Открытки от незнакомца

8

Кара, 2017

Разумеется, тот детский запрет уже давно на меня не действует и на чердак я поднималась не один раз. Замка на его двери давно не осталось. Однажды – когда пропали все сомнения, что отец помнит, откуда он там взялся, – я залезла туда с древними инструментами и сорвала его. Отец больше не лазит на такую верхотуру. Такое впечатление, что эта часть дома и ее содержимое начисто стерлись из его памяти.

Я бываю там редко. Пусть я теперь взрослая и дом этот – мой во всех смыслах, но, оказываясь наверху, я испытываю тревогу. Как будто на затхлом чердаке до сих пор звучат отцовские угрозы. Глупо, конечно. Теперь я знаю, что он просто не хотел, чтобы мы трогали вещи на чердаке, но порой гадаю, понимал ли он, до какой степени испортил тем категорическим запретом свои отношения с Майклом. Так или иначе, у меня навсегда пропало желание прикасаться к отцовским вещам. К тому же это всего-навсего коробки со старьем.

Но сегодня по радио прозвучало кое-что, что погнало меня наверх. Дескать, страдающим болезнью Альцгеймера бывает полезно потрогать знакомые предметы. Боюсь, отец уже миновал эту стадию недуга, но попытка не пытка, к тому же у нас с ним появятся новые темы для разговора. Теперь я готова порыться в его вещах, чтобы найти что-нибудь, способное разбудить его память.

Первым делом меня изумляет жара на чердаке. В таком сухом горячем воздухе (притом что в остальном доме холодно) немудрено испытать приступ клаустрофобии. Первая комната почти пуста, паутина и пляшущие в лучах света комки пыли не в счет. Впервые оказавшись в этой комнате, я сильно разозлилась на отца. Сколько пространства пропадало зря! Что плохого случилось бы, если бы мы с Майклом здесь играли? Отец мог попросту запереть то помещение, где хранились предметы, которыми мы могли «прищемить себе пальчики».

Насколько пуста первая комната, настолько вторая буквально до самого потолка забита обломками целой жизни. Ее можно принять за заброшенный склад какого-нибудь давно испустившего дух предприятия. Полки вдоль двух стен заставлены картонными коробками с белыми ярлыками, на которых обозначено содержимое: «Слайды из отпуска в Арране, 1993», «Пряжки от ремней»… Кому пришло в голову хранить пряжки от ремней и откуда целая подписанная коробка этих самых пряжек на давно забытом чердаке?

Ответ прост: все это дело рук отца. Кого же еще? Он должен был полностью контролировать все в своей жизни. Вот почему болезнь Альцгеймера так жестока: она украла у него весь смысл существования. Здесь скопились остатки его власти. Если бы не эти тщательно подписанные коробки, его можно было бы посчитать просто стариком, лишившимся рассудка из-за частого для преклонных лет недуга. Только заглянув на чердак, можно представить, каким человеком он некогда был.

Глядя на коробки, я в который раз гадаю, не могут ли здесь храниться также и мамины вещи, хотя ответ на этот вопрос мне давно известен. В детстве я без устали его задавала. Мне остро не хватало наших семейных фотографий, какой-нибудь старой сумки с сокровищами. Мои вопросы все сильнее сердили отца, поэтому с каждым разом мне требовалось все больше смелости, чтобы их задавать. Майкл качал головой с молчаливым предостережением, но это не могло меня остановить. Ответ, впрочем, всегда был одним и тем же: отец твердил, что там ничего нет, и я действительно не находила в доме никаких маминых вещей.

Я продолжаю изучать ярлыки. Вот «Налоговые декларации, 1990–1999», вот «Инструкции (к электроприборам)». Размер помещения трудно оценить из-за гор коробок, образующих внушительную стену. Я убираю одну, другую, появляется просвет, я пролезаю в дыру. Теперь я вижу беспорядочную груду коробок; здесь отец хранил, по-видимому, все, до чего мог дотянуться. Много коробок поменьше, в том числе обувных. Я вожу по ним пальцем, улыбаясь при виде изображений туфель. Все это хорошо мне знакомо, хотя я носила эту обувь более двадцати лет назад. Мое внимание привлекает коробка в углу. Она отличается от других: железная, серого цвета, в такие обычно складывают наличные деньги, и на ней нет этикетки. На одной из ручек осталась висеть потрепанная багажная бирка с буквой «Э».

Чувствую, как ускоряется мое сердцебиение. «Э». Энн? Так звали мою мать.

В этом темном углу толком не развернуться и даже не сесть на корточки, чтобы изучить коробку. Приходится кое-что переложить, чтобы образовалось место. Я ловлю себя на том, что прерывисто дышу от волнения, и велю себе успокоиться. В этой коробке может лежать что угодно, возможно, ее содержимое никак не связано с мамой.

Более-менее устроившись, я опускаюсь на колени. Крышка коробки покрыта густой пылью, хоть пиши пальцем свое имя. Ясно, что к коробке давно не прикасались. Она заперта на замок, от этого меня охватывает уныние. Неужели придется искать в других коробках ключ? Я уже готова нести ее вниз, чтобы попробовать отпереть там, но стоит мне взяться за ручку, как крышка сама собой открывается. Я задерживаю дыхание и, прежде чем заглянуть в коробку, долго успокаиваюсь.

Коробка заполнена только наполовину, и, в отличие от всего вокруг, ее содержимое аккуратным не назовешь: оно валяется как попало, вряд ли кто-то пытался аккуратно все разложить. Кажется, что в коробке лежит несколько десятков фотографий, но, приглядевшись, я испытываю разочарование: это всего лишь почтовые открытки. Выходит, внутри не мамины вещи.

Я беру наугад одну открытку, на ней лондонская телебашня. По качеству изображения видно, что открытка старая. Перевернув ее, я убеждаюсь, что она адресована нам с Майклом, на этот адрес. Снова разочарование: мама умерла до нашего переезда сюда, так что открытка не от нее. Прищурившись, я читаю короткий текст, набросанный косым отрывистым почерком:

«Милые мои детки, я люблю вас сильнее, чем вы можете представить. Пожалуйста, простите меня».

Это все. Подписи нет, ключом может служить разве что почтовый штамп. В голове у меня такой вихрь мыслей, что трудно остановиться на какой-то одной. Я изучаю штамп, смазанный, как это обычно бывает, но часть даты все же видна: «…марта 1992». Мне тогда было почти восемь, а значит, отправительницей никак не могла быть наша мать, но кто, кроме нее, написал бы нам такое на открытке?

Я разглядываю другую открытку: на ней Биг-Бен, черные такси, большой красный автобус. Я дрожащими руками переворачиваю открытку и вижу тот же самый текст:

«Милые мои детки, я люблю вас сильнее, чем вы можете представить. Пожалуйста, простите меня».

На сей раз дата отправки – сентябрь 1995 года. Я выуживаю из коробки следующую открытку – из Момбасы, с африканским слоном, высоко задравшим хобот; 2001 год – и в точности такой же текст.

Открытка следует за открыткой, и на всех написано одно и то же. У меня кружится голова от вопросов. От кого они? Почему все до одной адресованы нам с Майклом? Почему спрятаны в коробку в дальнем углу запретного чердака?

В коробке больше ничего нет, только открытки, их сотни, лежащих без всякой системы. Я шарю в коробке в поисках самой старой открытки. Ни одна не отправлена раньше марта 1987 года. Мама умерла в феврале.

Где же тут смысл? Я беру коробку и ставлю ее на пыльный пол в другой комнате, где больше места; цель, с которой я поднялась на чердак, напрочь забыта. Я начинаю доставать открытки пачками и раскладывать их стопками, по годам, чтобы был хронологический порядок. Временной период – с марта 1987-го по июль 2002 года. Похоже, что сперва открытки отправляли из Англии, преимущественно из Лондона. Но некоторые из туристических центров: Парижа, Амстердама, одна даже из Москвы, со снегом на разноцветных куполах собора на Красной площади. Много открыток из Италии: Рим, Неаполь, Болонья. Есть и из Америки. Но после 2002 года – ничего. Поток открыток прервался. То ли они перестали приходить, то ли отец бросил их коллекционировать. Предполагаю, что верно первое, ведь я уже очень давно подбираю нашу почту и обратила бы внимание на такую открытку.

Я высыпаю на пол все содержимое коробки. На ее дне ничего не припрятано. Только почтовые открытки, и все. Я беру одну наугад, на ней кричаще яркий закат, краски выглядят искусственными. Я постукиваю открыткой себе по губам, это попытка навести хоть какой-то порядок в мыслях – тщетная. Все это кажется мне бессмыслицей. Не представляю, кто в течение стольких лет мог слать нам такие открытки. Разве что один человек – но он никак не мог быть отправителем…