Отцы-основатели

Часть 10. Свалившиеся на голову

1 мая 2011-го года. Воскресенье. Около полуночи. Франция, департамент Жиронда, автодорога местного значенияD2 между городками Суссан и Марго

Группа лучших учащихся государственного универсального лицея Эжен Ионеску, премированная на день труда 1-го мая однодневной поездкой в туристический центр расположенного на берегу Жиронды городка Пойяк, возвращалась домой в пригород Парижа Медон. Туристический автобус Neoplan N3316 «Euroliner», рассекая ночную тьму светом восьми мощных фар, двигался по кривой, словно змеиный след, дороге местного значения. Утомившиеся за день, проведенный на природе, юноши и девушки, а также сопровождающие их педагоги дремали в мягких креслах при свете тусклых дежурных ламп.

Они ловили в пруду на удочку рыбу, тут же выпуская ее обратно, жгли костры под строгим присмотром гида на специально отведенном для этого месте и соревновались в поджаривании на углях привезенного с собой мяса, а также занимались веселыми играми на свежем воздухе. Мальчики постарше, из первого выпускного класса (онижедети, всего-то по семнадцать лет), сумели провезти с собой контрабандой вино и потихоньку угостились, вдобавок угостив и некоторых девиц. И только довольно прохладная пасмурная погода, не дала перерасти мелким эротическим шалостям в нечто большее, после чего девочкам бывает безумно стыдно оттого, что у них начинает расти живот. Ну вы меня поняли. Особи уже половозрелые – а небольшая порция выпитого на голодный желудок вина и праздничное настроение отнюдь не способствует скромности.

Дремала – а точнее, откровенно дрыхла без задних ног – и назначенная ответственной за поездку преподавательница полового воспитания мадмуазель Люси д’Аркур – тридцатилетняя девушка, наделенная множеством достоинств и еще большим количеством недостатков. Главными ее достоинствами были университетский диплом и значительный опыт работы в самых разных образовательных учреждениях, а недостатками – все остальное, то есть тощая, как у вяленой воблы, фигура, характер как у голодной гадюки, аристократическая спесь, которой хватило бы на трех Марий-Антуаннет и убеждения закоренелой феминистки, отрицающей все, что естественно для человека, и превозносящей все противоестественное. К своим подопечным она относилась с легким, плохо скрываемым презрением и пренебрежением, потому что лицей Эжен Ионеску был государственной школой, в которой бесплатно учились дети разного рода неудачников и эмигрантов. Настоящие сливки общества, считала она, должны учиться в частных или, на крайний случай, католических лицеях, где существует помесячная оплата за образование – побольше в частных, поменьше в католических школах.

Сон сморил и ее помощницу, в какой-то мере являвшуюся прямой противоположностью своей начальнице. Студентка выпускного курса педагогического университета, она проходила в лицее Эжен Ионеску практику перед тем, как получить право самостоятельной педагогической работы. Девушку звали Ольга Слепцова, она была русской по крови и напрямую происходила от русских эмигрантов еще той первой послереволюционной волны.

Ее прадед штабс-капитан Иван Слепцов прибыл во Францию после того, как бушующие волны гражданской волны вышвырнули из России его и еще около ста тысяч таких же осколков прошлого мира. С тех пор Слепцовы в России не бывали, хотя и поддерживали в своей семье идеальное знание русского языка. Не ступали они на землю Родины ни в качестве туристов, ни в обозе германских завоевателей, сперва торжественно промаршировавших до Москвы, а потом бежавших до самого Берлина. Большевиков (еще в том, старом понимании) Слепцов-старший не простил, но за взятый штурмом Берлин сильно зауважал, потому что в его понимании именно так и должны заканчиваться все войны.

Ольгу с детства воспитывали в русских традициях, так как это понимали русские эмигранты – то есть самовар, сарафан, коса до пояса и Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин в качестве культурной программы. Конечно, в чрезмерных количествах такая программа способна взбунтовать и буриданова осла. Едва окончив лицей, Ольга обрезала косу, переоделась в джинсы и ушла жить в студенческий кампус при университете. Свою начальницу она, как бы это сказать, слегка недолюбливала, считая ее чокнутой дурой, почти что сумасшедшей, зацикленной только на своем феминизме. Парней Ольга любила, но в ее представлении они должны были быть одновременно и умными и сильными, а таковых ни среди ее соотечественников-эмигрантов, ни тем более среди французов как-то не попадалось.

Среди юношей и девушек, учившихся в лицее Эжен Ионеску и поехавших на праздник к теплому морю, были еще двое русских учеников. Одна из них – Марина Жебровская из выпускного класса, которую французские соученики звали Марин – роскошная семнадцатилетняя блондинка, тоже, как Ольга, представляющая старые семьи русской эмиграции. Вторым был Николай Петровских – шестнадцатилетний сынок бежавшего из России в связи с уголовным делом нового русского, мальчик этот был Ольге крайне несимпатичен из-за свой заносчивости и брезгливого пренебрежения соучениками. Почему родной папенька со всеми его честно сжиженными миллиардами, которые он увел с государственных подрядов, не отдал сынка в частную школу – было для Ольги загадкой, но у беглого нувориша, видимо, были свои принципы. Например, никогда не платить за то, что можно взять бесплатно.

Остальные ученики представляли из себя полный социальный срез парижского пригорода. Не совсем дно, но и не кварталы для богатых. Одна девушка-метиска, порождение бурной любви француженки и заезжего араба, прикидывающегося шейхом; и один юноша-мулат, чьи родители переехали с Мартиники поближе к столице в поисках счастливой жизни. Остальные же их соученики происходили из местные французов с самыми что ни на есть исконными корнями; и несмотря на это, особых перспектив жизни не имели, поскольку безработица среди молодежи во Франции достигает двадцати пяти процентов, а среди выпускников бесплатных государственных школ она еще выше.

Итак, все в этом автобусе спали, один только водитель, сорокачетырехлетний Ален абд аль Рашид (француз-алжирец в третьем поколении) бодрствовал, внимательно вглядываясь в ночную дорогу, пустынную в этот час. Из-за ее извилистости он не рисковал разгоняться больше пятидесяти километров в час, а сейчас даже еще больше сбросил скорость в том месте, где почти сразу после выезда из Суссана дорога, огибая подножье холма, проходила через небольшой лесной массив. И вдруг свет фар уперся в появившееся прямо впереди на дороге колеблющееся пятно непроглядной черноты.

Водитель едва успел ударить по тормозам, как тяжелый двадцатипятитонный автобус, оставив на асфальте короткие, будто обрезанные тормозные следы, нырнул в это чернильное пятно, которое поглотило его весь без остатка. Асфальт под колесами кончился и тяжелую машину затрясло на ухабах поросшего редкими соснами косогора. Потом прямо перед капотом в свете фар выросло огромное дерево… Последовал тяжелый удар, сопровождаемый звуком выбитого лобового стекла – и автобус, перекосившись на правую сторону, остановился. Изумленная тишина, продержавшись около десяти секунд, взорвалась отчаянными криками.

– Что происходит?! Что происходит? – кричат напуганные, неожиданно разбуженные люди, непонимающе озираясь вокруг.

Но громче всех паникует мадмуазель Люси. Она исступленно визжит, выкрикивая нечто нечленораздельное, и понять ее абсолютно невозможно.

Первой пришла в себя Ольга. Она расстегнула ремень безопасности и пробралась к водительскому месту, где ее ожидала прискорбная картина – водитель мертв или вскоре таковым будет. Невесть когда обломанный сук дерева, в которое врезался автобус, выбил лобовое стекло и, как жука на булавке, пригвоздил водителя к креслу. С такими ранами не живут, даже будь тут под рукой скорая помощь, санитарный вертолет и готовая к работе операционная с полной бригадой хирургов. Но тут нет ничего, совсем ничего – исчезли огни многочисленных городков и деревень, исчезла дорога под колесами, исчезли распаханные поля и виноградники, которыми так славится Жиронда; только густая тьма вокруг и пузырящаяся кровь на губах умирающего, и больше ничего…

Это та самая аномалия, через которую четыре месяца назад проникли в каменный век основатели клана Огня, совершив длительное путешествие под материком Европа, снова вынырнула на поверхность на юге Франции. Только в этот раз она двигалась гораздо быстрее, чем тогда под Петербургом. Еще полчаса назад ее не было на этой дороге, полчаса спустя ее уже там не будет.

30 сентября 1-го года Миссии. Суббота. Около полуночи. Примерно два километра юго-западнее Большого дома

Ольга Слепцова

Я, довольная и утомленная, блаженно дремала в своем кресле под убаюкивающее урчание мотора и покачивание автобуса. Все случилось так неожиданно, а переход от сладких сновидений к жуткой реальности катастрофы был таким внезапным, что сначала я подумала, что я все еще сплю, и происходящее в автобусе – это просто снящийся мне кошмар. Секундная тишина после удара сменилась страшным криком барахтающихся, перепуганных людей. Плач, вопли, чья-то исступленная молитва – вся эта какофония ужаса наполняла все мое существо осознанием чего-то непоправимого. Парни орали громче девчонок, а яростнее всех, как сирена атомной тревоги, вопила сама мадмуазель Люси.

За окном неприветливо чернел довольно странный, непривычный ночной пейзаж. Однако мне было не до разглядывания видов – нужно было как можно быстрее разобраться в ситуации и по возможности остановить панику.

Я отстегнула ремень безопасности и, привстав со своего места, посмотрела вперед, чтобы составить хотя бы приблизительное представление о произошедшем. Тускло-синеватое дежурное освещение усиливало впечатление катастрофы, придавая всему оттенок некоторой жутковатой потусторонности. Мне был виден перекошенный вправо салон автобуса, на полу валялись попадавшие с полок сумки учеников, а впереди моему взору предстало покрытое паутиной трещин, наполовину выбитое лобовое стекло, причем само отверстие приходилось как раз напротив места водителя.

Встав со своего места в самой задней части салона и цепляясь руками за покосившиеся спинки сидений, я прошла вперед по салону, пытаясь успокоить кричащих и плачущих лицеистов, говоря им, что все кончилось, мы все живы и при этом не тонем, не горим и в нас никто не стреляет… А ведь я была всего-то на шесть-восемь лет старше, чем они, и в глубине души отчаянно трусила, даже еще не понимая, что же с нами произошло – но я была старше их, считалась взрослой и должна была держать себя в руках. А эта мадмуазель Люси – чего она там орет будто резаная, из-за ее недостойного поведения я не могу окончательно успокоить учеников. Интересно, почему это она так надрывается, ведь, насколько я могу теперь судить, не произошло ничего по-настоящему страшного…

Когда я добралась до передней части автобуса, то причина такой паники и общей невменяемости мадмуазель Люси сразу стала мне ясна. Обломанный сук дерева, в которое уперся наш автобус, толщиной с руку сильного мужчины, выбил лобовое стекло и насквозь пробил живот водителя вместе с его креслом, и заостренный конец этой ветки, должно быть, скрывался под расположенным на метр выше пассажирским креслом мадмуазель Люси. Именно от вида этой окровавленной оглобли, протянувшейся между ее тонких кривых ног, обтянутых светлыми джинсами, мадмуазель Люси и вопила так, как будто это из нее живьем выпустили кишки.

Заглянув за легкую перегородку, отделяющую пассажирский салон от места водителя, я увидела, что несчастному уже ничем не помочь. Он был пробит этой оглоблей насквозь, и из раны ему на колени лезли окровавленные багрово-сизые кишки, и кроме того, у несчастного должен был быть поврежден позвоночник. Мы не сможем даже снять его с этой деревянной булавки, потому что ее для этого потребуется перепилить сук, или отогнать автобус назад, что сделать было невозможно, потому что никто из нас не знал, как завести мотор и управлять автобусом.

Но проблемы надо решать по очереди, а сейчас главной и первоочередной из них была мадмуазель Люси, не уняв которую, невозможно было заняться ничем остальным. Все попытки воздействовать на нее вербальными средствами не приносили никакого успеха, и я, как следует размахнувшись, дала ей хорошую такую пощечину, от которой на щеке мадмуазель Люси образовалось большое красное пятно, а голова мотнулась из стороны в сторону, как у безвольной куклы. Однако она моментально заткнулась и теперь лишь открывала и закрывала рот, глядя на меня с выражением изумления, смешанного с негодованием.