училища и иные учебные заведения.
Одной из проблем, на которые указывал в своей статье Нобель, был именно недостаток квалифицированной рабочей силы: «Большая часть мастеров немцы, шведы и финляндцы», но «собственно русских не видать». Поэтому «освобождение труда… важнее, чем кажется с первого взгляда», так как «только из этого сословия (крестьянства. — Б. Я.) мы можем образовать дельных мастеров».
Другой проблемой на занимаемых русскими рабочих местах было пьянство, в котором многие видели корень всех зол. Но Людвиг Нобель, наоборот, считал причиной пьянства условия труда:
«Позвольте мне… заступиться за русский народ в этом отношении… У меня замечательно трезвый народ. Я уверен, что в какой бы местности ни был бы расположен завод (особенно пьяных местностей нет), народ можно воспитать хорошо, если только работа представляется ему выгодной… В Петербурге я имею действительно примерных рабочих, но в течение трех лет я имею дело с заводами и в других местностях, и везде пьянство уменьшается. Много в этом содействовало то, что на заводе стали чаще выдавать заработную плату… Я думаю, что у нас не будет так много пьянства, если заводы будут иметь постоянную работу и будут в состоянии платить аккуратно».
Именно ясное понимание проблемы стояло за целеустремленной и для своего времени неслыханно дальновидной реформаторской работой в социальной сфере, работой, которую Людвиг Нобель проводил во всех отраслях деятельности своей компании.
С кончиной Людвига дело перешло к его сыновьям. После безвременной смерти Карла (он страдал диабетом) в 1893 г. Эммануил стал единоличным руководителем. Фотоархив Музейного ведомства (Хельсинки)
Улучшая условия труда рабочих и служащих, фирма Нобеля постепенно стала в этом отношении своего рода образцовой. На нижегородской ярмарке 1896 г. в третий раз было признано право фирмы украсить свое название императорским двуглавым орлом. Это отличие было предоставлено не только благодаря «превосходной и хорошо осуществляемой организации предприятия», «усовершенствованию правил сжигания нефти» и «чрезвычайно высокому качеству производимых машин», но и также благодаря «заботе и попечению предприятия о своих работниках».
Среди проведенных компанией Нобеля мероприятий было сокращение продолжительности рабочего дня с обычных 12–14 часов до 10,5—11. Были отменены унизительные личные обыски отработавших смену людей. Значительная часть чистой прибыли отводилась на выплату премиальных служащим и квалифицированным рабочим.
Разумеется, за этими реформами стоял экономический расчет. Но нельзя отрицать, что отношение компании Нобелей к рабочей силе было для того времени необычайно прогрессивным. Как бы то ни было, вложенные средства компенсировались лояльностью работников: в революционные дни 1905 г., когда петербургские рабочие бастовали, заводы Нобеля, говорят, не останавливались ни на один день.
И при нефтяной компании в Баку, и при петербургском машиностроительном заводе для рабочих и служащих учреждались школы, больницы, библиотеки, строились жилые дома: в Баку свыше 90 процентов работавших у Нобелей жили либо в собственных квартирах, либо в хорошо обустроенных рабочих поселках — так называемых казармах — с большими комнатами, фонтанами и вымощенными улицами. На заводской территории в Петербурге возводились жилые дома с центральным отоплением, ваннами и другими современными удобствами; в этих домах жили служащие и инженеры, а также некоторые члены семьи Нобелей.
Павильон Нобелей на Нижегородской промышленной выставке 1896 г. — деревянная модель ханского дворца в Баку, сооружение которой обошлось в 200 000 рублей. Выставку посетила, в частности, императорская чета, которая здесь показана покидающей павильон. За императорской четой виден Эммануил Нобель, прикрывающий лицо рукой. На этой ярмарке «Братья Нобель» в третий раз были удостоены чести помещать при названии фирмы двуглавого орла
В отношении обучения служащих и рабочих а/о «Братья Нобель» заняло ведущие позиции, прежде всего в Петербурге. На обширном участке к востоку от заводского комплекса между Сампсониевским проспектом и Ништадт-ской улицей в 1901 г. для детей работников фирмы была выстроена школа, находившаяся в ведении Технического общества и включенная в общероссийскую школьную систему. В школе в 1912 г. было 192 ученика. Среди учителей были, в частности, сестра Эммануила Нобеля — Марта и ее муж Георгий Олейников, оба врачи.
Марта Нобель на собственные средства организовала в Выборгском уезде летний лагерь школьников, где на протяжении нескольких недель могли отдыхать и лечиться страдавшие хроническими заболеваниями или просто ослабленные дети работников машиностроительного завода.
Особое место в деятельности Нобелей в сфере народного образования принадлежит их «Народному дому», расположенному по соседству со школой и открытому в 1901 г. В этом здании размещались два просторных зала, один из которых имел сцену и амфитеатр, насчитывавшую около трех тысяч томов библиотеку (в нее были записаны по меньшей мере семьсот читателей), а также туалеты и т. д.
Здесь читались научно-популярные лекции по русской истории, на естественно-научные, технические и другие темы. По замыслу устроителей, домом должны были пользоваться в образовательных целях служащие, инженеры и рабочие машиностроительного завода и их семьи. Но властям везде мерещились тайные враги, и в связи с политическими волнениями начала XX столетия «Народный дом» стал превращаться в частный клуб; его обычно называли именно «Клубом Нобелей» — просто-напросто не желали конфликтов с властями. То изобилие, которым отличались вечеринки Эммануила в «клубе», мало соответствовало, как пишет его сестра Марта, «прекрасной идее, положенной в основу названия „Народный дом“».
В годы Первой мировой войны клуб все же вернул себе часть задуманных гуманитарных функций, когда на средства семьи Нобелей в нем был устроен лазарет для раненых офицеров. Здесь имелись места для 150 пациентов, расположенные в обоих залах и в библиотеке, а меньшие помещения были обращены в операционную, рентгеновскую, перевязочную и т. д.
Людвиг Нобель щедро содействовал развитию российской промышленности и науки, и признание не заставило себя ждать: в 1880 г. за труды и пожертвования в школы Технического общества он удостоился благодарности высокого его покровителя великого князя Константина Николаевича. В 1884 г. Людвиг был избран почетным членом постоянной комиссии Общества по техническому образованию, а Высший Технический институт удостоил его «звания инженера в области техники», что было весьма редким отличием.
Сын Эммануил пошел по стопам отца не только как руководитель промышленных предприятий и общественный деятель, но и как член нескольких объединений, в частности Общества поощрения промышленности и торговли.
Школа машиностроительного завода «Людвиг Нобель», построенная в 1901 г. В ней в 1912 г. было почти 200 учеников
Интерьер дома Нобелей, в котором гостили Свен Хедин, Сельма Лагерлёф и другие известные шведы. После революции 1917 г. дом был переоборудован в клубное помещение для работников машиностроительного завода «Русский дизель», и ныне не сохранилось ничего ни от прежней роскоши, ни от первоначальной планировки
Помимо этого он занимал пост советника при Министерстве торговли и промышленности, в 1911 г. был назначен вице-председателем Совета купцов и промышленников, а в 1914 г. — вице-председателем представительства на севере России и Прибалтике по горнодобывающей, металлургической и машиностроительной промышленности.
Эммануил как глава семьи продолжал делать взносы на исследовательские и благотворительные цели. Организациями, которые на протяжении многих лет получали поддержку этой семьи, были Институт экспериментальной медицины, Общество содействия нравственному, умственному и физическому воспитанию молодых людей (союз «Маяк»), Коммерческое училище имени императора Николая 11, «Скандинавское благотворительное общество», петербургский Дом призрения и ремесленного образования бедных детей, Первое женское ремесленное училище и Общество содействия обучения ремеслу.
Интересы семьи Нобелей были направлены прежде всего на исследования в областях, связанных с их профессиональной деятельностью, — машиностроительной индустрией и нефтедобычей. Но они поддерживали также и другие научные области. Людвиг, в частности, на протяжении многих лет анонимно содействовал изучению вопроса о введении в России метрической системы мер, а Эммануил финансировал проводимые Оскаром Баклун-дом в Пулковской обсерватории исследования кометы Энке. Эммануил подарил обсерватории так называемый прибор Репсольда «для фотографического измерения звездного неба» и выделил 3000 рублей на расчеты орбиты кометы. Главным образом именно изучение кометы Энке и принесло Оскару Баклунду международную славу.
Как и его отец, Эммануил Нобель был оценен российским правительством. Уже в год кончины Людвига император Александр III лично предложил Эммануилу перейти в российское подданство, на что тот, разумеется, согласился (в 1923 г., бежав в Швецию, он вновь обрел шведское подданство). На свое пятидесятилетие в 1909 г. он «за исключительные заслуги на благо науки и народного образования» особым декретом был произведен в чин действительного статского советника. К этому времени Эммануил Нобель пожертвовал сотни тысяч рублей на научные и благотворительные цели. С годами он получил несметное множество разных отличий и знаков милости. «Нельзя отрицать, что Эммануила это приятно трогало, — записала его сестра Марта. — То было его маленькой слабостью».
Другим членом семьи, отличившимся своими пожертвованиями на благотворительные и исследовательские цели, как раз и была дочь Людвига и единокровная сестра Эммануила — Марта Нобель, в замужестве Олейникова. Она родилась в 1888 г., изучала медицину в петербургском Женском медицинском институте в 1902–1909 гг., в год окончания института была допущена к врачебной практике и несколько лет работала хирургом в Обуховской больнице. В течение многих лет она также была врачом в приютах для девочек и мальчиков шведского прихода.
В 1912 г. Марта Людвиговна на собственные средства выстроила хирургическую клинику на 50 коек с поликлиникой, рентгеновским кабинетом и проч., которую подарила Женскому медицинскому институту, где работала врачом-рентгенологом. Другие члены семьи также сделали пожертвования клинике: Эдла Нобель подарила запас белья, Эммануил — железную ограду со стороны улицы, Рольф — лифт, Эмиль — никелированные кровати, а Ёста — оборудование для студенческой лаборатории.
Первая Нобелевская премия
Людвигу Нобелю принадлежало выдающееся положение в российском народном хозяйстве, и его смерть в 1888 г. была отмечена всей прессой страны.
В некрологах подчеркивались превосходные личные качества Людвига Нобеля и тот факт, что, несмотря на свое шведское подданство, он прожил всю жизнь в России и отдал ей все свои физические и умственные силы. Он был отпет в церкви Св. Екатерины. Как сообщала пресса, «и лютеранские, и православные священники произнесли погребальные речи — на шведском и русском языках. Слова русского священника глубоко тронули множество пришедших на похороны людей». Русский язык впервые звучал в шведском храме, что «не оставило равнодушными большинство русских».
После смерти Людвига Нобеля в его память было учреждено несколько стипендиальных фондов: при Горном и Технологическом институтах, Ремесленном училище цесаревича Николая Александровича, петербургской Коммерческой гимназии и бакинском реальном училище.
Правление нефтяной компании «Братья Нобель» приняло также решение учредить научную премию с медалью имени Людвига Нобеля для автора самого лучшего труда в области техники или самого важного открытия либо изобретения за последние пять лет. Премия присуждалась советом Технического общества в день кончины Людвига Нобеля —31 марта. Первое присуждение состоялось в 1896 г., и потом премию присуждали еще дважды. В состав комитета по присуждению премии входили выдающиеся ученые, в частности Дмитрий Менделеев.
Иными словами, первую Нобелевскую премию учредил не Альфред Нобель, а его племянник Эммануил в память о своем отце. Это произошло при жизни Альфреда и, разумеется, с его ведома. Трудно определить, насколько премия в память Людвига Нобеля повлияла на решение Альфреда, но влияние склонности семьи к пожертвованиям несомненно; Альфред просто-напросто последовал старой семейной традиции.
После возвращения в Швецию Альфред Нобель, насколько известно, лишь однажды посетил Петербург — в марте 1883 г. Но он владел большим количеством акций нефтяной компании, и небезынтересно отметить, что русские нефтяные акции составляли наибольший частный пакет оставшихся после Альфреда Нобеля доходов —7,5 из 33 миллионов. Иначе говоря, премия Альфреда Нобеля стала возможной в значительной мере благодаря деятельности семьи в России.
Швеция на русской почве
Семья Нобелей была выдающимся примером шведского предпринимательства в России, а ее петербургский дом — естественным местом встреч достопримечательных русских и шведов. Свен Хедин, который на пути в свои азиатские экспедиции или возвращаясь из них неоднократно был принимаем на аудиенциях у императора, часто гостил и в доме Нобелей на Выборгской стороне. Здесь, вспоминал он, устраивались «пышные пиры, на которых встречались шведские, финские и русские инженеры и служащие, работавшие в Петербурге или направлявшиеся в Баку либо в какие-нибудь из бесчисленных складов и центров нефтяной торговли, разбросанных по всей Российской империи».
Размах трапез был «королевским», и «казалось, что находишься в маленькой Швеции на русской почве». Так же «по-королевски» была принята, в частности, Сельма Лагерлёф, гостившая у Нобелей в 1912 г. (см. главу «Визиты знаменитостей. Доктор Лагерлёф гостит у доктора Нобеля»). Другим прославленным шведом, которого чествовали в резиденции Нобелей, был Адольф Норденшёльд, в 1889 г. на судне «Вега» открывший Северо-Восточный проход; в 1880 г. в его честь был задан большой обед, для которого Людвиг Нобель заказал из Швеции тарелки с портретами самого Норденшёльда, Луи Паландера и меценатов Оскара Диксона и А. М. Сибирякова. По завершении обеда гости получили по тарелке в подарок.
Марта Нобель вспоминает, что «крупные деятели европейской культуры» редко гостили в их доме, а выдающихся политиков, пожалуй, не бывало вовсе. Нобели были семьей инженеров, их интересы ограничивались главным образом техническими и инженерно-научными вопросами, и окружение было соответствующим. О каком-либо салоне речь не шла. «Для этого, — пишет Марта Нобель, единственная в семье избравшая профессию вне инженерной деятельности и ставшая врачом, — недоставало важнейших условий: особого таланта, более глубокого знания языков, умственного полета, образования в широком смысле этого слова и… обаяния (charme)».
Маленький рай в Баку
Во время совершенной осенью 1884 г. инспекционной поездки на нобелевские нефтеочистные предприятия Людвиг Нобель написал в Петербург два письма своей восемнадцатилетней дочери Анне — младшей сестре сына Эммануила. Первое датировано 24 сентября, отправлено из Царицына и описывает плавание по Волге.
Моя дорогая, милая Анна.
Когда меня что-то действительно радует, я всегда ощущаю потребность рассказать об этом кому-то, кто мне по-настоящему дорог, а посему сегодня я так хотел бы написать Тебе, мое любимое дитя.
Путешествие на сей раз доставляет мне много радостных дней с самыми приятными впечатлениями. Повсюду, куда бы ни приехал, меня встречают радостные и дружелюбные лица, и эти люди говорят, что довольны и счастливы тем, что работают в нашей компании. Наши крупные предприятия, стоившие мне столь многих лет усилий и забот и при налаживании которых довелось пережить весьма много огорчений и досадных обстоятельств, ныне завершены, и все действует так хорошо, что приносит нам удовлетворение и выгоду и пробуждает зависть в других. У всех наших работников хорошие, а у многих и нарядные жилища.
Отсюда, моя милая Анна, Ты можешь заключить, что у меня есть повод быть удовлетворенным, коль скоро вижу, что сумел содействовать обеспечению многих добросовестных и квалифицированных людей добрым заработком и приятным существованием.
Кроме того, мне радостно видеть также других, не состоящих у нас на службе, которые с уважением относятся и ко мне, и к моим работникам, из чего я могу сделать вывод, что наше предприятие пользуется всеобщим уважением и признанием благодаря его полезной и добросовестной деятельности.
Само путешествие проходит тоже весьма приятно… Мы имеем счастье плыть на самом большом и красивом из всех волжских пароходов: его ведет капитан Тигерстедт, слывущий лучшим капитаном на этой реке.
Сообщение о размерах судна в футах или аршинах не дало бы Тебе достаточно ясного представления о нем. Но вообрази, что ширина салона для пассажиров третьего класса равна длине нашего большого зала, а длина — 150 шагов. Судно трехэтажное: нижняя часть, или трюм, предназначена для грузов, выше расположены места пассажиров третьего класса, а на самом верху — огромные каюты первого и второго классов. Над всем этим возвышается рубка капитана и рулевых. У руля стоят шесть человек, четверо из которых полностью заняты при больших рулевых колесах.
Первый класс оборудован чрезвычайно роскошно и с превосходным комфортом. Все освещается электрическими лампами Эдисона, точно такими, какие мы дома приобрели на пробу для нашего зала и решили осуществить мою выдумку насчет того, чтобы разместить лампы в гардинных кистях, — выдумку, впрочем, весьма глупую. Вообще же впечатление восхитительное, когда поворачиваешь выключатель, и каюта в мгновение ока освещается…
Судно идет очень скоро, несмотря на свою величину, и это не удивит Тебя, если скажу, что машина работает с такой мощностью, как если бы 1670 лошадей тянули изо всех своих сил, причем все с равным напряжением, чего, конечно, не заставит их делать ни один кучер на свете. Кроме того, лошади, не выдержав, довольно скоро устали бы. А здесь совершенно спокойно ходит, присматривая, один машинист, еще двое рабочих следят за несколькими кранами, из которых нефть течет в топку, и так судно ходко летит вперед…
Само собой разумеется, что здесь много любопытного для меня. Дом, в котором я живу, стоит на очень высоком берегу, и от него открывается замечательный вид на реку, по которой движется множество судов; многие из них принадлежат нашей компании, что и понятно, ведь мы вложили в здешнее дело столь большие суммы…
Твой Людвиг.
Второе письмо написано из Вилла Петролеа — жилого квартала в нефтедобывающем районе Баку, оборудованного братьями Нобель для своих работников, и датировано месяцем позже —21 октября.
Моя милая, милая Анна!
…Часто — наверное, Вы полагаете, что слишком часто для Вас речь заходит о Баку. Среди нас Баку — постоянная тема разговоров. Вам, конечно, известно, что здесь обычно очень жарко и что сильные песчаные бури весьма неприятны, а в промежутках между ними воздух насыщен густыми тучами дыма и неприятными испарениями дурно пахнущих масел. Но, кажется, мы не говорили о том, что часть года, то есть осенью и весной, стоит совершенно божественно прекрасная погода и здесь есть места, где не докучают ни дым, ни испарения со скверным запахом и где воздух всегда чистый и свежий.
Такова местность, где я построил маленький дачный поселок, назвав его Вилла Петролеа, и где поселены многие из наших служащих. Именно здесь я теперь живу с (сыновьями) Карлом и Яльмаром (Крюселлем. — Б. Я.) в доме, предназначенном для главного управляющего. Поскольку дом большой и господин Тёрнудд живет один, без семьи, то места нам достаточно. В других виллах живут несколько семей и много холостяков. Некоторых Ты знаешь — например, Рюдёна, Румана, Хольмстрёма, Ламберта.
В одном из больших домов расположен клуб, где вся колония почти до последнего человека собирается вечерами по средам и субботам, и там музицируют, танцуют и играют на бильярде. Возникла счастливая идея создать музыкальный ансамбль, настоящий оркестр, в котором теперь уже довольно много виртуозов. Оркестр состоит из пятнадцати духовых инструментов. Его руководителем и наставником является замечательный музыкант, на протяжении многих лет руководивший здешними флотскими музыкальными командами. За год наши любители достигли таких успехов, что получают большое признание, выступая с благотворительными концертами. Пишущие об оркестре газеты называют его нобелевским.
Разумеется, меня пригласили в клуб на концерт. К моему чествованию там царило праздничное настроение. Зазвучал Бьёрнеборгский марш, меня усадили на стул и, подняв высоко в воздух, носили вокруг большого зала все время, покуда марш игрался. Затем из большого кубка пили за мое здоровье и произносили речи, в которых благодарили меня за то, что подумал о создании для работников хороших условий жизни. Все это доставило мне особенную радость, ведь я действительно основательно потрудился, прежде чем сумел устроить все это, и видя теперь, что все удалось и что служащие обеспечены удобным и здоровым бытом и осознают, что я сделал это по доброй воле, в душе моей испытываю глубокое удовлетворение и считаю себя щедро вознагражденным за труды и заботы.
Клуб и оркестр оказывают весьма благотворное воздействие на всеобщее настроение в нашей колонии, ибо все работники охотно собираются здесь, избегая дурных компаний, с которыми вообще-то так легко связаться, если ищешь развлечений вне дома. Многие молодые господа подумывают о женитьбе, но, к сожалению, свободных квартир нет, а у нас нет денег на то, чтобы построить дома для всех, тем более что люди склонны претендовать на весьма многое.
Я закладывал этот поселок в надежде озеленить его, но, к сожалению, это не получилось из-за отсутствия воды. Все, что мы смогли сделать, это цветочные клумбы и маленький огород. Летом поля высыхают и выжигаются солнцем, а дождя там в это время года вовсе не бывает. Однако осенью, зимой и весной, напротив, дожди идут часто. Тогда там пышная зелень и воздух насыщен чарующими ароматами. Прошлой ночью прошел первый дождь, которого столь долго и с таким нетерпением ждали. Особенно благоприятно он сказался на астрах и левкоях, и они уже так гордо подняли свои сильные пучки. Я надеюсь, что к следующему году мы сможем лучше обеспечиться водой, и тогда, при помощи Господа, осуществится моя мечта о зеленой Вилла Петролеа — маленьком рае в Баку.
Вид от Виллы на синее море и многочисленные горы, а также на просторную гавань очень красив. Он не безлюден, ибо экипажи и всадники постоянно следуют мимо. Но большой лист бумаги уже весь исписан, а как мало я еще успел сказать. Прими горячий привет от бесконечно любящего Тебя отца.
Людвиг.
Анна Нобель в 1884 г. Общество семьи Нобелей
Если какие-то шведские предприниматели и работали в Петербурге еще в XVIII столетии, то только в XIX и особенно во второй его половине наши соотечественники стали играть сколько-нибудь значительную роль в российской экономике.
Начало было положено присоединением в 1809 г. Финляндии к Российской империи на правах великого княжества. Вследствие этого многие финляндцы стали переселяться в Петербург. Что касается народного хозяйства и промышленности, отчетливым рубежом явился 1861 г., когда было отменено крепостное право и возникли предпосылки для определенного развития сельского хозяйства (хотя с проведением настоящих реформ в этой сфере тянули еще много лет), быстрыми темпами велось строительство железных дорог и были созданы условия для индустриализации. Многие шведские предприятия и частные м лица видели в России страну значительных возможностей и даже альтернативу Америке.
До самых революций 1917 г. Россия оставалась, однако, бедной страной, и грамотность ее населения весьма и весьма уступала грамотности в западноевропейских странах: еще в 1900 г. в Петербурге 20 процентов мужчин и 40 процентов женщин не умели читать.
Между тем страна быстро индустриализировалась, и в города шел значительный приток людей. В большой мере это относилось к Петербургу, который в конце 1860-х гг. насчитывал 670 тысяч жителей, а спустя 40 лет — уже почти два миллиона. По переписи населения, проведенной в 1910 г., лишь 17 процентов петербуржцев родились в этом городе, а приезжих было целых 83 процента, что говорит о динамике развития столицы и ее притягательности.
На рубеже столетий российская экономика стремительно развивалась, привлекая в страну много крупных зарубежных предприятий. Значительно увеличился шведский экспорт в Россию, где обосновывались и шведские предприятия. Так, например, в 1915 г. Швеция продала России целых 30 процентов продуктов производства своего машиностроения, между тем как двадцатью пятью годами ранее экспорт достигал всего лишь шести процентов.
О том, что в ту пору в стране имелся рынок сбыта и зарубежные предприниматели проявляли к ней большой интерес, свидетельствует объемистая книга о деловых связях королевства с Россией «Торговые интересы Швеции в Российской империи» (Стокгольм, 1912), написанная Идой Бекманн. Изложенные автором советы содержат и такой: «При проведении любых деловых мероприятий в России надлежит постоянно иметь в виду абсолютную необходимость соблюдения величайшей осторожности. Ни одна другая европейская страна не предлагает больших возможностей для сбыта почти всех промышленных изделий, но и нигде нет такого риска понести убытки, как в России, если работать там, не зная особенностей страны».
Судя по масштабам экспансии шведских предприятий на восток, нашлось много людей, которые, невзирая на риск, пожелали инвестировать капиталы в страну, считавшуюся тогда такой же нестабильной, как и ныне. К примеру, выгодным делом стала продажа молочных сепараторов и других сельскохозяйственных механизмов российскому аграрному сектору. Акционерное общество «Сепаратор» явилось одним из первых обосновавшихся в Петербурге шведских предприятий — еще в 1888 г. Через двадцать лет Россия была уже крупнейшим рынком сбыта для продукции этой фирмы.
Другими успешно действовавшими предприятиями были фирма по производству лифтов «Грэхем Бразерс» и акционерное общество «Люкс», которое уже в первый год своей деятельности в России (1901) начало экспортировать туда осветительное оборудование: лампы «Люкс» освещали и парк Царскосельского дворца, и Государственную думу, если ограничивать примеры только городом, которому посвящена эта книга.
Благоприятные инвестиционные условия привлекали также многие другие крупные шведские предприятия, в частности «Сконска сементютериет» (в России она действовала под названием «Тре крунур»), «Объединенное шведское электрическое акционерное общество» (ASEA); «Шведский завод шарикоподшипников» (SKF) и телефонную компанию Л. М. Эриксона.
Телефонный завод Л. М. Эриксона в Петербурге, где в 1915 г. было занято 3000 человек — вдвое больше, чем на стокгольмском заводе. Телемузей (Стокгольм)
Компания Лapca Магнуса Эриксона, создавшая шведскую телефонную индустрию, в конце 1890-х гг. потеряла в Швеции свое монопольное положение и была вынуждена искать новые рынки для своих товаров. Взоры руководителей компании остановились на России и прежде всего на Петербурге, где на Сампсониевском проспекте и был основан большой завод по производству телефонных аппаратов. Ориентация предприятия на восток была, однако, связана не только с ухудшением конъюнктуры на родине, но и зиждилась на верных оценках того, что неразвитый российский телефонный рынок предлагает исключительно благоприятные возможности развития. Российский рынок был настолько привлекательным, что одно время даже подумывали, не перевести ли главную контору из Стокгольма в Петербург. Это намерение нашло свое выражение в том, что на Всемирной выставке в Париже 1900 г. компания заявилась не как шведское предприятие, а была представлена результатами своей деятельности в России.
Завод в Петербурге быстро расширялся: в 1901 г. на нем было занято 165 человек, в 1905-м —650, а спустя десять лет — приблизительно 3000, что вдвое превышало численность работников на стокгольмском предприятии. Деятельность Л.М. Эриксона в России не ограничивалась производством телефонных аппаратов, но распространялась и на эксплуатацию. Так, например, в условиях жесткой конкуренции с другими иностранными фирмами компания получила концессию на развитие телефонной сети в Москве, Киеве, Харькове, Нижнем Новгороде, Варшаве и иных городах.
Нобель: мины, машины и нефть
В Петербурге имелись также «шведские» предприятия иного рода — предприятия, основанные шведами, которые уже жили и трудились в России. Одним из них была машиностроительная фирма «Однер», производившая знаменитую счетную вертушку — арифмометр; после 1917 г. она обосновалась в Гётеборге под названием «Оригиналь Однер».
Ее основатель Вильгодт Однер (1845–1905), получив техническое образование в Стокгольме, устроился, подобно многим другим шведским инженерам, на петербургские заводы Нобеля. Человеком, финансово поддержавшим Однера, чтобы он смог усовершенствовать свою счетную машинку, был не кто иной, как Людвиг Нобель.
Людвиг Нобель в своем кабинете. Живопись. 1888 г.
Таким образом, мы дошли до рассказа о самом удачном из всех российско-шведских промышленных предприятий.
1837 год памятен в истории России как год смерти Пушкина. Но этот год был знаменательным и для истории шведской и российской промышленности. В 1837 г. было введено пароходное сообщение пассажирскими судами между финскими портами и Петербургом, что означало: Россия сразу стала ближе и географически, и психологически.
Пароходы, ходившие по маршруту Стокгольм — Або, привлекали к себе путешественников «салоном на шестнадцать господ, салоном на десять дам, тремя каютами и столовым салоном с десятью сидячими местами, без спальных помещений, а также трехразовым питанием и доброй водкой и квасом при каждой трапезе». На одном из таких судов как раз в 1837 г. прибыл человек, фамилия которого вскоре будет звучать благородней, чем большинство шведских фамилий. Однако причина, по которой он покинул Швецию, была не столь благородной: бурлившие в его голове изобретательские идеи вместо финансовой прибыли принесли иски кредиторов, и изобретателю грозила долговая тюрьма.
Проведя год в Або, Иммануил (Иммануэль) Нобель (nobel — «благородный») — так звали этого путешественника — отправился в Петербург, где основал маленькую механическую мастерскую. Она вскоре закрылась, а вместо нее в 1842 г. Нобель открыл механический колесный завод с литейней; в том же году он перевез из Швеции жену и сыновей Людвига и Альфреда; старший сын Роберт приехал через год.
Завод выпускал паровые машины, паровые молоты и прочее, но беспокойный интеллект Иммануила развивался «взрывными путями». Его удачные эксперименты со взрывчатыми веществами и минами так заинтересовали российскую военную промышленность, что ему предоставили возможность продемонстрировать их самому Николаю!.Крупным изобретением Нобеля стали подводные мины. Крымская война 1853–1856 гг. вызвала значительный подъем деятельности предприятия, численность работников возросла почти до тысячи человек. Однако с окончанием войны государственные заказы прекратились, что подорвало всю коммерцию Нобеля, ввергнув его в глубокое отчаяние. В 1857 г. он писал: «Если бы правительство, согласно своим письменным и опубликованным заявлениям, обеспечивало, как обещало, мое развернутое предприятие работой, то мое положение было бы хорошим. В противном случае я разорен, ибо все было вложено в этот большой завод».
Иммануил Нобель. 1870 г.
Через два года Иммануил Нобель был вынужден объявить себя банкротом и вернуться в Швецию.
Он скончался в 1872 г., но его сыновья Людвиг и Роберт, оставшиеся в Петербурге, продолжали предпринимательскую деятельность, расширяя ее в различных направлениях. Третий брат, Альфред, в 1850–1859 гг. служил в отцовской фирме, где занимался усовершенствованием заводского оборудования. В 1860-е гг. он провел эксперименты с нитроглицерином и стал первым, кому удалось осуществить управляемую детонацию этого вещества. Подводные испытания состоялись в 1862 г. в присутствии Людвига и Роберта, и в следующем году Альфред получил за это изобретение свой первый патент. В том же году он по настоянию отца возвратился на родину.
Механическая мастерская была стержнем деятельности Нобелей в России. С отъездом отца на родину ответственность за продолжение работы мастерской взял на себя средний сын Людвиг (1831–1888) и за последующие 30 лет превратил ее в одно из крупнейших в России машиностроительных предприятий. Производство Людвиг начал с покупки небольшой механической мастерской Шервуда на Выборгской стороне. На этом фабричном участке, который с годами распространился от берега Малой Невы до Сампсониевского проспекта, постепенно вырос гигантский комплекс мастерских и жилых домов под названием «Машиностроительный завод „Людвиг Нобель“».
Любопытно, что и на сей раз именно военные заказы позволили набрать делу обороты и обеспечили его прибыльность. Производство ружей и гранат, орудийных стволов и лафетов, а также пушек послужило экономическими предпосылками для дальнейшего расширения деятельности, причем в существенной степени на Кавказе.
Очередной важной фазой развития бизнеса стала добыча нефти в Баку на Каспийском море. Роберта Нобеля охватила «нефтяная лихорадка», разразившаяся в этих местностях. Роберт сумел уговорить Людвига профинансировать свои деловые идеи. В 1876 г. Людвиг сам отправился в Баку, и за три месяца были определены основные направления организации крупномасштабной нефтяной компании. В десятилетний срок братья Нобель заложили основы российской нефтедобывающей промышленности: устроили лаборатории, наняли геологов и построили в шведском городе Норчёпинге первое в мире судно-танкер, назвав его «Зороастр». Для финансирования нового проекта в 1879 г. было учреждено акционерное общество «Товарищество нефтяного производства „Братья Нобель“», получившее известность под сокращением «Бранобель».
Нефтедобыча в Баку способствовала и деятельности петербургского машиностроительного завода. Поняв, что топить танкеры ввозимым из Англии углем — чистое расточительство, приступили к работам по усовершенствованию дизельных двигателей. Одним из занимавшихся этим делом инженеров был Антон Карлсунд, женатый на француженке-гувернантке, служившей при детях Нобелей. Он стал отцом знаменитого шведского художника-авангардиста Отто Г. Карлсунда, родившегося в Петербурге в 1897 г. и жившего там до 1908 г., когда семья переехала в Швецию.
В 1842 г. Иммануил Нобель основал в Петербурге механическую мастерскую с литейней— совместно с полковником Николаем Огаревым, впоследствии ставшим адъютантом Николая I и управляющим Пулковскими заводами. В эту мастерскую Нобель вложил деньги, полученные им от российского правительства за опыты с подводными минами. На иллюстрации изображен вход в «Привилегированную механическую колесную фабрику и чугунолитейню полковника Огарева и господина Нобеля»
Объявление о сепараторах «Альфа — Лаваль», в России продаваемых акционерным обществом «Альфа — Нобель»
Производство дизельных двигателей постепенно стало важной частью деятельности машиностроительного завода (переименованного после революции в «Русский дизель»).
Когда Роберт под предлогом слабого здоровья — а на самом деле из-за разногласий с Людвигом — в 1880 г. вернулся в Швецию, Людвиг остался единственным руководителем трех крупных производственных отраслей: завода в Петербурге, нефтедобычи в Баку и «Товарищества нефтяного производства „Братья Нобель“» с главной конторой в российской столице. Однако руководить этой империей было нелегко: хотя нефтяная компания давала 15 процентов российской нефтедобычи и брат Альфред нередко помогал деньгами, империя Людвига на всем протяжении 1880-х гг. балансировала на грани банкротства. И все же дела мало-помалу улаживались. Трудностей добавила «тридцатилетняя война» с английской фирмой «Стандард Ойл», тем не менее на рубеже веков нефтяная компания Людвига обеспечивала 30 процентов от всего российского экспорта керосина и 60 процентов — смазочного масла, а перед началом Первой мировой войны — четверть всей добычи в мире.
С кончиной Людвига Нобеля в 1888 г. дело унаследовал его сын Эммануил (Эммануэль, 1859–1932), который не обладал изобретательскими талантами прежних поколений рода Нобелей, но зато был весьма одаренным администратором и финансистом. Машиностроительным заводом управлял младший брат Эммануила — Карл до самой своей смерти (в 1893 г.), после чего вся империя Нобелей оказалась в руках Эммануила.
Людвиг и Роберт довольно быстро поняли, что надо найти практичный и выгодный способ транспортировки нефти на большие расстояния. Людвиг начал делать чертеж судна для перевозки нефти без тары, но ни одну российскую верфь это не заинтересовало. Тогда Людвиг обратился к фирме «Линдхольмен — Мутала» в Норчёпинге, где он совместно с инженером Свеном Альмквистом спроектировал первый в мире нефтеналивной танкер. Судно было готово в 1878 г. Его назвали «Зороастр» — по имени бога огнепоклонников, которому поклонялись как раз в окрестностях Баку, где земля была настолько пропитана нефтью и настолько легко воспламенялась, что достаточно было поднести к ней огонь, как вспыхивало пламя. Храм огнепоклонников в Сураханах стал символом деятельности нефтяной компании. К юбилею Нобеля в 1906 г., когда праздновали добычу миллиардной тонны сырой нефти, фирма заказала Фаберже колоссальные настольные часы из красного и серого гранита, изображающие храм Зороастра. За последующие десять лет было построено еще 15 танкеров, получивших названия «Будда», «Моисей», «Брахма», «Магомет», «Сократ», «Коран», «Дарвин», «Линней», «Норденшёльд», свидетельствующие о многонациональном характере деятельности компании
В 1890-е гг. деятельность машиностроительного завода расширилась — в существенной мере за счет производства дизелей. Теперь уже на дизельных двигателях ходили не только собственные танкеры Нобеля, но также суда российского флота, на дизелях действовали насосные станции и мастерские — «Машиностроительный завод „Людвиг Нобель“» в те времена был крупнейшим в мире производителем дизельных двигателей. Нобели приступили, кроме того, к изготовлению котлов центрального масляного отопления; то был новый способ отопления, начавший успешно распространяться в России. Деятельность расширялась также вследствие того, что другие основанные в России шведские предприятия стремились в собственных интересах использовать доброе имя Нобеля. К таким предприятиям относилось а/о «Сепаратор», которое для сбыта в России молочных сепараторов создало совместное с нобелевскими особое товарищество под названием «Альфа — Нобель» с главной конторой в Петербурге.
Нобель: школы, научные исследования и благотворительность
Основы деятельности семьи Нобелей в России заложил Эммануил Нобель, но первым, кто начал играть активную роль в российской общественной и экономической жизни, стал его сын Людвиг; с ним и его поколением представители семьи Нобелей перестали быть шведами-иммигрантами, превратившись в российскую династию промышленников, хотя и сохранявшую прочные связи со Швецией.
Людвиг Нобель с самого начала проявил способности к анализу не только собственных предпринимательских проблем, но и общих вопросов, стоявших перед Россией в условиях начального этапа индустриализации. Быстро осознав значение взаимодействия науки с промышленностью, он активно поддерживал идею основания Императорского Русского технического общества, которое и было создано в 1866 г. Среди учредителей было всего два промышленника, одним из которых был Людвиг Нобель. Другие русские промышленники в Петербурге поначалу прохладно отнеслись к этому начинанию, однако постепенно и русские стали почитать за честь членство в Обществе.
Людвиг Нобель находился среди учредителей Общества не случайно. Еще в 1859 г. он в одной из своих статей представил шведскую «Железную контору» в качестве образца сотрудничества науки и промышленности. Он полагал, что «такое общество принесет России величайшую пользу», если организовать ремесленные училища и иные учебные заведения.
Одной из проблем, на которые указывал в своей статье Нобель, был именно недостаток квалифицированной рабочей силы: «Большая часть мастеров немцы, шведы и финляндцы», но «собственно русских не видать». Поэтому «освобождение труда… важнее, чем кажется с первого взгляда», так как «только из этого сословия (крестьянства. — Б. Я.) мы можем образовать дельных мастеров».
Другой проблемой на занимаемых русскими рабочих местах было пьянство, в котором многие видели корень всех зол. Но Людвиг Нобель, наоборот, считал причиной пьянства условия труда:
«Позвольте мне… заступиться за русский народ в этом отношении… У меня замечательно трезвый народ. Я уверен, что в какой бы местности ни был бы расположен завод (особенно пьяных местностей нет), народ можно воспитать хорошо, если только работа представляется ему выгодной… В Петербурге я имею действительно примерных рабочих, но в течение трех лет я имею дело с заводами и в других местностях, и везде пьянство уменьшается. Много в этом содействовало то, что на заводе стали чаще выдавать заработную плату… Я думаю, что у нас не будет так много пьянства, если заводы будут иметь постоянную работу и будут в состоянии платить аккуратно».
Именно ясное понимание проблемы стояло за целеустремленной и для своего времени неслыханно дальновидной реформаторской работой в социальной сфере, работой, которую Людвиг Нобель проводил во всех отраслях деятельности своей компании.
С кончиной Людвига дело перешло к его сыновьям. После безвременной смерти Карла (он страдал диабетом) в 1893 г. Эммануил стал единоличным руководителем. Фотоархив Музейного ведомства (Хельсинки)
Улучшая условия труда рабочих и служащих, фирма Нобеля постепенно стала в этом отношении своего рода образцовой. На нижегородской ярмарке 1896 г. в третий раз было признано право фирмы украсить свое название императорским двуглавым орлом. Это отличие было предоставлено не только благодаря «превосходной и хорошо осуществляемой организации предприятия», «усовершенствованию правил сжигания нефти» и «чрезвычайно высокому качеству производимых машин», но и также благодаря «заботе и попечению предприятия о своих работниках».
Среди проведенных компанией Нобеля мероприятий было сокращение продолжительности рабочего дня с обычных 12–14 часов до 10,5—11. Были отменены унизительные личные обыски отработавших смену людей. Значительная часть чистой прибыли отводилась на выплату премиальных служащим и квалифицированным рабочим.
Разумеется, за этими реформами стоял экономический расчет. Но нельзя отрицать, что отношение компании Нобелей к рабочей силе было для того времени необычайно прогрессивным. Как бы то ни было, вложенные средства компенсировались лояльностью работников: в революционные дни 1905 г., когда петербургские рабочие бастовали, заводы Нобеля, говорят, не останавливались ни на один день.
И при нефтяной компании в Баку, и при петербургском машиностроительном заводе для рабочих и служащих учреждались школы, больницы, библиотеки, строились жилые дома: в Баку свыше 90 процентов работавших у Нобелей жили либо в собственных квартирах, либо в хорошо обустроенных рабочих поселках — так называемых казармах — с большими комнатами, фонтанами и вымощенными улицами. На заводской территории в Петербурге возводились жилые дома с центральным отоплением, ваннами и другими современными удобствами; в этих домах жили служащие и инженеры, а также некоторые члены семьи Нобелей.
Павильон Нобелей на Нижегородской промышленной выставке 1896 г. — деревянная модель ханского дворца в Баку, сооружение которой обошлось в 200 000 рублей. Выставку посетила, в частности, императорская чета, которая здесь показана покидающей павильон. За императорской четой виден Эммануил Нобель, прикрывающий лицо рукой. На этой ярмарке «Братья Нобель» в третий раз были удостоены чести помещать при названии фирмы двуглавого орла
В отношении обучения служащих и рабочих а/о «Братья Нобель» заняло ведущие позиции, прежде всего в Петербурге. На обширном участке к востоку от заводского комплекса между Сампсониевским проспектом и Ништадт-ской улицей в 1901 г. для детей работников фирмы была выстроена школа, находившаяся в ведении Технического общества и включенная в общероссийскую школьную систему. В школе в 1912 г. было 192 ученика. Среди учителей были, в частности, сестра Эммануила Нобеля — Марта и ее муж Георгий Олейников, оба врачи.
Марта Нобель на собственные средства организовала в Выборгском уезде летний лагерь школьников, где на протяжении нескольких недель могли отдыхать и лечиться страдавшие хроническими заболеваниями или просто ослабленные дети работников машиностроительного завода.
Особое место в деятельности Нобелей в сфере народного образования принадлежит их «Народному дому», расположенному по соседству со школой и открытому в 1901 г. В этом здании размещались два просторных зала, один из которых имел сцену и амфитеатр, насчитывавшую около трех тысяч томов библиотеку (в нее были записаны по меньшей мере семьсот читателей), а также туалеты и т. д.
Здесь читались научно-популярные лекции по русской истории, на естественно-научные, технические и другие темы. По замыслу устроителей, домом должны были пользоваться в образовательных целях служащие, инженеры и рабочие машиностроительного завода и их семьи. Но властям везде мерещились тайные враги, и в связи с политическими волнениями начала XX столетия «Народный дом» стал превращаться в частный клуб; его обычно называли именно «Клубом Нобелей» — просто-напросто не желали конфликтов с властями. То изобилие, которым отличались вечеринки Эммануила в «клубе», мало соответствовало, как пишет его сестра Марта, «прекрасной идее, положенной в основу названия „Народный дом“».
В годы Первой мировой войны клуб все же вернул себе часть задуманных гуманитарных функций, когда на средства семьи Нобелей в нем был устроен лазарет для раненых офицеров. Здесь имелись места для 150 пациентов, расположенные в обоих залах и в библиотеке, а меньшие помещения были обращены в операционную, рентгеновскую, перевязочную и т. д.
Людвиг Нобель щедро содействовал развитию российской промышленности и науки, и признание не заставило себя ждать: в 1880 г. за труды и пожертвования в школы Технического общества он удостоился благодарности высокого его покровителя великого князя Константина Николаевича. В 1884 г. Людвиг был избран почетным членом постоянной комиссии Общества по техническому образованию, а Высший Технический институт удостоил его «звания инженера в области техники», что было весьма редким отличием.
Сын Эммануил пошел по стопам отца не только как руководитель промышленных предприятий и общественный деятель, но и как член нескольких объединений, в частности Общества поощрения промышленности и торговли.
Школа машиностроительного завода «Людвиг Нобель», построенная в 1901 г. В ней в 1912 г. было почти 200 учеников
Интерьер дома Нобелей, в котором гостили Свен Хедин, Сельма Лагерлёф и другие известные шведы. После революции 1917 г. дом был переоборудован в клубное помещение для работников машиностроительного завода «Русский дизель», и ныне не сохранилось ничего ни от прежней роскоши, ни от первоначальной планировки
Помимо этого он занимал пост советника при Министерстве торговли и промышленности, в 1911 г. был назначен вице-председателем Совета купцов и промышленников, а в 1914 г. — вице-председателем представительства на севере России и Прибалтике по горнодобывающей, металлургической и машиностроительной промышленности.
Эммануил как глава семьи продолжал делать взносы на исследовательские и благотворительные цели. Организациями, которые на протяжении многих лет получали поддержку этой семьи, были Институт экспериментальной медицины, Общество содействия нравственному, умственному и физическому воспитанию молодых людей (союз «Маяк»), Коммерческое училище имени императора Николая 11, «Скандинавское благотворительное общество», петербургский Дом призрения и ремесленного образования бедных детей, Первое женское ремесленное училище и Общество содействия обучения ремеслу.
Интересы семьи Нобелей были направлены прежде всего на исследования в областях, связанных с их профессиональной деятельностью, — машиностроительной индустрией и нефтедобычей. Но они поддерживали также и другие научные области. Людвиг, в частности, на протяжении многих лет анонимно содействовал изучению вопроса о введении в России метрической системы мер, а Эммануил финансировал проводимые Оскаром Баклун-дом в Пулковской обсерватории исследования кометы Энке. Эммануил подарил обсерватории так называемый прибор Репсольда «для фотографического измерения звездного неба» и выделил 3000 рублей на расчеты орбиты кометы. Главным образом именно изучение кометы Энке и принесло Оскару Баклунду международную славу.
Как и его отец, Эммануил Нобель был оценен российским правительством. Уже в год кончины Людвига император Александр III лично предложил Эммануилу перейти в российское подданство, на что тот, разумеется, согласился (в 1923 г., бежав в Швецию, он вновь обрел шведское подданство). На свое пятидесятилетие в 1909 г. он «за исключительные заслуги на благо науки и народного образования» особым декретом был произведен в чин действительного статского советника. К этому времени Эммануил Нобель пожертвовал сотни тысяч рублей на научные и благотворительные цели. С годами он получил несметное множество разных отличий и знаков милости. «Нельзя отрицать, что Эммануила это приятно трогало, — записала его сестра Марта. — То было его маленькой слабостью».
Другим членом семьи, отличившимся своими пожертвованиями на благотворительные и исследовательские цели, как раз и была дочь Людвига и единокровная сестра Эммануила — Марта Нобель, в замужестве Олейникова. Она родилась в 1888 г., изучала медицину в петербургском Женском медицинском институте в 1902–1909 гг., в год окончания института была допущена к врачебной практике и несколько лет работала хирургом в Обуховской больнице. В течение многих лет она также была врачом в приютах для девочек и мальчиков шведского прихода.
В 1912 г. Марта Людвиговна на собственные средства выстроила хирургическую клинику на 50 коек с поликлиникой, рентгеновским кабинетом и проч., которую подарила Женскому медицинскому институту, где работала врачом-рентгенологом. Другие члены семьи также сделали пожертвования клинике: Эдла Нобель подарила запас белья, Эммануил — железную ограду со стороны улицы, Рольф — лифт, Эмиль — никелированные кровати, а Ёста — оборудование для студенческой лаборатории.
Первая Нобелевская премия
Людвигу Нобелю принадлежало выдающееся положение в российском народном хозяйстве, и его смерть в 1888 г. была отмечена всей прессой страны.
В некрологах подчеркивались превосходные личные качества Людвига Нобеля и тот факт, что, несмотря на свое шведское подданство, он прожил всю жизнь в России и отдал ей все свои физические и умственные силы. Он был отпет в церкви Св. Екатерины. Как сообщала пресса, «и лютеранские, и православные священники произнесли погребальные речи — на шведском и русском языках. Слова русского священника глубоко тронули множество пришедших на похороны людей». Русский язык впервые звучал в шведском храме, что «не оставило равнодушными большинство русских».
После смерти Людвига Нобеля в его память было учреждено несколько стипендиальных фондов: при Горном и Технологическом институтах, Ремесленном училище цесаревича Николая Александровича, петербургской Коммерческой гимназии и бакинском реальном училище.
Правление нефтяной компании «Братья Нобель» приняло также решение учредить научную премию с медалью имени Людвига Нобеля для автора самого лучшего труда в области техники или самого важного открытия либо изобретения за последние пять лет. Премия присуждалась советом Технического общества в день кончины Людвига Нобеля —31 марта. Первое присуждение состоялось в 1896 г., и потом премию присуждали еще дважды. В состав комитета по присуждению премии входили выдающиеся ученые, в частности Дмитрий Менделеев.
Иными словами, первую Нобелевскую премию учредил не Альфред Нобель, а его племянник Эммануил в память о своем отце. Это произошло при жизни Альфреда и, разумеется, с его ведома. Трудно определить, насколько премия в память Людвига Нобеля повлияла на решение Альфреда, но влияние склонности семьи к пожертвованиям несомненно; Альфред просто-напросто последовал старой семейной традиции.
После возвращения в Швецию Альфред Нобель, насколько известно, лишь однажды посетил Петербург — в марте 1883 г. Но он владел большим количеством акций нефтяной компании, и небезынтересно отметить, что русские нефтяные акции составляли наибольший частный пакет оставшихся после Альфреда Нобеля доходов —7,5 из 33 миллионов. Иначе говоря, премия Альфреда Нобеля стала возможной в значительной мере благодаря деятельности семьи в России.
Швеция на русской почве
Семья Нобелей была выдающимся примером шведского предпринимательства в России, а ее петербургский дом — естественным местом встреч достопримечательных русских и шведов. Свен Хедин, который на пути в свои азиатские экспедиции или возвращаясь из них неоднократно был принимаем на аудиенциях у императора, часто гостил и в доме Нобелей на Выборгской стороне. Здесь, вспоминал он, устраивались «пышные пиры, на которых встречались шведские, финские и русские инженеры и служащие, работавшие в Петербурге или направлявшиеся в Баку либо в какие-нибудь из бесчисленных складов и центров нефтяной торговли, разбросанных по всей Российской империи».
Размах трапез был «королевским», и «казалось, что находишься в маленькой Швеции на русской почве». Так же «по-королевски» была принята, в частности, Сельма Лагерлёф, гостившая у Нобелей в 1912 г. (см. главу «Визиты знаменитостей. Доктор Лагерлёф гостит у доктора Нобеля»). Другим прославленным шведом, которого чествовали в резиденции Нобелей, был Адольф Норденшёльд, в 1889 г. на судне «Вега» открывший Северо-Восточный проход; в 1880 г. в его честь был задан большой обед, для которого Людвиг Нобель заказал из Швеции тарелки с портретами самого Норденшёльда, Луи Паландера и меценатов Оскара Диксона и А. М. Сибирякова. По завершении обеда гости получили по тарелке в подарок.
Марта Нобель вспоминает, что «крупные деятели европейской культуры» редко гостили в их доме, а выдающихся политиков, пожалуй, не бывало вовсе. Нобели были семьей инженеров, их интересы ограничивались главным образом техническими и инженерно-научными вопросами, и окружение было соответствующим. О каком-либо салоне речь не шла. «Для этого, — пишет Марта Нобель, единственная в семье избравшая профессию вне инженерной деятельности и ставшая врачом, — недоставало важнейших условий: особого таланта, более глубокого знания языков, умственного полета, образования в широком смысле этого слова и… обаяния (charme)».
Во время совершенной осенью 1884 г. инспекционной поездки на нобелевские нефтеочистные предприятия Людвиг Нобель написал в Петербург два письма своей восемнадцатилетней дочери Анне — младшей сестре сына Эммануила. Первое датировано 24 сентября, отправлено из Царицына и описывает плавание по Волге.
Моя дорогая, милая Анна.
Когда меня что-то действительно радует, я всегда ощущаю потребность рассказать об этом кому-то, кто мне по-настоящему дорог, а посему сегодня я так хотел бы написать Тебе, мое любимое дитя.
Путешествие на сей раз доставляет мне много радостных дней с самыми приятными впечатлениями. Повсюду, куда бы ни приехал, меня встречают радостные и дружелюбные лица, и эти люди говорят, что довольны и счастливы тем, что работают в нашей компании. Наши крупные предприятия, стоившие мне столь многих лет усилий и забот и при налаживании которых довелось пережить весьма много огорчений и досадных обстоятельств, ныне завершены, и все действует так хорошо, что приносит нам удовлетворение и выгоду и пробуждает зависть в других. У всех наших работников хорошие, а у многих и нарядные жилища.
Отсюда, моя милая Анна, Ты можешь заключить, что у меня есть повод быть удовлетворенным, коль скоро вижу, что сумел содействовать обеспечению многих добросовестных и квалифицированных людей добрым заработком и приятным существованием.
Кроме того, мне радостно видеть также других, не состоящих у нас на службе, которые с уважением относятся и ко мне, и к моим работникам, из чего я могу сделать вывод, что наше предприятие пользуется всеобщим уважением и признанием благодаря его полезной и добросовестной деятельности.
Само путешествие проходит тоже весьма приятно… Мы имеем счастье плыть на самом большом и красивом из всех волжских пароходов: его ведет капитан Тигерстедт, слывущий лучшим капитаном на этой реке.
Сообщение о размерах судна в футах или аршинах не дало бы Тебе достаточно ясного представления о нем. Но вообрази, что ширина салона для пассажиров третьего класса равна длине нашего большого зала, а длина — 150 шагов. Судно трехэтажное: нижняя часть, или трюм, предназначена для грузов, выше расположены места пассажиров третьего класса, а на самом верху — огромные каюты первого и второго классов. Над всем этим возвышается рубка капитана и рулевых. У руля стоят шесть человек, четверо из которых полностью заняты при больших рулевых колесах.
Первый класс оборудован чрезвычайно роскошно и с превосходным комфортом. Все освещается электрическими лампами Эдисона, точно такими, какие мы дома приобрели на пробу для нашего зала и решили осуществить мою выдумку насчет того, чтобы разместить лампы в гардинных кистях, — выдумку, впрочем, весьма глупую. Вообще же впечатление восхитительное, когда поворачиваешь выключатель, и каюта в мгновение ока освещается…
Судно идет очень скоро, несмотря на свою величину, и это не удивит Тебя, если скажу, что машина работает с такой мощностью, как если бы 1670 лошадей тянули изо всех своих сил, причем все с равным напряжением, чего, конечно, не заставит их делать ни один кучер на свете. Кроме того, лошади, не выдержав, довольно скоро устали бы. А здесь совершенно спокойно ходит, присматривая, один машинист, еще двое рабочих следят за несколькими кранами, из которых нефть течет в топку, и так судно ходко летит вперед…
Само собой разумеется, что здесь много любопытного для меня. Дом, в котором я живу, стоит на очень высоком берегу, и от него открывается замечательный вид на реку, по которой движется множество судов; многие из них принадлежат нашей компании, что и понятно, ведь мы вложили в здешнее дело столь большие суммы…
Твой Людвиг.
Второе письмо написано из Вилла Петролеа — жилого квартала в нефтедобывающем районе Баку, оборудованного братьями Нобель для своих работников, и датировано месяцем позже —21 октября.
Моя милая, милая Анна!
…Часто — наверное, Вы полагаете, что слишком часто для Вас речь заходит о Баку. Среди нас Баку — постоянная тема разговоров. Вам, конечно, известно, что здесь обычно очень жарко и что сильные песчаные бури весьма неприятны, а в промежутках между ними воздух насыщен густыми тучами дыма и неприятными испарениями дурно пахнущих масел. Но, кажется, мы не говорили о том, что часть года, то есть осенью и весной, стоит совершенно божественно прекрасная погода и здесь есть места, где не докучают ни дым, ни испарения со скверным запахом и где воздух всегда чистый и свежий.
Такова местность, где я построил маленький дачный поселок, назвав его Вилла Петролеа, и где поселены многие из наших служащих. Именно здесь я теперь живу с (сыновьями) Карлом и Яльмаром (Крюселлем. — Б. Я.) в доме, предназначенном для главного управляющего. Поскольку дом большой и господин Тёрнудд живет один, без семьи, то места нам достаточно. В других виллах живут несколько семей и много холостяков. Некоторых Ты знаешь — например, Рюдёна, Румана, Хольмстрёма, Ламберта.
В одном из больших домов расположен клуб, где вся колония почти до последнего человека собирается вечерами по средам и субботам, и там музицируют, танцуют и играют на бильярде. Возникла счастливая идея создать музыкальный ансамбль, настоящий оркестр, в котором теперь уже довольно много виртуозов. Оркестр состоит из пятнадцати духовых инструментов. Его руководителем и наставником является замечательный музыкант, на протяжении многих лет руководивший здешними флотскими музыкальными командами. За год наши любители достигли таких успехов, что получают большое признание, выступая с благотворительными концертами. Пишущие об оркестре газеты называют его нобелевским.
Разумеется, меня пригласили в клуб на концерт. К моему чествованию там царило праздничное настроение. Зазвучал Бьёрнеборгский марш, меня усадили на стул и, подняв высоко в воздух, носили вокруг большого зала все время, покуда марш игрался. Затем из большого кубка пили за мое здоровье и произносили речи, в которых благодарили меня за то, что подумал о создании для работников хороших условий жизни. Все это доставило мне особенную радость, ведь я действительно основательно потрудился, прежде чем сумел устроить все это, и видя теперь, что все удалось и что служащие обеспечены удобным и здоровым бытом и осознают, что я сделал это по доброй воле, в душе моей испытываю глубокое удовлетворение и считаю себя щедро вознагражденным за труды и заботы.
Клуб и оркестр оказывают весьма благотворное воздействие на всеобщее настроение в нашей колонии, ибо все работники охотно собираются здесь, избегая дурных компаний, с которыми вообще-то так легко связаться, если ищешь развлечений вне дома. Многие молодые господа подумывают о женитьбе, но, к сожалению, свободных квартир нет, а у нас нет денег на то, чтобы построить дома для всех, тем более что люди склонны претендовать на весьма многое.
Я закладывал этот поселок в надежде озеленить его, но, к сожалению, это не получилось из-за отсутствия воды. Все, что мы смогли сделать, это цветочные клумбы и маленький огород. Летом поля высыхают и выжигаются солнцем, а дождя там в это время года вовсе не бывает. Однако осенью, зимой и весной, напротив, дожди идут часто. Тогда там пышная зелень и воздух насыщен чарующими ароматами. Прошлой ночью прошел первый дождь, которого столь долго и с таким нетерпением ждали. Особенно благоприятно он сказался на астрах и левкоях, и они уже так гордо подняли свои сильные пучки. Я надеюсь, что к следующему году мы сможем лучше обеспечиться водой, и тогда, при помощи Господа, осуществится моя мечта о зеленой Вилла Петролеа — маленьком рае в Баку.
Вид от Виллы на синее море и многочисленные горы, а также на просторную гавань очень красив. Он не безлюден, ибо экипажи и всадники постоянно следуют мимо. Но большой лист бумаги уже весь исписан, а как мало я еще успел сказать. Прими горячий привет от бесконечно любящего Тебя отца.
Людвиг.
Анна Нобель в 1884 г. Общество семьи Нобелей
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги