Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

(Наполеон с маршалами при отступлении)

I. Малоярославец и начало отступления А. К. Кабанова

Наполеон выступил из Москвы 7 окт. по старой калужской дороге, где в Воронове стоял отступивший из-под Тарутина Мюрат, а дальше к югу расположился укрепленный Тарутинский лагерь. Но не доходя до Воронова, с Горок, Наполеон повернул на запад и перешел по берегу Пахры на новую калужскую дорогу. Для того, чтобы обмануть Кутузова, он оставил здесь корпус Нея с остатками авангарда Мюрата. 7-го (19-го) в с. Фоминское подошли передовые отряды французов (дивизии Бруссье и Орнано). Об этом донес Кутузову, стоявший неподалеку отсюда в Котовом, Дорохов[188]. Кутузов послал сюда целый корпус Дохтурова с целью захватить французские отряды. Но, не доходя до места своего назначения, Дохтуров получил известие от партизанов, что неприятель занял уже Боровск. Движение к северу было бесполезно, нужно было думать о том, как предупредить неприятеля в Малоярославце и не дать ему пройти к югу, где в Калуге располагались богатые провиантские магазины. Дохтуров от Аристова двинулся наперерез к Малоярославцу, туда же спешил Платов с казаками, с 11 октября тронулась из Тарутина и вся армия Кутузова. Если Наполеону важно было захватить Калугу, то для русских еще важнее было отстоять ее. Здесь были расположены как продовольственные, так и боевые запасы, отсюда подходили подкрепления с юга. Вот почему под Малоярославцем было проявлено необыкновенное упорство с обеих сторон.

После 12-часового пути Дохтуров 11 числа уже к вечеру подошел к Спасскому, здесь он соединился с Платовым, но несколько задержался, так как пришлось наводить мосты через речку Протву. С 5 часов утра завязался бой на улицах Малоярославца, — бой, имевший исключительное значение для всей кампании 1812 г.

План сражения при Малоярославце в 1812 г.

Нужно иметь в виду, что Малоярославец стоит на нагорной стороне реки Лужи. Река образует здесь с луговой стороны треугольник, с луговой стороны и подходили французы и еще 11-го к ночи дивизия Дельзона из корпуса вице-короля итальянского Евгения восстановила мост через Лужу, собираясь двинуться на следующий день через город, пока же в город были введены только два батальона. Этим батальонам и пришлось прежде всего столкнуться с русскими, они были отброшены 33 егерским полком. В город введены были три полка под начальством Ермолова (33, 6 и 19), но французы повели атаку всей дивизией Дельзона и, хотя они лишились своего начальника, убитого в бою, русские были выбиты из своих позиций. Бригадный генерал Гильемино, занявший место Дельзона, искусно захватил холм, возвышавшийся над большой дорогой, занял расположенные там церковь и строения стрелками и наносил оттуда постоянный и ощутительный вред атакующим русским. С 11 часов атаки и с той и с другой стороны были возобновлены — вице-король Евгений постепенно выдвинул все дивизии своего корпуса — Бруссье, Пюно и гвардейскую. Дохтуров, несколько раз посылавший в бой свою пехоту, был отбит, но в это время из Спасского стала подходить вся армия Кутузова. Дохтурова поддержали сначала Раевский во главе 7 корпуса, потом уже к вечеру был введен в сражение и 8 корпус Бороздина. Наполеон послал на помощь две дивизии Даву, и город остался за ним. Очевидцы говорят, что он 8 раз переходил из рук в руки, естественно, что после такого ужасного боя город представлял из себя груды развалин. К ночи, когда и канонада, наконец, прекратилась, выяснилось, что положение дел все еще остается нерешенным.

И весь следующий день войска простояли в виду друг у друга — Кутузов занял крепкую позицию в 2½ верстах от города, совершив за ночь искусный переход за Немцовский овраг, а Наполеон с главными силами стоял перед городом. Оба готовились к окончательному бою. В этот день император созвал совет. «Смоленск был целью. Как идти туда — через Калугу, Медынь или Можайск? — рассказывает нам гр. Сегюр. — Идти на Калугу, значит дать генеральный бой Кутузову». — Это и предлагал Мюрат. Но Бессьер, начальник кавалерии гвардейской, считал этот шаг безрассудным, позиции Кутузова казались ему неприступными. Даву высказался за движение на Медынь и Юхнов, но там нельзя было пройти безопасно, из Вереи пробовал идти на Медынь кн. Понятовский, но был отбит русскими. Ясно было, русские и там стерегут дорогу и Кутузов подойдет с армией под Медынь, как подошел под Малоярославец. Оставалась одна дорога на Можайск, большая дорога из Москвы в Смоленск, истощенная прежними походами. 14 октября Наполеон отошел на Верею, чтобы оттуда перейти на Можайск.

Победа при Малоярославце (Скотти)

Но и в русском лагере далеко не все были одного мнения. Кутузов, выдержав целый день свое решение принять бой, на следующий день (14-го), несмотря на убеждения Толя и Ермолова, решил приблизиться к Калуге, так как боялся, что неприятель обойдет его с фланга. Так, почти одновременно, обе армии стали отступать. Здесь сразу намечались основные мотивы в плане действий обоих главнокомандующих — Наполеон переоценивал легкость пути до Смоленска, переоценивал способность своей армии переносить лишения, которые грозным призраком стояли уже перед его глазами; Кутузов, предпринимая свое фланговое движение, переоценивал силы Наполеона, видя его все еще в ореоле непобедимости, а, может быть, он не был способен по старости к смелым энергичным действиям. Вот почему в этот период, когда решался вопрос о том, прорвется ли Наполеон к Калуге, пройдет ли он победителем к Смоленску, чтобы стать на зимние квартиры в Белоруссии, вполне уместна была опытность Кутузова: его осторожность, умелое маневрирование войск, военные хитрости принесли свои безусловные плоды. Теперь нужно было думать о том, как скорее и с меньшей тратой собственных сил покончить с остатками великой армии, уничтожив ее или принудив сдаться во всяком случае прежде, чем она встретит подкрепления за Смоленском. Кутузов или не смог довести ее до подобной катастрофы, или, может быть, избегал этой катастрофы. Но первую часть своей задачи: обессилить неприятеля, заставить его бежать, он исполнил блестяще, едва ли кто-либо из русских генералов мог справиться с ней, и он мог писать без хвастовства: «Je pourrais etre fier etant le premier general devant qui l'orgueilleux Napoleon fuit»[189].

Сражение под Малоярославцем 12 октября 1812 г. (Гессе)

Совершив свой подвиг, одним грозным видом своей девяностотысячной армии в порядке, на глазах у Наполеона, выстроившейся за Малоярославскими высотами, заставив отступить императора французов, Кутузов был не уверен, куда двинется неприятель. Наполеон целым рядом ложных передвижений запутывал истинные намерения свои. Его хитрость удалась. Чтобы быть как раз на полпути между дорогами: к северу через Боровск, Верею на Можайск и к западу через Юхнов, Ельню на Смоленск или прямее на Красный, Кутузов отошел на юг к Детчину и далее на юго-запад к Полотняным заводам, где задержал армию на целых два дня до 15 октября. В это время Наполеон успел уже, оставив на востоке Можайск, выйти у с. Успенского на разоренную смоленскую дорогу. Он шел с возможной быстротой, нужно иметь в виду, что вся сила его к этому времени сосредоточилась в пехоте. 19-го он был уже в Вязьме, в то время как Кутузов, не имея достаточных сведений из своих авангардов и от партизанов, все еще шел круто на север, к той местности на смоленской дороге, откуда уже давно отошел неприятель. Правда, им были разосланы повсюду отдельные отряды и некоторые, как, например, Платов с казаками скоро нагнали неприятеля. Уже 19-го он атаковал неприятельский отряд Даву у Колоцкого монастыря. Даву, отступая, останавливался, выбирал крепкие позиции, отбивал врага. Его корпус был поставлен в особо неблагоприятные условия — нападения легкой кавалерии отражались прежде всего на нем. Как раз в это время к Платову спешил авангард Милорадовича, а фельдмаршал повернул на запад. К 21 числу, к вечеру, Милорадович стоял в Спасском, Кутузов с армией располагался южнее, в Дуброве. Французские войска были в таком положении: Жюно с вестфальцами и Наполеон с гвардией отошел на Вязьму, Ней стоял южнее Вязьмы, в Крапивне; он, по предписанию императора, должен был пропустить мимо себя корпуса вице-короля итальянского, Понятовского и арьергард Даву и самому идти в арьергарде. 22-го с рассветом русские войска, выйдя на большую дорогу, не доходя до Вязьмы, строились между Вязьмой и Федоровским, стремясь отрезать Даву от других корпусов. Здесь расположился Милорадович, а Платов с казаками, Паскевич и гр. Орлов наседали на французов с обоих флангов. Положение Даву оказалось безвыходным, но ему на помощь вернулись корпуса принца Евгения и Понятовского, и Даву удалось обойти русских. А Ней отбивался в это время от присланного Кутузовым Уварова с двумя кавалерийскими дивизиями. Намерения русских не удались — правда, неприятель потерпел сильный урон, но заставить сдаться целый корпус не удалось.

Под Смоленском (Одье)

Частью это нужно объяснить несогласованностью нападающих, излишним молодечеством многих из них, частью медлительностью Кутузова («поведение фельдмаршала приводит меня в бешенство», пишет по этому поводу английский генерал Вильсон), но нужно отдать должное также искусству французских маршалов, вице-короля и Даву, мужеству их корпусов, не растерявшихся, отбивающих атаки русских. К вечеру французские войска отступили за Вязьму, а русские заняли пылавшие развалины ее.

Бой под Вязьмой — дело маршалов Наполеона. Он сам в нем не участвовал. Поспешно двигался он по дороге в Смоленск, перед ним шли вестфальцы, молодая гвардия, расстроенная кавалерия Мюрата, с ним — старая гвардия, далее тянулись отряды вице-короля и Даву, шествие замыкал отважный Ней. С 24 числа мороз стал крепчать, дошел до 12^о, начались вьюги. A русские все продолжали беспокоить теперь уже Нея, так как он стоял в арьергарде. Под Дорогобужем, при переправе через Осьму, он с двумя дивизиями выдержал натиск русского авангарда. Особенно тяжело отразился на состоянии французской армии день 28 октября. На юг от Смоленска, у Ляхова, западнее Ельни, партизаны, подкрепленные полками Орлова-Денисова, напали на бригаду генерала Ожеро, состоявшую в отряде генерала Бараге-д'Ильера. После долгого боя вся бригада сдалась (сам Ожеро, 19 офицеров, 1650 солдат). Это был первый случай сдачи целой военной колонны. В это же время шли бои на Духовщинской дороге. Наполеон предписал вице-королю из Дорогобужа повернуть на Духовщину, чтобы оттуда открыть сношения с Витебском. 26 октября принц Евгений повернул к северо-западу на Духовщину, с 27 же числа его стали беспокоить казаки Платова, 28 числа предстояла переправа через Вопь, приток Днепра. Поднявшаяся вода смыла мосты, построить новые не удалось, приходилось переходить реку в брод, местами вплавь. — Тут же началось нападение казаков. Нужна была вся стойкость и отвага принца Евгения, чтобы удержать войска хоть в некотором повиновении. Эта переправа стоила вице-королю половины его корпуса и чуть ли не всех пушек, осталось их всего лишь 12. А между тем в Духовщине французов ждали новые несчастия — здесь получено было известие, что русские взяли Витебск, а значит и двигаться туда не было никакого смысла. Здесь же ждал французов авангард генерала Кутузова (не нужно смешивать с фельдмаршалом), который шел северной дорогой через Звенигород на Гжатск и дальше прямо на Духовщину. Уставшим и истощенным французам и итальянцам корпуса вице-короля пришлось выдержать новые атаки. Так добрел и этот корпус до Смоленска. Но здесь он узнал, что продовольствие, собранное здесь, все уже роздано, что, после непродолжительного отдыха, нужно двигаться далее. Это был удар по больным ранам, по голодным ртам, а далеко ни все могли вынести этот удар.

Сражение под Красным 6 ноября 1812 г. (Гессе)

Французские войска думали в Смоленске найти и достаточное продовольствие и готовые зимние квартиры. Правда, запасы, собранные в Смоленске, были достаточны, но прежде всего было в высшей степени трудно организовать правильную раздачу порций, озверевшие от холода и голода французы разбивали провиантские магазины, вырывали из рук съестное, резали лошадей фуражиров. «Человек, который несет хлеб или что-нибудь съестное, не может быть безопасен, — пишет Пюибюск, провиантмейстер французской армии. — Он или должен оставить свою ношу или его убьют». А кроме того, сама раздача была организована на началах, далеко несправедливых. Тот же Пюибюск свидетельствует нам: «Раздача жизненных припасов весьма неуравнительна, все наклоняется к пользе гвардии, как-будто бы прочее войско, столько раз сражавшееся, недостойно и жить на свете».

О зимних квартирах, конечно, и думать не приходилось. Неприятель был за плечами. Оставалось одно, как можно скорее выйти из Смоленска и спешить далее в Белоруссию, оттуда в Литву и Польшу, где население было более расположено к французам, а главное, чтобы избегнуть нападения с боков Чичагова и Витгенштейна. Дав армии четырехдневный отдых, Наполеон начал выступать из Смоленска отдельными отрядами. Впереди шли поляки, вышедшие еще 31 октября, за ними совершенно расстроенные вестфальцы Жюно, еще далее — дивизия Клапареда (1 ноября); затем уже 2-го выступили Мортье с молодой гвардией, а позднее старая гвардия с Наполеоном. Даву, принц Евгений и Ней оставались еще в Смоленске. Дивизия Клапареда подошла к Красному, обогнав вестфальцев, и вытеснила отсюда гр. Ожаровского, который шел впереди армии Кутузова и, наконец, заняла Красный. Это было 3 ноября. Наполеон со своей гвардией шел также к Красному. У деревни Ржавки, параллельно дороге, разместился авангард Милорадовича, встретивший войска Наполеона сильной канонадой, но кавалерийские атаки предприняты им были лишь тогда, когда большая часть колонн неприятельского отряда прошла мимо русской позиции. Наполеон был пропущен. Правда, он потерпел, но далеко не так, как можно было ожидать. Однако русские генералы считали это большим успехом. Генерал Ермолов, донося фельдмаршалу, что в Смоленске осталось до 25 тысяч с Даву, самоуверенно добавлял: «Это все должно быть истреблено и принадлежать нам».

Из этих осужденных, в глазах Ермолова, на уничтожение отрядов первым тронулся уже раньше расстроенный корпус принца Евгения. Когда русская пехота пошла в атаку на эти остатки итальянского корпуса, осаждаемого со всех сторон казаками, прискакал Милорадович и от лица Кутузова просил задержать атаку. Французы сами повели атаку и, хотя им пришлось много оставить на поле сражения, много сдалось на милость победителю, однако они пробились до Красного. Как поляки Зайончика и вестфальцы, так и остатки корпуса вице-короля немедленно пошли далее по дороге в Оршу. Наполеон же с остальными войсками остался в Красном и решился на смелое дело — атаковать Кутузова, чтобы заставить его приблизить к себе авангард и таким образом дать дорогу Даву, а за ним и Нею. Сражение следующего дня шло в трех пунктах: подходящему Даву пришлось иметь дело с авангардом Милорадовича, который так же, как и в деле с вице-королем, действовал крайне пассивно. Армия Кутузова была разбита на две части: одна часть под начальством кн. Голицына должна была атаковать Наполеона, а другая обойти неприятеля и встать на пути между Красным и Оршей; ею командовал Тормасов. Но Наполеон, казалось, забыл свою недавнюю апатию. Французские мемуаристы-очевидцы именно к этому бою приурочивают его знаменитые слова: «J'ai assez fait l'empereur, il est temps que je fasse le general». И он вновь стал гениальным полководцем. Он держался против сильнейшего и бодрого неприятеля, пока дивизии Даву одна за другой переходили опасный Лосминский овраг под картечью Милорадовича. Наполеон пропустил их всех вперед, предписав, не останавливаясь, идти к Красному, куда пошел и он. В арьергарде оставалась дивизия Фридрихса, которая одна и оказалась жертвой наступавшей армии Тормасова. Нерешительность фельдмаршала повредила и здесь: Тормасов по дороге был остановлен, и его авангардный отряд генерала Розена успел захватить лишь эту дивизию Фридрихса.

Марш. Ней, князь московский (Ланглуа)

Оставался Ней, с самой Вязьмы шедший в арьергарде армии. Несмотря на то, что он получил извещение от Даву, что вице-король сильно потерпел, что сам Даву в опасном положении, Ней решил исполнить предписания императора и вышел из города только 5 ноября, взрывая за собой смоленские стены, свидетелей многих осад и приступов. Русские войска совсем не ожидали Нея и ему без выстрела удалось перейти через опасный Лосминский овраг, обойти первые ряды русской артиллерии. Лишь тогда русские одумались, открыли огонь, начались атаки. Милорадович предлагал Нею сдаться, обещая ему почетные условия. Маршал отказался и сам повел атаки. Французы шли под расстрел, но имели даже частичный успех, хотя, конечно, урон их был громаден. Ночь прекратила сражение. Фезанзак, один из полковых командиров, передает нам следующий диалог: «Плохо наше положение», сказал Ней тихо одному из своих офицеров. «Что же вы будете делать?» спросил, в свою очередь, офицер. «Перейду за Днепр». — «А где дорога?» — «Найдем». — «А если Днепр не замерз?» — «Замерзнет». И Нею удалось переправиться через Днепр там, где он действительно уже замерз, у Сырокоренья. Есть основание предполагать, что русским была известна эта переправа, более того, А. Н. Попов прямо утверждает, что Кутузов извещал об этом Платова. Почему же Ней совершил эту переправу беспрепятственно? М. Богданович подчеркивает «беспечность» русских, которые, по-видимому, даже не докончив боя, «расположились по квартирам, а кавалерия; высланная для наблюдения за отступавшими французами, совершенно потеряла их из вида». Ней с остатками своего корпуса долго бродил, преследуемый казаками, засел под конец в селении Якубове, с ожесточением отбиваясь от врага, и здесь ему удалось войти в сношение с вице-королем, который пришел к нему на помощь. Так последний отряд великой армии соединился с ней.

Заканчивая описание этого многодневного боя в окрестностях Красного, нельзя не согласиться со словами мемуариста-француза: «Этот старец (Кутузов) исполнил наполовину и плохо то, что так мудро задумал».

Так отступала великая армия, потеряв на пути до 50 тысяч. В научной литературе все еще горячо дебатируется вопрос о причинах погибели французской армии — природные ли условия или победы русских сыграли тут главную роль? При ближайшем рассмотрении этот вопрос сам по себе отпадает — победы русских потому и были так легки, что французы с трудом могли драться, подавленные теми условиями, в которые они были поставлены.

(Современная грав.)

Первое, что сильно ослабляло боевую способность великой армии, было «наследие Москвы», создать которое сознательно стремился Кутузов.

Армия еще в Москве начала терять свою дисциплину. Ван-Дедем обвиняет в этом прежде всего офицеров, они распустились, а за ними и нижние чины. «Свыше 10^о мороза я не могу найти ни одного генерала на своем посту», говорил сам Наполеон.

За боевую негодность значительной части армии, или, по крайней мере, того, что шло с армией, — говорил один вид ее при выходе из Москвы. «Можно было подумать, — восклицает очевидец, — что двигался какой-то караван кочевников или одна из армий древних времен, возвращавшаяся после великого нашествия с рабами и добычей». Женщины и дети, следовавшие за армией, и особенно эта добыча, возбуждавшая личное корыстолюбие, прежде всего тормозила действия войск. Наполеон и маршалы энергично боролись против этого, но малоуспешно: правда, эти же богатства иногда и спасали армию, особенно при набеге казаков: алчные до наживы, казаки бросались грабить, давая возможность французам оправиться и отбить врага.

Второе, что ослабляло французскую армию, это было отсутствие продовольствия и возникший отсюда голод.

Уже в бою у реки Чернишни оказались дефекты французской конницы: лошади были истощены, добывать фураж в стране, враждебно настроенной, было нелегко. Кроме этого, лошади были плохо подкованы. Одним словом, важная часть всякой армии — лошади были в совершенно неудовлетворительном состоянии. К чему это вело? Кавалерия не могла нести своей прямой службы — вести дело наблюдения за неприятелем, добывать фураж, провиант и отражать легкую кавалерию врага — казаков. Артиллерии постепенно совсем не стало — она стала обузой для войска. В бою под Красным при подсчете орудий, действующих у русских, историки приводят цифры 30, 50, 60, у французов — 6, 12. Французская армия стала однородной по оружию пехотой. Но пехоте добывать себе пропитание нелегко, особенно в истощенной стране, при одной возможности — идти большой дорогой, не сворачивать по сторонам, где стерегут казаки. И вот понемногу, вывезенный из Москвы, провиант, неправильно распределенный, зачастую сам по себе не ценный, понемногу истощается и от неумеренного употребления, и от захвата врагом, и от неправильной перевозки. «Не подумали даже, — пишет доктор де-ла-Флиз, — о перестановке обозов на полозья». Начинается голод. Нечего говорить, как это ослабляет силы армии. Встречаемые на пути провиантские магазины, даже в Смоленске, не оказывались достаточными. Можно открыть любые мемуары этой ужасной войны, письма очевидцев ее и примеры этого страшного голода зачастят перед нами. Тот же де-ла-Флиз пишет от 4 ноября (по нов. ст.): «Мы встретили на дороге большое количество палых лошадей, и тут я в первый раз увидел, что солдаты вырезывали лошадиное мясо и варили из него суп». Кутузов в письме к дочери пишет: «Некоторые мои генералы уверяли, что они видели двух несчастных, жаривших на огоньке части тела третьего их товарища». И эти примеры далеко не единичны. О какой же дисциплине или способности к бою можно говорить после этого?

Затем свою роль сыграли, конечно, и холода. Правда, первоначально погода как-будто благоприятствовала французам, градусник показывал 4^о — 6^о, к 20-м числам декабря он дошел до 12^о — 15^о, а позднее, при выходе французов из Смоленска, доходил до 20^о и более. Но к этому нужно отнести и влияние погоды на почву — образование гололедицы, например. По этому поводу очень интересное суждение высказывает доктор великой армии де-ла-Флиз; вот его слова: «Крайне заблуждаются, полагая, что бывшие в армии французы, итальянцы, испанцы и португальцы погибли от холода, как непривычные к нему жители юга. Французы и итальянцы, напротив, приучены к холоду в своих нетопленых комнатах. Главная причина гибели французов заключалась в наступившие морозы в отсутствии теплой одежды, в недостатке питательного кушанья и водки, без которой нельзя обойтись, находясь постоянно на морозе». Так или иначе, конечно, холод действовал на французов очень сильно. Когда принц Евгений перед выходом из Смоленска предписал своему корпусу выстроиться, упало 13 гренадер. Особенно часты, конечно, были случаи отмораживания конечностей, а между тем это выводило человека из строя.

Эти положения говорят сами за себя — французская армия была деморализована, и к гибели ее вели в равной степени природа — суровой зимой и дурными дорогами, и свое начальство — неподготовленностью, растерянностью. Русским войскам оставалось только довершать начатое разложение армии.

А. К. Кабанов

Маршал Ней при отступлении из России (Ивона)

Раненые французы, атакованные казаками (Вернэ)

II. Партизаны и партизанская война в 1812-м году С. А. Князькова

ысль об организации партизанских отрядов, которые, забравшись в тыл неприятеля и на пути его сообщения, неустанно бы беспокоили врага и, внезапно появляясь и исчезая, хватали бы пленных, истребляли запасы и обозы, возникла еще до Бородина[190]. Уже тогда отдельные кавалерийские части, случайно попадая в положение партизанов, наглядно доказали важность такого рода операций на растянувшемся столь неоглядно пути следования французской армии. Перед самым Бородинским боем подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Давыдов послал записку генералу Багратиону, прося разрешения организовать партизанский отряд, который под его начальством мог бы действовать в тылу неприятеля на свой страх и риск. Мысль эта понравилась Багратиону, и он доложил о проекте Давыдова главнокомандующему. Кутузов, готовясь к генеральному сражению, сначала было просто отмахнулся от этого предложения, но когда Багратион продолжал настаивать, Кутузов согласился послать «на верную гибель», как он выразился, пятьдесят гусар, полтораста казаков, если Давыдов возьмется идти с таким малым отрядом. Багратион передал условия главнокомандующего Давыдову, и Давыдов согласился: «Верьте, князь, — сказал он Багратиону, — партия будет цела, ручаюсь в том честью; для этого нужны только при отважности в залетах, решительность в крутых случаях и неусыпность на привалах и ночлегах, за это я берусь… Но только людей мало; дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет»… — «Я бы тебе дал три тысячи, — ответил Багратион, — не люблю такие дела ощупью делать, но об этом нечего и говорить: фельдмаршал сам назначил силу партии… Надо повиноваться»… Давыдов взял то, что ему давали: «Иду и с этим числом, — сказал он, — авось, открою путь большим отрядам». Бородинский бой помешал немедленному выступлению нашего первого партизанского отряда, но уже во время отступления наших главных сил к Москве Давыдов с пятьюдесятью гусарами и восемьюдесятью казаками окольным путем вышел на Смоленскую дорогу. Мало кто ожидал успеха от этого отважного предприятия: одни считали, что Давыдов идет на верную гибель и заживо хоронили его, другие посмеивались и просили его кланяться нашим пленным, в уверенности, что французы без особого труда захватят наш отрядец, как только Давыдов отойдет от главных наших сил. Опасность грозила первому партизану не только от неприятеля, но и от своих. «Путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии, — рассказывает Давыдов. — Даже места, в которых еще не было неприятеля, представляли для нас не мало препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало нам путь. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами, а некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли к ним на помощь, на защиту православных церквей. Часто ответом нам был выстрел, или пущенный с размаху топор, от ударов которого судьба спасала нас. Мы могли бы обходить селения, но я хотел распространить слух, что наши войска возвращаются и, утвердив поселян в намерении защищаться, склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля; потому с каждым селением долго продолжались переговоры до вступления в улицы. Там сцена внезапно изменялась: едва сомнение уступало место уверенности, что мы — русские, как хлеб, пиво, пироги были подносимы солдатам. Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: „отчего вы полагали нас французами?“ и каждый раз отвечали они мне: „Да, вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схоже“. — „Да разве я не русским языком говорю?“ — „Да ведь у них, батюшка, всякого сброда люди“. Так я на опыте узнал, что в народной войне должно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней, к ее обычаям и ее одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, и вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил языком вполне народным».

Д. В. Давыдов (Порт. Кипренского)

Из-под Бородина Давыдов прошел через село Сивково, Борис-городок, в село Егорьевское, а оттуда пробрался на Медынь, Шанский завод, на Азарово, в село Скугарево. Это село, расположенное на высоте, господствующей над всеми окрестностями, так что в ясный день оттуда можно было видеть верст на семь или на восемь всю округу, Давыдов избрал своей штаб-квартирой. Удобно для его действий это село было еще потому, что высота, на которой оно расположено, прилегала к лесу, тянувшемуся до самой Медыни. В этом лесу небольшая партия Давыдова легко могла укрываться и за чащей его следить движения неприятеля.

Остатки наполеоновской армии (Э. Шаперон).

Французская армия, ее обозы, парки, отряды разведчиков, беглые и мародеры занимали полосу по обеим сторонам Смоленской дороги верст в тридцать, так что Давыдов очутился буквально среди неприятеля, который скоро узнал о появлении русского отряда в своем тылу. На поиски Давыдова были отряжены особые отряды с повелением захватить смелого партизана живым или мертвым. Это обстоятельство очень усложнило положение Давыдова и диктовало ему величайшую осторожность. «Обезоруженные и трепетавшие французов жители, — пишет он в своих воспоминаниях, — могли легко быть весьма нескромны, а потому мы постоянно находились в большой опасности. Дабы легче избежать ее, мы днем, скрываясь и зорко следя за неприятелем, проводили время на высотах близ Скугарева; перед вечером же мы, в малом расстоянии от села, раскладывали огни, затем, следуя гораздо далее в сторону, противоположную от места, назначенного для ночлега, раскладывали другие огни, и, наконец, войдя в лес, проводили ночь без огней. Если случалось в сем последнем месте встретить прохожего, то брали его и содержали под надзором, до выступления нашего в поход. Когда же он успевал скрыться, мы снова переменяли место. Смотря по расстоянию до предмета, на который намеревались учинить нападение, мы за два или за три часа до рассвета подымались на поиск и, сорвав в транспорте неприятеля, что было по силе, обращались на другой, где наносили еще удар и возвращались окружными дорогами к спасательному нашему лесу, через который мало-помалу снова пробирались к Скугареву. Так мы сражались и кочевали от 29 августа до 8 сентября. Никогда не забуду этого ужасного времени: и прежде и после я бывал в жестоких битвах, часто проводил ночи стоя, часто засыпал на седле, прислонясь к шее лошади и с поводьями в руках, но не десять дней и десять ночей сряду, ибо здесь дело шло о жизни, а не о чести!» 2 сентября Давыдов разбил две больших шайки мародеров и захватил 160 человек в плен. В окрестных деревнях он подымал народ, раздавал отнятые у французов ружья, учил крестьян, как надо заманивать и истреблять небольшие партии неприятеля. Каждому старосте было указано держать у себя на дворе трех или четырех парней, которые, в случае, если к селу будет подходить большая партия французов, садились бы на лошадей и скакали бы на розыски самого Давыдова. 3 сентября Давыдов подобрался к Цареву-Займищу на большой Смоленской дороге с целью прямого нападения на французские обозы и транспорты. «Был вечер ясный и холодный (2 сентября), — рассказывает он; — сильный дождь, шедший накануне, прибил пыль, и мы следовали быстро. В шести верстах от села попался нам неприятельский разъезд, который, не видя нас, беззаботно продолжал путь свой… Мне нужен был язык, и потому отрядил урядника Крючкова с десятью доброконными казаками наперерез вдоль лощины, а других десять направил прямо на разъезд. Видя себя окруженным, неприятель остановился и сдался в плен без боя. Мы узнали, что в Цареве-Займище днюет транспорт со снарядами и с прикрытием в 250 человек конницы. Дабы пасть, как снег на голову, мы свернули с дороги и пошли полями, скрываясь опушками лесов; но за три версты от села, при выходе на чистое место, мы встретились с сорока неприятельскими фуражирами, которые, увидя нас, быстро поскакали к своему отряду… Оставя при пленных тридцать гусар, которые в случае нужды могли служить мне резервом, я с остальными двадцатью гусарами и семидесятью казаками помчался в погоню за французами и почти вместе с ними въехал в Царево-Займище, где застал всех врасплох. У страха глаза велики, а страх неразлучен с беспорядком. При нашем появлении все бросились врассыпную; иных захватили мы в плен не только невооруженными, но даже неодетыми; других вытащили из сараев; одна только толпа в 30 человек вздумала было защищаться, но она была рассеяна и положена на месте — это доставило нам 119 рядовых, двух офицеров, 10 провиантских фур и одну с папиросами. Остальное прикрытие спаслось бегством». Все это было доставлено в Скугарево и оттуда переправлено в Юхнов. 10 сентября Давыдов присоединил к своему отряду два казачьих полка, находившихся, или, по его выражению, «бродивших» по Калужской губернии, и несколько сот отбитых им у французов наших пленных. С таким большим отрядом, которым Давыдов распоряжался очень умело, он стал очень серьезно беспокоить тыл неприятельской армии, отбивая обозы, истребляя небольшие партии, посягая нападениями даже на сильные войсковые единицы неприятеля.

1812 год. В России (Э. Шаперон)

Известие, что русские действуют в телу его армии, на путях сообщения со Смоленском, где предполагалось устройство сильной базы для главных сил, было большой неожиданностью для Наполеона, тем более для него неприятной, что как раз в эти же дни его передовые отряды потеряли из виду наши главные силы, предпринявшие знаменитое фланговое движение; оба эти обстоятельства заставили Наполеона отрядить большие сравнительно силы на все дороги, ведущие к югу и западу от Москвы. Когда наши главные силы заняли Рязанскую и Калужскую дороги и началось Тарутинское сидение, сама собой обрисовалась задача для нашей кавалерии — действовать на сообщения неприятельской армии, и Кутузов тогда сам послал большой отряд драгун, гусар и казаков под начальством генерал-майора Дорохова на пути возможных движений и передвижений французов. Дорохов 10 сентября вышел уже на Смоленскую дорогу, напал на большой французский обоз, взорвал 56 зарядных ящиков и взял в плен более 300 человек. Польза и выгода для нас партизанских действий обрисовалась с полной очевидностью. У французов вообще было мало кавалерии; после Бородина их конные отряды, составленные из солдат разных полков, на своих заморенных лошадях оказались не в состоянии гоняться за нашими отрядами, и нашим партизанам открылось широкое поле деятельности у французов особенно после того, как Москва сгорела, запасы сразу истощились и им пришлось добывать хлеб для людей и фураж для лошадей в местностях, все более и более далеких от главного сосредоточения их сил, т. е. от Москвы. Один за другим стали тогда формироваться Кутузовым большие и малые отряды, которые он поручал офицерам, известным своей храбростью, находчивостью и решительностью. Задача всем этим отрядам ставилась одна: забравшись в тыл и фланги неприятеля, причинять ему сколько можно вреда и неустанно следить за передвижениями французских войск, донося обо всем неукоснительно в главную квартиру.

В то время, как Давыдов действовал на пространстве между Можайском и Вязьмой, отряды других партизанов подвижной завесой охватили все расположение главной французской армии. Полковник князь Вадбольский действовал в окрестностях Можайска, поручик Фонвизин — на Боровской дороге, капитан Сеславин — между Боровском и Москвой, капитан Фигнер — в окрестностях самой Москвы, полковник князь Кудашев на Серпуховской дороге, полковник Ефремов — на Рязанской. Все эти отряды, высланные от главной армии, заняли все пространство к югу от Москвы, между Вязьмой и Бронницами и находились в соприкосновении с такими же летучими отрядами, действовавшими с севера и опиравшимися на отряд генерала Винцингероде, стоявший под Клином; вправо от Волоколамска действовал отряд полковника Бенкендорфа, у Рузы — майора Пренделя и уже в окрестностях Можайска, подавая руку Давыдову, рыскали казаки подполковника Чернозубова; влево от Клина — на Дмитровскую и Ярославскую дороги — были брошены казачьи отряды Победнова, а к Воскресенску был послан майор Фиглев.

Таким образом, во второй половине сентября армия Наполеона, сосредоточившаяся в Москве и ее ближайших окрестностях, оказалась окруженной почти сплошным подвижным кольцом наших партизанских отрядов, которые не позволяли отходить сколько-нибудь далеко от Москвы неприятельским фуражирам и держали в постоянной тревоге аванпосты французской армии. До самого выступления Наполеона из Москвы и во все время его отступления партизанские отряды были истинным бичом Божиим для неприятельской армии. Это была жестокая и беспощадная война. Не имея возможности охранять большие количества пленных, партизаны старались брать пленных поменьше. Французы не считали партизанов регулярным войском и беспощадно расстреливали тех, кто им попадался в руки. Особой жестокостью по отношению к французам прославился капитан Фигнер — у него пленных обыкновенно не было. Своих подчиненных он «воспитывал на жестокость», и однажды не постеснялся обратиться с просьбой к Давыдову, когда узнал, что у него есть пленные, дать их «растерзать каким-то новым казакам, еще, по его мнению, ненатравленным». Про Фигнера ходили слухи, передаваемые очевидцами, что «варварство» его доходило до того, что он, «ставя рядом сотню пленных, своей рукой убивал их из пистолета одного после другого». «Быв сам партизаном, — пишет Д. В. Давыдов, — я знаю, что можно находиться в обстоятельствах, не позволяющих забирать в плен, но тогда горестный сей подвиг совершается во время битвы, а не хладнокровно»… И Давыдов признает, что, случалось, и он должен был давать приказ своим подчиненным брать пленных как можно менее. В таких условиях, когда не только успех, а просто день жизни покупался, так сказать, ценой крови своей или неприятельской, партизаны должны были действовать с необычайной ловкостью, рискуя каждую минуту и побеждая риск не только отчаянной храбростью и жестокостью, но и расчетливой, бдительной осторожностью. Предоставленные своим собственным силам, партизаны выработали особые приемы и способы ведения своего отчаянного дела. О покое и отдыхе думать им не приходилось. Надо было постоянно передвигаться, не застаиваясь на одном месте, чтобы не навлечь на себя превосходные силы французов, надо было находиться в движении день и ночь, и ночью больше, чем днем. В осеннюю распутицу, а потом и в зимний мороз надо было пробираться по невылазным проселкам или по снежным полям без всякого следа дороги, прячась в лесах, скрываясь в оврагах. «Лучшая позиция для партий, — говорит Давыдов, — есть непрерывное движение, не дозволяющее противнику знать место, где она находится; причем необходима неусыпная бдительность часовых и разъездов». Строго руководясь этим правилом, Давыдов всегда успевал увертываться от грозившей ему опасности.

Ген.-м. Д. В. Давыдов

Обыкновенно в партизанском отряде никто, кроме начальника, не знал, куда идет отряд и с какой целью: попадется французам кто-нибудь из отряда, он для них все равно бесполезный пленник, от него ничего не узнаешь, потому что он сам ничего не знает. Узнав о приближении или месте стоянки какого-нибудь неприятельского отряда, начальник партизанского отряда один или с двумя-тремя провожатыми подбирался ближе к неприятелю, высматривал силу отряда, охрану, месторасположение и потом, возвратясь к своим, вел свой отряд на врага и старался устроить нападение врасплох, выбирая вечернее время, или на рассвете, или время обеда. Если неприятельский отряд был не под силу, то оповещались партизаны-соседи, и нападение устраивалось сообща, неожиданно для неприятеля, быстро, с различных сторон. Связь между партизанскими отрядами поддерживали добровольцы крестьяне, прятавшиеся в лесах от французов: пробираясь только им известными глухими лесными тропами, крестьяне переносили известия о французах из одного отряда в другой и доставляли донесения самих партизанов в главную квартиру. Около каждого отряда образовалась постепенно целая сеть добровольных помощников и разведчиков, которые своим невидным, полным опасности, трудом очень облегчали дело партизанов и не раз выручали их из трудных положений. Об этих безвестных героях сохранилось, к сожалению, мало сведений. Про одного такого партизана-добровольца, Рюховского дьячка Василия Григорьевича Рагозина, рассказывают, что он особенно ловко выслеживал неприятельские партии. Обыкновенно он отправлялся один, пробираясь верхом на своей лошадке лесами, которых тогда было не мало между Рюховым, Рузой и Можайском. Узнав от скрывавшихся в лесу крестьян, что в такой-то деревне расположился неприятель, В. Г. Рагозин прятал свою лошадку в лесу, наряжался нищим, выходил на дорогу и спокойно шел в занятую неприятелем деревню, ходил между французами и выпрашивал у них, как умел, подаяние. Французы всегда добродушно относились к мнимому нищему. Только раз, заподозрив в нем шпиона, они едва не убили его… «Выследив» французов, В. Г. Рагозин «гнал» на своей лошадке в Волоколамск, где стояли казаки, и вел их к лагерю неприятеля. Всего в разное время Рагозиным было взято в плен 700 человек; сведения, которые он давал, были настолько точны, а подводил он наших так умело, что французов брали в плен всегда без потерь с нашей стороны.

Из начальников партизанских отрядов особенно прославился своей отчаянной храбростью и смелыми разведками А. С. Фигнер. Еще совсем молодой, блестяще образованный, смелый, ловкий, отлично говоривший по-французски, по-итальянски и по-немецки, А. С. Фигнер, как многие тогда, «воспылал ненавистью к поработителю отечества», т. е. к Наполеону. В то время как другие изливали свою ненависть больше на словах, Фигнер предпочитал действовать. Разочарованный в жизни, как кажется, по причине каких-то личных неудач, он решил погибнуть со славой, принеся пользу отечеству истреблением врагов, и потому не щадил себя. Когда французы заняли Москву, Фигнер, с разрешения Кутузова, взял с собой семь казаков и пробрался в занятый неприятелем город; здесь, одетый то во фрак, то в крестьянский кафтан, то в отрепья нищего, ходил он по Москве, прислушивался к толкам французов, завязывал знакомства, выведывал, что ему было нужно, высматривал расположение армии, а ночью, собрав около себя своих спутников и присоединив к ним несколько решительных человек из оставшихся в Москве, он нападал на отдельных французов и беспощадно убивал их. Про Фигнера Давыдов говорит, что это был человек, «который любил один подвергаться опасностям», и опасности для него были родной стихией. Когда началась при главной армии организация партизанских отрядов, Фигнер, конечно, стал во главе одного такого отряда, и районом своих действий выбрал самый опасный и трудный — Подмосковье. Уже в первом своем донесении в главную квартиру, он мог сообщить, что в результате его трудов было следующее: 1) в окрестностях Москвы истреблено все продовольствие; 2) в селах, лежащих между Тульской и Звенигородской дорогами, побито до 400 человек неприятеля; 3) на Можайской дороге взорван парк: шесть батарейных орудий приведены в совершенную негодность, а восемнадцать ящиков, к сим орудиям принадлежавшие, взорваны; при орудиях взяты: полковник, четыре офицера и 58 рядовых; убито: офицеров три и великое число рядовых.

Про Фигнера, его удаль и отвагу ходили рассказы, которые можно было бы счесть за легендарные, если бы про его подвиги не рассказывали очевидцы и участники, как, например, служивший под начальством Фигнера и Сеславина офицер поляк Бискупский[191]. Быть в опасности, искать самых рискованных приключений вошло как-то в обиход знаменитого партизана и выходило у него само собой, даже без особой рисовки, хотя и похвалиться своей удалью Фигнер был охотник. Любимой его проделкой было забираться переодетым в места стоянки французов и там выспрашивать и выведывать все нужное ему. Это он называл предпринять «странствие». В эти одиночные поиски он отправлялся, опираясь на толстую палку, в которой лишь при тщательном осмотре можно было узнать духовое ружье. Став у какого-нибудь моста или плотины, там, где пролегал путь следования неприятеля, переодетый крестьянином или нищим, Фигнер низко кланялся каждому офицеру, угощал солдат табаком, и меж тем считал и запоминал количество прошедших батальонов, эскадронов и орудий. Особенно он любил втереться в доверие к отдельным французам, завлечь их под разными предлогами подальше в сторону и там пустить в ход свое духовое ружье. Что-то было «сатаническое» в этом артиллерийском капитане, хотя с виду, по внешности, как говорит Д. В. Давыдов, «в нем ничего не было примечательного: он был среднего роста, приятной физиономии, белокур, круглолиц, с серыми глазами, с маленьким круглым носом, ни худ ни толст, но оказывал склонность к последнему».

А. Н. Сеславин (С.-Обен)

Племянник Фигнера, разбираясь потом в причинах жестокости партизана и способности его «озверевать», приписывает эту склонность какой-то наследственной болезни душевной, «не определенной окончательно наукой, но которая как-будто преемственно переходила в несколько поколений нашего угасающего рода». А. П. Ермолов тоже считал Фигнера душевно ненормальным человеком. Эта болезненная жестокость соединялась у Фигнера с каким-то странным отсутствием морального чутья. Убийство исподтишка человека, в доверие которого он вкрался, выходило у него совершенно естественным делом, раз этот человек был пленный, неприятель. Раз он взял в плен французского офицера, ласково обошелся с ним, даже подружился, а когда через несколько дней выведал у него все, что было надо, подошел к нему сзади, «когда сей несчастный обедал с офицерами отряда, и убил его своею рукою из духового ружья своего». С другим пленным офицером он также вошел в дружескую связь и, выведав у него все, что ему было нужно, призвал, в отряде его находившегося, Ахтырского гусарского полка поручика Шувалова и спросил его: «Знаете ли, что ваша обязанность исполнять волю начальника?» — «Знаю…» отвечал тот. «Так пойдите сейчас и задавите веревкой сонного французского офицера или застрелите его». Шувалов отвечал, как благородный офицер, и Фигнер нарядил на этот подвиг унтер-офицера Шианова, известного храбреца, но человека тупого ума, не просвещенного и уверенного, что истребление французов каким бы то ни было способом доставляет убийце царство небесное. Он исполнил приказание. Так венок подвигов храбрости этого партизана был перевит грустной памяти поступками «варварства сатанического». Этой черты за другими нашими партизанами не значится. Конечно, и они не были образцами кротости и милосердия в своем обращении с французами, но пленные, если они их брали, могли оставаться спокойными за свою жизнь и у Сеславина, и у Давыдова, даже у начальников казачьих партий. У Давыдова не обходилось иногда без некоторого, на наш взгляд, может быть, немного театрального жеста великодушия. У одного пленного неприятельского поручика, некоего Тиллинга, казаки отобрали часы, деньги в бумажнике и сняли с пальца кольцо. Тиллинг обратился к Давыдову с просьбой вернуть ему кольцо, дорогое ему по воспоминаниям о любимой женщине. «Увы… — пишет Давыдов, — будучи сам склонен ко всему романическому, сердце мое поняло его сердце, и я обещал постараться удовлетворить его желание… в это время я пылал страстью к неверной, которую полагал верною. Чувства моего узника отозвались в душе моей»… Давыдов расспросил своих казаков и, как он пишет, «был столько счастлив, что отыскал не только кольцо, но и портрет, волосы и письма, ему принадлежащие, немедленно отослал их к пленному поручику при сей записке: „Recevez, monsieur, les effets qui vous sont si chers; puissentils, en vous rappelant l'objet aime, vous prouver, que le courage et le malheur sont respectes en Russie, comme partout ailleurs. Denis Davidoff, partisan“».

Казак (Литогр. Лежена 1805 г.)

В черном чекмене, красных шароварах, с круглой курчавой бородой и черкесской шапке на голове, всегда бодрый, веселый, поэт-партизан, Д. В. Давыдов труды опасной партизанской жизни переносил, по его словам, как праздник. Еще в ранней юности военное ремесло стало для него страстью; по его собственным словам: «При первом крике о войне он торчал на аванпостах, как казачья пика», и до самой кончины (1839 г.) он сохранил, по словам кн. П. Вяземского, «изумительную молодость сердца и нрава»; всю жизнь он остался полон воспоминаний о партизанской деятельности: «кочевье на соломе, под крышей неба!.. — восклицает он, — вседневная встреча со смертью, неугомонная жизнь партизанская! вспоминаю о вас с любовью и теперь, когда в кругу семьи своей пользуюсь полным спокойствием, наслаждаюсь всеми удовольствиями жизни и весьма счастлив?.. Но отчего по временам я тоскую о той эпохе, когда голова кипела отважными замыслами, и грудь, полная надежды, трепетала честолюбием, изящным и поэтическим».

В храбрости Д. В. Давыдов мог поспорить с Фигнером, но его храбрость была иного сорта: это была храбрость на чистоту; он предпочитал с врагом встречаться лицом к лицу и побеждать в равном честном бою. Человек военный не менее Фигнера, Д. В. Давыдов был типичным для того времени рубакой-гусаром, поклонником Марса столько же, как и Бахуса — немножко бретер, немножко повеса, соображавший, как он сам говорит, «эпохи службы с эпохами любовных ощущений». На коне и в бою во главе своего отряда он забывался до отчаянной храбрости, а на безумной смелости разведки, на охоту за людьми в одиночку, как Фигнер, он не был способен: это претило его прямой и открытой натуре.

Фигнер, наоборот, щеголял больше своими единоличными подвигами, не задумываясь подвергать опасности, иногда совершенно без всякой надобности, своих сослуживцев и соратников. «Один раз, — повествует очевидец и сподвижник Фигнера, — переодевшись французским кирасиром, в белой шинели, привел он свой отряд в лес, приказал людям слезть с коней и молчать, а сам выехал на просеку, вдоль которой пролегала большая дорога, и остановился в тени у опушки леса. Вскоре раздался топот лошадей, говор солдат, и показались по дороге французские кирасиры в колонне по шести. Дав пройти трем эскадронам и, вероятно, уже будучи замечен неприятелями, Фигнер сам сделал оклик: „Qui vive!“ Тогда один из офицеров, ехавший на фланге кирасир, отделился от эскадрона и подъехал к нашему партизану, который, обменявшись с ним несколькими словами, повернул лошадь и возвратился к своим. Пройдя с отрядом, по указанию крестьян, служивших проводниками, довольно большое пространство заглохшими тропинками, Фигнер опять оставил своих партизанов в лесу с приказанием слезть с лошадей и отдыхать до его возвращения; сам же он, вызвав ехать с собой двух офицеров польского уланского полка, мундир которых подходил к одежде польских улан, служивших в наполеоновской армии, приказал одному из них, говорившему кое-как по-французски, в случае встречи с неприятелями, отвечать и за себя и за товарища своего, вовсе не знавшего иностранных языков, затем все трое, выехав из леса, увидели в верстах в двух от себя, на открытом пространстве, кругом села довольно обширный лагерь французов. „Поедем к ним!..“ сказал Фигнер, и вместе со своими товарищами маленькой рысцой подъехал к лагерю так беззаботно, что часовым даже не пришло в голову остановить его. Приближаясь к кирасирскому полку, проходившему ночью мимо его отряда, Фигнер обратился к стоявшим вместе двум офицерам, пожелал им доброго утра и вступил с ними в продолжительную беседу, между тем как офицеры его, разговаривая поневоле с обступившими их кирасирами, отчаивались в своем спасении. Наконец он распрощался с неожиданными знакомыми, повернул лошадь назад и отъехал несколько шагов, но вдруг опять возвратился к французским офицерам, сделал им несколько вопросов и хладнокровно отправился в лес к своему отряду». В другой раз Фигнер, взял с собой поручика Сумского гусарского полка Орлова, отправился с ним, одев французские мундиры, в главную квартиру командовавшего авангардом французской армии Мюрата. «Пробравшись незаметно через цепь ведетов, Фигнер подъехал к мосту на речке, прикрывавшей неприятельские биваки. Пехотный часовой, стоявший на мосту, встретил его окликом: „Qui vive?“ и потребовал отзыв; но Фигнер, вместо отзыва, которого, разумеется, не знал, разругал часового за неправильную будто бы формальность в отношении к рунду, поверяющему посты. Часовой, совсем сбившийся с толку, пропустил обоих партизанов в лагерь, куда Фигнер явился как свой: подъезжал ко многим кострам, говорил весьма хладнокровно с офицерами и, узнав все, что было ему нужно, возвратился к мосту. Там снова сделал наставление знакомому часовому, что бы он не осмеливался останавливать рундов, переехал через мост и сначала пробирался шагом, а потом, приблизясь к цепи ведетов, промчался через нее вместе с Орловым под пулями и возвратился к отряду». В 1813 году, когда наши войска действовали в северной Германии и блокировали Данциг, занятый французами, Фигнер пробрался в крепость и, выдавая там себя за итальянца, прожил в крепости около трех месяцев, причем не только разведывал о силах и средствах противника, но и старался поднять обывателей Данцига против французов. Кто-то донес на Фигнера коменданту, генералу Раппу, и он приказал арестовать подозрительного итальянца. Генерал Рапп сам допрашивал Фигнера, казалось, что ему уже нет спасения, «но необычайная находчивость и изворотливость нашего смельчака и тут выручили его: мало того, что за недостатком улик он был освобожден, но еще успел так вкрасться в доверие Раппа, что тот отправил его с депешами к Наполеону. Понятно, что Фигнер, выбравшись из Данцига, привез депеши эти в нашу главную квартиру, при которой и был временно оставлен, с награждением чином полковника». Так, в этом человеке быстрый, тонкий, проницательный и лукавый ум соединился с лицемерным и жестоким коварством, доходившим до «бессовестности», до «варварства», как говорит современник, отдающий, впрочем, должное Фигнеру, как вождю-партизану, обладавшему «духом непоколебимым в опасностях и, что все важнее для военного человека, отважностью и предприимчивостью беспредельными, средствами всегда готовыми, глазом точным, сметливостью сверхъестественною», личной храбростью замечательной… Это был авантюрист и искатель приключений, не очень разбиравшийся в средствах, и честолюбивый до крайности, живой тип кондотьера, каким-то чудом выросший на русской почве, в XIX-м веке, когда ему следовало бы родиться в Италии эпохи Сфорца и Джакопо Пиччинино. За границей Фигнер организовал отряд из испанцев и итальянцев, насильно забранных Наполеоном в солдаты и дезертировавших от французских знамен. Этот отряд он назвал мстительным батальоном. «Он мне говорил, — рассказывает Д. В. Давыдов, — что намерение его, когда можно будет от успехов союзных армий пробраться через Швейцарию в Италию, явиться туда со своим итальянским легионом, взбунтовать Италию и объявить себя вице-королем Италии на место Евгения; я уверен, что точно эта мысль бродила в его голове, как подобная бродила в голове Фердинанда Кортеца, Пизарра и Ермака; но одним удалось, а другим воспрепятствовала смерть, — вот разница. Все-таки я той мысли, что Фигнер вылит был в одной форме с сими знаменитыми искателями приключений; та же бесчувственность к горю ближнего, та же бессовестность, лицемерие, коварство, отважность, предприимчивость, уверенность в звезде своего счастья».

Донской атаман А. К. Денисов (Донской музей)

А. С. Фигнер погиб смертью храбрых 1 октября 1813 г. в неравной схватке с окружившими его превосходными французскими силами, когда пробирался далеко впереди нашей армии в Вестфальское королевство с целью поднять его население против короля Жерома.

Припертый к Эльбе, после отчаянной попытки пробиться сквозь ряды французов, Фигнер бросился в реку, но, обессилев от раны, не справился с течением и утонул. Тело его не было найдено.

В то время как А. С. Фигнер, как партизан, был человек эффекта и аффекта, Д. В. Давыдов — просто рубакой и поэтом войны, наслаждавшийся военным делом, как родной ему стихией, третий знаменитый партизан Александр Никитич Сеславин отличался большой вдумчивостью в своих действиях и, если так можно выразиться, особой содержательностью тех задач, какие ставил себе в качестве партизана. Так же, как и другие партизаны, он беспокоил чем только мог французов, но, как кажется, главное свое внимание сосредоточил на том, чтобы неусыпно следить за передвижениями наполеоновской армии с целью не упустить момента, когда начнется отступление французов от Москвы. Ему было суждено сыграть выдающуюся роль в тот поворотный момент кампании, когда Кутузов, встревоженный донесениями Дорохова о выступлении французов, послал генерала Дохтурова с большим отрядом, чтобы выяснить характер движения неприятельской армии. Сеславин в это время, скрываясь в лесу, в 4-х верстах от села Фоминского, видел самого Наполеона. «Я стоял, — рассказывает Сеславин, — на дереве, когда открыл движение французской армии, которая тянулась у ног моих, где находился и сам Наполеон в карете. Несколько человек отделилось от опушки леса и дороги, были схвачены…» С добытыми от них известиями Сеславин прискакал к Дохтурову, но осторожный Дохтуров не дал сразу веры донесению Сеславина. Тогда Сеславин сгоряча бросился вторично на французские биваки около Боровска, схватил несколько пленных, одного из них перекинул через седло, и представил Дохтурову для допроса и подтверждения своих слов. Это известие спасло отряд Дохтурова от гибели, а Кутузова вовремя удостоверило и о характере движения Наполеона и о взятом им направлении. В результате наши главные силы успели преградить Наполеону под Малоярославцем путь в южные губернии и заставили его отступать по разоренным войной местностям. Опоздай донесение Сеславина на несколько часов, французы обошли бы нашу армию под Малоярославцем, и исход войны мог бы стать тогда иным. Сеславин потом всю жизнь гордился этим своим подвигом и даже мечтал сам себе отлить статую, изображающую его сидящим на дереве и следящим за французами. И во время отступления французов Сеславин стремился занимать раньше их важные стратегические пункты и пути. Так, он занял вовремя Вязьму, город Борисов, где захватил 3000 пленных, город Забреж, и один раз, около 23 ноября, чуть было не захватил в плен самого Наполеона. Сеславину принадлежит и честь занятия Вильны. Вообще это был партизан, у которого его частная задача начальника партизанского отряда больше чем у других согласовалась и гармонировала с теми общими целями, которые в каждый данный момент должны были осуществляться главными силами армии. Но приемам ведения своего дела он ближе был к Давыдову, чем к Фигнеру, и оба эти сотоварища Сеславина по оружию отзываются о нем с большим уважением. «Сеславина, — пишет Давыдов, — я несравненно выше ставлю Фигнера и как воина и как человека, ибо к военным качествам Фигнера он соединял строжайшую нравственность и изящное благородство чувств и мыслей. В личной же храбрости не подлежит никакому сомнению: он Ахилл, а тот Улисс». «Сеславин достойнее меня, — говорил Фигнер; — на нем не столько крови».

Были среди партизанов и люди иного свойства, нежели Давыдов, Сеславин или Фигнер. Успех дела создал тогда своего рода моду — все захотели быть партизанами. Имитируя и тем самым утрируя внешность партизана, как она рисовалась людям тогдашней немного романтической эпохи, партизаны этого склада больше шумели, чем проявляли полезной деятельности. Про одного такого партизана — Пренделя — товарищи его и современники не без иронии рассказывают, как он, гоняясь за внешним эффектом, старался внушить страх к себе своей наружностью: его взоры метали молнию, его длинные усы, дребезг оружия и громкие угрозы могли поразить ужасом всякого, но сердце у него при всем том «было мягкое, и храбростью он не отличался»; за все время, пока «партизанил», он не совершил ничего замечательного, «нет ни одного действительно военного подвига, который бы совершил он под выстрелами»; вся деятельность его, как партизана, сводилась к тому, что обыкновенно, «захватив пару отсталых, он писал о подобных делах бесконечные донесения».

Но, конечно, не надо думать, что человеческие слабости были чужды Давыдову и Сеславину. В записках и сочинениях своих, как кажется, оба не прочь преувеличить, кое-что рассказать в повышенном «героическом» роде, готовы кое в чем приумолчать о подвигах сотоварища и несколько больше, чем следует, подчеркнуть свои. «Честолюбие, зависть, эгоизм, жестокосердие, все эти им подобные качества, — говорит биограф Сеславина, — не были чужды ни Фигнеру, ни Давыдову, ни Сеславину, ни одному из тех, имя которого со славою красуется в летописях Отечественной войны». Это человеческое и слабое бросает тень на совершенное этими людьми большое дело. Если говорить о них, как о людях, то осуждать их есть за что, но здесь идет речь больше о делах, чем о людях. В суровом подвиге войны они были жестоки не менее других, может быть, даже больше многих, а само по себе кровавое дело войны вообще ведь не может способствовать проявлению в людях добрых инстинктов.

Отступление (Фабер-дю-Фор)

Перечислять подвиги других партизанов — Дорохова, кн. Кудашева, кн. Вадбольского и прочих — значило бы без конца повторять одну и ту же повесть храбрых налетов на неприятеля, пленения сотен и тысяч французов, истребление обозов и артиллерийских парков.

Когда партизанская война была в полном развитии, и армия Наполеона была совершенно окружена партизанами, начальники этих подвижных отрядов отваживались сообща и на действия более широкие по своим масштабам и задачам. Одним из таких подвигов было взятие укрепленной французами Вереи, которую неприятель предполагал обратить в базу для своих действий против партизанов. По приказанию Кутузова генерал Дорохов должен был вытеснить неприятеля из Вереи и разрушить сделанные им укрепления. Верея, расположенная на высоком пригорке, была обнесена валом и палисадами и занята вестфальскими войсками в количестве одного батальона. Пятеро верейских жителей незаметно для неприятеля провели отряд Дорохова под самые укрепления. Дорохов, приказав своим идти тихо, без выстрелов сразу повел их в атаку. Вестфальцы, застигнутые врасплох, схватились за оружие, когда наши уже ворвались в город. После короткой, но жестокой схватки, когда неприятель отстреливался из домов и из церкви, Верея была взята; значительная часть гарнизона была перебита, остальные положили оружие. Несколько сот вооруженных крестьян под предводительством священника верейского собора о. Иоанна Скобеева деятельно помогали отряду Дорохова, особенно при уничтожении укреплений. Партизанские отряды наносили неприятелю очень чувствительный урон, и армия Наполеона за время своей стоянки в Москве и под Москвой потеряла, благодаря партизанам, столько людей, сколько могло стоить хорошее генеральное сражение. Только за десять дней с 9 по 19 сентября захвачено было более пяти тысяч пленных, и это при том условии, что партизаны вообще стремились не обременять себя пленными, до конца сентября партизанами было взято свыше 15.000 пленных, а сколько истреблено, того никто не ведает; Наполеон в одном своем приказе пишет, что число людей, захватываемых неприятелем в плен при производстве фуражировок, простирается до нескольких сотен ежедневно, и что маршал Ней теряет каждый день при фуражировках больше, чем на поле сражения. Трудно также установить, сколько было захвачено и уничтожено партизанами запасов фуража и артиллерийских припасов. Перехватив все дороги в тылу неприятеля, неожиданно появляясь то тут, то там, отряды партизанов прервали скоро всякое сообщение французской армии с ее тылом. Почти все транспорты и курьеры, направлявшиеся к французам, выслеживались нашими партизанами и становились их добычей. В результате французская армия голодает. Jamais je ne fus plus degoute, — писал 25 сентября Мюрат генералу Белльяру, — je suis fatigue de courir de grange en grange et de mourir de faim, — и несколько дней спустя в другом письме его звучит уже прямо отчаяние; «Ма position est affreuse, — пишет он, — toute l'armee ennemie est devant moi; les troupes de l'avant-garde sont reduites a rien; elles souffrent de la faim et n'est plus possible d'aller fourager sans courir presque la certitude d'etre pris; il n'y a guere de jours que je ne perde de cette maniere au moins deux cents hommes comment cela finira-t-il?.. Envoie nous de la farine, on nous allons mourir de faim»… но напрасно взывал Мюрат о присылке ему муки — в Москве сами голодали, и пропитание великой армии давно уже стало зависеть от того, что достанут фуражиры. Так как благодаря деятельности наших партизанов, фуражировки для малых неприятельских отрядов сделались невозможными, то для сбора припасов и для сопровождения транспортов приходилось отправлять большие отряды пехоты и конницы с артиллерией.

На Можайской дороге французам пришлось разместить целые массы войск, чтобы хоть сколько-нибудь обезопасить сообщение главной армии с ее этапами к Смоленску; вечное беспокойство, которое партизаны причиняли французам, заставляло их держаться под ружьем днем и ночью, так что полки, расположившиеся кругом Москвы на зимние квартиры, принуждены были вместо отдыха нести такие же труды, каким подвергались в походе; в результате все растет и растет деморализация армии, начало которой положил пожар Москвы. Перед французскими начальниками действительно вставал вопрос comment cela linira-t-il, и ободряющего ответа не было ни у кого.

Успех партизанских действий под Москвой вызвал организацию партизанских отрядов также и при других наших армиях — при корпусе Витгенштейна и при армии Чичагова. Чичагов бросил своих партизанов глубоко в тыл неприятеля, в герцогство Варшавское, с поручением уничтожить там запасные магазины наполеоновской армии. Полковник Чернышев, начальствовавший этими партизанами, с честью выполнил возложенную на него задачу и навел панику до самой Варшавы.

Когда началось отступление французов из Москвы, кольцо партизанов, окружавшее французскую армию, развернулось и, вытянувшись вдоль флангов отступавшего неприятеля, стремилось все время сомкнуться впереди него. Давыдов, Сеславин, Фигнер и другие действовали, главным образом, на флангах отступавших французов, производя все время набеги и налеты на колонны французов, беспокоя их биваки, охватывая обозы и парки. Полковнику Ефремову приказано было, следуя по правому флангу неприятеля, заходить вперед и, предупреждая его на марше, беспокоить при остановках. Большой партизанский отряд гр. Ожаровского был направлен к Смоленску специально для истребления неприятельских магазинов, обозов и отдельных отрядов. С тыла французов преследовали казаки Платова.

Партизан А. С. Фигнер (Тропинина)

«Партизанские отряды сопровождали длинную колонну Наполеона, — пишет Ф. Гершельман, — растянувшуюся на несколько десятков верст, с флангов. Как слепни липнут к измученному животному, также точно и легкие партизанские партии вились около французской армии, бессильной в борьбе с ними… Партизаны направляли свои удары, главным образом, в промежутки между двигавшимися эшелонами, срывали следовавшие здесь обозы, отбивали отсталых, орудия, отрывали иногда от колонн неприятельских целые части, растянувшиеся на утомительном марше. С приближением войск партизаны отхлынут от дороги, а затем опять появятся в другом месте и, постоянно тревожа противника, не дают ему покоя ни на марше, ни на биваке… Самому Наполеону не раз приходилось близко около себя видеть отважные партии наших наездников, подлетавших и к правильным еще колоннам французов». Д. В. Давыдов приводит два случая такого своего, как он выражается, «свидания» с Наполеоном. 21 октября Д. В. Давыдов, разбив большую партию отставших французов, гнал их перед собой — «катил головней», не будучи в состоянии по малочисленности своего отряда захватить всех в плен. «Надо было видеть, — пишет он, — как вся масса ужаснулась при появлении моих немирных путешественников, надобно быть свидетелем этого странного сочетания криков отчаяния с возгласами одобрительными, выстрелов защищающихся, с треском взлетавших на воздух зарядных ящиков; все это покрывалось громкими „ура“… моих казаков. Это более или менее продолжалось до времени появления французской кавалерии и за нею гвардии; тогда по данному мною сигналу вся партия отхлынула от дороги и начала строиться. Между тем гвардия Наполеона, посредине которой он сам находился, стала надвигаться. Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперед и начала строиться с намерением отогнать нас далее. Я был совершенно убежден, что бой мне далеко не по силам, но я горел желанием погарцевать вокруг Наполеона и с честью отдать ему прощальный поклон за посещение его. Свидание наше было весьма недолговременно; умножение неприятельской кавалерии, которая тогда была еще в довольно изрядном состоянии, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и отступить перед громадами, валившими одна за другой. Однако во время этого перехода я успел взять с бою в плен 180 человек при двух офицерах и до самого вечера конвоировал с приличным почетом Наполеона…»

А. С. Фигнер

Но когда французская кавалерия, потеряв массу лошадей от отсутствия корма, сошла почти на нет, партизанам все же не всегда была под силу правильная борьба с регулярным войском, сохранившим еще строй: залпами пехоты и артиллерии французы довольно удачно отбивались в таких случаях от наседавшего на них неутомимого врага. Старая гвардия Наполеона, отступавшая в полном порядке до самой Березины, была прямо недосягаема для партизанов.

«3 ноября, — пишет Д. В. Давыдов, — отряд гр. Ожаровского подошел к Куткову, а партия Сеславина, усиленная партией Фигнера, — к Зверовичам. Сего числа, на рассвете, разъезды наши дали знать, что пехотные неприятельские колонны тянутся между Никулиным и Стеспами. Мы помчались к большой дороге и покрыли нашей ордой все пространство от Аносова до Мерлина. Неприятель остановился, дабы дождаться хвоста колонны, спешившего на соединение с ним. Заметив сие, гр. Орлов-Денисов приказал нам атаковать их. Расстройство этой части колонны неприятельской было таково, что мы весьма скоро разбили ее, захватив в плен генералов Альмераса и Бюрта, до 200 нижних чинов, четыре орудия и множество обоза. Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон. Это было уже заполдень. Мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько не покушались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти испытанных воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отставшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Все наши азиатские атаки не оказывали никакого действия противу сомкнутого европейского строя… Колонны двигались одна за другой, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством. В течение этого дня мы еще взяли одного генерала, множество обозов и до 700 пленных, но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками».

Партизанские отряды и во время преследования наполеоновской армии действовали то в одиночку, то сообща. Так, узнав, что в деревне Ляхово остановился на дневку отряд генерала Ожеро[192], партизаны Давыдов, Сеславин и Фигнер соединились вместе, привлекли к себе гр. Орлова-Денисова, напали на Ляхово и принудили Ожеро положить оружие и сдаться в плен; подмогу, шедшую к Ожеро, они тоже разбили. Не мало затрудняли партизаны движение великой армии и тем, что, забегая вперед, портили всячески дорогу, разрушали мосты, гати и плотины на пути ее следования; благодаря постоянному соприкосновению с противником, партизаны всегда были великолепно осведомлены о планах и намерениях противника; захватывая неприятельскую почту, перехватывая курьеров, посылавшихся в отдельные корпусы или во Францию, а также ехавших оттуда, партизаны нарушали связь между отдельными частями армии и тем затрудняли их совместное действие, а, с другой стороны, доставляя все добытые сведения в главную квартиру, давали Кутузову возможность знать почти наверняка и о состоянии французской армии и обо всем ее движении. Партизаны поддерживали в то же время связь между главной армией и армиями Витгенштейна и Чичагова. Но, может быть, самым важным результатом деятельности партизанов был тот толчок, который они дали развитию народной войны. Бежавшие в местностях, занятых неприятелем, крестьяне, вооружаясь топорами, вилами, дубьем, у кого были и ружьями, предпринимали настоящие охоты за отсталыми французами, осмеливались даже нападать на отдельные мелкие отряды фуражиров, неосторожно забиравшихся далеко от своих главных сил. Эта народная партизанская война разрасталась сама по себе все сильнее и шире по мере дальнейшего вторжения французов вглубь страны, а по занятии ими Москвы приняла и очень серьезный характер.

С. Князьков

Орлы (1812 г.) — Ж. Руффе

III. Народная война В. П. Алексеева

рушение нашего первоначального плана военных действий в 1812 году и отступление русских войск в глубь страны ясно показали, что война не может вестись силами одних регулярных войск и неизбежно должен быть вовлечен в военные действия весь народ, все взрослые мужчины. Правительство наше так и поняло свое положение. Александр, прибыв вместе с 1-й армией в Дриссу, «решил, как он сам выразился, призвать народ к истреблению врага». В таком привлечении народа к военным действиям русский император видел даже залог успеха своего в борьбе с Наполеоном. Он рассчитывал «сплотить общество вокруг правительства» и нанести удар врагу именно силами заинтересованного, таким образом, в войне народа (Шильдер, «Александр I», т. III, 101)[193].

Тогда же было положено и начало привлечению к войне мирного населения. Отъезжая из Дриссы, Александр издал манифест (6 июля), в котором призывал народ прийти на помощь правительству образованием народных ополчений и материальными средствами. Одновременно с этим главнокомандующий 1-й армии Барклай-де-Толли, вступив в пределы Смоленской губернии, призвал всех к вооруженному восстанию против неприятеля. В воззвании Барклая указывалось даже, как действовать против неприятеля, какими способами мирному населению вести эту впервые тогда начавшуюся партизанскую войну.

На призыв русского правительства откликнулись все классы населения, и весь народ в своем целом принял довольно широкое участие в войне 1812 года. Из отдельных же классов, несомненно, наибольшее участие приняли низшие и, в частности, крестьянство. Не говоря уже об ополчениях, которые сплошь состояли из крестьян, вся тяжесть защиты родной земли в полосе военных действий вынесена крестьянскими плечами[194].

Участие крестьян и отчасти других представителей низших классов населения в военных действиях 1812 года мы собственно и называем народной войной.

В первый момент, однако, все население, в том числе и крестьяне, реагировало на вступление неприятеля в русские пределы не вооруженным восстанием, а страхом и бегством в леса и отдаленные уезды. Так, Смоленская губерния, по свидетельству современников, быстро стала пустеть с приближением французской армии. «Все покидали свои дома, стар и млад, чиновник, помещик и крестьянин, повсюду тянулись обозы с наскоро захваченным скарбом». «Гжатский уезд был совершенно пуст», «Поречский уезд также страдал отсутствием крестьян и чиновников», в Дорогобужском уезде организатор народных отрядов Денисов «не нашел ни одного человека, могущего заняться вербовкой партизанов». Одним словом, как доносил тверской губернатор Кологривов, взявший в свое заведывание Смоленскую губернию, здесь «все попряталось и разбежалось, даже смоленский губернатор скрылся неизвестно куда» («Русск. Ст.», 1900 г., IX, 651–665). Когда же неприятель после Бородина направился к Москве, то, по словам Ростопчина, «жители здешней губернии от страха быть ограбленными от неприятеля или от своих войск, более, нежели на 50 верст в окрестностях Москвы, оставив свои селения, разбежались» (Щукин, «Бумаги», VII, 413). Ту же картину можно было наблюдать и в других местах — даже в таких отдаленных губерниях, как Вологодская, по свидетельству Завалишина «Древняя и Новая Россия», 1879 г., № 2, 148–149).

Если, тем не менее, народ поднялся против неприятеля и народная война не только возникла, но и приняла очень широкие и грозные размеры, то причиной тому были, на наш взгляд, во всяком случае, не обращения к народу правительства. Правительственные манифесты и воззвания были рассчитаны на пробуждение в крестьянах патриотического чувства. Только ростопчинские афиши взывали к шовинизму, точнее, просто старались вызвать в народе животное озлобление к иностранцам. Но какое же может быть отечество у раба? А русский крестьянин очень часто тогда стоял ниже раба, был вещью. И подвинуть его на защиту именно отечества было вовсе не так легко.

Современник событий Рунич объясняет широкое участие крестьян в войне, деятельное истребление ими неприятелей, совсем иными мотивами, далекими от патриотических. «Патриотизм был тут ни при чем», говорит он. По его мнению, «русский человек защищал в 1812 году не свои политические права. Он воевал для того, чтобы истребить хищных зверей, пришедших пожрать его овец и кур, опустошить его поля и житницы» («Русск. Ст.», 1901 г., III, 612). И нельзя не согласиться с Руничем. По крайней мере, факты подтверждают его диагноз.

Отступление (Фабер-дю-Фор)

Собственно, военные действия крестьян начались с того момента, когда неприятель посягнул на его собственность и жизнь. До этого же момента можно было наблюдать равнодушное отношение народа к неприятелю и даже в отдельных случаях мирное сожительство, проявление симпатий. Той, будто бы исконной ненависти к иностранцам, о которой говорят некоторые историки Отечественной войны и которую всячески старался вызвать Ростопчин, на самом деле не было[195]. Между находившимися в Москве французами и оставшимися здесь русскими нередко устанавливались вполне дружественные отношения, и некоторые из французских маршалов, как Коленкур, Кампан, оставили по себе светлую память в народе. В Москве, как и в Смоленске, налаживались торговые сношения окрестных крестьян с неприятелем, а в Витебской губернии, по наблюдениям генерала Дедема («Историч. Вести», 1900 г., т. 79, стр. 226), местные крестьяне были настроены дружественней к ним, чем к своим помещикам. При разгромах помещичьих усадьб и Москвы русские крестьяне часто действовали рука об руку с неприятелем, наводили его на след. Это факты, так сказать, иной категории, чем выше приведенные, но все же и они были возможны только при отсутствии ненависти к неприятелю. Еще характерно обращение русского народа с пленными в начале войны. К. К. Павлова рассказывает о следующем трогательном случае. В Орел прибыл транспорт пленных в самом ужасном состоянии. Одна бедная мещанка сжалилась над несчастными, взяла некоторых к себе в дом и стала ходить за ними и кормить их. «Истратив на них все, что имела, до последнего рубля, она, не решаясь и тогда покинуть их, стала обходить город нищею и полученными подаяниями продолжала содержать призренных ею бедняков» («Русск. Арх.», 1875, IX — XII, 228). В Сычевском уезде, центре партизанских действий, один местный бурмистр явил пример редкого великодушия и милосердия. Будучи смертельно ранен в схватке с французами, он завещал крестьянам не мстить за его смерть («Русск. Арх.», 1876 г., II, 310). Потом, особенно при отступлении «большой армии», отношение народа к неприятелю резко изменилось. И причиной этой перемены были именно грабежи и насилия наполеоновских войск. Генерал Ермолов склонен даже думать, что при другой тактике неприятеля не было бы никакой народной войны. «Если бы, — говорит он, — вместо зверства, злодейств и насилий неприятель употребил кроткое с поселянами обращение и к тому еще не пожалел денег, то армия (французская) не только не подверглась бы бедствиям ужаснейшего голода, но и вооружение жителей или совсем не имело бы места, или было бы не столь общее и не столь пагубное» («Записки», 242)[196].

Итак, взяться за оружие заставило крестьян чувство самосохранения. Когда они оправились от страха, вернулись в свои селения и увидали картину разорения и рыскающих повсюду мародеров и фуражиров наполеоновской армии, они схватили, что попало под руку, и пошли на обидчиков. И началась народная война. Смоленская губерния первая подверглась со стороны неприятеля разгрому, и она же стала первым и главным поприщем партизанских действий — Сычевский, Гжатский, Поречский, Вольский уезды в особенности приобрели знаменитость в истории народной войны. Потом, после взятия Наполеоном Москвы, народная война распространилась на московские уезды и, наконец, с занятием русскими войсками Тарутина и отступлением «большой армии», театром ее стала Калужская губерния и опять Смоленская. Это уже последний и самый напряженный этап борьбы народа с врагом.

В военных действиях крестьян можно различать — оборонительные и наступательные действия.

В одних случаях крестьяне ограничивались охраной данной местности от неприятеля. Не выходя за пределы своей округи, они отражали все вторжения сюда врага. Например, крестьянин подмосковного села Щелкова Кондрашев устроил караул и не только охранял свою фабрику и деревню, но разъезжал с казаками для охраны соседних деревень. Кроме того, устроил у себя приют для раненых и бежавших из Москвы от французов («Бумаги Щукина», V, 83). В Волоколамском уезде подобным же образом устроил охрану крестьянин помещика Алябьева Гаврила («Бумаги Щукина», IV, 352). А в сельце Володимирове, Серпуховского уезда, оборона была устроена общими силами всех сельчан («Русск. Арх.», 1876 г., II, 314).

«Есть ли французы не скакали так, как крысы, то не попали бы в мышеловку к Василисе» (Лубочн. карт.)

В других случаях крестьяне делали самостоятельные выступления по собственной инициативе. Выслеживали отряды фуражиров и истребляли их, устраивали облавы, ловили мародеров, нападали на биваки, забирали пленных.

Самые военные действия большей частью заключались в небольших стычках крестьян с неприятелем — внезапных, без предварительной подготовки. После занятия французами г. Вязьмы 17 мародеров вошли в деревню Николы-Погорелово. «Дворовый человек господина Б., помещика того села, увидев приближающихся неприятелей, тотчас о том известил находившихся тут женщин; некоторым велел спрятаться, а других послал собирать людей; сам же, взяв ружье, засел во рву в небольшой роще при самой дороге, где им надлежало проходить; а другого человека поставил наискось, на противной стороне, за углом оранжереи» («Русск Арх.», 1876 г., II, 393). И, когда мародеры приблизились, началась стрельба. «Раз ночью, — рассказывал один крестьянин, — четыре француза забрались около водяного колеса на мельницу. Мы узнали это и обступили, закричали им: „Сдавайтесь“, они закричали: „нон пардон!“ и начали стрелять». Когда французы расстреляли все патроны, крестьяне «их полоном взяли» («Истор. Вести», 1903 г., т. 94, 832). Такова обычная картина крестьянских выступлений. Но в некоторых случаях дело доходило до настоящих сражений и завершалось огромным полоном и взятием у неприятеля даже городов. Действия крестьянских отрядов под предводительством крестьян Курина и Стулова в Московской губернии могут служить прекрасной иллюстрацией таких больших выступлений крестьян.

Когда маршал Ней занял г. Богородск, крестьяне Вохтинской волости, с. Павлова, отправив стариков и детей в леса и другие укромные места, сами решили сразиться с неприятелем. Составили дружину и выбрали вождем поселянина Герасима Курина. 25 сентября у Большого Двора они получили, так сказать, боевое крещение и затем вплоть до 1 октября ежедневно выступали и с успехом против являвшихся в их округу фуражиров. А 1 октября у них с французами произошло уже прямо генеральное сражение, окончившееся полной победой павловских крестьян.

Г.-л. Н. С. Дорохов (Клюквина, по ориг. Доу)

На этот раз французы выслали очень сильный отряд фуражиров. Но и Курин выставил большие силы. «Число ополчения в сей день простиралось до 5.800 человек, из коих 500 было на конях, а прочие — пешие. Все они в 8 ч. утра собрались в церкви с. Павлова, где, по отслужении литургии и молебствия, простились со слезами друг с другом и поклялись перед алтарем — не выдавать товарищей до последней капли крови». Затем Курин предложил, разделив ополчившихся людей на 3 части, назначить, кроме того, 2 начальников и выбрал в эту должность вохтинского старосту Стулова и еще одного крестьянина: первому была поручена вся конница с небольшим числом пехоты, а второму — тысяча пеших. Команду же над остальными людьми и размещение к бою всех частей принял на себя сам Курин. Расположив отряды своих товарищей в засадах у с. Меленков и Юдинского овражка и приказав им оставаться там и не вступать в дело без его распоряжения, Курин разместил прочих воинов-поселян скрытно в с. Павлове. Появились два неприятельских эскадрона. Один остался вне села, другой вошел в Павлово, и командир его потребовал провианта, обещая заплатить. Тогда Курин, обещав дать, приказал Стулову атаковать первый эскадрон, а сам заманил второй эскадрон во двор, завалил ворота и истребил почти весь. Стулов атаковал первый эскадрон, прогнал его и, только встретившись с большим неприятельским отрядом, отступил. Французы преследовали Стулова до Павлова и окружили его отряд со всех сторон. Но в это время в тыл неприятеля ударили засевшие в Юдинском овражке поселяне, и французы были обращены в бегство. «Только темнота ночи спасла их от совершенного истребления. Сам Курин убил в этот день одного офицера и 2 рядовых, а вообще от его руки пало 8 человек. Победителям достались в добычу 20 пароконных повозок с лошадьми, 25 ружей, 120 пистолетов и 400 сум с патронами» (Богданович, «Отечеств. война», т. III, 397–409).

«Володимирцы» (Совр. карик.)

Понятно, мелкие и случайные стычки носили и неорганизованный характер. Но нападения неприятеля на крестьянские селения, грабежи и насилия все учащались, обращались как бы в систему. И крестьянские выступления в силу вещей очень скоро приняли организованный характер. Тогда уже народная война из эпизодической превратилась в систематическое истребление неприятеля и в правильно и широко поставленную оборону страны. «На пунктах возвышенных, господствующих над окрестною местностью, выставляемы были от крестьян посты, зорко сторожившие появление неприятеля; ежели подходившая команда была малочисленна, то воины-поселяне старались окружить и захватить ее скрытно, чтобы не обнаружить своего притона; в случае же наступления значительных сил, сторожевые подавали о том весть в ближайшее село; раздавался набат и на условленном заблаговременно пункте сходились из всех соседственных селений люди, вооруженные, кто чем мог, под командою местных начальников отставных офицеров, дворян, либо старшин, избранных крестьянами из среды своей. Иногда эти предводители пред боем возбуждали дух своих подчиненных краткой речью». Когда был занят Звенигородский уезд, жители Воскресенска учредили денную и ночную стражу. В лесах наблюдали за неприятелем, взлезая на верхушки деревьев (Богданович, «Отеч. война», т. III, стр. 397–409). Для характеристики военной тактики крестьян заслуживает внимания следующий случай, имевший место в с. Каменке, Калужской губернии. «500 человек французов, привлеченные богатством сего селения, вступили в Каменку; жители встретили их с хлебом, солью и спрашивали, что им надобно? Поляки, служившие переводчиками, требовали вина, начальник селения отворил им погреба и приготовленный обед предложил французам. Оголоделые галлы не остановились пить и кушать, проведя день в удовольствии, расположились спать. Среди темноты ночной крестьяне отобрали от них ружья, увели лошадей и, закричав „ура“, напали на сонных и полутрезвых неприятелей, дрались целые сутки и, потеряв сами 30 человек, побили их сто и остальных 400 отвели в Калугу» («Бумаги Щукина», I, 62). Вооружение крестьянских отрядов состояло из домашних орудий — в роде вил, ножей, кольев, также охотничьих ружей, а иногда они обзаводились не только военными ружьями, но даже пушками.

Интересно отметить, что в вылазках крестьян против неприятеля и баталиях принимали участие даже женщины. «В Боровске две девушки убили 4-х французов и несколько дней тому назад крестьянки привели в Калугу взятых ими в плен французов» (Из частного письма 2 окт. 1812 г. — «Бумаги Щукина», I, 62). А в Сычевском уезде старостиха Василиса получила всероссийскую известность своими энергичными действиями против неприятеля.

Дело организации народной войны прежде всего взяли на себя сами же крестьяне, иногда в организации участвовали бурмистры, помещики, наконец, в некоторых случаях администрация. «В Мосальском уезде (например), по словам полк. Поликарпова, первыми инициаторами и руководителями народной войны явились крестьяне помещика Нарышкина — сокольник Василий Половцев и бурмистр Федор Анофриев». Они сформировали целый отряд вооруженных крестьян («Новая Жизнь», 1911 г., июль и сентябрь). В селе Левшине, Сычевского уезда, самым энергичным и страшным для французов «смелостью и телесною силою своею» организатором народной войны был местный бурмистр («Русск. Арх.», 1876, II, 310). И в других уездах Смоленской губернии действовали сформированные крестьянами отряды. В Московской губернии крестьяне взяли на себя охрану селений и помещичьих усадьб.

Иногда крестьянские отряды организовались отбившимися от своих частей рядовыми. Подобным организатором явился, например, в Смоленской губернии рядовой Четвертаков. Свалившись со смертельно раненой лошади, он был взят в плен, но сумел бежать и добрел до д. Басманы. Не желая оставаться без дела, он предложил крестьянам вооружиться и идти с ним на французов. Те отнеслись недоверчиво к Четвертакову. Нашелся лишь один охотник, с которым он и отправился в путь. Дорогой они убили двух французских кавалеристов и сели на их лошадей. В с. Зоднове к ним присоединилось четыре десятка крестьян. Четвертаков посадил их всех на лошадей и, вооружив пиками, убивая французов, они брали их ружья, и отряд Четвертакова начал очень успешно действовать. Слухи о нем быстро распространились и, когда он прибыл вторично в д. Басманы, его встретили уже с восторгом, и ряды его ратников стали пополняться новыми и достигли 300 человек. Теперь Четвертаков уже превратился из случайного партизана в оборонителя данной местности. Обосновался в Басманах, устроил пикеты, организовал разведки и повел правильные военные действия против неприятеля («Русск. Ст.», 1898 г., июль, 95–102). Точно так же поступил рядовой Еременко который выбыл из строя после битвы под Смоленском 5 августа и, оправившись от раны, сформировал отряд в 300 крестьян (Поликарпов, там же).

Из помещиков организаторов и руководителей крестьянских отрядов наибольшую известность приобрели смольняне — Энгельгардт, Шубин, Лесли, предводитель дворянства Нахимов, Зубцовский, помещик Цызырев и др.

Организация крестьянских отрядов администрацией имели место в Смоленской губернии. Здесь советник тверской гражданской палаты Денисов объезжал все уезды и вызывал охотников.

Так возникали крестьянские отряды и так они действовали.

При возвращении из России (Немец. гравюра)

Народная война была вызвана необходимостью самообороны, и поскольку она оставалась в этих пределах, против участников ее ничего нельзя было иметь. Они заслуживали только признательность. Но, к сожалению, крестьяне не остались на высоте своего призвания и перешли предел необходимого. Они попрали требования гуманности, соблюдаемые обыкновенно даже и во время войны, и допустили жестокости. Они прямо охотились за мародерами и фуражирами и отводили душу их мучениями. Расправа с пленниками может потрясти душу. «Сначала, когда французы попадались понемногу, с ними возились долго, убивали нередко изысканным способом: обматывали соломою и сжигали живьем, отдавали на потеху бабам и ребятишкам. Но вот отсталые и измученные французы начали чуть не сами идти в руки, да и не десятками, а целыми сотнями. Тут уже понадобилась иная расправа. Сгоняли пленных в сараи и сжигали там сотнями, топили в прорубях, зарывали живыми в землю» (Надлер, «Александр I», ч. II, 230–231). И делалось это с невероятным хладнокровием и сознанием даже как бы богоугодности истребления «басурманов». Генерал Левенштерн видел, как один часовой мастер «осенил себя трижды крестным знаменем, схватил большой кухонный нож, бросился на улицу и убил на моих глазах 5 или 6 французов так быстро, что я не успел помешать этому». Окончив эту операцию, герой снова перекрестился и спокойно вытер и убрал нож («Русск. Ст.», 1901 г., 1–3, 363). Впоследствии эти герои хвастались даже своими подвигами. «Наловили это мы их, французов, десятка два, — говорил один крестьянин на постоялом дворе после войны, — и стали думать, что бы с ними поделать, свести, что ли, куда, сдать, что ли, кому, да куда поведешь и кому сдать? Вот и приговорили миром побить их. Выкопали в перелеске глубокую яму, повязали им, французам, руки и пригнали гуртом; стали это они вокруг ямы, а мы за ними стали и начали они жалостно талалакать, точно Богу молиться; мы наскоро посовали их в яму да живых и зарыли. Веришь ли, такой живущий народ, под землей с полчаса ворошились» (Надлер, II, 231). Ожесточилось даже женское сердце. Бабы вырывали у мужиков пленных, чтобы приложить свою руку к истязанию их и утолить жажду мести. «Вот, бывало, и наткнемся мы, парни, на одного, — рассказывал после уже старик, крестьянин, — возьмем и приведем в деревню; так бабы-то и купят его у нас за пятак: сами хотят убить… Одна пырнет ножом, другая колотит кочергой, опять другая тычет веретеном»… («Русск. Арх.», 1875 г., IX–XII, 228)[197].

Из каких бы побуждений не действовали крестьяне, но во всяком случае своим непосредственным участием в военных действиях они оказали огромную услугу России в 1812 году. Некоторые местности были обязаны своей целостью исключительно крестьянам. Свидетельства этому идут с разных сторон. По поводу действий Четвертакова было произведено следствие, и оно обнаружило воочию заслуги этого партизана. Следователи «видели своими глазами», что на пространстве 35 верст от Гжатской пристани страна не была разорена, между тем как кругом все окрестные деревни лежали в развалинах. Все жители согласно показали, что крестьян вооружил и управлял ими всецело Четвертаков и «с чувствительною благодарностью называли его спасителем той стороны» («Русск. Ст.», 1898, III, 101). «Моим Никольским спасена вся Волоколамская округа, — читаем в письме помещика Алябьева, — по причине той, что моя дача на границе Смоленской губернии, а потому все нападения от французов были на мои деревни. Гаврила же (крестьянин Алябьева) с мужиками и с дворовыми людьми перебил их в разные набеги 600 человек, а потому далее в округу и не могли пройтить, следовательно, и остались все прочие селения не только невредимы, но и в покое» («Бумаги Щукина», ч. IV, 352). «Сельцо Володимирово на Серпуховской дороге, в 40 верстах от Москвы… осталось невредимо от общего разорения единственно по верности и усердию крестьян онаго»… («Русск. Арх.», 1876, II, 314). Вообще очень многие помещики выражали свою признательность крестьянам за спасение своих имений. Отчеты приказчиков и бурмистров своим господам очень часто констатируют, что «крестьяне были от своих домов неотлучны и многие набеги неприятельских небольших партий отражали и тем спасли все деревни от огня рук неприятельских».

Полон неприятеля тоже должен быть поставлен в актив народной войне, причтен к заслугам наших партизанов. «До конца сентября они взяли в плен около 15.000 человек, истребили, вероятно, столько же и уничтожили массы неприятельского фуража и артиллерийских снарядов» (Надлер, II, 81). А после сентября, когда началось отступление Наполеона, полон возрос еще больше.

Но самой главной заслугой крестьян в войну 1812 года было нанесение последнего удара «большой армии». Для отступавшей и уже обессилевшей армии Наполеона оставалось одно средство спасения — добраться до границы. И если бы убегавшая армия имела возможность по пути подкреплять свои силы пищей и отогревать закоченевшие члены, они дошли бы до границы. Но крестьяне истребляли французов, гнали неприятельских солдат от деревень, спугивали с биваков или просто приканчивали на месте. Этим они лишали армию последнего ресурса.

За свои заслуги отдельные крестьяне получали награды в виде георгиевских и других крестов, но все крестьянство в своем целом осталась невознагражденным. Наиболее соответствующей в тот момент наградой за самопожертвование для крестьян было бы, конечно, освобождение от крепостной зависимости. Но освобождения не последовало. Последовало разоружение народа. Именно, когда война кончилась, было сделано распоряжение, которым крестьяне приглашались добровольно выдать оружие, а власти отбирать оное. Этим распоряжением крестьянам как бы предлагалось вернуться в свое прежнее состояние и забыть, что они пять месяцев считались за граждан. Рабам не надо и нельзя иметь оружие.

В. Алексеев

Отступление французской армии (Мансфельд)

IV. Березина

1. Березинская операция Ген. А. Н. Апухтина

осле Бородинского сражения, миновав Москву, перейдя на старую Калужскую дорогу, в дер. Красная Пахра, Кутузов получил привезенный флигель-адъютантом Чернышевым план дальнейших действий.

Донесение Кутузова с поля сражения давало впечатление победы, а потому составленный в Петербурге план рассчитывал сосредоточить крупные силы против корпусов, оставленных Наполеоном для прикрытия своего тыла с тем, чтобы, разбив эти корпуса, преградить французской армии путь отступления.

Карта района действий между г. Красным и рекой Березиной

План Березинской операции с 12 по 16 ноября 1812 г.

План отступления Наполеона I из Москвы в 1812 г.

Кутузову представлялась полная свобода: принять или отвергнуть выработанный в Петербурге план. Хотя вошедшее в план предположение об отступлении французов по Смоленской дороге оказалось ошибочно, напротив, французы заняли Москву, — но главные черты обстановки были верны. Операционная линия противника была слишком длинна, и сообщения его являлись крайне чувствительными ко всякой серьезной угрозе. Вот почему Кутузов принял привезенный ему из Петербурга план действий и отправил распоряжение главнокомандующим частными армиями.

Перед войной с Россией Наполеон подготовил главную базу на Висле. По занятии Вильны устраивается первая промежуточная база по Неману, а вслед затем — вторая промежуточная база в Вильне, которая обращается в укрепленный лагерь. Следующая промежуточная база, устроенная под прикрытием рек Березины и Улы, была подвинута в район между Двиной и Днепром, а Смоленск со своим тет-де-поном на правом берегу Днепра послужил французам пятой и последней промежуточной базой.

Ясно, что охранение операционной линии от главной базы (на Висле) до Смоленска требовало выделения из состава армии значительных сил. Не считая Макдональда, который не принял участия в событиях, разыгравшихся на р. Березине, в тылу находились три группы войск: С. Сира, Шварценберга и Виктора. Несмотря на принятые Наполеоном меры, единство действий не было обеспечено за отсутствием единой объединяющей власти. Наполеон не мог рассчитывать, чтобы все силы, назначенные для прикрытия сообщений армии, были использованы наиболее целесообразно.

Скорее следовало опасаться, что соперничество между маршалами тут проявится в высшей степени и окажет свое влияние в роковую минуту.

План действий, составленный в Петербурге, как сказано, в общем состоял в одновременном и решительном переходе в наступление всех сил, действовавших на флангах главной армии с тем, чтобы, разбив войска, охранявшие тыл Наполеона, преградить ему путь отступления. Главная роль выпадала тут на долю Дунайской армии адмирала Чичагова, которому, по заключению мира с Турцией, предстояло двинуться к Несвижу, на сообщения Шварценберга с Минском, овладеть этим городом и, притянув из Мозыря отряд Эртеля, занять линию р. Березины, чтобы преградить здесь путь отступления французской армии.

Для выполнения этой конечной цели Чичагову предписывалось устроить у Борисова укрепленный лагерь и войти в связь с Витгенштейном, который должен был занять течение р. Улы. Чичагову вменялось в обязанность не ограничиваться укреплением Борисова, а усилить все находящиеся позиции между Березиной и Бобром, чтобы оказать сопротивление французам еще далеко впереди Борисова.

Нелегкая роль выпадала гр. Витгенштейну, которому ближайшей задачей ставилось: овладеть Полоцком и, отрезав С.-Сира от главной французской армии, отбросить его к западу. Выполнив это, Витгенштейн должен был занять течение р. Улы и преградить французам отступление в пространстве между Березиной и Двиной.

Действия Чичагова обеспечивались со стороны Шварценберга 3 резервной армией Тормасова, который, оттеснив Шварценберга в герцогство Варшавское, должен был стать у Несвижа, прикрывать тыл армии Чичагова и наблюдать течение Березины к Бобруйску. Содействие корпусу Витгенштейна возлагалось на финляндский корпус Штейнгеля.

Путь отступления французской армии преграждался занятием оборонительной линии pp. Улы и Березины, где предполагалось сосредоточить к 20 октября 160.000 человек. Весь этот план действий является смелым по идее и вполне отвечающим обстановке, но таит в себе несущественные недостатки. Основываясь на взаимодействии отрядов, разобщенных большими расстояниями, а потому не могущими установить между собой связь, план мог быть разрушен частной неудачей, понесенной тем или другим отрядом.

Отдельным начальникам ставились не общие цели, а указывались подробности исполнения. Инициатива начальников отдельных групп войск стеснялась, что неминуемо оказало влияние на результаты их действий, а главное — план не принадлежал главнокомандующему, фельдмаршалу Кутузову, но был уже навязан свыше.

Бивак на правом берегу Березины (Фабер-дю-Фор. Муз. П. И. Щукина)

Чичагов и Тормасов, действуя против Шварценберга, отступавшего перед ними в герцогство Варшавское, подошли к Любомлю. Тут был получен новый план действий и командование обеими армиями объединилось в руках адмирала Чичагова, потому что Тормасов был отозван для командования 2 западной армией.

В 1812 г. (Прянишникова)

29 сентября Чичагов занял Брест. Путь на Минск был открыт, так как Шварценберг отступил в направлении к Дрогочину. Оставив у Бреста заслон силой 27.000 человек под командой генерала Сакена, Чичагов только 15 октября сдвинулся с места и лишь 25 октября прибыл в Слоним. Здесь он узнал об оставлении Наполеоном Москвы и об отступлении французской армии. Сюда же было доставлено собственноручное письмо императора Александра, извещавшее о взятии Витгенштейном Полоцка и о поражении Сен-Сира. Все указывало на необходимость возможно скорее овладеть Минском и подойти к Березине. 4 ноября Минск был захвачен начальником авангарда армии гр. Ламбертом, а на следующий день сюда стянулись и главные силы.

В то же время Витгенштейн, имея главные силы у Чашникова, занял течение Улы: вправо до Лепеля и влево до впадения ее в Двину. Расположение это вполне отвечало идее общего плана. 6 ноября, в день сражения под Красным, французская армия имела в тылу армии Чичагова и Витгенштейна, собиравшихся преградить ей путь отступления к Вильне.

В сражении под Красным французы понесли жестокий удар, не говоря о крупных материальных потерях, нравственное потрясение было настолько велико, что армия уже не могла от него оправиться. Боевые силы армии не превосходили 23.000 штыков, 2.000 сабель и 30–40 орудий. Рядом с этими остатками вооруженных сил Наполеона шла тридцатитысячная толпа, бросившая ряды и оружие, утратившая понятие о дисциплине.

Переход через Березину (Фабер-дю-Фор)

6 ноября головные части французов достигли Орши; гвардия подошла к Дубровне, и арьергард ночевал между Дубровной и Лядами. В Дубровне Наполеон получил известие о занятии Чичаговым Минска и об отступлении оборонявшего город генерала Брониковского к Борисову. Событие это имело для Наполеона значение чрезвычайной важности. Обнаруживалось присутствие на пути отступления значительных сил противника. Непосредственная опасность грозила Борисовскому тет-де-пону, обеспечивавшему переправу французов через Березину, — важнейшую преграду между Днепром и Неманом.

С этой минуты все распоряжения Наполеона имели прежде всего в виду сосредоточить к Борисову силы, достаточные для обеспечения переправы через Березину. Ближайшими войсками являлась дивизия Домбровского, которой и приказано идти к Борисову. На поддержку направлен сменивший Сен-Сира Удино, отделенный от Виктора. При этом Наполеон высказывал, что, усиливая армию войсками Домбровского и Удино, а по возможности притягивая и Виктора, он успеет разбить Чичагова и овладеть Минском. Подобный успех настолько изменит обстановку, что явится возможность приостановить отступление и удерживать за собой район к западу от Березины.

Оставляя заслон против Витгенштейна, Наполеон указал Виктору занять положение, прикрывающее пути на Оршу, Борисов и Вильну, и заставить Витгенштейна убедиться в том, что Наполеон направляется против него. Представляя собой боковой арьергард, Виктор имел в виду возможность отхода по м. Верхнее Березино, с тем, чтобы, переправясь через реку, составить левый фланг французской армии. Но, с прибытием главной квартиры в Оршу, Наполеон ограничил задачу Виктора прикрытием движения армии между Оршей и Борисовым, куда ему следовало отступить с расчетом составить арьергард.

В Орше французская армия получила новую организацию. Корпус Даву переформирован в 3 батальона, а вице-короля — в 2 батальона. Корпуса Нея и Жюно сведены в 3 и 2 батальона.

9 ноября французские войска покинули Оршу; армии двигались к Борисову, уничтожив переправы на Днепре, т. е. положив преграду между собой и главными силами Кутузова, которые еще 7 ноября оставались в окрестностях Красного.

Вслед за отступившей французской армией был направлен Ермолов. Фельдмаршал воспретил ему переходить Днепр, разрешив переправить часть пехоты только в случае необходимости поддержать Платова, двигавшегося от Смоленска правым берегом реки. Чичагову приказано ускорить движение и войти в связь с главной армией. Положение Витгенштейна могло стать опасным; это сознавал Кутузов, на это же указывал и рескрипт императора Александра. Получая постоянные жалобы на вялость и нерешительность Кутузова от англичанина Роберта Вильсона, состоявшего при главной квартире, государь выражал опасение, что Наполеон успеет соединиться с Виктором и разбить Витгенштейна, прежде чем подойдет главная русская армия.

7 ноября, когда главная квартира Наполеона прибыла в Оршу, главные силы Кутузова находились в окрестностях Красного; авангард Ермолова сосредоточивался в Лядах; Платовъ преследовал остатки корпуса Нея по правому берегу Днепра к Дубровне; туда же двигался по большой дороге Бороздин; все партизанские отряды находились левее большой дороги; конный отряд ген.-ад. Голенищева-Кутузова прибыл в Бабиновичи.

Выбрав направление для преследования на Копыс, Кутузов получал все выгоды параллельного преследования и возможность предупредить Наполеона у Игумна или Бобруйска, если бы он повернул на это единственное открытое для него направление, имея в виду, что путь на Минск прегражден Чичаговым. Направление движения на Копыс, уклоняя русскую армию к югу, было невыгодно при единственном условии, что Наполеон двигается против Витгенштейна. Поэтому Кутузов обращал особое внимание передовых войск на выяснение истинного направления отступления Наполеона.

Это сведение особой важности было добыто Платовым и доставлено Кутузову 10 ноября. Накануне обнаружилось движение французской гвардии от Орши по большой дороге на Коханово, а значит, далее, на Борисов, приведя к неизбежной встрече с Чичаговым.

Переход через Березину (Марина)

Кутузов предупреждал адмирала о возможности движения Наполеона на юг, на Погост и Игумен и рекомендовал высылать туда партизанов, а сам, продолжая главными силами параллельное преследование, дал соответствующие направления всем передовым и партизанским отрядам.

Наступая от Бреста к Минску, Чичагов рассчитывал на присоединение к нему войск Эртеля и Лидерса: при этом условии численность его армии возрастала до 60.000. Между тем Эртель уклонился от выполнения данного ему приказания, выслав лишь на Игумен незначительный отряд. Чичагов, считая свои силы недостаточными для выполнения поставленной ему задачи, решил ослабить заслон против Шварценберга и потребовал от Сакена высылки корпуса Эссена. Конечно, рассчитывать на современность прибытия этих войск было очень трудно.

В Минске адмирал получил первые сведения о дивизии Домбровского, которая направлялась с нижней Березины к Минску, но, будучи предупреждена авангардом Чичагова, повернула к Игумну; передавались слухи о соединении Домбровского с корпусом Виктора, причем общая численность французского отряда оценивалась в 50.000.

Этих сведений и слухов было совершенно достаточно, чтобы заставить адмирала остановиться в Минске. Причинами такого решения являлись и слабость своих сил и неопределенность положения противника, а также движение Шварценберга на Волковыск, являвшееся угрозой тылу армии Чичагова.

Однако продолжительное пребывание в Минске было невозможно. Уже 6 ноября получились известия о выполнении плана императора Александра на других пунктах театра войны, а высочайший рескрипт прямо приглашал адмирала к энергичным действиям. Государь писал: «Вы понимаете, до какой степени важно ваше соединение с графом Витгенштейном в окрестностях Минска или Борисова, чтобы спереди встретить войска Наполеона, тогда как большая армия их преследует».

Чичагов, успокоенный донесением о нахождении большой части корпуса Виктора против Витгенштейна, решает продолжать наступление и искать соединения с Витгенштейном между Березиной и Днепром. Для этого один казачий полк направляется на Игумен с целью преследовать отступавшую дивизию Домбровского; авангард графа Ламберта в составе 4½ т. двигается 7 ноября по Борисовской дороге к Юхновке, имея приказание занять Борисов и открыть сообщение с Витгенштейном. Главные силы идут на Борисов двумя колоннами: правая — гр. Ланжерона, следует за авангардом, а левая — ген. Воинова, идет через Усяжи и Антонополь. При левой колонне находился и адмирал-главнокомандующий.

8 ноября гр. Ламберт, сделав 35 верст, располагается у Жодина, а конница останавливается в 10 верстах от Борисова и освещает местность вплоть до города. Захваченные пленные показывают, что Борисовский тет-де-пон занят отрядом вюртемберцев в 1½ т., а также, что в Борисове со дня на день ожидается корпус Виктора. Все сведения сводились к тому, что французы покуда располагали на реке Березине небольшими силами, которые скоро должны были значительно возрасти, гр. Ламберт решает немедленно идти к Борисову, овладеть тет-де-поном и, разбив неприятельские отряды, не допустить их соединения.

Дав авангарду привал для варки пищи, граф Ламберт продолжает движение ночью и на рассвете подходит к Борисову. Здесь были укрепления, воздвигнутые в 1812 г. русскими инженерами в предвидении войны; работы еще не были закончены, когда Борисов был занят корпусом Даву. Построенные фронтом за запад, Борисовские укрепления не могли иметь значения для французов, а потому были уже частью срыты, когда армия Чичагова спешно двигалась к Минску. Но и в таком виде укрепления эти представляли серьезное препятствие для атакующего, состоя из двух редутов, соединенных между собой ретраншементом. Леса правого берега Березины охватывали укрепления, оставляя впереди их открытой полосу местности, шириной около версты. Большая дорога из Минска у самых укреплений поворачивала влево и, обогнув правый редут, спускалась с крутого берега к мосту. Южнее дороги, там, где она выходила из лесу, имелась командующая высота, отделявшаяся от левого редута глубоким оврагом.

Гарнизон Борисова состоял из сборных команд и частей вновь формировавшихся полков. Войска эти составляли остатки Минского гарнизона и были совершенно деморализованы поражением и потерей Минска. Начальник гарнизона ген. Брониковский успел дать знать о своем положении Домбровскому, который 8 ноября, сделав переход свыше 50 верст, в 10 час. вечера подошел к тет-де-пону. Всего с Домбровским подошло 2 т. пех., 500 кав., 12 ор. В полупереходе оставался арьергард в составе 1 бат. и 2 эск. Таким образом, общая численность Борисовского гарнизона возросла до 4 т. чел. В Борисове же Домбровский нашел предписание Бертье защищать этот пункт до последней крайности.

Ген. Чаплиц

Незнакомый с местностью и не будучи в состоянии осмотреть ее засветло, Домбровский расположил свои войска по совету и указанию Брониковского. В 3 ч. утра войска уже встали в ружье на случай нечаянного нападения. И действительно, противник был близко. Еще за час до рассвета, Ламберт занял опушку леса, окружавшего укрепление. По беспечности, гарнизон Борисова об этом не подозревал и был атакован внезапно. Произошло замешательство и беспорядок, но поляки скоро оправились, и полковник Малаховский выбил из левого редута овладевший им 38 егерский полк и преследовал его до оврага. Тут увлекшиеся преследованием поляки были атакованы 7 егерским полком, и упорный бой за левый редут окончился переходом его в руки егерей.

Одновременно шел бой и за правый редут. Около 10 ч. утра оба укрепления достались гр. Ламберту; противник удерживал только ретраншемент. В это время, по дороге из с. Гура-Ушкевича обнаружилось движение пехоты и кавалерии, а отброшенные в лес польские батальоны вновь перешли в наступление, угрожая левому флангу русских. Ламберт вводит в дело последний резерв, обращаясь против показавшейся колонны, которая составляла арьергард Домбровского. Удачное действие 12 конно-артиллерийской роты заставило этот арьергард отойти назад к с. Гура Ушкевича и там переправиться по льду на левый берег Березины.

В 3 часа дня тет-де-пон был взят; пехота устремилась по мосту в город, где был полный беспорядок и деморализация. Паника распространилась и далее по дороге до Бобра. Большая часть дивизии Домбровского была уничтожена.

Вечером, когда бой закончился, стал подходить корпус Ланжерона, а 10 ноября у Борисова были главные силы 3 армии, имея отряды на реке выше и ниже города. Во время движения к Березине, от главных сил был выделен отряд Чаплица, который и прибыл в Зембин тоже 10 ноября.

Итого в этот день армия адмирала занимала Березину от Зембина до Унги, имея главную массу у Борисова.

Удалось занять выгоднейшую оборонительную линию на пути отступления французов. Чичагов верил в неизбежность гибели французской армии настолько, что разослал старшим начальникам приметы Наполеона, который не мог избежать плена.

Наполеон приближался к Толочину, когда получил роковое донесение о потере Борисовских предмостных укреплений. Положение остатков французской армии становилось критическим. Реки Березина и Ула преграждали ей все пути отступления. На Березине наиболее доступным являлся участок между Борисовым и д. Веселово, где долина реки значительно суживается.

Ула представляется менее серьезной преградой как по ширине, так и по качествам своей долины, но к западу от Улы тянутся ряд лесов и озер, являющихся второй оборонительной линией. Промежуток между обеими реками заполнялся каналами и озерами, превращая всю местность в сплошную непрерывную преграду. Но сообщение вдоль правого берега Березины было неудобно; переброску войск надо было совершать кружным путем через Докшицы. Ближайшие к Борисову мостовые переправы находились в Веселове и м. Нижнее Березино. Для движения к Веселову надо было свернуть с большой дороги на Кострицу или идти от Борисова по левому берегу реки. По переправе через Березину путь этот вел на Зембин по длинному дефиле, образуемому мостами и гатями по болотистой р. Гайне, а у Молодечны выходил на большую дорогу из Минска в Вильно. К Нижнему Березино вела дорога от Бобра через Ухвалу; перейдя Березину, путь этот шел через Игумен в Минск.

К вечеру 10 ноября положение сторон было таково. Французы находились на середине между Днепром и Березиной; голова армии достигла Бобра; Наполеон с гвардией и главные силы прибыли в Толочин. Впереди у Лошницы был Удино, который с остатками дивизии Домбровского имел до 10 тыс. и представлял собой авангард армии: к северу, у Череи, располагался Виктор с 12 тыс.

Чичагов с 30 тыс. овладел переправой у Борисова и частью сил перешел на левый берег реки. Витгенштейн с 30 т. стоял против Виктора. Армия Кутузова приближалась к Днепру, имея отряды Платова и Ермолова в расстоянии перехода от хвоста французской армии. Наполеону грозило окружение вдвое превосходными силами; надежда на спасение заключалась в трудности установить связь и согласовать действия отдельных русских армий.

Предоставив Удино свободу действий, поставив ему лишь цель — овладеть где-либо переправой через Березину, Наполеон согласился с мнением Жомини — переправить армию вблизи Борисова и продолжать отступление на Вильну кратчайшим путем. Удино послано приказание овладеть бродом у Веселова, навести там мосты и обеспечить их укреплениями. Для прикрытия же переправы со стороны Витгенштейна, Виктору приказано занять дорогу из Лепеля в Борисов, для чего передвинуться из Холопеничей к Баранам.

Успех, одержанный русскими у Борисова, стоил недешево; начальник авангарда армии гр. Ламберт был ранен и выбыл из строя. С этой минуты несение всех обязанностей авангарда как-будто прекращается. Вечером 9 ноября гр. Ланжерон переводит корпус на левый берег Березины, посылает Витгенштейну известие о занятии Борисова, но не принимает мер для разведки к стороне Бобра.

На следующий день в Борисов прибывает Чичагов и назначает начальником авангарда гр. Палена 2 с приказанием — на рассвете 11 ноября выступить на Лошницу.

Это движение привело к поражению гр. Палена, отступившего к Борисову в полном расстройстве. Войска Удино преследовали его по пятам. Чичагов приказал очистить город. Можно себе представить картину этого отступления. «Все устремилось в беспорядке к мосту, который вскоре оказался загроможденным артиллерией, обозами, маркитантскими повозками и вьюками. Главнокомандующий поспешил перебраться на правый берег реки, и, чтобы очистить ему дорогу, с моста сталкивали повозки и лошадей в воду».

Потеря Борисова, отход на правый берег Березины свели задачу Чичагова на пассивную оборону реки. Кроме того, неудача 11 ноября лишила адмирала самоуверенности и, конечно, отразилась на его последующих действиях.

Предполагая, что французы постараются проложить себе дорогу на Минск переправой около Борисова, Чичагов оставался, с главными силами у тет-де-пона; отряд Чаплица перешел к Брили и занял Зембин. В Ушкевичи отправлен отряд гр. Орурка с целью противодействовать переправе противника у мест. Нижнее Березино. Оба отряда приняли указанное им распоряжение 12 ноября.

Удино определял численность противника в 20 тыс., к которым еще должен был присоединиться Витгенштейн. Успех переправы становился сомнительным. Оценивая броды у Ухолод, Стахова, Студенки и Веселова, Удино, конечно, остановился на переправе у Студенки[198]. Против Ухолод и Стахова решено было производить демонстрации. Однако разведка заставила Удино колебаться относительно переправы у Студенки, но Наполеон категорически приказал продолжать работы, послав в распоряжение Удино всех уцелевших понтонер, сапер, генералов Эбле и Шаслу.

С 11 на 12 ноября Виктор ночевал у Холопеничей; поэтому на другой день, слыша канонаду между Холопеничами и Батурами, Наполеон считал свою операцию обеспеченной. Донесение же Виктора об отступлении на Лошницу было полной неожиданностью и грозило крупной опасностью, открывая переправу у Студенки ударам Витгенштейна. В 5 ч. утра 13 ноября Наполеон посылает Виктору приказание — немедленно с 2 дивизиями перейти на Лепельскую дорогу к Кострице, оставив арьергард на дороге из Холопеничей в Лошницу для прикрытия движения французских войск по большой дороге.

Наполеон предполагал, что Виктор к полудню займет Кострицу. Намереваясь переправиться в ночь с 13 на 14 ноября, он хотел сосредоточить для этой операции Удино, Виктора и гвардию. Арьергарду Даву приказано удерживаться между Крупками и Начей, покуда переправа не закончится. Остальные войска должны эшелонировать между Начей и Неленицей. Наполеон все еще надеялся завершить кампанию удачной операцией.

14 ноября в 10 ч. утра на подходе к Борисову получилось донесение Виктора, разрушившее последние надежды великого полководца. Оказалось, что приказание занять Кострицу Виктор получил уже на марше к Лошнице и, найдя новое направление неприемлемым, продолжал отходить к Лошнице.

Гибель французской армии была неминуема. Простой взгляд на карту указывает, что Витгенштейн мог подойти к Студенке в самом начале перехода французами Березины. В сумерках вступил Наполеон в Борисов, а 2 французский корпус в это время стягивался к Студенке. Чтобы ввести в заблуждение Чичагова, одновременно с занятием Студенки, направили вниз по реке к Ухолодам батальон пехоты, которому сопутствовали толпы безоружных, принятые с противоположного берега за сильные колонны.

Отступление великой армии (Верещагина)

В ночь на 13 ноября Витгенштейн уведомил Чичагова об отходе Виктора от Череи и предполагалъ, что французская армия поворотит к Бобруйску, потому что иначе Виктор продолжал бы держаться у Череи. Прибавив ряд других более мелких соображений, Чичагов решил, что Наполеон намерен форсировать Березину в нижней части ее течения. Вопреки мнению старших генералов и начальника штаба, адмирал решил немедленно передвинуть свои силы к югу. Гр. Орурк, сделав 50-верстный зимний переход, к утру 14 ноября занял м. Нижнее Березино. У предмостных укреплений оставлен Ланжерон с 4–5 тыс. Адмирал с резервом в 14–16 тыс. к вечеру прибыл в с. Забашевичи; Чаплицу приказано наблюдать верхнее течение реки постами, а самому прибыть к Борисову. Такова была группировка сил адмирала Чичагова к утру 14 ноября, т. е. к тому времени, когда решалась судьба Наполеона и остатков великой армии к северу от Борисова у д. Студенки. Уже вечером 13 ноября в Забашевичах Чичагов получил уведомление Витгенштейна, изменявшее смысл прежних его соображений. Известие же о движении Витгенштейна на Холопеничи, без объяснения причин, Чичагов принял как указание на возможность переправы французов выше Борисова. Адмирал предписывает Чаплицу остаться в прежнем положении, а Ланжерону подкрепить его. Увы, эти распоряжения дошли по назначению, когда форсирование Березины французами закончилось.

Ночью отряд Чаплица добыл сведения, что вся французская армия сосредоточилась между Старым и Новым Борисовым, что строят мосты, которые могут быть наведены у Брили или Веселова. Одновременно гр. Ланжерон приказывает очистить Зембин, Веселово и Брили и идти к тет-де-пону. Чаплиц, сознавая важность сохранения своего положения, посылает адъютанта к Чичагову, доносит Ланжерону о происходящем у Студенки и приказывает своему отряду сосредоточиться напротив — у Брили. Очищая Зембин и Веселово, Чаплиц не сделал распоряжения уничтожить мосты и гати, образующие ряд трудных дефиле. Это упущение стало в ряд главнейших причин, позволивших остаткам французов ускользнуть от конечной гибели. Ночью же Чаплиц получает настойчивое приказание Ланжерона следовать к Борисову, что и исполняет перед рассветом, оставив у Брили отряд ген. Корнилова в составе: 1 егерского, 2 казачьих полков и 4 орудий.

Переход через Березину (Совр. гр.)

На рассвете Наполеон прибыл в Студенку. В это время Чичагов находился от переправы в двух переходах. В таком же положении был и Витгенштейн, который, заняв Бараны, выдвинул передовые войска к Янчине и Кострице. Кутузов значительно отстал. Только Платов и Ермолов ночевали в небольшом расстоянии от французского арьергарда. Французы могли окончательно сосредоточиться к переправе не ранее вечера 15 ноября.

Приступая к форсированию переправы, Наполеон имел 14 тыс., против которых стоял отряд Корнилова. В первый день к нему могли подойти: Чаплиц и частью Ланжерон. И при этом условии за Наполеоном было обеспечено двойное превосходство сил, т. е. на 14 ноября обстановка сложилась для французской армии благоприятно. Положение могло измениться лишь 15 ноября, с подходом сил Чичагова и Витгенштейна.

На рассвете 14 ноября началась постройка двух мостов в расстоянии 100 сажен один от другого.

Работы эти были обнаружены отрядом Корнилова, который пытался мешать им, покуда огонь его 4 орудий не был подавлен артиллерией гвардии и 2 корпуса. После полудня перешел по мосту корпус Удино и, переменив фронт на юг, стал наступать против Корнилова. Одновременно был выслан отряд к Зембину для захвата важных французам дефиле.

Корнилов постепенно отходил к Стахову, где был поддержан Чаплицем, вернувшимся по собственной инициативе. Чаплицу удалось остановить наступление французов, но он не мог их оттеснить, а потому переправа продолжалась беспрепятственно.

Только получив 14 ноября донесение Ланжерона о происходящем у Стахова, Чичагов понял положение дел и приступил к распоряжениям по сосредоточению своей армии к месту переправы французов. Исполнение встретило огромное затруднение, потому что войска лишь накануне совершили переход в Забашевичи, откуда теперь и выступили слишком поздно.

14 ноября Чаплиц был поддержан лишь двумя полками пехоты, а к вечеру, когда все было кончено, стали еще приходить подкрепления и прибыл Ланжерон. Витгенштейн в этот день перешел с главными силами из Баран в Кострицу; передовой отряд Альбрехта следовал на Немоницу и установил связь с Платовым, а авангард Властова перешел Жидонов.

В этот же день к вечеру французы имели на правом берегу Березины, между Брили и Стаховым, около 7 тыс. (Удино и Домбровский); все остальные были еще на левом берегу, занимая сильно растянутое расположение. Утром 15 ноября к переправе подошли 2 дивизии Виктора, а за ними войска вице-короля и Даву. Наполеон перешел на правый берег, перенеся главную квартиру в д. Занивки (в настоящее время не существует)[199]. В течение 15 ноября на правом берегу противники ограничились перестрелкой. Осмотрев позиции Чаплица, адмирал решил действовать оборонительно и перейти в наступление только в случае отхода французов на Зембин.

Между тем Витгенштейн 15 ноября продолжал наступление на Борисов, будучи уверен, что Наполеон намерен переправиться к югу от большой дороги, но обстановка выяснилась уже по подходе к Кострице. Оказывалось, что движение французов и переправа их были совершенно обнажены со стороны Витгенштейна, который и мог остановить всеми силами в любой точке между Борисовым и Студенкой. Только при движении на Студенку можно было рассчитывать достигнуть существенных результатов, но Витгенштейн выбрал направление на м. Ст. Борисов. Возможность стать лицом к лицу с Наполеоном оказала на Витгенштейна роковое влияние.

Согласно с принятым решением, авангард Властова (5 тыс.) двинут на Ст. Борисов; за ним следовали главные силы под начальством Витгенштейна, почему-то оставившего еще резерв Фока у Кострицы. Платову, Ермолову и Милорадовичу послана просьба атаковать французскую армию с тылу.

Властов, выйдя на опушку леса, которым пролегала дорога на Ст. Борисов, обнаружил движение французов на Студенку. Неожиданно открыл огонь. Артиллерия произвела у французов панику; часть бросилась бежать к Студенке, часть — к Борисову. На позицию, занятую против Борисова, прибыл Витгенштейн с главными силами и послал в город предложение оставшимся там французам сдаться. Это была дивизия Партуно. После отчаянного сопротивления остатки дивизии положили оружие[200]. За 15 ноября корпус Витгенштейна взял 7 тыс. пленных.

У Студенки, на левом берегу Березины, к вечеру 15 ноября осталась одна дивизия пехоты, 2 кавалерийские бригады, огромные толпы отсталых и многочисленные обозы. Наполеон хотел удерживать переправу 16 ноября, чтобы сохранить путь отступления для дивизии Партуно и отсталых. С этой целью еще одна дивизия перед рассветом перешла обратно на левый берег.

Тем временем Чичагов установил связь с передовыми частями Витгенштейна и Платова. Как только было замечено оставление Борисова дивизией Партуно, город был занят пехотным полком, перебравшимся через реку по остаткам моста. С другой стороны в город проник Сеславин и казаки Платова. Чичагов сосредоточился к Борисову, за исключением отряда гр. Орурка, остававшегося еще у д. Ушкеличи.

Решив атаковать противника, стоявшего против Чаплица, Чичагов назначил начало действий в 9 ч. утра и просил содействия Витгенштейна. У французов между Брили и Стаховым было 10 тыс., а у Студенки около 7 тыс. Общий резерв — гвардия (6.500) стояла у д. Занивки; наконец у Зембина были остатки 3 корпусов, силой до 2.500 человек.

Местность на правом берегу Березины слегка волниста, покрыта лесом, через который идет дорога из Борисова на Зембин. Лес значительно стеснял действия конницы, а артиллерия могла расположить лишь на дороге несколько орудий. У стоявших против Чаплица французов в первой линии был Удино и во второй — Ней. Молодая гвардия под начальством Мортье составила резерв. Чаплиц, построив свои войска в 3 линии, начал наступление с рассветом. Отбросив передовую французскую цепь, Чаплиц быстро подавался вперед, уверенный в поддержке главных сил, которые, по уверению адъютанта адмирала, следовали невдалеке. Встретив сопротивление на главной позиции, Чаплиц вынужден был несколько часов вести артиллерийский и ружейный огонь в ожидании подхода обещанной поддержки. Оказалось, что Чичагов выслал с этой целью 2 дивизии под командой своего начальника штаба Сабанеева. Дивизии шли по лесу в нескольких линиях густых стрелковых цепей, а сблизившись с Чаплицем они с барабанным боем и громким «ура» бросились вперед. Это наступление было остановлено стремительной атакой французских кирасир Думека. Замешательство достигло высокой степени, когда подходившие с тылу стрелковые цепи открыли огонь. Чаплицу удалось привести свои войска в порядок, но начатое наступление в этот день больше не продолжалось.

На левом берегу Березины, где французы имели всего 7 тыс. Виктора, разыгрался бой у Студенки с авангардом Витгенштейна. С рассветом Властов выступил, имея впереди генерала Родионова, и направился к Студенке. Из д. Бытчи Родионов выбил французские передовые части и разведал расположение Виктора. Наступая вдоль Березины, стрелки заняли перелесок, отстоявший на пушечный выстрел от нижнего места. Это дало возможность направить сюда огонь артиллерии, сосредоточив его против масс повозок и толпы людей. Тогда все в паническом ужасе бросились к мостам, где массы людей погибли задавленными или сброшенными в воду.

Однако вскоре части баденской бригады, направленные из Студенки, выбили русских из перелеска и с обеих сторон завязался горячий огневой бой. Замечая постепенное развертывание русского авангарда, Виктор направляет в атаку Бергскую бригаду и баденский гусарский полк. Атака встречена убийственным огнем и заканчивается неудачей, а подошедшие из главных сил егеря идут в штыки и преследуют французов. Положение Виктора становится критическим. Отступления нет, потому что мосты загромождены, а противник усиливается и переходит в наступление. Пущенной в дело коннице тоже не удается достигнуть успеха. Наступившая темнота приостановила атаку, но канонада продолжалась. Обе стороны понесли значительные потери.

Сидя в Борисове, Витгенштейн вечером 16 ноября узнал о результатах боя у Студенки. Предполагая, что французы продолжают удерживать левый берег значительными силами, он решил на следующий день не атаковать французов, оставаясь на своих позициях. Этим, по мнению Витгенштейна, обеспечивалось содействие приближавшихся войск Кутузова, а Платов мог выйти на путь отступления неприятеля и отразить его. Такое решение встретило полное сочувствие адмирала, и вот французы продолжают свое отступление совершенно беспрепятственно.

Около 4 ч. утра 17 октября Виктор закончил переправу и последовал за Наполеоном, выступившим из Брили в 6 ч. утра. Обязанности арьергарда нес Ней, занявший позицию на повороте дороги на Зембин. Тут Ней оставался, пока артиллерия и обозы миновали дефиле на р. Гайне. 8 ч. 30 м. утра Эбле зажег мосты, а на берегу появились казаки и передовые части Властова. В это время у Студенки пространство не менее квадратной полуверсты было заполнено всевозможными повозками с добычей, награбленной в Москве. Безоружная толпа, окружавшая обоз, пыталась спастись через пылающие мосты или по льду, ломавшемуся под людской тяжестью. Иные пробовали перебраться вплавь. Немногим удалось спастись; большинство погибло или взято в плен.

Невозможно дать точную цифру потерь французов при переправе, потому что неизвестна численность армии к началу переправы. Достаточно сказать, что в результате этой операции в боевом смысле от великой армии ничего не осталось; переправившиеся 9 тыс. спаслись бегством.

Однако, как ни ничтожна горсть французов, ушедших из России, но она имела огромное значение в последующей борьбе Наполеона с коалицией, дав кадр для сформирования новой армии. Поэтому план императора Александра удался лишь отчасти. В этом повинны недостатки самого плана, указанные в начале исследования, а также и исполнители. Впрочем, трудно винить Чичагова и Витгенштейна, заведомо ничтожных полководцев, в том, что у них не хватило мужества вступить в единоборство с Наполеоном. И ни в каком случае нельзя присоединиться к общественному мнению великой годины Отечественной войны, возложившему всю ответственность на Чичагова. Вспомним, что такие люди, как Ермолов, смели идти против общественного мнения. Поэтому немудрено, что в своих записках Ермолов говорит про Чичагова: «Чувствую с негодованием, насколько бессильно оправдание мое возлагаемых на него обвинений».

А. Н. Апухтин

«Варварское и бесчеловечное поведение Бонапарта, пожертвовавшего своими больными и ранеными при сожжении моста через Березину у Студенки» (Английское издание)

2. Переправа через Березину В. П. Алексеева

ыл час пополудни, когда окончили постройку первого моста и началась переправа.

В участниках похода этот момент оставил сильное впечатление. Момент, действительно, был полон торжественности и исторической важности. «Перед нами, — рассказывает один из очевидцев, — лежала деревня Студенка и виднелся только что наведенный мост. Несколько батальонов пехоты стояли у деревни, построившись колоннами. Вдруг из одной избы вышел император, окруженный толпой маршалов и генералов. Он был в серой шубе, но он отбросил одну ее полу левой рукой, так что можно было рассмотреть хорошо его блестящие сапоги и белые панталоны. Обычная маленькая шляпа была на его голове. На лице его не было заметно никакого движения; оно было холодно и бесстрастно, как всегда. Множество адъютантов, все в легких шинелях, стояли и сновали кругом, ожидая и разнося приказания. Жандармы в полном параде, но на исхудалых, тощих конях расположились полукругом у моста, не допуская к нему никого из безоружных. Погода была приятная. Небо разъяснялось понемногу; легкие клочья снега носились в воздухе, но температура поднялась значительно и около полудня ощущалась солнечная теплота».

Корпус Удино первый ступил на мост. Сооруженный наскоро, он оказался недостаточно прочным, скрепы рвались, бревна рассыпались, но все-таки Удино перевез с собой даже два орудия и зарядные ящики.

К четырем часам пополудни окончили постройку второго моста, и по нему, в первую очередь, переправилась гвардейская артиллерия и артиллерия корпуса Удино, а в ночь войска Нея и молодая гвардия. Этот мост два раза ломался, и починка его задержала переправу. Тем не менее, на другой день уже переправилась старая гвардия и сам император, вслед за ними остатки корпусов вице-короля, Даву и Жюно и одна дивизия Виктора, так что к 16 числу почти все войска находились на правом берегу. На левом остался со своим корпусом Виктор для прикрытия со стороны угрожавшего здесь Витгенштейна. И только тогда русские войска стянулись к месту переправы.

Заключительные сцены переправы разыгрались на левом берегу. Здесь 15 ноября сдался Партуно, а на другой день завязался бой с Виктором — упорный и кровопролитный бой, длившийся с утра до вечера, до полного истощения сил противника. Виктор, чтобы отстоять переправу и дать возможность перейти нестроевым, переходил несколько раз в наступление и не дал Витгенштейну отбросить себя. Ночь разняла дерущихся, и Виктор, убедившись в тщетности своих усилий, решил отступить на правый берег. На мостах образовалось скопление безоружных, переправа была загромождена повозками и телами замерзших и затонувших людей. И Виктору пришлось силой пробираться через эти заграждения из живых и мертвых людей, пуская в ход даже оружие против своих сотоварищей. После этого на левом берегу остался лишь арьергард Виктора для спасения безоружных. Но последнее оказалось трудно выполнимым делом.

Безоружным и отсталым представлялась несколько раз полная возможность перейти реку, но они не воспользовались ею и оказались сами виновниками своей гибели. Они могли переправиться ночью с 14 на 15 до боя с Витгенштейном. Но никакие силы не могли их поднять и вызвать из леса, где они расположились биваком. Когда же рассвело и стала переправляться гвардия, они явились к мосту и пожелали переправиться все разом. Получилось, конечно, страшное скопление и давка и многочисленные жертвы. «Первые ряды, теснимые теми, которые следовали за ними, или остановленные рекой, были раздавлены, смяты или сброшены на льдины, которые неслись по Березине. Из середины этой громадной и ужасной груды раздавалось то глухое ворчанье, то громкие крики, перемешанные со стонами и страшными проклятиями».

Только вооруженная сила водворила порядок. Несчастные были оттеснены, чтобы дать дорогу гвардии и императору, и вернулись в лес. Гром орудий Витгенштейна вновь вывел безоружных из оцепенения. В паническом страхе они ринулись к мостам, у которых произошла опять давка, смятение и наполняющие ужасом душу сцены. Уже все перемешались одни с другими, и эта громадная толпа, собравшаяся на берегу вперемежку с лошадьми и повозками, образовывала невероятное загромождение. Только к середине дня первые ядра неприятеля стали падать в самую середину этого хаоса; они послужили сигналом ко всеобщему отчаянию. В это время один мост рухнул, увлекая вместе со своими обломками людей и лошадей в воду, и толпа безоружных отхлынула к другому мосту, у которого вследствие давки и безумия людей, отчаявшихся в своем спасении, разыгрались еще более потрясающие сцены. Инстинкт самосохранения и животный страх не только заглушили в людях все человеческие чувства, но и лишили их рассудка. Сами того не сознавая, они толкали, топили друг друга и вместо спасения общими усилиями способствовали собственной гибели. «Женщины и матери тщетно призывали душераздирающим голосом своих мужей и своих детей, которых одно мгновение безвозвратно отделило от них; они протягивали к ним руки, они умоляли пропустить их пройти к ним, но увлеченные толпой, раздавленные этой живой волной, они падали, и этого даже не замечали. Среди этого ужасающего грохота, среди этого дикого стремления, пушечных выстрелов, рева бури, разрывающихся гранат, воплей, стонов, диких проклятий, эта беспорядочная толпа не слышала жалобных криков жертв, которых она поглощала». А в конечном итоге — бесполезные жертвы, упущение момента для переправы и возвращение вспять. На противоположном берегу — лишь немногие счастливцы, перешедшие по трупам своих товарищей и обломкам орудий и телег. Вся же остальная масса, за вычетом уже утонувших в Березине, — на этом берегу.

Между тем арьергард Виктора находился тоже на том берегу, и мосты, согласно распоряжению Наполеона, после этого надо было сжигать. Таким образом все неуспевшие переправиться, теперь обрекались на гибель, так как медлить было нельзя. Волю Наполеона выполнили в точности — мосты загорелись тотчас же, как арьергард Виктора ступил на правый берег Березины. «Тогда началось такое замешательство, которое трудно описать: пехота, конница, отсталые и все, что следовало за армией, женщины, дети, — все это бросилось толпой на мост, который уничтожили». Последствия были ужасны. Вместо спасения люди нашли себе здесь мучительную смерть.

«Ужасное зрелище представилось нам, — рассказывает в своих „Записках“ Чичагов, — когда мы 17 ноября пришли на то место, которое накануне занимал неприятель и которое он только что оставил: земля была покрыта трупами убитых и замерзших людей; они лежали в разных положениях. Крестьянские избы везде были ими переполнены, река была запружена множеством утонувших пехотинцев, женщин и детей; около мостов валялись целые эскадроны, которые бросились в реку. Среди этих трупов, возвышавшихся над поверхностью воды, видны были стоявшие, как статуи, окоченелые кавалеристы на лошадях в том положении, в каком застала их смерть». Среди этого поля мертвых попадались еще дышавшие, и наши казаки сумели отравить им последние минуты жизни. Не довольствуясь добычей с мертвых, они стаскивали платье с умирающих. «Эти несчастные громко кричали, им было очень холодно, и ночью, отдыхая в крестьянской избе, я слышал вопли их. Многие в борьбе со смертью силились перелезть ко мне через забор, но это последнее усилие окончательно убивало их, так что при выходе моем я нашел их замерзшими: одних с поднятыми руками, других с поднятыми ногами»… Впоследствии по распоряжению минского губернатора здесь было сожжено до 24.000 трупов.

В. Алексеев

Наполеон в Вильне (Музей П. И. Щукина)

V. Бегство Наполеона В. П. Алексеева

так, неприятель, хотя и с большими потерями, но ускользнул, и цель, не достигнутая при переправе через Березину, оставалась опять впереди. Поэтому Кутузов, получив известие о деле 16 ноября, двинулся к Копысу, 19 перешел Березину[201] и, остановившись в д. Уши, распорядился о дальнейшем преследовании французов. Чичагову было предписано идти за неприятелем по пятам, Витгенштейну преследовать его с правого фланга, идя на Плещеницу к Неманчицу, а командиру авангарда Милорадовичу идти через Логопск, на Яшуны и преследовать неприятеля с левого фланга. Задача же главной армии состояла в том, чтобы стать между отступавшим к Вильне неприятелем и его вспомогательным австро-саксонским корпусом Шварценберга и Рене, находившимся у Слонима, и предупредить соединение их с Наполеоном. Наконец Фигнер, Давыдов и Сеславин должны были, «не занимаясь более неприятелем», идти к Гродно и Ковно и овладеть ими до прихода сюда императора. На деле, впрочем, пришлось отступить от этого плана. Партизанам вместе с казаками Платова, как более подвижным частям, пришлось и более «заняться» неприятелем — выбивать его отовсюду по пути отступления и тревожить.

Перегон от Березины до Ковно был последним испытанием для французской армии и вместе с тем концом ее уже не в военном только отношении, но и в физическом.

Ночной привал (Верещагина)

О порядке, о дисциплине в эту минуту, конечно, не могло быть никакой серьезной речи. «Все шли, как попало, кавалерия, пехота, артиллерия, французы и немцы; не было больше ни крыла ни центра. Артиллерия и обоз двигались сквозь эту нестройную толпу, не повинуясь никаким приказам, кроме одного: двигаться, как можно быстрее». И действительно, двигались быстро, точнее бежали, сколько хватало сил, не чуя под собой земли. «Мы спешили вперед, — говорит Фезензак, — не обращая внимания ни на нашу усталость, ни на скользкую почву под нашими ногами». Сто верст пути от Вильны до Ковно они прошли в три дня. По словам Сегюра, у солдат теперь даже «не было желания бороться с неприятелем — они стремились только победить голод и холод» (203).

Отступление французской армии через Вильну (Дамель)

Между тем враг следовал за ними по пятам, неотступно, безостановочно и притом двойной враг — в виде стихии и в виде русских войск. Особенно неумолим, неотступен и беспощаден был первый враг. Как раз после переправы погода переменилась, стало быстро холодать, и морозы достигли 27^о. «Холод, по словам очевидца, проникал через кожу, мускулы, до мозга костей. Поверхность кожи становилась бела, как снег, а члены хрупки, как алебастр. Удароподобный припадок поражал нередко внезапно все тело, и труп, еще дышащий, делался неподвижным. Тогда можно было отламывать от него руки и ноги без малейшего усилия, и живой мертвец не чувствовал при этом никакой боли». Непривычные к холоду, и не зная, как от него спасаться, французы делались жертвой своей неопытности. Замерзали на ходу, засыпали навеки у костров и устилали своими трупами дорогу.

Другой враг — русские войска, тоже не давал пощады французам. Они следовали за бегущими с неменьшей быстротой и возрастающей стремительностью. «В первые дни, — по словам Чичагова, — мы были остановлены немного мостами, которые он (враг) сжег и истребил; но несколько часов достаточны нам были для исправления их» (из рапорта Чичагова главнокомандующему от 29 ноября — «Северная Почта», 1812 г.). Затем Чичагов «пошел форсированными маршами; авангард ни на минуту не терял его (неприятеля) из виду и выбивал его несколько раз, принуждая идти ночью и забирая у него пушки и пленных». Уничтожались последние остатки когда-то «великой», а теперь «умирающей и дезорганизованной армии». Преследование, по признанию самих французов, шло так энергично и быстро, что являлось опасение за целость императора.

В погоню за французами русские бросились тотчас же после переправы их.

Не успел французский арьергард оставить Зембин, как налетели казаки с тыла и флангов и выхватили из строя несколько человек, а следом за ними появился Чаплиц и взял 7 пушек и 400 пленных. Тот же Чаплиц, который, по свидетельству Чичагова, «особенно отличался и по стремительности и по неутомимости» преследования, на другой день вместе с Платовым оттеснили Виктора из Плещеницы и гнали его до Хотович, отбив при этом еще 6 орудий и 400 пленных. В следующие дни — новые нападения и новые потери французов — 2.000 пленных, 10 орудий и 2 штандарта. В Молодечне Чаплиц и Платов опять настигли Виктора и заставили его отступить за р. Ушу, потеряв 500 пленных и 8 орудий. В это время подоспел отряд Ермолова и вся дунайская армия, и в трех верстах за Молодечной Виктор был разбит окончательно. Его солдаты сами бросали ружья и сдавались. Он потерял всю артиллерию в числе 20 орудий и 2.500 пленными, т. е. арьергард перестал существовать. В Бенницах и Ошмянах повторилось то же с возобновленным арьергардом, от которого при Медниках уже ничего не осталось. «Со времени переправы через Березину до Вильны нам досталось 150 орудий, более 700 зарядных ящиков, фургонов и такое большое количество обозов, что дорога во многих местах ими завалена, два штандарта, несколько генералов и несколько тысяч пленных» (из того же рапорта Чичагова). Потерю в людях французами за то же время Чичагов исчислял в 30.000 человек, «не менее».

В окрестностях Ошмян 23 ноября 1812 г. (Фабер-дю-Фор)

Сам Наполеон быстро шел впереди своей армии. Но мысли его были заняты не армией, а другим. Он видел ясно неминуемую гибель армии и, не желая рисковать, ради обреченных насмерть этих жалких остатков, собой и своим престолом, решил бросить войска и ехать в Париж, чтобы там напомнить о себе, о своей власти и набрать новые войска для новой кампании. Отныне он уже не генерал «умирающей армии», а император, спешащий в свою столицу; 23 ноября в Сморгони Наполеон, пригласив к себе Мюрата, вице-короля, Бертье и всех маршалов, объявил им о своем решении. «Оставляю вас, — сказал он им, — чтобы привести триста тысяч солдат. Необходимо стать в такое положение, чтобы мы могли вести вторую кампанию, потому что первая война не кончилась одной кампанией». Причину своих поражений император видел в стихийных бедствиях и ошибках своих полководцев. В том же смысле был составлен и последний 29 бюллетень, отосланный 21 ноября в Париж, только в более приподнятом тоне и со смягчением красок. Командование армией перешло к Мюрату, который в ожидании возвращения императора с новыми войсками должен был, в свою очередь, собирать войска в Вильне, а Шварценбергу было предписано прикрывать в случае отступления Мюрата за Неман Варшаву и Гродно. Дипломатический корпус и казна переместились в польскую столицу.

Из Сморгони Наполеон ехал в карете на полозьях в сопровождении Коленкура и небольшого конвоя. Быстро миновал он Ошмяны, повидался с военным министром в Медниках и утром 24 ноября был уже в Вильне. Неотступное преследование русских не дало ему возможности остаться некоторое время здесь. И он, не въезжая в город, переменил только лошадей и отбыл в Ковно. 26 прибыл в Варшаву, откуда, ободрив поляков новой кампанией, через Дрезден и Майнц добрался, наконец, в ночь с 6 по 7 декабря до Парижа — «в самом мрачном и печальном настроении».

Между тем оставленная своим вождем армия продолжала двигаться и гибнуть. Отъезд императора произвел здесь взрыв негодования. Когда узнали, что он передал начальство над армией Мюрату и уехал в Париж, то поднялся общий крик негодования. «Самые спокойные и умеренные люди выходили из себя; если бы кто-нибудь нашел в себе достаточно мужества, чтобы провозгласить низложение императора, то все признали бы этот факт».

Ближайшим же последствием оставления Наполеоном своей армии было еще большее разложение ее и быстрая гибель. Присутствие императора при всей дезорганизации и деморализации войск все же поддерживало хотя бы тень организации, спаивало их в «армию Наполеона». Одни испытывали страх перед императором, у других осталось обаяние личности его, в других теплилась надежда на гений великого полководца и таким образом они теснились около него и шли за ним. Когда же Наполеон бросил армию, объединяющий центр исчез, а вместе с ним исчез и последний нравственный ресурс. Никто из маршалов не мог заменить императора и не могущая теперь быть остановленной нравственным авторитетом деморализация и дезорганизация достигли быстро таких чудовищных размеров, до которых, кажется, не доходила ни одна армия.

«С тех пор, — рассказывает Сегюр, — не стало братства по оружию, не стало товарищества, все связи были порваны! Невыносимые страдания лишили всех разума. Голод, мучительный голод довел этих несчастных до такого состояния, что они знали только животный инстинкт самосохранения, единственное чувство самых свирепых животных; этому инстинкту они все готовы были принести в жертву. Казалось, что во всех проявилась яростная, дикая и варварская природа какого-то неведомого существа. Подобно дикарям более сильные грабили более слабых; они сбегались толпой к умирающему и часто не ждали даже его последнего вздоха. Когда падала лошадь, то казалось, что около нее собралась голодная стая волков; они окружали ее, разрывали ее на части и дрались из-за нее, как хищные звери».

Отъезд Наполеона из России (Гайон)

Ели друг друга. Сегюр был свидетелем сцены людоедства у костра. Он видел, как солдаты «подтащили к себе обезображенные, обугленные пламенем трупы (своих погибших в огне товарищей) и… осмелились поднести к своему рту эту отвратительную пищу».

Сараи и лачуги брались с боя закоченевшими людьми, и из-за ночлега в них разыгрывались ужасные по своей дикости сцены. «Там, как звери, они лезли один на другого, стараясь пробиться к огню; живые, не имея возможности удалить мертвых от очага, садились на них и погибали в свою очередь, чтобы послужить смертным одром для новых жертв! Скоро появлялись новые толпы отставших, и, не имея возможности проникнуть в это убежище скорби, они начинали его осаждать».

Наполеон покидает армию (Розен)

Суровей стала с отъездом Наполеона и погода. Усилились морозы. «Сам воздух, казалось, замерзал: птицы падали на лету замерзшими. Атмосфера была неподвижной и немой; казалось, все, что двигалось и жило в природе, даже ветер, было подавлено и скомкано, как льдом, среди этой мировой смерти. Не слышалось больше слов, не слышалось ропота, всюду царило угрюмое молчание».

«Все двигались в этом царстве смерти подобно жалким призракам. Глухой и монотонный гул наших шагов, треск снега и слабые стоны умирающих, — одни прерывали это глубокое, гробовое безмолвие».

Люди шли и тут же на ходу умирали, смерть их была ужасна. «От сильного мороза, — по словам Сегюра, — кровь замерзала, как вода, деятельность сердца слабела, люди начинали шататься, как пьяные, делая неимоверные усилия, чтобы удержаться на ногах».

«Из их глаз, красных и воспаленных, благодаря отсутствию солнечного света и влиянию бивачного дыма, вытекали настоящие кровавые слезы; глубокие вздохи вырывались из их груди; они смотрели на небо, на нас и на землю взором ужасным, неподвижным и свирепым; это было их последним прощанием с этой варварской природой, которая их подвергала таким пыткам и, быть может, — их упреком! Скоро они начинали ползти на коленях, потом становились на четвереньки; их голова покачивалась еще несколько минут направо и налево, и из их раскрытого рта вырывались еще какие-то предсмертные звуки; потом, в свою очередь, они падали на снег, который тотчас же окрашивался их жидкой кровью, и их страдания кончались».

До такого состояния дошла армия Наполеона в последние дни своего существования.

Конец похода, прекращение преследования и отдых составлял их самое главное желание. Ноги отказывались двигаться, бегство делалось невозможным, переставало быть спасением, и, когда показалась Вильна, у всех из груди вырвался вздох облегчения. Французы думали, что здесь русские остановят свое преследование и мучения их прекратятся. В Вильне много запасов — они отдохнут и подкрепятся перед тем, как вернуться домой.

Действительность, однако, жестоко разбила мечты этих несчастных, обессилевших людей. Конец преследования и их испытаний был дальше, чем они предполагали, и в Вильне им не удалось ни подкрепиться, ни отдохнуть.

«Десять часов были мы в пути, — рассказывает один из участников похода, — и ощущали невероятную усталость. Холод был невыносим. Я узнал после, что мороз доходил до 20 градусов. Мы спешили войти в город, но каково же было наше удивление, когда вооруженные люди останавливают нас у ворот и объявляют нам, что вход разрешается только стройным отрядам. Толпа останавливалась и росла с минуты на минуту. Тот, кто попадал в нее, не в состоянии был уже выбраться. Солнце начинало садиться; становилось все холоднее и холоднее. То и дело прибывали новые массы. Умирающие и мертвецы мешались с живыми. Мы решились, наконец, пробраться в город окольными путями».

Но и проникновение в город не принесло ничего утешительного. Прием, оказанный жителями Вильны воинам «великой армии», далеко не соответствовал их ожиданиям. Здесь не знали об участи наполеоновской армии, и, когда увидали оборванцев с отмороженными руками и ногами и исступленным взором, запрудивших улицы, то с ужасом отвернулись от них. Из опасения грабежа и насилия виленцы спешно запирали магазины и укрывались в домах. «Было грустно видеть тогда, как эти несчастные солдаты бродили по улицам, одни полные ярости; другие отчаяния, угрожая, умоляя, стараясь войти в двери домов, или магазинов, или медленно направляясь в больницы, и отовсюду их гнали!»

При своих огромных запасах, Вильна могла бы всех одеть и накормить. Но вместо этого пришедшие сюда нашли себе здесь смерть от холода и голода. А те, которых еще пощадила смерть, должны были, собрав последние силы, продолжать бегство.

Неприятель был близко. Французы едва только вступили в Вильну (26 ноября), как раздались пушечные выстрелы. Оставаться в городе было немыслимо, сопротивляться тем более. И Мюрат отступил со штабом из Вильны в ковенское предместье. Нею же приказал все-таки держаться. Ней, действительно, продержался несколько часов, но потом так быстро отступил, что не успел уничтожить припасов и бросил на произвол судьбы всех больных и раненых. По подсчету, сделанному Кутузовым после вступления в Вильну, здесь в разных магазинах оказалось ржи 14.000 четвертей, сухарей и муки 50.000 четвертей и «весьма значущие запасы мундиров, ружей, сум, седел, шинелей, киверов и прочих комиссариатских вещей»[202]. Пленниками же достались по подсчету Кутузова же — 7 генералов, 18 штаб-офицеров, 224 обер-офицера, 9.517 нижних чинов и 5.139 больных в госпиталях. По подсчету других, полон простирался до 20.000 одних больных и раненых.

Отъезд Наполеона (Шельминский)

Крики «казаки» моментально подняли на ноги всех, и следом за быстро отступившими французами появился Платов со своим отрядом. Французы устремились на ковенскую дорогу, чтобы укрыться от преследования в этом городе. Но в 6 верстах от Вильны их задержала Понарская гора, и здесь был уничтожен совершенно арьергард Нея — четвертый уже после Вязьмы.

Гора сама по себе была невелика, но она обледенела, а обойти ее в первый момент обезумевшие от страха французы не догадались. И, прежде чем гору, наконец, обошли, здесь образовалось страшное скопление и давка, напоминавшая очевидцам Березинскую переправу. Гора была вся «покрыта разбитыми и опрокинувшимися повозками и пушками, упавшими лошадьми и людьми, умиравшими одни на других». Пятнадцать часов бились около этой горы, чтобы перейти ее, и, только убедившись на опыте в тщетности усилий, решили обойти ее. Но идти со всем обозом, со всем имуществом, когда неприятель шел по пятам, было немыслимо. Ради спасения пришлось пожертвовать всем, что еще уцелело из вывезенного из Москвы.

И здесь была брошена последняя артиллерия, почти все обозы, императорские экипажи, армейская казна, знамена и все драгоценности, захваченные в Москве.

Бросили с тем, чтобы поскорей уйти от неприятеля. Но вместо этого произошла задержка, и неприятель настиг французов у Понарской горы. Вид брошенных на произвол судьбы драгоценностей пробудил в самих же французах-солдатах и безоружных корыстные чувства, они бросились на вещи, и, перед лицом смерти, начался грабеж. «Раскрывшийся денежный ящик послужил сигналом; все бросились к повозкам; их разбили, вытащили оттуда самые дорогие предметы. Солдаты арьергарда, проходившие около этой сутолоки, бросили свое оружие, чтобы завладеть добычей; они дрались из-за нее с таким ожесточением, что не слыхали свиста пуль и криков казаков, которые их преследовали».

Преследователи при этом присоединились к преследуемым и приняли участие в грабеже. «Видели русских и французов, забывших о войне и грабивших вместе один и тот же ящик. Пропало на 10.000.000 золота и серебра!»

Платов, чтобы отрезать французам отступление, занял ковенскую дорогу и открыл убийственный артиллерийский огонь. Совершенно этим он не преградил пути отступавшим, — французы все-таки добрались до Ковно. Но казаки, согласно донесению Кутузова, захватили 1 генерала, до 30 офицеров и более тысячи нижних чинов, 28 пушек и очень много обозов. Командир же арьергарда Ней явился в Ковно только с небольшой горстью солдат.

Малоотрадная картина ждала здесь Нея.

«Несколько тысяч солдат было на площади и на прилегавших улицах, но они лежали замерзшими перед винными магазинами, которые они разгромили; они нашли смерть там, где они искали жизни! Это было единственное подкрепление, которое было ему доставлено Мюратом».

Сам Мюрат оставил Ковно 1 декабря и того же числа подошел сюда Платов.

Новая паника, бегство и скопление на неманском мосту солдат было следствием вступления казаков в Ковно. Нею, которому Мюрат опять поручил, как и в Вильне, держаться, предстояла неразрешимая задача — отстоять город в виду превосходного неприятеля с обессилевшими и опьяневшими солдатами. Он, однако, не остановился перед этой задачей и обнаружил необыкновенное мужество и твердость.

Отряд партизанов (Столетие Военного Министерства)

Поставив на Алексотенских высотах орудия, он с остатком арьергарда стал отстаивать свою позицию. Солдаты плохо слушали своего командира, не проникались его героизмом и одушевлением. Часть солдат даже бросилась бежать при первых пушечных выстрелах неприятеля.

Тогда Ней, выхватив ружье у одного из бежавших солдат, повел сам их в наступление, и казаки даже отступили.

Но Платов послал два отряда казаков в обход французской позиции. И когда Ней, оставив Алексотен, стал по льду переходить Неман на другую сторону, то солдаты передовой колонны, уже взобравшиеся на подъем, вдруг повернули и с криком бросились бежать назад. Они наткнулись там на казаков. Таким образом путь отступления оказался неожиданно отрезанным, и панический страх охватил солдат, считавших себя уже в безопасности.

Только сам Ней не потерялся, сохранил твердость и бился, пока была возможность, до ночи. С наступлением же ночи он, пользуясь темнотой, с оставшимися солдатами пробрался вдоль берега Немана и укрылся в лесу. Бегство для них было единственным спасением. И они бежали «так поспешно в течение целого дня и ночи, что многие солдаты, выбившись из сил, падали в пути».

В Вильковишки, где находился Мюрат, Ней явился почти в единственном числе.

3 декабря Ковно было в руках русских, и Платов отслужил благодарственный молебен на городской площади.

Теперь французы, бежавшие из Ковно частью к Тильзиту, частью к Вильковишкам, были за пределами русского государства, и цель кампании — изгнание врага из России, была достигнута.

Через границу перешло из 600.000 человек «великой армии» от 400 до 450 старой гвардии, 600 гвардейской кавалерии и 9 орудий артиллерии, т. е. ничтожная горсть.

Русская армия тоже понесла значительные потери. Из ста тысяч человек и 622 орудий главной армии в момент выступления из Тарутина через два месяца к приходу в Вильну, осталось 27.464 человека и 200 орудий (не считая войск непоказанных в ведомостях), всего же около 42.000. Из дунайской армии, прибывшей к Березине в числе 32.000, к Вильне подошло 17.454 чел. с 156 орудиями. Из корпуса Витгенштейна к тому же времени вместо 40–42 тысяч было 34.483 чел. и 177 орудий.

30 ноября прибыл в Вильну главнокомандующий. Чичагов встретил его рапортом и поднес городские ключи. А 11 декабря сюда же приехал Александр I и в тот же день наградил Кутузова Георгием 1-й степени. 12 декабря победа над французами была отпразднована обедом, за которым палили из французских пушек, и балом, на котором Кутузов поверг к ногам императора два отбитых Платовым французских знамени.

В. Алексеев

Медальоны гр. Ф. П. Толстого