Отдельное требование

ОТДЕЛЬНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

Дерево, за которым он встанет, — высоченный корявый дуб у дороги — Стрепетов приметил еще засветло и теперь прошел к нему напрямик по росе через редкий подлесок. Дойдя, он поискал глазами куст, куда заткнул казенный ИЖ. Куст угрюмо чернел, уплотненный телом мотоцикла, и оттуда резко потягивало бензином. Стрепетов ощупал и облазил карманы, чтобы руки сами запомнили, где что лежит. Потом, помедлив, снял с предохранителя пистолет. Сухой щелчок. Теперь все. Оставалось ждать. Даже курить было поздно.

Он стоял, привалясь плечом к стволу. Левым плечом, так было удобнее, потому что правая рука была занята, она не выпускала пистолета.

До сих пор ему доводилось пользоваться оружием только в тире. Занятие оглушительное и веселое — когда в мишень. А здесь не тир: если придется стрелять, то всерьез. Но в глубине души Стрепетов еще надеялся, что как-нибудь обойдется. Задержал же Чугун однажды, идя с пляжа, вооруженного преступника голыми руками... А этот, может, и невооружен: откуда ему знать, что я жду его?..

Да, предстоявшее было уж слишком неожиданным. Незаметно оно затесалось с утра в обычный рабочий день, притворившись пустяком, и вот — на тебе, пустяк!..

Луна вырвалась из облаков, тени налились тяжестью, прилегли к земле, и дорога открылась почти до поворота. Там, на границе полной тьмы, Стрепетову почудилось движение.

Шли двое. Уже было видно, что один большой и грузный, другой щупловатый, в светлой рубашке. Уже различимо донеслось несколько слов. Ближе. Ближе. Рядом. Стрепетов все стоял за своим деревом.

Он очутился на обочине как раз тогда, когда идущие были ближе всего, но еще не могли достать его одним скачком; он крикнул, приказывая остановиться; столбик света прыгнул с лица на лицо, подтверждая, что ошибки нет, и тотчас погас, пока глаза не успели к нему привыкнуть... Но тут они опомнились и ринулись назад, взбивая подошвами пыль. «Стой!» — Стрепетов крикнул и выстрелил в воздух. Выстрел словно отбросил друг от друга тех двоих, бежавших до этого плечом к плечу. Грузный кинулся в поле; тот, что в светлой рубашке — к лесу. Стрепетов свернул в поле. Легко настигая бегущего, Стрепетов уже прилаживался, как половчее дать ему подножку, когда тот внезапно остановился и встретил его грудь в грудь. Взметнулась рука, оставив за собой коротко блеснувший след, но Стрепетов успел выстрелить во второй раз. Занесенный кулак разжался, и из него выпал нож.

Преступник сделал три коротких бесцельных шага и осел в траву. Теперь Стрепетов повернулся к лесу. Светлая рубашка отчаянно рвалась к спасительным елкам, распарывая кусты. Стрепетов не ощутил даже толчка к погоне, зная, что отсюда уходить нельзя. Но азарт схватки продолжал действовать. Рука с пистолетом поднялась и закаменела, но тут Стрепетов — уже Стрепетов-следователь, а не участник схватки — толкнул руку вниз и разрядил пистолет мимо.

— Промазал! — злорадно сказали сзади.

— Промазал, — согласился Стрепетов, провожая взглядом узкую светлую спину, ворвавшуюся наконец в ельник. Лес укрыл ее, и палая хвоя заглушила панический топот.

Дав себе секундную передышку, Стрепетов поднял голову. Луна все так же неслась навстречу облакам, окрашивала их края в сумрачный с ржавым оттенком цвет. Человек сзади заворочался, и Стрепетов быстро подгреб ботинком поближе к себе валявшийся нож. «Ну и ночь!» Он вынул носовой платок. «Ничего себе, отдельное требование. И это называется — смотайся за два квартала, допроси свидетеля». Развернул платок, сложил по диагонали. «Парень сейчас мчится без памяти». Платком он прихватил рукоятку ножа. «А может, затаился, ловит ртом воздух и слушает, нет ли погони».

— Надо посмотреть руку, Васятин.

Стрепетов нагнулся, примерился и резко вспорол рукав пиджака — тем самым ножом. Мысль о том, что нож мог быть употреблен иначе, отозвалась запоздалым холодком в спине. Потом взрезал рукав рубашки и оторвал полосу.

— Что делаешь, сука?!

— Сидеть! Тебе говорят, сидеть!

«Ох и здоров, подлюга!»

— Сиди, перевяжу.

Отрезанным куском рубашки он перетянул руку выше раны. Васятин дернулся, и Стрепетов сразу насторожился, готовясь к новой схватке.

«Нет, это он от боли... Теперь — обыскать...»

Ощущение под пальцами чужого — грубого, сильного, налитого ненавистью — тела. Словно проверяешь на ощупь провод, а где-то повреждена изоляция, и в любой момент может ударить током. Деньги, карандаш, какие-то бумажки. Скорей!..

Ну вот, здесь все кончено. Стрепетов освобождение распрямился, потер ладони пучком травы.

«Нечего прохлаждаться. Пашка отдышится и скорее всего вернется к бабке Татьяне — вряд ли Васятин успел за два дня сделать его своим сообщником. Но допросить его лучше сейчас, не откладывая... Чтоб уж больше не возиться».

Но Стрепетов продолжал стоять, чем-то заторможенный. Трещали кузнечики. Васятин ругался, не закрывая рта.

— Вставай, пошли! — и Стрепетов двинулся было, но застрял на полушаге.

Ускользнувшее, провалившееся в дальний закоулочек памяти какое-то неосознанное наблюдение его пыталось обрести форму и смысл, пробиться из-под других впечатлений. Тогда он попробовал рецепт Вознесенского: не думать, отключиться. Отпустил все вожжи, обмяк, расслабил даже мышцы лица, старался забыть, что надо что-то вспомнить.

И оно вынырнуло! Это был момент, когда Васятин заворочался у него за спиной, а Стрепетов подумал, что тот подбирается к ножу. «А он не тянулся за ножом. Было совсем другое. Когда я обернулся, он сидел... он сидел правее, чем раньше. И дальше от меня. Отполз в сторону немного, на полметра, на метр, и снова дернулся назад, едва я обернулся. Куда же его понесло?.. Думал удрать? Нет, конечно. От чего он хотел отодвинуться? Или к чему приблизиться? Что-то выкинул? Спрятал? Вот если спрятал... Спрятал! Где? Зарыл и отполз? Не успел бы... Камень!»

Стрепетов рывком отвалил небольшой валун и в сыроватой ямке нащупал кожаный кисет, смятый в блин. Ага, что-то шуршит внутри! «Разберусь на свету».

Кисет был приобщен к остальному, «изъятому при обыске» и раздувшему карман стрепетовской куртки.

— Теперь поехали.

— Дай закурить, — хрипло сказал Васятин.

С беспечностью и великодушием победителя Стрепетов протянул пачку, щелкнул по дну.

...Его спасло мгновение, инстинктивный бросок в сторону. Сомкнутыми ногами, обутыми в огромные, тяжелые не по сезону ботинки, Васятин метил в живот. И не достал самую малость, бедро приняло удар на себя. Стрепетов опрокинулся навзничь, сигареты отлетели и рассыпались, и тут в него вошла та жаркая злость, к которой он взывал еще там, за дубом у дороги. Он вскочил, будто земля подбросила его, едва он ее коснулся. Васятин, подымаясь, еще не успел разогнуться и ринулся головой вперед, как Стрепетов ударил его в скулу так, что заныли и не сразу разлепились пальцы. Васятин рухнул и замолчал...

Он молчал и потом, пока Стрепетов полувел-полуволок его к мотоциклу и запихивал в коляску. Только тупо мотал головой и сплевывал, наверно, кровь.

Мимо леса, мимо бездонного в темноте оврага, мимо огородов в низине, забеленной туманом, лихо с горы на дощатый, испуганно содрогнувшийся мостик и снова в гору... позади вздымался пыльный шлейф, в лицо бил обманный встречный ветер, не шевеливший ни единого придорожного куста, — Стрепетов ехал допрашивать Пашку. Часом раньше, часом позже тот придет домой.

Горбатенькая, по-старушечьи опрятная изба, дворик, заросший лопухами по забору. У калитки березы-двойняшки, отшатнувшиеся друг от друга кронами, и скамейка на врытых столбиках впритык к белым стволам; за избой скрипучий колодец и грядки под присмотром плечистого пугала в залатанном платье и картузе, с лицом подсолнуха, который вырос случайно рядом и будто в шутку положил голову на его плечо. Стрепетов вспоминал все это, подъезжая к Сосновке.

Одни во всей деревне неярко светятся два окошка. Ждет. Стрепетов въехал во двор, затворил за собой широкую калитку и остановился в нерешительности: с Васятина нельзя спускать глаз, но вести его в избу — растерзанного, окровавленного, с непрерывной матерщиной? Нет уж, увольте. Он с досадой вспомнил рассыпанные сигареты, прислушался, как в бедре пульсирует боль и вся нога наливается тяжестью.

— Вылезать, что ли? — отрывисто спросил Васятин, и в голосе его прорвалось затаенное нетерпение.

«Очухался уже. Ничего больше не выйдет, друг ситный, и не замышляй. Не надейся. Больше не оплошаю».

— Вылезай.

И за спиной Васятина быстро снял с плетня свернутую кольцами веревку. На конце ее болтался колышек с грязным острием. Веревка служила бабке Татьяне для привязи козы.

— Посиди пока.

Не чуя подвоха, Васятин сел на скамейку у берез, бережно придерживая забинтованную руку, осторожно подался назад, нащупывая опору плечом. Он рванулся, когда веревка уже захлестнула его и крепко притянула к стволу. Увертываясь от здоровой руки Васятина, норовившей садануть его в лицо, Стрепетов повторил операцию еще и еще раз, потом ухватил эту руку и привязал ее. Из остатков веревки он соорудил крепкий узел, а колышек — в землю, просто так, для порядка. Как после работы, утер пот со лба и, ничего не сказав, пошел к дому.

У крыльца его нагнал страдающий стон. Ну конечно: раненая рука повисла плетью без поддержки и боль обострилась. Стрепетов шагнул на ступеньку.

«Потерпишь».

Второй стон был глуше — он процедился сквозь стиснутые зубы, его старались сдержать, и тогда Стрепетов остервенело рванул с перил пустой рогожный куль и, задыхаясь, прошел назад. Он свернул рогожу в тугой комок и сунул Васятину на колени, под локоть.

— Спаси-ибочка! — облегченно и вместе с тем презрительно проблеял Васятин.

Сени успокоительно обдали тишиной и запахом полынных веников. Было темно, но Стрепетов уверенно обошел лавку с ведрами и нащупал ручку внутренней двери.

Бабка Татьяна сидела в углу под образами, сложив на коленях древние руки. Она подняла голову навстречу, и Стрепетова вновь изумило ее лицо — темное, почти лишенное мимики под тяжелыми морщинами, но словно освещенное изнутри невыцветшими голубыми глазами. Он сел к столу, снял с ладони прилипшие травинки, скатал в комочек. Под ногтями было красно.

— Ты стрелял-то?

— Я, Татьяна Федоровна.

— Три раза.

— Слышно было?

— Слышно...

Она опасалась спросить напрямик, и Стрепетов ответил ей на невысказанный вопрос.

— Два раза в воздух, для острастки. Третий в Васятина. С ножом на меня полез.

Бабка Татьяна вздохнула свободнее.

— И что... с ним?

— Руку прострелил.

— Он это выл во дворе?

— Он.

— И поделом, коли с ножом полез! — Бабка Татьяна покосилась через плечо на икону. — Прости, господи! — и осенила себя мелким воздушным крестом.

Оклад блестел, лампадка слегка покачивала теплым огоньком, вышитое петушками полотенце топорщилось крахмальными складками. Бог у бабки Татьяны был чистый и ухоженный, как любая вещь в хозяйстве, и всякий раз, поминая его, она вежливо крестилась. Он как-то очень шел бабке Татьяне, ее бог.

— Пашка в лес убежал. Думаю, скоро явится.

— Ждать будешь? — спросила бабка. — Небось устал, на ногах вон еле стоишь... А тебе еще ехать — аж до самой Москвы. Ты и езжай, передохни маленько. Никуда Пашка не денется. Если он нужен тебе, — так адрес оставь, я сама пришлю его.

В голосе ее не было ни подвоха, ни заискивания. И, глядя в ее незамутненные глаза, Стрепетов подумал, что не верить ей было бы просто глупо. Но для большей верности все же спросил:

— Татьяна Федоровна, Васятин — преступник; Пашка ваш не повязан с ним одной веревочкой?

— За Пашку своего я головой поручусь, — сказала старуха твердо и убежденно.

И Стрепетов отступил. Отступил перед этой твердостью и убежденностью. Он вырвал листок из блокнота.

— Да, а чемодан гостя вашего я заберу.

— А что ж, конечно, бери, коли надо. Вон он, под лавкой, — с этими словами бабка Татьяна подалась к свету и, водя пальцем, читала крупно исписанный листок. Добравшись до слова «следователь», как-то замялась на нем, и Стрепетов понял, что слово было пугающим и неприятным.

— Ладно, — вздохнула бабка Татьяна. — Авось послушает. Молочка тебе налить?

— Не надо молока, Татьяна Федоровна. Я водички черпну.

Он напился в сенях. Вернувшись в горницу за чемоданом Васятина, Стрепетов окинул ее прощальным взглядом. Огромная радушная печка, лоскутная дорожка поперек широких половиц, бревенчатые стены, низкие оконца, расписные ходики, кошка на сундуке. И эта нарядная божница с уютным язычком лампады. Как в доброй старой сказке. Если бы не собственная его записка посреди чисто выскобленной столешницы.

— Поеду, Татьяна Федоровна. Спасибо вам... и простите.

— Что же тебя прощать? Твое дело такое, служивое. Ехал бы, право, господь с тобой.

Усталость навалилась сразу, вместе с темнотой, сонными деревенскими запахами и мягкими ухабами безлюдной дороги. Путь по шоссе и потом через весь город до райотдела, путь который он шутя проделал днем, представлялся теперь невыносимо длинным.

Протянувшись вперед, будут дрожать и качаться дымные столбы света, ветер с привкусом остывающего асфальта высушит и стянет скулы, и одним глазом надо будет непрерывно косить на Васятина — как бы чего не выкинул.

И так будет все шестьдесят километров, что оставались до Москвы, до райотдела.

За деревней, немного на отшибе, явно тяготея больше к шоссе, стоял магазин — новенькое сельпо с витриной во всю стену и жидкой лампочкой, освещающей кучу мусора, пустые ящики и бочки. Заслышав издали звук мотора, появился молодцеватый дед в фетровой шляпе и кедах, с бутафорским ружьем — сторож.

Живая фигура на обочине неожиданно подсказала Стрепетову новое решение.

Первым делом Стрепетов разжился у старика долгожданной беломориной. А главное — выяснил, где и когда свернуть, чтобы попасть в село Спасское, к ближайшему отделению милиции.

Пять минут по шоссе, минут десять проселком — и руки развязаны, свобода. Стрепетов старался не сбавлять скорости. Пусть Васятина покрепче трясет и мотает, чтобы ему только и оставалось, что оберегать раненую руку да страдальчески мычать на рытвинах, а в голове чтоб стучала единственная мысль: «Поскорей бы доехать куда-никуда!»

Он гнал, неудобно повернув голову, пытаясь видеть одновременно и дорогу, и Васятина; левое ухо забивал ветер.

Сквозь редкий придорожный лесок пустилась следом неугомонная луна. Она теперь сползла пониже к горизонту, распухла, порозовела и, оставя в покое измельчавшие облака, затеяла гонку со Стрепетовым. От ее мелькания за стволами рябило в глазах.

«Еще немного, и я окосею напрочь».

Но вот половинку луны аккуратно срезало крышей, а там и вся она пропала, нырнув за какое-то строение. Начиналось Спасское.

Село поголовно спало, затворясь и укрывшись, выставив на ночь редкую цепочку фонарей вдоль главной улицы. Стрепетов прогрохотал до небольшой площади, свернул по наитию в узкий проезд за рынком, и вот он, как по заказу, — одноэтажный старый дом с палисадником за низкой оградкой. У крыльца приткнулся потрепанный двойник стрепетовского ИЖа; в зарешеченном окне просвечивала синяя штора.

«Кажется, все... Неужели действительно все?»

Торопясь, Стрепетов крепко взял под руку Васятина и ввел внутрь, в дежурную часть. Надежно, успокоительно хлопнула дверь за спиной.

Тело, натруженное тугим напряжением, расслаблялось, просило отдыха. Он выпустил локоть Васятина и отступил. И тут они впервые взглянули друг на друга при свете с неприязненным любопытством.

Стрепетов испытал даже некоторую оторопь. Вид Васятина был дик. Ничего человеческого в его облике уже не осталось. Такими, по представлению Стрепетова, бывают раненые медведи, когда их свяжут и посадят на цепь: до зверя уже дошло, что деться некуда, но ярость еще рвется из его сильного, недавно свободного тела.

Лицо — нет, лицом не назовешь — рожа разбитая, волосы висят до бровей, одежда разодрана, вся в крови. Он не матерился, нет. Постоял недвижно, сел на диван, да так и остался. Будто в ожидании поезда. В позе чувствовалось вынужденное угрюмое спокойствие, и Стрепетов понял вдруг, что путь от Сосновки до милиции был для Васятина неизмеримо длинным и емким, что то был путь от свободы к жизни за решеткой, и Васятин, мучительно трясясь в коляске мотоцикла и зная наперед все, что теперь последует, — допрос, пересыльная тюрьма, этап... — был уже там, в начале тех долгих лет. «Если «вышки» не дадут!» — оборвал Стрепетов свои размышления.

Глаза васятинские, тоже медвежьи — маленькие, спрятанные — разглядывали Стрепетова со злобным недоумением: «Ты — меня?!» И Стрепетов усмехнулся прямо в медвежьи глазки.

Не было больше ловца и зверя, не было вскипающей ярости. Отныне были — преступник и беспристрастный представитель закона, и отношения, которые возникают с этого момента, минуют и занесенный нож, и предательский удар ногами, и выстрелы, и тот рогожный куль, что был сунут под раненую руку.

И если медвежьи глазки стали мало-помалу тухнуть и под конец смотрели уже сквозь Стрепетова — с тупым ожиданием уставились вдаль, на рельсы, по которым поезд увезет его, Васятина, — это потому, что на бесплодную ненависть просто не хватало сил...

С той минуты, как Стрепетов шагнул прочь от Васятина и тот сел на диван, лейтенант за барьером насторожился. Как эти двое оказались здесь, в дежурке? Он их не знал, никогда не видел в поселке и теперь недоуменно переводил взгляд с одного на другого... Что такое?.. Откуда?.. Среди ночи! Поколебавшись, стукнул кулаком в перегородку, и минуты через три из недр старого дома явился широколицый молодой милиционер.

Те двое все играли в гляделки. Нашли место... Сколько можно?.. Лейтенант ничего не понимал. Но разве он не хозяин здесь, почему он не вмешается, не потребует объяснений?.. Лейтенант сердито завозился на стуле и с шумом переложил журнал происшествий.

— На улице, — сказал Стрепетов милиционеру, — вы увидите: в моем мотоцикле чемодан. Принесите, пожалуйста.

Парень, боясь очевидно, что главное произойдет без него, нехотя вышел. Вернулся он бодрым и как будто посвежевшим. Как же, там, у крыльца, парень обнаружил чужой милицейский мотоцикл и номер на нем — московский! Ставя чемодан, он непроизвольно козырнул, и Стрепетов улыбнулся, но по жалостливому выражению, мелькнувшему в ответ на лице парня, понял, что с улыбкой что-то не получилось.

«Я, наверно, выгляжу, как загнанная лошадь. Обаятельная улыбка загнанной клячи».

Он постарался встряхнуться. Но от всего вокруг, от самых стен наплывали волны покоя и сонливости, накопившейся здесь до него и не успевшей рассеяться. А спать было рано. Далеко было до сна...

Служебное удостоверение Стрепетова лейтенант просмотрел бегло, зато «отдельное требование», объяснявшее появление ночных гостей, взял бережно, обеими руками. Первый раз прочел его залпом и оторвался на секунду, чтобы глянуть на Васятина, удостовериться, что преступник, о котором здесь написано, действительно пойман, сидит на диване и никуда не денется. Потом вернулся к началу и стал читать во второй раз, медленно переползая со строки на строку.

Опершись на барьер, Стрепетов наблюдал. Начальственное выражение сошло с лица дежурного, и оно изображало теперь только открытое, несколько наивное любопытство ко всему случившемуся, которое разобьет обычное спокойствие ежеутренних донесений: «За время дежурства особых происшествий не было».

«А все-таки кончал бы он. Наизусть учит, что ли?»

Кончил. И вновь предался созерцанию Васятина. Разглядывал его с победным превосходством, любовался его разбитым лицом, его беспомощностью.

«Прямо гурманство какое-то...»

Стрепетов обернулся и тоже посмотрел. Васятин сидел в прежней позе, мрачно глядя вдаль. Нет, зрелище не доставило Стрепетову удовольствия. Он нетерпеливо кашлянул, и тогда лейтенант обратил к нему чуть извиняющийся взор, сияющий восхищением, почти преданностью.

— Я хочу оставить у вас задержанного до утра.

— Ну конечно, конечно... Под десять замков... Как зеницу ока...

— Давайте составлять протокол.

Согласно кивая, лейтенант положил перед собой бланк, отвинтил колпачок авторучки и впал в глубокую сосредоточенность. Буквы протокола, которые он тщательно выписывал, были радостные, круглые, торжественные. Он творил, он священнодействовал, он слагал поэму. Стрепетов мысленно расставлял недостающие запятые.

Время от времени лейтенант приостанавливался, поднимал светлые глаза, и Стрепетов подсказывал следующую фразу.

— Одет в темно-синий однобортный костюм и штапельную рубашку серого цвета, ботинки черные, кожаные, с металлическими подковками...

Он опустил руку в карман и осторожно приложил пальцы к бедру, где начиналась горячая ноющая опухоль.

«Ботиночки — будь здоров!»

— Признаков опьянения не замечено... На правой руке выше кисти имеется огнестрельное ранение, полученное...

«Забыл. Как я мог забыть!»

— Скажите, врач в поселке есть?

— Врач? Нету.

— А вызвать откуда-нибудь можно?

— Неоткуда. В район надо ехать.

— Плохо...

Во взгляде лейтенанта отразилась озабоченность. Но озабоченность относилась к Стрепетову: что с ним? Не пострадал ли, сражаясь с бандитом?

— Задержанный... — сказал Стрепетов, — задержанный ранен.

«Ведь ты только что сам записал в протоколе».

Лейтенант понял, но выражение его лица побудило Стрепетова добавить:

— Знаете, мало ли что...

Последовала пауза, в течение которой лейтенант задумчиво чесал толстый нос концом авторучки.

— Вот если только Эдуард Иваныч. Он у нас врач. Панков, как считаешь, Эдуард Иванович врач?

— А как же, — радостно отозвался парень от двери, — конечно, врач! Доктор что надо!

Видно, с человеком, о котором говорили, было связано что-то смешное, но Стрепетову не хотелось вникать в тонкости. Какой-никакой врач, и то хорошо.

— Еще понятых надо, — напомнил он.

— Это я раздобуду. В момент!

Затарахтел, удаляясь, мотоцикл.

— Продолжим, — сказал Стрепетов, сгоняя с лица дежурного неопределенную ухмылку.

Стрепетов не мог бы сказать, быстро ли вернулся круглолицый Панков, потому что течение этой ночи уже давно измерялось для него не минутами, не часами, а напряжением, усталостью и растущим желанием поскорее привести дело к концу. По этой мерке обещанный «момент» тянулся долго, подбирая если не последние, то предпоследние уже силы.

Но вот снова затарахтел и, поперхнувшись раз-другой, смолк под окном мотоцикл, и Панков, пропуская вперед двух женщин, усмешливо отрапортовал:

— Эдуард Иваныч сейчас подойдет. Пузырьки собирает.

Стрепетов облегченно налег на барьер, предоставляя Панкову тылы, и, пока лейтенант разъяснял женщинам их функции, отодвинул чернильный прибор и выложил на стол то, что отобрал у Васятина в поле.

Он выкладывал вещи в ряд, машинально соблюдая равные промежутки, а когда места не хватило, под первым рядом стал класть второй. В окончательном виде все это смахивало на ребус в полторы строки, но составленный не из рисунков, а из реальных предметов. Недоставало только запятых, которыми сочинители подобных штук обозначают, что у соответствующего слова надо отбросить букву вначале или в конце.

Н-да... Поди-ка разгадай эти полторы строки. Не очень разлетишься.

Карандаш. Старенький огрызок-коротышка. Краска уже кое-где облезла, грифель стерт до упора. На днях Васятин писал огрызком и подтачивал наспех — на древесине видны короткие свежие срезы. Что писал? Кому?..

Плоские ключики-близнецы от чемодана, объединенные белым шелковым шнурком. Шнурок почти не засален. Чемодан тоже свеженький. Купил его Васятин? Украл?..

Деньги. Три десятки и рубль с мелочью. Эти ничего не скажут. Их хоть честно заработай, хоть вытащи из чужого кармана, хоть убей за них кого — на них следов не останется.

Рядом — спичечный коробок.

Тоже не улика.

Нож. Вот нож выглядит роскошно. Рукоятка обернута платком, на клинке — засохшая кровь. Типичное орудие преступления. «Но кровь собственная, васятинская, попала, когда я разрезал рукав... А между прочим, могла быть моя, очень даже просто...»

Стрепетов мимолетно вздремнул наяву: рухнул в росистую траву и немного полежал так, зажимая рану рукой и прислушиваясь, как замирающими последними толчками бьется сердце и кровь горячо и страшно заливает грудь. А небо головокружительно плыло, падало куда-то, и облака сумрачно светлели и клубились там, где их вспарывал острый серп луны. Когда сердце остановилось, Стрепетов сделал легкое усилие, улыбнулся сам себе и вернулся в дежурку. Что там вдохновенно строчит лейтенант? Ага, он дошел до описания денежных купюр.

— Носовой платок не записывайте. Платок мой.

«Васятин платков не держит. Ни к чему. Насморка у него отродясь не было, а плакать разучился лет, наверное, тридцать пять назад, как вылез из пеленок. Вот нож ему нужен. Великолепный нож, лучше некуда. На все годится. Рукава полосовать, карандаши точить... людей резать. Сегодня, правда, остался невинным. Почти... А в прошлом? Уж слишком ты острый, хищный, слишком умело и точно взметнулся в руке хозяина. Да и чего бы ты потащился зря ночью в поле? Мирные ножи об эту пору дома в буфете лежат.

Ладно, что там дальше? Скомканный автобусный билет. Случайно завалялся в кармане. А билет-то не московский. Псковский билет! Из Магадана в Москву через Псков? Что потащило туда Васятина?»

Представилось: едет по городу автобус, плывут мимо зубчатые стены, купола и звонницы, сидит в автобусе Васятин, отсчитывает властной старушке-кондукторше полтинник, берет билет, смотрит в окно, подымается на паперть собора, упирает медвежьи глазки в древние иконы... «Ха! Тоже мне иностранный турист... Что его туда потащило?» Едет автобус по городу Пскову, трясется в автобусе Васятин, покорно протягивает мелочь кондукторше: «Мне недалеко, от Детинца четвертая остановка...», сходит на окраине, ныряет в темный переулок — условный стук — открылась дверь — ...ну, и что дальше? Все ерунда.

«Посмотрим, что во второй строке. Коробка «Казбека». Трех папирос не хватает. Валяются где-то три затоптанных окурка... На обороте коробки столбиком сложено 3, 16 и 18 и под итоговой чертой жирно: 37. Чего тридцать семь? Рублей... Километров... Дней... Чего тридцать семь?

Остались расческа и кисет. С расчески много не возьмешь. Она говорит только, что чесала давно не мытую голову и успела потерять пять зубов. Кисет — другое дело. Этот что-то знает. Что ты знаешь, а? Ты скажешь... Здесь должно быть главное. Недаром Васятин тебя прятал и кинулся таким зверем, когда я нашел. Ну!.. Ключ — обычный ключ от французского замка — и записка:

Записку писал не Васятин, судя по содержанию и по тому еще, что очертания цифр иные, чем на обороте «Казбека». А на «Казбеке» скорее всего писал Васятин... Нацарапано тем самым огрызком. Да и зачем вручать кому-то коробку и карандаш для детских подсчетов? Три, шестнадцать, восемнадцать... Такое в первом классе в уме складывают... Кто-то ему передал записку с адресом и ключ. Либо явка, либо наводка... Вообще красноречивая бумажка, разговорчивая. Автор ее — человек безграмотный, но привыкший много писать... почерк устоявшийся, бойкий. Можно даже сказать, где написана. На почте или в сберкассе, где лежат для общего пользования ученические ручки и стоят чернильницы на столиках, вон и клякса в углу. Очень болтливая записочка... Только есть одно «но», которое может пустить все эти сведения кошке под хвост — Первомайская улица. Будь Неглинная, Дерибасовская, Фонтанка... Даже какую-нибудь Заозерную и Скотопрогонную или Сапожный тупик, — все можно разыскать. Но улица Первомайская... в Москве?.. В Магадане?.. В Пскове? Легче найти, где ее нет... Собрать по стране все Первомайские улицы и вытянуть в одну линию, можно что-нибудь такое опоясать... если не Землю, то Луну... А можно целый город составить».

Стрепетов позабавился видением города, составленного из одних Первомайских улиц. Там были южные базары, сибирские кедры, древние мечети, собачьи упряжки, палисадники с черемухой и пальмы на скверах, причалы, церкви, арыки, сугробы...

«Мать честная! Потешный был бы город, я бы там пожил. Безобразно хочется спать, надо поскорее. Шут с ней, с Первомайской улицей, все равно Васятин не попадет туда ни во вторник, ни в четверг и ни в какой другой день, не подойдет, помахивая чемоданом, к дому № 16, не заглянет в четвертое слева окно, не откроет дверь квартиры своим ключом и не найдет он себе убежища в квартире № 3, никого там не встретит, ничего не передаст, не украдет, ни с кем не сквитается — ничего этого не будет, никакого «дальше смотри сам», а пойдет он, как миленький, по этапу в Магадан, и пусть там с ним разбираются, со всеми его ножами, автобусными билетами и ключами, и Первомайской улицей... А я буду сейчас потрошить чемодан».

Сдвоенный щелчок отлетевших запоров, затхлость чужих вещей, насованных беспорядочно и неопрятно, нежелание прикасаться к ним — брезгливость, оставшаяся от «штатских» времен, почти подавленная уже привычкой, мимолетная, но сегодня — сильнее, потому что усталость, потому что пониженная сопротивляемость воздействию этих вещей, несущих на себе следы чужой личности, чужих поступков, тайн, чужой неведомой и темной жизни.

— Запишите: в кармане на внутренней стороне крышки обнаружены двухкопеечная монета и женская шпилька. Паспорт. Данные прошу переписать как можно внимательнее.

Вещи выползают из чемодана, вещи расправляют складки, пахнут, и потому, что свалены они кучей, берешь одно — вместе тянется другое, и вот уже развязно свешивается за борт рукав нижней рубашки... Если бы знать хоть намеком, что искать.

— Махровое полотенце, бе-у, с номерком для прачечной...

Лейтенант сыплет радостные буковки... поглядывает на чемодан с вожделением... Что там еще? Ага, безопасная бритва и пачка лезвий... пара мужских носков синего цвета.

Стираны, но кое-как — заскорузли в пальцах и на пятке... А чемодан все-таки краденый. Строгий и изящный, с Васятиным не вяжется. Сверкает прокладкой, старается скорее исторгнуть из себя грязноватые носки, кисточку для бритья с присохшей пеной, полотенце бе-у... Возможно, единственно стоящее из всего — это метка для прачечной — 4Ф 1735...

И вдруг — яркое светлое облачко. Газовая женская косынка! Откуда?

Чертов чемодан! Здесь любая вещь может означать не самое себя, а что угодно другое — она может быть иносказанием далекого страшного события, его опредмеченным отголоском, обломком ситуации, ключом к тайне... Нежная воздушная плоть, еще сохранившая среди окружающей грязи дыхание прежней жизни. Что означает эта косынка?.. Что она помнит? С чем связана?.. С автобусным билетом, с адресом в кисете? Или: косынка — нож? Косынка — шпилька — чемодан?

Вот это самое скверное — ничего не знать. Совсем ничего. «...Группа особо опасных преступников...» Не могли потолковей составить бумагу! В Уголовном кодексе предостаточно преступлений, именуемых особо опасными...

— Рукавицы брезентовые на меху со следами ржавчины.

Вещи насилуют воображение.

«Матерясь и пыхтя на морозе, Васятин сбивает ржавый замок с двери приисковой золотоскупки...»

— Карта автомобильных дорог Крыма. Издания тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, пометок и особенностей не имеет.

«Теперь он возится на корточках под кипарисом — вырыл яму, сунул сверток, завалил громадным камнем...»

— Рубашка мужская белая, ха-бе, бе-у, с ярлыком на внутренней стороне воротника «45», без верхней пуговицы. На внешней части правого рукава...

«Васятин таился где-то в безлюдной тени, белея рубашкой на абстрактно-черном фоне...»

— ...начинаясь сантиметрах в пяти от верхнего края манжеты...

«Васятин промелькнул «крупным планом» с вытаращенными глазами, в руке окровавленный нож... Кто-то, беззвучно крича, оседал на землю — на мостовую — на пол, — никак не разглядеть, мужчина или женщина...»

— ...имеются четыре слабо заметных пятна темно-бурого цвета...

«Васятин тер рукав рубахи... Булькала и пузырилась вода в ободранной раковине, убегала мыльно-розовым ручейком...»

Напрягшись, Стрепетов стер эту картину и следом за ней возникшую было женщину в газовой косынке, все равно он бы от нее ничего не услышал. Он вынимал последние вещи, стараясь не думать, что они могут означать.

Ребят из Магаданского угро в общем-то нельзя винить: по их замыслу, московский следователь должен был допросить пустякового свидетеля. Могли ли они предвидеть, что соседи свидетеля отправят Стрепетова к бабке Татьяне, а она выдаст ему Васятина, который вдруг объявился там, где надеялись узнать лишь о прошлогодней посылке...

Это еще что?!

Сюрприз на дне.

— Запишем так: групповая фотография, правая часть которой отрезана. Линия отреза фигурная, образует три разных по форме выступа.

Странная фотография. Очень странная. Но по назначению своему — тут только дурак не догадается: это пароль для явки, и встреча еще не состоялась, иначе незачем хранить. Но сама фотография странная. Странны люди, их позы, выражения лиц. Кому и зачем понадобилось фотографировать сборище, вовсе к тому не расположенное, да еще в такой неподходящий момент? Никто и не думает сниматься, на фотографа не обращают внимания. Все напряжены, все ждут — кто с нетерпением, кто со страхом — чем разрешится то, что происходит... что происходит на отрезанной половине фотографии.

Голая комната. Окно завешено, простыней, нацепленной на два гвоздя. Простыня между гвоздями провисает, впуская узкий сегмент черноты: вечер или ночь. Непокрытый стол, на нем две бутылки водки и третья темная — с портвейном или пивом. Куски хлеба, банки консервов с отогнутыми крышками, толсто нарезанная колбаса. Убогая пьянка. За столом — за видимой его частью — четверо. У левого края стоит мужчина с граненым стаканом в руке. Похоже, собрался произнести тост, но был остановлен событиями и смотрит на другой конец стола, подавшись вперед, с жадным интересом и одобрением. Почему-то он не разделся, только распахнул пальто и размотал с шеи полосатый шарф, который теперь висит на стуле сзади. Правее сидит женщина. Она старается не замечать или делает вид, что не замечает происходящего. Придвинула к себе консервную банку и, нагнувшись, так что видна лишь голова в кудряшках, копается в банке вилкой. Но и в ней угадывается тревожное ожидание — по тому, как настороженно приподняты плечи и пальцы стиснуты на черенке вилки. Напротив женщины, спиной к зрителю, — тощий субъект в широком клетчатом пиджаке. Этот откровенно напуган. Лицо его повернуто в профиль, взгляд прикован к чему-то — все к тому же — правая рука смазана движением, она рванулась к карману. А в кармане — что в кармане?.. По другую сторону женщины у самого обреза — третий человек. Острый клин пустоты врезается ему в грудь справа и немного снизу, упираясь в узел: галстука. Обе руки лежат поверх стола и сжаты в кулаки, голова откинута. А лица у него нет. Все это место истыкано иголкой. Там, где глаза и рот, — дырочка вплотную к дырочке, на лбу и щеках — реже. Похоже на женскую работу — несерьезный характер расправы. Но даже так, без лица, он кажется здесь чужеродным: крахмальный воротничок, белые полоски манжет, кольцо на безымянном пальце.

— И допишите здесь же: на лице крайнего справа мужчины имеется ряд отверстий, видимо сделанных иглой.

Раздражает невозможность увидеть то, что видят они... Если проследить направление взглядов того, что стоит, и субъекта в клетчатом пиджаке, можно поймать точку, где они пересекаются. Стрепетов попытался разом перескочить пустоту, но не обнаружил ничего, кроме собственного ногтя, отмечавшего на шелковом дне чемодана созданную воображением точку. Тогда он вернулся к линии отреза и попробовал завоевать территорию постепенно. Легче всего было продолжить доску стола, — здесь пространство уступало без сопротивления. Потом он начал заполнять вырезанные углы и клинья, и снова пустота поддалась с обманчивой покорностью, — тут дорисовался локоть мужчины с исколотым лицом, там нож продолжился светлой полоской лезвия, обрел отсеченную половинку стакан, выползла и закруглилась белым блином тарелка, от которой ножницы оставили только краешек, и, даже смело вырвавшись далеко за черту, материализовалась еще одна бутылка, реконструированная по узкой и неясной тени, отброшенной ею на стол Но это было все. Правее клубились уже бледные бесформенные пятна. Как и следовало ожидать...

— Эдуарду Иванычу!... — радостно гаркнул лейтенант..

«Вот и слава богу. Переключимся на медицину. Да здравствует Эдуард Иваныч! В конце концов, я сделал, что мог.

Можно привалиться к спинке стула, можно вытянуть ноги, размякнуть; вещи упрятаны назад в чемодан и заперты, и не порождают больше детективных видений; можно курить, можно слушать, как ноет бедро и глухо гудит все тело, и почти не думать о Васятине, можно зевать во всю мочь, не стесняясь присутствия дам — дамы простят, да они и не смотрят. Может, попроситься до утра на место Панкова, туда, где он так сладко почивал, пока не разбудили стуком в перегородку? Там, наверно, стоит диван. Дерматиновый черный диван с умятым валиком. Лечь, закрыть глаза... Но ведь, пожалуй, не уснешь.

Нет, от всей этой истории надо отключаться радикально. Придется ехать домой. Горячий душ, горячий чай, чего-нибудь поесть, и тогда отсыпаться. Прогулочка предстоит, надо сказать...»

Он нехотя встал и пошел стрельнуть у лейтенанта еще сигаретку.

— Как вам наш доктор? — подмигнул тот, щедро вытряхивая на ладонь Стрепетова остатки пачки.

Стрепетов закурил и стал смотреть на врача. Он вовсе не думал о нем до его прихода и, только увидев, понял, что ждал почему-то стандартного старичка из детской книжки, с бородкой клинышком и в пенсне. Эдуард Иваныч был, напротив, не стар, велик ростом и мосласт, лицо имел длинное, в разговоре приподымал верхнюю губу, открывая лошадиные зубы, а двигался как-то плавно и несколько горделиво, даже высокомерно.

— На лося похож, — тихо сказал Стрепетов, поймав наконец впечатление. — Вылитый сохатый.

— Точно, сохатый! — обрадовался лейтенант и засмеялся беззвучно и заразительно.

— Что с ним? — обратился Эдуард Иваныч к Стрепетову, пристраивая на стуле очень облезлый чемоданчик.

— Огнестрельное ранение.

Эдуард Иваныч быстро ощупал руку Васятина, но длинное лицо его сохранило вопросительное выражение. Вопрос был поддержан молчаливым любопытством дежурки. Лейтенант даже выставил нос из-за барьера, полагая, что наступило время подробностей.

Стрепетов попробовал найти слова, но тотчас почувствовал, что добывать их надо из далекой-далекой дали. Все это прошло и кончилось, и он не хотел ничего рассказывать.

— Оказал сопротивление при задержании.

Эдуард Иваныч разочарованно мигнул короткими ресницами.

— А это? — спросил он, описывая над левой щекой Васятина широкий полукруг.

— Попытка к бегству, — уже по накатанному ответил Стрепетов.

Эдуард Иваныч хмыкнул и протянул к лицу Васятина какой-то металлический инструмент. Васятин понятливо разомкнул губы.

«Смотрит, все ли зубы целы».

— Возраст? — коротко кинул Эдуард Иваныч.

— С двадцать второго года, — ответил Стрепетов, начиная тяготиться навязанной ему ролью переводчика.

— Пусть встанет и расстегнет рубашку.

«Там расстегивать-то нечего. Клочья».

— Встаньте, Васятин.

Эдуард Иваныч вооружился стетоскопом.

— Сердце в норме, тоны чистые, — сообщил он.

Так у них и пошло: Стрепетов давал справки, выслушивал комментарии врача и переводил его пожелания Васятину. Он чувствовал себя мамашей, приведшей больного мальчика на медосмотр. «Сейчас он спросит, перенесло ли дитя корь и есть ли в семье алкоголики».

Про алкоголиков Эдуард Иваныч не спросил, но, разматывая с руки Васятина повязку, едко усомнился в ее стерильности. На повязку пошел рукав васятинской рубахи.) Потом он взял длинные кривые ножницы, и Васятин зачарованно следил, как врач выстригает густую шерсть вокруг продолжавшей кровоточить раны...

Теперь, когда Стрепетов курил у барьера, Эдуард Иваныч писал, заканчивая формальности. Но вот уже попрощался и, высокомерно ступая, понес к выходу свой облезлый чемоданчик. Отпущенные женщины двинулись следом. Но что это они говорят ему на ходу? Елки зеленые!.. «Розка охромела». Так вот над чем посмеивались лейтенант с Панковым: Эдуард-то Иваныч — ветеринар! Сельская неотложка!

Теперь домой, домой.

О, ритуальное косноязычие казенных бумаг — успокоительное и завораживающее! Ползут из-под пера корявые строчки, замыкают в себе, и спрессовывают все происшедшее, и удивительно преображают события и поступки. Уходят краски, драматизм, движение; отсекаются эмоции; и слово теряет объем, остается плоский факт, запечатленный на плоской бумаге.

Вот и все. Господи, ведь только вчера утром, почти в это же время, на стол ему положили отдельное требование Магаданского угрозыска с бисерной приписочкой Головкина:

И по дороге в столовую Стрепетов сделал крюк и забежал допросить указанного в требовании свидетеля. Оказалось, что тот позавчера уехал в деревню, но соседи дали адрес, и Стрепетов решил съездить в Сосновку. Он даже обрадовался: вырваться часа на три из городского застоя, проветриться.

Да, ничего не скажешь — проветрился! И молочка попил, и на поля полюбовался. Но ему и в голову не могло прийти, чем закончится эта идиллия. Выстрелы, блеск ножа, кисет, веревка с плетня, записка для Пашки посреди чисто выскобленной столешницы и потом дежурка, и чемодан, и все остальное.

Стрепетов перечитал телефонограмму и в предпоследней фразе вычеркнул слово «срочно». Надо думать, ребята из Магаданского угрозыска и так не заставят себя ждать. Сегодня там будет радость. Разве могли они предположить, что вместо сведений о какой-то завалящей посылке получат Васятина собственной персоной?!

Появился Кока.

— Ба, Стрепетуша! — сказал он, удивленно приостанавливаясь на пороге. — Что сей сон означает?

Стрепетов нарушил неписаный устав. Вечером можно было засиживаться на работе сколько угодно — столько, сколько требовали дела. Но по утрам полагалось приходить от без пяти до без одной минуты десять... и ни секундой раньше. Таков был стиль.

— Да вот левая работенка подвернулась. Так сказать, заказ со стороны.

— Это не аргумент, — произнес Кока размеренно и скрипуче, «под Головкина». — Это не аргумент и не может служить оправданием.

Он посторонился, пропуская входившего Тимохина.

— Кстати, где ты вчера пропадал? Тебе обзвонились из прокуратуры.

— А кто звонил?

— Звонил Таргис. Но ты, по-моему, уклоняешься от ответа.

— Вчера... — Стрепетов прикрыл локтем телефонограмму. — Вчера, да как тебе сказать... прохлаждался на лоне природы.

При Кокином нраве оставить безнаказанным явное умолчание о чем-то интересном было немыслимо. Однако он ничего не сказал и отошел к своему столу. Это значило, что он огорчен. Огорчен и обижен, как случалось всегда, когда он чувствовал, что Стрепетов отстраняется от него пустой болтовней. «Ладно, обойдется», — мысленно отмахнулся Стрепетов и придвинул к себе новый лист бумаги.

Кока шуровал в сейфе и складывал в папку какие-то бланки и сцепленные скрепочками листы.

— Куда собрался?

— Тюрьма по мне плачет. В десять тридцать назначен один джентльмен удачи на психэкспертизу... — Он подозрительно покосился из-за плеча. — Чему так нежно улыбаешься?

— Ничему. Впрочем, тебе.

— С какой еще стати?

— Просто. Смотрю вот и радуюсь.

Кока вдруг возмутился.

— Слушай, что на тебя наехало? Сдурел совсем!.. Пардон, мамзель, — последнее относилось к Раисе, с которой он столкнулся в дверях.

— Накурили! — проворчала Раиса вместо приветствия. — И когда успели?

По-мужски, без зеркала прошлась гребенкой по коротким волосам, посмотрела на часы.

— Минут через двадцать ко мне потянутся девочки, одна другой краше. Отдел трикотажа, торговля из-под прилавка... Неохота сегодня работать. Жара.

— Знаешь, Стрепетов, в отделении ругаются. Говорят, брал вчера Стрепетов мотоцикл, а вернул весь заляпанный кровью.

— Ничего, оботрут.

— А в чем все-таки дело?

— Отвозил одного дядю в КПЗ.

— И он плакал кровавыми слезами?

— Примерно.

Вот уже второй раз. Сначала с Кокой, теперь с Раисой он поймал себя с поличным: ему не хотелось говорить о Васятине. Даже со своими ребятами. Почему?

Раиса еще постояла возле него, рассеянно перекинула листок календаря.

— Вчерашним днем живешь, Стрепетуша. Сегодня двадцатое.

«Воображает, что сострила. Да мне этого дня на неделю хватит... если не на месяц. Но сейчас рапорт, рапорт».

Стрепетов и теперь не знал наверняка, почему так легко удалось узнать все про Васятина. Как ему казалось, никакого профессионального мастерства он не проявил... Спросил, где Павел. «Придет, обожди», — ответила бабка. Натаскал ей две бочки воды — невелика услуга. Да и делал он это не с целью завоевать доверие и расположение бабки Татьяны (он и не подозревал тогда, что ему понадобится ее доверие), просто застал ее в огороде, решил помочь, чем томиться ожиданием. А бабка копошилась рядом, приговаривая что-то про погоду, про то, что поливать в жару нельзя, а только как спадет зной и вода в бочках степлится; потом он сидел в избе, пил молоко, и вдруг бабка Татьяна сама заговорила о нежданном постояльце. Почему? Видно, было у нее смутное ощущение опасности от молчаливого гостя. К тому же пьянка, которую он затеял по приезде, вызвала у нее брезгливость и возмущение.

— Второй день всего, а я уж покой потеряла. Шляется где-то, говорит, работу ищет, механик будто. Пашка с ним уж три эмтээса обошел, к председателю водил, а тот все нос воротит. Вечером придет — винищем от него разит...

— Как его зовут? — спросил Стрепетов.

— Димитрием. Димитрий Игнатьичем вроде.

«Дмитрий Игнатьевич! Неужели?!»

— А фамилию вам Павел не называл?

— Пашка — нет. А вот сам хмельной был, так поминал все своих недругов. «Будут, — говорит, — помнить Васюкова!» Али Васина... Точно не упомню.

— Васятин?!

— Правильно, Васятин.

— Татьяна Федоровна!.. Где его вещи? — Стрепетов был так серьезен, что бабка Татьяна молча встала и достала из-под лавки чемодан. Настороженно смотрела она, как Стрепетов взялся за чемодан, смотрела глазами человека, который сам никогда не сделал бы этого — не прикоснулся бы к чужому. Стрепетов откинул крышку. «Что бы я стал делать, будь чемодан заперт? Ведь рука бы не поднялась взламывать у нее на глазах замок!»

Сбоку из кармашка торчал паспорт... Васятин притворялся паинькой. Глаза доверчиво вытаращены, блатная челка превращена в зачес, но даже по крошечной фотографии было видно, какой это злой и здоровенный мужик. Стрепетов слегка пощупал в чемодане — нет ли оружия. Здесь оружия не было. А с собой?

Ну вот, повалили к Раисе обещанные девочки. Ничего девочки. Только не нравятся они мне: лживые уж очень. Даже в глаза бросается. А Раиса-то не обиделась, хоть и поняла, что я ее турнул с расспросами о мотоцикле. Все равно ведь ребята узнают, не сегодня, так завтра. Ну хорошо, пусть хоть завтра, надо сначала самому немного переварить... Что именно переварить? Он задержал опасного преступника. Да, но...

Впервые он, Стрепетов, выстрелил в человека.

Но, впрочем, это Васятин... преступник...

Когда он отважился прийти домой? Среди ночи? Под утро? И что сказала ему бабка Татьяна?..

Предупредительный выстрел. А как иначе напишешь? Не признаваться же, что хотел пальнуть, да опомнился. Вот откуда заноза в душе — он целился, пусть секунду, полсекунды, но целился, впав в охотничий раж! А что, если бы... если бы бабка Татьяна оказалась другой? Была бы она грязной каргой, брызгала слюнями и честила Стрепетова на все корки? Так бы и ахнул в человека, которого никто пока ни в чем не обвинял? Нет. Нечего возводить на себя напраслину. Он бы все равно не выстрелил.

И все-таки что было — то было: в одного стрелял, в другого целился. Потому и нет охоты хвастаться ночными подвигами.

Вид у Головкина был обеспокоенный, и рапорт он взял чуть поспешнее обычного. Должно быть, кто-то уже доложил о ночном возвращении Стрепетова и о том, что оба они — и Стрепетов и мотоцикл — были изрядно потрепаны

Несколько раз Головкин отрывался от рапорта и взглядывал на Стрепетова с новым, незнакомым выражением: Головкин волновался. Всегдашний остро отточенный карандаш нервно постукивал по столу. Стрепетов свирепо затягивался, выпуская дым в приотворенное окно. Он не изображал победителя, не притворялся равнодушным. Курил и ждал разговора. И очень не хотел этого разговора.

«Сейчас окажется, что я упустил вагон формальностей», — тоскливо подумал Стрепетов.

Он загасил окурок, сел к столу, а Головкин все молчал.

— Как начальник, я должен бы прочитать длинную мораль, — сказал он наконец. — Но буду краток... — и поднял все тот же незнакомый взгляд, — не следовало предпринимать в одиночку... подобное мероприятие.

— Так получилось, Аркадий Аркадьевич. Я пытался...

— Надо было что-то придумать, — прервал Головкин с укоризной. — Могло ведь кончиться... м-да... Передайте дежурному мое распоряжение доставить Васятина в наше КПЗ. Нечего вам самому... Вы свободны.

Головкин не распекал, Головкин не говорил никаких возвышенно-назидательных слов о нарушении формальностей. Его очевидное сочувствие можно было расценить как похвалу.

Телефонограмму Стрепетов отправил с фельдсвязью в Управление — для передачи по прямому проводу... А после обеда старшина принес ответ:

— Что-нибудь случилось? — услышал он издалека голос Раисы.

«Что изъято». И больше ни слова. Понимай сам. А не понять трудно. Там, на Колыме, что-то изменилось. То, что казалось доказанным, когда высылали отдельное требование, теперь было спорным. Возникли сомнения, выплыли новые обстоятельства. Где уж не понять! Знаем, как оно бывает... Потому-то ни слова об аресте и этапировании. Пришел ли там кто-то с повинной, опровергла ли экспертиза прежние данные, были ли разоблачены лжесвидетели?.. Неважно, что там, важно, что здесь. Здесь Васятин сидит пока без ремня и шнурков в загородном КПЗ. Потом к двери КПЗ вплотную встанет задом милицейский «газик» с решеткой, отделяющей кабину, и решеткой, запирающейся перед задней дверцей. Дверцу откроют, и два милиционера энергично помогут Васятину залезть внутрь. Решетку захлопнут, задвинут задвижкой, навесят на нее амбарный замок. Потом его повезут в город и так же дверь в дверь высадят в КПЗ райотдела. Там уже подремывает со вчерашнего дня спекулянт самодельными авоськами, давно утративший фамилию и откликающийся на кошачью кличку Пушок. Теперь туда же посадят Васятина. Которого магаданцы раздумали арестовывать. Посадят не Васятина, «в настоящее время скрывающегося от следствия», посадят просто «гражданина Васятина». Или даже «товарища Васятина»?! Почему бы нет, если он ни к чему не причастен...

А засада, погоня и эта пуля, что сидит у него в руке? Их куда?! Еще недостает, чтобы он стрелял в невинного человека!

Мрачно уставился Стрепетов на проклятое «отдельное требование». Пришла в мятом конверте бумажка, отпечатанная где-то за тридевять земель на машинке со сбитой буквой «о» и покосившейся «м»:

и подпись из трех закорючек под общей шляпкой; в уголке пометка красным карандашом — видимо, управленческий дежурный начертал:

И вот, послушный чахлой, неудобочитаемой бумажке, бросился он в ночную погоню, в схватку, поднял пистолет... И все это ошибка?! Но Васятин, его нерассуждающая готовность к бегству, этот взмах ножом, лютая ненависть в медвежьих глазах! И мгновенно возникшее у Стрепетова ощущение смертельного врага! Нет, что там ни скажут магаданцы, Васятин — не «товарищ Васятин». Этого просто не может быть.

Тимохин беспрерывно звонил по телефону. Раиса выслушивала слезные покаяния последней девчонки из отдела трикотажа. Вернулся Кока и искал, кого бы можно было потешить изображением шизика-симулянта. Но все это текло мимо.

Снова составлял Стрепетов телефонограмму. Телефонограмму-опись, телефонограмму-реестр. Все найденное в карманах и чемодане Васятина он мог бы перечислить на память, но переписывал с протокола обыска, стараясь делать это механически и не допускать никаких воспоминаний, а если иные слова и воскрешали помимо воли форму, запах, цвет косынки, ножа, брезентовых рукавиц, то лишь на мгновенье, не успевая нарушить быстрого, равномерного рождения строк...

Закончив список, Стрепетов счел нужным добавить от себя:

Стрепетов твердо решил пробиться к аппарату прямой связи и самолично потолковать с магаданцами. Не пустили. Даже телефонограмму не приняли. Завтра — милости просим, а сегодня никак. Что-то на линии. И оставшиеся каналы связи забиты до отказа. Завтра. А куда же к черту завтра, когда к концу дня привезут Васятина, — и что с ним делать?

Оставался телеграф. Молния получилась чудовищных размеров, и у райотдельского начфина отвисла челюсть, но Головкин подписал телеграмму бестрепетно и молча. Понял, что сейчас впору отправлять ее с оплаченным ответом.

Теперь надо было убить минимум три часа. Стрепетов заглянул в календарь. Ага, вызваны свидетели по делу о мелкой квартирной краже. Для препровождения времени именно это и сгодится. Свидетели мирно сидели в коридоре, и он стал вызывать их по одному и допрашивать нарочито медленно, стараясь накопить спокойствия к тому моменту, когда...

Головкин вошел своей деревянной походкой, держа в руке — слава богу, телеграмма! И не распечатана. Стрепетову предоставлялось право узнать первым.

Итак?

Потянулись обычные дела... И вдруг — звонок. Надоедливый треск помех, далекий голос, как будто знакомый, но чем?

— Да, следователь Стрепетов, да, я слушаю, — никак не понять, о чем речь...

Наконец он догадался, что на другом конце провода торопится и старается унять волнение бабка Татьяна. Он ясно увидел ее, как она стоит у стола в Сосновском поссовете, неумело — слишком сильно — прижимая к уху трубку, а поодаль, кучкой, любопытные соседки — как бы чего не пропустить — потому что, наверное, катится уже молва про го, как у Сухановых ночевал бандит и милиция ловила его на мотоциклах, а он, гад, с двумя пистолетами отстреливался...

— Пашка-то, — говорила бабка, стараясь объяснить все потолковее, — не разобрал давеча впотьмах, что ты милиционер... Думал, напали, а как ты грозить стал и из пистолета пальнул, совсем напугался. А в лесу беда приключилась: угодил в какую-то колдобину и ногу свернул. До дому еле допрыгал. Сейчас в больнице он районной, врачи будут смотреть на рентгене, цела ль кость. Потому прийти к тебе сейчас никак не может и... что теперь делать?

— Татьяна Федоровна! — закричал Стрепетов в трубку. — Татьяна Федоровна, пусть лечится спокойно...

— Да какой покой?! Волнуется он. Пашка ведь ни при чем. Я сама с него спрос взяла. Он и вправду думал, что Васятин этот работу искать приехал, ан вишь как вышло-то... Переживает Пашка теперь. Будет ему что за Васятина или как?..

— Успокойте его, Татьяна Федоровна. Ничего ему не будет. Только вызовут как свидетеля, чтоб рассказал, кто такой Васятин, что о нем знает. Вы поняли? Вызовут как свидетеля!

— Ну тогда спасибо, — услышал он в ответ. — Дай тебе бог!

Ночь с Васятиным понемногу становилась прошлым. И это прошлое, как положено, требовало оформления.

«Поеду на склад, — решил он, — это будет последнее».

Заглянул к дежурному.

— Если без меня явятся из Магадана — по поводу задержанного Васятина, пусть ждут. Часа через полтора вернусь. — И вышел. Даже не посмотрел в глазок камеры. Ни к чему.

Склад помещался в одном из зданий бывшего монастыря. Рядом, в облупленной, но стройной колокольне что-то равномерно ухало, а по временам свистело, и тогда колокольня освещалась изнутри синим огнем. Какая-нибудь мастерская, наверно.

Повинуясь фанерной стреле, Стрепетов спустился узким проходом по стертым ступеням в большой сводчатый зал. Маленькие окна в несокрушимых стенах были забраны решетками снаружи и внутри. Ощущение города исчезло: он не пробивался сюда ни единым своим качеством.

Неторопливая проверка документов, и Стрепетов был допущен за стеклянную перегородку, где царствовал толстый, неповоротливый капитан. В каждом движении своем он был значителен, почти монументален, и казалось, что обитые железом двери, решетки, засовы, ряды металлических сейфов — все это было когда-то однажды создано вместе с капитаном. Ни эта окованная обстановка без капитана, ни капитан без окованной обстановки раздельно не воспринимались.

Взяв у Стрепетова рапорт о выдаче боеприпасов взамен израсходованных — как положено, с резолюцией Головкина и печатью, — капитан воссел за столом. Огляделся.

Засовы задвинуты.

Сейфы заперты.

Двери затворены.

Решетки на местах.

Можно углубиться.

И он углубился в чтение рапорта и изучение резолюции Головкина:

Прочитал, изучил, еще некоторое время изображал, что изучает, потом уже ничего не изображал, а только строго молчал.

«Что у него ворочается в голове? — думал Стрепетов. — Или казенных патронов жалко? Или стилистические вольности в рапорте усмотрел? Факт, что недоволен».

Было тихо, прохладно.

— А где стреляные гильзы? Небось не собрали?

Интонация была неподражаема: осторожный голос владыки, опасающегося убить мелкого вассала монаршей немилостью.

— Нет, — сказал Стрепетов покаянно и очень серьезно. — Как-то, знаете, не удалось...

— Почему произведено всего три выстрела?

— А положено больше?

Капитан не то что не заметил иронии, она просто не достигла его.

— Разумеется, положено больше, — мягко отметил он, сетуя на глупость и невежество Стрепетова. — Применяя оружие при задержании, вы обязаны сделать два предупредительных выстрела, так?

— Так.

— Где же они?

«Ага, вот он куда клонит! По его арифметике, надо было два раза пальнуть в воздух до выстрела в Васятина и два раза вслед убегавшему Пашке. Итого пять пуль. Да еще собрать гильзы... Ах, как осатанело драпал Пашка! Не мудрено было все кости переломать... Ну, а кто бы не драпал в таком положении, когда на тебя с пистолетом из-за кустов вырываются? Поди разбери в темноте, бандит или милиционер!» И Стрепетова вновь ожег стыд за то мгновение, когда навел оружие на Пашку.

Спросил запоздало:

— Значит, не хватает двух выстрелов?

— Строго говоря, да, — и капитан вздохнул под бременем державных забот. — Все у вас, молодых, просто: бах-бах, как в кино.

— Я учту, — смиренно сказал Стрепетов.

Капитан смягчился.

— Маленько растерялись, а?

«Он считает, что я перетрусил и палил, куда попало. Смешной капитанище».

И впервые Стрепетов подумал о страхе. Чего-чего, а страха не было. Вовсе не было, нисколько.

— Наверно, растерялся.

«Почему бы нет, если капитану это доставит удовольствие?»

Была найдена карточка Стрепетова и в ней сделана высочайшая запись о выдаче трех пуль калибра 9,8 мм для пистолета системы Макарова. И вот капитан вынул из сейфа — и сразу захлопнул дверцу, повернул ключ, вытащил его и спрятал во внутренний карман — коробочку с патронами.

Они были холодны и тяжелы.

Стрепетов достал пистолет, вставил их один за другим в тугую обойму.

Конвой прибыл и увез Васятина.

Что же произошло на далекой Колыме?

Какие события прошли «по касательной» перед главами Стрепетова, когда поздней ночью он составлял тщательную опись всего изъятого у Васятина?

Кто были те люди за столом на фотографии?

А непонятный вид ее — какая-нибудь глупая случайность, или, наоборот, улика, воплотившая весь накал чужих, неизвестных страстей?

Как ни крепился Стрепетов, все же попытался спросить об этом у начальника конвоя. Но то ли молодой лейтенант и сам ничего не знал, а оттого напустил на себя особую таинственность, то ли действительно о деле пока еще лучше было разговаривать поменьше...

Лейтенант загадочно прищурился и сказал:

— Материалы следствия, как вы знаете, до его окончания не подлежат разглашению. Хищение золота — больше сказать ничего не могу...

У Стрепетова мелькнуло желание объяснить лейтенанту, что они бы в Магадане еще попрыгали, поискали Васятина, если бы не он, Стрепетов. Но смолчал. Как ни крути, прав-то был лейтенант. Ведь шло следствие по серьезному делу.

Он выполнил свой долг, разве этого мало?

Стрепетов уже и не думал, что когда-нибудь услышит о Васятине и получит ответы на свои вопросы.

Но прошло несколько месяцев, и вдруг на очередном утреннем оперативном совещании Головкин безо всякого нажима, даже не взглянув на Стрепетова, точно так же, как до этого он зачитывал другие документы, огласил ориентировку о раскрытии Магаданским уголовным розыском опасной шайки расхитителей золота на прииске «Бурхала».

Половина похищенного золота была поделена между преступниками, другая — отправлена ими на «материк» и хранилась у «надежного человека». Отвозил это золото Васятин и еще один из участников хищения. «Надежный человек» был предупрежден, что спрятанное у него он должен будет отдать только тем, кто предъявит ему в виде пароля разрезанную фотокарточку и адрес «надежного человека», написанный его собственной рукой. Головкин назвал какой-то поселок в Псковской области и адрес, по которому был найден и арестован «надежный человек» — участник хищения. Знакомый адрес: Первомайская, д. 16, кв. 3.

Преступники не доверяли друг другу, и поэтому адрес и фотокарточку «надежному человеку» должны были предъявить двое. Только при этом условии он должен был выдать «клад».

Но напарник Васятина — он и придумал эту систему «двойного контроля» — просчитался. На обратном пути Васятин выхватил у него кисет с адресом (фотография была у Васятина) и сбросил своего попутчика под встречный поезд. Сам же решил вернуться назад, за золотом — делиться с сообщниками Васятин счел излишним...

По мере того как Головкин читал, перед Стрепетовым — словно какой-то фокусник доставал их из пустоты — появлялись все те предметы, которые он так дотошно описывал в протоколе той ночью в поселковой милиции. И ждал появления каждого нового, словно еще и еще одного подтверждения правильности всего того, что он тогда делал...

«Ага, вот она, косынка...»

— «Преступник, — читал Головкин, — пытался отрицать свою совместную поездку с погибшим. Однако изъятая у него при задержании женская косынка была опознана одной из пассажирок поезда как принадлежащая ей».

«...Психология преступника, — подумал Стрепетов. — Как характерно. Награбил золота, но по дороге спер у случайной попутчицы косынку... А вот и Пашка!»

Чтобы забрать у «надежного человека» золото, Васятину нужен был подставной напарник. Для этого-то он и хотел использовать случайного знакомого — Пашку, разумеется, — не посвящая его в суть операции и не делясь. Что он собирался сделать дальше с Пашкой, Васятин, естественно, показаний не дал. Что его могут у Пашки найти, ему и в голову не приходило.

Теперь Стрепетов получил ответы на все вопросы.

После ориентировки Головкин прочитал приказ министра о награждении работников Магаданского уголовного розыска. А в конце объявлялась благодарность следователю Стрепетову, который при выполнении «отдельного требования» проявил настойчивость и мужество, задержав Васятина.

Сейчас, полгода спустя, Стрепетову уже казалось, что никакой особой настойчивости и мужества он и не проявлял. Просто, через полгода все кажется простым, он принял к исполнению «отдельное требование». Требование к его совести, к его профессиональному мастерству. Вот и все.