Открытое письмо А Кузнецову

2

Создается впечатление, что на Западе многие очень плохо представляют себе действительное положение в нашей стране, в частности положение писателей. Происходит это, возможно, потому, что людям, с детства воспитанным на иной культуре и иных общественных принципах, так же трудно понять чужой мир, как трудно сразу заговорить на чужом языке, и еще потому, что информация о многих сторонах нашей жизни на Запад вообще не поступает или поступает в очень малых количествах, вдобавок те, на чьей обязанности лежит снабжать Запад информацией, сознательно или бессознательно ее искажают. Поэтому не только право, но и долг каждого русского, кто хочет, чтобы общественное мнение Запада лучше поняло его страну и даже своим авторитетом помогло достижению для нее большей свободы, долг такого русского честно информировать независимое общественное мнение о том, что у нас происходит. Информировать, но не искать сочувствия и тем более не пытаться вызвать жалость, как это, мне кажется, пытаетесь делать Вы.

Я думаю, что Ваши жалобы никого не тронут, как никого не тронули бы мои жалобы или чьи угодно, поскольку у каждого хватит сил, чтобы перенести чужие несчастья. Я думаю, что чем спокойнее и объективнее мы будем освещать положение писателя в нашей стране и чем менее драматично указывать так называемой «прогрессивной западной общественности» на ее нечестность по отношению к нам, тем скорее мы сумеем разрушить ту фальшивую репутацию, которую сумел создать себе за границей существующий у нас режим.

Я говорю о нечестности, потому что нечестно, пользуясь полной свободой слова и иными свободами в своей стране или, добиваясь для себя больших свобод и большего влияния, в той или иной форме сотрудничать с режимом, который лишает этих свобод и всякого влияния своих граждан, искать тех или иных оправданий для этого режима, вступать с ним в какие-либо контакты и диалоги. Я думаю, мы не вправе осуждать этих людей за то, что их собственные проблемы волнуют их больше, чем все наши страдания, тем более мы не вправе требовать, чтобы они влезли в нашу шкуру и на себе испытали, каково нам приходится. Но нам не следует также жаловаться им, искать их сочувствия и обижаться, если не найдем его. Мы должны только говорить им и всем, кто будет нас слушать, правду о положении в нашей стране. Ибо в первую очередь в этом нуждается сама наша страна.

И думаю, мы еще вправе сказать им: если вам дорога не только свобода для вас, но вообще принцип свободы, подумайте один раз, прежде чем ехать для «интеллектуального диалога» в страну, где извращено само понятие свободы, и подумайте десять раз, прежде чем, полюбовавшись на потемкинские деревни, писать полные мнимой многозначительности отчеты о России.

Желая убедить западную общественность, что положение писателей и всего народа в нашей стране очень тяжело, Вы несколько раз повторяете, что у нас якобы существует фашистский строй. Но дело даже не в том, верно это или нет, а в том, что пока фашизм не был повержен и разоблачен, в демократических странах находилось много людей, которые восхищались фашизмом или, во всяком случае, находили в нем те или иные достоинства. Быть может, они считали, что для них самих фашизм не подходит, но для немцев и итальянцев он вполне хорош. Многие надеялись также, что постепенно вовлеченный в респектабельное общество разных международных организаций фашизм откажется от своих дурных замашек. Так что я не знаю, достигают ли цели эти Ваши аналогии. Не знаю также, правильно ли Вы поступили, прося г-на Миллера как председателя Пен-клубов заняться судьбой писателей в России. Г-н Миллер, вне зависимости от того, какой он писатель и человек, на своем посту вынужден был заниматься не литературой и ее судьбами, а ведущейся вокруг литературы политикой — так это кажется, глядя из России, и в области этой политики ставил задачу присоединения к Пен-клубу советской писательской организации. С точки зрения политики, это было бы, возможно, большой победой г-на Миллера, но что бы это дало с точки зрения литературы? Что стало бы лучше в нашей стране от того, что Кочетов или Евтушенко поехали бы в Ментону и заявили там, что в СССР существует свобода творчества? Разве положение восточногерманских писателей лучше, чем положение советских, от того, что Восточная Германия член Пен-клуба? По-моему, политика и искусство вещи несовместимые и даже противоположные — и потому всякая ведущаяся вокруг искусства политика не только всегда пренебрежет интересами искусства ради чисто политических задач, но и внесет в него чуждый искусству дух компромисса.

Вот, в общем, то, на что я хотел возразить Вам. И еще хочу сказать: не принимайте близко к сердцу все, что Вы услышите на Западе. Вас упрекнули, что в результате Вашего невозвращения положение в нашей стране станет еще хуже, что многие Ваши коллеги уже не смогут поехать на Запад. Не думаю, чтобы положение стало хуже. Беда не в том, что не напечатают очередной псевдолиберальный стишок или не пустят за границу его автора, а в том, что многие талантливые поэты и прозаики вообще лишены возможности себя проявить: одни вообще перестают писать, а другие встают на путь жалкого конформизма. Тут Ваше невозвращение ничего не изменит ни к худшему, ни к лучшему. Вот если это Вы сумеете объяснить на Западе — это будет очень важно.

Вы хотите убедить Запад, что Ваши взаимоотношения с КГБ были скорее правилом, чем исключением для советской писательской среды. Вы намекаете, например, что некоторые известные поэты были, как и Вы, осведомителями. Но, мне кажется, главное не то, что писатели служат КГБ, а что литература выполняет, подобно КГБ, служебные функции, не то, справедливы или нет Ваши намеки, а то, что все это поэтически-политическое фиглярство, которое расцвело в эпоху Хрущева и показалось не особенно нужным его преемникам, имеет столь же мало отношения к независимому искусству, как и писания Кочетова. Мне кажется даже, что искренний обскурантизм Кочетова заслуживает большего уважения, чем мнимое бунтарство тех, кто наряду с водкой и черной икрой был долгое время нужным режиму экспортным товаром. Я пишу Вам в ответ на статьи и письма, открыто опубликованные Вами, и потому свое письмо рассматриваю как открытое. Желая, чтобы оно было опубликовано, я хотел написать как можно короче, но получилось необычайно пространно: или я не умею писать, или слишком многого хотел коснуться сразу. Тем не менее я посылаю Вам это письмо через газету «Дейли Телеграф» и буду очень рад, если эта уважаемая газета его опубликует. Я хотел бы этого прежде всего потому, чтобы на Западе знали, что в нашей стране существует иная точка зрения на Ваше невозвращение, чем та, которую высказали в советской печати Ваши бывшие коллеги.

Анатолий Васильевич, я горячо и искренне поздравляю Вас с тем, что теперь Вы очутились в свободной стране, и надеюсь, что это будет большим шагом для Вас на пути к внутренней свободе. Поэтому я больше всего хочу и прежде всего желаю Вам, чтобы Ваши книги, написанные и изданные в условиях свободы, оказались лучше и интереснее того, что было под Вашей фамилией издано в СССР.