Отдайте братика

– Да, убили, – жестко сказал он. Почти что злорадно получилось. – Я убил. А может и не я, да какая в сущности разница. Убил по желанию твоей мамы.

– В сущности?! Мамы?! – эхом отозвались Алешины губы. – Ты убил?!

– Но ты не унывай, переживешь. Нам ничего больше не остается делать. Пережить, чтобы жить. Я за жизнь свою тысяч пятнадцать таких братиков поубивал. А в общем-то и не поубивал, в сущности ведь его и не было еще, братика твоего.

Едва Алеша услышал еще раз про сущность, его отшатнуло от очкастого лица, точно оттуда шипящая змея выползла, он резко повернулся и бросился прочь, а Миша в его руках сказал бодрое „р-га“ и блеснул на врача пуговичными глазами. Врач рванулся было остановить, но махнул рукой и закурил.

Ничего не соображая бежал Алеша по коридорам и лестницам и остановился вдруг у приоткрытой белой двери. Не могло быть ничего страшнее того, что он пережил уже сегодня, но сейчас ему показалось, что эта дверь вход в самое страшное, что есть на свете, гораздо страшнее всего, что он пережил уже сегодня. Он вошел в слабоосвещенную комнату. И сразу увидел в углу под лампами громадную ванну.

Ванна была переполнена, из нее даже стекало, даже вываливалось. И вид того, чем она была переполнена, ударом остановил Алешу, он застыл очумело и закричал бы во все горло, если б воздуха хватило на крик.

Кровавое месиво из крошечных изуродованных, искромсанных тел и просто отдельных ручек, ножек, головок и внутренностей, вот чем наполнена была ванна, вот что громоздилось в ней, свешиваясь и вываливаясь. Множество чьих-то убитых братиков. „И мой здесь!“

Будто заводная кукла сделал Алеша несколько шагов, отделявших его от ванны. И вот слово „мой“ совсем вдруг по-другому, чем всегда стало осознаваться всем его трепетавшим от ужаса существом.

„Они ВСЕ – мои!..“

И не менее страшное сейчас представилось: комнату с ванной заполнили вдруг тети, целая орава теть затолпилась перед глазами Алеши, именно из этих теть были вынуты, вырваны, выскреблены те, кто своими мертвыми тельцами переполняли ванну. Тети смеялись, о чем-то переговаривались, чего-то делали и никто из них не видел ванны. Его убитых братиков они не ощущали как своих. Они их забыли. И вот это маленькому Алеше увиделось сейчас самым страшным, самым убийственным, самым невозможным из всего того, что уже проударяло сегодня кувалдой по его маленькому сознанию.

Его маленькое сознание прямо взвыло протестом, что вот перед ним как бы два мира, отдельно живущих друг от друга, две противоестественные... да-да! Сущ-но-сти, вот сейчас, вот сюда улеглось это длинное и непонятное слово (а теперь понятное): один мир, одна сущность – это суетящиеся, снующие, смеющиеся, балаболящие живые... Живые? Что-то есть эдакое в цвете их лиц и их выражениях, отпечаток мертвости. И второй мир – это ванна и все, что в ней свалено.

– Алешенька, человек Божий, да как же это? – прошептал Алеша, – а ведь я просил тебя...

И тут-то, что было в ванной ожило. И снующие тети увидели ванну. И началась беготня с визгом и воплями. Аж на стену лезли тети, спасаясь от своих не рожденных, выхода из холодильной камеры не было, дверь в которую вошел Алеша оказалась заперта. И только одна из всего сонмища вопящих теть перестала вдруг вопить. Она встала на колени и с плачем прижала к себе своего не рожденного. И плач у нее был сейчас не такой, как у окружающих, вопящих и на стену лезущих.

– Дитятко мое, – шептала она страшным шепотом, – прости меня... ручки-проволочки, ноженьки-карандашики...

И изломанный уродец, стоящий перед ней, перестал быть таким, розовенькое мягкое тельце улыбающегося мальчика теперь прижимала она к себе.

Только одна она.

Сгинули, пропали орущие тети, одна ванна осталась. И тут вырвался-таки крик из Алешиных легких:

– Ма-ма-а!..

Он закрылся Мишкой от все-таки невыносимого зрелища и помчался назад по лестницам и коридорам. Отброшенный Мишка гулко шлепнулся об кафельный пол и сказал свое бодрое „р-га“. Очутившись на улице, Алеша резко оборвал крик и остекленело уставился в одну точку перед собой. Дождь кончился, но небо над головой было все тем же серым, грозя скорым продолжением дождя. Алеша очнулся от оцепенения и прямо перед собой увидал коляску, а в коляске пухленького, розовенького младенчика. Алеша подошел к коляске, взялся за нее руками и приблизил свое лицо к младенчику.

– Ты что, малыш? – спросила его мама младенчика и улыбнулась. – Ты сам недавно таким был. И где ж ты так вывозился?

Алеша ничего не отвечал, он, не отрываясь, смотрел на младенчика. И наконец сказал:

– А моего братика убили.

– Как?! Что ты говоришь такое?!

– Уби-и-ли. Мама и дядя в халате, здесь в больнице.

Мама малыша все сразу поняла и лицо ее стало иронично-задумчивым. Она сказала: „М-да“, и вздохнула. И что означал ее вздох, она и сама бы себе, пожалуй, не объяснила. Очень многоликим оказался вздох: тут и жалость, и сожаление отвлеченное, и „се ля ви“, и усмешка и горечь и все это обволакивалось вызывающим и зевающим безразличием, мол, все это пустяки.

Алеша перевел глаза на маму младенчика и тем же чувством, что давало ему слух услышать зов убитого братика, понял всю су-щ-ность многоликого вздоха. И показалось-оказалось, что этим же вздохом-дыханием звучит вообще все вокруг: и шелест деревьев, и шум ветра, и все-все, чем переполнен этот мир, дышит вот эдак, говоря, что, мол, все это пустяки. Алеша вгляделся в маму младенчика и увидал смотрящее на себя лицо его мамы. Оно вызвало в нем сейчас один парализующий страх и ничего больше.

Черно-надменные мамины ресницы гулко хлопали друг о друга, и с каждым хлопком, от которых вздрагивало все Алешино тело, из глаз ее выскакивало нечто, подобное черным молниям, а кругом все заполнили собой, все закрыли собой смеющиеся оскалы Хапуги, и не было нигде в этом мире места его братику, только один кусок голубого неба в вышине, который уже затягивался тучей, не был заполнен рожами смеющегося Хапуги, хлопающими ресницами и черными молниями.

Алеша вдруг встрепенулся и оторопело оглядел свои грязные руки и дикими глазами обшарил все вокруг себя – где Миша?!

– Ми-и-ша! – что было сил закричал Алеша. – Ми-и-ша!

Он был один в этом страшном мире. И тут он увидел небо. Кусок сверкающей синевы в вышине не затягивался, тучи от него словно отскакивали. Вот только сейчас впервые в жизни он увидел небо, и будто волна чего-то очищающего окатила его и враз смыла-унесла все то, что оплело его задушающими путами за этот, страшный день. Только небо слышало его.

– Ми-и-ша! – крикнул он далекой синеве.

Больше ему некого было звать. Небо не отозвалось, но тем чувством, что слышал он мертвых братиков, он понял, что он ждет его, и взгляд его просветлел, там, там его братики, там Миша, там нет Хапуги, там есть то, к чему всю его короткую жизнь рвалась его изнывающая душа. И тут снова пошел дождь.

Мама вошла в ванную, заперлась, разделась, и тут погас свет.

– Эй, чего там еще! – крикнула раздраженно мама в сторону двери.

– А чего? – отозвался папа,

– Чего, чего, свет погас.

– А-а, сейчас пойду гляну, пробки небось вышибло.

Зажегся свет. Маму отбросило назад и она снова попыталась загородиться ладонью от того, от чего не загородишься никакой броней мира. Из переполненной ванны на маму хлынули толпы нерожденных уродцев.

Услышав мамины вопли за дверью, папа ринулся к двери, что есть мочи дернул за ручку, хилая щеколда выскочила, а из распахнувшейся двери на папу выскочила голая мама. Папа схватил маму за руки и встряхнул.

– Э, э, ну ты чего? Да чего случилось?!

Он глядел маме за спину и естественно ничего не видал, кроме ванны, которая заполнялась теплой водой.

– Э, ты куда так смотришь? – теперь папа испуганно глядел за спину себе, куда приворожено пристыла взглядом мама.

А мама видела все те же толпы мертвых, идущих сквозь нее и папу. А еще мама сейчас видела то, мимо чего проскочила, когда заскакивала свечку поставить. Оказалось, отпечаталось и вот сейчас высветилось, отделилось и стояло перед глазами. Светились и опаляюще дышали слова: „И мертвые придут – не поверят“.

Сквозь нее шли сейчас миллионы мертвых, миллионы убитых и растворялись в светящемся опаляющем дыхании страшных слов. И теперь это не Богомолка доставала и даже не взгляд взыскующий Алексея, человека Божия, терзал. Тот, Кто стоял над этими словами, Кто стоял вообще надо всем, смотрел сейчас на маму. Он был таким же, как на той стене в храме, нарисованный почти у сводчатого потолка. Во время проскакивания и головы не подняла. Да хоть бы подняла, никакого взгляда почти невозможно было разглядеть. Слишком высоко. Сейчас же этот взгляд, эти глаза заслонили собой все.

И вот теперь уже точно в последний раз. И вдруг мама улыбнулась – нет, не в последний. Милость этих глаз беспредельна. А... жизнь моя разве беспредельна?

В ногах у Стоящего скрюченно сидел какой-то страшный старик и страшно взывал к Стоящему: „Пошли, пошли меня к братьям моим, Господи, образумлю я их, скажу им, уродам, всю цену их нынешней жизни...“ – рука старика была простерта к группе смеющихся и беззаботно пьющих. Ничего они не слышали, кроме своего смеха, ничего не видели, кроме кубков в своих руках, наполненных ничего не стоящим сокровищем.

– Нет, – звучало сейчас громовым голосом в маминых ушах, – коли, не слушают Моих слов, коли не верят им, то и мертвые придут – не поверят.

– Да ведь не знала я, Господи, – пролепетала мама.

И тут так окатило ее из смотрящих на нее глаз... И сразу прямо пронзило в ее сознании, что если она сейчас хоть что-нибудь произнесет, хоть даже попытку сделает мысленную о каком-то оправдании...

И мама просто заплакала. Если бы сейчас ее видел Алеша, то ему показалось бы, что та тетя, которая одна из всей оравы орущих стояла на коленях и прижимала к себе; рыдая, своего убитого, очень похожа на его маму в этот момент: и плач такой же и на коленях также стоит.

Папа же вконец потерялся от вида того, что происходило сейчас с мамой.

– Да что в конце концов с тобой?!

– Где Алеша?! – мама вскочила на ноги.

– Так на улице, где ж еще? Ты ж сама...

Мама бросилась к входной двери.

– Стой! Ты ж голая!

Мама метнулась в ванную, схватила первое, что попалось в руку, а попалась ночная рубашка, вдернулась в нее и выскочила из квартиры. Папа даже ойкнуть не успел.

Алешин путь к небу пересекала проезжая часть широкого проспекта. Свора порыкивающих, нетерпеливых машин ждала себе зеленого сигнала, чтобы ринуться вперед навстречу смеху и наполненным кубкам с прокисшим сокровищем. Сквозь стену дождя они не видели маленькой фигурки, уже готовой переступить разделяющий барьер. Схваченный сзади Алеша сразу понял, что обхватившие его руки – это мамины руки.

– Что ты, Алешенька, милый мой, куда ты, – мимо неслась уже рычащая свора. – Здесь я, здесь, мой миленький... И братик наш тут, вот он, вот он, дай ручку сюда, вот, щупай, слышишь, – и мама так радостно засмеялась сквозь плач, что засмеялся и Алеша.

– Эй, эх... вот ты футы-нуты, да за тобой не угнаться, – рядом опустился на корточки старый врач, – да по дождю, вот ты футы-нуты, с войны так не бегал! А ты, убегаешь, так хоть записку оставляй!.. Вот, что ж ты Мишку-то своего бросил, вот он, на... эх... и валидол забыл с вами.

Небывалый ливень падал с небес на трех сидящих на корточках людей, которые смеялись странным смехом и не собирались никуда бежать от падающей сверху воды, потому что это была не вода, а слезы радости празднующих Небес.

Николин день, 1997 г.