Отель «Белый носорог»

Глава 4

Гвенн Луэллин подняла воротник поношенной военной шинели и, прислонившись к стене, сжалась в углу заброшенной часовни, одной из сотен на холмах Уэльса. Грубая ткань не спасала от сырости. Гвенн кое-как затянула негнущимися пальцами шарф и подняла зеленые глаза к открытому люку. Проплывавшие над склонами облака просачивались через дверь и окна часовни. Казалось, сырость навсегда повисла в воздухе. Дождь не имел направления, а также начала и конца. Гвенн облизнула губы — и ощутила дождевую влагу.

Во время войны, во Франции, она молилась Богу, чтобы в ее жизнь вернулась холодная чистота Денбишира — вместо грязных, разбитых дорог Западного фронта.

И вместо шума. Никогда ей не забыть этот шум. Стоны и крики раненых, надсадное кряхтение двигателя и нервный стук колес, когда она в отчаянии нажимала на тормоза и перегруженная «скорая» замирала, подобно вышколенному солдату. Кто-нибудь из ходячих раненых садился рядом — непривычно застенчивый, готовый оказать посильную помощь. Однажды она подобрала раненого, не заметив, что он истекает кровью. Немного погодя, когда «рено» хорошенько тряхнуло, труп качнулся вперед и ударился мертвым лицом о ветровое стекло. Гвенн опустила глаза и увидела, как грязь на его сапогах блестит от еще не засохшей крови.

Слава Богу, этот кошмар кончился. Никогда больше она не увидит человеческое тело с разверстыми ранами. И Алан жив, хотя и пострадал. Он все еще на чужбине, в госпитале.

Гвенн потеребила обручальное кольцо и достала из кармана пальто конверт с телеграфным сообщением. Длинные серые полоски с отпечатанными словами были наклеены на лист бумаги.

Как ни странно, послания военного времени — будь то телеграмма военного ведомства о ранении Алана в Месопотамии или обычное, хотя и прошедшее через цензуру, письмо мужа — не сближали, а делали разлученных людей еще более далекими. Без этих клочков бумаги Гвенн могла живо вспоминать сумбурные, исполненные болезненной чувствительности шесть недель их брака. Но раздражающе безликие, всегда несвоевременные писульки вносили разлад в ее душу. Она развернула смятый листок.

Гвенн надела варежки. Ей припомнилось их первое свидание — в этой самой покинутой часовне. Был погожий весенний день, каких жители Уэльса ждут весь год. От болот и насквозь пропитавшегося водой вереска под нежданно жаркими лучами поднимался пар. Лишайник на камнях — и тот казался приветливее. Гвенн смотрела, как стройная фигура Алана поднимается по холму ей навстречу. Он, как всегда, опаздывал и, приблизившись к горбатому каменному мосту, ускорил шаг. Вскинул голову. Помахал рукой. И тут вдруг его внимание привлекли камни. Гвенн улыбнулась. Алан любовно гладил блестящие гладкие каменные плиты, окаймлявшие мостик. Его чрезвычайно заинтересовал серо-стальной монолит, застывший в торжественной задумчивости на полпути к вершине холма. Их было несколько таких — выстроившихся в прямую линию, указывающую на север. Алан нагнулся и поднял гладкий овальный камень. Обтёр его вереском, очищая от овечьей шерсти и черного помета. Потом поспешил к Гвенн и, чмокнув в щеку, протянул ей камень со стеснительной улыбкой.

— Другой нарвал бы колокольчиков или примул, — упрекнула она.

— Камни вечны. — Алан откинул назад длинные темные волосы и вперил в нее взгляд поэта. — Оставим его здесь и будем каждый раз добавлять по одному. Потом, если ты согласишься взять меня в мужья, Гвенни, это будут делать наши дети и внуки, пока не сложат настоящую пирамиду.

Он рассказал ей о своем дедушке. Тот зарабатывал на жизнь в каменоломне: добывал известняк и кашлял, надышавшись густой серой пылью скал, все равно что шахтеры — черной угольной. С этого холма, учил дед, открывается панорама, отражающая всю историю Уэльса. Мегалиты древних жрецов-друидов. Римский путь внизу, в долине. Далекий форт норманнов. Заброшенные раскольничьи часовни. И крутые темные горы шлака, окружающие деревни, как черные стены адской крепости.

В тот раз Гвенн предложила Алану остаться с ней, укрыться в часовне и полюбоваться звездами — такая возможность нечасто выдается в Уэльсе. Если рассвет будет ясным, они увидят море. Это было бы неправильно, возразил Алан, и они спустились в низ, держась за руки. В небе носились стрижи с серповидными крыльями — словно кто-то метал в насекомых длинные лезвия.

Гвенн вернулась в сегодняшний день. Стемнело. Она присела на пятки в углу часовни. Ее тревожило ранение Алана и то, как оно отразится на их совместной жизни. Стало холодно. Гвенн посмотрела на белеющий во мраке дверной проем. Встала, похлопала руками по бокам. Тело слегка покалывало; нервы натянулись. Ей захотелось спеть школьный гимн — его любили в долине. Гвенн задумалась о тяжелой деревенской жизни. Что будут делать члены общины, когда солдаты вернутся домой? Уже сейчас бастуют шахтеры и рабочие сталелитейных заводов. Социальный нарыв угрожает вот-вот прорваться. Демобилизованные воины рыщут в поисках работы.

Что ждет ее мужа? И ее самое? А с другой стороны, если Алану посчастливится выиграть ферму, как-то они заживут в незнакомой Африке?

Перед глазами прошли картины безрадостной шахтерской жизни в долине, до поры состарившей ее мать. Они с трудом наскребали несколько фартингов на мясо и обувь; дни проходили в ожидании мужчин из забоя и в постоянном страхе услышать пронзительный рев парового гудка — сигнал об очередной катастрофе. И ненавистная черная пыль в складках белья и на только что вымытых тарелках…

После всех приключений во Франции Гвенн боялась, что деревенская жизнь покажется ей еще более унылой. Она скомкала телеграмму в кармане и попыталась представить себе, что их ждет в Африке.

Одно было ясно. Что бы ни случилось, явись хоть сам дьявол, но где-нибудь она создаст семью — теплый, уютный дом, их собственную крепость.

Гвенн охватила руками колени и, смежив веки, принялась молиться.

Ей пригрезилось: тощие друиды подкрались и следят за ней из-за каменных столбов. Они размахивают длинными посохами. Плащи раздуваются, будто папоротник-орляк на ветру. Приблизилась отара. Жалобно заблеяла овца: волк утащил отставшего ягненка. Лохматое животное с длинной шерстью повернулось в сторону Гвенн и понеслось к ней. Она почувствовала его теплое дыхание.

Гвенн очнулась: шершавый язык лизнул ее лицо. Овчарка. Друг. Она обняла собаку и, с трудом подняв одеревеневшее тело, побрела к выходу. Серые, жирные, в мелких кудряшках, овцы жались к подветренной стене часовни. Утренний туман начал рассеиваться. Там, где извивались вагонетки с углем, курился черный дымок. На горизонте четко выделялись острые углы норманнской башни. Безбрежный морской простор притягивал взгляд и властно манил к себе.

— Чертовы твои глаза, парень! — завопил мастер. — Хватит витать в облаках и пялиться на ящики — подставляй хребет!

Энтон больно закусил губу: не выносил, когда на него кричали. Однако нельзя допустить, чтобы его вышвырнули из дока. Он скользнул взглядом по рядам деревянных ящиков, тянувшихся в тумане вдоль одного из каменных пирсов Портсмута, или Помпи, как его называли матросы. В свое время от этого причала — рассказывали старые портовики — первые в мире боевые танки и британские канистры с отравляющим газом отплыли в Шербур и Гавр. Теперь грузы изменились, а портами назначения стали Сантьяго и Сидней, Калькутта и Кейптаун. На этот раз они загружали корабль до Момбасы, Британская Восточная Африка.

— Есть, сэр, — ответил Энтон и принялся за работу, одновременно давая волю воображению. Перетаскивая на своем горбу громоздкие металлические конструкции, он пытался представить себе судьбу каждого ящика с инвентарем и приправами. Внимательно изучал бирки с указанием груза и получателя. Вот полногабаритный бильярдный стол от «Райли», средство от бессонницы, белые теннисные туфли из лосиной кожи и консервированная сельдь в томатном соусе; получатель — «Каримджи Дживанджи лимитед» в Найроби. Чайники из пушечного железа, лотки для промывания золотоносного песка, остроконечные кирки, сепараторы и патроны — для Центрально-Африканской торговой компании в Момбасе. (Неужели в Кении и впрямь есть золото?) Дальше шли трактора-фордзоны и кукурузные сеялки.

Перед этим Энтон и другие докеры три дня разгружали щедрые дары Восточной Африки. Ломило спину, но сердце пылало надеждой на будущее. Целый день по сходням двухмачтовика «Гилфорд-касл» сновали грузчики. Сначала на берег доставили костлявого льва с черной гривой — надменного и апатичного, в грязной клетке. Огорченный жалким видом узника, Энтон отвернулся и стал, затаив дыхание, рассматривать ящики с грузом. На ярлыках значилось: семена кунжута, кедровые доски, пекановые орехи, шкуры антилопы, перья страуса и слоновая кость. Пятидесятифунтовые мешки с кофе свалили на одну сторону; от них доносился отчетливый запах. На каждом мешке был трафаретный рисунок — горы, а чуточку выше — надпись: «Кенийский кофе лимитед». Энтон вперил восхищенный взгляд в изображение двуглавой вулканической горы Кения. Однажды он ее увидит.

Даже названия компаний-отправителей ласкали взор. Кора австралийской акации и шерсть с «Экваториального ранчо»; рогатые трофеи от «Ньюленд энд Тарлтон»; чай и лен с плантации «Тетеревятник» — на каждом контейнере искусно нанесен профиль летящего ястреба. От короткокрылых птиц веяло немыслимой свободой. Энтон спрятал в карман клочок промасленной оберточной бумаги, на котором тщательно скопировал ястреба. Это будет его эмблема.

Теперь трюмы этого британского почтового корабля опустели; нужно загрузить их заново. Как сказал десятник, кругосветные путешествия — привилегия крыс. В соседнем доке стоял почти невидимый в тумане «Гарт-касл» — брат-близнец разгружаемого судна. До Энтона доносились стук и лязг — механики и клепальщики ремонтировали довоенное судно.

Вскоре «Гарт-касл» отправится в Африку. И Энтон окажется среди людей, которые не знают его как цыгана или гаучо.

Над головой зависла большущая пустая сетка — как паутинообразный саван с небес. Сбившись в центре, она опускалась, качаясь на стреле подъемного крана. Энтон вовремя отступил в сторону.

— Загружай ее, ребята, — приказал десятник. — Да побыстрее — опаздываем! Сначала — трактор и кофемолки. Кровельную жесть и все, что полегче, — наверх: чтобы не болталась.

Края сети затянули вокруг груза и вновь прицепили к крюку. Энтон и старший докер взобрались на вершину тяжелого груза. Ботинки застревали в ячейках сетки. Возбужденный работой, Энтон держал закрепленный на палубе расчаливающий канат. Другой рукой он схватился за погрузочный крюк. Седовласый докер с багром поднял свободную руку и описал в воздухе две окружности. Энтон прищурился, всматриваясь в туман. В это время включили корабельную лебедку, и крюк начал подниматься. Энтон наслаждался скрипом растягивающихся канатов.

Груз поднялся на четыре фута над причалом и завис. Под ногой Энтона кровельная жесть съехала на одну сторону. Груз качнулся. Нижний край сети висел всего лишь в нескольких дюймах над палубой.

— Пошла! — крикнул десятник, проверив, держится ли груз. Он поднял руку, и лебедка заработала.

В пятидесяти футах над пирсом листы жести рассыпались, будто колода карт; центр тяжести сместился. Старый докер потерял точку опоры. Он выронил багор и с криком упал. Энтон успел освободить буксировочный канат и подхватить падающего человека.

С минуту Энтон удерживал докера, уцепившись правой рукой за его ремень. Нагруженная сеть болталась из стороны в сторону, как безумная. Под ногами обоих мужчин острые края листовой жести резали канатную сеть. Лебедка дернулась и остановилась. Энтон услышал треск разрываемых веревок. Докеры понеслись в безопасное место. Трактор, контейнеры с кофемолками и жесть обрушились на пирс. Одного докера зажало между двумя контейнерами. Другого резануло краем листа жести по лицу.

Не обращая внимания на разыгравшуюся внизу трагедию, Энтон стиснул крюк левой рукой и держал до тех пор, пока старый докер не ухватился за вращающуюся сеть и спасся.

— С меня бутылка рома, юный Райдер. Ну и хватка у тебя — как у железнодорожного зайца!

Седой докер улыбнулся Энтону и татуировщику с полосатой, как у зебры, кожей. Те ждали его за столиком в глубине кафе «Старый Помпи». Старик держал за руку молодую женщину с утомленными глазами, забывшую о своей молодости, но все еще привлекательную.

— Девочка поможет тебе отвлечься. Ты только предоставь Хетти свободу действий — и не почувствуешь иголки.

— Спасибо, — смущенно пробормотал Энтон. Хетти поймала его взгляд и улыбнулась, словно между ними возникло что-то общее. Энтон потупился, больше нервничая из-за девушки, чем из-за иголок.

На столе перед Зеброй лежал мятый клочок промасленной оберточной бумаги с ястребом-тетеревятником. Рисунок расправили и закрепили на поверхности стола четырьмя маленькими чернильными пузырьками. Энтон закашлялся от дыма. Лицо без возраста и лысый череп татуировщика были сплошь покрыты зигзагообразными черными и белыми полосами. Они спускались к шее и исчезали под вязаным свитером с высоким воротом, из которого голова мужчины выступала, как голова черепахи из панциря. И вновь появлялись на запястьях и кистях рук.

Энтон вцепился в дальний край изрезанного стола. Долго ли будет больно? Женщина подвинула свой стул и положила руки ему на плечи. Пальцы коснулись шеи. Энтон напрягся. Что у нее на уме?

Зебра открыл обитый медью ларец из камфорного дерева, в котором хранил иглы. Выбрал одну — из китового уса. Раскупорил бутылочки с черными, серыми и темно-синими чернилами. Полосатой рукой туго натянул кожу; Энтон приготовился терпеть. Зебра вонзил ему иглу в правое предплечье, а тем временем женщина гладила бока до самых бедер. Собрав все свои силы, превозмогая боль, Энтон безмолвно боролся с обоими ощущениями, стараясь сосредоточиться на работе мастера.

Не отвлекаясь, поочередно тыча иглой то в бутылочку, то в кровоточащую плоть, Зебра совершал методичные движения. Девушка прижалась худым телом к спине Энтона. Потом взяла в одну руку стакан матросского рома и поднесла к его губам. Другая рука скользнула в карман его брюк.

— У тебя есть терпение, — похвалил Зебра, закручивая пробки. Потом сбрызнул татуировку ромом и жесткой рукой стер алкоголь вместе с кровью. — Бывают слюнтяи — еще не успеешь уколоть, а они уже вопят, будто их режут.

Гордый и счастливый, Энтон залюбовался птицей. Хетти пересела к Зебре.

— Зачем тебе эта татуировка? Когда ты шевелишь мускулами, кажется — ястреб летит.

— Чтобы не забыть, зачем я отправляюсь в Африку.

Про себя Энтон молился, чтобы ему не пришлось пожалеть. Прощайте, леса, прощай, цыганский табор — все, что до сих пор составляло его жизнь! По ночам он не мог уснуть: пытался представить Африку.

— И зачем же?

— Хочу увидеть всех этих зверей. Хочу стать свободным и богатым. В Помпи нет приличной работы. Стоит кому-нибудь покалечиться, десяток демобилизованных дерется, чтобы занять его место. Хочу верхом на собственной лошади объезжать собственную землю!

Глава 5

Швейцар клуба «Мутхайга» в Найроби почтительно наклонил увенчанную чалмой голову:

— С возвращением, бвана, милорд!

— Ты все еще в строю, Хавилдар?

Адам Пенфолд качнулся на костылях и похлопал старого сикха по плечам. Этот белобородый сержант по-прежнему носил полосатые ленты давней викторианской кампании.

— Не задерживайся, мое сокровище, — предупредила леди Пенфолд, проходя в вестибюль впереди мужа и устремляя взгляд светлых холодных глаз в большое настенное зеркало. Она поджала губы и разгладила ладонями цветастое платье, свисавшее с угловатых плеч.

— Боюсь, что не все члены клуба сегодня сдадут тебе ружья и тропические шлемы, — продолжил Адам Пенфолд.

— Увы, милорд. Девятнадцать человек сложили головы во славу короля.

Сухопарый, прямо держащий спину индус бросил взгляд в дальний конец подъездной аллеи, туда, где алые бельгийские маки окаймляли мемориальное сооружение в честь павших воинов.

— Грустно, Хавилдар. Только львы да малярия унесли больше жизней, если не считать захлебнувшихся джином.

— По крайней мере, мы исполнили долг перед отечеством, — бормотал про себя Пенфолд, входя в широкие двери. — «Расслышали за морями трубы Англии…»

Процент потерь среди европейского населения Кении, до войны составлявшего семь с лишним тысяч человек, был самым высоким в Британской империи. Из двухсот человек, отправленных воевать во Францию, уцелело всего семь десятков. Клуб «Мутхайга» лишился половины своих членов.

— Слава Богу, они не стали наводить марафет, то есть переворачивать все вверх дном, — с облегчением заметил лорд Пенфолд, опускаясь в свое любимое кресло — глубокое и удобное, с потрескавшейся сафьяновой обивкой.

— Если я согласилась терпеть этот задрипанный бар, — раздался над ухом голос жены, — надеюсь, ты не станешь целый вечер обсуждать со старыми занудами, чем травить овечьих паразитов и кофейных клещей.

— Кофейных клещей не существует, — спокойно ответил Пенфолд, доставая трубку.

Сисси проигнорировала реплику.

— До войны это был нескончаемый треп о львах. Потом — целых четыре года — кто взял в плен больше колбасников. Теперь все помешались на борьбе с саранчой. Почему обязательно нужно кого-то убивать?

— Хочешь «Пиммс», дорогая?

Пенфолд постучал костылем по паркету, подзывая официанта. А заказав выпивку и арахис, в который раз задумался о том, почему он предпочитает «Матхайгу» лондонским клубам. Там тоже царила атмосфера доброжелательности и уважения к маленьким слабостям каждого. Но здесь к ним добавились терпимость к излишествам и ребяческой лихости. Как будто это тоже Англия, но не совсем. К примеру, можно бить посуду и разбрасывать бильярдные шары, если выдался плохой урожай — или, наоборот, хороший.

Пенфолд перевел взгляд на массивный камин, согревший до войны столько вечеров! На каменной поверхности кто-то вырезал надпись на суахили: «Я приношу удачу». Скольких друзей и однокашников он больше никогда не увидит!

Пенфолд вздрогнул. От стойки бара донеслось насмешливое: «Сердце Ронни вернулось в Африку, а ноги остались в Бельгии».

Мысли леди Пенфолд витали в другом месте. Притихнув — только лед звенел в бокале, — она наблюдала за тем, как муж опустошает тарелку с неочищенными земляными орешками. Он совсем не изменился. «Мужчины — большие дети, — любила повторять мать Сисси, — падкие на лесть и сладости». Сладости бывают разные — это Сисси усвоила много лет назад.

Но до чего же странно, думала она, оглядывая обшарпанные обои и с сожалением вспоминая об их первоначальном цвете, что ее добрый, надежный муж, все еще интересный мужчина, не способен удовлетворить ее ненасытное тело, в то время как отвратительный карлик заставляет ее корчиться от наслаждения. Да и сам Адам — нельзя не признать — не особенно нуждался в ней, предпочитая возиться с оловянными солдатиками. Когда супруги Пенфолд лежали рядом в постели, температура их тел понижалась до могильной. Зато стоит ей подумать о безобразном Оливио, ее бросает в жар. Маленькие мужчины — учила мать — самые лучшие любовники. Но этот карлик — что-то особенное!

— Неужели этого паразита приняли в клуб? — удивленно воскликнул Пенфолд, завидев в дверях Губку Хартшорна, и отвернулся, чтобы не встретиться с ним взглядом. Сисси не удостоила мужа ответом. Тогда он продолжил: — Этот проходимец ни разу не заплатил за выпивку. Клуб должен учредить приз за мошенничество — специально для него.

Он заметил наконец, что Сисси не слушает, но по инерции пробурчал:

— Этот субъект — из тех, кто всю жизнь носит галстуки чужого колледжа. Корчит из себя щеголя, а вкуса ни на грош. Типичный государственный служащий, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Теперь Пенфолд развлекался тем, что делил арахис на две неравные кучки: с двумя ядрышками — налево, с одним — направо. Ему попался орех с тремя ядрышками. Поколебавшись, он отправил его в рот. Мысли по-прежнему были обращены к Губке Хартшорну.

Вот ведь что интересно. В Найроби Хартшорн занимает положение, о котором в Лондоне не мог даже мечтать. И уж конечно, Губка не слышал «труб Англии». Благодаря службе в Министерстве по делам заморских территорий, его война была тихой, абсолютно не опасной. Время от времени Хартшорн натягивал перчатки и отправлялся встречать поезд с больными и ранеными, прибывающими в Момбасу и Найроби. А главное — медленно, но верно распространял свое влияние на земельную политику — ключ к будущему Кении.

Будучи сам членом земельного управления, Пенфолд прекрасно понимал его игру. На долю этого органа выпала щекотливая задача распределения участков на площади, вчетверо превышающей территорию Англии, между белыми поселенцами и сорока двумя племенными группами. Благословенная в каждой своей части, от ледника до пустыни, поначалу Кения щедро оделяла землей всех желающих.

Пенфолд вспомнил то утро в 1907 году, когда он впервые поднялся на центральное нагорье. Ветер донес до него специфический аромат задолго до того, как он подъехал к последней горной гряде. Его кобыла вскидывала голову и пританцовывала от нетерпения. С горы Кения нисходила бодрящая свежесть почти шотландского бриза — только гуще, насыщеннее, с обещанием тепла, резким запахом ясменника и горных цветов, зарослей шалфея и кедровых лесов. Как молоды они тогда были!

Плато на высоте 6000 футов над уровнем моря казалось идеальным местом для фермы европейского образца — с пшеницей и овцами. Возможно, он добавит к ним кофейные и чайные плантации. Пенфолд соорудил мазанку, потом коттедж, продал еще несколько мелких ферм в Англии и вызвал Сисси. Он был уверен: жена полюбит эти места. А какой это будет рай для ребятишек!

По вечерам прямо возле крыльца бродила дичь — самая великолепная и разнообразная в мире. Главное — не нужно было вытеснять черных. Территория оказалась практически необитаемой — больше антилоп, чем африканцев. Только масаи время от времени надменно шествовали мимо: здесь было слишком высоко и холодно для их скота и образа жизни.

Адаму Пенфолду и другим первым поселенцам Кения сулила рай земной. Однако действительность оказалась суровой. У одних не хватило сил. Другие не смогли приспособиться. Недомогания и болезни не обошли ни одну семью, ни одно поле и ни одно стадо. Изнурительный труд и затраты казались бесконечными. Потом началась борьба за землю. Переселенцам пришлось столкнуться с местной традицией общинного владения землей, сезонной миграцией и правом сильного. Древние племенные обычаи схлестнулись с европейским уважением к праву собственности. Английские фермы стали буферами между владениями враждующих племен.

Война 1914 года отодвинула решение спорных вопросов, сгладила противоречия, вернула фермам их первозданный вид: мужчины ушли на фронт. Теперь же, после окончания войны, крупным землевладельцам пришлось спорить из-за будущего страны с Министерством по делам заморских территорий в попытке примирить права демобилизованных с эффективным землепользованием. Пенфолд, который представлял интересы первопоселенцев и в то же время сочувствовал африканцам (чему чиновникам еще предстояло учиться), знал, как трудно начинать с нуля и как нуждается этот край в семьях, сочетающих выносливость с капиталом. Взятые по отдельности, выносливость и капитал ничего не значили. Самому Пенфолду — как он успел убедиться — не хватало ни того, ни другого.

Завидев Пенфолдов, Хартшорн двинулся к ним — со свойской улыбкой на широком добродушном лице. Казалось, его рот никогда не закрывается. Глаза были широко распахнуты и немного выпучены, словно он во что-то вглядывался.

— Добрый вечер, милорд, леди Пенфолд.

— Хартшорн, — уронил Адам.

Сисси не откликнулась на приветствие. Однако за неимением других развлечений бросила на Хартшорна оценивающий взгляд. Его холеные, отполированные ногти вызвали у женщины раздражение. Потом она отметила оттопыренные уши и покатые плечи. Этому рыхлому, нездоровому типу чего-то не хватало. Чересчур экспансивен для гомосексуалиста — однако ни единого намека на мускулы. Зато она обнаружила в Хартшорне ловкость, заменявшую силу. Окончательный вердикт был таким: не Бог весть кто, но целеустремлен и не без претензии нравиться. Пройденный этап для самой Сисси. Чего-то он ждет от сегодняшнего вечера?

— Завтра — ваш великий день, — без особого энтузиазма произнес Пенфолд. — Посмотрим, насколько вы, парни из Министерства колоний, разбираетесь в местной специфике. Ваш план солдатских поселений либо спасет страну, либо угробит ко всем чертям.

— Правильно, милорд. Это — величайшая земельная лотерея в истории Африки. Мы поставили перед собой цель расселить полторы тысячи ветеранов на трех миллионах акров невозделанных земель — главным образом в буше, в сотне с лишком миль севернее «Белого носорога». Вам же станет веселее. Или нет?

— Возьмите орешек. Для новых поселенцев это будет та еще увеселительная прогулка. Им понадобится помощь.

В душе Пенфолд волновался: хоть бы Хартшорн не взял последний орех с одним ядрышком — симпатичный такой, пузатенький!

— Не нужно им ничьей помощи, — возразил Хартшорн (он таки не унизился до арахиса). — Им и так чертовски повезло. Сейчас Министерство по делам заморских территорий ставит во главу угла интересы дикарей. В Лондоне это называют «правом первородства».

— Смотря кого считать дикарем. Масаи, например, получили свой кусок. Пятьдесят тысяч нилохамитских бездельников слоняются по резервации больше Уэльса.

— И еще жалуются! А тем временем другие племена считают эту землю своей. Как прикажете работать с подобными троглодитами? Если бы не мы, они бы сожрали друг друга.

— Мы тоже хороши, — буркнул Пенфолд, вспомнив о кайзеровской бойне, и почесал трубкой орлиный нос. Хартшорн внимательно изучал свои ногти — растопырив пальцы ногтями вверх, а не сложив в кулак, как делают мужчины.

— Как ты можешь курить эту гадость! — не глядя в его сторону, упрекнула мужа Сисси.

Обычно женщины находят точку приложения своих сил в детях, незлобиво подумал Пенфолд, или в бренчании на пианино, а Сисси — в брюзжании. Ни дать ни взять Ксантиппа — сварливая супруга Сократа.

Неужели это та самая девушка, с которой он познакомился на развеселой вечеринке в Гемпшире, где они все, до одури молодые, встречали новый, 1900 год. Первый день Новой эры. Уже тогда в ее внешности было что-то лошадиное, но школьнице это даже шло — а в седле Сисси прямо-таки поражала изяществом. В канун Нового года они галопом пронеслись по тропе под яркой полуночной луной. В деревне ударили в колокола. Им никогда больше не было так хорошо вдвоем. А теперь и подавно нечего делить, разве что старческие невзгоды — и то в будущем. Возможно, если бы у них были дети…

Сисси услышала громкий голос с характерными американскими интонациями и посмотрела в сторону стойки.

— Двойное виски со льдом!

Это был Рэк Слайдер, белый охотник-янки. Долговязый и вездесущий. Он изогнул спину дугой, чтобы опереться на прилавок, и, постукивая по медной подставке для ног стоптанным каблуком ковбойского сапога, лениво разглядывал честную компанию.

— Побросаем кости, а, Губка? — оживился он, завидев Хартшорна.

Тот подошел к нему и, взяв кожаный стаканчик для бильбоке, покатал по столу.

— Ставки как всегда. Будь добр, называй меня Джеймсом.

В тот самый момент, когда из стаканчика на прилавок высыпались пять кубиков из слоновой кости, в дверях показалась смуглая женщина в сопровождении такого же бронзоволицего мужчины в сшитом на заказ белом костюме. Длинные ноги, густые темно-каштановые волосы и элегантное льняное платье, облегающее стройные бедра и всю соблазнительную фигуру португалки, приковали взгляды всех мужчин в баре и привели Сисси в раздражение: она почувствовала, как в ее апатичном муже шевельнулась звериная похоть. Адам был до того изумлен, что не пошевелился, даже когда красавица уверенно направилась к их столику, оставив своего спутника у стойки.

Опомнившись, Пенфолд поспешно встал и протянул руку. Анунциата Фонсека чмокнула его в щеку, оставляя след алой помады.

— Дорогая, — пробормотал покрасневший как рак Адам Пенфолд, — позволь представить тебе мисс Фонсека, моего боевого товарища с Португальского Востока. Моя жена, Сисси Пенфолд.

Он нервно пригладил брови. У стойки, за спиной Анунциаты, Васко Фонсека здоровался с Хартшорном. Что нужно этому мерзавцу в Найроби?

— Очень приятно, миссис Пенфолд. Ваш муж много сделал для пленных во время нескончаемого перехода.

— Не сомневаюсь, — сквозь зубы процедила Сисси. Она не преминула отметить гладкую, без единого изъяна, оливковую кожу португалки и темные бархатные глаза. Красотка явно создана не для бриджа и возни в саду. — Странная кампания, не правда ли? Хотите выпить?

— Благодарю, мне пора возвращаться к брату. Он ведет деловой разговор с приятелем.

Пенфолд беспомощно наблюдал за удаляющейся Анунциатой, гораздо более эффектной и обольстительной, чем ее образ, запечатлевшийся в его памяти. Он вспомнил, как впервые погладил ей ногу, когда она остановилась рядом с его носилками. И то, как, прежде чем склониться над ним, Анунциата расстегнула блузку. А теперь она сидит за маленьким столиком и деловито что-то обсуждает с братом и Хартшорном. Какого черта португальцы превращают клуб в офис? Пенфолд раздраженно выколотил трубку.

— Какие у Хартшорна могут быть дела с иностранцами? — с напряжением в голосе спросила Сисси.

— Какие-нибудь земельные махинации, — ответил ее муж, наблюдая за тем, как Фонсека развернул карту и что-то показал Хартшорну. — Эти двое вместе — комбинация хуже не придумаешь.

Гости все прибывали. Слышались оживленные голоса и хлопанье пробок. Хартшорн со Слайдером возобновили игру. Наконец американец перевернул кожаный стаканчик вверх дном, залпом опорожнил стакан с виски и хлопнул Хартшорна по плечу.

— Деньги твои, приятель. Надеюсь, ты найдешь им применение.

Дожидаясь своей очереди в коттедже для гостей клуба «Мутхайга», две ладные девичьи фигурки не спеша облачались в школьную форму. Они застегнули белые блузки и натянули серые фланелевые шорты. Надели длинные зеленые шерстяные гольфы и джемпера в тон, аккуратно завязали галстуки в зеленую и желтую полоску, а затем шнурки на практичных мальчиковых ботинках. Посмотрелись в зеркало. Сдвинули на один глаз школьные береты. Потом, повернувшись друг к другу лицом, принялись обниматься, тереться носами, облизывать и посасывать друг другу уши. Одна запустила руку в шорты другой. Вдруг послышался звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Кто бы это мог быть? — безмолвно спросили друг друга Черные Тюльпаны. Необузданный американский охотник? Или бледный англичанин с приятным лицом и любовью к извращениям?

Королевский театр резко выделялся из всех окрестных зданий — непрезентабельных, крытых жестью домов на единственном проспекте Найроби. Здесь шли любительские спектакли и проводились собрания общественности. О Королевском театре до сих пор судачили в связи со скандальной премьерой «Школы злословия». А сегодня, в соответствии с планом солдатских поселений, здесь намечалось провести земельную лотерею.

Рабочий день начинался в девять, однако люди с пяти часов стали занимать очередь. Алан Луэллин и еще четыреста жаждущих отхватить кусок Африки, переминались с ноги на ногу. Остальные, утомленные долгой дорогой, спали в запряженных быками повозках и фургонах с высокими колесами, растянувшихся вдоль пыльной улицы до голубых эвкалиптов за чертой города. Некоторые протопали на своих двоих тысячу миль от Северной Родезии. Алан Луэллин и еще несколько человек, напрягая зрение в неярком утреннем свете, изучали вывешенный на двери театра бюллетень земельного управления. Там же красовались афиши, извещавшие о чемпионате Восточной Африки по боксу, премьере спектакля «Ты масон?» и «Иммигранте» — комедии Чарли Чаплина.

— Что ты раньше выращивал, парень? — спросил сосед по очереди.

— Ничего, — честно ответил Алан, безуспешно стараясь принять такую позу, чтобы центр тяжести пришелся на левую ногу. Почечная лоханка казалась раскаленным камнем и ни на минуту не давала забыть о себе. — Я им солгал. До войны я работал в шахте.

— Для Министерства колоний мы все — фермеры. Сам-то я был почтальоном. Но, говорят, здешняя землица — такая плодородная, что нужно только бросить горстку семян или посадить чайные кусты — и жди себе, пока не вырастут деньги. Эй, парень, что с тобой?

Алан прислонился к каменной стене и закрыл глаза. Он весь вспотел. По ноге неудержимо текла струйка мочи. Он заскользил вдоль стены и, приземлившись на тротуар, вытянул перед собой ноги.

Вот так же он сидел в запряженной мулами санитарной повозке, когда они отступали от стен Багдада в Кут. Цеплялся за грубо сколоченный борт повозки, чтобы не сползти вниз. Изнутри кололи сломанные ребра. Три дня подряд лишенная рессор повозка тряслась по каменистым дорогам; кровь привлекала мух и москитов. По ночам холодные дожди Месопотамии начисто отмывали повозку.

Боль отступила. Горячий пот сменился холодным. Алан встал и прислонился к стене. Вспомнил Гвенн, их долину в Уэльсе. В его роду три поколения мужчин работали в шахте; угольная пыль въелась в кожу и заполнила легкие, стала частью их организма — как ребра и почки. Их отцы и братья, один за другим, становились жертвами завалов и легочных болезней. Как шутили его однополчане из Уэльских стрелков: «По крайней мере, в окопах умираешь на свежем воздухе, разве что тебя отравят горчичным газом». Для Алана, с его хрупким сложением и ранением в почечную лоханку, страшнее угля не было ничего на свете. Ему повезло: окончание войны застало его в Бомбее. Он тотчас сел на пароход и отправился через весь Индийский океан в Момбасу. Гвенн не подведет: будет крепиться и даст ему шанс начать новую жизнь в Африке. Сегодня все решится.

Подобно Алану, почти каждый европеец в Найроби оставил родной дом и пустился за тысячи миль в надежде обрести клочок земли в Восточной Африке. По слухам, в Кении не было ни одного предприятия, фермы или плантации, которые бы не зависели от расклада в сегодняшней лотерее, где разыгрывался первый миллион акров «земель Британской короны». Если прибавить пять миллионов акров, уже официально переданных европейцам, к концу лотереи пять процентов плодороднейшей кенийской земли будут заселены белыми.

Для африканцев ставки также были высоки. Годами крупные племена вели между собой войны. Одни, как масаи, пользовались поддержкой со стороны белых; другим — например, вандоробо и вальянгулу — приходилось рассчитывать на свои силы. Малочисленные, разобщенные вандоробо довольствовались сбором меда и выслеживанием дичи в густых бамбуковых и кедровых рощах и не нуждались в признании. Неутомимые жилистые вальянгулу — прекрасные стрелки из лука и искусные охотники на слонов — также старались сохранять дистанцию. Найроби был для них таким же чужим, как Лондон. Сторонясь белых и не интересуясь их планами, кочевые племена придерживались своих традиций, не всегда отдавая себе отчет в том, что в ближайшем будущем они могут лишиться значительной части своей территории. Объявив эти земли необитаемыми, англичане не приняли в расчет интересы кочевников.

Одни лишь кикуйю поняли правила игры. Наделенные большей гибкостью, знающие свою выгоду, всегда готовые работать на белых землевладельцев и промышленников, они больше других выигрывали от принесенных европейцами мира и духа предпринимательства. Десятилетиями их грабили и гоняли с места на место более воинственные племена; нанди и масаи жгли их хижины, уводили с собой детей и домашнюю скотину. И теперь кикуйю, подобно вождю Китенджи и его племени, селились на принадлежащих европейцам землях при условии, что они будут не только работать на хозяина, но и возделывать собственные участки. Впервые за многие десятилетия они почувствовали себя в безопасности.

Этим утром группа кикуйю, собравшись в кружок у небольшого костра, мирно подтрунивала над «зловонными» масаи. Если повезет, у извечных врагов кикуйю отберут ворованную землю.

Взошло солнце; вдоль улицы протянулись длинные тени. Двое фонарщиков начали гасить масляные лампы у входа в государственное здание. Очередь к Королевскому театру росла и привлекала всеобщее внимание. Сюда начали сходиться зеваки, группируясь по расовому и племенному признакам. Торговцы-арабы предлагали слоновую кость и серебряные брелоки. Индийские купцы посылали к стоящим в очереди слуг с чаем и печеньем на медных подносах. Верхом на зебре явился первый фотограф Найроби; сзади трусил помощник с тяжелой камерой. Репортеры из «Восточно-африканского штандарта» и «Ассошиэйтед пресс» расплачивались за интервью напитками. Они называли предстоящую лотерею величайшей — после броска на Оклахому — сделкой с недвижимостью.

Седобородый писарь-сикх, которому чалма придавала величественный вид, поставил свой стол под палисандровым деревом, удобно расположив на нем письменные принадлежности. Заказчик, которому понадобилось написать родственникам в Бомбей, склонился над стариком и оперся локтем о стол, закусив нижнюю губу и подперев ладонью подбородок. Потом воздел глаза к небу и начал диктовать нечто выспренне-лирическое: ученый индус поправит, если что не так.

Все оживились, когда к голове очереди проследовали четыре женщины — единственные представительницы слабого пола, допущенные к участию в лотерее. Эти женщины служили в Добровольных санитарных частях — как Гвенн Луэллин, перевозили раненых. Огрубевшие от непосильной работы, привыкшие под артобстрелом сражаться с перегруженными «рено» и «фордами», а по прибытии на перевязочные пункты вытаскивать своих окровавленных пассажиров вперемешку с трупами, эти женщины были достойны жизни в Африке.

Около девяти часов прибыл Джеймс Хартшорн в губернаторском автомобиле с опущенным верхом. Его сопровождали двое молодых секретарей из Министерства по делам заморских территорий. Они привезли с собой пузатый бочонок. Восемь черных констеблей в коротких, безукоризненно отутюженных брюках и сверкающих кожаных куртках заставили очередь перед двойными дверями театра посторониться. На чиновнике земельного управления были тесный полотняный костюм-тройка, галстук в полоску и тропический шлем.

— Простите, сэр, можно взглянуть на карту? — обратился к нему один солдат. Хартшорн не удостоил его ответом. Когда констебли захлопнули за ним двери, он осмотрел зал и с неудовольствием отметил, что в каждом окне за ним во все глаза наблюдают африканцы. В глубине зала расположилась узкая сцена. Считая кресла в ложах и бельэтаже, а также скамьи в партере и оркестровой яме, Королевский театр вмещал двести человек.

— Поставьте у двери несколько столов, — распорядился Хартшорн. — Требуйте от каждого, чтобы предъявил демобилизационное удостоверение и свидетельство из отборочной комиссии. Я не могу верить всем подряд. Эта шпана глазом не моргнет — убьет за клочок земли.

После проверки участники лотереи должны были по очереди подходить к установленному на сцене вращающемуся барабану. Проигравшим достанутся чистые карточки. Выигрышные были пронумерованы от одного до четырехсот: эти цифры указывали порядковый номер, под которым счастливчики будут выбирать участки из каталога, подготовленного ведомством Хартшорна. В каталоге указывались площадь угодий, высота над уровнем моря, арендная плата, технические характеристики и рекомендации по использованию. На выбор предлагались две альтернативы: «земледелие и скотоводство» и «выращивание льна или кофе». Никаких сведений об африканском населении и местных обычаях. Крупные племена уже получили свои резервации, а мелкие по-прежнему селились где попало.

Земельные участки разделили на две категории. Небольшие фермы площадью до ста шестидесяти акров отдавались даром, если не считать символической арендной платы: одна рупия за десять акров в год. Во вторую категорию вошли фермы покрупнее, по цене фунт стерлингов за три акра, или тринадцать рупий. Из тысячи трехсот ферм семьсот должны были распределяться по лотерее в Найроби, а остальные шестьсот — в Лондоне. Все участки сдавались в аренду сроком на 999 лет; владельцам вменялось в обязанность вкладывать средства в постройки и культивацию земли.

Алан Луэллин твердо решил претендовать на большую ферму. Перед этим ему пришлось пять дней вести изнурительный торг с жирным ростовщиком из Гоа Раджи да Сузой.

«Один заем — за саму ферму, под залог права владения, — втолковывал да Суза Луэллину, грозя пальцем и диктуя текст договора писцу-сикху. — А второй — естественно, за большие проценты — за содержание и развитие. Под залог твоей пенсии по ранению — хотя ее и недостаточно».

Так как индийцам и гоанцам не разрешалось приобретать недвижимость за городской чертой, да Суза и его соотечественники были вынуждены пробираться к цели окольными путями. Сам да Суза выступал как банкир и маклер от лица многих азиатских ростовщиков и коммерсантов, среди которых не последнюю роль играл гоанец из Наньюки Оливио Фонсека Алаведо. Эти люди вкладывали деньги как кредиторы, а не как владельцы. Со временем они найдут способ узаконить право владения землей.

«Англичане называют это честной игрой, — желчно размышлял да Суза. — Перевезти в Восточную Африку тридцать тысяч индийских кули на строительство железной дороги — при этом тысячи надорвались и погибли. Разрешить привилегированной индийской касте — гоанцам — открыть свое дело. Однако лишить их возможности владеть богатством из богатств — землей — под тем предлогом, что это огорчило бы африканцев». Сам лицемер, да Суза не мог не считать это верхом лицемерия. Его восхищало представление британцев о «землях Британской короны» — иначе говоря, колониях. Это же надо придумать: будто землей в Африке — и во всем мире — владеет никому не известный островной король!

Устремив взгляд через улицу, стараясь не смешиваться с грязными кикуйю, Раджи да Суза внимательно наблюдал за очередью, особенно Луэллином и другими своими клиентами. Как это английские солдаты пропустили женщин вперед?

Луэллин вызывал у да Сузы большие сомнения. Кожа да кости — не слишком подходит для предстоящих трудностей. Если выиграет, придется за ним присматривать. В то же время, этот ветеран наивен и безнадежно честен. Случись ему вытянуть счастливый билет, он вызовет жену и будет вкалывать, не поднимая головы, как осел у колодца. Как говорил отец да Сузы: «Бывает, самый худой осел идет дальше всех».

В Индии англичане брали деньги и не смотрели, кто покупает землю, лишь бы индийцы вкалывали. Здесь же, в Африке, да Сузе придется покрутиться.

— Откройте дверь и запускайте этот сброд — только не всех сразу, — распорядился Хартшорн.

Толпа рванула к входу. Констебли с трудом сдерживали ее напор, впуская по одному, пока в зал не набилось четыре сотни возбужденных претендентов. Остальные отмечались у дверей и присоединялись к разгоряченной, взволнованной массе.

— Лейтенант Джордж Хеннел, капитан Генри Дьюберли, доктор Гарольд Фицгиббонс, — выкликал Хартшорн, вытаскивая карточки с именами и бросая помощникам. Крики радости и стоны отчаяния заполнили театр и рвались на улицу. С каждым счастливым номером оставалось меньше шансов на выигрыш.

Ближе к вечеру все было почти кончено. Плотно подкрепившись за кулисами светлым пивом и бутербродами, Хартшорн наблюдал за регистрацией новоявленных счастливчиков. Обводя взглядом толпу суетящихся оборванцев, он дивился: почему это он работает, а они получают землю? Разве он не имеет права на свою часть Африки? И он ее получит — даже если для этого придется иметь дело с темными личностями наподобие плантатора из Мозамбика. Корчит из себя португальского аристократа — будто такие существуют в природе! Как иностранцу, Фонсеке приходилось иметь дело с земельным управлением. И недаром.

— Алан Луэллин, — вызвал Хартшорн одного из последних участников. Ошеломленный Алан схватил свой счастливый билет и устремился к выходу.

На улице его ждал Раджи да Суза. Четверо или пятеро его клиентов уже проиграли и с горя ринулись по улице Виктории в бар отеля «Нью-Стэнли».

Он увидел Алана Луэллина. Тот ошалело моргал: солнечный свет ослепил его. Заметив гоанца, он поднял вверх карточку с номером. Да Суза обрел победителя! Но для тщедушного жителя Уэльса даже счастье стало непосильной ношей. Он был все так же бледен. Темные волосы свисали на воспаленные глаза.

Да Суза повел его вдоль по улице, одолжил несколько монет на телеграмму жене и спешно связал его долговым обязательством на кабальных условиях. Впрочем, напомнил себе да Суза, у Луэллина должно сложиться впечатление, будто он — полновластный хозяин фермы. Иначе кто же будет стараться? А присматривать за Луэллином будет знакомый да Сузы — африканец по имени Артур. Пусть поработает на его подворье.

Следующим этапом стал выбор фермы. Луэллин был сорок седьмым. И тут уж все зависело от того, чтобы знать об участке больше, чем написано в каталоге.

Да Сузе сроду не приходилось слышать, чтобы кто-то честно описывал свой товар, даже если это была обыкновенная приправа. От приятелей и должников среди правительственных служащих (главным образом индийцев и гоанцев) он знал: и сегодня не ожидается исключений из древнего правила. С их помощью он провел свое расследование — не сказать доскональное, но объективнее каталога. Слушая, что выбирали первые сорок шесть очередников, он вычеркивал пункт за пунктом — то цедя сквозь зубы проклятия, то удовлетворенно кивая.

— Наша очередь! — жарко прошептал да Суза на ухо Луэллину и схватил за руку, но тотчас отдернул: это же не рука, а голая кость! Часы показывали половину десятого вечера. Фонарщики только что закончили обход.

— Если вам нужны мои деньги, мистер Луэллин, вы возьмете участок номер восемьдесят восемь. Он у воды; вы непременно разбогатеете.

Измученный, чувствуя, как пульсирует кровь в жилах, Алан Луэллин молча кивнул. Он вновь вошел в Королевский театр. Думая о Гвенн, выбрал участок номер восемьдесят восемь. Две тысячи двести акров земли на реке Эвасо-Нгиро. Он вложил — с помощью да Сузы — семьсот тридцать три фунтов стерлингов в будущее его семьи в Африке. И не пожалеет усилий.

Глава 6

Пароход «Гарт-касл» уверенно держал курс на юг, мимо берегов Франции, Испании и Португалии. Его палубы вместили четыреста двадцать человек — переселенцев и прочих пассажиров. Он вошел через Гибралтарский пролив в Средиземное море. После загрузки углем в Порт-Саиде прошел Суэцкий канал и двинулся дальше на юг: по оживленному Красному морю и открытым водам Индийского океана, — чтобы в конце концов бросить якорь в восточно-африканских портах Момбасе и Дар-эс-Саламе.

Энтон Райдер нанялся младшим стюардом и зарабатывал на проезд, надраивая умывальные комнаты и столовые на этой видавшей виды посудине. Его заставили подписать контракт на «туда и обратно»; разумеется, он скрыл от вербовщика, что намерен сбежать в Момбасе. Среди вони и грязи, сопутствующих его нынешней профессии, Энтон мог думать только об одном: как он явится свободным человеком в Африку. Ему исполнилось восемнадцать; он вытянулся и возмужал, а проработав год портовым грузчиком в Портсмуте, стал обладателем рук и плеч профессионального боксера.

По вечерам, заканчивая уборку (по палубе в это время слонялись изнемогающие от жары пассажиры), Энтон забирался на место впередсмотрящего на передней мачте, где приходилось постоянно уклоняться от копоти из единственной дымовой трубы. Далеко внизу подрагивало битком набитое судно, а черная равнина моря сливалась с черной равниной ночного неба. Куря сигарету и любуясь луной и звездами южного полушария, юноша забывал обо всем на свете. После того как они миновали Судан и Эфиопию, ночное небо стало будто бы даже яснее и просторнее.

Однажды ночью, после более чем трехнедельного плавания, их пароход приблизился к берегу, чтобы обогнуть мыс Сомали. Фосфоресцирующий океан сверкал и искрился. Ветер доносил до них горячее, благоухающее дыхание пустыни. Вздымались валы. Энтон упивался ароматами Африки.

Он закрыл глаза и припомнил путевые дневники бывалых охотников, которые некогда читал при свете масляной лампы. Девятнадцатилетний Фредерик Селоуз пустился один за тысячи миль, имея при себе двустволку и пару фунтов чая. Гордон Кемлинг с одним лишь ножом и кожаным ремнем нырнул в Лимпопо, чтобы вытащить раненого гиппопотама. Выпадут ли на его долю такие же приключения? Готов ли он к встрече с ними? Иногда в такие моменты Энтон ощущал холодок под ложечкой. Он хорошо знал биографию Селоуза — тот учился в английской школе-интернате и ложился спать на деревянном полу рядом с кроватью. Однажды его застал директор и спросил, в чем дело. Селоуз объяснил: «Сэр, я мечтаю поохотиться в Африке и усиленно закаляюсь: ведь придется спать на земле».

Энтон вздохнул. Уже сейчас он в воображении видел перед собой бескрайнее, поросшее пыльным сухим кустарником пространство — буш — и экзотических животных.

В его мечты ворвалось чье-то пение. На нижней палубе несколько человек — очевидно, ирландцев — от души выводили старинную солдатскую песню:

Энтон знал: паровое судно «Гарт-касл» было построено в 1910 году для рейсов дальнего плавания: Саутгемптон — Бомбей и обратно. Имея грузоподъемность 7600 тонн, оно было рассчитано на перевозку двухсот семидесяти пассажиров двух классов — первого и третьего. В 1914 году, приспособленное для военных нужд, судно доставляло в Англию свою долю индийских солдат (всего миллион человек), а на обратном пути честно отвозило домой раненых. Возвращаясь в Бомбей, индийцы уносили с собой два самых ярких воспоминания от метрополии: полные грязной Жижи окопы Франции и проржавевшие больничные каюты «Гарт-касла».

В 1919-м Министерству по делам заморских территорий понадобился транспорт для доставки солдат-переселенцев и их семей в Африку. «Гарт-касл» идеально подходил для этой цели.

Разместившись на нижней палубе, где из-за постоянной вибрации от двигателей раскачивались гамаки и на переборках ослабевали заклепки, товарищи Энтона по плаванию обсуждали индийцев.

— Если даже задраить бортовые иллюминаторы, — сказал один матрос, — здесь еще долго будет вонять гангреной и карри. Я не удивлюсь, если в трюме еще валяются трупы.

— А я, — подхватил другой, — как запрут двери, так и слышу, как они охают и что-то там лопочут на хинди.

Кроме замужних женщин, на борту находилось сорок пять невест, по собственному почину пустившихся в плавание к своим женихам, обосновавшимся в Момбасе или Найроби. Не успело судно выйти из Гибралтарского пролива, как за каждой из них уже отчаянно ухлестывали холостые бывшие солдаты.

Однажды вечером со своего наблюдательного пункта Энтон увидел беспалубную спасательную шлюпку. Подвешенная на цепях, белая деревянная шлюпка раскачивалась, словно гигантская колыбель. Внутри устроились солдат и чья-то нетерпеливая невеста. Мятая блузка девушки валялась рядом с мужскими брюками на носу лодки. Лежа на спине, девушка глянула вверх и заметила Энтона. К его величайшему удивлению, она улыбнулась и помахала рукой.

На другой день она дружески заговорила с Энтоном на палубе:

— Это ты сидел на небе или мне померещилось?

— Вам не померещилось, мисс.

— Откуда мне знать: ждет меня Чарли или нет? — оправдывалась девушка. — Не оставаться же в Африке одной — и без земли, и без мужчины. Как думаешь?

— Да, наверное.

— Подруга называет эту поездку последним шансом весело провести время. Хочешь, познакомлю?

Энтон залился краской, а девушка по-прежнему дружелюбно смотрела на него. Он с волнением вспомнил, как белы и соблазнительны были ее груди в спасательной шлюпке.

— Ты в ее вкусе, — ободрила девушка.

Однако позднее, встретив обеих подруг, Энтон абсолютно ничего не почувствовал, и знакомство не состоялось.

Гвенн Луэллин стащила через голову шерстяную фуфайку. Слава Богу, соседка по каюте ушла на палубу. Оставшись в одном корсете, чулках и туфлях, Гвенн посмотрелась в висевшее на стене треснувшее зеркало. Обычно у нее не было ни времени, ни желания любоваться своим отражением. Но на борту «Гарт-касла» ей, впервые с тех пор, как началась война, выпало несколько свободных часов. Она тревожилась за мужа, за их будущее. Найдет ли Алан ее по-прежнему привлекательной?

Тусклое освещение как будто задалось целью щадить ее самолюбие. Она чувствовала себя далеко не в лучшей форме. В душной каюте в центральной части судна было нечем дышать. В столовых и туалетах накурено — и пропасть народу. Все у всех на виду. Невозможно даже толком помыться. Одна радость — стоя на палубе, любоваться океаном. Но и там трудно уединиться.

Один из пассажиров не давал Гвенн проходу. Их было двое братьев — выпивох и, как поговаривали, бандитов. Тот, что ухлестывал за ней, пугал ее дикой напористостью. Он будто бы воевал вместе с ее мужем — и под этим предлогом следовал за ней по пятам. Каждую минуту она ожидала какой-нибудь выходки.

За время путешествия ее лицо и руки обрели свой природный цвет. Кожа на высоких скулах посвежела, но щеки оставались впалыми. Пухлые губы побледнели. Круги под глазами не стерлись полностью. Война еще не отпустила ее. А Алана?

Гвенн выпрямила спину и перевела взгляд на длинную шею и угловатые, немного мальчишеские плечи. Потом на груди — вот они нисколько не изменились. Не слишком велики, но по-прежнему упруги и красивой формы. Нижние ребра немного выступали над плоским животом и точеной талией. Гвенн нахмурилась. Стоит ей похудеть, как начинают выпирать ребра. Хорошо бы набрать несколько фунтов до встречи с Аланом. Но вообще-то и так неплохо для двадцати семи лет. Временами на Гвенн накатывало чувство неприкаянности — тело тосковало по мужчине. И по ребенку.

Она облизнула, а потом немного покусала губы — они порозовели. Поправила рыжеватые волосы. Повернула голову в одну, другую сторону, задрала подбородок. Вгляделась в свои глаза — по уверениям бабушки, самое красивое, что у нее было, — но не смогла толком определить цвет.

У двери послышался шум. Гвенн замерла, остро ощущая свою наготу. Потом вскочила и сдернула с узкой койки халат. Кто-то замолотил тяжелым кулаком по металлической двери. Спохватившись, Гвенн бросилась задвигать щеколду, но было поздно. Ручка повернулась. Господи, хоть бы не он!

— А вот и я, — возвестил ирландец, рывком отворяя дверь. — Мик.

Гвенн осталась стоять в узком проходе. Слава Богу, она успела туго завязать пояс халата. Крупный рыжеволосый мужчина заполнил собою дверной проем. Гвенн преградила ему дорогу. Он наклонился и стиснул ее плечо.

Гвенн дернула плечом, чтобы стряхнуть его лапищу. От мужчины несло перегаром и кислым потом.

— Я просила оставить меня в покое, мистер Рейли.

— Мы только посидим на твоей койке и выпьем. — Рейли осклабился и вытащил из кармана бутылку. Гвенн старалась не замечать его неровные желтые зубы. Свободной рукой он облапил ее талию.

Женщина вздрогнула, но осталась стоять на пороге, чтобы не дать ему войти и захлопнуть дверь. К счастью, по коридору кто-то шел. Это была ее соседка с двумя матросами.

— Всего хорошего, мистер Рейли, — громко произнесла Гвенн. — Прощайте.

— Не беспокойся, детка, я еще вернусь, — посулил он и, потрепав ее по щеке, отчалил.

Энтон упорно искал среди членов экипажа таких, кто мог бы рассказать ему об Африке. Большинство знали только порты: Момбасу, Лоренсу-Маркиш, Порт-Элизабет да Кейптаун, и то их воспоминания не шли дальше нескольких развеселых денечков на берегу. Один лишь судовой врач мог поделиться полезными сведениями.

— В Момбасе будет ничуть не легче, чем в Помпи, мой мальчик, — изрек этот седовласый джентльмен, пальцем мешая виски. — Всю знакомую тебе работу — то есть тяжелую физическую — выполняют черные. Белому трудно устроиться — разве что на ферме, а какой смысл, если это не твоя земля? Что ты еще умеешь?

— Охотиться, — ответил Энтон. — А как насчет добычи слоновой кости? Или золота?

— Если говорить о золоте, то покамест находят только разрозненные крупицы — в одном, другом месте. Зато золотоискатели прибывают пачками, с каждым пароходом. Бедняги! А слоновая кость перестала быть прибыльным делом. Это раньше слоны так и путались под ногами — знай добывай бивни. Сегодня еще можно разбогатеть на львиных шкурах и мясе антилоп, но у этого промысла нет будущего. Опять-таки, раньше можно было наняться проводником к богачам, прибывающим на сафари, но с началом войны и эта лавочка закрылась. Ни у кого нет таких денег.

— Что-нибудь придумаю, — откликнулся Энтон. Как бы там ни было, в Африке вряд ли будет хуже, чем в зачуханной клетке — Англии.

Однажды вечером, после беседы с доктором, Энтон спускался по трапу, соединяющему пассажирскую палубу с нижней. Внезапно до его ушей донесся душераздирающий женский крик. Он замер, прислушиваясь. Крик повторился — на этот раз приглушенный, но не менее ужасный. Энтон в несколько прыжков добежал до каюты.

Он рванул дверь и увидел рыжего верзилу, который всей своей жирной тушей навис над распростертой на полу женщиной, бившейся в истерике.

Насильник с размаху хлестнул свою жертву по лицу. Она ударилась головой о стальную палубу. Растерзанная блузка валялась под голыми коленями мужчины — там же, где его ремень и брюки. Длинная юбка и изодранное в клочья белье сбились у женщины на животе. Он все еще был у нее внутри.

— Пошел вон! — гаркнул Энтон, делая шаг вперед. — Оставь ее в покое!

Мужчина освободил одну руку и сильно надавил женщине на грудь, пригвождая ее к полу. Другой рукой он схватил ее воздетые над головой запястья. Женщина продолжала вопить и отчаянно извиваться. Зеленые глаза яростно сверкали сквозь растрепанные, песочного цвета волосы.

После секундного замешательства Энтон почувствовал, как всем его существом овладевает гнев. Мускулы отвердели.

— Катись к чертовой матери! — прорычал верзила.

Юноша обхватил руками его мокрую от пота голову и впервые в жизни ощутил удушливый запах секса. Локтем правой руки он защемил мерзкую рожу противника Бандит уцепился за его ремень и попытался повалить Энтона на пол. Юноша ухватил его за бычью шею — что-то хрустнуло. Насильник заорал благим матом и отделился от женщины. Она откатилась к металлической койке.

Разъяренный насильник с трудом поднялся на ноги. Мясистое, в складках жира и мускулов, его тело было сплошь усеяно веснушками и покрыто липкой рыжей шерстью. Энтон загородил собой женщину и, сжавшись в пружинистый комок, выхватил свой цыганский нож — чури. Насильник ринулся вперед, но промахнулся. Лезвие полоснуло его по подбородку. Он с трудом развернулся в тесной каюте. Маленькие прищуренные глазки не отрывались от ножа. Громила стоял, тяжело пыхтя и глядя в синие глаза юноши.

— Добавить? — спросил тот.

— Ну, парень, я тебе припомню! Ты мне еще заплатишь!

По шее насильника текла кровь. Он влез в свои брюки и потопал к двери.

— Проговоришься — убью!

Энтон укрыл рыдающую женщину простыней и уложил на койку. Она со стоном отвернулась к стене и, плохо сознавая, что делает, с силой ударила кулаком о металлическую переборку. В Энтоне боролись боязнь показаться назойливым и желание помочь. Он неуверенно направился к двери. Тело женщины все еще сотрясали рыдания, и она молотила по стене кулаками.

— Я за водой, — тихо произнес Энтон.

Едва он вышел, Гвенн вырвало на стену.

Энтон принес ведро, мыло и полотенце и оставил в каюте, настояв, чтобы женщина заперла за ним дверь. Когда она потянулась за полотенцем, перед ним на какую-то долю секунды мелькнул ее обнаженный торс. Пристыженный, он поспешил уйти.

На другой день, занятый своей обычной работой, Энтон увидел на открытой палубе группу рогочущих «томми» и среди них — знакомую тушу ирландца. Рядом стоял еще один рыжий исполин, похожий на этого. «Братья, что ли?» Бандит с поцарапанной физиономией поднял голову и вонзил в него заплывшие жиром глазки. Энтон отвернулся.

Вечером он увидел в столовой третьего класса одиноко сидящую жертву. Пораженный ее красотой, он невольно припомнил тепло и аромат ее кожи, упругую девичью грудь. Ему стало стыдно. Да и она ли это?

У нее были ясные глаза цвета зеленых яблок. Высокая, стройная, с нежным овалом лица, женщина казалась на шесть-восемь лет старше него. Она была прекрасна — даже синяк на скуле не мог этого изменить. Энтон неловко закружил по залу со стопкой грязных тарелок. Женщина встала и подошла к нему.

— Я должна вас поблагодарить. Это какой-то кошмар. Не могу поверить, что это действительно произошло. — Она подняла на Энтона полные слез глаза. — Вы так молоды. Меня зовут Гвенн Луэллин.

— Энтон Райдер.

Гвенн пришлось сделать паузу, чтобы справиться с волнением. Воспоминания о пережитом позоре были слишком свежи в памяти. Она вспыхнула, однако уже через минуту овладела собой. Нельзя позволить этому мерзавцу сломать ей жизнь! И она почти спокойно добавила:

— Я еду к мужу в Восточную Африку. Прошу вас никому и никогда не рассказывать. Дайте честное слово. Этот подонок встречался с моим мужем на фронте. Говорят, они с братом убили двух человек в Голуэе и на другой день завербовались. Будьте осторожны!

Несмотря на занятость, Энтон явственно ощущал, как пассажирами овладевает приятное возбуждение: близилось Рождество. И Момбаса.

— Семейные, — расфилософствовался как-то доктор, — находятся в гораздо более сложном положении, чем ты, мой мальчик. Ты всего лишь скитаешься по свету, как охотники былых времен, в поисках свободы и приключений. Ты, Энтон, все еще сосунок, хотя и большой. А они пожертвовали всем, что составляло их жизнь — как говорится, сожгли мосты. Многие уже не молоды. Африка — их последняя надежда.

Охваченный нетерпением и не зная, куда себя деть, однажды Энтон свернул в узкий коридор на нижней палубе. Навстречу топал громила — брат Мика Рейли. Позади раздался грохот шагов по металлу. После года в доках Помпи, Энтона не могла удивить встреча с насилием. Он выхватил нож и прижался спиной к переборке. Дыхание сперло. Он обернулся и увидел самого Мика.

— Перо тебе больше не поможет, молодой петушок! — осклабившись, Рейли сорвал со стены огнетушитель. Его брат ринулся вперед. От удара огнетушителем правая рука Энтона повисла, как плеть. Он рухнул на палубу, роняя нож. Бандиты открыли дверь вспомогательной котельной и потащили туда отчаянно сопротивлявшегося Энтона. Ему удалось толкнуть старшего из братьев так, что тот ударился головой о стальную переборку, но они все-таки втащили его в тесное помещение и захлопнули за собой дверь.

В комнате было полутемно. Старший Рейли поволок Энтона к паровой трубе, приводившей в движение брашпили и лебедки. Рейли похлопал ладонью по трубе.

— Как раз то, что нужно, Пэдди. Прямо пышет жаром.

Пэдди подтащил Энтона к оголенной части трубы и заломил здоровую руку за спину. Содрал с правого плеча рукав рубашки. И прижал сгиб локтя к трубе.

— Нет, ты только посмотри на татуировку! — воскликнул он. — Скормим птичке немного жареного мяса?

Энтон скорчился от невыносимой боли и лягнул Мика Рейли в пах. Тот согнулся пополам. Брат Мика обрушил на голову юноши тяжелый, как дубинка, кулак и вновь приложил его руку к раскаленному металлу. Запахло горелым мясом. Из раны потекла кровь. Когда Пэдди отнял руку Энтона от трубы, на металле остались кровь и ошметки кожи. Бандит удовлетворенно осмотрел рану.

— Ну что, он спекся? — спросил Мик Рейли.

— Не совсем. — Пэдди в третий раз приложил руку Энтона к трубе. Юноша потерял сознание.

— Ну, хватит, — произнес Мик Рейли. — Сопляк получил урок на будущее. Пусть только еще раз мне попадется — убью!

Братья швырнули Энтона на пол и вышли из котельной. В коридоре Пэдди подобрал цыганский нож.

Энтона разбудила боль. Внутренняя поверхность руки представляла из себя месиво из черной запекшейся крови, сырого мяса и волдырей. Он поднялся, хватая ртом воздух. Поискал чури — безрезультатно. И заковылял к доктору.

— Мой мальчик, ты взрослеешь на глазах, но «Гарт-касл» и не такое видывал.

Старик дал Энтону стакан виски и осмотрел изувеченную руку.

— Надо же — перед самым Рождеством! Как тебя угораздило?

— Я не могу ответить на ваш вопрос, доктор, — ответил Энтон и стиснул зубы от жгучей боли: врач обрабатывал рану. Он пообещал Гвенн молчать об изнасиловании — и даже виски не развязало ему язык.

Ночью злая, пульсирующая боль не давала Энтону уснуть. Черт, горько размышлял он, стоило уезжать из Англии, чтобы его опять избили! Но больше он этого не допустит. В Африке никто — ни егерь, ни десятник и ни старший стюард — не посмеет им командовать. Он обретет свой мир свободы и приключений. Будет путешествовать пешком или в седле, с винтовкой за плечами. Ночевать где заблагорассудится. У него будет много денег и друг или девушка, чтобы посидеть рядом у костра. Перед глазами возникла нарисованная на мешках с кофе двуглавая вершина горы Кения.

Остаток дня Энтон сторонился Гвенн. Правая рука была на перевязи и болела. Он стремился избежать расспросов.

Ночью на судне не спали: праздновали канун Рождества. Мачты украсили национальными флагами Великобритании. Ветераны — особенно ехавшие с семьями — болтали и пели под брезентовым навесом на тесных палубах. Энтон заметил в тени несколько парочек: будущие новобрачные прощались со своими временными кавалерами. Утром капитан обвенчал девушку из спасательной шлюпки, и теперь она и свежеиспеченный супруг искали, где бы уединиться.

Люди передавали друг другу переписанные от руки экземпляры рождественского гимна. Ребятишки, забравшись в спасательные шлюпки, горланили подходящие к случаю народные песни. На Энтона накатило чувство тоски и одиночества. Вспомнились жаркие цыганские костры на снегу. Он не был плаксой, но не принадлежал и к тем, из которых слезу нипочем не вышибить.

Он бродил по правому борту и вовсю напрягал зрение, чтобы различить долгожданный берег. Потом подсел к вентилятору (там горела лампочка) и, вытащив из кармана вельветовой куртки книжку, отыскал нужный отрывок.

«Долгая, мрачная ночь окутала меня, и сколько призраков былых упований преследовали меня в этой ночи, сколько призраков дорогих мне воспоминаний, ошибок, горестей, бесполезных сожалений! Я уехал из Англии…»

— Что вы читаете? — послышался женский голос.

— «Дэвид Копперфилд». — Энтон повернул голову и от восхищения вскочил. Какая же она красавица! — То место, где он покидает родину.

— Что у вас с рукой?

Он замялся.

— Свалился с трапа. До свадьбы заживет.

Гвенн дотронулась до повязки.

— Правда?

«Пошли вам Бог счастья, джентльмены! — грянул хор голосов. — И пусть вас ничто не огорчит!»

Энтон потупился. Гвенн не спешила убрать руку. Он любовался длинными, тонкими пальцами с голубыми жилочками.

— Погадать вам?

— Не знаю… Почему бы и нет? — Она протянула ладонью вверх правую руку.

От прикосновения к этой бархатной руке у Энтона закружилась голова. Он подвел Гвенн ближе к свету и немного согнул ладонь — линии стали отчетливее.

Он сразу пожалел о своем порыве. Безмолвно оторвал взгляд от ладони молодой женщины и погрузил его не в зеленые — скорее серые в тусклом свете лампы — озера ее глаз.

— Скажите, что вы увидели!

— Наверное, нельзя заниматься этим в канун Рождества.

— Пожалуйста, скажите правду.

Энтон разволновался. Но Гвенн казалась такой спокойной, что он послушался.

— Главное — линия ума. Она у вас прямая, четкая и глубокая. Вам присущи ясный ум и целеустремленность. В то же время она не пересекается с линией жизни, опоясывающей бугорки Венеры и Марса. Это значит, что вы независимы, отважны и не отступаетесь от цели.

— А сердце?

— Линия сердца проходит между большим и указательным пальцами, начинаясь от угла Юпитера. Ваши привязанности — глубокие и постоянные. Вы склонны жертвовать собой и не ждете от жизни слишком многого.

Он запнулся и снова посмотрел ей в глаза.

— Энтон, а что меня ждет в будущем?

— Линия судьбы берет начало от линии жизни и тянется к вершине руки: вы добьетесь своего и будете счастливы. Но…

Он различил угрожающий островок, разбивший линию судьбы на равнине Марса. Любой цыган знает, о чем говорит искривленная линия ее брака.

— Но что? — Гвенн побледнела. — Энтон! Скажите мне все как есть.

— Но сначала вас ждут страдания.

— Ну что ж… Будем надеяться, что вы ошиблись.

Стоя рядом, они вглядывались поверх поручня в быстро светлеющее небо. Потом взгляд Гвенн упал на палубу. Рейли с братом пьянствовали на носу судна.

Гвенн похолодела; к горлу подступила тошнота. Она чувствовала себя оскверненной. Убить бы это животное! Интересно, что бы она тогда почувствовала? Можно ли таким способом избавиться от гнева и унижения?

Дети угомонились — щенятами уснули на дне спасательных шлюпок. На горизонте показалась светлая полоска. «Гарт-касл» приближался к берегам Африки.

Стоя бок о бок, Энтон и Гвенн молча смотрели вдаль; их руки на перилах почти соприкасались. Энтону захотелось накрыть ее руку своей ладонью.

В рассветных лучах им раскрыла свои объятия гавань Килиндини в Момбасе. Их приветствовали кокосовые пальмы и манговые деревья, беленые стены домов, красные черепичные крыши и арабские жилища. Корабль бросил якорь за рифами. С берега к нему устремились многочисленные лодки и лихтеры. На необъятном песчаном пляже собралась толпа: поселенцев встречала вся Момбаса.

От волнения Энтон потерял дар речи. Наконец-то он в Африке!

— Где вы будете жить? — спросил он немного погодя.

— У подножия горы Кения.

Он несказанно обрадовался знакомому названию.

Не дождавшись ответа, Гвенн повернулась к Энтону, и у нее захватило дух от голубизны его глаз. Сколько в нем жизни, как он отличается от ее сдержанного мужа!

— Наша ферма — у реки, севернее Наньюки.

— Надеюсь, еще увидимся, — сказал Энтон и представил двуглавую гору. — Может, сойду в Дар-эс-Саламе.

— Удачи вам. И счастливого Рождества.

— Счастливого Рождества. — Он наклонился и поцеловал молодую женщину в щеку. — До свидания.

— Кому на берег, садитесь в лодки! — проорал боцман.

Гвенн тепло улыбнулась.

— До свидания. Может, и правда увидимся.

И ушла собирать свои жестянки и потертые кожаные чемоданы. Потом она спустилась по сходням в лодку, и та понеслась, разрезая волны, к берегу. Дул свежий ветер. Гвенн оглянулась и помахала рукой. Энтон не видел ее глаз — только светлые, развивающиеся на ветру волосы.

— Не вздумай сойти на берег, Райдер! — гаркнул старший стюард. — Работы полно. Мы опаздываем. Вам, новичкам, заплатят только в Помпи. Так что марш драить каюты!

Глава 7

Оливио услышал вопрос леди Пенфолд, обращенный к Анунциате Фонсека, и уловил в нем непривычные нотки вкрадчивого дружелюбия пополам с любопытством:

— Что привело вас с братом в нашу глушь?

Видно, дамочка заподозрила муженька в возобновлении фронтовых шашней. Может, застукала его светлость, когда он ночью крался по коридору. Иначе с какой стати ей выказывать интерес к другой женщине?

Ах, как хотелось Оливио оказаться на месте лорда Пенфолда и обладать не его женой, а любовницей! Вот это был бы шик! Однако пора идти наверх и заняться багажом гостей. С тех пор как окончилась война, в «Белом носороге» становится все интереснее. Мало ли что может случиться! Особенно сейчас, когда его светлость на берегу — встречает новых поселенцев.

Карлик взял пустой кофейник и принялся не спеша вытирать стол. Дамы не обращали на него внимания.

— Васко понадобилось осмотреть северные участки, — ответила Анунциата, — и он взял меня с собой. Считает эти места перспективными.

— Я бы очень удивилась, — сказала Сисси Пенфолд.

Женщины поднялись из-за стола. Карлик попятился, давая им пройти, а затем сошел с веранды и направился к бунгало Пенфолдов. Проходя мимо конюшни, он зажал ноздри, чтобы не вдыхать омерзительный конский запах. Он всегда сторонился этих гигантских животных, боялся их длинных ног и возмущался показной элегантностью наездников.

— Вы часто катаетесь верхом, дорогая? — спросила Сисси, подходя вместе с Анунциатой к конюшне.

Она не могла не заметить, как отлично сидят на португалке ее собственные брюки из саржи. У Анунциаты был высокий таз — достаточно круглый, чтобы привлечь внимание мужчин, и достаточно упругий, чтобы возбудить зависть женщин. Хуже того: у нее оказалась более тонкая, чем у Сисси, талия. А груди под спортивной рубашкой казались спелыми плодами — вот-вот лопнут. Сколько же лет смазливой сучке? Прикидывается, будто двадцать шесть — двадцать семь. Но гусиные лапки вокруг глаз и рта выдают тридцать два — тридцать три, а то и тридцать четыре. У этих смуглых шлюх морщины появляются позже, предупреждала мать. Но уж зато когда такая начнет расплываться, то превращается в гору коричневого студня.

Сисси считала, будто имеет полное право вынюхивать, что связывало ее муженька с этой смуглой вампиршей. Независимо от ее собственных грешков (карлик, разумеется, не в счет), нельзя допустить, чтобы Адам блудил в их отеле!

— Иногда мы объезжаем нашу плантацию в Мозамбике, — ответила Анунциата. — Но меня пугает манера Васко ездить верхом. Он грубо обращается с лошадьми.

— Почему бы вам не прокатиться на Удаче? Она не слишком высока ростом, и у нее легкая рысь.

И галоп тоже, мысленно добавила Сисси, всегда уделявшая отбору лошадей особое внимание. Выращивать кофе и школить тупых туземных слуг — то еще удовольствие! Зато во всем, что касалось собак, лошадей и плотских утех, Сисси чувствовала себя знатоком. Она вспомнила выступление трехлетней Удачи в Сомали на состязаниях по скачкам с препятствиями. Это было незадолго до войны. Охваченная почти истеричным азартом, Удача сразу после взмаха флажком, не обращая ни малейшего внимания на жокея-араба, устремилась вперед и пришла второй. Это было великолепное, захватывающее дух зрелище! Посмотрим, подумала Сисси, умеют ли идеальные португальские ножки управляться с чем-нибудь, кроме мужчин.

Перед тем как взобраться на своего гунтера[2], Сисси бросила взгляд на отель и увидела, как в окне ее спальни дрогнула занавеска. Уж не Оливио ли прячет свою уникальную круглую голову? И кого же он выслеживает: ее или португалку? Грум удлинил для Анунциаты стремена. В сопровождении трех гончих наездницы понеслись по пыльной дороге.

Ага, подумал Оливио, чертовы дворняги тоже слиняли. Будь проклят тот день, когда этих жутких тварей привезли из Англии! То был последний раз, когда хозяин с хозяйкой вместе чему-то радовались. Возбужденные, словно дети, валандались со слюнявыми зверюгами. Самая страшная, Джиневра, в первый же день пребывания в «Белом носороге» дважды сбила Оливио с ног. Любвеобильная и экзальтированная, она так и бросилась на карлика — выставила его на посмешище. Прямо при слугах положила передние лапы ему на плечи и лизнула лицо длинным тонким языком. По прошествии нескольких дней ему ничего не оставалось, как отравить ее медленно действующим ядом, более других пригодным для симуляции симптомов болезни. Из людей один только повар заподозрил Оливио, догадался, кто свершил правосудие. Зато собаки поняли намек и оставили карлика в покое.

Женщины ехали рысью по холмам позади отеля, между рядами кофейных деревьев. Под ногами стелился белопенный ковер из лепестков: десятилетние деревья наконец-то начали плодоносить. Сисси это не волновало. Нет спору, некоторые деревья были красивы, с парными глянцевыми вечнозелеными листочками и кистями тяжелых зерен. Но других — с жалкими, сморщенными, как изюм, пупырышками — было гораздо больше.

Краем глаза Сисси наблюдала за Анунциатой. Как только Адам может спать с этой «прости-Господи»? Бедрам португалки было тесновато в бриджах, когда она плавно приподнималась в такт с лошадью. Анунциате не хватало элегантности. Она чуть заметно сутулилась, а маленькие ступни казались параллельными земной поверхности — никакого подъема! Но ей не откажешь в кошачьей грации.

Гончие — вот еще одна, более серьезная проблема. Даже для этой породы собаки были слишком худы, короткошерстны и чувствительны. В этом гиблом краю все их природные качества развились до максимума. Выпирающие ребра делали их похожими на птичью клетку. У вожака по кличке Ланселот через все левое плечо шел безобразный шрам. Из четырнадцати собак уцелело только три — а ведь когда-то была лучшая свора во всем Уилтшире! Как почти все, вывезенное из Англии, гончие оказались слишком хороши для Африки. Из поколения в поколение их обучали поднимать оленя или зайца. Чуткие, легкие на подъем, собаки были просто не способны отказаться от погони. Их губило Хорошее воспитание.

Четыре особи за какие-то считанные секунды погибли на глазах у хозяйки во время охоты на льва, которая поначалу напомнила ей ирландскую охоту на хищников. Преследуя в долине громадного зверя с темной гривой, свора истощила его терпение. Лев остановился и подпустил их поближе. И вдруг — молниеносный выпад — и гончая с перебитым хребтом летит вверх тормашками, как волан. Прежде чем Адам, никогда не отличавшийся снайперскими достоинствами, уложил его из своей винтовки — и то с четвертого выстрела! — лев умертвил еще троих. Не говоря уже о том, что последняя пуля прикончила раненую!

Еще двух собак, подсчитывала Сисси, задрала гиена, когда они тащили из густых зарослей подстреленную антилопу. Еще одну утащил леопард — прямо с охотничьей стоянки. Как она надрывалась, бедная, когда гигантская урчащая кошка волокла ее в буш! И надо же — другие собаки отказались броситься в погоню. Остальные смерти были не столь драматичны: болезнь, перебитая лапа, змеиный укус.

Даже теперь три оставшиеся собаки с короткой памятью стрелой неслись впереди наездниц, бросаясь то вправо, то влево, фыркая и вынюхивая дичь. Сисси пришпорила лошадь, пуская ее в легкий галоп. Удача тотчас отреагировала — резко набрала скорость. Анунциата покачнулась. Вскоре лошади уже неслись во весь опор. Собаки начали травить. Удача натягивала удила, норовя захватить лидерство.

Сисси первая заметила блестящую черную стрелу, летящую низко над землей. Шакал! Вот теперь посмотрим, умеет ли шлюха ездить верхом!

Она видела: Анунциата дает лошади неправильные команды. Движимая одним-единственным стремлением удержать равновесие, наездница привстала в стременах и наклонилась вперед, к лошадиной холке. Не чувствуя тяжести седла — так бывало, когда жокей пускал лошадь в галоп, — Удача всей душой отдалась бешеной скачке.

Шакал, гончие и лошади, точно безумные, неслись сквозь колючий кустарник — буш. Совсем как настоящая английская охота, подумала Сисси, вот только в финале не будет приличной еды и выпивки — отпраздновать победу.

Шакал изгибался и вилял, используя как укрытие каждый куст и каждую выбоину, каждый камень и каждое дерево. Собаки бежали, низко пригнув головы и вытянув морды вперед. Впалая грудь ходила ходуном, словно кузнечные мехи. Гончие неслись во весь опор по дикой местности, преодолевая препятствия. Колючий шип пропорол Ланселоту нос и выколол левый глаз; однако пес, ни секунды не мешкая, бросился вместе с братьями на штурм следующих кустов. Сисси придержала свою лошадь. Опытный наездник пришпоривает на открытой местности и сдерживает скакуна в густых зарослях. Зато Удаче никто не мешал. Она вся покрылась потом; из пасти показалась пена; глаза округлились и горели, когда она неслась по прямой за гончими. Анунциата больше старалась удержаться в седле, чем контролировать лошадь; может быть, даже рассчитывала возглавить гонку. Собаки разделились, чтобы обогнуть высокое, все в колючках, дерево. Заставив свою лошадь податься немного в сторону, Сисси не оставила Удаче пространства для маневра. Анунциата что было сил прижалась щекой к взмыленной шее лошади. Ее левое колено зацепило ствол. Женщина вскрикнула и вылетела из седла.

Сисси резко осадила лошадь и, описав круг, подъехала к Анунциате. Оглушенная падением и онемевшая от боли, та застонала и прикусила губу.

— С вами все в порядке, дорогая? — спросила Сисси. — Я волнуюсь за собак.

— Наверное. Только нога болит. Оставьте меня, поезжайте. Задержите мою лошадь.

Сисси нахмурилась и потрусила за Удачей и гончими. Теперь шлюха несколько недель проваляется в постели. «После стольких лет прозябания в "Белом носороге", — подумала Сисси, — я имею право на небольшую потеху».

Пальцы мясистой руки Оливио шарили в карманах белого мятого пиджака. Он с заботливостью часовщика вынимал каждый предмет и клал на место. Чувство опасности и пугало, и будоражило. Оливио вспомнил тот единственный случай, когда его поймали с поличным. Жалкий гоанский беспризорник, увечный и неприкаянный, он не гонял с индийскими мальчиками мяч на улице или с португальскими — во дворе школы. У него была своя игра — перебирать содержимое ящиков стола или комода, запоминая точное расположение каждой вещи и оставляя каждую книгу или шарф сложенными в точности, как раньше.

Но однажды Оливио дал маху. Работая коридорным в меблированных комнатах Бомбейского клуба, он нашел под стопкой шелковых сорочек записную книжку в переплете из свиной кожи. Но сначала он занялся рубашками. Разворошив их радужное многоцветье, выбрал одну, голубую, гладкую, как потаенные местечки его первой девушки, и, расстегнув пуговицы, напялил поверх мешковатой униформы. Закатал рукава — а то они свисали и делали его похожим на пугало. Зато воротничок идеально облегал его короткую толстую шею.

Карлик впился взглядом в свое отражение в зеркале, любуясь идеально круглым черепом. Гордо вздернул подбородок и победоносно ухмыльнулся. Потом вернулся к записной книжке с вклеенными фотографиями. И, уйдя с головой в созерцание восхитительных картин другой, незнакомой жизни (чай в кругу семьи на зеленой лужайке, сцены охоты), не заметил, как в номер, расстегивая на ходу портупею, вошел высокий военный — и разразился руганью. Это был настоящий великан — его ярость заполнила комнату; глаза метали молнии. Он стегнул Оливио ремнем по лицу и сильно порезал лоб.

Откуда офицеру было знать, что последнее слово останется за Оливио?

Ибо, подобно тому, как некоторые люди наделены от природы талантом дружить, Оливио обладал редкостным даром мщения. И бомба замедленного действия произвела разрушительный эффект; жаль только, ему не довелось при этом присутствовать. Зато он лишний раз убедился в надежности Королевской почты.

Оливио вскрыл над паром письмо офицера к молодой жене, оставшейся в Корнуолле, и дополнил парой любовных записок и фотографиями его бихарской наложницы, не забыв и несколько счетов за презенты. Письмо пересекло моря и океаны, а с обратной почтой пришло известие о том, что молодая женщина пыталась отравиться. Ее удалось спасти — чего нельзя сказать об их неродившемся сыне.

Этот случай лишний раз показал Оливио достоинства шпионажа, и он довел выслеживание и вынюхивание до степени искусства. Как другие искусно перевязывают артерию или играют на пианино, так Оливио мог виртуозно обыскать комнату либо выпотрошить и уложить обратно содержимое чемодана. Слишком гордый, чтобы красть, и слишком любопытный, чтобы оставить чемодан необследованным, он собирал информацию, как другие — урожай. Этим утром, убираясь в баре, он наткнулся на белый полотняный пиджак кого-то из посетителей.

В карманах оказались испещренная пометками карта Центральной Кении, четыре сигары в потрепанном кожаном портсигаре, колода карт, золотые карманные часы и горсть монет: индийских, английских и португальских. И конверт с двумя выцветшими фотографиями, выполненными в сепии. Оливио повертел часы. Да это же лорда Пенфолда! Он открыл крышку и ухмыльнулся, прочитав надпись: «Вечно твоя Сисси».

На одной фотографии была изображена шикарная вилла с несколькими террасами и крыльцом с колоннами. Кругом простирались холмы и виноградники. Меж виноградных кустов маленькие фигурки склонялись над круглыми корзинами. Другие работники несли полные корзины с поля, сгибаясь под их тяжестью. На втором снимке — старом, с оторванными уголками — были сфотографированы двое мужчин — судя по всему, братья. Бросались в глаза их массивные носы, толстые губы и колючие маленькие глаза под широкими бровями. Один стоял, выпрямившись во весь рост, в белом военном мундире с наградными знаками и при шпаге. Надменный португальский офицер. Сеньор Фонсека собственной персоной!

Опершись одной рукой на эфес шпаги, другой он обнимал за плечи своего спутника, сильно уступавшего ему ростом. Шея этого другого утонула в высоком, тугом воротнике священника. Этот человек показался Оливио знакомым. Он носил огромный блестящий крест на тяжелой цепочке. Длинная мантия и украшенный кистями кушак кардинала доставали до ботинок с пряжками. Облачение архиепископа? Карлик всмотрелся в решительные, глубоко посаженные глаза этого человека. Протер фотографию манжетой. Потом положил оба снимка обратно в конверт. Повесил пиджак на спинку стула.

Он привычно взобрался по стремянке на свою полку и начал полировать освинцованную стойку. Однако в мыслях он то и дело возвращался к фотографиям из конверта, на обороте которого виднелся герб с фамилией «Фонсека». Второе имя Оливио — тоже Фонсека. Вдруг это его родичи?

— Держитесь крепче, мэм-саиб! — покрикивал жизнерадостный африканец-лодочник, когда лодка взрезала носом волну.

Наконец-то Африка стала для Гвенн непосредственным впечатлением! И сама она уже не была сторонним наблюдателем, томящимся в ожидании писем от Алана или пассивно сидящим на палубе, пока носильщики управляются с багажом. Белая гребная шлюпка то и дело ударялась о поднимаемые ветром буруны. Четверо гребцов синхронно орудовали веслами и переговаривались на суахили. Лодка благополучно протиснулась между двумя коралловыми рифами.

С широко открытыми глазами, вцепившись обеими руками в деревянное сиденье, Гвенн любовалась опрятной белой униформой гребцов и кружением чаек над волнами. Теплые брызги промочили ее шерстяное пальто. Она вспомнила дожди и туманы Уэльса и со смехом слизнула с губ морскую соль. Потом обернулась туда, где остался «Гарт-касл», но не увидела застенчивого юношу, который поцеловал ее на прощанье.

Примерно в сорока ярдах от берега лодка наткнулась днищем на белый песок и, как всякого новоприбывшего, поставила Гвенн перед выбором: брести к берегу вброд или позволить африканцам доставить ее туда на закорках. Она взяла туфли в руку и спрыгнула в воду. Длинная юбка кувшинкой раздулась вокруг талии. Гвенн двинулась к берегу, глазами отыскивая Алана.

Других пассажиров встречали друзья и родственники; люди обнимались, целовались, сгребали в охапку детишек. Гвенн дважды прошлась взад-вперед по длинному пляжу, стараясь не обращать внимания на счастливые пары. Разочарование мешалось с тревогой. Неужели Алан настолько плох? Окончательно убедившись, что ее никто не встречает, она взяла из кучи сложенных под гигантской пальмой вещей свои чемоданы.

Теперь, когда схлынула эйфория, ей открылось, что поднять в Африке семью будет не так-то просто. Гвенн села на старенький чемодан и отряхнула ноги от песка. Зашнуровала тяжелые туфли и побрела вверх по склону, к видневшейся за пальмовыми рядами полоске твердой красной земли.

Там на узких путях стояли местные трамваи: шесть маленьких тележек, укрытых от солнца полосатым брезентом; на двух обращенных друг к другу скамейках могло усесться четыре пассажира — как в гондоле карусели в городском парке. Эти трамваи — гордость Момбасы — перевозили людей от причала до железнодорожной станции. Их толкали группы весело горланящих песни африканцев. Пассажиры, которым повезло — их встретили, — с помощью друзей и слуг первыми набились в вагончики. Перегруженные трамваи медленно тронулись с места.

Гвенн обнаружила, что у нее пропал один чемодан. И еще — что за ней следует приятный на вид африканец.

— Я — Мальва. Давайте помогу.

Он смотрел на нее умными, живыми глазами. У него были приплюснутый нос, решительный подбородок и правильные черты лица. Он стоял перед ней в поношенной голубой гимнастерке Королевских африканских стрелков и брюках цвета хаки. Вместо ремня брюки поддерживала завязанная узлом веревка. Из ботинок — сапог с отрезанными голенищами — выглядывали пальцы ног.

— Я родом из племени вакамба, мэм-саиб, это далеко отсюда. Могу работать. За еду или за деньги.

Не зная, куда идти, Гвенн обратилась к молодой парочке, чьи вещи как раз грузили на запряженную мулами двухколесную тележку. У мужчины один пустой рукав был приколот к рубашке.

— Вы не могли бы мне помочь? Меня зовут Гвенн Луэллин.

— Прыгайте в двуколку, — живо откликнулась девушка, немного ошалевшая от дороги коренастая блондинка. — Будете моей подружкой.

Она представила Гвенн своего спутника:

— Это мой жених, Тони Бевис. А меня зовут Джилл, и мы прямиком направляемся в церковь, правда, Тони? Правда?

— Конечно, дорогая, — подтвердил Бевис. У него были каштановые волосы, причесанные на прямой пробор и двумя аккуратными дугами обрамлявшие лоб.

Отчаявшись найти пропавший чемодан, Гвенн вместе с Джилл и Бевисом взобралась на сиденье. Она уже знала: женихов и невест венчают без всяких проволочек, сразу по прибытии. Нельзя же девушке путешествовать одной или в компании мужчины, который не является ее мужем. Мальва закинул наверх ее пожитки. Он показался Гвенн заботливым и добросовестным работником. Возчик — индус в чалме — обращался исключительно к англичанину.

— Готово, саиб? Церква?

Джилл захихикала. Тони Бевис кивнул и пожурил невесту:

— Нет ничего смешного, дорогая. Эти черти хотя и коверкают слова, зато говорят на четырех или пяти языках — не то что мы.

Возчик взобрался верхом на тяжелое дышло и, заверещав на хинди, привел сонных животных в чувство. Гвенн поморщилась: поводьями служили вдетые в ноздри быков веревки. Мальва следовал на расстоянии, вертя в руке посох из красного дерева с набалдашником в виде пениса.

В этот день англиканская церковь бурлила не хуже карнавальной площади. Деревянная, с белеными стенами и стрельчатыми готическими окнами, она казалась в собранном виде доставленной сюда из дома. Ни дать ни взять — церковь Святого Златоуста в Денби, где Гвенн венчалась с Аланом пять лет назад. Окна узкого нефа были открыты. Ветер доносил благоухание красного жасмина и гибискуса. Алтарь был увит белыми лилиями.

Церковь заполнилась гудением голосов пятнадцати брачующихся пар и их сопровождающих. Каждая группа дожидалась своей очереди. Девственная белизна удачно гармонировала с тропической одеждой; каждая невеста и каждый жених надели хоть что-нибудь белое. С пробковых шляп с широкими полями свисали белые кисейные косынки или плиссированные шарфики из муслина — заменяя собой строгие английские вуали. Гвенн и Джилл с Тони сели на скамью со спинкой в одном из первых рядов.

С началом службы уныние Гвенн рассеялось. Венчались по три пары одновременно. Гвенн поймала себя на том, что улыбается, разделяя их радость. Тучный священник безбожно путал имена.

— Согласен ли ты, Гарольд, взять в жены Лидию?

— Вообще-то нет. Моя невеста — Розмари.

Гвенн и Джилл нервно захихикали. Один свидетель шепнул приятелю:

— Как думаешь, разводить их будут тоже по три пары за раз?

Настал черед Бевисов. Гвенн тоже шагнула к алтарю. Побледнев, как мел, Тони повернулся к ней и в ужасе зашептал:

— Послушай, извини — у тебя есть кольцо?

— Кольцо?

— Ну да. Я же должен надеть ей кольцо на палец.

— О… у меня только свое. Но я могу одолжить. — На Гвенн накатил романтический порыв. И — сразу вслед за ним — холодный душ дурного предчувствия.

Стоя перед алтарем, она казнилась виной перед Аланом и в то же время усиленно лизала безымянный палец. Наконец ей удалось снять кольцо — впервые после того, как надела. Служба продолжилась. Бевис с трудом надел кольцо на пухлый палец невесты.

— А теперь куда? — спрашивали новобрачные своих друзей, выходя на улицу и щурясь от яркого африканского солнца. Гвенн уже знала: в Момбасе почти некуда пойти.

— Поехали в клуб, отметим, — предложил Тони Бевис. — Один приятель обещал замолвить словечко.

Гвенн чувствовала себя лишней, но ей было некуда деться, и она согласилась.

Клуб располагался в районе старой португальской гавани. В холле, создавая уют, красовалась огромная кадка с казуариной; на поникших ветвях висели картонные ангелы. В баре и на веранде гостей приветствовали, уставившись стеклянными глазами, точеные головы сернобыков и грустных бизонов. Багроволицые члены клуба в вечерних костюмах — черных брюках и коротких белых кителях — уставились на новоприбывших поверх старых английских газет.

Гвенн и Бевисы начали с шампанского и гигантской жареной креветки. Мальва остался сторожить вещи.

Ровно в семь, когда перед ними только-только поставили мясо антилопы, в зал вбежал гордый своей миссией парнишка-сомалиец в белой феске. В одной руке он держал колокольчик, а в другой — табличку с надписью: «Не для дам!» Официант срочно вручил Бевису счет. Англичанин непонимающе посмотрел на него. Пришлось официанту объяснить: по местным правилам, в семь часов дамы должны покинуть клуб. Изумленно бормоча: «Да-да, конечно», — Бевис стер с подбородка соус и нацарапал имя своего поручителя. Голодные, они вышли из клуба и поехали в «Гранд-отель».

Названный так на манер европейских собратьев, но за двадцать лет основательно запущенный, «Гранд» держался на плаву лишь благодаря конкуренции. Уличная аркада не пропускала свет в окна. Под грязной облупившейся краской виднелись трещины на стенах. Гвенн и Джилл подождали в холле, пока Бевис вел переговоры у конторки. Гвенн рассеянно прикидывала, каких же размеров должен быть паук, соткавший в углу устрашающую паутину. Из бара, держа в каждой руке по высокому бокалу, вышел мужчина — очевидно, один из проживающих в отеле.

— Да будет мне позволено заметить, — сказал он, оглядывая женщин, — здесь не так плохо, как кажется. Здесь гораздо хуже. В сезон дождей больше крыс, чем прислуги. Причем некоторые крысы даже крупнее.

Тем временем Бевису сказали, что все номера заняты, но можно взять одеяла и переночевать на полу в бильярдной. Он попросил дам подождать и отправился наводить справки относительно других гостиниц — «Африка» и «Цецилия». Гвенн вышла и дала Мальве флорин. Потом они с Джилл посидели в баре, потягивая джин с индийским тоником и стараясь не обращать внимания на пристальные взгляды мужчин. Если бы Алан ее встретил, ей не пришлось бы мириться со всеми этими неурядицами. Кажется, дорога в Найроби будет долгой.

Бевис устало взобрался на запряженную верблюдом двуколку. В ответ на просьбу отвезти его в отель «Африка» возчик-индус снисходительно улыбнулся.

— Если заблудитесь, саиб, нос всегда приведет вас к «Африке» — и даже не по одному, а по многим запахам сразу.

Построенная из вонючих стволов мангрового дерева, широкая и приземистая «Африка» показалась Бевису противной жабой на обочине. Здесь пахло канализацией, тухлой едой и свалкой. Колодец был до краев заполнен густым акульим жиром, которым смазывали сапоги (для прочности) и стены (в качестве защиты от древоточцев). В холле трое матросов, сидя на груде антилопьих шкур, тянули джин прямо из бутылки. Края шкур пожелтели, задубели и загнулись, словно древние свитки. Бевис подошел к клюющему носом портье и спросил, нет ли свободной комнаты.

— Он в отключке, — подсказал один матрос, — и не кумекает по-английски. Если бы даже у него нашлась комната, так непременно без двери — вряд ли вас устроило бы.

Утомленный поисками, чувствуя боль в ампутированной руке, Бевис понял: ему ничего не остается, как провести брачную ночь на бильярдном столе в «Гранд-отеле».

После нескольких рюмок и тушеного мяса буйвола Гвенн обратилась к Бевисам:

— Если вы не против, я почитаю на стуле в баре.

Прихватив масляную лампу, одеяла и бутылку бренди, молодожены удалились в бильярдную. Все еще сердясь на Алана, раздраженная тем, что весь день прошел среди чужих радостей, Гвенн закрыла глаза и попробовала помечтать о будущем.

Внезапно до нее донесся запах ароматного трубочного табака. Она вспомнила отца и услышала стук трости по деревянному полу.

— Прошу прощения, — послышался дружелюбный, прекрасно поставленный голос английского джентльмена, — но так не пойдет.

Гвенн вздрогнула и открыла глаза. Перед ней, опираясь на бамбуковую трость, стоял седовласый мужчина аристократического вида. Он вынул изо рта трубку и, сощурив глаза в улыбке, представился:

— Адам Пенфолд. Пожалуй, будет лучше, если я посижу в баре, а вы — в моей комнате. — Он протянул руку, помогая ей встать.

— Вы очень добры. Мое имя Гвенн Луэллин. Я приехала утром, но муж почему-то не встретил.

— Должно быть, он ждет в Найроби. Нам пришлось отправить туда часть встречающих: железная дорога и без того перегружена. — Пенфолд поднял ее небольшой саквояж. — Я из земельного управления, заскочил в Момбасу посмотреть, как идут дела. Завтра отправим вас к месту назначения.

Глава 8

Энтон обратил внимание: лишь немногие члены экипажа цеплялись за свое одиночество — хотя в свое время оно-то и погнало их в море. Большинство обзавелись постоянными приятелями, с которыми можно было выпить, перекинуться в картишки и потолковать. Объединялись, как правило, по вахтам или смежным профессиям: кочегары и судовые механики, стюарды и повара.

В каждой вахте были свои записные игроки. Эти ставили на карту все до единого пенса и просаживали жалованье, иногда даже не успев получить. После пары дней плавания становилось ясно, кому везет, кто честно платит, а кто отлынивает. Всего одна ночь, и заработка за несколько недель каторжного труда как не бывало. Вист, джин, покер, двойной черт — во всем этом Энтон чувствовал себя как рыба в воде.

— Мы идем как бы на двух разных судах, — сказал однажды судовой врач. — Пассажиры — на одном «Гарт-касле», команда — на другом.

— Следи за другими игроками, — наставлял его Ленарес, подкрепляя слова жестами и гипнотизируя своего двенадцатилетнего ученика взглядом печальных темных глаз. Тасуя карты, он рассказывал о нажитых и утраченных состояниях. — Учись читать по губам, глазам, коже — особенно по коже: это труднее контролировать. Смотри, как она натянулась или на ней выступил пот. Руки никогда не солгут!

На пароходе играли ради острых ощущений или чтобы снять напряжение. Но Энтона цыгане учили другому. Для них это была та же охота: выслеживание и подкрадывание, сочетание инстинкта и дисциплины, привычка голодать и терпеть. Они знали приемы, но также и то, когда от них выгоднее воздержаться. Их правилом было — выжидать, проигрывать понемногу и никогда слишком много не выигрывать.

К тому времени, как «Гарт-касл» вышел из гавани Килиндини в Момбасе и на всех парах двинулся на юг, чтобы за ночь преодолеть расстояние до Дар-эс-Салама, Энтон выиграл ровно столько, на сколько отважился. Он знал цену золоту (может, сам найдет его в Африке) и при каждом удобном случае обращал долги в купюры, а купюры — в золотые соверены, иногда немного теряя при обмене. В специальном кармашке у него на поясе было зашито сорок фунтов стерлингов золотом и пятерками.

До сих пор Энтон избегал садиться за карточный стол с другими стюардами, остерегаясь своего босса — старшего стюарда. Он ждал удобного момента. Но сегодня, когда большинство пассажиров высадились на берег, бдительность стюардов должна была притупиться, а кошельки лопались от чаевых.

Во время полуночной вахты Энтон задержался в туалете. Он расстегнул высокий потертый воротничок форменного кителя, вымыл волосы и сполоснул лицо теплой водой. Поморгав, стряхнул с ресниц липкую соленую воду и бросил оценивающий взгляд на свое отражение в зеркале. На счастье завязал на шее цыганский шейный платок — дикло — и оставил воротничок расстегнутым. По его расчетам, к этому времени мелюзга должна была уже отсеяться, и игра велась между «акулами». Энтон почувствовал приятное возбуждение. Он обставит их с такой же легкостью, как простых деревенских парней.

Он вошел в столовую первого класса, служившую по вечерам кают-компанией. Это просторное помещение с расколотыми зеркалами и поломанными стульями имело убогий, но уютный вид. За столиком в углу резались шестеро мужчин. На столе перед ними красовался натюрморт из стаканов, крошек табака и денег. Остальные клевали носом, откинувшись на стульях или облокотившись на столы.

— Прошу прощения, джентльмены, — учтиво произнес Энтон, подходя к круглому столу, куда его жестом пригласил один из игроков, — как называется эта игра?

— Покер. Ничего страшного. Ставки на столе. Рост ограничен, — отрывисто произнес старший стюард, не отрывая взгляда от карт и мусоля во рту погасшую сигару. — Хочешь играть — бросай соверен на стол, бездельник.

Левой рукой (правая еще болела) Энтон отсчитал четыре фунта монетами по шиллингу и полкроне, положил на стол и, не говоря ни слова, сел на незанятый стул слева от сдающего. Второй стюард передал ему колоду. Круглолицый мужчина справа снял.

К тому времени, как пароходный гудок дважды прорезал тишину и «Гарт-касл» вошел в гавань, из пятерых игроков за столом двое вырвались вперед. Энтон был осторожен: ограничился вторым местом. На столе перед ним лежало тридцать четыре новеньких фунта, включая двухнедельное жалованье старшего стюарда.

— Последняя сдача, — объявил босс и выплюнул окурок в пустой стакан. — Цинциннати. Каждый ставит пять шиллингов.

Один игрок выбыл из игры из-за нехватки денег. Осталось четверо. Маловато для хорошей игры, подумал Энтон и встал.

— Сядь, Райдер, — скомандовал старший стюард и, вытащив застрявшую между зубами крошку табака, щелчком отбросил ее на дальний конец стола. Двое других игроков поставили по пять шиллингов. — Сядь.

Энтон вновь занял свое место и поставил на кон две полкроны. Глаза его соперников осоловели; сказалась ночная усталость. Замечательно.

Стюард сдал каждому по пять карт, а еще пять положил в центр стола.

Энтон знал: чтобы выиграть в Цинциннати, нужна крепкая карта. Скажем, полный дом или что-нибудь получше, потому что каждый игрок имеет право выбрать лучшие из десяти карт, которые может посмотреть. Очевидно, будет пять кругов торга — по одному после того, как откроют очередную карту в центре стола. Он внимательно вгляделся в свои карты. Три четверки, дама и пятерка. Для начала неплохо, но у кого-нибудь может оказаться лучше.

Он знал правило: если у тебя сильная рука, не раскрывай ее слишком рано, при первых же ставках. Подержи соперников в подвешенном состоянии. Пусть другой начнет делать ставки, твой удар впереди.

В центре стола лежали пять ничейных карт вниз лицом. Старший стюард, как сдающий, открыл одну карту. Пятерка. Пригодилась бы Энтону для полного дома из трех четверок и двух пятерок.

Он обдумал положение. Если остальные будут играть до конца, у кого-нибудь может оказаться такая же или даже более сильная рука, чем у него. Банк равнялся всего одному фунту. Энтон внимательно наблюдал за игроками.

— Пас, — объявил круглолицый.

Энтон тоже спасовал. Посмотрим, как поступят остальные. Слева от него сидел сверхсрочник с оливковой кожей и узким крючковатым носом; приятели называли его Хукером. Он тоже объявил пас. Сдающий — старший стюард — последовал его примеру и открыл следующую карту.

«Проклятье!»— мысленно выругался Энтон. Никто не хочет играть, а в банке — сущая ерунда. Но если он пойдет по крупной, это насторожит игроков.

Следующей в остатке оказалась шестерка. Энтону это ничего не давало, зато могло усилить руку кого-нибудь из соперников.

Все еще раз дружно спасовали по кругу. Дважды проклятье! Сдающий открыл третью карту из остатка. Дама. Интересно, но без толку — даже несмотря на то, что у него теперь был полный дом, а три четверки бьют двух дам.

Круглолицый добавил соверен. Остальные сделали то же самое. Теперь в банке было уже пять фунтов. Это уже кое-что. Все заплатили за право увидеть еще одну карту.

Это оказалась последняя четверка. У Энтона екнуло сердце. Теперь ему светит набор из четырех карт одного достоинства. Забойная карта! Однако он постарался не показать своей заинтересованности. Круглолицый спасовал. Энтон последовал его примеру, рассчитывая, что следующий игрок поднимет ставку.

Хукер почесал нос и бросил на стол пятифунтовую бумажку. Очевидно, у него тоже сильная рука.

— Смотрю твои пять и добавляю два. — Старший стюард положил в банк семь фунтов.

— Слишком шикарно для меня. — Круглолицый выругался и сложил свои карты.

Старший стюард стрельнул в Энтона пронзительным взглядом воспаленных глаз. Тот без единого звука бросил на центр стола семь фунтов. Хукер добавил еще два — стало двадцать шесть. Что же у них на руках?

— Ставки сделаны. — Старший стюард открыл последнюю карту из остатка. Дама. Вокруг его рта чуть заметно натянулась кожа. В остатке теперь были пятерка, шестерка, четверка и две дамы.

— Моя партия, сопляк! — Старший стюард бросил оценивающий взгляд на кучку денег перед Энтоном. Потом с торжествующим видом отсчитал четыре банкноты по пять фунтов и бросил в центр стола.

В комнате воцарилась мертвая тишина, не нарушаемая даже храпом закемаривших мужчин.

Энтон потеребил свои банкноты. У него осталось около тридцати фунтов. Он наверняка выиграет. Четыре четверки — отличная комбинация. Но он тянул с ответом, изучая руки соперника. Поскольку у него самого одна дама и одна пятерка, у босса не может быть четырех дам или пятерок. И вряд ли у него окажутся четыре карты другого достоинства. Скорее всего, еще одна дама из остатка укрепила позиции старшего стюарда, и теперь он рассчитывает на полный дом с дамами — вместо пятерок или шестерок. Хорошая карта, но у Энтона лучше. А что у Хукера? Может у него быть сильная рука? Что-то он слишком уж безучастно следит за торгом. Энтон заколебался, бессознательно теребя красный дикло.

«Смотри, — внушал Ленарес, — всегда оставляй что-нибудь в лесу или за карточным столом: будет к чему возвращаться».

Пробило шесть склянок. Конец ночной вахты. Четыре часа утра.

— Твоя партия. — Энтон кивнул и, положив свои карты на стол, поднялся.

Старший стюард подался вперед, чтобы сграбастать деньги.

— Минуточку, — устало проронил Хукер, ковыряя в носу.

Старший стюард побагровел, но отдернул руку. Все замерли. Хукер сложил свои карты стопкой вниз лицом и напряженно уставился на старшего стюарда. Потом перевел взгляд на пять карт остатка.

— Смотрю твои. — Хукер отсчитал двадцать фунтов из лежащих перед ним на столе и добавил в банк.

Выражение лица старшего стюарда снова неуловимо изменилось. Он выругался и нехотя открыл свои карты. Две пятерки, тройка, валет и дама пик. Мертвая карта, как говорят цыгане. Энтон порадовался тому, что вышел из игры.

— Полный дом. Дамы перебивают пятерки, — буркнул старший стюард.

Хукер открыл три свои карты: сплошь шестерки.

— Четыре шестерки, — объявил он, потянувшись за шестеркой из остатка. — Недурная карта, скажу я вам.

Действительно недурная, мысленно согласился Энтон и возблагодарил Ленареса за науку.

Итак, у него осталось двадцать пять фунтов — и трудная проблема: как бы смыться на берег? И стать свободным.

Он пошел на правый борт и стоял до тех пор, пока в той стороне, где должна была быть Танганьика, не появилась светлая розовая полоска. С замиранием сердца следя за игрой красок в рассветном небе, Энтон вспомнил другой рассвет — три года назад в Англии.

На нем не было ничего, кроме кепки из твида. Он стоял, дрожа всем телом, у замерзшего края декоративного озерца в Мидленде. Пальцы на ногах закоченели. Щурясь от первых солнечных лучей, он всматривался в голые ветви вязов на островке в центре озера. Гнезда цапель на верхушках деревьев казались огромными черными корзинами. Энтон знал: цапли одними из первых вьют гнезда, и, должно быть, в каждом гнезде уже лежит по нескольку яиц. Он закусил нижнюю губу и шагнул в окутанную туманом воду. Через несколько месяцев — лето, и можно будет разбросать по всему озеру ловушки — маленькие плоты с леской и крючком. А в итоге — свежая щука, запеченная и фаршированная пудингом.

Некоторое время Энтон ступал по дну, а затем бесшумным брассом переправился на остров. Там он вышел из воды и стал карабкаться на дерево. Жалко, что не дуб: они пониже, и больше сучьев — удобнее лазать. Не переставая дрожать, Энтон задрал голову вверх и различил улетающих цапель. Зато в гнезде дожидались четыре крупных голубых яйца. Он положил две штуки в кепку вместе с пригоршней защитных веточек из гнезда. Потом проделал то же самое с другим гнездом. И снова вошел в воду с зажатой в зубах кепкой.

Он плыл себе спокойно, глядя на туманный берег, и вдруг увидел, как из леса вышел какой-то человек и остановился рядом с его одеждой. Это оказался рыжий паренек его возраста. Он разделся до трусов, сунул одну ногу в воду и присвистнул. Энтон рассмеялся — и еле успел подхватить кепку с яйцами. Парнишка вздрогнул, но тотчас успокоился.

— Ну, ты даешь! — восхищенно воскликнул он. — Ты кто?

— Энтон Райдер.

— А я — Стоун. Четвертый класс, Рагби[3]. А ты где учишься?

Энтон смутился.

— Что, тоже коллекционируешь яйца? Дать одно?

Мальчик оделся и с удовольствием выбрал одно яйцо. Вытащил из кармана рогатку. Потом сел на бревно и заостренным кончиком рогатки проделал на каждом конце яйца аккуратные отверстия. Подул в одно отверстие — из другого потекло содержимое. Облизал губы. Вытер подолом рубашки яйцо и конопатый подбородок.

Следующие пять недель Энтон и Стоун встречались каждое воскресенье. Вместе совершали набеги на гнезда сорок, грачей и дроздов. Ставили капканы и обдирали водяных крыс и куропаток. Складывали пустые яйца в дупло ясеня.

Иногда они рассказывали друг другу о своих приключениях. Стоун охотно делился школьными новостями. Не желая рассказывать о страхе и унижениях кочевой жизни, Энтон переводил разговор на охоту или учил нового друга бросать нож.

— Что вы сейчас проходите? — спросил как-то Стоун, складывая башню из камешков.

— Диккенса.

— Мы тоже. Что тебе больше всего нравится?

— «Дэвид Копперфилд». Но у меня пропала книжка.

Сердце сжалось от боли и злости. Энтон подобрал увесистый булыжник и в сердцах швырнул в воду.

Утром Вербного воскресенья они встретились в последний раз.

— На следующей неделе пасхальные каникулы, — запинаясь, проговорил Стоун. — Не хочешь погостить несколько деньков у меня в Мэнтоне? Будут еще двое из нашего класса.

Энтон был польщен, но, конечно, не мог не понимать, что будет белой вороной. В лесу-то они на равных, но в Мэнтон-холле…

— К сожалению, не смогу. Я должен побыть с родными. (Ах, если бы это было правдой!) После Пасхи увидимся.

— Вряд ли. Я участвую в соревнованиях по крикету. — Стоун достал из кармана книгу и протянул Энтону. — Думаю, это тебе понравится.

Полгода спустя Энтон увидел Стоуна на цыганской лошадиной ярмарке в Нортгемптоне. Тот возмужал и выглядел весьма элегантно в черной визитке и жилете (тогда как на Энтоне были испачканные навозом сапоги). Стоун расхаживал с важным видом, вместе с двумя однокашниками с лихо сдвинутыми набок цилиндрами.

Рядом с Энтоном цыгане-барышники показывали бдительным крестьянам двух гарцевавших кобыл. Каких-нибудь пару недель назад это были измученные клячи с ободранной шкурой и пустыми глазами, выдававшими привычку к тяжкой работе. Зато теперь кобылы лоснились, словно от сытой, довольной жизни. Один цыган, щеголявший в высоких сапогах, плисовом жилете и длинном черном пальто, с небрежным видом потер перед мордой лошади пригоршню камешков-голышей. Глаза животного загорелись. Кобыла дернулась и вскинула голову с живостью годовалого жеребчика. Каждый день этот мошенник трещал у нее перед носом галькой в жестянке, доводя до безумия. Другая кобыла резко всхрапнула и раздула ноздри. Энтон знал: ее свежее дыхание — от розмарина, который ей натолкали в специально просверленные отверстия в зубах. А еще он видел, как барышники натолкали лошадям под хвост имбиря: от этого лошадь рвалась встать на дыбы и гордо задирала хвост.

Он с ужасом думал о том, что будет, если какой-нибудь крестьянин разоблачит цыган на глазах у Стоуна.

Стоун заметил его и принужденно улыбнулся.

— Надо же — Райдер! Как там наша коллекция?

— Кто-то их все разбил. Куница, наверное.

Стоун отвернулся и помахал кому-то в толпе. И ушел, как другие. Для цыган, подумал Энтон, я — гаучо. Для друзей Стоуна — цыган или неотесанная деревенщина. На глазах выступили жгучие слезы унижения.

В Африке все будет по-другому. Но при всем страстном желании начать новую жизнь, Энтон почувствовал спазм в желудке: в зареве рассвета обозначилась Танганьика.

Отчаянно стремясь сойти на берег в Даре и зная, что стюарды уже не так нужны, Энтон сказал первому помощнику капитана, что он опытный портовый рабочий. Помня, что парню не заплатили, помощник не опасался, что он сбежит. А поскольку рука у Энтона была на перевязи, этот доброжелательно настроенный офицер поручил ему руководить одной из разгрузочных бригад, когда судно встанет на якорь.

Вскоре после рассвета «Гарт-касл» пришвартовался возле старого немецкого пирса, на чьей каменной поверхности до сих пор были видны следы от попадания снарядов с британских крейсеров, штурмовавших гарнизон фон Леттова в 1914 году. Энтон увидел узкие рельсы, на которых ждали своего часа легкие подъемные краны. Группки мускулистых африканцев с лоснящейся кожей стояли вокруг, готовые немедленно приняться за работу.

Мгновенно открыли люки; заскрипели лебедки; стрелы корабельных кранов вынесли контейнеры с бензиновыми двигателями и гигантские катушки медного телеграфного кабеля. На причале Энтон расставил по местам дюжину рослых африканцев во главе с десятником — арабом, немного говорившим по-английски. Нужно было рассортировать и уложить груз, пока приемщики подпишут транспортные накладные. Денек выдался жаркий. А в конце рабочего дня первый помощник отозвал Энтона в сторонку.

— Пошли, Райдер, пропустим по стаканчику. А потом я покажу тебе, что делать завтра.

Энтон небрежно (однако позаботившись о том, чтобы из кармана не выпал подаренный Стоуном «Дэвид Копперфилд») перебросил куртку через плечо и последовал за первым помощником капитана мимо отеля «Кайзерхоф» и ряда магазинов с белеными стенами и тонкими деревянными колоннами. Владельцы — арабы и индусы — наперебой предлагали прохожим-англичанам медные подносы, отрезы набивного ситца и фигурки из слоновой кости. Шагнув на тротуар, первый помощник капитана провел Энтона через занавес из разноцветных бус в прохладное помещение, куда свет проникал сквозь щели в толстых, оштукатуренных стенах. Там они увидели судового врача: восседая на парчовой подушке, он помешивал пальцем напиток и выражал восхищение серебряными браслетами, которые держала на подносе арабка в чадре.

— Добро пожаловать в бар «Рамси», — приветствовал их доктор, поглаживая ногу женщины; она же не обращала на это ни малейшего внимания.

Они подсели к доктору за низкий медный столик.

— Что здесь подают? — полюбопытствовал Энтон.

— Все, о чем только может мечтать нормальный мужчина. — Врач просунул одну руку между ниспадающими полосками хлопковой ткани, закрывавшими пухлый зад арабки. «Неужели ей это нравится?» — подумал Энтон, имея в виду главным образом то, что палец у доктора — в виски. — Они работают даже во время артиллерийского обстрела. Бывало, только колбасники выйдут и запрут за собой заднюю дверь, как старик Рамси раздвигает бусы и впускает посетителей-англичан. Виски?

— Пиво, пожалуйста. — Энтон вздрогнул, услышав женский смех в соседней комнате.

— Хочешь заглянуть туда?

— Лучше пошли, салажонок, отдохнем перед завтрашней сменой, — вмешался первый помощник капитана, залпом опорожняя свой стакан и поднимаясь из-за стола. — А то этот старый развратник доведет нас до беды.

Офицер подвел Энтона к узкому длинному строению, где располагался товарный склад. Они постучали кулаками в дверь с латунными ручками, и старый араб с седой бородкой клинышком впустил их внутрь. На старике было что-то вроде белого балахона, подпоясанного шелковым кушаком. Держа над головой масляную лампу, он пристально вгляделся в посетителей. Первый помощник капитана представился.

Араб повел их на склад. Когда глаза Энтона привыкли к темноте, он различил несколько вделанных в стены железных колец, с которых свисали ржавые цепи и что-то похожее на кандалы. Многие доставали до пола, но попадались и короткие, легкие — как будто предназначенные для детей. Вдоль стен бежали пустые каменные желоба, как в коровнике.

— Невольники, — с усмешкой объяснил араб. — Черное золото. Но это уже в прошлом. — Он снял с крюка длинный гибкий кнут с острым концом.

— Любимый школьный учитель моего отца, эфенди, вырезал это из хвоста морского дьявола — гигантского ската.

Старик сделал неуловимое движение рукой. В воздух взметнулась пыль. Щелчок кнута показался Энтону оглушительнее выстрела.

— Во времена моего отца, — продолжал сторож, — по этим желобам бежала жидкая каша. Не пропадало ни капли. И ни одно место не пустовало. Их были сотни — каждый в воротнике и браслетах. Бурунди, нгони, даже вагого. Однако потом ваш королевский флот покончил с этой профессией. Весьма печально. Теперь у нас есть только белое золото — слоновая кость, — но даже его не удается вывозить из-за вашей нечестивой войны.

— Завтра удастся, — посулил первый помощник капитана.

Араб поднял лампу. Затрепыхались и разлетелись по дальним углам летучие мыши. Свет лампы заблестел на сложенных рядами бивнях; те, что остались в тени, белели, как привидения. Их было несколько сотен — может быть, даже тысяч. Некоторые были сложены в десять рядов; самые крупные стояли вертикально, составленные громадными пирамидами. И все разные — как люди. Одни — толстые и короткие. Другие — тонкие. Много толстых и длинных, с закругленными или отбитыми кончиками. Попадались с желтыми или коричневыми пятнами, словно зубы курильщика. В конце длинного — не менее сорока ярдов — коридора из слоновой кости Энтон различил верстаки и шлифовальные круги. В деревянных тисках тоже были зажаты бивни, терпеливо ожидающие резца.

Сторож показал им самую роскошную пару — два длинных и толстых бивня. Энтон поставил один вертикально. Нижняя часть — высотой примерно два фута — оказалась светлее и грубее всего остального.

— Это основание — оно находилось в пасти слона, — объяснил араб. Бивень был почти одного с Энтоном роста: шесть футов два дюйма. Старик предложил юноше поднять его.

Энтон поднял — обеими руками. Бивень оказался на удивление тяжелым: где-то около ста семидесяти или ста восьмидесяти фунтов. Энтон провел рукой по гладкой, как жемчуг, поверхности, ощущая кожей каждую крошечную бороздку, каждую зазубринку. Слоновая кость как будто оживала у него под рукой. Энтону стало не по себе, словно он совершает кощунство. Он обратился мыслями к самим слонам. Какие они? Что, если бы все исполинские животные, чьи бивни собраны на этом складе, воскресли и медленно двинулись через джунгли, ломая ветви и фыркая, невозмутимо трубя о своем приближении?

Перед уходом первый помощник капитана пообещал прийти завтра — договориться насчет погрузки.

— Здесь пахнет смертью, — сказал Энтон и поежился.

— Давай вернемся к Рамси, а то док там все разнесет.

— Если не возражаете, сэр, я хотел бы вернуться на судно.

— Спокойной ночи, парень, и с Новым годом!

Они расстались. Первый помощник капитана поспешил к Рамси, а Энтон зашагал по направлению к доку. Немного погодя он остановился и посмотрел в небо, на Южный Крест. И, развернувшись на сто восемьдесят градусов, пошел прочь от берега.

Глава 9

В бурлящей толчее вокзала в Момбасе беспрестанно кричали индусы:

— Деньги! Деньги! Рупии, фунты, пенсы!

Гвенн огляделась и увидела древние грузовики и запряженные волами повозки с новыми партиями переселенцев. С платформы соскочили носильщики и поспешили на помощь.

Проводники-сомалийцы в белой накрахмаленной униформе из хлопка и красных фесках продавали билеты: первый класс — для европейцев. Африканские женщины торговали на улице плодами манго, папайями и бананами, доставая их из широких мелких корзин. Европейские женщины из церковной общины предлагали чай и лимонад с тележки; слуги разливали чай и присматривали за чашками. Гвенн вспомнила Киплинга.

Тревожась из-за обмена, она приобрела у менялы индийские рупии. Потом взяла билет и купила завернутые в банановый лист орехи кешу. На дальнем конце платформы показался Адам Пенфолд. Он помогал супружеской паре с багажом.

Она залюбовалась довоенными вагонами угандийской железной дороги, удачно перекрашенными в кремовый и светло-шоколадный цвета. Из-под громадных колес «болдуинов» — американских локомотивов — повалил пар: поезд готовился преодолеть триста тридцать миль до Найроби. Гвенн забралась внутрь и отыскала свое место. После чего, опустив окно, выглянула наружу.

— Надеюсь, вы благополучно доберетесь до Найроби, — с улыбкой сказал Пенфолд, стоя на платформе и салютуя тростью. — У старика «болдуина» героическое прошлое. Он дважды сходил с рельсов, подорвавшись на минах фон Леттова, и с тех пор от него постоянно идет пар. Как от меня. Он уже не способен карабкаться от Найроби вверх до озера Виктория, только и остается, что гонять его до Момбасы и обратно.

— Я уверена: все будет хорошо. Еще раз спасибо за ночлег. Жалко, что вы не позволили мне заплатить.

— А мне жалко, что я не могу составить вам компанию. Нужно встретить и отправить следующую партию. Может, еще догоню вас по пути на север. Там только одна дорога.

Паровоз дважды просвистел. Заскрипели буфера. Поезд медленно потащился прочь от Момбасы, увозя в четырех маленьких вагончиках девяносто пять усталых поселенцев.

После трех дней в Момбасе Гвенн и Бевисы стали закадычными друзьями. В баре клуба их усердно потчевали информацией и советами, и они особенно тщательно выбирали места. Первой напастью была пыль. Большую часть пути приходилось укреплять рельсы балластом, но это оказалось не слишком эффективно. В сезоны дождей состав поднимал фонтаны жидкой грязи и качался из стороны в сторону на рельсах, идущих по раскисшей земле, больше похожей на болото. Зато в засушливые периоды земля затвердевала, точно скала, и колеса подпрыгивали, как ненормальные.

Сейчас был как раз засушливый период. Когда поезд пересекал пустыню Тару, красная латеритная пыль даже при закрытых окнах проникала в вагоны, особенно хвостовые, и окутывала пассажиров слепящим облаком.

В отличие от современных вагонов с узкими проходами, купе здесь (недаром их называли «лошадиными стойлами») открывались прямо наружу. На ночь в каждом купе откидывались четыре полки, однако в переполненных поездах, чье расписание было приурочено к прибытию парохода, пассажирам приходилось спать либо по очереди, либо сидя — на протяжении всех тридцати часов до Найроби. Кроме Бевисов, соседями Гвенн по купе оказались Голты — сильно нервничающая супружеская пара с двумя маленькими девочками. Мальва, очевидно, уже считающий себя частью домашнего обихода Луэллинов, устроился в багажном вагоне в хвосте поезда, отдыхая среди кучи корзин и чемоданов в обществе других африканцев и «зайцев» из числа европейцев.

Дочери Голтов — восьми и десяти лет от роду — засмотрелись на банановый лист в руках Гвенн, из которого на пол упали два орешка кешу. Старшая нарисовала на красном от пыли лице сестры что-то непонятное.

Кряхтя и пыхтя — вот когда в полной мере сказался возраст! — локомотив начал карабкаться на прибрежное плато. Гвенн развернула банановый лист и угостила попутчиков орешками. Когда поезд сбавил ход на подъеме, она хорошо рассмотрела иссушенную почву, покрытую чахлым кустарником.

Вечно страдающий от жажды, «болдуин» чуть не каждую минуту бросал вызов машинисту. Спустя час после того, как они оказались за пределами Момбасы, стрелка водомера резко пошла вниз. Среди кустов за окнами стали попадаться обгорелые: искры от паровоза зажгли мини-пожары. На семидесятой миле машинист затормозил возле громадного резервуара с водой.

Гвенн увидела длинную трубу, по которой вода из водоема, расположенного примерно в девяноста ярдах от железнодорожной колеи, поступала в возвышающийся над землей большой деревянный бак. Потные кочегары спрыгнули на землю. В поезде открыли все двери. Пассажиры тоже вышли из вагонов — размяться. Для большинства это было первое знакомство с африканской растительностью. Гвенн с удовольствием вдыхала ее резкий запах, немного похожий на запах шалфея.

Девочки Голтов в мятых клетчатых юбочках выскочили из купе и понеслись вдоль состава — догонять двух мальчишек, которые бросали камни в суслика. «Смотрите, змея!» — вскрикнул один мальчик. Миссис Голт бросилась к детям, громко взывая о помощи.

Мальва в мгновение ока оказался рядом с детьми. Палкой, похожей на рогатину, он пригвоздил змею к земле, а затем поднял за хвост и показал детям извивающееся чудовище. Родители пришли в ужас. Змея стала вертеть головой, поворачивая ее в одну сторону, пока ее туловище не превратилось в штопор. Она вдруг сбросила кончик хвоста и, снова свободная, юркнула в кусты.

— Не бойтесь, — произнес Бевис, успокаивая миссис Голт. — Это всего лишь песчанка. Во время войны в окопах мне приходилось видеть, как они охотятся на крыс. Рацион лучше нашего. Песчанка безобидна. Вот кого следует остерегаться, так это мамбы: она бегает быстрее человека и посылает в нокаут почище маузера.

— Ты не должен был делать ей больно! — закричала на африканца десятилетняя Анна Голт, тряся запыленными косичками. Голубые глазенки гневно сверкали. Она вырвала из рук Мальвы змеиный хвост. — С хвостом было красивее.

— У нее вырастет еще один, мисси, — успокоил ее африканец и подмигнул Гвенн.

Три часа спустя поезд остановился на станции Вои, как раз напротив столовой. Грубые деревянные шесты, словно колонны, поддерживали жестяную крышу. Гвенн поразил контраст между убогой обстановкой и прекрасным обслуживанием. Сама деревня Вои — скопление одноэтажных строений — расположилась в сотне ярдов от станции. Один из четырех населенных пунктов между Момбасой и Найроби.

— Назарет рад приветствовать вас! — весело произнес хозяин-гоанец, кланяясь и широко разводя руками, приглашая путешественников в свое заведение. Гвенн заметила: то, что хорошо для Назарета, плохо для обслуживающего персонала. Не успевшие отдохнуть после обслуживания двух предыдущих поездов, в замызганных белых перчатках, официанты-индусы помогли женщинам и детям рассесться. Мужчины, больше томимые жаждой, чем голодом, взяли из бадей с холодной водой бутылки с пивом «Таскер» и пошли пить его на свежем воздухе, любуясь быстро догоравшей полоской закатного неба.

— Раньше здесь было интереснее, — разглагольствовал Тони перед группой новичков, угостивших его виски «Сэнди Макдональд». — Был случай — в девяносто девятом — итальянец, немец и англичанин устроились на ночлег в спальном вагоне, стоявшем на запасной ветке недалеко отсюда, в Цаво. Они не закрыли дверь, чтобы дышать свежим воздухом. Колбасник забрался на верхнюю полку. Макаронник растянулся на полу. Англичанин сидел у окна, высматривая людоеда, за которым они и приехали в эту глушь. И что вы думаете? Итальянец проснулся и обнаружил, что лев поставил одну лапу ему на спину и как раз намеревается схватить англичанина!

Бевис промочил горло и продолжил свой рассказ:

— И вот, значит, колбасник прыгает с полки прямо на хищника, а тот хватает зубами англичанина и сигает в окно — попировать на свежем воздухе. Заметьте — лев был крупным специалистом: людоед старой закваски!

— А правду говорят, — спросил один солдат, тараща глаза, — что львы предпочитают европейцев: вроде бы у нас мясо более соленое?

— А что бы сделал ты на его на месте? — ответил Бевис, приканчивая виски. — Видишь ли, у этих людоедов из Цаво выработался вкус к иностранцам. Обычно они начинают с задницы, сдирают кожу жесткими, как наждак, языками, лакают кровь — и только после этого принимаются за мясо. Передайте «Таскер», пожалуйста.

Назарет зажег висящие над столами газовые лампы; к ним тотчас устремились жирные мотыльки и полчища москитов. Анна пальцами выудила из тарелки с супом хлопающего крыльями мотылька. Бережно держа трепыхающееся насекомое за брюшко, девочка вытерла его салфеткой и нежно подула. И страшно расстроилась, когда клочки хрупких крылышек осыпались на скатерть, словно старый пергамент.

— Неужели было бы лучше дать ему утонуть? — воскликнула она сердито.

Саманте Голт повезло еще меньше: она лишь глубже вдавила бабочку в жирный кусок бомбейского масла.

— Не волнуйтесь, дорогая, — сказала другая мамаша в утешение миссис Голт. — Эта тухлятина ни на что больше и не годилась. Она старше поезда — смотреть противно.

— К счастью, — гнул свою линию Бевис, пока остальные мужчины время от времени отлучались порыться в багаже и возвращались с бутылками и флягами, — ни один томми не отправляется на прогулку без того, чтобы основательно проспиртоваться. Людоеды от этого не в восторге.

К тому времени, когда пришел черед мужчин садиться за столы, от супа из хвостов антилопы канны, пудинга с папайями и пива ничего не осталось. Уложив детей, Гвенн и другие женщины болтали в тени, гадая о будущем, а если и вспоминали об Англии, то не слишком. Завтрашний день и новый дом в Африке волновали их гораздо больше.

Мужчины набросились на жаркое и жареную цесарку.

— Слыхал я о мясе импалы, — сказал один, — но, черт побери, это самая восхитительная грудинка, какую я когда-либо пробовал.

— Вообще-то это не импала и уж во всяком случае не грудинка, — авторитетно заявил Бевис, перегибаясь через соседа, чтобы угоститься джином Голта. — Это козел. Верхняя часть. Держу пари, ангорский.

Наконец спиртное иссякло, и официанты убрали со столов. Пассажиры разошлись по вагонам — спать. Все стихло. Несколько человек растянулись на замызганном полу под навесом. Не в силах уснуть, Гвенн Луэллин сидела у окна в своем купе, держа на коленях голову Анны. Устремив взгляд в темноту, она машинально потирала палец без кольца и думала. Найдет ли она Алана в Найроби? Что с ним сделала война? Что они почувствуют в миг встречи: радость или неловкость? Или ничего? Можно ли рассказать Алану об изнасиловании? Временами этот ужас казался бесконечно далеким — словно и не было.

Но иногда по ночам или когда она видела мужчину, схожего с Рейли телосложением или лицом, она заново переживала гнусное надругательство. Вспоминала позор унижения, когда он разорвал на ней одежду и шарил по ее телу мерзкими ручищами. Смрадный запах пота и алкоголя, когда приблизил к ее лицу свою гнусную рожу. Свою унизительную беспомощность и невозможность отмыться после того, как он грубо использовал ее. Гвенн содрогнулась и вознесла молитву: только бы обошлось без последствий! И без того проблем по горло. Она уже поняла: лучше держать изнасилование в секрете.

Она старалась не думать о пророческих словах Энтона. «Но сначала вас ждут страдания», — сказал он, глядя ей прямо в глаза синими глазами.

Гвенн приподняла головку Анны и погладила гладкую, как лепесток, щечку. Потом встала и уложила девочку на свой маленький саквояж. В детстве она так же заботливо перекладывала к стенке уснувшую сестренку, чтобы самой лечь с краю.

Гвенн вышла в ночь. Барак-столовая и Вои были по другую сторону поезда. Она пошла прочь от вагона. Величественная африканская ночь простерла над ней свой шатер, и поезд показался совсем маленьким. Глядя в глубокое, иссиня-черное небо, ослепленная блеском и неповторимостью каждой из звезд, Гвенн преисполнилась благоговейного чувства. Никогда еще она так полно не наслаждалась великолепной картиной ночи. Поезд остался далеко, превратился в темный задник, на котором время от времени вспыхивали табачные искры.

Гвенн закрыла глаза и помолилась о мирной, счастливой жизни, о семье, которую надеялась вместе с Аланом создать в Африке. Но будет ли у них все по-прежнему после такой долгой разлуки? Разделяет ли он ее страстное желание иметь детей? Внезапно до ее ушей донесся отрывистый лай. Она в страхе открыла глаза.

— Гиена, мэм-саиб, — раздался рядом голос Мальвы. — Вернитесь, пожалуйста, в поезд.

В первый день нового, 1920 года Энтон наблюдал восход солнца на старой немецкой дороге в трех милях западнее Дар-эс-Салама. Он сидел, прислонившись спиной к заржавевшему крылу брошенного «даймлера». Сиденья и все, что еще могло служить, растащили, но, прошедший цыганскую школу, Энтон легко уснул в кузове грузовика. Сон, в котором он видел обнаженную Гвенн Луэллин на дне спасательной шлюпки, был прерван шорохом в кустах: там скрывалось какое-то животное. При воспоминании о сцене насилия к горлу Энтона подступила тошнота. Сон лишил его душевного равновесия.

Чтобы отвлечься, он стал смотреть в ночное небо и, узнав яркую звезду Сириус, припомнил, как в дождливую погоду пропадал в кибитке «фурии» — цыганки-астролога, самой мудрой и почитаемой женщины племени. Низкий потолок, стены и двери ее жилища были облеплены древними астрологическими картами, отпечатанными в Бухаресте. В промежутках висели связки чеснока, кастаньеты и скелет огромной летучей мыши. «Никогда не женись на девушке, которая не умеет готовить чеснок», — говаривала старуха.

Поначалу ее приют казался Энтону неописуемо мрачным, черные стены напоминали тюрьму. Но по мере того как он брал у старой фурии уроки мудрости, учился готовить и убирать, фургон превратился в волшебный шатер, где каждая светлая точка стала добрым другом. Одни имена чего стоили: Кастор, Бетельгейзе, Беллатрикс!..

И теперь, лежа в кузове брошенного грузовика, Энтон вглядывался в южное небо и, ликуя, узнавал своих сверкающих спутников.

— Привет, Феникс, Павлин! — громко приветствовал он их, дружески махая рукой. Вскоре скопления небесных тел сложились в знакомые узоры.

Утром Энтон инстинктивно потянулся за цыганским ножом, который всегда носил за поясом. Ему недоставало привычной процедуры — точить лезвие о сапог. Когда-нибудь он разыщет братьев Рейли и вернет себе чури. А пока нужно как-то отвлечься от голодного урчания в желудке.

Ощупывая пустые ножны и чувствуя тупую боль в руке, Энтон принял решение: двинуться на север, в Британскую Восточную Африку. Там его ждет двуглавая вершина, а в небе парит ястреб-тетеревятник. Он купит винтовку и будет путешествовать по суше, как Селоуз, время от времени делая остановки, чтобы заработать деньжат, и избегая приграничных городов. У него были только морские документы, и он боялся встреч с представителями власти.

Встало солнце, и Энтон согрелся. Он встал, подвязал больную руку и пошел в сторону, противоположную солнцу. Вскоре за спиной послышался шум громыхающего на ухабах легкового автомобиля. Обернувшись, Энтон увидел грязный, окутанный облаком пыли, «рагби дюран» с багажником, переоборудованным в узкое ложе. Деревянные колесные спицы погнулись и кое-где превратились в щепки. На помятой дверце была изображена огромная кошка, а над ней надпись: «Ферма «Гепард». Из машины вылез мужчина плотного телосложения в серых немецких галифе и потрескавшейся кожаной куртке.

— Немец или англичанин? — зычным голосом поинтересовался он.

— Англичанин, сэр. Я могу чем-нибудь помочь?

— Эрнст фон Деккен. — Владелец «рагби дюрана» обследовал содержимое багажника. — Зайди с другой стороны. Шевелись! Не сможешь подтянуть тросы одной рукой — значит, никуда не годишься. Сможешь — подброшу.

Энтон промолчал. За поднятым капотом ему не было видно, что делает немец. Он изо всех сил натянул трос левой рукой и прищемил немцу пальцы.

— Ах, черт! Чем тебя кормили в детстве, а, парень? Закрепи-ка понадежнее и полезай в машину. Как тебя зовут?

— Энтон Райдер.

— Ты не слишком любишь говорить о себе, а?

— Да, сэр.

— Куда держишь путь? К англичанам?

— К горе Кения.

— Пятьсот миль на север. Как думаешь добираться?

— Наверное, на своих двоих.

— Что ж, это полезно для здоровья.

Эрнст повел машину на северо-запад по целине, поросшей сизалем; в это время года поле было усеяно белыми цветами. Остроконечные мечевидные листья напоминали гигантские артишоки. Каждое из этих растений, просветил немец Энтона, богато самыми прочными в мире волокнами, идущими на шпагат и ковры, канаты и мешковину. Они подъехали к тому месту, где дорогу пересекал ручей. Немец свернул от брода туда, где было глубже, и выключил мотор.

— Пять лет назад, — начал он, обводя рукой заросли сизаля, — мой старик, одержимый мечтой разбогатеть, заказал пару вязальных машин из Билфелда для изготовления мешков из пакли. Их доставили в Дар в четырнадцатом году, за неделю до прибытия вашей проклятой флотилии. Фон Леттов реквизировал все средства передвижения в порту, и их не на чем было перевезти.

— Ну вот, — продолжал Эрнст фон Деккен, — новые машины остались гнить в порту; это отбило у папаши вкус к коммерции. Теперь все, что ему нужно, это потереться о свою черномазую бабенку да в обществе одной лишь двустволки пошастать в буше, рискуя стать добычей льва — если до этого его не сожрут паразиты.

Энтон почувствовал, что скоро умрет от голода.

— Почему вы остановились на глубоком месте?

— Думаю, после четырех лет охоты на англичан под началом у этого психа фон Леттова я заслужил бочонок шнапса и месяц в Баден-Бадене, где местные красотки будут делать мне массаж, а не гнуть спину по четырнадцать часов в сутки, приводя в порядок чертову плантацию.

— Все-таки почему вы остановились посреди реки?

— Пусть спицы пропитаются водой, а то рассохлись. А ты думал, откуда такой грохот?

К полудню они добрались до Халинзе и затормозили возле одного из старых немецких арсеналов. Эрнст объяснил: его построил фон Леттов, чтобы обеспечить быстрое передвижение войск. Теперь это каменное строение было приспособлено под магазин, ресторан и склад.

— Кофе, герр эфенди? — спросил хозяин-араб, кланяясь старшему из посетителей. Он был явно удивлен тем, что немец с англичанином вместе путешествуют.

— Конечно. Каждому по четыре яйца, мясо, пиво, картошка, лук, хлеб. Пиво — немедленно. Убери со стола. И покажи моему неразговорчивому другу твои лучшие ножи. Опасно путешествовать с пустыми ножнами.

Араб вытер стол и принес две бутылки пива.

— За Новый год! — провозгласил Эрнст.

Он залпом, без остановки, опорожнил три первые кружки, рыгая и требуя повторить. Потом вытер рот тыльной стороной руки и с тем же рвением принялся за еду. У него были большие квадратные руки. Надежный, сильный и без комплексов, решил Энтон.

— Что у тебя с рукой? — Эрнст наклонил тарелку и ребром вилки соскреб остатки еды. Потом откинулся на спинку стула и той же вилкой указал на перевязь.

— Кое-кто пытался преподнести мне урок.

— Получилось? — Эрнст подцепил кусочек мяса с его тарелки.

— Не думаю.

В голове у Энтона пронеслось воспоминание: братья Рейли, их мерзкие рожи. Сейчас они уже далеко. Он закончил есть и подвинул то, что осталось, своему спутнику. А сам направился в магазин посмотреть ножи. Хотелось бы такой, чтобы по размерам подошел к ножнам. Ему приглянулась пара острых ножей из Золингена. Он поднес их ближе к свету и, сняв перевязь, подержал каждый в правой руке.

— Попадешь в баобаб, мой мальчик, заплачу за твой завтрак, — предложил Эрнст, остановившись в дверях и вытирая рот широкой ладонью.

— Куда попаду?

— Я сказал, в баобаб, то есть вон в то высокое, толстое дерево. Понял, дурень? Промажешь — топай пешком.

— Я имею в виду: в какую часть баобаба, мистер фон Деккен?

Эрнст опешил. Энтон метнул нож. Тот дважды перевернулся в полете и вонзился в дальнюю тонкую ветку.

— Одно слово — англичанин! Чуть-чуть не промахнулся.

Второй нож уже взвился в воздух. И воткнулся в дюйме от первого.

— Естественно — с прекрасной немецкой сталью! — проворчал Эрнст. — Ладно, ты заработал завтрак.

На рукаве рубашки, просочившись сквозь бинты, выступила кровь. Энтон вернулся в магазин и купил первый нож. Немец заплатил по счету, и они поехали дальше на север, в Моши.

Глава 10

От лучей восходящего солнца даже пыль на оконном стекле засверкала искрами. Гвенн рано проснулась. Она слышала, как кочегары загружают в топку дрова, поддавая пару для поездки протяженностью в день до Цаво, Киу и Найроби. Грязные, с затекшими руками и ногами, пассажиры вышли из вагонов. По традиции мужчины отошли налево, а женщины — направо. Официанты Назарета разносили горячую воду для бритья в жестяных тазиках. Мужчины устроились в кустах с опасными бритвами. В расчете на обещанный завтрак в Цаво путешественники ограничились крепким чаем со сгущенным молоком и вернулись в вагоны, втискиваясь между сонными ребятишками.

Гвенн наблюдала за тем, как красная пыль серела в утренних лучах; стали чаще попадаться безлистые чахлые деревья, подлески с переплетенными ветвями и колючие кусты со смешным названием «подожди немного». Посмотрев поверх головы Анны влево, она различила вдали, на границе с Германской Восточной Африкой, окутанную облаками горную вершину — скорее всего, Килиманджаро. Мелькнула непрошеная мысль: где-то сейчас Энтон Райдер? Хорошо бы, ему удалось сойти на берег в Дар-эс-Саламе. Гвенн поняла: все это время, не отдавая себе в этом отчета, она думала о нем. А как же Алан?

Преодолев расстояние в тридцать миль, поезд подошел к реке Цаво; ее бурные воды были окаймлены высокими мимозами. Они сделали остановку на окраине маленького городка ради полноценного английского завтрака: теплый хлеб, яйца и свежая колбаса. Пока паровоз пополнял запасы дров, Гвенн наблюдала за тем, как Анна и другие дети бросают в реку камешки.

— Раньше на этом отрезке железной дороги было гораздо интереснее, — посетовал Тони Бевис, когда поезд отошел на пару миль от Цаво и за окнами показались развалины бывшего лагеря железнодорожных рабочих. — Нет ли у кого-нибудь печенья?

Уж не собирается ли он поведать еще одну душераздирающую историю, подумала Гвенн. Точно школьник, старающийся произвести впечатление на товарищей рассказами о привидениях.

— Двадцать лет назад, — начал Бевис, лениво жуя печенье, — львы Цаво пристрастились к мясу индийских кули. Наконец две тысячи этих страдальцев укрылись за баррикадами из листов жести, стройматериалов, веток с колючими шипами. Не соглашались выходить на работу, пока не застрелят двоих людоедов. По вечерам развлекались с девчонками из племени лумбва и гибкими арабскими мальчиками с побережья. Бедные кули спали по очереди: либо на деревьях, как голуби, либо в ямах, вырытых под палатками. Сверху спальные ямы заваливали заранее приготовленными бревнами. Дежурные стучали чайниками, поддерживали огонь и поджидали львов.

— Интересно, почему львы так полюбили бедных кули? — Анна подвинулась к Гвенн поближе. — Разве им не хватало животных?

Бевис посмотрел на девочку и ничего не ответил.

Проехав еще сорок миль, поезд начал карабкаться на возвышенность между Чиулу-хиллс и плато Ятта. Растительность здесь выглядела более свежей и зеленой. Мучимый жаждой «болдуин» затормозил подле заправочной цистерны. Однако она оказалась пуста. Кочегары решили проверить трубу, соединявшую резервуар с отдаленным источником воды. Случалось, трубу повреждали звери. Пассажиры неохотно вышли из вагонов, потягиваясь и ворча из-за опоздания. Взяв в свою компанию Мальву, Анна, Саманта и другие дети последовали за кочегарами. Немного не доходя до поросшей густым кустарником донги[4], рабочие остановились заделать пробоину.

Анна взбежала на бугор над ущельем и, обернувшись, обеими руками помахала Гвенн и матери.

— Я нашла воду!

Скользя и шаркая туфлями по пыльному склону, девочка спустилась к источнику и встала на колени перед кустом, чтобы рассмотреть черепаху. Клетчатая юбка покрылась пылью. Девочка протянула руку и погладила твердый панцирь.

Прямо над черепахой, расправив разноцветные крылья, на ветке отдыхала большая бабочка. Анна залюбовалась толстым брюшком и легкими антеннообразными усиками. И вдруг увидела на той же ветке грациозную серую ящерицу. Над рыльцем торчал маленький рог; еще два росли под глазами. Хамелеон — догадалась Анна. Ящерица обхватила ветку длинными когтистыми лапами; голова и туловище медленно подвигались к бабочке.

Прежде чем Анна успела спугнуть и таким образом спасти несчастное насекомое, ящерица молниеносным движением выбросила вперед длинный язык и схватила бабочку за крылышко. Та неистово хлопала свободным крылышком, а хамелеон тащил ее в рот. Секунда — и хищник заглотил крылышко бабочки и потянулся к грудке. На мгновение обе замерли.

Завороженная Анна наблюдала, как с другой стороны ветки к бабочке подкрадывалась другая, более крупная ящерица. Мгновение — и в ее алчном рту исчезло второе крылышко. Между хищными челюстями хамелеонов осталось лишь тельце бабочки; оно судорожно дергалось все время, пока ящерицы боролись за добычу. Более крупная отдернула голову назад и вырвала бабочку. Первая ящерица моргнула и замерла на ветке с испачканными пыльцой губами. И только теперь Анна почуяла тошнотворный запах. Она подняла голову и всмотрелась в покрытые шипами ветви акации.

Ее взгляд уперся в янтарные глаза льва. Зверь поднялся на длинных лапах. Прямой, как железный прут, хвост задрался кверху. Девочка издала душераздирающий вопль и замахала ручонками.

Еще затемно Энтона разбудил веселый дуэт тропических сов. Ему захотелось взглянуть на них, и он, дрожа от предрассветной прохлады, голым выбрался из койки и распахнул дверь своего маленького флигеля. Небо начало светлеть. Как-то вдруг, в одно мгновение, на западе заискрилась блестящая серебряная полоска. Энтон впервые в жизни увидел заснеженную вершину Килиманджаро. Постепенно рассвет выявил подножие горы на необъятной равнине.

Второпях, не отрывая глаз от проступающих во тьме контуров вулкана, Энтон натянул брюки и ботинки. Он согнул и прижал к туловищу больную руку, но решил обойтись без перевязи. Наконец-то он волен брести куда глаза глядят по дикой местности! Жаль, нет винтовки. Он потрусил рысцой на запад через ухоженный фруктовый сад. Каждая яблоня была окружена низеньким земляным валом.

Много лет назад Гуго фон Деккен возмечтал перевезти с собой в Африку три атрибута родной Германии: сад, который подарит ему тень, фрукты, шнапс и яблочный пирог, дом и жену — молодую блондинку. Он распорядился разобрать свою любимую охотничью сторожку. Каждую доску и каждое бревно пронумеровали и морем отправили в Африку. С ними поплыли ящики новых немецких гвоздей, колышки и болты. Пока Гуго фон Деккен добывал слоновую кость, чтобы оплатить счета, Гретхен руководила реставрационными работами. Когда он вернулся, каждый резной карниз благоухал тюльпанами. На стене столовой звонко отбивали время баварские часы с кукушкой. Спустя год на свет появился Эрнст. А еще через год умерла Гретхен — от малярии. Истаяла, словно свечка, прямо на глазах у мужа.

Энтон задержался в саду. Съел три кислых рейнских яблока. Ладонями снял с травы обильную росу и умыл лицо. И побежал вдоль ровных рядов сизаля — культивированного родича сансевьеры, которую Эрнст называл любимым лакомством слонов. Нежный аромат фруктового сада сменился резким запахом дикорастущих кустов. Потеплело. Со стороны Килиманджаро повеял легкий утренний ветер.

Культурные насаждения сменились девственными зарослями. По обширному невозделанному пространству были разбросаны островки терновника и похожих на зонтики хинных деревьев. Под ногами Энтон ощущал пыльную твердую почву. Кривые шипы цеплялись за плотные шерстяные брюки. Приблизившись к водоему, он вспугнул стадо диких свиней — бородавочников. Крупные серые животные отступили ровным строем, задрав головы и хвосты. Трое детенышей нырнули в земляную нору. За ними последовали родители. Замыкал шествие крупный агрессивный боров. На сморщенной коже росли в беспорядке шесть длинных бородавок. В последний раз сверкнув неровными желтыми клыками, зверь скрылся в своем убежище.

Водоем представлял из себя что-то среднее между маленьким озером и большой лужей. Почва возле него была мягче и светлее.

Энтон присел на корточки. Всюду виднелись следы животных — столько видов вряд ли водилось во всей Европе. Приученный безошибочно определять мельчайшие клочки лисьей шерсти на кустах, бусинки кроличьего помета и отпечатки лап барсуков и оленей, Энтон был потрясен их разнообразием. Он обвел следы пальцем, покатал на ладони шарики помета, определяя по степени сухости возраст каждого зверя и гадая, чем же они питаются. Не зная, чьи какие, восхищался отпечатками лап зебры, носорога, леопарда, жирафа, шакала и трех видов антилопы: гну, топи и импалы. А также многими другими — сухими и влажными, застарелыми и свежими. Одни следы накладывались на другие. Энтон узнал отпечатки раздвоенных копыт бородавочника и следы буйвола — намного крупнее его одомашненных сородичей.

Энтон выпрямился. Пора возвращаться. Он предпочел бы полежать в засаде, посмотреть на всех этих зверей, когда они придут на водопой. Но работа на ферме «Гепард» начиналась рано, а Энтон хотел, чтобы от него была польза.

Голодный, он побежал обратно между аккуратными рядами сизаля. Косцы уже вышли на плантацию. Сверкали длинные лезвия. Рабочие пангами обрубали листья у основания и обрезали колючие верхушки. Следом, подобно стрелкам в цепи, двигались воловьи упряжки. На телеги грузили кипы листьев. Энтон обратил внимание: работа велась куда аккуратнее, чем уборка сена в Англии.

Он услышал, как заводят двигатель от старенького «бенца». Отрывистое покашливание возвестило: Гуго фон Деккен приступил к работе. Один только этот двигатель и связывал старого плантатора с прошлым. Снятый с развалившегося грузовика, он теперь красовался на подставке из красного дерева. Одетый в деревянный каркас, вращался десятифутовый вал. Как на рабочем станке сапожника, он приводил в движение четыре ремня из кожи антилопы канны, а те, в свою очередь, вращали колеса, сдиравшие с твердых листьев сизаля белые перистые волокна.

Неподалеку, в поле зрения фон Деккена, двое мужчин были заняты изготовлением новых ремней из антилопьей кожи. Как с яблока, не отрывая ножа, срезают тончайшую кожуру, так и громадная шкура выходила из станка одной длинной полосой, закручиваясь спиралью. Начав с шеи, мужчины вырезали ремень сужающимися концентрическими кругами, пока не дошли до середины. Потом длинную — порядка шестидесяти футов — ленту туго натягивали на две жерди и зачищали кругляшом из дерева яблони. Через несколько дней кожа станет эластичной и без единой шерстинки.

Гуго фон Деккен взглянул на свои карманные часы, без слов давая Энтону понять, что он опоздал. Рядом с хозяином сидел тощий африканец с пучками жестких седых волос над ушами. Лицо избороздили глубокие морщины — как будто он постоянно щурился от яркого солнца. Единственной рукой он смазывал неподвижную часть вала. Сам сморщенный, точно старый слон, фон Деккен посмотрел на гостя слегка слезящимися серо-голубыми глазами. Словно оценивал.

— Вижу, ты уже отметился в буше. Да? Не пора ли надеть нормальную одежду?

— Как вы догадались, сэр?

— У тебя на ботинках свежая красная пыль. И дурацкие английские штаны порваны. Если англичане и научили меня чему-нибудь полезному — всему остальному я сам их научил, — так это носить в Африке шорты. Когда ты в шортах, колючки не мешают ходьбе, да и шума меньше. Кожа — ерунда. Закалится. Я подошлю к тебе девчонку — сшить шорты. С тех пор как умерла Гретхен, я всегда держу девчонку для шитья и всякой такой работы. Африканца зовут Банда, он мой денщик. Старше и мудрее меня.

Энтон с улыбкой протянул руку. Банда сжал ее жесткими пальцами. Юноша повернулся посмотреть, как разгружают первую телегу сизаля. Наблюдал за сменяющими друг друга телегами, фон Деккен одобрительно кивал, когда Энтон сам брался за деревянные вилы, чтобы подгрести остатки и заправить в декортикатор.

— За каждым растением, сынок, необходимо ухаживать пуще чем за ребенком. После двух лет в теплице оно тебе все еще по колено. Еще через два года его можно срезать. Но настоящей спелости сизаль достигает только к семи годам. Как раз в этом возрасте мальчику дают подержать его первое ружье.

На веранде ударили в гонг. По мере приближения к дому в воздухе все явственнее пахло вкусной едой. Рот наполнился слюной. Сев за стол, Эрнст положил себе закуску и налил кофе и пива. Из-за горы холодной жареной свинины, колбасы, печеных яблок, яиц, толстых ломтей свежего хлеба и жареной картошки с луком было невозможно разглядеть тарелку. В центре массивного деревянного стола стояла корзина зеленых яблок. Точь-в-точь такого цвета, как глаза Гвенн.

Фон Деккен согнул одеревеневшее тело и понюхал картошку.

«Следи за чертовым поваром, Эрнст, чтобы жарил картофель в точности по рецепту твоей матери. Каждый день нужно тратить время на их воспитание! Иначе все полетит к чертям, и наша жизнь не будет стоить ломаного гроша. Сначала тебе чересчур мелко порежут картошку — как сейчас, потом работа остановится — и конец ферме "Гепард"!»

После еды оба немца съели по зеленому яблоку с кофе.

— Освежает дыхание, — объяснил фон Деккен, — и очищает зубы.

Энтон тоже взял яблоко. Вспомнились слова старой колдуньи: яблоко возбуждает женщину, а груша — мужчину.

Потом он помогал открывать ящики с швейными машинами. Гуго фон Деккен наблюдал издали, хмурясь и сложив руки на груди. Эрнст с Энтоном вытащили гвозди и опустили деревянные борта. Всякий раз, когда какой-нибудь африканец останавливался посмотреть, фон Деккен прогонял его обратно в поле.

— Осторожно, не погни! — предостерег фон Деккен, глядя, как Эрнст плоскогубцами выдергивает расшатанный гвоздь. — Доски и гвозди — ценнее, чем эта так называемая техника.

Наконец одна машина освободилась от оков и свободно стояла на дне ящика — черная полированная глыба, прочная, смазанная машинным маслом, точь-в-точь как в тот день, когда ее сгрузили с корабля. По солидному металлическому основанию бежала надпись: «КОХ И АДЛЕР, БИЛФЕЛД». Фон Деккен подошел и пальцем снял немного масла. Растер пальцами и понюхал.

— Превосходная смазка — столько лет, а машина в отличном состоянии! Как это мы проиграли войну?

После обеда, сидя на ступеньках веранды и наслаждаясь кофе и напитками, трое европейцев любовались Килиманджаро.

— Самая высокая гора в Германии, — гордо произнес фон Деккен.

Устало потягивая пиво, Энтон прислушивался к рассуждениям своих хозяев о том, как, по их мнению, британское правительство распорядится оккупированной территорией.

— Может, теперь, после смерти королевы, они вернут Кили Кении, — предположил отец. — Виктория всего лишь подарила ее своему внуку, кайзеру Вильгельму, чтобы у него тоже была своя гора. До меня дошли слухи, будто англичане будут конфисковывать немецкие фермы. Они называют наши земли «собственностью врага».

— Почему бы и нет? Они и так отовсюду свезли в Кению все, что могли. А теперь здесь нашли золото — стало быть, мы на очереди.

Эрнст опрокинул в глотку стакан яблочного шнапса и покосился на Энтона.

— Золото? — встрепенулся тот.

— Сначала англичане контрабандой вывозили луковицы и побеги сизаля. Потом — кофейные деревья. В Китае вы стибрили чайные кусты. Теперь все это благополучно произрастает в Кении, на земле, украденной вами у чернокожих.

Энтон поднялся.

— Я слышал, весь «немецкий» сизаль был вывезен из Флориды тридцать лет назад.

— Ну-ну, мальчики, — вмешался Гуго фон Деккен. — Не стоит снова начинать военные действия. Мы и сами стянули клочок земли. Ради Бога, Эрнст! А ты, парень, иди со мной.

В доме фон Деккен отпер ящик с оружием и вынул из отдельной ячейки с зеленой фетровой подкладкой «манлихер-шенауэр». Старик любовно протер винтовку промасленной тряпкой.

— Моя первая винтовка. Двустволка пятьдесят шестого калибра. Легкая и бьет без промаха. Гретхен всегда предпочитала ее.

Он вернул «манлихер» на место и достал семимиллиметровый маузер и двуствольный «гебрюдер-меркель-450». Набил карманы линялой спортивной куртки патронами. Выйдя из дома, вручил маузер Энтону, оставив себе более тяжелое оружие. Они двинулись вдоль рядов сизаля. Энтон обратил внимание: в буше старик ступал легче, пружиня шаг. Словно прочитав его мысли, фон Деккен похвастался:

— Знаешь ли, временами я забываю о своем возрасте.

Он зарядил свой тяжелый «меркель» и передал Энтону один патрон для маузера.

— На охоте, если ты не способен поразить цель с первого выстрела, не стоит даже пытаться. Знаешь, как с этим обращаться?

— Вроде бы.

Маузер удобно разместился у Энтона на ладони. Он был в отличном состоянии. Чтобы проверить ствол, Энтон посмотрел сквозь него на ослепительно голубое небо. Оружие было идеально вычищено. Как бывало в английском лесу, у Энтона обострились все чувства. Им овладел азарт охотника — сродни тому, что испытывает беговая лошадь на старте. Заряжая винтовку, он поймал на себе понимающий взгляд фон Деккена.

Некоторое время они шли молча. Энтона поразило разнообразие шипов и колючек, цеплявшихся за одежду. Каждое крохотное растение было чертовски умно и настроено воинственно. Шипы оберегали маленькие белые и желтые цветочки. Фон Деккен винтовкой указал вниз.

— Свежие следы топи, — прошептал немец.

Каждый отпечаток отчетливо делился надвое — похоже на английскую лань. Пройдя еще сотню ярдов, они увидели множество сходных с этими следов, однако помельче.

— Теперь мы ее не найдем, — буркнул фон Деккен. — Проклятая импала!

Энтон сделал небольшой круг и жестом подозвал немца, чтобы тот вновь возглавил преследование. Дул встречный ветер — антилопа не почувствует их запаха.

Через сто двадцать ярдов они увидели топи. Это был крупный одинокий самец, достигавший в холке четырех футов, с лоснящейся рыжевато-лиловой шерстью и крутыми острыми рогами. Фон Деккен положил руку Энтону на плечо и заставил опуститься на колени.

— Попробуй добыть нам ужин.

Энтон терпеливо наблюдал за пасущимся невдалеке зверем. Время от времени топи поднимал голову и бил оземь передним копытом. Изучив повадку зверя, Энтон стал подкрадываться к нему слева до тех пор, пока его и антилопу не разделила акация. Укрывшись в ее тени, совершенно забыв о больной руке, он продолжал ползти, целиком сосредоточившись на своей добыче и подмечая каждый сучок, каждый запах и каждое движение. Пока топи жевал траву, Энтон двигался вперед. Как только зверь поднимал голову и настораживался, он замирал. Он повторял все движения животного, как партнер в танце. Так учил Ленарес.

Когда между ними осталось пятьдесят ярдов, Энтон выскользнул из укрытия и, стоя на коленях, прижав к плечу маузер, стал ждать, когда зверь повернется к нему. Топи сделал шаг и сильно ударил по земле передним копытом. Потом повернулся в профиль и поднял голову. Энтон нажал на спуск и бросился к падающей антилопе.

Фон Деккен осмотрел рану и всю тушу убитой антилопы.

— Глупо подбираться так близко: ты вполне мог его упустить. Зелен ты еще для бонго. Видишь когти леопарда на ляжках? В тот раз топи посчастливилось. Знаешь, зачем он царапает землю копытом? Отмечает свою территорию — приманивает самку. В точности как люди — только вместо денег и уютного дома приманкой служит особый запах, выделяемый из желез у него на ногах.

— А что такое бонго?

— Гигантская ярко-рыжая антилопа, что прячется в лесах у подножия горы Кения. Пугливая, словно призрак. Многие ищут ее всю жизнь, но так и не находят. Убьешь бонго — станешь настоящим охотником. А теперь поспешим домой — пришлем мальчишек за твоим красавцем, пока его не утащили гиены.

Слушая фон Деккена, Энтон проворно распорол ножом брюхо антилопы. Будь у него цыганский нож, получилось бы намного аккуратнее. Он выскоблил свернутые кольцами кишки. Вычистил грудную клетку и полость желудка и отрубил голову. Потом встал и взвалил тяжелую тушу себе на спину. Две ноги антилопы он скрестил у себя на груди и придержал одной рукой, а в другую взял винтовку. И последовал за фон Деккеном на ферму «Гепард».

— Ну и ну! — одобрительно произнес Эрнст, поджидавший на веранде со стаканом шнапса в одной руке и сигарой в другой. — Кажется, нашему юному англичанину сегодня повезло.

— Не знаю, как насчет везения, — возразил его отец, — но лазает мальчишка, как француз в окно борделя. У него отличный нож.

Старик наблюдал, как Энтон обдирает шкуру. Отделяя кожу от диафрагмы и мяса, он не пролил ни капли крови. А когда закончил, поволок тушу на кухню.

— Твое счастье, что этот парень не охотился за тобой на войне, — сказал фон Деккен сыну.

— Нам довелось подстрелить не одного охотника.

Энтон вымыл руки и отправился во флигель. И очень удивился, увидев, что в его комнатушке горит масляная лампа. На кровати лежала африканка в белой униформе прислуги. Завидев Энтона, она села, свесив длинные черные ноги. Не первой молодости, но довольно аппетитна.

— Пришла снять с тебя штаны.

— Что-что? — Залившись краской, Энтон замер у двери.

— Ну, снять. Мерка. Шить штаны.

Женщина сняла одну из висевших у нее на шее веревок и, подойдя к Энтону, обвила веревкой его талию, прижав к его телу тяжелые наливные груди. Он разволновался, ощутив аромат манящего женского тела. Ее пальцы неторопливо ощупали его спину, бока и живот. Зажав в зубах веревку, женщина затянула узел и с улыбкой посмотрела Энтону в глаза. Он еще больше покраснел. Второй веревкой она обвила ему ягодицы, подержала их в ладонях и тоже завязала узлом веревку.

— Теперь я знаю размер. Очень хорошо. Папа Деки слишком стар. — Женщину забавляло его смущение. — А ты, может, слишком молод?

Глава 11

Из ущелья появился Мальва с Анной на руках. Тело девочки висело, как рваная, пропитавшаяся кровью тряпичная кукла.

— Ее загрыз лев! — Саманта Голт с ревом бросилась к родителям.

Гвенн помогла Мальве положить ее на одеяло и внести в вагон. Трясясь всем телом и причитая, миссис Голт сидела на подножке, вцепившись в Саманту.

— Вам лучше не смотреть на нее сейчас, миссис Голт, — посоветовала Гвенн.

К ней вдруг вернулась спокойная уверенность, граничащая с мертвящей отрешенностью — как во Франции. Вспомнился блестящий от крови пол «скорой помощи» после того, как из нее выносили последнего раненого.

Юбка и блузка Анны были изодраны в клочья. Лицо, волосы и порванная одежда потемнели от пыли. Из-под юбки ручьями текла кровь.

— Тони, — обратилась Гвенн к Бевису, пока Голт успокаивал жену, — попроси у машиниста два ведра воды. Отфильтруй через чистую материю. Пусть Том держит Саманту и ее мать в соседнем купе. Потом собери любые медикаменты, какие найдешь.

Солдатским ножом она разрезала на Анне одежду и осмотрела юное обнаженное тело. Служба в Добровольных санитарных частях приучает ко многому, но ее ужаснули повреждения, нанесенные этому ребенку. Глубокие рваные раны на боках и бедрах были словно сделаны ножом для разделки мяса. Гвенн еще раз процедила ржавую воду из паровоза через марлю и обмыла бесчувственное тельце.

Работая, Гвенн вспомнила свое первое посещение хирургической палаты. Первый месяц работы водителем санитарной машины вообще был ужасен. Но в тот день на перевязочном пункте под Нью-Чапелом каждого, кто не был ранен, заставили помогать. Задуманный как вспомогательный полевой госпиталь для поверхностного ухода за легко раненными, перевязочный пункт стал первым прибежищем после кровавой бойни, превращавшей деревья, людей и лошадей в черное крошево.

Из палатки вышел молодой врач-англичанин с исполненными страдания запавшими глазами. Его медицинский халат приобрел сходство с фартуком мясника. Он приказал Гвенн и четырем ее подругам помочь ему. У него тряслись руки. Из палатки за его спиной доносились нечеловеческие вопли…

Верхняя часть тела Анны осталась почти неповрежденной, если не считать двух ран на животе от зубов людоеда. Из правого бедра хлестала кровь. Оно было все растерзано когтями хищника — а ведь когти, как было известно Гвенн, — опаснейший источник заразы.

— Как, черт возьми, это случилось? — спросил Бевис проходившего мимо окна вагона кочегара.

— Мы услышали в донге крик ребенка и бросились туда, — ответил черный от копоти индиец и указал на Мальву. — Вон тот человек бросился догонять льва, тащившего девочку в зубах. Слава Богу, лев был тощий, хромой на одну ногу. Этот человек попал в него дубинкой. Лев выронил девочку и убежал.

— Ладно, иди, разведи огонь в топке. — Бевис повернулся к стоявшему рядом машинисту. — Постарайтесь скорее попасть в Найроби.

— На это уйдет минимум девять часов. Впереди гористая местность, а «Болди» уже не тот, что прежде.

Гвенн молча работала в первом купе. Бевис смотрел и оказывал посильную помощь.

Ее и удивило, и обрадовало его молчание. Она промыла рваные раны карболовым мылом и кипяченой водой. В царапины от когтей — среди которых попадались глубокие — попали разлагающиеся частицы плоти предыдущих жертв хищника. Гвенн обработала раны и сделала раствор марганцовки. Опасаясь, что продукты гниения поразят здоровые ткани, она раскрошила между двумя монетами кристаллы перманганата калия и присыпала открытые раны.

— Пока мы не довезем ее до больницы, — сказала Гвенн, — потеря крови представляет даже большую опасность, чем инфекция. Нельзя ли ехать быстрее?

Всякий раз, когда она снимала жгут, из бедренной артерии ударял фонтан крови. Гвенн понимала: здесь требуется виртуозное искусство хирурга, а что может поделать она сама, да еще когда поезд трясет на стыках? Полностью остановить приток крови к ноге — значит потерять ногу. А если позволить крови течь девять часов подряд, ребенок может умереть. Гвенн надеялась уменьшить кровотечение умеренным прессом на поврежденную артерию. Она наложила на рану тугую повязку.

Спустя час Анна пошевелилась. Гвенн боялась, что, очнувшись, девочка начнет метаться от боли. Поэтому она сделала ей укол морфия и дала подышать эфиром.

Локомотив с трудом карабкался на возвышенность. Приближение к Кибвези — в сотне миль от столицы — вылилось в сплошную борьбу между быстрым скатыванием вниз и трудным продвижением вверх по склону. Как усталый велосипедист, машинист старался набрать побольше скорости на спусках, чтобы облегчить очередной подъем, но эффект оказался совсем небольшим. За восемь миль до Кибвези давление в котле упало. Гвенн беспомощно сознавала: поезд вот-вот остановится. Рядом с ней обивка сиденья пропиталась свежей кровью.

Энергия паровоза истощилась от долгого подъема на холм и собственной тяжести. Перед самой вершиной поезд остановился и заскользил назад. Пронзительно заскрежетали колеса: машинист изо всех сил нажал на тормоза. Поезд скатился в долину. Бевис побежал к паровозу — поговорить с машинистом. Потом он посовещался с группой отставных военных; те сразу же приняли решение.

Восемьдесят пассажиров вышли из поезда. Остались только дети и сильно покалеченные ветераны. Поезд взобрался на холм, резво скатился вниз и, взобравшись на следующий холм, остановился, поджидая пассажиров. Через двадцать минут все заняли свои прежние места.

Три пассажирских и один багажный вагон отцепили и оставили на запасном пути в Кибвези. В паровоз загрузили дрова, воду и горючее. Бевис передал начальнику станции телеграмму — отправить в Найроби. Несколько семей втиснулись в без того переполненные купе. Большинство осталось ждать следующего локомотива.

— Плохие новости! — крикнул, подбегая к машинисту, сикх — начальник станции. — С телеграммой ничего не получается. Повреждение на линии. То ли жираф, то ли собаки-масаи утащили проволоку на бусы. Если вы не поспешите, можете столкнуться с встречным поездом.

Локомотив, топливный тендер и один вагон мигом вылетели из Кибвези.

Анну, к которой временами начинало возвращаться сознание, успокаивали морфием. Обеспокоенная бледностью девочки из-за большой потери крови, Гвенн наложила на правое бедро жгут. Нога начала синеть.

За четыре мили до Улу (последняя заправка топливом перед Найроби) — новая непредвиденная остановка. Гвенн выглянула в окно — на путях лежал мертвый жираф. Вокруг шеи обвился медный телеграфный провод. Кочегары и все пассажиры спрыгнули на землю. Животное весом не меньше двух тысяч фунтов за ноги оттащили в сторону.

В Улу пополнили запас дров и отправили телеграмму. Гвенн вытерла лицо Анны. Девочка была без сознания. Гвенн вернулась к окну.

Наконец-то восхищенному взору Гвенн явилась та Африка, которую она представляла себе в воображении. По серо-зеленому ландшафту разбросаны островки акации, и повсюду, куда ни глянь, — экзотические животные. По бескрайней равнине бродили страусы, зебры, газели Томсона и всевозможные антилопы. Гвенн мысленно вознесла к небесам молитву: пусть Анна выживет и увидит все это! Сердце девочки еще билось, но с каждым разом слабее.

Уже перед вечером поезд подошел к вокзалу в Найроби. На перроне столпились встречающие. Казалось, все население города явилось на станцию — в фургонах, открытых автомобилях, верхом на лошадях, пешком или на рикше. Подкатила машина «скорой помощи» с белым деревянным кузовом. Врач и две европейские медсестры стояли наготове. Когда девочку подняли, чтобы положить на носилки, Гвенн заглянула под одеяло и ужаснулась: пониже спины виднелся небольшой сгусток запекшейся крови. Еще одна рана.

Потная, в пыли и копоти, Гвенн сошла на платформу и помогла внести Анну в машину «скорой помощи». Она вдруг осознала свой неопрятный внешний вид и нервно оглядела платформу. На нее смотрел высокий темноволосый мужчина в болтающейся, как на вешалке, одежде. Бог мой, неужели это Алан? Он очень постарел и осунулся. После секундного замешательства Гвенн бросилась к мужу. Он двинулся навстречу скованной походкой. Гвенн плача обняла его и ощутила кости. Алан обвил ее слабыми руками. Она закрыла глаза.

— Слава Богу, ты здесь! Ты здоров?

— Как доехала? — спросил Алан.

— Ты не представляешь, что случилось! На эту маленькую девочку напал лев. Она потеряла ужас сколько крови. Я пыталась помочь.

Гвенн подняла голову и всмотрелась в лицо Алана, надеясь отыскать прежние черты своего возлюбленного.

— Гвенни, у нас есть ферма! — жарко прошептал он ей на ухо. — Две тысячи акров на берегу большой реки. Она наша собственная — как ты всегда мечтала! А вот и наша повозка.

— Как же мы будем содержать такую ферму? — удивилась Гвенн и всем телом откинулась назад. Казалось, Алана не заботила пострадавшая девочка. У него изменились глаза: стали глубже, тоскливее. Из них ушла молодость. Должно быть, и она стала другой. Господи, что с ними сделала война!

Гвенн повернула голову и увидела доверху нагруженную, запряженную четырьмя мулами повозку. Сбоку стояли африканец и жирный индиец в роскошной одежде.

— Давай поедем за «скорой помощью» — убедимся, что с Анной все в порядке.

— Один мой новый друг помог с деньгами. Познакомься, Гвенни, это мистер да Суза. А это — Артур.

Алан помог жене взобраться в повозку и усесться на скамейку. Гвенн ответила кивком на поклон индийца. Запекшаяся кровь привлекла внимание Алана к ее пальцам.

— Где твое обручальное кольцо?

Энтон пробудился до рассвета. Протер глаза и издал тихий чирикающий звук. Пришлось повторить несколько раз, пока не получилось как следует. Он позвал сов — сначала спокойно, потом настойчиво. Одна птица ответила. Начался утренний разговор. Вскоре в него включилась другая сова.

Энтон встал и натянул тяжелые шорты, сшитые из старой палатки. «В Африке невозможно достать приличные кожаные шорты, — брюзжал Эрнст фон Деккен. — Из того, что есть, эти — наилучшие». Сам фон Деккен берег свои брюки из серой добротной немецкой кожи (за тридцать лет их ни разу не стирали) для особо торжественных случаев. Сидя в полумраке на крыльце, Энтон надел новые ботинки: слишком короткие и, как ему показалось, чересчур тяжелые, зато прочные. Потом он проверил маузер и побежал к водоему, взяв, по совету фон Деккена, два патрона: один для охоты, а другой — чтоб вернуться домой.

Небо просветлело. Энтон забрался в заранее облюбованное укрытие. Это нагромождение каменных глыб, стволов и веток деревьев было словно специально создано руками великана и служило незаменимым наблюдательным пунктом Энтону и всякому хищнику, ведомому тем же интересом.

Он увидел перед собой на камне вырванный с мясом пучок игл дикобраза — очевидно, стоивший жизни его владельцу. Подобрав одну иглу, Энтон залюбовался ее совершенной формой и правильным чередованием серых и белых полос. Вогнутая, заостренная, легкая, однако очень жесткая, игла подходила для убийства лучше остроконечной медной пули. Энтон засунул пучок в карман рубашки.

Он провел пальцами по камню в том месте, где лежали иглы. На пальцах не осталось ничего, кроме степной пыли. Послюнив палец, он повторил процедуру. На этот раз к пальцам прилипло что-то похожее на запекшуюся кровь. Неподалеку Энтон заметил кучку мелообразного помета. Гиена! Каждый известковый катышек — остаточный продукт переваренных костей жертвы, безжалостно растерзанной хищными челюстями. Однако дикобраз — не самая удобная добыча для любителей падали. Энтон огляделся и обнаружил еще одну кучку катышков меньших размеров. Видимо, кто-то помельче из кошачьих, подумал он, сетуя на скудость информации. Возможно, виверра.

Вот когда он услышал невдалеке от себя шорох. Длинная узкая морда раздвинула ветви акации и повернулась — сначала направо, потом налево. Это была крупная желто-коричневая антилопа-бубал. Успокоившись, зверь побрел к водопою. Странное существо с тупой мордой, широко расставленными рогами и выпуклым, похожим на горб, затылком показалось Энтону на редкость неуклюжим. За ним подошел еще один бубал, потом целое стадо, насчитывающее восемьдесят или даже сотню животных.

Изумленный таким изобилием, Энтон мысленно вернулся в Чевиот-хиллс в Нортумберленде. Там каждая встреча с животным была событием. Он снова пережил напряжение, испытанное им во время выслеживания, вдвоем с Ленаресом, красного оленя. Их окутала морозная предрассветная дымка, спустившаяся с Шотландских гор близ Колдстрима. Чтобы не привлекать внимания лесничих, Ленарес, как правило, делал только один выстрел из мелкокалиберной винтовки — обычно в узкой лощине, чтобы берега приглушили звук. И никогда — при ясном свете дня.

Окоченев после ночи, проведенной под открытым небом, Энтон с цыганом лежали на подстеленном одеяле среди папоротника и мирта. И вдруг на опушке леса возник красавец-олень с ветвистыми рогами. Он огляделся и осторожно пошел к воде. Они понимали: этот роскошный олень — не для них: королевская добыча. Все равно что дорогие блюда в меню, выставленном на витрине шикарного ресторана.

Молодой самец ступил в воду. Ленарес передал тринадцатилетнему Энтону свое ружье. Тронутый доверием, мальчик взял оружие. И, не сумев справиться с волнением, пальнул вперед и вверх, ранив молодого оленя в загривок. Тот погрузился в поток. На него обрушился Ленарес со своим ножом, стараясь перерезать горло. Человек и животное барахтались в окровавленной ледяной воде.

Наконец олень сбросил охотника и, с трудом поднявшись на ноги, побрел через реку, с цыганским ножом, застрявшим в шее. Ленарес с Энтоном начали палить вдогонку. Они преследовали раненого зверя до склона горы — бежали по камням, скользили на опавших листьях. Запыхавшись, остановились на гребне, пристально оглядывая местность. Все углубления и впадины затопил утренний туман. Наконец они заметили оленя на фоне просеки; ног не было видно, казалось — он плыл в облаке тумана. Потом остановился — на трех ногах — и стал безнадежно вскидывать голову, чтобы избавиться от ножа. А затем, прихрамывая, побрел в частный лес. Энтон с Ленаресом пошли по кровавому следу. Занималось утро; туман рассеялся. На севере виднелись отдаленные холмы, поросшие темными елями. Ленарес, сильно нервничая, бежал, низко опустив голову и не отрывая взгляда от земли, горя желанием довершить убийство и вернуть свой нож, пока не пробудились окрестные деревни. Они еще раз увидели оленя в отдалении — тот двигался медленнее; рукоятка ножа стала длиннее: очевидно, лезвие уже не так крепко сидело в ране. Лес поредел и стал похожим на парк. Со старых дубов и тисов были аккуратно срезаны засохшие сучья; под ногами не было завалов из валежника, где обычно скрывается мелкая живность. Двое охотников — взрослый и мальчик — продолжали преследование. Всякий раз, когда они выходили на поляну, Ленарес начинал нервничать.

Внезапно он предостерегающе поднял руку и в тот же миг, увлекая за собой Энтона, припал к земле. Тело цыгана напряглось. Он положил между ними свое ружье и зашептал Энтону на ухо:

— Больше нельзя стрелять. Если что-нибудь случится, не думай обо мне — беги за оленем с винтовкой. Запомни: пока меня не взяли с оружием, все не так страшно. Иначе — тюрьма.

Послышались приближающиеся голоса.

Хромающий олень развернулся и пошел прямо на них. Очевидно, услышал голоса и почуял человеческий запах. Из загривка по передней ноге струилась кровь; всякий раз, когда оленю случалось остановиться, там образовывалась алая лужица. Нож Ленареса едва держался в ране. Острое, как бритва, лезвие влажно блестело и покачивалось из стороны в сторону. Подойдя к рощице, олень остановился и резко мотнул головой. Нож взвился в воздух. Завороженный этим зрелищем и одновременно расстроенный муками животного, Энтон видел, как клинок упал в кучу желудей и листьев. Ленарес вскочил на ноги и схватил его. Олень на трех ногах метнулся прочь.

— Вот он! — раздался громоподобный голос. — За ним, ребята!

Ленарес бросил Энтону нож. Лезвие по рукоятку вонзилось в дерн, в каких-нибудь нескольких дюймах от левой руки Энтона. Мальчик лежал, неподвижный как изваяние, сжимая в другой руке винтовку. На какой-то миг в прогалине над землей мелькнула голова Ленареса — лиса, выбирающая путь к спасению. Энтон отполз поглубже в чащу. Прежде чем зарыться в ворох опавшей листвы, он успел сунуть нож за пояс.

На поляну выскочили трое мужчин. Лесничие. У одного был топор, у другого — резак дровосека с длинным кривым лезвием. Самый молодой — рослый, богатырского сложения парень без оружия — продолжил погоню за Ленаресом.

— Гони, Руп, если поймаешь, ставлю выпивку! — прокричал «дровосек» вслед стремительно удаляющейся фигуре. Старшие лесничие удобно расположились на траве и вытащили из карманов теплых твидовых курток глиняные трубки.

— Опять эти чертовы цыгане, — проворчал человек с резаком. — Так и норовят что-нибудь стибрить. Не знают, что такое честно работать. Давно пора вышвырнуть их из страны к чертовой матери.

До Энтона донесся слабый запах табака. От страха он весь покрылся липким потом; его била дрожь. Вот когда Энтон понял: всякий раз, выходя на охоту, сам становишься объектом охоты.

Спустя несколько минут вернулся Руп, подгоняя Ленареса мощными ударами кулаком по голове и плечам. Из ссадины под глазом цыгана текла кровь. Тонкое черное пальто было порвано; служившие пуговицами монеты вырваны с мясом. В руках он держал свои ботинки — больше не убежит. Энтон только сейчас заметил, как он мал ростом и тщедушен.

Самый крупный мужчина отдал свою трубку лесорубу и приблизился к цыгану.

— Вот тебе за то, что ранил молодого оленя и оставил умирать от потери крови! — проревел он, впечатав тяжелый кулак в живот Ленареса. Тот охнул и сложился пополам.

Энтон крепче вцепился в винтовку, страстно желая помочь другу, но не представляя, как это сделать. Если он выскочит из кустов и пригрозит им винтовкой — успеет ли Ленарес выпрямиться и убежать? Он вспомнил наказ Ленареса, а также то, что угрожать людям оружием тоже считается преступлением.

— А это — за осквернение наших лесов! — Лесничий отвесил Ленаресу две здоровенные оплеухи. — За то, что не даете честным людям покоя!

Ленарес рухнул на землю, поджал ноги к животу и в тот же момент взвыл от сильного удара в бок. Энтон закрыл глаза. До ушей доносились звуки ударов по ребрам и ногам цыгана. Тот непрерывно стонал. Наконец удары перестали сыпаться. Энтон открыл глаза.

— Убирайтесь из наших мест — с вашим воровством и колдовством! — Мужчина припечатал левую руку Ленареса каблуком. Тот издал дикий, протяжный вой. Двое других лесничих оттащили своего разошедшегося товарища от полумертвого цыгана. И все трое скрылись в лесу.

Плача от жгучего стыда, Энтон подбежал к другу. Сидя на земле, тот стонал и зажимал правой рукой два сломанных пальца левой. Энтон натянул ему на ноги ботинки. Они молча побрели к табору.

Сегодня, волнуясь подумал Энтон, мой первый день самостоятельной охоты в Африке. Нужно сделать все чисто.

Пока бубалы утоляли жажду, он присматривался к самкам и их детенышам, стремясь усвоить их повадки и чем они отличаются от других антилоп. Потом выделил крупного самца, одиноко чесавшегося о грубую кору дерева.

Энтон выстрелил. Самец упал. Остальные антилопы разбежались. Энтон перезарядил винтовку и бросился к водоему. Там он склонился над агонизирующим бубалом — и вдруг услышал в кроне у себя над головой почти неуловимый шорох. Он поднял голову и увидел пятнистый хвост. Гибкое тело леопарда изготовилось к прыжку.

Их взгляды встретились. Глаза громадной кошки злобно сверкнули. Юноша вскинул винтовку. Леопард обрушился на маузер как раз в момент выстрела. Энтон, маузер и зверь свалились на землю. Быстро придя в себя, хищник пополз к человеку — обнажив клыки и грозно рыча. Из раны хлестала кровь.

Энтон заметил позади леопарда африканца. Тот, не теряя ни секунды, вонзил в зверя копье.

Леопард дернулся; копье вошло в него подобно шомполу. Он схватил темнокожего за бедра и повалил на землю. Хищнику мешало копье; он отчаянно махал когтистыми лапами и изгибался, чтобы дотянуться до лица и шеи человека. Энтон молниеносным движением вырвал копье. Леопард повернул к нему голову с жутким оскалом. Зеленые глаза угрожающе сверкали. Энтон что было сил вонзил копье в горло зверя.

Внезапно все стихло. Копье воткнулось в горло леопарда до шейного позвонка. Небольшая круглая голова безжизненно повисла. Левая рука Энтона до плеча была в крови — частично его собственной. Он склонился над африканцем. Тот сидел на земле, стиснув зубы, и рассматривал свои раны. Вырванный с кожей пучок волос — скальп — свесился на одно ухо. Правое плечо и грудь были разорваны до костей; кожа и мясо исполосованы, словно ножом мясника. Из глубоких порезов на животе сочилась кровь. Энтон помог ему подняться, и они побрели к озерцу. Африканец окунулся. Однако кровь не унималась.

— Спасибо тебе, — сказал Энтон, разрывая на себе рубашку и бинтуя африканцу плечо. — Ты спас мне жизнь. Давай я отведу тебя на ферму.

Африканец кивнул.

— Меня зовут Энтон.

— А меня — Кариоки. Кариоки Китенджи, — ответил африканец по-английски.

Они с трудом преодолели пару миль до плантации. Одной рукой Энтон поддерживал Кариоки, а в другой нес винтовку и копье. Когда они вошли в заросли сизаля, африканец снова упал. Энтон поднял его за плечи. Пришлось бросить копье. Пошатываясь, Энтон дотащил Кариоки до своего флигеля и, положив на кровать, побежал в дом хозяина.

— Похоже, ты и впрямь познакомился с Африкой, — пошутил Эрнст. Он сидел за столом с толстой сосиской в руке. Гуго фон Деккен внимательно изучил три глубокие окровавленные борозды у него на предплечье. Крикнув повару, чтобы принес кипятку, Эрнст направился к флигелю с походной аптечкой.

— Этот получил сполна, — легко произнес Эрнст, осмотрев раны Кариоки. — Хотя с черномазыми трудно знать наверняка. На вид — могучий дикарь. Подержи-ка ему голову, пока я зашью вот тут. Ничего страшного — обыкновенная штопка. По крайней мере, если выкарабкается, мне будет не стыдно на него смотреть.

Горя желанием помочь и стараясь не выказать отвращения, Энтон обеими руками зажал голову африканца. Из-за пота, крови и липкой грязи она так и норовила выскользнуть. Он вытер ладони о шорты и снова зажал голову Кариоки. Тот слабо пошевелился. Энтон вспомнил цыганское правило: человек не должен рождаться или умирать в помещении — только на свежем воздухе.

— Отлично, — удовлетворенно произнес Эрнст, делая стежок за стежком, пока Энтон с фон Деккеном держали раненого.

Энтона удивило беспечное поведение обоих немцев. Они словно набивали трубку или резали хлеб. Война, что ли, приучила их так легко смотреть на вещи? Или Африка?

Эрнст быстро пришил скальп, а затем — широкую полоску кожи и мышц возле ключицы. Взяв перочинный нож, обрезал концы прочной хирургической нити.

— Я сделал ее из сухожилия гепарда. Получается отличная тетива. Если бы такой ниткой пользовались в Берлине, пузатым бюргерам не было бы сносу.

— Прямо скажем, недурно получилось, — сказал Эрнст, полоща руки в ведре. И снова подошел полюбоваться своей работой. Потом вцепился Энтону в предплечье и начал быстрыми, ловкими движениями обрабатывать порезы. Энтон прилагал бешеные усилия, чтобы не застонать.

— Он не похож ни на кого из наших, — проговорил фон Деккен; тем временем его сын рыскал по карманам шорт защитного цвета, в которые был одет африканец. — Это английские армейские штаны.

Эрнст выудил покореженную медную пуговицу и несколько пустых гильз от винтовочных патронов.

На пуговице был выгравирован лев, а чуть ниже — буквы: К.А.С.

— Так этот черный ублюдок воевал с Королевскими африканскими стрелками! Знал бы — я бы зашил его несколько иначе.

Потом фон Деккен повел Энтона и Эрнста на веранду — выпить шнапса. Энтон почистил винтовку и рассказал о случившемся.

— Ты совершил две ошибки, сынок, — сказал фон Деккен, втирая ему мазь в поврежденные места. — Никогда не смотри леопарду в глаза. Посмотришь — а тем более если ранишь, — непременно нападет.

— Понятно, — отозвался Энтон, вертя в пальцах иглу дикобраза. — А что еще я сделал не так?

— Сосредоточился на чем-то одном — и стал слеп и глух ко всему остальному. У тебя на родине сосредоточенность действительно приносит успех. Но только не в. Африке, где опасность подстерегает со всех сторон.

— Что-нибудь еще? — без малейшего раздражения спросил Энтон.

— Да. Ты взял иглы дикобраза. Это приносит несчастье.

Воспользовавшись разрешением уйти, Энтон побрел в свою хибару. Мысли вертелись вокруг цыган — их суеверий, чрезмерного увлечения такими понятиями, как счастье и удача. А еще ему по-прежнему не давали покоя воспоминания об охоте на оленя с Ленаресом, когда он не смог защитить друга.

— Много лет назад, — сказал однажды вечером старый фон Деккен, отдыхая на веранде и глядя в сторону Килиманджаро, — я мечтал нажить в Африке состояние и вернуться домой богатым, как принц. Купить большое поместье на берегах Рейна и танцевать на балах с дамами. Как ваш Клайв Индийский. Только он сэкономил время, грабя магараджей. Или я ошибаюсь?

— Нет, вы правы.

Энтон вспомнил свои собственные мечты: свобода путешествовать, охотиться в незнакомой стране, чувствовать собственную землю под копытами собственной лошади. Ну, может, еще найти золото. Он сидел на верхней ступеньке крыльца, прислонившись к колонне из кедра и уставившись в ночь.

Эрнст устроился рядом — толок в скорлупе кокоса кусочки сахарного тростника и карболового мыла. Когда припарка была готова, он передал ее Энтону и посоветовал:

— Если хочешь и дальше приносить пользу, парень, намажь этим свои гноящиеся от шипов раны. На войне мы называли это бальзамом Леттова.

— К счастью, мне так и не удалось скопить достаточно денег для возвращения домой, — продолжил фон Деккен. Он вытащил из кармашков для патронов спереди на рубашке три темные сигары и передал две молодым людям. — Наконец я понял: деньги ничего не значат. Даже очень большие деньги не делают человека свободным. Он всегда будет хотеть еще, еще — и постоянно дрожать над ними, как банкир. Так что я предпочитаю выходить в вельд[5] с моим другом-«меркелем». Правда, когда Эрнсту исполнилось двенадцать лет, я послал его учиться в Германию, чтобы из моего маленького дикаря вышел настоящий пруссак.

— Когда я понял, как это противно, — подхватил Эрнст, — было уже поздно. По ночам я лежал на своей узкой кровати и мечтал об Африке. Закрою глаза — и почувствую запах кустов после дождя. Учителя читали нам истории о животных. Мои товарищи были в восторге. А я уже в девять лет карабкался на акацию и наблюдал за тем, как пара львов рвет на части живого буйвола. Помнится, он храпел, брыкался — однако был слишком молод, и рога еще не выросли. В конце концов львица вспрыгнула ему на спину, а лев лапой придавил морду и сломал шейные позвонки. Какие уж тут «школьные истории о животных»?

— Когда я был мальчишкой и жил в Германии, — вновь перехватил эстафету отец Эрнста, — Черный лес казался мне сказочными непроходимыми джунглями, сказкой, населенной дикими вепрями и оленями. А приехав туда после нескольких лет жизни в Африке, я как будто навестил свою старую классную комнату. Даже зверье было — сплошь мелюзга, к тому же весьма малочисленная. После вельда самый большой лес в Европе казался парком.

В тот вечер фон Деккен много рассказывал о слонах и щурился в темноту, словно высматривал серых колоссов. Наконец Эрнст не выдержал — взял свой шнапс и отправился в библиотеку. Устроившись поудобнее, старик отвечал на вопросы Энтона о прошлом Восточной Африки, когда доктор Карл Петерс добыл изрядный кусок для Германской империи благодаря тому, что дробил племена и искусно подталкивал англичан двигаться на север, в Кению.

— В 1890-м мне довелось встречать последних охотников на слонов — старой закваски. Африканеров и англичан — Хартли, Финоти и других. Эти люди знали первозданную Африку — какой она была, прежде чем мы ее испохабили.

— Какими они были? — спросил Энтон, стараясь не показать своего отвращения к крепкой сигаре.

— Это были крутые парни, знавшие, как выстоять в одиночку. Они всю жизнь следовали за громадными слонами на север. Сначала Трансвааль и Бечуаналенд, затем Земля Машона и Ньясаленд и, наконец, Восточная Африка, Уганда, Судан. Никто не умел так убивать и никто не любил слонов так, как они. А в итоге слоны убили их — так или иначе. Затоптанные посевы. Самовзрывающиеся винтовки. Буйволы. Малярия. Змеи. Одиночество.

— Расскажите, как вы с ними охотились, — попросил Энтон, втайне радуясь тому, что осилил сигару.

— Африканеры повстречались со мной в лесах на реке Руфиджи. В их глазах я был прокаженным. Они вели себя как ревнивые любовники: Африка принадлежит им и больше никому. Но я все-таки не был британцем. Мало-помалу мы подружились — во всяком случае, со мной можно было поговорить. Со временем я стал таким же, как они. В каждом новом белом видел захватчика, собирающегося оттяпать у меня кусок Африки.

Старый плантатор покинул кресло из ротанга[6] и медленно сошел с веранды. Светящийся нимб седых волос выделялся на фоне иссиня-черного неба. Фон Деккен выбросил окурок и, положив руки на плечи Энтона, впился в него глазами.

— Представляешь, сынок, каково это было — провести здесь молодость в те давние времена? Целыми днями мы ходили и бегали за этими чертовыми буйволами, а то и от них. Двадцать, двадцать пять миль в дремучих зарослях. Мы брали с собой только наши великолепные винтовки; шипы рвали на нас одежду. В конце охоты мы разбивали лагерь там, где падали слоны. По ночам, сняв сапоги, сидели у костра, натирая песком мозоли. Мы вырезали палки из терновника и поджаривали свежие ломтики слоновьего хобота. Уже сам запах дарил ощущение праздника. Всюду валялись части слоновьих тел — и казались почти живыми. Ноги. Сердца. Хоботы. Темные, застывающие лужи крови. Мы сами казались себе почти зверями. Слоновые бивни — в пять, шесть, семь футов длиной, весом до сорока фунтов — складывали в тени, подстелив брезент. Некоторые высасывали сладкое содержимое лобной кости. Оруженосцы чистили винтовки, остальная молодежь пировала у костра. Старые пираты буша пьянствовали, курили и делились секретами своего ремесла. Господи, как они тосковали по тем временам, когда еще не было правительств!

От мертвой хватки фон Деккена у Энтона болели плечи. Саднили раны. За спиной старого охотника, как призраки его молодости, трепетали на ветру белые волокна сизаля, развешенные на веревках для просушки.

— Мы выходили затемно, — продолжал фон Деккен. — Охотились по берегам рек и водоемов. На родине всякие идиоты твердят: лев — царь зверей. Но когда старый слон приходит на водопой, звери знают, кто — царь. Все они — лев, буйвол, носорог — линяют в кусты, чтобы не мешать ему напиться.

Постепенно слоны начали заранее узнавать о нашем приближении, даже в другой стороне. С каждым годом их — особенно крупных — становилось все меньше, а охотиться — все труднее. Мальчишки-оруженосцы следовали за нами по пятам, чтобы не спугнуть зверя. Их были десятки — ополоумевших, как мы, одержимых слонами и такой жизнью. Они приходили и оставались с нами ради мяса. Каждый тащил по бивню, завернутому в шкуру антилопы, затолкав в отверстие табак и амулеты. Мы возвращались домой либо до смерти исхудавшие от лихорадки, либо могучие, как боги. Мальчишки шествовали по деревне, словно на параде, разукрашенные, как черти, с перьями страуса в волосах, шатаясь под тяжелой ношей — слоновой костью. Нет, Африку открыли не жалкие миссионеры, не солдаты и не торгаши. Африку открыл слон.

— Жалко, меня здесь не было, — проговорил Энтон. — Вы помните своего лучшего слона?

Гуго фон Деккен ухмыльнулся.

— Слоны как женщины. Самый лучший — тот, на которого ты будешь охотиться завтра. Но скажи мне одну вещь, сынок. Моя сладкая черномазая, которая дарит мне тепло, утверждает, будто ты ее оттолкнул. Это правда? Или ты испугался, что старый папа Деккен сойдет с ума от ревности?

Энтон залился краской.

— Не знаю, сэр. Я растерялся.

Перед тем как уединиться в своем флигеле, Энтон подошел к костру, где Кариоки вел беседу с оруженосцем фон Деккена. Молодой африканец поправлялся быстрее, чем Энтон мог себе представить. Неровный розовый шрам вдоль ключицы ярко выделялся на блестящей черной коже. Сейчас Кариоки говорил о возвращении домой, к подножию горы Кения. Фон Деккен предупреждал: если Энтон надумает двинуться на север, прежде нужно подыскать надежного спутника.

— Это добрых триста-четыреста миль на своих двоих — и можно наткнуться не только на леопарда. Кариоки — именно тот, кто тебе нужен. Ловкий и живучий. Не ожидал от кикуйю. Если я правильно понял, его освободила ваша армия, и он как раз направлялся домой. Он здесь не задержится. А пока что я попрошу старого Банду научить его присматривать за тобой.

Присев на корточки у огня, Энтон первым поздоровался со старшим из мужчин.

— Джамбо, отец Банда. Как дела у моего друга?

— Намного лучше. Но вы, глупые мальчишки, должны оставить скверную привычку играть с леопардом. На подобную глупость не способны даже грязные масаи. Перед смертью леопард обязательно покалечит: чтобы помнили.

— Этот глупый мальчишка, Тлага — Зоркий Глаз — спас мне жизнь, — сказал Кариоки.

— Нет, это он спас меня. — Энтон сжал руку африканца.

— Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, свистни в этот свисток, — Кариоки вручил Энтону пустую гильзу.

— Знаешь, отец Банда, — сказал Энтон, — мы с Кариоки скоро уйдем отсюда.

— Да, но мой бвана сказал — сначала мы устроим небольшое сафари — чтобы вы, молодежь, кое-чему научились.

Энтон усмехнулся и встал. Кариоки тоже поднялся.

— Если ты хочешь идти вместе, Тлага, должен предупредить. Сперва мы пройдем через владения врагов моего народа — вонючих масаи. А когда наконец придем в деревню моего отца, возле отеля Большого бвана-лорда, там меня будет ждать дьявол. Он очень маленький, Чура Ньякунда, но злой. И хитрее леопарда.

Глава 12

Гвенн с Аланом провели неделю в палаточном военном городке в пригороде Найроби. И вот наконец наступил последний день перед их отъездом в Наньюки и дальше — на берега Эвасо-Нгиро.

Они проверили список вещей, проштудировали буклеты о выращивании кофе и льна и вступили в Ассоциацию ветеранов.

Гвенн каждый день наведывалась в больницу для европейцев. Алан дважды сопровождал ее — мерил шагами коридор, пока она сидела у постели Анны, держа девочку за руку. По вечерам Артур готовил пищу, и Гвенн с Аланом ужинали на свежем воздухе.

Между ними не было физической близости. Изможденный и безучастный, Алан противился проявлениям нежности. Не позволял смотреть на себя, когда раздевался. Как-то утром она заметила шрамы у него внизу живота. Алан сослался на ранение в области таза. Ласки жены не вызывали в нем ответной реакции. Сначала Гвенн запаниковала, но потом вспомнила, как по-разному относились солдаты во Франции к своим увечьям. Некоторым дисгармония тела и души доставляла адские страдания. Гвенн пришлось смириться. Очевидно, им нужно время.

В первый же день в честь новоприбывших устроили чаепитие на лужайке позади «Солсбери-Хауса», под навесами, приберегавшимися для празднования Дня империи и дня рождения монарха. Это мероприятие застигло Гвенн врасплох. Прямо с поезда и после посещения больницы они оказались втиснутыми в колонну транспорта на грязной дороге перед резиденцией губернатора. Между двумя телеграфными столбами висел транспарант: «БВА приветствует солдат Ее Величества!» Гвенн знала: БВА — это Британская Восточная Африка. Когда они добрались до места назначения, подошел африканец и придержал их мулов. Из грузовиков, повозок, фермерских фургонов и старых машин повысыпали люди. Дамы из организационного комитета, украсив одежду цветами Британского флага, встречали гостей. Гвенн покосилась на свои грязные руки и бурые пятна на одежде.

— Хотите умыться перед чаем, дорогая? — спросили рядом по-английски. — Меня зовут Флоренс Деламир.

Гвенн соскочила с повозки и представилась. Потом вынула из саквояжа чистую одежду и последовала за Флоренс.

— Так лучше? — с улыбкой спросила она Алана по возвращении.

— Просто замечательно, — ответил муж и после секундного замешательства взял ее руку в свои и, подавив стон, поднялся.

После краткой приветственной речи губернатора слуги сдернули с накрытых столов полотнища, и поселенцы изумленно воззрились на горы крошечных сэндвичей, печенья и микроскопических пирожных. Пока они приходили в себя, над столами проворно порхали морщинистые, коричневые — точь-в-точь как у африканцев — руки, по-свойски управлявшиеся со снедью. Фермеры, правительственные чиновники, торговцы уплетали все подряд.

— Налетай, Гвенн, а то старожилы все разметут, — предупредил возникший из толчеи Тони Бевис с горкой сэндвичей на тарелке. — Министерство колоний редко распахивает двери перед гостями, но уж если оно раскошелилось, спешите набить брюхо.

— Нельзя ли мне получить обратно мое кольцо? — напомнила Гвенн.

— Вообще-то это не слишком удобно. Оно слишком тесное. Джилл никак не может его снять, даже с мылом. Не представляю, как она ухитрилась его надеть.

Гвенн начала раздражаться. Вдобавок она чувствовала на себе взгляд Алана.

— Девушка всегда сумеет надеть обручальное кольцо. Но, боюсь, вам придется купить другое.

Гвенн соскребла с нескольких сэндвичей масло на край тарелки.

— Извини, Джилл, позволь, я помогу тебе снять кольцо.

Джилл протянула левую руку и, поджав губы, уставилась на кольцо. На глаза навернулись слезы. Двое мужей молча наблюдали за происходящим.

Гвенн взяла руку Джилл в свои и, намазав маслом ее безымянный палец, стала равномерно, однако с каждым разом все настойчивее, поворачивать золотой ободок. Джилл закусила губу. Гвенн резко дернула кольцо. Джилл Бевис ойкнула. Жирное кольцо соскочило с пальца. Гвенн вытерла его уголком скатерти и надела.

— Что здесь делает эта пиявка, дерьмовый ростовщик? — послышался голос Джеймса Хартшорна. Он стоял рядом с Луэллинами, с тропическим шлемом под мышкой.

— Не так громко, Губка, — предостерег его товарищ. — Старый клоп может услышать и удвоить проценты.

Гвенн обернулась — к ним приближался да Суза.

— Добрый вечер, ваше превосходительство, — приветствовал он Хартшорна, натянуто улыбаясь и благоразумно воздерживаясь от рукопожатия.

— Здравствуй, Суза. Не беспокойся, скоро я с тобой свяжусь.

— Без сомнения, ваше превосходительство. Позвольте представить вам мистера и миссис Луэллин.

Хартшорн кивнул Алану и восхищенно уставился на Гвенн.

— Повезло вам, да, Алан? Ведь ваш участок — у реки?

— Да, кажется.

Пока мужчины беседовали, да Суза отвел Гвенн в сторонку.

— Мистер Луэллин немного ослаб, а на ферме очень много работы. Держите меня в курсе, дорогая миссис Луэллин. У меня есть друг, который сможет вам помочь. Мистер Оливио Алаведо из Наньюки. Это в ста пятнадцати милях севернее Найроби и всего в тридцати милях от вашей фермы. Смело обращайтесь к нему по любым вопросам. Я и сам всегда буду помнить о мистере и миссис Луэллин.

В отсутствие губернатора и сэндвичей вечеринка выдохлась. Поселенцев предоставили самим себе. Многие отправились пополнять запасы продовольствия и снаряжения, полагаясь — насколько это было возможно — на излишки, распродаваемые Комитетом спасения. Алан сказал жене, что да Суза уже закупил почти все необходимое, по минимальной цене. В то время как остальные поселенцы переплачивали за каждую лопату и каждый колышек, да Суза водил Алана из лавки в лавку, немилосердно торгуясь, раздуваясь от возмущения и заставляя торговцев сбавлять цену.

По пути в военный городок Луэллины заехали в больницу, узнать, как там Анна. Алан остался ждать в фургоне. В палате Гвенн застала миссис Голт, без сил сидящую на стуле. Она подняла на Гвенн воспаленные глаза и тихо выговорила:

— Нужно бежать отсюда — всем нам. Мы не созданы для жизни в Африке.

Анна лежала без сознания, с маленьким бледным личиком. Гвенн перевела взгляд на нижнюю часть ее тела под простыней и похолодела от ужаса. Потом наклонилась и, поцеловав девочку в щечку, стремительно бросилась в приемную — поговорить с медсестрой.

— Что с ней сделали?

— Пришлось ампутировать правую ногу. Но это еще не самое худшее. Лев прокусил ей позвоночник. Доктор считает, что она останется парализованной ниже пояса. Он все удивлялся, как это вы довезли ее живую.

В лагере Гвенн и Алан немного посидели на складных брезентовых стульях, пока Мальва с Артуром ставили палатку. Алан по-прежнему держался отчужденно. Неужели это тот человек, за которого она вышла замуж?

— Надеюсь, небо услышит наши молитвы, Гвенни, и все будет хорошо. Ничего, если я прилягу? Я все еще немного не в себе.

В палатке их узкие койки стояли рядом. Гвенн не спалось. Снаружи слышались смех и возбужденные голоса: другие супружеские пары готовились к ночным приключениям. Гвенн вспомнила бессонные ночи в доме родителей в Денби. Поев хлеба с бульоном, она все еще бывала голодна; рядом, свернувшись клубком, спала младшая сестренка. Под стук дождя Гвенн представляла себе другие, солнечные дни — цветастые юбки, качели, романтические воздыхатели! А за дверью, ведя спор с дядей, кашлял наглотавшийся угольной пыли отец.

— Уезжай в Новую Зеландию! — уговаривал отец своего младшего брата. — Займись разведением овец. Сделай это, пока молод: женишься — будет поздно. Станешь рабом шахты. Конченым человеком, как я, вынужденным кормить детей. И никогда не узнаешь свободы.

Гвенн погладила мужа по руке. Он застонал во сне. Гвенн вызвала в памяти уроки военного времени. Ее сильно тревожило его ранение. Судя по непрекращающейся боли, у Алана могут быть задеты нервные окончания, ведущие от позвоночника к пенису. А это чревато импотенцией. Неужели они больше не смогут быть близки? Но если нервные окончания только задеты, а не мертвы, через несколько месяцев мужская сила может вернуться. Плохое питание только усугубит положение.

Бывало, девочкой она не раз стояла у окна, носом рисуя на запотевшем стекле сердечки и высматривая, когда Алан пойдет в школу. Она всегда выделяла его среди прочих мальчишек — стройного, с изящной головой художника или джентльмена. А теперь она чувствует в своей руке его исхудавшую руку, в которой еле теплится жизнь. Ладонь Гвенн скользнула по его боку, но муж так и не проснулся.

В последний день перед отъездом Гвенн проснулась на рассвете. Надела длинную юбку и тяжелые туфли и пригнулась, чтобы выйти из палатки. Сидя на корточках у костра, Артур кипятил чай. Мальва кормил мулов. Это просто удивительно, как легко и естественно двое африканцев распределили между собой обязанности. Они ничего не требовали, кроме пропитания и малой толики денег — шиллингов или рупий.

Час спустя они уже заново сложили вещи в фургон, меняя центр тяжести. Мешки с семенами, сельскохозяйственный инвентарь, запас провизии. Личные вещи Гвенн — чемоданы и несколько сумок — поместились в серой цинковой ванне.

Заметив вдалеке пробирающегося к ним сквозь скученный лагерь мужчину, Гвенн замерла и вгляделась внимательнее. Она узнала эту массивную фигуру и содрогнулась от чувства омерзения.

Ненависть сковала все ее существо. Охваченная одним желанием — убить его, Гвенн не проронила ни слова, когда Мик Рейли приблизился и предложил свою помощь. Он по-приятельски хлопнул по плечу Алана.

— Как дела, старый вояка? — осведомился Рейли, помогая Мальве водрузить ящик на место. Сделав шаг назад, он на мгновение задел Гвенн. Ее передернуло от брезгливости. Рейли подмигнул ее мужу.

— Хорошо тебя заштопали, приятель?

Побледнев от натуги, Алан собирал силы для ответа. Гвенн обвила рукой талию мужа.

— Артур, — обратилась она к слуге, — помоги, пожалуйста, мистеру Луэллину забраться на сиденье. Мальва, сложи оставшиеся вещи в мешок и привяжи сзади.

— Все еще дуешься, любовь моя? — Рейли осклабился, показывая гнилые щербатые зубы. — А ведь нам придется часто видеться. Вместо того чтобы поддаться золотой лихорадке, мы с братом решили поработать на эту португальскую шишку — мистера Фонсики. То есть, прибрать к рукам несколько участков, где есть вода.

Гвенн на минуту оставила работу. Выпрямившись, она уставила взгляд в похожие на изюм в пудинге, близко посаженные глаза Мика Рейли и вновь ощутила гадливость и гнев, как тогда, когда он, пыхтя и отдуваясь, подмял ее под себя.

— Если ты еще хоть раз заговоришь с моим мужем или со мной, — ровно проговорила она, — я упеку тебя за решетку, Майкл Рейли. Чего бы это ни стоило. А потом тебя отправят на родину и повесят за твои злодеяния. Не забудь, у меня есть свидетель.

— Это не свидетель. Я видел, как ты таскалась с ним на пароходе. Хочешь, чтобы я сказал Алану? Пусть только твой слюнявый хахаль сунется в эту страну, мы его так отделаем, что он уже никогда никому ничего не скажет. Мы уже проучили его там, на судне. В следующий раз я убью его.

Гвенн пошла садиться в фургон. Рейли как ни в чем не бывало улыбнулся.

— Вот увидишь, любовь моя, ты ко мне еще привыкнешь.

Артур повел мулов через суматошный, перенаселенный лагерь. Мальва шел позади, помахивая дубинкой. Алан держал поводья. Гвенн примостилась рядом с ним. Из головы не шел Рейли с его угрозой. Это из-за нее они преследуют Энтона. Значит, они таки избили его, а он ей ничего не сказал. Это не должно повториться.

Проезжая по окраине Найроби, они миновали отель «Норфолк». На веранде пили кофе и курили несколько мужчин. Завидев новых поселенцев, один поднес руку к шляпе и крикнул:

— Желаю удачи!

— Она им чертовски понадобится, — ухмыльнулся его товарищ.

Оливио радовался почте, как возвращению блудного сына. Ее каждый вторник и каждую пятницу — по железной дороге или в почтовой карете — доставляли из Наньюки. На одной стороне брезентового мешка красовалась королевская эмблема — буква V над изображением льва и единорога, а на другой — устрашающий профиль белого носорога. Небольшой висячий замок оберегал содержимое мешка от любителей сунуть нос не в свое дело.

Для гостей и хозяина «Белого носорога» получение почты было самым обычным делом. Каждому свое. Зато карлик считал всю почту своей собственностью. За восемь лет работы в отеле Оливио научился судить о содержании корреспонденции по внешнему виду мешка — подобно тому, как фермер в момент рождения ягненка с первого взгляда определяет его достоинства. По весу и конфигурации, по звуку, с которым мешок плюхался на прилавок, он судил о ценности сведений. Иногда ему даже не нужно было читать письмо. Конверт, его объем, марка, поведение адресата говорили о его содержании больше, чем сами строки.

Этим утром почта обещала праздник. Карлик отпер замок своим ключом и, разложив содержимое мешка на стойке, начал сортировать корреспонденцию. Лорду Пенфолду почта, как всегда, не сулила ничего хорошего. Кроме счетов от двоих торговцев, ему пришли два письма от банкиров — одно из Найроби, другое — из Лондона. Плюс объемистый конверт от управляющего его поместьем в Уилтшире. Одно письмо — от недавнего постояльца — предназначалось для леди Пенфолд и было отправлено из Флоренции. Ясно, она не заинтересована в том, чтобы оно попалось на глаза мужу.

В одном случае адресатом был он сам, а отправителем — Р. да Суза из Найроби. А вот и сочная слива в пудинге — тяжелый коричневый конверт на имя «сеньора Васко де Кастаньеда-и-Фонсека». А перед пометкой «конфиденциально» и подавно было невозможно устоять. Автором письма оказался некий Антонио Гама из Лиссабона, нотариус. Что еще могло случиться? Карлик вспомнил фотографию Фонсеки и еще одного мужчины.

Он спустился по лесенке и вышел в коридор, чтобы разложить письма по специальным ячейкам. А проходя мимо зеркала, остановился и стал почтительно изучать свое отражение.

Безупречные кожаные сандалии, нарядный плетеный кушак, девственно белая униформа и, главное, голова. Вот именно! Голова идеально круглой формы! Карлика охватило приятное возбуждение — он даже вспотел. Перед его мысленным взором встало изображение приземистого священника на фотографии. Это же он сам! Много ли еще в мире таких голов? И многие ли их обладатели носят имя Фонсека? Наверняка архиепископ — его дедушка!

Карлик взял себя в руки и вновь направился к стойке. В холле он с раздражением отметил на покрытом лаком полу пыльные отпечатки босых ног одного из мальчишек. Взобравшись на стремянку, он распечатал письмо от своего банкира, написанное аккуратным почерком на почтовой бумаге с гербом Гоанского института в Найроби.

На седьмой день Гвенн почувствовала себя в Африке как дома. Она шла впереди, рядом с Мальвой, завороженная необозримым простором вокруг. Ей было важно самой, путем непосредственного контакта, открывать для себя каждый новый пейзаж, а не любоваться им, сидя в фургоне, выглядывая из-за подрагивающих ушей непокорных мулов.

Гвенн не думала, что может быть такой климат. Она представляла себе обжигающий зной колонии — в противоположность пронизывающей сырости Уэльса. А вместо этого нашла теплые солнечные дни и прохладные вечера. Воздух вокруг светился. Легкое дуновение ветерка доносило свежие ароматы дикорастущих цветов и трав. После тесных, замкнутых лощин Уэльса с каждого нового склона открывался неохватный, как океан, ландшафт. Пологие холмы тянулись на многие мили. Горизонт казался почти недосягаемым для взора.

Однако дорога была трудной, и продвигались они крайне медленно.

Вся в глубоких рытвинах, покрытая на шесть дюймов сухой красной пылью, она понижалась к центру, а с боков была обрамлена высокими насыпями. Вынужденные постоянно напрягаться, мулы натерли холки.

Гвенн остановилась и улыбнулась Мальве, когда он указал на пасущегося на соседнем холме самца антилопы. Они постояли, поджидая отставший фургон. Наметанным глазом Гвенн тотчас определила, что Алану хуже, чем он пытался показать. Пальцы судорожно вцепились в край деревянной скамьи. Он закрыл глаза. Для него эта поездка была тяжелейшим испытанием. Фургон съехал на обочину и остановился. Гвенн с Артуром помогли Алану сойти. Она старалась не замечать, что у мужа спереди мокрые брюки. Он сел отдохнуть, прислонившись к твердому красному муравейнику.

— Прости, старушка, я правда в порядке, — пробормотал Алан, гадая, что о нем думает жена. Он стал совсем беспомощным! — Что, уже пора ужинать?

Артур собрал хворост. Гвенн достала винтовку мужа. Алан показал ей, как заряжать «энфилд», и обратился к Мальве:

— Ты старый солдат, почему бы тебе не научить миссис Луэллин стрелять?

Спустя час они вернулись. Гвенн несла винтовку, а Мальва — переброшенную через плечо маленькую газель.

— Здорово, Гвенни! — немного окрепшим голосом произнес Алан. Артур заухмылялся и захлопал в ладоши.

— Нет, это Мальва. У меня пока не получается. Вблизи они слишком красивые. Я ждала, чтобы они пустились бежать. А когда начало темнеть, отдала винтовку Мальве.

— Мэм-саиб недостаточно голодна. Когда как следует проголодается, сразу попадет.

Мальва занялся газелью, а Артур — палаткой. Вскоре в котелке на трехножнике уже тушились ломтики мяса, лук и картошка в мундире. Артур куда-то пропал, а когда вернулся, в руках у него были маленькие хрупкие веточки с серо-зелеными листочками. Он смял и растер листья пальцами и бросил в котелок. Гвенн узнала запах дикого розмарина.

Наблюдая за тем, как тушится мясо, Алан ожил. Даже начал рассказывать о том, как они с Раджи да Сузой делали покупки. «Если покупать котелок, — советовал грузный гоанец, — так на трех ножках: он не перевернется и вы не лишитесь ужина».

— Когда доберемся до Наньюки, нужно будет повидаться с его другом, мистером Алаведо, — сказала Гвенн и пошла в палатку за шалью.

— Неужели и впрямь оленина? — донесся до них бодрый голос, явно принадлежащий англичанину. Из темноты вышел рослый прихрамывающий мужчина в коричневых бриджах для верховой езды. Он вел под уздцы лошадь и, приподняв коричневую фетровую шляпу, поприветствовал Алана и африканцев.

— Здравствуйте. Я — Адам Пенфолд. Если у вас найдется закуска — у меня есть виски.

— Присоединяйтесь к нам, — предложил Алан.

— Адам! Добро пожаловать! — воскликнула Гвенн, выбегая из палатки и от радости хлопая в ладоши. — Как я рада! Мы задолжали вам ужин. Алан, это тот добрый человек, что уступил мне свою комнату в Момбасе.

Гость расседлал лошадь. Ласково погладил лошадиную морду. Снял уздечку и повесил на ветку. Достал из седельного вьюка горсть овса и скормил Рафики. Потом нашел зеленую полянку и, почистив лошадь, пустил пастись на длинном поводке.

Мужчины-европейцы сделали по нескольку глотков из серебряной фляжки Пенфолда. Некоторое время все молчали.

— Самая вкусная еда, какую мне приходилось есть! — воскликнула Гвенн.

— Да, мадам, прекрасное жаркое. К нему бы еще чуточку мармита[7]. Будете в Наньюки — непременно поужинайте с нами в «Белом носороге». Говорят, у нас лучшая кухня от Найроби до Хартума.

— В «Белом носороге»?

— Да. Это мой отель. Мой последний заскок, как выражается супруга. Все остальное я уже перепробовал. Перья страуса, кору акации, антилопьи шкуры, скот, земляные орехи, ячмень. Хорошо, что я уже стар и слаб для добычи золота.

— Наш участок — на берегу Эвасо-Нгиро, — сообщил Алан. — Что бы вы посоветовали разводить? Лен? Кофе? Или овец?

— Вот мой совет, молодой человек: не слушайте моих советов, — с улыбкой ответил Пенфолд, передавая Алану фляжку. — Но, возможно, вам покажется, что ваша ферма расположена слишком низко для кофе, слишком высоко для льна и слишком далеко от железной дороги для баранины и шерсти. А сейчас мне пора на покой, и Рафики тоже. Нам рано двигаться в путь. Надеюсь, еще увидимся. — Заметив, как посерело от усталости лицо Алана, Пенфолд заключил: — Старайтесь, чтобы гора Кения все время была справа от вас — и мимо «Белого носорога» не проедете. Спокойной ночи, мадам, и благодарю вас за чудесный ужин.

— Господи, это же собака! — воскликнула Гвенн на второй день пути, вглядываясь в еле ковыляющее через буш лохматое существо. Мальва с Артуром разгружали фургон, чтобы устранить поломку.

Гвенн подняла «энфилд» и пошла навстречу собаке. А приблизившись, увидела в вышине грифа. Птица терпеливо парила над предполагаемой добычей.

Собака заскулила и, высунув язык, свернулась клубком у ног женщины. Левый глаз налился кровью. Из растерзанного уголка глаза стекала кровь, попадала в рот. На плече открылась старая рана. Черная морда собаки была разодрана посередине; ноздри раскрылись, словно темная раковина. Под разорванной верхней губой обнажились десны.

Гвенн взяла не оказавшую сопротивления гончую на руки и, вернувшись к своим, положила собаку на одеяло в тени фургона.

— Помоги мне, Мальва, — попросила она, доставая из груды сваленных на землю вещей аптечку.

Алан, держась за бок, сел на землю отдохнуть.

— Мальва, подержи ее туловище между ног и крепко зажми руками голову.

Гвенн приготовила кривую хирургическую иглу, губкой смыла с собачьей морды грязь и вытерла полотенцем. Отец и военный хирург в разное время дали ей один и тот же совет: если нужно сделать что-нибудь неприятное, делай это как можно быстрее.

Как только собачья морда оказалась, словно в железных тисках, в руках африканца, Гвенн вонзила в нее иглу и сделала несколько аккуратных стежков, соединяя ноздри.

Она оставила собаку рядом с мужем, попросив время от времени выжимать ей на язык мокрое полотенце. Тем временем Артур с Мальвой выгрузили последние припасы. Работа спорилась.

Все дело оказалось в разбитом шплинте. Когда фургон затрясся по камням, ржавая заклепка треснула и правое переднее колесо соскочило с оси. Фургон завалился на бок. Напуганная грохотом, Гвенн обернулась. И не зря: Алан упал на землю.

— Почти как на войне, мэм-саиб. Фургоны то и дело ломаются. Скоро починим. Не волнуйтесь, пожалуйста, — утешал ее Мальва.

Когда повозка опустела и стала легкой, они с Артуром подтащили под накренившуюся ось ящики, как домкрат. Приладили колесо. Мальва скрылся в зарослях с топором и вскоре вернулся с охапкой толстых сучьев.

— Железное дерево, — объяснил он и начал обрабатывать твердую древесину пангой, придавая ей форму сломанного шплинта.

На следующее утро, идя впереди фургона, Гвенн на минуту задержалась на развилке, чтобы изучить запыленные указатели. Слева лежал Наньюки, справа — отель «Белый носорог». Она повернулась и махнула Алану, чтобы поворачивал направо.

Глава 13

Ранним утром они вышли из дома. Путь лежал на север, по краю болота у подножия Килиманджаро. Эрнст с Энтоном держались вместе. Банда с Кариоки ушли вперед — искать слоновьи следы. Позади брел Гуго фон Деккен в окружении повара и шестерых слуг с провизией. Горя желанием отведать свежего мяса, африканцы ступали легко, несмотря на тяжелые вещмешки.

Время от времени охотники, не сговариваясь, собирались вместе и тщательно исследовали землю. Впервые увидев слоновьи следы, Энтон затрепетал. Он присел на корточки и потрогал затвердевшие отпечатки. Необыкновенно круглые, не похожие ни на какие другие.

— Как по-твоему, каковы ее габариты? — спросил Эрнст и сам ответил: — Что-то около семи футов в холке. Умножь обхват передней ноги на два. Передние крупнее, потому что на них приходится тяжесть головы и бивней. Видишь, как аккуратно она ставит задние ноги в следы от передних?

Кариоки опустился на колени рядом с Энтоном. Когда Эрнст отошел, он сказал:

— Их несколько, Тлага. И они умны. Ставят ноги в следы впереди идущего. Четыре-пять, полагаю.

— Как по-твоему, давно они прошли? — продолжал Эрнст экзаменовать догнавшего его Энтона. Тот снова припал к земле. Он заметил на следах нетронутый росистый узор. Кое-где появились крохотные песчаные холмики, сделанные муравьями. Природа трудилась над приведением тропы в прежнее состояние. Энтон поднялся и прошел по следам вперед. На тропе валялась кора акации и сломанные ветки; листья уже засохли. Янтарная смола, выступившая из ран, затвердела.

— Я бы сказал, вчера вечером.

— Неплохо для англичанина. Обращай внимание на слюну на ветках и стручках акации. Слоны останавливаются пожевать. Если слюна влажная, готовь винтовку: они совсем близко.

— Здесь только самки с детенышами, — продолжил Эрнст. — Взрослые самцы держатся вместе с самками только в брачный период. Бивни растут до самой смерти. Самцы с самыми ценными бивнями слишком стары для игр и предпочитают одиночество — или общество других ветеранов. Зато молодые самцы сбиваются в небольшие стада и дерутся в периоды полового возбуждения — ни дать ни взять студенты Гейдельбергского университета. Потом стадо распадается: каждый выбирает себе подругу.

Кариоки подобрал засохшую кучку слоновьего помета с прилипшими грубыми волокнами и щепками. Он разломил ее — словно разбил яйцо — и показал Энтону темную, влажную сердцевину, где, среди роскошного удобрения, гнездились семена акации.

— Посмотри, Тлага, — начал Кариоки.

— Это старая корова, — уронил Эрнст, словно не слыша его слов.

Африканец бросил помет и отвернулся. Энтон понял состояние Кариоки, слишком знакомое ему самому.

— Пища не до конца переварилась, — продолжал немец, — из-за искрошившихся зубов — хуже, чем у моего предка. Как правило, если слон не станет добычей охотника, он погибает, когда износится шестой комплект коренных зубов — примерно в шестидесятилетнем возрасте.

— Как думаешь, — обратился Энтон к Кариоки, — сколько это пролежало?

— Два часа.

— Устроим привал на краю болота, — предложил Эрнст. — Пока не подойдут остальные, заляжем у воды.

Смеркалось. Спрятавшись в зарослях травы и камыша, Энтон с Гуго фон Деккеном затаились в ожидании на крутом берегу реки, пересекавшей болото. Немец, словно дитя, баюкал свою винтовку. Энтон распростерся на животе с ружьем Эрнста фирмы «Зауэр и сын». Это была винтовка с двумя стволами, расположенными один поверх другого. Не такая устойчивая, как «меркель». Непривычное, тяжеловесное оружие — как сам Эрнст. Как-то оно себя поведет?

Всякий раз, беря в руки двустволку, Энтон поражался ее совершенству. Немного громоздка, но все подвижные части идеально подогнаны друг к другу. И долговечна — тысячи мощных взрывов внутри стволов не оставляли ни малейшей царапины. Разбирать их — и то удовольствие! Энтон осторожно переломил оба ствола пополам и большим пальцем сдвинул рычажок, чтобы проверить два латунных патрона, удобно разместившиеся в специальных углублениях. Мягко сработала пружина — Энтон вернул стволы в прежнее положение. Он ощутил под рукой приятную гладкость металла и слегка выщербленного приклада из орехового дерева. Просто чудо — по сравнению с примитивным оружием его юности.

Перед его глазами тянулись ввысь остроконечные лезвия жесткой болотной травы. Каждое растение росло обособленно — как хутор. Подле длинного стебля лилии покоилась белая, как слоновая кость, раскрытая раковина улитки, величиной с его кулак. В воздухе разлился аромат желтых цветов. Энтон увидел, как спиралеобразная верхняя створка раковины превратилась в подобие лестницы для крохотных красных муравьев, которые двигались по ней живой нескончаемой лентой. А вот и предмет их вожделений — скопление личинок на верху раковины. Тонкая полупрозрачная оболочка вряд ли способна служить им защитой от жал маленьких хищников. Энтон сощурил глаза, чтобы не пропустить момент штурма.

Раковина качнулась. Показались два далеко отстоящих друг от друга подергивающихся усика. Следом возникло узкое черное рыльце, затем два длинных трехколенных щупальца и круглая голова. Дальше оттуда же, из раковины, выполз крупный черно-оранжевый жук и устремился вверх по стеблю лилии. Когда он остановился, чтобы отгрызть кусочек стебля, Энтон узнал его — не зря все свободное время на ферме «Гепард» рылся в библиотеке! Это долгоносик, травоядный жук — его еще называют железным!

Энтон поднял голову. В тридцати ярдах от него, на другом берегу реки, стоял слон — водный поток заглушил шаги. Зверь медленно хлопал ушами; когда они шлепали по плечам, поднимались облачка пыли. Не спеша, явно не слыша подозрительных звуков, слон поднял хобот и повел загибающимся кончиком сначала вверх, а затем вниз по реке — нет ли непривычного запаха? После чего двинулся к воде. Энтон был потрясен: вместо дикой грации он наблюдал настоящее врожденное величие. За первым самцом вереницей последовали другие — живые монументальные глыбы, горделиво выступавшие в торжественном марше.

Крупные самки по колено вошли в воду и стали окунать хоботы, а затем выпускать изумительной красоты фонтаны. Потом они напились. Между ними, путаясь под ногами, бродили детеныши — взбалтывая воду и экспериментируя с тонкими, точно рожки, хоботами. Энтон осторожно положил винтовку на траву и уставился на слоненка, который только что поскользнулся на илистом берегу у кромки воды и беспомощно барахтался, не в силах подняться. Острая мышиная морда потемнела от грязи. На помощь пришла молодая самка. Обвив своего отпрыска хоботом, она бесцеремонно, как табуретку, подняла его в воздух и поставила на все четыре ноги. Малыш попытался напиться, но вода вытекала прежде, чем он успевал донести до пасти свой тонкий хобот. Мать сама напоила его, обдала мощной струей воды и вытерла хоботом. Утолив жажду, слонята начали резвиться, брызгаясь и барахтаясь, как щенки. Самки постарше обливали водой свои спины, чистились и освежались, не обращая внимания на детскую возню под ногами.

Начало смеркаться. Внезапно Энтон ощутил позади себя движение. Под ним задрожала земля. Он осторожно повернул голову и увидел в пяти ярдах справа от себя фон Деккена. Старый охотник предостерегающе поднял руку, давая понять: не делай резких движений! Стрелять было уже поздно.

Энтон оперся на правое плечо и незаметно повернул голову назад. И увидел сквозь траву гигантскую, надвигающуюся на него серую стену. То была вереница слонов, простиравшаяся до тех пор, пока хватало глаз. То ли сорок, то ли пятьдесят особей. Передние выступали бок о бок, по нескольку в ряд, задрав хоботы и чуя воду. На реке затрубили их напившиеся собратья. Приветствуя или объявляя войну?

Энтон лежал неподвижно, как бревно, готовый либо стрелять, либо кубарем скатиться в воду. Он так тесно прижался к земле, что золотое кольцо цыгана на кожаном шнурке больно впилось в грудь. Первый слон остановился слева от него — всего в двенадцати ярдах. Огромная черная глыба на фоне закатного неба. Энтон двигал только зрачками. Он вспомнил совет Ленареса: хочешь остаться незамеченным — не смотри на зверя. Животное, подобно человеку, чувствует, когда на него глазеют. Энтон опустил взгляд. Слон протопал мимо; каждый шаг громом отзывался у Энтона в ушах. Наконец животное вошло в воду.

Река кишела слонами. Вновь прибывшие легонько стукались бивнями с уже напившимися, переплетали хоботы и издавали трубные звуки. Две молодые самки засунули кончики хоботов друг другу в рот.

Сгустились сумерки. Гуго фон Деккен еле слышно окликнул Энтона. Они ползком, не проронив ни звука, добрались до дороги в лагерь.

— Такое чувство, будто я побывал у истоков мироздания, — нарушил молчание Энтон. — Хорошо, что мы не стали стрелять.

— Темновато для стариковских глаз, — ответил фон Деккен, — да и не по душе мне убивать самок. И все-таки завтра мы возьмем свою слоновую кость. А молодежь угостится мясом.

На рассвете охотники вернулись к реке. Они пошли вверх по течению — туда, где река распадалась на несколько неглубоких озер. Банда обнаружил группу слонов. Охотники залегли в засаде на берегу под темно-зелеными кронами фиговых деревьев. Фон Деккен достал из сумки горстку пепла и развеял в воздухе.

— Если я подам знак, стреляй первым, — обратился Эрнст к Энтону. — Запомни: метиться нужно в сердце. Череп новичку не пробить. Правда, мозг у слона побольше твоего: примерно с буханку черного хлеба, — зато спрятан так, что ты вовек не доберешься.

Не успел Энтон ответить, как к воде подошли три самца. Лежа справа от Энтона, Эрнст показал на него пальцем, а затем постучал по своим зубам. Энтон стал выискивать экземпляр с лучшими бивнями.

Напившись, два слона устроили поединок. Поставили торчком уши и сделали несколько обманных движений. Соприкоснулись хоботами, потом отступили и опять наскочили друг на друга. Застучали бивни. Борьба шла ожесточенная, но не насмерть. Более крупное животное теснило сопротивляющегося противника назад. По обеим сторонам головы выступила густая темная влага. Это особый секрет, предупредил Эрнст, вырабатываемый железами слона в брачный период, когда он особенно возбужден и опасен для охотника.

Слон покрупнее поцарапал своим бивнем бок соперника. Энтон поднял винтовку. Меньший слон взвыл и обернулся. Юноша снял предохранитель и спустил курок. И вдруг услышал шум с той стороны, слева от себя, где находился Банда.

Энтон увидел огромного гиппопотама с разверстой пастью. Выставив чудовищные клыки, зверь ринулся на Банду, но промазал и, вместо того чтобы проткнуть, подмял его под себя. И тотчас метнулся к воде. В мгновение ока оказавшись на ногах, Эрнст взмахнул винтовкой. Стрелять он не мог — боялся угодить в Энтона. Гиппопотам с поразительной для своих габаритов быстротой плюхнулся в воду. Энтон выстрелил из второго ствола. Пуля попала зверю позади уха в последний миг перед тем, как он ушел под воду.

Бросившись к Банде, Энтон вспомнил о слонах и обернулся.

Двое самцов взобрались на противоположный берег. Третий и самый крупный тяжело передвигал ноги. Бок был весь в крови. Дойдя до подъема, слон поднял ногу и яростно затряс головой; хобот беспомощно болтался из стороны в сторону. Самец, его недавний противник, вернулся и дотронулся до него хоботом. Третий присоединился к ним. Упершись головой в бок раненого товарища, он подталкивал его до тех пор, пока тот не ухватился хоботом за дерево и не взобрался на кручу. И они удалились; раненый — посередке.

Энтон, Кариоки и фон Деккен склонились над Бандой.

Ниже пояса тело африканца превратилось в кровавое месиво из мяса, клочков одежды и раздробленных костей. Единственной рукой со сжатым кулаком он прикрывал глаза. Губы беззвучно шевелились. Энтона затошнило от острого чувства бессилия. Фон Деккен подложил руку под голову умирающего и лег рядом, пытаясь разобрать его шепот.

— Зато мы преподали этим глупым мальчишкам урок — не становиться на пути у гиппопотама, — еле выговорил Банда. — Буду ждать вас, бвана, у нашего следующего костра.

Юноши отвернулись. Фон Деккен обнял мертвого слугу. Рубашка и шорты пропитались кровью.

Наконец фон Деккен поднялся. Энтон хотел помочь, но старик сам поднял покойника и отнес к фиговым деревьям. У него покраснели глаза. По щекам бежали слезы.

— Помоги мне выкопать могилу в тени, Кариоки, — попросил фон Деккен. — Только поглубже, чтобы не почуяла гиена. А англичанину с Эрнстом предстоит довести охоту до конца. Отправь четверых парней на подмогу.

Энтон и Эрнст переходили с одной отмели на другую, высматривая в наиболее глубоких местах гиппопотама. На другом берегу Энтон замешкался, охваченный ужасом. Но они все-таки взобрались на кручу и пошли по широкому следу из сломанных сучьев и смятых кустов. В одном месте Эрнст остановился и окунул пальцы в слоновью кровь.

— Видишь пузыри? Ты попал в легкое. Будь осторожен: они узнают о нашем приближении.

Примерно с час охотники шли быстрым шагом, храня молчание. Крови стало больше. Она забрызгала ветви и собиралась в грязные, похожие на алую кашу, пузырящиеся лужицы. Выйдя из буша, мужчины ярдах в шестидесяти впереди себя увидели слонов.

Животные шли, тесно прижавшись боками; здоровые самцы поддерживали раненого. Он первым почуял людей и остановился. Самый маленький слон сделал шаг навстречу и покачнулся, словно от нерешительности. Он высоко задрал хобот и поднял уши. Оставшись без поддержки, раненый самец рухнул на колени. Энтон выстрелил и попал ему в лоб. Слон беззвучно завалился на бок. Его младший товарищ бросился вперед, с поразительной скоростью продираясь сквозь колючие кусты, широко расставив ноги и пронзительно трубя. Эрнст пальнул в землю у его ног. Однако это не остановило разъяренное животное — оно продолжало нестись вперед. Эрнст выстрелил из второго ствола. Пуля угодила слону меж глаз. Он свалился в пяти ярдах от охотника. Третий слон издал одинокий трубный звук, развернулся и убежал в кусты.

Через несколько минут подоспели слуги. Эрнст сел на землю и закурил сигарету, а африканцы принялись отрубать слоновьи хвосты и бивни. Шкуродеры вспороли брюхо старшего слона и вырезали сердце и печень. Несмотря на гибель Банды, люди работали с воодушевлением, шутили и пересмеивались.

На ночь они устроились под фиговыми деревьями. Повар с фермы «Гепард» подал Эрнсту тарелку со слоновьим мясом и клецками. Кариоки решил приготовить мясное блюдо для себя и Энтона по особому рецепту. Остальные африканцы пировали у второго костра.

Кариоки соорудил из собранных на берегу камней подобие круглой плиты. Уложил на раскаленные камни длинные ломтики сердца и печени слона, накрыл дикой травой и присыпал пеплом. Энтон порезал лук с фермы; Кариоки бросил его на сковороду с краю плиты, где уже шипел картофель. Они досыта наелись.

Только старому немцу кусок не лез в глотку. Он беспрестанно ходил к реке и обратно, отказываясь от помощи Энтона и собирая камни для надгробия.

Поздно ночью, завернувшись в одеяло, Энтон размышлял о Банде и слоне, впервые не испытывая никакого удовольствия от удачной охоты.

В мозгу то и дело вспыхивали воспоминания. Как раненый слон опирался на своих товарищей. Их безграничное терпение — несмотря на преследование. Не многие люди в такой ситуации проявили бы столько мужества и самоотверженности. В памяти всплыл эпизод из прошлого, когда он не сумел защитить Ленареса от жестокой расправы. Перед тем как забыться сном, Энтон успел подумать: охотник и объект охоты — одно и то же. Как леопард. Как егерь в Большом Виндзорском парке. Пока ты ведешь охоту, за тобой тоже охотятся.

Утром он застал фон Деккена сидящим на могиле Банды. Энтон принес ему кофе в жестяной кружке. Старик вымученно улыбнулся. На лице явственно проступили прожитые годы.

— Ну вот и все, мой мальчик. Пора возвращаться на ферму. Если не хочешь тащить тяжелые бивни, я приму твой подарок.

— Конечно, мистер фон Деккен. Я в любом случае собирался предложить их вам.

— Прими и ты два подарка. Вот первый. — Фон Деккен протянул Энтону свой «меркель» и коробку с патронами. — Пусть они принесут тебе удачу и почаще напоминают о старом охотнике.

К горлу Энтона подступил комок. Он молча взял оружие, понимая, что старый немец больше не будет охотиться. И что сам он никогда не выстрелит в слона.

Перед завтраком все искупались в реке.

Ниже по течению качалась на волнах туша гиппопотама, время от времени наталкиваясь на камни. Пока повар готовил завтрак, африканцы вырезали два крупных нижних зуба. Энтон и Кариоки готовились к путешествию на север. Каждый взял с собой одеяло и немецкий вещевой мешок — полинявший и с многочисленными латками. В мешки положили кофе, табак, засоленное слоновье мясо, маис и сахар. Эрнст взял у отца и вручил англичанину небольшой сверток.

Энтон ел не торопясь: ему хотелось продлить последнюю трапезу с друзьями. А закончив, достал свой немецкий нож и поточил о ботинок. На одном из клыков гиппопотама он вырезал свои инициалы и эмблему британского флага. Потом они с Кариоки забросили за спину вещмешки и попрощались с остальными. Эрнст крепко пожал юноше руку.

— Удачи тебе, англичанин. Не давай клинку затупиться.

Энтон взял свою новую винтовку и подошел к фон Деккену.

— Спасибо вам за все, сэр. Прошу принять памятный сувенир. — И он вручил старому немцу клык гиппопотама.

— Жалко, я не могу тебя проводить. — Фон Деккен крепко, с невесть откуда взявшейся силой обнял Энтона за плечи. — Пусть кикуйю прикрывает тебя со спины. Держите курс на северо-запад. Сейчас мы как раз на границе. Ты найдешь дорогу.

Глава 14

До ушей карлика донеслось ржание лошади. Он выглянул наружу и увидел своего хозяина, неловко вылезавшего из седла.

— Добрый вечер, милорд.

Оливио хлопнул в ладоши, подзывая конюха.

— И тебе добрый вечер, Оливио Алаведо.

Пенфолд повесил поводья на перила. Оливио подал хозяину бамбуковую трость.

— Наконец-то я дома. Оставался ли ты преданным мне, как Евмей Одиссею?

— Я веду ваше хозяйство как свое, ваша светлость, — с поклоном ответил карлик, гадая про себя: это еще кто такой — Евмей?

— Как мое войско?

— Каждый отважный воин на своем месте, милорд. Вчера вечером я собственноручно стер с них пыль.

— Португальцы еще здесь?

— Да. Сеньора Фонсека внизу. Ее брат пьет кофе в своей комнате, номер четыре, с двумя компаньонами. Говорят о делах. Комната увешана картами. Сеньор Фонсека заставил своих друзей ждать. Этот джентльмен не из тех, кто встает рано, милорд.

— Не сомневаюсь. Даже фон Леттову не удавалось в рассветный час вытащить этого дьявола из постели. Помоги мне снять сапог, ладно, Оливио? Потом принесешь горячих «самоса» и холодного пива. Эта сволочная нога не действует, пока не выпьешь.

Пенфолд заметил в дальнем конце веранды Анунциату. Она грациозно устроилась в некрашенном плетеном кресле с широкими подлокотниками. На ней было льняное платье в складку цвета слоновой кости. Левая нога с коленом в гипсе покоилась на обитом жестью ящике из-под чая. Пенфолд доковылял до нее и поцеловал в смуглую щеку.

— Что с ногой?

— Упала, катаясь верхом с твоей благоверной. Для женщины ее возраста она слишком увлекается быстрой ездой.

— Верно, — пробормотал Пенфолд. Его терзало подозрение: неужели Сисси проделала это нарочно? — Мне очень жаль.

— Совсем как в старые добрые времена, мой милый лорд. — Анунциата дотронулась до его трости своей. Ее глаза потеплели.

— Надеюсь, твоя палка скоро не понадобится.

Адам Пенфолд с покорностью школяра взирал на прекрасную португалку. Явился Оливио в сопровождении слуги в длинной белой тужурке. Тот принес настольный комплект оловянных солдатиков и несколько пузырьков с разноцветной эмалевой краской. Лорд Пенфолд встряхнул один пузырек. Ему не терпелось продемонстрировать свое искусство.

— Кто эти неотразимые атлеты с длинными копьями? — полюбопытствовала Анунциата.

— Македонцы. С одной такой фалангой плюс несколько десятков тракийских метателей копья наш друг фон Леттов запросто завоевал бы всю Африку. — Пенфолд окунул кисточку и умелыми движениями нанес на фигурку несколько слоев серебряной краски. — Что задержало вас с Васко в нашем захолустье?

— У Васко какие-то планы насчет северных участков. Сроду не видела, чтобы он столько работал. Говорит, это сделает нас миллионерами.

Оливио осторожно подсматривал за ними сквозь планки жалюзи и, прислонившись к стойке, вертел в пальцах кожаный стаканчик от костей для игры в триктрак. От него не ускользнуло мерное колыхание груди красавицы. Он вспомнил Кину и стиснул кулачок.

Он слишком долго ждал. Три года назад цветущая, пышущая здоровьем восьмилетняя Кина впервые привлекла его внимание. Она была ростом с него и ходила практически обнаженной; от нее веяло свежестью, а кожа у нее была гладкая, как ни у одной африканской девушки. Годами он наблюдал за тем, как она ходит по деревне, и время от времени угощал мятными шоколадками ее светлости, пользуясь случаем отечески положить руку на плечо или бок девочки. Кина обладала великолепной осанкой и аппетитным, но высоким и тугим задиком; пару раз Оливио удалось до него дотронуться. В девять лет у нее сформировались грудки — пышные, однако гордо торчащие вперед и широко расставленные, так что он видел их даже со спины.

Кто еще проявил бы столько терпения?

Нужно спешить, пока эти дикари не сделали Кине обрезание и не свели на нет его мечту: подарив девушке наслаждение, сделать ее своей рабыней. Время на исходе: ведь к двенадцати-тринадцати годам ее сверстницы обычно уже замужем. При первых же признаках половой зрелости девушкам племени делали обрезание, чтобы маленькие шлюшки были верными женами. Без клитора — какое уж тут удовольствие?

Большинство мужчин, к которым женщины так и липнут, занимались сексом для собственного удовлетворения. Оливио, чтобы удержать женщину, не мог позволить себе руководствоваться своими эгоистичными интересами. За тридцать лет, прошедших с тех пор, как он впервые познал женщину, карлик научился ублажать каждый уголок, каждую клеточку женского тела. В этом он уподоблялся бедному крестьянину, который старается извлечь максимальную пользу из каждого квадратного дюйма земли. Или мяснику, который, разделав тушу, тщательно сортирует куски мяса, чтобы использовать каждый по назначению.

Некоторые неглупые мужчины искали путь к телу женщины, апеллируя к ее душе, а Оливио, наоборот, находил путь к душе через тело. Вместо того, чтобы, добившись своего, оставить женщину терзаться множеством мелких обид, часто сопутствующих соитию, карлик дарил им чувство изумления: сколько же нового они узнали о себе с его помощью! Он называл это «открыть в себе другую женщину».

От всех этих размышлений дыхание Оливио участилось. Следуя за взглядом, мысли перенеслись на другой объект. Он представил себе португалку обнаженной.

На любой другой европейской женщине кремовое льняное платье выглядело бы старомодно, даже безвкусно. Но в данном случае его холодноватая строгость только подчеркивала жар скрытого под ним тела — как снег на склонах дымящегося вулкана. Несомненно, Анунциата была фронтовой подругой хозяина. Что здесь такого? Только корысть или любовь к извращениям способны заманить мужчину в постель леди Пенфолд. Неудовлетворенный лорд разделял лишенные всякой утонченности вкусы английского плебея. По наблюдениям Оливио, англичане занимались любовью только в подпитии. Зато в Анунциате он распознал родственную натуру.

Ее тело говорило на понятном ему языке. Эта сочная, медово-смуглая женщина принадлежала к той же расе, что его дедушка. На какие-то несколько минут карлик забыл о Кине. Вдруг португалка — его кузина? Что ж, тем лучше.

Даже вернувшись в отель после несчастного случая — с грязным, мертвенно-бледным лицом, по которому струился пот, — сеньорита Фонсека была воплощением соблазна. Когда слуги внесли ее в номер, Оливио размечтался. Прикованную к кровати красавицу будет нетрудно приручить. Сначала он коснется ее руки, ставя на кровать поднос с едой. Потом ее тело одеревенеет от долгого лежания в постели — предложение легкого массажа окажется весьма кстати. Анунциата согласится, считая его абсолютно безобидным.

Сейчас португалка не видит в Оливио мужчину. Но как только по ее гладкой коже запорхают его чуткие пальцы, она поймет, что они — из одного теста. Ей передастся его страстное желание. Она будет корчиться в сладких судорогах; он измучает ее сначала смягченными кремом пальцами, потом языком и, наконец, — рукой.

И что же? Анунциата сразу встала на ноги — заковыляла по «Белому носорогу», время от времени отдыхая на веранде или оживляя бар сиянием карих глаз.

Между тем Оливио приходилось присматривать за этой скотиной, ее братом, пока тот пил и резался в карты. Почему он так часто выигрывает? Ему все время шла хорошая карта. У Фонсеки была отработанная система: выигрывать наличные и проигрывать в кредит. А когда дело доходило до уплаты долга или чаевых, он становился мелочнее любого шотландца. Цеплялся за самую мелкую монету. Зато расписки сыпались в его карман, точно рис в мешок. Никогда, с тех пор как он покинул Гоа, Оливио не сталкивался с таким наглым высокомерием. Заказывая выпивку, этот тип смотрел сквозь тебя, словно ты не человек.

Пора подавать обед, напомнил себе бармен. Пенфолды, разумеется, будут обедать с гостями. Оливио прошел на кухню, в смешанное царство Африки, Индии и Англии.

На простых, неотшлифованных деревянных полках громоздились корзины батата и зимних дынь, связки бананов, груды мохнатых кокосовых орехов, банки с измельченным карри. Оливио заглянул в приоткрытую дверь кладовой. Там поваренок крепил к двери отодранную от ящика с чаем свинцовую пластинку — она должна была оградить кладовую от набегов крыс и разных вредных насекомых. До потолка высились поставленные одна на другую банки бламанже и концентрата заварного крема. Оливио с отвращением уставился на любимые маринованные овощи хозяина — «Пан Ян», сухой бульон «Боврил», уостерширский соус и копченую селедку.

На отдельном столе красовались продукты из огорода его светлости. Элитные англо-саксонские сорта в Африке принесли невиданный урожай. Превышающая все мыслимые размеры морковь, невероятно крупная фасоль и настоящее дерево брюссельской капусты ждали своей очереди быть сваренными на английский манер — кипеть в кастрюле до тех пор, пока совершенно не разварятся.

Почувствовав за спиной присутствие карлика, повар-кикуйю напрягся и отступил в сторону, давая Оливио подойти к плите. Толстые самодельные кирпичи обрамляли прямоугольную выемку, заполненную раскаленными углями. Крышка была сделана из металлической дверцы старого «форда». Благодаря хромированной ручке, верх сдвигался. Оливио поднял крышку кастрюли и с наслаждением вдохнул ароматные пары. У него потекли слюнки. Ноздри расширились и затрепетали. Он взял обеденную тарелку и помешал варево пальцами, чтобы затем обсосать и снова запустить в кастрюлю, выбирая и складывая на тарелку кусочки мяса газели.

— Оставишь это для меня.

— Оливио! — послышался оклик лорда Пенфолда. — У нас гости!

Карлик вышел из кухни. Повар выругался и смачно сплюнул в тарелку с карри.

На веранде бармена ожидало неприятное зрелище. Новые английские поселенцы — голытьба, с которой одна возня и никаких чаевых.

Он увидел допотопный перегруженный фургон, сопровождаемый двумя черномазыми. Один — вероятно, кикуйю — в поношенном английском армейском свитере. В повозке, словно приклеившись к скамейке, сидел тощий англичанин — и молодой, и старый в одно и то же время. Лорд Пенфолд, прихрамывая, подошел поздороваться с более приятной особой. Это была разгоряченная и грязная с дороги молодая женщина — слишком худая, но с соблазнительными щиколотками. На вид ей не было тридцати. В ответ на приветствие она улыбнулась поразительными изумрудно-зелеными глазами.

— Ланселот! — вскричал вдруг лорд Пенфолд с энтузиазмом, который словно нарочно приберегал для собак. Карлик с ужасом увидел на коленях Алана спящую гончую. Последнюю из тех жутких тварей. К счастью, две другие не вернулись из буша. Пропали без вести, как выразился его светлость.

Не обращая больше ни на кого внимания, лорд Пенфолд гладил любимого пса. Тот приподнял морду и лизнул руку хозяина.

— Отобедайте с нами, — предложил Пенфолд, беря собаку на руки. — Оливио, будь другом, дай этим ребятам перекусить. И пусть кто-нибудь позаботится о мулах.

И заковылял на веранду.

На крыльце, стоя спиной к Анунциате и Адаму, Сисси доставала из только что полученной из Англии бандероли новые граммофонные пластинки. Объемистая бандероль заняла большую часть стола; македонцев Сисси бесцеремонно сдвинула на край.

— Ты что, собираешься перепачкать этой дурацкой краской весь отель? — пошла она в атаку, заслышав шаги мужа. И нетерпеливо рванула оберточную бумагу, сломав себе ноготь. Показались пластинки: оркестровые танцевальные пьесы Джека Хилтона. «Красавица как мелодия»… Эту музыку они с Адамом слушали в «Савое»…

— Как насчет того, чтобы поздороваться с Ланселотом? — проговорил Пенфолд. — Наши друзья подобрали его на обочине. Ему здорово досталось.

Сисси крутнулась на каблуках. Три бравых греческих воина запутались в шпагате, которым была перевязана бандероль, и от резкого движения женщины свалились на пол. У одного отвалился изогнутый щит, у другого — голова.

— Хвала небесам! — воскликнула Сисси и погладила бок собаки. Та вздрогнула. — Бедняжка! Но чего можно ожидать в этой ужасной стране?

Под раздраженным взглядом Сисси и восхищенным — Адама Пенфолда Анунциата сильно подалась вперед и подняла обезглавленного македонца.

Глава 15

Ноги налились свинцом. Пять суток Кариоки упорно шагал вперед — по двенадцать, а то и больше, часов без передышки, ожидая, когда белый юноша запросит пощады. Подростком Кариоки не раз побеждал в марафоне с молодыми мужчинами-кикуйю.

— Может, сделаем привал, Тлага, глотнем воды? — спросил он.

— Попозже, Кариоки, — если только ты не устал. Дойдем вон до той гряды.

Они шли почти прямо на запад, зная, что где-то здесь должна быть обширная долина. Местность была труднопроходимой: каменистой и сплошь в колдобинах. Однако временами попадались и ровные, поросшие зеленью участки. Колючий кустарник придавал ей единообразие. В этом засушливом краю он был низкорослым, серым и жестким — любимый корм носорогов и геренуков, или жирафовых газелей. Эти грациозные, с длинной шеей, животные обходились без воды — стоя на стройных ногах, ощипывали деревья. Они были слишком изящны, чтобы палить по ним из винтовки. Когда путники вошли в менее засушливый район, терновые кусты стали походить на деревья. Враждебный — ко всем, кроме слонов и жирафов — ландшафт сменился почти дружелюбным.

Подобно кактусам, терновник был поразительно живуч. Каждая колючка, казавшаяся Энтону совершенным творением природы, была снабжена либо крохотными крючками, либо трехдюймовыми шипами, которые не подпускали одних голодных зверей и запросто позволяли ощипывать свои листочки другим. Постепенно Энтон утратил чувствительность и шел как сквозь струи английского дождя. Ноги и плечи покрылись царапинами. Сначала они шли молча, потом разговорились — на смеси английского, кикуйю и суахили. Вот когда Кариоки пригодились полученные на войне уроки! Чуткое ухо Энтона улавливало в его речи напевы Африки.

Когда им попадались человеческие следы, Кариоки припадал к земле и тщательно их осматривал. Потом презрительно, словно плевок, ронял: «Масаи!»— и уводил Энтона в сторону. Дважды они наткнулись на поляны, вытоптанные полчищами парнокопытных, а один раз — на заброшенную деревню за оградой из терновника, устеленную сухими лепешками крупного рогатого скота. Их никто не встретил — одни лишь полчища мух, как утомленные стражи, лениво поднялись вверх, заполняя округу монотонным жужжанием. Энтон заглянул в одну хижину и не обнаружил признаков жизни — только блохи да спертый воздух. Он почувствовал себя взломщиком.

— Нет хуже запаха, чем запах белого человека, — сказал как-то Кариоки, натирая спину Энтона куском влажного слоновьего помета. — Особенно для такого умного животного, как слон.

— Кто научил тебя понимать слонов, Кариоки?

— В детстве я слушал рассказы старых охотников о тех временах, когда здесь еще не знали огнестрельного оружия. Они были вынуждены убивать слонов: ведь те поедали их просо и обгладывали банановые листья. Натираясь пометом и мускусом, люди моего племени сами превращались в слонов и, как леопарды, прятались на деревьях и сверху бросали в слонов отравленные копья. Однажды разъяренный самец сорвал с дерева моего дедушку. Раненый, с торчащим из шеи копьем, слон обхватил его хоботом, швырнул на землю и, придавив к земле, оторвал хоботом обе ноги.

— Ужас! Но разве ты не отомстил бы тому, кто вонзил бы в тебя отравленное копье?

— Настоящий мужчина убьет всякого, кто нападет на него с оружием в руках.

Энтон сел на землю, чтобы натянуть ботинки. Кариоки ущипнул себя за нос и поморщился. Голые по пояс, но при оружии, они продирались через буш, пока не вышли к водоему — большой луже с мутной водой, среди темных, сплошь в трещинах, скал. Там они залегли под прикрытием трех громадных валунов.

— Здесь водятся змеи? — прошептал Энтон, лежа на животе в тесном укрытии. Липкая, вся в волокнах, слоновья лепешка царапала живот. Мог ли он предположить, что его самочувствие будет зависеть от того, насколько тщательно слоны пережевывают пищу?

— Вряд ли. В этих местах мы опасаемся скорпиона.

У цыган скорпион — знак опасности, вспомнил Энтон.

Разделив поровну последний ломтик слоновьего мяса, они молча жевали. Через четыре дня — 14 февраля, день рождения Энтона. Хорошо, что он утерпел — не развернул раньше времени второй подарок фон Деккена. Этот сверток, да если повезет, роскошная трапеза в обществе Кариоки — чего еще можно желать?

В памяти всплыл другой — четырнадцатый — день рождения. Тогда ему остро недоставало друга. Ленарес погиб, мать скрылась, Энтон остался один в кибитке. Прислушиваясь к шуму дождя, он радовался горячим углям в маленькой железной печке и уютному, тесно заставленному вещами фургону — точь-в-точь каюта на диковинном корабле. Стены украшали шарфы с роскошной бахромой и медные черепки. Со сводчатого потолка свисали присобранные сатиновые занавески. На стене над лавкой красовался бубен. На одной его стороне был изображен рыцарь Печального Образа, а на другой — сердце, пронзенное стрелой.

Он разогрел на сковороде картошку с кровяной колбасой и наслаждался, слушая, как шипит и постреливает свиной жир. Потом вслух поздравил себя с днем рождения и стал есть — прямо со сковородки. Потом он лежал на своей койке, в тепле и сытости, тихонько напевая себе под нос и читая при свете лампы «Трудные времена».

Его уже почти сморил сон, когда ему показалось, будто кто-то толкает кибитку снаружи. Через несколько секунд она уже ходила ходуном из стороны в сторону. Энтон вскочил и прижался лицом к запотевшему стеклу. Впрягшись в повозку вместо лошадей, группа подростков-цыган раскачивала его жилище. По смуглым смеющимся физиономиям бежали дождевые струи. Увидев его в окне, парни начали скандировать: «Га-у-чо! Га-у-чо!»

Разъяренный, Энтон натянул штаны. На крюке бешено качалась масляная лампа. Книги и сковородки падали и скользили по полу. Два колеса оторвались от земли. Каких-то несколько секунд кибитка сохраняла равновесие на двух других колесах, а затем опрокинулась. Лампа разбилась о стену, забрызгав кипящим маслом резные деревянные филенки.

Энтон рванул дверь. Ступенек не было. Он завопил: «Пожар!» — и, как был, босиком спрыгнул на землю. Тотчас из остальных кибиток высыпали цыгане, неся кувшины с водой. Энтон яростно набросился на своих обидчиков. От всех этих воспоминаний он ощутил холодок под ложечкой.

— Скоро явятся, — прошептал Кариоки, возвращая товарища в сегодняшний день. Тот кивнул. Они продолжали лежать в засаде.

В голове молнией сверкнула мысль: что подумала бы Гвенн Луэллин, увидев его полуобнаженное тело, распростертое на песке среди камней и разрисованное слоновьим пометом? Есть от чего прийти в волнение!

На этот раз Энтон услышал слонов прежде, чем увидел. Приложив к земле ухо, уловил их топот по каменистой дороге. И вдруг почувствовал над собой чье-то дыхание. Огромная, вся в складках, серая нога мелькнула в нескольких дюймах от щели, служившей им наблюдательным окошком. Когда громадная подошва с четырьмя отростками тяжело опустилась на землю, на Энтона пахнуло мускусом.

Слонов было двое. Войдя в мутную воду, они начали забавляться: набирать ее в хоботы и пускать пузыри. Ни один из них не пил. Потом самец приблизился к берегу и, скребя правой передней ногой, сделал в плотно утрамбованном песке что-то вроде рва, который тотчас наполнился просочившейся сквозь песок и поэтому чистой водой. Стоя бок о бок, слоны стали пить, словно парочка в баре, наполняя хоботы водой и выливая друг другу в клювообразные рты.

Самка снова отошла к озерцу и приветливо помахала хоботом. Самец похлопал себя по бокам и навострил уши. Заостренный кончик его хобота скользнул самке в рот. Некоторое время оба стояли как вкопанные. Затем самец вынул хобот и небольно шлепнул им самку внизу живота. Загнутый кверху кончик скользнул к влажному отверстию ее вульвы. Оттуда брызнул густой темный секрет. Самец был примерно на ярд выше самки, достигая двенадцати футов в холке. Он напряг хобот и прижал к мерно колышащемуся заду своей подруги.

Энтон увидел изогнутый половой орган в четыре фута длиной — на удивление розовый и беззащитный. Самец рассчитанным движением взгромоздился на слониху. Он обхватил передними ногами ее бока, основная тяжесть его тела пришлась на менее массивные задние ноги. Его половой орган скользнул в манящее отверстие.

Под тяжестью в несколько тонн, обрушившейся на ее тыльную часть, слониха вскрикнула, как ребенок. Потом наступила тишина. Животные слились в единое целое. Затем самка рванулась вперед, а самец опустился на передние ноги. Она погладила орган хоботом. Обмякший, роняющий последние капли семени член вернулся в свое укрытие. Слон поднял хобот и погладил лобную кость подруги. Они снова напились и исчезли из поля зрения.

Где, черт побери, Энтон? Куда он запропастился, дрянной белый мальчишка, как раз когда Кариоки отчаянно нуждался в нем?

Кариоки уже мчался во весь дух в предгорьях Лойты, но выносливые масаи все равно наступали ему на пятки. Не поворачивая головы, Кариоки прекрасно представлял себе, как они выглядят.

Предводитель бежал впереди, за ним — группа из четырех дикарей, все тощие и нагие, если не считать страусиных перьев. Их тела с удлиненными мышцами были сплошь в красных пятнах от охры и блестели от пота и прогорклого масла, которым они натирались. Мочки ушей походили на длинные петли: их оттягивали бусины вместо серег и флаконы с нюхательным табаком. Привыкшие пасти скот, воевать и охотиться на львов, во всех остальных случаях масаи проявляли себя ленивыми и агрессивными дикарями. Мораны — молодые и наиболее воинственные члены племени — бегали, слегка откинув головы назад, без напряжения; сзади развевались сальные волосы, заплетенные в тугие косички. Глаза были вечно выпучены и абсолютно пусты.

В правой руке, не поднимая высоко от земли, каждый моран держал копье. Слишком тяжелые, чтобы бросать на дальние расстояния, эти копья были специально рассчитаны на львов. Один железный конец делали тяжелым, квадратным в поперечнике и тупым. Его втыкали в землю, пока охотник, встав на колени, готовился вонзить его в сердце рычащего хищника. Деревянную рукоятку в центре тщательно полировали. И, наконец, лезвие — в два фута длиной, тонкое, однако способное пробить толстую шкуру зверя. Кариоки знал: если в него попадет такое копье, его грудь или живот словно взорвется изнутри. Потому что, прежде чем метнуть копье, моран специфическими движениями ладони придавал ему вибрацию — пока оно не начинало гудеть. Последним, что предстоит Кариоки услышать в случае попадания, станет песня летящего копья.

Они бежали уже очень долго. Кариоки рассчитывал описать дугу и привести моранов туда, где их встретит Энтон с винтовкой. Парень должен был вернуться в лагерь к тому времени, когда солнце окажется в зените, и этот миг почти настал. Но можно ли положиться на Тлагу? Сумеет ли Зоркий Глаз безошибочно выбрать момент, чтобы выстрелить в человека?

Кариоки вспомнилось то утро, когда немцы пошли на штурм Намакурры. Южно-африканские войска были вынуждены отступить в одну сторону, а португальские — в другую (и как сквозь землю провалились). Немецкие аскари и «руга-руга» (дикари хуже масаи) просачивались в ряды беженцев и устраивали резню. Продержались только Королевские африканские стрелки да фузилеры[8] — и то недолго. Устоит ли Тлага, не дрогнет ли при виде человеческой крови?

Кариоки взглянул на солнце, а потом назад — проверить, где сейчас преследователи. Один моран был уже довольно близко.

Мчась дальше, Кариоки спешно перебрал в памяти все, что его дедушка рассказывал о масаи. Из поколения в поколение они совершали набеги на кикуйю — убивали мужчин и угоняли скот и женщин. Но теперь европейцы удерживали масаи на обширной — даже слишком большой и плодородной — территории, часть которой когда-то принадлежала кикуйю. Сейчас он находился в южной части этой территории, где жили самые свирепые масаи.

Кариоки был сильнее любого масаи и гордился своим проворством. Но южные масаи умели загонять людей, как стая диких собак — антилопу. Вожак прямо на бегу вырывал клок из брюха жертвы, и оттуда начинали вываливаться кишки; ослабленное животное легко становилось добычей всей своры. Спринтер-масаи уже измотал Кариоки и теперь отстал, давая другим завершить погоню. Они убьют его, как убивают льва: пока он будет драться с одним, остальные образуют круг, потрясая копьями, ошалевшие от охотничьего азарта, сообща довершая то, что ни один из них не мог бы выполнить в одиночку.

Не прекращая бега, Кариоки обдумал такой вариант: остановиться и принять бой, драться до последней капли крови. Но их было слишком много. Может, если он затянет гонку, большинство выдохнется и останется всего два-три масаи?

Через плечо у Кариоки висел на кожаном ремне отцовский «сими» — длинный обоюдоострый клинок. Копье, которое он выменял вдалеке от дома после окончания войны, не слишком подходит для здешних мест. К тому же оно мешает бежать.

Он поскользнулся, не заметив узенького ручья, и стрельнул взглядом назад. Началось! Предводитель масаи сделал резкий рывок, оставляя других далеко позади. У Кариоки закололо в легких. Он сделал над собой усилие и начал бегом карабкаться на холм в надежде увидеть впереди их лагерь и, свистнув в латунный патрон, предупредить Энтона. Но спринтер-масаи дышал ему в затылок. Добежав до вершины, Кариоки резко остановился и обернулся; грудь его вздымалась. Он метнул копье — масаи удалось увернуться, но он споткнулся, и это дало Кариоки возможность увеличить разрыв.

Кикуйю выбился из сил. Его душила злость: в лагере никого не оказалось. В точности как на войне. Разве можно положиться на белого?

Пробегая мимо лагеря, Кариоки зацепился правой ногой о кривой корень дерева. Пока он пытался встать, сверху на него обрушились сразу три дикаря. Он яростно защищался и не понимал, почему он еще жив. Один выхватил его «сими» и начал выводить у него на животе специфический узор из длинных линий и точек. Так масаи клеймили плененных женщин. Итак, ему уготована не смерть, а лютый позор, страшное надругательство. Он попытался вырваться; вожак масаи ударил его по шее тупым концом своего копья. Кариоки затих. Остальные продолжили свое гнусное занятие. Эх, если бы с ним шел не Тлаги, а собрат-кикуйю, такого не случилось бы. Один масаи поднес нож к его лбу. Кариоки обжег вожака полным ненависти взглядом. Тот спокойно стоял одной ногой на земле, а другой придавил колено своего противника. Рукой он опирался на копье.

Внезапно раздался взрыв, и копье выпало из рук вожака. В мгновение ока среди масаи почему-то оказался Энтон. Он оглушил одного дикаря прикладом винтовки, схватил за горло другого и вырвал у него «сими». Тем временем Кариоки прыгнул на вожака масаи и, распластав на земле, сделал у него на лбу две глубоких разреза. Остальные бросились бежать.

— Стреляй, Тлага! — завопил Кариоки. — Убей их всех!

— Нет, мой друг. И этого мы тоже отпустим. Нас ждет долгий путь и целые орды дикарей. Ты в порядке?

Энтон протянул руку, чтобы помочь последнему масаи подняться. Тот предпочел уползти на четвереньках. Над бровями сочилась кровь. Не выпуская из рук свой «меркель», Энтон вернул дикарю копье. Вскинул винтовку. И на глазах у врага выстрелом расщепил пополам ветку дальнего куста. Масаи словно ветром сдуло.

— Ты должен научиться вовремя убивать, — раздраженно произнес Кариоки. — Убить масаи — долг настоящего мужчины.

Ладно, добавил он про себя, парень все-таки не уклонился от схватки.

Кариоки стал яростно натирать раны на животе пеплом от костра, стараясь затушевать позорный знак. Какая девушка захочет заклейменного мужчину?

Энтон поднял свои пожитки и пошел дальше на запад.

Много часов спустя, когда зашло солнце, они приблизились к гряде облаков, спускающихся с гор. Энтон указал винтовкой на группу из нескольких деревьев среди огромных валунов. Внезапно один валун пошевелился.

— Антилопа-канна! — прошептал Кариоки. И поразился той ловкости, с которой Энтон пополз по-пластунски в направлении движущегося силуэта. Где он мог этому научиться?

Это и впрямь оказалась гигантская антилопа с остроконечными рогами длиной приблизительно в семь футов. Она паслась себе, преспокойно ощипывая деревья. Ветер дул от двоих мужчин в ее сторону. Канна подняла голову, принюхалась и отступила в сторону. Энтон вскочил на одно колено и выстрелил с плеча. Антилопа дернулась и рухнула на землю. Она даже не стонала, а охала, как старик, и дрыгала длинными ногами в воздухе. Кариоки подбежал и перерезал ей горло.

— На этот раз, Кариоки, нам придется тащить костер к животному.

Энтону очень хотелось, чтобы Кариоки его похвалил, и он страшно обрадовался, когда тот одобрительно кивнул. Неважно, что он так и не поблагодарил товарища за спасение от масаи. Главное — на этот раз Энтон вмешался в ход событий, пусть даже с небольшим опозданием. Не так, как в давнем случае с Ленаресом.

Вскоре среди камней на продолговатом уступе заполыхал огонь. С одной стороны пушистые облака образовали что-то вроде стены из ваты. Энтон приблизился к антилопе с ножом. Его особенно поразили мощная холка, мохнатый подгрудок и великолепные бока с белыми полосками. Только голова казалась непропорционально малой для столь могучего зверя. В открытых карих, почти живых глазах застыло умоляющее выражение. Несмотря на голод, Энтон никак не решался пустить в ход клинок.

Отерев нож пучком сырой травы, чтобы не осталось следов от крови масаи, Кариоки распорол антилопе брюхо. Потом вырезал грудинку.

— Запомни, Тлага, мясо антилопы-канны — лучшее из лучших. Даже поганые, пьющие кровь масаи иногда лакомятся им. Они называют канну «Божьей скотиной» — это единственное, в чем они не ошибаются.

Они отнесли потроха подальше от лагеря — чтобы не привлечь льва или гиену. Для цыган такой проблемы не существовало: дворняжки быстро уминали отходы. Вдвоем разделали тушу. Орудуя ножом, Энтон постоянно чувствовал на себе испытующий взгляд кикуйю. Обернув брезентом, они подвесили куски мяса антилопы к дереву.

Кариоки не ожидал от молодого европейца столь бережного обращения с припасами. Он неплохо владеет ножом и когда-нибудь освоится в буше. Уже сейчас он делает поразительные успехи. Но настоящим мужчиной становишься только после первого убийства, мысленно заключил Кариоки.

Энтон бросил на дно оловянных кружек последние кусочки сахару. Сев на корточки, поставил воду для кофе. И пока она закипала, пристально смотрел на языки пламени, метавшиеся на ветру из стороны в сторону. Потом он бросил в кипяток драгоценные кофейные зерна. Помешал прутиком. Какое-то время зерна гонялись друг за дружкой в водовороте. Густой аромат кофе смешался с запахом жареного мяса. Энтон вспомнил другие запахи — костров, оленины, кролика и крепкого английского сидра. Он разлил кофе в две оловянные кружки.

— Кариоки, сегодня — мой день рождения. Девятнадцать лет назад я появился на свет.

— Ну, Тлага! Сегодня тебе положено наесться за следующие девятнадцать! Боюсь, для этого придется убить еще одну антилопу!

Кариоки с улыбкой положил Энтону руку на плечо.

С роскошного мяса антилопы, жарившегося на костре на палочках, в огонь с шипеньем капали жирные брызги. Энтон представил себе всех, кого больше никогда не увидит. Цыган с цыганками, Стоуна, судового врача, Гвенн и Эрнста. Неужели ему суждено всю жизнь расставаться с друзьями?

Он полез в свой мешок и достал аккуратно завязанный сверток — немецкая работа! Под оберточной бумагой оказался слой вощеной, а под ней — четыре изумительно красивые луковицы сизаля — жемчужины Германской Восточной Африки, запрещенные к экспорту. На этих луковицах можно было нажить состояние. К подарку был приложен большой коричневый конверт. Энтон достал письмо и прочел выведенные готическим шрифтом строки:

«Мой юный английский друг! Пусть эти луковицы принесут тебе богатство, а семена — счастье!»

Кроме записки, в конверте оказался пакетик с семенами яблок. И, разумеется, инструкция.

— Эй, Тлага, посмотри-ка!

Энтон поднял увлажнившиеся глаза и вгляделся в ночь. Сердце замерло. Ветер прогнал облака с иссиня-черного неба. Перевернутый серпик луны осветил землю. Примерно в трех тысячах футов от них подножие высокого утеса утонуло в ночи, и казалось — верхушка плывет по воздуху. Внизу, под океаном звезд, простиралась необъятная долина — то ровная, то каменистая — и уходила дальше и дальше в ночь. Вот он, простор без конца и края, о котором он всегда мечтал! Вот она, свобода!

Глава 16

Сисси была не в духе и раздраженно выговаривала мужу:

— Не понимаю, зачем тебе понадобилось приглашать этих примитивных людишек. У них прямо на лбу написано: «Уэльс». — Она ухмыльнулась и добавила: — А у мужа, плюс ко всему, такой вид, словно он — конченый человек. Я хочу сказать — в постели.

— Он исполнил свой долг, — возразил Пенфолд и тотчас пожалел о своих словах. Правильно говорил отец: «Никогда не спорь с женщиной!» Страшно подумать, во что превратилась бы сама Сисси после нескольких месяцев в Месопотамии.

Пенфолд вздернул подбородок и, не глядя в зеркало, завязал галстук. Его жена облачилась в старинное вечернее платье, надевая его не через голову, а снизу, высоко задирая длинные худые ноги — ни дать ни взять лошадь, переходящая вброд ручей. Дожидаясь у двери, Адам Пенфолд закурил, предварительно постучав кончиком сигареты о серебряный портсигар. Сварливый голос Сисси преследовал его.

— А этот лицемер-португалец с сестрой-потаскушкой? Они наверняка спят вместе. Если бы ты выделил им отдельный столик, можно было бы, по крайней мере, взять с них плату за обед.

В этих словах, произнесенных нарочито бесстрастным тоном, содержался намек на Гималаи нераспечатанных — не говоря уже о том, чтобы их оплатить — счетов.

Сисси подождала, когда муж откроет перед ней дверь бунгало. Оттуда супруги отправились в отель — в гордом молчании. Однако перед тем как войти в столовую, Сисси взяла мужа под руку.

Адаму Пенфолду не привелось обедать в обществе детишек-сорванцов и нежно любящей супруги, которая, как он мечтал в молодости, станет украшением его стола. Правда, жена существовала во плоти, но она не принесла ему ни детей, ни доброты — только нескончаемое брюзжание и леденящую холодность. Последней общей радостью оказалась покупка гончих, а теперь остался один лишь отважный Ланселот. Говорят, будто некоторые мужчины с возрастом становятся похожими на своих собак. Вот и Сисси приобрела сходство с гончей и даже превзошла ее длиной носа и худобой ног. Неужели это никогда не кончится? По крайней мере Анунциата, когда была в соответствующем настроении, помогала ему почувствовать себя молодым. Больная нога начала пульсировать. Пенфолд допил свой джин и разлил по бокалам рейнвейн.

Подняв свой бокал, он обреченно улыбнулся и при тусклом свете сальных свечей окинул взглядом собравшуюся за столом компанию. Анунциата с Васко Фонсекой. Сисси и Луэллины. Совмещение несовместимостей, как выражался его старый учитель.

«Каждому, — вещал сей мудрец в неизменно черном сюртуке, — время от времени доводится чувствовать себя Овидием среди скифов. Вроде бы не один, а поговорить не с кем». Вот когда Пенфолд в полной мере оценил справедливость этих слов!

Молодой паре придется туго, размышлял Пенфолд, а Луэллин — не герой. Алан сидел с потухшим взглядом, в котором Пенфолд подметил столь знакомое ему самому чувство неприкаянности. А тут еще коварный потомок римлян положил глаз на Гвенн. Мало того — португалец явно придумал хитроумный план, как наложить лапу на лучшие участки, выделенные молодым семьям. В Мозамбике, откуда явился Фонсека, уже возродились рабство и распущенные нравы Римской империи. А тут еще среди кикуйю ходят слухи, будто этот человек нарушает закон об охоте, гоняясь за слоновой костью к северу от Наньюки. Для таких нет ничего святого. Если уж европейцы не хотят соблюдать законы, чего можно требовать от африканцев?

— За моих друзей — покорителей Африки! — провозгласил Пенфолд, поднимая бокал. — За вас, Гвенн и Алан. За удачное начало. И за край, где мы живем!

От его внимания не ускользнуло, как Сисси передернуло. Ее обычная реакция на любое проявление инициативы со стороны мужа.

— У вас ферма в горах? На Эвасо-Нгиро? — дружелюбно спросил Гвенн Фонсека.

«Как, черт возьми, он это узнал? — удивился Пенфолд. — Видимо, от Губки».

— Да, мы как раз направляемся туда. Вы знаете эти места?

— Собираюсь купить там кое-какую недвижимость. Возможно, мы еще увидимся.

Подали плоды авокадо, только что поступившие из Момбасы в ящиках с соломой, словно хрупкие яйца, фаршированные перечным маслом. Пенфолд зачерпнул ложечкой и положил сверху немного мармита.

— Можно спросить, Адам, что вы туда добавляете? — поинтересовался Фонсека.

— Капельку Англии, дорогой Фонсека, всего лишь капельку Англии, — ответил Пенфолд, получая немалое удовольствие от покровительственно-надменного обращения португальца. Он добавил к авокадо еще немного густого темного соуса. — Кто-нибудь хочет попробовать?

— Сомневаюсь, мое сокровище, — процедила Сисси. Алан Луэллин потянулся к соуснику.

— Те из нас, кто во время войны пробовал пирог из крыс и жареные обезьяньи мозги, научились ценить мармит по достоинству, — без малейшей иронии произнес Пенфолд.

Истосковавшись по ласке, он вдруг ощутил у себя на ноге пальцы Анунциаты с длинными ногтями. В последнее время он чувствовал ее охлаждение, но, возможно, усилия Сисси вновь вернут ему расположение португальской красавицы. Все равно как хорек, сам того не зная, загоняет кролика в пасть барсука. В присутствии Аунцианты Сисси держалась напряженно и почти враждебно, и ее трудно винить. Должно быть, это имеет отношение к женскому инстинкту.

Пенфолд поднял глаза и увидел, как Фонсека ухлестывает за Гвенн — с масляной улыбочкой, не отводя хищного взгляда от ее искрящихся изумрудно-зеленых глаз. Кажется, между супругами натянутые отношения. Жаль. Бедный молодой человек совсем пал духом.

Где же картофельное пюре к отбивным котлетам? Пенфолд предупредил Оливио, чтобы не забыли подать брюссельскую капусту. Но все равно — какой обед без картошки? А Фонсека неправильно носит смокинг. Все эти выскочки из Южной Европы одеваются дорого, но безвкусно. Если уж тебе приспичило надеть длинный белый сюртук, позаботься, по крайней мере, чтобы ворот был двубортным, тесно облегал шею и был застегнут на все пуговицы, а не нараспашку, как рабочий халат бальзамировщика. Но что с него взять? Поникший Луэллин в уэльском твидовом костюме и то элегантнее!

«А вот и мой верный Оливио Алаведо, человек со множеством неоценимых достоинств. Стоит себе под чучелом бородавочника, присматривая за слугами — лоснящаяся кукла с круглым черепом. Всегда аккуратный и безупречно вежливый, в алом парадном кушаке, черных брюках и коротком белом смокинге. Да, ничего не скажешь, карлик умеет одеваться. И приучает к этому лакеев». Пенфолд не мог не восхититься их белыми накрахмаленными куртками, кушаками и алыми фесками. Увы! Один мальчишка все-таки неправильно повязал кушак. Хоть бы Оливио не заметил и не задал парню взбучку.

Расправляясь с очередным бокалом, Пенфолд припомнил параграф из Гиббона, где приводится описание Оливио — гораздо более точное, чем если бы это сделала мать гоанца.

«Большая круглая голова, смуглый цвет лица, — описывал автор предводителя гуннов Аттилу, — маленькие, глубоко посаженные глазки, приплюснутый нос, жидкие волосенки вместо бороды и короткое квадратное туловище — непропорциональное, однако исполненное живости».

Несколькими минутами позже, наверху, Оливио отпер комнату номер четыре. Самое подходящее время: все сидят за столом. И хозяева, и гости, и персонал — все при деле. Сразу после того, как подали котлеты из мяса газели Томсона и лорд Пенфолд добрался до своего любимого кларета, карлик беззвучно поднялся на второй этаж. А очутившись в четвертом номере, запер дверь изнутри.

Бармену не составило труда найти письмо из Лиссабона: его кончик торчал из-под открытого флакона с помадой для волос Эразма Уилсона. Флакон стоял на высоком комоде, и карлику пришлось подставить стул. Раздраженный таким беспорядком, Оливио закрутил крышку, стараясь не запачкаться прозрачной маслянистой жидкостью. И, вытащив из конверта два листка плотной бумаги, прочел официальное послание от лиссабонского поверенного. Его достопочтенная клиентка, сеньора де Кастаньеда-и-Фонсека, только что скончалась на семьдесят седьмом году жизни, у себя дома, на вилле «Сан-Антонио» в пригороде Опорто[9]. У нее не было ни мужа, ни детей. Наследство достанется детям или внукам мужского пола, рожденным от двух ее покойных братьев.

Встав на цыпочки, Оливио снова вгляделся в фотографию, которую Васко Фонсека поставил на трюмо. Прямо-таки впился взглядом в двоих мужчин. Так и есть! Круглый шар головы, маленькие глазки. Властное выражение лица приземистого священника привело Оливио в восторг. Неужели это его дедушка? Карлик придал своему лицу величественный вид и точно так же наклонил голову. Да! Он и Васко Фонсека — кузены! Их дедушки были братьями! Вспотев от волнения, Оливио продолжил знакомство с письмом от лиссабонского юриста.

Старший брат сеньоры де Фонсека, его преосвященство дон Тиаго де Кастаньеда-и-Фонсека, архиепископ Гоанский, естественно, не оставил после себя детей. Таким образом все неделимое имущество сеньоры де Кастаньеда переходит к сыновьям или внукам ее младшего брата, ныне покойного. Судя по документам, ныне здравствует только один внучатый племянник госпожи, проживающий на своей плантации в Португальской Восточной Африке, — сеньор Васко де Кастаньеда-и-Фонсека.

Значит, они не знали, что архиепископ тоже зачал сына, а тот — своего сына! Оливио Фонсеку Алаведо собственной персоной!

На следующей странице приводилась предварительная опись имущества сеньоры де Кастаньеда, включая коллекции кружев и серебра, старинный, нуждающийся в ремонте замок близ Лиссабона, фазенды в Бразилии и Африке, денежные счета в банке «Эспирито Санто», пробковый лес в Коста-Верде и одна из роскошнейших загородных резиденций в мире — вилла «Квинта Кастаньеда» на берегу реки Дору.

И половина всего этого принадлежит ему!

При отсутствии завещания, писал нотариус, по португальским законам для передачи такого богатого состояния потребуется некоторое время, но если сеньор Фонсека напишет нотариусу и пришлет документы, удостоверяющие его личность, тот сразу предпримет необходимые действия. Естественно, предстоят издержки. Оливио порылся в ящиках стола в поисках карандаша и бумаги, чтобы записать фамилию и адрес нотариуса. Но, выдвинув верхний ящик, заслышал у двери шаги. Он стал задвигать ящик, но тот, как назло, заклинило. Типичная африканская халтура. Оливио с силой надавил на ящик корпусом — и, потеряв равновесие, упал со стула — прямо на кровать. Кто-то с силой задергал ручку. Послушалось грязное португальское ругательство.

В считанные доли секунды Оливио водрузил опрокинутый стул на место, а сам очутился у окна. Повиснув снаружи, цепко держась пальцами правой руки, левой он пытался снова закрыть окно. Однако не удержался и рухнул прямо в розовый куст. А когда отодрал колючки и отряхнулся, увидел, что из деревни на него во все глаза уставилась Кина Китенджи. Карлик собрал остатки достоинства. Даже в столь щекотливой ситуации он не мог не восхититься красотой девушки, ее раздобревшим телом. Оливио ринулся на кухню — смыть кровь с лица. И уже совсем спокойно вошел в столовую с непочатой бутылкой кларета. Сходил в бар за штопором. Фонсека еще отсутствовал.

— Должно быть, не может отыскать свои сигары, — сказал гостям Пенфолд.

В коридоре Оливио украдкой повесил ключ от четвертого номера на крючок. А вернувшись в столовую, услышал раздраженный голос Фонсеки:

— Я не нашел свой ключ. В моей комнате кто-то был.

— Невероятно, — уронила Сисси, наблюдая за тем, как ее муж вполголоса беседует с Анунциатой.

Оливио шмыгнул в коридор и тотчас вернулся.

— Вот ваш ключ, сеньор. Висел на гвоздике третьего номера.

Глава 17

Энтон представил себе: он изгибает крылья, тесно прижимая к бокам восхитительные перья, и бросает взор с высоты две тысячи, три тысячи футов; затем вдруг, прервав полет, выпускает когти, в падении широко расправляет крылья и хватает змею или крольчонка. И снова, так и не коснувшись земли, взмывает вверх, тяжело хлопая крыльями.

В Англии он часто задирал голову вверх, следя за парением в небе ястреба, но, когда тот бросался вниз, быстро терял его из виду. А здесь, стоя на утесе на границе провинции Рифт-Валли, он сам смотрел вниз с высоты птичьего полета, следил взглядом за каждым крылатым хищником, за тем, как они внезапно меняли повадку, переходя от расслабленно-созерцательного состояния к напряженной, несущей кому-то смерть сосредоточенности. Он мечтал, подобно ястребам, разить без промаха и брать только необходимое для выживания — ничего лишнего.

До нового полнолуния Энтон и Кариоки жили в лагере на утесе у Рифта. Пока у Кариоки заживала нога, Энтон в одиночку исследовал окрестности. Они питались роскошным мясом антилопы-канны. Энтон научился спускаться с отвесной скалы, как маленькая горная антилопа. Теплыми вечерами он лежал под высоким терновым деревом на уступе и созерцал игру теней внизу, в долине.

На первых порах ему удавалось разглядеть немногое. Глаза еще не были натренированы на ландшафт и животных. Но постепенно он начал различать все разнообразие форм жизни. По мере смещения теней он вдруг замечал пятнистый узор на чем-то, что ранее казалось ему стволом дерева. Наконец это что-то обретало форму жирафа, иногда даже двух, трех жирафов. Когда одни ветви колыхались на ветру, а другие нет, он узнавал в этих последних спиралевидные рога куду — лесной антилопы. А когда ветра не было, припоминал старый совет: вместо того чтобы высматривать очертания зверя, искать движение.

Ленарес был бы от Африки в восторге. Прямо перед Энтоном, на уровне его глаз, парил орел-змееед — так близко, что Энтон различал трепыхание в воздухе коричневых кончиков перьев. Птица высматривала добычу, достойную ее божественного броска. Энтон скосил глаза на татуировку: есть ли сходство?

Когда Кариоки окреп, они стали охотиться вдвоем, с удовольствием делясь опытом. Естественно, запевалой в их дуэте был африканец. Хотя Энтону грешно было жаловаться на зрение, он пока еще не видел всего многообразия живых существ, которое их окружало. Он ни за что не ожидал встретить человека, чья близость к природе была большей, чем у цыгана, его учителя. Кариоки сам был частью природы. Энтон мечтал достичь такого же совершенства. А еще он мечтал заслужить уважение своего друга-кикуйю и не потерять его, как всех остальных.

Бесценные пули «уттендо» были тяжеловаты для мелкой дичи, а копье — слишком громоздко, поэтому молодые охотники предпочитали капканы, цыганские силки и африканские ямы-ловушки, сочетая опыт жизни в буше с цыганскими хитростями. Кариоки посвятил Энтона в тонкости отношений между животными. Оказалось, что злейшие враги, как правило, обитали по соседству. У леопардов и павианов, змей и мангустов, львов и буйволов была общая территория — один и тот же театр военных действий.

По вечерам Энтон рассказывал Кариоки о звездах. Потом наступала очередь африканца. Он устремлял взор в огонь и воспроизводил древние предания кикуйю: «Как Гиппо потерял свой рог» или «Почему у Носорога маленькие глазки». Они словно заключали бартерную сделку: меняли рассказы о Стрельце и Скорпионе на «Сказание о Бонго, который забыл спрятаться».

Однажды вечером, повторив на бис любимую африканскую сказку Энтона «Слепой мальчик, который плавал с крокодилами», Кариоки сказал:

— Запомни эти предания, Тлага. В них — жизнь моего народа. Когда рассказывают сказку, каждый, кто когда-либо слышал ее — старик или ребенок, — вновь незримо присутствует с нами у костра.

Цыгане тоже без конца повторяли любимые предания своего племени: о вожаках, старейшинах и колдуньях. А также о травах, заклинаниях, зверях и магических деревьях. В такие минуты Энтону иногда казалось: Ленарес сидит рядом с ним и нашептывает на ушко мудрые советы.

Энтон и Кариоки создали свой язык — смесь суахили, английского и кикуйю. Постепенно из их отношений ушла настороженность: африканец признал Энтона своим другом.

Энтон вспомнил дружбу со Стоуном: как легко им было находить общий язык в лесу и как трудно — в других местах. В лесу и в буше люди равны, и очень скоро понимаешь, на кого можно положиться. Возможно, поначалу он обращался со Стоуном так, как Кариоки — с ним самим: слишком подозрительно, ни на минуту не забывая о социальных барьерах. Может, комплекс неполноценности и есть первопричина многих проблем? Но он все-таки обрел друга.

— Ты уже научил меня очень многому, — сказал как-то Энтон, сидя рядом с Кариоки у костра и вырезая из жесткой антилопьей шкуры заплатки для ботинок. — Давай-ка теперь я научу тебя читать. А ты научишь меня языку твоего народа.

Энтон достал из вещмешка потрепанный томик и усмехнулся, прочитав на штампе: «Школа в Рагби». Он показал Кариоки иллюстрацию: белого мальчика в коротких штанишках, с широким круглым воротником до плеч.

— Этого мальчика зовут Дэвид. Он научит тебя азбуке. Возьми палочку и черти на песке то, что я буду чертить ножом.

— Что такое азбука?

После секундного замешательства Энтон ответил:

— Это что-то наподобие твоих сказок. Зная азбуку, или алфавит, можно составлять слова, объединяющие людей.

По утрам, во время перехода, они повторяли алфавит. Чертили буквы на земле во время привалов. А вечером выбирали в книжке какое-нибудь слово, и Энтон объяснял, как оно произносится.

Потом он вслух читал отрывки из книги с подзаголовком: «Жизнь, приключения, испытания и наблюдения Дэвида Копперфильда-младшего из Грачевника в Бландерстоне, описанные им самим (и никогда, ни в каком случае не предназначавшиеся для печати)». За знакомыми словами в ночи перед ним вставала Англия. А что они значат для Кариоки?

— Почему этот Урия Гип — такая змея по отношению к Дэвиду? — спросил однажды утром Кариоки, посасывая высушенный на солнце ремешок из мяса антилопы. — Подкрадется — и укусит.

Они шли по открытой местности. Энтон снял ботинки и повесил через плечо — чтобы сберечь подметки и закалить ступни.

— Потому что он трус и завистник. Интриган. Опять же, девушка и ее деньги.

— Однако же Урия умен. Неужели у него не хватает коз и коров — купить себе собственных жен?

Расхохотавшись, Энтон хлопнул африканца по спине.

— За сколько коз девушка могла бы купить тебя самого, а, Кариоки?

— Никаких коз не хватит, Тлага.

Пейзаж изменился. Когда откос остался далеко позади и путники двинулись на восток, к деревне кикуйю, их овевал освежающий ветерок. Над бушем у подножия дальних, окутанных облаками гор Энтон различил темно-зеленую полоску.

— Смотри, Зоркий Глаз — видишь там, где кончается небо, Абердарские горы? За ними находится священная гора Кения, обитель Бога. Скоро ты увидишь деревню моих предков. Но прежде ты должен поохотиться в горах, как Кариоки в детстве. Ты малость староват, но я все-таки покажу тебе, как это делается. Когда ты убьешь самого трудного зверя, Кариоки возьмет тебя в свою деревню.

— Какого зверя?

— Бонго. Иногда подле ручья или соленого камня на опушке леса можно встретить самку или детеныша. Но случается и прожить в лесу много лет: и в Большие дожди, и в сезон туманов, и в период яркого солнца, — да так и не увидеть самца. Он очень сильный, почти красный, с белыми полосками. Его рога черны, как кожа прекрасной девушки. И он неуловим, как тень, пуглив, как Дэвид в раннем детстве.

— Боюсь, что в таком случае нам никогда не попасть в твою деревню. Ты этого хочешь?

— Нет, Тлага. Я горю желанием увидеть костер моего отца и мою сестру Кину.

— Ты говорил, что тебе предстоит встреча с заклятым врагом. Кто это?

— Чура Ньякунда — Желтая Лягушка. Он могуществен и коварен, как Урия. Однажды перед уходом на войну я нигде не мог найти Кину. Обрыскал всю деревню и наконец услышал ее плач, доносившийся из дома этого человека. Я бросился туда и нашел ее. Она стояла перед ним без передника, по щекам текли слезы. Этот человек натирал ее кокосовым маслом — как мясо перед тем, как изжарить — и трогал там, где женщинам нравится, когда их трогают. Моя сестра была слишком мала, ей еще не сделали обрезание. Я сбил его с ног и забрал Кину. Он поклялся меня уничтожить.

— Расскажи мне о твоей сестре, — попросил Энтон. Они вошли в зону густого терновника, и он сел на землю, чтобы обуться.

— Она очень красива, но не может говорить. Ее язык непослушен, как у геренука — жирафовой газели. Из-за этого отец держит ее при себе. У моего народа есть обычай: молодые мужчины покидают деревню и разбивают лагерь в буше. Это помогает им стать воинами. Молодые девушки, еще до того как созреют, чтобы иметь детей, относят им еду и забавляются с ними всю ночь. Только в эту счастливую пору наши девушки способны наслаждаться мужчинами, потому что их тела остаются целыми. А когда они возвращаются в деревню, им делают обрезание — чтобы они стали верными женами. Потом их выдают замуж, они рожают детей и работают в поле. Но мой отец не отпустил Кину в лагерь, потому что старейшины и шаман сказали, что она — особенный ребенок. Так что ей не довелось, подобно другим девушкам, изведать наслаждение. Но теперь уже пора сделать ей обрезание.

— В каком же возрасте, Кариоки, девушки навещают будущих воинов?

— От десяти до двенадцати лет, Тлага. Это пора расцвета.

— В десять лет?!

— Ну конечно, Зоркий Глаз. А сколько лет было твоей первой женщине?

— Ну… мне кажется, Кариоки, десять лет — слишком юный возраст, — ответил Энтон, уходя от щекотливого вопроса. Не мог же он признаться, что еще не знал женщин! — Скоро мы дойдем до твоих гор?

Продолжая путь, Энтон вспоминал детские свадьбы у цыган. Обычно пара обручалась в восемь лет, а в десять цыган и цыганка объявлялись мужем и женой. Но, разумеется, речь не шла о сексе — вплоть до второй церемонии по поводу наступления половой зрелости. К этому времени многие браки распадались, зато остальные длились по семьдесят лет. Муж и жена знали множество способов наслаждаться друг другом — не то что гаучо. Энтон утер лицо красным шейным платком. На память пришел еще один цыганский обычай. Когда парень и девушка впервые занимались любовью, они надевали такие платки — дикло, — которыми потом вытирали друг другу гениталии. После чего оба платка скручивали вместе, и цыганка хранила амулет среди постельного белья. Интересно, у народа Кариоки есть подобный обычай?

Они все шли, а пологие склоны Абердар всякий раз отодвигались вместе с горизонтом. Зато зеленая полоса была уже совсем близко. Энтон ускорил шаг. С тех пор как он покинул Англию, ему ни разу не пришлось наслаждаться лесной прохладой.

Они ступили под душистую сень из ветвей каштана, кедра и камфорного дерева; под ногами стелился ковер из опавшей листвы и хвои. В чаще царило безмолвие.

Потом Энтон услышал плеск воды. Это напомнило ему заповедные леса Англии. На поляне у ручья Кариоки присел на корточки. В воде стояла крупная красновато-коричневая антилопа с белыми пятнами и огромными ушами. Не снимая вещмешка, Энтон вскинул к плечу свой «меркель» и выстрелил. Пуля поразила животное в сердце.

— Это и есть бонго?

— Нет, Тлага, — с усмешкой откликнулся Кариоки, — это бушбок. Мой белый брат еще не готов выйти из леса. Настоящий бонго в три раза больше. Ты узнаешь его, как только увидишь.

Ночью Энтон проснулся от шума дождя. Кариоки продолжал спокойно спать, закутавшись в шкуру бушбока. Энтон поднялся, чтобы поддержать огонь в костре. Из этого ничего не вышло. Утомленный, он оставил эти попытки и, дрожа, вновь забрался под отсыревшее одеяло.

Ночная тьма сменилась предрассветной мглой. Где-то над головой — должно быть, в кроне дерева — Энтон услышал отрывистые крики. Постепенно он различил качающиеся на ветвях белые пятна. Обезьяны! Стаккато их голосов ни на минуту не умолкало, словно назойливый припев. На берегу ручья мелькнули тени четырех или пятерых мужчин, низкорослых и стройных. Он услышал свист натянутой тетивы лука. В небо взвилась стрела. Кто-то испустил жалобный, одинокий крик — и снова воцарилась тишина.

— Джамбо! — весело позвал Энтон. — Доброе утро!

Люди скрылись в лесу. Кариоки подскочил, как пружина.

— Что, Тлага?

Энтон указал на противоположный берег. Кариоки вгляделся.

— Это доробо. Лесные охотники. Они большей частью безобидны — если их не испугать. Доробо известны тем, что превосходно стреляют из лука, собирают мед и пользуются отравленными стрелами.

Энтон опустился на колени перед колобусом — длиннохвостой обезьяной. В ее массивной грудной клетке застряла оперенная стрела. Древко обезьяна сжимала длинными пальцами. Черная, с белой манишкой и сморщенным лицом, она была похожа на маленького старичка на смертном одре — седовласого, с белоснежными бородкой и бакенбардами. Энтон смутился: обезьяна почти ничем не отличалась от человека!

С мыслью об Англии он спросил:

— Когда пройдет дождь?

— Не скоро. Перенесем лагерь в другое место.

Все утро они шли — вперед и вверх. Лиственные леса поредели, уступая место остроконечным стрелам молодого бамбука. Скользкая, влажная почва была выстлана узкими копьевидными листьями. Трубчатые желто-зеленые и коричневые стебли неудержимо тянулись ввысь, достигая пятидесяти-шестидесяти футов; молодые густо росли из полусгнивших остатков. Сквозь них просачивался загадочный свет сумерек. Под высокими старыми деревьями с раскидистыми кронами земля была чище. Эти деревья напомнили Энтону дубовые рощи Англии. Острые, как бритва, листья оставляли на лицах порезы. Энтон и Кариоки упорно взбирались по склону. Мощные стебли бамбука колыхались на ветру и ударялись друг о друга; казалось, они то ли вздыхают, то ли негромко беседуют под шум капели.

Энтон старался не отставать от Кариоки. Завернутая в одеяло винтовка болталась у него за спиной, и он хватался свободными руками за бамбуковые стебли, как за перила. Один раз он поскользнулся, но успел схватиться за толстый стебель, оказавшийся гнилым; он сломался, и Энтон кубарем покатился вниз, царапая себе лицо.

Наконец они вышли к ущелью. В пелене дождя их глазам открылось небольшое озеро. Справа, низвергаясь со скалы высотой тридцать футов, струился водопад.

— Это — мои места. Сюда Кариоки наведывался в юные годы, — сказал кикуйю, и Энтон почувствовал: ему оказали большое доверие. — Здесь он может охотиться с закрытыми глазами.

Кариоки дважды полоснул двусторонним «сими», расщепляя крепкие стволы бамбука. Получилось что-то вроде крюков, на которые они повесили рюкзаки.

— От хомяков, — объяснил африканец и срезал верхушки еще с двух стволов, оставляя пни высотой в пять футов. В каждом он сделал выемку и уложил поперек одну из отрубленных верхушек. Потом прислонил к горизонтальному стеблю по диагонали верхушку поменьше. Энтон срезал несколько виноградных лоз, и они крепко связали шесты вместе. Соорудили навес из разлапистых листьев, напоминающих листья папоротника. Энтон каблуком продавил в земле канавку по периметру шалаша — чтобы стекала вода.

Шалаш был развернут на водопад. Кариоки подобрал щепки у входа и вытер о внутреннюю поверхность шкуры. Сложил их в кучку и взял у Энтона восковые спички.

— Бамбук горит даже в дождь. Запомни, Тлага: охотник должен уметь обходиться одной спичкой.

Однако бамбук только чадил. Спичка догорела.

— Может, Дэвид нас выручит, — сказал Энтон, вырывая чистую страницу.

Возясь с костром и жаря куски антилопы, он вспоминал традиционный английский завтрак. Яичница с ветчиной, гренки, толстая кровяная колбаса и крепкий чай. Как он соскучился по чаю!

Кариоки притащил охапку крапивы — той самой, что немилосердно обжигала Энтону голые ноги, пока они взбирались по склону.

— Табаи, — уронил он и, оборвав листья, бросил в кипящую воду. Они подкрепились жареным мясом антилопы и запили отваром из крапивы. Энтон подумал: похоже на шпинат. Недурной напиток — особенно если проголодался и продрог. Не чай, конечно, но помогает согреться.

Вечером, лежа в укрытии, Энтон вгляделся сквозь пелену дождя в туманное озеро и увидел огромного черного борова — в два-три раза больше суффолкского. Он схватил Кариоки за руку. Из просеки в бамбуковых зарослях вышли и направились к озеру десять, двадцать, тридцать животных. Энтон замер, стараясь не обращать внимания на крапивную сыпь. Молодые серые кабанчики, похрюкивая, рыли берег забавными пятачками. Взрослых животных почему-то больше не было. Энтон беззвучно вскинул на плечо винтовку и пальнул из одного ствола. Довольно крупный хряк свалился на землю. Перед глазами Энтона проплыл роскошный завтрак: колбаса, ветчина, свиные отбивные.

Страстно мечтая поохотиться на бонго, Энтон стал нетерпелив. А Кариоки не спешил покидать лагерь и, казалось, не замечал, как один за другим проходят дни. По ночам до ушей Энтона доносилось похожее на кашель отрывистое рычание леопарда; в мокром лесу разносилось эхо — словно звук спиливаемого дерева. На рассвете он дрожал от холода. Убийственная сырость Нортумберленда стала казаться благодатными солнечными днями. Энтон начал тосковать по Англии. По ее деревням, нежно-зеленым холмам, мерцанию серебристой форели в воде ручья.

— Когда будет готова наша одежда, — сказал Кариоки, сидя у костра и обрабатывая сваленные у ног звериные шкуры, — мы пойдем охотиться на твоего бонго.

Сшитые вместе на манер цыганской шали, шкурки выдры и белохвостого мангуста перемежались с обрывками шкур бушбока и длиннохвостой обезьяны. Из шкурок более мелких животных охотники сшили себе плащи и жилеты — мехом внутрь, чтобы удержать тепло. Энтон подметил: любимая одежда Кариоки — из мягкой, легко поддающейся обработке шкурки древесного дамана[10].

Эти пушистые зверьки величиной с кролика — пухлые и коротконогие — по ночам выдавали себя визгом. Запомнив направление, на рассвете Кариоки отправлялся обшаривать дупла. Он брал с собой бамбуковый шест с расщепленным в виде вилки концом и осторожно погружал его в дупло до тех пор, пока палка не упиралась в мягкую шубку. Тогда Кариоки надавливал и протыкал дамана, а затем вытаскивал шест вместе с добычей.

Однажды утром Кариоки остался у костра — выделывать шкуры и шить одежду, — а Энтон отправился на охоту. Он шел по просеке, образованной в густых, высоких — до двадцати футов — зарослях бамбука каким-то крупным зверем. Энтон полностью сосредоточился на следах небольшой южноафриканской антилопы; все чувства обострились. Внезапно его слуха коснулся высокий, пронзительный звук — охотничий сигнал доробо. Охотнику тотчас ответили двое соплеменников, словно предупреждая об опасности.

Раздался крик человека. Энтон опустился на колени, держа наготове винтовку. Как спички, затрещали толстые стебли. В просеке перед ним мелькнуло что-то черное. Прямо на него, как пушечное ядро, раздвигая бамбуковые заросли рогами и могучими плечами, несся огромный кейптаунский буйвол. Энтон выстрелил из обоих стволов и в тот же миг сиганул вбок. Последним, что он видел, были налитые кровью безумные глаза зверя, белая пена из ноздрей и стрелы, торчащие из массивного загривка.

Энтон очнулся у ручья, куда его принесли два доробо. Грудь раздирала боль. К нему подбежал Кариоки.

— Банда был прав, Тлага: нельзя становиться на пути у зверя. К счастью, это оказался детеныш. Я не должен был отпускать тебя охотиться в одиночку. Этот лес слишком опасен для моего белого друга.

Ощупав грудную клетку, Энтон понял: сломано три ребра. Плечо было зверски исполосовано. На животе — длинная резаная рана. Мышцы рядом с ней омертвели. Над Энтоном, энергично жестикулируя, склонились доробо; от них пахло лесом. Их почему-то не интересовали сломанные ребра и плечо — все их внимание было приковано к ране на животе.

— Ты ранен отравленной стрелой доробо, выскочившей из плеча кейптаунского буйвола. Они смочили кончик стрелы в самом сильном яде, — объяснил Кариоки. Энтону не понравилось выражение его глаз.

— Насколько это серьезно?

— Если яд оставить в ране, Тлага умрет. Этим можно свалить слона.

Один доробо обмакнул бамбуковый шест в грязь. Кариоки уложил Энтона на спину. Второй доробо расширил рану, а его товарищ провел по краям шестом, смазывая их грязью. Он проделал это трижды. Энтон изо всех сил вцепился зубами в кусок антилопьей шкуры. Рана начала гореть; края побагровели. Доробо промыл рану водой из озера. Другой наклонился и стал высасывать яд, время от времени сплевывая и прополаскивая рот. Из крохотной тыквы, подвешенной к мочке уха, африканец высыпал в рану несколько кристаллов каменной соли.

Кариоки видел, как Энтон стискивает зубы и сжимает кулаки, и дивился тому, что он ни разу не вскрикнул.

Несколько минут спустя один доробо вымыл из раны соль, а тем временем другой собрал с бамбуковых стволов древесный гриб — киранги — и затолкал в рану прозрачные пластинки. Его товарищ докрасна раскалил на горячих углях нож и, стянув края (гриб остался внутри), прижег рану.

— Получилось, Кариоки? Яда больше нет? — прошептал Энтон, страдая от сильной пульсирующей боли в животе.

— Поживем — увидим.

Глава 18

Гвенн заметила: после трех дней пребывания в «Белом носороге» Алан и мулы значительно окрепли. В этот последний день ей хотелось избежать встречи с Фонсекой. Однако пылкий португалец, держа в одной руке типичную для плантатора шляпу с широкими полями и поминутно отирая пот со лба, проводил ее до фургона и помог взобраться на сиденье. На нее пахнуло запахом сигар и одеколона.

Как они все добры, думала она. Слуги Пенфолда отремонтировали фургон и укрепили раму. Адам лично проверил ноги и зубы мулов и научил Алана распознавать симптомы лихорадки и гниения копыт. Даже смешной любопытный бармен настойчиво твердил, чтобы в случае нужды они сразу обращались к нему. Скоро на северной дороге откроется новый магазин, и он лично позаботится о том, чтобы Луэллины всегда пользовались там кредитом.

С веранды, прихрамывая, спустился Пенфолд с плетеной корзиной в руке.

— Ланселот посылает вам гостинцы в дорогу. Здесь есть кое-что интересное — от одного ветерана другому.

Где же Мальва? Гвенн огляделась и увидела его чуть поодаль рядом с красивой африканской девушкой. Она от всего сердца желала Мальве добра, но в конце концов ей все же пришлось его окликнуть. Африканец подбежал к фургону и повел мулов вдоль подъездной аллеи. Гвенн обернулась — бросить прощальный взгляд на отель «Белый носорог» и его обитателей. На веранде стоял карлик, впившись взглядом в махавшую Мальве девушку.

Дорога шла в гору — то утопая в пыли, то через чахлый кустарник. Они миновали заброшенный огород, длинные ряды кофейных деревьев, сломанную изгородь и несколько полей, которые медленно, но верно возвращались в исконное состояние. Однажды им попалась чайная плантация с жалкими увядшими кустиками.

Вечером они разбили лагерь у подножия высокой, похожей на горб скалы, возвышавшейся среди буша. Они уже неплохо освоились. Алан распряг мулов. Мальва натянул палатку, а Артур собрал хворост и приготовил обед. Гвенн с винтовкой отошла на некоторое расстояние от лагеря. Если она хочет выжить в Африке, нужно научиться охотиться. Опустившись на колени, она произвела несколько пробных выстрелов, целясь в какой-то плод с твердой кожурой, висевший на баобабе. И, разумеется, промазала.

Они уже проделали добрых двенадцать — четырнадцать миль, прикинула Гвенн, изучая геологическую карту провинции. Не завтра, так послезавтра доберутся до Эвасо-Нгиро. «Мутная вода» — такое обескураживающее название дали реке масаи, но Пенфолд авторитетно посулил им прекрасные пастбища и тьму-тьмущую носорогов и крокодилов. Луэллины сделали исключительно удачный выбор — лучше многих других поселенцев — и найдут участок в полном порядке, с указательными столбами по периметру. Как бы ей хотелось в это верить!

Алан случайно задел жену рукой, и она ласково погладила эту руку. Он едва не отпрянул. Почему он избегает прикосновений? Она ведь не чужая. Вернутся ли к нему силы? Удастся ли им основать здесь ферму? И создать семью?

Этим вечером «гостинцы» лорда Пенфолда избавили их от необходимости готовить ужин. Еды вполне хватало на четверых; правда, Артур и Мальва ограничились сэндвичами. Обоих чрезвычайно удивило приглашение на ужин. Гвенн обнаружила в корзине пару жареных цесарок, сэндвичи из хлеба домашней выпечки с помидорами и огурцами, жареное мясо импалы и газели Томсона и — от одного ветерана другому — кувшин мармита.

Когда они легли спать в палатке, пристроив в головах винтовки, Гвенн услышала тявкающие, похожие на кашель, звуки, а потом — раскаты отдаленного грома, эхом прокатившегося в низине. Лев! Ее кольнуло воспоминание об Анне Голт. Она соскочила с койки и опустилась на колени, чтобы прошептать молитву.

— Животные чуют раньше человека, — сказал Мальва, шагая рядом с Гвенн. Впервые за все время мулы неудержимо рвались вперед. — Река близко.

Гвенн покосилась на Алана. Прикрыв глаза и немного наклонившись вперед, он безучастно сидел на скамейке. Похоже, до его реки еще далеко. О чем он думает? Неужели его пугает жизнь в Африке?

Они взобрались на высокий холм, оказавшийся крутым берегом. Внизу извивалась Эвасо-Нгиро, шириной приблизительно в тридцать ярдов. На берегу крохотные, окруженные идеально отполированными камнями, озерца чередовались с песчаными склонами. Мальва помог Алану сойти с повозки.

Гвенн обняла мужа за талию. Они стояли, молча взирая на зеленую долину на противоположном берегу, плавно переходящую в предгорье. Рощи сменялись полянами, поросшими сочной свежей травой. В низинах густо зеленел терновник — признак наличия подземных вод. Сзади дул освежающий ветерок с горы Кения, унося их запах туда, где паслись сернобыки, зебры и газели Гранта. У Гвенн захватило дух.

— Оставим здесь фургон, — негромко предложил Алан, — посидим немного у воды.

Он помог слугам распрячь мулов. Гвенн продолжала любоваться открывшимся видом.

— Осторожно, — предупредил Мальва, — в озерах водятся крокодилы.

Алан повел животных к воде. Артур отнес туда пару походных стульев, чайник и свою пангу. И начал разводить костер.

Гвенн наконец-то распаковала коричневый пузатый чайник для заварки от Рокингема. Любовно подержала его в руках. Вспомнила, как он согревал ее студеными вечерами в Уэльсе. Потом сполоснула его в реке и отдала Артуру. Умылась. Вымыла ноги в мелком озерце и босиком села пить чай. Она ждала, что Алан подойдет и сядет рядом. Но он завозился с фургоном и пришел, когда чай уже остыл. Гвенн натянула носки.

За их спинами мирно паслись мулы; длинные веревки, которыми их привязали к акациям, не слишком ограничивали свободу передвижения. Неподалеку, среди хинных деревьев с плоскими вершинами, лопотали бабуины. Обезьяны поменьше шныряли вверх-вниз по стволам, раскачивались на сучьях, цепляясь то одной, то другой конечностью, и играли с бурыми стручками и розовыми цветками. Один крупный бабуин ковырялся в своих ярко-розовых деснах и длинных желтых зубах. Молодые самцы несли вахту, переминаясь с ноги на ногу и время от времени качаясь на руках.

Внезапно бабуины-«охранники» пронзительно заверещали и заметались. Шерсть на затылках встала дыбом. Они мигом вскарабкались на высокие деревья. Все четыре мула в панике заревели. Они вставали на дыбы, как необъезженные жеребцы, и наконец, оборвав веревки, бросились к реке. Минута — и они исчезли в буше на другом берегу.

Мальва ринулся за ними. Вода в реке доходила ему до пояса. Гвенн собралась последовать его примеру.

— Оставайся здесь, Алан! — сказала она мужу, видя, что он хочет подняться на ноги. По его лицу пробежала тень унижения и обиды. Гвенн ласково дотронулась до его руки и понеслась к воде. Ее удивили сила течения и многочисленные ямы. Когда она выбралась на берег, на ней не осталось ни одной сухой нитки. Махнув Алану, она бросилась догонять Мальву.

Без мулов на ферме можно ставить крест. Они с Мальвой загонят обезумевших от страха животных обратно. Будут кружить, тесня их к кромке воды, а там и через реку. Без обуви, в одних носках, Гвенн заставляла ноги ступать по сухой красноватой земле и колкой траве меж терновыми кустами.

Наконец она различила знакомые очертания. Животные удалялись от нее, черные от пыли, помахивая длинными тонкими хвостами. Гвенн вошла в буш и бегом описала широкую дугу, как бы заключая в нее взбунтовавшихся мулов. Потом взобралась на высокий муравейник и увидела их примерно в двухстах ярдах впереди себя. Где же Мальва? Гвенн побежала дальше.

Она снова потеряла мулов из виду! Окончательно выбившись из сил — к тому же ее подташнивало, — Гвенн опустилась на валун и уронила голову на руки. Потом учинила беглый осмотр своих изодранных носков и порезов на ногах. Она только сейчас почувствовала боль и спазмы в животе. И вдобавок ко всему поняла, что заблудилась.

Главное — выйти к Эвасо-Нгиро! Тут на Гвенн повеяло мертвечиной, и она заметила на земле бурые пятна крови и следы волочения.

Судя по отпечаткам копыт, жертвой была зебра. Не ее мул — потому что трупный запах был крепок. И тут она увидела другие следы, которые невозможно спутать с другими. Круглые кошачьи следы льва.

Гвенн вспомнила Анну Голт, и ее прошиб пот. Господи милосердный, взмолилась она, пусть буш окажется ко мне милосерднее, чем к этому бедному ребенку! Она повернулась и бросилась бежать. Только бы ноги каким-то чудом вынесли ее к реке!

И вдруг она услышала свое имя. Измученная, в неверном свете сумерек увидела три мужские фигуры: Алана, Мальвы и Артура. Мальва держал в руках винтовку. Артур вел под уздцы мулов. Гвенн взмахнула рукой и без сил опустилась на землю. Алан как только мог спешил ей навстречу.

— Леопард, — сказал Мальва. — Мы обнаружили следы под деревьями, где раскричались бабуины. Должно быть, мулы учуяли запах.

Лев, леопард — пронеслось в голове у Гвенн. Она беспомощно огляделась, ошеломленная дикостью открывшейся панорамы. Ни заборов, ни каменных стен, которые служили защитой крестьянам в Англии.

Вернувшись к костру, Алан откупорил бутылку бренди. Гвенн вымыла ноги.

Утром Алан встал первым. А когда вернулся в палатку, чтобы разбудить Гвенн, его голос показался ей немного более энергичным. Она села и протерла глаза. Так он больше походил на уэльского парня, за которого она вышла замуж.

— Гвенни, я нашел первый межевой столб. Номер восемьдесят восемь. Это наш участок! В трехстах ярдах вверх по реке! Следующая веха должна быть ниже по течению.

Целых пять дней Гвенн и Алан знакомились со своей землей. Их царапали ее шипы, освежали ее ручьи, пачкала ее пыль. Они вдыхали всевозможные запахи, менявшиеся с переходом от утренней сырости к погожему дню и вечерней прохладе. Растирали меж пальцами образцы почвы: от песка до суглинка. На высоте почти шесть тысяч футов днем по-прежнему было тепло, а то и жарко, но ветер нес прохладу. По вечерам на них веяло прохладой с далеких гор.

На северной границе участка, где ручей перешел в заросшее папирусом болото, они обнаружили разрушенную ограду заброшенного крааля[11]. Шесть круглых хижин почти полностью вросли в землю. Различные оттенки смешались в один — серый. Покосившийся забор потерял форму. С ветвей осыпались пыль и птичий помет — как разложившаяся плоть со скелета.

— Самбуру, — процедил Мальва. — Противнее, чем их родственники — грязные масаи. Когда-нибудь они вернутся — с копьями и голодными козами.

— Они нападут на нас? — спросил Алан.

— Нет, бвана, вас и мэм-саиб не тронут. Только коров и других животных.

Каждое утро их будил аромат свежего хлеба — его выпекали в жестяной коробке на горячих углях. Они умывались в своей реке, пили крепкий чай и ели холодное мясо с теплым хлебом; с ломтей капал темный дикий мед. Потом оставляли Артура в лагере с мулами и дробовиком. Гвенн и Мальва брали винтовки, а иногда и лопату. Алан шел с общей тетрадью. Иногда Гвенн помогала Мальве копать ямки для проверки глубины плодородного слоя.

Время от времени они с Аланом присаживались отдохнуть на валун. Алан записывал результаты измерений или разворачивал карту провинции. Положив руку на плечо мужа, когда он разглаживал ладонями мятую бумагу, Гвенн старалась не замечать невероятной худобы и слабости его пальцев.

С востока и юга участок огибала Эвасо-Нгиро. Далеко на востоке простиралась Лолдайкская возвышенность. На севере холмы переходили в плато Лероги. На западе, уже вне пределов видимости, буш пересекали Эвасо-Нарок и другие реки, а за ними тоже вздымались холмы, ведущие к открытым пастбищам Лайкипии.

К своему изумлению, Гвенн нашла охоту увлекательным занятием. Вынужденная изучать повадки животных и разбираться в них, она ощутила странную близость к тем существам, которых должна была убивать.

— Мэм-саиб скоро станет заправским охотником, — сказал Мальва, глядя голодными глазами на только что добытую ею газель Гранта. С гордой улыбкой и ни о чем особенно не думая, его хозяйка коричневыми от загара руками перезарядила «энфилд».

Ближе к вечеру, когда Гвенн охотилась, Алан отдыхал, набрасывая в общей тетради, которую он стал называть журналом, подробные карты каждого уголка их земли: с ручьями, колодцами, скалами, деревьями, красной почвой, засушливым бушем, оленьими тропами. Он носил журнал в своем вещмешке.

Гвенн не могла припомнить, когда еще чувствовала себя такой молодой. На рассвете она поднималась, радостно возбужденная, словно юная девушка, собирающаяся на первый в жизни бал. Промозглая сырость Уэльса, кровавая мясорубка на полях сражений во Франции, позор и ужас на борту «Гарт-касла» — все это осталось далеко позади, в какой-то другой жизни.

Она никогда не получала такого удовольствия от еды, как в эти первые дни в лагере. Каждый кусочек жареной цесарки или газели Гранта был несравненно вкуснее рождественского барашка в Денби. Гвенн возвращалась домой в сумерках, ступая по своей земле, проголодавшаяся, мечтая о еде. Ее бесконечно радовал приветственный рев мулов. За терновыми кустами весело потрескивал и манил к себе костер, разведенный Артуром для приготовления пищи. За чашкой чаю у огня Гвенн с Аланом изучали его записи и наброски и выбирали самое подходящее место для постройки дома. Даже обсуждать это — и то было счастьем, невообразимой роскошью.

Наконец они выбрали место на полдороге вверх по высокому холму, откуда открывался самый живописный вид. Этот холм располагался на небольшом полуострове у излучины Эвасо-Нгиро. Алан приволок четыре крупных речных камня — отметить углы. С одной стороны будущего дома, словно зонтик, раскинуло плоскую крону хинное дерево. На ровной площадке за домом они разбили сад; скалы и крутой склон горы защищали его от ветра. У подножия горы они обнаружили родник и провели желоб до реки. Просто идеальное место, подумала Гвенн. Ясным солнечным утром отсюда была видна заснеженная вершина горы Кения.

Этим вечером они засиделись у костра. Смотрели в сверкающую звездами ночь и мечтали — о бунгало, об урожае, о будущем. Впервые за все время пребывания в Африке они с Аланом поцеловались, как влюбленные.

— Я хочу кое-что сказать тебе, Гвенни. — Алан завладел ее рукой и подался вперед. Ей стало страшно. — Я не уверен, что мы сможем иметь детей. Врачи сказали, мне понадобится какое-то время для восстановления.

Гвенн не проронила ни слова. Подтвердились ее худшие опасения. Она откинула голову и поморгала, чтобы удержать слезы. Потом встала и поцеловала мужа в щеку.

— Пора ложиться.

В палатке она лежала без сна, не слыша звона цикад и кваканья древесных лягушек. Она протянула руку и нащупала худую, холодную как смерть руку Алана. Всю последнюю неделю она с ужасом считала дни. Задержка все увеличивалась. Гвенн все чаще вспоминала пророчество Энтона Райдера:

«Но сначала вас ждут страдания».

Глава 19

Энтон лежал в шалаше почти без движения. Рана на животе от отравленной стрелы доробо словно обуглилась — покрылась черными струпьями. Две ночи подряд он бредил. Боль была повсюду, она распухала в нем, жгла внутренности. На шестой день осталась только боль от ожога; однако стоило ему пошевелиться, как напоминали о себе сломанные ребра.

В последующие дни он уже мог читать — вслух или про себя — любимые главы. «Глава 9. Памятный день рождения». «Глава 11. Я начинаю жить самостоятельно, и это мне не нравится».

Иногда они с Кариоки возобновляли занятия. Или он просто лежал и думал. Слушая шелест дождя и громкий шум водопада, размышлял об Англии, цыганах, девушке из спасательной шлюпки, Гвенн Луэллин и о привольной жизни в Африке. Что ждет его в Кении? Встретит ли он еще Гвенн Луэллин? Хорошо, что он поцеловал ее. Энтон не мог забыть ее глаза, волосы и теплую гладкость кожи. И ее ладонь в его руке во время гадания. Вспоминает ли она о нем?

Два африканца-доробо навещали его каждый день — приносили еду. В первый вечер они принесли полый стебель бамбука, наполненный кровью буйвола. Кариоки вылил содержимое стебля в кастрюлю, посолил и разогрел на костре.

— Выпей скорее, Тлага: в тебя вольется сила черного быка. — С этими словами Кариоки поднес к его губам вкусный темный бульон. Никогда прежде Энтон не знал такой заботы.

Доробо приносили мед, лесные ягоды и свежее мясо. Чтобы ускорить его выздоровление, они заставляли Энтона есть толстые медовые соты, в которых иногда застревали неповоротливые пчелы. Вместо ложки запихивали липкую животворную массу ему в рот щепочкой бамбука.

В этот предвечерний час, оставшись один и слушая шум дождя, Энтон отложил книгу и сделал то, от чего его настоятельно предостерегали все гадалки.

Он сложил ковшиком ладонь и стал изучать понятные любому предсказателю бугорки и линии. Что он прочитал бы на этой широкой, мозолистой ладони, если бы она принадлежала постороннему человеку? Линия жизни сильна, но еще не вполне оформилась. Этого человека ждут путешествия. Женщины. Два брака, двое детей и неплохой шанс разбогатеть. Но вот эта прерывистая ломаная линия неопровержимо свидетельствует о насилии.

Кариоки частенько садился у входа в шалаш, поддерживая огонь и укрывая Энтона от холода. Однажды рано утром Кариоки взял копье и ушел, оставил в пределах досягаемости Энтона винтовку. Вернулся он уже в сумерках, с чем-то, завернутым в бамбуковые листья и перевязанным так называемой лесной травой — тонкой, но прочной. Энтон развернул сверток и обнаружил шарики желеобразного животного жира.

— Это жир муравьеда, гигантского пожирателя муравьев, — объяснил Кариоки.

Он часто удивлялся: почему на белых все так долго заживает? На войне он не раз наблюдал, как молодые офицеры умирали от ран, которые уложили бы африканца в постель на какие-нибудь сутки, не больше. Но, по крайней мере, этот белый — хороший ходок, когда здоров, и не скулит, как баба, если ранен.

— В моей деревне старики употребляют жир муравьеда для крепости рук и ног. Благодаря ему мы поставим тебя на ноги раньше, чем эти знахари-доробо успеют тебя прикончить. Когда выздоровеешь, посмотрим, кто такой Тлага: охотник или заблудившийся в лесу мальчонка. И под силу ли тебе убить бонго.

По утрам Кариоки натирал плечи, грудь и живот Энтона жиром муравьеда. А вечером клал ему руку на плечо и начинал нашептывать, и смеяться, и возвышать голос от возбуждения, рассказывая сказки о юном Копперфилде, охотящемся у подножия горы Кения.

— Я уже рассказывал тебе, Зоркий Глаз, о том, как Дэвид отплясывал с дикими кабанами?

Однажды поутру Энтона затошнило от собственного запаха; он встал и немного скованной походкой направился к озеру. Скинул меховой плащ. С неба сыпался мелкий моросящий дождь. Энтон вошел в воду — прямо в грязной рубашке и шортах. Прохладная свежесть утра придала ему бодрости. Он разделся догола и, забросив одежду на берег, поплыл к водопаду. Мышцы в воде расслабились; тело больше не было напряженным.

Он подплыл туда, где вода низвергалась с последнего уступа, и взобрался на него. Вода выдолбила на площадке гладкое углубление. Энтон забрался туда и лег на спину. Сверху на него низвергались радужные струи.

Наконец он поднялся, дрожа от холода, и снова спрыгнул в озеро. У подножия водопада дно было особенно глубоким. Энтон нырнул и открыл под водой глаза, чтобы как следует рассмотреть песчаное дно и ступенчатое подножие скалы. Потом он с шумом вынырнул на поверхность и поплыл обратно. На уровне его глаз стелился туман. Энтон вспомнил, как он, зажав в зубах кепку с голубыми яйцами цапли, переплывал озеро в окрестностях Рагби. Как однажды увидел на берегу Стоуна.

Его окружал собор из высоченных деревьев. Дождь еще шел. На дальнем берегу озера Энтон заметил сквозь туман карликовую антилопу с короткими рожками. У нее была каштановая шкура с красноватым оттенком. Не та ли это африканская антилопа, которую он упустил, когда на него напал буйвол?

Неужели это тоже Африка?

Энтон выбрался на берег близ водопада — нагой, но чистый и наконец-то здоровый. Обеими руками стряхнул с себя воду. Потрогал темный рубец на животе и застарелый след от ожога на сгибе локтя. Провел пальцами по груди и нащупал то место, где срослись и уже почти не причиняли боли три ребра. Ущипнул шишку на переносице.

— Вот теперь ты похож на мужчину, Зоркий Глаз, — с гордостью произнес на следующий день Кариоки. Он открыто любовался Энтоном — тот был в серых пятнистых шортах, потрепанной рубашке, жилете из кожи дамана и обезьяньем плаще. — Но стоит мне закрыть глаза, как я чувствую запах белого человека. Хуже водяного козла. Перед тем как охотиться на бонго, нужно будет смыть с тебя этот запах. Ну, а теперь — в путь.

Забросив вещмешки за спину, они обогнули озеро и двинулись сквозь бамбуковые заросли в ту сторону, где вставало солнце. Густая, непроходимая чащоба, которая оттолкнула его в первый раз, теперь представлялась Энтону если и не садом, то лесопарком — с тайными тропами, хитроумными охотниками, медом, пением птиц, белками-летягами, летучими мышами, барсуками и еще какими-то не известными ему существами.

— Скоро Тлага увидит обитель Нгаи, — торжественно сообщил Кариоки, бросая свой плащ и вещмешок на опушке бамбуковых зарослей. — Вот зачем нужно было дожидаться конца сезона дождей.

Золотые лучи восходящего солнца разогнали туман и глубоко проникли в открывшуюся их глазам обширную долину — с сочной зеленой травой, пересекающими ее во всех направлениях ручьями и банановыми рощами. Здесь пахло вереском и ранней альпийской весной. На опушке леса паслись два черных носорога — длиннорогая самка и детеныш.

Энтон вытащил из вещмешка и отдал товарищу несколько угольно-черных свиных отбивных. Они сели перекусить и одновременно полюбоваться очищающимся от туч небом. На горизонте высились две вершины. Слегка ослепленный ледяным блеском двух пиков-близнецов, Энтон узнал гору Кения.

Набрав горсть земли, Кариоки поднялся и, беззвучно пошевелив губами, бросил ее перед собой в направлении горы. Потом развернул шкуру и угостил Энтона куском медовых сот, которые уберег от насекомых. Но прежде чем начать лакомиться, уронил на землю несколько капель меда.

— Это для Нгаи, — ответил он на невысказанный вопрос друга. — Надо бы мне научить тебя почитать Бога.

— Видишь ли, Тлага, — сказал Кариоки, когда они подошли к ручью, — отсюда, со святой горы Нгаи, пошли люди. Сначала Бог сотворил Кикуйю — высокого и могучего. Потом Мамби — главную жену, мать девятерых крутобедрых дочерей.

Энтон сложил руки ковшиком и напился из ручья. Никогда он не пил такой чистой и свежей воды!

— Из их чресел вышло девять кланов моего народа, — продолжил Кариоки. — Потом, немного расслабившись, Нгаи создал зверей, масаи и — в последнюю очередь — белого человека.

Когда они вернулись за вещевыми мешками, с оставшегося куска сот поднялось облако маленьких белых бабочек.

Они шли вперед по заболоченной долине; под ногами чавкал и прилипал к ботинкам зеленый мох. Наконец Энтон и Кариоки немного поднялись по склону и вошли в лес. Здесь было гораздо суше, чем на месте предыдущего привала. Характер леса постепенно менялся. Поначалу преобладали продолговатые островки бамбука — словно болото тянуло вверх хищные пальцы. Выше пошли густые заросли древовидных папоротников. Потом лес начал редеть; стали чаще попадаться зеленые поляны. Залитые солнцем прогалины поросли горной травой и незнакомыми лилово-розовыми цветами с удлиненными лепестками. Путешественники устроили лагерь у подножия скалы под раскидистой кроной дикого инжира; массивные серые ветви свисали чуть ли не до земли.

— Переночуем здесь, Тлага: священное дерево моего народа принесет нам удачу.

Вверху затрещали сучья. Подняв голову, Энтон увидел карликовых обезьян, лакомившихся крохотными плодами на коротких черенках — фигами. Отведя в сторону ползучие лианы, Кариоки прижался лбом к гладкой коре дерева.

— Не будем разводить костер. Пусть твое ружье молчит до тех пор, пока ты не отыщешь отца всех бонго.

Кариоки разбудил Энтона затемно.

— Разденься, Тлага, и натри этим свою вонючую кожу.

— А ты, Кариоки? — полюбопытствовал Энтон, втирая в кожу что-то вроде слоистого табака.

— Даже в темноте, Зоркий Глаз, твое тело до неприличия бело — словно брюхо у крокодила. Взгляни на мое. Черное, как рога бонго, и безукоризненно гладкое, если не считать тех мест, где твой немецкий друг поставил на него заплаты — все равно что слепая старуха пыталась починить плетеную корзину. Ну вот. Наконец-то от тебя пахнет лесом. Оденься и возьми с собой винтовку и кусок мяса — больше ничего. И довольно разговоров. Голос белого человека еще противнее его запаха, а у бонго большие чуткие уши.

Кариоки окинул Энтона критическим взглядом и подавил в себе желание рассмеяться.

Он допоздна водил друга по лесу. Не обращая внимания на прочую дичь, переходил от ручья к ручью и от скалы из каменной соли к водоему, выискивая на земле отпечатки раздвоенных копыт бонго. Кого только они не встретили! Гигантских лесных кабанов, носорога, небольшое стадо южноафриканских антилоп и дикобраза. Перед наступлением темноты они наткнулись на круглые отпечатки слоновьих ног. Чтобы заглушить звук шагов, Энтон начал ставить ноги в отчетливые слоновьи отпечатки.

— Так мы никогда не найдем бонго, — упрекнул Кариоки. — Всем известно: ходить по следам слона приносит несчастье.

На четвертый день свежее мясо кончилось, и они перешли на ягоды и сухие ломтики копченого мяса бушбока. Их путь пролег через густой темный лес, где все — и деревья, и воздух — пропиталось сыростью. Приходилось ползти по земле, прячась под поваленными стеблями бамбука. Им попался мелководный ручей, с водой, достающей до колен. Энтон и Кариоки пошли по воде. Она смыла следы и приглушила звук шагов.

Холмистая местность понемногу выровнялась, а ручей влился в маленькое озеро. С трудом передвигая окоченевшие ноги, Энтон выбрался на сушу. Кариоки присел на корточки и стал изучать застарелые следы на мягкой траве. Наконец он поднял вверх два пальца одной руки, потом один, а другую низко над землей, ладонью вниз. Все это означало: самка с детенышем. Энтон впился глазами в овальные, чуточку вогнутые с внутренней стороны отпечатки копыт. Кариоки указал на куст с частично обглоданными листьями. Энтон внимательно изучил оголенные побеги, определяя по длине засохших концов время кормления.

Он достал из кармана щепотку золы, чтобы определить направление ветра. Кариоки одобрительно кивнул. Путешественники вновь вошли в воду и прошли примерно тридцать ярдов против течения. Выйдя затем на берег, юноши залегли в подлеске, откуда хорошо просматривалось озеро. Энтон беззвучно молил Бога, чтобы самец бонго явился на водопой. Направление ветра изменилось.

Всю ночь они пролежали на животе. Плащи из шкур задубели на ночном холоде. Время от времени до их ушей доносился рев бушбока или трубный клич слона. На заре лес огласился птичьим пением. Обезьяны с красными спинами и белой оторочкой вокруг шеи выглядели почти элегантно и, качаясь на ветвях, устроили оживленную перекличку. Энтон вырыл в земле ямку и, бесшумно перевернувшись набок, облегчился.

Кариоки проснулся, но целый час лежал без движения. Потом они встали и молча зашагали по берегу ручья, в сторону верховья.

Примерно через час охотники наткнулись на свежий помет двух бонго. Они долго шли по следам — пока те вдруг не пропали под свежеопавшими листьями бамбука. Юноши бросились описывать круги, прочесывая лес, и нашли следы, однако те привели к воде — и снова исчезли. Пошел дождь. Энтон и Кариоки вырыли яму и залезли туда на ночлег, накрывшись вывернутыми мехом внутрь шкурами.

Энтон проснулся в тревоге. По его левой ноге под плащом из обезьяньей шкуры кто-то полз — медленно и щекотно. Время остановилось. Энтон подавил желание вскочить на ноги. Его словно коснулось большое мокрое бревно — только живое, потому что оно ритмично раздувалось и сжималось. Прикосновение было очень легким, почти неуловимым — даже в момент разбухания. Потом Энтон и вовсе перестал что-либо чувствовать. Он по-прежнему не двигался — зато в голове с лихорадочной быстротой проносились мысли. Он понял, что это такое. Гигантская змея.

Слева от него, в каких-нибудь двух-трех. футах, спал Кариоки.

Невидимое существо — возможно, привлеченное исходившим от юношей теплом — снова зашевелилось. Энтон ощутил его прикосновения сразу в нескольких местах: у сгиба левого локтя, возле лица и в области лодыжки.

Такая длинная и толстая змея могла быть только питоном! Он вспомнил иллюстрацию к одной из книг из библиотеки фон Деккена. Восемь африканцев шествуют гуськом; каждый, словно полено для костра, несет на плече обрубок туловища питона. А неподалеку на земле валяется огромная голова и футов пять туловища; из чудовищной разверстой пасти удава, как из тугого воротника, торчит голова молодого бушбока. Две пары мертвых глаз производили жуткое впечатление. Только рога жертвы помешали удаву, вслед за переломанными ногами и туловищем бушбока, сожрать голову. Два ряда загнутых назад зубов вонзились бушбоку в шею. Текст под картинкой гласил: сам по себе укус питона не смертелен, но оказывает парализующее действие.

Когда змея снова затихла, Энтон прикинул: ее голова — величиной с голову маленького осла — должна находиться на уровне его собственной.

Ему удалось справиться с паникой. Все было тихо, только капли дождя барабанили по их меховым плащам. Три головы лежали в ряд. Спят ли те двое?

Энтон понимал: винтовка здесь не поможет. Он начал медленно — ужасающе медленно и осторожно, чтобы не шевельнулись остальные мышцы — высвобождать правую руку из-под тяжести тела. Потом точно так же освободил от ножен свой нож. И замер.

Минуты казались вечностью. Энтон не знал, способен ли питон ощущать страх, как другие животные. Или тепло. Может быть, дождь и запахи мертвых шкур притупили его обоняние?

Рядом что-то дернулось. Энтон вскочил, ничего не видя в темноте и боясь пустить в ход нож, чтобы не ранить друга.

— Тла..! — только и успел выкрикнуть Кариоки. На берегу ручья разгорелась схватка. Человек и питон барахтались в месиве из грязи и опавших листьев. Понимая, что он может помочь Кариоки, только разделив опасность на двоих, Энтон набросился на вздымающуюся массу.

К этому времени питон успел дважды обвиться вокруг торса Кариоки и прижать одну его руку к боку, а другую захватить челюстями. Левой рукой Энтон скользнул вдоль тела питона, но, не дойдя и до середины, ощутил мощные спиралеобразные движения колец, подбиравшихся к шее жертвы. Кариоки с силой взбрыкнул, и все трое свалились в ручей. Три тела сплелись в один тугой комок, стали как бы одним существом. Голова Энтона очутилась под водой. Гигантская змея обвилась вокруг его ног и сжала так, что он перестал их чувствовать.

Энтон задержал дыхание и вонзил в питона нож — в том месте, где он обвился вокруг спины Кариоки. По твердому, толстому, как ствол дерева, телу змеи пробежала судорога. Питон изогнулся над водой и выдернул Энтона на поверхность, а тот, вцепившись в него одной рукой, продолжал неистово орудовать ножом, словно пилой. Он боялся, как бы у Кариоки не сломался позвоночник.

Нож прошел сквозь тело питона и ранил Кариоки. Только узкая полоска кожи и мышц еще соединяла две части туловища омерзительной гадины. Яростно изогнувшись, питон разорвался надвое. Нижняя часть содрогнулась — и умерла. Хвост питона больше не держал ноги Энтона мертвой хваткой.

Отчаянно работая руками, Энтон выбрался на берег и стащил с себя мертвые кольца. Но не успел он встать, как на него обрушились Кариоки и верхняя, еще живая часть змея. Пытаясь ощупью найти в темноте шею питона, Энтон наткнулся на твердую приплюснутую голову. Он вонзил в нее нож. Змея разомкнула челюсти и отпустила руку африканца. Энтон продолжал кромсать. Кариоки вскрикнул от острой боли.

Энтон почувствовал, как отсеченная голова питона скользнула вдоль его торса. Несколько секунд, показавшихся Энтону вечностью, оставшаяся часть туловища — что-то около десяти футов — еще жила: билась и изгибалась, то ослабляя хватку, то с новой силой стискивая Кариоки. Энтон продолжал полосовать ее, спасая друга. Наконец все стихло.

Оба юноши рухнули на берег, под дождем, дрожа и задыхаясь. Страх уходил медленно, постепенно. В свете занимающегося утра стало видно: рубашка на Энтоне разодрана; вся грудь — в омерзительно розовой слизи. Охотники искупались в ручье. Энтон окинул взглядом то место, где только что разыгралась кровавая схватка. Развороченный, словно по нему прошелся плуг, берег являл собой месиво из сломанных веток, шкур убитых животных и окровавленных кусков питона; чешуя оливкового цвета переливалась в рассветных лучах. Хищная голова наполовину покоилась в воде. Обрывки кожи и раскромсанной плоти обрамляли ее кроваво-красным воротником.

Энтон не был ранен, только ребра вновь напомнили о себе. Зато Кариоки стонал и прижимал ладонь к лицу. Уже находясь при последнем издыхании, питон повредил ему левый глаз. Энтон зажал лицо друга ладонями — как в тот раз, когда Эрнст «штопал» его на ферме «Гепард» — и большими пальцами разлепил веки. Энтон всмотрелся в глаз. Зрачок остался круглым, но нижняя часть роговой оболочки покрылась царапинами и помутнела.

Кариоки промыл глаза. Энтон оторвал от того, что было его рубашкой, один рукав и, тщательно прополоскав, забинтовал левый глаз Кариоки.

— Следуй за Тлагой обратно в лагерь, Кариоки, — произнес Энтон, подбирая копье, винтовку и то, что осталось от их одежды. — Завтра мы отправляемся в деревню твоего отца. Оставим бонго до следующего раза. Этот лес слишком опасен для моего чернокожего друга.

В лагере Кариоки лег на берегу ручья и опустил голову в воду. А когда поднял, обратился к Энтону с вымученной улыбкой.

— Вечно твоя помощь немного запаздывает, Тлага. — Энтон так и не понял, шутит Кариоки или говорит серьезно. — Ну, а теперь тебе придется поискать особый древесный гриб — киранги. Он растет только на старых стволах бамбука. А я пока разведу огонь.

День уже клонился к вечеру, когда Энтон подошел к самому большому островку бамбука, на который он обратил внимание неделю назад, когда они вошли в лес. Инстинкт подсказал ему передвигаться как можно тише; он шел, пригибая голову, под сломанными стволами, стараясь сохранить равновесие, ступая по скользким упавшим веткам, и безотчетно избегая опираться на стволы: они могли оказаться гнилыми. Голова его то и дело подпрыгивала и ныряла, как у дятла: он боялся поранить лицо об остроконечные побеги.

На краю просеки стояло несколько очень высоких бамбуков, задыхающихся в цепких смертоносных объятиях виноградных лоз и лиан. Энтон вспомнил наставления Кариоки — искать самые старые деревья.

Он нашел древесный гриб у основания самого высокого дерева — сначала в виде похожей на тончайшее кружево плесени, а затем — в виде губки. И, прислонив «меркель» к поваленному стволу, достал немецкий нож.

Уже собравшись соскоблить «губку» на кусочек кожи дамана, который он носил в кармане шорт, Энтон услышал на другом конце поляны треск ломаемых сучьев. Взявшись одной рукой за винтовку, он осторожно выглянул из зарослей бамбука.

Он застыл, как вкопанный. Сначала в бледных лучах заходящего солнца блеснули янтарным блеском кончики рогов. Наконец показались и сами великолепные черные рога длиной около трех футов, закрученные спиралью. Два больших овальных уха подрагивали, прислушиваясь к тому, что не дано услышать человеку.

На поляну вышел роскошный самец винторогой антилопы.

Бонго оказался куда массивнее, чем представлял себе Энтон, — с крутым, словно горб, загривком, могучей шеей и сильными задними ногами. На лоснящихся густо-каштановых боках отчетливо выделялись двенадцать вертикальных белых полос. Животное повернуло голову в сторону бамбуковых зарослей. Энтон увидел на каждой щеке по два больших белых пятна и еще одно — меж глаз животного. В голове мелькнуло: «Отмеченный Богом».

Бонго легко повернулся на черно-белых ногах и стал ощипывать высокие кусты. Энтон вспомнил другое животное, которое так же мирно лакомилось листочками, — старого зайца в Виндзорском парке. Того самого, из-за которого он очутился в Африке.

Гигантский самец продолжал есть. Энтон убрал нож в ножны. Приноравливая свои движения к мерному постукиванию друг о друга бамбуковых стволов и шороху листьев, поднял винтовку. Зверь глубоко погрузил величественную голову в крону дерева. Энтон снял предохранитель. Гуго фон Деккен был бы доволен. Идеальный выстрел в сердце с расстояния в сорок ярдов.

Бонго повернул голову в профиль и потряс тяжелыми рогами. На янтарных кончиках рогов еще мелькали отблески заката.

Он был слишком прекрасен, чтобы его убить. Энтон опустил винтовку.