Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить?

Строение 53

– Перво-наперво, сэр, я хочу извиниться. Мне не хотелось вас сюда привозить, но я правда не сумел придумать, как без этого обойтись.

– Ты кто такой?

– Мы разок встречались, но не знаю, помните ли вы. Но кто я такой, большой роли не играет. Я просто хочу извиниться за то, что вас сюда привез. У меня не было никакого намерения это делать, но затем обстоятельства сложились так, что пришлось. У меня тут по соседству астронавт, и он рассказал о том, что произошло с ним и с «Шаттлом», и мы беседовали про Луну и колонии на ней, и о приоритетах правительства, а потом у меня возникла эта мысль, что некоторые нужные нам ответы может дать кто-нибудь вроде вас. А я знал, что вы после отставки где-то здесь живете, поэтому пришлось съездить за вами и вас сюда привезти.

– Твою дивизию.

– Еще раз – мне очень жаль.

– Ты намерен мне навредить?

– Спасибо, что спросили, сэр. Не может не радовать, что вредить вам я не планирую. Кандалы эти – простая формальность. Не то чтоб я думал, будто вы опасны или как-то – с вашей-то инвалидностью. Но мне пришлось приковать астронавта, потому что он бы мог меня убить, если б захотел, а потом безопаснее всего показалось и вас приковать, а сваи тут в каждом строении, и у меня целый ящик наручников, поэтому все получилось довольно удобно.

– Мне все это непонятно.

– Ну, от хлороформа в голове у вас еще какое-то время немного не прояснится. Но я просто хочу сказать, что для меня это большая честь – что вы здесь. Я уважаю вашу службу стране, и как солдата, и как конгрессмена. Поэтому я вам дал диван. Тут повсюду диваны стоят, их просто выбрасывают на улицу, словно всех кругом ограбили. Достаточно ли вам удобно?

– Ты меня как, к черту, сюда привез?

– Сэр, не хочу показаться невежливым, но как человек вашего возраста и с вашими, ну, недостающими членами вы оказались намного легче моего астронавта.

– Погоди-ка – что, сынок? У тебя тут астронавт?

– Так точно, сэр. Об этом я уже упомянул. С ним все прекрасно. Я не причинил вреда астронавту и не причиню вреда вам.

– Парнишка, ты вполне приличным пареньком смотришься. Ты отдаешь себе отчет, насколько это серьезно?

– Отдаю, сэр. Правда отдаю. Я не отношусь к этому легкомысленно. Но, как уже сказал, я не думал, что у меня есть выбор, потому и привез сюда астронавта, а пока беседовал с ним, возникли все эти вопросы, и на столько из них ответы может предоставить лишь кто-то вроде вас.

– Как это, сынок? Вопросы?

– Ну, как конгрессмен…

– Я больше не в должности, ты же отдаешь себе отчет.

– Знаю, сэр. Но в должности вы пробыли довольно долго, и я уверен, что опыт в некоторых интересующих меня вопросах у вас имеется.

– И ты меня сюда привез, чтоб я на них ответил? Ты когда-нибудь слыхал про телефоны, или электронную почту, или всякое прочее?

– Ну, конечно же, но это могло бы затянуться. А после того, как я взял астронавта, – прикинул, что у меня есть лишь определенное окно, прежде чем меня поймают или найдут, или со мной что-то еще случится, потому и решил, что с таким же успехом разберусь во всем одним махом.

– И еще раз – почему я?

– Да, сэр, это резонный вопрос. Повторюсь: как только мы с астронавтом начали беседовать, у меня где-то в голове зашевелилось, что небось конгрессмену Дикинсону будет что об этом сказать. Я знал, что на покой вы ушли в эти места, а учитывая, что вы в отставке, я прикинул, что охраны у вас больше нет.

– Поэтому меня можно похитить.

– Ну, да. Опять – я прошу прощения. Мне очень не нравится слово похитить.

– Ты тот парень, что пришел ко мне телефонную проводку менять?

– Ага, мне просто нужно было проникнуть в дом – и, знаете, все получилось. Я так и прикидывал, что окажется не очень трудно, учитывая, что вы в кресле-каталке. Я надеялся, что больше никого в доме не будет. Подождал немного, пока… Это ваша дочь была?

– Жена.

– Ох, простите. Очень молоденькая. Ладно, хорошо. Поздравляю. Это очень хорошо. Это славно. В общем, пришлось дождаться, пока она уйдет. Вы с нею сколько уже вместе?

– Сынок, ты совсем того.

– Вообще-то нет.

– Еще как да. Но когда ты в тот день появился, то показался мне славным приличным пареньком. О «49-никах»[5] поговорили.

– У них сейчас по-настоящему хороший год, верно? И я на самом деле приличный парень. Просто мне сейчас туговато. От этих головных болей у меня вся жизнь наперекосяк, а потолок, похоже, опускается на меня с каждым днем все ниже. Но только вчера, с астронавтом, у меня возникло ощущение, будто я на грани чего-то. Легче дышать стало. И я знаю, что вы мне поможете даже больше. Ну как, приступим?

– К чему приступим, сынок?

– У меня просто есть несколько вопросов. Как только я их задам, вы свободны. Особенно если ответите на них честно. А я знаю, что ответите: прямотой и цельностью в вас я восхищался с самого начала. И опять-таки – я склоняю голову перед вашей службой этой стране. Понятно же, какая большая это была жертва – потерять две конечности во Вьетнаме.

– Сынок, я вижу, что у тебя сумбур в голове, и хочу тебе помочь. В свое время я повидал таких молодых людей, как ты, особенно когда меня перевели обратно в Штаты, поэтому мне известно, откуда ты такой взялся. Вот правда. Уж кто-кто, а я понимаю, что творится в голове у юноши, если черепушка у него привинчена на один оборот туже, чем нужно. Но для протокола хочу сказать вот что: я считаю твои действия постыдными и чудны́ми, поэтому лучше всего тебе сейчас сократить потери и выйти из боя.

– Не-а, лучше не буду.

– Если сейчас же двинешь отсюда и сообщишь властям, где мы находимся, я лично прослежу за тем, чтобы к тебе отнеслись с некоторым состраданием. Оказали тебе какую-то помощь.

– Да поймите: вы и есть нужная мне помощь. Если пойдете мне навстречу, этим и поможете. Ни лекарства, ни терапия мне не нужны. Мне нужно, чтобы ответили на мои вопросы.

– Что за вопросы, сынок?

– Вовсе не сложные. Всякое основное. Вам будут известны ответы.

–

– Так мы готовы?

– Черт.

– Здорово.

– Лишь бы только с этим покончить.

– Ладно. Ладно. Мой первый вопрос – и главный – таков: Почему мой друган Кев Пачорек не в космосе?

– Прошу прощения?

– Он астронавт. Парень по соседству.

– Ты похитил своего другана?

– С этим мы уже разобрались. Он в курсе.

– Чего это?

– Мы с ним знакомы пятнадцать лет. Понимаем друг друга. И когда мы еще учились с ним в колледже, он посмотрел мне в глаза и сказал: однажды я полечу на «Шаттле». В то время я подумал: херня, ничего у него не выйдет. Но потом он подбирался к этой цели все ближе. Сметал любую преграду. Он, блядь, просто Иисус был. Ходил по воде, воду в вино превращал, всё на свете. Делал все, что б ему ни велели делать. Пошел служить во флот. МТИ, аспирантуры, степени. Он на урду говорит, мать его. А все потому, что хотел полетать на «Шаттле» – или, может, в лунную колонию попасть. А потом, двенадцать лет спустя, становится астронавтом – и через несколько месяцев убивают «Шаттл», отзывают финансирование у всего, чем занимается НАСА, и потому он в итоге стоит в очереди, надеясь, что, может, русские покатают его на какой-нибудь своей сраной ракете до какой-то говенной Космической Станции, где полно всяких слабаков.

– Сынок, ты правда похитил меня, чтобы поговорить про космический челнок?

– Главным образом – да.

– Иисусе.

– Кев сказал, что собирался в астронавты – и делал все, о чем его просили, чтоб им стать. Но теперь это ничего не значит. Кажется, такое вот хуже некуда – сказать поколению-другому, что финишная черта вот, чтобы добраться до нее, нужно то, сё, пятое, десятое, а потом, как только мы к ней уже подбираемся, взять и отодвинуть ее.

– Так, сынок, чтобы я понял. Ты утверждаешь, что это сделал я – лично я отодвинул финишную черту?

– Я думаю, вы имели возможность удержать ее на месте.

– Ты же видишь, как я тут сижу перед тобой, не так ли? Видишь человека, которому недостает двух главных конечностей? Ты считаешь, что человек, которому не достает двух главных конечностей и большого пальца, все они утрачены в какой-то сраной войне на чужой территории, – деталь аппарата, о каком ты толкуешь? Считаешь, я – враг?

– Ну а почему вы сидели в Конгрессе, если не были деталью аппарата?

– Я был в аппарате для того, чтобы попытаться починить этот аппарат, балбес! Зачем, к чертовой матери, по твоему мнению, от демократов в Сенате и Палате сидело с полдюжины ветеранов Вьетнама? Кто-то же должен там дельное говорить.

– А как это произошло, кстати? Я знаю, что мне положено это знать, но я не знаю.

– Как что произошло?

– Что случилось у вас с рукой и ногой? Простите за неделикатность.

– Не думаю, сынок, что тебе грозит такая опасность – что тебя вдруг перепутают с тонким или деликатным человеком. Прежде чем рассказывать, спрошу-ка – тебе не пришло в голову захватить сюда мои лекарства? Мне они нужны для культей и от аритмии.

– Я захватил все, что смог. У меня не очень много времени было. Они в спортивной сумке у вас за спиной. Еще я взял бутылку, что стояла у вашей кровати. Что мне было удивительно: у вас в изголовье бутылка джина. Похоже на какое-то клише – стареющий ветеран пьет на сон грядущий.

– Вот теперь ты и впрямь неделикатен. Это, к чертовой матери, совершенно не твое собачье дело, сопляк. И просто оттого, что у кровати стоит бутылка, это не значит, что там какая-то долгая привычка или ритуал.

– Прекрасно.

– Не знаю, с чего мне перед тобой отчитываться.

– Вы правы. Незачем. Вы здесь не для этого. Да и в любом случае я бы понял, если б вам нужно было помогать себе заснуть. Мне не пришлось переживать того, что выпало вам, я по сравнению с вами вообще нихуя в жизни не видел, и мне каждую ночь нужно одиннадцать часов, чтобы поспать шесть-семь. Поэтому не мне судить.

– Спасибо. Это утешает.

– Всегда пожалуйста.

– Сынок, у тебя в голове это определяется как мужская дружба?

– Видите, вы такой высокомерный, а мне совсем не хотелось, чтобы вы так ко мне относились. Считаете, я хуже вас потому, что нигде не воевал? Потому что меня не призвали, а вырос я в мирное время, и мне никогда не приходилось бороться так, как вам?

– Нет. Не считаю.

– Я считаю.

– Ты?

– Да. Я вырос рядом с этой базой, сэр, и мой отец работал на ней подрядчиком. И я вполне уверен, что из меня бы получилось кое-что получше, и все, кого я знаю, получились бы лучше, окажись мы участниками какой-нибудь вселенской борьбы, участвуй мы в каком-то деле масштабнее нас самих.

– И ты считаешь, таким был Вьетнам?

– Ну нет, не обязательно.

– Так о чем же ты, к черту, болтаешь тогда? Тебе известно, до чего ебануты были многие из тех, кто вернулся из Вьетнама? Тебе до хрена повезло, что твоему папаше не пришлось воевать. Тебе хотелось в этом участвовать?

– Нет. Нет, не именно в том конфликте. Но я просто имел в виду…

– Тебе хотелось бы поучаствовать в какой-нибудь чудесной видеоигре с ясной нравственной целью.

– Или в чем-нибудь другом. В чем-то таком, что сведет всех вместе единством цели и какой-то общей жертвой.

– Сынок, судя лишь по тому, что ты похищаешь людей и приковываешь их к сваям, я знал, что у тебя в голове сумбур. Но в действительности у тебя мозги сбоят. То ты жалуешься на своего дружка-астронавта, которому не дали покататься на клевом космическом корабле, а через минуту уже жалеешь, что тебя не загребли в армию. В смысле, тут ничего не сходится, сынок. Что именно довело тебя до этой ручки?

– Не знаю. Вообще-то, наверное, знаю. Все потому, что со мной ничего не происходило. И я думаю, это ваш недочет. Вы должны были найти мне какую-то цель.

– Кто должен?

– Правительство. Государство. Кто угодно, я не знаю. Почему вы не сказали мне, чем заняться? Вам-то говорили, что делать, и вы шли и воевали, и жертвовали собой, а потом возвращались, и у вас была миссия…

– Парнишка, да тебе известно, как я свои конечности потерял?

– Вот зачем я у вас это и спрашивал уже. Наверное, вы спасали чужие жизни. Вас наградили Бронзовой звездой и…

– Нет. Ничьих жизней я не спасал. Я обедал.

– Что? Да ладно.

– Я потерял конечности потому, что обедал рядом с ушлепком, который на себе гранаты не закрепил.

– Не может такого быть.

– Слушай. Я сидел один, обедал. А этого парня только что перевели из Миссисипи, он такой пентюх был, энергии хоть отбавляй. Считал, что мы с ним друзья, потому и ринулся на меня, изображая лося. Обычная молодежная дурь. У него с ремня слетела граната, чека выскочила, подкатилась прямо ко мне и оказалась у самых ног. Я успел лишь голову повернуть, пока не взорвалась. Вот то и стало мгновеньем единства цели и общей жертвы, которое разлучило меня с конечностями.

– Тоска.

– Да, тоска. Поэтому, когда вернулся, я стал пытаться немного ставить на место мозги тем, кто считал, будто отправиться в какую-нибудь страну на другом краю света, чтобы навязать им свою волю, – миленькая затея, а главная незадача с такими вот миленькими затеями в том, что подобные планы осуществляют компании девятнадцатилетних сопляков, которые и шнурки-то себе толком завязать не умеют, зато считают, будто очень весело бегать и дурачиться с гранатами, плохо закрепленными на ремнях. На войнах молодежь оказывается в непосредственной близости от гранат, огнестрельного оружия и прочей многочисленной всячины, какую они найдут способ расхерачить. В наши дни люди на войне убивают себя гораздо чаще, чем их убивает кто-то другой.

– Наверное.

– Ты понимаешь разницу, сынок?

– Думаю, да.

– Потому что смотрю я на тебя – и книжку спичек бы тебе не доверил. Потому что голова у тебя и впрямь садовая, парнишка. А сейчас в пустыне сотня тысяч таких же, как ты, и совсем не удивительно, что они убивают гражданских, насилуют женщин-военнослужащих и стреляют себе по ногам. Я не намерен чернить репутацию этих юношей и девушек, поскольку знаю, что большинство из них – соль земли, – но толкую я о том, что их следует оберегать и не подпускать к опасным вещам. Молодых людей нужно держать подальше от оружия, бомб, женщин, машин, крепкого спиртного и тяжелой техники. Будь моя воля, их бы криогенно замораживали до того времени, пока мы не станем уверены, что они сумеют перейти через дорогу и попутно ничего не проебать. Большинству из тех, с кем я служил, было по девятнадцать. Я более-менее уверен, что в девятнадцать ты не способен запарковаться параллельно.

– А вы знаете, что мы однажды встречались? Мне тогда было пятнадцать. Помните Штат Мальчиков?[6]

– Конечно. Я голосовал за продление их финансирования каждый год, когда они обращались за этим.

– Я ездил.

– Ты ездил в Штат Мальчиков?

– В Сакраменто. В 1994-м. Занимался всем, что делали в Штате Мальчиков, – следил за законотворчеством, учился демократии, видел выступления некоторых политиков. Даже баллотировался на вице-губернатора в их игровых выборах.

– И как?

– Проиграл. Меня попросили снять кандидатуру.

– Почему?

– Неважно. Вероятно, были правы.

– Что ты натворил?

– Там нужно было сочинение сдать, и я подумал, что хорошо бы подписать мое кровью. Как Томас Пейн.

– По-моему, Томас Пейн… Ладно[7]. Им это не понравилось?

– Наверное нет. Они достаточно любезно держались после того, как я объяснился. Но меня попросили на выход.

– Вижу, ты любишь широкие жесты.

– Иногда. Видимо, так. Но так мы с вами и познакомились.

– В Сакраменто?

– Нет, но через Штат Мальчиков. В Марвью проходил парад Четвертого июля, и вы ехали в открытом кабриолете. Не знаю, что вы тут делали, но оказались в одной машине со мной. То была какая-то старая винтажная машина, и представители местного Штата Мальчиков за тот год ехали в ней с вами. Вы в тот год были экзотикой, потому что приехали аж из Вайоминга. Помните?

– Ну да, видимо. В смысле, за много лет мне выпало участвовать в паре сотен парадов, поэтому не знаю…

– Но никто никогда не приезжает в Марвью. О нас просто забыли. Люди видят эту раскуроченную военную базу и решают, будто все вокруг отравлено и мертво. Не знаю. Может, так и есть. Иногда так и бывает.

– Помню, день был солнечный.

– Я вас люблю за это, сэр. Иногда тут бывало солнечно. В самом деле так и было. Тут всегда был какой-то образчик культурного многообразия, крепкий средний класс и все такое, а потом база закрылась, и все после этого просело на несколько делений. Как со стероидами, верно? Вы бывали знакомы с кем-нибудь на роидах?

– Видимо.

– Они делаются огромными, и мускулатура у них сияет, верно? Но когда прекращают, все это обтекает, как жидкая грязь. Покатые плечи, пузо. Сиськи провисают.

– Допустим.

– Но вы были правы. Тот день на параде был солнечный. И я сидел рядом с вами, и еще один пацан. Мы несколько часов ездили вместе по Марвью. Я даже помогал вам садиться в машину и выходить из нее. Вы уронили рожок мороженого, который вам кто-то принес, и я вам помог почиститься, вытер вам рубашку и штаны, и…

– Допустим. Я тебя помню.

– Значит, вы помните, что́ вы мне в тот день сказали?

– Нет, сынок. Сомневаюсь.

– Вы сказали, что надо играть по правилам.

– Допустим. Я такое многим говорил.

– И я так и делал. И что со мной стало?

– Так это формула как-то подвела? Что ты не достиг того, на что рассчитывал? И что твой астронавт не на «Шаттле»? Это как-то ставит под сомнение всю структуру?

– Да, сэр, таков мой тезис.

– Ну, должен сказать, несуразный это тезис. Все равно что утверждать, будто если проиграл какой-то футбольный матч, сам спорт ущербный. Сынок, не всякому удается выиграть. Некоторые играют скверно. Кое-кто бросает. Кто-то даже в схему игры не смотрит. А какие-то люди рассчитывают, что в зачетную зону их внесет вся остальная команда.

– Нет. Я утверждаю то, что вы передвинули зачетную зону. И траву на поле превратили в грязь.

– Я не знаю, что на все это ответить.

– Вы поменяли правила.

– Мы не меняли правил.

– Все просто кажется беспорядочным.

– Ты считаешь, что все стало беспорядочнее, чем… когда? В дни, блядь, Дикого Запада? Тогда все было изумительно организовано, парнишка? Когда люди спали на сене и жрали белочек?

– Нет. Но во времена постиндустриального…

– Пост-, к дьяволу, чего? Когда нужно было месяц копить на радиоприемник? Когда канализация в доме служила признаком того, что ты достиг? Господи боже, сынок, худшее, что для вас, мудачье молодое, сделали ваши предшественники, – они преуспели. Мы всё так облегчили, что вы бросаетесь рыдать, когда у вас камешек на тропинке возникает.

– Ладно, тогда хотя бы вот что скажите мне: всё это те же деньги?

– Что «это те же деньги»?

– Деньги, какие могли бы спасти «Шаттл», и деньги, которые мы шлем в случайные страны, пускаем на то, чтобы переделать неизменные страны в тысячах миль от нас.

– Те же самые ли это деньги?

– Ну да, те же? То есть, вы, ребята, жалуетесь на то, что нет денег на школы, на здравоохранение, что все разрушено, и у нас правительство прекращает действовать, и еще что не, блин, а потом глядь – и вы тратите 150 миллионов на кондиционирование воздуха в Ираке.

– Слушай, ты тут проповедуешь обращенным.

– Не желаю я проповедовать. Я спрашиваю. Я не знаю, как оно устроено. Откуда деньги поступают? Вы, ребята, воюете за пенни на «Улице Сезам»[8], а потом кто-то поддерживает сделку, чтоб вывалить триллион долларов в пустыню.

– Так ты спрашиваешь, откуда поступают деньги, которые финансируют войны?

– Да.

– Сам умный, чтобы такое понимать. Мы эти деньги создаем. Это не обычная часть годового бюджета. Строки на войну в бюджете нет.

– Значит правда, что мы, по сути, занимаем деньги у китайцев, чтобы эти войны финансировать?

– Ох блин. Нет. Но мы создаем и продаем облигации, и люди здесь и где угодно, например, в Китае, видят в этих облигациях хорошее капиталовложение. И, несомненно, китайцам нравится сознавать, какой рычаг у них в руках – держать столько американского долга.

– Но мы б не могли разве просто продавать облигации, чтобы оплачивать социальное страхование, образование для всех, колледжи для всех? То есть, все заламывают руки насчет сокращения или спасения какой-нибудь микроскопической правительственной программы, и Где, о где же мы возьмем деньги? – но затем мы оглядываемся, а там миллиард долларов на афганских боевиков. То есть, понятно, что я дурак, раз такого не понимаю, но я не понимаю.

– Беда со всем тем, о чем ты толкуешь, с образованием и всяким яким, в том, что эти проблемы – хронические, в отличие от проблем острых. Мы финансируем то, что срочно, вокруг чего все могут митинговать или о чем более-менее соглашаться. А о том, что нужно финансировать войска, размещенные за границей, все сходятся во мнении. Сперва даешь деньги кое-каким советникам, затем дюйм за дюймом продвигаешь их к более активному участию, и вот уж никто не желает быть тем, кто отказывает в бронежилетах нашей молодежи в военной форме. Поэтому мы изыскиваем средства. Продаем облигации, занимаем деньги. Но наберем ли мы такой же разгон, чтобы занять у Китая денег на оплату реформы национального образования? Нет. Это не острая проблема. Если завтра случится вторжение инопланетян, и единственный способ их победить – это финансировать «Рывок вперед»[9], – то, конечно, мы б нашли такие деньги.

– Значит, дело не в возможности, а в желании?

– Что-что?

– В желании.

– Конечно. Все сводится к желанию.

– Моя мама всегда так говорила.

– Ну, она была права.

– Не часто.

– Сынок, ты меня сюда привез о твоей маме разговаривать?

– Но вы разве не думаете, что для таких людей, как я, должен существовать план, для парней, о которых вы говорили, о ветеранах, у кого мозги сбоят?

– Что за план?

– Вы не думаете…

– Что, сынок?

– Вы не думаете, что в огромном большинстве своем хаос в мире вызван относительно небольшой группой разочарованных мужиков?

–

–

– Не знаю. Возможно.

– Мужиков, кому не досталось работы, которую они надеялись получить. Тех, кому не дали повышения, на какое они рассчитывали. Тех, кого сбросили в джунгли или пустыню, а они ждали видеоигру, и достались им обыденность, распущенность и друзья, что мрут, как животные. Этих мужиков нельзя оставлять так, чтобы они якшались с остальным обществом. Вечно случается что-то плохое.

– Что-то плохое вроде вот такого. Вроде того, что ты меня сюда привез. Согласен.

– Когда я вижу эти бойни в торговых центрах или конторах, я думаю: как вдоль Озера Божья иду я.

– Милость Божия.

– Что такое?

– Там «Кабы не милость Божия, шел бы так и я»[10].

– Нет. Там «вдоль Озера Божья».

– Там «милость Божья».

– Не может быть.

– Сынок. Так есть.

– У меня всегда в уме была эта картинка – Озеро Божье. И ты мимо него идешь.

– Нет никакого Озера Божья.

– Такое громадное подземное озеро, и оно было темным, и прохладным, и мирным, и можно было спуститься и поплавать в нем, и тебе все простится.

– Не знаю, что тебе сказать, сынок. Я преподавал Библию тридцать восемь лет, и в этой книге нет никакого Озера Божья. Есть Озеро Огненное[11], но мне кажется, ты не его себе представлял.

– Видите, даже это.

– Даже что?

– Даже это – знак, что мир злоупотребляет такими, как я. Не знать разницы между Озером Божьим и Озером Огненным – как так вышло?

– Не уверен, что это недопонимание – симптом общественного неуспеха. У тебя озера перепутались.

– Но это симптом. Мы с вами читали одни и те же книжки и слушали одни и те же проповеди, а смысл из них извлекли разный. Это должно быть свидетельством какой-то серьезной проблемы, верно? То есть, меня не следовало бы оставлять жить с остальным обществом. Столько дней бывало, когда я смотрел на все это и хотел, чтобы оно стерлось, чтоб сгорело оно.

– Похоже, с тобой случилось что-то радикализирующее, сынок. Тебя в детстве били – или что-нибудь такое?

– Нет, сэр.

– Увидел что-то ужасное, что тебя изменило?

– Помните другого парня с нами в машине в тот день?

– Нет, не могу сказать, что припоминаю.

– Не помните? В нашем городке такой пацан – невидаль. Наполовину вьетнамец. Дон Бань. Помните такого пацана?

– Извини, нет. Он твой друг?

– Он уже умер.

– Мне жаль это слышать.

– Его застрелили.

– Он был солдатом?

– Нет. Прямо у него на заднем дворе.

– Прости, сынок. Это слишком рано. Мне очень жаль, правда.

– Я не говорю, что это был для меня какой-то радикализирующий миг. У меня такое чувство, что и до этого у меня водились довольно апокалиптические мысли.

– У большинства молодежи так.

– Я пытался объяснить эти мысли людям, но они пугаются. Не понимают. Или делают вид, будто не понимают.

– Ну-ка, ну-ка.

– Короче, каждый день примерно по полдня я среди людей в городе и представляю, как рукой обмахиваю весь город, стираю его начисто. Как будто это модель, построенная на ломберном столике, и можно просто смахнуть все на пол. Так?

– Так.

– Хотите еще послушать?

– Конечно.

– Иду по какой-нибудь людной улице – и начинаю закипать внутри, и рисую себе, как я всех этих людей раздвигаю, словно Моисей Красное море. Знаете, люди исчезают, здания растворяются, и когда все сделано, остается это пустое пространство, и в нем спокойнее, и нет всех этих людей и их грязных мыслей, идиотской болтовни и мнений. И такое видение на самом деле внушает мне покой. Когда я представляю пейзаж голым, свободным от всякого человеческого шума и мерзости, мне удается расслабиться.

– Может, тебе стоит жить в деревне.

– Не смешно. То есть, это не решение. Мне просто хотелось бы лучше функционировать в комнатах, в зданиях, в очереди в гастрономе. И иногда получается. Но порой это меня так, блядь, напрягает. Нужно вырваться, немного поездить, добраться как можно скорее до океана.

– Сынок, я понял, что не знаю, как тебя зовут.

– Томас.

– Томас, все, что ты говоришь, – не беспрецедентно. Есть и другие, как ты. Миллионы мужчин, как ты. Сколько-то женщин в придачу. И я думаю, это результат того, что ты подготовлен к жизни, какой не существует. Тебя создали для иного мира. Как хищник без добычи.

– Так чего не найти нам место?

– То есть?

– Найти нам место.

– Кто должен?

– Вы, правительство. Вам лучше всех должно быть известно, что нам нужен план. Вы должны были послать нас куда-нибудь и дать нам задание.

– Но не на войну.

– Нет. Наверное.

– Так что тогда?

– Может, канал рыть.

– Ты хочешь рыть канал?

– Не знаю.

– Нет, у меня не сложилось впечатление, что хочешь.

– Но вам нужно приложить эту энергию к делу. Она во мне копится – и копится в миллионах таких, как я. Я себя чувствую как надо, только когда я еду в машине или, бывает, когда дерусь.

– Так ты боксом занимаешься?

– Нет.

– О. Дай мне на руки твои посмотреть.

– Сейчас они раскурочены.

– Это уж точно. Сынок, ты с кем дерешься?

– Не знаю. С людьми.

– Выигрываешь?

– Что выигрываю?

– Эти драки.

– Нет. Скорее нет.

– Томас, ты же сам знаешь, что мы не можем собрать всех смятенных молодых людей и послать их в какую-нибудь даль. Если б я даже согласился с тобой, а я с тобой согласен – хотя бы отчасти. То есть, именно поэтому столько солдат остается в армии и почему столько заключенных в итоге возвращается в тюрьму. Не по нутру им приличное общество. Им скучно, и они себя ощущают в клетке.

– Но тут нет зримого плана, сэр.

– Какого плана?

– Любого плана. То есть, разве вся Австралия не для этого была? Некая колония заключенных. Такое мы б могли устроить на Луне. Мне вообще хотелось бы съебаться с этой планеты и отправиться на следующую, но этого никак не устроить. И Дону тоже. Ему не место было в порядочном обществе после того, что с ним произошло.

– Я не понимаю. После того, как он умер?

– Нет, раньше. Я всегда чуял, что произойдет. Я знал: случится что-то, только не знал, что. То есть, тогда-то мне замысел всего этого впервые в голову и пришел. Мы, бывало, колобродили тут на базе. Катались через эти постройки на великах, а когда стали старше, сидели здесь и пили, и когда Дон немного перебирал, а он пару раз на просушку попадал, я, бывало, думал: типа, если б я мог его просто приковать внутри одной такой постройки на некоторое время, типа, чтоб он в безопасности побыл, чтобы просох, то, возможно, и выкарабкался бы.

– Ладно. Это я понимаю. Правда понимаю.

– Но он же вечно болтался где-то там. В мире снаружи. Делал не то, никогда не занимался тем, что я ему велел. Я-то всегда знал, чем ему нужно заниматься, и готовил ему пошаговую инструкцию, даже записывал ему эту хрень. Я план составлял! На два года, на пять. А он даже не пытался. Я не мог заставить его ничего делать. Не мог держать его на просушке. Не мог его запереть. Знаете, однажды я его в тюрьме на месяц бросил, залог вносить не стал, поскольку решил, что это принесет ему пользу? Тюрьма – самое надежное место.

– Иногда так оно и есть.

– Уверен, он был бы жив до сих пор, если б я раньше об этом подумал, привез бы его сюда и просто запер здесь в какой-нибудь постройке, пока он бы не пришел, блин, в себя.

– Это я тоже понимаю. Знакомая для меня территория.

– Я просто злюсь на себя, что не придумал это раньше.

– Приковать дружка своего к свае.

– Ну да.

– Но ты же понимаешь, что это не долговременное решение.

– А что тогда?

– Не знаю. Реабилитация? Терапия?

– Ладно вам. Это несерьезно.

–

– Ну правда, почему у нас нет какого-нибудь плана для таких людей? Наверное, главный план правительства – их всех запирать, и мне ясно стремление держать их отдельно от воспитанного общества. Это я понимаю. Но есть же парни, как я и Дон, кто на самом деле ничего плохого не совершил, и есть солдаты, вроде тех, с кем вы бок о бок воевали, – они возвращаются с этими ужасными затеями и убойными навыками, и никому из нас места не находится. Мы полазали по глухомани и попробовали сырое мясо, а теперь не способны сидеть за столом и пользоваться приборами. Нам должно где-то быть место. Вот такое на самом деле помогло бы. Тут 28 000 акров, граничит с океаном. Почва достаточно плодородная. То есть, отведите эту землю людям вроде нас, и спорить готов – преступность в этой стране сократится вполовину.