Отец и сын Ото

III

Неделя показалась долгой Сезару Ото. Никогда прежде он не оставался один, и одиночество было ему невыносимо. До сих пор он жил при отце, точно его тень, сопровождал его в поле, следил за выполнением его приказаний, и если разлучался с ним ненадолго, то снова встречался за обедом. Они проводили вечера вдвоем, покуривая трубки, толкуя о лошадях, коровах или баранах, а утреннее их рукопожатие служило как бы знаком глубокой родственной привязанности.

Теперь Сезар был один. Он бродил по осенним пашням, все время ожидая, что увидит где-нибудь в поле высокую подвижную фигуру отца. Чтобы убить время, он заходил к соседям, рассказывал о происшествии тем, кто еще не слыхал о нем, а другим опять повторял все сначала. Затем, не зная, чем бы ему еще заняться, о чем думать, он садился у края дороги, с тоскою спрашивая себя, долго ли протянется такая жизнь.

Он часто думал о мадмуазель Доне. Она ему понравилась. Он нашел, что она порядочная, добрая и славная девушка, как и говорил отец. Да, девушка она славная, ничего не скажешь. Он решил выказать великодушие и обеспечить ей ежегодный доход в две тысячи франков, записав капитал за ребенком. Он даже не без удовольствия думал, что увидит ее в следующий четверг и уладит с ней это дело. А мысль о том, что этот пятилетний мальчуган — его брат, сын его отца, слегка беспокоила его и в то же время умиляла. Пусть этот незаконнорожденный младенец и не будет никогда носить имя Ото, все равно это его кровь, родня, которую он может признать или бросить по своему произволу, но она всегда будет напоминать ему об отце.

Поэтому, когда в четверг утром Грендорж помчал его крупной рысью по руанской дороге, на душе у него стало легче и спокойнее, как ни разу еще не было со времени несчастья.

Войдя в квартирку мадмуазель Доне, он увидел, что стол накрыт, как в прошлый четверг, с той только разницей, что с хлеба не была срезана корка.

Он пожал руку молодой женщине, расцеловал Эмиля в обе щечки и уселся, чувствуя себя почти как дома, хотя на сердце у него было тяжело. Мадмуазель Доне показалась ему слегка похудевшей и побледневшей. Должно быть, она много плакала. Теперь она стеснялась его, словно только сейчас поняла то, чего не почувствовала на прошлой неделе, под первым впечатлением горя, и потому выказывала ему особенное уважение, грустную покорность и трогательную заботу, как бы желая вниманием и предупредительностью отплатить за его доброту к ней. Они завтракали не спеша, обсуждая дело, по которому он пришел. Она не хотела брать столько денег. Это было много, чересчур много. Ее заработка хватает на жизнь, ей хотелось только, чтобы Эмиль имел небольшую сумму, когда вырастет. Но Сезар настоял на своем и даже прибавил подарок в тысячу франков для нее лично, на траур.

Когда он выпил кофе, она спросила:

— Вы курите?

— Да... У меня с собой трубка.

Он пощупал карман. Ах, черт, он забыл ее! Ему стало досадно, но мадмуазель Доне тотчас подала ему трубку отца, лежавшую в шкафу. Он взял трубку, узнал ее, понюхал, прерывающимся голосом расхвалил ее достоинства, набил табаком и раскурил. Затем, посадив Эмиля верхом на коленку, стал его подбрасывать, как на лошадке, пока мать собирала со стола и ставила грязную посуду в нижнее отделение буфета, чтобы вымыть после его ухода.

В три часа он с сожалением поднялся, ему не хотелось уходить.

— Ну что же, мамзель Доне, — сказал он, — пожелаю вам всего лучшего. Я очень рад, что вы оказались именно такая.

Она стояла перед ним, взволнованная, разрумянившаяся, и смотрела на него, вспоминая другого.

— Так мы больше не увидимся? — спросила она.

Он ответил простодушно:

— Отчего же, мамзель, если вы хотите...

— Конечно, хочу, господин Сезар. Тогда в будущий четверг, — вам удобно?

— Хорошо, мамзель Доне.

— Вы придете позавтракать?

— Да... Если позволите, не откажусь.

— Так решено, господин Сезар, — в будущий четверг, в полдень, как сегодня.

— В четверг, в полдень, мамзель Доне!