Отец

Хотя весенний день и утомил Хенна, хотя в комнате было тепло, потому что сегодня пекли хлеб, всё-таки в мальчишечью голову так и не лезло ни одной нагонявшей сон мысли. Хенн хорошо знал, что он наверняка гораздо скорее заснул бы, проведя целый день здесь, у старого дяди, во дворе и в комнате, которая с первого же военного лета стала кровом для него, Хенна, и для его матери. Но именно сегодня мать снова позволила ему сходить проведать их родной дом, и он вернулся оттуда лишь вечером, как всегда взволнованный и беспокойный. О многом надо было ещё поразмыслить, многое вспомнить, даже за счёт сна, лёжа в постели.

Там, на защищённой от ветров прогалине, вместо родного дома, стоявшего в лесу ещё прошлой весной, сейчас чернело лишь пустынное пожарище. Кое-где торчали обуглившиеся обломки бревенчатого сруба, камни и кирпичи от рухнувшей трубы и развалившейся печки. Раньше в такие, как сегодня, тёплые весенние дни сирень у ворот бывала вся усыпана набухшими, готовыми лопнуть почками. А нынче веточки потоньше совсем обуглились, а сучья потолще ломались, словно сухой хворост.

Хенну было тяжело дышать, поэтому сон к нему и не шёл. А дышалось ему тяжко оттого, что Хенн вспомнил, как горько он плакал в тот осенний ветреный день когда те, кто пришли за отцом, не найдя его, забрали всё, что попалось под руку, и потом подожгли их домик.

Хенн с матерью стоял тут же. Мать тогда не плакала, но в глазах у неё и в лице было что-то такое, чего он раньше никогда не видел, что казалось тягостнее самых горьких слёз.

Чуть погодя мать сказала Хенну: не надо плакать, — но он всё-таки не мог удержаться от рыданий. Ужас и боль, из-за которых расплакался Хенн, росли и ширились вместе с пламенем, которое, треща, взбежало на крышу с вязанок сухого хвороста, лежавших подле сруба.

Хенн понимал, что в огне сгорят все вещи — отцовские, материнские и его. Как же тут не плакать? Люди, искавшие отца, с ружьями стояли вокруг горящего дома, и Хенн видел, какое напряжённое лицо было у матери, как дрожали и подёргивались её губы…

Когда пламя охватило весь дом, у Хенна, словно искра, мелькнула мысль; а может, отец где-нибудь дома, может, он спрятался от тех, кто искал его и хотел убить?

Даже сейчас, под одеялом, мальчишечьи плечи нет-нет да и вздрагивали, а дышать Хенну становилось всё труднее. Но нынче ему удалось по крайней мере удержаться от слёз. Так нужно, нужно, не то мама — она ещё не легла — услышит, что Хенн не спит, а плачет. И тогда она не позволит больше ходить туда, на пепелище.

Чтобы успокоиться, Хенн старался думать только о сегодняшнем дне. Это удалось. Он ведь нынче даже поиграл там, за развалинами печи. Солнце светило и грело, — казалось, в очаге горел ещё огонь. Он снова навёл порядок на своём игрушечном подворье, которое с тех пор, как Хенн в последний раз ходил сюда, было разорено чьим-то огромным сапогом, снова сложил домишко из закопчённых кирпичей, а из ветвей, наломанных в кустах сирени, соорудил частокол вокруг обгоревшего выгона. Большие и неровные угли он оставил посредине — пусть стоят себе вместо скотины.

Играя на пожарище, Хенн порою посматривал на лес и думал: «Вырасту — возьму у старого дяди пилу да топор, принесу сюда, нарублю елей. Заготовлю брёвен — начну новый дом строить. Есть и камни, есть кирпичи для печки и трубы. Зола может остаться в подполье. Придётся заново посадить сирень, хотя и у этих совсем сгоревших, по мнению матери, кустов корни ещё живы. Они сидят внизу, глубоко, и могут дать свежие побеги…»

С этими мыслями Хенн и уснул. Он не слышал, как поздно вечером стучали в окно, как выходила мать, а потом пол потрескивал под чьей-то тихой, но тяжёлой поступью и чьи-то холодные с ветра губы легонько касались его тёплого лица.

В этот же тёплый, облачный и туманный апрельский вечер трое мужчин отправились на ночное задание. Именно так, втроём, они, начиная с осени, совершили немало дел, требующих высокого мужества. Враги спалили дома у всех троих, и, лишённые крова, они знали, что их повсюду выслеживает кровожадная, дорвавшаяся до власти свора. Осмотрительность выручала их, а отвага и находчивость помогали творить возмездие. Общее для всех троих сознание правоты, общий гнев, общая воля к мести и вера в победу объединяли их думы и поступки.

Однако нынче Иоосеп Кальюс почувствовал, что при разговоре с товарищами ему трудно сосредоточить свои мысли на одном лишь предстоящем задании. Нынче было не так, как в ту ветреную осеннюю ночь у озера Пейпси[1], когда упал сражённый ими вражеский часовой, взметнулось пламя и швырнуло к небу целый склад патронов, мин и гранат. Иначе дело обстояло в Вирумаа, на той дороге в лесу, где молниеносная атака трёх партизан уничтожила неприятельский транспорт из семи машин. По-другому, например, было на харьюмааском побережье — там гранаты, брошенные через окно, разом завершили кутёж гитлеровских моряков. А в Ярвамаа — на шоссе у подножья холма взлетел мост вместе с машиной, шедшей во главе большой фашистской колонны.

Иоосеп Кальюс понимал, почему он, в отличие от прежних боевых заданий, чувствовал себя по-иному. Ведь поблизости был родной очаг.

Он знал здесь каждую дорогу, каждую тропку, и кому, как не ему, руководить нынешней операцией! Но вот сегодня, заглянув через щель в хуторской сарай, он за долгое время впервые увидел свою жену, а потом, склонившись над детской кроватью, ощутил на миг тёплое дыхание спящего сына. В заплечном мешке у Кальюса лежал сейчас свежий домашний хлеб, и невольно в памяти воскресали события минувших дней. Думалось и о будущем. От этого росло беспокойство, с которым приходилось бороться, которое нужно было сдерживать, чтобы ничто не мешало предстоящей операции.

Трое мужчин ушли в туманную и тёплую весеннюю ночь. За лесом тянулся заливной луг; чем ближе они подходили к реке, тем влажнее становилась земля под ногами.

Но Иоосеп и в темноте легко отыскал путь посуше — вдоль бровки канавы, которая вскоре вывела их к реке. Тут они нашли лодку, привязанную к корневищам ивы. Стояла пора, когда хорошо ловилась рыба, и поэтому лодка была в полной исправности, даже вёсла лежали на днище — только греби.

Издалека, со стороны шоссе, доносился ровный шум моторов.

В крестьянской лодке как раз уместились все трое, их оружие и котомки. Плывя вниз по течению, они должны были добраться до моста на шоссейной дороге, по которой немцы отправляли через Эстонию полученные морским путём боеприпасы и артиллерию для Восточного фронта.

Сегодня этот мост, так же как и некоторые другие, расположенные по этой магистрали, должен был взлететь на воздух.

Иоосеп Кальюс веслом направлял лодку, а сильное течение полой воды несло её вперёд. Сейчас уже не было времени вспоминать летние воскресные утра, когда он с сыном ходил на рыбалку. Сейчас требовалось внимательно следить за тем, чтобы не всплеснуть воду веслом, чтобы ничто не выдало их. Мост охраняется, и только в полной тишине смогут они незаметно для вражеского часового подплыть по течению к цели.

— Теперь тихо! — прошептал Кальюс товарищам.

Чем ближе к мосту, тем уже становилась река, широко разливавшаяся в лугах, и тем сильнее несло их течением. Было темно, навис туман. Часовой не приметил людей в лодке, и те не видели его, а только знали, что он поблизости.

Шум моторов на шоссе приближался. Было ясно, что это идёт не автомашина, а трактор или танк.

Кальюсу удалось ухватиться за край мостового быка. Быстро обернул он вокруг бревна снятый с винтовки ремень и по локоть сунул руку в петлю, с таким расчётом, чтобы удержать лодку на месте и чтобы рука оставалась свободной. Товарищи подали ему взрывчатку. Он, стоя в лодке, заложил её между брёвнами. Потом, отмерив ощупью кусок фитиля, Кальюс соединил его с самодельным взрывателем и открыл крышку курительной трубки, чтобы зажечь от неё фитиль.

Тем временем шум на шоссе нарастал.

Нет, на этот раз нельзя положиться на один лишь фитиль. Вдруг та машина, что грохочет сейчас на шоссе, успеет перебраться на другой берег. Надо действовать надёжнее. И Кальюс решил воспользоваться ручной гранатой и мотком крепкой лески, лежавшим у него в кармане. Он привязал к взрывчатке гранату, а леску — к кольцу предохранительной чеки. Затем лодку опять пустили по течению. Иоосеп осторожно перебирал пальцами, разматывая леску, но не выпускал из рук и рулевого весла. Его товарищи сидели, взяв автоматы на изготовку. Лодка прошла метров около ста, когда моток лески подошёл к концу. Пришлось остановиться у прибрежного ивняка и, ухватившись за его ветки, ждать, пока шум не достигнет моста.

Наконец громкий рёв мотора раздался на булыжнике предмостного пригорка.

Кальюс держал леску. Один из его товарищей уцепился за ивняк. Другой приготовился оттолкнуть лодку и налечь на вёсла.

Теперь уже на слух, ясно различалось, как тяжкая поступь тракторных гусениц перешла с булыжников на гулкий настил моста.

Кальюс дёрнул длинную, погрузившуюся в воду леску.

Вдруг она ослабла.

Вспыхнул сноп светло-жёлтого пламени, при свете которого на мгновение показалось тяжёлое орудие, прицепленное к трактору-тягачу. Долей секунды позже раздался оглушительный взрыв, потрясший воду и землю…

Сила течения и энергичные взмахи вёсел уносили лодку с тремя людьми вниз по тёмной, туманной реке к большому лесному болоту.

Наступил новый день с ясным солнцем и тёплым весенним ветерком. Утренние часы Хенн провёл на дворе, в поисках, чем бы заняться. Но мысли у него были далеко, старика дяди не было дома, и время тянулось очень медленно. Он увидел за амбаром кирпичи, аккуратно сложенные в штабеля, и его потянуло на родное пепелище — поотбивать с печных кирпичей обгоревшую рыхлую глину и сложить их вот так же рядами. Когда вернётся отец и начнёт строить дом, их удобнее будет брать.

Хенну очень хотелось пойти на пожарище, однако он никак не мог улучить подходящую минуту, чтобы отпроситься у матери. Мать сегодня снова была какая-то странная. Она ходила мимо Хенна не говоря ни слова. Это обеспокоило его — мать, казалось, чем-то встревожена. Она чего-то ждала или боялась — Хенн не мог разобраться.

Потом вернулся домой дядя — он возил в кузницу плуг.

Хенн хотел было поговорить с ним, но дядя слез с телеги, спросил, где мать, и, узнав, что в хлеву, быстро пошёл туда. Хенн понял, что дядя привёз матери какую-та новость, и сам побежал к хлеву — хоть краем уха услышать бы!

Мать поила телёнка. Дядя стоял совсем близко, словно речь шла о чём-то секретном. Он говорил тихо, но быстро и с жаром.

— … Я сам отправился туда поглядеть. Близко не подпускали, но видно было, что моста через реку нет и в помине.

Больше ничего Хенн не услышал — мать заметила сына и спросила, что ему надо. Хенна разбирало желание знать ещё что-нибудь про этот мост, но с ним явно не хотели разговаривать, и он сказал:

— Можно мне сходить туда… на пожарище? Я сложу там кирпичи, чтобы удобнее было брать, когда понадобится.

— Иди, — ответила мать.

Хенн понял, что от него хотели отделаться. И пошёл, но уже не с таким радостным чувством, как раньше, и никак не мог забыть о таинственных словах дяди насчёт моста: «Я сам отправился туда поглядеть… но видно было…» Разумеется, дядя говорил не со слов людей и не о чем-то случившемся уже давно. Наверное, этот мост был в их волости.

Прекрасная погода, ещё более солнечная и тёплая, чем вчера, в конце концов успокоила Хенна, он повеселел. Дорога с дядиного двора к родному пожарищу шла по межам между хуторами. Поля вокруг лежали голые, как осенью, после жатвы, и выглядели заброшенными. Хенн смотрел на них и вспоминал вчерашние дядины слова: «Чего зря землю ворошить, ежели семян нет…»

Но жаворонкам было всё нипочём. Их звонкие, развесёлые трели неслись по всему поднебесью. Они пели без передышки, и воздух словно звенел от их песен.

Когда Хенн пришёл на пожарище и начал высматривать место, куда сложить кирпичи, ему подумалось, что он хоть и мал, но бороться с врагами всё-таки будет. Враги сожгли дом и развалили печку. Выстроить дом Хенну не под силу — это дело отца, если он не погиб и вернётся… А вот камни Хенн сам сложит в штабель, сложит наперекор врагам, наперекор огню, которым они сожгли дом…

И тут Хенн обомлел от неожиданности. Первый взятый им в охапку кирпич упал, больно ударив по ноге. Глаза у Хенна раскрылись широко-широко, он даже помотал головой, чтобы убедиться: не сон ли он видит, не примерещилось ли ему?

На земле, на его покрытом пеплом игрушечном выгоне, паслась скотина — семь коров, пёстрых, с белой полосой на спине, семь новёхоньких коров. Меж рогами у них, на срезах ольхового дерева, ещё краснел свежий, недавно проступивший сок. А у кирпича, что изображал конюшню, стояла красивая деревянная лошадь. Ноги у неё были вырезаны из ивовых палочек, а грива сделана из мягкого мха, засунутого в расщеплённую древесную кору.

Хенн сразу понял, кто всё это сделал.

Он дрожал от возбуждения. Ему казалось, что теперь даже думать надо не иначе, как с оглядкой. Сердце же хотело кричать от радости.

Хенн не мог больше оставаться в одиночестве. Он быстро собрал свою скотину, рассовал её по карманам и помчался домой.

Выбежав к лесной опушке, он увидел, что мать раскидывала навоз по картофельному полю. Работая, она вышла на косогор, за которым не видно было ни леса, ни хуторских строений. Белый материнский платок качался между желтоватой землёй и синим небом в такт мальчишечьему бегу. Несколько раз Хенн спотыкался о камни, но всё же не упускал мать из виду и не вынимал рук из карманов, чтобы не потерять своих коров.

— Мама, гляди, что там было…

Мать, не промолвив ни слова, посмотрела на игрушечную, вырезанную из ольхи, скотину. Она молчала, опешив не то от удивления, не то от испуга.

— Я знаю, это сделал отец, — сказал Хенн таким решительным тоном, как иногда говаривал и дядя, тихо, но твёрдо.

— А знаешь — так помалкивай. — И мать наклонилась к Хенну.

— Конечно, знаю!

— Никому ни слова не болтай. Никто и ничего не должен слышать об отце.

— Значит, он… жив?

— Жив. И сражается с теми, кто спалил наш дом.

Хенн ни о чём больше не спрашивал.

Слова матери прозвучали для него как весть о победе. Ведь он твёрдо знал, что никогда ещё отец не бросал начатого дела на половине.