Откуда я иду, или Сны в Красном городе

2. глава вторая

Степную осень Виктор Сухарев в шестьдесят пятом году перенёс впервые в жизни, причём именно «перенёс». Как тяжелую гриппозную инфекцию. В его родном Челябинске с сентября по декабрь только мелкий тихий дождик да снег ранний немного отвлекали население от наработанного ритма жизни. А в городе не было больших луж по причине правильной укладки асфальта и тротуаров с ливнёвками. Излишки воды сразу исчезали в подготовленных для этого местах и резиновых высоких сапог в городе вроде бы вообще никто не имел. Дожди не мучили население неделю подряд, а снег мгновенно расчищали работяги горкоммунхоза тракторами с крутящимися проволочными мётлами, лезвиями грейдеров и деревянными лопатами.

Дворников, молодых и крепких студентов, которым стипендий для жизни было мало, трудилось столько, что из них можно было при надобности сколотить добавочно ещё с десяток сборных города по вольной борьбе или тяжелой атлетике. Они чистили дворы и улицы от мусора да листьев с невероятной скоростью, незаметно, ночами длинными. И челябинцы искренне верили, будто ни окурка никто не бросил ни разу мимо урны, ни фантика от конфетки, будто и листопада долгого просто не бывает, а все берёзы, тополя, липы, осины, клёны и вязы договариваются и скидывают листву ночью двадцать пятого октября.

Причём двадцать шестого числа до начала рабочего дня Хозяйка Медной горы – прекрасная и холодная, как её царство, одним махом волшебного рукава малахитового своего платья выметает листья в ущелья близких таинственных гор Уральских, где они всю зиму кормят древнюю заповедную землю и готовят её к сытой весне. А она нарядится в яркие радостные цветы и спустится в города. Сказочное это место – Урал. Страна легенд, волшебников, колдунов и чудес, обнаруженных когда-то светлым человеком Павлом Бажовым.

А вот степные дожди сразу забывали, когда они начали сливаться с туч и понятия не имели – когда небеса решат, что налили воды на природу уже достаточно да можно хоть неделю передохнуть. Лужи в степи, на больших деревенских дворах и дорогах ничем не отличались от маленьких озёр, в городе Кызылдале ветер таскал воду и по земле, и по воздуху, забивая струями все щели в домах, на тротуарах, в одежде трудящихся, бегущих на работу и обратно. Бегущих – неверно сказано. Люди плыли по красной жиже, работая резиновыми сапогами и руками с сумками и портфелями как вёслами. Зонты никто не носил, поскольку ветры в городе за минуту меняли направление раз пять, и зонт-парус мог унести даже крупного мужика совсем не туда, куда он пытался побыстрее продраться сквозь липкую, ну, прямо как смазка на ленте для ловли мух, бокситовую жижу.

Отец Илия на первой неделе разгула коварных осенних степных дождей, да ещё с ветром над красной вязкой почвой, несколько раз, быстро проплывая по грязи красной из гостиницы, промахивался мимо церкви, потому как его никто не успел предупредить, что нельзя брать зонт, нельзя надевать широкополый плащ, что сапоги надо выбирать с очень глубоко рифлёной подошвой и никогда не перемещаться по центру улицы. Только поближе к зданиям. Тогда появлялся шанс зацепиться за подоконник или угол стены, передохнуть и скорректировать направление движения, сильно изменённое косым дождиком и шумным как пылесос ветром.

У церкви не было забора, острый низкий ветер выдирал священника с зонтом из пробитой предшественниками клейкой колеи и тянул в другую сторону так, что ногами можно было не двигать и не упираться. Бесполезно. Останавливался отец Илия только там, где порыв стихал минуты на две-три. Времени, чтобы перенаправить тело на нужный курс хватало, а вот удержаться в выбранном направлении могло повезти, а могло развернуть и перебросить туда, где ты уже был полчаса назад. Вся эта пытка у слабых убивала веру в себя и тесную дружбу природы с человеком. Сильных хляби небесные и земные только бодрили и делали ещё сильнее да крепче духом.

Сухарев Виктор, мощный спортивный мужчина, покуда не приноровился к своеобразному поведению земных стихий, осенних, зимних и остальных, и очень нервничал. Его досель идеально уравновешенную психику очень сильно сотрясала невозможность управлять собой практически без серьёзных причин. Ну, дождик моросящий крохотными капельками, ну, ветерок скорый, но не ураганный же, да липучка из бокситовой породы красного цвета под ногами толщиной всего-то в ладонь – так это же не катастрофа земная, не извержение вулкана и не потоп всемирный, где конец живому существу без Ноева ковчега!

Почему он обречён к службе не поспевать, хоть и выходил с получасовым запасом времени? Он мучился и натурально заболевал. Его знобило, трясло и бледность лица, снизу прикрытого усами и бородкой, заявляло священникам и малочисленной пастве о его недомогании. Настоятель Автандил спросил Илию, отведя его к иконе пресвятой мученицы Матронушки. Кстати, облачившись в одежды церковные и находясь в стенах храма все священнослужители с прихожанами и даже если оставались один на один – всегда между собой говорили странным для посторонних ушей языком, профессиональным, церковным, заменяя простые слова изысканными религиозными, высокопарными и замысловатыми. Так было установлено издревле догмами религии. Догмы, уклад и каноны – это три кита, на которых стоит церковь и вся религия. И преступить догму, нарушить канон или традиционный уклад было для церковников и неуважением к Господу, религии, и даже своеобразным грехом. Отступление от них на службе – немыслимое дело. И никто никогда их не нарушал. Но, переодевшись в гражданское, они становились обычными Викторами, Женями, Андрюшами и ничем не отличались от обычных граждан СССР.В общем, настоятель спросил Илию заботливо:

– Ты отец Илия, не простыл случаем? Погода ещё та. Температуры у тебя нет? Поди в трапезную, скажи диакону Савелию, чтобы чаем тебя напоил с сухим шиповником, да мёду поболе дал из верблюжьей колючки. Сразу и сойдёт с тебя хворь милостию Божьей.

Выпил Илия три кружки горячего чая, мёд такой впервые попробовал с восхищением, да и, действительно, полегчало. Успокоился он и пошел к настоятелю.

– Вот я уже месяц служу благоговейно, отец Автандил, – сказал он почти печально. – А так и не приставлен тобой к должности по сану моему. Я пресвитер и место моё среди прихожан. Апостол Павел в пасторских посланиях к святому Тимофею говорит, что главная обязанность пресвитера есть проповедь. Каждый иерей должен иметь проповедь и научение церкви истинам слова Божьего.

А я иконостас ремонтирую, позолотой крою окаёмы уж почти две недели. Уголь для котельной запасаю. Двадцать тонн уж привёз из Киймы. Облачения наши – рясы отвозил в химчистку, подризники, поручи, епитрахили, пояса, фелони, набедренники, палицы… Надо всё. Понимаю. Но

Я страдаю без прямой обязанности иерея проповедовать, чистую исповедь принимать у прихожан. Таинство Покаяния вершить. Отчего сторонишь меня от истинных моих Божьих служений, отец Автандил?

– Ты не спеши, Илия, – тронул его протоиерей за толстую цепочку наперсного креста, который пресвитер прижал ладонью к груди. – Всё, что делается тобой – сан твой не оскудит. Все сегодняшние дела твои – Божьи. И творятся именем его. Здесь твоя новая обитель и к главному делу священному ты должен прийти через простой труд.

Укажи Господу нашему, что ничем церковным не гнушаешься ты, ни чёрной работой, ни пением с клироса, ни читкой глав Заветов Ветхого и Нового прихожанам, хоть это труд простого дьякона-чтеца. И уж тогда, представ пред Всевышним как всепослушный слуга его, чтящий любую храмовую надобность, трудись истово по сану своему и должным пресвитеру обязанностям. Не услышал ли ты неправоту в словах моих, священник Илия?

Смутился иерей, глаза опустил. – Да, неправ я, отец Автандил. Но не гордыня вырвалась из уст моих. Нет. Я спешу преждевременно к исполнению всего, должного сану пресвитера, от любви к Господу и прихожан ради. Прости за нелепую торопливость.

– Бог простит! Ибо праведны все дела твои в нашей обители, – Автандил перекрестил иерея. – Ступай, трудись, молитвы читай, кланяйся ликам святых в храме, молись им. А к проповедям, исповедям и Таинствам Покаяния ты приступишь через месяц. С ноября. И Бог тебе в помощь!

Поздно ночью в гостинице на шаткой деревянной кровати глядел Виктор Сухарев за окно на переполненное звёздами небо, среди которых терялись чужие неведомые миры, где обитал сущий всюду святой дух Господень, и впал не в дремоту, а в странное забытьё, похожее на то, какое испытал он пацаном в парке культуры Челябинска, где в летнем театре сидел с дружками на сеансе гастролирующего гипнотизёра. И похоже было это забытьё на сон, но во сне обычном были лишь видения, а в забытьи ты всё осознавал и мог размышлять, думать, и чувствовать мог смысл рассуждений своих.

– Вот не парадокс ли противоречивый между живым мной, Витей Сухаревым и иереем Илией? – ходила в мозге самостоятельно, без участия Виктора и не мысль вроде бы, а кем-то написанная страница готового текста, который читал ему может, ум, может, совесть, к уму никак не причастная. – Я, Сухарев, верю в Господа и должен чувствовать себя рабом Всевышнего. А ведь не чувствую. Я свободен в своих помыслах. И не Бог мне их ниспослал. В них я независим от бога и религии. Это моё! А Господу я о своём всего не докладываю. Это наглость? Гордыня?

Неискренность в Вере моей? Ведь как священник я Слово Божье уверенно втолковывал прихожанам, а значит, церкви. Прихожане – это и есть суть церкви. Не я! И не протоиерей. Прихожане! Но им я ничего не имею права сказать от своего имени. Из души своей не могу отдать понимание своё. Только слово Божье дозволено мне им втолковывать. Получается, в храме я не личность. Священник, конечно. Но как простая кнопка на радиоприёмнике.

Нажал на неё в нужный момент, и полилась правильная мысль, пошли верные слова в уши паствы. Не мои. А чьи? Кто за Бога придумал его якобы Слово Великое? Я громкоговоритель, лишенный права сказать своё. То есть от себя. О добре. О зле. О правде и лжи. О моём понимании совести и подлости. О грехах смертных и заповедях священных. Только повторять, как попугай имею право то, что талдычит пастве каждый, кто сановно имеет право проповедовать Слово Божье. А почему?

Вот на исповеди чужой и на Таинстве Покаяния свои советы даю, от своей души и собственного понимания чужого, стороннего греха. И ничего. Не наказывает меня Господь за своеволие. ЧуднО ведь? Да. Мало ли что я брякну кающемуся? Мало ли куда и как я направлю его на исправление жизни? А если ошибусь? И не раз, возможно, ошибался… Человек ведь я. А человеку свойственно ошибаться. И ведь нет мне наказания Божьего. ЧуднО… Да…

Да к тому ж ведь и грешен сам. Напиваюсь иногда до свиноподобия. А наказал Он меня только сейчас. В глухомань переправил. Так напивался и раньше. Ничего. Сходило всё на нет. Странные у меня лично отношения с Создателем. Матом ругаюсь – не карает. Жене изменял не раз. Тоже ничего не отсохло после прелюбодеяния. Может, не всегда Бог видит меня? Пропускает многое? Хотя быть такого не может. Он всегда и везде, в каждом верующем и неверующем… Короче, всё это странно. Хотя думать так мне не следует. Я священник. Проводник всякого промысла Божьего. Вот же блин! Лабиринт.

Очнулся Виктор – утро раннее. Звёзд нет, небо чистое. Приснилось что ли всё? Или задумался глубоко, а показалось, что забылся? В себя ушел. Так и не разобрался Сухарев. Некогда было. К Заутренней бы успеть. Хотя вроде бы ни дождя, ни ветра. Стихло всё на денёк, не больше, наверное. Тонкие деревца напротив гостиницы не дрожат от ветра. Надо бежать. Он быстро оделся и через двадцать минут уже переодевался в ризнице в рабочую форму с наперсным крестом поверх рясы.

В зале перед амвоном зажигали свечи над светлым ликом святого Николая- чудотворца, помещенным на тумбочку-треногу. Икона лежала почти горизонтально и молодые женщины в тёмных платках целовали Николая через стекло, крестились трижды и шли к другим иконам. С верхнего клироса пел хор из шести голосов. Два мужских всего. Тенор и бас. Почетное это дело, богоугодное – петь или читать с клироса. Виктор ещё от челябинского настоятеля Исидора узнал, что пели в хорах во славу Господа сам Фёдор Шаляпин, полководец Суворов, писатель Чехов и учёный Ломоносов. Глыбы, великие в миру! Во как!

Да и вообще раньше на клирос брали певчих только с консерваторским образованием, говорил протоиерей Исидор. А ближе к шестидесятым как-то сникла ценность церковного пения. В хоры стали брать набожных людей, имеющих только благостные голоса и хороший слух, чтобы могли они освоить церковное многоголосие. Регенты объясняли, что и как надо петь правильно. В христианстве песнопение – это степень низшего клирика, основная задача которого благоговейно исполнять на клиросе в хоре во время общественного богослужения некоторые псалмы, христианские молитвы, гимны, прокимены и возгласы. Низшая степень, но уважаемая. Певцов церковь чтит и сейчас. Хотя из консерваторий профессионалы не стали ходить. Советская власть грознее начала относиться к этому вопросу.

А потом вдруг эти нежные, тёплые голоса стал перекрикивать от иконы Христа в серебряном окладе, висящей справа от алтаря, хриплый, истеричный и взбешенный мужик. Он топал ногами, стучал по окладу кулаком, матерился и даже плюнул в икону. И к счастью, не попал. К нему подбежали сразу три дьякона и потащили его к выходу. Мужик упирался, вырывался, толкал дьяконов плечами, но через пять минут церковный сторож уже распахнул перед этой раскрасневшейся толпой притвор.

– Погодите! – крикнул дьяконам Илия. – Не отпускайте его! Я уже бегу.

Он догнал служителей, которые всё же не рискнули отпустить мужика, уже на середине паперти перед ступеньками к дорожке из храма. Мужику было лет сорок. Работал, видимо, он на руднике. Спецовка окрасилась рыжей пылью, лицо тоже впитало этой красноватой пудры, насколько позволили поры.

– Отпустите, – сказал пресвитер. Дьяконы разжали руки, сделали шаг назад, но не уходили. Трое нищих, примостившихся на краю паперти, испуганно поднялись, прихватили картонные коробки, куда им кидали мелочь и спустились на траву сбоку от крыльца.

– Чем прогневил тебя лик Христа, сын мой? – тихо спросил всё так же ещё неспокойного мужика Илия. – Ведь ничего, кроме любви к тебе Всевышний не питает. И ты люби его. В духе его святом и любовь к нам, и вся истина жизни.

– ЭтО ты сын мОй, пОп, а не мОй папа! – всё ещё зло крикнул мужик с явным нажимом на букву «О». С Волжских просторов забросила его судьба. Понятно было всем. – БОрода есть, а гоОдОчков пОменее моих. МОраль будешь читать? Так хрен бы я на тебя клал и на мОраль вашу гнилую. Баран тупОй ваш БОг и тетеря глухая. Не дООрёшься до него. Любит Он нас всех! А меня тОгда пОчему не видит, не слышит, да ничем не пОмОжет? Или как раз меня мОжно не любить и не слышать?

– Ты крещёный? – ещё тише спросил пресвитер.

– А ещё чегО? – мужик упер кулаки в бёдра. – Нет, конечнО. И чтО, мне нельзя в церкву зайтить? Она ж для всех, не тОлько для тех, кто тут лбы пОклОнами расшибает и ладан нюхает. У меня горе, падла – жисть дОхлая! Я пришел за пОмОчью к БОженьке. Мне пОсОветОвали люди хОрОшие. Не в гоОркОм партии же переться. Там дОлбОлОмы похлеще вашего ХристОсика. Я месяц ужО бегаю сюды как шавка мелкая. На кОленях перед иконой по полчаса стОял да елОзил. ПроОсил пОдмОгу. Свечей стО спалил. ВОскОм вОняю на весь карьер. И чё тОлку? Он мне в пОмочь и пальцем не шевельнул. ГОлОвы ко мне не пОвернул, сучий пОтрОх. Ну как же! Он Боженька, хОзяин наш, пастух. КтО я ему? ВОшь на гребешке. Хмырь грязный из пОдземелья.

В притвор вышел протоиерей Автандил.

– Вы, отец Илия, не ждите ноября. Совершите с человеком Таинство Покаяния. Ему потребно зело. Примет крещение – пусть на чистую исповедь приходит. Господь за откровение искреннее отпустит через тебя грехи его. Вижу я – плохо мирянину. Не в себе он. А сам человек он достойный. Работящий и сильный. Но не сдюжил. Духом поник. Помоги ему именем Господа нашего Иисуса, отца его и святаго духа. Аминь.

И отец Автандил перекрестил мужика, а потом медленно и незаметно исчез в глубине церкви. Что необычного произошло – не понял никто. Ни дьяки, ни Илия, а нищие тем более. Но мужик вдруг обмяк. Наклонил голову и плечи его задрожали. Он плакал. Дьяконы тихо ушли. А священник Илия обнял мужика, прижал к груди и сказал шепотом.

– Идем со мной в трапезную. Чай с мёдом попьём и поговорим просто как два мужика. Ты мне беду свою поведаешь, а потом вместе решим, как с ней справиться.

И мужик, сгорбившись, не прекращая вздрагивать плечами, пошел за Илиёй.

– Как зовут тебя, человек? – спросил Илия после того как первую чашку крепкого чая с шиповником выпили и пригладили чай поверх удивительным мёдом из верблюжьей колючки. – И зачем приходил ты к лику Христа?

– ЖОра. ГевОргий Алексеич Цыбарев я, – мужик совсем успокоился. Глядел без выражение в окно, составленное из прозрачных разноцветных стёкол. – ЭкскаватОрщик на руднике.

– А что мучает тебя? Я никому не имею права говорить о твоих бедах или грехах. Не стану этого делать даже под дулом оружия. Но отпустить грех твой Господь через меня не сможет, ибо ты не крещён и не веруешь. Но помочь тебе советом я могу сам. Испрошу его у Всевышнего. Он меня сам научил этому. Я и молюсь ему, и боюсь его, и славлю, и советуюсь с ним, Великим. Он единственный, кто знает истину.

Вдвоём с тобой, да с помощью Божьей, мы обязательно разберёмся в том, отчего сломалась жизнь и как скрепить сломанное и сделать его снова целым и невредимым. Тебе только надо ничего не скрывать и мысленно настроить себя на то, что правильные поступки после покаяния вернут жизнь в прежнее хорошее состояние. И ты сделаешь это сам со рвением и желанием всё исправить. Веришь мне?

Жора подумал минут пять, выпил ещё чашку и ответил.

– А ты знаешь, пОп, ведь натуральнО верю. ПОчему – не разберусь пОка.

Говорил он и постоянно мелко сплёвывал сквозь зубы. Слюны вылетала капля, а звук был одинаковый всегда – «цык!» Священник взял за шкафчиком с бумагами тряпку, которой мыл в своей комнате пол, и постелил Жоре под ноги.

– Сюда попадай. На тряпку. Привычка такая – поплёвывать через зубы? – улыбнулся Илия.

– Так ишО с детства, – тоже улыбнулся Георгий. – Пацанами ватагу свОю имели, дружбанскую. Так сО взрОслых все пример и снимали. Они цыкали, все волгари, ну так и мы ж вОлгари тОж, тОкО сОпливые. Так до старОсти теперь и буду цыкать… НичегО.

– Меня зовут Илия. Я священник. Чином чуть ниже главного нашего настоятеля. Ты и зови меня – отец Илия. Так в церкви принято. Я моложе. Но отец – не значит родственник прямой. Если священники от имени и по разрешению Божьему учат и проповедуют, искренне понимая, что учение, которое они проповедуют, не их собственное, и они только ведут к Христу, который наш Отец и Учитель, то им, как и апостолам, Господь позволяет называться учителями и отцами. Ну, так что стряслось? Рассказывай и не таи ничего. Потом будем вместе решать, как быть.

"– Ну, приехали мы сюда, цык, с женой и дочерью взрослой, восемнадцать ей в декабре будет, из города Балахна Горьковской области. В шестьдесят втором ишо. В январе. Кызылдалу достраивал. Я в Балахне в СМУ корячился на экскаваторе МТЗ-50. Траншеи рыл, сучий хвост, для водопроводов, цык, в новостройки. А в шестьдесят первом, падла-жисть, всё, что городу надо было, уже, цик, и построили. Воду дали. Мне, цык, начальник СМУ говорит, сучара, цык.

– Всё, Жора. С нового года прикрывают нас. Городку нашему идтить ужо некуда. Не хочет обком горьковский нас дальше, цык, расширять. Народ, говорят, к вам не едет больше ни хрена.

А Балахна – город, отец Илья, старый. Аж в шестнадцатом, цык, веке на карту занесли как город. Так тама и счас меньше тридцати тысяч народа, цык. От Горького, падла-жисть, тридцать четыре километра вниз по Волге. Кто попрётся? В Горьком до хренища работы, цык. А что тут мне ишо делать, в Балахне? Ну, две старых артели тама есть рыболовных. Кирпичный завод, цык. Ещё бумагу выпускают, картон, стеклодувный цех есть, автобусы недавно начали, падла- жисть, собирать маленькие. Хлебозавод хороший. Но я-то, мать-перемать, извини, в Горьком пацаном выучился на экскаваторщика. У меня первый класс. Высший, цык.. Другой специальности нетути. Не обучился, цык. А моей-то работы больше нет. СМУ, падла- жисть, одно было на городок. Так и то его, цык, сдуру прихлопнули.

Половил я с мужиками рыбу, цык, в артели. Год ухайдакивался, падла- жисть! Ящики пустые и с рыбой, цык, таскал на катера. Платили хреново. Ушел, не было тяму к такой тупой работе. Подался на хлебозавод. Шоферить я могу. Права есть. А места шофёрского, цык, нет. Только в пекарном блоке на замес теста, падла-жисть, можно было устроиться. Я и пошел. Они говорят: нам туда бабу надо. Мужик на механическом замесе – это же смехота, цык, одна и девяносто рублей зарплата, падла-жисть. А на экскаваторе я до трёхсот новыми, цык, брал за месяц. Жена – парикмахерша хорошая. Ей чего? Ни хрена забот нету! Только нас с дочкой кормить, цык. А все проблемы, падла-жисть, у меня. Она сама девяносто и получала. А мои триста – жизнь держали. Короче, рухнуло, цык, всё. Тут мне прораб наш, сучара, говорит, хоть мы, цык, с ним не корешились сроду:

– Мой кум, – говорит, – уехал в Казахстан. Там на севере город новый строят. Областной центр будет с шестьдесят пятого года. Он, кум, шофер сам. Работы там невпроворот. Зашибает кум за триста плюс «степные» кидают сверху, цык, дополнительно. Рублей семьдесят ишо вдогон за трудные условия степные. За вредность. Давай я ему позвоню на межгород. Пусть узнает, куда там экскаваторщики нужны. Город этот к карьеру бокситовому прилепили. Алюминиевую руду копают. Чем копают? Так экскаваторами же! Короче – звоню ему.

– И мы, падла-жисть, переехали. Квартиру обещали в Кызылдале через пару лет, цык. Ну, я на Балахне дом продал, а тут в бывшем посёлке возле города купил. Жили, цык, хорошо. Получал на руднике по пятьсот «тугриков». Мотоцикл, падла-жисть, купил с коляской. «Урал». Лодку, цык, надувную. Друзей завёл кучу с рудника. На озёра с мужиками стал ездить. Ну и потихаря пить-поддавать стал. А чё! Денег валом, цык. Компания на руднике собралась плотная, дружная. В общем, клёво попёрла падла-жисть!

На рыбалке выходные пролетали как истребители. Нажрёмся с утра водяры – так времени, цык, и не чуем. Под «балдой» тухнет время, прячется, цык. Потом девок стали с собой таскать. Нас-то, орлов, шестеро и поварих-молодух из столовой рудоуправления, падла-жисть, шесть штук на всё согласных. Кто-то из них, шалав, жене моей, Таньке, меня и продал. Она в управлении так и пристроилась, цык, парикмахером. Её вроде как бы ждали там. Нужен парикмахер был, чтобы людям, падла-жисть, легше стало себя соблюдать. Никуда бегать не надо. Вместо обеда в перерыв иди да делай причесон или обкарнайся, падла-жисть, под полубокс. Лафа, цык!

Танька меня с марухой словила, цык, когда я её с работы на мотоцикле домой отвозил. Дома, падла-жисть, допросила крепко. Шваброй по «котелку» тырснула так, что в больничке мне, цык, на бестолковку мою аж три шва наложили. Потом ещё два-три месяца меня грызла, да ещё, видать, тётки столовские её подначивали, падла-жисть. Короче, забрала она летом шестьдесят третьего дочку и слиняла в Зарайск. В старый большой хороший город. В ателье мод устроилась, цык. Там и шьют, там и причёски делают. Ну, столица области! Комфорт, падла-жисть, кругом.

– Ты, Жора, после этого пить не завязал? – спросил иерей.

– Ну да! Хрена в зубы! Наоборот! Кирять с горя так начал, цык, что с работы шустро попёрли. В том же шестьдесят третьем. В ноябре. Рудоуправление! Всесоюзного значения, падла-жисть, контора. Таких козлов – бухариков им позорно у себя содержать, цык! Я с тех пор дурак дураком живу. Разгружу что-нибудь в магазинах за трояк. Нажрусь и сплю, где упаду, цык. Вытрезвителя нет. Валяюсь за городом летом в траве. Тепло, падла-жисть. Никто не трогает. Утром иду трояк зарабатывать. С такими же оборванцами, каким я стал за год, нахрюкиваемся, где попало и шарахаемся, цык, по городку. То подерёмся с бывшими зеками, которые по УДО на вольном поселении в общаге живут, а работают за гроши чернорабочими на карьере. То по бабам, падла-жисть, разбредёмся кто куда. Ну, захочешь бабу отшерстить – так найти маруху как не хрен делать. Желающих одиночек – море. Вот же падла-жисть, цык!

А пятого августа на следующий год, в день рождения свой надрался я как скотина. Сел дома на завалинку, думал чёй-то. Не помню. И как оно потом вышло, не знаю, цык. Короче, слил я из мотоцикла бензин, окропил хату и, падла-жисть поджёг на хрен. В зюзю был кирной, не помню, чего это я её спалить озлобился. Потом плюнул, цык, и ушел дружков искать по пивным. Ну, дом сгорел быстро. День. Никого вокруг. Все на работе. Остался, падла-жисть, фундамент и печка. Как после бомбёжки, цык.

Вот когда я маленько протрезвел. День не пью и думаю: куда теперь? А некуда. На второй день опять нахреначился портвухой под горло, цык. Нашел верёвку, мыло украл в магазине и пошел за город вешаться. Там на въезде штук десять деревьев. Намылил, связал петлю, залез на первую ветку, привязал, падла-жисть, конец и медленно по той же верёвке, цык, сполз с петлёй возле подбородка. Уже почти подох, но, блин, в город как раз заезжал водовоз с птицефермы, которая от города в трёх километрах. Ваня Силовский подогнал, сучара, прямо под дерево и ножом с подножки веревку срезал. Цык, падла-жисть! Отлежал я в больнице неделю. Там меня медсестра, тётка одна, ей за пятьдесят уже, послушала пока капельницу сторожила, мою историю узнала и сказала так, что я вздрогнул и головой просветлел.

– Ты, говорит, Георгий, иди в церковь. Иди прямо к иконе Христа Спасителя.

Выучи молитву «Отче наш», я тебе завтра, цык, молитвослов принесу. И проси Господа помочь всё вернуть, говорит. Себя к нормальной жизни, работу, семью вернуть и помочь обрести жильё проси на коленях. Ходи, молись, проси, пока не посинеешь. Сразу он не откликнется. Он Бог. У него забот – всё, что на земле происходит, цык, и люди все. Но он тебя услышит. И поможет только Господь. Никто больше. Знаю что говорю.

Ну, выписался я и пошел, цык, в церковь вашу. По три раза в день ходил. Месяц, падла-жисть! Встану на колени, помолюсь и всё ему пересказываю. А потом одно слово произношу: «Помоги!» Ухожу и жду. А сам думаю, что дрянь я, и наклепал бед себе выше крыши сам. Сучара! По тупости пьяной и зазнайству. Деньги меня, цык, испоганили и слабая душонка да скотская падла-жисть. Жил как «бичара» последний. Тепло – в степи ночую. Холодно – На чердак школьный лезу и сплю возле трубы печной. Истинно говорю тебе, отец Илья! Оскотинился. А сегодня бес в меня втиснулся. Душу смял в комок и нагадил на неё как в сортире. Остальное ты видел и слышал. Цык. Вот всё. Как на духу. Не слукавил ни одним словом, падла-жисть. Всё. Больше сказать нечего, цык.."

– Значит, говоришь, Господь ничем не помог тебе? – Илия поднялся, подошел к Жоре вплотную. – Ты месяц целый ходил к иконе. Молитву читал. Просил Бога вернуть всё как было до того как ты сорвался с цепи. Ждал помощи. Так вот и скажи мне. Месяц целый ты спиртного капли не проглотил. Ты пить бросил, Георгий! Воля сильная? Нет. Была бы воля, так давно бы и прекратил. Значит, помог кто-то. Кто? Отвечу за тебя: Господь тебе и помог. Он услышал тебя. И это первое, что он сделал, чтобы и дальше помогать вернуться к прежней хорошей жизни. Господь помог! Слышишь ты меня?!

– Ну, выходит, падла-жисть, что так оно, – задумался Жора. – Ведь точно. Как стал ходить к вам и просить Бога о помощи, цык, так на следующий день уже и не пил. Да как-то и не подумал об этом раньше. Выходит, что не случайно всё, цык, вышло. Значит и в остальных бедах не бросит он меня?

– Я подумаю, как помочь беде твоей с Божьей помощью. Убирать беду вместе будем. Господь, я и ты. Он через меня укажет правильную дорогу и растолкует как нам поступать, чтобы скинуть эту тяжкую гору вины с плеч твоих и чем душу излечить, – иерей Илия приобнял Георгия. – Ступай с миром. Жду тебя через день в это же время. Нет такой беды, от которой нельзя избавиться с Божьей помощью. Верь мне. Иди.

Он поднял мокрую тряпку с пола, открыл окно и сбросил на фундамент.

– Подсохнет маленько, потом постираю. Делов-то…

Вечером отец Илия переоделся и уже Виктор Сухарев сходил в буфет, перекусил да лёг на кровать в номере. Стал думать. Лежал в странном забытьи без сна до рассвета почти. А, может, и сон это был. Но без видений, а только с мыслями, которые за ночь оформились в одну. Главную. И часа в четыре утра вскочил он, потому что сам себе не поверил. Ну как же! Невероятно, но ведь придумал, как вернуть доброго, но потерявшегося человека, в жизнь, из которой он по неразумию и заблуждению уже почти ушел насовсем.