Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том III

(Аллегория из альбома А. Н. Львова нач. XIX в.)

I. Армия в 1805–1814 гг. Подп. А. А. Кожевникова

а складе внешней физиономии и на характере войска александровской эпохи очень рельефно сказались три главных и очень разнородных влияния. Эти влияния вкратце могут быть охарактеризованы таким образом: первое влияние национальное, заимствованное из эпохи Екатерины II и ее великих полководцев Румянцева, Потемкина и Суворова, второе — французское, которое, в виду военных успехов Наполеона и общего подъема духа французской нации и ее войска, должно было привлечь на свою сторону наиболее передовые элементы русской армии и, наконец, третье, прусское, представители которого находились под обаянием давно пережитой, но блистательной эпохи Фридриха Великого и его побед. Каждое из этих трех влияний и соответствующих им направлений деятельности и жизни войска имело в армии Александра I своих типичных и ярких представителей. Ко времени воцарения императора Александра I из выдающихся военных деятелей екатерининских времен был в живых только фельдмаршал Каменский, но он по крайне преклонному своему возрасту не мог уже пользоваться большим значением. Яркими представителями национального направления были ученики великих екатерининских полководцев Кутузов и Багратион. Носителями французских идей были начальник свиты его величества по квартирмейстерской части, а впоследствии начальник главного штаба князь П. М. Волконский и декабристы; в смысле чисто тактическом — Барклай-де-Толли и Ермолов. Последнее же направление, прусское, было представлено самим державным шефом армии Александром I и неизменно пользовавшимся его доверием и любовью Аракчеевым. Имея таких авторитетных представителей, направление это, конечно, должно было иметь если не преобладающее, то во всяком случае очень серьезное значение. Несмотря на то, что оно являлось пережитком старины, неоднократно на деле доказало свою нежизнеспособность, оно, тем не менее, красной нитью прошло через всю историю царствования Александра I. Само по себе оно всецело было перенесено в александровскую эпоху из эпохи Павла I. Последний же сам совершенно искусственно пересадил его из чужеземной почвы, где оно уже само себя пережило, и привил к русской жизни. В духе этого направления был воспитан в военном отношении Александр I. Аракчеев же, как убежденный и ярый поклонник его и проистекающей из него системы, превзошел, в последовательности ее проведения, кажется, самого императора Павла I. И в первое время царствования Александра гатчинская муштра, плацпарадная тренировка, жестокий педантизм и давным-давно осужденная жизнью линейная тактика Фридриха Великого определяли собой весь уклад армии. Нужны были кровавые уроки Аустерлица и Фридланда, чтобы влияние Аракчеева, главного апостола павловских традиций, на некоторое, по крайней мере, время уступило место более свежим, более жизненным, более современным.

После битвы (Рис. Орловского)

При вступлении на престол Александра I вооруженные силы России, не считая в то число частей войск, имевших совершенно специальные назначения, как, например, поселенные казачьи войска, охранявшие границы, горно-заводские батальоны, несшие военно-полицейскую службу, и т. п., состояли: пехота — из 3 гвардейских, 13 гренадерских, 69 мушкетерских и 19 егерских — всего 104 полков; конница — из 4 гвардейских, 13 кирасирских, 11 драгунских, 8 гусарских, 2 конных, 3 регулярных казачьих — всего 41 полк; артиллерия — из 7 пеших, 1 конного и 1 пионерного полка и 8 понтонных депо. Всего под знаменами было около 270 тысяч регулярного войска и 70.000 казачьего, не включая в это число регулярные казачьи полки.

Первые годы царствования Александра I ознаменовались крупными реформами в армии, клонившимися к тому, чтобы придать стройность административной машине управления и увеличить войско в количественном отношении. Увеличение силы армии происходило в связи с политическими событиями Европы и войнами, в которых принимала участие Россия, так что уже к началу войны 1805 г. под знаменами находилось 340.000 человек, не считая иррегулярного войска. Интенсивный количественный рост армии шел до самой Отечественной войны. В то время не было вовсе того, что в настоящее время понимается под словом «запаса армии», при существовании которого войско, содержимое в мирное время в гораздо меньшем численном составе, чем в военное, при наступлении мобилизации остается в том же количестве отдельных воинских единиц, полков и т. п., но увеличивается в несколько раз пополнением этих единиц лицами, призванными из запаса. В виду этого увеличение численности войск достигалось все новыми и новыми формированиями отдельных воинских частей.

Общую идею, которой бы руководствовались при формировании новых пехотных частей, указать трудно; было сформировано за это время новых 66 полков: гренадерских, егерских и мушкетерских. Гренадерские части вообще по тогдашним понятиям были отборным войском. В гренадерские полки попадали после гвардии наиболее видные высокие рекруты. Кроме специально гренадерских полков, в каждом полку егерском и мушкетерском были гренадерские роты и взводы, в которые назначались наиболее высокие и в нравственном отношении вполне надежные люди. Эти роты и взводы ставились на флангах частей, охрана и устойчивость которых при боевом порядке в развернутом строю была особенно важной. Мушкетерские полки были, так сказать, заурядной пехотой, они составляли главную массу.

Егерские же полки отличались особым обучением: в них был введен рассыпной строй и они предназначались, главным образом, для действия на пересеченной естественными препятствиями местности, но этому роду войска при новом формировании не было дано преимущества. При сводке полков в дивизии для общей гармонии некоторые мушкетерные полки были названы егерскими, каковыми они были только по названию.

Рядовой, унтер-офицер и трубач Кавалергардского корпуса (1799 г.) (из Висковатого)

Пехота была вооружена ружьями гладкоствольными пехотного образца 1798 г. Действительность огня считалась не далее 120 сажен, на человека полагалось 60 патронов. Егеря были вооружены штуцерами. В начале царствования Александра I при обучении введена стрельба в цель, до тех пор не практиковавшаяся.

При учреждении новых в числе 25 полков конницы решительное преимущество было дано легкой кавалерии перед полками кирасирскими. Большинство новых полков были драгунскими или гусарскими, вновь вводились уланы и конные егеря. Кирасирские полки были, главным образом, предназначены для атаки в сомкнутом строю. Согласно этому назначению они были посажены на тяжелых коней, долженствовавших своей массой производить более сильное нравственное впечатление на атакуемых и развивать большую силу удара при столкновении. При этом соображении упускался из виду один из основных законов механики, по которому живая сила тела и, следовательно, сила удара зависит от массы и скорости движущегося тела, но возведенной в квадрат, по каковому закону в кавалерийской атаке во всех случаях надо отдавать преобладающее значение быстроте, а не массе. Грузные же кирасирские кони, конечно, не могли равняться по быстроте карьера с легкими лошадьми обыкновенного верхового типа. Драгуны, кроме конного строя, были обучены действию в пешем строю наравне с пехотой. Соответственно этому боевому назначению, были вооружены, как и прочая конница, пистолетами и саблями, но имели ружья пехотного образца с примыкающимися штыками. Боевая подготовка конных егерей в существеннейших частях была та же, что и драгун. Гусары и уланы составляли собственно легкую кавалерию, назначение которой было разведывательная и сторожевая служба и быстрая атака. Гусары, кроме пистолетов и сабель, были вооружены карабинами для стрельбы с коня, передняя шеренга улан — пиками; карабинами они были вооружены не все, а только часть задней шеренги, лучшие стрелки.

Что касается до артиллерии, то в ее увеличении был сделан огромный шаг вперед. По числу 27 пехотных дивизий были сформированы из бывшей налицо артиллерии и новой — 27 полевых бригад, по три роты в каждой. Полевые орудия были трех образцов: единороги, батарейные (тяжелые) орудия и легкие. Легкие орудия должны были во время боя находиться при пехотных полках. Тяжелые же орудия предназначались для открытия огня на батареях, т. е. действию артиллерии придавалось самостоятельное значение. Но все-таки точно определенного устава для артиллерии не было, и она действовала по инструкциям и правилам, изданным в то время, когда Аракчеев был военным министром (1808 г.), издание же полного артиллерийского устава относится к 1824 г.

По сформировании новых частей, армия состояла к началу Отечественной войны из 514 батальонов пехоты, 410 эскадронов кавалерии, 133½ рот артиллерии и 6 пионерных батальонов. Армейский батальон был силой в 738 штыков, эскадрон в 150 коней. Всего под знаменами было, не считая гарнизонных батальонов, вновь сформированных в 1812 г., 12 рекрутских полков, иррегулярных войск, инвалидных и прочих не имеющих военного значения команд, около 480 тысяч человек при 1.600 орудиях.

В первую половину царствования Александра I армия, таким образом, была увеличена почти вдвое. Многое было сделано и в административном отношении в смысле приведения управления армии к одной общей стройной системе. Из распоряжений в этой области надо указать прежде всего на учреждение Военного Министерства, потом на сведение в дивизии, пехотных и кавалерийских (по 6 в каждой) полков, издание инструкции для инспекторских смотров, урегулирование службы казаков и их офицеров — новой организацией значительно двигалась вперед боевая готовность казаков, мало уступающая после этого полкам регулярной кавалерии, — реформу и расширение действий аудиториата и друг.

Гренад. унтер-офицер Белевского Мушкетерского полка (1797–1801 гг.)

В общем же духе в самом принципе военной службы до войны 1805 года, за исключением разве отмены буклей и кос, наименования полков по-старому, а не по фамилиям шефов, введения обучения в мирное время стрельбе в цель и в запрещении Высочайшим приказом военным судам приговаривать к «нещадному», т. е. без определения количества ударов, битью плетьми и шпицрутенами, перемен незаметно, и пресловутая павловская прусская система продолжала процветать. После же 1805 г. до начала Отечественной войны заметны лишь робкие нерешительные шаги в сторону оживления военного дела. Причину такого положения нужно приписать в значительной степени личным свойствам первых военных министров. Первым министром был Вязьмитинов, человек с недостаточно выработанной собственной физиономией и слишком привыкший подчиняться воле начальства, второй Аракчеев.

Последний раз в своем полном объеме строевой устав Павла I имел свое применение в Аустерлицком сражении. Как известно, император Александръ I подчинил свои войска австрийскому генеральному штабу с Вейротером во главе. Вейротер был убежденным стратегом в духе прусской системы, таким же, каким был и Мак: последний, как известно, только что перед этим, под Ульмом, выработал несколько прекрасных диспозиций для поражения Наполеона, но ни на одной из них не мог окончательно остановиться, так как они все были одинаково хороши, и не привел ни одну из них в исполнение, до тех пор, пока не был окружен тесным кольцом войсками Наполеона и вынужден к сдаче. В ночь перед сражением при Аустерлице Вейротер прочел диспозицию, чтение которой продолжалось несколько часов и которая была наполнена бесконечным количеством распоряжений о маршах колонн, цель которых была, произведя диверсию на левом фланге противника, обойти его главными силами с правого. При этом, конечно, не принималось во внимаше возможность того, что марширующие колонны на самом деле вследствие препятствий местности могли перепутаться или выйти на место действий с опозданием, ни то, что противник за ночь или рано утром мог переменить позицию. Воля противника при прусской стратегии не принималась в расчет: он предполагался неподвижным, как пень. Это такой-то противник, как Наполеон! На то обстоятельство, что Наполеон может сам предпринять какое-нибудь движение, Вейротеру указывали русские офицеры, но такое замечание во внимание принято не было. На следующее утро, едва союзники успели спуститься с Праценских высот, как последние были заняты Наполеоном, и войска союзников были разорваны на две части. Несмотря на геройскую атаку русских войск, направленную самим императором Александром I, высот взять не удалось, и русские были отброшены с большим уроном. Только благодаря тому, что среди русских военачальников нашлись такие, которые не придерживались прусской тактики, как Дохтуров, русской армии удалось спастись от полного уничтожения.

Пример поражения под Аустерлицем был слишком разительным и даже самых убежденных поклонников прусской тактики заставил задуматься о ее пригодности. Так же слишком ясно выяснилась невозможность вступать в сражение без достаточной разведки противника и местности поля битвы. Последнее обстоятельство было толчком к тому, чтобы обратить внимание на службу офицеров свиты Его Величества по квартирмейстерской части, на которых возложены были обязанности офицеров генерального штаба.

В самом начале царствования Александра I квартирмейстерская часть была вверена голландскому инженеру Сухтелену. Он был призван на русскую службу в предшествовавшее царствование для ведения крепостных работ и награжден чином подполковника, но впоследствии впал в немилость и был не у дел до воцарения Александра I. Задачи, возложенные на квартирмейстерскую часть, были довольно обширны: помимо прямых своих обязанностей, соответствующих службе генерального штаба, как разведка местности, составление планов, дислокация войска и т. п., на нее были возложены те обязанности, которые впоследствии выделены и возложены на картографическое депо Главного штаба и корпус топографов: составление карт России. Неудивительно поэтому, что генеральный штаб с такими обширными и разнородными функциями не мог, во-первых, вполне удовлетворять своему прямому назначению и обслуживать нужды армии, что повлекло за собой то обстоятельство, что служба квартирмейстерской части в войнах, предшествующих Отечественной, мало заметна; во-вторых, то, что Сухтелену приходилось набирать состав квартирмейстерской части из мало-мальски пригодных к этой службе людей отовсюду. На службе в квартирмейстерской части можно было встретить ученых, составивших уже себе имя, строевых офицеров, иностранцев, наконец, юношей — почти детей, подготовляющихся к занятию офицерских должностей. При квартирмейстерской части в Петербурге была основана школа так называемых колонновожатых, для подготовки офицеров к специальной службе при войсках в качестве проводников, разведчиков, руководителей на местности боя. В эту школу принимались, кроме строевых офицеров, и молодые люди со стороны. По прохождении соответствующего курса и выдержании экзамена они производились в офицеры и назначались в свиту Его Величества по квартирмейстерской части.

Офицеры-кирасиры (1797–1800 гг.) (из издания Висковатого)

К исходу первого десятилетия прошлого столетия в Москве образовалось общество математиков. Душой его был Н. Н. Муравьев, в доме которого оно собиралось. В это время занятие математикой было увлечением высшего общества и офицерства. Увлечение это было вызвано частью обаянием личности Наполеона, который начал свою службу в артиллерии. Сыновья Муравьева, офицеры и их товарищи были тоже деятельными членами общества, и при их содействии была образована частная школа, подготовлявшая колонновожатых. Впоследствии (в 1816 г.) школа эта была сделана государственной. Крупные недостатки квартирмейстерской части, — которые, впрочем, никоим образом не могут быть поставлены в упрек Сухтелену и ее личному составу, а должны быть объяснены неправильностью ее организации, — заключались, главным образом, в том, что этот генеральный штаб был очень далек от армии. Очень многие офицеры квартирмейстерской части, как, например, иностранцы, молодые люди, произведенные прямо по прохождении курса колонновожатых в офицеры, совсем не проходили службы в строю. Не было также органической связи войска с офицерами свиты. В силу этого старшие военачальники сплошь и рядом пренебрегали их советами и руководством; строевому офицерству, не понимавшему в своем большинстве необходимости генерального штаба, они были чужды.

Мушкетер и обер-офицер француз. Дворянского Принца Конде полка

К устранению этих недостатков были приняты меры при следующем генерал-квартирмейстере, князе Петре Михайловиче Волконском. Последний был лицом, очень близким государю, и сопровождал его неизменно в его бесчисленных путешествиях и поездках. В Тильзите Волконский императором был представлен Наполеону, а затем предпринял путешествие во Францию, во время которого изучил организацию штабов наполеоновской армии. По возвращении в Россию и вступлении в должность генерал-квартирмейстера, Волконский реформировал штабы по образцу французских. Начальниками штабов дивизий и частей высших, как корпусов армий, должны были назначаться преимущественно генералы и офицеры из свиты Его Величества по квартирмейстерской части и получавшие в последней образование. Этим устанавливалась органическая связь генерального штаба с армией и возвышалось положение в войске первого. По существующему и существовавшему и тогда положению в случае наступившей внезапной невозможности начальнику части исполнить свои обязанности, в его должность вступает начальник штаба, хотя бы в составе части были начальники, старшие его по службе, впредь до назначения нового начальника. Из этих начальников штабов, бывших офицеров квартирмейстерской части вышли многие выдающиеся военачальники, как Толь, Дибич и другие. Ермолов, совершая свой подвиг под Бородином, при обратном взятии батареи Раевского, был начальником штаба 1-й армии. 27 января 1812 года было издано учреждение для управления большой действующей армией, в составлении которого деятельное участие принимали тогдашний военный министр Барклай-де-Толли и Волконский. Это «Учреждение» было настолько удачно составлено, что почти без изменений просуществовало полстолетия и в существеннейших частях очень близко к действующим в настоящее время положениям об армиях. Согласно «Учреждению» главнокомандующий «представляет лицо императора и облекается властью Его Величества». При главнокомандующем состоит штаб, во главе которого начальник штаба. Управление начальника штаба делилось на 5 главных отделов, состоявших в ведении генерал-квартирмейстера, дежурного генерала, начальника инженеров, генерал-интенданта и начальника артиллерии. Ведение трех последних отделов ясно из их названий. Сферы же деятельности генерал-квартирмейстера и дежурного генерала были разграничены таким образом (мы говорим об общем направлении и о существеннейшем), что дела, касающаяся собственной боевой деятельности войск, как передвижения, назначения и т. д., были в ведении генерал-квартирмейстера. У него в подчинении находилось такое ответственное лицо, как «капитан над колонновожатыми». Дела же, касающияся внутреннего порядка в армии, как караульная служба, части судная и медицинская и т. п., находились в ведении дежурного генерала. Вместе с изданием «Учреждения» были изданы «Полевое уложение» и устав полевого судопроизводства, заменявшие устарелый воинский артикул Петра Великого.

По окончании европейских войн по образцу «Учреждения» для управления армии был создан главный штаб Его Императорского Величества. Он распадался на четыре отдела, находившиеся в заведывании начальника главного штаба, военного министра, инспектора артиллерии и инспектора инженеров. Под ведение начальника главного штаба была отнесена вся строевая часть армии, как обучение войск, списочный состав, назначения, повышения и т. п. В ведении же министра осталась часть экономическая, хозяйственная. Первым начальником главного штаба был Волконский.

Гренадерский унтер-офицер (1797–1806 гг.)

Во время происходившего усиленного роста армии в первую половину царствования Александра I она продолжала, главным образом, комплектоваться посредством рекрутских наборов. В начале царствования было исчислено, что для пополнения нормальной ежегодной убыли в войсках требуется около 32 тысяч рекрутов. Соответственно этому население, обязанное рекрутской повинностью, которого было около 16 миллионов душ мужского пола, должно было ежегодно выставлять по одному рекруту от 500 душ. В состав населения обязанного повинностью входили мещане и крестьяне, так как дворянство и духовенство были свободны от рекрутской повинности; купечество же, взамен поставки рекрутов, вносило деньги по стоимости рекрутской зачетной квитанции и по числу падавших на него рекрутов. Но по такой норме рекрутских наборов было очень мало и они почти все время производились по повышенной. Всего за царствование Александра I было произведено 17 наборов; до 1805 г. — 3, первые два по 2 человека от 500 душ, третий по одному. В 1808 и 1809 гг. по одному набору по 5 человек от 500 душ. В 1810 г. по 3 человека, 1811 г. — по 4 человека. В 1812 г. было три набора: два по 2 человека, один по 8; в 1813 г. два набора: первый по 8 человек, второй от 2 до 12. Затем наборы были в 1818, 1819 и 1824 годах — все три по 2 человека от 500 душ. Всего наесление дало слишком 2 миллиона рекрутов. За время великих войн с 1812 г. по 1815 г. поставлено 1.237.000 рекрутов. Если принять в соображение, что в возрасте (от 17–35 лет) была всего треть населения, обязанного рекрутской повинностью, то выйдет, что во время Отечественной войны и последовавших за ней европейских войн под знаменами было больше четверти всего населения, способного носить оружие. Из этих цифр мы видим, каких страшных напряжений стоила народу борьба, из которой он вышел победителем. Перед началом войн в некоторых губерниях не набиралось даже следуемого с них числа рекрутов, и населению разрешено было сдавать вместо рекрутов 12-летних мальчиков, которые отдавались в военно-сиротские отделения.

Граф П. П. Коновницын (С. Обен) Д. С. Дохтуров (Доу)

В 1806 году был издан манифест о созыве милиции. Учреждением последней Александр I надеялся, без отягчения казны, облегчить населению несение рекрутской повинности и иметь готовый кадр, из которого можно было бы комплектовать действующие войска в предстоявших войнах, и не уменьшать количества действующего войска, освободив его от несения внутренней службы во время войны. В виду полного отсутствия запаса в то время происходило то, что в поход выступали части не в полном своем составе. Каждый второй из трех батальонов полка, при выступлении в поход, оставался на месте и, пополняясь рекрутами, служил запасным кадром для своего полка. В кавалерии для этого служили 5-е эскадроны, впоследствии специально сформированные для этой цели шестые. Согласно манифесту о милиции, население должно было от каждых 100 душ, обязанных воинской повинностью, выставить по одному ратнику. Он оставался дома и подчинялся помещику или вообще тем властям, в ведении которых состоял до того, за исключением того времени, когда призывался на учебные сборы (на несколько недель ежегодно). От бритья бороды он был освобожден. Обмундирование, снаряжение и даже вооружение ратники должны были получать от помещиков или от своих обществ, при чем в манифесте на губернаторов была возложена обязанность следить за тем, чтобы помещики снабдили ружьями, по крайней мере, пятую часть ратников. В зависимости от вооружения милиции был выработан и ее учебный строй. Она выстраивалась в 5 шеренг, при чем первая шеренга была вооружена ружьями, а остальные пиками и… косами. Боевого значения такая милиция не могла иметь никакого. Самая идея о ней сначала была воспринята обществом и народом с воодушевлением. В пользу милиции шли пожертвования деньгами и предметами обмундирования и продовольствия, лица, обязанные вступлением в нее, шли охотно, так что набор милиции в 600.000 человек не представил серьезных затруднений. Но такое настроение в пользу милиции продолжалось недолго: скоро стали раздаваться голоса о полной непригодности милиции в военном отношении, и «благоразумные» люди стали предупреждать правительство об опасностях для государства, связанных с «вооружением подверженного случайным настроениям, буйного, грубого деревенского населения», хотя в сущности эти страшные для государственного порядка элементы вовсе и не вооружались, так как ружья и пики, приобретенные на средства населения, ратникам на руки по окончании учебных сборов не выдавались, а складывались в депо до следующего сбора.

В виду этих соображений правительство оставило мысль о милиции, которая была реформирована, и провело идеи о рекрутском запасе. Были сформированы так называемые рекрутские депо, в связи с которыми находятся усиленные рекрутские наборы 1808 и 1809 гг. В основу учреждения депо была положена мысль, чтобы части войск не отягощались поступлением в них людей необученных, взятых только что от сохи, и чтобы в части поступали молодые солдаты, прошедшие уже известную школу дисциплины и военного обучения. Учреждением депо, по мысли императора, достигалась и гуманная цель. Рекрут оставался в той местности, откуда был взят, не страдал, таким образом, от перемены климата, связанной с поступлением в ряды войск, мог при более приближающейся к его прежней жизненной обстановке исподволь подготовиться ко всем тягостям солдатской службы. Рекрутские депо просуществовали до Отечественной войны, когда, в виду потребовавшегося полного напряжения сил народа и армии, все рекруты поступали в ряды действующих войск. Занятый мыслью об облегчении населению тяжести воинской повинности, Александр I не мог оставить без внимания и тот бесконечно длинный срок службы, на которую был обречен солдат. Срок службы для беспорочно служащих был определен в 25 лет. Если же за этот долгий промежуток времени солдат был осужден по приговору суда, не соединенному с ссылкой, то он в отставку вовсе не увольнялся и служба делалась пожизненной. Этими штрафованными солдатами, одряхлевшими стариками, неспособными больше оставаться в рядах действующих войск, пополняли гарнизонные, конвойные, инвалидные и прочие батальоны и команды, которые, приняв во внимание, что туда же переводились за поступки, несовместные с воинской и всякой другой честью, офицеры, были по своему нравственному уровню настоящими клоаками армии. Беспорочно же служащий солдат, утративший за 25 лет всецело связь с родиной, ослабленный нравственно и физически тяжестью долгой службы, потерявший способность к какому-либо производительному труду, обрекался на голодную бездомную старость.

Уральский казак и офицер (1798–1801 гг.)

Правительством не было принято никаких мер к призрению отслуживших срок солдат, и обеспечение их было возложено на помещиков, общества и на них самих, т. е. в большинстве случаев им под старость было обеспечено хождение по миру. В 1810 году в Государственном Совете вырабатывался проект закона о сокращении срока солдатской службы, при чем предполагалось сократить срок до 12 лет, чтобы дать возможность солдату возвратиться в общество в том возрасте, когда еще он способен к труду. В виду сгущенности в это время политической атмосферы, вследствие ожидаемой борьбы с Наполеоном, проект этот не получил силы закона. После же окончания борьбы повеяли другие веяния, и срок службы остался 25-летним во все царствование Александра I. Только для гвардии в 1818 г. срок службы был сокращен до 22 лет. Унтер-офицерские кадры армии Александра I пополнялись в огромном своем большинстве рядовыми, производимыми в унтер-офицеры за знание службы и хорошее поведение. Частью же пополнялись кантонистами, воспитанниками военно-сиротских отделений.

С давнишних пор, с введением рекрутской повинности, были учреждены гарнизонные школы, куда сдавались солдатские дети. Это учреждение было вызвано отчасти прямой необходимостью обеспечить существование солдатских детей, которые за невозможностью их отцов прокармливать их оставались сиротами при живых родителях, с другой стороны, преследовалась и государственная утилитарная цель. Воспитанники этих школ должны были поступать по достижении ими известного возраста в войска на должности унтер-офицеров, музыкантов и мастеровых. Состав гарнизонных школ был очень разнохарактерный и часто туда попадали дети не солдат, нуждавшиеся в приюте. Окончившие же курс находили возможность уклоняться от поступления на военную службу. Павлом I были приняты меры к урегулированию вопроса о солдатских детях, и им были учреждены военно-сиротский дом и военно-сиротские отделения взамен гарнизонных школ и приняты меры к правильной регистрации солдатских детей. Сиротский дом и отделения были рассчитаны на 16.200 детей. Сиротский дом был разделен на два отделения, первое для детей дворян и офицеров, где дети подготовлялись в корпуса и институты, второе для детей солдатских, где они обучались фронту и мастерствам и откуда вступали в ряды войск. В сиротские отделения дети поступали с 7-летнего возраста и оставались там до 18 лет. В случае же невозможности матери содержать детей они могли приниматься в ведение сиротских отделений, даже моложе 5-летнего возраста, и тогда отдавались на попечение в семьи женатых нижних чинов гарнизона. Родители не обязаны были непременно содержать детей в отделениях, а могли, если имели к тому возможность, воспитывать их дома, с обязательством, по достижении ими 15-летнего возраста, сдать в отделения или прямо в войска.

Законодательство Александра I совершенно оставило благотворительную сторону военно-сиротских отделений и стало на чисто государственную утилитарную точку зрения. В нем совершенно последовательно проведено то воззрение, что личность солдата составляет собственность государства, а потому и дети его тоже принадлежат государству. Родители были лишены права брать своих детей на воспитание из отделений; девочек перестали принимать в военно-сиротский дом, а бывшие там были розданы или родителям, или в другие учебные заведения. Наконец законодательство совершенно точно определило, кого нужно считать кантонистом, и установило, что не только всякий солдатский сын считается таковым, но также и всякий внебрачный мальчик «солдатской вдовы или девки». Было обращено внимание на то, чтобы родители не уклонялись от сдачи детей в отделения. Этими мерами было достигнуто то, что к концу второго десятилетия царствования Александра I число кантонистов в военно-сиротских отделениях было свыше 80 тысяч. Затем, когда к концу царствования военно-сиротские отделения были из ведения главного штаба переведены в ведение начальника военных поселений — Аракчеева и в число кантонистов были зачислены сыновья всех военных поселенцев, число их достигало слишком 150 тысяч. В военно-сиротских отделениях дети приучались к дисциплине и строю, учились грамоте и ремеслам.

Офицер и рядовой Лейб-гусарского полка (1800 г.)

О системе воспитания и преподавания большинство официальных источников хранит скромное молчание. И если в корпусах, этих привилегированных дворянских военных учебных заведениях, розге было придано самое серьезное педагогическое значение, что кадеты, если не имели карманных денег, были обречены на хроническое недоедание и болели чесоткой и другими заразными болезнями, принимавшими повальный характер, то можно себе представить, что творилось в сиротских отделениях над безответными солдатскими детьми. Аракчеев в первый же год своего заведывания обратил внимание на переполнение сиротских отделений, и около 1.000 человек попавших туда случайно детей привилегированных сословий были возвращены родителям или определены в дворянский полк. В том же году, пораженный колоссальной смертностью детей в отделениях, он в докладе своем государю указал на то, что большая смертность происходит от того, что дети поступают в отделения в слишком нежном возрасте, когда требуют еще женского попечения, отчего тоскуют и болеют, и потому предлагал принимать детей только начиная с 10-летнего возраста. Это предложение получило санкцию государя. Если крошечные 7-летние русские подданные, отбывающие уже государственную повинность, могли тронуть «чувствительное» сердце Аракчеева, то мы со спокойной совестью можем сказать, что учреждение кантонистов было одним из самых жестоких государственных учреждений, из когда-либо существовавших. Но пусть дети тосковали, болели, умирали, военно-сиротские отделения давали армии свыше 10 тысяч бравых унтер-офицеров, писарей, музыкантов, мастеров, вообще более интеллигентных нижних чинов, которые ей были так необходимы.

Офицерские кадры пополнялись преимущественно молодыми людьми, окончившими курс в кадетских корпусах. В царствование Александра I было три корпуса: 1, 2 и Гродненский, затем в 1802 г. Пажеский корпус был также переформирован в военное учебное заведение. Но уже с самого начала царствования выяснилось, что эти корпуса не могут дать достаточного количества офицеров, требуемых в армию, и тогда же заседала комиссия, в занятиях которой государь принимал самое живое участие. Было проектировано образовать в губернских городах несколько подготовительных учебных заведений, в которых молодые люди могли бы обучаться общеобразовательным предметам и фронту, а затем поступали бы в высшие классы корпусов для получения военного образования. На том, чтобы образование будущих офицеров оканчивалось непременно в корпусах, император особенно настаивал, так как, по его мнению, только в корпусе, находящемся под непосредственным наблюдением государя, могло вестись правильное военное образование. Проект об учреждении таких школ остался проектом, за неимением достаточных средств. Но все-таки он имел тот хороший результат, что дворянству от лица государя было предложено на свои средства и добровольные пожертвования основать училища, на что дворянство некоторых губерний, например, тульское, и частные лица отозвались, и было основано несколько училищ, соответствующих теперешним средним учебным заведениям. Для пополнения же офицерского состава армии было постановлено, что дворяне не моложе 16 лет могут прикомандироваться к корпусам, откуда они, по прохождении сокращенного курса общеобразовательного и военного, производились в офицеры. Кроме того, дворяне и лица других сословий, окончившие университет или соответствующее ему учебное заведение, могли поступать в части войск юнкерами, и по прослужении полгода производились в офицеры. В 1807 г., в виду нахождения многих частей войск за границей, для облегчения дворянству поступления на военную службу был в Петербурге сформирован «дворянский полк», с состоящим при нем эскадроном. В него принимались дворяне, и по прохождении курса общих наук и фронтовых занятий они производились в офицеры. На самом же деле общие науки в дворянском полку не преподавались, и он был как бы привилегированной воинской строевой частью. Более серьезное внимание на образование будущих офицеров в учебных заведениях было обращено в конце царствования Александра I, когда были учреждены инженерное и артиллерийское училища, школа гвардейских подпрапорщиков, в Оренбурге Неплюевское училище с преподаванием восточных языков, куда принимались и инородцы, и институт инженеров путей сообщения. Последнему была придана вполне военная организация, и обучавшиеся молодые люди числились на первых двух курсах подпрапорщиками, а на старших — офицерами. В старшие классы артиллерийского и инженерного училища могли поступать и офицеры действительной службы не старше чина подпоручика для подготовки себя к службе в специальных родах оружия. Из программы вступительного экзамена в школу подпрапорщиков, где общие предметы преподавались в самом минимальном количестве и образование будущего офицера весьма мало пополнялось, мы можем видеть, как мало было обращено внимания на образовательный ценз офицерского корпуса. При поступлении в школу требовались «знание русского, одного из иностранных языков и знание правил их грамматики», по математике: «решение предложений и основательное доказательство оных», по истории: «общее познание чисел и имен исторических, пересказ и изложение главных происшествий», по географии: «общие сведения о разделении частей света, положение земель, главные города, реки, горы и прочее». Этим требуемые познания ограничивались. При этом программа заранее обещала, что на экзамене по русскому языку к молодым людям, происходящим из прибалтийских и западных губерний, не будут слишком требовательны.

Офицеры Лейб-гренадерского полка (1802–1805 гг.)

Кроме пополнения офицерского состава категориями вышеупомянутых лиц, он пополнялся производством нижних чинов, поступивших на службу по набору. Наполеоновское положение, что «всякий солдат носит в своем ранце фельдмаршальский жезл», всегда существовало в русской армии, несмотря на колоссальное преобладание дворянского элемента в рядах офицерства. За военные подвиги всякий рядовой мог быть произведен в офицеры, в мирное время в особенности унтер-офицеры могли добиться производства в офицеры за особо выдающиеся заслуги. Последние случаи были, конечно, явлением редким. После же великих александровских войн было значительное число офицеров, произведенных из нижних чинов за отличие. Итак, мы видим, что офицерский состав, главным образом, пополнялся из дворянского сословия. Преобладание дворянского элемента накладывало яркий отпечаток на дух, нравственные качества и весь облик офицерства. Влияние это не смягчалось в большинстве случаев и воспитанием, так как очень многие офицеры военного образования в специальных училищах не получали. За исключением воспитанников кадетских корпусов, офицеры поступали под знамена прямо из той среды, из которой они вышли, и были такими, какими было все дворянство со всеми его дурными и хорошими сторонами. Первый огромный недостаток заключался в их малообразованности. Уважения к подчиненным, к личности солдата, воззрения на него, как на боевого товарища, необходимых в правильно организованной армии, у них, как вышедших из среды, развращенной произволом и бесправием крепостничества, не могло быть; не было у них и склонности к интенсивному труду. Из своей же среды они выносили дух преданности императору, солидарность членов одного сословия, значительную дозу добродушия, фатализма и склонности к нравственной порядочности, т. е. такие качества, при наличности которых из них можно было, при умении взяться за дело, выработать прекрасный офицерский состав. Нет, кажется, ни одной общественной среды, дух, настроение общей массы которой были бы так подвержены изменениям и колебаниям в зависимости от внешних событий и воли лиц, стоящих во главе ее. Дух нижних чинов войска в силу косности представляет из себя величину, гораздо более определенную и устойчивую. Поэтому обаяние личности великого полководца, внешних блестящих событий очень быстро отражается подъемом духа, нравственным возвышением офицерского состава; влияние дурного высшего военачальника очень быстро действует деморализующим образом на офицерскую массу. Так как в течение царствования Александра I в высших и военных сферах несколько раз менялись веяния, то в зависимости от этого общего среднего офицерского типа установить нельзя. Преобладающими являются три главных типа. Первый, преобладавший в начале царствования Александра I — «гатчинец», существо тупое, раболепное перед высшими, грубое и жестокое с подчиненными, заколачивающее в прямом и переносном смысле солдата в прусскую систему. В служебном отношении «трынчик» — весь ушедший в ремешки, пряжки, прическу, обмундирование и дальше этого ничего не видящий. По счастью, для армии царствование Павла I продолжалось недолго, и тип гатчинца не успел пустить слишком широких и глубоких корней и мало-помалу начинает уступать более привлекательному типу. В ряды офицерства вступают прошедшие через кадетские корпуса дети екатерининских офицеров, слышавшие от своих отцов о лучших традициях армии, чем гатчинская. Офицерами делаются дети дворян, которые при всей своей косности и сословном эгоизме не всегда оставались чуждыми либеральным веяниям начала царствования. Эта молодежь получает боевое крещение в войнах 1805–1807 годов и представляет из себя тот материал, из которого выработались витязи чести, порядочности и воинской доблести, какими мы привыкли считать офицеров Отечественной войны. Под влиянием же не объяснимой никаким здравым смыслом наступившей после 1815 г. в высших военных сферах реакции, тип этот быстро исчезает, как преобладающий, и на его место вступают, по выражению великого князя Константина Павловича, «танцмейстры и экзерсисмейстры» и бурбоны, т. е. тот же тип «гатчинца», разве, может быть, в более смягченной форме, увековеченный Грибоедовым в его Скалозубе. Уцелевшие же в войсках представители эпохи Отечественной войны, как Ермолов, Паскевич, Витгенштейн, М. Ф. Орлов, Сабанеев и пр., блещут отдельными яркими искрами среди мрака; дух той эпохи сохраняется лишь на далекой окраине, где поддерживается непрерывными битвами и опасностями, и где вырабатывается тип офицера-«кавказца». Но наступившая после 1815 г. реакция вызывает и другое, совершенно новое явление, не бывшее никогда прежде в армии: массовый протест в офицерской сфере. Создается тип офицера, может быть, и мечтательного, но исполненного высшими идеалами, бескорыстным и самоотверженным стремлением к общественному благу, проникнутого ненавистью ко всему тупому, жестокому и несправедливому — тип декабриста.

Офицеры Польского конного полка (1801–1802 гг.)

Выше было упомянуто, что в начале царствования делались лишь очень нерешительные и робкие шаги против прусской системы. Изданный Александром приказ 1804 г., касающийся этого предмета, допускал применение телесного наказания, кроме случаев совершения нижними чинами серьезных общих и воинских проступков, также и за такие незначительные нарушения порядка службы, как оплошность в карауле, небрежность хранения амуниции и т. п. К отмене или смягчению, по крайней мере, прусской системы делаются более решительные шаги по вступлении в должность военного министра Барклая-де-Толли. В 1810 г. им издан циркуляр, разосланный всем генералам, в котором он указывает на увеличившуюся болезненность и смертность в войсках, объясняет ее закоренелой привычкой «всю науку, дисциплину и воинский порядок основывать на телесном наказании»; были даже примеры, что офицеры обращались с солдатами «бесчеловечно». В 1811 г. вышел новый устав ротного ученья, отменявший многие бесполезные ружейные приемы и вообще облегчавший муштру солдата. До 1812 г. издавались циркуляры и разъяснения о большем приспособлении пехоты в бою к местности и о рассыпном строе. В этом же году было издано и «Наставление гг. пехотным офицерам в день боя», в котором совершенно категорически предписывается применять стрелковую цепь в бою, пользоваться при действии этой цепи всяким местным прикрытием, но отнюдь не разыскивая его отступлением назад; офицеру, распоряжающемуся в цепи, в виду опасности, ее не смыкать и не отводить к сомкнутой части, а дожидаться поддержки от последней. Вообще же от «наставления» веет новым духом, или же в нем слышна старина Суворовская. В дополнение к ротному учению и составляя его продолжение в его духе и духе «наставления» были изданы в 1816 г. устав батальонного учения и в 1818 г. устав линейного учения частей, больших батальона. Этими уставами была введена стрелковая рассыпная цепь, в состав которой входили гренадеры и «стрелки», лучшие по нравственным качествам люди части, и застрельщики, выбранные из всего батальона за способность к меткой стрельбе и расторопность.

А. П. Тормасов (Доу) Ф. Ф. Винцингероде (Доу)

Решительный же поворот против прусской системы наступил только тогда, когда император, уступая общественному мнению и желанию армии поставить во главе ее «остального из стаи славной екатерининских орлов» — Кутузова, когда Неверовский со своей дивизией рекрут отражал под Красным атаки отборной кавалерии Мюрата, сибирские новобранцы под Смоленском своими импровизированными контратаками задерживали французскую пехоту, ополченцы под Бородином дрались наравне с обученными старыми солдатами, Платов там же со своей «иррегулярной» кавалерией производил переполох в тылу французской армии, Давыдов, Фигнер, Сеславин доводили до отчаяния своими несогласными ни с какой стратегией партизанскими действиями опытных маршалов, — словом, тогда, когда войско перестало быть делом императора и его генералов, а стало делом народным, только тогда прусская система вся целиком заняла приличное для нее место, т. е. была выкинута за борт жизни русской армии. Но — увы! — слишком не надолго. Героев войны, всех военных людей, носивших в себе искру Божию, желавших дальнейшего развития военного дела, которому они были преданы, ждало горькое разочарование, которое принесла с собой реакция, наступившая с 1815 г.

Помимо тех тягостей, которые несло население России во время постепенного количественного роста армии и войн поставкой рекрутов, войны, вполне естественно, колоссальной тяжестью надавили и на все экономическое положение страны. Военный бюджет, выражавшийся в начале царствования цифрой в 26 миллионов рублей из 82 общего государственного расхода, возрос в 1814 году до 70 миллионов из 114 млн. В среднем на душу населения приходилось военного расхода 4 рубля. Цифра, несомненно, огромная, если принять во внимание, что в настоящее время на душу приходится около 1 р. 30 к., а в то время покупательная сила рубля была почти вчетверо выше настоящей. Отчасти такое отягощение военными расходами вызывалось сравнительно высокими окладами офицерского жалования: так, напр., жалование армейскому прапорщику полагалось в 450 руб., т. е. в 1.800 руб. по теперешней ценности рубля. В мирное время в провиантском продовольствии войск во время пребывания его в пределах государства затруднений не встречалось в виду земледельческого характера страны, и войско получало достаточное довольствие, за исключением, конечно, случаев (которых зарегистрировано достаточное количество, несмотря на негласность этого дела) злоупотреблений со стороны провиантского департамента и непосредственных воинских начальников. Зато в обмундировании и вооружении войск встречались большие затруднения. Суконные фабрики были обложены особой повинностью в пользу армии. Они обязаны были поставлять по определенной таксе известное количество солдатского сукна. Сукна, вырабатываемого русскими фабрикантами, не хватало, оно выписывалось из Англии. С установлением с 1808 года континентальной системы и невозможности получать сукна из Англии, повинность русских фабрик была настолько увеличена, что многие из них вынуждены были прекратить совсем производство. В 1812 г. было разрешено шить войскам обмундирование из домашнего крестьянского сукна. Предметы вооружения вырабатывались на казенных ружейных заводах Тульском и Сестрорецком, порох — на Шостенском и других частных и казенных заводах. Этих предметов вырабатывалось тоже недостаточное количество, так что ружей своего производства не хватало не только на милицию, но и на регулярные войска, каковая недостача была пополняема тоже выпиской из Англии. Впрочем, в течение царствования Александра I расширением заводов была достигнута достаточная выработка оружия и пороха в пределах государства. Кроме повинности рекрутской и денежной, население несло повинность поставкой на войско подвод и лошадей. Во время Отечественной и заграничных войн было забрано в виду полного отсутствия войскового обоза сначала 3.000 повозок, потом еще 6.000. От населения западных и малороссийских губерний по военно-конской повинности было взято по одной лошади от рекрутского пятисотенного участка, для нужд обоза и артиллерийских парков. В 1813 г. в войске стал чувствоваться сильный недостаток в кавалерийских лошадях, закупаемых в обыкновенное время ремонтерами по вольной цене. Поэтому было разрешено населению Подольской и Волынской губерний вместо рекрут представлять в казну верховых лошадей: взамен каждого рекрута 3 кирасирских или 4 драгунских или 5 уланских. Эта мера дала войску 13.000 лошадей. Если мы примем во внимание цену рекрутской квитанции, которая принималась в казну, колеблясь в цене, за 350 рублей, или около того, и покупную силу рубля, то выйдет, что цена на ремонтную лошадь была довольно высока.

Солдаты Павловского Гренад. полка (1802–1803 гг.)

Обеспечение больных и раненых не было поставлено в царствование Александра I на надлежащую высоту. В начале царствования медицинский персонал, обслуживавший войско, находился в ведении Военного Министерства и Внутреннего одновременно. Изъятием военно-медицинского персонала из ведения Министерства Внутренних Дел и расширением штатов было достигнуто достаточное, по тогдашним понятиям, обеспечение войска медицинской помощью для мирного, по крайней мере, времени. В военное же время медицинская часть была организована очень не полно. Все современники свидетельствуют о страшном переполнении лазаретов и госпиталей. Сам государь неоднократно указывал в приказах на переполнение госпиталей, неоказание в них достаточной медицинской помощи, возвращение в строй людей непоправившихся и полубольных. Конечно, эти приказы не могли приносить большой пользы на деле, лечебные заведения оставались переполненными, так как их было мало и многие раненые, если не умирали на самом поле битвы, были предоставлены случайностям частной благотворительности. В одном Бородинском бою выбыло из строя 42½ тысячи человек; во время преследования Наполеона от Тарутина до границы, Кутузов потерял 48 тысяч человек убитыми, ранеными и больными. Из этих цифр видно, каких средств требовало бы обеспечение войска полной медицинской помощью, и мы нисколько не преувеличим, если скажем, что число погибших от недостатка медицинской помощи должно исчисляться многими десятками тысяч.

По окончании заграничных войн государем, под его личным председательством, был учрежден комитет по оказании помощи увечным и раненым воинам. Но так как это учреждение было новое, то оно не успело развить своей деятельности настолько, насколько того желал государь. Деятельность его коснулась, главным образом, помощи увечным и раненым офицерам. Для облегчения же участи искалеченных на войне нижних чинов сделано почти ничего не было.

Смерть видели лицом к лицу, израненные валялись неубранными на полях сражения, еле прикрытые кое-как наброшенной одеждой, ломали походы по тысячам верст, терпели голод от интендантских хищений — все вынесли русские воины. Все эти бедствия казались стихийными, неизбежными по военному времени, тяжесть их смягчалась сознанием того, что творится огромное общее дело, славой побед; разнообразием походной и бивачной жизни. В награду за все это, казалось бы, войско имело право рассчитывать на достойное его положение на родине: офицеры, что им будет предоставлено такое положение среди народа и общества, что они не будут чувствовать себя опричиной, нижние чины, — что им будет сокращен срок службы, что они избавятся от излишней муштры, от жестоких унизительных телесных наказаний. Ведь доказало же войско, что оно в полном смысле слова народное, что муштра и жестокости не нужны, так как «небитые» ополченцы и рекруты на деле показали себя не хуже старых солдат, прошедших весь тернистый путь многолетней муштры. Но впереди войско ожидало еще более тяжелое испытание.

Возвращение в Петербург гвардии произошло при тяжелом предзнаменовании. Мужик, попавший под ноги лошади императора в то время, как он впереди вступающей в Петербург гвардии салютовал императрице, был на глазах Императорской Фамилии избит палками полиции. Над возвращавшимся на родину войском пронесся призрак, как казалось, умершей и похороненной Гатчины. Якушкин в своих записках описывает, какое тяжелое впечатление произвело на офицеров, отвыкших за границей от подобных сцен, первое впечатление, полученное на родине. Зловещее предзнаменование оказалось правдивым. Гатчинский дух только казался покойником: скоро, слишком к сожалению, скоро доказал он свою жизнеспособность.

А. Кожевников

Парад на Дворцовой площади в присутствии имп. Александра I (Патерсона)

II. Вожди армии С. П. Мельгунова

тдавая должное героизму и мужеству русского солдата, один из современников первых войн александровской эпохи, будущий декабрист Фонвизин, не мог не отметить в своих воспоминаниях, что русская армия уступала французской «в той восторженной пламенной храбрости в нападении, какой французы побеждали все европейские армии». Мы уже знаем причины этой «восторженной пламенной храбрости» революционных войск, объединявшей в одно и вождей и армию. Этих причин, конечно, не могло быть в русской армии, — армии старого порядка и крепостной муштровки. И если мы припомним внешние условия походов 1805–1807 гг., то еще с большим удивлением и в то же время уважением остановимся перед тем фактом, что даже на полях Аустерлица не померкла военная слава России. Русская армия стояла перед лучшей европейской армией, перед гениальным стратегом и полководцем, перед всеобщим победителем… Ей предстояло огромное испытание в сфере военной подготовки и личной доблести. И если личная доблесть с честью вышла из этого испытания, то первая оставила желать многого. Прежде всего было забыто «мудрое» правило, как выразился современник, что «войну надо начинать с брюха». Престарелый фельдмаршал Каменский, не найдя «ни боевых, ни съестных припасов, ни госпиталей» в отчаянии даже покинул армию — таким безотрадным казалось ему положение вещей. Интендантские хищения, о которых рассказывает декабрист кн. С. Г. Волконский, сам участник многих боевых действий, приводили к тому, что в армии отсутствовало продовольствие, люди ходили босыми и т. д.[13] «Солдаты Беннигсена всю зиму (1805–1806 гг.) питались сырым картофелем без соли; они шатались, как тени, без обуви, без приюта, слабели, заболевали и умирали с голода», вот картина, нарисованная современником (приписывается А. Ф. Воейкову «Русск. Арх.», 1868, стр. 1860). При таких условиях поддерживалась военная честь России… И все-таки армия сохранила мужество, как единогласно свидетельствуют очевидцы. Тем более могла она выдержать искус, когда уже приходилось сражаться не за чужие интересы, выдвинутые сложными мотивами международной политики, а более близкие, доступные пониманию каждого солдата, когда приходилось защищать родину от иноземного нашествия; когда развевалось идейное знамя, воодушевлявшее мужество каждого члена армии.

Личные страдания стушевывались перед общей задачей… А страдания были велики. Мемуаристы 1812 года останавливаются долго на описании ужасов, сопровождавших отступление голодной французской армии, когда даже трупы павших товарищей служили пищей; голодный француз с вороной послужил нескончаемой темой для изощрения остроумия патриотических карикатуристов и баснописцев. Но, к сожалению, здесь забывалось положение и русской армии, подчас пребывающей «без хлеба», на что так часто приходится жаловаться Кутузову (см., напр., письмо Шувалова Александру 31 июля 1812 г.). А иногда этот хлеб из «черного теста» и «рубленой соломы» был таков, что его не мог есть и голодный француз. (Воспоминания сержанта Бургоня. Изд. Суворина, 247). Не понятна ли причина того ужасающего мародерства в русской армии, в борьбе с которым уже под Смоленском (см., напр., воспоминания Жиркевича. «Русск. Ст.», 1874, авг., 647) был беспомощен Барклай и которое лишь усиливалось в дальнейшем при Кутузове? Сопоставим «пышность» в обиходе некоторых вождей русской армии — и тем разительнее получится картина. Какой, наконец, скорбью и полной беспомощностью веет от такого, напр., лаконического донесения полкового лекаря Красоткина по поводу положения транспорта раненых, отправленных из Калуги в Белев: «на многих рубашки или вовсе изорвались или чрезвычайно черны… не переменяя другой целый месяц рубашки, на которую гнойная материя, беспрестанно изливаясь, переменила даже вид оной»[14]. Отсюда развитие эпидемий, «ужасающая» убыль людей (напр., из ополчения по Тарусскому уезду из 1.015 человек вернулось лишь 85) и т. д. и т. д.[15] Таковы неисчислимые жертвы, принесенные русским солдатом в знаменательную эпоху на алтарь отечества.

При самых невероятных условиях существования дух армии был силен сознанием, что она исполняет свой долг перед родиной. И вовсе не нужны были те искусственные меры возбуждения ложного патриотизма, которые практиковали деятели 1812 г., подобные гр. Ростопчину. Всякая ложь во всех случаях служит только ко вреду.

Унтер-офицер Александровского Гусарского полка (1803 г.) (Из Висковатого)

У этой армии были и даровитые вожди, которые, по словам генерала В. И. Левенштерна, одного из пострадавших от клеветы современников, «без сомнения, могли быть поставлены наравне с лучшими генералами наполеоновской армии». Среди них мы встретим людей беззаветной личной храбрости, каким был, напр., Багратион, павший на Бородине. Но среди них не было одного — не было единодушия, той необходимой солидарности, отсутствие которой не может искупить ни личное геройство, ни личные боевые достоинства.

Русская армия с самого начала войны с Наполеоном была центром бесконечных интриг, соперничества, зависти и борьбы оскорбленного самолюбия. В этом, кажется, нет сомнений; это единодушное показание всех современников. Не даром гр. Шувалов в письме к Александру (31 июля 1812 года) указывает, что, при таком положении в армии, дело может быть потеряно «sans ressource». И в самом деле, еще в период похода 1805–1806 гг. обнаруживаются обостренные отношения между русскими военачальниками. Беннигсен интригует против Каменского, Буксгевден «из зависти» мешает Беннигсену, последний свои неудачи стремится свалить на другого и по его представлению бар. Остен-Сакен предается военному суду. Начинается кампания 1812 года, и отношения обостряются еще более. Открывается поход против Барклая-де-Толли, в интригах против него замешаны чуть ли не все военачальники, начиная с Багратиона и Ермолова и кончая второстепенными флигель-адъютантами. Подкопы против Барклая достигают, в конце концов, своей цели: он вынужден передать главное командование Кутузову, а затем и совсем оставить армию. И тогда английский ген. Вильсон, находившийся в русской армии, выражает надежду, что вражда кончится, и Беннигсен подчинится Кутузову. Но напрасны такие надежды. Беннигсен давно уже намечал себя в кандидаты на пост главноначальствующего. После взятия Смоленска, зная, какое отрицательное впечатление производят в обществе пререкания главнокомандующих (Барклая и Багратиона), как недовольно общество отступлением русской армии, Беннигсен спешит в Петербург, дабы предстать здесь «готовым кандидатом на пост главнокомандующего», но он опоздал и по дороге встречает Кутузова с повелением состоять при нем начальником штаба. С этого момента начинается длинная цепь интриг и жалоб на Кутузова со стороны Бенингсена в письмах к императору, Аракчееву и к частным лицам. Цель его — опорочить Кутузова, отметить его ошибки и все успехи приписать исключительно себе… «Борьба за начальство есть неискоренимая причина раздора», должен пессимистически признать ген. Вильсон. И вскоре, 28 сентября, Вильсон пишет Александру: «Я должен просить, Ваше Величество, чтобы Вы благоволили прекратить, как можно поспешнее, примеры раздора». В конце концов, Беннигсен был удален из армии. Однако и тут интриги не кончились. Уже сам Вильсон, ранее выдвигавший на пост главнокомандующего Беннигсена, порочит Кутузова, будучи недоволен тем, что фельдмаршал «не имеет иного желания, как только того, чтобы неприятель оставил Россию, когда от него зависит избавление целого света». Армия «превратилась в интриги», как метко заметил Ростопчин, сам один из наиболее резких хулителей действий Кутузова после оставления Москвы[16]. И понятно, что Кутузов получает от императора письмо с упреком в «бездействии». Допустим, что Кутузов делал тактические ошибки, мнимые или действительные. (Оценка деятельности Кутузова не входит в задачу этой статьи). На эти ошибки указывал, между прочим, Барклай и старался исправить их настолько, насколько это зависело от него (при Бородине и при отступлении из Москвы). Понятно желание исправить замеченные ошибки; искренно можно было негодовать на хаотичность ведения дела при Кутузове, на что, как мы знаем, жалуются многие из современников; искренно можно было не доверять стратегическим талантам главнокомандующих армий, стараться повлиять на перемену их и т. д.; оценка талантов всегда слишком субъективна и, следовательно, критика и естественна, и законна. Но когда эта критика сводится к мелким подчас сплетням, как, напр., у Ростопчина, к явно нелепым доносам, к обвинению в измене, то это уже попросту интрига. Так было с Барклаем, так было отчасти и с Кутузовым, которого Вильсон в письме к лорду Каткарту упрекает в излишней любви к «французским комплиментам», в том, что Кутузов слишком «уважает сих хищников», т. е. французов[17]. (Почти то же повторяется и по отношению Беннигсена: последний «слишком наклонен признавать французское правительство законным и прочным»).

Рядовой Мариупольского Гусарского полка (1802–1803 г.)

С интригами на почве соперничества мы встречаемся слишком часто[18], чтобы можно было не говорить о их деморализующем влиянии даже на хороших генералов. Возьмем Коновницына, пользовавшегося славой «отменно храброго и твердого в опасности офицера» (отзыв ген. Ермолова), и однако этот офицер, проявив много «бесстрашия» под Витебском, игнорирует своими обязанностями, «негодуя, что команду над войсками принял ген. Тучков» (Зап. Ермолова, 141). Витгенштейн из-за того же чувства «недоброжелательства» или из боязни поступить под команду Чичагова отказывается соединиться с армией главнокомандующего при Березине, начав «вымышленное им преследование войск короля баварского», затрудняет или даже совершенно лишает возможности Чичагова выполнить свою миссию. «Нет побуждающих причин, — замечает в своих записках ген. Ермолов, — говорить не в пользу гр. Витгенштейна, известного рыцарскими свойствами, предприимчивого на все полезное. Не соответствующие этому случайности могли принадлежать постороннему внушению». Но ведь тем более знаменательно, что интрига или «постороннее внушение» могли затронуть человека рыцарского характера… И такие эпизоды вовсе не единичны. И это тогда, когда армия стояла перед лицом врага, силу которого старик Кутузов в разговоре с Ермоловым оценивал в таких выражениях: «Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу».

Многие из участников кампании 1812 г. пострадали незаслуженно от этих интриг. Малейшая неудача сейчас же вызывала намеки на измену: так было, напр., с Чичаговым, которого ген. Ланжерон, участник Березинского дела, не иначе именует, как «Ангелом-Хранителем Наполеона». Но, вероятно, более всех от этих интриг пострадал Барклай-де-Толли, один из наиболее выдающихся вождей русской армии в эпоху Отечественной войны.

С. П. Мельгунов

1. Барклай-де-Толли и Багратион С. П. Мельгунова

«О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле, тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой;

И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою,

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им, тебя лукаво порицал»…

евольно вспоминаются эти Пушкинские стихи. Сколько действительно драматизма в личности Барклая. Быть может, из всех вождей Отечественной войны заслуживает наибольшей признательности со стороны потомства. Но не Барклай сделался народным героем 1812 г. Не ему, окруженному клеветой, достались победные лавры… А между тем он лучше всех понимал положение вещей, он предусмотрел спасительный план кампании, он твердо осуществлял его, пока был в силах, несмотря на злобные мнения вокруг. И его преемник должен был пойти по его пути. Не он виноват был в первых ошибках. Даже недоброжелательно настроенный к нему ген. Ермолов, и тот должен снять ответственность за первые неудачные шаги с Барклая:

«Не только не смею верить, — говорит Ермолов в своих записках, — но готов даже возражать против неосновательного предположения, будто бы военный министр одобрял устроение укрепленного при Дриссе лагеря и, что еще менее вероятно, будто не казалось ему нелепым действие двух разобщенных армий на большом одна от другой расстоянии и когда притом действующая во фланге армия не имела полных пятидесяти тысяч человек» (стр. 124). Здесь уже приходилось умолкнуть перед решением высшей власти…

Барклай де Толли (Доу)

Но в сей толпе суровой

Один меня влечет всех больше. С думой новой

Всегда остановлюсь пред ним — и не свожу

С него моих очей. Чем долее гляжу,

Тем более томим я грустию тяжелой.

Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла

Там грусть великая. Кругом — густая мгла;

За ним — военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.

Свою ли точно мысль художник обнажил,

Когда он таковым его изобразил,

Или невольное то было вдохновенье, —

Но Доу дал ему такое выраженье.

Пушкин «Полководец».

Во всяком случае, Барклай, судя по отзывам современников, был одним из лучших русских генералов, — человек знания и дела. Как ни бледна характеристика Барклая, сделанная Ермоловым в «Записках», но и она много говорит, если принять во внимание, что эта характеристика исходит от друга Багратиона, в свою очередь, повинного в интригах и известного своей нелюбовью к «немцам». «Не принадлежа превосходством дарований к числу людей необыкновенных, он излишне скромно ценил свои способности, — пишет Ермолов. — Барклай — человек ума образованного, положительного, терпелив в трудах, заботлив о вверенном ему деле, равнодушен в опасности, недоступен страха. Свойств души добрых!».. Отмечая другие свойства, Ермолов заключает: «Словом, Барклай-де-Толли имеет недостатки с большей частью людей неразлучные, достоинства же и способности, украшающие в настоящее время весьма немногих из знаменитейших наших генералов». Ермолов отмечает, что при всех хороших своих качествах Барклай страдал недостатком: «нетверд в намерениях, робок в ответственности… Боязлив перед государем, лишен дара объясняться. Боится потерять милость его»… Мы увидим дальше, что все факты опровергают эти последние черты, приписываемые Барклаю биографом. Независимость Барклая, которую как характерную черту его отмечает М. А. Фонвизин, много раз подтвердилась на деле и, быть может, в значительной степени и вызывала нелюбовь соратников и подчиненных.

Унтер-офицеры Л.-Гв. Преображенского и Семеновского полков (1802–1805 гг.)

Барклай был человек дела, к тому же обладавший большой работоспособностью (ее отмечает и Ермолов)[19]. Назначенный военным министром, он не подходил к общему тону придворной жизни, не разделял и вкусов тогдашней военщины. Человек образованный, еще будучи шефом Егерского полка, он старался внушить подчиненным офицерам, что военное искусство далеко не заключается только в «изучении одного фронтового мастерства». Он боролся против господствовавшей тенденции «всю науку, дисциплину и воинский порядок основывать на телесном и жестоком наказании» (знаменитый циркуляр военного министра 1810 г.). И этим он вызвал уже «злобу сильного своего предместника», т. е. Аракчеева, который «поставлял на вид малейшие из его (т. е. Барклая) погрешностей». Неожиданному возвышению Барклая завидовали, а он, «холодный в обращении», замкнутый в себе, «неловкий у двора», не думал снискивать к себе расположения «людей близких государю». Барклай не был царедворцем и по внешности. Вот как рисует его Фонвизин: «со своей холодной и скромной наружностью (Барклай), был невзрачный немец с перебитыми в сражениях рукой и ногой, что придавало его движениям какую-то неловкость и принужденность»…

Таким образом еще до войны вокруг Барклая скопилось много зависти, злобы и ненависти. Но император Александр ценил и доверял ему: «Вы развязаны во всех ваших действиях», писал он ему 30 июля 1812 г. И Барклай сознательно шел к поставленной цели, проявляя свою обычную работоспособность, показывая «большое присутствие духа» и «мудрую предусмотрительность» (Фонвизин). Но вокруг него кишела зависть и борьба. «Всякий имел что-нибудь против Барклая, — вспоминает ген. Левенштерн, — сам не зная почему». Все действия главнокомандующего критиковались; без «всякого стеснения» обсуждались его «мнимые ошибки». Действительно, против Барклая в полном смысле слова составился какой-то «заговор», и заговор очень внушительный по именам в нем участвующим. Не говоря уже о таких природных интриганах, как Армфельт, свитских флигель-адъютантах и т. п., все боевые генералы громко осуждали Барклая — и во главе их Беннигсен, Багратион, Ермолов и многие другие. Такие авторитетные лица, как принц Ольденбургский, герцог Вюртембергский, великий князь Константин Павлович, командовавший гвардией, открыто враждовали с Барклаем. Было бы хорошо, если бы дело ограничивалось тайными письмами, в которых не щадили «ни нравственный его (Барклая) характер, ни военные действия его и соображения»[20]. Нет, порицали открыто, не стесняясь в выражениях, лицемерно чуть ли не обвиняя его в измене. В гвардии и в отряде Беннигсена сочинялись и распространялись насмешливые песни про Барклая. Могла ли при таких условиях армия, не понимавшая действия главнокомандующего, верить в его авторитет, сохранять к нему уважение и любовь?[21] Игру вели на фамилии, на «естественном предубеждении» к иностранцу во время войны с Наполеоном. Любопытную и характерную подробность сообщает в своих воспоминаниях Жиркевич: он лично слышал, как великий князь Константин Павлович, подъехав к его бригаде, в присутствии многих смолян утешал и поднимал дух войска такими словами: «Что делать, друзья! Мы невиноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует… А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается»…

Какой действительно трагизм! Полководец «с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный» (так характеризует Барклая декабрист Фонвизин), человек беззаветно служивший родине и, быть может, спасший ее «искусным отступлением, в котором сберег армию», вождь, как никто, заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим армией, но постоянно заподозревался в самых низких действиях. И кто же виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которых указывает Пушкин, или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю?

Барклай-де-Толли (С.-Обена)

Надо было проявить много твердости, чтобы парализовать тот «дух происков» в армии, на который жаловался Барклай в своем «изображении военных действий 1-й армии в 1812 г.». Он проявил достаточную независимость, выслав в Петербург нескольких царских флигель-адъютантов, находившихся в главной квартире. Он не остановился перед удалением из армии цесаревича Константина, признав присутствие его в армии «бесполезным»[22]. Но Барклай буквально был окружен недоброжелателями. Он знал о ропоте солдат. Он знал, что победа примирила бы его с армией. Но, как должен признать Ермолов, «обстоятельства неблагоприятны были главнокомандующему и не только не допускали побед, ниже малых успехов». А поражение нанесло бы непоправимую уже брешь.

Но почему же Барклай, окруженный такой нелюбовью, сам не сложил с себя звания главнокомандующего? И не честолюбие, очевидно, играло здесь роль — Барклай слишком страдал от окружавшей его неприязни, чтобы не принести в жертву свое честолюбие, как полководца.

Здесь, может быть, в высшей степени проявилась его твердость — русские военачальники на первых порах слишком все пылали стремлением одерживать победы, слишком самоуверенно смотрели вперед, мало оценивая всю совокупность «неблагоприятных обстоятельств» и опасность положения. И, может быть, было бы большим несчастием для России, если бы командование перешло к пылкому и самонадеянному Багратиону, который и по чинам и по положению в армии имел все шансы сосредоточить в своих руках командование.

Барклай и Багратион были люди совершенно различного темперамента. Ужиться им было слишком трудно. Пылкость и горячность Багратиона мало подходила к уравновешенности Барклая. Багратион был «неподражаем в своих мгновенных вдохновениях», говорит Фонвизин. Это «рожденный чисто для воинского дела человек», по отзыву декабриста Волконского. «Отец, генерал по образу и подобию Суворова» (Ростопчин). Но при всех этих качествах Багратион был человек «не высоко образованный», как отмечают в один голос все его друзья. И в этом отношении он должен был уступить Барклаю. «Одаренный от природы счастливыми способностями, остался он без образования и определился в военную службу, — пишет Ермолов. — Все понятия о военном ремесле извлекал он из опытов, все суждения о нем — из происшествий, по мере сходства их между собою, не будучи руководим правилами и наукою и впадая в погрешности»…[23] «Если бы Багратион, — добавляет Ермолов, — имел хоть ту же степень образованности, как Барклай-де-Толли, то едва ли бы сей последний имел место в сравнении с ним». Но именно этой «образованности» у Багратиона не было. Поэтому Барклай, имея более Багратиона «познаний в военных науках, — по словам Фонвизина, — мог искуснее его соображать высшие стратегические движения и начертать план военных действий». Одним словом, Багратион был, несомненно, хорошим боевым генералом, человеком большого энтузиазма и личного геройства. Быть может, все это хорошие качества для полководца, но не при тех условиях и не в тот момент, в каких находилась Россия в начале кампании 1812 г. Отличаясь «умом тонким и гибким», по отзыву Ермолова, Багратион, к сожалению, не проявил этих качеств в отношении к Барклаю. Быть может, причиной этого и было отсутствие образования. Слишком непосредственно отдаваясь своим чувствам и не вдумываясь в положение вещей, Багратион был один из самых горячих противников Барклая. Но для него есть одно оправдание — по-видимому, он был искренен в своих суждениях. Стоит прочесть несколько писем Багратиона с поля брани, чтобы понять психологию противника Барклая. У него много самонадеянности, пожалуй, даже хвастливости, как это часто бывает у людей, не получивших образования. Он откровенно признается Ермолову в письме от 6 июля: «Я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой манерв — искать и бить!» «Военная система, — писал на другой день Багратион Александру, — по-моему та: кто рано встал и палку в руки взял, тот и капрал».

Исходя из тезиса, что «русский и природный царь должен наступательный быть, и что русские не должны бежать» (в письме к Аракчееву), Багратион весьма презрительно относится к силам неприятеля. «Чего нам бояться? — пишет он Александру. — Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь». «Божусь вам, — пишет он же Ростопчину, — неприятель дрянь, сами пленные и беглые божатся, что, если мы пойдем на них, они все разбегутся». Мы приведем еще несколько последовательных выдержек из писем Багратиона к императору, Аракчееву, Ростопчину и Ермолову, в которых так ярко выступает наивность Багратиона, его самоуверенность, а иногда и отчаяние, что его не слушают.

Великий князь Константин Павлович (стар. лубок)

«За что вы срамите Россию и армию? — пишет он Ермолову в июле, в начале кампании. — Наступайте, ради Бога! Ей Богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Они боятся нас… Нет, мой милый, я служу моему природному государю, а не Бонапарте. Мы проданы, я вижу; нас ведут на гибель; я не могу равнодушно смотреть. Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения. Я, ежели выберусь отсюдова, тогда ни за что не останусь командовать армией и служить: стыдно носить мундир, ей Богу, и болеть. А ежели наступать будете с первой армией, тогда я здоров. А то, что за дурак? Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать… Если бы он был здесь, ног бы своих не выдрал, а я выйду с честью и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноверцев-мошенников — никогда!.. Ох, жаль, больно жал России! Я со слезами пишу прощай, я уже не слуга. Выведу войска на Могилев, и баста! Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу… Наступайте! Ей Богу, оживим войска и шапками их закидаем. Иначе будет революция в Польше и у нас»… «Ради Бога, не срамитесь, наступайте, а то право куда стыдно мундир носить: право, скину», пишет Багратион Ермолову вновь через несколько дней. «Мне одному их бить невозможно»… «Никого не уверишь ни в армии, ни в России, — пишет Багратион в то же время Аракчееву, — чтобы мы небыли проданы». «Я один защищать России не могу». «Я никак вместе с министром не могу, — пишет он тому же лицу 29 июля. — Ради Бога — пошлите меня куда угодно»… «Я клянусь вам моей честью, — сообщает он 7 августа, — что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он мог бы потерять половину армии, но не взять Смоленска». Самоуверенность Багратиона в письме к Ростопчину 14 августа идет еще дальше: «Без хвастовства скажу вам, что я дрался лихо и славно. Господина Наполеона не токмо не пустил, но ужасно откатал»… «Если бы я один командовал… пусть меня расстреляют, если я его в пух не расчешу». Но как не верны были расчеты Багратиона, показывает его письмо от 8 августа, где он уверяет Ростопчина, что ныне «столица обеспечена»… Порицая образ действий Барклая, Багратион не стесняется в отзывах: «Ваш министр, — пишет он Аракчееву, — может хороший по министерству, но генерал не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего отечества». Барклай «не имеет вожделенного рассудка или лисица», характеризует он своего соперника в письме к Ростопчину. Указывая на себя в письме Александру, он замечает: «Иноверцы[24] не могут так усердно служить»… Наконец Барклай не только изменник, но и «иллюминатус».

Наивность и искренность, в которые Багратион облекал свои выступления против Барклая, служат оправданием для личности Багратиона, геройски павшего на поле брани. Но если личные его подвиги давали высокие примеры бесстрашия и мужества, то бестактные поступки против Барклая не могли не иметь деморализующего влияния. А между тем именно Багратион при своем влиянии в армии мог быть лучшей опорой Барклая. Барклай ценил достоинство Багратиона, щадил его самолюбие, когда последнему, несмотря на старшинство в чинах, связи при дворе и огромную популярность в армии, пришлось при соединении под Смоленском двух армий стать в подчинение к Барклаю. Такт Барклая проявился уже в том, что он лично поехал навстречу Багратиона. Однако поведение Багратиона способно было вывести из терпения и всегда спокойного Барклая. Если верить рассказам очевидцев, в армии происходили бесподобные сцены: дело доходило до того, что главнокомандующие в присутствии подчиненных «ругали в буквальном смысле» один другого: «Ты немец, тебе все русские нипочем», кричал Багратион. «А ты дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским», отвечал Барклай. Можно ли в таких условиях говорить о какой-либо солидарности в действиях, являвшейся одним из главных залогов успеха…

Граф Витгенштейн (грав. Кардели с рис. Орловского)

Обострение отношений между главнокомандующими, неопределенность их взаимоотношений (Багратион фактически должен был подчиниться Барклаю, а между тем армия его продолжала составлять отдельное целое с особым штабом и т. д.), сознание необходимости объединить армии всецело в одних руках привело к назначению Кутузова[25]. Как отнеслись к этому факту Барклай и Багратион? Любопытное замечание по этому поводу делает в своих записках Ростопчин, как мы знаем уже, благожелательно настроенный к Багратиону: «Барклай, — сообщает он, — образец субординации, молча перенес уничижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием. Багратион, напротив того, вышел из всех мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги» («Русск. Ст.», дек., 1889,693). Правда, А. Н. Попов не без основания указывает («Русск. Арх.», 1875, IX, 17), что последний отзыв может быть заподозрен в правдивости, так как записки Ростопчина, писанные много лет позже событий 1812 г., далеко не всегда являются надежным источником. Ростопчин излагает в записках некоторые события уже не так, как они рисовались ему в момент действия. И, вероятно, резкие слова, приписанные Багратиону и являющиеся отчасти отзвуком недоброжелательного отношения самого Ростопчина к Кутузову, должны быть сильно смягчены. Но можно думать, что в них есть и доля правды. При своей излишней прямолинейности, Багратион мог сгоряча сказать что-нибудь весьма резкое, так как, надеясь получить место главнокомандующего, Багратион отрицательно относился к Кутузову. Человек, как мы видели, весьма самонадеянный, Багратион думал, что он один может спасти Россию, что он один достоин вести войска к победе над Наполеоном. Багратион, конечно, знал, что многие указывали на него, как на заместителя Барклая. «Впоследствии я узнал, — говорит Ростопчин в своих записках, — что Кутузову было поручено многими из наших генералов просить государя сместить Барклая и назначить Багратиона». Не показывает ли это, что честолюбие и соперничество являлось и у Багратиона стимулом выступлений против Барклая? Не даром Ермолов, в ответ на жалобы Багратиона, — и тот должен был устыдить его: «Вам, как человеку, боготворимому подчиненными, тому, на кого возложена надежда многих и всей России, обязан я говорить истину: да будет стыдно вам принимать частные неудовольствия к сердцу, когда стремление всех должно быть к пользе общей; это одно может спасти погибающее отечество наше!.. Принесите ваше самолюбие в жертву погибающему отечеству нашему, уступите другому и ожидайте, пока не назначат человека, какого требуют обстоятельства»…

А. П. Ермолов (Портрет Доу. Грав. Пожалостина)

«Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом, голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что неестрественна. Когда же он задумается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, написанный Доу», — таков отзыв о наружности Ермолова, данный Пушкиным.

Барклай безропотно подчинился и «в полковых рядах сокрылся одиноко». Самолюбие Барклая должно было страдать ужасно. Его заместитель явился с обещанием: «скорее пасть при стенах Москвы, нежели предать ее в руки врагов». И должен был последовать, в конце концов, плану Барклая. На военном совете после Бородина, когда Барклай первый высказал мысль о необходимости отступления, Кутузов, по словам Ермолова, «не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении». И здесь постарались набросить тень на Барклая. Кутузов, желая сложить с себя ответственность, указывал в своем донесении, что «потеря Смоленска была преддверием падения Москвы», не скрывая намерения, говорит Ермолов, набросить невыгодный свет на действия главнокомандующего военного министра[26], в котором и не любящие его уважали большую опытность, заботливость и отличную деятельность. Ведь записки писались, когда острота событий прошла[27]. На Бородинском поле Барклай проявил свою обычную предусмотрительность и энергию. Быть может, и не совсем скромно было со стороны Барклая писать своей жене: «Если при Бородине не вся армия уничтожена, я — спаситель», то все же это более, чем понятно, когда заслуги Барклая в этот момент явно не желали признавать. Барклай, уже лишившись главного командования, продолжал чувствовать к себе недоверие. Терпеть создавшееся двойственное положение было для Барклая слишком тяжело. И он искал смерти на поле битвы.

«Там устарелый вождь, как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший первой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти…

Вотще!»

Это не поэтический вымысел Пушкина. На другой день Бородина Барклай сказал Ермолову: «Вчера я искал смерти и не нашел». «Имевши много случаев, — добавляет Ермолов, — узнать твердый характер его и чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слезы на глазах его, которые он скрыть старался. Сильны должно быть огорчения». Откровенные мнения Барклая о «беспорядках в делах, принявших необыкновенный ход», не нравились Кутузову. И в конце концов Барклай (22 сентября) совсем оставил армию. «Не стало терпения его, — замечает Ермолов: — видел с досадою продолжающиеся беспорядки, негодовал за недоверчивое к нему расположение, невмешательство к его представлениям»… Выступая с критикой, Барклай поступил честнее всех других. Он откровенно высказал в письме к Кутузову все те непорядки, которые господствовали в армии. «Во время решительное, — писал он, — когда грозная опасность отечества вынуждает отстранить всякие личности, вы позволите мне, князь, говорить вам со всею откровенностью»… Но еще с большей откровенностью высказался он в письме к императору Александру 24 сентября, т. е. тогда, когда решение оставить армию было принято им уже окончательно. «Я умоляю, ваше величество, — писал Барклай, — сделать мне это благодеяние, как единственную милость, которую прошу для себя»… «Я не нахожу выражений, чтобы описать ту глубокую скорбь, которая тяготит мое сердце, когда я нахожусь вынужденным оставить армию, с которой я хотел и жить и умереть. Если бы не болезненное мое состояние, то усталость и нравственные тревоги должны меня принудить к этому. Настоящие обстоятельства и способы управления этой храброй армией ставят меня в невозможность с пользою действовать для службы»… И Барклай очень резко отзывается об армии, находящейся под управлением неопытных лиц, причисленных к «свите двух слабых стариков, которые не знают другого высшего блага, как только удовлетворение своего самолюбия, из которых один, довольный тем, что достиг крайней цели своих желаний, проводит время в совершенном бездействии и которым руководят все молодые люди, его окружающие; другой — разбойник, которого присутствие втайне тяготит первого»… Высказав все накопившее чувство негодования, Барклай ушел… И хотя имя Барклая было реабилитировано после 1812 г. и ему вновь было поручено командование армией; хотя и памятник ему поставлен рядом с Кутузовым, но все же не Барклай вошел в историю с именем народного героя Отечественной войны. А, быть может, он более всех заслужил эти лавры.

С. П. Мельгунов

Граф Платов, атаман казаков (с англ. грав.)

2. Дохтуров, Ермолов, Чичагов, Милорадович, Раевский, Коновницын, Витгенштейн, Платов, Тормасов и Винцингероде Подп. В. П. Федорова

енерал-лейтенант Дмитрий Сергеевич Дохтуров. По отзывам современников был приветлив, скромен, отзывчив и добр. «Ведь не деньги нас наживают, а мы их, — говаривал он. — Деньги я наживу еще, а помочь найду ли случай — не знаю». Такие взгляды, возведенные в принцип, делали его рыцарем без упрека и в то же время он был рыцарем без страха: участвуя в Семилетней войне, он был два раза ранен, взяв с бою золотую шпагу «за храбрость», под Аустерлицем он геройски отбивался от неприятеля и отступил лишь тогда, когда получил сведение об окончательном проигрыше сражения на других пунктах. Отряд его оборонял плотину, обстреливаемую неприятельскими батареями. Опасность для жизни была ежеминутная. Адъютанты напомнили ему о жене и детях, а он ответил: «Нет, здесь жена моя — честь, войска же мне вверенные — дети мои!» Войска любили его, и он взаимно был другом солдат и офицеров, видел в них родную семью и берег их, насколько мог; войска верили всегда его слову, почему он умел воодушевлять их и укреплять их дух в нужную минуту своей речью… «Братцы! будьте уверены, что на каждом ядре, на каждой летящей пуле написано, кому быть раненым или убитым! Вы сами видели, что Сидоров скрылся за ряды, но не ушел от смерти — он убит! Смерть, нагоняющая воина, есть смерть постыдная! Славно умереть там, где честь и долг назначают место!» В начале 1812 года он командовал 6-м пехотным и 3-м резервным кавалерийскими корпусами. Под Смоленском он был совершенно больной, но когда его спросили: может ли он принять командование, то ответил: «Лучше умереть на поле славы, чем на кровати», встал и исполнял свой долг до конца. Он был желанным вождем, так как он был всем своим существом, помыслами и действиями предан в военное время армии… «Я никогда не был придворным, не искал милостей в главных квартирах и у царедворцев, — я дорожу любовью войск, которые для меня бесценны!» Такие слова и соответственные им действия делали его кумиром армии.

Генерал-майор Алексей Петрович Ермолов. Путь жизни его был тернист. Судьба бросала его по прихоти своей как мяч. Главной причиной этого были его острый ум и язык, которые он вовремя не удерживал. Службу военную он начал в 1787 г., будучи пятнадцати лет отроду в лейб-гвардии Преображенском полку. «На 21-м году жизни (когда он был квартирмистром 2-го бомбардирского батальона) содержался под караулом, как преступник; найден невинным и обращен по именному Высочайшему повелению на службу; взят менее чем через две недели вторично, исключен из списков как умерший, заключен в С.-Петербургскую крепость и потом сослан в Костромскую губернию на вечное пребывание», пишет он в своем дневнике. Но судьбе, видимо, не улыбалось его «вечное пребывание» в глуши и он появляется на поле брани: сражение под Прейсиш-Эйлау покрывает имя его неувядаемой боевой славой, так как он спас армию, остановив бомбардировкой из орудий своей конно-артиллерийской роты наступление французов, причем огонь был открыт им без всякого приказания, по собственной инициативе. Затем под Кульмом вступил он в командование после тяжко раненого графа Остермана-Толстого и одержал победу благодаря сочетавшимся в нем на редкость высокому мужеству, энергии и большой проницательности. При этом случае он проявил еще и большую скромность: ему самому пришлось писать реляцию о Кульмском сражении, и он, умолчав о себе, приписал весь успех непоколебимому мужеству войск и распоряжениям графа Остермана. Остерман, получив известие об этом, несмотря на жестокие мучения, нацарапал Ермолову записку: «Довольно возблагодарить не могу, ваше превосходительство, находя только, что вы мало упомянули о генерале Ермолове, которому я всю истинную справедливость отдавать привычен». Неудивительно, что он должен был иметь обаяние на армию описанными качествами да еще присоединением к ним простоты в обхождении и приветливости с младшими. Но ему не прощали язвительности и это отзывалось на его карьере: он получил в 1812 году лишь назначение начальником штаба 1-й армии[28].

П. В. Чичагов

Адмирал Павел Васильевич Чичагов. Он испытал много злоключений, которые начались еще со смерти императрицы Екатерины II и вступления на престол императора Павла I, которое застало его в должности адъютанта при отце, — знаменитом адмирале Чичагове. Ему часто приходилось бывать при Высочайшем дворе, и здесь он, подобно Ермолову, резко, остроумно и откровенно высказывал свои мысли о широких реформах, о необходимости освобождения крестьян, порицал русское дворянство и восхвалял английские порядки. Это создало ему партию врагов среди приближенных императора: любимец Павла I Шишков, граф Кушелев, Мордвинов и другие сплотились против него. Первый удар был нанесен ему в 1797 году после больших маневров флота у Красной Горки. Чичагов командовал кораблем «Ретвизан», на котором был государь, который, лично убедясь в преимуществе этого корабля перед другими во всех отношениях, благодаря выдающимся способностям командира «Ретвизана», дал ему орден св. Анны 5-й степени и объявил награждение чином полковника. Когда же отправляли к нему письменный царский приказ, то на конверте случайно, надо полагать, написали «подполковнику»; Чичагова это ввело в сомнение и он послал графу Кушелеву письмо с вопросом: «как мне считать себя: полковником или подполковником»? Кушелев, пользуясь случаем сделать ему неприятность, ответил, что ему надо считать себя в том чине, каким он означен «на конверте». Самолюбивый Чичагов обиделся и подал в отставку. Государю так сумели доложить прошение, что он повелел уволить Чичагова без пенсии «по молодости лет». Выйдя в отставку, Чичагов хотел было поселиться в деревне, заняться хозяйством и улучшить положение своих крестьян, но обстоятельства сложились иначе: изучая в 1792–93 гг. в Англии некоторые особенности морского дела, он познакомился с дочерью капитана Проби и стал ее женихом; в то же время, как он вышел в отставку, умер отец его невесты, и она, оставшись одинокою, не могла ждать долее, почему просила его приехать. Чичагов подал государю прошение об увольнении за границу для женитьбы. По докладе канцлером графом Безбородко прошения получена была резолюция государя: «в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англии». Вместе с сим повелено было принять Чичагова на службу с производством в контр-адмиралы и государь назначил его командовать эскадрой, отправляемой в помощь Англии со стороны Голландии. Ненавистникам Чичагова не улыбалось такое возвышение, почему Кушелев поспешил доложить государю, что молодой адмирал может воспользоваться такой командировкой, чтобы перейти под благовидным предлогом в английскую службу, так как он очень симпатизирует англичанам. Павел Петрович разгневался и потребовал Чичагова к себе в кабинет. Здесь он стал бранить его, обвинять его в измене и, в конце концов, велел заключить его в Петропавловскую крепость. Чичагов был кавалер ордена св. Георгия, и ссылаясь на привилегии свои по этому ордену, резко протестовал против заключения в крепость. Вспыльчивый государь вышел из себя и приказал дежурному флигель-адъютанту, присутствовавшему при этой сцене, «сорвать» с Чичагова орден, на привилегии которого он ссылался. Граф Уваров, бывший дежурным, исполнил это приказание. Тогда Чичагов снял с себя и мундир, который бросил к ногам Павла, и был отправлен в крепость в одном жилете. Собственноручный указ императора Павла, посланный тотчас с. — петербургскому военному губернатору, был такого содержания: «Якобинские правила и противные власти отзывы посылаемого к вам Чичагова принудили меня приказать запереть его в равелине под вашим смотрением». Это случилось 21 июня 1799 года. Павел Петрович был гневлив, да отходчив, и потому заключение Чичагова было непродолжительно: его освободили в то же лето и назначенная ему в командование эскадра (6 кораблей, 5 фрегатов и 2 транспорта) отвезла в Голландию дивизию г.-м. Эссена. Дальнейшая служба его, особенно с воцарением императора Александра I, не была ничем омрачена. Отечественная война застала его на посту главнокомандующего молдавской армией, главного правителя Молдавии и Валахии и главного начальника черноморского флота, а затем ему вверена была дунайская армия, во главе которой он дал отпор соединенной австро-саксонской армии князя Шварценберга, оттеснив ее в герцогство Варшавское[29].

М. А. Милорадович

Михаил Андреевич Милорадович, заслуживший прозвание «русского Баярда», соратник Багратиона по итальянскому походу, бывший для Суворова «Миша», — личность далеко незаурядная. Во-первых, он был очень образованным человеком и в общем смысле и в специальной области: прошел курс в университетах Кенигсбергском и Геттингенском, изучил артиллерийское дело в Страсбурге и фортификацию в Меце. Во-вторых, за ним были и боевой опыт и боевая слава. Будучи записан с 1780 г. в лейб-гвардии Измайловский полк на службу, он был уже к 1799 г., на двадцать первом году отроду, генерал-майором и выступал с Суворовым в походе против французов. В бою он не знал удержу, воспоминания о нем пестрят самыми отчаянными подвигами. Надо произвести нападение на французов, расположенных в горной долине, а отряду русскому нет удобного пути для спуска, — Милорадович скатывается с горы на спине, за ним мгновенно следует весь отряд, и французы, не ожидавшие такого фокуса, оттеснены. Наседают французы при Борго отчаянно на наш отряд; дрогнули ряды и едва не отступили, но Милорадович схватил знамя и бросился вперед со словами: «Солдаты! Смотрите, как умирают генералы!» и… победа была вырвана из рук французов, а он остался невредим, — судьба хранила его от пуль и штыков, хотя он всегда был в опаснейших местах. Солдаты шли за ним беззаветно. Он был их друг и делил с ними «голод и холод и все солдатские нужды». Первым являлся он в строй на коне и последним сходил с него. Если была неудача, то он, но примеру своего гениального учителя, показывал себя особенно веселым, смешил всех и разгонял уныние; воодушевлял всех даже тогда, когда всем казалось, что смерть неизбежна. Кроме того, он был безгранично добр и не умел никому отказывать в помощи, хотя сам, любя покутить, зачастую сиживал без гроша и обед его состоял: из кофе и… трубки. По силе же любви к родине он не уступал другим выдающимся деятелям боевой страды этой эпохи. Наглядное доказательство этому дают действия его при избрании главнокомандующим Барклая. Он был старше Барклая по службе, но, как настоящий солдат, думал не о местничестве, а о пользе России. Пост главнокомандующего не привлекал его, он не смотрел на него как на выгодное место, а судил по его ответственности и сознавал, что занять его не всякому по плечу. Поэтому он сам просил государя за Барклая, когда понадобилось заменить Витгенштейна. Когда же государь сказал про Барклая, что он «не захочет командовать», то ответ Милорадовича был таков: «Прикажите ему! Тот изменник, кто в теперешних обстоятельствах осмелится воспротивиться Вашей воле!»[30].

М. А. Милорадович П. И. Багратион (Тропинина)

Ген.-лейт. Н. Н. Раевский (луб. карт. 1814 г.)

Генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский к началу войны был уже окружен славой, как воин и как человек также. О качествах его не было разных мнений, — все воздавали ему хвалу. Пушкин писал о нем: «Свидетель екатерининского века, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, невольно привязывал к себе каждого». — «Он был всегда одинаков со старшими и равными себе, в кругу друзей, знакомых и незнакомых, пред войсками, в пылу битв и среди мира», свидетельствовал Денис Давыдов, и даже Ермолов, который в воспоминаниях своих мало кого хвалит, отзывается о нем так: «бестрепетный Раевский!» И на самом деле, боевые качества его фактически были подтверждены: в 1806 году, сражаясь в течение семи дней без отдыха, без продовольствия, без подкреплений, сам раненый в ногу и оставшийся в строю, он мужеством своим и твердостью удивил и русскую и неприятельскую армии. И в Отечественной войне он оправдал вполне возлагавшиеся на него надежды: и в тот момент, когда на плотине под Салтановкой вывел он перед колонну двух сыновей своих (10 и 16 лет) под картечь французской батареи, чтобы воодушевить войска, и тогда, когда в Бородинском сражении, ожидая с минуты на минуту грозного удара французов на батарею свою, бывшую в центре позиции, он без замедления послал Багратиону, на которого уже обрушились французы, половину своих войск, подвергая себя крайней опасности, но выручая общую пользу дела.

Граф Петр Петрович Коновницын, отличался большим организаторским талантом и храбростью[31]. Бился в рядах солдат. И проявлял неустрашимость и величайшую самоотверженность: всегда, например, одевался просто и по форме, но когда надо было идти в рукопашный кровавый бой с врагом, он одевал полную парадную генеральскую форму. Организаторский талант его был ярко проявлен в 1806 году при формировании петербургской милиции (земского ополчения) по избрании петербургского дворянства. Когда в 1808 году началась война со Швецией, он был назначен дежурным генералом финляндской армии графа Буксгевдена. Здесь он прекрасно образовал продовольственную и квартирмейстерскую части; кроме этого, особенной любовью его пользовалась артиллерия, почему он не упускал случаев сам устанавливать батареи и руководить их огнем. К боевому огню он вообще старался внушать серьезное отношение. «Каждый стрелок должен знать, сколько пуль у него в суме, сколько смертей несет он неприятелю», говаривал он. В Отечественную войну он начальствовал 3-й пехотной дивизией, был дежурным генералом русских армий при Кутузове, причем, занимая эту должность, сформировал в две недели новую армию; за подвиги в боях под Тарутиным, Малоярославцем, Вязьмой и Красным получил орден Георгия 2-й степени.

Граф П. Х. Витгенштейн Граф П. П. Коновницын (Из собрания Ушакова, 1822 г.)

К Коновницыну присоединим и того, кто записал блестящую страницу в историю русских войск, защитив пути на Петербург, по которым двинулись было: Макдональд из Курляндии и Удино с берегов Двины, — графа Петра Христиановича Витгенштейна. Отец его, происходивший из древнего германского рода Сайн-Витгенштейн фон Берлебург, вышел из-за границы в русскую военную службу при Елизавете Петровне. Мать его происходила из княжеского рода Долгоруких и любовь к России была вкоренена в нем с детства. В нем соединялись рыцарское отношение к людям, без различия — равны они ему по положению, стоят выше его или находятся у него в подчинении и характер твердый, решительный; неся боевую службу, Витгенштейн неоднократно возбуждал войска примером своей личной храбрости и неустрашимости[32].

М. И. Платов

Как представитель войска, особенно способствовавшего успехам войны во всевозможных случаях, Матвей Иванович Платов вполне заслужил, чтобы ему было отведено особое место. Родился он 6 августа 1751 года в станице Старочеркасской. Тринадцати лет он поступил уже на службу урядником, а двадцати лет был командиром полка. Боевой формуляр его достигает редкой полноты. Начиная от боя на реке Кулалы, где он бил турок 3 апреля 1774 года, он был участником ряда выдающихся сражений, военных подвигов и целых войн: с Суворовым бьется он под Очаковым и Измаилом, причем в военном совете под стенами Измаила первый сказал Суворову: «штурмовать»; в 1782–1783 годах сражался с лезгинами и турками, а в 1796 — с персами под Дербентом; в 1805–1807 г. борьба с Францией, и Платов везде в опасных местах… «Тут жарко, тут опасно, а где безопасно?» Это — ответ его подчиненным, просящим беречь себя… Знания помогли ему привести в исполнение мысль о присоединении во время боев к иррегулярным войскам регулярной артиллерии путем соединения тактики этих войск. Как человек, он был бескорыстен, религиозен. Первый историограф Войска Донского С. И. Глинка пишет о нем: «воин-богатырь и прямой человек на путях человечества». С трудом добыто им было все, что он имел, в конце концов: и слава, и служебное положение, и положение общественное. «Я давно служу, много видел, и Бог видит, каково пробиваться за себя и за других. Жизнь — бедовое дело…» Слова эти сказаны Платовым Глинке и увековечены последним. И действительно, были моменты в жизни его, когда ему оставалось, казалось, только погибнуть. В 1797 году, например, подвергся он опале. Но, когда спустя несколько времени император Павел I успокоился от гнева и повелел выпустить его из крепости, то оказал ему знаки внимания по истинным заслугам. Аудиенция при Дворе назначена ему была вечером и было устроено полутемное освещение, «чтобы ослабевшим глазам Платова не было больно». На приеме император спросил Платова: «Что сделать с твоими врагами?» — «Простить! Простить их, ваше величество!» поспешно ответил Платов. Платов умел обходиться с подчиненными, и заслужил общую любовь и уважение в казачестве[33]. Питаемые к нему чувства осязательно отозвались в начале 1812 года, когда по письмам его донское казачество выставило в армию двадцать полков, облеплявших все время армию Наполеона, по его собственным словам, «как аравитяне в пустыни», на долю которых выпала честь первым «приветствовать Наполеона» у Ковно, за Неманом, 12 июня[34].

Генерал-от-кавалерии, граф Александр Петрович Тормасов к началу Отечественной войны был уже в чине полного генерала и был назначен главнокомандующим 3 обсервационной армией. Победа под Кобриным выдвинула его в ряды героев Отечественной войны.

Победой при Кобрине, впрочем, и ограничивалась вся слава Тормасова в Отечественную войну. После смерти князя Багратиона, он назначен был главнокомандующим 2 армией и в преследовании французов довел ее до Вильны, причем этот период не ознаменован какими-либо особенными заслугами Тормасова, хотя он и получил по изгнании французов орден св. Андрея Первозванного.

Талант его, как полководца, не принадлежит к числу первоклассных, что уже доказывается, хотя бы и тем, что его назначили главнокомандующим 3 обсервационной армией, против которой были лишь баварский корпус Ренье и австрийский Шварценберга, и не назначили в армию, принимавшую удары главных сил Наполеона[35]. Это был лишь человек, добросовестно относящийся к своим делам. Вспыльчивый же его характер, надменное отношение к подчиненным, излишняя строгость и требовательность во всем, чрезмерная скупость на награды, делали графа Тормасова далеко не популярным среди его сослуживцев и подчиненных. Трудно было ужиться с его тяжелым характером, а еще труднее — заслужить его одобрение.

Совсем другое место среди героев Отечественной войны занимает барон Фердинанд Федорович Винцингероде. Этот человек два раза переходит из гессенской службы в австрийскую и обратно, прежде чем поступил в русскую, в которой он и окончил свое военное поприще. Ничего нет мудреного в этой перемене служб бароном Винцингероде; он не является единичным примером для той эпохи: Мишо-де-Боретур, Багговут, Беннигсен и другие являются лишь иллюстрацией нравов того времени. Война родит кондотьеров, и Винцингероде был одним из них. Но России он послужил.

Первоначальную свою службу он начал в гессенской армии; в 1790 году он перешел на службу в австрийскую армию и участвовал, в Нидерландской кампании. В 1792 году снова перешел на службу в гессенскую армию, а в 1794 году после этой кампании снова — в австрийскую армию, где и пробыл вплоть до заключения Кампо-Формийского мира. Неведомо какие обстоятельства заставили его вновь переменить службу, но только в 1797 году барон Винцингероде является уже на русской службе и в 1799 г. сделал поход в Италию и Швейцарию. В 1802 году был назначен генералом-адъютантом.

В 1809 году барон Винцингероде снова на службе Австрии, и в сражении при Асперне, предшествовавшем знаменитому Ваграму, ранен пулей в ногу.

В лихой год Отечественной войны Винцингероде уже вновь на русской службе, и после соединения наших армий под Смоленском первый открыл партизанские действия.

По выступлении французов из Москвы, Винцингероде доносит лично обо всем государю[36] и его донесения были самые животрепещущие, потому что он был в ближайшем соседстве с французами. При выступлении французов из Москвы по своей горячности Винцингероде был взят в плен французами вместе со своим адъютантом Нарышкиным, и в Верее 15 октября представлен Наполеону. «Вы служите российскому императору?» спросил у него Наполеон. «Служу», ответил Винцннгероде. «А кто вам это позволил? Бездельник! Я вас встречаю везде в рядах неприятелей моих. Зачем въезжали вы в Москву? — Выведать, что там делалось? О чем хотели вы говорить с моими войсками? Взгляните, в каком состоянии Москва. До того довели ее 50 бездельников, подобных вам. Вы употребляли все средства для убиения моих солдат на больших дорогах. О! ваша судьба кончилась. Жандармы! — возьмите его, расстреляйте, избавьте меня от него. Сейчас расстреляйте его, если он — уроженец какой-либо области Рейнского союза. Я — ваш монарх; вы — мой подданный».

Оказалось, что Винцингероде не уроженец Рейнского союза, а следовательно, и не мог быть расстрелян, как военнопленный. К тому же Кутузов по личному приказанию Александра пригрозил Наполеону расстрелять французского генерала в случае гибели Винцингероде. Впоследствии, при отступлении французов, он был освобожден партизанским отрядом полковника Чернышева.

Отважный и бесстрашный, преданный России, по-видимому, искренно, Винцингероде заслуживает, чтобы его имя было упомянуто в числе героев 1812 года.

В. Федоров

Граф Л. Беннигсен (Пис. Доу)

3. Беннигсен Подп. В. П. Федорова

реди русских генералов, имена которых тесно связаны с воспоминаниями о 1812 годе, нельзя не остановиться на личности генерала Л. Л. Беннигсена, бывшего в Отечественную войну начальником главного штаба армии Кутузова. Обстоятельства жизни этого генерала — яркий образчик того, как иногда судьба играет человеком. Все, что удавалось ему взять от жизни, доставалось ему ценою тяжелой борьбы. Характеристика его несложна, так как ее ясно доказывают: и ступени его жизни, по которым он то поднимался, то опускался, и мнения о нем современников. Леонтий Леонтьевич Беннигсен родился 1745 г. в Ганновере, и в рядах ганноверской гвардейской пехоты участвовал в Семилетней войне. В 1773 году он перешел в русскую армию.

Вторая турецкая война 1788 г. и Польские войны выдвинули Беннигсена вперед, как «офицера отличных достоинств». По вступлении на престол императора Павла I Беннигсен в 1798 году производится в генерал-лейтенанты, но уже к сентябрю отношение императора Павла к нему меняется; 23 сентября появилось первое неудовольствие императора на Беннигсена, а через неделю он был уволен в отставку по прошению. Беннигсен попал в немилость. Когда Ласси был назначен командовать армией в заграничном походе, он просил о назначении к нему Беннигсена, но император Павел отказал ему в этой просьбе. По вступлении на престол императора Александра I неудачи Беннигсена продолжались, он был в качестве генерал-губернатора в почетной ссылке, хотя и был произведен в генералы-от-кавалерии в 1802 году. Между тем наступала эпоха наполеоновских войн, и про Беннигсена опять вспомнили: в 1805 году, начальствуя союзной армией, он шел на помощь Австрии, но, дойдя до Бреславля, по заключении мира, воротился в Россию. В октябре 1806 г. он командовал отдельным корпусом на правом берегу Вислы, а в 1807 году был назначен главнокомандующим вместо графа Каменского.

М. И. Платов. (Ромбауер) Н. Н. Раевский (Росси)

Хотя государь писал ему: «полагаюсь на Ваши дарования и усердие к службе моей», но видно было, что он не доверял ему вполне;[37] армия тоже не любила Беннигсена. Роковой исход сражения под Фридландом, где Наполеон разбил союзные войска, конечно, не мог содействовать благополучию Беннигсена; недовольство императора им продолжалось. Все это заставило Беннигсена снова просить увольнения в отставку, но отставки не последовало.

М. И. Кутузов (Из гал. Кэра)

Между тем наступил 1812 год. Александр приехал в Вильну и производил пока смотры своей армии. В числе лиц сопровождавших государя был и Беннигсен, и первое известие о переходе войск Наполеона через Неман было получено императором Александром на балу, данном Беннигсеном в своем загородном доме. С назначением главнокомандующим русской армией Кутузова, Беннигсен был назначен начальником главного штаба армии. В Бородинском бою он отличился при упорной защите батареи Раевского и потом подоспел на помощь нашему левому флангу в критическую минуту, среди страшной массы снарядов, падавших вокруг него. Когда же свершилось оставление Москвы французами и авангард их армии, состоявший из резервной кавалерии Мюрата и четырех пехотных дивизий, находился против русских по берегам рек Нары и Чернишны, по дороге из Москвы в Тарутино, Беннигсен предложил Кутузову напасть на Мюрата, пользуясь оплошностью его расположения.

Князь Кутузов согласился с мнением Беннигсена и назначил произвести нападение на Мюрата рано утром 5 октября под главным его руководством. Вследствие несвоевременного получения диспозиции, нападение пришлось перенести на 6 октября. Мюрат был сбит со своей позиции и отступил к Спас-Купле, потеряв 38 орудий, знамя, 40 зарядных ящиков и 1.500 пленных, но все-таки это был не настоящий успех, ибо Беннигсену хотелось взять Мюрата в плен со всем авангардом. Произошло это оттого, что наши отряды действовали не совсем согласно, и что Кутузов почти половину своих войск оставил в резерве, приберегая их для решительного удара, а Беннигсену показалось, что фельдмаршал сделал это нарочно из недоброжелательства к нему и из желания лишить его успеха в сражении им предложенном и веденном по его распоряжению. Он не сошел даже с лошади, и, холодно поклонившись фельдмаршалу, кратко донес о деле и сказал, что, получив контузию ядром, имеет необходимость в отдыхе на несколько дней. С этой поры отношения между Кутузовым и Беннигсеном испортились навсегда. Беннигсен начал с этих пор интриговать[38] против Кутузова и дошел до того, что был удален из армии, и этим инцидентом закончилось его участие в Отечественной войне. Кутузов с этих пор стал выражаться о Беннигсене «глупый и злой человек».

П. Х. Витгенштейн

Беннигсену пришлось выйти в отставку, хотя он был награжден по-царски: орденом св. Владимира I степени, алмазными знаками ордена св. Андрея Первозванного и единовременным денежным вознаграждением в двести тысяч рублей. В 1813 году Беннигсен снова появляется на арене деятельности: он был назначен главнокомандующим резервной армией, так называемой польской, и в июле выступил на соединение с союзными войсками. Он участвовал в так называемой «битве народов» под Лейпцигом, за которую и был возведен в графское достоинство. После заключения парижского мира и по возвращении в Россию назначен был главнокомандующим второй армией. В 1818 году Беннигсен по расстроенному здоровью и вследствие преклонных лет испросил себе отставку, которая и была дана ему с сохранением целиком получаемого им содержания.

Забытый и оставленный всеми, он мирно доживал свой век в своем Ганновере и скончался 2 октября 1826 года на восемьдесят втором году от рождения.

Личность генерала Беннигсена затруднялись с достаточной точностью охарактеризовать даже его современники.

Характеризовали его различно, и всякий из них подтверждал фактами или же документами свои характеристики. Безызвестная же и одинокая его кончина дает повод думать, что и у современников имя Беннигсена не пользовалось популярностью[39].

В. Федоров

III. Отношение Имп. Александра I к Отечественной войне и его роль в ней Проф. М. В. Довнар-Запольского

В половине сентября 1812 года Александр написал своему другу, великой княгине Екатерине Павловне, пространное письмо, чтобы оправдать в ее глазах свое отношение к войне. Он с болью говорил о том, что он должен был, в угоду общественного мнения, отказаться от личного участия в войне, между тем как себя он не может упрекнуть ни в отсутствии личной храбрости, ни в нежелании быть в действующей армии. Обстоятельства заставили его покинуть армию, но для этого пришлось пожертвовать своим самолюбием, пишет далее император. Когда Кутузов прислал императору полковника Мишо с известием о победе под Тарутиным и когда посланный доложил государю о желании армии, чтобы государь лично принял командование войсками, последний отвечал: «Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив; вняв теперь одному этому чувству, я сел бы с вами в коляску и отправился бы в армию». Но в том же разговоре Александр признал свою малоопытность в военном деле и заявил, что он предоставляет Кутузову дальнейшее ведение дел.

Итак, Александр сознавался в том, что самолюбие и честолюбие побуждают его к личному ведению войны, но в то же время опыт Аустерлица дал ему достаточную силу воли для того, чтобы побороть в себе эти чувства и воздержаться от участия в непосредственном руководстве военными операциями, пока оно было очень рискованно.

Александр I

Прежде всего надо помнить, что для Александра война с Наполеоном была актом борьбы его личного самолюбия, независимо от тех политических причин, которые ее вызывали. Несмотря на внешность дружественных отношений, «византийский грек», как характеризовал Наполеон своего Тильзитского друга, никогда не мог перенести испытанного им унижения. Александр никогда ничего не забывал и никогда ничего не прощал, хотя замечательно умел скрывать свои истинные чувства. Мало того, Александр, подобно своему противнику, любил предаваться мечтам о такой деятельности, которая преследовала бы мировые интересы. Неудивительно, что война получила в глазах Александра двоякого рода значение: во-первых, чувство самолюбия побуждало его отомстить своему сопернику, а честолюбивые мечты выводили Александра далеко за пределы России и благо Европы занимало в них первое место. Несмотря на неудачи — и даже более того, по мере роста неудач, в Александре крепла твердость продолжать войну до полного уничтожения противника. Первые же значительные неудачи обострили в Александре чувство мести. Уже в известной речи московскому дворянству Александр высказывал намерение истощить все усилия обширной империи, прежде чем покориться неприятелю. По мере роста неудач и заявления Александра становятся еще более категоричными: месть по отношению к сопернику и благо Европы занимали в этих заявлениях первое место. Весьма замечательна та твердость духа, которую высказал Александр, получив известие о гибели Москвы; он поручил полковнику Мишо, привезшему ему эту весть, говорить всюду, что он готов истощить все средства для борьбы с врагом: «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я научился понимать его, он более не обманет меня». И в этот тяжелый момент Александр не забывал, что он борется с Наполеоном ради освобождения Европы. Под влиянием тех же печальных известий он пишет шведскому наследному принцу, что он и народ готовы скорее погребсти себя под развалинами империи, нежели согласиться на мир, и что это дает ему возможность доставить новое доказательство того, что он борется против угнетателя всей Европы. Последняя мысль была развиваема Александром весьма разнообразными способами. Так, генерал-адъютант, граф Ливен, по воле государя, в отзыве к прусскому государственному канцлеру, барону Гарденбергу, исчислив все силы, собранные для действий против неприятеля, писал, что, «оставив Москву, мы принесли тяжкую жертву, но что эта мера послужила к ослаблению Наполеоновой армии». «Настает время для Пруссии — вооружиться против общего врага и склонить к тому же Австрию. Император Александр ведет войну собственно для того, чтобы, отстояв Россию, восстановить независимость германских держав». Даже лица, наблюдавшие императора в это время, отметили непреклонное желание его продолжать войну. «Император тверд и слышать не хочет о мире», сообщал в своей переписке Жозеф де-Местр. И это не были фразы, вызванные моментом сильного огорчения. Известно, что, когда Наполеон с ослабевшей армией начал отступление, император Александр принимал все меры к тому, чтобы окончательно уничтожить врага, между тем как более дальновидные русские дипломаты и военачальники полагали более полезным сохранить в противовес Пруссии и Австрии остатки Наполеоновой армии и его величия. В самом деле, даже в то время, когда война была вынесена за пределы России, когда Наполеон для русских интересов был совсем не страшен, все же Александр I оставался более непреклонным в желании окончательно уничтожить соперника, нежели его союзники, интересы которых защищал русский император. Так, когда при, неудачах, а они не могли быть редки в борьбе с Наполеоном, Меттерних и Кастльри начали толковать о мире, император Александр объявлял: «Положение дела необходимо требует, чтоб мы продолжали войну: всякие переговоры неизбежно связаны с потерей времени и дадут неприятелю возможность усилиться. Я уверен в счастливом окончании войны, если союзники будут единодушны». Когда союзники в конференциях настаивали на мире, Александр говорил: «Это будет не мир, а перемирие, которое вам позволит разоружиться лишь на минуту. Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за полторы тысячи верст. Не заключу мира, пока Наполеон будет оставаться на престоле».

Если в лице Александра правитель государства выработал себе твердую мысль о необходимости окончательной борьбы с противником, в его же лице дипломат и военачальник имел склонность к широким политическим замыслам, так что по размаху их он мог сравняться со своим гениальным противником. Эта черта характера Александра, несомненно, имела могущественное влияние на выработку тех военных планов, которые предполагалось применить и которые частью были выполняемы. В самом деле, не будучи полководцем, уже успев потерпеть несколько поражений, Александр, однако ж, всегда мечтал о военной славе и военных успехах. Этой склонностью к широким замыслам объясняется и дружба и доверие, которые питал Александр к адмиралу Чичагову — тоже весьма смелому мечтателю. Не даром он так заинтересовался планом Чичагова занять Константинополь, который был представлен Александру уже вскоре после отступления русской армии. Мало того, он предлагал Чичагову на выбор — или предпринять с его небольшой армией движение через Тироль к Адриатическому морю, поход в Швейцарию и даже Германию, или же действия в тылу Наполеона в герцогстве Варшавском. Не даром Александр с большим вниманием прислушивался к советам такого смелого генерала, каким был Чернышев.

Кн. П. М. Волконский

Широкие мечты о свободе Европы в связи с планом борьбы против Наполеона, давно занимали Александра еще до начала борьбы. В самом деле, хорошо известен факт посылки Александром в Англию Новосильцева с целью убедить тамошнего русского посла графа Воронцова провести в Англии сложный план не только полного уничтожения французского преобладания, но и нового установления отношений в Европе после ее освобождения. В этом плане были туманные мечты об устройстве тех стран, которые будут освобождены от Бонапарта, и мечты о том, чтобы устроить свободу этих стран «на своих настоящих основаниях». Уже шел вопрос даже о выборе короля для Франции. Как далеко мог заходить Александр в своих широких дипломатических планах, видно из того, что присоединение Молдавии и Валахии вызвало в нем мечты об освобождении турецких христиан и о возможности соединения греков и турецких славян с Россией.

Если взвесить все сказанное, то станет понятным первоначальное решение Александра руководить лично военными действиями.

Вел. кн. Константин Павлович

Получив в начале апреля известие о приближении французского войска к западным границам России, император 9-го апреля отправляется из Петербурга в Вильну. Императорская квартира и главный штаб в Вильне представляли собой блестящее собрание генералов, занятых балами и вообще придворной жизнью, так что пребывание здесь блестящего двора никому не напоминало о готовящихся грозных событиях. Хорошо известно, что переход французской армии через Неман был полной неожиданностью для императора и его генералов. Ниоткуда не видно, чтобы в штабе шла работа по выработке плана будущих военных действий, но такой план, несомненно, был уже принят самим императором. Прежде всего весьма важно отметить, что Александр твердо верил, что следствием войны не может быть постыдный мир. В разговоре с графом Нарбонном, послом Наполеона, присланным последним для переговоров уже в Вильну, Александр сказал ему, показывая на карту: «Я не ослепляюсь мечтами; я знаю, в какой мере император Наполеон великий полководец, но на моей стороне, как видите, пространство и время. Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я ни отступал, нет такого пункта, который я не стал бы защищать прежде, чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России». То же самое говорил государь барону Штейну, как только тот прибыл в Вильну. Все это говорилось накануне перехода французов через Неман.

Что же касается плана военных операций, то в то время Александром был уже окончательно принятъ известный план Фуля. Но трудно сказать, какого мнения в это время держался главнокомандующий Барклай-де-Толли. Известный историк этой эпохи Шильдер утверждает, что Барклай-де-Толли был в числе противников плана Фуля и защитником мнения, указывающего на необходимость не отступать без боя. Между тем Богданович в своей истории войны 12-го года готов самую мысль об отступлении приписать именно Барклаю-де-Толли. Но первое мнение находит подтверждение в записках ген. Ермолова. Во всяком случае, Барклай-де-Толли занимал довольно оригинальное положение. Шишкова весьма удивляло то обстоятельство, что государь говорил о Барклае, как о главном распорядителе войск, а Барклай отзывался, что он только исполнитель повелений государя.

Л. Л. Беннигсен (Доу) П. Х. Витгенштейн

Присутствие государя в армии создавало ряд неустройств. Многие из близких людей замечали это неудобство, и в числе их был адмирал Шишков. Как раз в то самое время, когда последний обдумывал план о том, чтобы предложить государю удалиться из действующей армии, к нему для пересмотра принес флигель-адъютант Чернышев черновой приказ государя по армии, в котором, между прочим, говорилось: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь». Эта фраза, соответствовавшая настроению государя, привела Шишкова в отчаяние и побудила его решиться на довольно смелое предприятие. Известно, что, благодаря убеждениям Шишкова, Аракчеев и Балашев подписали известную записку к государю, в которой все трое убеждали государя оставить действующую армию. Александр подчинился настоянию друзей и передал фактическое руководство делом Барклаю-де-Толли, удалившись в столицу.

Аракчеев (грав. Вендрамини)

Но удалившись из армии, передав командование войсками генералам, император, однако, прибегает к очень сложной системе руководства военными действиями и осведомления о том, что делается в армии. В этой системе прежде всего нельзя не отметить особой системы назначения начальствующих лиц и частных сношений государя с подчиненными начальникам армии генералами. Во всем этом сказалась обычная черта характера Александра I. Так, Ермолов был назначен начальником штаба при Барклае-де-Толли и облечен особым правом писать лично государю, когда он это сочтет нужным; между тем Барклай считал Ермолова в числе своих врагов и не доверял ему. В угоду общественному мнению, жертвуя собственным убеждением, государь назначает главнокомандующим Кутузова, но, не доверяя старику, он при нем назначает начальником штаба генерала Беннигсена, к которому отношения Кутузова были в высшей степени неприязненными. Впоследствии дело дошло до того, что уклончивый Кутузов должен был поставить вопрос в том виде, что он или барон Беннигсен, но кто-нибудь один должен начальствовать. Мало того, при Беннигсене в армии появляется английский агент Роберт Вильсон, который пытается руководить армией. Вильсон был злым гением Кутузова, постоянно критиковал его действия и следил, шаг за шагом, за тем, что делал Кутузов. Вообще Вильсон, благодаря занимаемому им положению, надменно относился к главнокомандующему и о всяком шаге его доводил до сведения императора в интимной переписке. Так, Вильсон в письме 23 сентября сообщает о предположении Кутузова иметь свидание с генерал-адъютантом Наполеона и высказывается по этому поводу весьма отрицательно. В письме от 27 сентября Вильсон сообщает о некоторых распоряжениях Кутузова, касающихся партизанских действий, и тут же высказывает предположение о том, что адмирал Чичагов будет ему время от времени сообщать «свои желания». В письме от 13 октября очень неодобрительно отзывается о бездействии и медлительности фельдмаршала, вследствие которой он не воспользовался должным образом результатом победы над Мюратом. Тут же он передает, что Кутузов не имеет иного желания, как только, чтобы неприятель оставил Россию, между тем как от него зависит избавление целого света. Поэтому он считает престарелого фельдмаршала вообще неспособным к занимаемому им месту. Вообще Вильсон во всяком письме к императору, подчеркивая медлительность и нераспорядительность фельдмаршала, настойчиво проповедует мысль о необходимости полного уничтожения Наполеона. Он даже вмешивается в назначение генералов. Так, например, он очень настойчиво поддерживает генерала Платова и добивается того, что ему дан был самостоятельный отряд.

Впрочем, и целый ряд других лиц получает возможность писать государю интимные письма. При начальнике 1-й армии генерале Багратионе состоял начальником штаба Сен-При. Он находится с государем в интимной переписке, дает государю ряд частных указаний о направлении деятельности отдельных корпусов. Багратион не раз выражал досаду на этого «дядьку»: «Он, — говорил Багратион о Сен-При, — переписывается с государем; когда я пишу, то и он пишет, только на французском языке». В армии к Сен-При относились с подозрением, и, действительно, один из приближенных к Сен-При француз де-Лезер был сослан впоследствии в Сибирь. Выходило так, что Сен-При наблюдал за Багратионом, а последний распорядился иметь надзор за своим начальником штаба. Багратион даже сделал однажды распоряжение начальнику авангарда, чтобы он не доверял запискам и приказаниям Сен-При, но в сомнительных случаях обращался бы к дежурному генералу Марину. Целый ряд других генералов имеют непосредственную переписку с государем. Уже выше было упомянуто о разрешении Ермолову писать лично государю, и этим разрешением Ермолов воспользовался для того, чтобы обратить внимание императора на непорядок в распоряжениях по армии, в управлении ею и т. п. Каковы были отношения Ермолова к своему непосредственному начальнику, Барклаю-де-Толли, легко видеть из интимной переписки между Ермоловым и Багратионом: с точки зрения обоих генералов — Барклай человек подозрительный, которого следует повесить. Вообще в сообщениях о положении дел в армиях император не имел недостатка. В письме от 31 июля граф Шувалов настойчиво советует Александру дать одного главнокомандующего обеим армиям, заявляя, что солдаты ропщут и не имеют доверия к своему главному начальнику. Он описывает всякого рода недостатки существующей организации армии: провиантская часть плохо организована, солдатам часто недостает хлеба, Барклай и Багратион враждуют между собой и т. п.

Само собой разумеется, что подобная частная переписка не могла способствовать самостоятельности действий начальников отдельных армий. Когда один из таких доверенных у государя генералов, Чернышев, явился в армию адмирала Чичагова, то последний откровенно писал императору: «Если г. Чернышев останется здесь, то он должен воздержаться писать к вашему величеству. Мне это ничего, но это вредит дисциплине, это дает орудие или надежду интриганам, которых везде вдоволь; это, наконец, рассеевает внимание и расслабляет повиновение. Умоляю ваше величество дать ему понять это». Но не всякий генерал, подобно Чичагову, решался своевременно сделать подобного рода указание государю. Барклай-де-Толли только после оставления армии доставил государю записку, в которой говорил о недостатках устройства ее управления, происходивших от нежелания государя предоставить всю полноту власти главнокомандующему. В этой записке Барклай отмечает то странное положение, в котором он оказался, когда соединились обе армии: каждый из двух главнокомандующих, он сам и князь Багратион, имели право отдельно располагать своими войсками и непосредственно сноситься с государем; путем личных уступок Барклай старался ладить с Багратионом; штаб был переполнен людьми, стремившимися «узнавать предполагаемые предприятия» из канцелярии главнокомандующего; всякого рода предположения узнавали и делали предметом обсуждения на улице; некоторых государевых адъютантов низшего ранга Барклай принужден был отправить из армии, но других не мог.

Ген.-лейт., граф А. Ф. Мишо-де-Боретур (Рис. Клюквина по ориг. Доу)

Мало того, нельзя не отметить еще одной любопытной черты. Как раз главные начальники армии, за исключением адмирала Чичагова, пользуются сравнительно меньшей доверенностью государя, чем многие из подчиненных им генералов. Об этом можно заключить из дошедшей до нас переписки. Правда, переписка императора с Барклаем иногда носит простой, интимный характер и оба корреспондента изливаются в добрых чувствах друг к другу, но все же уступчивый Барклай добровольно превратился в исполнителя приказаний из Петербурга, совершенно одобряя явно невыполнимые диспозиции войск. Князь Багратион поставлен был в весьма затруднительное положение: его переписка с государем носит совершенно официальный характер, и только в письмах к Аракчееву изливает он свою душу. Усиленно переписываясь с генералом Сен-При, Александр как бы забывает временами о начальнике второй армии, совершенно не посвящая его в свои планы. Багратион нередко жалуется на это в письмах к разным лицам. «От государя ни слова не имею, нас совсем бросил», жалуется он Ростопчину. Сношения с Кутузовым носят еще более оригинальный характер: старик получал от государя или парадные рескрипты, назначенные действовать на общественное мнение, или собственноручно строгие выговоры, а сам отправлял к государю краткие и строго официальные реляции о происшедшем, совершенно не посвящая его в свои дальнейшие планы.

Таковы были способы, примененные императором для того, чтобы наблюдать по-своему за всем тем, что происходило в армии, и таково было его отношение к лицам, которым была вверена ее судьба.

Разумеется, стремление к осведомленности, приобретаемой подобного рода путями, происходило из недоверия к начальствующим лицам и из отсутствия мужества предоставить ведение дела какому-либо одному доверенному лицу; с другой стороны, под этим скрывалось обычное стремление императора знать все, что делается, и руководить самостоятельно им же разрозненными и им же назначаемыми начальниками.

В самом деле, несмотря на отдаленность своего пребывания от армии, несмотря на тогдашнее неудобство сношений, весь ход военных операций был налажен таким образом, что фактически ими руководил император. Мы уже знаем, что им был принять пагубный план Фуля и что этот план должны были выполнять генералы, его не одобряющие. Мало того, против единой армии неприятеля действует с русской стороны ряд отдельных армий, каждая из которых, без связи друг с другом, руководствуется распоряжениями, идущими от императора. Кроме отдельных первой и второй армий, на Волыни действует армия генерала Тормасова, впоследствии соединившаяся с армией адмирала Чичагова; отдельные корпуса графа Витгенштейна, генерала Эссена и Багговута, защищавшие петербургскую дорогу и Ригу, получают также непосредственные распоряжения от Александра по всем вопросам, касающимся движения войск, равно как и некоторые другие начальники корпусов. Младшие генералы забрасывают государя советами о плане военных действий. Так, генерал Чернышев, сделав представление государю о непригодности укрепленного лагеря под Дриссой, развивает идею укрепленных лагерей в тылу армии и немедленно получает распоряжение избрать в окрестностях Москвы местность для такого типа укреплений. И все эти приготовления делаются без сношения с начальниками армий. Генерал Винцингероде в письме от 16 сентября советует отправить один или два корпуса из числа находившихся на Волыни в тыл армии к Могилеву или к Смоленску, очевидно, совершенно не подозревая, что подобного рода тактические движения уже были предрешены государем.

Но такое положение вещей вело еще к более оригинальным последствиям; главные начальники не всегда знали основной план военных действий и должны были ждать предписания государя относительно того или другого движения. В конце июля Багратион в письме к Ростопчину сообщает, что «государь по отъезде своем не оставил никакого указа на случай соединения, кому командовать отдельными армиями». Но этого мало. Багратион вообще, начальствуя над обширной армией, не знал плана ее действий и при установившихся условиях, при вполне понятной необходимости сочетать действия различных самостоятельных армий, не имел возможности выработать самостоятельный план. Еще в начале июня, т. е. задолго до соединения обеих армий, Багратион оказался вынужденным писать государю о том, что он весьма сокрушается, не имея к себе доверия государя, ибо ему не открыт план операционных действий, а потому он и не может удобно распоряжаться командуемой им армией. Александр немедленно удостоил князя собственноручного рескрипта, исполненного весьма лестных выражений, но, тем не менее, в нем не было ответа на кардинальный вопрос о плане военных операций. Багратиону приказано было соединиться с первой армией, он это сделал, но все же ему не был открыт план операций; Барклай-де-Толли в план действий тоже не посвятил его. Багратион, стремившийся к наступательным действиям, не понимал движений Барклая. «Бог его ведает, — пишет он о Барклае Ростопчину, — что он из нас хочет сделать; миллион перемен в минуту и мы, назад и в бок шатаясь, кроме мозоли на ногах и усталости, ничего хорошего не приобрели; истинно не ведаю таинства его и судить иначе не могу, как видно не велено ему ввязываться в дела серьезные. От государя давно ничего не имею». Все эти соображения и неизвестность о плане действий приводят Багратиона к заключению относительно Барклая: «Вождь наш, — по всему его поступку с нами, видно, не имеет вожделенного рассудка, или же лисица». Только значительно позже Багратион, наконец, удостоверился, что бегство русской армии является исполнением воли государя: «Барклай говорит, — пишет он в более позднем письме к Ростопчину, — что государь запретил ему давать решительное сражение. По всему видно, что государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем».

Ген.-лейт., граф Э. Ф. Сен-Приест (Клюквина, по ориг. Доу)

Положение Барклая, командовавшего основной армией, по отношению к которой действия других имели дополнительный характер, было тоже не из легких, так как он сам не всегда знал назначение тех или других военных предприятий. В письме от 25 июля Барклай, получив предписание государя отправиться к Милахову (Milachova) и заявляя, что он точно исполнит приказания императора, задает последнему несколько любопытных вопросов: для главнокомандующего непонятна цель столь быстрого отступления армии, ибо такое отступление производит недовольство среди солдат; для главнокомандующего остается неясным, что будет предпринимать вся русская армия в лагерях под Дриссой, он даже боится, что при столь быстром отступлении армия может потерять из виду неприятеля; для главнокомандующего, наконец, совершенно непонятно назначение корпуса графа Витгенштейна, расположенного на правом берегу Двины. Таково «мнение солдата», которое позволяет себе высказать Барклай, заверяя, впрочем, своего государя в том, что им в точности будут выполнены предписанные диспозиции. Из этого письма совершенно ясно, в какое ложное положение был поставлен главнокомандующий армией и военный министр: он обязан был выполнять военный план и военные движения, составленные далеко в тылу иностранцами или государевыми адъютантами. Неудивительно, что Барклай смотрел на себя исключительно, как на исполнителя предписаний государя.

Сначала обе армии, Барклая и Багратиона, отступают без определенного плана, т. е., по крайней мере, без плана, сознательно усвоенного самими начальствующими. Иногда государь посвящает того или иного начальника в планы действий, но это делается не всегда отчетливо. «На днях ожидаем мы происшествий важнейших», сообщает Александр в одном письме Багратиону, скрывая, однако, от главнокомандующего, в чем могут заключаться эти «важнейшие происшествия». И далее, в том же письме государь рекомендует начальнику осторожность: «вся цель наша должна клониться к тому, чтобы выиграть время». Это были столь неопределенные предписания, что в результате их Багратион, несомненно отличавшийся личной храбростью и стремившийся к решительному сражению, сделал ряд тактических ошибок при соединении обеих армий. В самом деле, с точки зрения стратегической, соединение обеих армий было вполне естественно, но оно было подсказано младшими свитскими генералами и по их же совету Александром были даны войскам диспозиции. В своих записках Чернышев, вообще весьма ценивший свой военный талант, приписывает эти соединительные движения своему военному гению. Он рассказывает, что, исходя из вероятного предположения о том, что Багратион находится в данное время в Бобруйске, он составил диспозицию движения армии на Могилев, что и было принято государем. Действительно, диспозиции нередко делались по предположениям о месте нахождения в данный момент армии, но в настоящем случае произошло еще следующее. Оказывается, что независимо от предположений, появившихся в императорской квартире, Барклай-де-Толли предложил Багратиону, в целях объединения действий обеих армий и их соединения, двинуться со своей армией на Минск. Это распоряжение было получено Багратионом 15 июля; войска немедленно двинулись, а между тем 18 июля к Багратиону прибыл императорский адъютант полковник Бенкендорф с приказанием от государя отступать через Новогрудок на Вилейку. Дорогое время, впоследствии стоившее столь значительной потери, было упущено, так как армия должна была двинуться по диспозиции, присланной императором, и дала себя опередить французским войскам. Мало того, присылаемые от государя диспозиции заключали в себе требование, чтобы отдельные корпуса прибыли на назначенные им места в определенные дни, что на практике оказывалось не всегда выполнимым. Бывало и так, что главнокомандующий получал приказание о частичном движении без определения конечной его цели, и таким образом, выполнив назначенные движения, начальник уже не знал, что дальше предпринять. 26 июня Барклай доносит государю, что, «желая в точности выполнить волю» государя, он, несмотря на усталость войск, прибыл в срок в назначенный пункт и «дерзает испросить» повеления о дальнейшем следовании корпусов.

Но любопытна вот еще какая черта. Распоряжения о движении делались не только через главнокомандующего, но и давались отдельным корпусам, ему подчиненным. Так, например, во время описываемого движения армий корпус генерала Дохтурова руководствуется в своих движениях непосредственно распоряжениями государя. Иногда младшие генералы в своих распоряжениях до мелочей зависели от непосредственных указаний государя. Генерал Римский-Корсаков получает предписание императора перевести провиантский магазин из Динабурга в Дриссу, но у него возникает целый ряд сомнений относительно того, какую часть провианта отправлять водой и какую — сухим путем; наконец, он не знает, нужно ли оставить в Динабурге часть провианта и фуража, на случай, если там будут войска, или весь оттуда увезти. Таким образом, частные начальники или даже начальники отдельных частей большой армии получают распоряжения непосредственно от государя, между тем как их деятельность является дополнительной по отношению к операциям основной армии. Одним словом, все, и старшие и младшие, поставлены были в необходимость ждать предписаний от государя; отсюда нерешительность в действиях. Генерал Репнин получает сведения о том, что передовые разъезды его арьергарда имели перестрелку с неприятелем, и спрашивает распоряжений государя о том: «каким образом поступать мне, ежели неприятель здесь усилится».

Ген.-от-инф., граф К. П. Эссен (По ориг. Доу)

Так, следовательно, и общий план военных действий и отдельные распоряжения исходят от государя. В начале войны государь принял план отступления в надежде опереться на лагерь при Дриссе. Начальники выполнили этот план, не сочувствуя ему. После соединения армий под Смоленском Александр уже требует от Барклая наступательных действий, но это теперь уже было трудно и армия продолжала отступать. Император был вынужден назначить главнокомандующим всех армий Кутузова и предоставить, наконец, этому генералу власть, необходимую для ведения дела. Наученный опытом Аустерлица, император на этот раз избегает давать подробные указания Кутузову или во всяком случае требует «аппробации» старого генерала планам, присылаемым из Петербурга.

Во всяком случае деятельность Александра переносится на некоторое время в тыл армии. Он усиленно занят сбором ополчений, подготовкой провианта и фуража и, наконец, направлением общественного мнения. В последнем отношении деятельность Александра представляет собой замечательное явление. Он всегда отличался умением влиять на людей; поражение, понесенное русской армией, и особенно потеря Москвы побуждают его к необыкновенно интенсивной деятельности. За этот период его перу принадлежит много писем, в которых он старается приободрить своих корреспондентов и внушить им мысль, что Наполеон понесет возмездие; малейший успех русской армии дает повод Александру к изложению событий в переписке. Таким же характером пропаганды борьбы с Наполеоном, призыва к подъему упадающего духа, стремления вселить надежду на счастливое будущее отличаются и личные беседы Александра. Он всегда был обворожителен, но теперь эта черта достигает замечательных пределов. Свои мысли и свои надежды он старался вселить не только своим приближенным, своим родным, своему союзнику наследному принцу шведскому, но он пользовался всяким случаем, чтобы сгладить неприятное впечатление военных неудач, чтобы поднять бодрость духа.

Но, тем не менее, Александр не мог побороть в себе стремления к общему руководству движениями армии. Несмотря на неудачи, его не оставляла мысль не только изгнания французов, но и истребления армии Наполеона. По-видимому, лично Александру принадлежит весьма замечательный план движения волынской армии, подкрепленной армией Чичагова, в тыл Наполеоновой армии. По крайней мере, генерал Чернышев, несомненно близко стоявший к выработке этого плана, в своих записках рассказывает о том, что Александр лично занялся составлением общего операционного плана всех армий и при этом лишь «употреблял» Чернышева; так как Чернышев в своих записках не отличается скромностью и охотно выставляет свои заслуги перед отечеством, то несомненно, что и идея плана, а может быть, и многие частности принадлежат государю.

31 августа, когда армия была в Красной Пахре, оставив неприятелю Москву, к Кутузову является Чернышев с общим планом военных действий. Чернышев имел при себе инструкции, но, главным образом, должен был лично выяснить дело. В особом рескрипте на имя Кутузова государь предлагает главнокомандующему высказать свое мнение и, в случае одобрения плана, приняв его к сведению, отправить Чернышева далее в армию Чичагова, которой отводилась столь важная роль в общем плане. Интересно, что и в данном случае Александр не обошелся без предписаний о различного рода деталях, которые невозможно было предвидеть в Петербурге, и без некоторого рода неопределенностей, которые нерешительного военачальника могли поставить в затруднительное положение.

Кн. И. В. Васильчиков

И. Ф. Паскевич

Гр. А. И. Остерман-Толстой

В самом деле, Чичагов, получив известный план действий через генерала Чернышева, в своем письме к государю от 22 сентября высказывает некоторое недоумение. Все, что касается вопроса о командовании армией, изложено, по его мнению, в инструкции очень неопределенно. Начальникам корпусов не сказано, что они должны находиться под командой адмирала, а только, что они обязаны действовать совместно с Чичаговым; это требует величайшей точности в исполнении: всякий должен прибыть на известный пункт в назначенный день, тогда как первый пункт, из которого выступают, не верен. «Полагают, что я в Остроге, тогда как я уже в Любомле», пишет адмирал. Инструкция предполагает препятствовать движению Шварценберга по направлению к главной армии, а он фактически уже прогнан Чичаговым. Вообще корпуса получают «инструкции гадательные из Петербурга». Так писал адмирал, получив официальные инструкции, привезенные Чернышевым. Но оказывается, что вслед за официальными инструкциями и уже не через доверенного у государя Чернышева Чичагов получает частное письмо государя, которое разъясняет ему суть дела и совершенно устраняет все те недоразумения, которые вытекали из официального документа и вызвали протест адмирала. Сохранилось ответное письмо Чичагова Александру, выражающее сожаление, что оба документа получены не одновременно, потому что письмо проливает свет на все то, что «инструкции заключали в себе темного». «В делах у нас существует некоторого рода обратный и весьма несчастный характер», замечает по этому поводу Чичагов своему высокому корреспонденту.

Ген. Комаровский (Соколов)

Ф. Н. Глинка

Гр. А. Ф. Ланжерон (Доу)

Г.-л. Н. А. Тучков I-й (Клюквин)

Г.-л. К. Ф. Багговут (Клюквин)

Г.-м. А. А. Тучков 4-й (Клюквин)

Уже раньше довелось заметить, что Александр мечтал об истреблении армии Наполеона, будучи еще побеждаемым. Неудивительно, что, когда весы победы явно склонились на русскую сторону, Александр не только продолжал проводить эту мысль, но и требовал от Кутузова реального ее выполнения. В этом направлении Александр нашел многих сочувствующих. Злой гений Кутузова, Роберт Вильсон, деятельнее других побуждал императора. Того же мнения держалось большинство свитских генералов и офицеров. Письма и настояния государя становятся чаще и резче. Так, в письме от 30 октября, под влиянием, по-видимому, письма Вильсона о медлительности фельдмаршала после сражения под Тарутиным, Александр пишет Кутузову собственноручно резкое холодное письмо. Здесь он укоряет Кутузова, что им упущены выгоды, так как главнокомандующий имел бы возможность «отрезать, по крайней мере, путь трем корпусам». Вообще со времени отступления французов император начинает постоянно снабжать Кутузова различного рода наставлениями и указаниями. То он требует уничтожения французских мародеров в тылу армии, то он советует организовать из пленных особый германский легион и т. п. Особенно настойчиво побуждает он фельдмаршала к преследованию неприятеля. В письме от 2 декабря он требует немедленного продолжения преследования неприятеля, «несмотря ни на какие препятствия». Поэтому он не находит возможным разрешить войску отдых в Вильне, требуя настойчивого преследования.

Ген. А. В. Иловайский 4-й (Доу).

П. А. Тучков (Рис. Клюквина по ориг. Доу)

Неверовский

Г.-м. Кульнев (Доу)

Ген. Кайсаров (Грав. Ческий)

Гр. К. Ф. Толь (Клюквин)

Гр. В. В. Орлов-Денисов (П. Соколов)

Кутузов щадил войско и частью Наполеона, учитывая русскую будущность. Самолюбие императора требовало решительных действий. Мнения разделились, когда войска подошли к границе. «Многие генералы, — пишет в своих записках Чернышев, — были согласны с Кутузовым не выходить из пределов России, но император велел немедленно привести армию в движение и, невзирая на изнурение войск и зиму, идти вперед». Его поддерживали свитские генералы.

Уже в Вильне государь взял на себя фактическое руководство продолжением войны. Фельдмаршал продолжал именоваться главнокомандующим, но, не доверяя ему, Александр, перед переходом границы, назначает начальником штаба всех армий при генерале Кутузове свитского генерала, ничем не выделившегося во время войны, князя Волконского. А. П. Ермолов, хорошо знавший положение вещей, в своих записках пишет по этому поводу: «Государю надобен был человек, давно к нему приближенный и совершенно им испытанный. Князь Волконский предан ему беспредельно, и не легко было бы заменить его другим. С этого времени от самого государя исходили все распоряжения. Он наблюдал и за исполнением их».

Ген.-лейт. К. Ф. Багговут (Собрание С. Ушакова, 1822 г.)

Едва ли нужно подводить итоги сказанному. Александр I проявил энергичную деятельность во весь период войны. И приемы этой деятельности обрисовывают во весь рост тот своеобразный, не лишенный, впрочем, ума, «византизм», который применял император во всех делах. Не может быть двух ответов по вопросу о том, было ли полезно такое вмешательство в действия армии. Неуклонное выполнение теоретического плана на войне не может служить с пользой для дела. Так и в данном случае; быстрое отступление русских войск перед разрозненным и ослабленным неприятелем едва ли вызывалось серьезными соображениями. Пришлось потом дело поправлять, соединять обе армии на виду у сильнейшего неприятеля, уже к тому времени объединившего свои части. Отступление, действительно необходимое по ходу дела, но совершенное вне соображений теоретического характера, конечно, имело бы меньше печальных последствий.

М. Довнар-Запольский

Ввод русских пленных в Париж (По наброску с натуры К. Верне)