ОТМА. Спасение Романовых

Из записок мичмана Анненкова 20 июля 1918 года

Татьяна вошла в тамбур и взялась за ручку двери, будто собиралась пройти дальше. Я испугался и схватил ее за локоть.

– Дальше нельзя!

Она улыбалась, и я поспешно отдернул руку. В застекленном окошке двери и так было видно, что это последний вагон и дальше только бесконечные рельсы.

– Я вижу … У нас теперь все так: пара шагов от кровати – и дальше нельзя …

Маленькая станция после Красноярска. Поезд не двигался уже часа два. Мы стояли у окна и смотрели на пустой перрон. Вдалеке виднелось убогое станционное здание, похожее на амбар. Куры рылись в траве у платформы.

Татьяна! Последний тамбур последнего вагона – она это знала. Неужели ко мне пришла?

На Корабле Великая Княжна Татьяна Николавна едва удостаивала насмешливым взглядом юнгу, бегавшего с ее младшей сестрой.

Моя детская фантазия: будто бы эта гордячка оказывалась не родной дочерью Царя, а приемной. Тайна открывалась внезапно, что лишало ее царственных привилегий, она становилась простой девушкой, и ей уже не нужно было выходить замуж непременно за принца. Я совершал подвиг ради нее и … И вот фантазии сбылись самым невероятным образом: Государь отрекся от престола, новые власти распорядились именовать его гражданином Романовым. И Великая Княжна Татьяна Николаевна – теперь просто Таня Романова – стояла рядом со мной в тамбуре вагона. Неужели Российская империя погибла во исполнение моих мальчишеских грез? Тысячелетнее Царство вверглось в кровавый хаос, потому что я мечтал о Царевне! Господи прости, не этого я хотел.

Я помнил Татьяну девочкой, но и тогда уже она сияла царственно. Ее сияние не отменить постановлением какого-то совета каких-то депутатов.

– Трупп ужасно храпит за стенкой. А иногда они храпят на пару с Харитоновым. Я не могу заснуть. – Она улыбнулась.

– Это неприятно, должно быть.

– Ужасно. А вы? Вам удобно в купе?

– Еще бы! Первый раз еду в первом классе.

– В самом деле? А мы много ездили на поезде, на нашем … Владивосток … Вы там бывали?

– Не приходилось.

– Я теперь вижу столько новых мест! Сижу у окна и смотрю … – Она говорила со мной как со старым другом. Волшебство. – Наверно, я их никогда бы не увидела, если бы не все это … несчастье …

– Да, вероятно.

– Вы стали таким бравым военным.

Я промолчал, не посетил меня ответ, достойный бравого военного.

– Когда мы с вами виделись в последний раз? – Она сощурила рысьи глаза, всматриваясь в прошлое.

– 6 июня 1914 года в 15:30 на рейде Кронштадта, – сказал я.

– Как вы помните так точно?!

– Помню. Потому что вы тогда в последний раз покинули яхту и больше не вернулись.

– Ах да. Я тоже помню. Мы сошли на катер – и в Петергоф … Никто не знал тогда, что больше мы нашей яхты не увидим. Так, значит, мы виделись в тот день?

– Вряд ли можно сказать, что мы виделись. Потому что вас я видел, а вы меня – нет. Я начищал поручни на верхней палубе, а вы спускались по трапу на катер в кремовом платье с широкими рукавами и круглой соломенной шляпке.

Все Сестры были в кремовых платьях и соломенных шляпах. Не было построения команды, стенаний оркестра, как при отбытии по окончании летнего сезона. Никто не сомневался, что через несколько дней Семья вернется и мы пойдем в финские шхеры …

– Длинное лето четырнадцатого года. Тогда еще не воевали с Германией … – почти прошептала Татьяна.

В тот день еще не воевали, но через несколько дней – война. С тех пор я повзрослел, рухнула Империя, а война все тянется. Доживу ли до победы? И чьей победы?

– Последний год на яхте я вас, кажется, и не видела.

– Вырос и стал невидимкой.

Татьяна все поглядывала на меня, будто укалывала булавкой. Я улыбнулся ей откровенно, дерзко.

– Счастлив снова служить Вашему Высочеству!

– И я рада … – сказала она почти нежно.

Черт возьми! Да она смутилась! Задиристое высокомерие странным образом сочеталось в ней с застенчивостью. Это от матери. Татьяна более всех Сестер походила на Государыню. Что за чудо эта Принцесса!.. И то прикосновение – ее прохладная ладошка на моем затылке …

Вдруг я увидел на тропе за насыпью бородатого мужика в черном кафтане. Он стоял против вагона и шарил глазами по окнам.

– Отойдите от окна, Ваше Высочество! – Это прозвучало довольно резко.

– Да разве можно меня здесь разглядеть?

Бородач уже прямо смотрел на наше окно.

– Ваше Высочество!

Татьяна отошла от окна, глянула насмешливо:

– Теперь вы мной повелеваете, юнга? Мечтали об этом?

Ушла в вагон. Я посмотрел в окно – никого …

И тут же – вот он, мужик, перед вагоном, и пялится прямо на меня. И я вглядываюсь в него и знаю – он здесь неспроста.

– Эй! В чем дело? Проходи!

Спускаюсь по ступенькам на насыпь, иду, сдвигая перед собой упругую толщу горячего воздуха. Он следит за мной пустыми глазами, будто животное – олень или волк. И как животное, внезапно отворачивается и уходит по тропе вдоль насыпи среди кустов.

– Эй! Стой! Стой тебе говорят! – слышу я свой голос.

Я уже знаю, кто это, но это невозможно. Он останавливается и смотрит на меня. Я не могу вымолвить ни слова и вязну в расплавленном воздухе, как муха в жидком янтаре. Он делает шаг в сторону с тропы и исчезает среди деревьев …

Тихий звон в голове. Я у вагона. Татьяна прогуливается со своим бульдогом Ортипо на поводке, будто по аллее Царскосельского парка. Черт!

– Ваше Высочество!

Бежал и видел: по перрону идет к ней тип в черном костюме и котелке; вглядывается, явно узнает.

Я схватил Ее Высочество под руку и буквально поволок в вагон.

– Что … Что вы себе позволяете! – возмутилась она.

Отбросив всякий политес, я затащил ее в наш тамбур и закинул туда же бульдога.

– Это что такое! – Она вырвала свой локоть из моих рук.

Я невольно притиснул Татьяну к стене, отодвигая от окна. Ее лицо было близко – на расстоянии дыхания: серо-голубые глаза и бледная прохладная кожа – ее я, конечно, не касался и все же ощущал …

Татьяна оттолкнула меня:

– Оставьте!

– Он смотрел на вас! Он узнал вас!

– Кто?

– Этот черный котелок.

– Не может быть! – Она потирала локоть после моей хватки. – Вы сделали мне больно!

– Прошу прощения, Ваше Высочество! – сказал я не слишком любезно.

Она зло сощурилась и ушла с собакой в вагон. Я выглянул из открытого окна. Черный котелок уходил вдоль состава. Остановившись у третьего от нас вагона, он оглянулся. Я отпрянул – наверняка он заметил это.

Я немедленно доложил о Котелке Бреннеру. О мужике у насыпи почему-то умолчал. Бреннер сжал губы, несколькими точными движениями собрал маузер, который чистил, вставил обойму, взвел и вышел из купе. Я – следом.

21 июля 1918 года Станция Злобино

Когда Бреннер и Анненков вышли в коридор, Николай стоял у окна. Из купе лакей Трупп вывел Алексея. И тут же поблизости замаячил Котелок. Остановился против окна, в котором, как на парадном портрете, застыли царь и царевич, мгновенно оценил картину за стеклом и исчез. Бреннер, вышедший на перрон с маузером под гимнастеркой за брючным поясом, увидел его уже у третьего вагона, где толпились легионеры.

Котелок оглянулся на Бреннера, будто ждал его. Бреннер подошел не торопясь и бросил как бы между прочим:

– Черт знает что на дороге творится.

– Вы совершенно правы, – ответил Котелок вежливо.

– Этак мы до Владивостока за неделю не доедем.

– Что ж, я вам не завидую. Я вот в Иркутске освобожусь уже от этой паровозной пытки. – Котелок коснулся пальцами полей своего котелка: – Свирин, Петр Ильич. Коммерсант.

– Климов, Константин Сергеевич. Личный секретарь.

– Секретарь? Чей, позвольте полюбопытствовать?

– Английского коммерсанта, что едет в том вагоне.

– Видать, важная персона ваш англичанин?

– Не столь важная, сколь состоятельная.

– Да уж, если он может оплатить чехам проезд в отдельном вагоне.

– Да ведь и вы, верно, не задаром у них едете.

– Еще бы! Эти чехи – чистые разбойники.

– И не говорите …

Они обменялись откровенными изучающими взглядами, хотя каждый уже все для себя понял. Котелок покосился на двух легионеров с винтовками, скучавших возле тамбура, посмотрел на Бреннера уверенно, с наглецой, и сказал негромко:

– Познакомьте меня с вашим англичанином.

– Это невозможно! Сколько вы хотите?

– Я хочу говорить с англичанином, или он будет говорить с чехами!

– Чехи знают, кто он.

– Не думаю.

– Соглашайтесь на деньги.

– А есть у него столько, сколько он стоит?

Из записок мичмана Анненкова 21 июля 1918 года

Вернувшись в вагон, Бреннер сразу пошел к Государю и пробыл у него не более трех минут. Когда вышел, сказал в тамбуре нам троим:

– Государь повелел дать Котелку аванс, а основную часть заплатить в Иркутске.

Помолчали, но, кажется, все думали об одном: ничто не мешало Котелку в любую минуту выдать нас чехам или передать со станции телеграмму в Омск Сибирскому правительству. Результатом стал бы арест Государя и Семьи. Что мы могли сделать в этом случае? Обороняться? Устроить перестрелку в поезде? Безумие. Сойти с поезда – еще большее безумие. До Владивостока три тысячи верст.

– Мичман, доложите, как Татьяна Николавна оказалась на перроне? – приказал Бреннер.

– Я только на минуту вышел из вагона. И не видел, что Татьяна Николавна прогуливает собаку …

– По какой же, черт возьми, причине вы оставили пост?

– Я … увидел у насыпи человека … Это был Распутин.

На меня посмотрели так, будто я прокукарекал или закричал ослом.

– Анненков, вы в своем уме? – сказал Бреннер вкрадчиво. – Распутин уже два года как в могиле.

– Так точно! Но он был так похож … Мне показалось – это он.

– Показалось?! И что же вы собирались сделать? Еще раз убить его?

Друзья смотрели на меня как на безумца.

– Виноват …

Бреннер покачал головой:

– Виноват … Вы хоть понимаете, какие могут быть последствия вашего ротозейства?

Конечно, я понимал, хотя в тот момент еще не до конца. Если бы я мог тогда предвидеть все последствия, то, наверно, застрелился бы …

– Котелок идет с вокзала! – доложил Лиховский, наблюдавший за перроном через открытую дверь тамбура.

– Там телеграф, черт! – сказал Бреннер.

Мы видели из тамбура, как бросились легионеры к дрогнувшему составу и как Котелок вскочил на подножку третьего от нас вагона. Отправил ли он телеграмму? Как мне пережить, если отправил? Удастся ли нам всем пережить это? Снова и снова пытался я вызвать в памяти видение у насыпи, заставившее меня оставить пост, но не мог различить черты того странного лица. Что это было? Как я мог всерьез принять какого-то бородатого мужика за Распутина?..

22 июля 1918 года Транссиб

Анненков сидел напротив Котелка рядом с Бреннером. На столике высилась бутылка французского коньяка, купленная у чехов за бешеные деньги.

– Редкая роскошь в наше время, – сказал Котелок. – Хотя, признаться, и в прежние времена я такого нектара не пробовал.

Он, разумеется, сидел без котелка в своем купе почтово-товарного вагона. Его широкое лицо лоснилось, как масленичный блин, а два маленьких глаза поблескивали черными икринками. Где-то за ящиками и мешками смеялись и говорили по-чешски.

– Вот, как обещал, – сказал Бреннер и положил на стол рядом с бутылкой золотой кулончик, обсыпанный мелкими камушками с небольшим рубином в центре. В глазках Котелка камушки отразились и заискрились, но он не притронулся к кулону.

– И какие же условия?

– Вы должны сохранить в тайне то, что видели в нашем вагоне. Вы ведь никому еще не сообщили?

– Никому.

– А чехам?

– Нет. Иначе бы вы тут не сидели.

– Это верно. А кому-нибудь еще?

– Как? Мы с вами в поезде.

– Ну, можно было телеграмму отправить со станции.

– Помилуйте, на той станции и телеграфа-то нет, наверно. Я хотел в буфет зайти, да и его там не было.

Бреннер кивнул невозмутимо и протянул Котелку золотой кулон с небольшим рубином.

– Это аванс. В Иркутске, когда выходить будете, еще такой же получите, – сказал Бреннер.

Котелок улыбнулся и взял вещицу в руки. Ощупал толстыми пальцами камушки. Налил себе коньяку, предложил офицерам, но те отказались. Котелок выпил и решил, что можно уже говорить прямо.

– А кто же носил эту красоту? Неужто государыня?

– Вы хотели сказать – англичанка, – поправил Бреннер.

– Оставьте, капитан! Чей кулончик? Государыни или кого из великих княжон?

– Это мне неизвестно, – сухо сказал Бреннер.

Котелок полюбовался кулоном. Посмотрел рубин на просвет, на лампу. Достал платок, завернул в него вещицу и спрятал во внутренний карман пиджака. Глянул на офицеров весело, с пьяной нежностью, как на старых добрых друзей.

– Я, знаете ли, до всего этого в охранном отделении служил.

– Была у меня такая мысль, – сказал Бреннер.

– Приходилось мне стоять в охранении на разных выходах их величеств. Перво-наперво на коронации, да-с. Я тогда только начинал. Стоял в толпе, в штатском, наблюдал, значит, чтобы кто дурного не замыслил. А государыня – красота-то неземная. Помню, тогда прослезился даже, когда их величества мимо проходили, молодые, красивые. Стоял и плакал в толпе, как дурак. Вас, мичман, тогда, поди, еще и на свете не было. А потом мы узнали, что́ там было на Ходынском поле, сколько народу подавилось, сколько народу …

Он выпил из кружки.

– И на трехсотлетие династии в Кремле стоял на выходе их величеств из Успенского собора. Тоже в цивильном платье. Я был по обеспечению их безопасности. Совсем близко видел и государя, и государыню, и княжон. И потом еще приходилось … А сегодня вышел подышать на перрон, смотрю, барышня с собачкой. Знакомая барышня! А надо вам сказать, что я великих княжон видел довольно часто с самого их младенчества и до последних лет. А уж на Татьяну-то Николавну смотреть всегда было наслаждением. А когда они в пору вошли – так это просто праздник был стоять в охране и видеть ее высочество! – Котелок даже причмокнул непроизвольно.

– Вы губами-то шлепать воздержитесь, – сказал Анненков чрезвычайно нелюбезно.

– Грубо, молодой человек.

Котелок попробовал осадить наглеца холодным взглядом, но, глянув на Анненкова, тотчас отвернулся.

– Да я только хотел сказать, что узнал ее сразу. Смотрю – глазам не верю! Татьяна Николавна. Но как? И тут вы, мичман, хватаете ее под ручку – и в вагон. Точно она, думаю. Эх!

Он раскраснелся, расчувствовался …

Поезд замедлил ход.

– Будет стоянка? – спросил Бреннер.

– Станция Тайшет должна быть. Послушайте, господа, представьте меня. Мне же ничего не надо, только руку пожать государю. И государыне ручку поцеловать. А? – Котелок глянул на Бреннера совсем как ребенок, что просится в цирк.

– Пойдемте, – сказал Бреннер.

– Как? Это можно? – не поверил Котелок. – Час-то который?

– Да они в карты играют допоздна, – сказал Бреннер. – Идемте. У них теперь все по-простому.

– В самом деле? Почту за честь!

Котелок вскочил, посмотрелся в настенное зеркало. Пригладил волосы, застегнул пиджак.

Первым шел Бреннер, за ним Котелок, Анненков замыкал. В тамбуре царского вагона Бреннер остановился и повернулся лицом к Котелку:

– Только, когда войдете в купе к государю, не говорите ему «ваше величество». Ничего такого. Просто по имени отчеству.

– Как же, я это понимаю, понимаю! – Котелок сиял в темноте. – Я это приветствую! Истинное, истинное величие!

– Дверь! – крикнул Бреннер.

Анненков оглянулся растерянно.

– Дверь! – снова рявкнул Бреннер.

– Чего? – сказал Котелок.

Он увидел маузер в руке Бреннера и отвел его в сторону. Выстрел. Пуля вошла в стенку в двух вершках от головы Анненкова. Это его разбудило, он выхватил револьвер. Котелок и Бреннер боролись за маузер, задранный к потолку. Анненков попытался включиться в борьбу, но Котелок пнул его, оттолкнул …

– Стреляй! Стреляй, мать твою! – мычал Бреннер.

Анненков приставил ствол к боку Котелка и выстрел два раза. Котелок охнул, повис на Бреннере. Они обнимались. Бреннер шарил в карманах Котелка.

– Помоги! Держи его!

Анненков подхватил тело. В руках Бреннера сверкнул кулончик, извлеченный из кармана Котелка, хрипевшего страшно. Вбежали Лиховский и Каракоев с револьверами в руках.

– Дверь! – крикнул Бреннер.

Анненков распахнул дверь, и Бреннер оттолкнул от себя Котелка в бурлящую и гремящую тьму.

– Идиот! Какого черта вы ждали?! – заорал Бреннер Анненкову.

– Что тут? – спросил Каракоев.

Бреннер закрыл дверь, сказал отрывисто:

– Он хотел, чтобы мы его представили …

И шагнул в царский вагон. Остальные следом, пряча револьверы под одеждой.

В вагоне все стояли вдоль окон и смотрели на вошедших – слышали выстрелы, несмотря на грохот идущего состава. Можно было только надеяться, что выстрелов не слышали чехи. Ближе всех к вошедшим – доктор Боткин и Алексей, за ними великие княжны по старшинству, державшие собак, потом Николай, Александра и, наконец, Трупп, Демидова и Харитонов. Строй встревоженных лиц.

– Что там? – спросил государь.

– Ваше величество! – громко, как на параде, отчеканил Бреннер. – Прибываем на станцию Тайшет. Как только остановимся, необходимо высадиться из последней двери на рельсы и уходить от состава по полотну.

– Капитан, подойдите ко мне, – приказал Николай.

– Нужно выходить, как только остановимся, ваше величество!

– Куда выходить? Вы с ума сошли! – Доктор Боткин вдруг проклюнулся из своего защитного кокона. – Вы понимаете, что там тайга! Мы там погибнем!

Поезд на тихом ходу втягивался на станцию Тайшет, но до нашего вагона явно не хватало перрона и света немногих электрических фонарей.

– Господин лейб-медик! – отчеканил Бреннер. – Этот филер отправил телеграмму со станции. Он доложил в Омск, что государь и семья в поезде. Ночью телеграмму не прочтут, я надеюсь, но утром нас будут ждать на каждой станции! Покинуть поезд сейчас – наш единственный шанс!

– Вы ранены? – спросил Трупп.

Тут все заметили пятна крови на гимнастерке Бреннера.

– Нет, – отрезал Бреннер.

Поезд остановился, вздрогнул судорожно и замер.

– Действуем по вашему плану, – негромко сказал Николай Бреннеру, но все услышали.

– Ники, ты уверен? – спросила Александра.

– Нужно идти, другого выхода нет.

– Быстро на выход через заднюю дверь! Лиховский и Каракоев, обеспечить высадку! Я и Анненков остаемся в тамбуре для прикрытия, – приказал Бреннер. – Не шуметь!

Харитонов открыл заднюю дверь вагона. Лиховский и Каракоев бросились помогать семье высаживаться и выносить вещи на шпалы.

– Догоним вас, как только состав тронется, – продолжал Бреннер. – Шагов через двести сворачивайте в лес и уходите как можно глубже! С Богом!

Бреннер и Анненков прошли в передний тамбур, открыли дверь. Далеко впереди два фонаря освещали маленький вокзал и пустую платформу. Ни один легионер не вышел на перрон.

Из записок мичмана Анненкова 22 июля 1918 года

– Зачем мы убили этого старого жандарма?

Я сказал «мы», не знаю почему. Передо мной двигалась и колыхалась спина Бреннера, а вокруг поднимались корабельные сосны и смыкались кронами в солнечной вышине. Я смотрел себе под ноги на тропу с мелькающими впереди сапогами Бреннера.

– Он был опасен, – сказал Бреннер. – Он соврал, что на станции нет телеграфа, а я видел телеграфные столбы и провода.

– Если он все равно уже телеграфировал, какой смысл его убивать?

– Одно дело – телеграмма с кратким текстом, другое – живой свидетель, видевший Государя. Телеграмме, может, еще и не поверят. Решат, что Котелок обознался, тем более что он исчез. Это спутает все карты. В лесу у насыпи его не скоро найдут. Мы должны были его убить. Вам понятно, мичман?

– Понятно, господин капитан, – сказал я, но, видимо, не слишком уверенно.

Бреннер остановился – я чуть не натолкнулся на него, – и, когда он развернулся ко мне, я увидел близко его бешеные глаза.

– Мне казалось, мичман, что мы с вами приняли определенную сторону, когда в том подвале поклялись освободить Государя и Семью. Мы приняли сторону Государя Императора, не так ли?

– Так точно!

– Вы понимаете, что это значит?

– Понимаю.

– Это как на войне, где мы с вами были. Там мы приняли сторону нашей родины, а значит, должны были убивать. Вы убивали немцев?

– Так точно! Но то были немцы. А этот – он всю жизнь служил Государю …

– А после служил врагам Государя. При первой же возможности отстучал телеграммку. Если вы приняли определенную сторону, держитесь ее и будьте в этом последовательны. Помните, в подвале вы поклялись, что убьете любого ради спасения Государя?

– Помню.

– Вы до сих пор на стороне Романовых или что-то изменилось?

– Конечно я на их стороне!

– Так оставьте это нытье – «Почему мы убили того, почему мы убили этого …»! Что за пошлость – обсуждать в боевой обстановке свои душевные терзания? Это все равно что делиться интимными подробностями ваших визитов в сортир! Ваши рефлексии неуместны! Извольте исполнять свой долг!

Он резко отвернулся, и мы пошли дальше.

Не могу сказать, что я был во всем согласен с Бреннером. В конце концов, мы были не в окопах, где такие разговоры действительно должны пресекаться. Мы – добровольцы, товарищи. Что же, я не могу высказать свои сомнения?

Тут еще ко всему примешивалась досада от того, что я замешкался в тамбуре с Котелком. Когда Бреннер крикнул в первый раз «Дверь!», я растерялся. Это был условный сигнал. Мы договорились, что я должен открыть дверь, если что-то пойдет не так, и мы выкинем Котелка из поезда. На этот случай обе двери нашего тамбура мы оставили незапертыми. Я замешкался, потому что никак не ожидал сигнала. Я-то поверил, что Бреннер на самом деле решил представить Котелка Государю. И вдруг команда: «Дверь!» Бреннер чуть не погиб из-за меня … Я ощутил всю нелепость своих рефлексий: не странно ли раскаиваться в убийстве и в то же время стыдиться, что был не слишком ловок, убивая?

…В вагоне после выстрелов все стояли и смотрели на нас. Это было как во сне, когда ты входишь в комнату, полную народу, желая скрыть какую-то тайну и надеясь остаться незамеченным, но все смотрят на тебя, потому что ты голый … Заметив пятна крови на гимнастерке Бреннера, я посмотрел на свои руки. Они были в крови. Я засунул их в карманы штанов и кое-как там вытер …

Когда Бреннер скомандовал на выход, я увидел, что через весь вагон Государыня смотрит на меня. Она будто ждала моего подтверждения! Я едва заметно кивнул и утвердительно прикрыл веки. Татьяна стояла за спиной матери, бледная, смотрела себе под ноги, и оттого, что глаза были прикрыты опущенными веками, казалась спящей. Мне захотелось подойти и обнять ее, сказать, что она ни в чем не виновата, но, конечно, я не мог этого сделать.

После высадки наших состав стоял еще с полчаса. Чехи не показывались. Когда состав тронулся, мы с Бреннером спрыгнули с подножки вагона и скрылись в лесу.

– Как мы их найдем?

– Они идут в сторону максимального удаления от эшелона. Мы идем в ту же сторону. Женщины и Алексей замедляют их движение. Догоним. – Бреннера совсем не смущало, что мы где-то в тайге и они где-то в тайге, а тайга без конца и края.

– А если чехи уже обнаружили, что нас нет и нет Котелка?

– Возвращаться они не станут. Сбежали пассажиры – им даже проще: плату получили, а хлопот никаких. Пропал какой-то русский – да им плевать!

Тропа делала поворот, и вскоре мы заметили впереди какое-то движение. Среди стволов мелькали фигуры. Мы разглядели бредущих под руку Государя и Государыню. Она несла свой саквояж, а он – чемодан. За ними шли остальные, нагруженные узлами и сумками. Я рассмеялся невольно – от радости, конечно, но в то же время и от нелепости этой картины: Царь и Царица брели с чемоданами, как пара старых актеров, а за ними и вся «бродячая труппа» с пожитками.

Нас встретили с такой неподдельной радостью, будто мы вернулись в семью. Великие Княжны обнимали, Государыня перекрестила, Государь пожал нам руки. И доктор Боткин со слугами тоже радостно нас приветствовали. Обнялись мы и с нашими товарищами – Каракоевым и Лиховским. Собаки лаяли на весь лес. Кстати, когда ночью их выносили из вагона, ни одна не тявкнула.

Анастасия шепнула, сжимая мою руку:

– Я так боялась, что не увижу вас больше!

Если бы мы были одни, она поцеловала бы меня не по-дружески …

Мы снова смогли вывести Семью из-под удара, но остались посреди Сибири без транспорта и крыши над головой.

Тут же, на полянке, пока остальные отдыхали на узлах, Государь, мы четверо и доктор Боткин совещались.

Бреннер доложил, что, сойдя на станции Тайшет, мы оказались примерно в пятистах верстах от Иркутска и озера Байкал. Мы не можем вернуться на магистраль и сесть в другой поезд. После телеграммы Котелка нас уже ищут по всему Транссибу. Поэтому нужно двигаться на восток, пока не достигнем Ангары в районе Братска. Там арендуем какое-нибудь судно и поднимемся на нем до Байкала, а дальше, после Иркутска и Верхне-Удинска, власть Сибирского правительства кончается. Там снова можно сесть на поезд и следовать во Владивосток.

– Сколько отсюда до Братска? – спросил Государь.

– Около трехсот верст, – сказал Бреннер.

– Триста верст по тайге без дорог?

– Дороги есть. Нужны лошади. Мы их добудем в деревне.

– Это безумие, – сказал Боткин. – Государыня и Алексей Николаевич слабы, им не по силам длинные переходы.

Государь на мгновение прикрыл глаза, будто от внезапной боли, но тут же взял себя в руки.

– Вы уверены, что на Ангаре мы сможем нанять судно?

– Я уверен, что по Ангаре ходят суда. И нас не будут искать на реке.

– Может, все-таки вернуться на Транссиб? – спросил Государь.

– Это единственное разумное решение, – сказал Боткин. – Нам нельзя было покидать поезд. – Он не смотрел на Бреннера и ни на кого из нас – только на Государя.

– Мы не могли оставаться в поезде после телеграммы Котелка, – сказал Бреннер.

– Или после того, как вы его убили? – Боткин по-прежнему не смотрел на Бреннера. – Это все из-за вашей преступной безалаберности, господа! Это по вашей милости мы теперь посреди тайги в центре Сибири, а не в вагоне первого класса.

– По нашей милости вы все еще живы, господин лейб-медик, – сказал Бреннер. – Если вам угодно, вы можете вернуться и сесть на поезд. В Иркутске вас встретят с распростертыми объятиями.

– Господа, господа … – сказал Государь.

Я готов был провалиться сквозь землю. Никто не смотрел на меня, но я знал, что упреки Боткина адресованы прежде всего мне. Это я проморгал выход Татьяны из поезда, и вот мы здесь.

Подошла Государыня.

– Ники, о чем речь?

– Капитан предлагает купить лошадей и идти в Братск. Это на Ангаре. По реке и Байкалу мы дойдем до Верхне-Удинска и снова сядем на поезд.

Государыня обвела всех требовательным взглядом.

– Сколько же идти до Братска?

Государь посмотрел на Бреннера.

– Неделю – дней десять. Все зависит от лошадей и состояния дорог.

– Это невозможно, Ники, это невозможно, – сказала Государыня. – Бэби болен, да и здоровому десять дней верхом …

– Мы добудем телеги, – сказал Бреннер.

– Нет, это невозможно, никак невозможно! – повторила Государыня.

Ее бледное лицо пошло красными пятнами, голос срывался.

– Ваше Величество, это единственный путь, – твердо сказал Бреннер. – Другой вариант – только арест с неизвестными последствиями.

– Решено, – сказал Государь. – Идем в Братск.

Он не смотрел на Государыню. А она посмотрела на меня. И я снова незаметно для остальных утвердительно прикрыл глаза. Государыня никак не показала, что приняла мой ответ. А был ли вопрос?

Бреннер объявил, что уходит с Каракоевым на разведку и за лошадьми. Перед тем отвел меня в сторону.

– Мичман, поручаю вам эту миссию. – Он достал из кармана злополучный кулон. – Верните Государю.

«Почему я?» – вертелось у меня на языке, но я промолчал и взял кулон. Авторитет Бреннера был тогда еще высок.

Бреннер и Каракоев ушли, а мы с Лиховским стали рубить деревца на шесты. Стояла жара, но нужно было построить шалаши на случай дождя. Трупп и Харитонов занялись ужином – продукты остались от поезда. Демидова и доктор устроились на одеялах с Алексеем и Государыней. Государь взял топор и присоединился к нам. Пришла Настя и тоже стала обрубать сучья. Мы с ней углубились в заросли …

– Бедная Таня, – сказала Настя. – Она винит себя. Вы тоже сердитесь на нее?

– Я? Ну что вы! На перроне никого не было. Татьяна Николавна не заметила этого шпика.

– Татьяна Николавна … – повторила Настя за мной. – А я – все еще Анастасия Николавна?

О чем это она?

– Просто думаю, как долго вы еще будете так величать нас: Ваше Высочество Татьяна Николавна, Ваше Высочество Анастасия Николавна …

– Я вас не понимаю.

Анастасия улыбнулась печально.

– Помните, у Алеши был на яхте дядька, боцман Деревенько?

– Еще бы! Конечно, помню – Андрей Еремеевич.

– Да … Десять лет он носил Алешу на руках, не отходил от его постели во время приступов, и Алеша любил его всем сердцем.

Я помнил боцмана Деревенько. Добродушный великан, приставленный охранять Наследника на яхте, где он мог случайно пораниться или даже упасть за борт.

– Все видели, как они любят друг друга, – сказал я.

– Угу … И папа́, и мама́ к боцману относились уважительно, как к близкому человеку. Всегда помогали его семье … А после отречения этот Деревенько стал унижать Алешу, заставлял ему прислуживать …

Я ушам своим не поверил.

– Андрей Еремеевич?

– Он самый. Стал хамить мне и сестрам, непочтительно разговаривать с папа́ … Воровал по мелочи, устраивал какие-то махинации с деньгами, отпущенными ему на наше содержание. Был скандал.

– Как же это?

– Непостижимо! Самое противное – он ведь и правда любил Алешу. Он не притворялся – любил, пока Алеша был Наследником … И так многие. Когда папа́ вернулся после отречения, мы все валялись с температурой. Корь. По нашему дому бродили толпы солдат, каких-то людей, заглядывали к нам в комнаты. Казалось, это горячечный бред. Подходили к Алеше, трогали его руками … Что-то украли …

Мы перестали махать топорами. Настя продолжала печально:

– Когда папа́ приехал, офицеры охраны даже не приветствовали его при входе, отвернулись … Потом мы много работали в нашем парке. Папа́ с солдатами пилил сухие деревья. Я ему помогала. Но больше работала на огороде с мама́ и сестрами. Сами разбили этот огород: копали, сажали … И всегда кто-нибудь приходил на нас поглазеть: солдаты, какие-то люди. Советовали: «Глубже копай, царское отродье …» Кричали: «Настька! Машка!» – и всякие гадости прибавляли …

Так дико мне было слышать это. Конечно, я знал, что арестованных Романовых содержали без особых привилегий, но чтобы такое …

– Анастасия Николавна! Я и все мы … Я – ваш преданный слуга! Жизнь отдам за вас, за Государя и за всю Семью! Вы для меня навсегда – Ваше Императорское Высочество!

Меня душила ненависть ко вселенскому быдлу. Анастасия, однако, приняла мой порыв довольно равнодушно:

– Думаете, мне важно это Высочество? Или папа́ важно его Величество? – Она снова стала тюкать топором, обрубая ветки. – Папа́ просил позволения у Керенского, чтобы нас оставили в России и дали просто жить, без титулов … Это еще когда были разговоры о нашем отъезде в Англию …

Меня задело ее равнодушие в ответ на мою горячность, но от следующей ее фразы снова защемило сердце.

– Хочется просто жить и не бояться … Чтобы все были здоровы …

Повторяться с заверениями преданности я не стал.

Настя махала топориком и поглядывала на меня.

– Вам нравится Таня?

Я промолчал.

– Она всегда вам нравилась, еще на яхте.

На яхте, на нашем Корабле, маленькая Царевна Анастасия и долговязый переросток юнга – комическая пара. Мы носились по палубам, прятались вдвоем в укромных местах. Но мечтой юнги была прекрасная Татьяна, непостижимая пятнадцатилетняя гордячка.

– Что вы с Таней делали в тамбуре?

– Разговаривали.

– Со мной вы не разговариваете наедине.

– А сейчас? – улыбнулся я.

Она только передернула плечами.

Татьяна – высокая мечта, а Настенька – вот она, рядом: горячая ручка, завиток волос и озорные глаза близко … После четырех лет разлуки я еще не привык к ней, повзрослевшей, похорошевшей. Она изменилась более сестер. Эта Настя уже не могла быть мне той маленькой подружкой.

Злополучный кулон в кармане жег сквозь ткань. Я не знал, как подойти к Государю и сказать: «Ваше Величество, вот … не пригодилось …» Конечно, лучше всего было бы не возвращать вещицу, напоминавшую всем о совершенном нами убийстве … мной совершенном. Но как же не возвращать? Выбросить? Какое право я имел распоряжаться Царским добром? А ну как подумают – присвоил? Может, отдать Государыне? Она более Государя имела отношение к имуществу. Лучше бы этот кровавый рубин сгинул вместе с трупом. И зачем только Бреннер вытащил его?

– Анастасия Николавна, разрешите мою дилемму …

Я достал кулон из кармана. Она посмотрела испуганно и тут же отвела глаза.

– Что это?

– Это было уплачено …

– Не смейте говорить мне об этом! Ничего не хочу знать! – Ушла поспешно.

Поужинали у костра. Государь и Государыня устроились в шалаше вместе с Алексеем, остальные – на тюках и матрасах под деревьями. Татьяна сидела у костра, когда все уже разошлись. Лиховский хотел остаться с ней, но она его отослала. Я дежурил. Осмелился и сел рядом. Не прогнала.

– Леонид, что мне делать?

– Вас никто не винит. Скоро мы будем во Владивостоке и уплывем в Америку, – сказал я.

Усмехнулась грустно. Я достал кулон и протянул ей.

– Это же кулон мама́ …

– Прошу вас, передайте Его Величеству. Это предназначалось тому типу …

Татьяна посмотрела на кулон с отвращением и с не меньшим – на меня.

– Вы это нарочно?!

– Да нет же! Я просто не знаю, как мне передать …

Она держала кулон на вытянутой руке, будто мерзкую тварь. В центре кровавой каплей пламенел рубин. Швырнула кулон в огонь.

– Вы идиот, Анненков?!

Ушла.

– Простите … – пробормотал я. – Простите …

В самом деле идиот.

Из записок мичмана Анненкова 27 июля 1918 года

Тайга – бесконечность. На пятый день пути уже не слышно было смеха наших Царевен. Смолкли разговоры. Алексей все реже звал к себе отца или мать или доктора Боткина, чтобы показать птицу, или дерево, или скалу странной формы.

Государь шел впереди. В мятом цивильном костюме и кепке, с палкой в руке, он был похож на дачника-грибника. Он любил пару часов шагать перед обозом. Движение от этого замедлялось, зато лошадям послабление и передышка.

Ехать верхом Государь отказывался. Верховые лошади были нужнее нашей кавалерии – так он называл нас четверых. И это, конечно, было правильно. Верхом мы были маневренны и боеспособны на случай внезапного нападения. Бреннер и Лиховский ехали впереди колонны, потом шли четыре телеги, управляемые Харитоновым, Труппом, одной из Княжон, доктором Боткиным; в арьергарде – я и Каракоев верхом. Лошадей и телеги Бреннер и Каракоев купили в деревне за несколько золотых колечек.

Царица и Царевны в платках, повязанных по-деревенски, закрывавших почти все лицо, издали могли сойти за крестьянок. Кроме маскировки, платки помогали от мошкары, клубившейся вокруг людей и лошадей.

Маршрут прокладывал Бреннер – все время на восток по проселкам и едва заметным тележным колеям. Деревни обходили. Лишь изредка нам встречались подводы с крестьянами, ехавшими с полей, или небольшие обозы, везшие что-то на продажу. Местные смотрели на нас косо. Они видели, что мы чужаки: торговцы – не торговцы, крестьяне – не крестьяне …

Какая власть в тех местах – понять было невозможно. Шаг вправо – шаг влево от Транссиба, и никакой власти уже не было, а народ просто жил как умел.

С самой той сцены с кулоном Татьяна не перемолвилась со мной ни словом. То же охлаждение к моим товарищам я видел и у других Княжон. Мы, рыцари, будто уже не интересовали наших Принцесс. И та вспышка сердечности и дружбы, что озарила первые дни бегства в поезде, вспоминалась, как потерянный рай.

Алексею становилось все хуже. Он уже не вставал со своей лежанки на телеге, ночами там и спал. Доктор Боткин говорил, что езда в тряской телеге плохо действует на организм Алексея и обостряет болезнь. На привалах я подходил к нему, чтобы поговорить, подбодрить, но он отвечал с раздражением или молчал. Сестры в любую свободную минуту вились вокруг него, но и им удавалось вызвать лишь тень улыбки на его лице.

Сегодня, осмотрев колено Алексея, доктор Боткин заявил, что дальше ехать невозможно, нужен отдых, хотя бы несколько дней под крышей. Бреннер и Лиховский уехали искать жилье. Забавно, но Бреннер после исхода из поезда больше не брал меня с собой в разведку. Будто моя промашка отменяла мой прошлый боевой опыт, о котором он знал.

На обед Иван Михалыч приготовил кулеш из пшенной крупы и поджаренного сала. День прошел в неподвижности и молчании: все снопами лежали на телегах и под деревьями. Для Государя и Государыни, как обычно, поставили шалаш, и не для защиты от непогоды – даже ночами было тепло и сухо, – но чтобы дать им возможность укрыться от посторонних глаз хотя бы на короткое время. В дороге все на виду, и это утомляет чуть ли не больше самого движения.

Я дежурил, ходил вокруг стоянки, вслушиваясь в таежный шум. Ближе к вечеру услышал их голоса от реки. Они смеялись, перекликались по-английски; странно там звучала английскую речь. Потом они запели по-русски Херувимскую песнь. Я узнавал каждый голос. Вела Ольга своим безупречным меццо-сопрано, вторые голоса – Татьяна и Мария, и колокольчик, прихотливый и звонкий, – Анастасия. Они не должны были отлучаться без охраны, но сбежали. Понятно – хотели побыть без посторонних, и все же я пошел на голоса, разбудив дремавшего Каракоева, чтобы следил за лагерем.

Вода заблестела сквозь еловые лапы, но поначалу я никого не видел. И пение смолкло. Опоздал. Будто что-то мне было обещано – светлое, радостное, – а я упустил. Крался вдоль берега в ельнике, и вскоре снова услышал голоса. Говорили по-английски:

– Почему здесь никто не живет? – узнал я Анастасию.

– Много земли в России, – сказала Мария.

– Слишком много, – сказала Анастасия. – Едем, едем без конца … Тоска …

– Тоска? Посмотри вокруг. – Это была Ольга. – Этот лес! Река! Мы на краю света!

– Ну, я не знаю … – манерничала Настя. – Здесь очень скучно, на этом краю света.

Я пошел на голоса, не показываясь из чащи, и вскоре в просвете меж еловых лап увидел их. Они сидели у воды. Мария расчесывала волосы, Ольга уже подобрала свои наверх, Татьяна оставила разбросанными, взъерошенными. Волосы у всех едва доставали до плеч – еще не отросли после стрижки под ноль полтора года назад из-за кори. Анастасия сплела венок из травы, и он сидел у нее на голове как гнездо.

Четыре точеные фигуры – в томлении и неге.

– Мы пропахли лошадьми, – сказала Анастасия.

Все засмеялись. Ольга еще что-то добавила, и все опять засмеялись дружно и смачно, будто сальной шутке. Я не понял. Их английский был гораздо богаче моего, кроме того, у них наверняка был какой-то свой внутренний жаргон, мне неизвестный.

– Когда же кончится этот лес? Куда они нас ведут? – сказала Мария.

Не было ни беспокойства, ни досады в ее голосе – только любопытство.

– Это Бреннер нашей Олли знает, – сказала Анастасия. – Олли, спроси у него, куда он нас ведет.

Мария засмеялась. Ольга не ответила. Татьяна повернулась так, что стал виден ее профиль. Опустила голову, болтала ногой в воде и смотрела, как расходятся круги с блаженной безмятежностью, как ребенок трех лет от роду, когда бы он делал то же самое.

Ольга подняла голову и посмотрела на реку.

– Пойдемте, – сказала по-русски, – а то там все с ума уже сошли.

Встала и пошла к лагерю, не заботясь, следуют ли за ней сестры. Запела «То не вечер, то не вечер …». Плыла по колени в траве, высокая, статная. Голос ее звучал над рекой властно и нежно. И тут же в него вплелись еще три голоса.

Они парили белыми ангелами среди трав, а я крался в ельнике, то теряя их из виду, то снова настигая взглядом – легких, безмятежных – в просветах меж черных елей. Сонмы мелких мотыльков клубились над ними в лучах солнца, будто сияющие облака. Я остановился, отпустил их, потому что не мог больше, – изнемог. Настигло осознание – окончательное, как смертный приговор, – что ничего прекраснее в своей жизни я уже не увижу …

Неподалеку раздался шорох. Это не было похоже на природный лесной звук – человек осторожно переступил с ноги на ногу. Черт, а если это Каракоев! Сейчас мы столкнемся с ним нос к носу – двое подглядывающих за девками на реке.

Я не двигался и слушал и достал револьвер.

– Кто здесь? Выходи! Стрелять буду!

Тишина. Я нарочито громко переступил на месте, тряхнул рукой еловую лапу – и услышал, как тот сорвался, побежал тяжело, как лось. Я бросился за ним, не видя его. Слышал, как он скачет впереди, ломая ветки.

Шум удалялся и вскоре слился с обычными звуками тайги. Я пошел вперед и нашел следы в сосняке на толстом ковре осыпавшейся хвои. Следы – большие и глубокие лунки: хвоя не хранит четких отпечатков …

Царевны сидели вокруг Царицы и вышивали, словно гимназистки под надзором классной дамы на уроке домоводства. Наследник полулежал в своей телеге и строгал витиеватый сухой корень. Алексею было явно лучше после целого дня отдыха. Государь кругами бродил среди сосен, подолгу останавливаясь и глядя в одну точку себе под ноги.

Я рассказал Каракоеву о неизвестном.

– Может, мы вошли на территорию какого-либо коренного народа? – предположил я.

– Думаешь, это был инородец? Какой-нибудь Чингачгук – Большой Змей?

– Похоже на то. В этом районе теоретически можно встретить нганасанов, тофаларов, орочей, бурят ну и, конечно, тунгусов. Это наиболее многочисленный народ, занимающий пол-Сибири.

Каракоев уставился на меня.

– Откуда такие познания?

– Читал. Хотел стать путешественником, как адмирал Колчак.

– Они воинственные, эти племена?

– Давно уже мирные подданные нашего Государя. Скорее всего, это был охотник-одиночка. Он, может, и сам испугался.

Мы решили не докладывать Государю о Чингачгуке до возвращения Бреннера.

Вечером у костра смотрел на Принцесс, сидевших рядком. Пляшущий свет ласкал их лица, они сияли будто изнутри, и увидел их как одну в четырех лицах или четыре воплощения одной. Это было так странно, так сладостно! Да ведь я люблю их всех, признался я себе наконец. Всех и одну – по имени ОТМА. Да – такое у нее имя. Если с ударением на первую гласную, то как название далекой таежной реки. А если на последнюю, то как имя таитянки. Отма-а-а! Мне больше нравилось последнее.

Я сидел тихо, чтобы не потерять это новое ощущение, пугающее и захватывающее: так долго обманывать себя – и вдруг прозреть! Надо было свыкнуться с этим открытием, взорвавшим мозг и сердце, уместить его внутри себя. Разве так можно? Разве так бывает? Что с этим делать? Отма-а-а …

Какое-то движение за спиной – я оглянулся и увидел темную фигуру, неподвижно стоявшую под сосной. Чужак! Все тоже заметили его. Мы с Каракоевым вскочили с револьверами в руках …

Чужак сделал два медленных шага из тени к свету костра.

– Добрый вечер добрым людям, – послышался густой баритон.

Это был мужик – высокий, грузный. Черные длинные волосы, кое-как разделенные на пробор, спадали на плечи, давно не мытые и не чесанные, и такая же нечесаная черная борода покоилась на груди. Одет по-крестьянски: поверх рубахи с косым воротом длинный черный кафтан. За спиной котомка.

– Кто такой? – спросил Каракоев.

– Странник …

– Один?

– Один иду …

Отвечал неспешно, с достоинством. Я оглянулся на Государя и перехватил его взгляд, устремленный на незнакомца, растерянный, удивленный. Государыня разглядывала гостя с болезненным вниманием.

– Садись, поужинай с нами, – сказал Государь.

– Спаси Бог, добрый человек, – сказал Распутин, снял со спины котомку и сел к костру.

Я сразу назвал его про себя Распутиным. Его я видел у насыпи на станции. Или не его, а двойника, или … Я узнавал его и не узнавал … Он сел напротив меня по другую сторону костра, по левую руку от Государя. Это место всегда было свободно по негласному правилу, в то время как справа всегда сидела Государыня. И вот этот нежданный Распутин занял свободное место, будто оно было для него предназначено. Не только я, все смотрели на него, а он – ни на кого. Я видел его лицо через живой занавес горячего воздуха, сквозь языки пламени – и от этого оно неуловимо менялось. Это лицо словно дразнило, становясь то более распутинским, то менее. Я не видел живого настоящего старца, но помнил его фотопортреты и множество карикатур, и сейчас я то узнавал его, то отгонял от себя это наваждение.

Харитонов подал Распутину ужин. Пока тот ел, никто не проронил ни слова. Покончив с лепешками, Распутин вытер руки о полу кафтана, провел пальцами по бороде и усам и обвел взглядом всю компанию. При его внезапном появлении Семья не успела надеть обычную маскировку – платки, шляпы. Он, однако, никак не показал, что узнал людей у костра.

– Значит, ты странник? – нарушил молчание Государь.

– Странник, батюшка.

– Куда идешь?

– Во Владивосток-город …

– Далеко. Три тысячи верст – и все пешком?

– А как придется. Когда пешком, а когда добрые люди подвезут.

– А что ж там у тебя, во Владивостоке?

– А ничего, батюшка, у меня там нет. Посмотреть хочу Владивосток-город, край земли русской.

– Как твое имя, отче? – спросила Государыня. Ее голос дрожал.

– Георгием кличут. А твое, матушка?

Государыня помедлила, потом выговорила твердо:

– Александра Федоровна …

Старец кивнул невозмутимо.

Каракоев шепнул мне на ухо:

– Что это такое? – Он был шокирован не меньше меня.

Государыня спросила:

– Скажи, отче, ты молишься за добрых людей?

– Молюсь, а как же. За всех людей молюсь, и особо за тех, за кого попросят.

Государь посмотрел на Государыню внимательно, и она ответила ему прямым отчаянным взглядом, сжала его руку, и он опустил голову.

– Отче, не посмотришь ли нашего мальчика? Хворый он. Может, молитва твоя поможет? – сказала Государыня.

– Отчего же не посмотреть … – Старец за Государыней пошел к телеге, где дремал Алексей.

Никто не смотрел на них. И мы с Каракоевым не обернулись, не могли отчего-то. И Государь тоже не смотрел, хотя сидел лицом в ту сторону.

Я услышал за спиной, как Государыня сказала:

– Бэби, дорогой, это наш друг … Да … Не бойся … Он пришел к нам … Он вернулся …

Потом Распутин забормотал молитву.

Княжны гладили своих собак; доктор Боткин чертил что-то травинкой в пыли, Харитонов точил большой нож, прихваченный еще с кухни Зимнего дворца; лакей Трупп дремал, сидя с накинутым на плечи одеялом; горничная Демидова тайком утирала слезы – Бог весть, о чем она плакала. А Государь все смотрел на огонь.

Я слышал за спиной невнятные голоса:

– Во имя отца и сына …

– Друг мой … Давно ли …

– На все воля Господа …

– Друг мой …

– Вижу, папа в печали …

– Так и проходят наши дни …

– Мама, открой свое сердце для Него … – рокотал Странник.

«Что это? – думал я в панике. – Он восстал из мертвых? Наши собаки даже не тявкнули, когда он возник. Это чудо? И он ли был на станции? Самозванец! Преследует нас! Конечно же, он читал все эти пасквили в газетах, что в изобилии печатались все годы войны. Конечно же, он знал, что Государыня называла Распутина “наш друг”, что Распутин называл ее мамой, а Государя – папой. Кто в России этого не знал? А если просто мужик?.. Но каково же совпадение! Как мужик именно с такой внешностью в этом море тайги вышел именно к нашему костру? Или это не совпадение? Часть чьего-то дьявольского плана? И чей это план?»

Я нагнулся к Каракоеву и сказал тихо:

– Самозванец … Кажется, его я видел на станции …

Каракоев покачал головой с сомнением.

– Может, это тот, что был в лесу? – прошептал он.

Черт возьми, а ведь в самом деле!

Мы так и сидели не оборачиваясь. Тихое неразличимое бормотание – торопливый нежный разговор родных после долгой разлуки – вот что я слышал за спиной. Государь поднял глаза от огня, посмотрел в темноту и ушел туда, и его голос присоединился к тем двум. Он тоже заворковал торопливо, сбивчиво, и Государыня ласково вторила ему и всхлипывала, и милостиво рокотал баритон Распутина …

Из записок мичмана Анненкова 28 июля 1918 года

Я проснулся, когда лес уже был просвечен солнцем и согрет. Первое, что я увидел, – Алексей, хромающий среди сосен и опирающийся на плечо доктора Боткина. Но он улыбался, улыбался! А потом я увидел Государя, Государыню и Распутина. Они гуляли по берегу реки, беседовали и, счастливые, поглядывали в сторону Царевича.

К полудню вернулись Бреннер и Лиховский – измотанные, на измученных лошадях. За сутки почти непрерывной скачки они нашли подходящую заимку глубоко в тайге, вдалеке от проезжей дороги. В округе были и деревни, но их мы избегали.

Когда они подъехали к лагерю, Алексей уже самостоятельно прогуливался среди сосен, а Семья с умилением наблюдала за ним. Распутин стоял на берегу и смотрел вдаль.

Бреннер и Лиховский так и остались сидеть в седлах, пораженные явлением новой монументальной фигуры. Старец повернулся лицом и не торопясь зашагал к лагерю, а они смотрели, смотрели, вглядывались …

– Кто это? – наконец спросил Бреннер у Государя.

Это был недопустимый по резкости тон. К тому же впервые Бреннер даже не прибавил «Ваше Величество». Государь только улыбнулся и сказал:

– Это отец Георгий.

– Георгий? – переспросил Бреннер.

– Откуда он взялся? – спросил Лиховский у нас с Каракоевым.

Мы молчали. Государыня улыбнулась ласково:

– Господь нам его послал. Разве вы не видите? – и показала глазами на Алексея: тот кого-то ловил в траве и скакал на одной ноге, опираясь на палку.

– Доброго здоровья, господа хорошие! – раздался рокочущий баритон.

Бреннер и Лиховский мрачно разглядывали подошедшего Старца.

– Здравствуйте, господин Распутин, – отозвался наконец Лиховский. Он единственный произнес вслух имя, вертевшееся у всех на языке.

– Кожин мое фамилие, – сказал Распутин.

Во время обеда в общей компании у костра Бреннер осторожно прощупывал Старца.

– Можно узнать ваше полное имя, фамилию?

– Мое-то? Георгий Пантелеймоныч. А фамилие простое, я же говорил – Кожин.

– И документ у вас имеется?

Государыня бросила на Бреннера негодующий взгляд.

– Нету документа, господин хороший, – невозмутимо ответствовал Старец, облизывая ложку. – А у тебя есть?

Бреннер будто не слышал.

– Я сам себе документ. Вот ты же видишь меня, – говорил Распутин. – Кто ж я, по-твоему? Разве я говорю, что я купец? Барин? Нет. Я странный человек – странник. Зачем же тебе еще документ какой-то?

Бреннер, разумеется, не хотел вступать в дискуссию в присутствии Государя и Государыни. А Распутин не унимался:

– И я вижу, кто ты. В каком звании состоишь, твое благородие?

Бреннер снова не ответил.

– Спесив ты больно, твое благородие. Из жандармов, что ли? – усмехнулся Распутин.

Бреннер проявлял чудеса выдержки. Не ответив и на этот раз, он выждал пару минут и продолжил допрос как ни в чем не бывало:

– Как же ты здесь оказался, Георгий Пантелеймоныч? Тут вроде нет ни церквей, ни монастырей.

Распутин улыбался. Беседа доставляла ему удовольствие.

– Ноги сами меня сюда принесли, и ведь ко времени. А из каких ты будешь, твое благородие? Бреннер – это из евреев али из немцев?

– Из немцев, – сказал Бреннер и ухмыльнулся в лицо Распутину, будто отразил его ухмылку.

Государыня снова посмотрела на Бреннера неодобрительно.

– Будет вам, Александр Иваныч, – примирительно сказал Государь.

– Простите, Ваше … – Бреннер осекся.

Распутин хитро прищурился, глядя на свои сапоги.

– Ежели я мешаю, так я пойду, – сказал он. – Не в моем обычае свою компанию навязывать.

– Нет-нет! Друг мой! Как можно! – испугалась Государыня – Ты же во Владивосток идешь. И мы туда.

Распутин встал и картинно поклонился Государыне в пояс.

– Благодарствуй, мама.

Все втянули головы в плечи от этого «мама», даже Государь, но только не Государыня. Она улыбалась.

Распутин повернулся к Его Величеству:

– Так что, если ты, батюшка, позволишь страннику с вашей компанией следовать, я задарма куска не съем. Я и с лошадьми могу управиться, если что, и подсобить в пути. Здоровьем Бог не обидел. Да и дорогу я знаю.

– Это невозможно! – в сердцах бросил Бреннер.

Он уже второй раз позволял себе дерзкое нарушение этикета.

После обеда совещались – мы четверо и Государь. Государыня ревниво наблюдала за нами издали. Распутин прогуливался с Татьяной Николавной среди сосен. Вещал, а она слушала умиротворенно.

Государь сказал, глядя в сторону, будто оправдывался:

– Я позволил Старцу идти с нами. Не бросать же его здесь. Да и дорогу он знает …

Бреннер едва сдерживал раздражение.

– При всем уважении, Ваше Императорское Величество, он поймет, кто вы …

– Он сразу это понял, – сказал Государь.

– Но мы не знаем, кто он, каковы его намерения. Он странный.

– Он сразу сказал, что он странный человек – странник, – сказал Государь невозмутимо. – Александр Иваныч, господа, я принял решение.

И Государь ушел. Мы остались вчетвером, удрученные.

– Что будем делать? – спросил Каракоев.

– А что делать? Смотри – Алексею легче. Мы ничего не можем сделать, – сказал Лиховский.

– Снова Старец. Все повторяется. Теперь они будут слушать его, – сказал Бреннер. – Мы попадаем в ту же трясину, что была в Семье до его убийства.

– Не преувеличивай. Это все же не Распутин, – сказал Лиховский.

– Ну, как посмотреть, – пробормотал Каракоев.

– Ты его видел … того, настоящего? – спросил Бреннер у Каракоева.

– Видел пару раз в одном кабаке в Петрограде …

– Ну и как тебе этот?

– Очень похож. Особенно ночью. Я аж вздрогнул … Может, это он и есть?

Все уставились на Каракоева. Он был совершенно серьезен.

– Как «он и есть»? Он убит: отравлен, застрелен и утоплен практически на глазах у всей России! – возопил Бреннер.

Каракоев пожал плечами:

– Тебе ли не знать, как это бывает. Вот вся Россия сейчас уверена, что Государь и Семья расстреляны большевиками.

Это было справедливо, Каракоев меня порядком удивил.

– Ну, знаешь! Это другое дело. Государь и Государыня лично хоронили Распутина, – сказал Лиховский.

Каракоев предположил странное:

– А может, они участники этого заговора и похоронили кого-то другого? Подумайте, как мог здесь случайно оказаться мужик, так похожий на Распутина? Это они его сюда вызвали!

– Как вызвали?!

– Между ними какая-то мистическая связь.

Каракоев все больше поражал меня. Раньше я что-то не замечал в нашем кавалеристе склонности к мистицизму. Бреннер и Лиховский тоже смотрели на него с недоумением.

– Знаете, в этих местах можно поверить во что угодно. Вы посмотрите на него! Посмотрите! – Каракоев кивнул в сторону Распутина. – Это Распутин, это он! Кто угодно, знавший его, сказал бы, что это он.

Возразить было трудно.

– Кажется, это он был тогда на станции, – решился я напомнить. – Уже тогда следил за нами.

– И как же он теперь тут оказался? – усмехнулся Лиховский скептически.

– Оставьте, мичман! Пытаетесь оправдаться за свою тогдашнюю безалаберность, – буркнул Бреннер раздраженно.

– Господин капитан, я не пытаюсь оправдаться. Я пытаюсь заострить внимание на очевидном. На станции я видел Распутина, и меня подняли на смех. И теперь мы снова видим Распутина. Таких совпадений не бывает! – Бреннер временами бесил меня.

– Так это тот Распутин, которого ты видел? – спросил Лиховский.

– Не знаю, – признался я.

Мы окончательно запутались и замолчали.

– Воля Его Величества – закон, – резюмировал Бреннер. – Значит, все, что нам остается, – не спускать со Старца глаз ни днем ни ночью. Отдыхайте. Завтра выступаем.

Мы разошлись. Я поискал глазами Татьяну. Она все еще слушала Распутина. Улыбнулась, кивнула, он перекрестил ее. Прямо духовник Царевны!

Солнце садилось. Татьяна с ведром пошла к реке, легкая, будто сбросившая тяжелую ношу. Я догнал ее и пошел рядом.

– Мертвые возвращаются. Это он?

– Это он, – сказала Татьяна как будто даже радостно и тут же добавила: – Но это не может быть он.

– Так кто же это?

– Не спрашивайте, я не знаю …

Сказала легко и так, будто знала. И добавила:

– Вы же видите, Алеша оживает на глазах. Чего же еще?

– Что он вам проповедовал?

– Это вас не касается.

– Касается.

– А впрочем, я доложу вам, если вы настаиваете. Он сказал, что я не виновата, что так и должно было случиться, мы должны были сойти с поезда так или иначе. Это было предопределено. Нам нужно было оказаться здесь, чтобы встретиться со Старцем.

– И как он объясняет эту предопределенность?

– Алеша. Ради него мы забрались сюда.

– Татьяна Николавна, этот новый Распутин опасен.

– Почему? Что в нем опасного?

– Хотя бы то, что мы ничего о нем не знаем. И он … следил за вами вчера, когда вы пели у реки.

– Вы уверены?

– Я слышал его.

– Слышали?

– Там, у реки … Он следил за вами …

– А вы что там делали?

– Я … охранял.

Мы подошли к реке, я забрал у нее ведро и зачерпнул воду в том самом месте, где они сидели.

– Так вы подсматривали за нами?

– Нет … Я слушал …

– Подслушивали, – усмехнулась Татьяна.

– Он был здесь. Вон там прятался.

Я с ведром шагнул от берега, но Татьяна не пошла за мной.

– Вы любите подглядывать, подслушивать. Я помню еще по яхте …

Я уже знал, что именно она сейчас мне припомнит. Стоял с ведром и ждал.

– Долговязая, нелепая фигура шныряла и пряталась по всем закоулкам яхты. Иногда сидим с сестрами на палубе, болтаем, и вдруг за бухтой каната или под лестницей какой-то шорох. Заглядываем, но уже знаем, что там юнга Лёня, Плакса-морячок, сложился вчетверо, навострил оттопыренные ушки и делает вид, что начищает медь или зашивает парусину …

Татьяна смотрела на меня с усмешкой, отнюдь не доброй. С чего вдруг? Я стоял с ведром как дурак.

– Однажды я застукала вас, юнга … – Она специально сделала паузу.

Я ждал с усмешкой.

– …Застала вас с подносом … рядом с каютами папа́ и мама́ … Вы помните?

Ну да, конечно … Я отнес бутылку коньяка в каюту министра двора, возвращался с подносом мимо каюты Государыни. Дверь была открыта. Я увидел Ее Величество сидящей на диване. Она задремала с вышивкой на руках. Ей тогда было тяжело с Алексеем, впрочем, как и всегда. Она недосыпала ночами, и иногда ее можно было увидеть дремлющей в кресле на палубе.

– Да … Вы стояли и смотрели на ее ногу между полами халата …

Да, черт возьми, смотрел! Смотрел! Мне было тринадцать лет! Я проходил мимо и увидел стройную ногу в чулке и подвязке …

– Вы пялились на ноги мама́ …

– Почему вы сейчас вспомнили об этом?

– Может, потому, что вы опять подглядывали? Ничего не меняется.

Мне захотелось окатить водой Ее Императорское Высочество Великую Княжну Татьяну Николавну. Я поставил ведро на землю.

– А я думала, вы меня обольете, – сказала она.

Я шагнул к ней и подхватил на руки. Ахнула – не ожидала. Я сделал еще шаг к воде, будто собрался бросить ее в реку. Крепко обхватила мою шею – поверила. Я держал ее над водой, легкую, упругую под платьем.

– Что вы делаете?

– Вы думаете, я подглядывал?

– Отпустите … – Ее губы были близко. И нахмуренные брови.

– Это вы говорите «подглядывал», а я говорю – «смотрел», – сказал я ей в серые дерзкие глаза. – Вы говорите «подслушивал», а я говорю – «слушал». Я слушал здесь голоса ангелов. И тогда, на нашем Корабле, я слушал голоса с небес … и видел вас в вышине сияющей!

– Отпустите сейчас же!

– Я люблю вас.

– Что?

Она уставилась на меня с таким изумлением, что мне стало обидно: неужели она никогда не замечала, как я смотрю на нее, или настолько высокомерна, что не предполагала во мне такой дерзости – влюбиться в нее.

– Отпустите меня наконец!

Я поставил ее на землю. Она шлепнула меня ладошкой по щеке, но вяло, будто в установленном порядке.

– Вы с ума сошли, Анненков? – Но в глазах интерес.

– Я подрос, Ваше Высочество.

– Переросток … недоросль …

Она пошла, не оглядываясь, к лагерю. Я взял ведро и поплелся следом.

Татьяна была на год старше меня. На Корабле в мои двенадцать, тринадцать, четырнадцать она меня не замечала – так мне казалось. Они с Ольгой тогда уже кружились на палубах в обществе корабельных офицеров. Что за дело им было до нелепого юнги-переростка. Даже Маша, Мария Николавна, почти ровесница мне, и та не водилась с юнгами. Только Настя, младше меня на три года, бегала за мной, но, как водится, ее внимание я ценил меньше всего. Я смотрел на Принцесс – да, смотрел! Потому что ничего прекраснее не видел тогда, да и после … И нечего стыдить меня!

Татьяна Николавна шагала впереди – легкая, неприступная, оскорбленная. Какого черта!

– А знаете, что я еще помню? – сказал я.

Ответа не последовало.

– Как-то я драил нижнюю палубу на баке, слышу шаги на верхней палубе. Двое. Он ей про любовь, про невозможность жизни без нее. Слышу по голосу – это мичман Коршунов. А кто же, думаю, она?

Татьяна оглянулась, и я увидел брезгливую гримаску.

– Слушайте, вы просто …

– Это были вы, Татьяна Николавна. Вы в ответ несли какой-то детский вздор о разочарованности в любви и невозможности личного счастья. Это в шестнадцать лет. И вдруг вы замолчали и как-то задышали … Я выглянул снизу и увидел, что бравый мичман прижал вас к фальшборту. О, что это были за лобзания! Я громыхнул ведром, и вы разбежались, как испуганные кот и кошка. А мичмана я возненавидел, проник в его каюту и измазал ваксой его белый парадный китель.

– Вы просто урод, Анненков! Вы знаете это?

– Скоро этот мичман куда-то делся с Корабля.

Я улыбался. Открыл для себя удовольствие немного побесить божество. Забавно это было и ново.

В лагере Лиховский посмотрел на нас волком, что-то выговаривал Татьяне, но она быстро отшила его. Мне он ничего не сказал.

Июль 1918 года Восточная Сибирь

Переночевав в распадке под скалой, поручик Хлевинский сел на коня и с рассветом выехал на тропу. Два дня назад охотники рассказали ему, что видели обоз из четырех телег и нескольких верховых. Люди странные, нездешние. Шли на восток. Несколько женщин и мужчин разного возраста. Оружия у них не видели, но ухватки у верховых, как у военных. Поручик Хлевинский понял – это они.

Через пять часов перехода по тайге Хлевинский выехал к заимке. Спешился и нашел удобное место для наблюдения. Заимка – несколько срубов и сараев – лежала ниже по склону холма и хорошо просматривалась. Хлевинский увидел четыре подводы, насчитал двенадцать распряженных лошадей. Возле них копошился мужичок, одет по-крестьянски. Еще какие-то женщины и дети сновали между избами и сараями. Никого из Романовых Хлевинский не высмотрел. Может, не заходили они сюда? И тут он заметил пожилого мужика, вышедшего из дома, в костюме и картузе с длинным козырьком. Довольно нелепый вид для этих мест.

Странный персонаж прошел за ворота, сел на бревно лицом к дороге …

Из записок мичмана Анненкова 29 июля 1918 года

Я сидел на чердаке, наблюдал местность в бинокль. От ворот заимки дорога уходила в желтое поле. Рожь обрамлялась зеленым частоколом высоких сосен. Оторвавшись от бинокля, я увидел, как Государь вышел за ворота в своем мешковатом костюме и сел на бревно.

Хозяин заимки, чалдон лет сорока, согласился дать кров и стол семье «красноярского коммерсанта», почему-то решившего путешествовать вдали от железной дороги. В лица прибывшим хозяин не заглядывал, вопросов лишних не задавал. Думаю, он сразу понял, что четверо крепких молодчиков могут постоять за себя и за семью «коммерсанта», поэтому со всей серьезностью отнесся к требованию Бреннера никому не отлучаться с заимки в эти дни. Золотое колечко с бриллиантом должно было с лихвой окупить хозяевам все неудобства.

Пришли мы на заимку вечером, а утром обнаружили, что Старца нет. Ушел. Государю и Государыне обещал скоро вернуться.

Хозяина звали Прокоп Половинкин, а у хозяйки было интересное имя, какого я никогда не встречал раньше, – Соломонида. Сибирские крестьяне из старых поселенцев – чалдоны, как здесь говорят. Пятеро детей – от взрослых до малышей.

На заимке стояли две добротные избы, рубленые, и несколько хозяйственных построек. Одну избу хозяева уступили приезжим, и в ней расположилась Семья, а мы четверо устроились в сенном сарае, на чердаке которого я и лежал с биноклем.

На фоне леса возникли нездешние фигуры – кавалер и три дамы в трепещущих на ветру платьях. Две тонкие, хрупкие – Ольга и Татьяна; третья – Государыня, грузная, но статная, высокая. Платки сняли и несли в руках. Кавалер в офицерской фуражке – Лиховский. Казалось, фигуры с букетами ромашек, с венками на головах плыли по золотым волнам – невесомые, неотягощенные, будто и не было у них за спиной проклятого Ипатьевского дома.

Кто-то там рассмеялся – звонкий девичий смех. Но это была не Ольга и не Татьяна. Неужели Государыня? За годы жизни на Корабле я видел ее в разных состояниях, но только теперь понял, что никогда не слышал ее смеха.

Государыня помахала рукой, и Государь помахал в ответ. Вышел хозяин и сел с ним рядом.

Июль 1918 года Иркутская губерния

– Хорошо, а? – сказал хозяин.

– Хорошо … – сказал Николай.

Солнце долго висело над лесом, прежде чем скатиться в его темную чащу. Желтая рожь на закате стала оранжевой, а зеленый лес – густо-синим. Светлые платья трепетали в оранжевых волнах, но будто и не приближались.

– Что же тапереча будет? – спросил хозяин.

– Это вы о чем?

– Ну, как же теперича без вас?

Николай посмотрел на хозяина и встретился с простодушным, спокойным взглядом.

– Как, то есть, будет без вашего величества?

Царь отвернулся и снова смотрел в поле на жену и дочерей.

– Да вы не беспокойтесь. Я зла на вас не держу. Всякое про вас болтали, да я всегда им говорил: как там в вашем дворце все устроено, то нам, простым жителям, неведомо, и нечего про то лясы точить. Я вот думаю, нету вашей вины в тех смертях на Ходынке, и в войне, и в революции энтой. Министры ваши дураки – вот что.

Николай ничего не сказал.

– Я только хотел спросить, как теперича оно все будет? – повторил хозяин.

– Не знаю.

– Понятное дело. Никто не знает … Куда ж вы теперь? В Англию?

– Почему в Англию?

– Ну, так на север до Енисея. А по Енисею – до моря ледовитого. А там вас кораблик английский заберет?

– Да … так и есть.

– Вот и хорошо. А то чего вам тут? Не ровён час убьют. Особливо для дочек ваших здесь не место. Столько всякого непотребства творится …

Царь кивнул. Легкие фигуры в белых платьях все шли и шли к нему в золотом сиянии и не могли дойти.

Хлевинский тоже видел их в бинокль. Когда подошли ближе, поручик различил лицо царицы, а потом узнал и царевен. С ними шел неизвестный офицер.

– Я до шестнадцатого году в окопах заседал … пока не контузило … – сказал хозяин.

– На каком фронте?

– На Западном. Пехота.

– А сам-то как думаешь? Что будет?

– Крови много будет, вот что … Я своим не скажу, кто вы. Они вас не узнали.

Царь кивнул.

– И вы своим не говорите, что я вас узнал, а то они робяты бедовые, как я погляжу.

– Не скажу. Спасибо тебе, хозяин, за приют.

– Уж не обессудьте, ваше величество, ежели что не так. Чем богаты, тем и рады.

– Благодарю сердечно, – сказал царь.

Царевны и царица уже были близко и повязывали платки. Офицер шагал позади, помахивая прутиком, будто подгонял домой легкомысленных барышень. Поручик Хлевинский видел, как они подошли к тому, в мешковатом костюме. Поручик понял, кто это, хотя лица по-прежнему не разглядел.

Затрещали ветки, налетели двое верховых. Хлевинский выхватил револьвер, но успел выстрелить только раз, не целясь, – конь грудью сшиб его. Всадник бросился на него из седла, придавил и выбил револьвер из рук. Навалился и второй …

– Кто такой? – спросил Бреннер, когда они с Каракоевым поставили Хлевинского на ноги.

Хлевинский решил идти ва-банк. Если это те, кого он искал, то надо было говорить правду, скрывая лишь некоторые детали.

– Поручик Хлевинский. Вы ведь не красные?

– А если красные? – Бреннер разглядывал пленного.

– Ну нет, я же вижу, кто вы, так же как вы видите, кто я.

– И почему же вы следите за нами? – сказал Бреннер.

– А вы не представитесь?

– Нет.

– Вы правы. Так лучше.

– Отвечайте на вопрос.

– Вижу – жилье, но откуда мне знать, кто там. А вдруг красные. Вот и наблюдаю …

– И что же вы видите?

Хлевинский пожал плечами:

– Вижу, место занято. Давайте просто разойдемся.

– Не получится. – Бреннер сделал движение стволом маузера, приказывая Хлевинскому идти к жилью.

– Господа, я просто мимо ехал. Ничего не знаю и не хочу знать.

– Вперед! Пошел! – оборвал его Бреннер.

Навстречу по полю уже бежали с револьверами Анненков и Лиховский.

Хлевинского привели за баню. Из подкладки его френча Бреннер извлек сложенный вчетверо лист бумаги – приказ председателя Временного Сибирского правительства о задержании Николая Второго и следующих с ним лиц. Бреннер поднял брови и с самым невинным видом спросил:

– Вы что же, бывшего императора ищете?

– Как видите, – не стал отпираться Хлевинский.

– Здесь?! – продолжал разыгрывать недоумение Бреннер.

– Он же в Екатеринбурге у большевиков, – подключился Лиховский.

– Екатеринбург уже неделю как освобожден от большевиков, и царя там нет.

– Почему вы решили, что он здесь? – изобразил Каракоев самую скептическую ухмылку.

– Я просто проверил очередной населенный пункт и убедился, что здесь нет тех, кого я ищу.

Обе стороны продолжали ломать комедию.

– Вам придется задержаться, – сказал Бреннер.

– Господа, задержав меня, вы совершите преступление против Сибирского правительства.

– Посидите в бане, – сказал Бреннер.

Закрыв за поручиком дверь и повесив замок, четверка разместилась на бревнах поодаль.

– Черт возьми! Только его нам не хватало! – сказал Бреннер.

– Он ничего не знает, – сказал Лиховский.

– Это он так говорит, – сказал Каракоев. – Неизвестно, сколько он там сидел и что видел.

Помолчали.

– Что же, мы так и будем убивать своих? – сказал Анненков.

Кажется, все думали о том же.

– Своих … Эти свои ищут государя, чтобы арестовать, и кто знает, что там еще у них на уме … – Бреннер старался говорить уверенно, но все равно это прозвучало как попытка оправдаться.

– Он офицер. Представитель Сибирского правительства, которое сражается против большевиков. А мы его в расход? – не унимался Анненков.

– И что вы предлагаете, мичман? Сдать ему государя и самим сдаться на милость Сибирского правительства? – раздражался Бреннер.

Каракоев и Лиховский молчали.

– Я предлагаю … взять с поручика Хлевинского слово чести и отпустить, – сказал Анненков.

– Господи, Леонид! – отмахнулся Бреннер. – Ну вы же не ребенок, в конце концов!

Подошел повар Харитонов.

– Господа, прошу за стол! И его величество велели также и этого взять с собой, пленного.

Для четверки стало откровением, что государь вообще знает о пленном.

– Нет, этого нельзя делать, – сказал Бреннер. – Я сейчас пойду к государю …

– Его величество предвидели, что вы так скажете, и велели передать, что надо выполнить их волю беспрекословно.

Четверка и Хлевинский вошли в большую комнату, когда семья уже сидела за длинным столом, составленным из нескольких. Повар Харитонов и лакей Трупп прислуживали. Хлевинскому не сказали, куда его ведут, и он в оцепенении смотрел на царя, на великих княжон, на наследника. Он искал их и не верил, что найдет, и вот нашел …

Николай нарушил молчание:

– Ваше имя, звание?

Хлевинский сглотнул и отрапортовал:

– Поручик Хлевинский Восьмого уланского Вознесенского Ея Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны полка, ваше величество!

– Таня, у нас в гостях твой подшефный, – сказал Николай.

– Здравствуйте, поручик, – сказала Татьяна.

– Здравия желаю, ваше императорское высочество!

– Садитесь, поручик. И вы, господа, прошу садиться, – сказал Николай.

За столом было пять свободных мест. О пятом стуле для пленного уже заранее позаботились. Хлевинский медлил, и Бреннер слегка подтолкнул его в спину.

– Помолимся, – сказала Александра Федоровна, когда все расселись, и прикрыла глаза.

То же сделали и Николай, и дочери, и наследник. Четверка и Хлевинский опустили головы. Каждый молился про себя.

– Ну что ж, господа. Прошу откушать, чем Бог послал, а Иван Михалыч приготовил, – сказал царь и принялся за суп.

Все ели с аппетитом, только Хлевинский не притронулся к еде.

– Ешьте, поручик, не стесняйтесь, – сказала Александра Федоровна. – Наш Иван Михайлович прекрасно готовит. Он умудрялся даже в заключении у большевиков изобретать для нас что-нибудь особенное.

Поручику явно было не до еды, но он подчинился и через силу проглотил пару ложек супа.

– Расскажите о себе. Какими судьбами вы здесь? – спросил Николай.

– Я, собственно … – Поручик сжимал ложку до белизны пальцев, и лицо его было так же бледно.

Все смотрели на него.

– Поручик Хлевинский прибыл, чтобы арестовать ваше величество, – безжалостно пригвоздил Бреннер.

– Это правда? – спросил Николай с интересом.

– Не совсем так, ваше величество, – выдавил Хлевинский. – Временное Сибирское правительство поручило мне выяснить ваше местонахождение …

Но Бреннер снова откомментировал:

– У поручика найден приказ, подписанный председателем Временного Сибирского правительства, об аресте вашего величества.

– Мне было приказано найти его величество, а про арест я ничего не знаю, – в отчаянии пробормотал Хлевинский.

– Предполагаю, что молодцы вроде вас с такими приказами ищут государя по всей Сибири. Я прав, поручик?

– Не могу знать, по всей ли Сибири, но не я один – это верно. – Хлевинский страдал.

– Оставим это, – сказал Николай. – Вы были на фронте?

– Так точно, ваше императорское величество! – Хлевинский обрадовался смене темы. – С первых дней войны и до февраля семнадцатого!

– И все поручиком?

– Два раза дошел до ротмистра, и два раза разжаловали.

– За что?

– Первый раз в пятнадцатом году ударил по лицу дивизионного командира. Он бросил кавалерию на немецкие пулеметы безо всякого резона. От моего эскадрона десять человек в строю осталось.

– Мерзость … – сказал Николай. – А второй раз?

– Это уже после февраля семнадцатого. Отказался отступить с занятых позиций по приказу комиссара Временного правительства.

– Да вы бунтарь, поручик. Впрочем, на мой взгляд, в обоих случаях вы были правы. Если бы мне было известно в пятнадцатом году о вашем демарше, я бы восстановил вас в звании. Тогда меня самого еще не разжаловали.

Поручик Хлевинский встал и вытянулся. Он хотел что-то сказать, но не смог – боялся, что голос подведет и сорвется.

– Садитесь, поручик, садитесь, – сказал Николай. – Выпейте водки.

Лакей Трупп, стоявший за спиной царицы, налил Хлевинскому водки, тот выпил залпом.

– Расскажите нам, что там в мире. Где красные, где белые? Как себя чувствует Сибирское правительство? Мы тут давно уже газет не читали.

– Не могу знать, ваше величество. Сам давно газет не видел.

Хлевинский сидел, низко опустив голову. Вдруг снова встал.

– Ваше императорское величество, позвольте мне удалиться … туда, где мне определено будет место.

Николай посмотрел на Бреннера, потом на Хлевинского и тоже встал.

– Разумеется. Но, с вашего позволения, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

– Почту за честь, ваше величество, – пробормотал Хлевинский, и они вышли, провожаемые настороженными взглядами четверки.

Великие княжны грустили над своими тарелками. Алексей дремал, уткнувшись в плечо доктора.

– Иван Михайлович, превосходный суп, – сказала Александра Федоровна. – Подавайте жаркое.

Аудиенция царя и поручика длилась недолго. Минут через пять Николай заглянул в избу и вызвал Бреннера.

Во дворе стоял Хлевинский, торжественный и печальный, как памятник поэту. Царь сказал Бреннеру:

– Капитан, поручик дал мне честное слово офицера, что никто не узнает о нашей с ним встрече. Верните ему оружие и лошадь. Он переночует здесь на правах гостя и уедет утром.

Бреннеру ничего не оставалось, как сказать:

– Будет исполнено, ваше величество!

– Пойдемте за стол, – сказал царь. – Иван Михайлович подает жаркое из телятины.

Царь ушел в дом. Бреннер и Хлевинский посмотрели друг на друга. В наступающих сумерках нюансы мимики уже не различались, и обоим оставалось полагаться только на интонации голосов.

– О чем вы говорили с государем? – спросил Бреннер.

– О смотре нашего полка в тринадцатом году. Были Татьяна Николавна и Ольга Николавна и сам государь.

– Мне вы тоже должны дать слово офицера, что никому не расскажете о встрече с государем.

– Ничего я вам не должен, капитан, – сказал Хлевинский. – Государь дал мне честное слово, что больше не занимается политикой, что единственная цель его теперь – спасение семьи …

Бреннер не поверил своим ушам.

– Государь дал вам честное слово?

– Да, слово императора, и я ему верю …

– Что?! Вы забываетесь!

– Оставьте, капитан. Мы оба знаем, что государь обманывал нас, всю Россию обманывал … Но сегодня я ему поверил. – В голосе Хлевинского слышалась такая тоска, что Бреннер передумал бить его по лицу.

Помолчав, Хлевинский добавил:

– У этого письменного приказа есть негласное устное дополнение: если государя не удастся доставить живым, надлежит ликвидировать его на месте.