Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Глава 6

Ася еще спала, когда Хрусталев, постучавшись, вошел в приемную директора «Мосфильма» Семена Васильевича Пронина. Секретарша вскинула выщипанные бровки.

– Вам, товарищ Хрусталев, разве назначено?

– Нет, мне не назначено, я подожду.

Секретарша пожала плечами.

– Какой вы, однако, упрямый. Товарищ Пронин не примет вас без записи.

– А я подожду. Ведь я вам не мешаю?

– Да мне что? Хотите – сидите.

Хрусталев просидел ровно два часа. За дверью гудел голос Пронина, изредка прерываемый робким мышиным писком. Наконец выскочил какой-то щуплый и маленький, с потрепанным портфелем под мышкой и, не взглянув ни на Хрусталева, ни на секретаршу, засеменил к двери. Через пять минут после этого на пороге вырос сам Пронин, суровый, со слегка приподнятым левым уголком рта, богатырского сложения человек, на крепком лице которого только фиолетовые червячки, расположившиеся вокруг большого носа, говорили о том, что у директора «Мосфильма» скачет кровяное давление. Не обращая внимания на Хрусталева, быстро пересек приемную. Хрусталев бросился за ним. В коридоре было пусто. Пронин торопился в уборную.

– Семен Васильич! Я только на пару минут!

Пронин досадливо отмахнулся и, не оглянувшись, скрылся в уборной. Хрусталев выждал то время, которое нужно трезвому и серьезному человеку на то, чтобы расстегнуть ширинку, и вошел следом. Пронин стоял над писсуаром. Хрусталев пошаркал ногами и покашлял.

– Семен Васильич, я бы вас не стал по пустякам беспокоить, но тут вот сценарий покойного Паршина…

При слове «покойного» спина Пронина слегка напряглась.

– Так вот: есть сценарий покойного Паршина, – с нажимом повторил Хрусталев, – и действие в этом сценарии навеяно вашими воспоминаниями. Помните, у вас там есть эпизод про мальчишку, который попадает к партизанам?

Пронин деловито застегнул ширинку, быстро сполоснул руки.

– Товарищ Пронин, – уже с нескрываемой злобой сказал Хрусталев. – Вы меня разве не слышите? Или, не дай бог, даже не видите?

Пронин скользнул по нему равнодушным взглядом и припустился обратно к своему кабинету. Теперь он шел быстро, почти бежал, и Хрусталеву показалось, что эта внезапная скорость говорит о том, что ему все еще неприятно слово «покойный» и он не хочет иметь к сценарию «покойного» Паршина никакого отношения.

Мячину нужен был костюм. В крайнем случае пиджак. Нельзя же было идти на прием к директору в одной рубашке или в заношенном свитере. Костюма у Мячина не было, но был близкий друг – Александр Пичугин, которого все звали Санчей. Пичугин работал в хорошем ателье, сам шил как бог и никогда не отказывал «своим» в том, чтобы на день-другой одолжить им пиджак или даже костюм. Егор ворвался в ателье ураганом.

– Санча! Выручай! У меня встреча с директором! Мне нужен пиджак! Вообще хорошо бы костюм… Сорок восьмой размер, но плечи лучше пятидесятый.

У Александра Пичугина были мягкие, немного женственные движения, длинные ресницы и насмешливая, хотя всегда почему-то грустная улыбка.

– Я-то тебя выручу, Егорушка. А ты вот меня все только обещаешь взять художником на «Мосфильм». Придется мне здесь прозябать…

– Ну, слово даю! Вот запустим картину, ты сразу приступишь!

И тут он осекся. Девушка, вошедшая в ателье, напоминала русалку. У нее были светло-зеленые глаза. Мячин не представлял себе, что человеческие глаза могут быть такого цвета. Но дело не только в глазах. Ее облик, немного чуждый всему миру, его суете, ссорам, склокам, тревогам, как будто она родилась из шумящей, морской нежной пены, прожег душу Мячина. Рассудок его помутился.

– Марьяна, сейчас! – сказал ей Пичугин, как близкой знакомой.

– Скорее, пожалуйста! Ты знаешь ведь, Санча, что я тороплюсь.

И голос у нее был необыкновенный. Принято, конечно, сравнивать женские голоса со скрипкой, соловьем или арфой. Но ее голос ее был похож на подснежник. Слегка глуховатый и хрупкий, мерцающий.

– Девушка, как вас зовут? – хрипнул он, забыв, что Санча только что назвал ее Марьяной.

– Марьяна. – Она улыбнулась.

– А, верно! Марьяна. Ведь он же сказал. Послушайте, Марьяна…

Она отвернулась, и легкая досада мелькнула в ее зеленых глазах.

– Я понимаю, понимаю! – заторопился Егор. – Я понимаю, что к вам все время пристают, и знакомятся, и просят телефончик, и все, в общем, такое! Но я не такой. Я в жизни ни с кем ни разу не познакомился в ателье. Вот слово даю вам! Ни разу!

Пичугин вынес какой-то сверток и протянул его русалке. Та кивнула головой и вышла на улицу. Мячин бросился за ней.

– Марьяна! – бормотал он, забегая то с левой, то с правой стороны и пытаясь заглянуть ей в лицо. – Марьяна! Только не уходите! Не оставляйте меня так! Я вас все равно найду. Я, кажется, вас полюбил. Вы слышите? Я вас люблю!

Она искоса взглянула на него, и та же досада, легкая и деликатная, словно ей неловко, что он так глупо ведет себя, опять промелькнула в зеленых глазах.

– Я сейчас скажу это всем! Пусть все меня слышат!

И с размаху упал на колени:

– Люди добрые! Я люблю эту девушку!

Она укоризненно покачала головой, шаги ее стали быстрее. На Мячина оглядывались с раздражением. Он вскочил и побежал ее догонять. Каким-то невероятным образом Марьяна вдруг вспрыгнула на подножку остановившегося троллейбуса перед самым его носом. Двери захлопнулись, и троллейбус уплыл. Он бросился обратно в ателье.

– Санча! Кто она?

– Я тебе не советую связываться, – добродушно отозвался Пичугин, внимательно рассматривая какой-то модный журнал. – Нарвешься, Егорушка. У нее, между прочим, брат – боксер.

– Какой еще брат?

– Что значит: какой? Ну, я ее брат.

– А что же ты раньше молчал, паразит?

– Но ты ведь не спрашивал.

– А! Так даже легче. Теперь-то я знаю, что делать.

Это, скорее всего, был гипноз. Да, это было колдовство, наваждение, но оно уже произошло, оно случилось, и сейчас ему было не до «Мосфильма», не до сценария, ни до чего. Краешком мозга Мячин помнил, что должен подменить Хрусталева в приемной у Пронина, но было не до Хрусталева. Нужно было действовать решительно, потому что важнее этих зеленых глаз и этого хрупкого мерцающего голоса не было ничего на свете.

– Санча! Дай мне пиджак. Шевиотовый. Я завтра верну.

Пичугин улыбнулся своей насмешливой и горькой улыбкой.

– Бери шевиотовый. Только до завтра.

В общежитии, не обращая внимания на оторопевшего Улугбека Мазафарова, он вымылся в душе, из которого уже третью неделю шла только холодная вода, тщательно причесался, надел шевиотовый пиджак и, отчаянно понравившись самому себе в зеркале, вышел на улицу. Теперь вот цветы еще нужно купить. Цветы, да. И торт. С тортом в одной руке и букетом в другой он не стал дожидаться скрипучего лифта и соколом взлетел на четвертый этаж. Он знал, что в этом доме живет Пичугин. И знал, что у Пичугина есть бабушка и сестра. Но кто мог подумать, что эта сестра… Вот, значит, их дверь. Ну, что же. Прекрасно. Дверь ему открыла сама Марьяна, босая, в домашнем халате, с распущенными по плечам мокрыми волосами. Так она еще больше напоминала русалку.