Отступник

Я убрал голову с траектории полета, и огнетушитель красной смазанной полосой промелькнул мимо. Ты промазал, паскуда, теперь мой черед — и я попаду.

«Гретель» и «Хенсель» стреляют синхронно — два самых больших пистолета в мире, по крайней мере среди тех, для использования которых не нужен экзоскелет. Стена позади одержимого окрашивается в красное и розовое: крупнокалиберные экспансивные пули с колоссальной энергетикой выносят ему содержимое головы и грудной клетки. Я, как всегда, угадал: второй мозг он спрятал под ребрами, но это ему не помогло. Недолго паскуда новоприобретенному телу радовался.

Такие вот у нас жестокие игры: промахнулся — умер.

И я лучший в мире игрок в эту игру.

На канале полный хаос: вопли, крики, предсмертные хрипы, просьбы типа «уберите это от меня!». Даром, что с нами на зачистку пошли «джаггернауты», неразберихи все равно столько же, сколько производит любое военное подразделение. Как ни крути, у любой моторизованной брони, будь то простой армейский экзоскелет или мощный джаггернаутский доспех, один и тот же недостаток: внутри них находится слабый, медлительный и беззащитный человек. И «джаггернауты» на зачистке вместе с нами — это еще большой вопрос, подмога или обуза. С одной стороны, мне понятно желание командования закончить зачистку как можно быстрее, минимизировав потери среди гражданских, но нам, «спецам», так даже сложнее: когда спасаешь гражданских, не надо опасаться быть подстреленным из крупнокалиберного пулемета.

Как раз в этот момент один такой пулемет, грохотавший в коридоре за стеной, умолк, а к воплям в эфире присоединился еще один голос. Кажется, до «джаггернаута», чей тыл я только что прикрыл от идущего в обход одержимого, добралась «зверушка», пришедшая в бешенство от потери связи с хозяином. Я выскочил в коридор и понял, что угадал.

Тварь весом с тонну, с доброй дюжиной ног — причем среди собственно ног я заметил и используемые в этой роли руки невезучих жертв — и несколькими щупальцами, вся покрытая глазами и пастями, свалила «джаггернаута» на пол. Наступив на него несколькими конечностями и придавив руку с пулеметом, монстр пытался вскрыть броню, выворачивая вторую руку против сочленения. Виброклинок на этой руке уже каким-то образом был сломан, и теперь «джаггернаут» только бессильно барахтался, но ничего не мог поделать: сервомоторы доспеха рассчитаны только на то, чтобы нести свой вес — четыреста кило брони и оружия. Бороться с громадными мышцами, «спаянными» из тканей полутора десятка человеческих тел, «джаггернауты», как правило, не могут, для этого у пилота должен быть как минимум пятый уровень магического дара — ну а маги такой силы обычно не идут в джаггернаутские подразделения.

Механическая рука затрещала, но я уже вскинул два самых больших в мире пистолета, перевел их в режим автоматического огня и зажал триггеры.

В две секунды тварь лишилась пяти щупалец и получила несколько попаданий в корпус. Экспансивные, разрывные и фосфорные пули проделали в этой громадине дыры и нанесли такие раны, которые свалили бы на месте если не слона, то буйвола точно, однако «порча» на рану куда крепче, особенно такая большая. Забыв о «джаггернауте», тварь завизжала кучей ртов и ломанулась на меня, а у меня как раз закончились патроны.

Ну и ладно.

Я вихрем бросился к стене и взбежал вверх, с силой оттолкнулся и теперь, все еще под действием инерции, направленной вверх, бежал по потолку. В тот момент, когда тварь пронеслась подо мною, я взмахнул рукой, и невидимая для обычного глаза эфирная струна, сформированная на конце указательного пальца, рассекла тушу надвое примерно посередине. Передняя часть монстра побежала вперед, «забыв» позади заднюю и оставляя на полу реку крови и внутренностей, а затем плюхнулась на брюхо и затихла.

Ну а я, завершая свой пируэт, оттолкнулся от потолка, от второй стены — и приземлился на пол, замкнув вертикальную петлю в триста шестьдесят градусов. Как в аттракционе «мотоцикл в шаре», только в квадратном коридоре и без мотоцикла.

Да, я лучший игрок в эту страшную игру, и умею играть красиво. Позывной «Мордскерл»[1] за мной закрепился именно за это.

— Ты как, живой? — спросил я, заглянув внутрь джаггернаута через потрескавшееся бронестекло, и увидел два круглых от пережитого шока глаза.

Живой — и ладно.

— С тебя причитается, — ухмыляюсь я, подбираю пистолеты и бегу, перезаряжаясь на ходу, прочь.

Туда, где игра еще не доиграна.

Мое чутье ведет меня к цели — вон там, за парой стен, еще осталась цель, достаточно хитрая, чтобы пережить всех остальных своих сотоварищей. Я влетаю в зал, встречаюсь взглядом с одержимым, выполняю подкат на огромной скорости и ухмыляюсь: ты промахнешься — а я, как всегда, попаду…

Или не попаду — слишком поздно.

Стальной шар размером с кулак врезается в грудь одержимому с такой силой, что отбрасывает к стене, я слышу хруст костей и вижу вылетающие из его рта брызги крови.

Эх-х, опоздал. Впрочем, ничего страшного, уступить последний «фраг» Герхарду — не зазорно. Все-таки он среди нас единственный, кто вообще не пользуется огнестрельным оружием: развив способность телекинеза до уровня одержимых, Герхард играет в нашу игру точно так же, как это делают сами приблуды, только несравненно лучше.

Одержимый еще пытается встать, но возле него уже появляется весь отряд: мы все шли за ним, просто кто-то пришел чуть раньше, а кто-то чуть позже.

— Добивайте, — сказал Герхард, — мне на один шарик меньше мыть придется.

— Переходи на пистолеты, — ухмыляюсь я, — совсем ничего мыть не придется.

— Да нет, я пас. Твои пистолеты самые большие, тут с тобой не потягаться — а я ведь тоже хочу быть в чем-то лучшим. Вроде, этот последний.

Я взглянул на часы:

— Четыре минуты сорок семь секунд. Отличная работа, парни. Если вояки тут со всей волокитой быстро управятся — успеем к ужину вовремя.

Но вояки, как всегда, страдали фигней и телились, выволакивая из заводского здания обломки джаггернаутов и останки их пилотов. Пока они сновали туда-сюда, одаривая нас ненавидящими взглядами, мы насчитали семерых погибших. И ведь что характерно — они ненавидят нас в том числе за собственные потери. Им досадно, что моя команда постоянно выходит с зачисток без потерь, а они гибнут порой десятками. И ни в одну твердолобую башку не придет мысль, что не будь нас — они бы не семью погибшими отделались.

Но даже это — не самое худшее. Гораздо невыносимее ненависти — презрение.

Они презирают нас за то, что мы делаем, ведь в их глазах мы — предатели, истребляющие своих собратьев.

Потом приперлись «дезинфекторы», и охранять их пришлось тоже нам. У военных почти все джаггернауты получили повреждения разной степени, а яйцеголовые уборщики подойти к останкам сами боятся, как будто те могут ожить. На самом деле, должным образом добитые одержимые воскресать не способны, а моя команда недобитков не оставляет, но страх перед пришельцами из потусторонья слишком велик, и я не могу винить в этом обычных людей…

…Я тоже боялся, пока был как они.

— Хорошо, что в этот раз культисты не выбрали целью какой-нибудь двухсотый этаж небоскреба, — заметил Юджин, когда мы уже ехали назад. — Завод — три этажа, и слава Создательнице за это. Ох бы в небоскребе было возни со всей этой падалью…

— Там бы зачистка заняла пару дней, я так думаю, как в Башне Астарты. Вот где была веселуха… Правда, не для всех.

— Лучше не вспоминай, — ухмыляется Маркус, единственный из всей «первой команды», кто был там со мной и знает о той зачистке не из видеохроник.

Фургон притормозил перед прочной дверью, подождал, пока створки не разойдутся, и покатился вниз по пандусу. Вот мы и на базе, а ужин, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

К тому же, сильные атаки никогда не идут две подряд, а значит, нас ждет трехдневный выходной.

Автобус высадил меня у небольшого парка в самом центре Центра. Мы все теперь живем здесь, но я — единственный из всех трех команд Кольца, кто жил в Центре раньше. Так что когда мы возвращаемся в свои квартиры — я возвращаюсь домой в большей степени, нежели остальные.

Если, конечно, к таким, как мы вообще применимо понятие «возвращаться домой».

В этом самом парке я часто гулял ребенком — и сейчас, перед тем, как войти в свое жилище, я иду по вечернему парку, как тогда, в детстве. Меня мучает ностальгия по ушедшим временам, когда деревья были выше, а люди — улыбчивей. Тогда, много лет назад, большие дяди и тети улыбались, глядя на меня. А теперь мне улыбаются только очень маленькие дети, которые еще не понимают, что я такое.

А все остальные стараются не встречаться со мной глазами или даже переходят на другую сторону аллеи.

Тихий зуммер в наушнике.

— Здравствуйте, Конрад, — послышался приятный женский голос, — меня зовут Ильза, я ваш новый диспетчер.

— Добрый вечер, Ильза.

— У вас все в порядке?

— Да, вполне.

Одна из предыдущих диспетчеров ушла в декретный отпуск, теперь вот появилась новенькая. Хорошо, что голос приятный.

Кстати, о приятных женских голосах… Где там у меня номерок той блогерши…

— Алло? — она отозвалась почти сразу.

— Привет, Майкен. Это Конрад. У меня наконец-то выходной.

— Вау, я уж заждалась этого события!

— Ненормированный рабочий день, знаешь ли.

— В Сети говорят — на окраине стреляли несколько часов назад?

— Да уж, пострелять пришлось.

— Ужас… Много жертв?

— Там хрен разберешься без циркулярной пилы и вибролезвия. Судя по количеству и массе того зверинца, что слепили себе наши гости, на «зоопарк» пошло человек сто.

— Какой кошмар…

Майкен Янссен ужасается почти натурально. Мой тонкий слух улавливает нотки актерской игры, но ее зрители примут за чистую монету. Она — популярная видеоблогерша, а у видеоблогеров идут самые натуральные войны за зрителей. Ну а зрителям, ясное дело, нужен, как это у них называется, «контент». Новый материал, зрелища и все такое. Майкен, в частности, специализируется на «эксклюзиве», то есть выкладывает на свой канал видеоролики на такие темы и с таким содержанием, которых нет у других блогеров. Но все это, по большому счету — зрелища. Люди хотят развлечений — развлекай или потеряешь зрителей.

— Конрад, ты сейчас где?

— Иду по парку.

— М-м-м… Мне тут кое-что надо доделать, минут через сорок я освобожусь. Кстати, я тоже живу возле парка.

— Тогда я подожду тебя тут.

— Скоро буду!

Я прекрасно понимаю, что она там «доделывает»: загружает в сеть видеоролик с только что состоявшимся разговором. Я для нее — новый уникальный «контент»: у какой еще видеоблогерши есть парень-«спец»? Только у Майкен Янссен, все остальные для этого недостаточно смелы.

…Или недостаточно безумны.

Мне ничего не стоит распознать в словах людей фальшь: голос — штука весьма предательская. Майкен пытается казаться веселой и радостной, но я даже сквозь телефон распознаю легкую дрожь. Ей страшновато, но… зрители канала хотят контента. Не получится долго рассказывать о парне из «спецов», не показывая его самого — и вот Майкен отважилась добыть уникальный материал.

Уверен, видео будет называться «Свидание в преисподней» или как-то так.

Я подошел к автомату с мороженым, бросил в щель монету и получил упаковку с вишневым пломбиром. Вот и лавочка, на которой мы с мамой ели мороженое бесчисленное количество раз… Правда, автомата тогда не было, мороженое продавали на лотках…

Увы и ах, я прекрасно понимаю мотивы моей знакомой. Она предпочла бы провести ночь с каким-нибудь другим парнем, но ей нужен контент. «Твои зрители — твой бог», сказал какой-то знаменитый видеоблогер. Бог Майкен требует уникального контента — и в служении ему она пошла даже на такую авантюру, как интрижка со «спецом». Контент — вот все, что ей от меня надо. Не больше, не меньше. И мне, признаться, несколько обидно понимать, что ее интерес к моей персоне этим исчерпывается.

С другой стороны, мой к ней интерес тоже довольно прост. Майкен — привлекательная грудастая блондинка, так что каждый из нас получит свое. В моем положении выбора особого нет, и я рад, что у моей единственной опции — четвертый размер и приятное лицо.

Впрочем, иначе и быть не могло: уродливая блогерша — сродни «спецу» с кучей друзей: в природе не существует ни тех, ни других.

Тут в наушнике запищал зуммер вызова.

— Конрад, вы не двигаетесь и у вас критически снизился пульс! Вы слышите меня? — затараторила Ильза.

Я взглянул на браслет: тридцать два.

— Конечно, не двигаюсь, ведь я сижу на лавочке и ем мороженое.

— У вас все в порядке? Вы спокойны?

— Вполне. Ильза, вы новенькая, да? Только с курсов?

— Д-да…

— Сообщаю тонкости. У «спецов», как и у нормальных людей, вспышка бешенства сопровождается повышением пульса, а не понижением. Когда мы спокойны и расслаблены — пульс падает до абнормальных для людей значений.

Она чуть подумала и неуверенно ответила:

— Но во многих случаях череде убийств предшествовало сильное снижение пульса…

— Это значит, что «спец» действовал с ясным сознанием и трезвым расчетом. Посидел, поразмышлял, решил, что хватит с него такой жизни — и понеслась. В таких случаях вопрос «вы спокойны?» попросту не имеет смысла. А когда мы слетаем с катушек, не справившись с собственным монстром — обычно сдираем браслет в первую очередь как самую ненавистную нам вещь… Датчик пульса — на самом деле бессмысленный показатель, по нему что-то видно только тогда, когда полно других признаков. В общем, особо не напрягайтесь там, все новенькие обычно начинают с меня. Следите за приборами, перемещением и речью. Немного попрактикуетесь — начнете легче читать состояние подопечного.

— М-м-м… Поняла, спасибо.

Я доел мороженое и взял добавку, потом еще и еще. Жизнь — это дерьмо, которое случается, так что маленькие радости вроде мороженого или Майкен не стоит откладывать на потом.

Вскоре позвонила и она сама. Я объяснил, где именно нахожусь, и через пару минут заметил ее на аллее примерно в восьми сотнях шагов. Успею съесть еще мороженого.

Майкен на самом деле оказалась несколько иной, нежели в своих видеороликах — возможно, из-за разницы в освещении, да и в комнате-студии у нее правильно подобрано окружение. С одной стороны, при личной встрече пропал эффект гармонии с окружающим пространством, с другой стороны, вживую она выглядит более естественно. Наверное, это хорошо, хотя мне, в общем-то, без особой разницы.

Мы двинулись по аллее в направлении моего дома, болтая о малозначимых вещах. Проходя мимо старинного собора, Майкен заметила, что это замечательное место для фотографии, и вынула свой смартфон, отработанным движением любительницы селфи наводя его на нас в вытянутой руке. На выбор правильного ракурса — секунда, не более.

— Неплохо получилось, — сказала она, показывая мне экран, и заметила: — только знаешь, если бы ты вот так смотрел не в камеру, а прямо на моих зрителей, они могли бы подумать, что ты собираешься съесть их живьем, без соли и перца…

— Это твои зрители, не мои.

— Знаешь, так даже лучше. Есть некий шарм, романтика, как в… ну…

— Красавица и чудовище.

— Я не это имела в виду, — смутилась Майкен, но голос ее, конечно же, выдал.

— Именно это.

— Блин, ты еще и мысли читаешь?!

Я криво усмехнулся. К счастью, нет, не читаю, иначе давно свихнулся бы.

Мы пошли дальше, и Майкен заметила, что можно было бы заказать что-то для романтического ужина на двоих.

— У меня давно все готово в холодильнике, — ответил я. — Осетрина, замаринованные стейки, шампанское, черная икра, холодные закуски и все такое прочее. Я даже свечи припас.

— Хм… Слушай, а ты неплохо живешь. В прессе немного другая информация… Или дело в том, что ты самый знаменитый?

— Да нет. Просто министерство обороны не хочет, чтобы широким массам стало известно про икру в моем холодильнике. Сама понимаешь, почему.

Мы вошли в подъезд и поднялись на лифте.

— Я у двери, — сказал я, стоя перед дверью.

Внутри клацнули замки, стальная дверь с титановыми вставками поползла в сторону.

— Круто, — сказала Майкен, — даже ключей не надо. Это что, голосовой замок?

— Да, и этот замок зовут «Ильза».

— Шутник.

— Ничуть. Входи и постарайся не чувствовать себя, как козочка в клетке у тигра.

— Хи-хи. Я чувствую себя как святая Агнесс.

В действительности женщину, ставшую прообразом святой Агнесс, сожрали моментально, хоть церковь Создательницы и рассказывает сказочку о божественном усмирении голодных хищников. Но вслух я этого, конечно же, не сказал.

— Я дома, — сказал я, помогая Майкен снять курточку.

— Это ты снова замку?

Дверь лязгнула, словно в тюремной камере, стальные засовы вошли в пазы. От этого звука Майкен вздрогнула и оглянулась.

Пару секунд она рассматривала дверь, а затем неуверенно спросила:

— Слушай, а где замок, или там ручка?

— Их нет. Дверь невозможно открыть изнутри, это делает диспетчер. Добро пожаловать.

Мой дом — моя тюрьма. Зато теперь я могу снять ненавистные браслет и наушник.

Выходные прошли лучше, чем я ожидал. Майкен оказалась очень даже ничего в постели. Возможно, не последнюю роль сыграло и шампанское, большую часть которого оприходовала именно Майкен, а алкоголь, как известно, притупляет чувство страха.

Не менее приятный сюрприз ожидал меня утром за завтраком: Майкен прозрачно намекнула, что проведет со мной все выходные, если я позволю ей вести свой «стрим», то бишь прямую трансляцию в Сети, с моего ноутбука и поучаствую в общении со зрителями.

Я пришел к выводу, что это довольно выгодная сделка — и не ошибся. Конечно, у этой бочки меда нашлась пара ложек дегтя: Майкен облазила всю мою обитель, сунув свой нос и камеру в каждый уголок. Все это меня не очень сильно напрягло, тем более что вскоре она наткнулась на книжный шкаф и зависла у него надолго, перебирая книги, заглядывая в аннотации и порой в двух словах рассказывая зрителям, о чем та или иная книга. Мне пришлось отдать Майкен должное: оказалось, что она начитана куда больше, чем я думал, и если не читала, то хотя бы знала, о чем большая часть моих книг.

Позднее, во время своеобразного интервью, тема книжного шкафа всплыла, и не самым приятным образом. Мы сидели в кухне и пили чай, Майкен зачитывала мне вопросы зрителей, а я отвечал на некоторые из них, если считал нужным. Иногда среди кучи тупых или вовсе идиотских вопросов попадались более-менее адекватные, например, не пробовал ли я носить темные очки, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Как выяснилось, среди зрителей Майкен попадаются и довольно умные люди. Один из них поинтересовался, откуда я взял целый шкаф раритетных бумажных книг.

— Я вырос в семье, уважающей книги. В основном, мой шкаф заполнен книгами, купленными моими родителями много лет назад… Некоторые из них я, признаться, не читал. Манн еще куда ни шло, а «Унесенная ветром» или «Штормовой перевал» — не мое. По большому счету, я храню все эти книги как напоминание о родителях…

Майкен прочитала следующий вопрос и передала его мне:

— А что случилось с твоими родителями?

Я вздохнул.

— Да так, ничего.

— Они еще живы? — удивилась Майкен. — Просто ты так это сказал, словно они умерли.

— Полагаю, что живы. По крайней мере, шесть лет назад точно были.

— Вы не общаетесь?

— Нет.

— Они… не приняли тебя… таким?

Я снова вздохнул.

— Они уверены, что их сын мертв, а я — его убийца. Мне не удалось убедить их, что я — по-прежнему я. И теперь, шесть лет спустя, и сам уже не очень в этом уверен.

Майкен несколько секунд молчала, а потом заметила:

— Да уж… Когда твои родители обвиняют тебя в твоем же убийстве… Жестоко, дальше некуда.

Я мрачно хмыкнул:

— Еще как есть куда… Примерно половина человечества того же мнения, вот в чем беда.

В остальном же выходные прошли замечательно, хоть и в четырех стенах. В полдень второго дня, когда мы отдыхали после очередного сеанса постельных утех, Майкен предложила куда-нибудь сходить, возможно, в какое-то малолюдное место, но я быстро объяснил ей, что мне везде некомфортно.

— Малолюдность — не решение проблемы. Людей, может, и нет — а от диспетчера и браслета никуда не денешься. Приходится каждый час отвечать на вопрос, все ли со мной в порядке, а то и тест проходить…

— Какой тест? — не поняла Майкен.

— Тест Роя-Батти.

— Что за тест?

— Психологический. Считается, что для его прохождения обязательно обладать значительной степенью человечности, и потому одержимый пройти его не может.

В глазах Майкен появился азартный блеск, словно у охотничьей борзой, унюхавшей добычу: она почуяла свежий контент и протянула руку к столику у кровати за своим смартфоном.

— Собираешься стримить прямо из постели? — поинтересовался я.

— Нет, конечно, только на диктофон запишу. Стрим из постели может повредить моему каналу, знаешь ли.

Я усмехнулся:

— Думаю, многие твои зрители не отказались бы увидеть тебя обнаженной. Тем более что посмотреть есть на что.

Майкен чуть зарделась от комплимента.

— Обнаженной — да, в постели с парнем — нет. Есть нюансы. Все-таки, мои зрители — не тот же самый контингент, что в порночатах. Так что за тест такой? С начала, пожалуйста.

— Психологический тест Роя-Батти разработан с целью определения, является ли индивидуум одержимым, если есть такое подозрение. Рой и Батти исходили из гипотезы, что эфириал, захватывая тело, может пользоваться памятью жертвы, но не способен понять многие механизмы психики либо же просто стирает личность. Иными словами, считается, что одержимый не может пройти тест, для которого требуется обладать значительной степенью человечности. Таким образом, как только диспетчер начинает подозревать, что потустороннее начало берет верх над человеческим и «спец» готов устроить очередной эпизод резни, он проводит этот тест, чтобы определить, нужно ли высылать группу зачистки.

— Хм… А можешь сказать какой-нибудь вопрос из этого теста?

— Например, опрашиваемому предлагают рассказать о его матери.

— И как это помогает выявить одержимого?

— Человек, если только он не детдомовский, зачастую не может равнодушно относиться к своей матери. Если рассказ опрашиваемого строится в разрезе любви или неприязни — то это не одержимый.

— Почему? Одержимый ведь имеет доступ к памяти жертвы.

— В том и вся штука. Люди не думают о том, что они любят свою маму — они ее просто любят. Безотчетно, не фиксируя это в памяти, как какое-нибудь событие. Человеку не надо запоминать чувство, которое он испытывает каждый день непрерывно. Одержимый не может ничего рассказать о любви, поскольку не способен чувствовать ее, а в памяти жертвы нет об этом обширной информации. Только люди могут любить — и, как правило, они не понимают сути этого явления. Не задумываются об этом.

— Вот как… А если опрашиваемый рассказывает о матери как-то иначе? Если он почему-то действительно к ней равнодушен?

— Тогда задают вопрос об отце. О бабушке и дедушке. О друзьях. О первой любви. О кошке, собаке и хомячке. О самом счастливом моменте жизни.

— И что, этот тест надежен? Мне кажется, на свете полно людей, которые способны его провалить. То есть, без таких людей наш мир стал бы только лучше, но это же не доказательство!

— Верно. Это не повод к немедленному уничтожению, но веская причина изолировать и разбираться подробно. На практике многие серийные убийцы действительно проваливают этот тест, да и не только они.

— Понятно. Провал теста человеком — некритичен, в общем-то. Главное, что одержимые не могут его пройти, да?

— В теории. На практике, Рой и Батти были убиты пациентом, которого они сочли неопасным, так как он прошел тест. В общем, ценность его — не более чем у таблетки-пустышки. Эффект плацебо. Просто руководству и общественности приятно думать, что у них есть средство контроля. Если быть совсем уж точным, то любой психологический тест вообще — средство надежное для этой цели. Попытка его пройти сама по себе показывает наличие разума и согласие следовать определенным правилам. Утверждение же о том, что одержимый не может пройти тест Роя-Батти, предельно некорректно: одержимый не будет и пытаться его проходить. Просто нападет. Исключение — если прохождение теста необходимо для обмана жертвы, чтобы пробраться к ней или выбраться из клетки. Собственно, именно так Рой и Батти погибли: одержимый обманул их, они сочли, что он — неопасный «спецкон» и дали команду его выпустить из изолятора. Правда, надо заметить, что их первоначальная форма теста была очень примитивной. Современные версии разработаны уже после них, но названы в память о Рое и Батти. Как бы там ни было, они эффективны только в особенных условиях. Пустышка. Как и дистанционно запираемая дверь, все подобные методы контроля — для успокоения общественности. Ведь днем диспетчер отпирает дверь и я свободно перемещаюсь, где хочу.

Майкен призадумалась:

— Но ведь зачастую «спецы» срываются «именно» ночью… Совпадение?

— Не путай окончательную победу хаотической части сознания, которая происходит в любое время суток, но обычно на пике эмоционального срыва, и осознанно совершенное массовое убийство как протест против условий существования. Второй случай часто происходит именно ночью, когда «спец», мучимый бессонницей, имеет время осмыслить положение, в котором он оказался, и осознать, что больше не может так жить. В этом случае двери и тесты бессильны. Допустим, если сегодня ночью я решу, что с меня довольно — преспокойно дождусь утра и пройду тест Роя-Батти. Диспетчер откроет дверь, я подожду, пока ты уйдешь, выйду на улицу — и только там брошу руль.

— Э-э-э… какой руль?

— Выражение на сленге «спецконтингента» и тех, кто имеет с нами дело. Представление о том, что «спецы» ненавидят обычных людей, в корне неверно. Мы, «спецы», любим людей и считаем себя таковыми. «Спецы», однажды отстоявшие собственные личность и тело в борьбе с эфириалом, обладают достаточной волей, чтобы день за днем бороться с останками эфириала в их сознании. Непрекращающаяся борьба ошметков двух некогда цельных сущностей, уничтоживших друг друга в борьбе, неугасимая ненависть двух противоположных частей моего нынешнего «я». Вот так мы живем. Чем платят нам обычные люди за все это, ты и сама знаешь. И когда однажды я решу, что хватит с меня черной неблагодарности и ненависти — я не брошусь в толпу и не начну кромсать людей на куски. Я просто устало закрою глаза и прекращу бороться, а все остальное сделает то, что осталось от эфириала, некогда мною уничтоженного. Вот это и называется «бросить руль».

— Ужас какой, — поежилась Майкен, и на этот раз — натурально.

Я улыбнулся:

— Ну, сегодня ночью я не смогу решить, что с меня хватит, если меня не будет мучить бессонница. А она не будет меня мучить, если я устану. И вот как раз это — в твоих силах.

Майкен зарделась, и перед тем, как прижаться ко мне своим шикарным телом, сказала:

— Твою последнюю фразу придется вырезать.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается, и выходные тоже подошли к концу. Я простился с Майкен, прочитав в ее глазах намек на то, что случившееся имеет хорошие шансы повториться, и двинулся к ожидавшему меня черному автобусу. Всего-то и осталось, что дождаться новой масштабной атаки — а после нее новые выходные.

В автобусе я встретил практически всю «первую» команду, кроме Юджина. Странно, ведь обычно его подбирают передо мною.

— Привет, парни. Как прошли выходные?

— Привет, Конрад. Юджина арестовали, — сообщил мне Михаэль.

— Вот те на! За что?!

— Свернул шею какому-то ублюдку. Ну как свернул… Шел домой из магазина позавчера. Проходил мимо компании подвыпившей, а там один щенок решил произвести впечатление на подружку и не придумал ничего лучше, как оскорбить «спеца». Ну и ляпнул… Ничего такого особенного, за такое шею не сворачивают, а максимум дают в зубы. Юджин и дал, а у говнюка голова набекрень. Ну ты Юджина знаешь лучше, чем любой из нас…

Я вздохнул. Юджин, Юджин… Врожденная вспыльчивость в нем соседствует с наработанным самоконтролем, который в нем как предохранитель. Идет повышение напряжения — предохранитель щелк. Но вот этого мгновения, нужного предохранителю на срабатывание, порой хватает, чтобы у кого-то хлипкого отвалилась голова.

— И что дальше? Это вся информация?

— Вся. Мы сами только что узнали — Ганс сообщил.

Ганс — водитель нашего автобуса. Один из того меньшинства, кто относится к нам по-человечески.

Я снова вздохнул. Сценарий дальнейший я знаю. Следствие и чисто формальный суд. «Спец» причинил вред человеку — «спец» виновен. И если нормальный человек, давший в зубы за оскорбление, отделался бы штрафом и исправительными работами, то Юджина ждет урановый рудник, как и всех нестабильных «спецов». Без вариантов. И только потому, что у оскорбившего его человека оказался слишком хрупкий хребет.

Находясь в плену невеселых дум, я наблюдал, как за окном пробегают деревья и дома. Государство, говорили древние римляне — это коллективный договор граждан. А договор подразумевает право выйти из этого договора и покинуть общество, если этот договор кого-то не устраивает. Все правильно говорили — но при этом держали рабов. Чем это кончилось — знают все. Тем же, чем заканчивается история любого рабовладельческого общества. Интересно, повторится ли эта история и с «новым Римом»? Увы, все идет к этому. Причем конец моей родины может отказаться куда более быстрым, потому что в древнем Риме рабы хоть и были основой экономики, но им хотя бы не доверили функцию защиты государства. А тут… С другой стороны, мы, «спецы», изменить ничего не можем, по крайней мере, в лучшую сторону. Римские рабы, привезенные со всего мира, ненавидели своих хозяев и чужой Рим, и их восстания подрывали силы империи. Я, как бы там ни было, люблю свою неласковую родину, и даже если восстану — изменения будут только в худшую сторону. Кто будет защищать страну от потустороннего вторжения, если не мы?

Вот парадокс так парадокс: главная линия обороны состоит из наиболее отверженных и гонимых…

Из этих раздумий меня вырвал зуммер в наушнике:

— Центральный штаб особых операций вызывает Кёрза! Центральный штаб вызывает Кёрза!

Ну вот, снова какая-то хрень стряслась: голос генерала Штайнера звучит только по очень серьезным поводам.

— Конрад Кёрз на связи.

— У нас ситуация первой степени. Синхронная атака в комплексе «Фолькеншутц», на семьдесят шестом и девяностом этажах. Команды «вторая» и «третья» уже почти готовы и ждут только вас. Дирижабль уже почти заправлен, вылет по готовности.

— Понял вас.

— Что-то случилось? — спросил Маркус.

— Прорыв в «Фолькеншутце».

— Накаркали же вы с Юджином, Конрад…

— И не говори.

Автобус включил мигалки и прибавил ходу. Еще десять минут до базы, пять минут на сборы, десять минут на погрузку в вертолет, полет до точки и высадку. Затем неизвестный отрезок времени на то, чтобы подняться по ступенькам до первого из пораженных этажей, и что-то подсказывает мне, что к тому моменту Порча доберется где-то так этажа до тридцатого. Там будет очень, очень жарко, хоть и не так, как в Башне Астарты. Правда, «Фолькеншутц» — элитный жилой комплекс, там средства безопасности имеются: на каждом этаже по четыре гусеничных дрона с пулеметами, управляемых из поста управления в отдельном небольшом здании рядом, и подразделение быстрого реагирования там же, где и пост управления. Только вот незадача: охрана экипирована все теми же «джаггернаутами», они не смогут подняться по ступенькам. Да, предусмотрено, что в лифтах, коих четыре штуки, может подняться одновременно по четыре «джаггернаута», но если культисты не только начали прорыв, но и обеспечивают поддержку своим потусторонним хозяевам — то стоит ждать саботажа с лифтами.

Опять же, чтобы поднимающиеся «джаггернауты» не были перебиты по частям, кто-то должен обеспечить им прикрытие при выгрузке из лифтов… и так на каждом этаже. Так что нам придется вначале восстановить работу лифтов, а затем последовательно осуществлять прикрытие высадки на каждом этаже, и все это с подмогой в лице только лишь обычного городского спецназа. Подтянутся подразделения из других секторов, но… В общем, жара будет сильной и долгой, дня три боев за здание. Как назло, «Фолькеншутц» стоит рядом с другими небоскребами, и просто снести его, взорвав первый этаж, не получится, культисты, конечно же, учли это.

Существует дохлый шанс, что дроны на этажах нанесут противнику ущерб и замедлят его прогресс, но кардинально это мало что изменит. Дроны тяжелы и хорошо защищены, в том числе от телекинетических бросков, но эффективны только в длинных коридорах, зачищать жилые комнаты они не смогут. Если сойдутся звезды, операторы дронов прыгнут выше головы, эвакуацию проведут гениально, а культисты и одержимые лажанут — есть мизерная вероятность того, что Порча распространится на несколько этажей от первоначальных и ее будет мало. Однако более вероятный расклад — много сотен погибших и куча огромных тварей, и все это нам придется разгребать практически самим, потому что лифты могут быть выведены из строя капитально, а не просто перерезанной электропроводкой.

Вот и база. Автобус пролетает входные ворота, спускается по пандусу под землю и останавливается перед бронедверью, уже открытой для нас. Мы высаживаемся и вихрем мчимся в арсенал, развивая бешеную скорость: каждая секунда промедления дает врагу время освоиться в новом мире, собраться с силами, нарастить зверинец.

Лихорадочно напяливаем бронекостюмы, проверяем вынутые из пирамид штурмовые винтовки, автоматические дробовики и виброклинки.

Тут в нашей комнате появился уже полностью экипированный Ронни Шрайвер, мой бывший ученик, а теперь лидер второй команды.

— Эй, парни, — сказал он, — это правда, что Юджин в кутузке? Чужак побери, тупой вопрос, я и так вижу, что его нет… Конрад, у тебя есть план, как нам обойтись без него? Я ставлю свои следующие выходные, что лифты в здании работать не будут, а без них «джаггернауты» не уйдут выше первого этажа.

— Доннерветтер, — выругался я.

Да, я совсем упустил из виду, что Юджин среди нас — единственный, кто в «прошлой жизни» был инженером. Еще был толковый парень в третьей команде, но два месяца назад он погиб, а присланный на замену «спец» в технике не разбирается и вообще только-только из учебки, ненадежный и непроверенный, потому что я не обучал его лично.

И что теперь? Наша задача, и без того сложная, усложняется еще сильнее.

— Знаете, ребята, — сказал я, — а у меня нет плана. Похоже, без Юджина мы потеряем не несколько человек, как это могло бы быть, а хорошо, если не половину. Будет все намного хуже, чем в «Астарте».

— Дерьмово, — сказал Герхард, — и что нам теперь делать?

Я чуть помолчал, давая осколкам калейдоскопа в моей голове сложиться в четкое видение ситуации. Да, действительно… Ну а почему бы и нет? Вот он, шанс.

Шанс все изменить.

Ведь у меня на руках внезапно оказались если не все козыри, то самые веские из них.

— Я знаю, что буду делать я. — Мои слова, сказанные медленно и с расстановкой, буквально повисли в воздухе, повысив напряженность ситуации до предела. — Я просто не пойду на миссию. В знак протеста против того, что случилось с Юджином.

Повисла могильная тишина, все не то что затихли — замерли, пораженные моими словами.

— Это, Чужак возьми, как? — не выдержал Малкольм.

— Вот так. Я отказываюсь вылетать на зачистку.

— Проклятье, то есть, мы теперь вообще должны идти на зачистку без двоих? — воскликнул Маркус. — Я понимаю, что Юджин твой старый друг, но как же мы? Ты наш лидер — и бросаешь всех нас из-за него одного?!

— Я предлагаю вам всем присоединиться ко мне. Мы не обязаны погибать только потому, что какой-то ублюдок спровоцировал Юджина.

— Охренеть! — выдохнул Шрайвер. — То есть, вообще вся «первая» команда не пойдет? Мы с «третьей» сами не справимся вообще!

— Ронни, я предлагаю то же самое и вам всем. Проявите солидарность с Юджином и с нами и не летите.

— Конрад, а кто тогда будет останавливать прорыв?!!

— Как это кто? Военные. Спецназ. Охрана.

— Ты издеваешься?! Они не справятся тем более!!!

Я посмотрел ему в глаза:

— Вот именно, Ронни. Без нас они не справятся. Точнее, справятся, но ужасной ценой. Мы получили замечательный шанс наглядно показать это «нормальным». Лично с меня довольно. Я больше не хочу быть рабом. Меня больше не устраивает существующее положение вещей.

Тут я заметил, что в дверь заглядывают бойцы второй и третьей команд. Ну, все зрители в сборе, пора толкать речь.

— Итак, парни, описываю расклад: в дополнение к нашему обычному положению нас вынуждают идти на опасную миссию без очень важного члена нашей маленькой группы, и я гарантирую вам, что потери будут больше, чем в «Астарте». Я не собираюсь на это соглашаться. Настал переломный момент: если все мы проявим солидарность и откажемся выходить на зачистку — заставим и командование, и общественность с нами считаться.

— Это ничего не изменит, — возразил Карл Вогель, — только усилит всеобщую ненависть к нам. Нас сделают козлами отпущения за огромные жертвы.

Вогель для нас — относительно чужак. То есть, парень он неплохой и компетентный, но мы все — «первая», «вторая» и «третья» команды — вроде как семья. Почти все, кроме собственно Вогеля и того парня из учебки — мои бывшие ученики. Я сам, будучи одним из первых «спецов»-чистильщиков, натаскивал и тренировал их, все они в то или иное время состояли в моей команде и ходили в бой вместе со мной. Я знаю их, а они знают меня. А Вогель — он чужой. Его перевели к нам, в столичный мегаполис, с периферии.

— Ошибаешься, Карл. Да, нас будут обвинять — нас и так постоянно обвиняют в чем только можно. И я хочу это изменить. Один невыход на зачистку — и все поймут нашу важность. И тогда мы сможем повлиять на сложившееся положение. Добьемся восстановления наших человеческих прав.

— Вряд ли ты чего-то добьешься из самой глубокой шахты уранового рудника.

— Какого еще рудника? Туда отправляют нестабильных и опасных за совершенные преступления. А мы в порядке.

— Для нас сделают исключение — и отправят. Чтобы другим неповадно было.

Я расхохотался:

— Каким еще «другим»?!! Кроме нас, у министерства по особым ситуациям еще шесть команд по всей стране, которые, к слову, нам и в подметки не годятся. Нас нельзя заменить. И будь уверен, что эти шесть команд точно отзовут в столицу, чтобы справиться с прорывом в «Фолькеншутце». И эти команды обязательно понесут потери. Сослать нас в шахты — все равно, что отрубить себе обе руки перед лицом врага. Уже через пару часов всем станет ясно, что без нас будет хреново. Один невыход на зачистку — и им придется идти на уступки.

— Да, но то, что ты предлагаешь — натуральный мятеж. Нам этого не простят.

— Карл, что ты несешь? Какой мятеж? Мы же даже не военные! Это забастовка, только и всего. Почему врачам и учителям можно, а нам нельзя?

— Только это, Конрад, — сказал Герхард, — а как же люди? Куча народа умрет от нашей забастовки! Мы не можем поступить так бесчеловечно!

— Ты про тех, которые оказались между пораженными этажами? Порча доберется до них раньше нас, кого не смогут эвакуировать спасательные дирижабли — так и так покойники. На самом деле, мне тоже их жаль. Да, мне действительно жаль людей, пусть они и отняли у меня все права и низвели до рабского положения. Но я не собираюсь более за них сражаться. Они не дали мне такого стимула. Почему Первому-из-нас еще при жизни поставили памятники в двух странах?! Почему все его бойцы стали героями? Им всем памятники стоят, большинству — групповые, но многим персональные поставлены. А нам где памятники? Скольким из нас, погибшим при исполнении долга, хотя бы медаль посмертно дали?!!

— Давай смотреть правде в глаза, — вздохнул Герхард. — У Первого не светились глаза, как у тебя, и не росли рожки на лбу, как у меня. Двести лет назад люди еще не понимали, кто и что он такое. А его бойцы — они вообще были обычные люди практически…

— Ну и как ты думаешь, Герхард, совершил бы он все свои великие деяния, если б наградой за них ему были не почет и памятники, а ненависть и презрение?!! Я понимаю, Герхард, ты замечательный человек, тебе трудно отказаться от людей, хоть они и отказались от тебя… Но вспомни — твоя жена вышла замуж, не спросив развода, как вдова, твоя дочка называет отцом чужого мужика. У тебя отняли ребенка, даже не спросив. Как будто ты умер.

— Не трави душу, Конрад… Будем откровенны, так лучше для Кристины…

— Да вот ни хрена, Герхард! Ты как личность самый достойный и лучший из нас. Эталон человечности. Я бы без колебаний доверил тебе своих собственных детей, если б они у меня были, и ни на миг не усомнился бы в их полной безопасности рядом с тобой. У твоей дочери отняли лучшего отца, которого только можно было бы пожелать любому ребенку. И это — преступление не только против тебя, но и против нее.

И тут на стене завопил коммуникатор внутренней связи:

— Кёрз, мать твою за ногу, почему твоя задница еще не в дирижабле?!!

Полковник Айсман в своем репертуаре. Интересно, почему комендантом базы «спецов» назначили человека, который нас ненавидит?

— Ладно, парни, пора подводить итоги. Я не лечу. Кто не со мной — ну, я не могу отказать вам в праве на свободу выбора, как это сделали люди, и желаю удачи.

Повисла тишина, я внутренне напрягся. Мой наработанный за годы авторитет среди собравшихся — посмотрим, чего он стоит.

— Да ну нахрен, — махнул рукой Маркус. — Вшестером, без двух лучших бойцов, включая лидера, наша ценность падает втрое, а шансы на выживание и того ниже. Посмотрим, что в итоге выйдет. Меня, признаться, тоже давно достало все.

Герхард и Михаэль переглянулись и почти синхронно пожали плечами.

— Мы тоже остаемся, раз такое дело. Не самоубийцы, в самом деле.

Фактически, исход определился однозначно: видя, как один за другим лучшие бойцы трех команд отказываются выходить на зачистку, остальные прекрасно понимали, что их шансы стремительно тают. Последовали короткие перепалки во второй и третьей командах — и все.

Только Вогель тяжело вздохнул и сказал:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Конрад… Или, хотя бы, твой демарш не вылезет боком всем остальным, которые не то чтоб с тобой или против тебя — ты ведь выбора никому не оставил, не так ли?

— В случае чего — так все и говорите, что это была моя идея и я выбора вам не оставил. Итак, есть желающие осчастливить полковника, помимо меня?

— Ты это затеял — тебе и карты в руки.

Я подошел к коммуникатору и нажал кнопку.

— Конрад Кёрз вызывает Айсмана.

Самое ненавистное мне лицо появилось на экранчике.

— Кёрз, сучий потрох, почему ты до сих пор в раздевалке?!!

— От лица всех трех команд я выражаю протест против преследования Юджина Крэйна и сообщаю, что мы отказываемся выдвигаться на зачистку.

О, это лицо, эти круглые глаза, раздувающиеся ноздри и дергающийся уголок рта!

— Ты охренел?!!

— Никак нет.

— Пойдешь под суд вместе с ним!!! Только он — за убийство, а ты — за измену!!!

— За какую нахрен измену? Я вообще-то гражданское лицо, собака ты сутулая. — При этих словах у меня за спиной послышались смешки. — Это просто забастовка. Мы отказываемся выходить на работу, только и всего.

— Тогда собирайте манатки! Вы все уже к вечеру будете гнить на рудниках!

— Что такое? Карьера дала трещину? Гори в аду, ублюдок. Конец связи.

Я выключил коммуникатор и повернулся к бойцам.

— Ну что, парни, жребий брошен.

— Насчет собаки сутулой ты палку перегнул, — сказал Герхард. — То есть, ты-то прав, но лучше было этого не говорить. И… знаешь, о чем я подумал?

— О чем?

— О парнях в других командах. В тех шести. Их привезут и швырнут в мясорубку, из которой мало кто из них выберется… и тогда, ты прав, мы будем совсем уже незаменимыми. Скажи, Конрад, ты об этом просто не подумал или же напротив, заранее так рассчитал?

— Если у них есть хоть капля мозгов — они тоже откажутся. Проявив солидарность с нами, они и победят вместе с нами. А если не проявят — нечего и думать о них. Либо они одни из нас и вместе с нами — либо пусть и дальше остаются рабами, чья жизнь не стоит ничего, даже сожалений.

— Тут есть проблема, Конрад.

И по тому, как Герхард это произнес, я понял: да, действительно есть проблема. Я где-то просчитался, и старый товарищ это сразу подметил.

— Какая?

— Они не смогут проявить солидарность, потому что им никто не расскажет о том, что мы отказались. Придумают ложную причину, почему мы не занимаемся этим делом, или же скажут, что мы застряли на высоких этажах и нам нужна подмога… У них не будет выбора, как у нас. На чьей совести будут их потери?

— Проклятье…

— Вот то-то и оно.

Я сжал зубы. Да, это ошибка — моя ошибка. Которая будет стоить жизни многим моим собратьям по несчастью.

— Вот что, парни, я знаю, как ее исправить, но… В целом, это не сопряжено почти ни с каким дополнительным риском, но… Это получится только при условии, что вы пойдете со мной до конца. Если нет — я буду вынужден исправлять ошибку самостоятельно, и тогда рано или поздно наступит момент, когда мы с вами встретимся в бою как враги, потому что вас отправят за моей головой.

— Тваюжмать, Конрад! — воскликнул Маркус. — Некоторые ошибки были бы не столь разрушительны, если б не попытки все исправить! Что ты на этот раз задумал?!

— Мы сможем предупредить остальные команды и привлечь их на нашу сторону, если у нас будет связь. Для этого нам надо захватить штабные помещения базы, и тогда в нашем распоряжении будет радиостанция. И с ее помощью мы сможем донести до общественности нашу позицию, не позволив властям замять все втихую.

— А вот это уже точно мятеж, и тогда нам не светят даже урановые шахты.

Я улыбнулся и обвел своих товарищей глазами.

— Отнюдь. Я предлагаю довести начатое людьми до логического конца. Общество отказало нам в правах — мы откажемся от наших обязанностей. Все-таки, страна — это коллективный договор сограждан. Если наши сограждане нарушили договор о равенстве и неотъемлемых правах в отношении нас — мы покинем страну. А поскольку страна эта построена в том числе и нашими предками — мы возьмем с собой то, что наше по праву. Иными словами, мы провозгласим себя вне человеческого общества, а эту базу — как нашу суверенную территорию. И тем самым пресечем любые карательные меры против нас. Ни судов, ни рудников. У нас тут есть ядерный реактор, радиостанция и запасы оружия и продовольствия на годы.

— Самоубийство, — сказал Вогель.

— А мне нравится идея восстания, — поддержал меня Альберт, самый младший боец «первой». — Я устал жить в клетке, как зверь.

— Никаких самоубийств, никаких восстаний, наша позиция — мирное отделение. Нас тут двадцать девять «спецов» высочайшего уровня, а база хорошо укреплена. Я хочу поглядеть даже не на то, как военные будут нас выковыривать отсюда, а на то, где они возьмут самоубийц для этой миссии. И в целом расклад останется прежним: кто будет защищать столицу? Кроме нас ведь некому, особенно если другие команды перейдут на нашу сторону. Военные? Они понесут потери раз, другой, третий и сами начнут требовать вернуть нас обратно любой ценой. И тогда уже императору придется с нами договариваться — причем как с равными. Мы будем диктовать наши условия.

— А если ты снова ошибешься?

— От этого никто не застрахован. Только вот что я скажу вам, парни. Никто не даст нам ни прав, ни свободы, если мы сами не возьмем. Чем бы все это не кончилось — я хочу пожить немного без цепей. Итак, парни, пора решаться. Кто остается со мной — тот остается. Кто не хочет — выход сами знаете где. Скажете, что вы ни при чем, да и все.

Присутствующие начали переглядываться, но на выход не пошел никто. Моя семья остается со мной — и это окрыляет.

— Тогда план такой. Выходим в полном вооружении. «Первая» со мной идет брать под контроль пункт управления, «вторая» занимает склады, чтобы исключить саботаж, третья — нижний уровень и инфраструктуру. Из военного персонала тут всего человек сорок, лейтенант Андерсон вроде адекватный тип — с ними не должно быть проблем, они знают, что не потянут против нас, и скорей всего уйдут по-хорошему. Обслуживающий персонал, особенно инженеров реактора, необходимо задержать. Это не захват заложников, они должны будут ознакомить нас с обслуживанием всего хозяйства, а потом мы их отпустим. То же самое — связисты. Готовы? Тогда вперед.

Все три команды пришли в движение — четко и слаженно. Мы пошли на выход из арсенала, но стоило мне выйти в коридор, как я лицом к лицу столкнулся с лейтенантом Андерсоном и еще несколькими бойцами из его охранного подразделения.

— Э-э, такое дело, Конрад, — сказал он, — мне приказано всех вас арестовать.

— Этот приказ нелегитимный, лейтенант, — улыбнулся я ему.

— Он исходит от полковника Айсмана, как бы.

— Боюсь, вы отстали от жизни, лейтенант, минуты на три. Мы, спецконтингет команд первой, второй и третьей, находимся вне юрисдикции Айсмана. Мы больше не подданные Рейха и императора и не признаем над собой ничьей власти, а территория базы — наше суверенное владение, где вам и вашим людям более не позволено находиться. Сдайте оружие и идите на выход.

У него и его людей глаза полезли на лоб, солдаты начали пятиться.

— Это… мятеж?!!

— Мы решили покинуть человеческое общество. Лейтенант, не взваливайте на себя чужие проблемы. Лично вы ни в чем не виноваты — пусть расхлебывают виновные. Вас дома ждут жена и дети — а у меня ни жены, ни детей нет. Вы рискуете потерять больше, чем я. Сдайте оружие и ступайте с миром. И по пути заберите всех остальных своих людей, хорошо? Пусть расставание пройдет без кровопролития.

— Конрад, вы отдаете себе отчет в том, что делаете?

— Не пытайтесь взывать к моему разуму, лейтенант, лучше проявите его сами. Ронни, проводи к выходу.

Я не ошибся: Андерсон, осознавая безнадежность расклада, предпочел вывести свое подразделение в полном составе. Путь к командному пункту практически свободен.

Правда, остались еще два часовых у самой двери, но их уговаривать пришлось еще меньше, чем Андерсона.

Я толкнул дверь, она открылась практически бесшумно, на идеально смазанных петлях. В центре управления — всего несколько человек, включая Айсмана. Полковник сидит спиной ко мне с телефонной трубкой у уха, а внимание четверых штабистов и двоих инженеров спецсвязи приковано к экрану телевизора, на котором идет прямой репортаж.

В кадре — «Фолькеншутц» и дирижабль спасателей, пытающийся перебросить перекидной мостик к окну где-то так восемьдесят пятого этажа, в то время как пулеметчик в гондоле ведет огонь сквозь другое окно. В этот момент на балконе несколькими этажами выше появляется фигура. Слышен возглас репортера «смотри, смотри! Выше!», оператор наводит великолепную оптику, произведенную на лучших германских заводах, и увеличение позволяет рассмотреть, что фигура эта перекособочена, искривлена, а перед ней в воздухе висит какая-то статуэтка. Мгновение — и кусок бронзы устремляется к дирижаблю, разгоняясь все сильнее. Позиция выбрана идеально: с дирижабля нельзя увидеть одержимого, находящегося выше, наполненный гелием корпус заслоняет обзор и прострел. В дирижабле появляется сквозная дыра: одержимые способны развить своим броском энергетику мелкокалиберной пушки, а оболочка дирижабля и пистолетной пулей пробивается.

Дирижабль, потеряв гелий из целой секции, начинает снижаться, из окна выпрыгивают люди, предпочтя разбиться той альтернативе, что преследует их, а я пытаюсь успокоить совесть мыслью, что в их гибели нет моей вины: даже выйди мы на задание, наш дирижабль бы только-только добрался до «Фолькеншутца». Вот те, которые погибнут в последующие часы и дни — ну, гибель некоторых мы могли бы предотвратить, если б нас не лишили всяческой мотивации делать это.

Люди, пожните, что посеяли. Это ваша вина, что я больше не желаю сражаться за вас.

В этот момент полковник дослушал собеседника и ответил:

— Да, герр генерал, я понял. Немедленно распоряжусь. Перезвоню, как только Кёрза доставят сюда.

Он положил трубку и повернулся к штабисту, и в этот момент я сказал:

— А я уже тут, полковник.

Айсман обернулся, увидел меня и остальных в полном вооружении — и понял если не все, то самое главное.

— Ах вы гнусные твари, — выдохнул он.

— Да что ты знаешь о гнусных тварях, ублюдок… Гнусно — презирать и ущемлять того, за чьей спиной прячешься. — Я отобрал у него пистолет, проследил, как обезоруживают штабистов, и кивнул Маркусу: — проводи их наружу.

Инженеров пришлось доставать из-под стола, куда они спрятались, ожидая кровавой бани.

— Вас мы задержим на пару дней, пока вы научите нас пользоваться всем этим добром. И давайте без саботажа, хорошо?

Оба поспешно закивали.

Я уселся в кресло Айсмана и щелкнул селектором внутренней связи:

— Говорит Конрад. Сообщите новости.

Коммуникатор затрещал голосом Ронни:

— Мы заняли склады и выходы. Сейчас закроем бронедвери, только выпустим выходящих… «Третья» заняла весь нижний уровень. Знаешь, у меня идея. Надо заложить взрывчатку под резервуаром внешнего водяного контура и заминировать система спуска графитовых стержней.

— И что это нам даст?

— Если пробить внешний контур охлаждения и оттуда вытечет весь хладагент — радиоактивная вода внутреннего контура, омывающая топливные сборки, моментально закипит, превратится в перегретый пар — и будет большой бум, настолько мощный, что весь грунт над базой взлетит на воздух. Если уничтожить еще и систему спуска графита — этому нельзя будет воспрепятствовать, даже если военные захватят базу.

— Хм… Красивый способ самоубийства на крайний случай.

— Ты не понял. Радиоактивные осадки накроют все столичное кольцо. Весь мегаполис, понимаешь? Это наша страховка от любого штурма.

— Ронни, ты гений! Где ты этому научился?!

— Да просто школьные уроки не прогуливал. Нам «физик» рассказывал, как устроен реактор.

— Займись немедленно.

Ну что ж, вот теперь можно поговорить и с генералом Штайнером. Я спросил у инженера код и набрал его на телефоне спецсвязи.

— Генерала Штайнера, пожалуйста.

— Сейчас, — ответил штабист на той стороне.

Секунд через двадцать в трубке послышался голос генерала.

— Штайнер на связи, прием!

— Это Конрад Кёрз. Вы хотели со мной поговорить, генерал?

— Не то слово, Конрад. Ты понимаешь, что своим саботажем обрекаешь на смерть множество людей?

— Люди порой так удивляются, когда поступаешь с ними так же, как и они с тобой.

— Поясни?

— Вы обрекли на смерть многих из нас, забрав из моей и так маленькой команды особо важного бойца.

— Крэйн совершил убийство.

— Я не согласен с этой формулировкой. Мое мнение таково, что человек, умышленно спровоцировавший Юджина, пытался покончить жизнь самоубийством, и ему это удалось. Почему, если человек с пластиковым пистолетом провоцирует полицейского открыть огонь, то это самоубийство, а если провоцируют «спеца» — то виновен «спец»?

— Послушай, я понимаю и в какой-то мере даже разделяю твою точку зрения, но у нас нет времени разбираться в юридических тонкостях. В «Фолькеншутце» гибнут люди, вы все нужны там немедленно и безоговорочно.

Я вздохнул.

— Вы предлагаете нам идти на опаснейшую миссию неполной командой?

— Ты знал, что эта работа опасна, еще когда подписывал документы. Такова была цена выхода из резервации. Что на тебя нашло, Конрад?!! Ты понимаешь, что вам не простят этого саботажа?!!

— Я не нуждаюсь ни в чьем прощении, генерал, потому что не чувствую за собой вины. Я не считаю нужным платить за выход из резервации, потому что попал туда незаконно. Понимаю ли я, что из-за нашего невыхода умрет множество людей, которые нас ненавидят и презирают? Которые отняли у нас права и низвели до положения рабов? Я не понимаю — я на это рассчитываю.

— Что?!!

— Боюсь, ситуация, о которой вам сообщил Айсман, изменилась. Это уже не забастовка. Давайте я объясню вам нашу позицию. Каждый человек по праву рождения получает от своего общества определенные права — на жизнь, достоинство, свободу, личную неприкосновенность. И за эти привилегии он в долгу перед своим обществом. Но вы отняли у нас наши права — а значит, мы больше ничего вам не должны. Нас не устраивает наше положение в социуме Рейха — и потому мы покидаем его. От лица всего «спецконтингента» я сообщаю вам, что мы больше не признаем юрисдикцию Рейха, и ваши законы ничего для нас не значат. — На том конце провода царило гробовое молчание, потому я продолжил свою речь. — Поскольку Рейх построен в том числе и нашими предками, уходя, мы забираем с собой то, что наше по праву. Отныне территория нашей базы — наше суверенное владение, и мы будем защищать его от вторжения. Я декларирую отсутствие враждебных намерений по отношению к Рейху и его гражданам — нам просто не по пути. Мы хотим пожить свободными.

— Боюсь, вы будете жить свободными меньше, чем вам хотелось бы. И я почти уверен, что тот Конрад, которого я знал чуть раньше, прекрасно понимал бы расклады и безвыходность положения, в которое вы себя ставите.

— Я понимаю, генерал, ведь я все тот же самый Конрад Кёрз. Давайте я опишу вам ситуацию и наш расчет. Вы понесете потери, похороните мертвых, подсчитаете ущерб, ужаснетесь и осознаете, что мы были вашим самым надежным щитом от потусторонней дряни. Вашей самой эффективной защитой. Как вы будете решать проблему безопасности без нас — решать вам. Может, наконец-то, введете всеобщую воинскую повинность и начнете сажать в тюрьмы людей, имеющих менее четырех детей. Может, переделаете автомобильные заводы в фабрики по производству дронов. А может быть, осознаете весь масштаб несправедливости в отношении нас и попросите нас вернуться. Решать вам. Ну а если вы захотите нас уничтожить — на этот случай мы уже заложили взрывчатку под внешним охладительным контуром и под системой аварийного отключения реактора. И тогда уже не вы отправите нас в урановые шахты, а мы принесем вам все прелести слишком высокого уровня радиации.

— Уф-ф-ф… Вот уж наломал ты дров, Конрад, так наломал…

— Это не я, генерал. Вы отняли у меня все права, включая право называться человеком — а вместе с ними и желание сражаться за вас.

— Давай будем откровенны, Конрад, ты уже не человек в обычном понимании этого слова!

— Эта точка зрения справедлива лишь формально, и вот почему. Да, верно, моя природа теперь двояка, и наполовину я — потусторонний монстр, непонятный и ужасный. Но вот прямо сейчас вы говорите с Конрадом Кёрзом и никем иным, генерал. Просто потому, что вторая часть меня не будет с вами говорить вообще, она хочет убивать и ничего более. Это то, что осталось от Конрада Кёрза, держит монстра под контролем. Это то, что осталось от Конрада Кёрза, говорит с вами по телефону. Это то, что осталось от Конрада Кёрза, возмущено до глубины остатков своей растерзанной души несправедливостью в отношении его. Вы вправе считать меня чудовищным гибридом — но в таком случае будьте так любезны сами защищать себя от одержимых и эфирной Порчи.

Я услыхал, как на том конце провода Штайнер барабанит пальцами по столу.

— Так, Конрад, я тебя понял. Давай не будем пороть горячку. Я сейчас изложу вышестоящему командованию твои претензии и мы как-то решим возникшую проблему.

— Решать нечего, генерал: мы уже решили нашу проблему, покинув ваш социум. А вы сейчас не облечены правом говорить от имени всего Рейха. Моя претензия не к вам лично — но ко всему германскому народу. Не мы предали вас — но вы нас. И когда вы осознаете это — тогда у нас, может быть, будет повод поговорить. А пока что мы отключаем все внешние каналы связи, кроме коммуникатора у ворот. Когда с нами захотят поговорить — пусть приведут Юджина Крэйна. Его возвращение — обязательное условие для начала диалога. Прощайте, генерал, желаю успехов в сдерживании «прорыва».

Я щелкнул тумблером и повернулся к остальным.

— Ну вот и все, парни. Мы сделали, что должны были. Теперь нужно выждать несколько часов и начать трансляцию. В этот момент дирижабли других команд будут на подлете, и заглушить нас не удастся. Осталось укрепить базу и заложить мины везде, где можно. До самого конца заварушки в «Фолькеншутце» штурма не будет — все силы сейчас там. Воспользуемся же временем эффективно. И вот что я скажу вам: чем бы все это не кончилось — я рад, что мы сделали это. Поживем немного свободными.

Мы стали в круг посреди штаба и обнялись, словно родные братья. Нас породнила единая судьба — и мы пройдем этой дорогой вместе.

Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Мы заперты в подземном комплексе, вокруг нас — огромный кольцевой мегаполис столицы, полный ненавидящих нас наших бывших сограждан — но мы все равно ощущаем сладкий вкус свободы.

— Знаете, а я ведь в самом деле счастлив, — сказал Маркус. — И одно скажу точно: я больше никогда не буду рабом.

Мы улыбаемся шире: никто из нас больше не будет рабом.

Конец.

2020