Открытый вопрос: гайд по миру «новой этики»

Что такое «новая этика» и стоит ли использовать это понятие?

Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:

– «Новая этика» – понятие, которое родилось от некоторой безысходности. Мы наблюдаем изменение социальных, культурных и политических норм, но описывать это довольно трудно: выходит «развесистая» формулировка, очевидная, например, для исследователей социально-гуманитарного поля. Более или менее понятно, о чем мы говорим, так как дальше включается презумпция, что все читали Фуко и еще какого-нибудь автора, который писал про разные нормирования и отношения власти, силы и доминирования в обществе. Поскольку это сложная формулировка, то хочется придумать что-то простое, и вот возникает странное словосочетание «новая этика».

Почему странное? Потому что на самом деле ничего «новоэтичного» в нынешних реалиях не наблюдается, то есть нет никаких отходов от прежних этических школ или пересмотров, скажем, принципов гуманизма. Но есть новая ситуация, при которой появляется значительное количество людей, претендующих на место в публичном пространстве, где они выражают свои суждения и мнения, выступают как консолидированная сила. Благодаря их присутствию и меняются нормы.

Сегодня трансформируется представление не столько о том, «что такое хорошо и что такое плохо», а о том, какие именно «хорошо» и «плохо» можно обсуждать; на какие феномены, которые инвариантно отрицательны и на которые мы могли закрывать глаза раньше, имеет смысл обратить внимание сейчас. В итоге мы начинаем видеть разлитое в обществе насилие и понимать, что его прошлая нормативность по объему и представленности – это неправильно, с этим нужно что-то делать. Мы расставляем новые реперные точки, и «мы» здесь – не просто элита, имеющая возможность принимать решения, а все говорящие субъекты, которых становится больше.

Понятие «новая этика» вполне подходит для разговоров на обывательском (в хорошем смысле этого слова) и наивно-повседневном языке. Естественно, использовать его в научных или научно-популярных текстах без какой-либо критики и осмысления сложно: выходит попытка «хайпануть» на явлении, которое почти сразу срабатывает как хештег, лакмусовая бумажка и красная тряпка для разъяренного быка. Так что все зависит от контекста. Если вам нужно придумать ярлык, для того чтобы быстро вбросить в пространство обсуждение новых норм, то можно использовать это выражение.

Тем не менее я прекрасно понимаю раздражение от словосочетания «новая этика», которое рождается из следующей ситуации: огромное количество публицистов и публичных интеллектуалов, зачастую не имеющих никакого отношения к социально-гуманитарным исследованиям, стали высказываться на этот счет и захватывать повестку. В этой связи голоса представителей академической сферы, которые обычно не пишут столь легким языком и не всегда получают доступ к каким-то популярным пространствам, оказываются не так слышны. Выходит, что в широком поле лидируют и доминируют понимания, очень упрощающие картину, и такое пугает. Но на самом деле это вечное противостояние академиков, которые сидят в башне из слоновой кости и надеются, что их книжки, изданные тиражом в тысячу экземпляров, будут читать все, и людей, которые пытаются иначе работать с публичной сферой.

Кроме того, «новая этика» – сочетание разных вещей: историй о харассменте в университетах, движения #MeToo [‛Я тоже’. – Прим. ред.]1 и, что называется, you name it [‛что угодно’. – Прим. ред.], поэтому люди из множества сфер заходят в обсуждение этой проблематики. Есть политологи, которые будут об этом говорить; есть представители gender studies [‛гендерные исследования’. – Прим. ред.], которые будут об этом говорить. Возникает образ такого «слона», которого ощупывают со всех сторон, пытаясь найти общий язык. Но мы-то понимаем, что описать общим языком «хвост», «хобот» и «уши» крайне сложно. При этом формируется чувство, что можно, и это сильно раздражает.

Последнее, что я нахожу важным. Большинство понятий «новой этики» – англицизмы, у которых либо нет перевода на русский, либо он есть, но шероховатый и скрадывающий некий смысл. Оксюморонная ситуация: мы придумываем русскоязычный ярлык, в расширение смыслов которого попадают исключительно заимствованные слова. Это странно, потому что вы или все время говорите в пространстве английского как лингва франка (и тогда нет нужды придумывать аналог), или перестаете рассказывать о гостинге, абьюзе, шейминге, харассменте и используете что-то более знакомое с точки зрения словаря и практик носителя русского языка.

Здесь есть пример. Недавно издание The Bell вместе с карьерными сервисами HeadHunter и SuperJob проводило исследование о том, что сотрудники российских компаний знают про харассмент2. Результаты были ужасающими, причем они оказались такими даже с учетом статистики прошлых лет. Казалось бы, мы говорим о харассменте и объясняем, что это такое. Кроме того, у нас есть центр «Насилию.нет», который вкладывает много сил, чтобы, в частности, рассказать об этом явлении. Однако, когда ты беседуешь с людьми, они заявляют: «В нашей компании такого нет, и вообще я никогда в жизни с этим не сталкивалась [или не сталкивался]». Почему так происходит? Потому, что они интуитивно отказываются применять к себе нормы инокультурного и иноязычного пространства, считывать, к примеру, как харассмент хамство коллеги или нежелательные комплименты? Либо они в принципе не хотят это обсуждать, потому что им кажется, что ничего не изменится? Либо они считают, что небезопасно поднимать эту тему?

Мы находимся в ситуации, когда разговоры о «новой этике» раздражают еще и тем, что вокруг них можно строить очень много спекуляций. Для качественных исследований хорошая спекуляция и хорошая гипотеза – это неплохо, но сложно что-то подтвердить количественно. Непонятно, с чем мы имеем дело: или с желанием вписать российский контекст в международный и попыткой избавиться от колониального наследия, или с прекрасным шариком, которым жонглируют интеллектуалы, потому что это удобнее и приятнее, чем говорить, например, о конфликте между Азербайджаном и Арменией3. Отсюда и возникает напряжение, поскольку неясно, обсуждаем ли мы то, что реально есть и что нужно решать как проблему, или просто занимаемся любимым интеллектуальным упражнением.

Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:

– Существуют большие дебаты о том, что такое «новая этика», есть ли она вообще и есть ли смысл использовать это понятие. Я бы сказала, что сегодня под ним обычно понимается гласность относительно проблем, которые связаны со злоупотреблением властью, сексуальностью, гендерными отношениями, разными формами уязвимости и неравенства в институциональных взаимодействиях.

В целом я не уверена, что «новая этика» – принципиально новая практика или идея. При этом я не привержена логоцентричности и не борюсь за точность эпитета: если у нас есть консенсус насчет того, что понимать под этим термином, им можно оперировать. Не думаю, что он сохранится продолжительное время или что мы должны использовать его как аналитический и академический инструмент. Тем не менее сейчас, когда кто-то произносит «новая этика», примерно понятно, о чем идет речь.

Возможно, со временем смысл этого выражения выкристаллизуется либо же изменится формулировка, если эта тема еще будет актуальна для нас через пять, десять, пятнадцать лет. Пока сочетание «новая этика» прижилось, и нам, во всяком случае, не приходится путаться в словах и искать другие определения, чтобы сообщить собеседнику предмет разговора. Я не могу сказать, что предпочитаю этот термин или, наоборот, отношусь к нему настороженно. На мой взгляд, это просто словосочетание, которое помогает устанавливать коммуникацию. Посмотрим, что от него останется со временем.

Для меня «новая этика» – новая гласность и солидарность; водораздел, который делит людей на тех, кто условно за, и тех, кто условно против. Вряд ли слово «новая» имеет содержательное значение, ведь многие считают «новую этику» поворотом к консервативным идеям и практикам, от которых мы долго уходили. Почему, собственно, граница этой солидарности часто зависит от поколенческих критериев? Потому что для людей старшего поколения либерализация сексуальности была связана со свободой, и сейчас им кажется, что «новая этика» будто бы запрещает ее. Они представляют откат, консервативную историю, а люди более молодого поколения, наоборот, видят нечто радикальное, почти революционное. Именно поэтому возникает вопрос: для кого эта этика «новая», этика ли это вообще или что-то другое? Я думаю, что словосочетание «новая этика» просто маркер определенных настроений и дискуссий, такой объединяющий хештег.

Анастасия Новкунская, доцент факультета социологии и научный сотрудник программы «Гендерные исследования» ЕУСПб; PhD in Social Sciences:

– Я не считаю, что можно говорить о «новой этике» как таковой: тот комплекс проблем, который обсуждается, на самом деле не такой уж и новый. Кажется, что «новая этика» – относительно недавно возникшая в России непонятная категория, которую ни исследователи, ни активисты не изобретали. Поскольку мы не знаем, кто ввел в оборот это понятие, довольно сложно определить, что в него входит.

Обычно «новая этика» описывает ряд изменений в российском и международном обществе, которые касаются социокультурных норм в измерении гендерных взаимодействий, отношений к разным социальным группам, часто обозначаемым как сексуальные, религиозные, этнические «меньшинства» (количественно они не всегда представляют меньшинство, но в культуре закрепилась такая категория).

Это не изменения последних нескольких лет и даже не изменения последнего десятилетия, если мы говорим про мировой контекст. Вероятно, рассказ о такого рода переменах стоит начать с середины XX века, американского и западноевропейского общества. К примеру, когда женщины только получили больший доступ к оплачиваемой занятости, обнаружилось довольно много точек напряжения, которые раньше просто не были заметны из-за жесткого разделения приватной (женской) и публичной (мужской) сферы. До этого момента с этикой и коммуникативными паттернами – какой язык использовать, как к кому обращаться – все было более или менее понятно, не существовало никаких проблем. После того как границы стали более подвижными, а социальные институты – открытыми, возник вопрос, как теперь общаться, ведь старые коды перестали работать. Женщины, занявшие другие позиции в обществе, обратили внимание, что на работе их продолжают воспринимать как приятные приложения, в первую очередь оценивая их визуальный образ, а не профессиональную эффективность. Эти и другие проблемы начали активно артикулироваться, и в 1970-х США ввели в законодательство понятие «харассмент», которое, в свою очередь, часто относят к «новой этике». Таким образом, уже полвека в правовом поле, по крайней мере американском, харассмент закреплен как недопустимая практика коммуникации в рабочих отношениях.

Дальше последовал целый ряд перемен, которые сделали такие темы более видимыми и более заметными. Например, благодаря развитию цифровой среды и социальных медиа стало гораздо проще выносить их обсуждение в публичное информационное пространство.

Елена Омельченко, профессор департамента социологии и директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге; доктор социологических наук. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

– На мой взгляд, «новая этика» – это некий новый, неоформленный и не закрепленный ни в общественном мнении, ни тем более в законодательстве свод правил и норм этикета, которые явочным порядком отвоевывают себе права на существование. Они формируются через громкие скандалы и тихие истории с определенным разоблачением поступков, расценивающихся, в силу обстоятельств, как недопустимые.

Можно применять разные термины, поскольку весь вопрос в уместности и в том, какая аудитория нас слушает. Если мы участвуем в продвижении новых правил и канонов, нужно иметь систему доказательств и аргументов, чтобы обосновать, что это понятие вполне соответствует времени, жизни и проблемам, с которыми сталкиваемся, будь то в России или в США. При этом необходимо договориться, что мы под ним подразумеваем.

Когда мы только открываем понятие (например, разговариваем со студентами или даем экспертную оценку для общедоступного издания, которое все читают), нужно либо очень хорошо объяснять, что такое «новая этика», либо пытаться иначе рассказывать о ней. Само словосочетание, если не давать ему интерпретацию, теряет всякий смысл.

Я полагаю, что «новую этику» можно интерпретировать как требование и ожидание сензитивного отношения к вопросам, связанным с различиями людей в современном мире, которые основываются на гендере, расе, этничности, религии, сексуальности, физической и интеллектуальной дееспособности. Это требование новой чувствительности предполагает изначальное утверждение прав на голос и тело, высказывание и отказ, то есть прав на самость во всех этих измерениях. Если же чувствительность проявляется недостаточно и нарушаются границы самости, в каком бы виде она ни существовала, то общество или некое сообщество, являющееся автором нового движения, требует санкций.

Надежда Нартова, старший научный сотрудник Центра молодежных исследований и заместитель академического руководителя магистерской программы «Современный социальный анализ» НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

– Я бы назвала «новую этику» процессом (именно процессом, а не конкретным феноменом) пересмотра правил и норм взаимоотношений во всех сферах жизни. В первую очередь, конечно, тех, которые касаются межличностной и гендерно маркированной коммуникации.

Согласна с тем, что этика постоянно меняется. Однако, когда есть некая конвенция, доминирующая и устоявшаяся норма, которой следует большинство, то при ее пересмотре можно говорить о появлении чего-то нового. Это не значит, что раньше не было тех людей, которые думали по-другому, или что не было сопротивления, но существовало некоторое принятие способа взаимодействия. В основном это, разумеется, касалось общения между мужчинами и женщинами: действовала позднесоветская практика коммуникации, связанная с особыми режимами понимания приватного и публичного, гендерной иерархии, сексуальности и индивидуальной автономии. Грубо говоря, шлепки, хватания за коленку или объятия на вечеринке, о которых никто не просил, считались нормами выражения внимания, проявления власти и производства маскулинности и феминности. Безусловно, всегда были те, кому такое не нравилось, но в целом это разделялось как норма.

Думаю, то, что происходит сегодня, – следствие многих процессов. Во-первых, это результат, как писали социологи Энтони Гидденс и Зигмунт Бауман, становления рефлексивного общества и индивидуализации. Во-вторых, это результат появления психотерапевтической культуры, которая подразумевает попытку контроля по крайней мере себя и своих границ, осознание внутренней отличности. В-третьих, это результат эмансипации и феминистского движения, то есть субъективации женщин, пересмотра их позиции в коммуникации и места в обществе.

Почему этика «новая»? Потому, что она связана с новым поколением, поколением 20—30-летних. Это не означает, что в этом процессе нет 40—50-летних: как мы помним, в движении #MeToo, например, участвовали люди совершенно разных возрастов. Но это проблематика, которую в первую очередь ставит молодежь.

Интересно, что молодежь, как правило, проблематизирована: она не такая, она не вписывается в какие-то нормы, она все нарушает. Вдруг выясняется, что сейчас ее нельзя назвать «плохой», так как молодые люди, в отличие от предыдущего поколения, к примеру, меньше потребляют алкоголь, статистически дольше учатся, отлично ладят с гаджетами (последнее во время пандемии оказалось очень полезным навыком). Молодежь не «плохая», однако она другая.

Прилагательное «новая» наделено позитивным смыслом. Молодежь не «пришла и все разрушила», но предложила пересмотр важных вещей, которые другие люди, тоже проходившие через явления позднего модерна, в принципе понимают, даже если им сложно изменить собственное поведение. Уровень доверия и уважения к молодым повысился, и потому остальные прислушиваются к тому, что они проблематизируют.

Таким образом, в обществе возникает идея «новой этики», то есть уважения границ, гендерно равноправной коммуникации, изменения иерархии, в том числе сексуальной, в которой доминирующая роль ранее принадлежала мужчине, а подчиненная – женщине. На мой взгляд, это хороший эгалитарный процесс.

Каковы особенности «новой этики» и ее языка?

Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:

– Один из важнейших столпов «новой этики» – интерсекциональность, то есть понимание, что разговоры об уважении к другим и о равенстве возможностей должны опираться на представление о множественности подходов к инклюзии. «Новая этика» – это в какой-то степени продолжение большой критической теории, только она была политико-академическим проектом, а сейчас все сильнее смещается в сторону активизма.

Здесь существует такая проблема: для того чтобы практиковать интерсекциональный подход, нужно, что называется, «выйти из своей коробки». К примеру, у меня есть гендерная и этническая идентичности, которые – я точно знаю – могут стать причиной для дискриминации. И понимаю, что способна уловить ее, даже если это затрагивает другого человека. Но я не особо сталкиваюсь, допустим, с эйджизмом, соответственно, он выпадает из моего интерсекционального поля зрения. Или, например, я, как и очень многие российские граждане, не соприкасаюсь с расизмом как он есть (скорее с этно- и ксенофобией), поэтому вещи, связанные с ним, тоже могу не видеть. Это естественные ограничения, которые проистекают из того, что мы обладаем как привилегиями в некоторых положениях, так и потенциалом для дискриминации нас самих в других.

Таким образом, чтобы стать по-настоящему интерсекциональным, нужно развить чувствительность в тех сегментах, в которых ты привилегирован. Это дико тяжело, потому что наше воспитание, социализация и все предрассудки базируются на имеющихся привилегиях. Даже если мы знаем, что они сильно мешают нам действовать по отношению к остальным равным образом, у нас все еще есть когнитивные искажения, которые смещают поведение. И поэтому каждый раз, наблюдая споры вокруг чего-то, что называется «новая этика», я вижу, как люди, только что стоявшие на либеральных или леволиберальных позициях, внезапно превращаются в людоедов по параллельному вопросу.

Вот хороший пример из практики. Люди боролись с реновацией в определенных районах, потому что им она казалась отчуждением их права на распоряжение частной собственностью (в общем-то, часто так и есть). По сути, это гражданская ответственность за городское пространство и признание себя политическими субъектами, что хорошо укладывается в новые этические параметры. А потом в те районы пришла петербургская «Ночлежка», которая захотела открыть штаб в Москве. И те же самые люди, которые вели митинги из-за реновации, выступили против того, чтобы рядом с детскими садами, школами и жилыми кварталами ходили – дальше цитата – «вонючие бомжи»4. Удивительная история, ведь если ты уже чувствителен к соблюдению прав, то по-хорошему должен понимать, что субъектами права по умолчанию являются все. Этот случай показывает, что нельзя быть выразителем «новой этики» на сто процентов: в каких-то моментах ты всегда будешь смещаться, потому что у тебя есть biases [‛предубеждения’. – Прим. ред.], которые не дают возможности посмотреть на все абсолютно отрешенным и инклюзивным взглядом.

Если упоминать какие-либо термины «новой этики», нет смысла, по-видимому, углубляться в частные понятия, которые работают в разных видах дискриминации. Достаточно сказать, что само слово «дискриминация» и, например, «угнетение» – понятия из «новой этики». «Толерантность», «инклюзия», «инклюзивное поведение», «инклюзивный язык» – это все тоже оттуда.

Дальше начинаются нюансы. Если мы говорим, к примеру, о дискриминации, то она бывает «позитивная», «обратная», «косвенная» и так далее. Эти понятия можно идеологически не принимать и спорить, есть ли вообще штуки, которые ими описываются, но сами-то слова существуют. Если же мы имеем в виду инклюзию, к ней тоже применимы разные подходы: вы можете делать ставку на то, что нужно максимально видеть различия, а можете, наоборот, использовать blind [‛слепой’. – Прим. ред.] подход и за счет этого выстраивать принятие всех. Кроме того, есть вещи частного порядка. Например, типы поведения, которые связаны с борьбой за «новую этику», вроде кэнселинга.

Наверное, базовым словарем «новой этики» оказывается словарь современной фем-оптики, причем далеко не всегда исследовательской, чаще активистской. Допустим, есть понятие «культура силы», у которого нет академического расширения, однако оно настолько часто встречается, что действительно кажется концептуально важной штукой. Также в словаре «новой этики» появляются элементы современного левого и скорее американского дискурса, в большей или меньшей степени радикального. Само по себе это не хорошо и не плохо, но необходимо понимать, что подобное работает в конкретном контексте. Условно говоря, те слова, которые можно найти в манифестах Black Lives Matter [‛Жизни темнокожих важны’. – Прим. ред.]5, контекстуальны, то есть они произносятся в связи с определенными событиями. Их перенос, скажем, на российскую почву видится довольно проблемным, потому что наши реалии сложно перекодировать в эти понятия.

Тем не менее составить общий словарь «новой этики» достаточно сложно, в том числе потому, что он будет постоянно обновляться ровно до того момента, пока мы не успокоимся и не решим: «Окей, давайте откажемся от словосочетания „новая этика“. Назовем это, например, программой по развитию инклюзивного отношения и пойдем дальше».

Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:

– Стоит спросить, понимаем ли мы с вами одно и то же под «новой этикой». Мне кажется, что «новая этика» – требование вокализации проблем, которые знакомы группам с определенными конфигурациями гендера, возраста, этничности и класса, то есть это интерсекциональная история о власти и различиях (классический проблемный конструкт – «молодая женщина в подчинении и немолодой мужчина-начальник, которые вступили в сексуальные отношения»). А сексуальность – та сфера, в которой очень подвижны границы приватного и публичного, допустимого и недопустимого, «аморального» и «нравственного». Именно в этой плоскости дискуссии принимают особенно острые формы, поэтому «новая этика» часто становится синонимом обсуждения харассмента и ассоциируется с интересами молодых женщин из образованного среднего класса. Однако это не совсем справедливо: поднимаемые проблемы могут быть близки людям в «привилегированной позиции» и непонятны тем, кто рутинно проживает подобный опыт.

«Новая этика» – это во многом про идентичность и субъектность: насколько мы, как нам кажется, можем устанавливать границы и нормы, насколько чувствуем себя агентными в их определении или, наоборот, насколько подчиняемся внешним правилам и власти, которая за нас их устанавливает.

Анастасия Новкунская, доцент факультета социологии и научный сотрудник программы «Гендерные исследования» ЕУСПб; PhD in Social Sciences:

– Здесь есть концепция терапевтического поворота и категория эмоционального капитализма, которую прекрасная исследовательница Юлия Лернер дополнила концептуально и контекстуально, введя понятие эмоционального социализма. Я не специалист по данной теме и, наверное, не сумею хорошо и логично пояснить, почему существует этот поворот, но могу предложить объяснительную модель, исходя из своей профессиональной перспективы.

В рамках социологии медицины и социологии профессий, которыми я занимаюсь, есть термин «медикализация» – это процесс, при котором явления, ранее описывающиеся исключительно как социальные или религиозные проблемы, в определенный момент начинают рассматриваться как медицинские патологии. Я полагаю, психологизация – приблизительно тот же процесс в историческом измерении, когда мы чаще объясняем некие социальные феномены с точки зрения психологии.

Это может быть связано с влиянием и ростом экспертизы сообщества психологов: их становится больше, они эффективнее работают и постоянно пытаются обозначить свою профессиональную юрисдикцию. И чем активнее сообщество будет прилагать усилия, чтобы какой-то комплекс проблем назывался именно психологическим, тем оно будут успешнее как профессиональная группа. Возможно, это одна из причин терапевтического поворота, но далеко не единственная.

Елена Омельченко, профессор департамента социологии и директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге; доктор социологических наук. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

– Как таковые этические нормы и представления о допустимом и недопустимом, приличном и неприличном, возможном и невозможном всегда очень подвижны. Сейчас неписаные правила, рассматриваемые в определенных кругах, отвоевывают себе право на то, чтобы стать некой рамкой относительно гендерного фокуса. Одним из центров обсуждения и попыток достижения компромисса становятся особенности взаимоотношений мужчин и женщин (женщин и женщин, мужчин и мужчин), в основе которых лежит представление о нормативности и предписанных правилах, закрепленных в культуре страны, того или другого народа, класса и так далее во временном разрезе.

На мой взгляд, на фоне консервативного поворота в России происходит революция: гендерные изменения оказываются чрезвычайно важными для самоопределения среди личного круга, компании, близких. По крайней мере, наши исследования показывают, что для молодежи это очень важный момент разграничения своих и чужих.

Я, конечно, не психолог (хотя вольно или невольно затрагиваю какие-то психологические вещи), но могу сказать, что психологизация языка – это следствие возрастающей значимости субъектности, которая подогревается многими вещами у всех участников процесса коммуникации. Одна из причин – широкое развитие информационных сетей, в которых все более востребованным становится голос человека. Где голос, там и субъектность. Она ведет к популярности саморепрезентации, эксклюзивности, особости, непохожести – все это тренды уже не первого поколения молодежи.

Субъектность сразу же ставит вопрос о телесных и интеллектуальных границах. Одни из ключевых слов здесь – «обесценивание» и, разумеется, «травма». Если человек чувствителен к обесцениванию, то любой намек на него вызывает травму.

Мы наблюдаем, к примеру, что та же молодежь достаточно сложно переживает пандемию: она чувствительна к испытаниям и наиболее готова реагировать на требования контроля и безопасности. Вопросы здоровья, экологии, субъектности, личной агентности и права на изменение очень важны для них, и если что-то или кто-то мешает и не признает этих вещей, то они переживают это крайне болезненно.