Открой свое сердце

1

Резкий звонок пронзил тишину, и Николай Иванович вздрогнул. Не открывая глаз, он протянул руку к телефону и сонным, хрипловатым голосом произнес:

— Алло… Седых слушает…

— Алле, папулечка! Миленький, как ты там?!

Последние пушинки сна мигом слетели с глаз Николая Ивановича, и он порывисто сел на кровати.

— Алинушка, детка! Сколько же… — в трубке раздались щелчки, какие-то непонятные звуковые сигналы, хрип, и связь прервалась.

— Тьфу ты черт! — в сердцах выругался Николай Иванович и опустил трубку в выемку аппарата с такой силой, что тот чуть было не развалился. Спать уже не хотелось. Замотанный делами фирмы, он ложился за полночь и сегодня мечтал отоспаться, но голос дочери выбил его из колеи.

Он просидел перед молчащим аппаратом с десяток утомительно долгих минут. Трубка молчала, будто разобиженная на его непочтительное к ней отношение. Николай Иванович поднял ее, бережно приложил к уху, проверяя, не сломал ли он телефон. Все было в порядке, долгий глухой гудок свидетельствовал о том, что аппарат исправен.

— Телефона… — Николай Иванович постучал костяшками согнутых пальцев по черному корпусу. — А, телефона! Чукча слушать хочет… — Он улыбнулся собственной шутке, отбросил одеяло и, потягиваясь всем своим мускулистым, бронзовым от загара телом, встал на мягкий ворс ковра.

Зеркальная стена спальни отразила его литую фигуру. Он подошел вплотную к зеркалу и придирчиво оглядел себя. Карие глаза, по радужке которых от черного крохотного зрачка разбежались изумрудные лучики, молодо блестели. Матовая кожа, впитывая утренний свет, была чуть бледновата, но Николай Иванович прекрасно понимал, что стоит ему отдохнуть недельку-другую, поваляться под солнышком на горячем песочке или, закинув тяжеленный «ермак» за плечи, взобраться на одну из Кавказских вершин, как щеки его нальются спелым румянцем, а кожа станет здоровой и упругой.

— Стареешь, браток, — сам себе с укоризной сказал Николай Иванович, проводя рукой по трехдневной черной и жесткой щетине.

— А в общем-то, ничего… Ничего, — успокоил он себя, — вот только бы снять эти заросли.

Он сделал несколько пружинящих приседаний. По жилам растеклась приятная покалывающая волна. Мышцы заиграли. Он сменил позицию и так же интенсивно отжался от пола.

Каждое утро он выполнял обязательный комплекс упражнений. Не столько из желания продлить молодость, сколько по привычке, укоренившейся в нем еще с тех давних пор, когда он был маленьким хлипким пацаненком, которого пнуть во дворе не решался только самый ленивый.

Долгое время тогда он прятался в укромных уголках на задворках или целыми днями просиживал в колючих кустарниках акации, поглаживая по колкой шерсти прирученного остроглазого крысенка Склифосовского. Склифосовский потешно дергал длинными тонкими усиками и маленькими розовыми лапками аккуратно выбирал из его губ ломтики затвердевшего сыра. Потом он, как человечек, садился на колено Николки и принимался за лакомство.

Если бы не Склиф, то вряд ли когда-нибудь Николай Иванович набрался храбрости и силы. Так всю жизнь и проторчал бы на черных задворках или в кустах акации. Всю жизнь сжимался бы под всяким занесенным кулаком и закрывал глаза от привычного испуга, входя в какое-нибудь помещение, где его непременно ждала то тяжелая оплеуха, то пинок, то ушат воды или кнопка на стуле — подарок от щедрых на злую выдумку ровесников.

Но тот день врезался в мозг острым, словно лезвие бритвы, и жгучим, как язык пламени, прозрением. Как обычно он кормил изо рта своего единственного и верного Склифа. Как обычно умильно глядел на милую мордашку и чесал ноготочком за тонким розовым, едва покрытым пушком ухом. Склифосовский попискивал и преданно смотрел на него черными бусинками глаз.

Как это произошло, Николка вспомнить не может, но внезапно перед ним возник Черя, прыщавый, узкоглазый, огненно-рыжий пацан из соседнего двора. Молниеносным движением он схватил Склифосовского с Николкиного колена и стал вращать его над своей головой, одновременно бегая вокруг Николки и жужжа, словно сошедший с ума огромный пылающий вертолет.

— Эй, малявка, — крикнул он сжавшемуся от ужаса Николке. — Смотри, как твоя крыса летать умеет! Ле-етающая-а кры-ыса! Бе-есплатный а-аттракцио-он! — взвыл Черя, остановился и, держа Склифосовского за длинный хвост, с силой крутанул его еще пару раз и разжал пальцы.

Склифосовский описал широкую дугу и, развеяв последнюю Николкину надежду на удачное приземление в траву, напоролся головой на острый сук акации.

С дерева посыпались мелкие монетки листочков, каркнула ворона и раздался дикий гогот Чери.

— Все! Посмертно — звезда герою-истребителю! Гы-гы-гы, малявка, с тебя рубль!

— Аааааа! — завопил Николка и, склонив голову набок, кинулся на врага. Последнее, что он увидел, это перекошенные от страха круглые, бледно-голубые глаза и рыжее пламя волос над ними. Дальше он не видел ничего. Он ничего не видел, он только чувствовал, как кулаки его молотят мягкое тело Чери. Как ноги его пинают хрустящую, словно арбуз, голову, как зубы его впиваются в соленую мякоть предплечий. Он бил его неистово, жутко, с кровавой пеленой в глазах и неизбывным гулом в мозгу. Он бил его до тех пор, пока чьи-то сильные руки не оторвали Николку от истерично вопящего и харкающего кровью Чери.

Вот и все. Этот день полностью преломил мягкий, почти аморфный характер тщедушного, бесконфликтного Николки.

После сильной порки розгами и двухчасового стояния в углу он вышел во двор с широко расправленными исполосованными плечами и жестким бесстрашием в прямом взгляде, безжалостно устремленном на недавних мучителей. Пацаны тихо расступились перед ним, и никто не посмел произнести ни единого звука, пока он шел по двору. И только у самых ворот его догнал один из этой пришибленной произошедшим компании:

— Маляв… — начал тот, но Николка резко остановился и всем корпусом развернулся навстречу опасности. — Коль, ты… это, — замялся парень, но, собравшись с духом, все же сказал:

— Мы сегодня в футбол играем. Одного не хватает… Ты как?

— Сегодня не могу, — как ни в чем не бывало, словно его постоянно звали в команду, но именно сегодня у него как раз нет времени на пустые забавы, произнес Николка. — Сегодня — нет. Вот, может быть, завтра?

— Ага! — немедленно согласился парламентарий и побежал к ребятам.

Следующее утро Николка начал с зарядки. Отжимания, приседания, кувырки, бег трусцой. Он давно хотел делать по утрам зарядку, но боялся, что, если об этом узнают соседние пацаны, его засмеют, заплюют, сотрут в порошок, и каждое утро он с тоскою смотрел сквозь тюлевые занавески на спортивные сооружения во дворе, меж стояками которых бегал дворовый Тузик.

Теперь же Тузик с нескрываемым удивлением взирал на пыхтящего, неловкого, но исполненного уверенности в завтрашнем дне Николку.

Зарядка ознаменовала новую эру в Николкиной жизни и вошла в привычную обыденность уже взрослого Николая Ивановича.

Николай Иванович погрузился в розовый полумрак огромной ванной комнаты. Светящийся потолок изливал тихое сияние на кремовую плитку, на большую кремовую ванну и раковину-тюльпан, над которой вместо привычных российскому обывателю, торчащих крестообразных ручек смесителя прямо в стене была встроена панель с едва заметными сенсорными выпуклостями, при помощи которых и регулировалась подача воды.

Намылив лицо теплой пенкой, он подождал, чтобы щетина размякла, и быстрыми уверенными движениями снял ее двухлезвийной бритвой. Намылил еще раз, и тут раздался требовательный частый звонок междугородной. «Алинка», — подумал Николай Иванович и стремглав вылетел из ванной.

— Алинушка, деточка! — опередил он приветствие дочери.

— Николай Иванович, простите за беспокойство, это не Алинка. Это я — Демурин. Я выяснил. Те цифры, о которых мы с вами говорили, — плод больного воображения господина Климкина. И, понимаете ли…

— Игорь Александрович, я же просил вас… В понедельник, дорогой, в понедельник… — Николай Иванович положил трубку и уже собрался возвращаться в ванную, как снова раздался звонок.

— Господи, до чего же народ непонятливый, — с легким раздражением буркнул Николай Иванович, в третий раз поднимая трубку и продумывая, что бы такое сказать этому Демурину, чтобы хоть сегодня, хоть пару часов тот не беспокоил его.

— Игорь…

— Папулечка, родненький! Я безумно соскучилась по тебе! Как ты там? Как твоя фирма? — Алинка безостановочно сыпала восклицательными и вопросительными знаками, и Николай Иванович, на минутку прикрыв глаза, словно бы ощутил непосредственную близость дочери.

— Алинушка, ну наконец-то… — голос Николая Ивановича предательски задрожал. — Когда у тебя каникулы, а?

— Каникулы? Ах да! Каникулы… Так они уже начались.

— А почему ты не в самолете? Ты должна была уже в первый день купить билет и прилететь в Москву. С твоей стороны, милая леди, непорядочно так вести себя по отношению к самым близким людям. У меня все из рук валится, я весь издергался, а ты…

— Пап, понимаешь, — Алинка стала говорить чуть тише, и ворвавшийся в трубку вихрь помех заставил Николая Ивановича напрячь слух. — Я написала последнюю работу и жду результата.

— Какую работу?

— Ну, — замялась Алинка, и Николай Иванович почувствовал, что она чего-то не договаривает, — ты же всегда хотел, чтобы я стала юристом. Так ведь?

Это детское «так ведь» вывело Николая Ивановича из едва удерживаемого эмоционального равновесия. Точно так же в свое время говаривала его жена. Та же интонация, тот же привкус милого детского очарования. Он мгновенным движением руки провел под левым веком, словно бы стряхивая невольную скупую мужскую слезинку. Наверное, она уже успела испариться или еще не успела собраться, во всяком случае, ресницы были сухими.

— Так… — согласился Николай Иванович. — Так-то оно так, но ты могла бы ожидать результата тестирования и дома.

— Понимаешь, мне бы хотелось еще кое-куда съездить.

— Куда, если не секрет? — нахмурил брови Николай Иванович, и голос его при этом сделался строгим и сухим.

— Ну, па-ап! — почти возмущенно воскликнула Алинка. — Так ведь нельзя! Мне уже, слава Богу, не семь лет!

— Не сомневайся, я прекрасно помню, что тебе уже скоро семнадцать… Только, девочка моя… — Николай Иванович снова заговорил вкрадчивым мягким голосом. — Ты же должна меня понять… Кроме тебя, в этой жизни у меня никого не осталось… Ни-ко-го, понимаешь? — четко произнес он, и у Алинки засосало под ложечкой.

Да, конечно же, она прекрасно понимает, что, кроме нее, у отца нет никого в целом мире. Но как она сможет объяснить ему, что, несмотря на всю крепость родственных уз, на неодолимую силу притяжения отчего дома, у нее есть свой мир, в самом центре которого пылает жарким пламенем, терзает душу и рвет ее, неприкаянную, на части…

— У тебя кто-нибудь появился? — вдруг требовательным тоном прервал ее размышления отец. — Ну, что ты молчишь?

— Нет, пап, нет! — почти плача, крикнула в трубку Алина. — Я еду к подруге, в Будапешт! Там живет Эрика, ты с ней знаком.

— Знаком, — согласился Николай Иванович, смутно припоминая прелестную черноволосую девушку, с которой все годы обучения в школе прожила в одной комнате его дочка. — Эрика хорошая девочка, и у нее прекрасные интеллигентные родители. Хорошо, поезжай, только поскорей выбирайся оттуда. У них, по-моему, уж слишком гостеприимная семья, они готовы не выпускать тебя до самой старости. Не так ли?

— Тебе придется подождать еще пару недель. Ты не расстроился, да ведь?

О, это нарочито наивное, сводящее с ума бесприютной тоской по давно ушедшему прошлому, неподражаемое, милое «да ведь»!

— Не расстроился, конечно же, не расстроился, я же не музыкальный инструмент, — вздохнул Николай Иванович.

— Ну и славненько! Не беспокойся за меня, я еще позвоню. Приеду в Будапешт, обустроюсь у Эрики и позвоню! Целую!

— Целую, доча! Береги себя, — все-таки не удержался от последней фразы Николай Иванович. Снова раздались характерные для междугородной связи щелчки, и короткие гудки поглотили милый голос дочери.

2

Алинка шла по залитому солнцем проспекту. Ей ужасно надоел сырой и вечно туманный Лондон. Нет, конечно же, она ничего не имела против англичан, но их постоянно вежливо-приветливые лица казались ей зачастую неестественными. Не то что Будапешт!

Она готова была горстями сгребать раннее золото лучей, сочащихся сквозь нежную зелень каштанов и кипарисов. Впитывать всеми фибрами души чужую мелодичную и звонкую речь.

В последнее время Алина частенько приезжала сюда и любовалась сверкающими на солнце зеркальными витринами, с наслаждением дробила каблучками по крытым огромными булыжниками мостовым, заглядывала в многочисленные маленькие уютные подвальчики баров и кафе. Будапешт… Чернявые лица мадьярок и грязные босые ножки крикливых цыганят. Веселый, шумный, красивый город, полный света, запаха магнолий, вина и… надежд.

Да-да! Именно надежд, потому что в этом городе живет ее любимый, ее единственный и неповторимый Витька.

Господи, кто бы знал, как трепещет ее бедное сердечко всякий раз, когда она идет по этой волнообразной, катящейся под гору невзрачной улочке к бульвару Петефи. Там, напротив старой ратуши, есть большой дом в викторианском стиле за витой узорчатой оградой.

Она, затаив дыхание, будто по чужому коридору, к чужой двери подходит к этому дому, стоит несколько минут напротив ворот, словно бы разглядывая кусты крупнолистой дымчатой сирени, не поднимая темных, вытянутых к вискам очков, переходит дорогу. Она заходит в маленький, затемненный, отделанный ореховым деревом бар. Шесть низких деревянных столиков. Посредине каждого из них подсвечник на две свечи. Этот бар вызывает в ее сердце ностальгическую тоску. Алинка садится спиной к стойке бара, лицом к большим витринным стеклам односторонней видимости и, почти не мигая, до боли в глазах вглядывается в даль.

— Кофе? — улыбается бармен. За четыре года он уже успел запомнить эту нечастую таинственную посетительницу. У него своя клиентура, состоящая по большей части из местных. Утром сюда забегают детишки перехватить по паре порций мороженого и стаканчику колы. Днем приходят служащие из конторы по соседству. Всегда ветчина с яйцом и кофе. Вечером собираются за кружкой пива, бокалом мартини и бутербродами мужчины из семейств Киш и Чегер. Девушки в этом баре — редкость. Девушки предпочитают молодежный клуб в пятидесяти метрах отсюда. Но эта… она приходит сюда два-три раза в год, сидит часами за столиком, пьет горячий крепкий кофе и молчит. «Интересно, какие у нее глаза?» — думает бармен, вглядываясь в темные стекла очков.

— Кофе, — кивает головой Алинка и улыбается одними губами.

Бармен стоит перед ней, почтительно склонив голову, словно желая продолжить беседу. Алинка поднимает голову навстречу его взгляду. У него некрасивые, но очень выразительные глаза в обрамлении густых черных ресниц. Тонкие изящные руки и гибкий, почти девичий стан.

— Извините меня, пожалуйста, — тихо произнесла Алинка, несколько смутившись пристальным вниманием бармена. — Что-то не так?

— О, я не… говорю английский, — в свою очередь смутился бармен. — Тудом модером бэсэлни?

— Нэм тудом, — ответила Алинка. Всего лишь несколько венгерских фраз были в ее лексиконе. Но вопрос бармена она поняла и даже, как ни странно, решилась ответить. «Вы разговариваете на венгерском?» — «Нет».

Бармен ушел, перекинув через руку длинное белое полотенце. Алинка достала из кожаной модельной сумочки маленький по формату, но довольно пухлый томик Паскаля. Зачем ей понадобился именно Паскаль, она вряд ли смогла бы объяснить, приди на ум кому-нибудь поинтересоваться этим. Просто Паскаль оказался под рукой, когда она, покидая квартиру гостеприимной подруги под видом очередной экскурсии, вышла в город.

Алинка достала книгу, раскрыла ее и пробежала по строчкам бессмысленным взглядом. Конечно же, ее вовсе не интересует сейчас Паскаль, ее интересует Витька…

Алинка сладко зажмурилась, по ее спине, как это бывает всегда, лишь только приходит в голову его имя, проплыла теплая волна.

Алинка еще раз бросила взгляд на улицу. И вдруг из-за поворота, будто ножом под сердце, увидела его.

«Витька, Витька, Витька», — бешено заколотилось в груди. Его высокая крепкая фигура торопливо проплывает мимо нее, и Алинке кажется, что сердце вот-вот лопнет. В висках клокочет кровь, в ушах покалывает легким звоном. Мамочки милые, как ей плохо, как ей сладко! Как у нее кружится голова, как болит и ноет в груди! Будто нож все еще там, и по тусклому сталистому жалу стекает по капелькам ее, Алинкина, жизнь. Но пусть бы она стекала так целую вечность, лишь бы видеть его — долго-долго, жарко-жарко.

В странной, непонятного покроя одежде: длинном хлопчатобумажном бежевом свитере, в серых слаксах и такой же серой джинсовой кепке на голове, надетой козырьком назад, он был обычным современным молодым человеком. Такого можно похлопать по плечу, подмигнуть ему и, вильнув призывно бедром, увести за собой хоть на край света, хоть в пыльный подъезд.

В прошлый раз он прошел мимо нее в дорогом кашемировом костюме и кипенно-белой рубашке. Тогда он показался ей недосягаемым и непостижимым.

Алинка медленно вела зрачками, сопровождая Витьку от поворота до самой калитки его двора. Вот он поравнялся с витриной бара, вот прошел мимо нее, вот взялся за кольцо и чуть-чуть приоткрыл калитку… Неожиданно Витька оглянулся и бросил быстрый взгляд через витринное стекло прямо в ее лицо.

Алинка сжалась в комочек, втянула в себя плечи, голову, руки, ноги. Словно моллюск в раковину. Она готова была превратиться в молекулу, раствориться в воздухе, исчезнуть раз и навсегда. И если бы ее постоянные портные решили снять с нее сейчас мерку, то, вероятно, весьма удивились бы такой метаморфозе…

Что делать? — в отчаянии посмотрела она по сторонам, но внутренний голос приказал: спокойно, он не видит тебя. А и правда, с той стороны он мог видеть лишь свое отражение в зеркальном стекле. «Чего это я? — удивилась Алинка своему страху и расправила плечи. — А хоть бы и увидел. Мало ли… Любимый мой», — прошептала она. Витька сделал шаг во двор, в груди у нее ухнуло, и в том месте, где только что бешено колотилось сердце, образовалась одна сплошная остро саднящая рана.

Догнать? А зачем? Что я ему скажу? Как объясню свое присутствие здесь, напротив его дома? Тысяча вопросов клубком перекати-поля метались в ее голове. Витька сделал еще пару шагов, готовый вот-вот запереть за собой калитку, еще раз бросил беглый взгляд в сторону бара. Алинка снова вздрогнула, закрыла глаза и едва не застонала. «Не исчезай!» — мысленно взмолилась она и, по всей вероятности, вложила в мозговой импульс столько отчаяния и силы, что Витька на мгновение замер. Неожиданно он вышел, с силой хлопнул калиткой и торопливо перебежал улицу.

— Чоколом сейпен, — услышала Алинка мягкий, до боли знакомый голос. Лопатки ее свело от боли, она уставилась в книгу и превратилась в сплошной комок нервов.

— Сие, драгицо. Гудь водь? — спросил бармен у вошедшего Витьки, и Алина как-то механически отметила про себя, что и тут понимает, о чем говорят мужчины. На вопрос «Как дела?» Витька стал что-то рассказывать бармену, то и дело называя его Тони. Какое симпатичное имя, решила Алинка. И как оно идет этому человеку. Алинка оглянулась. Взгляд ее скользнул по соседнему столику, по белому концертному роялю в углу, по стойке бара, по ряду сверкающих дивным хрусталем фужеров и, словно рыбешка в сеть, попал в чистый обволакивающий взгляд Витьки. Витька стоял вполоборота к стойке бара и, разговаривая с Тони, безотрывно смотрел на Алинку. Тони перебирал диски на специальной подставке рядом с музыкальным центром и не обращал на переглядки своих гостей ни малейшего внимания. Наконец Тони поставил диск, нажал клавишу, и мягкая оркестровочка поплыла под потолок, обволакивая болезненно обнаженную душу девушки.

Словно кролик перед удавом, вся внутренне напряженная и трепещущая, Алинка не могла отвести глаз от гипнотических зрачков усмехающегося, чертовски красивого и сильного мужчины.

— О! — присвистнул Витька и щелкнул пальцами. Он повернулся к Тони и спросил что-то, чего Алинка понять не сумела. Одно она поняла безошибочно, этот вопрос касался ее, потому что бармен моментально поднял веки и посмотрел ей в лицо. Улыбаясь, он стал рассказывать Витьке, вероятно, о их недавней беседе, а Алинка все смотрела на них, выглядя, по всей видимости, нелепо и смешно. Наконец Тони умолк, и Витька медленно, аристократически-надменным движением повернулся к ней и неспешно подошел.

Слава Богу, Алинка успела справиться с собой, и к тому времени, как молодой человек приблизился к ее столу, она уже перелистывала страничку, внимательно вчитываясь в текст.

— Экскьюз ми, — тихо произнес Витька.

— Да, — вскинула веки Алинка и, глубоко вздохнув, мягко и тепло улыбнулась. — Очень приятно, что вы говорите по-английски.

— Да, очень приятно. Но я плохо говорю… по-английски. Я гораздо лучше говорю по-французски.

— Надо же! — воскликнула Алинка. — Что ж, мы можем поговорить и на французском. Но, если честно, я его знаю гораздо хуже английского.

— Вы англичанка?

— Не совсем. — Алинка пожала плечами. — Но этот язык мне почти родной.

Витька достал из кармана брюк «Мальборо» и зажигалку.

— Курите? — кивнул он на пачку, выщелкивая из нее большим пальцем снизу сигарету.

— Нет, а вы… Давно? — Алинка осеклась, едва не проговорившись. Она ведь знала, что еще совсем недавно Витька не притрагивался ни к сигаретам, ни к вину.

— Давно… — неопределенно хмыкнул Витька. — Недавно-давно. А впрочем, какое это имеет значение? — Он привычно оживился.

Нет, конечно, это не та девушка, которую он когда-то знавал. Нет, не та… Но все равно — хороша. Как много он видел хорошеньких, длинноногих и не очень, худощавых и плотненьких, высоких и низкорослых. Как много… Пожалуй, даже чересчур.

— Почти родной, говорите, — выигрышный прием, не дав ответа на вопрос собеседника, запудрить ему мозги всякой ерундой и тут же спросить о своем. Уж кто-кто, а он, врач-психоаналитик, пусть с небольшим стажем частной практики, знал это прекрасно. — А позвольте узнать, какой язык вы считаете родным?

Алинка вслушивалась в каждый произносимый им звук с таким наслаждением, будто смаковала терпкое благородное вино многолетней выдержки. Она не вникала в суть его фраз, улавливая лишь оттенки интонации, мелодию слов. Голос его нисколько не изменился, только речь приобрела специфический венгерский акцент. Смягченные согласные, округленные гласные, напевный южный выговор.

— Так какой же? — повторил свой вопрос Витька, и Алина чисто механически ответила:

— Русский.

— Русский? — Витька с изумлением уставился на девушку. Он все еще мял в пальцах неприкуренную сигарету. Витька заволновался, поднес сигарету к губам, подержал ее у рта и положил на стол возле смятой пачки и чистой, сверкающей матовым светом пепельницы. — Мы с вами земляки, оказывается… — тихо произнес он по-русски, и в глубине его темных глаз мелькнуло тревожное сомнение. — Но… простите… Мы до сих пор так и не познакомились… Вас зовут…

— Я думаю, это не имеет значения. Ну, земляки, и что же? Я не знакомлюсь с мужчинами в барах… — тихо, чтобы скрыть волнение, но и не показаться слишком напуганной, ответила Алинка.

— Тони! — крикнул Витька. — Тони! — Из двери, ведущей в подсобное помещение, показалась голова бармена.

— Выпьете? — спросил Витька у Алины и, не дожидаясь ответа, заказал два бокала шампанского.

— Спасибо, нет. — Алина сняла со стола руки и положила их на колени. Ее почему-то охватило сильное волнение, и, решив, что легкое нервное подрагивание кистей непременно выдаст ее с головой, она напряглась.

«Неужели узнал? Боже мой, — запаниковала Алина, — что же мне делать? Уйти? Уйти! Конечно же, уйти!» Но какая-то невероятная сила удерживала ее за столиком. Тони подошел с шампанским и шоколадом. Опустив жалюзи, он зажег на их столике две свечи, и спотыкающиеся тени разбежались по стенам.

— Почему вы не хотите назвать своего имени? — Витька внимательно рассматривал ее лицо. Так внимательно, что Алинке показалось, будто она физически ощущает настойчивое движение его взгляда по своей коже. Витька ждал, Алина взяла неприкуренную сигарету, повертела ее в тонких длинных пальцах и, неожиданно для себя чиркнув зажигалкой, глубоко втянула импортный аромат.

— Не знаю… почему, — голос ее был спокоен, в отличие от сердца. О, как она теперь была благодарна мэм Стинли, научившей ее никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в каких ситуациях не выдавать своего внутреннего состояния! «Что за слезы?! Настоящая леди не позволит себе такой роскоши — плакать прилюдно» или: «Мисс Элин (именно так называли Алинку в школе), сбавьте свой темперамент и понизьте голос на полтона. Это неприлично — разговаривать так громко».

— Вы давно здесь живете? — поинтересовалась Алинка только для того, чтобы увести тему разговора в другую сторону. Она и без ответа прекрасно знала, сколько лет живет Витька в Венгрии.

— Давно, то есть… недавно… А в общем, я не знаю… Все относительно. Как вы думаете, — Витька вперился своим немигающим, пытливым взглядом в непроницаемые стекла очков Алины и осторожно понизил голос, — семь лет — это много или мало?

— Семь лет… — Неожиданно что-то изменилось. Смолкла музыка или хлопнула дверь? Загромыхал самосвал или просто погасла сигарета? Что-то изменилось, непонятно что, но Алинке вдруг захотелось рассказать ему, как она страдала все эти семь лет. Как незаслуженно, невозможно страдала эти мучительно долгие и стремительно мгновенные невосполнимые годы одиночества.

Ей захотелось взять его руки в свои, расплакаться в горячие сильные ладони, прижать их к своей груди и поведать о том, как она просыпалась по ночам от того, что ей казалось, будто он рядом, будто он стоит у изголовья и ждет ее пробуждения. Или невидимой тенью лежит за ее спиной. Касается своими сильными, но аристократически тонкими пальцами ее жаркой кожи, разжимает ее жадные губы своим сладким безумным поцелуем…

— Простите, — прошептала Алинка, нервным горячечным движением пытаясь спрятать в кармашек сумки томик Паскаля. — Мне нужно идти… Мне очень нужно… У меня дела.

— Но вино, — попытался удержать ее за руку Витька, и на том месте, где отпечатались его пальцы, словно вспыхнул ожог.

— Нет-нет, — Алинка все еще не могла справиться с книгой и сумкой. Она заторопилась к выходу, словно боясь, что еще одно такое прикосновение, и она будет не в состоянии справиться с собой. — У меня действительно масса дел… — Неожиданно она остановилась и приблизилась к поднявшемуся проводить ее Витьке. — Мне было приятно… встретиться с вами, — она сделала упор на последнем слове и продолжила уже более четко и уверенно: — Я бываю здесь… иногда. Даст Бог, свидимся.

Твердым шагом она направилась к выходу, проклиная на ходу себя за то, что пришла сюда, и его — за то, что он подсел к ней. И родителей его — за то, что поселились когда-то в ее доме этажом ниже. И своего отца — за то, что спустя четыре года увез ее в Москву с глубокой душевной раной, так и не зарубцевавшейся за эти годы. Раной, возникшей от тяжелых ударов безжалостной судьбы — потери матери и, следом за ней, любимого безответной любовью Витьки.

3

Алинка села в большой и светлый автобус. Вроде бы тот же «икарус», но почему-то он кажется несколько иным, чем те, которые колесят по Москве. Чистые, не изодранные сиденья из кожзаменителя, высокие тонированные стекла, огнетушитель и молоточки для выбивания стекла в аварийных ситуациях…

Мягкое сиденье нежно приняло ее вдруг разом уставшее тело. Алинка прикрыла глаза. В воображении поплыли неяркие картинки прошлого. Вот она вспомнила ту, самую первую, встречу. Боже мой, как давно это было! Сейчас ей семнадцать, тогда было десять. Всего-то семь с небольшим лет. Семь лет… Надо же, а ей казалось — целая вечность. Тогда еще была жива мама. «Мама… — Алинка улыбнулась. — Мамочка, мамулечка, мамуленька…» Слова эти имеют сладкий привкус дикой клубники.

Лужайка, крупные склоненные до самой земли ягоды. Алинка бегает по утренней росе, загребая сандалетками влагу, и громко смеется, будто колокольчик звенит под бирюзовым пологом неба. Мама собирает первые ягоды в большой, мохнатый снизу и глянцево-бутылочный сверху лист лопуха. Первые щедрые дары лета.

Алинка внезапно останавливается, срывает длинную тонкую травинку и, крадучись, подбирается к маме. Медленно-медленно, тихо-тихо, незаметно, как тень солнечного зайчика. Так ей самой кажется. Она щекочет мамину шею, мама отмахивается, Алинка снова щекочет, заталкивая в себя обрывки смеха, вырывающегося наружу из трепыхающейся грудки, давясь им и едва удерживаясь от этого на ногах. Мама хлопает себя ладонью и весело говорит:

— Ах, какие букашки назойливые. Ка-ак схвачу одну за лапку! — и, быстро обернувшись, хватает Алинку за руку.

Ягоды рассыпаются в траву, а мама привлекает ее к своему теплому мягкому телу и обвивает нежными руками тоненькую шею девочки.

— Доченька моя…

— Мамочка…

Как радостен и гармоничен мир, как счастливы эти два человека — Алинка и ее мама…

В тот день они принесли домой полное лукошко крупных спелых ягод. В тот же день Алинка увидела, как в квартиру этажом ниже вносили большой старинный шкаф и множество разных картин. Она долго стояла у подъезда, пока грузчики пытались протолкнуть в узкий дверной проем массивный плюшевый диван, и слушала, как два полупьяных мужика чертыхаются и матерятся сквозь стиснутые челюсти.

Бог знает, сколько бы она так простояла, если бы не подъехала «волга» отца, и из нее не вышли бы друзья семьи дядя Вова и дядя Сережа. С их помощью диван вскоре оказался в нужной квартире, и хозяева ее долго благодарили неожиданных помощников. Так долго, что у тех появилось непреодолимое желание принести и расставить по местам все оставшиеся в грузовике вещи.

Вещи расставили, раздвинули стол, вкрутили лампочку в серый, разукрашенный мухами плафон. Две семьи за время разгрузки и расстановки мебели уже перезнакомились и, можно сказать, сдружились. Этажом ниже, прямо под Алинкиной квартирой, поселились очень хорошие, приветливые, тихие люди: Александр Тимофеевич, тренер по легкой атлетике на центральном стадионе «Авангард» и заодно учитель физкультуры в политехническом техникуме, Людмила Ивановна, химик-лаборант в том же техникуме, и Жанна — их стройненькая, черноволосая, строгая в манерах и малоразговорчивая дочь, только что окончившая школу и готовящаяся к вступительным в медицинский институт. Еще у них был сын — Витька. Но в тот день его не было дома. Он занимался легкоатлетическим пятиборьем и находился на летних сборах в Восточной Германии.

— Витюшка, — гордо пустила по кругу фотографию сына Людмила Ивановна.

— Витюшка… — эхом отозвался Александр Тимофеевич, вглядываясь в лицо сына. Он достал большой семейный альбом. Фотографии всей семьи там занимали страницы две-три от силы, остальное место принадлежало сыну.

Витька под большим транспарантом: «Ура победителям соревнований!» Ему там лет шесть. Он в темных трикотажных трусиках и беленькой с глубоким вырезом маечке. На груди большая желтая медаль на красной ленте.

— Первая победа, — прокомментировала неразговорчивая Жанна и взяла фотографию из рук Алины.

Витька в воздухе над планкой. Похоже, он парит, словно птица в небесной выси, и только черточка отлетевшего в сторону шеста приземляет его судьбу. Витьке около восьми лет.

Витька под Эйфелевой башней. В руках у него огромный букет роз, рядом с ним изящная девочка в коротеньком платьице. У Алины защемило сердце. С чего бы это? Она ведь даже и не видела пока этого мальчика с оливковым цветом глаз и смуглой от природы кожей. Но эта девочка…

— Кто это? — Алинка ткнула пальчиком в косицу девочки и показала фотографию Жанне.

— Красивая, правда?

— Наверное, — неопределенно кивнула Алинка.

— О! — спохватилась Людмила Ивановна. — Это Олечка, славная девчушка… Была… — она оглядела присутствующих, словно проверяя, какой произвела на всех эффект, но Александр Тимофеевич быстро пояснил, отхлебнув из высокого бокала маленький глоток вина:

— Олечка Рябова. Хорошая была девочка, акробатикой занималась, надежды подавала… Большие надежды, — Александр Тимофеевич глубоко вздохнул. — Упала на спину неудачно… Ну, в общем, погибла девочка.

— Погибла? — Алина едва не поперхнулась ягодой. — Но как же?.. Ей сколько лет?..

— Ей девять лет. На этом снимке — девять. Витьке — одиннадцать, столько же, сколько тебе сейчас. — Александр Тимофеевич погладил Алинку по волосам и ласково заглянул в глаза.

— Всего девять, — пробубнила Алинка, не в силах оторвать взгляда от миловидного курносого личика. Меньше, чем ей сейчас. Она уже перестала думать о Витьке, перестала разглядывать крупные розы и Эйфелеву башню, перестала брать из рук отца другие снимки. Она безотрывно смотрела на эту маленькую красивую светловолосую Олечку Рябову, представляя себе, какой счастливой и долгой могла бы быть ее жизнь, если бы не акробатика.

— При чем здесь акробатика? — спросила Жанна, и Алинке стало неловко. С каких это пор люди научились читать чужие мысли?

Алина подняла голову и посмотрела в красивые, тоже оливкового цвета глаза. Но Жанна обращалась вовсе не к ней. У них шел свой разговор, и Алина прислушалась.

— Конечно, Мария Ильинична, может, не занимайся она акробатикой, все сложилось бы иначе, но… Судьба, от нее не убежишь…

4

Он никогда, никогда не переставал ждать счастливой встречи. Тихого и нежданного праздника. С самого раннего детства, в пору которого был очень симпатичным круглолицым и глазастым мальчиком. Все знакомые говорили папе и маме: «Ах, какой он у вас славненький, какой хорошенький!»

Впрочем, собственное упоение своей изумительной внешностью, ожидание счастливой встречи, которая представлялась главной целью и итогом всей жизни, все это таилось внутри. Где-то глубоко-глубоко, у самого сердца. А снаружи Витька был тихим, молчаливым, как и его сестра Жанна. Он часто мечтал по ночам о красивой, духовно чистой и светлой жизни в будущем. Почему-то даже в малолетстве он уже мечтал о семье. Может, это было связано с астрологическими законами: по гороскопу он родился под знаком Девы в год Змеи, и это, видимо, сказалось на его внутреннем мироустройстве.

Даже то, что с детства он целеустремленно, по-взрослому серьезно и самозабвенно занимался спортом, было не чем иным, как одним из средств к достижению далекой цели. О денежных вознаграждениях пока не было и речи, но Витька уже тогда понимал, что победы на высоких уровнях состязаний приносят и материальную независимость, и социальную защищенность. Правда, не в его стране, не у него на родине, которую он любил страстно, до слез, словно это были его родители, и друзья, и братья в одном огромном, непостижимом пока детским умишком значении. Но жить в нищете, даже у себя на родине, он не собирался. Уже тогда, проливая слезы на победных пьедесталах под звуки отчего гимна, получая свои первые медали и призы, он знал, что рано или поздно покинет страну. Заработает много денег, купит дом, огромный, красивый, с большим фруктовым садом и голубым бассейном. Он видел такие дома, когда выезжал на соревнования в Германию. У него будут горничные и экономки, дворецкие и садовники, хозяйственные работники и охрана. У него будет все, что облегчит и сделает беззаботной жизнь той единственной и неповторимой, которая станет когда-то его нежной путеводной звездой.

С девчонками Витька не дружил. Он их боялся, как боятся чего-то неведомого и непостижимого. Эту дружбу ему заменяла старшая сестра, бережно хранившая его чистую и светлую душу от таких тайн, как отношения полов и появление на свет младенцев. В этом смысле Витька рос оранжерейным цветком в стерильном, незамутненном жизненными бурями пространстве.

Витька находил особое упоение в занятиях спортом. Он наматывал километр за километром, преодолевая барьер за барьером, брал высоту за высотой и вытягивался ростом, мужал лицом и крепчал телом. Но внутри он оставался все тем же наивным, глубоко инфантильным мечтателем, который на девичий манер глубокими ночами выныривал из скорлупы своего самозабвения и, ослепленный величием звездного мироздания, превращался в нежного, исполненного сладостными фантазиями молодого человека.

Он грезил, вздыхал, что-то неясное томило его, но к утру, не давая себе ни часа поблажки, он поднимался с красными от недосыпа глазами и бежал на стадион, чтобы снова превратиться в механическую машину, направленную на одну-единственную цель — достижение материального благополучия. Он работал на перспективу.

Но однажды, как и следовало ожидать, он влюбился. Любовь его была стремительной и очень странной. На ту пору ему едва перевалило за одиннадцать, он участвовал в юниорских международных соревнованиях и жил в одном из дешевых отелей Парижа. Надо сказать, что дешевые отели одинаковы везде, что в Киеве, что в Криулянах, что в Москве, что в Париже. На то они и дешевые. Очень часто участников соревнований поселяли в школы или рассовывали по семьям. Наверное, семейный вариант все-таки был самым благополучным: питание, уход, почти родственное отношение и относительная свобода. На сей раз он жил в отеле. Русская команда занимала третий этаж, ребята из Китая жили на втором, из Германии — на четвертом, хотя, впрочем, немцы, англичане и шведы прибыли малым числом и вполне уютно разместились на одном — четвертом этаже, рядом с рестораном и видеозалом.

Витька побеждал тур за туром, оставляя далеко позади себя спортсменов из дружественных стран. Ему аплодировали трибуны, его слепили фотовспышки, ему совали под нос микрофоны с маркировкой различных журналов, газет, радио- и телепрограмм. Запыхавшись, он отвечал на вопросы корреспондентской братии сразу за финишной чертой, бормотал что-то невнятное, едва успевая сообразить, о чем его спрашивает гнусавый неуклюжий переводчик из обслуживающего персонала команды, и, едва ли не подпрыгивая, пытался увидеть поверх голов обступивших его назойливых журналистов ту часть трибуны, где сидела она. Даже во время забега на стайерскую дистанцию или прыжка и полета над планкой он украдкой бросал взгляд на одну-единственную девочку.

— Скажи, ты кого-нибудь ищешь? — Серега дернул его за рукав спортивной куртки. — Ну что ты все время головой вертишь, как цапля?

— Я что, мешаю? — Витька раздраженно оглянулся на друга, с которым уже не первый год они вместе на дистанциях шли, как говорится, ноздря в ноздрю, но благодаря то ли природной удачливости, то ли еще чему Витьке на последних метрах удавалось вырваться хоть на долю секунды вперед.

— Мешаешь, — как-то равнодушно пожал плечами Серега. Было видно, что его просто раздирало любопытство.

— А чем я мешаю?

— Чем-чем… Сосредоточиться не даешь, вот я и проигрываю.

— А ты обо мне не думай, о себе думай. — Витька отошел в сторону, опустился на скамейку и, не расстегивая, стянул с себя куртку. Волосы его при этом встали дыбом, и не успел он пригладить их рукой, как у него за спиной раздался смех. Витька зажмурился. О, сколько раз он слышал этот смех, но где-то в отдалении, где-то за пределами видимости. Просто смех, но как он действовал на него. Несомненно, этот смех принадлежал именно ей, Олечке Рябовой.

Витька вскочил как ошпаренный и оглянулся. Оля стояла в двух метрах от него и разговаривала с тренером. Их взгляды пересеклись, на короткое мгновение Оля затихла, а потом показала на него пальцем. Тренер посмотрел в указанном направлении, и снова раздался смех. Теперь уже оба смеялись над ним.

Витька только сейчас почувствовал, что смотрит на Олю с открытым ртом. Он сомкнул челюсти, пригладил стоящие торчком волосы и, густо зардевшись, отвернулся. До его слуха донеслось приглушенное воркование.

— А ничего мальчик, да? Смешной такой…

— Ну да, ничего… То есть совсем ничего. — Голос тренера слегка напрягся. Он немного помолчал и добавил: — Не о том, Рябова, думаешь. Чего молчишь? Я ведь знаю, о чем ты молчишь! На хрена он тебе такой нужен? Вот я — нужен. Смотри, Рябова, жизнь штука сложная… Когда тебе помогают, нужно уметь быть благодарной. От общества ничего не зависит. Общество — абстрактное понятие. Оно тебя один раз выплюнуло и еще выплюнет, охнуть не успеешь. А я тебя, как овечку, веду. И выведу, не сомневайся…

— Не сомневаюсь, — едва слышно выдохнула Оля, и на душе у Витьки, расслышавшего этот покоробивший его тихий разговор, стало темно и душно.

Смотреть на Рябову Витька не перестал. Он просто не мог не смотреть на нее. Не смотреть означало почти то же, что и не дышать. Ведь невозможно жить, не вдыхая очередной порции воздуха, и он, словно чумной, ходил за своей «очередной порцией», хотя Оля совершенно не замечала его. Или делала вид, что не замечает.

Не имея никакого опыта общения с противоположным полом, он выписывал вокруг Рябовой концентрические круги, не смел приблизиться к ней, заговорить и страшно страдал при этом. В его мозгу звучал один и тот же вопрос: «Зачем он тебе такой нужен?» Витька вдруг ощутил свою бездарность, никчемность, ненужность. Хоть волком вой, хоть головой об стенку.

Но как-то раз их вывезли на экскурсию. Оленька шла немного в стороне от группы, и Витьке показалось, что делает она это специально, чтоб обратить на себя его внимание. Он даже почувствовал, неуверенно, боковым зрением, будто Оленька тайком его разглядывает. Он резко оглянулся, но Оленька уже, весело встряхивая тонкой косичкой, глазела на Эйфелеву башню. Витька посмотрел по сторонам, тренера Рябовой поблизости не намечалось, и он все-таки решился.

— Здравствуй, — Витька легонечко коснулся ее плечика, и девочка вздрогнула.

— Здравствуй, — ответила она, улыбнувшись, но почему-то посмотрела не на него, а куда-то вдаль. Это неприятно задело Витьку. Воспоминание о ее тренере еще раз больно-пребольно кольнуло его самолюбие. Стало как-то гаденько и противно, но, отбросив эти «телячьи сомнения», Витька собрал в кулак все свое самообладание и продолжил:

— Я бы хотел… — произнес он и запнулся. В руках у него был огромный букет роз, они щекотали ноздри едва уловимым, почти не фиксируемым в сознании ароматом и волновали глаз нежным кремовым свечением. Девочка взглянула на цветы, машинально протянутые ей окончательно растерявшимся Витькой, небрежно взяла их и усмехнулась нехорошим смешком. Потом она сказала то, чего Витька совершенно не понял:

— Не ты один хотел бы, — это было произнесено так многозначительно, что где-то на уровне подсознания до Витьки дошло, что за этой фразой стоит что-то нехорошее.

— Я бы хотел сфотографироваться с тобой, — краснея, промямлил Витька упавшим голосом. Но Оля вдруг лучезарно улыбнулась и радостно подхватила его под руку. Грациозно выгнув спину и отведя плечико назад, Оленька оттопырила локоток, окликнула фотографа и произнесла несколько фраз по-французски.

— Ты… знаешь французский? — это открытие вознесло девочку в его глазах на такую высоту, что он даже захлебнулся от восторга.

— Да, — просто ответила она, — и еще немецкий и английский. А ты? — Витька смотрел в просветленные глаза Оли и… погибал.

— А я… — попытался сказать он, что никакого, кроме русского, языка он не знает, но зачем-то торопливо, глядя прямо в ее светлые очи, выпалил: — Японский и хинди.

Он надеялся, что сейчас Оля не сможет выяснить, врет ли он или же говорит правду, а к тому времени, когда они поженятся, а поженятся они обязательно, Витька выучит и японский, и хинди, и английский с французским. Почему бы и нет? Наверняка это не так уж сложно, ведь вон даже маленькие дети, он оглянулся по сторонам на французских младенцев, лопочут на иностранном.

Главное, сказать сейчас Оленьке, что он любит ее, и заручиться обещанием подождать до совершеннолетия. Конечно же, она согласится…

Блеснула фотовспышка. Фотограф отошел, а Витька открыл было рот, чтобы раскрыть перед Оленькой свою душу, как к ним неслышно, откуда-то сзади приблизился тренер Оленьки.

— Рябова, почему отстаешь от группы? — строго спросил он и грубо потянул ее за руку. Витька не слышал, о чем говорили эти двое, но видел, что лицо у Оленьки было очень виноватым, а у тренера очень сердитым.

«Странно», — мелькнуло у него в голове. Он проводил взглядом предмет своих детских фантазий и уныло поплелся следом, глядя уже в другую сторону.

Вечером того же дня он пробрался тайком к Олиной комнате, решив в обязательном порядке сегодня же раскрыться перед ней и для успокоения собственных мук услышать из ее уст подтверждение совместных перспектив. Осторожно стукнув в коричневую обивку двери, он прислушался к звукам внутри комнаты.

Сначала он не услышал ничего, но затем, затаив дыхание, уловил какое-то копошение, ритмичный скрип, стук, словно бы девочка прыгала на батуте. Потом ему показалось, что она плачет. Вернее, всхлипывает и стонет. По наивности своей Витька решил, что Оленька ушиблась и ей срочно необходима помощь. Постояв так, прислонившись ухом к замочной скважине и напрягшись всем своим телом, он не выдержал, когда до его слуха донесся крик, и с силой, резко толкнул дверь.

То, что Витька увидел, пронзило его мощным электрическим разрядом. Оленька, его любимая ангелоподобная, золотоволосая девочка, стояла в омерзительнейшей коленно-локтевой позе на краю большой двухспальной кровати, и огромный волосатый мужик…

Тренера он узнал лишь тогда, когда тот уже оделся и волок упирающегося Витьку обратно в номер. Скандала не было, не было вообще никаких разговоров о произошедшем, если не считать хрипа сквозь сжатые губы:

— Только слово от тебя, и ты — труп, горсточка пепла. Понял?

— Уйдите, — ответил дрожащим голосом Витька. — Оставьте меня. — Он говорил тихо, но внутренний голос его раздирал пылающую черепушку недетским звериным криком. Глаза жгло, и он чувствовал, что уже умер и становится этой самой горсточкой пепла.

Так, одиннадцати лет отроду, у него что-то сломалось внутри, сломалось с громким хрустом и помутнением рассудка. Какое-то время боль была острой и непереносимой. Витька все-таки узнал, откуда берутся дети. Открытие было для него шоком, а утром, внимательно заглянув в зеркало, он обнаружил, что из миловидного вихрастого мальчика, на волосы которого мама дурашливо повязывала белые банты сестры, он превратился в крепкого, широкоплечего юношу с красивым, гибким телом и худым, измученным тайными страданиями взрослеющей души лицом. Отражение смотрело на него большими оливковыми глазами и казалось каким-то незнакомым и странным.

Началось мучительное время — Витька страдал, томился и чах. Ему хотелось поделиться хоть с кем-нибудь своей болью, но рассказать об увиденном он не решился бы даже под страхом смерти. И вовсе не потому, что ему пригрозил тренер Оленьки Рябовой, а потому, что произнести это вслух значило для него почти то же самое, что увидеть и пережить все заново. А этого он бы уже не вынес.

В таком горячечном бреду прошли каникулы. То лето он проводил вместе со всеми участниками соревнований в спортивном молодежном лагере. Бегая, как волк, до семьсот семьдесят седьмого пота, он радовал своего тренера трудолюбием и целеустремленностью и пугал врачей неестественной для его возраста самоотверженной, почти маниакальной спортивной страстью.

Оленька пришла к нему сама. Почти под утро накануне дня отъезда она постучала в его дверь, и Витька, точно зная, что это не может быть кто-то иной, стремительно сорвался с постели и распахнул перед ней двери так быстро, что та даже отпрянула.

— Впустишь меня? — кокетливо опустив ресницы, спросила девочка.

— Входи, — быстро ответил он и запер за ней дверь на щеколду.

Какое счастье, что у его соседа по комнате в Париже был дядюшка, который забрал к себе племянника на неделю, и Витька остался в номере один.

— Садись, — он указал на стул, но Оленька грациозно присела на краешек кровати.

— Здесь удобней, — произнесла она и закинула ножку на ножку, обнажив птичье тоненькое колено и такое же тоненькое, но крепкое и жилистое бедро. Витька отвел взгляд в сторону. Он о чем-то говорил с ней, жестикулировал, натужно смеялся и шутил. Оленька тоже смеялась, и тоже каким-то нервным искусственным смешком. Потом она легла на его подушку, хранившую еще не отлетевшую в высь тайну сна, и Витька поглядел на гостью с испугом.

Вдруг Витька понял, что он уже с десяток минут несет какую-то чепуху, а Оленька глядит на него, не отрываясь, тяжелым дурным взглядом. Сердце у Витьки зазвенело, загрохало, в голове помутилось, и он, охнув, опустился на стул.

Как же произошла эта метаморфоза? Из невинной, живой и непосредственной куколки, какой Витька представлял себе эту девочку, она неожиданно превратилась в кокетливую грязную малолетнюю шлюшку. Все в ней, все — и взгляд, и поворот головы, и хищный оскал лисьей улыбки — вызывало в нем теперь чувство гадливости и омерзения.

Оленька расстегнула трикотажную длинную блузку, которую уже в то время носили западные буржуины вместо платьев. Под блузкой, как и следовало ожидать, не было и намека на нижнее белье.

Витька потерял самообладание. Он почувствовал, как все его тело наливается бессмысленной похотью. Такой же, какой оно наливалось изредка в сладких ночных видениях, после которых он обнаруживал на плавках мокрые следы непроизвольных поллюций.

Оленька опускала ворот блузки по тонкому телу, постепенно обнажая вначале тонкие ключицы, затем остренькие сосочки почти незаметных грудок, затем выпирающие ребрышки, ложбинку на животе в районе солнечного сплетения. Потом, когда блузка опала на постельное белье, наподобие декоративной драпировки прикрыв лишь самую, по мнению Витьки, сокровенную часть тела, она выгнула спинку, и ее бархатная кожа осветилась сиянием молодого месяца.

Оленька неожиданно нежно и многозначительно посмотрела на него.

«Уходи, мразь!» — вопил один голос в Витьке. «Останься, будь моей!» — умолял другой. Витька растерялся от такого раздвоения души и, страдая, почти не дыша, поддался второму. Он подсел к ней, повалил ее на кровать, но вспомнил, как скрипели пружины в тот день, когда он стал невольным свидетелем ее отношений с тренером, и, скинув на пол одеяло, взял Оленьку на руки и поставил в ту же омерзительную позу. Другой позы Витька просто не знал. Рубашка осталась лежать на кровати, и почему-то именно на нее все время обладания девочкой смотрел Витька.

Оленька начала постанывать, но Витьку это напугало. Ему показалось, что точно так же, как стоял под дверью он, стоит сейчас тренер Оленьки. Витька одной рукой зажал ей рот, другую положил на спину Оли, прогибая ее в пояснице. Словно гуттаперчевая, Оля выгибалась позвоночником и пружинно возвращалась в прежнее положение.

Во сне это было намного прекрасней. Во сне это казалось волшебной сказкой, во сне это несло нескончаемый праздник, во сне… Наяву же Витька от волнения долго не мог достичь желаемого результата. Перед его глазами стоял волосатый мужик, двумя здоровенными лапами держащий перед собой эту маленькую попку и внедряющий мощными толчками вовнутрь нечто огромное. Неужели насладиться счастьем любви можно только таким мерзким способом? Неужели и он со стороны выглядит так же ужасно?

Оторвавшись взглядом от лежащей на кровати блузки, Витька взглянул на свое отражение в полировке гардероба, и его захлестнула жаркая волна. Комната закачалась и поплыла. Там, в глубине Оленькиного тела, он стал огромным и жарким. Он разбух, превратился в один сладострастный орган. Он погиб, пропал безвозвратно. Он почувствовал себя тем волосатым мужиком, мощными толчками пронзающим податливое девчоночье тело.

— Уходи! — приказал Витька.

Оленька вопрошающе посмотрела на него.

— Тебе… не понравилось?

— Уходи, — не ответил он на ее вопрос и свирепо оглядел девочку с ног до головы. Его знобило, сладкая истома все еще не отпускала низ живота, но тот, кто сидел в нем и, до этого, подчинившись страстной власти другого, терпеливо ждал завершения животного действа, вдруг взбеленился.

«Приласкай ее, болван», — молил один голос. «Гони вон, гони!» — приказывал другой. Витька закрыл глаза, затряс головой, зажал уши руками и заорал:

— Уходи!

— Хорошо, хорошо, сейчас уйду, — залепетала Оленька. Ее жалкий вид немного отрезвил взбешенного Витьку. Он помягчел взглядом, подошел к ней и у самой двери взял за локоток, повернув к себе лицом.

— Я любил тебя, девочка моя, — прошептал он. Подбородок его задрожал. Оленька снова превратилась в маленькую невинную малышку, и он, с непонятным для едва двенадцатилетнего пацана ожесточением вдруг подумал о способе прекращения собственной жизни.

— Я… не смогу жить без тебя, — еще тише прошептал он, и Оленька уткнула свою пшеничную головку ему в грудь.

— Может, ты не бросишь меня? Может, не бросишь? Ты сильный, ты очень сильный! Мне страшно, Вить.

— Но почему все так, Олюшка? — Витька губами прикоснулся к нежному пушку на теплой щечке.

— У меня нет родителей, я — интернатская, понимаешь? Он, — Оля неопределенно кивнула куда-то за дверь, и Витька понял, о ком идет речь, — он взял меня в секцию, он возит меня по миру, он одевает меня, кормит… Он заменил мне всех, а заплатить я могу только телом, понимаешь?

— Но ты же спортсменка! Это государство поит тебя и кормит. Ты завоевываешь медали и… славу для своей родины… Ты и вправду думаешь, что обязана платить ему… телом? — Витька почувствовал, как кровь отхлынула от его щек.

— Да, — кивнула Оленька. — Да, думаю. И еще я думаю, что… Ты теперь мой! Мой, навсегда! — глаза ее торжествующе вспыхнули. — Я знаю, у тебя еще не было никого. Кроме меня. И теперь ты — мой.

Поведи себя Оля тогда хоть чуточку мудрее, и, вероятно, Витька действительно всю жизнь посвятил бы ей, заблуждаясь в своей наивной вере, что произошедшее между ними и есть самое святое в человеческом бытии. А то, что он наблюдал злополучным вечером в Олином номере, — всего лишь страшное недоразумение. Но тут он понял, что Оля, может быть, бессознательно, но уверенно и хладнокровно пытается использовать его чувства, приготовляя для себя надежные и обеспеченные тылы, для предстоящего отступления после неминуемого сражения на безжалостном жизненном поприще.

Оля ушла из его жизни навсегда. С того самого момента она улетучилась из души, оставив лишь горькое, саднящее воспоминание, а спустя год он узнал, что она сорвалась со снаряда и умерла в госпитале Бурденко, не приходя в себя после продолжительной и беспросветной комы.

Витька хранил в альбоме фотографию, где они стояли вдвоем у подножия Эйфелевой башни. Иногда он доставал ее, смотрел в большие, широко распахнутые глаза Оленьки Рябовой и думал, как скучно и бесцельно живется ему на этом свете. Он памятью возвращался туда, где она снимала с себя длинную блузку, где она смотрела на него зазывным взглядом, постепенно обнажая свое детское, гибкое, сильное и уже опытное опытом взрослой женщины тело, которое по дикой прихоти судьбы вдруг стало принадлежать ему.

Он преднамеренно останавливал поток памяти именно на этом и невинно вопрошал: а что потом? И тут же додумывал примерно следующее:

«А потом я закрывал ей рот поцелуем, а потом я ласкал ее плечи, а потом я врастал в нее, растворялся в ней так непостижимо и неповторимо. Как никто никогда ни в кого не врастал и ни в ком не растворялся, хотя, вероятно, точно так же происходило со всеми людьми, начиная с Адама и Евы».

Но все-таки Олечка ушла из его жизни и улетучилась из его души, потому что все, возникающее в его остывающем воображении, было связано не конкретно с ней, а с собирательным чистым и светлым образом блоковской Незнакомки.

Витька вернулся домой после отдыха в спортивном международном лагере в новую квартиру, обжитую его семьей. Жанна успешно сдала вступительные на медицинский факультет и уехала в столичный университет, предоставив брата самому себе. Вскоре Витька обрел товарищей и подруг. Он чувствовал, что среди своих сверстников выгодно отличается и внешними данными уже почти оформившегося мужчины, и внутренним не по годам богатым душевным опытом.

Девушки тянулись к нему. Чаще всего это были акселератки чуть старше его. Девочки-одногодки его боялись и все же с восхищением заглядывались в его темные бесстрастные и жесткие зрачки, ища в них свое мимолетное отражение.

Каждая из них с тайной надеждой ждала от него хоть мимолетного внимания. Витька галантно, как никто другой в их городе, целовал ручки, изысканно и дорого одевался, насмешливо и снисходительно одаривал окружающих великолепной чувственной улыбкой и всегда из представительниц слабого пола выбирал самую тихую, самую невзрачную, прыщавую и угловатую девицу.

Та расцветала у всех на глазах в считанные дни. Превращалась в красавицу, в принцессу, с лица у нее сходили угревые россыпи, то ли от воздействия дорогих французских косметических средств, то ли еще от чего, но как только все это с ней происходило, Витька тут же бросал ее.

Он менял девушек, занимался спортом, отлично учился, много читал, но жилось ему все равно очень грустно и очень одиноко. Если бы он только мог знать, что за недуг поселился в его душе и как от него излечиться!..

5

Николай Иванович гладко выбрился, принял освежающий душ и промассировал спину фигурными звездочками деревянного массажера.

Он накинул на себя махровый халат, но тут же снял его и прошел в гардеробную. Бежевый легкий костюм из мягкой и тонкой шерсти был наиболее подходящим. Николай Иванович не сомневался, что день будет душным и жарким, уже сейчас в комнате повис густой запах спелого июня. Видимо, с отдыхом придется повременить, решил Николай Иванович и еще раз со смешанным чувством взглянул на телефон.

Сразу после разговора с дочерью телефон снова задребезжал. На этот раз ему звонил давний армейский друг и приглашал в гости. «На уик-энд», — как выразился друг, но Николай Иванович, конечно же, понимал, что без деловых переговоров там не обойдется.

— Коля, пролистай последние сводки. У меня в гостях будет фон Зиндер. Может, ты его уломаешь?

— Ну, Петр Петрович, — безнадежно протянул Николай Иванович, — будет ли мне хоть на том свете выделено время для личной жизни?

— На том свете — сколько угодно! — весело откликнулся Петр Петрович.

— Хотелось бы верить, — вздохнул в ответ Николай Иванович и скользнул взглядом по белой стене с одним единственным пятном, достойным внимания на ней.

Темная рамка строго отделяла от всего сущего на земле милое, родное лицо дочери. Как он любил свою девочку, как скучал по ней! С тех самых пор, когда жена умерла, оставив после себя свою маленькую смешливую копию, жизнь Николая Ивановича сосредоточилась на одном: он решил посвятить себя Алинке. Он прекрасно понимал, что обязан дать ей все, на что только способен. А способен он оказался на многое. Переехав из провинциального городка накануне развала мощной державы, Николай Иванович принялся за труд.

Обладая определенным обаянием, высоким уровнем интеллекта и приобретенной с годами пробивной силой, он быстро устроился юристом в одну из строительных фирм. Военный юрист по образованию, он переквалифицировался и стал заниматься оформлением договоров, консультированием клиентов и многим другим, что гарантировало успешную деятельность конторы.

Чутье не подвело Николая Ивановича. Очень скоро случилось так, что многие его друзья-военные потеряли работу, лишились должностей и вышли на вынужденный пенсионный отдых.

Фирма же Николая Ивановича развивалась и крепла. Получив «добро» на приватизационные реформы, глава фирмы оформил все соответствующие бумаги, но очень скоро, не выдержав напряженного ритма работы, покинул маленький, но сплоченный коллектив, уступив место руководителя своему сыну — бестолковому и ленивому инженеру.

Фактически все бразды правления оказались в руках Николая Ивановича, и он не преминул воспользоваться создавшимся положением. Бестолковый отпрыск сошедшего с дистанции родителя остался на некоторое время свадебным генералом за директорским столом, а потом и вовсе ушел.

Квартирка, состоящая из двух смежных комнатушек, выросла в пятикомнатные апартаменты, фанерная мебель сменилась гарнитурами из Италии и Германии, толстое стекло дешевых стаканов превратилось в искрящийся хрусталь, а керамическая совковая посуда уступила место «королевскому» сервизу на двадцать четыре персоны из тонкого, почти прозрачного фарфора с золотистыми разводами по тускло мерцающей поверхности.

Алинка училась в английской школе в самом центре Москвы и была на редкость умной и красивой девочкой. Настало время дать дочери достойное образование. Прозондировав почву, перелопатив гору библиотечной макулатуры, перебрав бесконечное множество каталогов, Николай Иванович пришел к выводу, что девочку нужно отправить учиться в Англию.

Ему нравилась эта островная страна с тихим и почтительным укладом жизни, с давними и крепкими традициями в сфере воспитания и образования подрастающего поколения. В Англии у него не было близких и друзей, но, посоветовавшись с теми, кто уже так или иначе сталкивался с подобными проблемами, он отыскал то, что ему было необходимо: дорогую частную школу с полным пансионом.

Ему понравился перечень осваиваемых предметов с уклоном в гуманитарную сторону. Для своей дочери он видел четкую перспективу. Он не сомневался, что Алинка пойдет по его стопам и рано или поздно станет владелицей крупной строительной корпорации, коей он уже видел в недалеком будущем свою фирму.

Девочка приезжала домой на каникулы, и год от года он наблюдал в ней перемены, превращающие шаловливого ребенка в высокую, утонченную, грациозную леди с холодным и недоступным блеском в амальгамовых глубоких глазах.

Боже, как она напоминала ушедшую от него в небытие жену!

— Прелесть моя, — прошептал Николай Иванович и улыбнулся.

— Что ты сказал? — услышал он голос Пети, с которым все еще разговаривал. Вернее, говорил Петя, а Николай Иванович все это время размышлял о своем.

— Это я не тебе, — ответил Николай Иванович.

— А-а-а-а, — протянул Петр Петрович понимающе. — Коля, — вдруг зашептал он. — Ты спроси у этой своей прелести, нет ли у нее подружки, может, в баньку махнем, а?

— Дурак ты! — рассмеялся Николай Иванович.

— Завидую, — выдохнул Петя в трубку, и Николай Иванович прямо-таки увидел, как у того блудливо забегали зрачки. — Спроси все-таки, не будь жлобом.

— Спрошу, — успокоил он приятеля и, условившись о точном времени и месте встречи, повесил трубку.

Семья фон Зиндеров была уже на месте, когда Николай Иванович вошел в роскошную гостиную друга.

— Кароль, — протянул руку розовощекий, но бледный, словно весенняя моль, лысый и какой-то безжизненно-тощий немец. — Кристина, — показал он на свою жену, словно тень, державшуюся на почтительном расстоянии от мужа.

Николай Иванович мягко улыбнулся, склонился к руке фрау и легонечко прикоснулся губами к ароматной атласной коже.

— Очень приятно, — проронил он вполголоса и, не отрывая склоненной головы, одними глазами посмотрел ей в лицо. Кристина смутилась, но лишь тонкая вуаль покачнулась на ее изысканной шляпке и едва дрогнули веки.

— Вы очень милый, — слегка смягчая согласные, произнесла она, что прозвучало приблизительно так: «Фи ошшень милий», и, прикартавливая, окликнула стоявшего у окна симпатичного высокого молодого человека:

— Артур, будь любезен, подойди к господину… — она вопросительно посмотрела на Николая Ивановича, и тот, отступив на шаг от Кристины, коротко кивнув головой, представился:

— Николай.

— Подойди к господину Николя, — она сказала это с вежливой улыбкой на розовых устах. Голос ее был тихим, но властным, и Артур безоговорочно тотчас же подчинился.

— Артур, — протянул он руку и широко обнажил два ряда жемчужных зубов.

— Рад познакомиться, — ответил Николай Иванович. Он не мог отвести взгляда от фрау фон Зиндер, хотя почувствовал, как вдруг заволновался ее муж.

— Осторожней на поворотах, — шепнула ему жена Пети, проходя из кухни в гостиную с большим подносом. В доме Петра Петровича не было прислуги, но Лариса вполне успешно справлялась и с тремя детьми, один из которых уже вырос, оперился, заматерел и ушел в блистающий мир шоу-бизнеса, а двое оставшихся в семье целыми днями пропадали в новомодном гольф-клубе, вкладывая в его развитие немалые суммы из родительского бюджета.

— Пусть лучше там, чем в подворотне с бычком или в подвале с «бабочкой».

— С какой бабочкой? — спросил Николай Иванович, подразумевая, что он, конечно же, понял, речь идет о проститутке, каких в Москве развелось бесчисленное множество.

— «Бабочка» — это прибор, при помощи которого вводят наркотики в вену, — прокомментировал Артур на чистом русском языке.

— И что же он из себя представляет? — с любопытством посмотрел на него Николай Иванович. Похоже, в этом обществе он один не знал таких очевидных для всех остальных вещей.

— Это сложно объяснить, но если вас это очень интересует, я мог бы сопроводить вас на «Лумумбу». Так, для общего ознакомления, — он хитро взглянул на Николая Ивановича и беззаботно расхохотался.

— На «Лумумбу»? — переспросил Николай Иванович, задержав у самого рта вилку с наколотой на зубчик маслиной.

— Ну да! — немедленно отозвался Артур. — А вы, оказывается, очень…

Кристина строго взглянула на сына, и тот осекся.

— Отсталый, — вместо него закончила Лариса и тоже весело рассмеялась. — Там цветные наркотиками приторговывают.

Она была похожа на располневшую, слегка отяжелевшую девочку. Именно девочку. Николаю Ивановичу очень нравилась жена друга. Не в эротическом смысле этого слова. Он любовался ее ловкими движениями, ее изменяющейся, живой мимикой и любил в свободное время сиживать в их доме за чашкой душистого крепкого чая. Семья Пети была воплощением его несбывшейся мечты.

Когда-то, когда еще была жива его Мариша, а Николай Иванович был просто Колей Седых и учился на последнем курсе юрфака, именно он познакомил подругу жены, веселую, неунывающую пампушечку Лариску, и своего застенчивого приятеля и однокурсника Петю.

На удивление, они очень быстро нашли общий язык, и когда настало время распределения, Лариска была уже на сносях, а Петя ходил со штампом в паспорте, свидетельствовавшем о его новом социальном статусе — женатого человека, имеющего прописку в Москве. Так, благодаря Николаю Ивановичу Петр остался в Москве и дослужился до генерал-лейтенантского звания в одном из штабов столицы.

Коля же укатил по распределению на границу, и верная, любящая Маришка поехала следом.

Там, в приграничном маленьком городке, они расписались, там у них и родилась Алинка. Там он нес свою службу и, наверное, там бы они состарились и умерли одновременно, как это полагается в таких случаях, но судьба распорядилась иначе.

И вот он сидит в доме Пети, толстушка Лариска округлилась и чуть-чуть состарилась. Но только чуть-чуть, потому что сохранившийся в глазах озорной блеск молодости и жизнелюбия не позволял увядать ее телу. А Петя расплылся однако. И глаза у него потухли.

Николай Иванович критически посмотрел на друга.

— Петюха, что там у нас с баньками? — вдруг спросил Николай Иванович, совершенно позабыв о теме наркотиков, «бабочек» и цветных на «Лумумбе».

— О! Русская банька — это хорошо! — развеселился непонятно чему фон Зиндер. — Это очень хорошо!

— Будет сделано, господа, нет проблем, — живо отозвался Петя, и все часто заработали челюстями, отдавая дань кулинарному искусству Ларисы. Уж что-что, а готовить, шить, вязать и создавать уют в доме она умела отменно.

Разговор о делах фирмы не состоялся. И это славно, наконец-то Николай Иванович отдохнул. Фон Зиндер упился в стельку. Вряд ли он позволил бы себе подобную вольность в каком-либо ином месте, но здесь удержаться не смог. Чинно отпивая коньячок из рюмки, согревая его в ладонях и тщательно пережевывая пищу, немецкий гость долго с завистью следил за друзьями и наконец сдался. Полная рюмка водки мгновенно ударила ему в голову. А дальше — понеслось.

Кароль быстро догнал и обогнал друзей в количестве выпитого, еще быстрее окосел и ослаб. Язык его заплетался, глаза блестели, руки тянулись к быстро сменяющимся бутылкам. Он совершенно вышел из строя, и все еще крепко держащиеся на ногах друзья заботливо отнесли сопящего и бубнящего на родном языке гостя в верхние комнаты.

Кристина сдержанно улыбалась. Артур, практически ничего не пивший, быстро раскланялся, нисколько не смутившись состоянием родителя, выскочил во двор, сел в свой синий «седан», махнул на прощание рукой и, крикнув в распахнутое окно на американский манер «бай-бай», вдавил газ.

6

Кристина лежала в полумраке, уставившись в потолок и следя за качающимися на потолке тенями. Июньская ночь в Москве мало чем отличалась от такой же ночи у нее на родине. Рядом сопел пьяный до безобразия муж. Давненько она не видела его в таком мерзком состоянии. Но если бы раньше, год-полтора назад, ее задело подобное свинство, то сегодня ей было глубоко наплевать на поведение супруга.

Как же она устала! Устала до безумия. Этот Кароль, которого она всю их совместную жизнь вела по ступеням к теперешним вершинам, возомнил о себе Бог весть что. Не далее как сегодня он упрекнул ее в том, что она совершенно не соответствует ему и что, может быть, ей стоило бы остаться дома.

— Но почему? — спросила Кристина равнодушным голосом, но внутренне вся так и напряглась. О том, что у Кароля появилась другая женщина, она узнала совсем недавно. В очередной раз доставая из гардероба костюм мужа, чтобы отправить его в чистку, она невольно полезла в карман. Вовсе не за тем, чтобы проверить, что он прячет от нее. Упаси Бог! Она никогда бы не стала унижаться до такой степени, у нее есть гордость и чувство достоинства. Обычно Кристина предлагала Каролю самому вынуть все лишнее из карманов и только после этого велела прислуге упаковать вещи.

Но в тот раз Нина пришла раньше обычного, и Кристина сама решила опорожнить карманы отсутствующего супруга.

Там не было ничего такого, на чем мог бы задержаться глаз менее внимательной женщины. Но Кристи — прирожденный сыщик, как говаривал в свое время ее покойный дедушка, вечно теряющий то трость, то очки, то шляпу и снующий по дому в поисках пропажи. Кристина еще маленькой девочкой внимательно осматривала деда и каким-то непонятным для остальных чутьем вдруг понимала, где дед был до этого, что он делал, куда проследовал затем и с какой целью. Она почти зримо представляла себе, где могла бы оказаться утерянная вещь. Звонко цокая каблучками, она бежала к тому месту и оказывалась, как всегда, права.

«Быть тебе великим сыщиком», — смеялся в ус дед. Дед умер, а Кристина, так и не став сыщиком и, более того, не получив вовсе никакого диплома, вышла замуж за сына владельца крупной строительной компании.

Кароль не любил ее, но однажды воспылав страстью к миловидной и целомудренной девушке, долго добивался ее тела. Кристина была не прочь покинуть свою небогатую провинциальную семью. Обладая здравым рассудком и ясным проницательным умом, она поняла, что это ее шанс.

Они поженились, заполучив свое, Кароль быстро охладел к молодой жене, но почему-то не стал бегать налево к доступным и раскованным красоткам, а взялся за ум и приступил к семейному делу.

Кристина и Кароль составили мощный профессиональный тандем. Самоучкой постигая секреты строительного дела, Кристина быстро поняла, что ей не хватает образования. Посещая университетские курсы, она очень скоро догнала и обогнала ленивого к наукам мужа. Следя за публикациями чуть ли не во всех журналах мира, она на лету ухватывала самые перспективные проекты и устремляла на них пробивного супруга, подсказывая, где ему следует идти напролом, а где можно быть и погибче. Предугадывая маневры компаньонов, Кристина не раз спасала их общее дело от неминуемого краха.

Хорошо разбираясь в людях, Кристина сама подбирала персонал и крайне редко ошибалась в выборе.

За всеми этими делами она как-то позабыла о себе. Любовь их в постельном варианте сошла на нет, впрочем, ни с той, ни с другой стороны любви как таковой и не было. Но разбить семью — означало разорить их общее дело, развивающееся мощной корпорацией во всех уголках земного шара.

Внешне прекрасная семейная пара, пример для подражания и предмет постоянной светской хроники, ледяной глыбой застыла изнутри.

— Прости, мне показалось, что твой носовой платок пахнет женскими духами, — глядя поверх склоненной над тарелкой головы мужа, произнесла Кристина.

— Ну и что с того? — удивленно поднял на нее глаза он.

— Да нет, ничего. Просто такими же духами душится твоя секретарша, — бесцветным голосом продолжила женщина, не отводя глаз от одной ей видимой точки.

— Надо же! — притворно воскликнул Кароль. — А я и не знал, что ты обнюхиваешь мою секретаршу.

Кристина поморщилась.

— О, майн Готт! Кароль!

— Что, Кристи? — Кароль насмешливо посмотрел ей в лицо. — У тебя есть претензии? Может, ты собираешься подать на развод?

— Может, и собираюсь… — раздумчиво произнесла Кристина и вышла из столовой.

Кароль поторопился за женой. Конечно же, он понимал, что, уйди та от него сейчас, разделив имущество и компанию, он останется в менее выгодном положении. Кристина крепко держит в руках все ниточки управления делом.

— Кристи, ты говоришь глупости. Мой платок пахнет духами секретарши только потому, что я порезал нечаянно палец, и никакого антисептика у меня не было. Можешь поинтересоваться у…

— Да, антисептика не было ни у тебя, ни у Йохана. Его офис ведь рядом с твоим, не так ли?

— Но, милая, стоит ли беспокоить по таким мелочам занятого человека.

— Ты прав, не стоит… Наверное, по той же причине в твоем платке лежит…

Кристина не договорила, но Кароль моментально вспомнил, как писал записку своей секретарше, которая была на обеденном перерыве. Ему срочно нужно было уйти, но с Катей они договорились встретиться в квартире ее подруги. Кароль предполагал задержаться на час, и, чтобы взбалмошная и капризная Катя не взбрыкнула и не сбежала прежде, чем он освободится, он решил предупредить ее.

«Кэти, котенок, я задержусь, но обязательно приеду к Милене. Целую твою нежную попочку…»

Девушка вернулась до того, как Кароль оставил записку в ее сумочке, но после того, как он ее написал. В записке отпала надобность. Кароль чмокнул Катю и пересказал текст устно. Записка же так и осталась лежать в кармане, рядом с надушенным платочком.

Как он мог забыть о ней?! И, морща лоб, припоминая, поставил ли он свою подпись под текстом, Кароль все же выдавил из себя притянутую за уши ложь:

— Кристина, как ты смеешь обо мне думать так гнусно? Эту записку я подобрал с пола, чтоб она… Чтоб она не позорила мою фирму! Представляешь, — деланно возмутился Кароль и забегал по столовой, взвивая за собой вихри воздушных потоков, от которых закачались тяжелые гардины на окнах. — Представляешь, люди приходят ко мне по делу и видят на полу подобные вещи?! Что они подумают обо мне? А все эта вертихвостка! Все она! Роняет записки на пол и не удосуживается быть повнимательнее…

— Прости, если я тебя обидела, — холодно произнесла Кристина, не в силах больше смотреть, как носится перед ней ее благоверный и врет, не краснея.

— Да нет, ничего. — Кароль, похоже, успокоился. Во всяком случае, он сел за стол и доел обед.

В этот же день у них состоялся еще один неприятный для Кристины разговор.

Терпение лопнуло, и Кристина решила отомстить мужу. Нет, скандалить она не будет, у нее созрел иной план. И, когда она увидела Николая Ивановича… Вот только захочет ли этот русский участвовать в ее авантюре?..

7

Алинке одиннадцать, она сидит у старенького пианино и разучивает ноктюрны Шопена. Алинка любит эти мелодии и с удовольствием погружается в печальную гармонию звуков. Мама стоит у окна. Ее красивые каштановые локоны свободно рассыпаны по плечам, и Алинка любуется ею.

Тогда мама еще была молодой, цветущей и здоровой женщиной. Ничто не предвещало страшного несчастья, готового обрушиться на их семью спустя три года.

Если бы можно было заранее знать, что, устроившись на эту злополучную работу, мама однажды заболеет гриппом…

Казалось бы, что тут такого, подумаешь, грипп! Миллионы людей ежегодно болеют им. Уже и значения не придают, и не лечатся, да еще гордятся тем, что их-де организм такой крепкий.

Мама устроилась на работу в музыкальную школу преподавателем сольфеджио. Денег платили немного, но одно то, что мама работала с детьми и преподавала музыку, радовало ее.

— Дочурочка, теперь ты не имеешь права учиться спустя рукава. Иначе мне будет стыдно появляться на работе, — нежно улыбалась она, гладя Алинку по непослушным вихрам.

Алинка разучивала ноктюрны и думала, что маме вовсе не нужно просить ее об этом. Она и без того, не напрягаясь особо, была круглой отличницей, осваивая сразу два инструмента — фортепиано и гитару.

Отца Алинка видела редко. Почти все время он пропадал на службе. Он работал и неплохо зарабатывал и, когда он бывал дома, вся семья сидела у пианино, отдаваясь музыке. Мама играла романсы, папа их пел красивым глубоким баритоном, Алинка перебирала струны гитары, на ходу импровизируя и весело встряхивая головой, когда не попадала в лад. Но это не сбивало семейного праздника, пение романсов продолжалось, и звуки вырывались из окна, останавливая порою у их дома любопытных прохожих.

Потом за пианино садилась Алинка. В школе они обычно разучивали песни военных лет и исполняли их в местном Доме пограничника. Алинка играла эти песни, и снова папа уже не глубоким, а стальным баритоном пел их. А мама тем временем шла на кухню и ставила на плиту чайник. Концерт близился к завершению.

Последним за пианино садился сам Николай Иванович. Единственное произведение, которое он умел играть, — это «Собачий вальс». И очень гордился этим. Он клал руки на белые косточки клавиш, старательно округлял пальцы и, потея от напряжения, выдавал на-гора незатейливое, но очень сложное для него музыкальное упражнение.

Мама возвращалась в комнату, и они с Алинкой изображали бурные аплодисменты, а Николай Иванович церемонно и долго раскланивался, с удовольствием принимая от «публики» признание собственной гениальности и звонкие поцелуи.

На сей раз папа отсутствовал, мама стояла у окна, а Алинка в который раз проигрывала неподдающийся ей аккорд. — Алинушка, гляди, Людмила Ивановна с сыном.

— Что ты сказала? — переспросила Алинка, не расслышав фразы. — Людмила Ивановна с сыром? Неужели сыр в продмаг завезли?

— Ох ты, чревоугодница! Может, тебя покормить для начала? Все-то у тебя с едой ассоциируется. Подойди посмотри, какой красавец, ох, донжуан будет, дамский угодник!

— Тоже мне, красавец! — фыркнула Алинка, но сердце ее затрепетало. Она впервые увидела соседа с нижнего этажа. В этот миг она поняла, что больше никогда не сможет забыть о нем.

— Как его зовут, не помнишь случайно? Мне кажется, в тот вечер, когда мы отмечали у них новоселье, они называли его имя.

— Кажется… — тихо проговорила Алинка, не в силах отвести взгляда от медленно идущей к подъезду пары.

— Ну и? — мама посмотрела на Алинку и все поняла. Она всегда все понимала без лишних слов. — Ничего, сейчас мы их пригласим на чай и как бы ненароком еще раз спросим, ладно?

— Нет, мамочка! Нет, что ты! Его зовут Витька! И вообще… Мне нужно заниматься. — Алинка отдавала себе отчет, что говорит сейчас вовсе не то, что хотела бы сказать. Вопреки своему желанию оказавшись с ним рядом, все последующие годы соседства она избегала даже случайных встреч, как человек, завороженно глядящий в пламя, понимает, что стоит соприкоснуться с ним, ожог неизбежен.

— Ладно, не будем приглашать, — согласилась мама. — Пойдем сами попьем чайку. Пирог уже остыл.

Мама часто пекла яблочный пирог, но никогда не позволяла есть его горячим.

— Это вредно для желудка, — говорила она. Мама брала пирог, исходящий дурманящим ароматом и выносила его на лоджию, предварительно накрыв белой скатеркой. — Вот остынет, тогда пожалуйста.

— Но это же так вкусно! — возражал Николай Иванович, отщипывая хрустящую корочку, украдкой подобравшись к жене.

Он откусывал маленький кусочек и остаток клал в рот маме:

— Ну как, вкусно?

— Очень вкусно! — улыбалась мама и тут же делала строгое выражение лица. — Но учтите, товарищ Седых, не все, что вкусно, бывает полезным. Все, вы свободны, пост снят!

Николай Иванович, состроив недовольную гримасу, разобиженно отходил от пирога и послушно дожидался, когда тот остынет.

— Ну что, донюшка, пойдем чаевничать?

— Нет, мам, не хочется.

Они все еще стояли у окна, и Алинка рассматривала Витьку, словно пытаясь впитать его образ до мельчайших подробностей, чтоб потом жить этим образом все свои отпущенные судьбой годы. Внезапно Витька поднял глаза вверх. Что она испытала при этом, трудно передать словами. Ее обуял ужас, сердце загремело барабанными раскатами, по коже скользнул противный холодок, и все тело задрожало. Алинке показалось, что в глазах Витьки вспыхнула презрительная насмешка, и она отвернулась.

С этого момента она вся превратилась в натянутую звенящую струну. Стоило заработать лифту, как она прямо-таки физически ощущала приближение Витьки. Однажды она безумно захотела, чтобы Витька ошибся этажом и нажал не ту кнопочку. Может, тогда он, по чистой случайности — ведь вечерами в подъездах часто бывает темно и трудно сразу разобрать, на своей ли ты лестничной клетке, — позвонит в ее дверь. Она откроет двери и окажется с ним близко-близко. Она ощутит тепло его тела. Она увидит его большие оливковые глаза и свое отражение в них. Она услышит его голос…

Подумав так однажды, она уже не могла отделаться от этой идеи. Она засыпала и видела, как Витька стоит у ее двери. Она вслушивалась в его шаги и с напряженным вниманием ожидала звонка. Целыми днями Алинка жила мгновением этой, мысленно тысячи раз проигранной ситуации.

И вот как-то вечером, устав от мучительного душевного напряжения, она села к пианино и медленно стала перебирать звуки. Сердце, ритмично сжимавшееся от тоски, вдруг отпустило — стало легко-легко, будто розовое перышко качается на воздушной волне. Алинка даже забыла о Витьке. Музыка была тем, что связывало ее сейчас с миром. А остальное — так, суета.

Раздался звонок в дверь. Алинка, преисполненная тихой мелодией, не насилуя своей воли, плавно отняла пальцы от клавиш и поплыла к двери. Она все еще улыбалась и напевала, когда увидела перед собой — глаза в глаза — Витьку.

О чем она подумала в тот момент? Да ни о чем! Скорее всего она просто вообще не могла соображать, потому что моментально захлопнула перед его носом дверь.

— Странно, — хмыкнули с той стороны, и по лестнице застучали его каблуки. Алинка стояла спиной к двери, беззвучные рыдания сотрясали ее плечи.

То, что Витька не ошибся, а пришел целенаправленно, не оставляло никаких сомнений. Ему что-то было нужно. Даже того мгновения, на которое они оказались друг против друга, было достаточно, чтобы с четкостью фотокадра в ее мозгу запечатлелась его приветливая улыбка.

«Наверное, он подумал, что я дикарка, что я сумасшедшая, ненормальная. Что у меня не все дома, а по крыше паровоз проехал», — с горечью кусая губы, запоздало мучила она себя. А потом бесконечно вспоминала эту идиотскую ситуацию, и каждый раз щеки ее заливал жаркий румянец.

Спустя три года мама уже была прикована к постели постгриппозным энцефалитом, а папа взваливал на свои плечи все больше и больше работы, чтобы получать так необходимые для покупки дорогостоящих лекарств и полноценного питания деньги. И все равно денег хронически не хватало. В их маленьком городишке не было возможности получить работу, столь хорошо оплачиваемую, чтобы покрыть возросшие в десяток раз финансовые потребности. А переезжать с мамой с обжитого места в другой город было бы безумием.

— Алинушка, — поманила мама к себе дочь ослабевшим от болезни пальцем.

— Слушаю, мамочка, — наклонилась Алинка над исхудавшей, посеревшей и поседевшей в короткий срок женщиной, в которой только и осталось от прежней мамы, что бесконечная ласковая дымка в затухающих глазах. — Тебе принести чего-нибудь?

— Нет, — едва слышно произнесла мама. — Сыграй мне… Что-нибудь… свое…

— Свое? — Алинка скрывала ото всех, что порой, присаживаясь к пианино, уже слышала невероятные кружения звуков. И когда она играла то, что лежит у нее на душе, а кому-нибудь доводилось спросить у нее, чья эта мелодия, она без промедления отвечала, называя любую пришедшую на ум иностранную фамилию.

— Надо же, — изумлялись спрашивающие. — Какая музыка, прямо сердце выворачивает! Вот что значит — железный занавес, ничего не знаем об их культуре.

Алинка вежливо улыбалась, но играть тут же переставала. Иногда ее просили повторить эту же мелодию, но тождества не получалось. Алинка смущенно пожимала плечами и оправдывалась тем, что уже забыла ее.

— Сыграй, донюшка… что-нибудь свое… — тонкая тень пробежала по впалым щекам мамы. Алинка сжалась в комочек. В груди ее все разрывалось, она понимала, что, может быть, это последняя просьба матери, и отказывать, таиться от самого дорогого и самого близкого ей человека в такие минуты было по крайней мере нелепо.

— Я умру… скоро… — будто подтверждая страшные ожидания неминуемого исхода, прошептала одними губами на слабом выдохе мама.

— Нет, мамочка! Нет! — горячо заговорила Алина. Она наклонилась над прозрачной кожей маминого лица и прикоснулась к ней сухими, растрескавшимися на солнце губами. — Ты не умрешь! Папа нашел врача, светило медицины, мамочка…

— Сыграй, Алинушка. — Мать умирала, и умом Алина понимала это, но ровно настолько, чтобы не захлебнуться от горя. Она подошла к инструменту, сняла вышитую крестом, длинную, как рушник, салфетку с черной лакированной крышки, придвинула стульчик и закрыла глаза.

Она прекрасно понимала, что человек может умереть в любом возрасте, но мама, такая родная, милая, нежная…

Алинка встряхнула головой, открыла глаза, подняла крышку и сильным аккордом взорвала невыносимую тишину. Окно распахнулось порывом ветра, будто сама природа ждала, когда Алина выпустит из деревянного склепа всю мощь и всю немощь человеческого страдания.

Мамина душа улетела вместе с последними вздохами жаркого вечера.

И в тот же вечер снова раздался дверной звонок. Алинка открыла дверь, как в прошлый раз, оказавшись лицо в лицо напротив Витьки. Она отошла в глубь комнаты, приглашая проследовать за собой, примостилась на белую простынь рядом с еще теплой, но уже неживой мамой и невидящим взглядом устремилась в заоконную темь.

— Поплачь, — предложил Витька. — Поплачь, будет легче.

Алинка отрицательно мотнула головой, но слезы не удержались в жарких глазах и хлынули по щекам, смывая с них часть неяркого персикового грима, который она накладывала в последнее время, чтобы не волновать маму своим бледным усталым видом.

8

Осень стояла долгая и теплая. Даже странно как-то, что мамы нет, а мир все тот же. Все те же деревья качают тонкими ветвями, все те же облака плывут по желтому, едва тронутому вечерними лучами небу, все те же птицы, собираясь в галдящие стаи, бьют оземь тяжелыми нетерпеливыми крыльями.

Алинка снова и снова прокручивала в памяти день за днем, час за часом, мгновение за мгновением все четырнадцать лет, проведенных под теплым маминым взглядом.

Гроб опустили в яму, по крышке застучали комья рыжей глины. Алинка стояла у самого края неглубокой свежевырытой могилки и следила за тем, как горочка глины в самом центре черной крышки все увеличивается, увеличивается, вот уже осталась на поверхности лишь креповая лента, самый краешек ее. Вот кто-то сыпанул на ленту малую толику земли, но и этого было достаточно, чтобы желтый фон слился воедино, поглотив в глубинные недра ее маму. Сердце кольнуло, Алинка покачнулась, и кто-то ухватил ее под руку. Алинка оглянулась и в растерянности увидела чужое заплаканное лицо.

— Алинка, — одними губами произнесло это лицо, — нет больше с нами мамочки.

— Боже, — прошептала Алинка, непроизвольно отшатываясь. Голос был голосом отца. Это показалось ей самым невероятным, самым глупым фокусом, какой можно было вообразить.

Ночью Алинка старательно гнала от себя воспоминания о процедуре похорон. Но едва лишь она закрывала глаза, как все с особой четкостью и предельной ясностью вставало в ее мозгу. Промаявшись так до утра, она наконец уснула. И там, уже во сне, когда подсознанием она понимала, что это лишь спасительная игра воображения, после которой организм сам найдет способы справиться с болью и вернуться к нормальному функционированию, Алинка дала себе волю. Ей вдруг захотелось с мельчайшими подробностями оживить память. Вот мама смеется, вот она готовит обед, вот она приходит с работы усталая и немного нервная…

Между днем похорон и днем, когда болезнь заронила в ее тело черное всеразрушающее зернышко подкрадывающейся исподволь смерти, прошло долгих два с половиной года подтачивающих организм изнутри страданий.

А началось все довольно прозаично. Обычный день, самый что ни на есть обычный день весенних каникул.

Алинке почти двенадцать. Она думает о Витьке и, конечно же, не мыслит для себя никаких ударов судьбы. Самое страшное в ее жизни потрясение — безответная тайная тихая любовь. Она пытается справиться с этим потрясением, и ей почти удается заглушить неясную тоску музыкальным экспромтом. Почему-то ей становится весело и беззаботно.

Хлопает входная дверь. Это мама, она только что вернулась из магазина.

— Мам, что у нас есть покушать? — громко спрашивает Алина, мама отчего-то раздражается и, повысив голос, отвечает:

— А что сготовила, то и есть. Пора бы уж и самой на кухню заглядывать не только для того, чтобы желудок заполнить.

— Мам, ты чего? — Алинка удивляется. Еще бы! Сколько она себя помнит, мама всегда говорила тихо, вполголоса, и всегда ее доброе лицо украшала улыбка, но сейчас…

— Неужели ты себе в тринадцать лет бутерброд не в состоянии сделать? — продолжает сердиться мама, и Алинка, сглатывая соленый ком в горле, обиженно надувает губы.

— Могу, — кивает Алинка и достает из хлебницы батон, затем открывает холодильник и долго ищет глазами колбасу. Колбаса лежит прямо перед ее лицом на верхней полке холодильника, но разобиженная Алина не видит ее.

— Да куда ты смотришь, бестолочь! — взрывается мама и отталкивает Алину от раскрытого холодильника.

Это уже переходит всяческие границы. Алинка ударяется локтем, тем самым чувствительным местом на сгибе, после ушиба которого долго болит вся рука, о край стола и в слезах уходит из кухни.

— Иди ешь! — зовет мама. В голосе ее уже слышны нотки раскаяния, но Алинке есть больше не хочется. Она садится к пианино и пытается проиграть гамму. Алинка давно заметила, что, когда ей плохо, лучше всякого лекарства помогает музыка.

— Извини меня, — мама смотрит на нее печальными и очень усталыми глазами. — Я не знаю, что со мной происходит. В голове все смешалось. В школе ремонт, и мы целый день драили панели. Я так устала, дочунюшка…

На маминых щеках горит нездоровый румянец, руки дрожат, а лоб покрыт мелкой россыпью испарины.

— Ты не заболела? — обида прошла, а нездоровый вид матери обеспокоил Алинку. Она встала из-за инструмента и приблизилась к маме. Мама стояла, опершись о дверной косяк, и когда Алинка оказалась совсем близко, наклонилась к дочери и поцеловала ее в лоб.

— Нет, донюшка. Устала просто, ты не обижайся на меня. Понимаешь, у нас в школе протекла крыша, залило класс, а директор, вместо того, чтобы кровельщиков вызвать и поменять черепицу, заставляет нас белить наново потолки. В который уже раз! — в сердцах она ударила ладошкой по двери. — Он, видите ли, фанеру положил на чердак и тазик подсунул. Говорит, что больше протекать не будет. Ха-ха, за дурачков держит! А дети сидят на уроке, и на них вода каплет. Какой там каплет — льет как из ведра… — она невесело улыбнулась. — Да ну его, ерунда все это. Вот мне бы отдохнуть немножко. А? — она подняла веки и посмотрела Алинке прямо в глаза.

— Конечно, мамочка, ложись, отдохни. Ты это… не беспокойся, я могу блинов на ужин напечь. Ты полежи, я сама… — Алинка расстелила кровать и бережно уложила маму.

У мамы поднялась температура. На следующее утро врач поставил диагноз — грипп. Выписал лекарства и, отрывая рецепт, сказал:

— Грипп, Мария Ильинична, штука коварная. Главное — постельный режим. Тепло, чай с малинкой или липой. У вас что есть?

— И малина есть, и липовый цвет. Не беспокойтесь, гриппом я уже не раз болела, справлюсь.

— Уверяю вас, грипп — это не так уж и безопасно, — врач встал, положил на стул рецепты, незаполненный больничный лист и термометр, который все это время вертел в руках, заставляя Алинку беспокоиться, как бы тот не выскользнул из его сухих маленьких пальчиков.

— Ну, будьте здоровы. — Доктор вышел.

Алинка закрыла за ним дверь и тревожно прислушалась к маминому дыханию. Все в порядке, решила она и повернулась, чтобы пройти в другую комнату. Раздался скрип постели, дверь в спальню открылась, и из комнаты вышла мама. Вид у нее, конечно же, был не ахти, но все же немного лучше, чем накануне вечером.

— Алинушка, мне надо пойти на работу.

— На какую работу, мама! Ты что, маленькая? Тебе же постельный режим прописали!

— Ну что ты, донюшка, я столько раз болела гриппом, что даже сосчитать сложно. Если позволять себе валяться в постели, то проболеть можно всю жизнь. Стоит только расслабиться, и все, ты сам себе не хозяин. — Мама натягивала колготки и с уверенностью в своей правоте не давала даже вставить словечко пытавшейся хоть что-нибудь возразить дочери. — А потом, директор наш, конечно же, свинья порядочная, но дети тут ни при чем. Каникулы всего-то неделю, и если мы не успеем навести порядок, то они так и придут в облезлый класс. Ну кому это приятно? Правильно я говорю?

— Нет, неправильно, — запротестовала Алинка. Она уже понимала, что мама все равно поступит по-своему. Несмотря на внешнюю мягкость и покладистость, мама умела быть несговорчивой и упрямой.

— Да ладно тебе, — мама смешно проскакала на одной ножке, все еще пытаясь второй попасть в капроновый чулок. Колготы путались, не хотели выворачиваться, и мама по-детски смешно строила гримаски, то и дело вскидывая на дочь умоляющий и немного виноватый взгляд. — Ну, ты посмотри, что творится, а?

— Мам, ну не надо, мам. Пусть он мастеров вызовет, пусть к нему шефы придут. Ты же не маляр-штукатур, у тебя пальцы музыкальные. Да и вообще! При чем тут пальцы! Тебе врач велел дома лежать. Чай пить, лекарств кучу выписал… Мам!!! — Алинка рявкнула так, что мама от удивления отпустила колготки, перестала скакать, как цирковая лошадка, по комнате и замерла, глядя в жесткие глаза дочери. Она обессиленно опустилась на детский стульчик, стоящий в прихожей, брови ее горестно сомкнулись над переносицей, и она тихонечко, как-то по кошачьи всхлипнула, дернув носиком и подтерев его кулачком.

— Ну, мам, мамулечка. — Алина подошла к матери, уткнулась лицом в ее душистые, пахнущие спелой дыней шелковистые и мягкие волосы. — Мамочка, ну, что тебе эта дурацкая школа?

Мама всхлипывала, не отвечая, плечи ее вздрагивали, и Алинке действительно было очень жаль ее. А может, это ревность? Может, Алинка просто ревновала маму к ее работе, к тому, что где-то там есть дети, о которых мама думает, заботится, переживает. Потому что на самом деле работа для мамы — это главное. Это стержень, выпрямивший ее жизнь, это мотор, двигатель, наполнивший ее существование каким-то особым смыслом. Алинке вдруг показалось, что, исчезни сейчас из маминой жизни ее работа, исчезнет и сама мама. В лучшем случае останется серая, бессловесная, безжизненная ее тень.

— Тебе это так необходимо? — упавшим, тихим голосом спросила Алинка и отступила на шаг от матери.

Мама подняла глаза на дочь и ничего не ответила. Все было в глазах. Все-все, ненужными оказались слова. Алинка ушла в комнату и тихо прикрыла за собой дверь. Пусть решает, что ей важней — собственное здоровье, семья, дочь, в конце-то концов, или школа. Втайне Алинка надеялась, что мама сейчас снимет колготки, намотает на шею теплый мохеровый шарф, выпьет таблеточку и, нырнув под теплое одеяло, попросит горячего молока.

Дверь приоткрылась, Алинка посмотрела в сторону мамы и с сожалением тяжело вздохнула.

— Идешь все-таки?

— Пойду, ладно?

— Я так и знала…

— Не обижайся, — попросила мама. — Не обижаешься?

— Мне-то чего? — Алинка безучастно пожала плечами и отвернулась, глядя в верхний левый угол окна, где медленно проплывала огромная туча. — Лошадь… — тихо произнесла Алинка. — И жеребенок… — Она рассмотрела следующую тучку. И впрямь — они были похожи на лошадь с жеребенком. Лошадь стала трансформироваться, изменяться, перетекать из одной формы в другую, и Алинка безотрывно глядела на эти превращения, пытаясь предугадать, во что превратится эта беспечная кобылка. А жеребенок так и плыл следом за искаженными формами своей исчезающей мамы. И будто пытался ухватиться зубами за расползающийся хвост, задержать его, не дать ему пропасть в сереющем бесконечном просторе неба.

— Чудик-чудилка. Дурилка-молотилка. — Мама подошла к Алинке, поцеловала ее в лоб, и Алинка с болью ощутила, какие у мамы сухие и горячие губы. — Я побежала?

9

— У тебя удивительные глаза, — сказала Нонна, и приторное тепло искусственного янтаря разлилось в ее зрачках. — И губы… Тебе кто-нибудь говорил, что твои губы похожи…

— Возможно-возможно, — перебил ее Витька, все так же тихо барабаня пальцами по столу. Нонна подняла удивленный взгляд, Витька понял, произошло что-то не то, и перестал барабанить по пластиковой клетчатой салфетке.

— Ты не слышишь меня? — тихо поинтересовалась девушка.

Витька мельком, словно взгляд прошел мимо нее, заметил, как ее прямой, классический нос дернулся, а на глаза наползла влага. Он перевел взгляд на витражное стекло. Набухающие капли осеннего дождя собирались у верхней части оконной рамы и стремительно сползали вниз.

— Я? — словно очнулся Витька и, оторвав взгляд от маленькой лужицы на подоконнике, поднял глаза на Нонну.

Аккуратное овальное лицо Нонны было красиво оформлено короткой стрижкой каре, что придавало ей вид наивной мечтательницы, обидчивой, но быстро отходчивой вечной инженю. «Видная девица», — подумал с удовлетворением Витька. Еще недавно Нонна ходила по городу с низко опущенными плечами, сутулой спиной и бесцветным, пустым взглядом. Интересно, что так преображает женщин, когда они влюбляются? — стал размышлять Витька, но не успел додумать. Нонна резко встала из-за стола и кошачьей походкой стремительно приблизилась к нему, положила руку на его плечо и, извернувшись всем телом, неожиданно опустилась ему на колени.

Витька сдержанно хохотнул. Его давно перестали удивлять, а тем более шокировать подобные выходки девушек. Сколько лет прошло с того времени, как он получил свой первый сексуальный опыт? Пять? Нет, кажется, шесть… Да, почти шесть лет. Витька погрузился в вычисления. Ему почему-то стало необходимо чуть ли не с точностью до часа высчитать время, которое он прожил после того злополучного дня. И ведь жил же…

— Жил, жил, не тужил, — забормотал Витька, не убирая с лица высокомерно-холодной ухмылки.

— Что тебя так развеселило? — немного отстранившись, спросила Нонна, пытливо вглядываясь в лицо парня.

— Да так, ничего особенного, — он поморщил лоб и добавил порцию сливок в остывающий кофе. — Летели мы как-то с соревнований, я от группы отстал, прибегаю, меня встречает мужик один, у самого турникета перед летным полем… Глаза навыкате, красный от злости и кричит, беги скорей, сейчас самолет улетит. Только не перепутай, твой самолет маленький, не сядь в другой.

Я бегу, самолетов на поле несколько штук, и почему-то показалось мне, что он именно на этот, который перед моим носом, пальцем показывал. Ничего себе, маленький, думаю. Сам в самолет сел, наших не вижу, стюардесса улыбается. Располагайтесь поудобнее, и так далее. Ну я расположился и уже в воздухе сообразил, что вместо Львова в Норильск лечу. — Полуулыбка сползла с Витькиного лица. Нонна поднялась с его колен, взяла со стола пачку «Космоса» и отошла к окну.

— Ну-ну, — только и сказала она, вслушиваясь в хруст разминаемой в пальцах сигареты.

— Я пойду? — Витька отодвинул пустую чашечку.

— Торопишься? — поинтересовалась Нонна. Она медленно, широким полукругом обошла столик и снова села напротив. — А ведь совсем недавно часами сидел здесь и никудашеньки не торопился. Обхаживал… — протянула она это слово, безнадежно вглядываясь в большие глаза Витьки. Она вздохнула, покачала головой, стряхнула серый пепел на обрывок газеты, временно служивший пепельницей, и на выдохе повторила: — Да-а-а, обхаживал. Ты эгоистичная, самовлюбленная скотина, — дрожащим голосом сказала она так, что Витька услышал нечто совершенно противоположное.

— Я тебе нравлюсь? — Он поглядел на ее пухлые губки, сквозь щелочку которых струился тонкий сизый дымок.

— Да, — губки даже не шевельнулись. — Да, да, да! Но черт меня побери, если я хотела сказать именно это!

Если что-то в этом лице и поражало его воображение, то вовсе не многотиражная правильность черт, какие бывают у детей смешанных рас, а именно подвижные пухлые губы, сложенные сейчас обиженным розовым бутоном. Нонна вынула изо рта сигарету, вмяла ее в газетный лист и монументально замерла.

— Ну что тут такого? Я многим нравлюсь… — как само собой разумеющееся констатировал Витька. Он передернул плечами и слил последнюю капельку кофе на подставленный кончик языка. Кофе был пережаренным и перекипевшим, отчего его вкус являл собой неприятную смесь горечи и кислоты.

— А кофе у тебя сегодня на редкость… — он чуть не ляпнул «отвратительный», но вовремя сдержался.

— Что? — Нонна явно приготовилась выслушать хоть один комплимент, и Витька это почувствовал. Он потер языком о нёбо, как будто так можно было избавиться от раздражающего привкуса, и закончил фразу нейтрально:

— На редкость необычный.

— Еще сварить?

— Нет, благодарю.

Глаза Нонны совсем потухли. Она была похожа на лампочку, которую отключили от электросети. Плечи ее опустились, подбородок склонился к груди, а руки потекли вдоль тела тонкими вялыми струями.

— Так я пойду? — Витька поднялся из-за стола, и в витражном стекле стадионного буфета, будто в песочных часах, только не сверху вниз, а наоборот, перетекла его отраженная фигура. — Мне еще к массажисту, что-то у меня с позвоночником. — Витька до хруста свел лопатки и плавно поднял руки к потолку.

Его большой рост — метр восемьдесят семь, — кажется, стал еще больше, и Нонна ощутила себя совсем маленькой и беспомощной.

Кто бы мог подумать, что этому высокому красивому парню, лицо которого уже щетинилось черным налетом быстро отрастающей и регулярно сбриваемой растительности, всего лишь шестнадцать.

Когда Нонна познакомилась с Витькой, а было это около полугода назад, ей показалось, что он по крайней мере на пару-тройку лет старше ее. Она в этом даже не сомневалась, если и были какие раздумья по поводу его возраста, то только в сторону увеличения, а посему Нонна не стала уточнять это. Что Витька почти на семь лет моложе ее, Нонна узнала чисто случайно, и то тогда, когда отношения их зашли слишком далеко, чтобы по этой причине разорвать их без объяснений.

Надо же было так вляпаться! Уж в свои-то двадцать три можно было бы и сообразить.

— Вить, — робко начала Нонна. Ей очень нужно было сообщить ему о своей беременности. Нонна исправно принимала противозачаточные, и каким образом она проглядела тот факт, что беременна, объяснить было сложно. Видимо, расслабилась, уверенная в действенности советской медицины.

— Ну? — он так красноречиво выразил свое недовольство, что говорить что-либо Нонна не решилась. Она поднесла пальцы к губам, чмокнула их и послала воздушный поцелуй уже стоящему в дверях Витьке. — Заходи…

— Завтра после тренировки нагряну, — его глаза блудливо сверкнули, и сердце у Нонны сжалось. Да, она хотела прибрать Витьку к рукам, но получилось так, что сама влюбилась в него до безумия. Все планы, щепетильно выстроенные в ее воображении, рушились, как только он представал перед ней во всем своем мощном великолепии.

Лучше бы она пошла работать секретаршей в воинскую часть, куда зазывал папа после ее развода с Павликом… Муж… Ха! Тоже мне — муж, объелся груш.

Теперь-то уж Нонна знала наверняка, что Павлику брак нужен был всего лишь как ширма, как прикрытие, очень удобное и беспроблемное. Женившись на ней, Павлик поселился в квартире родителей Нонны, оставленной ими при получении нового жилья.

Им давали четырехкомнатную квартиру в новом, только что отстроенном районе, но папа попросил двухкомнатную, при условии, что в старой, тоже двухкомнатной, останутся Нонна с мужем и двадцатилетний сын. С папой и мамой перебралась младшенькая Юлька. И Павлик, и Боря — брат Нонны, и уж, конечно же, сама Нонна, не желавшая вить свое семейное гнездо под бдительным оком неработающей мамы, согласились на такой расклад.

Как ей не повезло! Позорище-то какой! Да по тем временам она и слыхом не слыхивала, что с людьми такое случается. Поначалу восемнадцатилетняя девушка, работающая ночной нянькой в детском саду-яслях и очень устающая за ночные дежурства, была немного удивлена тем, что в первую брачную ночь ее молодой муж так и не смог сделать ее женщиной. Он сильно волновался, пыхтел, ползал по ней, щекоча белыми длинными кудрями ее грудь и упираясь в живот коротковатым и слегка изогнутым, но крепким и твердым членом. Так он пыхтел-пыхтел, ползал-ползал, то ли случайно, то ли преднамеренно, в чем она сейчас уже сомневается, пару раз пытаясь проникнуть не в то отверстие. Нонна вскрикивала от боли и, пряча свое отвращение, пыталась руками направить его действия в нужное русло. Ей это почти удалось, но… Едва лишь Павлик попал туда, куда и следовало попадать любящему супругу на брачном ложе любви в первую ночь, как все у него обмякло, ослабилось и уменьшилось в размерах.

— Блин! — произнес Павлик и сполз с мокрой от возни и заметно расстроенной юной супруги. Нонна слышала от подружек, что такое иногда случается, она знала, что в подобных ситуациях следует вести себя терпеливо и с пониманием, а потому она, как могла, приласкала мужа и выразила уверенность, что это всего лишь нелепое недоразумение, которое испарится само собой, как только они познакомятся поближе и привыкнут друг к дружке.

— Не расстраивайся, Павлинчик, — бормотала Нонна, уже почти засыпая. Ближе к полуночи она услышала, как муж встал и вышел из спальни. Курить, наверно, подумала Нонна. Ей было жалко Павлика, но идти на кухню и мозолить ему глаза, причиняя лишний раз страдания, она посчитала бестактным.

Нонна проснулась еще раз, уже ближе к рассвету. Павлика все еще не было в постели, а из соседней комнаты, где ночевал ее брат, она услышала приглушенное бормотание.

Делится бедой, решила Нонна, ничего, пусть поболтают, может, чего путное и получится. Все-таки Боря уже более опытный в этом плане, хотя и моложе Павлика на год. Брат часто не ночевал дома, вероятно, проводя часы в обществе любвеобильных южанок. Пусть поболтают, думала Нонна, Борька придумает чего-нибудь. Нонна улыбнулась сквозь дремоту, ей только странным показалось, что у ребят голоса были скорее удовлетворенные, чем озабоченные.

Прошел медовый месяц. Бочка меда с ложкой дегтя. Начались трудовые будни. Нонна уходила вечером, приходила утром. Нянечек катастрофически не хватало, дежурили за двоих. По полдня она отсыпалась, ей снились голые закаканные попки малюток. Когда же она просыпалась, Павлика уже не было. В последнее время они все реже пересекались с ним, а в субботу он выглядел усталым и был совершенно безразличным к ней. В воскресные дни Павлик и Боря выезжали на рыбалку, и Нонна не могла ему отказать в таком удовольствии. Вечером он ложился в кровать, пропахший сосной и дымом, Нонна прижималась к нему всем телом, впитывая сладкий аромат, но он бормотал ей всякие нежные слова и отворачивался с неизменным «потом» на устах.

Ее влекло к мужу, поначалу от неудовлетворенной горячей страсти у нее даже несколько раз жутко болел низ живота, но время шло, и Нонна привыкла к такой странной жизни. Будто соседи, и вроде бы вместе, а все же порознь. Нет, конечно же, эротические сны ей не перестали сниться, и мужа она хотела по-прежнему, но чувствовать себя униженной и оскорбленной больше не желала. Пусть сам проявит инициативу, хватит с нее. И так к нему, и эдак, а он, чурбан, лежит и только руками отмахивается. Однажды, купаясь в ванной, Нонна нашла для себя способ удовлетворения сексуальных фантазий, случайно направив душ с отвалившимся распылителем в промежность. Наслаждение, которое она получила, было гораздо сильнее сладких ощущений во сне. Невнятные тревожные сновидения лишь приближали возбужденное тело Нонны к вспышке новых умопомрачительных чувств и эмоций, а теплая тугая струя на самом кончике разбухшего и налившегося вишневым соком клитора доводила ее до оргастического сумасшествия.

Нонна едва сдерживала стоны и просиживала теперь в ванной все свободное от работы и стряпни время. Одного лишь она боялась, не скажутся ли подобные занятия на ее психическом и физическом здоровье в дальнейшем.

— Знаешь, Свет, я тут от девчонки одной слышала, что та занимается мастурбацией, это не вредно? — краснея, спрашивала Нонна у приятельницы, тоже работающей в яслях нянечкой. Света, розовощекая пышнотелая бабенка, уже трижды побывала замужем. Говорить с ней можно было обо всем, в таких делах она была дока, но Нонна до сих пор все больше слушала и вот наконец решилась.

— Ну, не знаю, — Света протирала пыль на карликовых тумбочках с разноцветными фигурками и циферками, нарисованными по окрашенной в голубой цвет поверхности. — Вообще-то женщинам, испытывающим повышенную сексуальную потребность… — она оглянулась и посмотрела в лицо Нонне, но та, своевременно почувствовав, что Света делает поворот, отвела взгляд на бумажную цветную аппликацию, выполненную руками ребятишек из старшей группы. Аппликация, изображающая цветок гвоздики, напомнила Нонне языки пламени. Камин, бабушка, запах смолы, треск шишек.

— В общем, ты не бойся, — неожиданно услышала Нонна и посмотрела на Светку. — От этого ты вряд ли заболеешь. Хотя… Цистит бывает. Ну это, когда рези в животе, и… пописать трудно. Тебе трудно, нет?

— Что? — не поняла Нонна.

— Когда в туалет ходишь, трудно… По маленькому. Если от струи душа вода попадет в мочеточник…

— Откуда ты знаешь? Я же тебе про душ не говорила.

— Ясновидящая я. — Светка громко рассмеялась грудным хрипловатым смехом. — Чего тут рассказывать? Я сама, что ли, дурочка? Подружка… Подушка под ушко, вот и подружка. — Вдруг Светка понизила голос, и глаза у нее сделались большие-пребольшие и яркие-преяркие. — Ты… это, ты, когда душ включаешь, старайся струю сделать не слишком тугой. А еще, знаешь, возьми детскую погремушку с шариками. У нас в «Детском» продают. Чтоб шарики не очень крупные, но и не мелкие. Три шарика… Кипятком…

— Что кипятком? — Глаза у Нонны постепенно становились такими же большими и такими же яркими, как у Светки.

— Простерилизуй.

— Зачем? — спросила Нонна, все еще не отделавшись от чувства стыда, но уже увязшая в водовороте сладостных фантазий.

— А ты три шарика простерилизуешь и туда… Вовнутрь. А потом мышцами работай… Ну, там, внутри. Шарики будут перекатываться, шейку матки массировать, и еще струйка душа. У… Кайф! — Светка закатила глаза и покачнулась, изображая истомную слабость.

— Ну ты и… — Нонна задохнулась от такого откровения. Но по горлу ее прокатилась судорожная волна, и внизу живота защекотало. Это щекотание томило ее полночи и не отпускало разыгравшееся воображение. Ей так хотелось поскорее испробовать новый вариант самоудовлетворения. А что муж? Хрен бы с ним! Что он есть, что его нет. Без него, может, и лучше, успокаивала себя Нонна, ну подумаешь, импотент. Человек вроде хороший, не обижает, не ругает, деньги зарабатывает, одежду покупает. Пока сама себя удовлетворяю, а там, может, и любовника найду. О любовнике Нонна думала редко. Боялась заразы. Но иногда все-таки бросала взгляды, полные вожделения и страсти, на молодых крепких и красивых мужчин, каковых в приграничном городе немало.

Со смены Нонна ушла чуть раньше.

— Свет, отпусти домой, что-то у меня голова болит. А я за тебя в другой раз додежурю.

Светка оторвала голову от подушки. Ее неловкая поза на детской кроватке, где иногда они по очереди дремали во время дежурства, вызывала сочувствие, и Нонна, по-матерински наклонившись над подругой, поправила сползающую на пол подушечку под черными локонами.

— Чего? А… Домой? Иди. — Светка села на краешек кровати и, сладко потянувшись, широко открыла рот в длинном и глубоком вздохе. — Зевушки-коровушки, — сипло промычала она. — Иди, иди. А сколько сейчас?

— Шестой.

— Поставь кипятильничек, — Светка прикрыла живые карие глазки и снова рухнула на кровать. Детская коечка натужно заскрипела пружинами. Нонна вышла из спальни, где мирно сопели разномастные младенцы. По пути она поправила одеялко у Тошки и подоткнула простынку у ее сестренки-близняшки Кешки. Тошка и Кешка были как две капельки воды похожи друг на дружку. Они и спали совершенно одинаково. И у той, и у другой вечно падали одеяла и подушки, уползали простынки. Они одинаково причмокивали, одинаково сосали пальчики, только Тошка — указательный правой руки, а Кешка — левой. Они одинаково копались в кашах, выгребая ложечками каналы, выстраивая горки и домики, одинаково сидели на горшках, низко согнувшись, чуть ли не ударяясь лбом о коврик в туалетной комнате, одинаково плакали и капризничали, ковыряя пальцами в носу, Тошка — правой рукой, а Кешка — левой. У них была одинаковая одежда и обувь. Вот так бы и совместить их, как зеркальное отражение в одном тельце, но было единственное различие, благодаря которому Всевышний создал их в разных оболочках.

Нонна воткнула вилку кипятильника в розетку и, улыбаясь, представила себе этих живых, подвижных девочек. Тошка и Кешка были похожи во всем, кроме проявления радости. Тошка смеялась, широко раскрыв рот, звонкоголосо и щедро. Будто осыпала окружающих драгоценной россыпью счастья. Она хохотала заливисто, и от ее смеха хотелось пуститься в пляс или выскочить на улицу и бежать к серебряному озерцу в золотом перелеске.

Кешка же едва заметно улыбалась, будто бы она чувствовала себя виноватой за поведение всего человечества или же знала и понимала нечто такое, чего никто, кроме нее, не мог знать и понимать. Какую-то грядущую вселенскую беду. Страшную горькую правду мироздания. И поэтому она не смела смеяться и наслаждаться жизнью в полной мере.

Кипятильник зашипел, от поверхности спирали оторвались мелкие пузырьки, затем вода забурлила, вспенилась и пошла волнами в неглубоком озерце эмалированной кружки. Нонна вынула вилку из розетки, отсыпала из банки по чайной ложке быстрорастворимого московского кофе, бросила туда же по кусочку сахара и залила все это кипятком. Запах кофе привел Светку в чувство. Она появилась в дверном проеме, взлохмаченная и с красными, как у кролика, глазами, но готовая к активной жизнедеятельности.

— Иэх! Мужичка бы!

— Тише, — цикнула на нее Нонна и показала глазами в спальню.

— Дрыхнут, как мошки в коконе. А Кешка с Тошкой, ох, умора! Все белье раскидали. — Светка зябко поежилась и поднесла к губам горячий кофе. — Ну ладно, вали, — небрежно кивнула она головой, и Нонна, торопливо заглотав остаток горьковатого напитка, стала натягивать свитер.

В сумке весело брякали погремушки. Нонна все же утащила парочку из ящика с игрушками. Ветерок трепал ее волосы, над головой светлело. Первые редкие автобусы пробегали мимо нее, словно огромные гусеницы, неся в своем мутном чреве граждан просыпающегося города. Люди ехали на работу в первую смену и возвращались с работы в ночной. На душе было легко и радостно. День обещал быть розовым и легким. Как облачко, плывущее над профилем горы. Мимо проскочил «москвичонок». Желтый с черным верхом. Таких машин Нонна в городе не видела. В принципе город маленький, и машин в нем не так уж и много. Встретишь один раз и запомнишь в «лицо». Нонна запоздало подняла руку, мол, подбросьте. Водитель отреагировал мгновенно, и машина, визжа тормозами, остановилась, а потом медленно подкатила к самым кончикам туфель Нонны.

— Подкиньте, — Нонна просунула голову в открытую дверцу и на одобрительный кивок водителя ответила лучезарной улыбкой.

— Вам куда?

— В центр. У ресторана на пересечении Ленина и Мира.

— Вот что примечательно, в какой город ни заедь, везде центральные то Ленина, то Карла Маркса, то Мира. А еще везде есть Черемушки. — Водитель повернулся и посмотрел на Нонну широким добрым взглядом. Будто хотел обнять ее, да руки заняты — баранку держать нужно.

— Точно, — согласилась Нонна.

— А вы с ночной? На «Точприборе»?

Нонна покачала головой. Она расслабилась, ей было хорошо, ветерок обдувал лицо, ласкал прикрытые веки, снимал напряжение со лба и с губ. Ей лень было разговаривать.

— Стоп, стоп, стоп. Ничего не говорите. Я сейчас попробую угадать… Вы на деревообрабатывающем работаете?

Нонна снова покачала головой и легко раздвинула краешки губ в полуулыбке.

— Нянечка я. В садике. В младшей группе. — Нонна приоткрыла глаза и посмотрела на дорогу. Чуть впереди бежал высокий молодой человек. Спортивный костюм бирюзового цвета обтягивал мощные икры и бедра. Капюшон куртки болтался, словно парашют, наполненный воздухом, и, казалось, притормаживал движение спортсмена, чтобы тот не сорвался с асфальта и не взлетел. Паренек динамично раздвигал воздух локтями и грудью рассекал плотный предрассветный сумрак. Машина поравнялась с бегуном, и Нонна увидела красивый правильный профиль. Она пару раз встречала этого парня на улицах города, и справедливости ради, следует отметить, что он принадлежал именно к тому типу мужчин, который будоражил воображение Нонны.

Неожиданно водитель вжал педаль тормоза, и «москвичонок» застыл чуть впереди молодого человека.

— Виктор! — крикнул водитель. Спортсмен остановился. Подошел к водителю, бросил беглый, невидящий взгляд на девушку и протянул руку для приветствия:

— Привет. Какими судьбами?

— К тебе. Разговор есть.

Водитель вышел из машины, и двое мужчин отошли на тротуар. Боже мой, до чего же он привлекателен, этот Виктор, в спортивном костюме цвета утреннего моря! Какие у него глаза! Нонна подняла сумку, скатившуюся с колен, в ней затарахтели погремушки, и внизу живота сладко заволновалось. Витька еще раз бросил случайный взгляд на Нонну, та опустила глаза и уставилась взглядом в панель, разглядывая дверцу бардачка. Один взгляд. Всего лишь один взгляд, а как зашлось сердце.

Водитель вернулся в машину. Снова мимо поплыли деревья и дома, снова ветерок всколыхнул короткую стрижку девушки, но сердце ее колотилось и колотилось, как сумасшедшее. Нонна была не в силах справиться с накатившим волнением.

— Остановите, — попросила она, не глядя на водителя.

— Что-нибудь случилось? — спросил он озабоченно, но машину все-таки не остановил. — Вам же к ресторану.

— Остановите, мне нужно выйти на воздух.

— Пожалуйста. — Водитель притормозил. Чувствовалось, что он хочет сказать что-то. В воздухе повисло странное напряжение. Нонна посмотрела на него в упор выжидающим долгим взглядом.

— Меня зовут Сергей… Я буду здесь еще три дня… В гостинице «Центральной»… Может, встретимся?

— Может… — Нонна неопределенно пожала плечами. Затем она открыла дверцу и, уже выйдя из машины, протянула руку Сергею:

— Нонна… Я вам что-нибудь должна? За бензин, за…

— Нет-нет, что вы?

— Спасибо, — сказала Нонна и, хлопнув дверцей автомобиля, не оборачиваясь, пошла в сторону дома. Ей вдруг показалось, что если она будет идти с такой скоростью, то где-то у самого дома ее должен догнать Виктор. Тогда она сможет как бы ненароком уронить сумочку, а он ее должен будет непременно поднять и подать ей.

Дурочка наивная, оборвала она свои мысли и ускорила шаг. Уже в подъезде Нонна взглянула на часы. Шесть часов. Муж еще дома. Скоро он должен будет вставать и идти на службу. Нонна улыбнулась про себя. Вот сейчас ей наконец-то предоставился удобный случай. Ну, конечно, все у них с Павликом как-то второпях, все через одно место. То он на работу спешит, то она. Ни утром нет времени расслабиться, ни вечером. И эти дурацкие рыбалки по выходным. Надо бы брату сказать, чтобы сам на рыбалку ездил, или брал с собой друзей, по крайней мере муж хоть иногда должен быть с ней наедине.

Нонна поправила рукой челку, откинула волосы сзади, чтобы они пышнее легли, и достала из сумочки ключи. В сумочке снова брякнули погремушки. Тьфу ты, ну их, достали уже! Нонна быстрыми шагами подбежала к мусоропроводу, стараясь не громыхать мусорозаборником, открыла его и выбросила туда игрушки. Так-то лучше, она улыбнулась и медленной кошачьей походкой вернулась к двери. Так никаких проблем не решить, если думать только о себе. Ей стало жаль Павлика, наверняка в связи с супружеской несостоятельностью у него теперь появилась масса комплексов, наверняка он глубоко несчастен, только, как может, скрывает это. Нет, теперь Нонна с особой четкостью поняла, что если необходимо сохранить семью, то нужно направить на это все свои силы. И не только свои, Павлика тоже.

Ключ мягко вошел в дверной замок, тихонечко щелкнул два раза, и, легко нажав на ручку, Нонна отворила дверь.

Этот обычный прохладный день, вернее, это весеннее утро, Нонна не забудет никогда. Вся еще легкая и светлая, переполненная радужными планами, она, как воздушный шарик, влетела в прихожую своей квартиры, в общем-то и не вслушиваясь в звуки. Так у нее все пело и играло внутри. Легкое возбуждение, возникшее еще на улице, при встрече с Витькой, приняло определенную направленность. Теперь ей хотелось не кого-нибудь с улицы, пусть даже самого раскрасивого и расспортивного чернобрового бегуна с фисташковым взглядом. Теперь ей хотелось мужа. Законное, естественное желание.

Нонна включила светильник над зеркалом, посмотрела в него и увидела там свое чуть заретушированное полумраком отражение. Она стала снимать туфли и, присев на тумбочку, вдруг замерла. Из комнаты брата доносились звуки саксофона и слабые, едва слышные голоса. Нонна напряглась всем своим существом, тихонечко, на цыпочках приблизилась к двери и прислонилась ухом к щелочке. Дверь скрипнула и слегка приоткрылась. Голоса на мгновение смолкли, затем кто-то откашлялся, и до слуха девушки донесся тревожный шепот мужа:

— … Там кто-то есть. Свет. И дверь открылась.

Сердце Нонны бешено заколотилось. Бури эмоций, главной из которых была ревность, взвились в ее душе. «Он с девушкой! Борька наверняка по бабам шляется, а он привел в дом… С женой, значит, не может, не стоит… А с этой! Шалашовка!!»

Нонна хотела что есть силы толкнуть дверь, вышибить ее, сорвать с петель. Но сердце ее колотилось так, что ни на какое другое движение не оставалось сил, и Нонна неподвижно сидела на тумбочке, переполненная горем и злостью. Она бросила взгляд на вешалку и чисто механически отметила про себя, что там нет чужой одежды, а у порога нет чужой обуви. А есть обувь Павлика, ну, это понятно, он дома, именно его голос только что слышала Нонна, и обувь Бори…

— Да нет там никого, свет я, наверное, не выключил, а дверь — сквозняком.

Голос брата слегка обескуражил и отрезвил Нонну. «Ага, значит, и Борька дома. Ах, подлецы этакие, притон развели. Интересно, по парам они или одну вдвоем… Козлы драные!»

— Борюшка, хороший мой, ну давай еще разочек, и пора мне… Да и эта сейчас привалит! Господи, как мне все надоело!

Голос Павлика звучал как-то странно, с придыханием. Таким голосом разговаривают обычно с женщиной. В самые сладкие минуты. Но при чем здесь Боря? При чем здесь Павлик? При чем здесь она сама? Нонна сползла с тумбочки и еще раз посмотрела на себя в зеркало. Лицо в зеркале показалось ей незнакомым. Нет, вернее, кое-что в нем она узнавала. Глаза, например, нос, брови, рот. Искаженный, бледный. Взгляд надломленный, мученический, как после продолжительной и тяжелой болезни. Все узнаваемо, все, только так, словно это картина Пикассо. «Девушка с веером»… Нонна почувствовала себя размазанной по полотну, рассыпанной, мозаичной. Или нет, не Пикассо. Абстракционизм какой-то. Из лоскуточков, из кусков. Все это нереально, бред, а когда Нонна выйдет из бреда, все встанет на свои места. И от этой мысли ей почему-то стало легче. Лучше уж думать, что это сбои в психике, чем реальность. Вот сейчас она откроет дверь и увидит, что в комнате мирно спит ее брат, потом она пройдет в свою комнату и увидит там Павлика. Она подойдет к нему, взлохматит его жесткие волосы, покроет его всего нежными поцелуями. Она пробежит пальчиками по теплой кожице шеи. Она разденется, медленно, красиво, пританцовывая, как однажды видела у подруги по видаку в эротическом фильме. Она подплывет к мужу, покачивая бедрами, и он не устоит. Он овладеет ею. Ею! Его женой! Он хочет этого, но сидит в нем какой-то ужасный зверек и не дает ему…

— Ммм… Хорошо, вот так… Вот так, золотой мой, вот так… Глубже, Борюшка, хорошо…

Жаркий порыв обжег щеки Нонны. Она резким движением ноги открыла дверь в комнату брата. Боря и Павлик лежали на разложенном диване «стульчиком». Боря производил плавные толчкообразные движения и руки его обвивали шею ее мужа. Павлик сильно запрокинул голову, так, что Нонна видела выражение его лица. Выражение сладкой муки, глубокого удовлетворения, почти счастья. Высокого, неземного счастья. Именно такого, о каком мечтала сама Нонна все это время замужней жизни.

Под ногами хлюпал только что политый асфальт. Воздух был тугим и плотным, он не хотел проталкиваться в легкие. Глаза сухо жгло, и горьковатый ком стоял в горле. Плакать не хотелось, хотелось смеяться. Надрывно, истерично, биться головой о столбы и стволы деревьев. Ну как же раньше-то она этого не замечала? Как раньше не замечала?! Все же было как на ладони, и к бабке не ходи. В ту самую первую ночь, когда у них с Павликом ничего не получилось, он пошел к Борьке. Да и Борька с той поры, как Павлик поселился в их доме, перестал шляться по ночам. А ведь это именно он, именно Борька и познакомил Нонну с Павликом. О, идиотка! Дура!! Как же она раньше?..

Перед глазами Нонны одна за другой стали всплывать картины их совместной с Павликом жизни. Одно неопровержимое доказательство за другим. Один факт его неестественной, вернее, противоестественной сексуальной ориентации, наплывал на другой. «Значит, так: Павлик и Боря любят друг друга. Любят давно. Сильно любят. Никто им не нужен, ни один человек, ни Нонна, никакая другая девушка». Да-да, именно сейчас Нонна вспомнила, что хоть и считала брата профессиональным донжуаном, но ни разу не встречала его с женщинами. Он пропадал ночами, он долго беседовал по телефону интимным голосом, он таскал с собой в карманах презервативы, и из этих опосредованных свидетельств она сделала для себя вывод, что Борька отъявленный ловелас и бабник. Но вот ведь, черт, она не может припомнить ни одного женского лица рядом с ним в его комнате. Были друзья, приятели, учителя. С ними он запирался и слушал музыку. Чтобы не мешали, значит, домочадцы. Чтобы не лезли в его дела, чтобы не отвлекали от чисто мужских бесед. Идиотка! Идиотка!! Идиотка!!!

С Павликом все покончено. Павлика она вырвала из души, как хилеры вырывают из тела болячки. Даже рубцов не осталось. Ничего. Пустота лишь, вакуум. Ну ладно…

Позднее Нонна долгое время восстанавливала свои силы, но силы не восстанавливались. Она часами лежала в постели, не поднимаясь. Перед глазами то и дело возникали друзья брата, сам брат, но Павлика не было. Он исчез, словно сон. Он растворился. От этого порой становилось невыносимо. Ей нужно было увидеть его и в последний раз убедиться в том, что все это было на самом деле. А раз было, значит, ушло. Ушло и больше не возвратится. А так — нет никакой уверенности, что это не ее фантазия. Даже вещей Павлика в доме не осталось. Ни тапочек, ни бритвы, ни полотенец. Даже запаха. Все провалилось в тартарары, испарилось.

Нонна сходила к нему на службу, там ей сказали, что Павлик попросился в дальний гарнизон. И его отправили. Таких чудаков, желающих кормить комаров и клопов в Тьмапередрищенске мало, и стоит лишь изъявить не то чтобы желание, а просто намек на желание, как руководство тут же не преминет этим воспользоваться.

О том, что Нонна увидела, она никому не сказала, да и не скажет. А кому? Матери? Она же с ума сойдет. Не из-за Павлика. Павлик ей был глубоко безразличен, что есть, что нет его. Еще в пору их жениховства мама не раз говаривала, что не будет у Нонны с ним жизни. Почему не будет, толком объяснить не могла, но чувствовала, что не будет. Вот и подтвердились ее чувства. Теперь мама ходила с победным видом, а Нонна с низко опущенной головой и ужатыми, словно гармошка, плечами.

Нонна не могла сказать матери о брате. О Борьке. Хотя, чего уж тут, что есть, то есть, и никуда от этого не деться. Похоже, и Борька не очень-то боялся огласки. Ему было все равно, а может, и не все равно. Может, он просто умел держать себя в руках. Ведь, помнится, как-то Борька упал с качелей. Он пришел домой бледный как мел, в разодранной рубашке, рука плетью болтается. Лег на кровать и лежит.

— Что с тобой, Бося? — спросила мама, прикасаясь губами к его лбу.

— Так… Устал… — Борька поднял на маму спокойные глаза. — Не волнуйся.

— Ты не ушибся? — мама обеспокоенно потрогала его руку. Видимых повреждений не наблюдалось. Ни кровоподтеков, ни ран.

— Да нет, — отмахнулся Борька. — Иди на работу, не волнуйся. — Мама ушла. Тогда она еще работала, и работала, как многие в этом городе, в две смены.

Ночью Борька постанывал, утром, скрипя зубами, пошел умываться, затем натянул рубашку на одну руку, а когда стал просовывать в рукав вторую, Нонна боковым зрением увидела, что рука у него какая-то странная. Раздутая, как воздушный шар, и серая. Мама кормила на кухне младшенькую, и времени на старших у нее не было. Так бы и пошел Борька в школу с раздутой рукой и сжатыми губами. Врач констатировал закрытый перелом со смещением. Кость правили, сращивали, ломали, снова сращивали. А Борька терпел. Молча, не жалуясь, не стеная, сжав, как обычно, губы.

А однажды Нонна узнала, что Борьку лупит старшеклассник. Отбирает деньги, обеды. Борька молчал, как партизан, шел домой напролом. Знал, что его ждет за углом истязатель, но не обходил по другой дорожке. Упрямый он, Борька. Сам разобрался. Уж как разобрался, Бог весть, но отстал от него хулиган.

Подобные моменты вызывали у Нонны чувство уважения к брату. Но то, что она увидела сейчас, сводило ее с ума. Хотя, может быть, если бы это не было связано с ее мужем, она бы поняла и простила брата.

Брызги от мокрого асфальта разлетались из-под ее подошв в разные стороны. Прохожие с удивлением поглядывали на несущуюся невесть куда девушку и расступались. Куда вели ее ноги, она не знала, да и не задумывалась над этим. Куда угодно, хоть куда-нибудь. Хоть куда… Подальше от этого жуткого места.

— Нонна!

Нонна оглянулась по сторонам. Рядом с ней на тротуаре никого не было, и создавалось такое ощущение, что голос идет из ниоткуда. Что он существует сам по себе, как воздух.

— Нонна! — более настойчивый тон заставил ее остановиться. И только тут она заметила стоящую в арке машину. Желтый «москвичонок» здорово слился цветом со свежеокрашенной к майским праздникам стеной дома. Дверца его слегка приоткрыта, но тот, кто окликал ее из машины, не выходил. Он смотрел широко открытыми, удивленными глазами, просунув голову над опущенным стеклом. Казалось, голова его покоилась на какой-то плоскости и была, вернее, жила отдельно от тела. «Голова профессора Доуэля», — подумала Нонна, пытаясь вспомнить, как зовут молодого человека, часом ранее подвозившего ее к дому. Интересно, откуда он знает, где я живу?

Нонна приблизилась к машине и присела перед открытой дверцей на корточки. Она тупо смотрела перед собой, совершенно не думая о том, какое производит впечатление со стороны.

— И все же у вас что-то произошло? — полувопросительно, полуутвердительно произнес молодой человек. Нонна подняла голову. Прямо над ней свисали длинные мохнатые сережки березы. Молоденькие, еще прозрачные листочки лепетали под нежным ветерком на каком-то своем наречии. Одна сережка оборвалась. Видимо, ее сбросила пичужка, восторженно свистевшая панегирик весне. Словно маленькая гусеничка, березовая сережка поползла к ногам девушки. «Ветер, ветер, ветерок…»

— Что? — голос молодого человека заставил ее вздрогнуть. Она резко подняла голову и посмотрела в его распахнутые улыбчивые и участливые глаза.

— Сережка… — тихо произнесла она, имея в виду березовую сережку.

— Очень приятно, что вы запомнили мое имя. — Молодой человек улыбнулся и, продев голову обратно в окно машины, придал телу нормальное положение. Теперь голова не казалась головой профессора Доуэля, она была головой Сережки. Нонна тоже улыбнулась.

— Да, я запомнила ваше имя… Но забыла свое… Как вы назвали меня?

— Нонна, — слегка удивленно приподняв брови, произнес Сергей.

— Ах да, Нонна… Послушайте, зачем вам это понадобилось?

— Что именно?

— Да все. И я в том числе. Вы ведь стоите здесь потому, что я имела неосторожность сообщить вам, где живу. Не так?

— Так. Ну и что?

— Понимаете, Сергей… Меня больше нет. Меня нет! Нет! Я умерла. Понимаете? — в мучительном прозрении Нонна подняла полный слез взгляд на Сергея.

— Садитесь в машину, — предложил он и, открыв дверцу, вынырнул из салона. — Ну как? Сядете?

— Скорее да, чем нет. — Нонна медленно поднялась с корточек, медленно обошла автомобиль и так же медленно опустилась на черное вельветовое сиденье. Она повременила пару секунд и, оторвав ноги от асфальта, не раздвигая их в коленях, перенесла ступни на коврик.

— Куда поедем? — Сергей говорил мягко, но Нонне все равно стало больно. Больно и обидно. Будто бы это он, Сергей, виноват в том, что сегодня произошло. Не окажись его под рукой, к тому времени, как Нонна открыла дверь своей квартиры, Борька и Павлик разбежались бы по своим комнатам. Павлик бы уже надевал брюки, а Борька заправлял бы кровать. Так уже бывало раньше, когда она приходила домой с дежурства. Так именно и бывало: Борька заправлял свою кровать, а Павлик одевался в своей комнате. Тогда Нонна думала, что вот ведь, Павлик проворнее Борьки. Уже успел убрать белье в шкаф, надеть дневную бархатную наволочку на подушку. Словно бы и не спал на диване. Словно бы все так и оставалось нетронутым за время ее отсутствия. Обижало лишь то, что Нонна не раз просила Павлика оставлять диван расправленным, чтобы ей не ворочать тяжесть каждый раз, складывая и раскладывая его, не царапать пальцы о торчащие болты, выставляя фиксатор на боковушке. Нетрудно ведь запомнить. Просто прикрой покрывалом, и все. А она уж заправила бы после. Теперь-то Нонна поняла, что Павлик просто-напросто не успевал перед ее приходом расправить диван, ночью-то он ему был не нужен. Господи, Боже мой, надо же…

— Нонна! — заставив ее вздрогнуть, прозвучал голос Сергея. — Куда поедем?

— Куда хотите.

— Тогда… — Он поморщил лоб и вдруг произнес просительным голосом: — О, Нонночка, мне нужно сделать еще кое-что. Может, вы прокатитесь со мной по делам, а уж после…

— Поехали, — безразличным голосом уронила Нонна, закрыла дверцу автомобиля и уставилась в какую-то точку на лобовом стекле. Словно разглядывала расплющенную там мошку.

В тот день она снова увидела Витьку. Вернее, увидел ее он. Она попросту не могла вообще ничего видеть. Взгляд ее был пустым и бессмысленным. Сергей о чем-то говорил с Витькой, потом они сели в машину и поехали куда-то втроем. Потом Витька вышел из машины и юркнул в подъезд, через некоторое время он вышел из подъезда, но уже не в спортивном костюме, а в бежевых джинсах и черной рубашке из какой-то грубой ткани. На шее у него мягкими складками красиво лежал шелковый шарф. Верхняя пуговка рубашки была расстегнута, и ткань шарфика волнующе выглядывала из-под строгого ворота. Они снова поехали. На сей раз в гостиницу к Сергею. Как-то так получилось, что Сергей ушел, то ли за вином, то ли еще за чем, и они остались вдвоем. Витька подошел к ней, сидящей в глубоком и низком кресле, сел на ковер и обнял ее ноги. Он заглянул в ее глаза снизу вверх и шепнул:

— Наверное, вы не знаете, как вы красивы. Какие у вас изумительные глаза, какие тонкие руки. Не знаете? — Он немного помолчал. — Не знаете… — с видимым сожалением добавил он, встал с пола и отошел к окну. Неопределенность ощущений выбила Нонну из состояния боли. Она стала вслушиваться в звуки и снова услышала его голос:

— А я вам сейчас расскажу! — Он быстро подошел к двери, щелкнул в ней ключом. «Запер», — подумала Нонна, но это ее ничуть не испугало. Все равно ее уже нет. Нет ее прежней, она умерла! А та, которая сидит здесь, это так, подобие человеческое, копия. Раз нет ее настоящей, то нечего беспокоиться и о копии. Витька повернул ключ на пол-оборота и так же быстро вернулся к ней. Он снова сел перед ней на ковер, снова обнял ее ноги и прижался к ним щекой. Потом стал медленно плыть руками по икрам, ощупывая каждый сантиметрик безразличной к мягким касаниям кожи. Нонна следила за ним с удивлением и интересом, она ничего не испытывала, ни страха, ни страсти. Все чувства были в ней отключены, и лишь мозг заторможенно обрабатывал поступающую информацию.

— Ножки, изящные, нежные. Какие нежные, словно шелком покрытые, — шептал Витька и скользил по коже теплыми и терпеливыми ладонями. Он ощупывал каждую клеточку, как будто искал ту кнопочку, на которую нажали прежде, чтобы отключить все ее реакции. Теперь же Витьке было совершенно необходимо запустить мотор, зажечь лампочку, возобновить ток крови по остывающим жилам.

— Ноннушка, девочка, куколка… Кто же нас так заморозил? Кто нас так искалечил? — шептал Витька, оглаживая круглые тугие коленки. Потом он вернулся вниз, словно испугался, что начал не с того места и пропустил выключатель. Он снял с нее туфли и, взяв в свои руки пальчики, осторожно размял их, потом снова поплыл вверх. Совершенно неожиданно Нонна расслабилась. Она раскрылась навстречу его ласкам, словно цветок навстречу солнцу.

Витька взял ее на руки и медленно поднял. Поднял так медленно, как будто Нонна была драгоценной вазой, и понес в ванную. Странно, в ванной бежала вода, уже наполовину заполнив ее. Ароматная пенка дыбилась снеговыми барханами на поверхности воды. Вода из крана стекала тонкой струйкой по стенке, и именно поэтому до сего момента Нонна не подозревала о том, что кто-то из ребят включил ее. «Интересно — кто?» Хотя, правда, она вспомнила, что Сергей что-то говорил, вроде того: неплохо бы перед рестораном принять душ. Видимо, он и включил. Значит, сейчас вернется. В дверь постучали. Нонна вздрогнула. Витька улыбнулся ей и произнес без сколько-нибудь ощутимого напряжения в голосе:

— Это не страшно. Постучит-постучит, и уйдет. Не маленький, догадается.

— Но как же, — слабо возразила Нонна, а руки ее крепко обвили Витькину шею и словно бы прилипли к его коже. Или вросли в него. Ей не хотелось, чтобы он уходил даже на секундочку. Даже на полсекундочки. Пусть стоит так, пусть держит ее на руках. Ее никто и никогда не держал на руках.

В дверь снова постучали, но уже тише и осторожней, чем в предыдущий раз. Потом раздались удаляющиеся шаги. Витька снова улыбнулся и, не отпуская ее из рук, стал губами расстегивать пуговки блузки. Он делал это неторопливо и очень ловко. Губы его приближались к ее груди. Каждой клеточкой Нонна ощущала приближение жаркого и сладкого дыхания. Будто бы ненароком, жесткой щетинкой подбородка Витька коснулся ее нежного соска, и вот тут-то она полностью включилась. Она вспыхнула, как тысяча свечей одновременно. Словно целая электростанция заработала на нее одну. Нет, тысяча электростанций! Нонна завибрировала всем телом, она прижалась к его груди, рука Витьки ослабла, и Нонна опустила ноги в ароматную воду, сдирая с себя блузку. Витька наклонился к воде, стал черпать пену ладонями и класть ей на плечи. Пена стекала нежной волной, опаляя жаркую кожу страшным неуправляемым желанием. Обессиленно Нонна опустилась в воду и вытянулась во всю длину в большой ванне. Ноги ее непроизвольно раздвинулись, таз приподнялся. Над пеной возвысился нежный темный пушок. Витька юркнул длинными пальцами во влагалище и почувствовал, с какой мощью сжалось ждущее ласк девичье лоно.

— Ты ведь была замужем? — тихо, чтобы не спугнуть Нонну, поинтересовался он.

Нонна едва кивнула, продвигая таз навстречу его пальцам. Мышцы ее обхватывали пальцы судорожно и неистово. Она не могла более противостоять неимоверной жажде обладать мужчиной.

— Но почему ты… — Витька хотел поинтересоваться, почему она до сих пор девственница, но Нонна тихо застонала, лицо ее блаженно расслабилось, а бедра быстро заскользили вверх-вниз, то погружая в себя его пальцы, то отпуская их. Витька почувствовал, как ее страсть передалась ему. Он закрыл глаза, торопливо расстегнул ширинку, взял горячую ладошку Нонны и обвил ее пальцами свой тугой член. Первые движения он делал сам, плотно обхватив маленький кулачок девушки и одновременно с этим ласкал ее набухший темный клитор. Нонна металась неистово, как русалка, попавшая в сети рыбака. Она стонала и, опрокинув голову в воду, словно бы пыталась снять со лба жар. Витька осторожно освободил свою руку и стал пощипывать, мять и терзать соски Нонны. Блаженство накатило исподволь, медленно и невнятно возникнув где-то в глубине космоса, стремительно вырвалось из обеих глоток неимоверным, почти животным стоном.

— Павлушенька, — выдохнула Нонна и, сообразив, моментально открыла глаза. Слышал ли Витька? Витька слышал. Он стоял над ней, мокрой и голой, и смотрел в ее лицо отстраненным холодным взглядом. Губы его были тронуты легкой улыбкой, выражающей то ли сожаление, что не может он заменить ей Павлушу, то ли презрение. Будто он уличил ее в лицемерии, во лжи, в подлости. Нонна сжалась, спряталась под расплескавшейся наполовину пеной, накрыла лицо руками и зарыдала.

Витька вышел из ванной комнаты. Он постоял пару минут у окна. Солнце пронизывало своими оранжевыми лучами изумрудную зелень, и казалось, будто тонкая хрустальная паутинка ажурно переплела ветви деревьев. На душе у Витьки было муторно. Он проклинал себя в душе самыми грязными и злыми словами. Он бичевал себя беспощадно, до ломоты в висках. За дверью ванной плакала девушка. Ведь он же, в сущности, использовал ее, садист долбаный. Он унизил ее, оскорбил. Витька не хотел этого. В первый момент, когда он увидел Нонну в машине Сергея, он решил, что она принадлежит другу. И принадлежность эта как бы отгораживала ее от его алчущего взгляда. В первый раз он и не заметил бы ее, если бы не царапнулся об острый, пронзительный взгляд девушки. Витька почувствовал, что эта душа, таящаяся в глубине узких зрачков, сродни и его душе. Такая же одинокая и мечущаяся в поисках счастья. Или просто — участия, соучастия. Потом, во второй раз, Сергей приехал к нему на стадион с этой девушкой, но уже переменившейся. Истерзанной, надломленной, одинокой и глубоко несчастной. Как изменил ее какой-нибудь час.

— Жена? — спросил Витька у Сереги и посмотрел на его безымянный палец. Будто наличие или отсутствие кольца могло о чем-либо сказать ему.

— Нет, — просто ответил Сергей, не вдаваясь в подробности.

— А кто? — не унимался Витька. Чем же его так заинтересовала эта особа?

— Я у тебя хотел спросить. Она же землячка твоя. Город-то маленький, неужто не встречал?

— Где ж ты ее подобрал?

— Подбирают котят. Отмывают, вычесывают, откармливают…

— Котят? — как будто удивился Витька. — И правда, на кошечку похожа. Даже глаза в темноте светятся.

Сергей оглянулся. Глаза Нонны действительно сверкнули, отражая лучик от зеркальца проезжающего мотоцикла. Сергей уже знал, что это слезы. Почему-то в глазах этой девушки, словно контактные линзы, все время стоят слезы.

— Это слезы. С ней что-то стряслось, — снова просто ответил Сергей. — Жалко ее. «Жалко? Ну уж нет, нисколько!» — мелькнуло в голове у Витьки. Перед взором его все время стоял образ Олечки Рябовой. Те же слезы, та же боль… Олечка — словно лезвием по сердцу полоснуло это имя. Появление в его жизни первой женщины, некогда разрушившей все его мечты, разворотившей душу и заплевавшей, втоптавшей в грязь самые светлые и нежные чувства, навсегда отвратило его от этого лживого, насквозь фальшивого и подлого племени. Он даже представить себе не мог, что среди женщин бывают искренние и ранимые натуры. Один взгляд на представительниц противоположного пола причинял ему страшные муки. И он мстил им, мстил бессознательно, но жестоко.

Иногда, правда, бывало, что соприкасаясь с кем-нибудь пальцами, или пересекаясь взглядами, он неожиданно для себя ощущал теплую волну нежных чувств. Он вспоминал те мгновения, когда ходил опоенный счастливой возможностью просто созерцать светлый образ. Когда терзался сладкой мукой и неизведанными ощущениями блаженства. Но стоило ему раздеть предмет вожделения донага, стоило увидеть расплывшееся в немой страсти лицо, туманный невидящий взгляд, как душу его охватывал разрывающий нутро холод. И чувство мерзкой брезгливости, страха и отсюда — ненависти просачивалось через мозг во все его существо. Он просто физически ощущал, как глаза его леденеют, как мышцы лица окостеневают в циничной надменной гримасе. Как руки его становятся тяжелыми и негнущимися. В такие минуты он ненавидел не только женщин, в такие минуты он ненавидел себя. Себя он ненавидел даже больше, чем их, случайных жертв его хищного поиска. Витька, конечно же, понимал, что все это происходит не от силы его, но от слабости. И именно за эту слабость он ненавидел себя.

«Жалко? Ну уж нет! Им нас не жалко», — оправдывал он себя, подготавливая почву для очередного акта мести. Годами создаваемая система взаимоотношений с противоположным полом ставила его в почти беспроигрышное положение. Нет таких женщин, которых нельзя было бы взять в первые же минуты. Нет таких. А раз они так податливы и охочи до постели, так пусть получают свое! Пусть получают сполна за его исковерканное детство, за изуродованную психику и измочаленное тело.

Витька всю дорогу смотрел на профиль Нонны. Ему нравились ее глаза — большие и глубокие, ее губы — пухлые и алые, ее зубы — белые и ровные. Ему нравилась ее спина. Тонкая, гибкая, с острыми, опущенными в горестном безмолвии плечиками. Вообще от нее веяло какой-то болью и скорбью. Витька что-то спрашивал, как-то шутил, но неизменно натыкался на непонимание, исходящее от безразличия, какое бывает у смертельно больных людей, знающих о своей скорой неминуемой кончине.

Нонна молчала, слегка откинув голову, и была холодна и неприступна. Витька знал, что этот холод и эта неприступность так же непрочны, как холод и неприступность дешевого стекла. Ударь чуть сильнее — расколется, куда и денется вся эта напыщенность скорби. Он не верил, что женщине может быть по-настоящему больно. Если бы им бывало больно, разве могли бы они причинять такие страдания и муки другим?

Но все же где-то в глубине души он надеялся, что не выйдет у него ничего. Что как бы он ни вился вьюном, как бы ни изгaлялся, ничего у него на сей раз не получится. Ему так хотелось этого, что это желание заставило начисто забыть то время, когда он еще верил в любовь и счастье. Его интересовало сейчас только одно — результат циничного, жестокого опыта, страшного по своей разрушающей его же душу силе. Осталось только выждать благополучный момент. И этот момент наступил. Витька послал Сергея за шампанским, включил воду в ванной и приступил к делу.

Нонна рыдала в ванной. Глаза ее бессмысленно метались по серым в крапинку кафельным плиткам. Душа стонала и рвалась наружу. Наружу! Вон из тела! Она никого ни в чем не винила, отверженная всеми, потерянная, разбитая, она хотела одного — уйти из жизни, уйти сейчас же, сию же минуту. Взгляд остановился на бритвенном станке. Нонна медленно поднялась из воды и взяла в руки холодную шершавую сталь.

— Простите меня, — шепнула она всему человечеству и почему-то увидела лицо Кешки. Что же она знала и понимала такое, чего не знает и не понимает никто? Может, через несколько минут Нонна тоже достигнет того знания? Медленно, но уверенно Нонна открутила плоскую головку станка, вынула белое лезвие и опустила его в воду. Потом для чего-то взяла с полочки флакон одеколона и плеснула себе на запястье несколько капель остро пахнущей спиртом жидкости. Растерла пальцами кожу до розоватого оттенка. Намочила указательный палец и протерла тонкое лезвие, словно хотела сделать его еще тоньше и острее. Флакон упал в воду и, кружась и качаясь, быстро пошел ко дну. Едва слышный удар толстого стекла о дно ванны послужил толчком к молниеносному движению. Нонна, глубоко впиваясь в кожу, полоснула лезвием поперек руки. Потом еще раз и еще. Лезвие было удивительно тупым и почему-то слишком гибким. Кожа не резалась, местами прорывались неглубокие ранки, и из них очень непослушно и тяжело стекали густые капли бордового цвета.

Как вино или как косточки граната в липкой сочной мякоти плода. Капли стекали в воду и расползались там нечеткими лужицами. Не было больно, было странно, что лезвие такое тупое, что кровь такая тяжелая, что кожа такая толстая. Что уйти из жизни не так-то просто. Нонна полосовала руку раз за разом, проникая все глубже и глубже. Наконец-то кровь пошла плотной струйкой. Из тела тепло и пряно уходила боль. Боль уходила, а жизнь оставалась. Нонна прикрыла глаза, в голове раздался легкий шум, послышался звук флейты. Напевный, прозрачный… Откуда флейта? Нет здесь никакой флейты. Но, может, это звук отлетающей души?

— Простите меня, я ни в чем перед вами не виновата, — снова шепнула Нонна, не открывая глаз и уносясь своими помыслами за звуком прозрачных напевов несуществующей флейты.

10

— Я очень сожалею о том, что произошло… Я хочу сказать, что мне так же больно, как и тебе… Прости меня, а? — Нонна открыла глаза и увидела над своей головой Витькино лицо.

— Ты здесь? — удивилась она. Ей показалось странным, что Витька там же, где и она. Она отлетела, он остался там, внизу… — Как ты здесь оказался?

— Мы приехали сюда все вместе. Ты, я, Серега… Не помнишь?

— Помню, — произнесла Нонна, бессильно вращая зрачками вокруг себя, пытаясь рассмотреть интерьеры. — Мы в гостинице?

— Прости меня…

— Странная картина. Странная… Ветка, как богомол… Лист, как крыло бабочки, рамка, как амбразура… — Нонна вглядывалась в маленькую, с тетрадный лист, картину в аркообразной рамке. — А там, в глубине, будто сеточка… Или это у меня в глазах?

Витька поднял голову и тоже стал всматриваться в картину.

— Это в глазах, — наконец произнес он. — Там нет сеточки. Там есть перекрещение света и теней. Может, с твоего ракурса похоже на сеточку. — Витька посмотрел в бледное лицо Нонны. Ему хотелось спросить, почему она это сделала. Он не мог понять — почему? Глаза его, обращенные к ней, внезапно наполнились печалью. Нонна посмотрела на Витьку и попробовала улыбнуться. Улыбка получилась жалкая.

— Мне очень жаль, что все так получилось, — еще раз тихо произнес Витька. — Ты ведь могла умереть.

— Я этого и хотела.

— Хотела? Потому что у нас все это… Но ведь не было же ничего. Не было, — сказал он, и словно хотел убедиться в том, что он ничего не спутал, прикоснулся к ее животу. — Не было? — спросил он, пристально вглядываясь в переносицу Нонны. В область «третьего глаза». И этот «третий глаз» вытягивал из него такой мощный поток энергии, что Витька не выдержал. Он отшатнулся от Нонны, выпрямился, резко поднялся и отошел к окну.

— Не было… — едва слышно шепнула Нонна и только сейчас увидела у своего изголовья Сергея. Сергей стоял и переводил взгляд с лежащей Нонны на нервно ходящего от окна к двери Витьку. Он стоял и смотрел с таким глубоким чувством сострадания и боли, словно это у него, а не у Нонны было исполосовано тупым лезвием запястье правой руки. Или не запястье, а сердце. Глубоко исполосовано, безжалостно. И никогда не заживут теперь рваные раны тоски и бессилья.

— Нонночка, не стоит… Не стоит так реагировать… — начал он для того, чтобы заполнить тяжелую, невыносимую паузу. Что еще мог он сказать в эту минуту? Ничего! Но ему просто необходимо было ворваться в обезображенное сознание бледной, не желающей жить девушки.

— Не надо, — Нонна отвела взгляд от лица Сергея. Сергей с тоской посмотрел на мечущегося по комнате Витьку.

— Ну и дрянь же ты, — процедил он сквозь сжатые зубы. Он произнес это тихо, почти беззвучно, но Витька замер и заткнул уши руками, словно ограждая себя от отчаянного вопля, разрывающего барабанные перепонки.

— Что? Что?? Что??? Да, я — тварь, я — скотина, я — мразь! Это так! Но я не знаю почему, не знаю, понимаешь? — Витька не размыкал побелевших от напряжения рук. Его трясло, он действительно силился понять, отчего все так происходит. Он поднял лицо к потолку и взвыл по-волчьи. — Ну, Серега, ну что мне делать? Ну помоги же, Серега!

— Прекрати истерику, — жестко проронил Сергей. — Как все осточертело! — он приблизился к Витьке вплотную и выдохнул ему в искаженное непонятной и странной гримасой лицо: — Ты ведь знаком с таким понятием, как «психоанализ», кретин. Так вот тебе мой совет… Бесплатно, учти. Сходи к психиатру.

Витька согнулся в поясе, словно его ударили по спине, и грузно повалился в кресло. Куда подевалась его самоуверенная напыщенность. Глаза его стали вялыми и безжизненными, как будто цветы, вынутые из воды и забытые на солнцепеке.

В окно билась первая пчела. Она надсадно жужжала, шлепалась полосатым тельцем о вымытое прозрачное стекло и не понимала, наверное, какая сила не позволяет ей вырваться на волю. Витька следил за пчелой обреченным взглядом и молчал.

— Ребята, — одними губами произнесла Нонна и попыталась приподняться на локте, — если кому и нужен психиатр, так это мне. — Она посмотрела сначала на Сергея, потом на Витьку. Протянула руку и стала похожей на нищенку, просящую милостыню.

— Может, водички?

Парни вскочили одновременно, едва не столкнувшись лбами посередине комнаты, и тут же разбежались, как бильярдные шарики. Смешно получилось. Нонна улыбнулась, теперь ее улыбка не казалась такой жалкой. В комнате словно просветлело. Как будто сама комната расширилась и поднялась. Нонна взглянула в окошко и поняла, что произошло. Луч солнца скользнул по раме с наружной стороны дома и проник в помещение. Это не пчела, это солнце. Ему можно и сквозь солнце, и сквозь решетку, и в любую щель. Пчела, словно по ниточке, поползла вверх по солнечному лучу. Она ползла медленно, осторожно, терпеливо. Потом вдруг остановилась, пошевелила усиками, словно принюхиваясь к тончайшим движениям воздуха, оторвалась от стекла, отлетела в глубь комнаты, как будто делая разбег, и, собрав все свои пчелиные силенки, что есть духу метнулась в окно. На сей раз она попала в форточку. Все вздохнули с таким явным облегчением, что со стороны могло показаться, от того, вылетит эта пчела в форточку или, подобно камикадзе, разлетится вдребезги от смертельного удара о стекло, зависело все.

— Страсть и страх…

— Любовь и смерть, — не глядя на Витьку, произнесшего предыдущую фразу, произнес Сергей. Они думали тождественно и не замечали этого. Бывает иногда так, думаешь о своем, и вдруг кто-то находящийся рядом, безо всякой связи, нарушив все законы логики, оборвав на пустом месте никчемный разговор, вдруг озвучивает твою мысль. Ты ее еще пробуешь на вкус, внюхиваешься в расплывчатые, парящие вокруг головы, нечеткие мыслеформы. Пытаешься ухватить их за хвост в предощущении счастья первооткрывательства, а тут — на тебе, кто-то другой произносит твою догадку так, словно родился с ней, рос, и ничего она ему не стоила. Не жалко — дарю.

— Любовь и смерть, — повторил Сергей, но так и не посмотрел в Витькину сторону. — А впрочем, это одно и то же. Или не одно и то же, но в непосредственной близости друг от друга.

— Не понимаю, — Витька удивленно поднял брови. — Объясни.

— А что тут объяснять? Ты ведь сам сказал — страх и страсть. Страх — смерть. Страсть — любовь. Страх — любовь, не так? А страсть — смерть, а? Несвобода. Все мы несвободны. От страха и страсти. От любви и смерти. Мы несвободны, — Сергей сделал упор на последнем слове и замолчал.

— Я свободен, — качнул головой Витька. Серега сел в кресло, откинулся назад и поднес палец к мочке уха. Он резко посмотрел в широко распахнутые безоружные глаза Витьки и хмыкнул.

— Ты свободен? Ты… свободен? Да именно страх и давит тебя. Сминает, грызет. Ты — свободен? От чего? Любовь сжимает твое сердце, страх парализует волю. Любовь влечет, страх ведет. Ты бы хотел идти по одному пути, а давление этих двух сил ведет тебя по другому.

— Философ, тоже мне. — Лицо Витьки стало серьезным. Казалось, он отвечает другу лишь для поддержания разговора, а внутри у него идет страшная, мучительная борьба. И проявления этой борьбы отражаются на скулах бледными пятнами, сдвигают брови к переносице, сжимают кулаки.

Витька встал и молча вышел из комнаты. Он отсутствовал минуты три-четыре. Ни Сергей, ни Нонна за это время не произнесли ни слова. Нонна лежала, прикрыв глаза. Силы медленно возвращались к ней. Ничего, в прежние времена даже специально делали кровопускание, подумала она, и блуждающая улыбка скользнула по ее лицу. Как улыбка сумасшедшего. Ни страха тебе, ни любви. Вообще ничего, сплошные инстинкты почти что на животном уровне. Возомнил себя человек пупом Вселенной. Даже время к себе приспособил. Секунда — удар сердца, минута — шестьдесят ударов. Сутки — оборот его планеты вокруг оси. Год — оборот вокруг солнца. А на самом деле нет ни времени, ни пространства. А значит — ни смерти, ни рождения. Нет ничего. Улыбка сумасшедшего…

Странные люди, смешные. Прав Серега в одном: несвобода — единственная власть. Настоящая власть, цепкая, мощная. Пока человек не поймет, что он несвободен, пока ему кажется, что все, что происходит с ним, — череда случайностей, он будет страдать. Как раб в рабстве, зная о другой жизни, страдает своей физической несвободой. Он бунтует, восстает, бежит. Берет в руки секиру, убивает хозяина, наконец-то становится хозяином сам, и что? Где она, свобода? Иллюзия, самообман… В лучшем случае, человек понимает это и успокаивается, находит иной способ самореализации, в худшем — гибнет. Главное, чтобы не погибнуть — понять.

— Я ушла от мужа, — неожиданно, совершенно без всякой связи со своими размышлениями произнесла Нонна. Сказала она это никому конкретно, так, в пространство. Вроде бы черту подвела. Ну, ушла — и ушла. Кому какое дело.

— Разлюбила? — Так же в воздух бросил Сергей.

— Нет, — ответила Нонна и открыла глаза. Белый свет хлынул в них резкой болью, и Нонна снова опустила веки. — Нет, не разлюбила.

— Он разлюбил?

— А он и не любил… Так паршиво получилось, хреново так. Он не любил… Да и я, собственно, не любила. А как расстались, вроде бы должно легко быть, нелюбимый, чужой, обрыдлый… Странно…

— А что ж раньше вместе жили?

— Не знаю… Жили и жили… Вроде как к деревцу, к яблоньке, например, ветку черешни привили. То бывает болеет деревце, болеет, и ничего, срастается. С одной стороны яблоки, с другой — черешня. У Семенычей в саду такое. А мои на даче попробовали, ничего не вышло. И яблонька погибла, и черешня не привилась. Бывает… — Нонна повернула лицо в сторону Сережиного голоса, но глаз не открыла.

— Бывает, — согласился Сергей. — Ну и не переживай. Многие расходятся… — Сергей поднялся с кресла, приблизился к дивану и наклонился над Нонной. Он поцеловал ее в лоб. Холодный, влажный. На губах остался едва различимый привкус ее кожи. Сердце Сергея сжалось. На секундочку сжалось и кольнуло под ребрами. Он хотел взять ее на руки, вынести в свой «москвичонок» и укатить подальше от этого дерьмового мира. Он даже почувствовал, как напряглись мышцы его рук, как щемяще разбежалось по жилам волнующее тепло. Но вдруг Нонна вздрогнула, и только после этого Сергей услышал, как скрипнула дверь.

— Я чаю принес, — нарочито громко, как будто желая разогнать нависшую над их головами обложную тоску, сказал Витька. Нонна открыла глаза, посмотрела на Витьку, и Сергей заметил, каким теплом осветилась глубина этих темных озерец.

Сергей выпрямился, встряхнул головой и, крепко зажмурив глаза, постоял так пару секунд, не отходя от дивана, на котором лежала девушка. Потом он повернулся к противоположной стене, где висело круглое зеркало в обрамлении искусственных мелколистых и густых традесканций. Ненатуральная зелень живописно оплетала тонкую золоченую оправу.

— Ветка, как богомол… Лист, как крыло бабочки… — Сергей рассматривал отраженную в зеркале картину. «Любит она его», — мелькнуло в сознании Сергея. Любовь, как зарождающаяся жизнь в чреве матери, не может остаться незаметной для наблюдательного пытливого ока. «Любит», — еще раз с сожалением подумал Сергей о тотальной человеческой устремленности к несвободе. Все мы, сами того не понимая, стремимся к несвободе. Кто к какой, но все.

Время лечит. Да, время лечит. Уж теперь-то Нонна это поняла раз и навсегда. Ушел из ее жизни Павлик, исчез, укатил на дальнюю заставу. Зарубцевались порезы на руке. Нонна посмотрит на них и усмехнется. Всего-то месяц понадобился, чтобы вместо гримасы боли при воспоминании о том дне на ее лице появлялась усмешка. Светка в четвертый раз вышла замуж. Бывают же такие люди. Все им в легкую. Кажется, нагрузи рюкзак кирпичей, понесет и не скрючится, еще петь и приплясывать будет.

— Свет, а ты прежнего любила?

— Любила.

— А почему развелись? Или он тебя не любил? — спрашивала Нонна подругу на Сережин манер. Нонне теперь хорошо стало, легко, радостно. Все, что саднило, ушло. Остался Витька. Цветы дарит, духи, французские парфюмы. Вину небось заглаживает.

— И он меня любил, — Светка просто пожимала плечами и курила одну сигарету за другой.

— А почему развелись? — настаивала Нонна, осторожно делая первую в своей жизни затяжку. На столике стояла бутылка белого. «Монастырская изба» — по слогам растягивая звуки, прочитала Нонна надпись на этикетке и посмотрела на раскрасневшуюся от спиртного подругу.

— Так ведь я и говорю — любил. Когда то было? А сейчас любви нет. Нет, и все тут. Что же мне дальше с ним резину жевать? Молодая еще, не нагулялась. — Светка явно произносила не свою фразу, и от этого прозвучала она как-то фальшиво. Нонна закашлялась от едкого дыма, но сигарету не бросила. Нонна не понимала подругу. У нее такие хорошие мужья были. Все трое, да и четвертый — ничего. Но ведь и здесь любовь скоро пройдет. А как не пройти? Светка дома в халатике старом, шлепках. На улице-то, как королева. Губки. Глазки. Ноготочки по последней моде — фиолетовые. Даже волосы в сиреневый цвет выкрасила. А дома… Что и говорить.

— А этого разлюбишь, тоже уйдешь?

— Тоже уйду, — Светка снова пожимала плечиком и смешно вскидывала бровку. — С этим резину жевать? Какая разница! Ни с кем не буду. Я тебе не корова какая-нибудь. Они ведь знаешь как, ухаживать перестают, штамп в паспорт — шлеп, думает, все, повязал. А я ему — кукиш. В рыло. — Светка выкинула вперед кругленький кулачок с высунутым длинным большим пальцем. Фиолетовый ноготок дерзко сверкнул перед лицом Нонны, и та снова поперхнулась едким дымом, закашлялась и ткнула сигаретой в металлическую пепельницу с двугорбым верблюдом на донышке. — Я тебе вот что скажу, подружка милая, не привыкай ты к ним. Привыкнешь — что прирастешь, а отдирать потом — с кожей. С кожей отдерешь, сама голая ходить станешь. А без кожи, знаешь, как больно. Любой притронется — взвоешь. Лучше самой уходить. Пре-ван-тив-ная, — Светка едва выговорила это слово и рассмеялась. Ее пьяные глазки сузились и набухли. Она еще раз набрала в легкие воздуху и напряглась всем телом. — Превантивная мера, ясно?

Нонна где-то слышала это слово. Слышать-то слышала, но что оно обозначает, толком не понимала. Она отрицательно мотанула головой, неясно, мол. А вслух произнесла:

— Ясно, чего уж там. — Слово, может, и непонятное, а по сути все ясно. Уходи, пока не бросил. Вот тебе и вся превантивная мера.

Сережа исчез из ее жизни. Но не так, как Павлик. Павлик — в Передрищенск. Только круги по болоту. Сережа — шариком воздушным. В небо. Взлетел высоко-высоко, даже душа зазвенела. И растаял. Сначала в пятнышко превратился, легкое, светлое. Потом в точечку. Вокруг точечки — голубочек сизокрылый. Потом раз — и нету. А был ведь. Может, Нонне с ним полетать, может, к небу, сначала облачком, потом точечкой. Хорошо небось. Голубочек рядышком вьется, вокруг синь, звень, тучки беленькие, и никаких тебе забот. У Сережи глаза добрые, а главное — на нее смотрят. Ни вины в них, ни боли. Сильный Сережа, привязал бы к себе, и если б сама не взлетела, унес бы. Оторвалась бы от земли и не почувствовала. Где ты, закон тяготения, ау? Но Сережа улетел, остался Витька. Витька красивый, в отличие от Сережи. У того черты лица грубые, как из камня вытесанные незадачливым подмастерьем. А у Витьки — кистью проведены. Тонкой кистью, профессиональной. Каждая черточка на месте, каждый штришок. Глаза фисташковые, губы альмандиновые. Цвет строгий, выверенный. Издали смотришь, тянет, словно к полотну в картинной галерее. Смотришь вблизи, сердце трепещет, страшно становится, хочется подальше отойти. Не на нее глаза, мимо. Боль в них, надрыв. Нонна любит Витьку. А уж какой он ласковый, какой нежный! Как целует ее, как любит! Сильно, мощно, словно прирученный зверь. Нонна закроет глаза, и все ее тело моментально пропитывается им.

Нонна устроилась на другую работу, в буфет при стадионе. Сердце ее оттаивало. Она подавала посетителям соки, булочки, мороженое. По вечерам буфет работал в режиме бара. Она становилась барменом. Но народу в эту пору приходило мало. Нет-нет да заглянет парочка уставших после рабочего дня тренеров, выпьют по чашечке кофе и уйдут. Еще приходила Светка. Она приносила массу новостей из кипучей личной жизни и бутылку вина. Нонна пила вино, курила, смеялась и вздыхала — сопереживала. Но втайне она не завидовала, а даже скорее, наоборот, сочувствовала подруге. Ей казалось, что все, что происходит у Светки, — неправда. Потому что правда может быть только одна. Одна-единственная — правда любви. И она так верила в эту свою правду, что на какое-то время перестала замечать то, что происходит у Витьки внутри. Это было сложно не заметить. Все, что происходило у него внутри, непременно отражалось в его глазах. Из нежного сострадания выросли полынные соцветия глубокого страдания. Витька вдруг понял, что не любовь привязывает его к Нонне, а только жалость. Жалость — какое-то неприятное чувство. Неприятное потому, что оно тебя к чему-то обязывает. Ухаживать, лелеять, нежить. Заглядывать в глаза и предугадывать желания. Это жалость. А когда любовь, никто ни к чему тебя не обязывает. Просто сердце рвется от желания быть рядом, а глаза сами ищут возможности заглянуть вовнутрь. А руки сами тянутся к телу. И желания сами предугадываются. Будто кто-то их высвечивает огненными буквами у тебя в мозгу. И ты идешь мимо цветочницы, раз — в мозгу — возьми алую розу. Берешь. Приносишь. Одну-единственную. Крупную, алую, колючую. А в глазах счастье, и слова из уст, словно ветерок теплый: спасибо, милый. Мне так хотелось сегодня получить именно розу и именно алую. Это любовь. Или когда бежишь домой, несешься, ветер свистит, дождь хлещет. А дома тепло и сладко. И душа рвется наружу, разрывается, щемит под ребрами. И уносится музыка. Музыка! Музыка! Мелодия тоски и печали. Ностальгия по чему-то несбывшемуся, по чему-то светлому и праздничному. Ляжешь на кровать, закроешь глаза и уносишься вслед божественным звукам. Кто же там рвет его душу на части? Кто терзает его тело смятенными предчувствиями? Кто вынуждает его метаться по городу и рыскать глазами в поисках несбыточного идеала?

— Ну, я пойду? — Витька поднялся из-за стола, и в витражном стекле стадионного буфета, будто в песочных часах, только не сверху вниз, а наоборот, перетекла его отраженная фигура. — Мне еще к массажисту, что-то у меня с позвоночником.

Нонна поднесла пальцы к губам, чмокнула их и послала воздушный поцелуй Витьке, уже стоящему в дверях. — Заходи.

— Завтра после тренировки.

Нонна вдруг явственно почувствовала, что Витька больше не придет. В этот раз он ушел навсегда. Снова словно выдрали из ее груди кусок плоти. Или кусок сердца. И снова это было тяжело. Невыносимо тяжело. Ну, может быть, не так невыносимо, как в первый раз, когда она увидела Павлика со своим братом, но тоже больно. В пору наркотики с димедролом колоть. Чтобы не болело и чтобы спать. Наркотики с димедролом никто не колол. По двум причинам: во-первых, она не тот больной, кому это показано. Ни увечий, ни травм, ни послеоперационных швов. А во-вторых, и это, наверное, самое главное, у нее под разодранным в клочья сердцем медленно зрел ребенок. Она носила его в себе, ощущая все самые сокровенные подробности. Ей даже казалось, что лишь ее волевыми усилиями делились клетки эмбриона. Делились и создавали маленькое тельце, подобие ее любимого. Она прислушивалась к малейшему движению крови в его едва сформировавшихся жилках. Она чувствовала обнаженными нервами каждую нервную клеточку своей крохотулечки. Она будто бы видела внутренним зрением, как у него появляются ручки, ножки. По пальчикам, по суставчикам, по косточкам, по фрагментам маленького хрящеобразного подвижного скелетика. А однажды она увидела его головку. Просто прикрыла веки. Положила руки на прилавок и хотела было задремать, как ее мозг пронзила четкая зрительная фиксация: головка. Личико, маленькое, сморщенное, нежное. Как у старичка-одуванчика, с тонкой и прозрачной кожицей. Глазки старичка были закрытыми, Нонна тихо окликнула:

— Эй, ты кто?

Старичок дернул ресничками и открыл глазки. Большие фисташковые, доверчиво-испуганные и полные одинокого страдания глаза Витьки. Кожица моментально разгладилась, стала матовой и плотной. Над глазами взвились густые черные вразлет брови. Губы чувственно налились, и раздвинулись сильные и четко выраженные скулы.

— Витька! — ахнула Нонна. Ахнула и открыла глаза. Буфет был пустым, но по коридору торопливо звучали приближающиеся знакомые шаги. Сердце взвилось и захолонуло в высоте. Как льдинка. Как градинка, вот-вот готовая оборваться.

— Привет! — Витька вошел как ни в чем не бывало.

— Какими судьбами? — только и произнесла Нонна.

— Я учусь в институте… В медицинском… У нас тут тренировка.

— Я знаю, — ответила Нонна. — Я все знаю. — Она прикрыла ладонями большой острый живот. Пальцы легли на обтягивающую ткань платья врастопырку. Как ребенок держит мяч, словно боясь, что тот сам по себе вырвется из рук и ускачет в неведомую даль. Пальцы у Нонны побелели, в животе закололо, и она, глубоко набрав в легкие воздух, закусила нижнюю губу.

— Я все о тебе знаю. — Нонна улыбнулась через силу. — В тот раз ты ушел, и я почувствовала, что ты ушел навсегда.

— Ну почему же? Не навсегда. — Он подошел вплотную к стойке бара. Стойка была низкая и неширокая. Витька потянулся к ее щеке губами, и тут глаза его увидели под столом мяч под платьем и руки, сильно сжимающие этот мяч.

Витька выпрямился. Улыбка не сошла с его губ, она просто стала другой. То была вроде как виноватой и беспомощной, а тут стала жесткой и презрительной. Как тогда в гостиничном номере. Нонну передернуло от этого воспоминания. Ей подумалось, что тот, маленький Витька, который в ее животе, вдруг прочтет ее мысли, вспомнит ее воспоминания. Ведь он частичка ее. Значит, ее мысли — частично и его мысли, ее воспоминания, пока он еще неотделим от нее, — и его воспоминания. Нонне стало неимоверно стыдно. Как если бы она стояла за ширмой нагая и вдруг обнаружила, что ширма прозрачна, и ее видят посторонние, недобрые люди.

— О! Да я смотрю, ты тут без меня не скучала? — Витька сжал губы. Только он один умел сжимать губы так, что от этой гримасы становилось невыносимо больно.

Нонна промолчала. Наверное, он не знает, что я беременна от него. Наверное, не догадывается, подумала она и хотела было сказать ему, что напрасно он так ведет себя. Что это его сын в ее животе. Его частичка, в такой же степени, как и ее. Что он не может не чувствовать этого. А если и не чувствует, то только потому, что все это время был очень и очень далеко. Но все поправимо. Нет, не может она это сказать. Витька отвернулся к окну. Он не смотрит на нее, и связь прервана. А какой смысл говорить в пустоту? Все равно что по телефону с оборванным проводом. Говори не говори, никто ничего не услышит. Пусть бы он сжимал губы, пусть бы он презрительно холодел взглядом и многозначительно поднимал бровь, но пусть бы смотрел на нее. Тогда бы она смогла взять его руку и положить на свой живот. «Ох», — Нонна еще раз закусила теперь уже верхнюю губу. Ребеночек шевельнулся, сжался в комочек. Ему было страшно. Ему было безумно одиноко и тоскливо. Ему было так же, как и ей. Ведь они пока одно целое.

— Нет, не скучала, — сказала Нонна, и глаза ее наполнились слезами.

— Замуж вышла? — поинтересовался Витька, как бы между прочим. Он так и смотрел в окно, даже не пытаясь протянуть ей спасительную соломинку.

— Нет. — Нонна приподняла плечики. Мол, кто же ее возьмет, брюхатую от другого.

— А что же папаша, слинял? — все таким же бесцветным голосом спросил Витька.

— Слинял. Слинял… Слинял… — Нонна, не замечая того, повторила это слово трижды. Тяжкий туман окутал ее душу, сжал горло и не давал продыхнуть. — Он ведь ничего не знал о нем. Он не знал и не хотел знать. Ему так было проще… Слинять. — Голова Нонны оказалась в тисках. Она смотрела на Витьку и не видела его. Она видела другого, безразличного к ней, чужого и холодного человека. Что она знала о нем? Да ничего не знала. Он нравился ей. Да мало ли кому он нравился! В этом он оказался прав, это было вполне закономерно, он не ее мужчина. Он просто пожалел ее, когда ей было тяжко. Но ведь и сейчас ей не менее тяжко. Может быть, даже более. Теперь у нее есть ребенок. Его ребенок. Но ей больше не нужна Витькина жалость. Зачем ей жалость? Она хочет любви. Любви нет. Ее нет в принципе. Ее не существует в природе. И всe подвиги, все войны, все открытия и преступления, творящие историю человеческого племени, только потому и случались, что их совершали в поисках несуществующей, несбыточной, невероятной тайны. Во имя этой запредельной тайны, имя которой ЛЮБОВЬ. Ха! Идиоты! Нет ее!

— А почему ты в суд не подашь? — Витька посмотрел на нее. И можно было бы наладить связь, устранить помехи, дотянуться до его руки и положить эту руку раскрытой теплой большой ладонью на ее живот. Он же должен почувствовать! Должен! А нужно ли? Минуту назад Нонна не сомневалась в этом. Но сейчас… Сейчас она уже твердо знает, что им двоим не нужен третий. Пусть кровный, но чужой. Чужой кровник — страшнее, чем просто чужой. Он будет разрушать изнутри, зная самые уязвимые места, будет внедряться в них, вольно или невольно, и причинять самые жестокие страдания. Пусть уходит. Так будет легче. Для всех.

— В суд? На кого?

— На отца. — Витька, не отрываясь, прожигал взглядом ее лицо. Он ждал, что она скажет. Может быть, он и подозревал, что это его ребенок, но впрямую не спрашивал. Зачем нарываться? Проверял. Авось Нонна и сама не знает, кто папаша. Или папаша — другой мужчина. А он ей сейчас подскажет, как себя охомутать. Он смотрел и ждал с явным напряжением.

— Зачем? Он волен признать отцовство или не признать. Нам не нужен такой, который через суд. — Нонна отвела глаза от его невыносимо-пронзительных узких и черных зрачков.

— Алименты бы платил. С деньгами ведь не густовато, — Витька, конечно же, обратил внимание на ее жалкий наряд. Платье досталось ей от Светки. У Светки этих платьев до фига и больше, ей не жалко. К тому же Светка довольно полная особа, и любое ее платье было Нонне как раз в последние месяцы беременности. А беременность — вещь проходящая. Зачем тратиться на ненужные наряды? Все равно месяца на два-три от силы. А потом? Не продашь, не выкинешь, ни в сундук не спрячешь. Когда еще второго понесешь? Да и к тому времени, может, Нонна замуж выйдет, муж другое купит. Новое, неношеное. С оборочками и бретелечками в поясе. Чтобы можно было развязывать по мере необходимости. Нонна видела такое в магазине для будущих мам. Финское, дорогое, из натурального шелка. Мягкое донельзя, струящееся, как лунный свет, дышащее, словно ее собственная кожа. Нонна очень хотела такое платье. Наверное, и Витьке в ее животе понравилась бы такая вещь. Хорошая вещь — хорошее настроение. Хорошее настроение — залог хорошего здоровья. Хорошее здоровье — счастливая улыбка, бодрый дух, чистый взор. Да что и говорить. Хотелось бы Нонне купить это шелковое, нежное, струящееся, с бретельками. Но деньги…

— Не густовато, — согласилась Нонна, немного поразмыслив. — Но ведь себе дороже бегать по присутствиям, копейки отсуживать. — Нонна совсем успокоилась. Единственное событие в ее жизни осталось на данный момент незавершенным — рождение ребенка. До остальных же ей нет дела. — Налить кофе? — спросила она и приготовила турку.

— Налей, — согласился Витька. — А покрепче?

— Ты пьешь? — она мельком бросила на него осторожный взгляд.

— Вообще-то нет, но сейчас бы не отказался.

— А чего тебе хочется?

— Не знаю. — Витька сел к столику. Он перестал ждать от Нонны подвоха. А то действительно, увидел живот и испугался. Чего, спрашивается, испугался? Не его ребенок. Конечно же, не его. И не может быть его. Когда он уезжал, Нонна обязательно сказала бы ему об этом.

— Послушай, а когда тебе рожать? — он все же попытался вычислить время зачатия.

— Да неважно, — отмахнулась Нонна, но взгляд ее задержался на Витьке дольше обычного. Сказать? Нет? Витька облегченно вздохнул. Ну, раз неважно, значит, не он отец. И слава Богу! А то ведь хлопот не оберешься.

«Нет, не сказать». — Нонна опустила глаза на кофеварку. Кофе тихонечко шевелился, как круглый черный живой глазок неведомого организма. Глазок разволновался, зашипел, потом вдруг неожиданно психанул и гневно вспенился. Пена побежала к краям турки, Нонна моментально сняла посуду с огня и вылила кофе в чашечку. Из этой чашечки Нонна поила Витьку в последний раз. Именно из этой. Она часто смотрела на едва заметную щербинку слева от ручки и вспоминала последний разговор. Она хранила эту чашечку, как драгоценную реликвию. Даже когда чашек не хватало, она все равно не доставала для стороннего посетителя Витькину. Только сама из нее пила. А один раз, во время нахлынувшей волны токсикоза, чуть не уронила ее на пол. И, словно жонглер, позабыв и об одежде, залитой кофе, и о руках, ошпаренных кипятком, она все же поймала ее, летящую, у самого пола, и потом долго вовсе к ней не прикасалась, опасаясь снова ее уронить. Токсикоз прошел. Нонна опять пила из этой чашечки, смотрела на щербинку, похожую на поросячью мордочку без одного глазика и с большим пятачком. Даже ноздри на пятачке были. А вот глаза не было. Нонна хотела проковырять глазик острием вилки, но подумала, что это уже будет не то. Подделка. Подделка дешево ценится, зачем обесценивать то, что ей так дорого?

— Не скоро рожать… — Нонна вздохнула и поставила чашку на блюдце. — Ну что, налить?

— Налей, — согласился Витька. — Чуть-чуть.

— Чуть-чуть наводит муть. Недопить — все равно что перепить. Ты знаешь об этом? — Глаза Нонны блестели, она снова вернулась в то прошлое, где Витька сидел здесь, пил кофе, ел плюшки. Он очень любил плюшки. Свежие, с творогом. Местный хлебный комбинат завозил по два лотка через день. Плюшки разлетались в момент. Но Витьке Нонна всегда оставляла парочку-другую. Сегодня плюшек не было. Были конфеты. Шоколадные с вишенкой внутри и ликером. Конфеты Витька не любил, но Нонна все равно налила стопку и открыла коробочку конфет. Коробка импортная, из Чехии, кажется. Маленькая такая, всего на восемь штучек. А им больше и не надо.

— А у меня закусить нечем. Все разобрали уже. К закрытию ведь… — Нонна виновато посмотрела в Витькины глаза. Их взгляды снова сплелись, и снова стало тепло в душе. Отсутствие кокетства как-то соединило их и понесло. Витька выпил, закусил шоколадной конфетой и липкими, сладкими губами приник к ее приоткрытому рту. Боже мой, как ей стало хорошо! Она взяла его руку. Рука почему-то оказалась холодной. Никогда она не знала у него холодных и влажных рук. Нонна посмотрела за окно и вспомнила: май… Май! Почти год прошел, а как и не было ничего. Словно вчера расстались. Только вот живот. Нонна подышала в своей горсти на его тонкие и сильные пальцы. Как на цыпленка, отбившегося от квочки и замерзающего в бурьяне. Рука не согревалась, она только ослабилась и сделалась какой-то безвольной.

— Хорошо как, — сказал Витька. — Славный ты человек. Зря я смотался отсюда. У тебя вон уже и ребенок будет… Чей-то… Чужой… А мог бы моим быть. — Витька лукавил. Не нужен ему ребенок. Не нужен. Другое томит и тревожит его душу. — Нонка, — он вдруг встрепенулся и посмотрел на нее изменившимся, опьяневшим, что ли, взглядом. — А как ты думаешь, могли бы мы вместе жить? В одной квартире, одним хозяйством… Вот только, если б это был мой… мальчик, или девочка?

Нонна едва сдерживала слезы. Она крепко сжала его руку и потянула к животу. Рука послушно плыла по воздуху. Медленно и неотвратимо к моменту узнавания. Осталось каких-нибудь пять сантиметров. Нонна сжалась, Витька, который в животе, тоже сжался. Они ведь были одним неразрывным целым. Они мыслили тождественно, чувствовали тождественно, понимали тождественно. Витька, который в животе, сжался, и плотный поток страха упруго хлынул от него к ее сердцу. Витька, который рядом, словно наткнулся на что-то. Он дернулся, вырвал свою руку из руки Нонны и, словно ребенок, спрятал ее за спину.

— Не надо, — умоляюще простонал он. — Прошу тебя… Я не могу. Это так… Так… Страшно, — он с силой поставил кофейную чашечку на блюдце. Чашечка всхлипнула и раскололась пополам. На блюдце остались две разомкнутые половинки в черной лужице гущи. — Ох ты, Господи! Я, кажется, пьян. Сколько я должен? — Витька засуетился, встал со стула и салфеткой принялся старательно стирать расползающиеся в разных местах столика мелкие причудливые лужицы.

— Ничего, — тихо сказала Нонна. Она взяла тряпку и привычным жестом протерла стол. — Ничего ты не должен. Ты никому ничего не должен! — неожиданно зло крикнула Нонна, шлепнула тряпкой по поверхности стола, повернулась к стойке бара и, уткнувшись горячими глазами в сдвинутые локти, заплакала.

— Не плачь, я не хотел.

— И я не хотела. Я не хотела… Но я жила. Я так и жила бы дальше. Зачем ты явился? Откуда тебя принесло? Ты ведь учишься. Сессия же!

— А я досрочно, понимаешь… Соревнования, вот я и досрочно… Первый курс… Первый — можно. Дальше будет сложнее. Не плачь, пожалуйста.

— Уйди, я прошу тебя. Я не плачу… Но мне надо выплакаться, я не могу это больше… в себе. Уйди?

Витька послушно кивнул и пошел прочь. Дверь за его спиной тихо и плавно прикрылась. За окном сгущались сумерки, день умирал, вырождаясь в ночь. Все мы так. Не просто умираем, мы во что-то перетекаем, в чем-то остаемся, с чем-то соединяемся. «Нет, весь я не умру», — вдруг вспомнила Нонна. Убрала на полку посуду, смела осколки чашки и смыла с блюдца черную кофейную гущу. Плакать уже не хотелось. О чем плакать? О чашке! Разбитой, сo щербинкой в виде поросячьей мордочки? Зачем ее хранить? Ворошить прошлое, смотреть на нее со жгучей тоскою и вспоминать Витьку. А то, что она разбилась, так это же неспроста. Давно было пора. Жизнь, та, в которой эта чашечка была необходимой, ушла. Осталась жизнь, в которой она оказалась лишней. Вот, помнится, была у Нонны подружка, Наташка, так она всегда всему объяснение находила. Во всем предзнаменование чувствовала. Судьбы указующий перст.

У Наташки свадьба готовилась. Пышная такая, богатая. Мать — завмаг в «Березке», отец — завгар, сестра — стюардесса. На международных рейсах. Где только не побывала, чего только не напривозила. И шмоток разнообразных, и посуды, и штучек-дрючек-закорючек. Со всего света для всякой надобности. Привезла сестра ее из дальнего забугорья и набор хрустальных фужеров. В канун свадьбы Наташкиной поставили фужеры на стол, блюда укропом и яйцами разукрасили, гостей собрали. Смотрины. Родители жениха к родителям невесты. Обычай такой: одна семья с другой знакомится. Хороший обычай, радостный. Правильный обычай. А как же иначе? Ведь потом семьям и жить вместе. Переплетаться ветвями родовых деревьев, срастаться. Тут на кон все поставлено: и дети, и внуки, и правнуки. Целые поколения будущих времен. Надо же знать, с кем породняешься, чтобы будущему подлянку не подстроить.

Наташа любила Митьку. Они долго гуляли, ходили за ручку, тискались в темных подъездах. Митька на заводе работал, в командировки мотался. А как приезжает, сразу к Наташке. Радости — через край. Наташка от счастья вся пылает: щеки — алые, губки — алые, даже волосы, которые обычно рыжие, когда Митя рядом, — алые. Того и гляди, вспыхнет, вот так огнем и сгорит. А тут как раз сестра накануне смотрин привезла эти фужеры, и Наташке: мол, живите долго и счастливо. А это вам на долгую память будет. В том, что они поженятся, никто и не сомневался. Семьи — и та, и другая — в городе известные, богатые, порядочные. Только вот пока еще так близко не пересекались. Ну что ж, всему свое время. Сидят за столом, чин чином. Разговаривают, виновницу торжества ждут. Наташка в спальне своей платье надевает. Как в сказке, счастью своему и поверить не может. Волосы по плечам рассыпала, от волос свет лучится, даже глазам больно. Митька в комнату зашел, Наташку в шею целует, запахом духов наслаждается, а потом так на руки подхватил и в комнату понес. Наташка смеется, звенит колокольчиком, сердечко пташечкой поет. И всем хорошо, всем радостно.

— Ну что ж, дорогие сватушки, — говорит Иван Иванович, — разольем винца и выпьем за наших молодят. За то, что они такие у нас хорошие да пригожие, за то, что не разочаровали нас и обрели друг друга…

Иван Иванович говорил что-то еще. Он работал завгаром в автокомбинате, а до этого работал там же водителем. Водители, как известно, народ разговорчивый, коммуникабельный. Любил Иван Иванович поговорить и приготовился произнести длинную и содержательную речь, прежде чем пригубить красного домашнего вина. Мама Наташки тем временем разливала вино по хрустальным фужерам. Мама вино разливает, папа говорит, Митька Наташку за ушком щекочет и смотрит на нее преданными большими собачьими глазами. Так и хочется Наташке дернуть его за ошейник и приказать: «К ноге!» Все остальные смотрят на стол и, совершенно не слушая Ивана Ивановича, выбирают себе блюда по вкусу.

— Так пусть им так живется, как нам с вами, дорогие сватушки, а может, еще лучше! — на возвышенной ноте закончил свою речь Иван Иванович. Все дружно поднялись со своих мест, согнулись над большим круглым столом и стали чокаться над центральной салатницей с высокими краями, выложенными зеленым бордюрчиком горошка. И вдруг наполненные бокалы стали рассыпаться прямо в руках. Стекло с тихим клацаньем посыпалось в салат, по рукам гостей потекла бордовая липкая влага, а в пальцах остались длинные ножки с большими овальными донышками. Раздался визг женщин, недовольное бормотание мужчин и горестное причитание Наташки. Наташка вскочила с места, с грохотом отодвинула стул, бросила в салат ножку бокала и выбежала из комнаты.

Потом Наташка долго и надрывно плакала в своей комнате. Она закалывала волосы в пучок и снимала прямо через голову платье, не удосужившись расстегнуть «молнию» в боковом шве и крючочки по горловине спинки. Платье трещало по швам, волосы выдирались с корнем, из ванны доносились голоса женщин, застирывающих свои платья, из гостиной — голоса мужчин, со смехом обсуждавших событие, а Митька скребся в запертую дверь, царапал ее и поскуливал в щелочку:

— Натуль, ну, Натуль. Кисонька моя, Наташечка. Ну подумаешь, стекло разлетелось. Разлетелось и разлетелось. Мы таких наборов знаешь сколько купим. Да я вот в Москву в командировку поеду, я тебе и не такой привезу… Натулечка!

Наташка резко подскочила к двери. Растрепанная, с черными длинными дорожками слез под глазами, с размазанными губами, как мымра болотная, она открыла дверь и оказалась прямо перед изумленным Митькой. Митька стал мямлить что-то нечленораздельное, открывать и закрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Наконец он замолчал и отвернулся от этого душераздирающего, невыносимого зрелища.

— Ну приведи себя в порядок, — попросил он. — На тебя же смотреть страшно.

— Страшно — не смотри, — ответила Наташка и снова захлопнула перед его носом дверь. Послышался звук защелки, и Митька повернулся к двери и хриплым от волнения голосом сказал:

— Натушка, нельзя же так. Это очень нехорошо… Нас гости ждут. Соберись, пожалуйста.

— А чего собираться? — Наташка сидела на кровати, вяло положив кисти рук на колени. Ей не хотелось приводить себя в порядок, ей не хотелось возвращаться к столу и лицемерно улыбаться. Все. Счастья не будет. Не будет им жизни вместе. Это не стекло разлетелось, это судьба их разлетелась. Любовь их. На мелкие осколочки рассыпалась — и в салат. В горошек, в морковку. Вся жизнь — в морковку. А сколько радости было, сколько надежд, сколько счастья в глазах! Фейерверк счастья и радости. И все рассыпалось. Нет, не будет им жизни вместе.

У двери уже стоял папа. Иван Иванович, по своему шоферскому обычаю, толкал длинную и связную речь. Он, как мог, убеждал дочку в том, что это все пустяки, что не стоит набор хрустальных стаканов того, чтобы о нем так горевать.

— Мы с матерью, Наталья, ты слышишь меня, первое время пили из железных кружек. И вот, посмотри на наш дом. Не дом — полная чаша… Наталья, слышь. Ты там не бузи, выходи, посмеемся все — и дальше… Это… За свадебку.

— Доча! — Наташка услышала мамин голос и вздрогнула. — Может, ты платьишко залила? Ты не волнуйся, красавица наша, не переживай. Пока пятно свеженькое, мы его отмоем. А ты другое платьишко надень. Ты и так хороша, принцессочка наша.

— Да вы ее не грузите, пусть оклемается, — сестра властным голосом заглушила все остальные звуки, доносящиеся до Наташкиного уха из коридора. — Это подростковый кризис. Выдуманные страдания. Вы пока к столу идите и пейте там, гуляйте, а мы с Митрофаном ее сейчас выудим.

— И то правильно, — согласилась мама. Старшая дочь была самая умная в семье, самая рассудительная. Вот уже и заграницу всю облетела. — И то правильно. Ты ее, доча, успокой, скажи ей, пусть за платье не переживает. У нас в магазине такое висит. Оно, правда, на манекене, последнее. Но мы с отцом уж постараемся. Мы ей это платье прямо с манекеном купим. — Мама говорила все это старшей дочери, но нарочито громко, так, чтобы все гости могли убедиться: у них здесь для младшенькой ничего не пожалеют. Правильный выбор ихний отпрыск сделал, не прогадал с невестой.

— Иди, иди, мам… Ната, открой, — сестра стукнула три раза. Так в детстве они стучались друг к другу в комнаты. И всегда открывали. Это был сигнал, символ сестринского единства и полного доверия. Ната любила сестру. Обожала просто. И сестра любила Нату. По праву старшинства она рассказывала ей всякие недозволенные для детского слуха истории. Рассказывала все, до мелочей, и Ната благодарно хранила тайны. Приобщенная ко взрослым проблемам, как ей казалось, она и сама была взрослее и самостоятельнее. В свою очередь, когда у нее появился Митя, Ната поверяла сестре интимные девичьи тайны и зачастую руководствовалась ее указаниями.

Ната открыла дверь.

— Ну ты дае-ешь, — протянула сестра. — Ну, подумаешь, фужеры. Подумаешь, разбились. Разбились и разбились…

— Да что вы, как попугаи! — не выдержала Наташа и вскочила с места. — Фужеры разбились, фужеры разбились! Ты-то хоть понимаешь? Ты же всегда меня понимала! Не фужеры разбились — жизнь разбилась!

— Какая жизнь, дурочка, — раздался из-за двери Митькин голос, и дверь распахнулась настежь. — Какая жизнь? Ты думай, че говоришь? Не хочешь замуж за меня, так и скажи, а то предлог нашла. Увязала в одно. Фужеры — жизнь. Что ты тут концерт по заявкам закатила?!

— О! Ты смотри, он еще, оказывается, орать умеет, — Наташка привстала с края кровати и удивленно вытаращилась на жениха. — Ты чего тут, еще не муж пока.

— Тише, тише. Ну, я вас прошу, тише, — пыталась их успокоить сестра, но было уже поздно — возле дверного проема в полном сборе, словно немая сцена из «Ревизора», стояли родители молодых. Иван Иванович и отец Митьки уже маленько выпили и отличались от женщин теплым светом из поплывших глазок. Женщины же были напряжены и готовы вот-вот сорваться.

— Иди отсюда! Никто тебя не звал! Проваливай, кому сказано! — Наташка разошлась, и остановить ее было так же невозможно, как заговорить стихийное бедствие. — Тебе сказали?!

— Наталья, — Митькина мама держала на лице маску оскорбленной невинности. Она тоже едва сдерживала себя от негодования, и если бы ее сейчас тронули, взвилась бы гремучей змеей, затрещала крыльями, засвистела бы. Но ее никто не трогал, и это было обиднее всего. На нее вообще никто не обращал внимания. Даже собственный муж, не то чтобы сын, а уж тем более эта истеричка. Ну и дал Бог невестку! Пропади оно все пропадом! Митькина мать схватила Митьку за шиворот и поволокла к двери.

— Сень! Одевайся, — приказала она мужу, и тот, виновато оглядываясь на Ивана Ивановича, покорился жене. Видимо, уж такой порядок был в их семье.

Митька с родителями ушел. Сговор не состоялся. Еда на столе стояла почти нетронутой, только открытые бутылки «Столичной» свидетельствовали о том, что в этом доме намечался какой-то праздник. Что он уже даже почти начался, готов был закипеть и выплеснуться на улицу. Его лишь нужно было подогреть маленечко. Но неожиданно кто-то закрутил вентиль и прекратил подачу горючего. В доме словно погас свет. Свет погас — ни почитать, ни посмотреть телевизор, ни поиграть в карты. Темно и тихо. Мама вздыхает и молча бросает полные укоризны взгляды на дочь. Отец бульками отсчитывает количество выпитого спиртного. Наташа убирает со стола, но, судя по всему, произошедшее даже несколько успокоило ее. Вселило какую-то гармонию в душу. Будто она стояла перед мучительным выбором, а теперь все разрешилось само собой. Кто-то взял и решил за нее трудную задачку, а она лишь ответ списала.

— А может, ты и права, — пожала плечами сестра. — Может быть, все к этому и шло.

— К черту все шло! — Отец оторвал затуманенный взгляд от бутылки и чокнулся с ней неловкой рукой. Бутылка упала, но водки в ней оставалась самая малость. Капелька на донышке. — Нехорошо получилось. Люди к нам по-людски, а мы как-то… А? — грозно рыкнул он и опрокинул стопку. Глаза его забегали и остановились на порезанном аккуратными кругляшками соленом огурчике. Он сгреб этот огурчик горстью и, подняв лицо вверх, широко открыл рот, словно голодный птенец кукушки в чужом гнезде. Из горсти он всыпал туда ломтики огурца и неприятно зачавкал. Кадык торопливо заходил по горлу, потом с громким звуком огурец шлепнулся в желудок. Конечно же, звук был иного происхождения, глотательные движения отца в пьяном состоянии всегда сопровождались таким, но Натке показалось, что это огурец шлепнулся в желудок. Ей стало неприятно, и она отвернулась от отца. Глаза ее наткнулись на опущенные плечи сестры.

— Чует мое сердце, неспроста фужеры лопнули. Поймите меня… — Наташка взмолилась и даже поднесла к груди сложенные лодочкой ладони. — Неспроста…

— Ну и не выходила бы. Посидели бы, попили. Часто такое случается. Две приличные семьи собрались в приличном доме…

— Мам! Ты себя-то хоть послушай, что ты такое говоришь? Посидели бы, попили бы! Зачем? Кому врать?

— Ты не передергивай. — Мать посмотрела на Наташу. — Что-то финтишь ты мне. Не фужеры виноваты… Не-е-ет… Что-то у вас с Митькой произошло.

— Когда произошло? — сестра вступилась за Наташку. — Ты же их видела до того. Как голубочки. Оставь ее, мать. Посмотрим, если любит, прибежит. А не любит, так пусть — колбаской по Малой Спасской.

— Выпороть вас надо, — буркнул отец, тяжело встал из-за стола и ушел к себе. Натужно взвыл диван, и через пару секунд раздался заунывный булькающий и громкий храп отца.

— Он бы, может, и прибег, да кто ж его теперь сюда пустит? — Мать тоже поднялась и ушла в комнату к отцу. Диван снова скрипнул. Потом скрипел часто, с интервалом в десять-пятнадцать минут. Мать ворочалась, вздыхала и никак не могла уснуть.

Митька пришел. Пришел он даже раньше, чем следовало ожидать. К семи утра он уже стоял у двери с большим букетом цветов и тортом, перетянутым серой тонкой бумажной ниткой. Мать захлопотала вокруг стола, отец достал бутылку вина, с радостью готовый опохмелиться после вчерашнего перепоя в гордом одиночестве. Компания ему была как раз кстати. На столе появились стаканчики и закуска. Митька ждал, когда выйдет Наташа и они смогут объясниться. Но вместо Наташи вышла ее сестра и сказала, что Ната не желает его видеть. Митька выпил и ушел. Ната сходила с ума. Каждый день она видела Митьку на заводе, они работали в одном КБ, несколько раз пили вместе кофе и обедали за одним столом. Ната уже почти сдалась и оттаяла. Случай разнесся по всему городу и вызвал бурную реакцию горожан. На Наташу чуть пальцем не показывали.

Страсти потихоньку улеглись. С того дня прошел почти месяц, и Митька наконец-то снова решился сделать Наташе предложение. Наташа не отказала, но и не дала согласия. Обещала подумать. А через три дня после второго Митькиного предложения в городе появилась молодая симпатичная женщина. Она поселилась в гостинице и на следующее утро пришла в КБ того завода, где работали Наташа и Митька. Они как раз сидели на подоконнике, тесно соприкасаясь плечами и обсуждая какой-то незначительный эпизод из заводской жизни.

— Привет, Митрий, — женщина широко и счастливо улыбалась. — Радость моя, я так соскучилась. Где ж ты пропадал? Пропащая душа ты моя. — Женщина поправила волосы, и когда она подняла руку, Наташа неожиданно для себя обнаружила, что до сих пор не замечала ее большого круглого живота. «Водянка, что ли?» — почему-то мелькнула странная и неуместная мысль. Наверное, таким образом Наташин мозг ограждал себя от потрясения. Иначе почему Наташу не посетила единственная и естественная догадка — женщина беременна. Беременна, вероятнее всего, от Митьки. Наташа посмотрела на Митьку. Глаза у него были широко открыты. То ли от страха, то ли от удивления.

— Ты как… вошла сюда? — Митька выкинул за окно сигарету, потом сделал такое движение, будто хотел поймать ее, но сигарета уже слетела маленькой звездочкой в утренний сумрак и, вероятнее всего, с коротким шипением погасла в серой лужице.

Наташа смотрела на женщину в каком-то странном оцепенении, без ревности или обиды, а только с непонятным сожалением. Женщина смутилась. Она стала неловко переминаться с ноги на ногу и потешно хлопать большими загнутыми ресницами.

— Так я сказала же, к мужу. К тебе то есть. А зачем по телефону? Я соскучилась. — Она шагнула к Митьке, но тот торопливо соскочил с подоконника, грубо взял ее за руку и вывел в коридор.

Дверь осталась приоткрытой, и хоть Митька с женщиной отошли в дальний конец, все равно Наташа своим цепким слухом улавливала обрывки фраз. Она и не хотела бы, но все ее тело превратилось в сплошной орган слуха. Одно большое ухо. Наташа зажимала ладонями виски и видела перед собой груду расколотого хрусталя в обрамлении зеленого горошка. На скатерти вино, на руках вино, на одежде вино, словно кровь. Ну кто еще будет спорить, что ничего не происходит в этой жизни просто так?

— Я же хочу быть с тобой. Всегда с тобой. Ты ведь сам говорил, если что…

— Если что — сообщи! Так, нет? Со-о-бщи! — по слогам раздраженно говорил Митька. — Чтоб сообщила! Я бы тебе на аборт денег выслал. Сколько надо, столько бы и выслал. А ты чего?

— Но я же хочу быть с тобой… Ты говорил… Я хочу быть с тобой, — женщина тупо повторяла одну и ту же фразу, и Наташе на ум пришла песенка. «Я хочу быть с тобой. И я буду с тобой», — мелодия гвоздиком всаживалась в мозг.

— Тебе нельзя быть со мной, не-льзя, — произнес он, словно отрезал ломоть чьей-то судьбы. «Ах ты гаденыш!» — подумала Наташа и криво усмехнулась.

— Почему? Объясни, почему? Я не понимаю, почему? — голос срывался, чувствовалось, что его заливают слезы. Поток горьких бессильных слез. Наташе хотелось плакать вместе с этой женщиной, она представила себя на ее месте, и ей захотелось вытошнить из себя этого Митьку. Этого циничного и жестокого тихоню.

— Потому что я женюсь. У меня скоро свадьба. Понимаешь?

Женщина промолчала. Видимо, она кивнула головой и вытерла скулы от слез, потому что Митя тихо сказал:

— Ну вот и славненько. Я знал, что ты понятливая. Тебе сколько на аборт?

— Чего сколько? — не поняла женщина. Наташе до ужаса захотелось узнать ее имя. Почему-то ей показалось, что, если она будет знать имя этой женщины, все встанет на свои места. Как будто от того, знает она или нет это имя, зависит что-то очень важное.

— Денег сколько?

— Каких денег? — опять не поняла женщина.

— Значит, так, — медленно, словно ребенку третьего класса из спецшколы для умственно отсталых детей, стал разжевывать каждый звук Митька. — Я тебя спрашиваю, сколько тебе нужно денег, чтобы сделать аборт?

— Зачем аборт? — женщина все равно не понимала, о чем идет речь. Она не могла понять. Она не хотела понимать. Разве так бывает — аборт в шесть месяцев?

— Сколько месяцев? Шесть? Откуда шесть? — Митька стал что-то подсчитывать в уме. Наверное, он подсчитал, Наташа услышала его вздох. Господи, какая акустика! Даже вздохи слышно из дальнего конца коридора. — А искусственные роды?

— Зачем?

— Ты что, издеваешься? — Митька вспылил. — Чтобы избавиться от плода. Он же не нужен ни тебе, ни мне!

— Это не плод, это ребенок, — твердым и тихим голосом произнесла женщина. — Это мой ребенок и твой ребенок, и если он тебе не нужен, то мне он нужен. Он нужен мне! Ты… Фашист! — более сильного ругательства женщина не смогла придумать. Она твердым шагом пошла прочь от фашиста, и в груди у Наташки все застыло.

— Забудь сюда дорогу, слышишь?

Женщина не отвечала, и Наташа захотела выйти из комнаты и посмотреть ей в лицо. Если не имя узнать, так хоть лицо запомнить. Наташа встала в дверном проеме, секунду помедлила, будто перед прорубью с ледяной водой, потом решительно сделала шаг за порожек и столкнулась с ней. Сердце у Наташи оборвалось и звенькнуло, как лопнувшая струна.

— Простите, — произнесла Наташа. Смотреть той в лицо она уже не смела, но ей очень хотелось, чтобы женщина знала: она — не фашистка. Она и Митька не одно и то же. Они разные люди. Совершенно разные. Более того, она уже ненавидит Митьку. Ненавидит. Как же она могла его любить? Как же сразу не разглядела подлеца? Спасибо фужерам, а то бы и она уже носила под сердцем фашистского ребенка.

— Ничего. — Женщина устало подняла веки, и в глазах ее Наташа не увидела слез. Глаза были сухими и сильными. Как будто сила эта вот только что взросла изнутри и теперь переполняет ее душу. Флюиды этой силы достигли Наташиной души, и Наташа посмотрела все-таки в лицо женщины. Открыто и доброжелательно. Словно руку протянула.

— Вы его невеста? — просто спросила женщина.

— Уже нет, — так же просто ответила Наташа.

— Не огорчайтесь. Это не тот человек, который может принести счастье.

— Уже знаю, — Наташа легко кивнула и улыбнулась женщине. — Наташа, — протянула она руку.

— Очень приятно. — Женщина пожала теплые пальцы, отпустила их и, не оглядываясь, пошла к выходу. Она не назвала своего имени, и Наташу это несколько огорчило. А впрочем, так ли уж ей было необходимо знать его? Главное — она знает настоящее имя Митьки.

— Фашист, — тихо повторила Наташа и тоже пошла к выходу.

Наташкина свадьба разбилась, как бокалы над праздничным столом. То, что бокалы разлетелись, кто-то из знакомых объяснил чисто научно. Здесь нет никакой мистики, никакого предзнаменования, все просто и понятно. Есть такое понятие, как внутреннее напряжение стекла. Видимо, стекло перекалили или еще чего. Оно было хрупкое само по себе, а тут разница температур. Бокалы помыли в горячей воде, налили холодного вина — вот и результат. Да как ни объясняй, Наташа все равно знает свою истину. Она могла бы рассказать еще одну подобную историю. Только с вазой. Когда ее сестра собиралась в очередной рейс, Наташа как будто чувствовала приближение какой-то беды. Так и сказала ей об этом. Та лишь посмеялась: «Дурочка ты суеверная. У тебя в голове сплошная мистика». — «Не мистика — предчувствия. Интуиция. Вот скажи, тебе самой-то ничего не чувствуется? Прислушайся к себе». — «Да некогда мне прислушиваться, — отмахнулась сестра. — У меня через два часа вылет, а я еще дома. Пока доберусь, того гляди опоздаю». — «А ты прислушайся, может, и добираться не захочется?»

Конечно же, сестра не стала прислушиваться. Она пулей выскочила из дома. Где уж тут к себе прислушиваться, услышать бы, как Денис клаксоном просигналит. Денис тоже стюард. Живет в другом районе, но за нею всегда приезжает и увозит к аэропорту.

Через час после вылета самолета ваза на подоконнике ни с того ни с сего упала. Она покатилась по белой поверхности и уперлась в стену.

— Ну вот! — торжественно объявила Наташа. — Я же ей говорила, не летай никуда. Определенно что-то случилось!

Мама заискивающе посмотрела в глаза дочери. После случая с бокалами все в этой семье поверили, что действительно есть какая-то взаимосвязь вещей и событий.

— Ты только скажи мне, она не погибнет? А? Ну посмотри и скажи. — Мама держалась за сердце и бледнела мелкими, как горох, пятнами. Мама всегда так бледнела, когда сильно переживала. По этим пятнам Наташа уже научилась различать, где действительное волнение, а где наигранное. Мама была актриса еще та. Ее бы на сцену… Но пятна. Их не симулируешь.

— Куда же я посмотрю? — удивилась Наташа. — Я же не ясновидящая. Просто предчувствие у меня было, а тут еще и ваза упала. Сама по себе. Разве такое бывает?

— Может, сквозняк? — Мама с последней надеждой подошла к окну и подергала его за ручку. Окно было плотно закрыто и ко всему прочему заклеено оконной бумагой. На дворе стояла поздняя осень, а в семье Наташи все были очень теплолюбивы и слабы здоровьем. Окна клеили загодя, еще до наступления настоящих холодов.

— Ага, сквозняк. Молния шаровая. Или армия тараканов. Десант. Поднатужились и скинули.

— Ну что ж ты за человек такой, а?! Что ж ты мучаешь меня? — Мать разволновалась не на шутку, и Наташа перестала язвить. Она посмотрела сначала на маму, потом на вазу. Взяла ее в руки, повертела перед глазами и, хоть ничего не увидела в ней, что могло бы пролить хоть тонюсенький лучик света на происходящее в воздухе с самолетом, в котором летела сестра, сказала ободряющим голосом:

— Да нет, ничего с ней не случится. Прилетит через четыре дня жива и здорова.

— Почему через четыре? Через три, — возразила мама. Через три дня она должна быть дома. А раз уж с ней, как говорит младшенькая, ничего не случится, значит, прибудет по расписанию. У нее явно отлегло от сердца. Она подошла к окну и устремилась взором туда, где должен был находиться, по ее мнению, самолет. — Ну, слава тебе, Господи, — шепнула она едва слышно, подошла к Наташе и чмокнула ее в щечку. Будто это именно от Наташи зависело, вернется домой ее старшая сестра или нет.

Три дня прошло. Дочери не было. Самолет не вернулся в порт, и только один Бог знает, как мама пережила еще один день. День прошел. Медленно и тягуче. Он облепил душу мамы черным туманом. Но когда день все-таки прошел, туман стал отпускать, и совсем уж отпустил, сделалось легко и надежно, мама прилипла к стеклу носом и стала считать минуты. Так и есть, знакомый силуэт показался вдалеке и торопливо, почти вприпрыжку стал приближаться к дому.

— Ну, слава тебе, Господи! — еще раз всплеснула мама руками и понеслась в подъезд навстречу дочери. Наташа не сдвинулась с места, она так и застыла у окна в каком-то полузабытьи. Во дворе возбужденно разговаривали женщины. Они обнимались, плакали, смеялись. Наташа стояла как в бреду и тупо смотрела сквозь пелену в глазах на вазу. Потом перевела взгляд на женщин. Мама с сестрой показались ей воплощением какой-то магической силы и необъяснимой мощи природных таинств.

Нонна вышла на улицу. Отяжелевший живот мешал передвигаться и дышать. Казалось, в нижнюю его часть запустили несколько литров воды, и теперь эта вода мучительно бултыхается там.

«Домой, — мелькнуло у нее в голове. — Скорее домой!»

Она огляделась по сторонам. Пустынные улицы вечернего города дышали усталой дремотой. Фонари еще не зажгли, и сумрак расползался большой молчаливой амебой, поглощая в свою прожорливую до бесконечности утробу дома, машины, сиротливо припаркованные у обочин, благоухающие палисадники и розоватые кроны китайских яблонь.

Ни одной живой души. Ни единого человечка. Словно вымер пустынный город. Нонна повернула ключ в большом навесном замке и положила его в сумочку. Она сделала шаг, другой. Внизу живота медленно прокатился сгусток расплавленного олова, в глазах потемнело, и вода, наполнявшая ее, вдруг с глухим звуком остро заполнила болью зияющую глубокую рану изнемогающего чрева.

— Господи, что же это? — Нонна сползла вдоль стены и бессильно опустилась на влажный и холодный асфальт.

От лопаток по ребрам, по рукам, по позвоночнику, прямо в мозг рассыпались красные искры. Нонна закрыла глаза. Перед глазами встала алая пелена, и резкая судорога заставила тело вздернуться и снова безвольно осесть.

— Помогите мне, — едва слышно простонала Нонна в надежде, что хоть кто-нибудь сможет услышать ее. — Помогите же, помогите! — взывала она все громче и громче. — О мамочка, Господи, кто-нибудь…

Нутро опалило огнем, суставы ног выламывало, будто бы сам дьявол решил вывернуть ее наизнанку.

Нонна стонала, не в силах подняться и дойти до ближайшего дома. Она подтягивала коленки к животу, и тогда та огненная субстанция, которая минутой назад медленным сгустком жгла ее изнутри, вдруг вырывалась наружу и, казалось, испепеляла ее кожу. Нонна опускала ноги, стараясь отодвинуть их подальше. Так далеко, что все тело выгибалось, словно пружина. На мгновение становилось легче. Нонна глубоко вдыхала воздух. Она впитывала его холодную нежность через поры вытянутой шеи и вспотевшего, покрытого крупной испариной лица. Она разжимала ладони и растопыривала пальцы. Как будто ладони тоже могли впитывать воздух, словно раскрытые жабры. Но снова болезненные судороги сводили тело. Нонна дрожащей рукой хватала живот, рвала его ногтями, срывала одежду и стонала. Ей хотелось закричать что есть силы, но дыхание перехватывало, и кричать не было никакой возможности.

Другой рукой Нонна поддерживала тело в полусидячем положении. Ей казалось, что все это происходит в глубоком, как бездна колодца, и таком же страшном, холодном сне. Она кусала губы и лихорадочно соображала, что делать. Звать на помощь бесполезно. У нее уже нет сил, чтобы крикнуть, а тело наливалось такой нестерпимой мукой, такой невыразимой болью, что даже тонкий стебелек травинки, коснувшийся ее руки, показался огненным лезвием.

Внизу живота что-то стало вращаться так, будто туда воткнули вертел и медленно, разрывая по кусочкам внутренности, наматывают на него ее жизнь. Наматывают и вынимают. Нонна снова утробно застонала и, напрягшись всем телом, попыталась встать. В глазах помутнело, и она, сильно окорябав лицо о шершавую стену, упала прямо на живот.

11

Хорошо-то как, радостно и легко! Воздух чистый, как будто его только что отфильтровали. И пахнет сладко-сладко. Звуки шагов гулко разносятся по пустынной улице, мощенной большими булыжниками. «Интересно, когда эту улицу мостили?» — весело оглядываясь по сторонам, почему-то подумала Алинка. Она вслушивалась в пенье птиц и шорох веток, едва покрывшихся зеленой дымкой. Листочки уже проклюнулись из своих коконов и разрастались прямо на глазах. Май. Хороший месяц. После холодной зимы, которой, казалось, не будет конца, май приходил радостным всплеском новых надежд, сильных чувств и эмоций. Алинка любила этот месяц. Она наслаждалась приходом весны и на некоторое время забывала о неудачах, обидах, огорчениях и, самое главное, о своей большой и безответной любви к Витьке. В голове ее роились мелодии, она едва успевала добежать домой и подсесть к пианино, как пальцы сами вспархивали над клавишами, и в окна вырывалась сильная, нежная и чуть печальная мелодия. Почему печальная, если Алинку переполняли радость и счастье? Алинка сама не могла себе объяснить это. Наверное, потому, что все вроде бы есть для счастья, а Витьки — нет. Витьки нет, как в воду канул. Еще осенью. Был-был и вдруг — исчез. Потом-то уже Людмила Ивановна сказала, что Витька неожиданно для нее самой сдал все экзамены в медицинский и поставил родителей перед фактом: уезжаю. Сборы были скоротечными, всего в один вечер. Утром ранним поездом Витька укатил. «Вспоминайте иногда вашего студента…» — напела Людмила Ивановна шлягер своей молодости и улыбнулась, потрепав девочку по голове. «Вот так-то, Алинушка…» Наверное, не ускользнула от ее глаз мимолетная вспышка смятения и растерянности.

— Так неожиданно? Разве так бывает? Ведь в институт вначале документы сдают. Потом готовятся. Потом экзамены…

— А ты понимаешь, он же в школе отличником был. Химия, физика, биология — это его любимые предметы. Он все учебники наизусть знал. Ну не то чтобы сидел за ними весь год… Просто это его увлекало. Во всем есть своя внутренняя логика, свои законы развития. От малого к большому, от простого к сложному. Мы с отцом пытались научить его не зубрить параграфы, а проникать в эту логику. Звено за звеном, так вся цепочка и выстраивается. Цепочка понимания сути изучаемого предмета… — Людмила Ивановна заглянула в глаза девочки, пытаясь понять, не слишком ли сложно и скучно она говорит. Но Алинка внимательно слушала. Только взгляд ее был каким-то странным. Словно ее обманули в чем-то.

— Конечно-конечно, — закивала Алинка головой, уловив паузу в речи Людмилы Ивановны. Она вскинула голову кверху и прикрыла глаза. «Ну что ж. Уехал, значит, уехал. Не навсегда же. Приедет весной. На каникулы приедет, — пыталась она успокоить себя. — А так даже легче будет. Не нужно прислушиваться к шагам в подъезде, к скрипу дверей и грохоту лифта. Она будет помогать маме. С каждым днем ей все труднее справляться с обязанностями по дому».

— Да, конечно. Во всем своя логика, — подтвердила Алинка. — Простите, Людмила Ивановна, мне еще в магазин до закрытия.

— Беги, Линушка. И ты смотри, если помочь чего, не стесняйся, приходи. Ладно? — Людмила Ивановна привычным жестом потрепала девочку по волосам.

Алинка стряхнула задумчивость и обнаружила себя снова на пустынной весенней улице. Ажурная дымка листвы была трогательной и беззащитной. Алинка сорвала веточку с тремя хрупкими листиками и поднесла к носу, ноздрями втягивая едва уловимый аромат зелени.

Неожиданно из-за угла спорткомплекса раздался стон. Стон был тихим и жалобным. Первой мыслью девушки была мысль о собаке, сбитой какой-нибудь машиной. Но нет, стон не похож. Алинка поторопилась. Она почти бегом добежала до двери спорткомплекса и еще метра три вдоль стены. Обогнула здание и чуть не упала, споткнувшись о чье-то тело.

Алинка наклонилась над телом, осторожно перевернула его лицом вверх и ахнула. Да она же видела эту девушку. Часто видела. Раньше она работала нянечкой в детском саду, куда подружка Алинки водила сестренку. После школы, забегая за малышкой, они встречались с этой миловидной и стройной девушкой. Но что-то она так располнела.

Алинка изо всех сил попыталась приподнять тяжелое и безвольное тело. Девушка еще раз тихо застонала и руками обхватила живот. Живот плотно округлился, и Алинка поняла, в чем дело. «Господи, да она же беременная, — мелькнуло в ее голове. — Что же делать?»

Мысли барабанной дробью стучали в ее мозгу одной-единственной фразой: что делать? Первое решение, которое она приняла, это подтащить лежащую на асфальте к стене и прислонить к стене. Алинка еще раз поднатужилась и потянула по асфальту невыразимо тяжелое тело. Девушка снова застонала, она открыла глаза и едва слышно попросила:

— Не надо, мне больно… Очень больно…

Вдруг Алинке показалось, что после этой фразы девушка не смогла сделать вдох. Она умерла, — Алинка запаниковала. Издеваясь в душе над собственной нерасторопностью и безмозглостью, она лихорадочно стала перебирать другие возможные варианты. Мимо них промчался автомобиль. Но он пролетел так быстро, что даже если бы Алина и заметила его вовремя, она все равно не успела бы добежать до дороги и поднять руку. Вдруг на глаза ей попался пожарный щиток. «Разбейте стекло», — прочитала Алина и не задумываясь подняла с земли большой темно-бурый обломок кирпича и, приблизившись к щитку, ударила по маленькому замызганному квадратику стекла. Взвыла сирена.

Пожарные приехали быстро. Суетливо, несколько раздраженно разузнали, в чем дело. Почему нет дыма, воет сирена, лежит в луже крови женщина… В луже крови…

— Семеныч, носилки!

— Носилки? «Скорую» надо, а они — пожарных. Где-то, может, пламя до небес, люди гибнут, а мы тут возимся… — Семеныч вразвалку полез в машину и вместе с молоденьким молчаливым напарником вытащил из нее брезентовые носилки.

— Как зовут женщину? — Алинка услышала над головой чей-то голос. Голос звучал глуховато и устало. Алина повернулась и увидела прямо перед собой доброе спокойное лицо. На лбу ровными рядками лежали неглубокие, но четкие и частые морщинки, такие же морщинки разбегались лучиками от уголков глаз и бороздили суховатые слегка впалые щеки. Алинка смотрела в это лицо и совершенно не могла понять, о чем ее спрашивает этот человек.

Она была потрясена до глубины души. Желтоватый отсвет фонарей делал всех какими-то неживыми. Сделанными из пластмассы или воска. Даже движения этих людей казались какими-то неестественными.

— Вы меня слышите? — Губы спрашивающего зашевелились, и это едва заметное движение несколько отрезвило Алинку. Она кивнула головой в знак того, что да, она слышит.

— Так вы знаете имя этой женщины?

— Нет, — Алинка пожала плечами. Ей самой было странно, что она не знает имени.

— И что с ней произошло, тоже не знаете?

— Нет-нет, я просто шла по улице, услышала стон и подошла посмотреть. Она тут лежала, как мертвая… Я испугалась… Я понимаю, надо было «скорую», но я испугалась. — Алинка говорила торопливо, словно боялась, что ее могут обвинить в случившемся с этой женщиной. — Хотя… Вы знаете, мне кажется, ее зовут… Да, точно. Ее зовут Нонна. Она работает в садике. Двадцать восьмом, на улице Героев Панфиловцев, нянечкой, кажется. — Алинка неожиданно вспомнила имя этой женщины, и ей почему-то стало легче. — Нонна, точно! — Она перевела взгляд с прапорщика в пожарной форме, скользнула глазами по плотно сидящей каске стального цвета и уставилась в далекую, едва заметную точечку звезды. Точечка мерцала оранжевым цветом, то исчезала, то появлялась и словно бы гипнотизировала Алинку, не давая ей посмотреть на землю. Время остановилось, и казалось, что так будет всегда. Всегда будет мерцать звездочка, суетиться вокруг непонятно откуда взявшийся люд, будет заливаться соловей. Ему все равно, что творится здесь, внизу. Он возвышается надо всем и поет свои переливчатые песни, выделывая такие коленца, что ни одному двуногому не одолеть ни на каком инструменте, не говоря уж о голосе.

Из машины вяло выбрался еще один пожарник. Он хлопнул дверцей и направился к прапорщику:

— Ну, что будем делать?

— «Скорую» по рации. Едрена-ть твою… Мы-то здесь вряд ли зачем сгодимся… Давай, Гришань, выполняй.

— Уже, — нехотя отозвался только что подошедший, и Алинка перестала смотреть в небо. Она повернулась всем корпусом в сторону беседующих и тупо уставилась на нагрудный знак Гришани. Чем-то они были схожи — звездочка в небе и нагрудный знак. Мерцали одинаково, что ли, или еще чем.

— Сообразительный, — похвалил Семеныч и похлопал по плечу Гришаню. — Будет толк…

Он нагнулся над землей и развернул рядом с Нонной серо-зеленый прямоугольник брезентовой ткани. — Ну, давай. — Он кивнул и без того уже приноравливающемуся к подмышкам лежащей женщины Гришане. — И-и-и, раз!

Нонна глухо застонала. В животе у Алинки похолодело, она приблизилась к женщине вплотную, присела на корточки и провела пальцами по холодному влажному лбу.

— Разойдитесь, товарищи. Ну разойдитесь же! И кой черт вам не спится? — Семеныч расчищал путь к машине. Толпа густела, напирала все теснее, обступая лежащую на носилках Нонну и сидящую над ней на корточках Алину.

Вдруг кто-то громко сказал:

— О! Так это же Нонка! Она здесь в баре работает.

В ответ раздался гул голосов. Все стали обсуждать эту новость. И откуда они появились? То ни души, хоть ором ори, а тут…

Семеныч подошел к машине, встал на ступеньку и заглянул в кабину. Там сидели еще два-три человека. Сколько точно, Алинка не разглядела, да ее, собственно, это меньше всего волновало. Нонна дышала тяжело, надсадно, она руками тянулась к животу, но где-то на уровне бедер руки срывались, соскальзывали и безвольно падали на асфальт.

— Там… там… — зашептала она и с мукой в невидящем взгляде посмотрела на Алинку, словно приглашая ее нагнуться еще ближе. Она хотела что-то сказать. Алинка ухом едва не прикоснулась к ее губам и услышала одно единственное слово: Витька.

Алинка вздрогнула, отпрянула от лица женщины. Ей хотелось растормошить ее, расспросить, не связано ли это с именем ее любимого. Почему Витька? Почему именно Витька? И где — «там»? Там — у нее в животе? Чего же это она так разволновалась, мало ли Витек на белом свете? Алина посмотрела на прикрытые веки и бледно-желтые впалые щеки, не скажет ли эта женщина еще чего-нибудь. Нонна молчала. Тонкие губы ее были плотно сжаты, лоб сух и прозрачен, она снова показалась Алинке неживой, лишь только ноздри ее слегка подрагивали, и медленно невысоко вздымалась под покровом платья грудь.

— Вставай, — кто-то ласково прикоснулся к ее плечу, Алина повернула голову и увидела над собой все того же Семеныча. — Не сиди тут, сейчас приедет «скорая». И все будет хорошо, вот увидишь. Все будет хорошо, — почти по слогам произнес Семеныч. Алинка поднялась, ей не стало легче, но она почувствовала какую-то силу, исходящую от этих людей. Конечно же, они знали, что нужно делать. Не то что Алина.

Семеныч не спеша, словно разминая кости, пошел в сторону красно-белой машины. Алинка инстинктивно двинулась за ним, но Семеныч остановился и сказал:

— Гриша, а ты останься, а? И носилки, сам понимаешь… И девушку, вот… А там помощь какая понадобится.

— Бу сделано, — немедленно отозвался стриженый, и в глазах его мелькнул озорной огонек.

— Ах ты ж, черт, — Семеныч подмигнул ему. — Не забывай, ты на службе, понял?

— Еще бы! Служу Советскому Союзу!

— Обалдуй, — покачал головой Семеныч и открыл дверцу кабины. В машине азартно резались в карты. Игра приостановилась, и все разом повернули головы к Семенычу.

— Поехали, что ли, — сказал тот, вставая на подножку. Он еще раз оглянулся и крикнул стоящему рядом с Алиной Гришане:

— Только голову не потеряй… Вместе с носилками… — Он покачал головой, в его глазах вспыхнул и погас блуждающий огонек, он еще раз подмигнул и, по-молодецки крякнув, влез в кабину.

Гришка оживился, и его неистребимая улыбка явно приняла игривый оттенок.

— Слушаюсь, товарищ командир! — выпалил он и сделал «ручкой» своему товарищу, все еще держащему в руках разложенные веером карты. — Бублик, с тебя рублик! Не забудь. Должо-о-ок…

— Заводи, Рубашкин, — спокойно прервал мальчишечью болтовню Семеныч.

Рубашкин — легкий живой паренек, над которым только что подтрунивал Гришка, сунул карты в нагрудный карман и одновременно с захлопнувшейся дверцей включил сцепление и вдавил газ. Мотор с места в карьер завелся, и, оставляя шлейф гари, явно улавливаемый, но почти невидимый в темноте, машина тронулась.

Алина оторвала взгляд от пожарки, мелькавшей за деревьями удаляющимися огоньками…

Нонна все так же безжизненно лежала на брезенте. Кровавое пятно все увеличивалось, и прямо пропорционально увеличению пятна бледнело ее лицо. Подул легкий ветерок, и в нос шибанул острый запах старого, залежавшегося брезента, смешанный с приторно-сладким запахом свежей крови.

Гришка так и застыл без движения — на одном месте, словно не понимая, что ему делать. Улыбка все еще висела на его растерянном лице, словно приклеенная и чужеродная. Куда подевалась та непринужденная легкость, которая только что двигала им, придавала ему силы и азарт? Эх, сидел бы он с ребятами сейчас в машине, катил бы к себе в часть, шуточки-прибауточки, подколки разные, анекдоты. Вот так всегда, пока вместе со всеми — игрун, а как один — шланг бездарный, разве что резиной не пахнет. Гришка посмотрел в сторону поворота, за которым скрылась пожарка и откуда должна была появиться «скорая». Давно должна была появиться! Но «скорая» и не думала появляться. Гришка молчал, Алинка, словно бы испугавшись темноты, как маленький беззащитный ребенок, сжалась и напряглась. Народ, колготившийся вокруг, стал рассасываться. Время-то позднее. В основном это были собачатники, прогуливавшие в соседнем сквере своих четвероногих. Алинка прислонилась к стене. Ноги не слушались. Шатаясь, как пьяная, она попробовала пройтись: десять шагов в одну сторону, десять в другую.

«Сколько времени прошло? — мелькнуло у нее в голове. — Час? Два?» Выходя из состояния полусна, она попыталась вернуться в реальность, определить, который сейчас час. По цвету неба, по фонарям. Ах да, по фонарям! Их же отключают в час, а это было совсем недавно, значит, сейчас что-то около десяти-пятнадцати минут второго. И как ей хочется есть! И спать! Как ей хочется вдруг оказаться дома! Сейчас же, сию же секунду. Мама… Она же волнуется! Еще чуть-чуть, еще капельку, сейчас приедут, повторяла она про себя и успокоилась, точно окончательно вынырнув из своей потерянности и дурноты.

И почти тут же из-за деревьев, за которыми скрылась «пожарка», вначале донесся отдаленный сигнал сирены, а за ним показалась и стала стремительно приближаться к ним спасительная долгожданная машина «скорой помощи».

…И вот Алинка снова одна. Теперь она одна уже в совершенно реальном мире. Машина увезла Нонну, а вместе с ней и хорохорящегося Гришку. Тот неловко чмокнул Алинку в щечку и моментально исчез в чреве машины. Он уселся на сиденье рядом с больной и уже оттуда крикнул:

— Девушка, я вас непременно найду. Но вдруг так случится, что я не смогу отыскать вас, то запомните: меня зовут Гришка Отрепьев. Вам это будет легко запомнить.

Алина, точно не вникая в смысл его слов, едва улыбнулась самыми кончиками губ и проводила рассеянным взглядом красный крест на задней дверце удаляющейся машины.

12

Витька вышел из бара. Свежий воздух заполнил его легкие до отказа, даже в голове слегка зашумело. Конечно, он мог вести себя иначе с этой женщиной. Более чем вероятно, что беременна Нонна от него. Именно от него. Он уехал неожиданно, вряд ли она сразу же завела себе другого парня. Она любила его. Он видел это. Когда тебя любят, это чувствуется чуть ли не кожей. Но он устал. Он-то ее не любил, но что тогда держало их вместе? Зачем он обманывал ее, зачем подавал надежды на совместное будущее? Наверное, тут было замешано чувство вины из-за того случая в гостинице…

— Боже мой, как все надоело! — Выпрямившись, Витька нервно взъерошил волосы на голове, затем беспомощно опустил руки. Он немного постоял в тяжелом раздумье. Мимо грациозно проплыла Ленка Заилова. Коротенькая юбчонка едва прикрывала ее стройные бедра, обтянутые капроном модных колготок. Остренькие каблучки чуть не протыкали асфальт, а легкая курточка из светлой плащевки облегала нежные изгибы ее юного и чуточку угловатого тела. Ветерок прижимал курточку вплотную к груди. Вероятно, Ленка по молодости своей пока еще не носила лифчика, и грудка ее волнообразными покачиваниями взбудоражила Витькино воображение.

Заилова шла гордо, подняв подбородок, и старалась не оглядываться в сторону нахально рассматривающего ее прелести молодого человека. Ее светлые волосы стелились по ветру теплой волной, плечи были расслаблены, но спина казалась напряженной и неестественно прямой. «Воображает», — подумал Витька. На лице его отразилась скука, но он все же окликнул смазливенькую и рано оформившуюся кокетку.

— Зая!

Ленка чуть вздрогнула, но головы не повернула. Она стала удаляться от него, миновав ворота стадиона, и Витька остолбенел. Уж чего-чего, а такого высокомерия и непочтения от этой соплюшки он не ожидал. В несколько шагов он настиг Ленку.

— Никогда не встречал такого невоспитанного ребенка. — Поравнявшись с Заиловой, он пошел рядом и даже попытался взять ее под локоток.

Ленка остановилась. Она посмотрела на него испепеляющим взглядом, отдернула руку и, явно переигрывая, произнесла:

— Спасибо за откровение. Но прошу вас, молодой человек, если вам скучно, найдите себе занятие поприличней, чем приставание к незнакомым женщинам.

Гамма чувств бурей пронеслась на Витькином лице. Он прыснул и чуть не покатился со смеху.

— Че-е-е-го? К к-о-ому? — но вдруг он изменился в лице и серьезным голосом поинтересовался:

— Так во сколько лет нынешние девицы становятся женщинами?

Ленка густо покраснела, стараясь особенно не глазеть на Витьку, он же, напротив, пытался заглянуть в ее глаза и высмотреть в них ответ на свой вопрос. Почему-то он вспомнил, что Ленка — одноклассница Алины. Может, даже за одной партой сидят. Может, даже вместе в музыкальную школу ходят. В красивой коричневой форме с открытым воротом «апаш» и плиссированными юбками до колен. Алина носит большие белые банты, а Ленка заплетает волосы в тугую роскошную косу и укладывает ее узлом на затылке. Как взрослая женщина. Ленка, пожалуй, посимпатичнее будет, решил про себя Витька, рассматривая ее игривые завитки волос, непослушно выбивающиеся из струящегося золотистого потока.

— Послушай, — неожиданно предложил он. — Пойдем в «Треугольник», посидим, кофейку попьем. — Он мог бы пригласить ее и в ресторан, и за город, в санаторный комплекс, где работал Егор, его давний приятель. Егор заведовал комплексом и, когда бы Витька ни накатил туда со своими многочисленными друзьями и подругами, всегда предоставлял в его распоряжение на пару часов сауну и бассейн. Он мог бы пригласить ее к себе на дачу, в конце концов… Да мало ли куда. Но ему не нужна была Ленка со всей своей скороспелой красотой и кокетством. Он хотел узнать от нее про Алину.

Вот кто был ему недоступен, так это его соседка. Вспомнив Алинку, он даже прикрыл глаза, чтобы отчетливее и яснее восстановить в памяти ее образ. Душа его встрепенулась, под ложечкой засосало, и он невольно взял Ленку за руку. Пальцы задрожали. Ленка снова убрала свою руку, но уже как-то неуверенно и робко.

Витька открыл глаза и увидел большие, круглые от удивления и покорные, готовые вот-вот вспыхнуть страстным чувством глаза Ленки. Он улыбнулся и убрал руки за спину. Нет-нет, ни в коем случае он не должен приручать еще и эту девчонку. Хотя бы потому, что она связана с Алинкой.

— Пойдем, — после минутного замешательства согласилась Ленка. — Пойдем, — повторила она уже более решительно. — Только вот, понимаешь… — она стала что-то мямлить о каком-то дне рождения, о каком-то Антоне, о подруге, с которой они договаривались встретиться в парке и сходить на рынок.

— Какой рынок? — удивился Витька. — Ты посмотри на часы! Рынок уже закрыт!

— Рынок-то, может, и закрыт, но там всегда сидят бабульки и до поздней ночи торгуют цветами. Понимаешь, — стала растолковывать Ленка, — мы с подругой скинулись на букет. Она пошла к Антону раньше. Он просил помочь. Стол накрыть, убраться там. Ну, то-се. А я должна была подойти позже со своим… — Она снова густо покраснела, подняла виноватый взгляд на Витьку, будто у них уже что-то было, и он, по крайней мере, взял с нее обещание ни с кем не встречаться. — Ну, короче, у меня… приятель.

— Ну и, — нетерпеливо перебил Витька. — Ты не хочешь пойти со мной в кафе? Тебя ждет приятель?

— Нет, я хочу! — проронила она с отчаянием. — Только мне надо купить цветы и отнести Антону подарок. Я просто отдам, понимаешь? Деньги были общими, и я не имею права… Это будет нехорошо… Но, честно говоря, мне совершенно нечего делать у них на празднике, тем более, что мой приятель оказался большим свином. А! — она тряхнула рукой, словно пытаясь скинуть с нее прилипшую жевательную резинку. — Не хочется ничего объяснять.

Конечно, она могла рассказать ему, как этот Бизон тискал в подъезде какую-то девицу. А еще клялся ей в любви до гроба, целовал ее, слова красивые говорил. Час тому назад говорил, а тут — тискает. Но тогда Витька может обидеться, а так, хоть он ей и не очень-то люб, но зато какой красавец. Первый парень в городе. Спортсмен, про него все местные газеты пишут, фотографии печатают. Полгорода девчонок по нему сохнет.

Вот увидит их вместе Бизон, покусает себе локоточки.

— Ты… может, проводишь меня до рынка? Букет выберем, и я быстренько Антону отнесу, извинюсь перед ним и оставлю их вдвоем. — Зая подняла умоляющий взгляд на Витьку. — Ну что? Годится?

— Давай, — согласился тот. — Пошли, все равно делать нечего.

Букет оказался большим и красивым. Целых девять крупных белых роз. Белых-белых, как будто на свадьбу.

— Может, лучше красные? Вот эти? — Витька показал на цветы в соседнем ведре, и хозяйка этой красоты радостно закивала головой:

— Берите, голубочки, берите! Вы таких цветов в целом городе не сыщете. И дешевле отдам!

— Нет, лучше эти. — Лена взяла понравившиеся, сунула в кулак дородной пышнотелой бабенки мятую пятерку и уже по дороге стала объяснять:

— Антону будет приятно остаться наедине с девушкой, которая ему нравится. Представляешь: вечер, свечи, белые розы, музыка…

— Эротика, — улыбнулся Витька. — Может, это и к лучшему, что вас там не будет.

— Конечно, лучше, — щебетала Ленка. — Он и нас-то пригласил только потому, что одна Алинка бы не пошла…

— Кто? — Витька резко остановился. — Алинка?? — Он требовательно встряхнул Ленку за плечи. Значит…

— Ты что, спятил? — Заилова чуть не выронила букет. — А-а-а-а, — протянула она, — так вы же соседи… Так-так-так. И у вас был роман, — то ли вопросительно, то ли утвердительно закончила свою мысль Лена. По лицу ее скользнула непонятная ухмылка. Она презрительно засмеялась ему в лицо:

— И тебя вокруг пальчика водят… А смотри-ка, Алинка хоть и подружка, но никогда ничего про тебя не рассказывала. Ти-хо-ня.

— Нет, — Витька отпустил плечи Заи и вздохнул. — Не было ничего, вот и не рассказывала. Просто она моя соседка, у нее больная мать, а отец, как мужчина мужчину, попросил меня приглядеть за дочерью. — Он смотрел вроде бы на девушку, но совершенно не видел, как ее натянутая, презрительная улыбка сменилась сочувствием и пониманием.

— Да ты не волнуйся, Алинка не такая… За ней и присматривать-то не надо. Я более чем уверена, что на Антона ей наплевать. Скажу тебе по секрету, — Лена понизила голос и доверительно приблизилась к Витьке, — ей вообще на всех наплевать. Как не от мира сего. Ходит, ни на кого не смотрит. А если и смотрит, то так, что кажется, ей это больно делать. Все время слезы в глазах.

— Почему? — Витька спрашивал вроде бы из вежливости. Во всяком случае, в голосе его не было слышно особой заинтересованности. Но в груди у него бешено колотилось, и вопрос за вопросом стояли в горле, готовые вот-вот вырваться оттуда. Но он подумал, что это будет выглядеть смешно и нелепо. Не должен мужчина так интересоваться девушкой. Не должен! Он приказал себе поменьше спрашивать и побольше слушать. Все равно девчонки народ болтливый. Все на кончике языка. Рано или поздно он узнает об Алинке столько, сколько она сама о себе и не подозревает.

— Почему, почему… — Лена посмотрела на шелестящие кроны деревьев. Каждый листочек четко вырисовывался на фоне темнеющего неба. — Не знаю… Она вообще какая-то странная. — Ленка забежала вперед и заглянула Витьке в лицо. — Да ты посмотри на нее повнимательнее. Вы же соседи, часто небось пересекаетесь. Уродина какая-то!

— Ну, допустим… — Витька с сомнением в голосе покачал головой. Ему хотелось возразить этой самовлюбленной выпендрешке, что это не так, что у Алинки красивые глаза…

Именно глаза! Больше ничего он и не замечал. Еще, пожалуй, руки. Тонкие длинные пальцы. Аккуратненькие и очень коротко остриженные ногти. Он увидел это как-то однажды из-за плеча какого-то толстого увальня в автобусе. Алинка держалась за поручень, а Витька не мог отвести взгляда от ее атласной нежной кожи.

— Ну? — спросила нетерпеливо Ленка. — Что — допустим? У тебя есть соображения на сей счет?

— Да нет, — Витька пожал плечами. — «Стоит ли разжигать лишние страсти?»

— То-то, — самоуверенно произнесла Ленка. — А вот мы и пришли. Ты подожди немного, я сбегаю с букетом, отдам — и назад. Ладно?

Витька снова пожал плечами и остался молча стоять у дома. Ему показалось, что вся земная тяжесть свалилась на его плечи. Вот сейчас Заилова отдаст цветы и сверток, в котором находится, наверное, какая-нибудь книжица. Что могут еще подарить эти девчонки? Он невольно уловил на своем лице скептическую гримасу.

Потом Заилова шепнет Алинке, что ее ждет внизу обалденный парень, и точно уж посоветует выглянуть в окошко.

Витька поднял голову, рассматривая светящиеся окна. За каким из них сейчас находится Алина? Может, за этим — с вьющейся геранью? Должно быть, там уютно, прохладно, вон в форточке кондиционер, мягко играет какая-нибудь ненавязчивая музычка… А может, за этим — сквозь плотные гардины едва просвечивает красноватый отблеск абажура.

Когда Витька представил себе, как этот нахал, этот сопляк, ее одноклассник, пытается облапать… «Лучше не представлять», — отогнал он от себя дурацкое видение.

За одним из окон на третьем этаже он увидел две тени. Отступив на пару шагов от подъезда, Витька стал внимательно вглядываться в них. Так и есть — Ленка! О! А с ней какой-то большеголовый, длинный, как жердь, и лохматый, словно пуделек, мальчишка.

Витька невольно рассмеялся. Ну, этот точно ему не конкурент. Еще очков не хватало для полного счастья. И только Витька подумал об очках, как «пудель» вынул их из кармана и водрузил себе на нос.

Ленка подняла руки, положила их на плечи «пуделя»-Антона и чмокнула его в щечку. Потом она расцепила объятия и, жестикулируя, стала что-то объяснять имениннику. Они разговаривали, а именинник то и дело поворачивал голову куда-то в глубь квартиры и громче обычного, так, что даже Витька слышал его голос, спрашивал что-то у невидимого третьего собеседника.

— Ну, может, ты останешься? — Антон поправил рукой спадавшие на лоб волосы. Ответа не последовало, во всяком случае, Витька его не расслышал. Антон отстранил от себя Ленку и вышел из кухни.

Затаив дыхание, Витька следил за происходящим в квартире. Конечно, он чувствовал себя не очень хорошо, как будто ему довелось подглядывать в чужую спальню сквозь замочную скважину. Хотя, если разобраться, когда люди не хотят, чтобы их видели, они задергивают шторы.

В соседней комнате было темно, на кухне, где только что стояли Заилова и именинник, осталась одна Ленка, она села на подоконник, спиной к окну, и, не находя более ничего интересного, Витька отступил в тень и опустил взгляд.

Вдруг в подъезде раздались торопливые шаги. Кто-то сбегал по лестнице, потом громко хлопнула дверь, и другой человек побежал следом. Витька мельком посмотрел на окно. Заилова все так же сидела на подоконнике. Значит, это не из их квартиры, подумал Витька и перевел взгляд на дверь парадного.

Им овладело какое-то беспокойство и, отступив еще на пару шагов в густую тень, он наткнулся на скамейку и сел.

— Пожалуйста, Тоша… — ошеломленный Витька услышал голос Алины. Голос этот дрожал и выдавал явное волнение. Витька напрягся, готовый ринуться на подмогу.

— Постой, — смущенно пробормотал именинник. Он приобнял за худенькие острые плечики девочку, и они так и остались стоять друг против друга, не говоря ни слова.

Витька смотрел на них, не отрывая напряженного взгляда. И то ли глаза устали, то ли еще что, но вдруг ему показалось, что головы, словно намагниченные, стали сближаться. Витька застыл в явном замешательстве. Он совершенно не знал, как поступить. Сколько женщин он перецеловал, сколько нежных тел переласкал, но никогда у него не перехватывало дыхание при мысли, что любую из них может ласкать кто-то еще.

Антон склонился над Алинкиным лицом и прикоснулся губами к ее лбу. Потом стал медленно целовать лицо. Алинка не отстранялась. Она даже будто бы подавалась вперед, подставляя себя его губам.

Витька смотрел и не мог совладать с собой. Он весь пылал от гнева и возмущения. Или от ревности? Но какие права он имеет на эту девочку? Она ведь даже не впустила его в дом, когда он имел неосторожность, поддаваясь порыву чувств, под влиянием ее музыки, постучать к ней.

Его неудержимо потянуло подняться, выйти из своего укрытия и, если не подойти к ним, не наделать глупостей, то хоть объявить о своем присутствии. Пусть знают, что они здесь не одни!

Витька встал. Он встал как раз в тот момент, когда Антон, весь дрожа от волнения, прикоснулся наконец к Алинкиным губам. Когда он завладел ее ртом и готов был воспарить в умопомрачительном поцелуе.

Алинка вздрогнула. Она повернула голову в сторону обнаружившего свое присутствие Витьки и с силой оттолкнула от себя Антона.

— Там кто-то есть, — прошептала она. Шепот ее был странным. Даже в волнении и испуге голос ее был потрясающе мягок.

— Ну и что? Не уходи, пожалуйста, — шептал в ответ Антон и притягивал Алинкину голову к себе. Он хотел вернуть ее губы. Снова испытать упорхнувшее чувство блаженства. Антон давно и безнадежно любил Алинку. Его волновало в ней все. Каждая родинка на лице. На правой щеке у Алинки было шесть аккуратненьких черных звездочек. Сейчас Алинка смотрела в сторону какого-то чудика, сидящего в полутьме на скамейке, и была повернута к нему как раз правой щечкой.

— У тебя ковшик, — сказал Антон.

— Что? — Алинка с недоумением взглянула на него.

— Родинки в виде ковша Большой Медведицы. — Он с любопытством смотрел на эти точечки и прикасался к ним пальцем.

— Вот смотри, раз. Два, три… Вот — четыре, пять…

— Я знаю — шесть, — тихо произнесла Алинка. Она совсем забыла о человеке, стоящем в тени. Ее потянуло прильнуть к Антону, прижаться к его груди. Просто так, как к другу или брату. Ну почему у нее нет брата? Она рассказала бы брату о своей любви. Она поведала бы ему, как болит ее юное сердечко, как трепещет и ноет при одном только упоминании имени ее любимого. Почему-то ей показалось сейчас, что он рядом…

Да нет, конечно же! Откуда ему быть рядом? Он уехал еще осенью. Уехал так внезапно, что она даже испугалась поначалу, не случилось ли с ним чего.

Алинка расслабилась. Она улыбнулась и прижала ладонь Антона к своей щеке. У нее это получилось непроизвольно. Так, словно это рука не Антона, а Витькина — большая и сильная. Мягкая и нежная.

— Ты очень похожа на твою маму. Ты повзрослеешь и будешь такая же красавица…

Алинка посмотрела в глаза однокласснику. Из глубины его светлых очей исходило мягкое сияние. Она с удивлением чувствовала, как ее тянет к этому неказистому мальчику.

— Пойдем? — не роняя с лица улыбки, спросила Алинка и взяла Антона под руку.

Витька услышал, как в подъезде снова раздались шаги. Лена, догадался он. Этого еще не хватало, чтобы Алина увидела, что он стоит здесь уже битых полчаса и ждет ее подругу.

Но Антон и Алина пошли навстречу приближающимся шагам. Они возвращались в квартиру. Теперь уже близкие, как думал Виктор. Он ничуть не сомневался в том, что Алина тоже любит Антона. Да, конечно, у Антона есть одно большое преимущество — он каждый день может видеть Алинку, каждый день может разговаривать с ней о пустяках, провожать ее в школу и из школы. Носить ее портфель. Вот уж чего никогда Витька не делал, так это не носил портфелей своих одноклассниц. Сумку, бывало, в аэропорту помогал в самолет загрузить, а портфели — нет, не носил.

— Ну что, покатили? — Заилова бесцеремонно взяла Витьку за руку. — Видел Алю? Они здесь только что минут десять торчали. Я уж замучилась их ждать. Слиняли и ничего не сказали. Тоха ее уламывал, уламывал. — Она посмотрела на Витьку таким взглядом, что у того засосало под ложечкой. Мол, знаем мы, для чего девочку в дом затаскивают, да еще когда родителей нет. — Уломал-таки! А там такой стол! Ух! Я вот и тебе бутербродец прихватила.

Ленка сунула в руки Витьке бутерброд, щедро намазанный черной икрой. Нос резанул неприятный рыбный запах. Ох, как не хотелось ему сейчас есть!

— Э-эй, ты чего? — Они вышли на свет, и Витька почувствовал, что свет ставит его в идиотское положение. Он представлял себе, как выглядит его напряженное лицо, как фальшиво держится на губах улыбка и как лживо звучит голос.

— Ничего, — ответил он резко. — Я идти собрался. Думаю, посчитаю до трех, и пойду. Хорошо — ты выскочила.

Скорее бы уйти из-под этого магазина, так ярко освещающего неоном улицу.

— Слушай, забери этот бутерброд. Все равно есть его не буду. Не хочу. И вообще, передумал я в «Треугольник».

Ленка остановилась, посмотрела на него уничтожающим взглядом, взяла из его рук бутерброд и в сердцах залепила им в сверкающую витрину.

— Ну и дура. — Витька склонил голову набок. Сейчас хоть врать не нужно и лицемерить. Тон его голоса остался неизменным. Таким же спокойным и холодным.

— Я — дура? А ты?

— И я, наверное, дурак. — Он вздохнул, посмотрел на разъяренную Ленку безразличным и пустым взглядом, помолчал минуту, затем тихо сказал: — Не будь такой мрачной, у тебя есть богатый выбор, я уверен — жизнь твоя не будет скучной и пресной.

Ленка развернулась на каблуках, оглянулась, попытавшись напоследок улыбнуться надменно и свысока, но улыбка у нее получилась вымученной, и пошла.

— Тебя проводить? — зачем-то крикнул вдогонку Витька. На самом деле ему не хотелось провожать ее. Ленка знала это, а потому даже не повернула голову в сторону звука.

«Ну и черт с ней!» — подумал Витька. Он посмотрел, как удаляется ее тень, и медленно поплелся в «Треугольник».

Кафе, единственное в городе, работало в режиме ночного пивбара. Но, кроме пива, соленых сухариков и еще всяких разных штучек к этому всеми уважаемому и любимому напитку, там подавали спиртные коктейли, холодные закуски и кофе.

В это время посетителями кафе была в основном молодежь, не желающая идти в ДК на дискотеку или в кинотеатр. На дискотеке обычно тусовались подвыпившие «тины», хватали оголенные ляжки девиц и, громко хихикая, отпускали скабрезные шуточки в адрес совсем уж обнаглевших и обесстыжевших парочек.

В кинотеатре по вечерам крутили одни и те же, набившие всем оскомину индийские мелодрамы. На экранах кипели целомудренные страсти, а на галерках взасос целовались не имеющие другого приюта влюбленные, скрываясь от назойливых и бесцеремонных взглядов в мерцающей темноте зала.

Естественно, что Витька пошел в «Треугольник», идти больше было просто некуда. Но едва он вошел в прокуренный полумрак кафешки, ему стало как-то не по себе. Вечер обещал быть тоскливым. Никого из знакомых он не увидел. Вернее, почти все, кого он увидел, были так или иначе знакомы ему. Наверное, он мог бы даже назвать их по именам. Вот сидит у окна старый кот и плут Ермилин. Ермилин вечно пьян, вечно чем-то недоволен и вечно облеплен разновозрастными бабами примерно в одной упойной кондиции.

За столиками еще с полтора десятка человек. Одни бурно дискутировали, громыхая пивными бокалами о столы, другие, положив голову на подставленную ладонь, тупо смотрели немигающим взглядом в прокуренное пространство, третьи пели вполголоса.

На полу, от входа до стойки, лежала широкая кремовая, давно потерявшая свой первоначальный вид синтетическая дорожка. Витька вытер ноги о лежащий у двери коврик и вошел в бар. Не произнося ни звука, он оглядывал присутствующих.

— О! Витек! Это же потрясающе! — Навстречу ему выбрался из-за стола осоловевший от градуса и отяжелевший от количества выпитого Бизиков. — Ты где пропадал?

— Да так, — вяло отмахнулся Витька. Ему не хотелось сидеть в этом гадюшнике, но еще меньше хотелось идти домой. Он боялся, что будет сидеть, как последний дурак, у окна и ждать, словно красна девица своего суженого, когда же придет Алинка.

Он будет ждать, думать о ней, представлять себе ее очкастого пуделя и ненавидеть себя за эту невыносимую зависимость. Потом он будет думать о Нонне. Словно заноза сидит в его голове то, что Нонна беременна.

— Давай к нам! — пригласил Бизиков Витьку к себе за стол. Витька оглядел сидящих там. Их оказалось двое. Незнакомые ему парни.

— У нас и повод есть, — увещевал его Бизиков и почти что тянул за рукав по направлению к лишнему за их столом стулу. — Братан приехал! Братан! Ты знаешь, у меня классный братан.

Очень скоро Витька сидел за общим столом, пил, курил, много говорил с малознакомыми людьми, рассказывал о своих путешествиях по свету, об учебе. Время пролетело быстро, и, когда Витька наконец-таки выбрался из бара на улицу, было уже без четверти час.

— Да ты че? Обидеть хошшь? — Бизиков едва ворочал языком и снова затаскивал Витьку в бар. Он лез к нему целоваться, пускал слюни и неприятно вис на шее.

— Все, все, — запротестовал Витька. — Ну все, Бизон, будя! Меня дома ждут. — Он пожал руку своему недавнему собутыльнику и покачиваясь пошел.

Вопреки неудержимому желанию поскорее добраться домой и плюхнуться в чистую, пахнущую свежестью и хрустящую от крахмала постель, Витька пошел в сторону того дома, у которого торчал, как неприкаянный, несколько часов тому назад.

«Неужели она все еще там?» — думал он, нервно покусывая губы. Эта привычка осталась у него с самого детства. Тогда губы растрескивались и болели, особенно зимой. Только по этому покусыванию и можно было догадаться о его внутреннем беспокойстве, в остальном же ни один мускул лица не выдавал ни чувств, ни эмоций. Впоследствии Витька избавился от дурной привычки, но сейчас, будучи немного навеселе, он вдруг вернулся смятенной душой в прошлое.

Окна оказались темными, по всему было видно, что «пудель» либо спит, либо ушел.

«Нет, конечно же, он никуда не уходил! — эта мысль пронзила Витьку насквозь. Кровь отхлынула от лица. — Они же… Да они… Алинка все еще там! И этот щенок облезлый…» — Витька пытался взять себя в руки, но образы, один красноречивей другого, вставали в его воспаленном мозгу.

«Они вдвоем, — представлял он себе и гнал прочь болезненное видение, но ничего у него не получалось. — Они лежат, он ласкает ее. Трогает ее плечи, ее шею. Руками. Губами…»

В душе закипала ревность. В голове все перепуталось. Витька, еле сдерживая накатившую волну, лихорадочно перебирал варианты того, как ему поступить. Наконец он не выдержал напряженной внутренней борьбы и стремительным шагом пошел вперед, к подъезду. Так, наверное, шли на амбразуру, с помутнением в глазах, с отчаянной решимостью погибнуть или уничтожить врага.

Он быстро, почти не ощутив напряжения, взбежал по лестнице. Мозг еще пытался как-то контролировать ситуацию, но побелевший палец уже вдавливал кнопку звонка.

Звонок оказался оглушающе пронзительным и неприятно резким. Именно звонок вышиб из его головы остатки хмеля.

«Господи, что я делаю?» — мелькнуло в голове у Витьки. Его не беспокоило, что сейчас могут открыть родители Антона, он вполне мог выкрутиться, сказав, что перепутал двери, и извинившись. Больше всего его страшила перспектива наткнуться на растрепанную, взлохмаченную Алинку.

Пудель откроет дверь. Что-то скажет, потом из-за его спины вынырнет вопрошающе удивленная Алинка, и все! Все! Для него она будет навсегда потерянной. Ведь не сможет же он прикасаться к ней с постоянно скребущим душу чувством ревности и сомнения. Нет уж, лучше ничего не знать! Тогда есть возможность убедить себя, что все это — плод его разыгравшегося воображения. Плод больной фантазии — не более. Ведь проще обмануть себя и жить с этим сладким обманом, тогда у него останется если не Алинка, то хотя бы надежда.

Дверь отворилась. На удивление, перед этим из-за нее не было слышно ни звука. Как будто Антон стоял с той стороны и ждал звонка. Только вот открыл не сразу, раздумывая, стоит ли впускать ночного гостя.

— Вам кого? — Очки сползали с переносицы на кончик носа. Лицо было помятым и сонным. Нет, точно, не стоял у двери, спал скорее всего. Спал, видать, один. В таких трусах вдвоем спать неприлично. Вид его был само удивление.

— Вас.

— Меня? — Антон еще больше удивился. Очки окончательно уползли со своего места, и Витька подумал, что сейчас они упадут на кафель и, клацнув стеклами, разлетятся вдребезги.

При близком рассмотрении фигура хозяина оказалась не такой уж отталкивающей, как показалось Витьке с первого раза, когда он рассматривал Алинкиного приятеля через окно. Да, худощав, но жилист и упруг. И лицо ничего. Приятные, немного грустные глаза, мягкие полукружья бровей, полные слегка бледноватые губы. Подбородок с ямочкой.

От растерянности и удивления столь поздним визитом незнакомца Антон немного сжался, но, не заметив в глазах Витьки явной угрозы, посторонился, то ли пытаясь спрятать за дверью свой голый торс и облаченный в изделие местной фабрики зад, то ли приглашая войти в комнату.

Витька принял это движение за приглашающий жест. Тем более что Антон отвел в сторону руку, вот-вот начнет раскланиваться.

— Проходите, чем могу быть полезен? — совсем по-взрослому (хотя почему бы и нет, ведь не ребенок же, в самом деле), предложил хозяин квартиры.

— Ты один? — Витька переступил порог, споткнувшись о выступающую его часть. «К несчастью!» — вспыхнуло в голове, и беспокойство снова завладело им.

Пудель молчал. Он не знал, что ответить на этот вопрос, и не понимал, для чего он был задан? Один-то один, но стоит ли говорить об этом в ночную пору. Он уже пожалел, что впустил незнакомца в дом. С тревогой вглядываясь в нетрезвые и внезапно забегавшие глаза, он неуверенно протянул:

— Н-нет, а собственно?..

— С кем?

— Что? — Пудель машинально поправил очки, чудом державшиеся на кончике вспотевшего носа, и стал слегка надавливать на дверь, желая закрыть ее.

Витька уверенно стоял в проходе, напирая на дверь плечом, и закрыть ее вот так же легко, как она была только что открыта, Антон уже не мог.

— Что-что? Хрен в пальто! С кем, спрашиваю?! — Витька чуть ли не зарычал. Голос его вдруг стал низким и сиплым. — Чего молчишь, щенок паршивый? Где она?

— Кто? — снова ошалело переспросил Антон, и Витька не выдержал такого издевательства, а то что это так, он и не сомневался. Ну кто еще мог быть у него в гостях, кроме Алинки? Ясное дело — никого. Родителей нет и будут не скоро. Он не один, сам сказал, значит — с Алиной.

Кулак взметнулся помимо Витькиной воли и с хрустом вонзился в твердый подбородок Пуделя. Волосы Антона смешно встряхнулись, голова дернулась, но парень устоял на ногах. Мало того, что он устоял, так и не растерялся. Молниеносно сориентировавшись, он проделал то же самое движение, но попал не в подбородок, а боковым ударом проехался по Витькиной щеке под левым глазом. Такого Витька не ожидал. Он вообще редко дрался, вот разве что в институте посещал секцию рукопашного боя, так, на всякий случай. Случая все не было, но вот он и настал. Ударить-то он сумел и попал куда следует, а вот увернуться не удалось.

— Ах ты… — просипел Витька и снова занес кулак для удара, но внизу хлопнула входная дверь, и по лестнице стал подниматься припозднившийся жилец. — Позови ее, или хуже будет, — прошептал Витька.

— Кого, ты, придурок? — тоже почему-то прошептал Антон, хотя, по логике вещей, ему следовало бы сейчас закричать, позвать на помощь или вытолкнуть стоящего перед ним непонятно чего добивающегося хулигана. — Нет у меня никого, понял? Один я!

— Пусти! — потребовал Витька, и Антон, тоже вопреки здравому смыслу, впустил его в дом. Хотя, пожелай он не впустить, из этой затеи вряд ли что получилось бы.

— Входи, — Антон пожал плечами. Он потирал ушибленную челюсть и немигающим взглядом смотрел вслед устремившемуся в спальню Витьке.

Осмотр квартиры был беглым и кратковременным, уже стоя на выходе, Витька виновато посмотрел в глаза Антону.

— Прости, друг. Прости, я, кажется, кое-что перепутал.

— Придурок, — снова пожал тот плечами и с грохотом захлопнул дверь. Из-за двери еще какое-то время доносилось бормотание, по всей вероятности, Пудель рассматривал свое лицо в зеркале. Потом щелкнул выключатель, из щели исчез желтый лучик света.

Витька постоял еще пару минут, прислонившись спиной к холодной стене. Как невмоготу от тоски стало ему. Как тяжело билось сердце. Так больно саднило душу и невыносимо хотелось выть.

«Кретин, идиот, дебил драный, — ругал он себя. — Надо меньше пить, придурок недоделанный»! Придурок — и есть придурок, правильно сказал Антон. А он ничего, хороший парень, и, пожалуй, если бы между ними не стояла Алинка, если бы он не видел, как они тут нежно обнимались и не слышал их воркования, он бы пошел к нему снова и протянул руку. Пойти-то пошел бы, но кто бы ему открыл? Витька нехорошо усмехнулся, потрогал пальцами вскочивший под глазом и наливающийся спелым соком фонарь и медленно побрел домой.

Грустные мысли одолевали его. Путь был относительно недолгим. В принципе он каждое утро делал пробежку по этому маршруту: центр — парк — спорткомплекс, вернее, наоборот: спорткомплекс — парк. Но это неважно. То утром, когда полон сил и энергии, когда предстоящий день кажется праздником и хочется поскорее столкнуться с ним. Потому он и бежал быстро и легко.

«Алинка, ты сама не знаешь, какая ты изумительная, какая хорошая. А какая музыка творится тобой, выпархивает из-под нежных пальчиков и разрывает пространство, а вместе с ним и душу! Его, Витькину, душу, которую и шелохнуть-то другим самым распрекрасным женщинам не под силу».

Ему казалось, что вот сейчас он дойдет до дома и не посмотрит, что поздний час, поднимется на этаж к Алинке, постучит в дверь. Нет, конечно же, звонить он не станет, чтобы не будить ее маму. Он постучит, тихонечко, как мышка. Ноготочком. Она услышит. Она непременно услышит. Почему-то иногда Витька тешил себя мыслью, что он нравится Алинке. Он несколько раз ловил на себе ее робкий и полный затаенной тоски взгляд. У него дергалось сердце. Стучало в висках. Но почему тогда она не скажет ему о своих чувствах? Что там Ленка про нее несла?

Витька даже остановился, припоминая все Ленкины слова, касающиеся одноклассницы.

— Боже мой, неужели я совершенно не нравлюсь ей? Ни капелечки, ни чуточки? А впрочем, что ж тут такого? Почему я должен нравиться всем без исключения?

Но томило его все же понимание того, что он нравится всем без исключения, кроме той единственной, которая, сама не подозревая об этом, так крепко засела в его душе.

Холодной, влажной ладонью весенняя ночь перекрыла дыхание. Откуда ни возьмись стал накрапывать дождик. Мелкий такой, противный. И не льет, а вроде как висит в воздухе туманной пеленой. Витька зябко поежился. Мимо него пролетела «пожарка», он проводил машину взглядом и подумал, не могло ли что случиться в их доме.

Витька часто замечал за собой такую странность, а может, это у всех, а не только у него? Едва увидит «пожарку», летящую с включенной мигалкой, или услышит завывание «скорой помощи», у него неприятно екает внизу живота, и первая мысль — а не с его ли родными приключилась беда?

«Пожарка» исчезла, растворилась в сыром тумане. Через некоторое время туда, откуда она вынырнула, пронеслась «скорая». Красные огни габариток мерцали из-за густого кустарника, пробиваясь сквозь тонкую листву, как морзянка сквозь эфир пространства. Они словно звали рвануть следом, и Витька, не раздумывая, побежал. Он легко проносил свое тело сквозь дымку мороси. «Скорая» исчезла за поворотом и покатила к спорткомплексу. До спорткомплекса было рукой подать, и Витька прибавил шагу. Он потерял машину из виду, но буквально через пару минут та уже неслась обратно.

— Странно, — отметил он про себя. — Наверное, там что-то случилось.

К тому времени, когда он добежал до бара, в котором работала Нонна, там уже никого не осталось. Только впереди мелькало несколько человеческих фигур.

13

В голове все перемешалось. Алинка осталась совершенно одна. Собачатники в сопровождении своих четвероногих друзей разошлись в разные стороны. Прохлада весеннего вечера давно превратилась в неприятную тяжесть дождливой ночи. Идти было недалеко, но до сих пор Алинке никогда не приходилось ходить одной в столь поздний час. Она прислушивалась к шелесту листьев, к сонному дыханию парка, к тихому пощелкиванию Вечного огня. Он оставался немного позади нее, но если чуть-чуть повернуть голову, можно было увидеть голубоватое пламя и мраморную стелу.

Алинка пыталась отогнать от себя детские страхи о привидениях, кровавых вампирах и вурдалаках. Она даже вспомнила песенку из мультика «Крошка енот» и улыбнулась, напевая про себя незатейливый мотивчик.

Потом она вспомнила отца. Как несколько дней назад они гуляли по парку. Тогда здесь стоял цирк-шапито. Палаточный городок с аттракционами, комнатой смеха и комнатой страха. В комнате смеха ей показалось совсем не смешно. Пыльные зеркала и искаженные неприятные отражения в них. А в комнате страха как раз оказалось очень весело. Как в детском кукольном театре — кощей, гремящий пластмассовыми костьми, баба-яга на растрепанном венике, горящие зеленью кошачьи глаза… Смех да и только!

Когда они возвращались с отцом домой, он сказал, что этот парк расположен на месте старого еврейского… кладбища.

«Мамочка», — испугалась Алинка. Мистический ужас обуял ее с ног до головы. Она вжала голову в плечи. Темная дождливая ночь, ни зги не видать. Фонари погашены, окна в домах, как черные бельма. Только латунный отблеск влажной травы и отлакированный дождем асфальт тротуара. Самая что ни на есть разбойничья ночь. В такую ночь только бандитам шастать.

Алинка ускорила шаг. Сердечко ее билось птичкой в клетке. Вот сейчас кто-нибудь ударит ее по голове и куда-нибудь утащит. При этой мысли ей стало страшно. Она готова была побежать и даже пошла как-то вприпрыжку, переходя с шага на бег и задыхаясь от волнения.

Вдруг она услышала тяжелые шаги за спиной. Ей хотелось оглянуться, но страх сковал ее волю. Алинку охватил неимоверный ужас. Картины, одна страшнее другой, рисовались в ее фантазии. Ветер подхватил лист бумаги и, внезапно оторвав его от мокрой земли, с шелестом и хрустом поднял выше головы. Алинка вздрогнула и, вслушиваясь с нарастающим беспокойством в тяжелые приближающиеся шаги за спиной, побежала. Она бежала и плакала. В панике она ничего не видела перед собой. Ничегошеньки, сплошная пелена из слез и туманной мороси.

Вот невдалеке показался ее дом. Оставалось совсем немного — добежать до своего подъезда и нырнуть в квартиру. Она надеялась, что ее выйдет встречать отец. Он всегда выходит встречать дочь, когда та немного задерживается, а уж в такое-то время! Должно быть, он уже где-то рядом, высматривает ее в ночи, поджидает. Хорошо бы пошел навстречу.

Алинка бежала и плакала, в груди ее застрял крик. Она уже стала задыхаться и, с отчаянием вслушиваясь в то, как бежит неизвестный за ее спиной, понимала, что еще чуть-чуть, и он настигнет ее.

Вдруг ее нога попала в канализационный колодец. Когда Алинка шла на день рождения к Антону, она заметила сдвинутую крышку люка. Колодец был обнесен веревкой. Тоненькой веревочкой с красными флажками по периметру. Должно быть, она не заметила этого чисто символического ограждения. А может, его сорвало ветром. И надо же было так влипнуть!

Алинка пыталась удержать равновесие и вытащить так неудачно подвернувшуюся ногу. Но шлепнулась в лужу, смешно вскинув руки и успев крикнуть:

— Помогите! Помогите!

От угла ближайшего дома отделилась фигура отца. Он кинулся к ней, присел на корточки и пробормотал:

— Ну надо же! Что ж ты так неаккуратно, доченька? Давай помогу, поднимайся.

Успокоенная присутствием родного сильного человека, Алинка наконец-то осмелилась оглянуться. Действительно, сквозь слезы она увидела бегущего. Но почему-то он показался ей до боли знакомым. Размазывая кулаком слезы и грязь по влажным щекам, она огорченно взглянула на отца.

— Я испугалась… Там кто-то бежит, видишь?

— Вижу, — отец поднял голову. Рядом с ними уже стоял мокрый и взъерошенный Витька.

— Простите, я не хотел напугать. Я просто торопился… Я даже не знал, что она убегает от меня, а то бы окликнул.

Витька растерянно смотрел то на Алинку, то на ее отца.

— Честное слово, Николай Иванович… Честное… Простите…

— Ну, вы даете, — усмехнулся Николай Иванович, поддерживая дочь за плечо и помогая ей встать. — Ты как? Больно? — он заботливо наклонился к ногам дочери и осмотрел ссадину на колене. — Пойдем… Можешь идти?

Алинке вдруг стало стыдно. Побежала, как заяц трусливый. Целый вечер думала о Витьке. Целый год ждала его появления. Думала о том, как увидит его, улыбнется ему. Она миллион раз перед зеркалом отрабатывала специальную улыбку. Чтобы все в ней было — и любовь, и нежность, и радость. Чтобы ничего не говорить словами, но все было понятно. Может, хоть тогда он обратил бы на нее внимание.

Алинка мельком взглянула на Витьку и отвела смущенный взгляд.

— Ничего, мне не больно. — Она попыталась встать на ушибленную ногу, но нога снова подвернулась, пронзив ее нестерпимой острой болью. — Ой! — вскрикнула Алинка непроизвольно.

— Витек, подсоби, — попросил Николай Иванович.

— Секундочку. — Витька подхватил Алинку на руки, и та даже не успела охнуть от смущения, как он внес ее под прикрытие автобусной остановки и усадил на скамейку. — Я ножку ощупаю, можно? — словно бы извиняясь за произошедшее, сказал он. А сам уже, не дожидаясь ответа, сильными, но мягкими пальцами обхватывал лодыжку.

— Здесь больно? А здесь? А здесь?

— Больно, — охнула Алинка снова, и на глаза ее навернулись высохшие уже было слезы.

— А мы сейчас… Ррр-аз! Ну вот и все, принимайте дочь, Николай Иванович.

— Ну что, дочунь?

Алинка всхлипывала. Процедура вправления оказалась мгновенной, но такой болезненной, что у Алинки даже дыхание перехватило.

— Предупреждать надо, — наконец произнесла она сквозь слезы и улыбнулась.

— А в том и секрет, что если предупредить, то человек напрягается. Мышцы зажимает… Ну, ладно тебе…

Алинка осторожно попыталась встать. Нога чуть-чуть ныла, но идти было вполне возможно. Отец заботливо поддерживал ее под руку. Раскрытый зонтик мешал, к тому же дождь кончился. Они приостановились. Николай Иванович сложил зонт и повесил его на предплечье.

Воздух благоухал. Алинка вдыхала его полной грудью и исподтишка рассматривала Витьку.

Красивая стройная фигура сводила ее с ума. Длинные ноги и узкий таз, словно влитые в джинсы, рубашка, отливающая каким-то синеватым цветом. Цвет этот казался неестественным и таинственным. Алинка погрузилась в мучительные раздумья. Потом вдруг очнулась, встрепенулась вся и натянуто засмеялась.

— Пошли, что ли?

— Ты где так долго-то, негодница? — полушутя-полусерьезно поинтересовался Николай Иванович.

— Пап, я потом объясню. — Алинка смутилась. Не станет же она рассказывать при Витьке, что находилась на дне рождения у одноклассника и была с ним вдвоем. Правда, о Нонне можно было бы рассказать, но стоит ли?

— Смотри мне, чтоб так поздно больше ни-ни, ясно?

Николай Иванович почему-то сказал это ошарашенному Витьке, видимо, предположив, что он тоже имеет какое-то отношение к позднему возвращению Алины. — Тут Заилова твоя обзвонилась. Каждые полчаса спрашивала, вернулась ты или нет. Вы же вроде бы вдвоем собирались куда-то, нет?

— Собирались, — ответила Алина и снова попросила, — ну, папа, потом, а? А что ей надо было? — вдруг спросила она после некоторой паузы.

— Не знаю, — ответил Николай Иванович, — видимо, хотела поделиться какой-нибудь последней сплетней.

— Почему ты так решил?

— У нее голос был какой-то… Ну, как будто она хочет сообщить о готовящейся третьей мировой войне и уже точно знает дату начала.

Все рассмеялись. Ветви пригнулись под бесконечной тяжестью влаги. Алинка задела головой куст сирени, расположенный прямо у подъезда, и на их головы посыпался неожиданный ливневый поток.

… В подъезде было душно и темно. Пахло, как обычно — кошками, сигаретным дымом и дешевым портвейном. Николай Иванович ощупал стену и нашел выключатель.

— Тьфу ты, и куда лампочки деваются? Только вкрутят, как они немедленно исчезают бесследно.

Дрожа, Алинка плотнее укуталась в пуховое одеяло, казалось, она заболевала. Тело бил озноб, и тихая уютная квартира отчего-то пахла сыростью и холодом, словно каземат. Алинка понимала, что на самом деле все не так. Все, что происходит с ней, — происходит у нее внутри, и нигде больше. Квартира как квартира. И пахнет в ней блинчиками с творогом, которые отец готовил на ужин, но, не дождавшись дочери, отложил ужин до ее возвращения.

Пока дочь принимала горячий душ и отогревалась в зеленоватой от пены ванне, Николай Иванович водрузил на стол еще шипящие, только что вынутые из духовки блины. Масло на сковородке шкворчало, сладкая корочка липко покрыла коричневатые и ароматные надрывы блинов, из которых выползала и тут же застывала жидковатая творожная масса.

Алинка любила, когда творог не был сухим. Он таял во рту, растекался по языку и исчезал сам по себе. Даже пережевывать не приходилось. Николай Иванович знал это. Но на сей раз дочь отказалась от ужина. Она нырнула в кровать и укрылась с головой. То, что Алинка не спит, отец слышал по ее тревожному дыханию и периодическим, глубоко скрываемым, затаенным вздохам…

Из другой комнаты доносилось сиплое дыхание больной жены. Мария таяла на глазах, как сиреневый дымок от сигареты. Николай Иванович мял в пальцах недокуренный погасший бычок.

«Взрослеет дочь, — думал он. — Как нужна ей сейчас мама. Ведь не сможет же он заменить ей мать. Не сможет! Образование даст. Костьми ляжет, но в люди выведет. В Москву переберется, как только… Идиот, — отругал он себя за невольную мысль о кончине жены. — Не сметь раскисать, может, все еще устроится».

Николай Иванович вошел в комнату к Марии. Она лежала полураскрытая. Он поправил одеяло, нечаянно прикоснувшись к влажноватой холодной коже. Но это нисколько его не отпугнуло.

Мария открыла глаза, и их взгляды пересеклись. Николай Иванович увидел в глазах любимой женщины такую щемящую боль и жалость, такую нежность и сочувствие, будто это он был на грани жизни и смерти. Будто это он умирал и медицина была бессильна вернуть ему здоровье.

— Вернулась? — с придыханием спросила Мария и взяла его горячую руку в свою прохладную безвольную ладонь.

Он кивнул, наклонился к ее лицу и прижался губами к раскрытому в изумлении рту. Сердце сжалось. Он закрыл глаза и совершенно забыл о том, что происходит с ним. Как будто и он — не он, а какой-то чужой человек. Вернее, не чужой, а другой. Такой же, как он, но другой. Или — он сам, но моложе лет на двадцать. Мальчишка еще. Как Витька, например. Крепкий, красивый, здоровый, полный силы и страсти в самом начале жизненного пути.

Губы жены обмякли, потеплели. Она потянулась к нему всем телом, и Николай Иванович почувствовал жгучее непреодолимое желание любить эту славную женщину. Быть с ней, иметь ее. Как давно с ним не случалось подобного!

Он торопливо поднялся, щелкнул щеколдой, закрывая дверь на случай, если Алинке вдруг вздумается войти к ним в комнату. Как тогда, когда она была маленькой: «А сто вы тут деяете? — И слезы. — Папа со маму толкаес? Не надо, папа!» После этого он навесил на дверь щеколдочку, так, символически, дверь она держала постольку-поскольку. Но Алинка со временем привыкла, если дверь в спальню родителей закрыта, значит, входить туда нельзя.

Боже, как у него дрожало внутри! Как горели глаза и лучилось страстью угасающее тело Марии! Вся боль, вся мука прощания и любви огненным смерчем пронзили их тела в последнем порыве.

Мария стонала. Глаза ее были прикрыты, а тело каждые пять-десять минут сотрясала сладкая конвульсия.

Он чувствовал ее, как, может быть, никогда до сих пор не чувствовал. Каждый ее оргазм, каждое движение глубоко внутри разгоряченного тела. Николай Иванович не узнавал себя. Таким сильным и мощным за всю свою жизнь ему доводилось быть нечасто, даже в самые лучшие, молодые годы.

Потом все стихло. Он лежал рядом и целовал лицо умиротворенной и улыбающейся женщины. Они были счастливы. Мария молчала, а он с ужасом вдруг понял, что такого блаженства ему больше не доведется испытать. «Боже, если ты есть, сохрани мою любимую, не дай ей умереть, Боже!» — просил Николай Иванович, горестно уставившись в белый потолок с лепным рельефом вокруг люстры и едва сдерживая слезы.

«Мы же созданы друг для друга, — думал он. — Если уйдет она, следом уйду и я».

— Николушка, — неожиданно шепотом произнесла жена. — Не бросай Алинку. У нее ведь никого больше нет. И у тебя… А если будет кто… Ты понимаешь… — Она сквозь всполохи неожиданно начавшейся грозы смотрела на него. — Все равно не бросай, ладно? — По ее лицу побежали слезы. Они текли наискосок, к простыне, вот одна слезинка сорвалась из уголка глаза и, покатившись, повисла на кончике носа.

Сдерживая стон, Николай губами впитал в себя эту слезинку. Она оказалась совсем несоленой. Словно капелька дождя, непонятно каким образом оросившая ее тело.

— Никого не будет, — вздохнув и задержав срывающееся дыхание, ответил он.

— Обещай, что не бросишь, — будто не расслышав его слов, попросила Мария.

— Машенька, милая, хорошая моя, я обещаю… Но правда, никого у меня больше не будет!

Молния вырывала клочки темени, и в том месте, откуда вырывались эти клочки, вдруг оказывалась непонятно откуда взявшаяся мебель, то край стула, то зеркальное отражение полировки, то кусок ковра с цветочным орнаментом.

— Я совсем некрасивая? — спросила Мария.

— Ну что ты, славная моя. — Он приподнялся на локте и попытался увидеть ее глаза, но Мария положила на веки белую тонкую руку. Пальцы ее слегка подрагивали и словно бы дергали внутри Николая Ивановича какие-то струны. Струны эти отзывались болью в сердце, и он снова лег навзничь.

— Я знаю, что некрасивая. Я сегодня подходила к зеркалу. Щеки серые, лоб… Мешки под глазами… — И вдруг она разрыдалась. — Ты любишь меня, скажи мне, любишь? — И тут же прикрыла его губы ладонью, будто испугавшись ответа. — Нет, не надо. Не надо, ты же из жалости скажешь. Ты… неправду… — Рука ее медленно скользнула по его небритому подбородку и тяжеловесно легла на прежнее место, прикрывая веки.

Николай Иванович растерялся. Ну как он мог утешить ее, как объяснить ей, что она заблуждается? Что он любит ее, как прежде, может, даже сильнее, чем прежде. И что, если б была его воля, он бы обнял ее и лежал так, никогда не расставаясь, до самого неба, до той жизни, где их души смогут быть рядом бесконечно долго.

— Я люблю тебя, — только и смог он произнести.

Мария посмотрела на него долгим пронзительным взглядом, вздохнула, как всхлипнула, повернулась на бочок и очень быстро, почти мгновенно, уснула. По лицу ее блуждала нежная, печальная улыбка. Нос и вправду был заостренным, щеки впалыми, под глазами — мешки, но он любил ее. Любил всякую, даже такую — подурневшую, немощную, умирающую. Он прижался к ее спине, как будто хотел поделиться теплом и жизненной энергией, так недостающей ей сейчас, и тоже уснул.

Никогда раньше Алинке не доводилось слышать, как родители занимаются любовью. Разве что в раннем детстве, так она этого и не помнит. Возня, шорохи в соседней комнате привлекли, конечно же, ее обостренное внимание, но неожиданно началась гроза, и все шумы растворились в ее грохоте.

Алинка тихонечко поднялась с кровати и подошла к окну. Во дворе бушевал ливень, ветер рвал в клочья чье-то забытое на веревках белье. И то правда, разве могла хозяйка предположить, что такой ясный и безоблачный день завершится такой неистовой ночью. Молнии вспыхивали и словно притягивали к себе громовые раскаты. Они становились чаще и громче. Гроза приближалась, но потоки воды, как ни странно, становились реже и размереннее.

Неожиданно до Алинкиного слуха донесся мамин стон. Сердечко у нее задрожало, сжалось, как будто кто-то взял его в сильный кулак и сдавил пальцы. Снова приступы боли, подумала Алинка. Лекарство ей перестало помогать. Нужно другое, более сильное. Снова раздался стон, через некоторое время еще один. Алинка смотрела на пузырящиеся лужи и видела, как очертания их размываются, теряют резкость. Алинка перевела взгляд на свое отражение, но вместо славного личика с большими глазами увидела в оконном стекле желтое пятно с большими черными провалами вместо глаз.

Она зажала уши руками, села на пол, прижалась спиной к холодному радиатору, чувствуя своими ребрами его острые и ужас до чего неудобные ребра, и заплакала. От отчаяния, от обиды за свою жизнь, в которой одно несчастье следует за другим, сплошная невезуха, боль и страдания.

Ей стало стыдно, что она такая эгоистка, что вот ведь мама ее… Наверняка ей в сто раз, нет, в тысячу, или даже в миллион раз хуже и больнее. Но разве слышала Алинка, чтобы мама плакала днем? Чтобы жаловалась или требовала к себе особого внимания? Нет, наоборот — мама всегда держалась молодцом. Алинка медленно разжала ладони и опустила руки. В комнате, где находились родители, какое-то время было тихо. Молния вспыхнула последний раз, и сквозь темень медленно и влажно подплыл едва слышный раскат удаляющегося грома.

Алинка поднялась с пола и тихонечко, на цыпочках подошла к запертой двери. Она прислонилась ухом к дереву, ей захотелось удостовериться, что приступы боли прошли, и с мамой все в порядке.

— Я люблю тебя, — донеслось до ее уха. Голос отца проник в самую душу теплым нежным шепотом. В груди снова защемило, и снова навернулись на глаза слезы. Но уже не те горькие слезы бессилия и безнадеги, а светлые слезы счастья.

«Мамочка, миленькая моя, я люблю тебя! — захотелось ей крикнуть, распахнув дверь и расцеловав обоих родителей. — И тебя люблю, папуленька! Я люблю вас, мы — одна семья».

Но вопреки своему желанию она постояла с минутку возле двери и тихонечко пошла обратно. Завернувшись с головой в одеяло, она улыбнулась. Где ей еще доведется встретить такое огромное всепоглощающее, всезатмевающее чувство любви? Будет ли оно в ее жизни? Чтобы вот так, не дай Бог, конечно, но чисто умозрительно, больной и беспомощной, ей говорили эти простые и божественные слова: я люблю тебя.

В голове у Алинки возникла мощная мелодия, она обволокла ее мозг, подхватила сердце и понесла. Сердце ее уносилось, уносилось, уносилось куда-то в глубь пространства. Было хорошо. Так хорошо, что вдруг показалось — это сумасшествие, безумие. Сладкое безумие, не имеющее аналогов в нашей земной жизни. Объяснить этого нельзя, можно лишь только почувствовать. И то — не каждому.

Дом семьи Седых погрузился в сон. Город семьи Седых погрузился в сон. Мир семьи Седых погрузился в сон — глубокую, сладостную свободу любви и счастья, которую дано обрести, наверное, только через боль и страдания.

14

По гулкой лестнице парадного Витька сбежал вниз. Солнце слепило глаза. Оно поднималось из-за дальних холмов над влажным двором. Тишь и благодать. Никто бы и не подумал, что ночью бушевала гроза. Искристые капельки влаги медленно скатывались с изумрудных листьев. Большой пушистый кот серебристого оттенка вылизывал шерстку.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс, — старуха Авдеевна вынесла из соседнего подъезда обрезки вареной колбасы и куриные кости в надтреснутом глубоком блюдце.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс. Ах ты, ленивый котофеич, заелся поди. Иди, я тебе завтрак принесла.

Мямлик презрительно взглянул на предлагаемый ему завтрак и, вальяжно развалившись, отворотил от кормилицы туповатую широкую мордочку.

— Вер Авдевна, его уже теть Клава покормила, — с улыбкой сказал Витька. Белоснежные зубы его сверкнули на солнце, антрацитовые волосы при таком освещении казались белыми и даже слегка слепили и без того подслеповатый взгляд Авдеевны.

— А, Виктор Александрович, здравствуйте, здравствуйте, голубчик! — радостно, почти как к родному сыну, обратилась к нему Вера Авдеевна.

Вера Авдеевна всегда была исключительно деликатной и вежливой в общении с людьми. Несмотря на то, что всю жизнь ей довелось проработать уборщицей в стройбытконторе, она сохранила в своей крови потомственный аристократизм и интеллигентность.

Даже детдомовское воспитание, со всей его грязью и грубостью, не сумело вытравить из этой женщины генной наследственности.

— Премного наслышаны о ваших успехах! Тяжела ли наука? — Вера Авдеевна поставила блюдце сбоку приступочка и подошла поближе, щуря свои серенькие выцветшие глазки. Ей было действительно интересно общаться с Витькой. Ей вообще было интересно общаться с людьми. От самого маленького картавого и вечно сопливого Тимки до важного и неприступного Семена Евгеньевича, который работал директором местного завода и по сему факту держался как-то осторожно и особо с народом без надобности не общался. Его прямо к подъезду подвозила черная служебная «волга», с таким же неприступным и напыщенным водителем за рулем, хотя, казалось бы, ему-то чего пыжиться? И точно таким же манером эта «волга» отвозила Семена Евгеньевича на службу.

Так вот, этот самый директор завода удостаивал чести поздороваться и перекинуться парой-другой нейтральных фраз изо всех жильцов дома одну лишь Веру Авдеевну. А однажды даже зашел к ней посоветоваться по какому-то чисто бытовому вопросу. Вера Авдеевна, понятное дело, об этом не сказала ни одной душе. Да и не той породы была эта женщина, чтобы обсуждать с кем бы то ни было свои конфиденциальные беседы. Но у стен, как говорится, есть уши, даже в этом доме спального района. Соседка Веры Авдеевны — Любанька в то же утро разнесла по службе ОБС (одна баба сказала) эту сногсшибательную весть.

— Да нет, Вер Авдевна, не тяжела. — Витька открыто посмотрел на бабульку в синем ситцевом халате, очень опрятном и тщательно выглаженном, и широко улыбнулся, еще раз сверкнув белозубым отблеском.

— На каникулы, никак? — Вера Авдеена смотрела на Витьку с повышенным интересом и вниманием, у Витьки даже заныло внутри от предчувствия чего-то нехорошего.

— На каникулы, — кивнул он и перестал улыбаться. «Ну, колись давай, ведь чувствую, что-то сказать хочешь», — подумал он, а вслух произнес: — Случилось чего, Вер Авдевна?

— С чего ты взял? — та отвела взгляд. — Мямлик, кыс-кыс.

— Да ел он уже. Его с утра покормила соседка наша.

— Клавдия, что ли? — будто только что услышала об этом бабулька. — Ах, да вот, кстати, Клавдия наднесь мне и сказала…

Так-так, напрягся Витька, припоминая, что Клавдия, то бишь тетя Клава, работает нянечкой в центральной больнице. В хирургии, кажется, или в гинекологии.

— Сказала, что вечером у Нонны вашей, ну, которая в баре стадионном работает… (И откуда она все знает, кто где работает?) преждевременные роды случились. Ее в больницу отвезли. Там, сказала, разрывы в животе, прободение какое-то. Кровь в брюшной полости. Оно-то знаешь чего… Я это… Даже не знаю, как…

Вера Авдеевна вдруг стушевалась, уставилась себе под ноги и, разглядывая у носка туфель камешки, замолчала.

— Ну-ну, — нетерпеливо перебил ее молчание Витька. Но вдруг спохватился, как будто что-то поняв. — Она… жива? — выпалил он мелькнувшую догадку.

— Она… преставилась. Господи, спаси и сохрани ее душу. Умерла, а взамен мальчишку родила. — Авдеевна быстро подняла мягкий и понимающий взгляд прямо Витьке в лицо. — А знаешь, как назвала?

— Откуда ж мне? — с вызовом, как бы защищаясь от предполагаемых нападок, произнес он и тут же пожалел об этом тоне, потому что Авдеевна, мягко и печально улыбнувшись, почти что шепотом сказала:

— Виктором. И отчество — Викторович. А фамилию велела поставить свою. — Затем она снова смутилась, опустила глаза и, уже уходя в подъезд, как будто ныряя в пропасть и увлекая за собой туда Витьку, произнесла в пространство: — Это и есть жизнь… Все правильно.

Что правильно? Что умерла Нонна? Или что родила мальчика и назвала Витькой? Или что фамилию свою поставила, чтобы его не позорить? Что правильно-то?! Что «и есть жизнь»?

И когда из окна на третьем этаже полилась музыка, у Витьки в глазах потемнело. Он медленно повернулся, вошел в подъезд, а потом с неимоверной стремительностью выбежал из него и, задыхаясь, путаясь в мокрых оборванных веревках и оскальзываясь на грязи, побежал в больницу.

В ушах стоял голос Авдеевны, в голове вихрем неслась невыносимая, болезненно-жгучая мелодия, в сердце пламенела боль, и когда он взлетел в пятую гинекологию, промчался мимо дежурной в ординаторскую, и когда, испуганный таким напором и стремительностью врач подвел его к стеклянной двери, за которой лежали новорожденные, и указал на кроватку с номером шесть… А, впрочем, он мог бы и не показывать, в пластиковой кроватке, с тоненькими просверленными дырочками, под байковым больничным одеяльцем, туго спеленутый в беленький кокон лежал… Его Сын! Его Сын — это было как выстрел!

То, что сын был именно его, Витька не сомневался. Как можно сомневаться, когда видишь перед собой свою маленькую копию? Те же скулы, смягченные новорожденной одутловатостью, те же губы, упрямый подбородок и широкий лоб.

Младенец широко открыл глазки — фисташковые, большие неимоверно, почти что в пол-лица, и бессмысленно повел их в сторону двери. Витька с содроганием ждал пересечения взглядов, он внутренне напрягся, подготавливая себя к взрыву, и, когда малыш, словно мячиком в лунку, попал зрачком левого, ближнего к двери глаза в его глаза, все звуки, окружавшие Витьку, оборвались.

Голос Авдеевны исчез, музыка кончилась, сердце перестало биться, и кровь прекратила свое движение по узким и непроходимым жилам.

— Когда я смогу его забрать? — спросил Витька, не оборачиваясь на врача, хриплым от волнения голосом.

— Вы? А, собственно, почему вы должны его забирать? — Врач непонимающе посмотрел на Витьку. — У мальчика есть родственники. У него умерла мама, да… к сожалению… Не спасли девочку… — Он на секунду задумался, взгляд его ушел куда-то вовнутрь, словно врач вернулся в ночные события и заново переигрывал все, что сделал. Взвешивал каждое свое действие, продумывал каждый предпринятый шаг. А могло ли быть иначе? Не упустил ли он чего, не по его ли вине умерла Нонна? Нет, не по его вине. Он сделал все, что было в его силах, а в его силах было очень малое, и основное, чего ему не хватило — времени. Нонна слишком долго пролежала без помощи. Абсцесс… Общее заражение…

— Знаете, я — отец, — ответил Витька.

— А, это вы? — очнувшись от своих размышлений, произнес доктор и как-то по-новому посмотрел на посетителя. — Так, значит, это вас она умоляла прийти? Вы — Виктор? И, если не ошибаюсь, — Ващук? Да-да, я знаю вас по фотографиям… А еще я знавал вашего батюшку. Вы приехали из Н., не так ли?

— Так, — Витька кивнул, совершенно не соображая, при чем здесь эти подробности. — Вы отдадите мне ребенка?

— Нет, молодой человек. У ребеночка есть бабушка с дедушкой, есть тетя, а вы слишком молоды для того, чтобы брать на себя ответственность по воспитанию чужих детей…

— Чужих? — Витька бессильно сжал кулаки и повернул полное ненависти на весь свет лицо к доктору. — Это мой сын, — сказал он четко, с расстановкой и напряг бицепсы.

— Вы расслабьтесь, молодой человек, расслабьтесь, — предложил доктор. — Возможно, это действительно ваш сын. Даже вероятнее всего, так оно и есть. Я лично в этом не сомневаюсь, но есть определенный порядок. Есть, понимаете ли, правила, по которым я не имею права отдавать его вам. Закон, милый мой! Вы же не хотите, чтобы меня судили, хотя… вы, — его взгляд будто впечатался в переносицу Витьки, и тому стало не по себе, — самовлюбленный, красивый, породистый самец… Вы — эгоист. И вам, должно быть, все равно, что будет со мной, ежели вам было безразлично, что происходит с матерью вашего ребенка.

— Да как вы смеете! — Витька взвился, постепенно повышая тон голоса, он готов был сорваться на крик, но кулаки его разжались сами собой. Врач был прав. Он смотрел на него честным взглядом, в котором была одна святая правота, и против этой правоты у Витьки не было аргументов.

— Я смею, молодой человек. — Доктор часто задышал, но он умел владеть собой. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только взгляд… О, что это был за взгляд! От одного только этого взгляда по спине Витьки скользнул противный холодок, а кожа покрылась мурашками. — Только я и смею. Она бредила и умирала у меня на руках, понимаете? — Врач повернулся спиной к Витьке, давая понять, что беседа окончена. — Но если вы действительно желаете воспитывать своего ребенка, обращайтесь к родителям Нонны. Возможно… Да нет, вряд ли… Может, суд? — кинул он через плечо и пошел в ординаторскую.

— Молодой человек, будьте любезны, выйдите из отделения. Здесь не положено находиться без халата, это же больница. Младенцы, сами понимаете, инфекция. — Беленькая медсестричка катила какой-то столик на колесиках, уставленный баночками, коробочками, инструментом. Она подхватила Витьку за локоть и повела к выходу. — Будьте любезны… — Вдруг она посмотрела ему в лицо и обмерла. Витька потерянно сжался.

— Да-да, я понимаю… — Он поспешил ретироваться.

У лестницы он столкнулся с матерью Нонны. Красные воспаленные глаза скользнули по Витькиной образцово-показательной фигуре и бездумно застыли на его лице.

Он уже был на полдороге к выходу, как кто-то неслышно догнал его сзади и положил руку на плечо. Витька вздрогнул и оглянулся. Молоденькая медсестра с крашенной в белый, почти что снежный цвет копной волос, с которой он только что столкнулся в отделении, смотрела на него большими голубыми глазами и нервно теребила кусочек бинта в дрожащих тоненьких пальчиках. Витьке подумалось, что у нее и кожа похожа на крашенную в белый цвет. Тоненькие вены бороздили ее лоб и тихонечко пульсировали у висков. Ушки были маленькими и розовыми, такими же, как ноготочки. А, впрочем, примерно такого же цвета были и губки.

Медсестра открыла рот, и, когда Витька заметил в глубине его розовый влажный язычок, он не выдержал и улыбнулся.

Улыбка оказалась натужной и вымученной. Губы натянуто дрожали. Он улыбнулся, а сестричке показалось, что сейчас он расплачется, и она торопливо заговорила:

— Простите, я не знала, что вы — это вы.

— Да, — согласился Витька. — Я, наверное, — это я. Скажите, который час? — спросил он, сам не зная, для чего ему эта информация. Может, для того, чтобы определить, как долго он здесь находится. Ему показалось, что целую вечность.

— У меня нет часов, — пролепетала сестра, предварительно глянув на запястье. Она совершенно растерялась и не знала с чего начать.

— Ну так что вы хотели? Выяснить, я это или не я?

— Нет-нет, понимаете, Нонна бредила…

— Я уже знаю это.

— Она умирала и звала вас.

— И это я знаю. — Витька терпеливо смотрел на лепечущую и спотыкающуюся на каждом звуке девушку.

— Я понимаю… Вы можете подумать, что я не в себе, но сегодня утром, когда я вздремнула. Совсем чуть-чуть. Капельку, ночь была тяжелой, мы спасали… В общем… Она уже вроде бы возвращалась…

— Кто? Говорите внятней, я ничего не понимаю.

— Да-да, я сейчас… Я соберусь… — Сестра в сердцах связала бинтик в узелок и швырнула его в угол, где находилась урна. В урну она не попала, и узелок, отбившись от стены, окрашенной масляной краской в грязно-желтый цвет, подкатился к ее ногам. Медсестра зачем-то наклонилась и снова подобрала белый импровизированный шарик. Витьку это уже стало раздражать.

— Так вы скажете наконец, в чем дело?

— Я задремала, я сидела рядом с ней, она спала…

— Кто? — спросил Витька для того лишь, чтобы самому собраться с мыслями и отогнать лихорадившее его волнение.

— Ваша… жена, — сестра испуганно замолчала и подняла пришибленный взгляд на Витьку, — то есть, я хотела сказать…

— Понятно, — перебил ее Витька, взял из мечущихся пальцев узелок и точным движением забросил в урну.

— Так вот, она спала, и я задремала…

— Господи, — взмолился Витька, — вы что, специально меня мучаете?

— И вдруг я вижу, как будто она встает с кровати. Так явно вижу, и понимаю, что я не сплю. А она встает и уходит. Я ей говорю: постойте, куда вы? Вы должны оставаться здесь, вам нельзя вставать. А она поворачивается и смотрит на меня таким страшным взглядом, как будто у нее… Как будто…

— Ну?

— Как будто у нее там внутри… Боже мой, я не знаю, как это объяснить! Мне было жутко! На улице гром, молния. Я слышу гром и вижу молнию. Она говорит: «Я не могу оставаться, это за мной. Я ухожу…» И вдруг в ее глазах появилась мольба. Она ничего не сказала, она не разомкнула губ, а только молча смотрела на меня, и я увидела — вас. Я, понимаете, увидела вас. Я знала, что должна отыскать вас и сказать вам, что вы… — она беспомощно огляделась вокруг, словно ища поддержки у невидимой силы. Но никто не собирался ей помогать. Медсестра сжала кулачки, уткнула их в свой прозрачный лобик с пульсирующей венкой у виска и отчаянно встряхнула головой. — Она прощает вас, она знает, что вы любите другую… Она поможет вам. Понимаете?

— Да нет… Это ваше воображение… Такого не бывает. Это ваше воображение, вы ведь на практике, да? Вы впервые сталкиваетесь со смертью? Посетите врача.

— Я спросила у нее, как зовут девушку, которую вы любите.

— И что же она вам ответила? — сквозь слезы улыбнулся Витька.

Руки медсестрички опустились, она прислонилась к дверному косяку и пропавшим голосом уронила:

— Глупости… Лучше жить в неведении. — Медсестра подняла глаза. — Ничего не ответила. А что она должна была мне ответить?

— Прощайте, — проронил Витька и пошел вниз.

— А потом я проснулась, и она уже была мертвой, — прошептала медсестра и, растерянно озираясь по сторонам, одними губами сказала: — Воображение… Как же!

Соревнования, на которые приехал Витька, оказались для него последними. На очередном забеге дистанцию с барьерами он проходил со значительным опережением своих соперников. Но неожиданно у него подвернулась нога.

Витька растянулся во весь свой рост на покрытии беговой дорожки. Он сильно ударился головой, получил сотрясение мозга и провалялся в больнице месяц с переломанной ногой. Впрочем, все это ерунда. Он легко переносил физическую боль, не раз приходилось ему преодолевать увечья, спорт на то и спорт. «Борьба, — как наставлял его тренер, — только борьба! Хлюпикам и нытикам не место в большом спорте». И Витька сам это прекрасно понимал.

Гораздо более разрушающее воздействие на него произвела смерть Нонны. Он-то и не любил ее по большому счету, но чувство вины, которое, когда Нонна еще была жива, раздражало его и постоянно подталкивало к разрыву, вдруг обрело невероятные формы.

«Вы эгоист, породистый самец…» — снова и снова вспоминал Витька слова доктора, на руках которого умерла Нонна, видел перед собой его глаза, полные презрения и бесконечной острой усталости.

Витька решил для себя, что со спортом, во всяком случае профессиональным, покончено. Он предполагал когда-то сделать карьеру профи, для того, чтобы обеспечить себе безбедное существование в одной из западных стран, но теперь — все. Нет у него никаких сил и возможностей.

Ко всему прочему, так или иначе, Витька уже успел скопить пусть небольшую, но достаточную сумму, чтобы купить себе приличный скромный домик в одной из стран социалистического содружества. Осталось выбрать, в какой из них, и продумать, как туда эмигрировать.

В Будапеште у Витькиных родителей были хорошие друзья, в Германии — родственники. Но дальние, так, седьмая вода на киселе. Друзья, пожалуй что, ближе.

Витька любил Будапешт и не однажды бывал там. В этом гостеприимном и теплом городе, наверное, он бросит свой якорь. Только для начала нужно закончить образование, чтобы уехать туда уже специалистом.

Витька замкнулся в своей квартирке. Не хотел никого ни видеть, ни слышать. К телефону он не подходил, на звонки не отвечал и практически ни с кем не общался.

Смерть Нонны вызвала в городе волну пересудов. Как ни странно, больше всего досталось самой Нонне. Может быть, потому, что небольшой провинциальный городок со своими весьма ханжескими и пуританскими нравами всегда строже относился к женщине, нежели к мужчине. Нонну похоронили тихо и незаметно. Только однажды Витька побывал на ее аккуратненькой, засаженной цветами могилке. Белая мраморная плита с кружочком, в котором под полиэтиленовым покрытием уже намокла и стала выцветать ее фотография.

Каждый день, три месяца подряд, его томили муки отчаяния и немыслимого одиночества. Каждый день, три месяца подряд, его душу рвала на части неимоверно пластичная, дикая и вольная, как сама природа, как сама страсть — вдохновенная Алинкина мелодия.

Он вспоминал ее лицо, освещенное мутным штрихом лунного луча, представлял себе ее юное тело, большие грустные глаза. Воображал, как бы он мог любить ее, сладострастно и самозабвенно. Любить не в физиологическом смысле, а любить каждой клеточкой, всеми фибрами своей истомленной души.

Вот ведь надо же — девчонка, а как глубоко проникла она в него! Ни одна из женщин не пробиралась дальше поверхностной оболочки и не ранила так больно, даже случайным, оброненным ненароком, пугливым или откровенно зовущим взглядом.

15

Осень кошачьей походкой, бесшумно и грациозно подобралась к городу. Солнце светило так, словно хотело отработать за все холодные и дождливые часы лета. Листья из молочно-изумрудных постепенно превратились в медно-золотые и тихо шелестели под легким, едва ощутимым ветерком.

Алинка стояла у подъезда и смотрела на двор. Еще пару деньков, и начнутся занятия в школе. Начнутся занятия и в институте, Витька уедет, укатит по пыльной дорожке, даже не обернется на ее окна. Почему-то именно так думала Алина.

Мама болела и, судя по всему, жить ей осталось считанные дни.

Домой идти не хотелось. Вот так бы стояла и стояла, глядя на теплые взбитые пуховички легких облачков. Облака были снизу подсвечены персиковым оттенком вечереющего солнца. По телевизору показывали какой-то фильм, и двор был практически пуст. Только в дальнем углу на обшарпанной скамейке сидели несколько подростков и, фальшиво бренча на гитаре, завывали какой-то мотивчик, отдаленно похожий на битловский хит. Алинка поморщилась от неудобоваримого диссонанса. По коже ее пробежали мурашки. Она очень чувствительно относилась к звукам. Никакой природный звук не мог вывести ее из себя, но вот эти корежащие и выворачивающие нутро аккорды доводили ее до исступления.

— Привет! — крикнул один из ее мучителей и радостно взмахнул рукой.

Алинка кивнула, слегка удивленная таким вниманием. Обычно она не общалась с ребятами во дворе. У нее есть давняя, привычная уже, как старый шарф, в который удобно завернуться в холодную погоду, и который так просто забыть в тепле, подруга. Не так, чтобы ах какая, но вот уже восемь лет они делятся друг с дружкой разными девичьими тайнами.

Ленка Заилова неплохая в принципе девчонка, но что-то в последнее время в их отношениях расстроилось.

Заилова рассказывала о своих мальчиках. Она хороша была — просто прелесть. Алинка, когда смотрела на нее, всегда по-хорошему завидовала. «Мне бы такую внешность, — мечтательно вздыхала она в подушку. — Носик аккуратненький, губки бантиком, ямочки на щеках… Мне бы такую… Я бы тогда от Витьки и прятаться не стала. А так — смотреть противно. Рот до ушей, родинки через всю щеку. Фу! Конечно, он на меня и не посмотрит».

Алинка оглянулась на свое отражение в стекле подъездной двери. Фигурка вроде бы ничего, вот только попка, кажется, тяжеловата. «О-о, Бо-оже!» — едва не застонала она и отвернулась от своего отражения.

Единственное, что ей нравилось в себе, так это глаза. Их даже подводить не надо, и ресницы красить не приходится. Вон девчонки в классе замучились в поисках туши. Наша-то везде лежит. Бери, покупай, но она то осыпается, то течет, то глаза раздражает. А французская стоит ужас каких денег, и ко всему прочему ее не достать нигде.

Может, за эти глаза ее Антошка и любит. Алинка улыбнулась, славный мальчик Антошка. И ухаживает славно. Цветочки носит. Вот вчера, например, пока ее дома не было, принес целый букет. Тонкие, почти прозрачные фиолетовые колокольчики нежными звездочками умиляли глаз среди больших ромашек. А в центре — высокая веточка какой-то травки, похожая на елочную, но гораздо мягче и шелковистей. Букетик торчал в дверной ручке и сверху, над букетиком была прикноплена записка. Всего три буковки: ЮЮЯ.

Алинка улыбнулась. ЮЮ — обозначало «люблю», а Я — только то, что это он, то есть Антошка. А Алинка и так бы ни с кем его не спутала. Ну кто еще может дарить такой дурнушке цветы?

Алинка поспешила домой. На душе у нее стало легко и радостно. Огорчение от того, что скоро начнется учебный год, Витька уедет, и у нее даже не будет надежды хоть издали, сквозь занавески своего окна посмотреть на его ладно скроенную фигуру, улетучилось.

Хотя, чего печалиться, что Бог ни делает, все к лучшему. Зато у нее будет возможность привыкнуть к мысли, что его здесь нет, и не нужно будет напрягаться всем телом, вслушиваясь в каждый шорох, каждый шаг по ступенькам, в попытке различить, кому он принадлежит. Не Витьке ли? Она сможет расслабиться, заняться своими делами. Сможет посвятить себя музыке, занятиям в школе, больной маме. И будет спокойно ждать ближайших каникул. Одно страшно, а вдруг он там, вдалеке, встретит девушку, влюбится, женится. Алинка по-прежнему не знала, как живет ее любимый. Какой у него круг интересов, с кем общается. Она жутко ревновала его ко всем сплетням вокруг него, но ни разу не видела его с женщиной.

Трагедия с Нонной и слухи о том, что ребенок Нонны — его ребенок, конечно же, достигли ее ушей. В первую очередь ей сообщила об этом Заилова.

— Знаешь, — сказала она через несколько дней после случившегося, просматривая некролог на последней странице местной газеты, — а Витька-то этот…

— Какой Витька? — сделала удивленные глаза и, простодушно покачивая головой, уточнила Алина.

— Сосед твой, чего прикидываешься? А то не понимаешь, о ком речь!

— Ну, мало ли, вдруг ты еще о ком. У тебя ведь знакомых не сосчитать. Что же я, по-твоему, должна сразу догадываться, о ком речь?

— Ну ладно, уточняю: твой сосед. — Алинка заметила, как раздражена Заилова, но промолчала. — Он меня в кафе приглашал.

— В кафе? Когда это? — недоверчиво покосилась Алина на Заю и, чтобы скрыть смущение от чрезмерной заинтересованности, наклонилась к туфельке, якобы ремешок поправить.

— А вот тогда, когда ты у Антона день рождения допоздна справляла. — Торжествующий взгляд Заиловой был полон гордости за себя и высокомерной надменности к этой глупенькой простушке, которая до сих пор ни с одним мальчиком не дружила. Один очкарик Антон за ней ухлестывает, да и то она кукожится.

Алинка встрепенулась, подняла растревоженный взгляд на подругу и поинтересовалась, понизив голос:

— А что же ты тогда все врешь? А?

— Что я вру? — Лена обалдело повела плечами. — Ну скажи, когда это я тебе врала?

— Ты в тот раз говорила, что тебя Бизон пригласил к себе, потому, мол, ты и не смогла у Антошки остаться.

— Да, пригласил, я и не отрицаю. Но потом я его с этой мымрой из 8-го «Б» увидела. Они в подъезде взасос… Представляешь, а? — Заилова готова была вскипеть от негодования. — Вот я и не пошла с ним. А с какого, скажи, перепугу? Он будет всех подряд целовать, а меня в гости звать, так, что ли? У меня что, совсем гордости нет, а?

— Ну вот, — обрадовалась Алинка, что вывела подругу на чистую воду. — Приглашал Бизон, а ты мне только что на уши вешала про Витьку.

— Так я же и говорю: с Бизоном я не пошла. А пошла с Витькой! Я тебе цветы принесла, а он на улице остался. У подъезда стоял и ждал меня, чтобы потом вместе в «Треугольник» пойти.

Глаза у Алинки моментально погасли. Она едва сдерживала слезы, но тут ее что-то осенило. Она смахнула с лица прилипшую к коже паутинку и посмотрела на Заилову разоблачающе дерзким взглядом.

— Ну-ну… А дальше?

— А что дальше? — Лена склонила голову набок, как будто припоминая, что же там было дальше. — А ничего, как обычно. Посидели в кафе, он мне коктейль предложил и еще кое-чего… — она многозначительно подмигнула подруге. — Потом повел домой… И…

Заилова врала так натурально, что даже, кажется, верила сама себе.

— И? — подхватила Алинка. — Ну что… и?

— А что, тебя это сильно волнует? Может, я чего не так сделала?

— Да нет, отчего же… Очень даже наоборот… — Алинка смотрела в слишком честные глаза Лены и уже сожалела, что затеяла этот разговор. Ей бы встать сейчас же и уйти. Уйти, чтобы не слушать всего того, что ей сейчас может выложить Ленка.

Странно, Алинка всегда с интересом вникала во всякие подробности личных переживаний Заиловой. Сама она всего этого была лишена, в силу своего характера и многих других причин, одной из которых и, пожалуй, основной, была любовь к Витьке. Никто другой ее больше не интересовал.

Она даже и представить себе не могла, как будет прикасаться к чужому слюнявому рту своими губами, так жадно ждущими Витькиных поцелуев. Но тут она с содроганием подумала, что, если Заилова станет живописать их страстные лобызания или еще чего похлеще, все, — их дружбе конец!

— Ну так что было дальше? — Глаза Алины недобро сверкнули, она даже приподнялась, чтобы тут же, после ответа, дать подруге пощечину и уйти.

— Ну что «что»? А ничего! — вдруг выпалила Ленка. — Козел он, твой сосед, больше никто! Он Нонну соблазнил? Ну? Обрюхатил и бросил! Что же я, идиотка, что ли?

Витька, человек, за которым Алина готова была пойти хоть на край света, всю себя отдать до капельки и всего его вобрать в свою жизнь. Слить воедино судьбы и никогда-никогда не расставаться!

— Так и не ври! Не знаешь — не ври! Ничего не ври, раз не знаешь! — Алина расплакалась от оскорбления и обиды за любимого человека.

— Ты что, — вдруг помрачнела Заилова. — Ты его любишь, что ли? Ну скажи, тебе легче будет. — Заилова ластилась, словно котенок. Ей ужас до чего хотелось проникнуть в душу своей самой давнишней, но так до сих пор и непонятой до конца подруги. Все девчонки как девчонки, с ребятами гуляют, целуются и еще кое-что, немногие, правда, но есть и такие среди одноклассниц. И все рассказывают об этом, шушукаются по углам, сплетничают, хитро и затаенно поглядывая в разные стороны, не услышал бы кто.

Потом меняются парами и снова пересказывают как свои тайны, так и только что услышанные под огромным секретом тайны своих подруг. Наврут, где и не было ничего. И ходят потом, гордятся этим. Глазенки сверкают, реснички порхают, грудки подрагивают под учащенным биением сердечка.

— Слушай, ты кто? Человек или не человек? — разволновалась Заилова. — Я тебе всегда — как на духу. А ты… Эх ты, самоедка! Ну и живи со своими тайнами. Тоже мне подруга называется!

Заилова поднялась и быстрым шагом пошла прочь.

Алинка осталась сидеть на скамейке и, время от времени вытирая скатывающиеся редкие, но горькие слезинки, раздумывала над тем, что же есть такое на самом деле дружба. Неужели, это когда из тебя извлекают самое сокровенное, извлекают, как один длинный-предлинный и болезненный-преболезненный нерв. И наматывают на раскаленный вертел, а потом бросают этот вертел в воду и смотрят, как он там шипит и пенится. Все смотрят, всем весело, интересно, радостно. Как же — развлечение, а ты сидишь, рана внутри, и у тебя ничего не остается, кроме досады и пустоты.

Алинка хотела было пойти домой, позвонить Заиловой и рассказать о своей любви. Ведь должна же она хоть с кем-нибудь поделиться ЭТИМ! Может, действительно станет легче. Но что-то подсказывало ей, что об этом рассказывать нельзя. Никому нельзя, никогда! Чтоб не вынули, не намотали, не бросили под ноги, на потеху досужим взглядам.

На следующее же утро Заилова позвонила сама и извинилась. Алинка промолчала. Вообще разговор был коротким и очень натянутым.

— Я, может, помешала тебе? — спросила Заилова, и Алинка не сразу ответила:

— Да как сказать. Не чтобы очень… Я проигрываю гаммы.

— А-а… — протянула Заилова понимающе и добавила сбивчивой скороговоркой: — Аль, я тебе все наврала. Никуда я с Витькой не ходила. Он пригласил, ему просто нечего было делать, а потом передумал. Вот я на него и обозлилась.

«Как же, — нахмурилась Алина, — передумал… Откуда же он так поздно возвращался?» Да и тогда, у подъезда, когда Антон ее чуть было не поцеловал, она же почувствовала его присутствие. Почувствовала! Интуитивно догадалась и отогнала это ощущение. А он все видел — как они стояли у подъезда, как Антошка гладил ее волосы, как тянулись их губы навстречу друг другу.

— А то, может, в гости зайдешь? — пригласила Ленка.

— Нет, — сухо ответила Алина. — Пока!

Выходя из своей комнаты на кухню, где отец пил чай, Алинка смотрела себе под ноги. Она боялась, что сейчас папа увидит ее глаза, полные слез, и станет тормошить своими расспросами и донимать утешениями.

Отец пил чай и заедал его наскоро приготовленным бутербродом. Бутерброды он делал фирменные. «А-ля Седых» — называл он их, смеясь, укладывая на кусочек хлеба картофельное пюре, размазывая его маслом и поливая кетчупом, потом добавлял салатный лист или тонкие ломтики огурцов, разрезанных не поперек колечками, а вдоль, длинными лентами, и половинку, тоже вдоль поделенной, котлеты.

— И сытно, и вкусно! — поднимал он кверху указательный палец. Таким вот основательным бутербродом заедал Николай Иванович сладкий и крепкий душистый чай.

— А, дочь! Совсем забыл, тебе еще с вечера письмо. — Он вполоборота повернулся к ней, но глаз от газеты так и не оторвал. — Ты знаешь, оно почему-то без штемпеля… — Отец на минутку умолк, и Алинка в нетерпении стала его тормошить. — Странно, надо же! — отреагировал он на какую-то статью в газете и спохватился: — Ах да, на трюмо.

— Где? — уже из прихожей донесся голос дочери.

— Под журналом посмотри.

Но Алинка уже отыскала письмо и судорожно, волнуясь и вибрируя всем телом, стала вскрывать его. Она ожидала, что, возможно… Ах, нет, — разочарованно вздохнула она, прочитав в первую очередь подпись: «ЮЮ. Я.»

Письмо было написано неровными буквами разной величины и наклона. Казалось, что его пишет едва научившийся держать авторучку первоклашка. Алинка улыбнулась. Разочарование покинуло ее. Все-таки действительно хороший он мальчик, от его присутствия, пусть чисто символического, в виде всего лишь листка бумаги, становится как-то спокойно и уверенно. Алинка, запрокинув лицо кверху, прикрыла глаза. Ей так хотелось увидеть лицо Антона, но вместо Антошкиного перед ней возникло улыбчивое и одновременно отстраненное и чужое лицо Виктора. Тьфу ты, наваждение какое-то! Алина встряхнула головой и стала читать:

«Господи, хорошая моя, сладкая! Наверное, я сошел с ума». — «Это мне?» — засомневалась Алинка и еще раз прикрыла веки. «Как же? Я ведь не люблю его», — ей стало отчего-то неловко, но все равно хорошо и приятно.

«Поэт просто! — восхитилась Алинка. Глаза ее побежали по тексту, как жадный язычок пламени по сухой траве. — Если бы это были Витькины слова! Ах, если бы…»

«Действительно, почему?» — мелькнуло в Алинкиной голове.

Алинка прижала письмо к груди и медленно пошла в комнату. Прикрыв за собой дверь, она села к пианино, но поняла, что так и не сможет оторвать этот листочек от себя. «Странно, — думала Алинка, — сколько лет, с первого класса, я знаю Антошку, но даже и предположить не могла, что он может так писать. За сочинения у Антона никогда не стояло больше трояка. Хотя, если вдуматься, кто из нас любит делать то, к чему принуждают? В сочинении задана тема, существуют определенные правила написания, какая-то своя строгая система изложения мысли. Она вдруг вспомнила, что Зинаида Филипповна всегда требовала к сочинению прикладывать еще и листочек с обязательным планом. Даже на тему „Как я провел летние каникулы“ требовался план. По пунктикам: а), б), в)… Спятить можно. Попробуй к этому письму составить план. Или нет, попробуй написать такое письмо по плану».

Алинка улыбнулась, встала из-за пианино и подошла к окну. За окном опускались сумерки. По дорожке бежала большая мохнатая собака, вездесущая тетя Клава зорко высматривала со своего наблюдательного поста, коим для нее служил пенечек на пригорке, хоть что-нибудь, достойное внимания для завтрашних сплетен. Видимо, происходящее перед ее взором показалось ей малоинтересным и неубедительным, потому что она как-то уж слишком резво поднялась и пошла к подъезду. А может, просто озябла?

Алинка подумала, вот бы хорошо было влюбиться в Антона! Где-то она слышала, что человек любит ровно настолько, насколько он воображает себе, что любит.

Вот бы забыть Витьку! Напрочь выбросить его из головы и вообразить страстную любовь к Антону. Тогда бы у них была полная гармония. А почему бы и нет, собственно говоря?

Алинка вспомнила, какие у Антона мягкие и ласковые руки. Какие нежные губы и как жарко дышал он ей в лицо. Ведь в тот момент она едва удержалась и сама чуть не потянулась к его губам своими, полными предчувствия и ожидания любви. Или даже потянулась? Алинкино лицо залила краска смущения. Помнит ли об этом Антон? Наверняка помнит…

Ярко-красный «жигуль», разметав по дороге осыпающиеся листья, с визгом притормозил у подъезда. Алинка стояла расслабившись и глубоко дышала, как во время дыхательной гимнастики прана-йога, оставалось только поднимать вверх руки и опускать их вдоль тела особым манером, чтобы освобождать легкие до конца. Но Алинка рук не поднимала и не опускала, она только скользила медленным взглядом по двору, как из глубины стеклянного шара. Вроде бы здесь она, и в то же время сама по себе.

Громкий стук дверцы заставил ее вздрогнуть. Из машины вышла стройная, изумительной красоты и невероятной правильности фигуры высокая крутобедрая девушка.

Алинка в недобром предчувствии напряглась. Эта девушка ей не понравилась сразу. От нее исходил нежный аромат дорогой парфюмерии, и светло-кофейный костюм был настолько ладно скроен, что «москвошвеем» здесь и не пахло.

Высокие модельные туфельки под цвет тонкой шелковой блузки были чуть светлее костюма. Узкая рука была так легка и аристократична, что Алинка чуть не закрыла глаза в непреодолимом желании потереть их кулаком, дабы удостовериться, уж не сон ли это. Она все еще стояла и смотрела на модельную красавицу в оцепенении, не в силах оторвать взгляда, прикованного к подчеркнутым матовыми штрихами скулам, а незнакомка уже обращалась к ней с вопросом.

— Простите, — не расслышала Алинка. В ее голове вертелась магическая фраза: «Дыша духами и туманами, всегда без спутников, одна…»

Девушка посмотрела на Алинку презрительным и изучающим взглядом. Алинка сжалась от неуютного ощущения оголенности. Как будто она стоит на подиуме совершенно нагая, ей зябко и уныло, а ее рассматривают сквозь микроскоп. Каждую клеточку насквозь видят.

— Ващук здесь проживает? — девушка небрежным жестом указала на подъезд и в нетерпении переступила с ноги на ногу.

Тем временем водитель вынес из машины и поставил на скамейку аккуратный небольших размеров светло-коричневый кейс.

— Благодарю вас, — очаровательно улыбнулась девушка и вынула из кожаного кошелька купюру.

— Не стоит… — водитель постоял еще немного, потом все же спросил:

— Вас подождать?

— Разве что с месяцок, — ответила девушка, и водитель рассмеялся:

— Да хоть всю жизнь, была бы надежда.

— Надежда должна быть всегда. — Девушка многообещающе приоткрыла ротик, и обомлевший водитель явно с большой неохотой вернулся на свое место. Он помахал рукой и крикнул сквозь открытую форточку:

— Я всегда на стоянке и к вашим услугам!

Девушка промолчала. Водитель вдавил газ, и машина с визгом сорвалась с места.

— Ващук, — вкрадчиво поинтересовалась Алинка. — А который?

— Их что, здесь много?

— Да нет, — пожала Алинка плечами. — Всего двое. — Она имела в виду Александра Тимофеевича и Витьку.

— Ах, вот оно что! — девушка озадаченно приподняла бровь. — Ну тогда мне нужны те, которые в квартире… — Она достала блокнот и, смешно сморщив носик, стала листать странички, испещренные мелкими бисеринками аккуратного девичьего почерка. — В квартире… — еще раз повторила она. — Сорок…

— Второй, — подхватила Алинка. Сердце ее обмирало от нахлынувшего смятения.

— Пожалуй, ты права, — кивнула головой девушка и захлопнула блокнот, предварительно удостоверившись, что подсказали ей именно ту квартиру. Затем она вопросительно уставилась в лицо Алинке. — Какой этаж? — почти требовательно спросила она.

— Вам чемоданчик не донести? — с вызовом ответила Алинка, вложив в свой вопрос все негодование по поводу несправедливого к ней отношения. — И, собственно, с какой стати вы со мной фамильярничаете? Я-то вам не тыкаю!

Девушка опешила. Она торопливо взяла свой кейс и, многозначительно фыркнув, прошла мимо Алинки, едва не задев ее плечом. На пороге она попала в выщербленную ямку, споткнулась и чуть не упала. Удержаться-то на ногах она все-таки сумела, но туфля соскочила с ее аккуратненькой ножки и отлетела в сторону.

Алинка рассмеялась. Если честно, то она сама была удивлена и обескуражена. Уж чего-чего, а такой дерзости и непочтения к совершенно незнакомым людям она никогда не проявляла. Увидела бы ее сейчас мама, наверное, была бы страшно огорчена.

«Нет, такая мымра вряд ли сможет понравиться ему», — подумала Алинка. Она еще раз вспомнила, как только что эта, с позволения сказать, дамочка, чуть не шлепнулась, и улыбнулась. Подождав еще некоторое время, Алинка пошла домой. Поднимаясь по лестнице, Алинка прислушивалась к доносящимся до нее звукам. Из-за двери на первом этаже несся надрывный, срывающийся в фальцет голос тети Мани. Она что-то орала, нет, верещала, как недорезанный поросенок. В ответ на этот крик раздавался обиженный, едва слышный басок Георгия. Георгий — это сын тети Мани. Толстый, неуклюжий увалень, вечно глядящий себе под ноги и никогда не поднимающий глаз на собеседника.

Алинка услышала, как Георгий отбивался от наездов истеричной, рано овдовевшей и быстро обрюзгшей, вечно всем недовольной мамани.

— Делов-то, Боже мой, делов… Ты бы на себя поглядела, подумаешь, чашку разбил…

Алинка бегом пробежала второй этаж и, торопливо открыв дверь своей квартиры, бросилась ничком на кровать. Перед ее глазами снова возникла наглая красотка. Ващука ей надо! Алинка заплакала, не забывая все же следить за тем, чтобы ее плач не был слишком громким.

Утром ее разбудил звонок в дверь. Алинка через силу поднялась. Ей не хотелось никого видеть, но звонок был настойчивым, и Алинка лениво подошла к двери.

— Линушка, пожалуйста, выдели нам немножечко хлеба, — Людмила Ивановна смотрела на Алинку с виноватой и извиняющейся улыбкой. — У нас гостья, — Людмила Ивановна переступила через порог. — А я, знаешь, как-то и не ожидала… Извини, что разбудила, хлебушка пока в магазин не завезли. А нужно своих завтраком покормить…

Алинка долго разворачивала пакет, доставала батон и медленно кромсала его столовым ножом. Нож не предназначался для резки хлеба, он был туп и неудобен, поэтому хлеб крошился, никак не желал отрезаться и выскальзывал из рук.

— Мне совсем немножечко, пару кусочков, — тихо продолжала Людмила Ивановна, и у Алинки все переворачивалось внутри от ее голоса. «Ну почему она не послала за хлебом сына», — думала Алинка.

— Возьмите весь, — наконец не выдержала она и протянула батон Людмиле Ивановне.

— Нет, что ты, не надо, — слабо запротестовала та. — А вы как же?

Алинка держала истерзанный тупым орудием батон в вытянутой руке и страдальчески смотрела на Людмилу Ивановну. Ей страсть как хотелось узнать, что же это за женщина приехала к ним.

Алинка затруднялась хоть как-нибудь обозначить для себя эту приезжую диву. Даже в мыслях она звала ее не иначе как «та самая», вкладывая в эти два слова всю свою обиду и презрение к ней.

— Папа уже позавтракал, а мы с мамой завтракаем поздно. Я схожу за свежим, — ответила Алинка Людмиле Ивановне.

— А-а… — кивнула та, беря из Алинкиных рук хлеб. — А знаешь, — неожиданно предложила Людмила Ивановна, — не ходи за хлебом, я пошлю Виктора, он и тебе купит. Договорились?

Людмила Ивановна уже спускалась на свой этаж, и только когда хлопнула закрываемая за ней дверь, до Алинки дошел смысл сказанного. Значит, через полчаса Витька принесет ей хлеб.

Боже мой, какое смятение охватило ее душу! Как лихорадочно она стала переодеваться, умываться, заправлять кровать.

Беглым придирчивым взглядом Алинка осмотрела кухню и принялась зачем-то отдраивать губкой кафельную плитку вокруг раковины, затем взялась за плиту. Насыпав на нее горочку средства для чистки посуды, она сняла прокопченные решетки и, энергично протирая эмаль, и без того достаточно чистую, оглядывалась по сторонам. «На холодильнике пятнышки», — обнаружила она непорядок и тоже взялась устранять его.

Потом Алинка зачем-то выгрузила на стол все продукты, вынула полочки, освободила лоток для яиц и когда переносила их из холодильника на стол, положив в каждую ладонь по три штуки, неожиданно для себя поскользнулась и выронила яйца из рук.

Жидкая скользкая масса расползлась по полу. Переступая через все это безобразие и стараясь не вляпаться в противную лужу, Алинка пошла за половой тряпкой. Нога скользнула по линолеуму и, больно ударившись лбом об открытую дверцу холодильника, Алинка с грохотом повалилась на пол, сев в стоящий у края стола тазик с водой. Тазик перевернулся, и в довершение всего, инстинктивно цепляясь за воздух в поисках спасительной соломинки, за которую можно было бы уцепиться, Алинка захватила висящее на протянутой из кухни в прихожую леске уже почти высохшее полотенце.

Леска оборвалась, и пара наволочек, трусики и несколько носовых платков вместе с Алинкой и зажатым в ее кулаке полотенцем оказались на полу…

Звонок в дверь раздался как раз в тот момент, когда Алинка пыталась встать с мокрого пола. Из кухни в прихожую, словно маленькие солнышки, по потоку мыльной воды выплывали ярко-оранжевые яичные желтки.

С ее светленького халатика стекали серые потоки пены, в руках у Алинки были зажаты подобранные тряпки, на голове — носовой платок, в глазах слезы отчаяния.

— Минуточку, — сквозь слезы едва выговорила Алинка. Она представила себе, как откроет сейчас дверь, как увидит там стоящего перед ней шикарного, потрясающе красивого и неимоверно любимого Витьку. Как он охватит ее с ног до головы одуревшим взглядом и по-идиотски засмеется.

Звонок раздался еще раз через несколько долгих минут, в течение которых Алина лихорадочно приводила себя в порядок.

— Подождите минутку! — снова крикнула она.

— Алинушка, — услышала она голос Александра Тимофеевича. — Я тебе хлеб принес. Как освободишься, загляни к нам.

Алинка облегченно вздохнула. Она испытала облегчение от того, что за дверью оказался не Витька, и в то же время, именно это досадило ей.

«Значит, я настолько неприятна ему, что он даже хлеб не захотел мне занести», — подумала она. Ну и ладно, и черт бы с ним! Кот драный! Дон Жуан, заткни фонтан!

— Спасибо, я приду, — тупо произнесла Алинка без видимого энтузиазма.

В душе ее воцарилась холодная апатия. Она безразлично посмотрела на окружавший ее беспорядок, не испытывая при этом никаких эмоций, взяла из лужи тряпку и голая, в одних трусиках, принялась основательно прибирать квартиру. Очень скоро все оказалось на своих местах. Кухня блестела, как новогодний шар, сверкала выдраенная посуда, слепил глаза отполированный холодильник.

Потом Алинка достала из шифоньера красивое, ее самое любимое голубое платье из натурального шелка. Расправив двойные пышные крылышки на плечах, встряхнув рукой длинную прелестную юбку и проверив, до конца ли застегнута «молния» в боковом шве, Алинка повернулась перед зеркалом на каблучках и резко остановилась.

Подчиняясь инерционным законам, платье взвилось выше колен и, легонечко хлопнув струящейся тканью, мягкой волной прокатилось по стройным ножкам.

Алинка достала из шкатулки мамины золотые сережки, вынула из мочек ушей свою пластмассовую бижутерию и продела в дырочки дужки маминых. Шею ее облегала тоненькая ниточка золотой цепочки — папин подарок к четырнадцатилетию.

Она посмотрелась в зеркало и впервые в жизни осталась довольна. Порывшись в старых маминых запасах косметики, нашла там розовый блеск для губ. Наверное, это уже было лишним, у нее самой губы были полными и яркими.

Все равно Алинка набрала на кончик указательного пальца самую малость блеска и провела по губам. Она смотрела в зеркало и видела в нем сказочную принцессу. Гибкую и тонкую, с красивой линией плеч, соблазнительными, но по-детски наивными глубокими чашечками ключиц, с густыми светлыми волосами и нежными большими глазами. Мягкие и пышные ресницы были загнуты, на щеках — прелестные, едва заметные, а потому приковывающие внимание и приятно удивляющие ямочки.

Отражение не спускало с нее печальных, пристальных и придирчивых глаз, в которых сквозило выражение грустного упрека.

Алинка встряхнула головой, сбрасывая с себя оцепенение. Без четверти час она вышла из квартиры, поцеловав маму и оставив у ее постели легкий завтрак и стакан с брусничным морсом.

Она спустилась этажом ниже и с содроганием сердца осторожно, как будто боясь спугнуть саму себя, приблизилась к двери семьи Ващук. Ей жутко не хотелось снова увидеть вчерашнюю незнакомку, которая обдала ее антарктическим холодом и дурманящей волной дорогих духов. Что за духи, Алинка не знала, но в том, что они, конечно же, дорогие, сомнений не было. Просто запах у них был такой… Такой… сумасшедший и естественный, какого она еще никогда в своей жизни не ощущала. Наверное, навсегда она запомнит этот запах. Стоя у двери, Алинка потянула носом, вдыхая воздух, и ей показалось, что ее ноздрей снова коснулся этот волнующий дикий аромат.

«Ну как же не спятить от такой женщины?» — с тоской подумала Алинка и в отчаянии нажала кнопку. Приятная трель пичужкой затрепетала в квартире.

«Я обязательно когда-нибудь куплю себе такие духи», — мелькнуло в голове у Алинки, и она снова нажала кнопку звонка. Трель переменила тему, но не стала от этого менее приятной.

За дверью не раздалось ни единого звука. Алинка нажала в третий раз и, не дожидаясь, повернулась и пошла вниз. Наверное, ушли. Конечно, Александр Тимофеевич на работу, а Людмила Ивановна хоть и в отпуске, но у Витьки ведь гостья. По магазинам побежала, не иначе.

Каблучки звонко постукивали по ступенькам. Алинка, думая о том, какие дела ей предстоит сделать сегодня, торопливо сбегала вниз. Зайти в аптеку — раз. Купить яиц — два. С досадой вспомнив сегодняшние события, она поморщилась. Забежать в «Школьник» и взять десяток тетрадок по двадцать четыре листа, нотную папку и…

Безумный запах первым достиг ее органов чувств. Она не просто уловила его обонятельными рецепторами, она услышала его ушами, ощутила пальцами, увидела глазами. Дверь подъезда была закрыта, но Алинка именно так осознала этот запах. Как животное чувствует опасность, даже когда спит. Всем телом, всем своим существом, всей своей тонкой организацией.

Дверь распахнулась, и Алинка чуть не грохнулась в обморок от неожиданности. Перед ней стояла во всем своем блистательном великолепии незнакомка. Она не решалась назвать ее соперницей. Ну какая там соперница? Алинка почувствовала себя жалкой плебейкой. И платье ее показалось ей смешным и нелепым. Как вчера, словно под лупой, голая и неуклюжая дурнушка…

— Ох, какая прелесть! — слащавым голоском произнесла девушка. За ее спиной стоял враз покрасневший и растерявшийся Витька.

Наверное, ему стыдно за меня, подумала Алинка и сама была готова провалиться под землю от смущения и неловкости.

— Проходи, не задерживайся, Инна. — Витька придерживал девушку за талию. Алинка даже не смогла рассмотреть его как следует. В первое же мгновение, ослепленная потрясающей красотой Инны, она растерялась настолько, что даже не посмела поднять опущенных век. У нее перехватило дыхание, и сердце, дернувшись со страшной силой, хлестануло в груди горячим потоком крови. Ладони вспотели, а ноги будто бы приросли к полу.

— Это твоя соседка? — игриво спросила Инна и, гордо подняв голову, прошла мимо. — У тебя прелестные соседки. Представляю, как тебе здесь весело живется. — Бросив последний взгляд на оторопевшую Алину, бесцеремонная нахалка взяла Витьку под руку.

Ничего не слыша, Алинка искусственно засмеялась и выбежала во двор. В каком-то неистовом наваждении она дошла до аптеки, купила лекарство, забежала в магазин за яйцами, по пути, уже перед самым закрытием на обеденный перерыв, нырнула в канцелярский отдел «Школьника» и с папкой под мышкой, с яйцами в металлической раскладной корзинке и лекарствами в пакете буквально полетела домой.

Перед ее глазами стояла Инна. Инна! Инна!!! Как набат, звучало это невыносимое имя. Добежав до подъезда и закрыв за собой дверь, она растерянно сунулась в отворившийся перед нею лифт и нос к носу столкнулась с Александром Тимофеевичем.

— Линушка, что с тобой? — Витькин папа взял ее за плечи и посмотрел в глаза. — С мамой?

Алинка отрицательно помотала головой, схватилась за рукав его рубашки и зажмурилась. Она открыла глаза, резко выдохнула и сказала:

— Все нормально.

— Ты уверена, что нормально? — спросил Александр Тимофеевич. Алинка, оглушенная биением собственного сердца, молчала, но глаза ее смотрели в глаза мужчины спокойно и прямо.

Александр Тимофеевич с улыбкой прикоснулся к ее волосам.

— Я извиняюсь, что не дождался твоего прихода. Зайди к нам за хлебом, ладно? Людмилы Ивановны нет, Виктор тоже ушел на тренировку, но там есть Инна.

Алинка напряглась. Она вся сжалась внутренне, но, собрав всю силу воли, приняла безразличный и непринужденный вид.

— Ты, наверное, в курсе, — Александр Тимофеевич еще раз осторожно прикоснулся к ее волосам. — У нас в гостях… Ну, в общем, ты понимаешь, это моя дочь.

— Дочь? — кровь отхлынула от щек Алинки. Она даже несколько попятилась от такой неожиданной новости.

— А… Жанна? — прошептала Алинка и замерла, совершенно сбитая с толку. Ну ладно, была бы Инна старше и Витьки, и Жанны. Но ведь она, судя по всему, где-то Витькиного возраста. Или даже моложе его. Получается, что…

— Я потом как-нибудь все тебе объясню, — Александр Тимофеевич рассмеялся. Алинка же почувствовала в себе такую теплую волну благодарности, что едва не расцеловала его.

Да наплевать ей, какие такие штормы сотрясали его личную жизнь. Ну — дочь, ну и что?

— Зайди, Инна знает, что один батон для тебя. — Александр Тимофеевич подмигнул ей, похлопал по плечу и, молодецки крякнув, направился к последнему лестничному пролету.

Вечером следующего дня у Алинки умерла мама, и вместе с ней в душе ее, словно в омуте, умерла музыка. Ни единого звука музыкальной гармонии не возникало в алинкином мозгу.

Лица людей, окружающих ее в те три дня, пока мама с тихим благостным светом на челе покоилась в ажурном кружеве тюли, растворялись в дымке кадила.

Только Витькино лицо, возникшее перед ней в первые, самые невыносимые минуты, когда боль утраты хлестанула по ее сознанию и чуть не свела с ума, держало Алинку у той грани, за которой наступает безумие.

— Поплачь, — предложил он тогда. И она, растерянно озираясь по сторонам, и не видя ничего вокруг себя, только лишь отражение своего лица в его зрачках, обрела истинное избавление от душившей ее муки в горьких слезах.

Маму похоронили, по русскому обычаю, спустя три дня после смерти. Бросили последний комок суглинка на черную креповую ленту. Водрузили на могилку тяжелую мраморную плиту с выбитой эпитафией от имени любящих ее родных и близких. Посадили в изголовье персиковое дерево, а вокруг плиты поставили низкую золоченую оградку, и семья Седых покинула этот маленький южный город, вырвавшись из его болезненных объятий и устремившись к самому сердцу рассыпающейся на глазах, дробящейся и агонизирующей от неимоверного напряжения необъятной Родины.

Со стука колес уносящегося вдаль поезда началась новая жизнь Алины Седых.