Отходная молитва

Глава четвертая Исповедь

Анна Да Коста играла на пианино в гостиной дома, когда вошел хозяин. Она развернулась на своем стульчике и тут же поднялась.

— Дядя Майкл! Вы опоздали. Что случилось?

Он поцеловал ее и провел в кресло возле окна.

— Сейчас расскажу. Утром на кладбище убили человека.

Она подняла на него удивленные глаза — прекрасные черные глаза, устремленные в одну точку; на ее лице было выражение недоумения.

— Убили? Не понимаю.

Он сел рядом и взял ее руки в свои.

— Я видел его, Анна. Я был единственным свидетелем.

Он встал и принялся ходить взад-вперед по комнате.

— Я шел через старую часть кладбища. Помнишь, я водил тебя туда в прошлом месяце?

Он в малейших деталях описал случившееся, скорее для себя, чем для нее, потому что ему вдруг стало ясно, что это необходимо сделать.

— И он не убил меня, Анна! Вот что наиболее странно. Никак не пойму. В этом нет ни капли здравого смысла.

Ее охватила дрожь.

— Ах, дядя Майкл, это просто чудо, что вы оказались там!

Она протянула к нему руки, и он взял их, испытывая прилив нежности. Он в очередной раз признался себе, что она — единственное существо, которое он любит на этом свете, а это было великим грехом, ибо любовь священника должна распространяться на всех. Но она была единственным ребенком его умершего брата, с пятнадцати лет сирота.

Пробило час. Он провел рукой по волосам племянницы.

— Мне пора. Я и так опоздал.

— Я сделала бутерброды. Они на кухне.

— Я их съем, когда вернусь. У меня будет немного времени. К двум за мной заедет инспектор Миллер. Он хочет показать мне фотографии, потому что думает, что я смогу узнать человека, которого я видел. Если он появится раньше меня, предложи ему чаю или еще что-нибудь.

Дверь хлопнула. Внезапно все погрузилось в тишину. Она осталась там, где была, сбитая с толку услышанным, неспособная разобраться во всем этом. Она всегда была послушной девочкой и почти ничего не знала о жизни. Детство ее прошло в стенах специализированных школ для слепых. После смерти родителей она попала в консерваторию. А потом дядя Майкл вернулся, и после долгих лет одиночества она снова обрела кого-то, кого смогла полюбить.

Но, как всегда, ее мысли возвратились к музыке. Она принялась нащупывать ноты одной из прелюдий Шопена, но безуспешно. Она удивилась, а потом вспомнила, что играла в церкви на органе; вспомнила незнакомца, заговорившего с ней. Она решила, что оставила свои ноты в стопке органных произведений.

В прихожей она нашла свой плащ и трость, затем вышла из дома.

Дождь пошел с новой силой, когда отец Да Коста торопливо пересек двор и открыл дверцу ризницы. Он надел стихарь, набросил на плечи фиолетовую накидку и направился на исповедь.

Он опоздал, но это не имело особого значения. В этот час желающих исповедоваться было немного, разве что несколько служащих из квартала, для которых эта церковь была удобна. Ему случалось в таких случаях ждать без дела в течение положенного часа, и никто не приходил.

В церкви было холодно и пахло сыростью, потому что не было способов ее обогреть. Какая-то молодая женщина ставила свечку Пресвятой Деве, и, проходя, священник различил в темноте еще двоих, — они ждали у исповедальни.

Он вошел туда, прочитал короткую молитву и устроился на своем месте. Он никак не мог собраться с мыслями, выбитый из колеи случившимся на кладбище.

С другой стороны решетки хлопнула дверца, и женщина принялась говорить. Он попытался вернуться к действительности и вникнуть в ее слова. Грех ее был невелик. Обычные проблемы мещан. В основном это касалось незначительных обманов.

Следующая была юной девушкой. Вероятно, это она ставила свечку Деве Марии. Она начала нерешительно. Тоже банальная история. Гнев, неблагочестивые мысли, обман. И на мессу она не ходила три месяца.

— Это все? — спросил он, когда она замолчала.

Естественно, это было не все, и последовало продолжение. Связь с патроном, который был женат.

— Сколько времени это длится? — спросил Да Коста.

— Вот уже три месяца, отец мой.

В течение этого времени она и не посещала мессу.

— Этот мужчина был с вами в интимной близости?

— Да, отец мой.

— Сколько раз?

— Дважды или трижды в неделю. В конторе. Когда все уходят.

В ее голосе звучали уверенные нотки, она успокоилась. Конечно, такие признания обычны, но в данном случае здесь было нечто другое.

— У него есть дети?

— Трое, отец мой... Что я могу поделать?

— Выход прост. Он напрашивается сам собой. Оставьте эту работу, найдите другую. Изгоните его из своих мыслей.

— Не могу.

— Почему? — спросил он и прибавил сурово: — Это оттого, что вы испытываете удовольствие?

— Да, отец мой, — ответила она просто.

— И вы не хотите, чтобы все кончилось?

— Я не могу!

Она была уверена в себе, слишком уверена, но теперь в ее голосе чувствовалась паника.

— Так почему же вы здесь?

— Вот уже три месяца я не была на мессе, отец мой.

Теперь он понял все. Все было так просто, так по-человечески грустно.

— Понимаю, — сказал он. — Несмотря ни на что вы не можете обойтись без Бога.

Она тихонько заплакала.

— Мы теряем время, отец мой, потому что я не могу обещать, что порву с ним, ведь моя плоть пересилит мой разум, стоит нам встретиться. На все воля Божья. И если бы я дала клятву, я обманула бы Господа, как и вас, а мне этого не хочется.

Сколько же на свете людей столь близких к Богу? Отец Да Коста был поражен. Он глубоко вздохнул, чтобы убрать ком в горле, который душил его. Затем он сказал четким, уверенным голосом:

— Да простит тебя Господь наш, Иисус Христос, и я прощаю тебе вину твою данной мне властью и согласно твоим просьбам. И так отпускаю тебе грехи во имя отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Последовала пауза, затем она сказала:

— Но я не могу обещать больше с ним не встречаться!

— А я и не требую этого. Если ты считаешь, что должна что-то сделать — смени работу, вот все, о чем я прошу. Остальное — в руках Божьих.

На этот раз пауза была длиннее, и он уже не надеялся услышать хороший ответ, но она глубоко вздохнула, успокоив его словами:

— Хорошо, отец мой, я обещаю.

— Вот и отлично. Вечерняя месса начинается в шесть. Обычно у нас бывает человек пятнадцать-двадцать. Вы будете желанной гостьей.

Дверца хлопнула, когда девушка вышла, а он остался сидеть на своем месте, чувствуя опустошенность. Он сказал то, что следовало, поступил так, как подобало, почти не надеясь на успех. Время рассудит, кто был прав.

Ему было приятно снова почувствовать себя приносящим пользу. Дверца снова раскрылась, с другой стороны решетки послышался шорох.

— Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил.

Голос был незнакомый. Низкий. С ирландским акцентом. Безо всякого сомнения перед Да Костой находился образованный человек.

— Благослови вас Господь, наш, Иисус Христос, и да поможет он вам исповедаться в грехах ваших.

Человек нерешительно помолчал, затем произнес:

— Отец мой, может ли так случиться, что то, что я вам сейчас расскажу, станет известно другим лицам?

Да Коста выпрямился:

— Никоим образом. Тайна исповеди священна.

— Прекрасно. Так покончим с этим. Сегодня утром я убил человека.

Священник был поражен.

— Убили человека? — выдохнул он. — То есть задумали убийство и осуществили его?

— Совершенно верно.

Охваченный внезапным страшным предчувствием, отец Да Коста приник к решетке, стараясь разглядеть в темноте лицо говорившего. В этот момент с другой стороны вспыхнула спичка, и священник второй раз в этот день посмотрел в глаза Мартина Фэллона.

В церкви было тихо, когда Анна Да Коста вышла из ризницы и пересекла хоры. Нотные тетради были там, где она их оставила. Ей без труда удалось разыскать то, что она искала. Она положила остальные ноты на место и на несколько секунд застыла, вспоминая незнакомца с легким ирландским акцентом.

Он не ошибся в своем совете насчет верхнего регистра органа. Она ласково провела пальцами по рукоятке. Такая мелочь, а как все портила. Как любопытно. Она уже взяла тросточку и собралась уходить, как вдруг услышала, что внизу хлопнула дверца исповедальни и по храму раскатисто зазвучал гневный голос дяди. Она замерла; ее не было видно из-за зеленых штор у органа.

Отец Да Коста выбежал из исповедальни, оставив дверцу распахнутой. Она никогда не слышала, чтобы он говорил с такой яростью.

— Выходите, выходите отсюда, нечестивец, и взгляните мне в лицо, если осмелитесь!

Анна услышала, как хлопнула вторая дверца исповедальни, затем звук легких шагов, и тихий голос:

— Извольте, отец мой.

Фэллон стоял спокойно, опустив руки в карманы своего френчкота. Священник подошел к нему и спросил глухим голосом.

— Вы католик?

— Как никто другой, отец мой.

В тоне Фэллона сквозила легкая ирония.

— Значит, вам должно быть известно, что при таких условиях я не могу отпустить вам грех. Вы хладнокровно убили человека сегодня утром. Я видел вас. И вам это известно... Чего вы хотите от меня?

— Я уже получил, что хочу, отец мой. Как вы уже сказали, тайна исповеди священна. А мне и надо, чтобы вы эту тайну хранили.

В голосе священника было столько боли, что у Анны заныло сердце.

— Вы воспользовались мной! Это самый худший из способов! Вы использовали в своих интересах саму Церковь!

— Я мог бы заставить вас замолчать, всадив вам пулю между глаз. Вы предпочли бы это?

— Не слишком, — признал Да Коста. Довод Фэллона его убедил. — Как ваше имя?

— Фэллон. Мартин Фэллон.

— Это ваше подлинное имя?

— Для меня имя все равно, что название дня недели. Я их постоянно меняю. Мне не нужно было ломать голову, чтобы придумать это, скажем так.

— Понятно. Интересный выбор. Я знал одного пастора, который носил это имя. Знаете, что оно означает по-ирландски?

— Конечно. Чужак, человек, находящийся между двух огней.

— Вы думаете, что оно вам подходит?

— Я не понял вашей мысли.

— Я хочу сказать: вы себя видите именно так? Как романтический изгнанник вне толпы?

На лице Фэллона не отразилось ни малейшего движения души.

— Теперь я хочу уйти. Больше вы меня не увидите.

Он пошел прочь, но отец Да Коста удержал его за руку.

— Человек, который нанял вас для исполнения сегодняшнего дела, он знает обо мне?

Фэллон долго и пристально глядел ему в лицо, хмуря брови, затем улыбнулся.

— Вам нечего бояться. Он слишком занятой человек.

— Вы производите впечатление ловкого человека, а говорите такие глупости, — заявил священник.

От ветра дверь церкви открылась и стукнула. Вошла пожилая женщина в косынке. Она перекрестилась, затем проследовала в глубину храма. Отец Да Коста крепко сжал запястье Фэллона.

— Мы не можем говорить здесь. Пойдемте со мной.

С одной стороны нефа виднелась клетка — это было подъемное устройство, которое рабочие использовали для того, чтобы подниматься на башню. Он втолкнул туда Фэллона и нажал на кнопку. Клетка поехала вверх, мимо строительных лесов, затем миновала отверстие в своде. Наконец она остановилась с легким толчком, и Да Коста открыл решетчатую дверцу, чтобы попасть на небольшую галерею, тянувшуюся вдоль периметра башни. Леса образовывали вокруг подобие перил или поручней на палубе корабля.

— Что здесь произошло? — спросил Фэллон.

— У нас мало средств, — ответил священник и повел его по галерее.

Ни тот, ни другой не слышали, как заработал мотор подъемного устройства, и клетка поехала вниз. Когда она спустилась, Анна Да Коста вошла в нее, закрыла дверцу и на ощупь стала искать кнопку.

С высоты колокольни открывалась превосходная панорама города, хотя все было окутано мелкой сеткой дождя, смазывающей детали. Фэллон осматривался, не скрывая удовольствия. Выражение его лица неуловимо изменилось, легкая улыбка играла на его губах.

— Вот это мне нравится. «Нет ничего прекрасней на земле». Кажется так сказано у поэта?

— Господи Боже мой! Я вас привел сюда для серьезного разговора, а вы мне цитируете Вордсворта! Вас что, ничего не волнует?

— Ей Богу, не понимаю, что должно меня волновать? — сказал Фэллон, вынимая пачку сигарет. — Вы курите?

Отец Да Коста заколебался, затем сердито выдернул одну.

— Да, курю, идите вы к черту!

— Вот так-то, отец мой, и вы о том же! — сказал Фэллон, зажигая спичку. — В конце концов все мы окажемся у черта в лапах.

— Вы в это действительно верите?

— После всего, что я видел в этой жизни, мне кажется, что это — вполне разумное высказывание.

Фэллон облокотился о поручень, покуривая сигарету, и Да Коста с удивлением понял, глядя на него, что абсолютно беззащитен перед ним. В нем чувствовался интеллект, культура, сила характера, качества — достойные уважения; он чувствовал, однако, что не может прикоснуться к этому человеку.

— Вы не соблюдаете ритуалов?

Фэллон покачал головой.

— Уже давно.

— Могу я знать, почему?

— Нет, — спокойно ответил Фэллон.

Да Коста сделал еще одну попытку.

— Исповедь, Фэллон, это покаяние. Покаяние и смирение.

Внезапно он почувствовал, что выглядит глупо, потому что речь его напоминает выступление пастора в местной воскресной школе, но он продолжал:

— Когда мы идем исповедоваться, мы идем навстречу Иисусу, который принимает нас, ибо мы находимся в Нем, потому что мы раскаиваемся, и именно поэтому Отец наш прощает нас.

— Но я не прошу прощения. Ни у кого.

— Никто не должен таким образом обрекать себя на вечные муки! — сурово сказал Да Коста. — Ни у кого нет такого права.

— В данном случае вы не можете знать, в чем дело. Человек, которого я убил, Краско, был грязным типом. Сутенер, содержатель игорных домов, подпольный продавец наркотиков. Он совершал все преступления, которые только можно себе представить. И вы хотите, чтобы я сожалел? Чтобы я пожалел его?

— Это дело полиции!

— Полиция! — воскликнул Фэллон с мрачной усмешкой. — Люди как он всегда стоят вне закона. Многие годы он был под тройной защитой денег, коррупции и адвокатов. Во имя не знаю какой логики я заявляю, что оказал обществу услугу.

— За тридцать сребреников?

— Я получаю намного больше, отец мой, намного больше. Не беспокойтесь, когда я выйду отсюда, я опущу пожертвование в кассу для бедняков. У меня есть средства. — Легким щелчком он швырнул в пропасть свою сигарету. — Теперь мне пора.

Он повернулся, но отец Да Коста, схватив его за рукав, резко повернул его к себе.

— Вы допускаете ошибку, Фэллон. Я думаю, что скоро вам станет известно, что Господь не даст вам действовать, как вам угодно.

— Не будьте наивны, отец мой, — холодно возразил Фэллон.

— И кроме того, он уже вмешался. Вы думаете, что я случайно оказался в этой части кладбища в тот момент? О нет, Фэллон. Вы отняли одну жизнь, но Господь сделал вас ответственным за другую. За мою.

Фэллон стал очень бледным. Он отступил на шаг, развернулся и, не говоря ни слова, пошел к подъемнику. Когда он добрался до арки, его внимание привлек легкий шум слева, и он увидел Анну Да Коста, прячущуюся за выступом стены.

Он осторожно коснулся ее плеч, и она тихонько вскрикнула.

— Все хорошо, — прошептал Фэллон. — Я клянусь вам.

Отец Да Коста подошел к ним и оттолкнул его.

— Оставьте ее в покое!

Он заключил ее в объятия, и она расплакалась. Фэллон посмотрел на них озабоченно.

— По-моему, она слишком много слышала.

Священник отстранил Анну от себя и внимательно посмотрел на нее.

— Это правда?

Она опустила голову и выдохнула:

— Я была в церкви.

Потом она вытянула руки и попыталась на ощупь отыскать Фэллона.

— Что вы за человек?

Она коснулась рукой его лба, он не двигался, словно был сделан из камня. Она отступила на шаг, и дядя обнял ее, чтобы защитить.

— Оставьте нас, — прошептала она Фэллону. — Я ничего никому не скажу о том, что слышала, обещаю вам, но прошу вас, уходите и больше не возвращайтесь. Умоляю вас!

В ее голосе звучала трогательная мольба. Отец Да Коста прижал ее к себе, Фэллон спросил:

— Она говорит искренне?

— Она сказала то, что сказала, не правда ли? — ответил священник. — Мы берем на себя ваш грех. Теперь вам следует исчезнуть отсюда.

Фэллон не проявил никаких эмоций. Он подошел к подъемнику. Когда он открыл дверь, Да Коста крикнул ему:

— Теперь нас двое, Фэллон. Вы в ответе за две жизни. У вас хватит сил на это?

Фэллон некоторое время стоял неподвижно, положив руку на решетку, прежде чем ответил еле слышно:

— Все будет в порядке, даю слово. Клянусь своей жизнью, если хотите.

Он вошел в клетку и закрыл дверцу. Раздалось гудение мотора и глухое эхо, когда спуск был окончен. Анна поняла голову.

— Он ушел?

— Да, теперь все будет в порядке.

— Он уже приходил в церковь. Он объяснил мне причину плохого звука в органе. Вы не находите, что это странно?

— В органе?

Он озадаченно взглянул на нее, затем вздохнул и покачал головой.

— Пойдем. Я отведу тебя домой. Ты только что столкнулась лицом к лицу со смертью.

Он нажал на кнопку вызова подъемника. Пока они ждали, Анна спросила вполголоса:

— Что нам теперь делать, дядя Майкл?

— Это ты о Фэллоне? В данный момент делать нечего. То, что он сказал мне в церкви, что привело меня в такой гнев и что слышала ты — это часть исповеди. По-другому на это не взглянешь... Мне очень жаль, Анна. Я знаю, что для тебя это очень тягостный груз, но обещай мне, что никому ничего не скажешь.

— Но ведь я уже обещала это. Ему...

Она сказала такие простые слова, но они глубоко растревожили его.

Оставшись один в своей комнате, отец Да Коста сделал то, что позволял себе крайне редко, особенно днем. Он налил себе стакан виски. Он пил его не спеша, стоя у камина и глядя на пламя и мерцающие угли.

— Ну и что будем делать теперь, Майкл? — спросил он себя тихо.

Это была старая привычка, странная манера разговаривать с самим собой. Он приобрел ее в одиночной камере, в которой провел три года, там, в Северной Корее, в плену. Это помогало ему в любой ситуации соблюдать максимальную объективность.

Но в определенном смысле это не было его личной проблемой, это касается и Фэллона — вдруг сказал он сам себе. — Его собственная ситуация такова, что руки его связаны. И таким образом он ничего не может ни сказать, ни сделать. Тут Фэллону и карты в руки.

Раздался стук в дверь, и вошла Анна.

— Старший инспектор Миллер пришел, дядя Майкл.

Появился Миллер со шляпой в руке.

— А, вот и вы, инспектор, — сказал священник. — Вы уже познакомились с моей племянницей?

Он представил их друг другу. Анна была на удивление спокойна. Она не проявляла ни малейших признаков нервозности, что удивило Да Косту.

— Ну ладно, я вас оставлю, — сказала она, но замешкалась перед дверью. — Вы собираетесь уезжать, дядя?

— Да, но не скоро.

Миллер удивленно вскинул брови:

— Не понимаю, отец мой. Я думал...

— Минутку, инспектор, пожалуйста, — сказал Да Коста и взглянул на Анну, которая вышла, закрыв за собой дверь. — Что вы говорили?

— Мы решили, что вы поедете в участок, чтобы взглянуть на фотографии, — ответил Миллер.

— Я знаю, инспектор. Но это невозможно.

— Могу я спросить почему, отец мой?

Отец Да Коста долго думал, что ответить, но так ничего и не решил.

— Боюсь, что не смогу помочь вам, вот и все, — сказан он просто.

Миллер был крайне удивлен и не скрывал этого.

— Вернемся к началу, отец мой. Вы, может быть, меня плохо поняли? Я только и хочу, чтобы вы поехали со мной в участок и посмотрели фотографии подозреваемых, я надеюсь, вы узнаете нашего сегодняшнего друга.

— Я знаю, знаю.

— И однако вы отказываетесь?

— Это ни к чему не приведет.

— Почему?

— Потому что я не смогу быть вам полезным.

Миллеру на какое-то мгновение показалось, что он сходит с ума. Это было невозможно. В этом не было ни малейшего смысла, и тут у него родилось ужасное подозрение.

— Не оказал ли на вас случайно давление Миган?

— Миган?

Недоумение священника было таким естественным, что Миллер тут же отказался от подобной идеи.

— Я мог бы принудить вас, официально вызвать как свидетеля, отец мой.

— Вы можете привести лошадь на водопой, но вы не можете заставить ее пить, инспектор.

— Черт возьми, я попытаюсь это сделать! — пророкотал Миллер, направляясь к двери. — Не вынуждайте меня арестовывать вас, господин кюре. Мне бы этого очень не хотелось, но я сделаю это, если будет необходимо.

— Господин инспектор, — спокойно возразил Да Коста, — люди с характером потяжелее вашего уже старались заставить меня говорить, когда я не желал. Им это не удалось, и вам не удастся, можете быть уверены. Никакая сила на земле не может принудить меня говорить о вещах, о которых я говорить не желаю.

— А вот мы посмотрим. Я дам вам время поразмыслить об этом и скоро вернусь.

Миллер уже почти закрыл за собой дверь, как вдруг другая безумная идея родилась в его мозгу. Он медленно повернул голову.

— Вы видели его снова, господин кюре? Он угрожал вам? Ваша жизнь в опасности?

— До свидания, господин инспектор, — сказал отец Да Коста.

Дверь хлопнула. Священник допил свое виски, и тут в комнату бесшумно вошла Анна. Она коснулась его руки.

— Он обратится к Магистру О'Хэллорану.

— Поскольку Епископ сейчас находится в Риме, это мне кажется вполне естественным.

— А вы не хотите поговорить с ним предварительно?

— Может быть, я так и сделаю. — Он опустошил свой стакан и поставил его на камин. — А ты?

— Пойду поиграю на органе. Мне ничего не грозит.

Она подтолкнула его в прихожую, подала ему пальто.

— Что бы я без тебя делал?

Она весело улыбнулась.

— Одному Богу известно! Поскорее возвращайтесь.

Он вышел, и она заперла дверь; улыбка сошла с ее лица. Она вернулась в комнату и села у огня, уронив голову в ладони.

Ник Миллер служил в полиции вот уже почти четверть века. Двадцать пять лет изнурительного труда. На ножах с соседями, один уик-энд из семи в кругу семьи, отчужденное отношение сына и дочери...

Он не получил в свое время специального образования, хотя был человеком интеллигентным, сообразительным, хитрым, умеющим сразу вникнуть в суть вещей, а если прибавить к этому исключительное знание человеческой натуры, приобретенное за долгое время службы в ночном патруле, то ошибки быть не могло — это был прекрасный полицейский.

У него не было сознательного желания оказывать помощь обществу. В общем его работа сводилась к тому, чтобы ловить воров, а общество состояло из граждан, часто оказывающихся втянутыми в извечную войну между полицией и преступностью. В глубине души он отдавал предпочтение последним. По меньшей мере с ними все было ясно.

Но денди Джек Миган — другое дело. Коррупция, во всем коррупция — прочел он где-то однажды — и если у нее и было лицо, то оно принадлежало Мигану.

Миллер ненавидел его такой лютой ненавистью, которая стала граничить с саморазрушением. Если быть точным, он посвятил этому человеку десять лет жизни, и без малейшего успеха. Миган наверняка был повинен в убийстве Краско, это было очевидным фактом. Соперничество этих двоих не давало покоя полиции вот уже два года.

В первый раз Бог знает за какое время Миллеру повезло, и вот теперь этот священник...

Когда он сел на заднее сиденье своей машины, он дрожал от ярости и, уступая внезапному импульсу, приказал шоферу ехать к похоронной конторе Мигана. Затем он забился в угол и попытался дрожащими пальцами разжечь свою трубку.