Отвертка

1

— Эй, красавчик! Не скучно?

Блондинка, сидевшая за соседним столиком, кричала во весь голос. Но из-за грохота музыки слышал я ее с трудом.

Интересно, сколько теперь стоит слуховой аппарат?

— Красавчик! Я с кем разговариваю?

Выбравшись из-за стола, решительная блондинка направилась в мою сторону. Я отхлебнул из стакана.

Нависнув так, чтобы было видно: девушка передо мной стоит небедная… денег на хорошее белье хватает… блондинка выговорила:

— Дай сигарету.

— Не дам.

Она удивилась:

— Неужели не угостишь даму?

— Ты не моя дама. А я не твой кавалер.

Блондинку я заметил сразу, как только вошел в клуб. Вы бы ее тоже заметили. И тогда же я заметил ее спутника: невысокого пижонистого мужичонку с китайским лицом.

Сперва я решил, что мужчина… ну, скажем, якут… или бурят. Откуда в этой дыре настоящий заграничный китаец? Однако, сев неподалеку и приглядевшись, решил, что черт его знает. Может, парень и вправду из-за Китайской стены.

Блондинке было года двадцать три-двадцать четыре. Китайцу лихо за шестьдесят. Нездоровый цвет лица — наверное, больная печень. Зато золотые часы, шелковый галстук, перстень с камешком.

Несколько минут назад китаец, морщась от грохота, уплыл по направлению к туалету. Я поразмышлял на тему, есть ли в Китае техно-музыка?

Блондинка уселась в кресле напротив. Коснулась меня ногой под столом. Нога была длинная и теплая. Я отодвинулся так, чтобы она не могла до меня дотянуться, убрал пачку сигарет в карман и еще раз отхлебнул из стакана.

— Поболтаем?

Я промолчал. Судя по тому, сколько оставалось денег, стакан был на сегодня последним. Решив не спешить, я отставил его в сторонку, закурил и пустил колечко дыма.

В спертом воздухе лететь ему было некуда. Колечко печально растаяло.

— Так и будешь молчать?

— Тебя это расстраивает?

— Почему ты молчишь?

— О чем нам с тобой разговаривать?

— Смотри, я ведь могу и…

Я сидел спиной к выходу. Однако по тому, как резко замолчала блондинка, понял: из туалета возвращается китаец.

Не обнаружив подруги там, где оставил, он замер посреди зала. Этакий вполне приличный китаец. Дорогой пиджак. Очки в модной оправе. Чего его занесло в этот «Moon Way»?

Блондинка улыбалась во весь красивый рот и махала руками. Разглядев ее, китаец семенящими шагами подошел к столику и мутным взором уперся мне в подбородок.

— Ли! Наконец-то! Милый! Ну где ты был?

Китаец не сводил с меня глаз. Блондинка тут же пояснила:

— А это… Ли, познакомься. Я встретила одноклассника.

О как! Я задрал брови и покосился на блондинку. То есть второгодником я, конечно, мог быть… но все-таки не столько раз подряд.

У китайца оказался очень тоненький, писклявый голос:

— Здьявствуйти. Осень йад, осень йад. Вы с Жасмин дьюзья?

Раз мы друзья с Жасмин, значит, мою новую подругу зовут Жасмин. Логично? Так что на вопрос китайца я кивнул. В смысле, что да. Жасмин я друг, и еще какой.

Все мы тут друзья и подруги.

— Очень приятно! Очень приятно! Будем знакомы: Ли Гоу-чжень, бизнесмен из Китая. А вы?

Ситуация становилась дурацкой. На кой хрен мне знакомиться с Ли… э-э-э… с бизнесменом из Китая?

Я повернулся к Жасмин и пристально на нее посмотрел. Увела бы она хунвэйбина своего вежливого куда-нибудь в задницу. Чтобы людям отдыхать не мешал.

Жасмин не мигая глядела китайцу в лицо. Бывают, знаете, такие взгляды, прерывать которые пинком ноги под столом немного неудобно.

Секунду помедлив, я решил, что ладно. Будем доброжелательны по отношению к зарубежным гостям. Пусть они увезут наилучшие воспоминания о нашем городе. Неважно, что в городе какую неделю подряд льет дождь. Зато здесь живут радушные и приветливые люди.

С трудом выкарабкавшись из чересчур низкого кресла, я встал и протянул китайцу руку:

— Илья Стогов. Очень приятно.

— И… Эль… Как вы сказали?

Вечеринка вступала в кульминационную фазу. Мунвеевские DJ's отжигали по полной. В стоящем грохоте бизнесмену из Китая не светило разобрать, что здесь имя, что фамилия и как все это следует произносить.

Я попытался выговорить более членораздельно. Это было бесполезно. Стоять, когда под коленки упирается кресло, а прямо в… как бы помягче?.. давит стол, было неудобно. Я поступил проще.

Нащупав в кармане редакционную визитку, я вложил ее в раскрытую ладонь бизнесмена.

— Журналист? Вы журналист? О-о! Как интересно! Позвольте вас угостить! Водка? Жасмин, ты? О'кей, три водки!

Сжимая мою визитку как величайшее в мире сокровище, Ли семенящими шагами порулил в направлении бара. Все-таки китайцы очень вежливый народ.

Едва он отошел на безопасное расстояние, Жасмин подскочила в кресле:

— Ты действительно журналист?

— Действительно.

— Как твоя фамилия? Ах да — Стогов… Что-то я о тебе никогда не слышала.

— Хватит того, что я сам о себе слышал.

— Ты известный журналист? Где ты работаешь? На телевидении?

— Нет, в газете.

— У-у, я думала, на телевидении… А в какой газете?

— Не скажу.

Визитки нам на работе выдавали редко и помалу. Вообще-то я их берег, кому попало не раздавал. Но раз так вышло, то ладно. Жасмин была готова выпрыгнуть из платья прямо за столом. Ну и опять-таки китаец угостит.

Первые несколько бутылок пива я купил еще днем, в редакции. Потом было красное вино в отделе социальных проблем. Потом снова пиво. Платить приходилось в основном мне.

Работа все никак не могла начаться, а сразу после этого кончилась. На радостях все поехали к машинисткам домой. У кого-то из них дома был коньяк. Коньяк сразил машинисток наповал.

Потом была водка в закрывающемся уличном кафе, снова водка на заднем сиденье такси, потом снова пиво в магазине «24 часа — продукты» на углу Невского и Пушкинской.

Кто уж там за что платил, вспоминается с трудом. Но когда вместе со спортивным обозревателем нашей газеты Алексеем Осокиным я добрался до клуба, то на вход мы с ним уже сбрасывались.

Кстати, момента, когда Осокин исчез, я не заметил. То ли собутыльник уговорил пару местных балерин продолжить хореографию дома. То ли устал и смылся по-тихому.

Возможно, впрочем, что Алексей Осокин стоит, как последний лох, на улице и блюет. Хотя нет… Только не на улице… На улице сейчас дождь…

Переться под дождем домой, в Купчино, не хотелось. Так что китаец подвернулся кстати. Если он, имея такой замечательный галстук, потратится на двести граммов водки для русского журналиста, то, скорее всего, не разорится.

— Тебя действительно зовут как цветок?

— Неужели мечта сбылась?! Неужели я все-таки произвела на тебя впечатление?!

Я поразглядывал собеседницу. Расстроился и залпом допил то, что еще оставалось в стакане.

— Вообще-то да. Вообще-то произвела.

— Да? И ты вообще-то да… Слушай, Стогов, давай, когда все кончится, поедем ко мне?

Что кончится? Я прикурил новую сигарету от предыдущей и поискал глазами китайского друга. Где водка?

— Что-то твой паренек задерживается.

— И чего?

— Может, он передумал меня угощать?

— Труба горит?

— Когда красивые девушки начинают хамить, то со стороны это выглядит отвратительно.

— Прости, дорогой. Не знала, что алкоголь — это святое.

— Я его поищу. Посидишь?

Стоило встать на ноги — и я сразу почувствовал, насколько пьян. На танцполе демонстрировали брачные ритуалы орангутангов. Осторожно обойдя танцующих, я протиснулся в бар. У стойки китайца не было.

— Китаец в пиджаке… в таком классном пиджаке… три водки не заказывал?

— Монгол в тюбетейке… в такой классной тюбетейке… брал виски. Двое негров в тигровых шкурах вчера заходили, пили текилу. Иногда заходят и эскимосы, но это редко. Китайцев пока не было.

Остряк. Шел бы в «Аншлаг-аншлаг» работать.

В чил-ауте было потише и музыка играла совершенно другая. Молодые люди на диванчиках, громко чавкая, целовались со своими девушками, а может быть, и между собой. Еще они засовывали потные ладони друг дружке в трусы. Человека, способного купить мне водки, не было и здесь.

Выйдя из чил-аута, я прошел в другой конец коридора и на всякий случай посмотрел на входную дверь.

У входа располагался то ли гардероб, то ли камера хранения. Лысый мужчина в кителе с аксельбантами сосредоточенно рассматривал чью-то визитку. Возможно, раньше лысый был военным… скажем, бригадным генералом… возможно, раньше он лично водил армии на штурм вражеских крепостей.

Наголо стриженный молодец в униформенном дождевике с надписью: «Клуб «Moon Way», Security» стоял на пороге и пускал кольца дыма в сплошной, стеной идущий дождь. Возможно, раньше молодец ходил в атаки под началом лысого.

При взгляде на низвергавшиеся с небес потоки воды в душе рождалась благодарность к человеку, который придумал найт-клабы. Лишь очень большое сердце могло изобрести такие теплые и сухие места.

Дальше по коридору располагался только туалет. Коридорчик перед туалетом был пуст, а дверь в единственную кабину заперта.

Ломиться в запертый туалет было неловко. Я решил подождать китайца возле двери.

Бедный, вот скрутило-то. Через каждые десять минут бегает. Я машинально пощупал свой правый бок.

Когда я умру и патологоанатом в длинных резиновых рукавицах по локоть влезет в мое распоротое чрево… только тогда станет точно известно, как плохо выглядят мои собственные внутренние органы.

Вдавив пальцы как можно глубже под ребра, никакой боли я не почувствовал. Я обрадовался и постучал в запертую дверь:

— Господин Ли, вам плохо?

Ответа не было. Я решил поставить вопрос иначе:

— Эй, долго вы там?

Ни малейшей реакции.

За дверью было тихо. Не просто тихо, а абсолютно тихо.

Вернувшись в зал, я наклонился к самому уху Жасмин и прокричал:

— Китаец исчез!

— Как это исчез?

— В бар еще не заходил, а больше его нигде не видели.

— Посмотри в туалете. У него больная печень. Выпьет грамм — и из туалета не вытащишь.

— Смотрел — там заперто, а внутри мертвая тишина.

— Какая тишина?

— Мертвая. Кто теперь купит мне алкоголя?

— Ну-ка пойдем!

К двери со схематическим мужским силуэтом она тащила меня целеустремленно. Наблюдавший за нами охранник в дождевике завистливо усмехнулся.

— Эй! Ли, милый! Ты меня слышишь?

Никакой реакции.

— Ли! Что с тобой?

Спустя десять секунд:

— ЛИ! СЕЙЧАС ЖЕ ОТКРОЙ!

Жасмин развернулась и посмотрела мне в лицо:

— Ты можешь сломать эту дверь?

— Могу.

— Тогда ломай!

— Как это «ломай»? Погоди…

— Что?

— Это необходимо? Может, там и не он.

— А кто?

— За дверь придется платить.

— Я заплачу, ломай.

— Погоди, я хоть секьюрити позову.

— Я тебе говорю, ломай!

Хлипкой двери хватило одного удара. Я ударил ногой чуть ниже ручки, и дверь с хрустом ввалилась в глубь кабины.

— Твою мать… — выдохнула Жасмин.

На полу, в луже собственной крови лежал безнадежно мертвый господин Ли Гоу-чжень, бизнесмен из Китая.

2

До пяти часов утра я успел несколько раз изложить свою версию случившегося сперва милиционерам, затем подъехавшим эфэсбэшникам, а в пять меня отвезли на Литейный, и там все началось сначала.

По долгу службы в Большом доме я бывал, и даже не раз. Но оказаться в роли допрашиваемого пока не доводилось.

Допрашивали трое. Все в одинаковых галстуках, стрижках и гладко выбритые. В отличие от меня.

Вопрос о том, какого рода отношения связывали меня с покойным, сыщики задавали по очереди. В общей сложности восемь раз подряд. То, что знаком я с ним был ровным счетом пятнадцать секунд, они отказывались принимать даже в качестве рабочей гипотезы.

Раз журналист, значит, с китайцем встречался по делу и что-то скрывает. Не хочет помочь следствию.

— Значит, вы не хотите нам помочь?

— Хочу.

— Ну так помогите.

— Я рассказал все, что знаю. Я не был знаком с убитым. Он подошел к моему столику за несколько минут до того, как был убит.

Близнецы-сыщики смотрели на меня и молчали.

— Что вы хотите от меня услышать?

— Правду.

Глупо получается. Пока я не сознаюсь, они меня не отпустят. А сознаваться мне не в чем.

Я напрягся, и в усталом мозгу забрезжила смутная мысль. Мне показалось, что я нашел убийственный довод:

— Слушайте! Во! Я этому Ли… как там дальше… дал свою визитку.

— Визитку?

— Да, визитную карточку.

— И что?

— Не понимаете? Я дал ему свою карточку, а ведь визитками люди обмениваются только при первом знакомстве.

Минуту подумав, самый гладковыбритый из близнецов встал и молча вышел из кабинета. Двое оставшихся продолжили меня разглядывать.

— Офицеры, у меня кончились сигареты. Может, угостите?

— Здесь не курят.

— Неужели не угостите арестованного?

— Вы не арестованы. Вы приглашены для дачи показаний.

Каких-то восемь часов тому назад я сидел в клубе «Лунный Путь» и уже слышал похожий диалог. Только тогда курить хотела блондинка с именем, похожим на азиатский цветок.

Пьян я больше не был. Ночь прошла. Вспоминать о ней с утра было странно. Как будто все происходило в чужой жизни. Не моей.

Тесный танцпол. Освещенные зеленым светом спайдермены. Горький вкус алкоголя на языке. Большегрудая девица, называющая меня красавчиком.

Что я там делал? Кто я? Откуда? Что вообще со мной происходит последние несколько лет?

Когда на черной «Волге» меня увозили из «Moon Way», Жасмин еще оставалась в клубе. Может быть, дальше по коридору, в точно таком же светлом и просторном кабинете коллеги моих сиамских близнецов точно такими же вежливыми голосами задают ей точно такие же вопросы.

— Ладно. Не курите — и не надо. Но вы, офицеры, и меня поймите. Я не спал всю ночь. Я не думал, что так получится. Я, между прочим, выпил, и вообще… Теперь у меня болит голова. Дайте хотя бы кофе.

Один из эфэсбэшников встал и вышел. Вернулся он с пластмассовым подносом, на котором стояла чашка кофе, стакан воды и таблетка в упаковке.

— Что это?

— Аспирин. От головы.

Я проглотил таблетку и запил ее кофе. Он оказался паршивым: почти не сладким и совсем не горячим. Такой же кофе в фыркающей кофеварке секретарша Оля варит главному редактору моей газеты.

Майор вернулся минут через пятнадцать.

— Вашей визитки среди вещей убитого не обнаружено.

— Не обнаружено?

— В его карманах найдены две авторучки с золотым пером, кошелек, носовой платок, записная книжка, ключи от автомобиля, зажигалка и начатая пачка сигарет.

— А визитка?

— Визитки с вашим именем нет.

— Может, завалилась за подкладку пиджака?

Он с жалостью на меня посмотрел.

— Вы продолжаете утверждать, что до сегодняшней ночи не были знакомы с господином Ли Гоу-чжень?

— Продолжаю.

Офицеры обменялись взглядами и помолчали. Возможно, они владели техникой передачи мыслей на расстоянии и таким образом между собой советовались.

Потом самый старший и самый гладковыбритый спецслужбист сказал:

— Вы можете идти. Вот ваш пропуск. Сдадите его внизу часовому. Это мой телефон. Если захотите что-нибудь добавить к сказанному, позвоните. Если вы нам понадобитесь, вас вызовут.

Вызовут! Fuck! Ставлю месячное жалованье против жетона метро, что, не будь я журналистом, париться бы мне сейчас в следственном изоляторе. Где-нибудь на шестом подземном этаже Большого дома.

Но — благодарение Богу! — я журналист, четвертая власть, бойкое перо, наглая репортерская морда и все в таком роде.

От сознания собственной значимости хотелось гордо поднять голову. Голова была тяжелой, болела и не желала подниматься. На улице по-прежнему шел дождь. Хотя уже и не тот, что ночью.

Накинув капюшон куртки, я прямо по лужам зашагал прочь. Ехать в редакцию было рано. Кроме уборщиц да главного редактора, в такую рань там никого нет. Однако домой, в Купчино, ехать хотелось еще меньше.

В «24 часа» на углу Фурштатской я купил банку пива и решил, что кроме редакции ехать все равно некуда. Так что в магазинчике на первом этаже Лениздата я купил еще четыре бутылки пива. Подумал было о водке, но решил, что ладно, успеется.

В тоскливый кабинет с табличкой: «И. Стогов. Спецкор» подниматься не стал. Прошел прямо в редакционный бар.

Бар в таком месте, как Лениздат, — особое место. Поднимаетесь на третий этаж здания, платите за свое пиво, садитесь за столик и обнаруживаете, что напротив сидит… ну, например, Борис Гребенщиков… или Анатолий Чубайс… или Аль Капоне в обнимку с Микки-Маусом… впрочем, конечно, не в такую рань.

У барменши были опухшие от недосыпания глаза. Когда-то я помнил, как ее зовут. Сейчас, разумеется, уже нет.

— Можно пачку «Lucky Strike»?

Барменша сказала, что «Lucky Strike» нет. Тогда я попросил стакан под пиво. Стакан у барменши был. Правда, не очень чистый.

Я сел за стол, выставил бутылки и наконец закурил. Как это обычно бывает, спать почти не хотелось. Захочется позже, ближе к обеду. А пока можно пить свою «Балтику» и дожидаться коллег.

Коллеги появились почти сразу. Трое хмурых и небритых парней из криминального отдела. Журналюги. Зубры острого репортажа. Из тех, что начинают день со стакана теплой водки и потом открывают ударом ноги абсолютно любую дверь.

Я кивнул, и один из зубров тут же подошел к моему столу.

— Как машинистки?

— Нормально, Паша, нормально. Жалуются только — почерк у тебя неразборчивый. Буквы, говорят, иногда пропускаешь.

Эту историю знал весь издательский комплекс. В мифические времена… в эпоху, когда рубашки «Лакоста» еще носили с черными кроссовками «Reebok», а Брежнев был не персонажем комиксов, а (поверите?) политиком… в те времена Паше доверили должность выпускающего редактора.

Паша понял это в том смысле, что перед ним открываются двери в Большую Карьеру. Он купил себе пиджак, при встрече подавал для рукопожатия два пальца и демонстративно называл всех на «вы».

Он просиживал в редакции до двух ночи. Сам лично, не доверяя корректорам, проверил все, вплоть до знаков препинания, в прогнозе погоды… а в шесть утра из типографии позвонили и сказали, что в заголовке передовицы вместо цитаты из Маяковского: «Я себя под Лениным чищу» набрано: «Я себя под Лениным ищу». И фотография улыбающейся девушки.

Тираж ушел под нож. Газета вышла с трехчасовым опозданием. Паше больше никогда не доверяли ответственных постов.

Паша помрачнел и поскреб ногтями похожую на лишайник небритость.

— Знаешь, Илья… мне тут человечек с утра звонил. Говорит, какого-то Стогова из «Moon Way» на Литейный увезли. Не родственник?

— Да, Паша. Все правильно. Это меня увезли на Литейный.

— Тебя? А за что?

— Паша, об этом пишу я. Сам.

Паша увял, с тоской посмотрел на «Балтику» и попробовал зайти с фланга.

— Сам так сам. Что хоть случилось? Говорят, какого-то китайца убили?

— Ага. Убили.

— И?..

— Паша, ты нерусский? Я же сказал — об этом пишу я. Что непонятно?

— Злой ты, Стогов.

Мы помолчали.

— Дай хоть пивка хлебну.

— Хлебни.

Паша мстительно присосался к горлышку и поставил бутылку на стол, только когда пива в ней осталось на пару пальцев. Потом он, не оборачиваясь, вернулся к своему столу.

В мокрой куртке, прямо с улицы, в буфет влетел буржуазного вида мужчина. Не иначе как обозреватель из еженедельника выше этажом: «А сегодня, дорогой читатель, мы поговорим с тобой о самом главном… о том, о чем нам давно следовало поговорить… о курсе акций ПСБ в наступающем сезоне…»

Я открыл вторую бутылку. Не дай мне Бог дожить до такого вот состояния. В буфет вошли три машинистки и новенькая корреспонденточка из отдела социальных проблем, имени которой я не знал. Машинистки были бледны и не накрашены.

То ли помог аспирин российских спецслужб, то ли все-таки «Балтика». Но головная боль совсем прошла.

Я осторожно потрогал лоб. По ту сторону лба понемногу оформлялся сегодняшний репортаж. Пора идти на рабочее место и писать о загадочном убийстве китайского бизнесмена в петербургском найт-клабе

«Moon Way».

Специально для читателей нашей газеты! Специальный корреспондент И. Стогов, первым оказавшийся на месте преступления, передает!..

Иногда меня в буквальном смысле тошнит от того, чем я занимаюсь. Впрочем, ничего другого делать я все равно не умею.

Я отнес пустые бутылки на столик с табличкой: «Грязную посуду — сюда» и начал похлопывать себя по карманам в поисках ключа от кабинета. В этот момент в буфет вошел мой главный редактор.

— Ага! Стогов! Я знал, что найду вас в баре.

— Здравствуйте, Виктор Константинович.

— Вы знаете, что вам звонили?

— Мне?

— Вам звонили, а вы с утра в баре.

Какая здесь связь, я не понял. Но на всякий случай кивнул. Все ясно: мне звонили, а я с утра в баре.

— А кто звонил, Виктор Константинович? Из ФСБ?

— Почему из ФСБ? Что опять случилось? Нет, звонили не из ФСБ. Звонили из китайского Генконсульства. Сегодня в пять часов они приглашают вас на ужин, который устраивается специально в вашу честь.

3

Поспать удалось всего часа полтора. Надеть чистую рубашку я успел. Побриться — нет. В десять минут шестого я нажал кнопку звонка генерального консульства Китайской Народной Республики.

Из глубины тонированного стекла сквозь потоки воды на меня смотрело вытянутое отражение.

Помню, пару лет назад редактор газеты, для которой я тогда писал, устраивал мне интервью. Брать интервью предстояло у его, редактора, знакомого прямо на улице.

Чтобы мы друг друга узнали, редактор по телефону пытался описать респонденту, как я выгляжу. Оглядев меня, он сказал в трубку:

— Стогов — это три «не». Он невысок, небрит и практически всегда нетрезв. В общем, вы его узнаете.

Надеяться оставалось только на то, что китайцы — народ вежливый. К чужим недостаткам снисходительный.

Дверь открылась.

— Господин Стогов?

— Да.

— Очень приятно! Меня зовут Дэн Шан-ся. Это я звонил вашему редактору. Проходите, пожалуйста.

Внутри было сухо и тепло. Китаец был маленьким, юрким и носил массивные очки в роговой оправе. Он повесил мою куртку на плечики и убрал в стенной шкаф.

— Промокли? Да-а, погода испортилась! Очень испортилась! Осень в этом году дождливая, не правда ли?

Я сказал, что правда. До сего дня я несколько раз бывал в консульствах. В немецком на Фурштатской, в итальянском напротив Кировского театра, в польском на… не помню, как называется улица… в общем, напротив вендиспансера.

Один раз был даже на банкете в консульстве ЮАР. Удивился, не обнаружив среди персонала ни единого негра. В консульствах азиатских стран бывать мне еще не доводилось.

— Сюда, пожалуйста.

Мы вошли в комнату для приемов. Комната была большая. Окон было не меньше пяти, а за окнами шел дождь и чернели воды Мойки.

Справа от двери на стене висел портрет знаменитого китайца. Мао Цзэдун? Конфуций? У дальней стены полукругом стояли диванчик и два кресла, между которыми был втиснут низенький стол с одинокой пепельницей посередине.

В одном из кресел сидел пожилой китаец в дорогом черном костюме. При моем появлении он встал и заулыбался.

— Позвольте вам представить господина Ю Мин-тао, нашего Генерального консула. Господин консул, это Илья Стогов, журналист.

Мы пожали друг другу руки. Рука у генконсула была маленькой, сухой и жесткой. Меня усадили на диван. Дождавшись, пока я протиснусь мимо столика, дипломаты опустились в кресла, и тут же в комнату неслышно вошли несколько официантов.

На столе нарисовались чайник, сахарница и несколько блюдец. Увидев чай, я расстроился. По телефону китайцы обещали ужин, и я специально не стал перекусывать по пути.

К моменту, когда господин Дэн в третий раз повторил фразу: «Да-а, дождливая осень в этом году…», я начал догадываться, что имеется в виду под выражением «китайские церемонии».

Сперва я решил, что главным собеседником будет важный консул Ю. Однако по-русски консул почти не говорил и общался со мной в основном юркий Дэн. Я так и не мог вспомнить: называл он свою должность или не называл?

Мы допили чай, и бесшумные официанты унесли чашки. Я подумал, что жмоты китайцы не дали к чаю даже пирожных. Как только я додумал ту фразу до конца, на столе начали появляться холодные закуски, соусы в крошечных соусницах и палочки для еды.

— Вас удивляет, что сперва был чай, а потом закуски?

— Нет, не удивляет. Вернее, да, удивляет.

— Понимаете, Илья, мы хотели бы угостить вас так, как это принято в Китае. А в Китае обед начинается с чая, а заканчивается супом. То есть все наоборот, не так, как в Европе.

— Как интересно!

Где-то я читал, что по-китайски европейцы называются «северные варвары». Странный они все-таки народ. Странная кухня. Дурацкая письменность. Непонятная мимика: то ли действительно рады посидеть со знаменитым петербургским журналистом, то ли изучают меня, как школьники изучают неполовое размножение фикусов.

Мы опять… еще раз… обсудили слякотную погоду. Официанты унесли пустые тарелки. На столе появились три стопочки и бутылка с иероглифической надписью.

— Вы пьете водку, Илья?

К чему врать? Я сказал, что пью.

— Позвольте угостить вас китайской водкой. Думаю, что такой вы еще не пробовали.

Улыбающийся Дэн налил всем на четыре пальца водки и радостно сообщил:

— У этой водки крепость — девяносто шесть градусов. Попробуйте!

Попробовать?

Я положил себе на тарелку креветок. Потом посмотрел на улыбающегося консула и добавил пару кусков обжаренного омара. Потом опять взглянул на девяностошестиградусный напиток и поближе придвинул соусницу.

Я поднял рюмку. Она оказалась тяжелой. Смерти он моей хочет?

Я залпом выпил китайское зелье. И содрогнулся. Дипломаты смотрели на меня в упор, поэтому содрогнулся я про себя. Не схватить креветку прямо руками стоило мне больших трудов.

Не меняя выражения лиц, китайцы едва пригубили из своих рюмок и поставили их на место.

Мазефака!

К моменту, когда на столе появилась фарфоровая супница («Ага, скоро конец», — подумал я), мы с Дэном спорили о пельменях. Я доказывал, что это русское национальное блюдо («Вы читали Гоголя? А? Нет, читали или не читали?»), а он стоял на том, что блюдо это китайское, доказательство чему — сама форма слова «Пель-Мень», что по-маньчжурски означает «отрубленная голова», и, если я хочу, он может рассказать на эту тему старинную и очень красивую легенду.

Иногда я бросал взгляды на забрызганные дождем громадные окна. Думать о том, как в таком состоянии я поеду домой, не хотелось.

Я говорил: «Хорошая водка». «Не выпить ли нам еще?» — спрашивал Дэн. Момента, когда разговор сполз на вчерашние похождения в «Moon Way», я не заметил.

— Скажите, Илья, а как давно вы знакомы с Ли Гоу-чженем?

— Вы знаете, я практически вообще не был с ним знаком.

Дэн скорбно потупил взор.

— Давайте будем откровенны. О господине Ли я спрашиваю вас отнюдь не из любопытства. Убийство нашего соотечественника — событие экс… экзтра…

— Экстраординарное.

— Точно! Не выпить ли нам еще?

— Я с удовольствием выпью с вами еще!

— Вы — журналист. Вы должны понимать: то, что произошло вчера, очень серьезно. Будет скандал. Не в ваших интересах, чтобы скандал получил широкую огласку.

Я вытащил из пачки «Lucky Strike» сигарету и заверил господина Дэна в желании сделать все возможное для того, чтобы последствия столь печального события никоим образом не смогли бросить тень на наши с Китаем традиционно дружественные отношения.

Фраза оказалась длинной, я запыхался и поэтому мы выпили еще по рюмочке. После этого я сказал:

— Понимаете, господин Дэн, преступность — это большая проблема. И то, что жертвой бандитского нападения стал иностранный гражданин… Это возмутительно!..

Дэн на меня посмотрел. У него был задумчивый взгляд.

— Бандитского нападения?

— Вашего соотечественника ведь ограбили?

— Нет.

— Нет?

— В ФСБ нам сообщили, что из вещей господина Ли ничего не пропало.

— Даже бумажник?

— Даже бумажник.

Достав из пачки новую сигарету, я прикурил ее от предыдущей. Черт, а действительно… Я как-то не задумывался… но из-за чего все-таки убили китайца?

Вчера в туалете, стоя над его трупом, я решил, что какой-то обожравшийся наркотиков придурок позарился на золотые «Тиссо» коммерсанта. Мало ли уродов с пистолетами ходит нынче по дешевым окраинным клубам вроде «Moon Way»?

— Неужели не взяли даже бумажник?

— Илья, я наводил о вас справки. Все, с кем я беседовал, говорят, что журналистское расследование — это ваш жанр. Расскажите мне, пожалуйста, о чем просил вас наш соотечественник?

Я вздохнул. Медленно, чтобы до китайца дошло, я по пятому разу принялся излагать историю вчерашнего вечера.

Машинисток и их сногсшибательный коньяк из уважения к собеседнику я опустил. Перешел сразу к визиту в клуб. Жасмин со своим никотиновым голоданием. Знакомство с господином Ли. Эрго: я ногой вышибаю дверь мужского туалета.

— Вы хотите сказать, что не знаете, кем был Ли Гоу-чжень?

— Знаю. Ли Гоу-чжень был коммерсантом из Китая.

Дэн продолжал улыбаться.

— Ли Гоу-чжень, убитый вчера в вашем городе, был одним из самых известных в мире коллекционеров.

— Коллекционеров чего?

— Коллекционеров всего. Он был «цзи-цзу» — выходцем из семьи китайцев, живущих вдали от Родины. Долгое время господин Ли жил в Южной Африке. Там он сделал капитал на алмазном буме конца шестидесятых городов. Он был очень состоятелен. Очень-очень состоятелен. В начале девяностых годов господин Ли решает вернуться в КНР и привозит с собой все сбережения. Понимаете, сегодня у нас все не так, как было во времена культурной революции. Сейчас многие китайцы — очень состоятельные люди. Они вкладывают деньги в национальную экономику, помогают возрождению Отчизны. Ли Гоу-чжень тоже помогал.

— Как это интересно!

— Господин Ли ездил по миру, находил предметы китайской старины, выкупал их и бесплатно передавал в наши музеи. За эти заслуги Государственный Совет вручил ему орден. Он всего себя отдавал избранному делу. Господин Ли даже не был женат, чтобы семья не стесняла его возможности ездить по свету.

Ага, женат он не был. Выходил из положения другими способами. Наверное, блондинка по имени Жасмин много чего про эти способы может рассказать.

У меня сложилось впечатление, что перед отправкой в Пекин Дэн обкатывал на мне некоторые тезисы официального некролога.

— Обидно, что я не знал всего этого раньше.

— Вам больше нечего сказать?

— А что вам хотелось бы от меня услышать?

Было видно, как старательно Дэн подбирает слова:

— Нам кажется, что в Петербурге Ли Гоу-чжень обнаружил некую культурную ценность, имеющую большое значение для китайского народа.

— И что же это за ценность?

— Этого мы пока не знаем. Но мы думаем, что вчера вечером эта вещь уже была у него в руках. Что именно из-за нее он был убит. А еще мы думаем, что перед смертью господин Ли передал эту вещь вам.

4

Чертовы китайцы.

Среди всего того дерьма, в котором я живу последние несколько лет, только проблем с их убитыми миллионерами мне и не хватало. Остальное уже все было.

Выйдя из консульства, я поймал такси и доехал до круглосуточного кафе «Мандарин» на Думской. Не хотелось ничего — ни спать, ни думать о том, что происходит… вообще ничего не хотелось. Ну, разве что пива. Да и то не очень.

Так всегда: мы рождаемся… живем… и рано или поздно доживаем до времени, когда понимаем, что, может быть, нам не стоило рождаться… не стоило жить ВОТ ТАК.

Сколько себя помню, я всегда был уверен, что стану звездой. Что живу ради этого… или ради чего-то в этом роде.

С появления на свет я был нацелен на то, чтобы стоять в лучах софитов и смотреть людям в глаза с обложек глянцевых magazines, как американские «Трайдент» были нацелены в ту пору на Московский Кремль.

Ребенком-дошкольником я хмурил брови, ревниво поглядывал на висящие в квартире родителей портреты Хемингуэя с Есениным и осваивал алфавит, как ребенок Тайсон осваивал хуки в подбородок.

Какой же смысл я вкладывал в словосочетание «стать звездой»?.. Несколько месяцев я мучусь этим вопросом и не нахожу ответа.

По утрам я просыпаюсь в смятой постели. Лежу и досматриваю сон: на ветке сидит попугай. На левой лапе у попугая шесть скрюченных пальцев. Вернее, пальцев у него пять, но один, указательный, на конце раздваивается.

Некоторое время прикидываю: пил я вчера или не пил? Похмельный я или не похмельный? Судя по содержанию сна — пил… вот и голова ноет… хотя чего уж тут умничать?.. и без всяких сновидений понятно, что пил… потому что когда это такое было, чтобы я — да вдруг не пил?

Потом я варю себе кофе, а по радио шепчет потная итальянка с мускулистыми и волосатыми, как у тяжелоатлета, ногами. Все называют тетечку именем, уместным в средневековых трактатах, но никак — во фразе, начинающейся со слов: «В постели с…»

Интересно, снятся ли ей попугаичьи ноги с шестью пальцами? По идее, если кого и называть настоящей, не такой, как я, звездой, то итальянскую тетечку. Но что по поводу смятой постели, снов с шестипалыми лапами и отвратительного похмельного кофе?

До шести часов вечера — то, что называется «работа». Единственная радость — иногда звонят читатели:

— Алё, это вы? — Пошел на хуй! — Слушайте, вы такой классный! — Пошел на хуй! — Это самое… как сказать-то… вы такой классный! — Читай по губам: П-О-Ш-Е-Л-Н-А-Х-У-Й! — Спасибо вам за то, что вы такой классный! — Пожалуйстапошелнахуй!

Еще, прежде чем снова просмотреть сюжет по поводу попугая и лапы с шестью пальцами, бывают гости. Сто лет знакомые, абсолютно неинтересные люди.

Несколько дней назад заходила подруга. Девушка похожа на итальянскую тетечку из утреннего радио. У нее здоровенная грудь и белые волосы. Помню, как лет десять назад эта здоровенная грудь регулярно демонстрировалась всем желающим.

В те годы подружка отжигала как могла. Девушкина мама злилась и обзывала дочь шипящими выражениями. Сегодня точно такими же словами девушка рассказывает мне про собственную дочь.

Если я брошу пить, то, наверное, доживу до дня, когда следующая юная негодяйка станет жаловаться уже на подружкину внучку.

Потом девятиэтажка напротив моего окна станет бордовой. Я и Солнце — оба звезды. Еще часик — и птица с неарийским профилем начнет перебирать у меня в голове шестипалыми лапами.

Постель — кофе — «Косынка» — багровый фасад дома — постель — кофе…

Самая чудовищная фраза, которую лично я встречал в мировой литературе, — это последняя фраза романа Стивенсона «Остров сокровищ».

Дословно, разумеется, не помню. Суть в том, что, ребенком отъездив по экзотическим краям, герой говорит, что вот, мол, прошли годы, но ему и до сих пор снится берег с пальмами и попугай, картаво кричащий «Пиастры! Пиастры!».

Вы понимаете, да? В боґльшую депрессию меня не повергало ничто и никогда! Парню жить — лет, может быть, еще шестьдесят… всю жизнь. А самое типа того, что интересное — позади.

Плюнуть на все. Доехать до того острова. Свернуть попугаю костлявую шею…

Я вытряхнул на запястье часы, застрявшие под манжетой. Официантка убрала пустой бокал и поставила новую пепельницу.

— Еще принести?

— Принесите, пожалуйста. Один бокал.

— Горячее не желаете? Пиццу?

— Денег нет.

Официантка принесла пиво и поставила высокий запотевший бокал на картонный квадратик с надписью «Spendrups». Внутри бокала был никакой не «Spendrups», а «Балтика», номер семь.

Я отхлебнул пива и выгреб из кармана мятые купюры. Если не появится кто-нибудь из знакомых (или еще один полумертвый, но очень щедрый китаец), то, пожалуй, это у нас сегодня последний бокальчик.

Да и хрен с ним.

В «Мандарин» вошла девушка с охапкой букетов. Способ зарабатывания на жизнь у таких девушек состоит в том, что ночь напролет они ездят по барам и кафешкам и мешают людям спокойно отдыхать.

Напирая на джентльменские инстинкты, они втирают подвыпившим гражданам розы по цене, в три раза превышающей цены самых дорогих магазинов. И ведь покупают! Какой джентльмен откажется купить своей даме розы, которые уже принесены прямо к столику?

Лично со мной данный номер не проходит. Вряд ли я когда-либо подходил под категорию «джентльмен». Разве что очень давно.

— Молодой человек, не желаете купить розы?

— Зачем?

— Подарите своей даме.

— Где вы видите даму?

— Неужели у вас нет девушки?

(Жасмин? Бред собачий.)

— Нет.

— Поставите цветы у себя дома.

— У меня нет дома.

Аргумент оказался убийственным. Девушка сделала круглые глаза и отошла в сторону. Я утопил сигарету в переполненной пепельнице и еще раз взглянул на часы.

Можно было и еще посидеть. Или пойти куда-нибудь послушать музыку. Или позвонить Осокину, занять денег и тогда напиться уже по-настоящему. Но не хотелось.

Я отсчитал причитающееся с меня за пиво, положил деньги на стол, накинул на голову капюшон и вышел.

Снаружи лил дождь. Лил так сильно, что «Гостиный двор» был почти не виден за потоками воды и лишь желтел кокетливым силуэтом.

Под козырьком у входа в «Мандарин» стояли две совсем молоденькие проститутки. Они с надеждой посмотрели в мою сторону. У меня не было автомобиля. Зато была помятая физиономия и давно не стиранная куртка. Девушки печально отвели глаза.

Я дошагал до Невского, подошел к краю тротуара и поднял руку. Если водитель попадется нормальный, то денег должно хватить ровно на то, чтобы доехать до моего блочного гетто.

Назвать меня, живущего в Купчино, петербуржцем можно только в той же мере, в какой житель Южного Бронкса является ньюйоркером.

Я ждал меньше двух секунд. После этого, заломив вираж и окатив меня водой, к тротуару подрулил громадный черный джип. Ну, может, не очень громадный… знаменитому ленинскому броневику размерами он, пожалуй, уступал.

Переднее правое стекло было опущено. Оттуда высунулся здоровенный бритый парень:

— Садись, брат, подвезем.

— Спасибо. Я уж как-нибудь сам.

Прикрываясь ладонью от хлещущего дождя, бритый в упор посмотрел на меня. Сросшиеся брови. Ломаные-переломаные уши. Нос, выглядевший так, будто скульптор, лепивший это лицо, в последний момент решил вдавить его глубоко внутрь головы.

Обаятельный юноша.

— Тебе же сказано: садись.

— Мне в другую сторону.

Я улыбнулся и неторопливо, сохраняя собственное достоинство, зашагал прочь.

Джип дал задний ход. Еще до того, как он полностью остановился, двери распахнулись и из машины выскочили трое.

Унылые гиббоны под два метра ростом. Они начали обступать меня, прижимая к стене.

Происходящее меня удивляло. Чего им от меня нужно? Не вынимая рук из карманов куртки и улыбаясь так, что у меня затекли мышцы лица, я медленно, чтобы до них дошло, проговорил:

— Вы ошиблись. С кем-то меня спутали. Денег у меня нет. Я иду домой. Дойду сам. Спасибо за помощь.

Ни слова не говоря, тот, что был поближе, схватил меня за куртку и рванул на себя. С сочным хрустом куртка порвалась. На асфальт посыпались пуговицы.

Я люблю эту куртку. Ничего особенного: черная немецкая military куртка с капюшоном. В любом секонд-хенде за $25 вы купите такую же или даже лучше. И тем не менее я люблю эту куртку.

Я многое в ней пережил, а, кроме того, другой у меня просто нет. Так что ударил я его еще до того, как успел задуматься, правильно ли поступаю.

Удар пришелся чуть повыше скулы. Практически в висок. Парень грохнулся на тротуар. Лицом в неглубокую лужу.

Двое его приятелей не ожидали такого поворота и растерялись. Невский, насколько позволял разглядеть дождь, был пуст. Ни прохожих, ни милиции.

Идиоту понятно: нужно было разворачиваться и бежать… без оглядки… покуда жив… но двое оставшихся гиббонов стояли так, что отрезали мне все пути. Я должен был сбить с ног как минимум еще одного.

Я сделал шаг вперед… одновременно отводя правое плечо… и тут я услышал голос… голос, который я не ожидал услышать.

— Ты чего разошелся, красавчик?

Я повернулся к джипу. Там, в проеме задней двери, высунув коленки под дождь, сидела Жасмин. Герл-френд убитого китайца.

Я отвлекся всего на секунду. Этого было достаточно. В мозгу взорвалась маленькая ядерная бомба, и последнее, что я увидел, это огромные, куда больше неба, желтые глаза девушки, которую звали как цветок.

5

Терять сознание легко. Удар, небеса оказываются у тебя под ногами, и все.

Приходить в себя — тяжелее.

Первой, еще до мыслей и эмоций, просыпается боль. Тупая боль в том месте, куда пришелся удар. Очень быстро боль становится невыносимой. Она заполняет всю голову и начинает изнутри стучаться в закрытые веки.

Ты открываешь глаза, и тут начинается самое тяжкое.

Я попытался открыть глаза, но сразу же снова их закрыл. Подождал с полминуты и попытался еще раз.

Левый глаз заплыл и не открывался совсем. В правом на мгновение мелькнул окружающий мир. Глумливый и коварный, он норовил уплыть вбок, расплывался и не желал принимать узнаваемые формы.

По мере того как я приходил в себя, боль обнаруживалась в самых неожиданных местах. Болело почти все… ну, кроме разве что пальцев ног.

Языком я пощупал зубы. Вроде бы все на месте. Это хорошо. Зубы и ребра — самое главное. Их всегда ломают в первую очередь.

Стул, к которому я был привязан, стоял посреди комнаты. Та была небольшая и плохо обставленная. Диван, ковер, пара стульев. В углу черно-белый телевизор.

На диване лежал здоровенный бритоголовый тип и крутил ручку настройки радиоприемника. Радио-певцы испуганно хрюкали внутри.

Еще один здоровяк сидел на стуле прямо напротив меня. На физиономии здоровяка расплылся огромный, от уха до носа, синяк.

Набитые кулаки, пятьдесят четвертого размера пиджак, шея борца-тяжеловеса. А на шее — дебильная голова пятилетнего ребенка.

Чтобы все достоинства столь замечательной головы были лучше видны окружающим, парень наголо брил свой недоразвитый череп.

— Дима, он очнулся.

У парня был недружелюбный голос. Его дорогой пиджак был весь заляпан грязью. Есть от чего быть недружелюбным.

— Очнулся? Это хорошо.

Лежавший на диване Дима оставил в покое приемник, встал и потянулся. У него был огромный… необъятный организм.

Дима шагнул поближе ко мне.

— Значит, ты у нас тот самый журналист Стогов?

— «Тот самый»? Развяжи руки, я дам тебе автограф.

— Давай лучше я дам тебе по зубам. Хочешь?

— Не-а.

— Хорошо, что не хочешь.

По идее, глядя на него, я должен был описаться от испуга. Терпеть не могу типов, ведущих себя как герои дешевых gangsta-movie.

Я попробовал угадать:

— Грабить будете?

— Зачем грабить? Нам чужого не надо. Ты нам, Стогов, наше отдай.

— А я что-то брал?

Дима походил по комнате, а потом сел верхом на колченогий стул.

— Стогов, давай не будем ссориться.

— Давай.

— Отдай бумагу по-хорошему.

Я напрягся, пытаясь понять, о чем он.

— О чем ты?

— Я о бумаге, которую тебе в туалете передал китаец.

Я закрыл глаза. Голова гудела. Перед глазами плавали тухлые огненные круги. Кроме того, меня слегка поташнивало. Возможно, от удара по затылку. А может быть, после девяностошестиградусной китайской водки.

Китайцы… китайцы… Бизнесмен Ли? Консул Дэн? Как много новых китайских друзей появилось у меня за последние сутки!

— Никакую бумагу мне никто не передавал.

— Можешь умничать сколько хочешь. Пока не отдашь бумагу, отсюда не выйдешь.

— Но я действительно не в курсе насчет бумаги.

— Значит, ты никогда отсюда не выйдешь.

— Да?

В таком ключе мы поговорили с ним еще какое-то время. Бритоголовый Дима кусал ноготь большого пальца и злился.

— Ты вчера с шаболдой в «Moon Way» ходил?

— Ходил. Только без шаболды. Она ко мне уже там подошла.

— Китаец с вами был?

— Ну, был. Только он не со мной был. С девушкой. В смысле — с шаболдой.

— А ты?

— Что я?

— Ты с ним о чем разговаривал?

— Ни о чем я с ним не разговаривал! Нужен мне твой китаец! Он хотел купить мне водки. Давайте-ка, говорит, ребята, я вас алкоголем угощу. Очень он у вас тут в России вкусный.

— Ну и?..

— Что «и»?

— Дальше-то что было?

— А ничего не было. Пошел китаец за водкой… по дороге в туалет заглянул… там его и застрелили. Не ты, кстати?

— И бумагу он тебе не передавал?

— Он хотел мне стакан с водкой передать. Но не успел.

— Пердула получается, а? Когда он в «Moon Way» шел — бумага была у него. На трупе бумаги уже не было. А в клубе, кроме тебя, он ни с кем не разговаривал. Куда ж она делась?

— Ну как сказать? Все-таки человек в туалет пошел. Знаешь, зачем в туалете бумага нужна?

— Ты поостри, поостри! На Северном кладбище целая аллея отведена для тех, кто со мной острил.

Скажу честно: я не люблю долго разговаривать с незнакомыми людьми. От этого я непроизвольно завожусь, нервничаю. Я вообще нелюдимый человек. Но как мне было не поболтать с Димой, если я сидел привязанным к стулу, а он стоял надо мной и задавал вопросы?

Вопросов было много. Вопросы были глупыми и непонятными. Сам Дима тоже был глупым и непонятным. За окном светало. Распаляясь и краснея шеей, он продолжал задавать вопросы по поводу бумаги, китайца и туалета.

Два раза он порывался ударить меня по лицу. Правда, ударил только один раз. Он кричал:

— Порву, как грелку!

Я отвечал:

— Не ори. По утрам я пью таблетки, и глухота почти прошла.

Не исключено, что, если бы я испугался их бритых черепов, расплющенных носов, растатуированных бицепсов, ребята бы просто убили меня. Было бы жаль. Я неплохой парень.

Однако страшно мне не было. Ну разве что самую малость.

Спустя еще час Дима плюнул мне под ноги и не оборачиваясь прошагал в кухню. Обладатель синяка подошел поближе, наклонился ко мне и прошипел:

— Я до себя, сука, еще доберусь… Ты мне за свои нокаутирующие справа еще ответишь…

После этого он тоже ушел на кухню. В комнате я остался один.

От нечего делать я разглядывал помещение и прикидывал, где все-таки нахожусь.

Где-то я читал, что в последнее время бандиты любят снимать квартиры у небогатых старичков и потом старички с большим трудом выводят с обоев кровяные брызги и выветривают из квартиры приторный запах жженого мяса.

Утешало одно: возможно, эту историю я не читал, а сам сочинил для какого-нибудь издания. Разве упомнишь все, что для кого-либо писал?

Из кухни Дима вернулся минут не скоро. Но вернулся-таки.

— Ладно, Стогов. Считай, что я тебе поверил. Я все проверю, поговорю с пацанами и рано или поздно найду бумагу. И если окажется, что ты меня обманул, — можешь вешаться. Потому что кранты тебе. Понял?

Я согласно закивал. Понял-понял. Чего тут не понять?

Дима тщательно осмотрел меня и распорядился:

— Развяжите этого придурка. Отвезите его в город.

Он зло посмотрел на меня, еще раз сплюнул на пол и добавил:

— Выкиньте его из машины где-нибудь подальше от дома. Пусть прется пешком.

6

— Красавчик, говоришь?

Квартира была пуста. Разговаривал я сам с собой. Одновременно разглядывая в зеркале лицо собеседника. Оно казалось смутно знакомым. Идти в таком виде на работу, пожалуй, не стоило.

Я воткнул штепсель кофеварки в розетку, посмотрел, как булькает в прозрачной колбе напиток, позвонил редактору и сказал, что заболел. Попросил перекинуть мои рубрики на конец недели.

«Поправляйтесь, Илья», — сказал редактор. «Непременно, Виктор Константинович», — пообещал я.

Редактор знал: ни похмелье, ни простуда не повод для того, чтобы я не вышел на работу. Однако спрашивать, что случилось на самом деле, не стал.

И на том спасибо.

Губы, похожие на первый блин. Левый бок, напоминающий карту Евразии. Интересно, кому еще окажется интересна история подстреленного китайца?

Я налил себе чашку густого, крепкого, вкусного кофе и, обжигаясь, выпил ее целиком. Закурил сигарету и налил еще одну. Потом закрыл глаза и попытался вспомнить.

Ах, ну да, «красавчик». Блондинка с пятым размером груди и полутораметровой длины ногами крикнула мне «красавчик» — и я клюнул.

Идиот.

Из клуба нужно было валить, лишь только я заметил, что она собирается открыть рот. Тогда сидел бы сейчас в редакции, пил свое светлое пиво, писал свои смелые репортажики и беседовал с симпатичными дамами.

Ну, не столь, может быть, симпатичными, как Жасмин. Но и рожа не была бы такой синей.

На самом деле я совсем не герой.

Когда разозлюсь, я могу дать по зубам здоровенному мужику. Без страха и упрека могу месяцами выслушивать истеричные вопли каждого, кому не лень набрать номер моего редакционного телефона. Благо указан он в каждом номере газеты.

Как-то на юге… один, ночью, на пляже… я не отступил перед четырьмя аборигенами. Злыми как черти и волосатыми, как медведи-гризли.

Они ткнули меня ножом в левую руку и первый раз в жизни сломали мне ребро. Тогда я лежал на теплом песке и, теряя сознание, слушал, как волны накатывают на берег… ленивые и абсолютно ко мне безразличные.

И все-таки я не герой.

Будь моя воля, я предпочел бы, чтобы все только что перечисленное происходило где угодно: в кино… в комиксах… главное, не со мной.

Я выплеснул остатки кофе из кофейника в чашку, придерживая рукой ноющий бок, выбрался из кресла и посмотрел в окно. На другой стороне улицы горела витрина, обещавшая все на свете, и круглосуточно. Мой личный филиал Эдемского сада.

Сходить? Купить сигарет и пива? Или не ходить?

Если бы не дождь, я бы, конечно, пошел. Но впихивать ноги в мокрые ботинки… натягивать негнущимися руками грязную, не успевшую высохнуть куртку… переться через дорогу, чувствуя, как за шиворот скатываются холодные капли…

Не сейчас.

Я заварил себе еще кофе и вернулся в кресло. Итак, в страну приезжает китаец Ли. Известный скупщик раритетов. И вообще, тот еще фрукт.

Зачем приезжает? Уж не чтобы покататься на теплоходике по осенней Неве. Что-то он здесь нашел… и это что-то оказалось настолько ценным, что в результате парень схлопотал пулю. Так и не купив мне перед этим водки.

Допив кофе, я закурил и попытался вспомнить: что там говорил офицер госбезопасности насчет содержимого карманов китайца?

Кошелек. Кредитки. Золотые «Тиссо». Значит, искали что-то более дорогое. Дорогое и маленькое — вряд ли китаец отправился бы на танцульки, имея во внутреннем кармане пиджака статую Родена.

Золотой слиток? Какая-нибудь старинная статуэтка? Бриллиант? Древняя рукопись? Бритоголовый Дима требовал от меня бесследно пропавшую бумагу. Действительно рукопись? Зачем имбецилу Диме рукопись?

Пожилой парень с больной печенкой и коротеньким именем Ли отыскал в моем городе старинную рукопись. Положил ее в карман и подумал: а не поотжигать ли мне в столь вонючей дыре, как клуб «Лунный Путь»? И поотжигал. И получил пулю. А рукопись пропала. Так, что ли?

Никаких посылок на родину перед кончиной Ли не отправлял. Иначе зачем консулу Дэну поить меня своей ядовитой водкой? С другой стороны, среди вещей убитого тоже не было найдено ничего интересного. Уж кто-кто, а кагэбэшники искать умеют. Небось даже подкладку у пиджака распороли. А с третьей стороны, если я правильно понимаю и китайца убили те же бритоголовые орлы, что едва не убили меня, то шедевр не достался и им.

Российские спецслужбы, функционеры китайского генконсульства, отечественные уголовники… Не слишком ли много счастья для одного меня?

Дурацкая история. С самого начала дурацкая. Слишком много я пью, вот и происходит со мной всякий бред собачий.

Зачем вообще я поперся в тот вечер в клуб? Стал знакомиться с китайцем? Еще и карточку свою ему дал. С карточкой получилось особенно глупо. Тем более что он ее тут же и потерял.

Или не потерял?

Я попытался представить, как, морщась от боли в печенке, господин Ли отходит от нашего с Жасмин столика и устремляется в бар заказывать водку.

Визитка зажата в его руке.

По дороге в бар он видит глаза убийцы и понимает: песенка спета. Визитка выпадает на пол из его ослабевших пальцев. Сам же хунвэйбин позорно ретируется в мужской туалет, надеясь отсидеться за фанерной дверцей.

Нет, не годится.

Бар и туалет находятся в разных концах коридора. Чего ради его понесло налево, к туалету, когда идти он собирался направо, в бар?

Что там находится рядом с туалетом? Выход на улицу… Стойка камеры хранения… Чил-аут…

Понял, что его будут убивать, и попытался прорваться к выходу?

Подошел к стойке и сдал туда свои статуи Родена?

Решил красиво погибать под расслабляющую музыку в чил-ауте?

…И вот тут до меня дошло. Словно я вращал калейдоскоп и с очередным поворотом стеклышки сами собой сложились во внятную картинку.

— Визитка!.. Твою мать!.. Так вот куда он дел визитку…

***

Стоило мне выйти на улицу, как сухим во мне сразу остался лишь выпитый с утра стакан сухого вина. Такси выплыло из-за дождя очень нескоро.

— До «Moon Way» поедем?

— Докуда?

Задумался я, наверное, на целую минуту. Но вспомнил-таки, как называется улица, на которой расположен клуб.

— Поехали (быстрый взгляд на мою рожу). Но деньги вперед.

Еще через двадцать минут я барабанил в дверь клуба.

Открывался «Moon Way» в девять вечера. На моих часах было два часа дня. Дверь открыли двое — в одинаковых униформенных дождевиках и с одинаковыми квадратными подбородками.

Тот, что поздоровее и поглупее, внимательно осмотрел мою физиономию, задержался взглядом на обоих синяках и процедил:

— У нас, брат, не наливают.

Было видно: одно неправильное слово — и он тут же рубанет проходимцу в забрызганной куртке промеж рогов.

Я произнес сразу несколько неправильных слов:

— Чего-то ты не очень похож на моего брата.

— Хамишь? Зря! Таких, как ты, я убивал по нескольку с одного удара.

— Назови хотя бы двоих!

Второй охранник был более миролюбив. А может, ему просто не хотелось разговаривать под дождем:

— Чего вы хотели?

— Я хотел увидеть вашего администратора.

— Зачем?

— Затем.

Секьюрити переглянулись, помолчали, а потом все-таки вызвали своего администратора. Тот носил пиджак от «Lars&Olafsen» и выглядел так, словно мастурбировал у себя в кабинете, а его отвлекли.

— Моя фамилия Стогов. Я журналист. Извините, что беспокою в нерабочее время. По моим сведениям, у вас в секции хранения мне оставили… э-э… кое-что оставили… Не мог бы я забрать свое кое-что? Это срочно.

(Как вам кажется, похож этот бред на то, как обычные люди представляют себе работу прессы?)

Улыбка свела негостеприимному администратору мышцы лица. Казалось, будто он хочет чихнуть, но не может.

— О чем речь! Как называется ваша газета? Одну минуту. Алексей Палыч, помогите прессе.

Из подсобных помещений выплыл гардеробщик — лысый бригадный генерал. В глубине слышались звуки музыки. Клуб готовился к очередному вечеру. Может быть, сегодня здесь опять кого-нибудь убьют.

Я стоял в коридоре. Да, все так и было. Вот здесь перед смертью прошел китаец. А всего пять минут спустя Алексей Палыч стоял и разглядывал визитку.

Мою визитку.

— Будьте добры, посмотрите, не оставляли ли что-нибудь на фамилию Стогов?

— Стогов? Оставляли!..

Он склонился над ячейками секции хранения и извлек оттуда мятый почтовый конверт. Первое, что бросилось мне в глаза, — прикрепленная скрепкой к конверту визитная карточка.

Эту карточку позавчера я вложил в протянутую ладонь Ли Гоу-чженя.

— С позавчерашнего дня лежит. Я еще подумал, чего это никто не забирает конверт?

Я не слышал его. Непослушными пальцами я надорвал конверт и вытряс его содержимое на стойку.

Передо мной лежали несколько пожелтевших от времени листков бумаги.

Той самой бумаги, из-за которой был убит китайский бизнесмен Ли.

7

Лет семь тому назад меня, начинающего reporter'а, неожиданно включили в состав престижной команды журналистов, отъезжающих на Курильские острова. Не Багамы, конечно, зато на халяву.

Задумка состояла в том, чтобы своими глазами посмотреть, а потом сообщить читающей публике: живется на Курилах хорошо, сытно, особого недостатка ни в чем не наблюдается. Так что отдавать острова японцам незачем. С прокормом далекой территории справимся сами.

На громадном «Ил-86» мы должны были добраться до Хабаровска. Там пересесть на «Ан-2», отбывающий в Южно-Сахалинск. Оттуда на вертолетах — до Курильска.

Коллеги долетели нормально. А я, единственный из всей группы, решил, долетев до Хабаровска, пообедать в корейском кафе. Cалат из собачатинки… и вся фигня…

Пообедал.

Не помню, как добрел до аэропорта… помню, что когда из реанимации южно-сахалинской больницы меня с диагнозом «острое пищевое отравление» перевели в отделение интенсивной терапии, то чувствовал я себя ужасно.

Лишь к вечеру пятого дня я, небритый, тощий как скелет, но живой и не сдавшийся, встал с койки и доковылял до холла. Там стоял телевизор и народ в пижамах смотрел голливудский детектив, транслируемый по Первому общесоюзному каналу.

Надо сказать, что сахалинское телевидение — штука особая. Нигде больше мною не виданная.

С материка через спутник вещает на отдаленные земли московское «Останкино». Однако вещает плохо, с малой мощностью. Расположенные неподалеку могучие японские телевышки постоянно забивают хилое российское телевидение.

Смотришь, например, программу «Время». Вдруг — щелк! — и на экране появляется лицо японского диктора. Или даже не лицо, а что-нибудь из цикла «Полезные советы: учимся делать харакири в домашних условиях». И как ни крути колесико настройки, все равно не поможет.

Вот и в тот вечер: удобное кресло, интересное кино, перспектива загреметь в морг откладывается. Много ли нужно для счастья?

Кино было действительно интересное. С кучей зверски изнасилованных негритянок, оторванными конечностями, с Брэдом Питом в главной роли, и вообще. Однако стоило мне вникнуть в сюжет, как начались проблемы.

Телевизор, исправно транслировавший детектив, зашипел, заагонизировал, звук из «Останкино» пропал, и ящик забубнил по-японски.

На экране герой открывал рот и сообщал комиссии ФБР разгадку преступления. А все мы, больные и увечные, слышали только японоязычный лепет.

Потом здоровенный мужик, которому в больнице вырезали аппендикс, сказал:

— Вот, блин, компот!

С тех пор прошли годы. Я с точкой посмотрел на забрызганное дождем окно. Финальная, все объясняющая речь прозвучала. Но опять на неизвестном мне языке.

Я проговорил:

— Вот, блин, компот!

Несмотря на непрезентабельную физиономию, я все же доехал до Лениздата. Шмыгнул незамеченным в кабинет и теперь курил и разглядывал лежащие передо мной листки.

Ни единой мысли относительно того, на кой хрен листки могли хоть кому-нибудь понадобиться, у меня так и не появилось.

Всего в конверте их было девять. Восемь одинаковых, выдранных, скорее всего, из стародавней, тридцатых годов, амбарной книги. Девятый — плотный, совсем старинный, аж почерневший от времени.

Первые восемь были разлинованы в крупную линейку, пронумерованы и озаглавлены «Опись предметов этнографической коллекции В. С. Кострюкова. Тибетская экспедиция АН СССР 1928-1932 годов».

Всего — 312 предметов. Сплошь «маски шаманские, 3 шт.», «обувь скорохода, XIX век» и «серьги свадебные женщин народности съинг».

Последний листок с обтрепанными краями был исписан странными письменами. Может, иероглифами, а может, просто узорами.

Из-за этого фуфла кто-то не поленился и всадил пулю в неплохого парня, моего несостоявшегося собутыльника, бизнесмена Ли? А он, зная, что сейчас его начнут убивать, рванул через весь клуб, лишь бы обезопасить эти бумажки?

Нет, не понимаю…

Я с отвращением закурил новую сигарету, а докуренную до фильтра старую бросил прямо на пол. Если бы Дима не пообещал мне харакири за одну только попытку приблизиться к этому конверту, я бы просто выкинул бумаги и навсегда о них забыл.

Роняя пепел на листки, я перекладывал их так и этак. Может, все дело в последнем, девятом листке?

(«Я, китайский император Сунь-Хрен-В-Чай, закопал свои несметные сокровища в двух верстах от Главпочтамта города Ленинграда».)

Я придвинул местный телефон и набрал номер Кирилла Кириллова. Главы и единственного сотрудника отдела истории в нашей газете.

Зачем такой отдел нужен городской газете и чем ему надлежит заниматься, не знал никто. Поэтому Кирилл мог сосредоточиться на любимом деле: пить джин из железных баночек и листать польские порнографические журнальчики.

К активности он пробуждался редко. Редактор пугался этих моментов до икоты.

Как-то Кирилл принес ему статью, посвященную 666-летию со дня рождения среднеазиатского завоевателя Тамерлана. В другой раз — репортаж, в котором подробно, с деталями, освещал ход судебного процесса над Жилем де Ре, маньяком-убийцей, прообразом Синей Бороды, казненным святой инквизицией в пятнадцатом веке.

Как вам материальчики?

— Я слушаю.

— Кирилл? Это Стогов. Как дела?

— Чего ты хотел?

— Ты не занят?

В трубке слышались голоса. Может быть, опять пьет свой джин. А может, действительно занят. Например, берет интервью у аквалангиста, отыскавшего Атлантиду.

— Слушаю тебя внимательно.

— Скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь слышал про тибетскую экспедицию Вэ Эс Кострюкова? 1928- 1932 годов?

— Никогда не слышал.

— Никогда?

— В чем проблема? Решил податься в востоковедение?

— К кому бы мне по этому поводу обратиться?

— Что тебе конкретно нужно?

— Этот Кострюков привез из экспедиции текст. Мне бы хотелось его перевести.

— А что за язык?

— Понятия не имею. Не английский, это точно. Английский я бы узнал. Что-то вроде иврита… или санскрита. Странные такие загогулинки…

— Экспедиция была тибетская?

— Тибетее не бывает!

— Раз экспедиция тибетская, значит, это что-нибудь буддийское… тохарское… Запиши, я тебе телефон одного дядьки дам…. Сейчас… записываешь? Толкунов Александр Сергеич. Профессор восточного факультета университета.

— Дядька умеет говорить по-тохарски?

— Дядька за две минуты чего хочешь переведет с любого из тамошних языков. Мужик своеобразный… в общем… э-э-э… сам увидишь. Привет ему передавай.

— Спасибо. Большое. Век не забуду.

Я снова покрутил диск.

— Университет? Здравствуйте. Скажите, а мог бы я поговорить с господином Толкуновым?

На том конце ответили, что мог бы. Я передал профессору привет от Кирилла. Профессор заверил меня, что приятели Кирилла Кирилловича — его приятели. Интерес прессы к проблемам тибетологии был встречен им с пониманием. Почему бы, в самом деле, нам не встретиться прямо сегодня?

Прежде неизвестный мне восточный факультет располагался там же, где и филфак, — на Университетской набережной. Я надел куртку и, стараясь не попадаться на глаза знакомым, выскользнул из Лениздата.

Тратиться на такси не хотелось. Переться под дождем на другой берег Невы хотелось еще меньше. Я дошагал до Невского и втиснулся в подъехавший троллейбус.

От стоявших вокруг граждан пахло мокрыми куртками. Сквозь неплотно задвинутые стекла в салон залетали холодные брызги. У притиснутой вплотную ко мне женщины во щекам текла тушь и ко лбу прилипли мокрые пряди иссиня-черных волос.

Осень… Слякотная петербургская осень. Черт бы ее побрал.

Этот дождь не кончится никогда. Он будет лить до тех пор, пока серая Нева не выйдет из берегов и не понесет свои мутные воды по узким центральным улочкам. Топя редких пешеходов и запросто сковыривая с постамента зеленого Медного всадника.

Этот город уйдет на дно. Туда, откуда он и появился. А над водой будет торчать лишь шпиль Петропавловской крепости с поджавшим ноги, насквозь промокшим ангелом на самом острие…

«Только бы он знал этот чертов язык», — вздохнул я, открывая двери университета.

8

В вестибюле филфака я оказался раньше профессора и некоторое время просто слонялся мимо охранника, обсыхал и глазел на студенток.

Охранник, судя по униформе, был полчаса как из джунглей. Он внимательно читал газету «Профессия». Наверное, искал вакансию карателя в республике Чад.

Филфаковские девушки были традиционно хороши.

— Вы, сударь, не из газеты?

Я вздрогнул. Обернулся — и вздрогнул еще раз.

Профессор Толкунов, улыбавшийся и протягивавший мне руку, был громаден. Рыжая всклокоченная борода. Румянец во всю щеку. Пожимая мне руку, он чуть не сломал мне пару пальцев.

Шестьдесят второго размера талия. Нижняя пуговка рубашки, торчащей из-под короткого свитера, не застегнута, и оттуда виднеется тугое волосатое пузо.

Эхо от его голоса испуганно металось по вестибюлю:

— Оч-чень, оч-чень приятно! Пресса прониклась интересом к академической тибетологии, а? Ищете нездоровых сенсаций, а? Ха-ха-ха!

Профессор сказал, что лучше всего нам побеседовать в буфете, и под руку увлек меня в лабиринт бесконечных университетских коридоров.

По дороге он рассказал мне похабный анекдот. Старый, но довольно смешной. На полторы головы возвышавшийся над окружающими профессор шагал неторопливо, но я за ним едва поспевал.

Свободных мест в буфете не оказалось. С углового, самого удобного столика профессор согнал компанию тянувших пиво студентов:

— Как это ты мне место не уступишь?! Ты сессию думаешь сдавать? Или не думаешь?!

Усадив меня за столик, он ушел к стойке и вернулся с двумя стаканами, двумя чашками, бутылкой коньяка и заварным чайником. Причем все это он перенес на столик за один раз.

Вбухав в чашку с каплей заварки на донышке чуть ли не двести граммов коньяку, он пододвинул ее ко мне. Мы отхлебнули из чашек.

— Как вам коньяк?

Я сказал, что коньяк бесподобен. Коньяк был довольно мерзкий.

— Замерзли? Промокли? Первейшее средство от нашей петербургской сырости — это чашка горячего чаю и коньяк.

— Да?

— Вы собираетесь писать о Тибете?

— Да.

— В Тибете сейчас хорошо. Ранняя осень. Вы были в Тибете?

— Не доводилось. А вам?

Профессору доводилось бывать в Тибете. Причем не в непальском Тибете, куда повадились последнее время ездить всякие волосатые идиоты… он был в настоящем китайском Тибете, куда редко кто из нынешних умников добирался… а уж раньше в те края и вовсе было не попасть.

— А я вот там был. Участвовал в ритуалах. Я, между прочим, занимаюсь тантризмом двадцать лет! Вы можете себе представить, а? У меня, между прочим, более сорока печатных работ на эту тему! И несколько томов опубликованных переводов.

Я сказал: «Как интересно!» Потом сказал то же самое еще дюжину раз подряд.

Прежде, чем мы допили коньяк, профессор Александр Сергеевич Толкунов рассказал мне о том, чем занимался в Тибете. Самыми приличными словами в его рассказе были: «сексуальное единение с богиней Кали»…

Интересными штуками занимаются нынче университетские профессора.

Я еще раз хлебнул из чашки. Коньяк кончился. Слушать профессора мне надоело. Нащупав во внутреннем кармане куртки листок, я вытащил его и положил перед профессором.

— Вы не могли бы перевести, что здесь написано?

— «Шунтак-шивати, лакшитмтхара дивья-вирупаши, дакшина кадимата…» Интересный текст.

— Да?

— Разумеется, я могу это перевести! Будете записывать?

— Буду.

— Записывайте: «О Шакти, как прекрасна твоя черная кожа! Ты темна, как грозовая туча! ты истощена голодом! ты жуешь сырое мясо! Груди твои высоки! твои ягодицы округлы!..» Успеваете?

— Сейчас… «Ягодицы…»

— «Твои зубы выступают вперед! Из твоих ушей, как серьги, свисают два разложившихся трупа! их головы отрублены твоим мечом! Ты, Шакти, проявляешь инициативу в сексуальной игре с Махакалой, кровь струйкой стекает с его полового члена!..» Ну и так далее…

— Господи помилуй! Что это?

— Довольно типичный текст. То есть стандартные выражения. Кроме вот этого: «Он вводит свой сияющий бриллиант в твое влагалище!..» Это что-то новенькое. А так — обычный текст из ритуала «рага-марга».

Профессор подлил себе чаю и еще раз пробежал текст глазами.

— Да… стандартные формулы… «Вводит свой сияющий бриллиант в твое влагалище…» Откуда здесь бриллиант? Где вы это взяли?

— Так… Досталось по случаю.

Я достал из пачки «Lucky Strike» новую сигарету и задал последний интересовавший меня вопрос:

— Скажите, Александр Сергеевич, а фамилия Кострюков вам о чем-нибудь говорит? Я слышал, был такой тибетолог в начале века…

Я смотрел на профессора. Профессор смотрел на меня и бледнел на глазах. Выглядело это так, словно кровь вдруг вся, целиком, ушла из его громадного тела.

Он стал даже не белым, а каким-то… зеленым. Меньше чем за минуту из розовощекого здоровяка он превратился в руину.

— Это мантра Кострюкова, да?

В тон ему я ответил шепотом:

— Не знаю.

— Откуда она у вас?

Он все еще держал в руках пергаментный лист. С трудом, как будто преодолевая сопротивление, он оторвал взгляд от моего лица, медленно заскользил глазами по строчкам и, дочитав до конца, выпустил пергамент из рук.

Листок упал на липкий, залитый пивом стол.

— Пойдемте поговорим в моем кабинете. Здесь слишком много народу.

Мы вышли из буфета, поднялись на четвертый этаж, долго шли по неосвещенным, заставленным шкафами коридорам, затем спустились на второй, потом он остановился перед дверью с табличкой: «Вост. факультет. Толкунов А. С., профессор», отпер дверь своим ключом и пропустил меня вперед.

Кабинет оказался вытянутым и узким. Со множеством книжных шкафов и всего одной лампочкой на витом шнуре под потолком. Профессор походил по кабинету, а потом сел на подоконник.

Мы помолчали. Наконец он сказал:

— У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?

— Пожалуйста.

Профессор запустил руку за ворот свитера, извлек из нагрудного кармана рубашки очки и водрузил их на мясистый нос. Удостоверение мое он рассматривал долго и пристально.

Мы опять помолчали.

— Так что же насчет Кострюкова?

— Насчет Кострюкова? А что с ним? Был такой востоковед у нас в университете. Заведовал кафедрой. Написал диссертацию «Простонародные формы культа святых в тантрическом буддизме». Ездил в Тибет, привез оттуда мощи Джи-ламы.

— Чьи мощи?

— Джи-ламы. Это тибетский святой. Инкарнация бога-мстителя Махакалы. Очень колоритный деятель… Неужели не слышали?

Он слез с подоконника, подошел к книжному шкафу со стеклянными дверцами, покопался внутри и протянул мне брошюру.

— У меня была аспирантка. Она занималась той же темой, что и Кострюков. Книжку вот выпустила. Ее звали Ирина. Фамилия — Ляпунова. Ирка-блондинка… Красивая… совсем молодая и удивительно талантливая. Я, дурак старый, даже приударить за ней думал. Все были уверены, что мы поженимся…

— И что?

— В прошлом году она поехала в Тибет собирать материал для кандидатской и погибла… Двадцать три года. Глупая смерть. Если хотите, можете взять почитать.

— Спасибо, профессор. Обязательно прочту.

— Пожалуйста. Прочтите… Надеюсь, вы понимаете, в какую историю влезаете.

— Что вы имеете в виду?

Профессор Толкунов долго и пристально смотрел на меня поверх дурацких очков в роговой оправе. Он сидел сгорбившись, безвольно опустив руки, и от него воняло отчаянием. Запах напоминал ветчину, забытую на время отпуска в выключенном холодильнике.

— Хочется вам в этой истории покопаться — копайтесь на здоровье. Только имейте в виду: первым в Европе Джи-ламой стал заниматься Кострюков. Еще в начале тридцатых. Написал диссертацию, съездил в экспедицию. А в конце тридцатых его расстреляли. Вместе с семьей и всеми членами экспедиции. Потом, после войны, немец один заинтересовался. Помню, все письма писал в Кунсткамеру, вышлите, мол, фотографию мощей. Этот умер от рака. Буквально за полгода сгнил живьем на глазах у изумленных докторов. Потом Ирина… моя аспирантка. Поехала в горы и там сорвалась с утеса. Разбилась так, что даже собирать было нечего.

Уже совсем уходя… уже на пороге, я оглянулся и посмотрел на профессора. Все так же, сгорбившись, он сидел на подоконнике.

Посеревшая кожа. Опухшие веки. Дрожащие руки сложены на огромном животе…

И еще долго у меня перед глазами стоял его взгляд: бездонный взгляд затравленного животного.

9

На книжке, которую дал мне почитать чокнутый профессор Александр Сергеевич Толкунов, значилась фамилия автора «И. Ляпунова», а ниже — название: «Загадки Джи-ламы».

На титульном листе все это было повторено еще раз, а кроме того, там имелся подзаголовок: «Экскурс в историю Цаган-толги (экспоната Белая голова, единица хранения № 3394, Государственного музея антропологии и этнографии им. Петра Великого)».

Сперва я не понял, какое отношение имеет книжка к тому, о чем мы говорили. Бумажная обложка с размытой картинкой. Плохонькая полиграфия. Куча опечаток. В конце — «Список цитированной литературы» с кучей аббревиатур.

Лично мне больше всего понравилась одна — «ЖОПА № 6» («Журналъ Общества потребительской ассамблеи», № 6 за 1906 год).

То есть типа того, что академическая брошюрка, рассчитанная на двадцать читателей с образовательным уровнем не ниже доктора наук. Однако мое пиво в жестяной баночке успело нагреться, кассета в магнитофоне, доиграв до конца, кончилась, а я третий час подряд не мог от книжки оторваться.

История, изложенная в книге, началась в 1912 году, на тибетских окраинах пустыни Гоби.

Жили здесь кочевники: тибетцы, монголы, каракалпаки, тохарцы и еще черт знает кто. Общим числом более сорока народов и народцев.

А поскольку земли эти во все времена считались ничейными… ни русскими, ни китайскими, вроде как сами по себе… и присоединить почти безлюдные горы и пустыни не получалось ни у одной из великих держав, то державы ограничивались тем, что нещадно грабили забитых аборигенов.

Накануне Первой мировой те не выдержали. По Центральной Азии заполыхал огонь Великого восстания.

Обезумевшие от голода и нищеты кочевники подняли бунт. Собрав пятидесятитысячную армию, они прокатились по окраинам Срединной империи, заливая их кровью и оставляя за собой лишь пепелища да башни, выложенные из отрубленных китайских голов.

Регулярной китайской армии было не до них. В столице императоров из династии Цин происходили дела похлеще. Как раз в этот момент армия Юань Ши-кая свергала с трона последнего императора.

Брошенные на произвол судьбы местные китайцы толпами бежали под защиту неприступной крепости Кобдо. Единственной неприступной крепости на всем Тибетском нагорье.

Через полгода после начала Великого восстания тибетцы дошли-таки до Кобдо и под восьмиметровыми стенами цитадели их армия намертво встала.

Необученная, плохо вооруженная, голодная и раздетая армия кочевников неделями осаждала крепость, но и крошечного гарнизона Кобдо было достаточно, чтобы играючи отбивать хаотичные наскоки осаждающих.

Среди тибетцев начались разговоры о том, что, мол, может, и ладно… может, и не стоит брать эту крепость… все равно ее не взять… вон стены какие: шапка с головы валится, как голову задерешь посмотреть… но в этот момент верхом на белом верблюде в лагерь въехал Джи-лама. Человек, на десятилетия вперед определивший историю Центральной Азии.

Кто он такой, где родился и откуда взял столь странное имя — тайна сия велика есть. На самом деле звали его Дамбижацан Бэгдэсурэн, а Джи-лама — это титул, одна из ступеней в иерархии буддийского духовенства. Но кочевники и тогда, и потом называли его только так.

Джи-лама. Единственный в своем роде.

Этот странный монах носил малиновый монашеский плащ прямо поверх мундира полковника российской армии, а подпоясывался пулеметной лентой.

Вынырнув из неведомых европейцам мутных омутов Центральной Азии, он объявил кочевникам, что является земным воплощением божества-мстителя Махакалы, грозного защитника буддизма, до седьмого колена истребляющего врагов «желтой веры» и изображаемого иконописцами не иначе как в окружении свиты обнаженных жриц и несвежего вида покойников.

Он объявил:

— Штурм Кобдо я назначаю на сегодняшнюю ночь. Кобдо — это только начало. Мы пойдем дальше. В бой нас поведут боги. Мы восстановим великую империю Чингисхана. Никогда нога китайца больше не ступит на наши святые земли. С вами Махакала! Вы победите!

Никто из стоявших вокруг не решился спорить с сумасшедшим монахом. Так Джи-лама стал Верховным главнокомандующим пятидесятитысячной армии.

В тот же день он велел готовиться к штурму. Связав всех имевшихся в лагере верблюдов в упряжки по пять, Джи-лама, едва стемнело, распорядился привязать к их хвостам тлеющий хворост и погнал на крепостные стены.

Животные ревели от ужаса. В кромешной мгле метались огни. Обезумев от боли, верблюды неслись прямо на стены Кобдо.

Китайцы палили по ним из всех имевшихся орудий, но лишь растратили боеприпасы, которых и так не хватало. Сути происходящего они не понимали, но чувствовали — происходит страшное.

Через час после начала штурма Джи-лама дал сигнал, и на крепость двинулись отряды тибетцев.

Тысячи и тысячи воинов в одинаковых накидках молча бежали к крепости и по трупам верблюдов карабкались на стены. У того, кто поскальзывался в мешавшей шагать крови, шансов остаться в живых не было: его тут же затаптывали лезущие сзади.

С ножами в зубах, с пастушьими посохами в руках — стрелять кочевники не умели — нападавшие толпой бросались на китайских солдат и насмерть забивали их камнями, палками и просто ногами.

Выкрикивая ругательства на жутких вымерших языках, среди них носился Джи-лама. Он хватал китайцев за черные косицы и молниеносным ударом рубил головы. После боя кочевники насчитали на его плаще двадцать восемь пулевых отверстий. Сам воитель не был даже поцарапан.

К утру крепость была разграблена, резиденция имперского наместника сожжена, а из пятитысячного гарнизона Кобдо в живых осталось только четырнадцать пленных.

Собрав свою поредевшую армию на главной площади, Джи-лама объявил, что так будет всегда. Эта победа — первая из множества. Он намерен дойти до Пекина и уничтожить китайскую империю.

Для этого ему необходимо лишь одно. Ему понадобятся дамары… много дамаров… особым образом освященных боевых знамен, под которыми его армии было бы не стыдно воевать и одерживать победы.

И тогда слышавшие его речь пленные китайские солдаты позавидовали своим убитым товарищам. Они прекрасно знали, что за обычай имеет в виду этот сумасшедший тибетский монах.

Церемония освящения знамен была назначена на тот же вечер. Уже за несколько часов до ее начала на главной площади Кобдо было не протолкнуться.

Кочевники сидели вокруг костров и курили ароматные трубки. Ламы низших рангов читали мантры и исполняли ритуальные танцы. Пленные солдаты тихонько выли от ужаса и отчаяния.

Джи-лама вышел к солдатам своей армии лишь с восходом первой звезды. На нем были доспехи из дубленой кожи, такие же, как у древних тибетских владык… красная мантия… расшитый жемчугом шлем с высоким гребнем… Кочевники разглядели его новый наряд, и толпу охватил священный ужас:

— Махакала, бог-мститель, защитник «желтой веры», явился покарать ненавистных китайцев!

Девятьсот девяносто буддийских монахов трубили в морские раковины, били в обтянутые кожей барабаны и гнусавыми голосами распевали древние заклинания.

Площадь была освещена лишь красной, в полнеба луной. Монахи созывали на свое жертвоприношение духов и демонов гор.

Китайцев раздели догола. Правую руку каждого привязали к левой ноге. Левую — к правой. Косицу обмотали вокруг лодыжек так, чтобы грудь колесом торчала вперед.

Танцы и чтение заклинаний продолжались несколько часов. А затем Джи-лама вышел вперед, снял с головы шлем и взял в руки большой серебряный серп.

Китаец, к которому он подошел первым, рыдал от ужаса и на всех известных ему языках молил о пощаде. Левой рукой лама схватил китайца за горло, а правой вонзил ему в грудь серп.

Вспарывал грудную клетку он медленно. Затем рывком вырвал из груди еще бьющееся сердце. Мальчик-послушник подскочил к Джи-ламе с серебряной чашей, и тот выдавил в нее тягучую, почти черную кровь.

Остальные монахи молча взяли кисти, окунули их в чашу и вывели на первом из заранее приготовленных полотнищ слова заклинаний, гарантирующих армии Джи-ламы непременную победу.

Четырнадцать пленных попало в тот день в руки Джи-ламы. Утром, когда над Кобдо встало солнце, в остывшем пепле костров белело четырнадцать несгоревших черепов. И ровно четырнадцать освященных кровью знамен поставил Джи-лама вокруг своей палатки.

Позже, утверждала аспирантка профессора Толкунова, знамен будет больше. Очень долго, писала она, дела Джи-ламы шли в гору по прямой.

Его отряды терроризировали Центральную Азию больше десяти лет. Верхом на белом верблюде, с маузером в одной руке и четками в другой, он мог появиться где угодно — от Индии до озера Байкал и Кореи.

И всюду, где он появлялся, тут же устраивались жертвоприношения кровавым буддийским богам, во время которых все больше расходившийся Джи-лама ночи напролет играл на барабане из человеческой кожи и пил свежую кровь.

Николай Рерих, состоявший с Джи-ламой в личной переписке, рассказывал, что по национальности тот был тибетцем и молодость провел при дворе Далай-ламы XIII. Именно там он в совершенстве овладел тайнами буддийской магии.

Где-то в Лхасе, столице Тибета, писал Рерих, лама встретился с последними учителями древней школы «нъинг-ма», которые и напоили его отваром из тысячи одного гриба, дарующим бессмертие и победу в боях.

Адъютант же адмирала Колчака, Петр Седов, рука об руку с Джи-ламой громивший отряды комиссара Сергея Лазо, наоборот, утверждал в мемуарах, что лама был калмыком, подданным российской короны, обучался в Петербургском императорском университете и наизусть читал отрывки из трагедии «Борис Годунов».

И лишь тибетцы знали правду: Джи-лама, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно куда время от времени пропадавший, — не кто иной, как спустившийся на землю бог-мститель Махакала.

Известия о начале Первой мировой, а затем революции они восприняли не иначе как сообщение о том, что далекие северные владыки напуганы до такой степени, что устраивают в своих европах и америках черт-те что, лишь бы спастись от его вездесущего гнева.

Империю Чингисхана лама не восстановил. Зато к началу 1920-х годов он объединил земли вокруг пустыни Черная Гоби, оттяпав значительные куски и у Китая, и у России.

О его столице, крепости-монастыре Юм-Бейсе, кочевники слагали не просто легенды — эпические поэмы. Говорили, что только на украшение главного зала дворца ушло несколько ведер бриллиантов. И почти гектар хорошо выделанной человеческой кожи.

В подземных лабиринтах Юм-бейсе в клетках сидели дикие барсы, на которых хозяин любил поохотиться, и тут же рядом — пленники, над которыми тибетские ламы проводили свои до обморока пугающие редких европейских путешественников ритуалы.

Долго так продолжаться, понятное дело, не могло. Оправившись от Гражданской войны и интервенции, большевики начали понемногу прибирать к рукам землицу бывшей Российской империи.

К 1924 году украшенные татуировками с серпом-молотом руки дошли и до Центральной Азии.

Власть монгольского богдыхана, оплота «желтой веры», как-то сама собой перешла к Народно-революционному правительству. Понятно, что делить ее, власть, со всякими Джи-ламами комиссары не собирались.

В 27-й день 8-й луны года черной водяной собаки по старинному лунному календарю, а по новому стилю 10 октября 1924 года в ворота Юм-бейсе постучали.

Выглянувший охранник обнаружил, что в гости к ламе заглянула делегация монахов, идущих на поклонение в монастыри Тибета. Где уж было догадаться степняку, что, облаченные в малиновые плащи, перед ним стоят лучшие бойцы 18-го Особого батальона Народно-освободительной армии МНР.

Трое суток паломники гостили в крепости. Они устраивали совместные моления с местными монахами и цокая зубом осматривали арсенал Джи-ламы. А на четвертый день, прежде чем отправиться дальше, попросили владыку Юм-бейсе поприсутствовать на их службе.

«Это большая честь для нас, — сказали паломники. — Получить благословение от земного воплощения Махакалы — что может быть желаннее для служителей «желтой веры»?»

Одетый в парчовые одеяния и расшитую жемчугом митру, Джи-лама вышел к гостям. После полуторачасового хурала паломники упали перед Джи-ламой ниц и благоговейно сложили ладони над головой в ожидании благословения.

Лама подошел поближе… наклонился… и получил пулеметную очередь в живот. Не давая выхватить маузер, с которым лама никогда не расставался, один из лежащих схватил его за правую руку, другой — за левую, а остальные, стаскивая на ходу плащи, уже бежали по двору монастыря, на ходу перезаряжая винтовки и поливая свинцом все, что не успело спрятаться.

Наложниц Джи-ламы народоармейцы, предварительно навеселившись, отослали в родные кочевья. Сторожевых псов изрубили штык-ножами. Сокровища же монастыря еще больше двух недель вывозили на подводах в Улан-Батор, носивший тогда название Урга.

Дикие нравы! Дикие времена! Просто убить Джи-ламу солдатам показалось мало. Вчерашние кочевники вырезали неугомонному монаху сердце, по-братски разделили его между собой и, посолив-поперчив, съели. Дабы набраться храбрости убитого врага.

Однако самая интересная участь ждала бритую и мудрую голову Джи-ламы.

Поскольку еще при жизни он был объявлен земным воплощением божества, то после его кончины были предприняты все меры к тому, чтобы сберечь чудодейственные мощи для потомства.

Отрезанную ножом голову ламы народоармейцы прокоптили над костром и на тибетский манер замумифицировали.

Кочевники окрестили трофей Цаган-толга — Белая голова. Несколько месяцев ее возили по пустыне Гоби. Суеверные степняки могли убедиться: тот, кого они почитали бессмертным… воплощением Махакалы… оказался смертен… погиб, как простой солдат.

В конце концов голова оказалась в столице. Было решено, что отныне она будет выставлена на всеобщее обозрение перед зданием Монгольского Всенародного Собрания.

Теперь, спеша на заседания, комиссары могли полюбоваться на останки того, кто осмелился встать на пути новой власти.

Однако это не был конец. Это был не конец. За этим последовало продолжение.

В 1931-м из Ленинграда в Ургу приезжает Виктор Кострюков. (Я сказал: «О!») Ученик Козлова и Пржевальского. Ученый-этнограф. Специалист по Центральной Азии и Тибету.

К тому времени Белая голова, снятая с пики, уже пылилась в запасниках Исторического музея Улан-Батора, устроенного в бывшей резиденции богдыхана.

Неизвестно, на кой хрен понадобился такой сувенир молодому советскому этнографу. Но перед отъездом из Монголии он выкупает голову у музея и получает разрешение на провоз без таможенного досмотра «ящика деревянного, продолговатого» в адрес Этнографического музея АН СССР.

Таким образом мумифицированные мощи государственного преступника нескольких стран Центральной Азии переехали с Тибетского нагорья на берега Невы.

С тех пор в запасниках петербургской Кунсткамеры значился экспонат за номером 3394. Этот экспонат никогда не выставлялся в экспозиции Кунсткамеры и вряд ли когда-нибудь будет выставлен.

Под этим номером значится аквариум с формалином. А в нем плавает почерневшая от времени человеческая голова с выбитыми передними зубами и круглым отверстием от пики в затылке.

***

Я отложил книжку и вытряс из мятой мягкой пачки «Lucky Strike» предпоследнюю сигарету.

Зря музейщики не выставляют Белую голову. Отличный экспонат. Вполне в концепции Кунсткамеры. Демонстрируют же они провинциальным школьникам чучельца детей-инвалидов. Почему не брать денег и за осмотр отрезанной башки тибетского бога?

Я пошлепал в прихожую, где в куртке все еще лежал конверт с бумагами убитого китайца. По крайней мере, теперь я знал, что именно мог искать в Петербурге Ли Гоу-чжень.

Джи-лама экспроприировал у китайцев некую реликвию. Народоармейцы доставили ее из Юм-бейсе в Ургу. Кострюков купил реликвию для своего музея. Проныра Ли вызнал о той давней истории и приехал, чтобы вернуть ценность китайскому народу.

Логическое мышление всегда было моей сильной стороной.

Я вынул из конверта пожелтевшие листки. Разбираться бы в этом хоть чуть-чуть. Знать бы, почем нынче идут «маски шамана религии Бон». Или, скажем, «верхняя одежда мужчин племени мяо-яо, пошитая из шкуры яка».

Из всех 312 пунктов описи вопросы могли возникнуть только по двум. Экспонат номер 168 («ящик продолговатый, деревянный») и экспонат номер 233 («коробка бумажная, опечатанная сургучом»).

Ну, допустим, «ящик продолговатый» — это та самая голова. А вот что такое «коробка»? Да еще и опечатанная? То есть более ценная, чем даже голова…

В пачке оставалась всего одна сигарета. Я вытащил ее и закурил. В этот момент зазвонил телефон. Зазвонил он неожиданно и громко. Я вздрогнул и уронил сигарету на пол.

Еще немного этой истории — и я стану биться в истерике просто от стука собственного пульса в ушах.

— Алё! алё! господин Стогов? Извините, что беспокою! Это Дэн Шан-ся, из китайского консульства! Вы меня слышите?

— Я вас слышу. Я рад вас слышать. Что-нибудь случилось?

— Если возможно, я хотел бы с вами поговорить. Встретиться и поговорить. Это возможно?

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Просто встретиться.

— Совсем просто встретиться?

— Что вы сказали? Я не понимаю.

— Вы хотите встретиться сейчас?

— Почему сейчас? Если вы не возражаете, завтра. У вас будет время завтра?

— Для вас — всегда!

— Спасибо, Илья! Давайте встретимся завтра в буддийском храме.

— Где?

— В буддийском храме. Его адрес — Приморский проспект, дом девяносто один. Любой трамвай от станции метро «Черная речка». Давайте? Отлично, договорились.

Китаец положил трубку.

Я стоял и слушал, как в трубке пищат гудки отбоя. В голове вертелась только одна мысль: почему он выбрал для встречи такое странное место?

10

Санкт-Петербург, город, в котором я живу, является городом трех революций, двух дюжин рек и каналов… а еще — городом тысячи и одного божества.

Где-нибудь на Мойке, в радиусе километра вокруг Кировского театра, вы найдете православный Николо-Богоявленский собор, иудейскую хоральную синагогу, кришнаитское кафе «Новая Навадвипа», заведение под вывеской «Штаб-квартира последователей веры Бахаи», курсы зороастрийской астрологии и даже кружок сатанистов… правда, не очень большой.

Как было обойтись в таком городе без буддийского монастыря?

Ровно в двадцать минут третьего я вошел в ворота петербургского буддийского монастыря, носящего красивое имя «Дацан Гунзэчойнэй». В переводе — «Место распространения Учения Будды, Сострадательного Ко Всем».

Я был чисто выбрит, абсолютно трезв и пах одеколоном. А монастырь был большой и напоминал крепость. При взгляде на него сразу становилось понятно, что это вам не просто так, а место, блин, распространения, и вообще.

Прячась от дождя, под навесом стоял вежливый китайский консул Дэн. Мы за руку поздоровались. Консул мне улыбнулся.

Всю дорогу до монастыря я смотрел на витрины сутки напролет работающих магазинов. Я видел сотни витрин. Тысячи тысяч бутылок и банок пива. В моем городе тысячи и одного божества хватило места им всем.

Я думал об этих бутылках… напряженно думал о них… но потом решил, что являться на деловую встречу воняя пивом бестактно.

Может быть, консул сам предложит… в прошлый раз мы с ним пили водку… может быть, и теперь…

Консул не предложил. Я расстроился. Консул спросил, как у меня дела. Я соврал: сказал, что отлично. Он предложил пройти внутрь монастыря, и мы прошли.

Первое, что я почувствовал, был запах. В монастыре странно пахло. Запах говорил о джунглях после ливня… о ядовитых, но прекрасных цветах жасмина… о китаянках-стриптизершах из дешевых кабаков Шанхая… В монастыре пахло Азией.

На полу главного зала лежал ковер. Потолки были высокие, а у дальней стены сидел позолоченный Будда. Перед ним на полу сидели ламы — человек двадцать. Бритые, в плащах. Не исключено, что настоящие тибетцы.

— Здесь очень красиво, вам не кажется?

— Красиво? Пожалуй, да. Красиво.

— Если вы не спешите, давайте дождемся окончания службы?

Консул сел на скамью у входа, а я, дурак, уселся рядом. Скамья оказалась чудовищно неудобной. Сиденье было узким. Спинки не было вовсе. Позвоночник упирался в холодную и жесткую стену. Посидишь с полчасика и начнешь прикидывать — а как бы это, блин, переместиться отсюда куда-нибудь, по возможности в нирвану?

Монахам было холодно, и они кутались в плащи. Монахи раскачивались из стороны в сторону, перебирали четки, закатывали глаза и оттопыривались как могли. От их совместного носового гудения высоко под потолком позвякивали стекла.

Консул сидел с таким лицом, что я окончательно понял: пива с ним попить не светит. Ему нравилось слушать монахов, а мне нет. Я наклонился к его уху и шепнул, что выйду покурить.

Выходить совсем уж наружу под проливной дождь не хотелось. Я дошел до дверей. На столике у входа лежала брошюрка «Как достичь Спасения, следуя буддийским путем».

Наугад открыв книжицу, я прочел фразу: «Буддизм — это не религия, не идеология и не философия. Буддизм — это просто полная свобода…» Фраза меня обрадовала. Раз не религия, а полная свобода, то курить у входа в монастырь, скорее всего, можно.

Я распечатал новую пачку «Lucky Strike» и бросил целлофан на ступени. А потому что нечего устраивать такие длинные службы! К моменту, когда я докуривал третью сигарету, занудное пение стихло и в дверях показался Дэн.

Не заорать во весь голос «Пиво!..» стоило мне больших усилий.

— Вы раньше бывали в буддийских монастырях?

— Не доводилось. А вы?

— В Китае довольно много буддийских монастырей. Правда, наш буддизм совсем не похож на тибетский.

— А пиво в Китае есть?

— О! В Китае очень хорошее пиво. Как-нибудь я вас угощу.

— Сегодня?

— Вы обратили внимание на то, как много здесь тибетцев? Вы ведь знаете, да, что Тибет сегодня — это проблема для нашей страны? Там очень сильны сепаратистские настроения…

— Да?

— Но мы стараемся решить эту проблему.

— Да?

Мы помолчали. Я чувствовал, что скоро потеряю сознание… что уже почти начал его терять.

(Если ячменный солод перегнать в особых чанах… и охладить до температуры в пятнадцать градусов по Цельсию…)

— Холодно здесь. Может, дойдем до кафе?

— В Петербурге мы тоже стараемся установить контакты с живущими в России тибетцами.

— Получается?

— В общем, да. Хотя монахи, которые здесь живут, очень заняты. У них очень мало свободного времени.

— Буддийским монахам можно пить пиво?

— Понятия не имею. Наверное, можно. Но у них нет свободного времени. Понимаете, в храме идет ремонт.

— Да? Что они строят? Кафе при храме?

— Они не строят, они реставрируют. Раньше, до Октябрьской революции, на крыше был зимний сад. Специально для медитаций. Там стояли статуи божеств, росли тибетские сосенки… Потом сад демонтировали, а теперь монахи пытаются его восстановить…

— Здорово!

— Если вам интересно, пойдемте, я покажу вам эту стройку.

— Может, не сейчас? Может, попозже?

— Зачем ждать?

— А пиво? Как же пиво?

— Пойдемте, Илья. Пиво никуда не денется.

— Пиво — да. Пиво — не денется. А я?

— Пойдемте-пойдемте! Вам будет интересно.

Мы вернулись в молитвенный зал, прошли в дальний правый угол и, не встретив ни единой живой души, оказались в служебных помещениях монастыря. Я ненавидел консула и собственную вежливость.

С изнанки монастырь оказался грязным, давно не прибиравшимся и очень запущенным. Некрашеные стены, толстые ржавые трубы. Пахло во внутренних помещениях не благовониями, а сыростью и вчерашним обедом.

Задрав голову, Дэн сказал:

— Дальше подниматься опасно.

Мы забрались на четвертый этаж и стояли ровно над потолком молитвенного зала. Высоко вверху виднелась крыша пятого, последнего этажа. Вернее, самой крыши не было. Были остатки дореволюционного навеса. Частью застекленного, частью затянутого полиэтиленовой пленкой.

Сквозь бреши виднелось мокрое небо и капал дождь. Он был мокрый, как губы у парня, который только что выпил бокал холодного пива. Чтобы ниже этажом не протекал потолок, здесь стояли перемазанные цементом тазы и детские ванночки. Сложную конструкцию навеса, состоящую из труб и досок, поддерживали строительные леса.

Еще в самом углу стояли укутанные брезентом статуи буддийских божеств.

— Когда ремонт будет закончен, над монастырем будет стеклянная крыша. А в помещении, прямо под ней, разобьют садик со скульптурами. Вот этими.

Я сказал «как интересно!». По-английски пиво называется «бир». Звучит как слово «медведь», но по-другому пишется.

— Буддизм вообще интересная религия. Например, садик будет посвящен во-он тем двум божествам.

Дэн задрал голову и указал на две статуи, размещенные под потолком на особом помосте.

— Будде и его жене?

— Богу Махакале и богине Шакти.

Я задрал голову и порассматривал расположенных под потолком богов. Жирный бог-мужичок с оскаленной пастью. Супруга ему под стать: гипертрофированный бюст, вывалившийся красный язык, раскоряченная поза.

— Какая милая пара!

— Вы знаете этих богов?

— Слышал о них.

— Махакала и Шакти. Главные боги тибетского тантризма. Бог-мститель и богиня-шлюха.

Дэн посмотрел на меня. Я посмотрел на Дэна. Мне не понравилось то, как он на меня смотрел.

— Вы ведь знаете, что тибетский сепаратист начала века по кличке Джи-лама был инкарнацией именно этого бога — Махакалы.

— Да что вы говорите?

— Говорят, ваш земляк, петербургский тибетолог по фамилии Кострюков, тоже верил в Махакалу. Говорят, он считал, что Махакала мстит за какие-то его, Кострюкова, проступки.

Маленький, худощавый, с черной прилизанной головкой, китаец напоминал умную птицу. Птица смотрела на меня и прикидывала: не выклевать ли мне глаза?

— Вы знали, что Кострюков работал здесь, в этом самом помещении? Да-да. Все так и было. Он вернулся из экспедиции на советско-китайскую границу и здесь, в дацане, сортировал свою коллекцию. А спустя полтора года его арестовали. Прямо здесь все это и произошло. Работники НКВД поднялись по той самой лестнице, по которой только что поднимались мы, и предъявили Кострюкову ордер. Он попросил их выйти. Они согласились. Потом Кострюков отправился с ними на Литейный. Вскоре его расстреляли.

— Какая печальная история! Зачем вы мне ее рассказываете?

— Знаете, что интересно? Кострюков успел передать из тюрьмы на свободу всего одно письмо. Он сидел в спецтюрьме НКВД на шестом подземном этаже. И тем не менее умудрился переслать жене письмо. Как? Я не знаю. Зачем? Думаю, оно было очень важно для него, это письмо… Поправьте меня, если я не прав.

Я промолчал. Что я мог сказать?

Дэн продолжал смотреть мне в глаза.

— Кострюкова сажают в тюрьму. Ему грозит смертная казнь. Но единственное, о чем он думает, сидя в камере, — это как бы переправить на волю письмо. Что заставило его так себя вести? Я не знаю. А вы?

— Я тоже не знаю.

(Он просил прислать ему канистру пива… Холодного…)

— Знаете, о чем я подумал? Если одного человека очень интересует то, что известно второму, то ведь эти двое могут договориться. Сойтись в цене… Вы понимаете, что я имею в виду?

— Абсолютно не понимаю!

(Вернее, понимаю. Ты хочешь, чтобы я откупился от тебя, и тогда отпустишь меня в кафе…)

Пока мы спускались вниз, Дэн поддерживал меня за локоть и продолжал бубнить:

— Я не тороплю вас с ответом. Вы знаете, где меня найти. Одному вам все равно не справиться. Наш соотечественник Ли уже пытался не учитывать интересы всех сторон…

Потом мы все-таки оказались за оградой монастыря. Десять минут до ближайшего магазина… полдоллара за банку пива… все!

Дэн предложил подбросить меня на своей консульской машине. Нашел дурака! Он щелкнул дверцей машины и уехал. Я остался стоять под дождем. Я курил и чувствовал, как по лицу стекают холодные капли. Они совсем меня не раздражали.

Докурив, я повернулся к дацану спиной и пошел искать магазин. С пивом. С холодным, как этот осенний дождь пивом.

Ушел я не далеко.

— Стогов!

У ограды монастыря стояла Жасмин. Девушка, каждое появление которой в моей жизни означало новый виток неприятностей.

Первое, что я сделал, — огляделся по сторонам. Когда я увидел эту девушку впервые, в клубе застрелили китайца. Во время второго свидания дубинкой по голове получил уже я сам.

Что на этот раз?

— Давно не было тебя видно. Я начал бояться, что остаток жизни придется провести в тоске и без неприятностей.

— Ты не рад меня видеть?

— Очень рад. Столько времени прошло, а голову мне так никто и не проломил. Теперь, надеюсь, дела пойдут, а?

— Все остришь… Красавчик…

Только тут я понял. Точнее, почувствовал. Жасмин была пьяна. Вернее, нет. Она была не просто пьяна, а пьяна смертельно… вдрабадан.

Она попыталась сделать шаг мне навстречу и рухнула мне на руки. Мягкими детскими ладошками она гладила мне лицо и повторяла всего одну фразу:

— Стогов… Стогов… Милый… Увези меня отсюда, пожалуйста… Куда угодно… Стогов…

«Этого мне только и не хватало», — подумал я.

11

Когда я входил в Лениздат, часы над входом высвечивали половину пятого. Самое время появиться на рабочем месте. В смысле, немного выпить и — появиться.

Господи, хорошо-то как!

Жасмин я отвез к себе. Все то время, пока я втискивал ее на заднее сиденье такси, поднимал до своего четвертого этажа, укладывал на диван и накрывал пледом, я не сомневался, что позже стану жалеть о каждой из перечисленных операций.

В редакцию я отправился на той же машине. Доехал без приключений. Вы ведь не станете называть приключением то, что четыре раза за время пути я просил водителя остановиться и покупал себе пиво?

На лестничной площадке второго этажа Лениздата девица из Российско-Американского пресс-центра втерла мне приглашение на завтрашнюю пресс-конференцию жутко знаменитого экономиста. Его фамилию я слышал впервые. С гораздо большим удовольствием я бы узнал фамилию девицы. Между вторым и третьим этажами парень из «Экспресса» рассказал, что его газету в ближайшее время закроют, и занял у меня денег. На третьем из двери с надписью: «Корректорская» выплыла полная шатенка и, не выпуская сигарету из губ, заорала: «Сидоркина! Мать обнимать!.. У Никиты Михалкова хвост завис!..»

Все было нормально. Все было на своих местах. Главное, что я тоже был на своем месте.

В буфете было не протолкнуться. Я заказал пиво (четыре буквы… а как много смысла!) и поискал свободный столик.

В дальнем от стойки углу бородатые политические обозреватели пили коньяк. Брызгая слюной и сыпля пепел себе на пиджак, они во весь голос обсуждали последние строго секретные сплетни.

Местами за столиками виднелись хорошенькие девушки. Я поискал глазами Осокина: раз есть девушки, значит, он должен быть неподалеку. Осокина в буфете не было, зато я отыскал свободное место и отнес свои бутылки туда.

Напротив, подперев щеку, сидел Белкин, дизайнер толстого глянцевого журнала, квартировавшего на четвертом этаже Лениздата. Его грустные глаза были скрыты темными очками.

Вместо «Здрасти», Белкин сказал мне, что жизнь, оказывается, дерьмо. Я предположил, что, если снять очки, мир станет более солнечным… более светлым. Белкин сказал, что не может: под глазом у дизайнера синяк, и в таком виде он не может ходить по редакции.

— Два раза уже сегодня лбом об углы трескался. А снять очки не могу. Стыдно.

— Что случилось?

Белкин присосался к своему бокалу. Даже глотая коньяк, он сумел несколько раз жалобно вздохнуть.

Белкин был гомосексуалистом. Об этом знал весь газетно-издательский комплекс. Белкин был не простым гомосексуалистом, а идейным и очень агрессивным. Он был пророком гомосексуалистической идеи.

Белкин не был похож на типичного гея, как их показывают в кино: жеманного типчика с родинкой на верхней губе и в женском нижнем белье. Двухметровый Саша с пудовыми кулаками и бугристым лысым черепом пил как лошадь, громко матерился и был не дурак подраться.

В свое время, еще при коммунистах, за свои половые пристрастия Саша успел посидеть в тюрьме. Говорят, даже там он пользовался неким авторитетом. Звучит фантастично, но я этому верю: несколько раз мне доводилось пить алкоголь с ним в одной компании. На определенной стадии подпития Белкин грабастал самого симпатичного из собутыльников и жутким грудным голосом сообщал: «А теперь, милый, мы с тобой поцелуемся… Возражения?..»

Кроме того, он мог заявиться на работу с накрашенными глазами и губами. Отчего становился похож на персонажа последних фильмов Джона Карпентера.

Вчера Саша со своим мальчиком — у Саши был мальчик, очень вежливый студентик из престижного вуза, — отправился в бассейн.

— Слушай, нормально, блядь, себя вели. Плавали там… типа, с вышки прыгали… А рядом бандюги какие-то плескались… Уроды, бля буду…

— Уроды — в смысле некрасивые?

— Уроды — в смысле обзываться начали. Не, бля буду, грязно обозвались… да еще громко так… Короче, это… я им сказал, чтобы они вели себя прилично… все-таки в общественном месте находятся…

— Ну и чего?

— Ну и, это… огреб, короче…

Я представил себе, как все это выглядело на самом деле. Скорее всего, уже с утра вылакавший не меньше бутылки коньяка, Саша ржал как конь, тряс своей вдетой в заросший густой шерстью пупок сережкой и норовил прихватить студентика прямо в воде. Чем и вызвал гнев непривычных граждан.

— Приложи к глазу пакетик от выпитого «Липтона». На следующий день синяк пройдет.

— А пройдет ли от «Липтона» гомофобия нашего общества, Илья?

Я вышел из буфета, поднялся на четвертый этаж, отпер дверь кабинета и кинул мокрую куртку на кресло.

Из аппарата успела наползти длинная, как анаконда, лента факсовых сообщений. Я скомкал ее и швырнул в корзину для бумаг. Секретарша Оля, которой я оставляю ключ, чтобы она иногда прибирала у меня в кабинете, положила на стол несколько писем от читателей. Не читая, я отправил их вслед факсам. Затем в корзину полетели и подсунутые под дверь последние номера городских газет.

Я выкурил, прикуривая одну от другой, несколько сигарет. Через серое окно тщательно осмотрел небольшой кусочек грязной осенней Фонтанки.

Потом я запер кабинет, спустился в магазин на первом этаже, купил упаковку из шести банок «Балтики», поднялся на третий этаж и постучал в кабинет Кирилла Кириллова.

Кабинет Кирилла располагался всего через один от моего. Из-за запертой двери поинтересовались:

— Кто? Кто там?

— Пятьсот на шесть… сейчас… Там — три тысячи грамм. Не помешаю?

— Сколько грамм?

Дверь открыли. Я понял, что не помешаю. Письменный стол Кирилла был, как обычно, завален толстенными полинезийско-латинскими словарями. Вокруг стола сидело в общей сложности человек десять. В основном журналюги, а также парочка незнакомых мрачных типов.

Кирилл сказал «О!». Не знаю, меня ли он имел в виду. Глаза у Кирилла расползались по сторонам, как осенние мухи. Потом он рассмотрел упаковку «Балтики» и еще раз сказал: «О!» Подумал и добавил: «Только тебя здесь и не хватало!»

Я решил, что скорее это выражение радости. Пожимая руку мрачным типам, от одного из них я услышал «Шалом», а от второго: «Мир тебе, брат». Я не стал обращать внимания. Знакомые Кирилла все такие.

Не знаю, чем они занимались до моего прихода, но после прихода все какое-то время молча и уперев глаза в пол хлебали из больших стаканов. Кирилл что-то нашептывал на ушко машинистке Тане, а та толкала его в грудь и шипела: «Да отстань ты, извращенец… И хватит плеваться. Все ухо мне заплевал…»

Потом лобастый, как доберман, криминальный обозреватель произнес:

— А мы вчера материал о черных следопытах опубликовали.

Присутствующие посмотрели на него.

— Вчера опубликовали, а сегодня с утра кекс один приперся. Типа, протест втирать. Мол, на самом деле все не так, как мы пишем. Здоровый такой дядька. Бородатый. В дождевике и с рюкзаком. Вошел и давай орать. А мы ему водки предложили.

— Откуда у вас в отделе водка?

— От верблюда. Это такой зверь с горбами. Угостили мы, значит, дядьку водкой. А он все равно орет. Причем угрожает как-то странно. Непонятно чем… а потом он встает и говорит — так, мол, и так, запивали-то мы все-таки пивом, так что щас приду. И уходит. А рюкзак оставляет в кабинете. Сперва мы ничего, сидим, внимания не обращаем. Спохватились, только когда до нас с Серегой дошло: следопыта этого чертова нет уже минут пятнадцать. А рюкзак стоит. Мы оба замолчали, друг на друга смотрим и слышим — тикает. В рюкзаке.

Обозреватель замолчал. Дым от моей сигареты печально уплывал вверх. Оторвавшись от приставучего Кирилла, машинистка Таня сказала:

— Чем кончилась твоя «Илиада»? Вы всем отделом геройски погибли?

— Нет. Мы с Серегой распотрошили рюкзак. Там внутри был грязный спальник, две банки консервов, саперная лопатка и будильник. Просто будильник…

— А куда делся дядька?

— Я вот тоже думаю: куда? Сходил в туалет: так и есть. Следопыт хренов дополз до туалета, сел и заснул, сидя на унитазе. Без штанов. И на весь второй этаж храпит.

Один из бородатых приятелей Кирилла сказал: «Да-а…» Второй молча покачал головой. Выбираясь из-за стола, машинистка Таня сказала:

— Чем мне нравятся твои анекдоты, Паша, это тем, что они всегда вовремя. Пардон, коллеги, я — в туалет.

Через минуту после того, как она вышла, Кирилл Кириллов сказал, что пойдет подышать… потому что время такое… и вообще. Он был налит алкоголем до краев.

Молоденький Пашин сотрудник, имя которого я если и знал, то давно забыл, помялся, занял у меня денег и сходил в магазин. Как я понял, ему тоже нравилась «Балтика» номер семь. Приятно осознавать, что я не одинок в этом мире. Пиво было холодным и вкусным.

На самом деле я собирался что-то у Кирилла спросить… что-то важное… имеющее отношение к профессору… к рыжему мужчине, знающему, как следует вводить свой сияющий бриллиант между коленок тибетским богиням… впрочем, что именно я хотел узнать, позабылось уже к пятому глотку «Балтики»… такой уж это напиток.

После того как выяснилось, что ни Таня, ни Кирилл из туалета не вернутся, разговор сполз на всякого рода фекалии.

Один из криминалистов рассказал, что живет он на Петроградской. Квартира у него старая, спроектированная причудливо. Санузел смежный: туалет и ванная находятся в одной комнате, но ведут в эту комнату две двери — на одной написано «Туалет», а на другой — «Ванная».

— Все вечеринки происходят одинаково. Заходит дамочка, плотно закрывает за собой дверь, накидывает все крючки, закрывает все защелки и сидит себе… А через минуту в соседнюю дверь вруливает кавалер, желающий сполоснуть руки.

— Неудобно получается.

— Да-а…

— А я в прошлом году по бартеру ездил в ЮАР. Там в писсуары для запаха кладут лепестки настоящих магнолий. От попадания во влажную среду лепестки начинают благоухать. Ты, типа, писаешь, а получается, блин, аромат — «В спальне у Клеопатры».

— Суки вы все-таки, социальщики.

— Почему это мы, социальщики, суки?

— Потому что кроме вас в Африку никто что-то не ездит… по бартеру, блядь.

— А я парня посылал как-то на брифинг в японское консульство. Когда машину консула обворовали, помните? Парень рассказывал, что у японцев писсуары расположены ровно на уровне колена. В смысле для белого — на уровне колена. Попасть — нереально…

— Японцы попадут. Они ловкие…

Потом в магазин пошли мрачные кирилловские приятели. Они принесли еще «Балтики» и рассказали еще на ту же тему:

— У меня есть приятель — он интегральный астролог. Фамилии называть не буду. Этот человек не так давно ездил с лекциями в Казахстан. На одной из станций ему понадобился туалет. А вокруг — степь. Ровная, как тарелка. Но туалет есть. Даже в степи. Выглядит так: стоит огромная юрта. Внутри юрты вырыта большая яма. Через яму перекинуты две досочки — «мужская» и «женская». Дамы и кавалеры пристраиваются на жердочках спиной друг к другу и таким вот образом выходят из положения…

Все посмотрели на меня. Потом Паша сказал:

— Дикий народ.

— Ага. Выпить бы.

О! — сообразил я — моя очередь спускаться в магазинчик.

Я дошел до лестничной площадки. Перед глазами плыло… все-таки «Балтика»… вы же понимаете, это море… по морю положено плыть… смешно получилось?

Сперва я хотел спуститься пешком, но услышал, что в шахте гудит, поднимаясь, лифт. Лифт в Лениздате старый, из тех, что называются «с неподвижным полом». Достаточно вовремя не нажать кнопку — и двери автоматически закроются, замуровав тебя внутри.

Лифт подъехал, и двери начали открываться. Передо мной стояла полная тетка в трикотажном свитере. Она начала входить в кабину — и вдруг замерла. Я ткнулся в ее широкую спину.

Молчание продолжалось долго. Потом женщина отпрянула назад. Острым каблуком она больно наступила мне на ногу. Вместо того чтобы извиниться, она все продолжала пятиться, а потом пронзительно, на грани ультразвука закричала.

Я отпихнул ее и заглянул внутрь кабины. На полу, скрючившись и неловко заломив руку, лежал мужчина. Из-под его куртки по полу растекалась густая черная лужа.

12

Давно я не видел в Лениздате такого переполоха.

Первыми подъехали омоновцы. Громадные мужики в масках, в бронежилетах и с автоматами. Они рассыпались цепью и оперативно перекрыли все входы и выходы. Следом начали прибывать милиционеры на «уазиках», в сопровождении различного уровня начальства — в форме и без.

Последними подъехали машины «скорой помощи». К этому моменту у дверей Лениздата образовалась такая пробка, что санитары с носилками не могли протиснуться к месту происшествия минут пятнадцать…

Вообще-то ритм петербургской жизни вовсе не напоминает столичный. Не знаю, в чем здесь дело. Может быть, это темперамент… он ведь у нас северный… холодное небо и все в таком роде.

В Петербурге редко дерутся в клубах. Еще реже — на улицах. Во времена общественных катаклизмов, типа путча-91, граждане предпочитают отслеживать происходящее не с уличных баррикад, а по телевизору. Да и самих баррикад у нас не строили, наверное, с момента восстания декабристов.

Мне нравится, что я живу в Петербурге. Типа того, что в северной Венеции и северной же Пальмире… мне нравится мой спокойный город, вовсе не похожий на вечно бурлящие азиатские жопы вроде Москвы… И разумеется, мне нравится, что в моем тихом городе очень редко убивают журналистов.

Говорят, что профессия репортера успела превратиться в одну из самых опасных. Утверждают, что мои коллеги гибнут чуть ли не по одному в неделю. Не знаю, может, где-нибудь это и так. Но не в Петербурге.

Мирок петербургской прессы уныл и безопасен. Тут и захочешь, не сумеешь нарваться на неприятности. То есть получить по носу или, скажем, заработать перелом конечности — это запросто. Сколько их, загипсованно-забинтованных любителей сунуть нос в чужие дела, приползает ежедневно в наш редакционный буфет! Но чтобы прямо в лифте Лениздата находили подстреленных мужиков?!

Весь пол на лестничной площадке четвертого этажа был заляпан следами шипастых омоновских ботинок. Может быть, это была не кровь, а грязь. Может быть, нет. Над извлеченным из лифта пострадавшим колдовал врач. Рядом, держа в вытянутой руке капельницу, стоял санитар.

Вокруг носилок плотным полукругом стояли крупные милицейские, прокурорские и прочие чины. Каждый старался отдать как можно больше распоряжений. Несчастную тетку, нажавшую кнопку вызова лифта передо мной, допрашивали по пятому кругу.

Дополнительную суету внесли налетевшие телевизионщики. Минут через пятнадцать после приезда милиции они появились на месте события со всеми своими камерами, толстыми черными кабелями и слепящими софитами. Одна бригада с Пятого канала, одна — с городской редакции НТВ.

Неподалеку от меня по стойке «смирно» стоял охранник с первого этажа Лениздата. Пузатый начальник неопределенного происхождения шипя интересовался, что ж это он, раздолбай, делает-то?!. может быть, постовой захотел под трибунал, а?.. это можно ему быстро устроить… захотел или что?.. как этот урод с дыркой в пузе мимо постового сюда просочился?.. а?!. ёкарный бабай?!

— Елисеев! Руководство собрал?

— Собрал!

— Давай сюда!

Сквозь толпу стали по одному протискиваться редакторы расквартированных в Лениздате газет и журналов. Они по одному подходили к растрепанному потерпевшему, над которым продолжал колдовать врач. «Нет, не мой», «Первый раз вижу», «Не знаю его», — по очереди отвечали они лейтенанту, оформлявшему протокол.

Я стоял, прислонившись к стене, и курил. Еще в самом начале я изложил все, что видел, и после этого меня никто не трогал. «Вы еще понадобитесь, — заявил милицейский капитан, первым начавший переписывать фамилии свидетелей. — Никуда не уходите».

Если бы меня попросили опознать парня, я не стал бы врать органам. Но меня не спросили. А сам я лезть не стал. Между тем лежащего на носилках я узнал.

Я узнал его сразу, в первую же секунду, как заглянул в раскрывшиеся двери лифта. Для этого мне даже не понадобилось долго вглядываться в его перемазанное кровью лицо. Хватило и того, что я увидел дегенеративный бритый череп, борцовскую шею, а на физиономии — лиловый синяк.

«Все! Мы его увозим», — махнул рукой доктор из «скорой» и пошел выбрасывать окровавленные тампоны. Санитары подхватили носилки и затрусили вниз по лестнице. Доктор вполголоса переговорил с группой мужчин в штатском, пожал плечами и с недовольным видом направился вслед за санитарами.

Я оторвался от стены, догнал доктора и улыбнулся ему:

— Моя фамилия Стогов. Я журналист. Вот удостоверение. Как он? В смысле… серьезно его? Будет ли жить?

У доктора был добрый взгляд, который он прятал за толстыми стеклами очков. Кроме взгляда, ничего доброго в докторе не было.

— Две пули в живот. Если с таким и живут, то хреново… Внутреннее кровотечение.

— Куда вы его? В Военно-медицинскую академию?

— Зачем вам это?

— А зачем вам это скрывать?

— Мне-то что? Понимаете, я же врач.

— Понимаю.

— То есть для меня главное, чтобы больной был здоров, понимаете? А кто уж он там — какая разница?

Ничего я не понимал, но настаивать не стал. Врач побежал догонять носилки. Я подошел к капитану, велевшему мне не отлучаться.

— Слушайте, офицер, я вам все еще нужен?

— Ты у нас кто?

— Я у вас Стогов. Я первым нашел этого парня.

— Пока не уходи. Можешь понадобиться.

— Извините, а когда именно я могу понадобиться?

— Сказано тебе стоять — значит, стой.

— А если не буду?

— Ты тупой?

— Нет. Я усталый и голодный.

— Если уйдешь, дам твои приметы. Как основного подозреваемого. И ты увидишь свою физиономию напечатанной в газете.

— Знали бы вы, офицер, сколько раз я видел свою физиономию напечатанной в газете.

Я повернулся к капитану спиной и начал спускаться по лестнице. Чтобы он не очень расстраивался, на прощанье я сказал, что буду в буфете.

В буфете было пусто. Это было хорошо. За стойкой ерзала буфетчица. Она не знала, что происходит снаружи, и ей было интересно это узнать.

У буфетчицы были пухлые губы и высокие скулы. В журнале «GQ» я читал, что данные признаки выдают чувственность женщин. Осокин, имевший с буфетчицей роман (Осокин имел романы абсолютно со всеми известными мне женщинами), говорил, что «GQ» в данном случае прав.

Буфетчица спросила, что нового наверху. Я рассказал, что в лифте нашли парня с пулевым ранением в живот. Посмотрев на ее пухлые губы и высокие скулы, я добавил, что ранение было сквозное, здоровенное, с кулак и сквозь него можно было просунуть пивной стакан.

Почему у Осокина все так хорошо с женщинами, а у меня все так плохо? Впрочем, хорошо ли то, что Леша меняет до четырех подружек в неделю? И плохо ли то, что никакая пухлогубая дура не отравляет мне жизнь?

Я сказал буфетчице, чтобы она дала мне пива. Возможно, буфетчица вовсе не дура. Ума на то, чтобы поставить рядом с открытой бутылкой чистый стакан ей хватило.

Я выпил первую бутылку, заплатил еще за одну и закурил сигарету. Зачем парень, которому я позавчера на Невском разбил лицо, приполз в Лениздат? Вернее, не так: зачем этот парень, имея в пузе дырку, через которую проходит пивной стакан, приполз в Лениздат?

За спиной хлопнула дверь. Я глянул через плечо. Петляя между столиками, ко мне направлялся милицейский капитан.

Оказывается, в его репертуаре бывали тихий голос, ласковый взгляд и обращение «на вы».

— Вы ведь Стогов? Илья Юрьевич?

— Стогов. Илья. Юрьевич. Только не называйте меня по отчеству, мне кажется, что это меня старит.

— Вас к телефону.

Капитан протянул мне черный нокиевский телефончик. Я поднес его к уху и сказал «алё».

— Илья Юрьевич? Это Борисов.

— Борисов?

— Майор Борисов. Федеральная служба безопасности. Пару дней назад мы с вами беседовали в моем кабинете на Литейном… Насчет Ли Гоу-чженя.

Целая минута, наверное, потребовалась мне, чтобы сообразить: майор Борисов — это один из трех близнецов-гэбистов, допрашивавших меня после инцидента в «Moon Way».

«Это Борисов!» Блин! Можно подумать, они там на Литейном представлялись.

— Слушаю вас.

— Илья Юрьевич, ваш сегодняшний подстреленный из Лениздата находится в госпитале. В ближайшее время его будут оперировать. Врачи говорят, возможность успеха — типа того, что фифти-фифти.

— И что?

— Понимаете, Илья Юрьевич, нужна ваша помощь. Парень отказывается говорить с кем бы то ни было, кроме вас. Вы меня слышите? Не могли бы вы подъехать? Буквально на полчасика?

Я посмотрел на недопитое пиво. Оно было притягательнее, чем самые высокие женские скулы на планете. Но я все равно сказал:

— Хорошо. Еду.

13

Как у каждого приличного мегаполиса, у Санкт-Петербурга, города, в котором я живу, есть две стороны — видимая и невидимая. Видимая — это глянцевые виды для туристов: парадные проспекты, фасады дворцов, витрины модных бутиков. Невидимая же…

Иногда, когда я думаю о своем городе, мне нравится представлять его чудищем со множеством сердец и кровеносных систем.

Скажем, мир, который известен мне лучше остальных, — мир городских масс-медиа. Редкий турист обратит внимание на уродливую серо-коричневую коробку с допотопными буквами «Лениздат» по верху, стоящую на набережной Фонтанки. Между тем это здание — самое настоящее сердце. Бьющееся, гонящее кровь по жилам.

Сюда, как муравьи, тащат плоды своих расследований репортеры. Отсюда растекаются по планете тысячи страниц факсовых сообщений. Здесь из растрепанных рукописных страничек формируется строгий и величественный газетный лист. Мне страшно представить, что может случиться, исчезни вдруг эта уродина с набережной хотя бы на денек.

И так во всем. Энергичная банковская система. Цепочка военных комендатур. Даже какая-нибудь задроченная вселенная, вроде мирка игроков в бридж… Все эти миры сосуществуют, не пересекаясь между собой и пронизывая город нитями своих кровеносных сосудов.

Кроме того, есть в моем городе еще один, особый мир, знакомый жителям меньше остальных: мир петербургских спецслужб. Очевидно, на экскурсию по этому миру меня и везли теперь в служебном автомобиле с мигалкой и надписью «ГУВД» на бело-синем боку.

Снаружи было пусто и грустно. Стекла в машине были тонированные. По ту сторону стекол виднелось мокрое, серое и громадное небо.

Мы остановились перед крашенными в серое воротами. Водитель бибикнул. Слева от ворот открылась калитка.

Неторопливой походкой из калитки вышел здоровенный молодец в камуфляже и с автоматом через плечо. Со скучающим видом молодец обошел машину кругом, заглянул в салон и, остановившись напротив дверцы водителя, лениво поинтересовался:

— Куда?

— К Борисову.

Молодец покачал головой. На машину он глядел с таким видом, словно у него болели зубы. Наверное, куда проще, чем с нами разговаривать, ему было взять да и кинуть в салон гранату. Остановив наконец взгляд на мне, он все с той же тоской спросил:

— Фамилия?

— Стогов.

Вздохнув и потерев ладонью подбородок, молодец махнул рукой кому-то невидимому за воротами:

— Открывай.

Ворота медленно поползли в сторону. Субъект с автоматом пристроился сразу за задним бампером и проследовал через ворота вслед за нами.

Внутри не оказалось ни рядов колючей проволоки, ни особых чудес техники. Несколько

оштукатуренных особняков, коротко стриженные деревца, песочные дорожки между клумбами.

На ступенях самого большого особнячка меня ждал типчик в аккуратной стрижечке и неброском костюме. Сам типчик тоже был аккуратный, неброский. Наверное, по ходу работы типчики стираются. Как банкноты от частого употребления.

— Илья? Пойдемте. Владимир Федорович вас ждет.

Мы вошли в особняк. Сопровождающий протянул часовому выписанный на меня пропуск.

— Фамилия?

— Стогов.

— К кому?

Я посмотрел на сопровождающего. Он ответил за меня:

— К Борисову.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Двери, ведущие внутрь здания, были железными, с кодовыми замками. Перед одной типчик остановился, не глядя нажал цифры кода. Подождал, пока над дверью загорится зеленая лампочка, потянул тяжелую дверь на себя. Меня пропустил вперед.

За дверью оказался коридор с ковровой дорожкой. Вся эта шпионская декорация начала меня утомлять. Остановившись наконец перед одной из дверей, сопровождающий постучал, заглянул внутрь, поинтересовался:

— Владимир Федорович, тут Стогов. Можно?

Владимир Федорович сидел за столом. Увидев меня, он встал, улыбнулся, сказал: «Здравствуйте» и еще «Как доехали?»

Глядя на него, я подумал, что встреть майора на улице — честное слово, не узнал бы. Со времени той первой, четырехдневной давности встречи его серая, смазанная внешность успела полностью изгладиться из памяти.

Я сел в кресло. Мы помолчали. Мокрый капюшон куртки противно касался шеи. Потом я спросил:

— Здесь курят?

— Курите. Раздеться не предлагаю: сейчас мы с вами перейдем в другое здание. Но сперва я хотел бы прояснить несколько вопросов. Не возражаете?

— Пожалуйста.

— Вы знакомы с гражданином Молчановым?

— С кем?

— С парнем, которого нашли в лифте Лениздата.

— Знаком.

— Как близко?

Я вспомнил ночной неосвещенный Невский. Удар. Резкая боль в костяшках пальцев. Парень валится физиономией в лужу.

— Не очень близко.

— Да?

— Во всяком случае, фамилии его я не знал…

— Да?

У майора был внимательный и вежливый взгляд. Я вздохнул и потушил сигарету.

— Ну, что сказать? Мы с ним виделись лишь однажды. Парень пытался порвать мне куртку… Видели синяк у него на физиономии?

Я выкурил еще одну сигарету и рассказал майору, как провел позавчерашнюю ночь.

— Они вас похитили? Почему же вы об этом не заявили?

— Зачем? Все ведь обошлось…

За окном барабанил дождь. Такой же зануда, как мой собеседник.

— Что вы молчите?

— А что вы, майор, хотите, чтобы я вам сказал?

— Илья, вы можете называть меня просто по имени-отчеству.

Широкой души человек. Потом мы выпьем вместе алкоголя и перейдем с ним «на ты». Потом я стану звать его «Володька-шпиён».

Я посмотрел на майора и проговорил:

— Давайте обойдемся без дружбы домами, ладно?

— Кто бы спорил.

— Зачем вы меня сюда притащили?

— Я хочу попросить вас о помощи.

Я выдыхал дым и молчал. Мне бы кто помог…

— Дело в том, что Молчанов отказывается с нами говорить.

— И что я могу сделать?

— Он твердит, что расскажет все только вам.

— Мне?

— Не спрашивайте меня почему.

— Да? А я собирался.

Майор взглянул на часы. Они у майора были дорогие, с металлическим браслетом. Наверное, снял с собственноручно убитого агента ЦРУ.

— Молчанов истекает кровью. Сейчас его готовят к операции. От наркоза он будет отходить долго. И вообще не известно — отойдет или нет. Поэтому я договорился — нам дадут возможность задать несколько вопросов перед операцией.

Он еще какое-то время говорил о том, какие вопросы подстреленному парню нужно задать и какие ответы от него нужно получить. Я, если честно, почти не слушал.

Мы вышли из кабинета, майор закрыл дверь на ключ, и мы спустились на первый этаж. Часовой отметил мой пропуск. Мы перебежали по мокрой дорожке в особнячок напротив.

Майор сказал часовому: «Это со мной», и тот открыл дверь. За очередным поворотом выложенного кафелем коридора нас встретила медсестра в белом халатике.

— Семен Яковлевич просил подождать. Пойдемте, пока переоденетесь.

Она проводила нас в раздевалку, повесила мою мокрую куртку на плечики и выдала взамен стопку хрустящего накрахмаленного белья. Белый халат с тесемками на спине, белые бахилы на ноги.

— Разговаривать будем уже в операционной — времени нет.

Вернувшаяся медсестра провела нас к двери, на которой значилось: «Операционная».

— Ждите. Вас вызовут.

Мы принялись ждать.

Майор поглядывал на свои дорогие часы. Я прислонился к стене. Прямо передо мной, напротив глаз, висело объявление: «Курить воспрещается». Жаль, я бы с удовольствием покурил. Рядом была еще одна дверь. На этой было написано «Вход в морг».

Майор улыбнулся и спросил, не хочу ли я осмотреть их морг? Я сказал, что, наверное, нет… может быть, в следующий раз.

— Зря. У нас здесь очень хороший морг. Там, кстати, лежит тело вашего китайца… Генконсульство попросило подержать пару дней, пока они не подготовят все к отправке на родину.

— Ли Гоу-чженя будут хоронить в Китае?

— У нас в стране азиатов не хоронят, отправляют домой. У индусов это как-то связано с религией. А китайцы и японцы своих покойников в основном кремируют. У нас, сами понимаете, никак…

— Почему?

— Не горят.

— Покойники не горят?

— Не-а. Я как-то пробовал. Году в восемьдесят шестом. У нас тогда одного японца кремировали.

— И как?

— Не горит. Чтобы кремировать белого, отводится минут двадцать — двадцать пять. От тела остается только мелкий пепел. А с этим — открываем камеру через полчаса, а он только обуглился малость. Поддали жару, ждем. Открыли еще через полчаса — опять не готов.

— Так и не сгорел?

— Мы его почти четыре часа поджаривали. Даже саперными лопатками покрошить пробовали — не горит, падла!

— Проблема, блин…

— А знаете почему? Биохимия. Они же рисом питаются. От риса у них биохимия другая. Не такая, как у нас. Вот они и не горят.

— Тяжелая у вас работа…

— А вот с русскими — легко. Сегодня на вскрытие одного мужчину привезли. Профессора. В смысле — бывшего профессора. Вот человек — уважаю!

— Горит хорошо?

— Чтобы его нормально разместить, пришлось сдвигать вместе два стола — на один не помещался. Громадный, рыжий — красота. Не то что ваш Ли.

Профессор? Громадный и рыжий?

— Как его фамилия?

— Чья?

— Этого… Профессора…

— Люда, как фамилия сегодняшнего профессора?

— Толкунов, товарищ майор.

Не обращая внимания на надписи на стенах, я потянулся за пачкой «Lucky Strike».

— Вы что, знали его?

— От чего он умер?

Майор посмотрел на медсестру Люду, и та прочитала по бумажке:

— От множественных пулевых ранений в область головы и грудной клетки.

Я воткнул сигарету в губы. Рука немного дрожала, но попасть удалось с первого раза. Уверен, я бы справился и с зажигалкой, но над дверью зажглась зеленая лампочка, и майор, подобравшись, сказал:

— Это нам. Илья, умоляю — вопросы только по существу. Как договаривались. Пожалуйста.

Мы прошли сквозь очередную бронированную дверь с цифровым замком и попали прямо к операционному столу. Слепящие лампы, много хромированного металла, сладковатый запах. Может быть, разлагающихся китайских трупов.

Гражданин Молчанов лежал на столе. Голый, с побритым животом, к которому уже подвели резиновые шланги, и нереально бледный. Рядом с ним стояли доктора в масках и несколько медсестер.

— Две минуты, Владимир Федорович. Больше не могу. Извините.

— Хорошо. Две минуты.

— Подойдите ближе. Он в сознании и может говорить.

Я сделал шаг в сторону операционного стола. На белом лице парня глаза казались черными, как пролитое на стол в лениздатовском буфете вино. Еще на лице был громадный синяк. Я сделал еще шаг, и глаза дружно перекатились в мою сторону.

Разумеется, я не помнил ни единого пункта из данных мне майором инструкций. Вы бы помнили?

Шепотом я спросил:

— Болит?

— Болит.

— Говорить-то можешь?

— Ты, Стогов, не мент… тебе скажу…

Парень закрыл глаза. Через десять очень долгих секунд я подумал, что, может быть, он умер.

— Короче, так… За пиздюлятор разбитый потом поговорим… когда поправлюсь… Понял, да? Ты вроде нормальный… так что поговорим…

Он опять закрыл глаза. Врач демонстративно посмотрел на часы. Дыхание выходило у раненого из горла с хрипом и бульканьем.

— Короче… этого Ли завалил я… потому что ты в сортир ломиться начал… а я ж был еще внутри… ну и разнервничался, понимаешь?.. он же мог начать орать… я не со зла, понимаешь?.. просто так получилось: в голову ему: стрельк!.. так что это ты, Стогов, виноват… тебе и ответ держать… ты же понимаешь: нас там трое было: я, ты и китаец… китаец все: в башке дыра и на бобике мусора… а я у него ничего не брал… где камень, никто не знает… интересное кино!

По глазам было видно: он уплывает… теряет нить, связывающую его с реальностью… с нами, пока что живыми.

— Самое-то обидное что? Самое обидное, что помру, как лох, из-за китайца… Ты когда-нибудь из-за китайца помирал? Вот и я не хочу… из-за китайца… потому что… ты эту падлу отыщи… а главное, камень… потому что с собой у китайца камня не было… гадычем буду, веришь?.. я у него по карманам похлопал: пусто… китаец… я китайцу так и сказал… а он… рожа такая желтая-желтая!.. как солнышко…

Из уголка рта у него потекла струйка крови. Глаза закатились. Врач крикнул:

— Боря, все! Уводи его! (развернувшись к остальным) Начали! Начали!

***

Сто раз подряд я зарекался ходить в больницы. А уж тем более в морги. И все равно приперся. Странный я тип. Никогда не учусь на собственном опыте.

Наверное, я не модный и вообще лох, но я верю, что человек — это не мясо плюс кости плюс несколько литров жидкостей. Человек — это… В общем, видеть его на операционном столе, растянутого, как лягушка, мне неприятно. Настолько неприятно, что, увидев, я вынужден потом подолгу отпиваться алкоголесодержащими напитками.

Я стоял на крыльце и курил. Майор курил рядом. Из нас двоих руки дрожали только у меня. А голова работала только у майора.

— Вы что-нибудь поняли из того, что он сказал?

— Немного. Так, кое-что понял.

— Кое-что?

— Кое-что.

— Может, поделитесь?

— Поделюсь. Только можно не сейчас?

— А что с профессором? Вы его знали?

— Перед тем как в «Moon Way» убили китайца, тот оставил для меня в камере хранения кое-какие бумаги. На тибетском языке. Вчера профессор Толкунов переводил мне эти бумаги.

— Да?

— Мазефака! Это было всего-навсего вчера.

Мы помолчали. Я прикурил еще одну сигарету.

— Бумаги завтра к двум часам занесете ко мне на Литейный. Пропуск я выпишу. Там же дадите показания. И насчет профессора, и насчет этого… Молчанова…

— Хорошо.

Майор не отрываясь смотрел на лужи и кусал рыжий моржовый ус.

Дверь открылась. К нам под навес шагнула медсестра Люда. Она протянула майору заполненный бланк с печатью внизу. Он пробежал бумагу глазами.

— Все. Молчанов умер. В сознание больше не приходил.

Капли дождя… сотни тысяч одинаковых капель дождя продолжали все так же тоскливо ударяться о землю. Звук был негромким и успокаивающим.

14

Только в машине я вспомнил — дома, наверное, до сих пор сидит блондинка Жасмин. Что с ней делать, я понятия не имел. Терпеть не могу пускать в дом кого попало.

— За трамвайной остановкой налево. И во двор. Сколько?

Водитель был полным мудаком. Он умудрился остановиться прямо посреди громадной, на полдвора, лужи. Вылезая из машины, я промочил ноги. Дождь, обрадовавшись, швырнул за шиворот порцию холодных капель. Настроение испортилось окончательно.

Жасмин сидела на диване в большой комнате. Выспавшаяся, совершенно трезвая и нарядившаяся в мою лучшую рубашку. На полу валялся глянцевый журнал. Он был раскрыт на репортаже, подписанном моей фамилией.

Я сказал блондинке «привет». Что еще говорят в таких случаях, я не знал и просто пошел переодеваться.

Вместо мокрого «Левайса» я натянул точно такой же, но сухой. Вкусы относительно джинсов сформировались у меня еще в последних классах средней школы. Тогда же я привык, приходя домой, первым делом включать радио. Вернее, сперва это был магнитофон и лишь последние десять лет — радио.

В радио играла песня «I Still Haven't Found What I Look For». Знаете? Это «U2»… такие лысые и старые ирландские клоуны… раньше девушки говорили мне, что я похож на ю-туевского вокалиста.

Жасмин зашла в комнату и сказала:

— Мой руки, журналюга. Будем ужинать.

— Ага. Сейчас помою. И шею тоже. Можно я буду называть тебя «мама»?

— Парень, я потратила целый вечер, чтобы угостить тебя хорошим мясом.

— Увы, я не парень. Я усталый, потрепанный жизнью хам. Негостеприимный и со склонностью к вегетарианству.

Кухня блестела чистотой. Впервые за последние годы. Недельные завалы посуды в раковине исчезли, а на столе красовалась дюжина тарелочек, мисок и кастрюль. Еще на кухне пахло мясом. Вкусным… горячим… таким, каким не пахло в этой квартире черт знает с каких времен.

— Перед моим приходом здесь снимали кино?

Жасмин не реагировала. Она молча курила и смотрела на меня огромными желтыми глазами.

Потрясающе красивая женщина.

Секунду помолчав, я сдался. Я сказал, что не хватает вина, и пошел в комнату проверить, осталось ли чего-нибудь в баре.

Вина, разумеется, не было. Я не люблю вино и ничего в нем не понимаю. Я человек северный. Пью то, что делают из пшеницы, и не пью то, что делают из винограда.

В баре стояли несколько открытых бутылок водки, громадная, как цистерна, бутылка «Мартини Бьянко», купленная Лешей Осокиным в пулковском «Дьюти-фри», и гордость коллекции — дорогая, вся в металлических бляшечках бутылка джина «Бифитер».

Получен был «Бифитер» пару недель назад в качестве взятки от мерзкого типа, категорически не желавшего видеть свою фамилию на страницах городской печати. Напиток был принят мною с чувством собственного достоинства. Весь имеющийся на типа компромат после этого был безвозмездно передан коллегам из конкурирующих изданий. Пусть и они угостятся модным алкоголем.

— Ты пьешь джин?

— Еще как пью.

При виде бутылки глаза у Жасмини загорелись. Я убедился: да, действительно пьет, и еще как. Она вытащила из холодильника решетку со льдом и раскидала кубики по стаканам.

До сих пор я был полностью уверен, что в моем доме нет решетки под лед.

Жасмин выпила почти целый бокал, а я значительно меньше. Мясо оказалось нежным и сочным… таким же, как Жасмин.

— Свинина?

— Говядина. Ты что, мусульманин?

— Буддист. Тантрического направления.

— Налей мне еще джина.

— Воспитанные девушки говорят «пожалуйста».

— Хороший джин. Где ты, пьянь ободранная, его взял?

— Подарили. Поклонники моего литературного таланта.

— Может, мне тоже пойти в журналисты? Делать ни хрена не надо, пей целыми сутками, а тебе за это еще и зарплату платят. И дарят джинов в бутылке. Поговори с редактором, может, меня тоже возьмут?

— Неужели к своим годам ты уже научилась складывать из букв слова?

— В свое время я даже написала…

— Что ты написала?

— Ничего. Ешь мясо.

— Что ты написала?

— Слово «хрен» на заборе. Тебе не нравится мое мясо?

— Нравится. Я фанат твоего мяса. Я куплю себе тишотку с эмблемой твоего мяса и стану ходить по улице. Я даже выпью за здоровье твоего мяса!

Потом я увидел, что от джина осталась только треть. Потом я посмотрел чуть левее и увидел, что из-под моей рубашки, надетой на Жасмин, торчит кусочек ее груди. Небольшой, но мне хватило.

Первый факт меня расстроил, а второй — нет. Раздумывая об этом, я даже не заметил, как «Бифитер» кончился совсем. Я пообещал, что сейчас приду, и пошел посмотреть, что там еще есть в баре. Выбор пал на почти целую бутылку «Синопской» водки. Типично дамский напиток.

Возвращаясь на кухню, я ударился плечом о косяк и чуть не выронил бутылку из рук.

Под водку Жасмин достала из холодильника несколько железных банок «Спрайта». Мы выпили водки, и я сказал Жасмин, что в следующий раз пьем на брудершафт.

— Разве мы когда-либо были на «вы»?

Потом я заглянул в ванную. Попил воды, сполоснул лицо. Из зеркала на меня смотрел небритый, потрепанный тип.

Я сидел на краю ванной и думал о том, что всего в получасе от моей теплой квартиры на холодном столе в морге ждет отправки в Китай тело бизнесмена Ли. А неподалеку, на двух сдвинутых вместе столах, лежит рыжебородое тело профессора Толкунова. И еще о том, что завтра лениздатовские уборщицы будут с большим трудом оттирать сгустки засохшей крови, заляпавшей пол и стены редакционного лифта.

Глупо и противно. Ты думаешь укрыться от реальности за стенкой из алкоголя, ничего не значащих слов, множества постоянно окружающих тебя лиц. Реальность все равно никуда не девается. Реальность — это такая штука, которая всегда с тобой.

Когда я вернулся на кухню, бутылка водки была более пуста, чем когда я уходил. Жасмин успела приложиться к ней минимум трижды.

Я сел на диван и посмотрел на блондинку. Мне хотелось задать ей много разных вопросов, но я не был уверен, что точно знаю каких. Прежде чем хоть что-то сказать, я тоже выпил.

— Лешу Молчанова застрелили.

Не знаю, на что я рассчитывал. Но ничего особенного не произошло. Стакан из ослабевших пальцев Жасмин так и не выпал.

— Кто это — Леша Молчанов?

— Твой приятель из джипа.

— Из джипа?

— Из джипа. Как-то на Невском я разбил ему физиономию.

— Стогов, тебе плохо?

Я смотрел на Жасмин. Жасмин смотрела на меня. По радио кончилась песня и началась реклама.

— Не надо делать из меня идиота. Ладно?

— Ладно.

— Два дня назад я встретил тебя ночью на Невском. Ты с приятелями ехала на джипе. Если я правильно понял, вы собирались меня подвезти. Помнишь?

— Ну.

— Тот из твоих приятелей, которому я тогда разбил лицо, — убит. Застрелен.

Жасмин презрительно скривила губы и долила себе в стакан остатки водки.

— Скажи чего-нибудь.

— С чего ты взял, что это мои приятели?

— Ты сидела с ними в машине?

— Ты тоже в ней сидел. Всего через десять минут после меня.

Она посмотрела на меня и не морщась выпила все, что было у нее в стакане.

— Только не надо мне рассказывать…

— Заметь, я вообще ничего тебе не рассказываю. И ни о чем тебя не спрашиваю. Сижу себе помалкиваю.

— В смысле?

— Стогов, тебе хочется испортить вечер? Мне — нет. Чего ты завелся? Лучше выпить чего-нибудь принеси…

— Погоди…

— Нет, не погожу. Не будь занудой. Сказано тебе: тащи сюда алкоголь.

Я сходил в комнату и принес еще одну открытую бутылку. Она была последней.

— Объясни, что ты делала в этом джипе?

— Иди на хрен, понял?

— Нет, не понял.

— Какое именно слово тебе незнакомо?

— Никакое! Ты можешь не выпендриваться?

— Shit! Так хорошо сидели! Охота тебе влезать во все это дерьмо?.. Ну, сидела я в тот вечер дома. Вдруг звонок. Открываю — стоят, красавцы. Леша этот твой… Как его? Молчанов. И еще двое. Одевайся, говорят, поедешь с нами. Я не ты — по зубам давать не умею. Пришлось ехать. Ну, отвезли они меня куда-то за город. Спрашивали про какую-то бумагу. Зануды — хуже тебя… Ну а где-то часа в два ночи поехали за тобой.

— А дальше?

— Дальше сам знаешь… Минут сорок сидели в машине. Ждали, пока ты накачаешься пивом… Думаю, если бы ты не принялся демонстрировать ребятам бойцовские дарования, они просто покатали бы тебя в машине, порасспросили и отпустили. Обошлось бы без синяков.

— А потом?

— Когда тебя запихнули в машину, мне места уже не хватило. Меня оставили на Невском, а сами уехали.

Я налил себе водки, добавил туда же «Спрайта» и отхлебнул. Коктейль получился так себе. То, что рассказала Жасмин, было интересно, но бесполезно.

— Больше ничего не просили? Только бумагу?

— Даже за коленки не трогали. Только бумагу.

— И у меня… тоже… только бумагу. Я еще удивился: зачем им какая-то бумага? Они же тупорылые…

Я допил коктейль, сходил в комнату и принес конверт с бумагами:

— Вот эта бумага.

Жасмин раскрыла конверт и вынула листки. Покрутила в руках мантру Кострюкова. Я пояснил:

— Это мантра. Типа заклинание. Инструкция, как вводить во влагалище тибетским теткам сияющие бриллианты…

— Круто. Зачем эта пердула нужна? В смысле, нужна тем, кто не хочет вдуть тибетским теткам? Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Все-все-все понимаешь?

— На самом деле я очень умный. Только тс-с…

— Расскажешь?

— Отчего не рассказать?

— Только сперва выпьем?

— Только сперва выпьем!

Мы выпили, и я заговорил. Говорил я долго. Жасмин слушала не перебивая. Джи-лама… вырезанное сердце… востоковед Кострюков… этнографическая коллекция… эрго: востоковед расстрелян, куда делась привезенная им ценность, неизвестно.

Потом Жасмин прикурила сигарету и сказала:

— Короче, осталось узнать, что именно привез сюда из Тибета твой востоковедный дядька и куда он его дел.

— Смотри-ка! Ты пьяная, но умная!

— Выпьем еще?

— На самом деле, что привез и куда дел, я тоже знаю.

— Иди ты!

— Я же говорю: я умный. И ты умный… ум… мная… Не выпить ли нам за это?

— Ну и что же это за сокровище?

— Главное на свете сокровище — длинноногие блондинки.

— Не надо меня в себе разочаровывать.

— Меня… В себе… Как ты сказала? А-а! Ну ладно, скажу. Вообще-то это бриллиант. Я узнал об этом только сегодня. Мне в больнице сказал подстреленный Молчанов. Скорее всего, крупный камень из награбленных Джи-ламой. Не поцеловаться ли нам?

— С какой целью ты расстегиваешь мою рубашку?

— Это не твоя. Это моя рубашка.

— Где теперь находится камень, ты тоже знаешь?

— Тоже. Знаю.

— Но мне не скажешь?

— Почему это не скажу? Скажу.

— Где он?

Я потянулся за водкой, рукой по дороге задел остатки «Спрайта», уронил и его и водку, начал вытирать лужу прямо ладонью, что-то говорил девушке, потом выпил… причем похоже, что выпил все-таки на брудершафт, потому что сразу после этого мы поцеловались… поцелуй был долгим… я чувствовал, как она дышит… она сказала: «Ух ты!»… и я целовал ее лицо, а она сжимала мои горящие щеки своими мягкими ладошками и что-то шептала… и у нее была восхитительная нежная кожа, а когда я целовал ее, то от нее пахло сигаретами и духами… наверное, ужасно дорогими… остановиться я уже не мог, а она говорила «Милый…» и задыхалась, и вся была моя, вся абсолютно.

А потом была темнота. И только музыка еще долго что-то шептала в этой замечательной темноте.

15

Первым ощущением наступавшего утра, как обычно, была сухость во рту. Я давно привык просыпаться от этого ощущения. Хотелось воды. Холодной и вкусной. Желательно ведро.

Я открыл глаза. Это было не просто. У меня на груди лежала девичья голова. Белокурая. Голова была тяжелой, как гиря.

Ага…

Подробности вчерашнего вечера начали потихоньку просачиваться в день сегодняшний. От

некоторых подробностей хотелось покраснеть.

Я стал выбираться из-под Жасмин. Не просыпаясь, она недовольно помычала. Я погладил девушку по спине и на цыпочках пошел на кухню. Лицо у спящей Жасмин было розовым и очень красивым.

Стол напоминал поле боя. Подбитым дзотом раскорячилась пепельница. Наши понесли сокрушительное поражение.

Напился я прямо из-под крана. Вода была теплой и противной. Одежда — даже трусы — осталась в гостиной, рядом с диваном, на котором спала Жасмин. Пока умывался, я еще пару раз приложился к холодной воде.

Потом я вышел на кухню, отыскал сигареты и закурил.

— Привет.

Она стояла, опираясь голым плечом о дверной косяк. Все остальное, помимо плеча, у девушки тоже было голым.

Слегка опухшая ото сна. По щекам трогательно размазана тушь. Белобрысая грива спутана. Губы распухли от поцелуев. От моих поцелуев.

— Иди, поцелую.

— Ты уверен, что похмельное утро — это подходящий момент для поцелуев?

— Назови дату, когда тебе удобно.

— Август следующего года. Поставь чайник. Кофе я пью черный, без сахара.

— Без сахара же невкусно…

Я прошел в комнату, а в комнате пахло ею. Раньше же здесь пахло сигаретами, пролитым мимо стакана алкоголем, тоской и плохо приготовленной пищей. И уже сто лет здесь не пахло женщиной.

Я натянул джинсы, закурил новую сигарету и вышел на балкон. Дождя, к которому я успел даже привыкнуть, почти не было. Так, слегка моросило. Небо не нависало, грозя оцарапать макушку, а, как и положено приличному небу, равномерно серело в вышине.

Осень словно выдохлась. У меня даже возникло чувство, что сейчас и не осень, а самое начало весны. Скажем, апрель.

Апрель… Я пустил колечко и попытался вспомнить: чем я занимался в апреле? Перед глазами возникали странные лица, стены полуподвальных помещений… весна называется.

Жасмин неслышно подошла ко мне сзади и обняла за плечи. У нее было теплое и чистое тело… самое красивое из всех, что я видел. Теперь оно принадлежало мне.

Она спросила:

— Пошли пить кофе?

— Кофе вреден.

— Это не кофе. Это ты вреден.

— Как ты думаешь, мне удастся кого-нибудь в этой квартире соблазнить?

— С утра? Вряд ли…

— Это довольно странно. Обычно девушки любят журналистов. Долго уговаривать не приходится.

— Да и как вас не любить? Вы ведь славные парни. Иногда даже бываете трезвыми.

Мы сидели на кухне и пили кофе. Мне хотелось только одного: чтобы это утро продолжалось неделю. Из кофеварки пахло Бразилией, а Жасмин, помаявшись, сказала, что у нее болит голова, состроила мне забавную рожицу и допила остатки водки.

— Мешать кофе и алкоголь? Невкусно же…

— Водка вообще невкусный напиток. Ты же ее пьешь.

— Пью. Но никогда не мешаю с кофе. Это разные удовольствия. Как переспать с женщиной и убить человека.

— Я бы убила одного человека. За занудство. Чего ты ко мне пристал?

— Sorry. Молчу.

— Вот и молчи. Лучше бы ночью что-нибудь сказал. Бутерброд хочешь?

— Да. С ветчиной, если можно. Что я должен был сказать ночью?

— Хоть что-нибудь. Сказать или сделать. По крайней мере, не засыпать сразу. С ветчиной я и сама люблю, бери с сыром.

— Я не хочу с сыром. Меня от бесконечного сыра из лениздатовского буфета уже тошнит. А заснула первой, кстати, ты. А я охранял твой сон и мужественно смотрел сквозь окно на звезды. Слушая при этом твое посапывание.

Мы допили кофе, докурили «Lucky Strike», и Жасмин начала собираться. Стоя в ванной, она красила глаза и кричала мне, чтобы я включил музыку.

Я прошел в комнату, сдвинул в сторону наваленные перед приемником черновики, факсы пресс-релизов и недельной давности газеты и включил радио. Дебил диджей тут же радостно заворковал. Я снова почувствовал, что квартира просто пропитана запахом этой девушки. Странное ощущение.

Я довольно необщительный тип. Особенно с утра. Но я был бы совсем не против, если бы она осталась.

Она жарила бы мне мясо, я бы завел привычку бриться перед сном, и каждый день был бы как волшебная сказка, с обязательной свадьбой в конце… Да нет, мотнул я головой, глупости.

— Слушай, а, если я побреюсь, ты останешься еще на немножко?

Она вышла из ванной. Чистая, совсем одетая. Как будто и не пила вчера. Как будто не ложилась спать в полшестого утра. Как будто не трепетала вчера в моих руках, словно пойманная бабочка. Какая-то другая Жасмин. Не та, что была ночью.

— Думаю, что нет.

— Что ли, не хочешь остаться?

— Просто много дел.

— Какие дела могут быть у блондинок вроде тебя?

— У блондинок вроде меня может быть целая куча дел. Когда-нибудь я тебе расскажу.

Уже открывая дверь, она обернулась и сказала:

— Пока. Я позвоню.

— Пока, Жасмин.

Она расхохоталась.

— Слушай, Стогов, действительно… Я же тебе так и не сказала… Вообще-то Жасмин — это китаец придумал. Ему нравилось так меня называть. На самом деле меня зовут Ира.

— Ира?

— Совсем без экзотики. Привыкай. Пока.

Хлопнула дверь, завыл, спускаясь, лифт. Ира? Ирина… Какая разница? Ирка-блондинка. Я вернулся в гостиную, немного прибавил звук радио и плюхнулся на диван.

«Позвоню…»

Она сказала, что позвонит. Я сниму трубку, а она скажет мне, что едет ко мне, и я куплю нам алкоголя, и все повторится тысячи раз. Жалко, что я не спросил, когда именно она позвонит…

Я вытряс из пачки сигарету. Удивительно, какие мелочи запоминаешь иногда в такие ночи, как эта. Я не помнил, как мы дошли до кровати. Зато помнил две смешные детские ямочки у девушки чуть выше ягодиц. Я помнил их столь отчетливо, что узнал бы, даже встретив на улице.

Я бродил по квартире, натыкался на углы мебели, ронял пепел на пол и не обращал на это никакого внимания.

Я давно забыл о том, что лицо женского пола может выступать в моей жизни не только как официантка или сержант милиции, но и в других ролях. А теперь Жасмин напомнила мне об этом, и все внутри просто клокотало.

На самом деле я не такой, как, например, Леша Осокин, который может за неделю соблазнить четырнадцать гимнасток или фигуристок с ногами полутораметровой длины, а потом прийти ко мне, завалиться, не разуваясь, на диван и, цыкая зубами, сообщить: «Что-то перевелись, старик, в этом городе классные телки… Ну что ты будешь делать?»

Я не такой. По природе я моногамен.

После того как три с половиной года тому назад я развелся с Натальей, моя жизнь вообще бедна эротическими приключениями. После развода у меня, пожалуй, было всего два продолжительных романа. И около дюжины совсем случайных meetings. Таких, что с утра я не мог вспомнить не только имени избранницы, но и того, где именно я эту избранницу избрал… и не было ли там чего-нибудь качественнее?

С Натальей я развелся быстро. Пять лет мы прожили вместе, а потом — будто щелкнули выключателем и погас свет. Когда свет зажегся снова, я жил в другой квартире, работал на другую газету и вел совершенно другую жизнь.

Иногда она звонит мне, говорит, что читает мои репортажи, вежливо хвалит. Я не звоню ей никогда. Только тупица строит дом на пепелище. Я и не строю.

Наталья — одна из самых красивых женщин этого города. Приятели рассказывают, что недавно она стала редактором отдела. Получает раза в полтора больше меня.

Вспоминать о подружках, бывавших в моей квартире после Натальи, еще противнее, чем о развалившемся браке.

Первой мое одиночество скрашивала девица со здоровенным бюстом и обалденным хриплым голосом. Не спрашивайте, откуда она взялась и куда делась.

Было это сразу после того, как мы с Натальей разменяли квартиру. Тогда мне казалось, что какая-то женщина обязательно должна быть рядом. Не одна, так другая. Как иначе? Понять, что я ошибаюсь, стоило большого труда. Избавиться от девицы стоило большой крови.

После этого, наученный горьким опытом, я где-то с год вел образ жизни почти спартанский. Меньше женщин — меньше проблем.

В конце минувшей зимы я писал для небольшого журнала. В журнале был зануда редактор, а у него была секретарша Лена. Когда я понял, что ситуация выходит из-под контроля, было уже поздно.

Пить Лена любила, но не умела. То есть абсолютно. В каждый свой приезд ко мне Лена напивалась до чертиков и потом, пребывая в состоянии алкогольного транса, так голосила в постели, что соседи несколько раз порывались вызвать милицию.

С собой Лена привозила порнокассеты. Жуть, да? Насмотревшись немецких киношек, она выкидывала потом такие коленца, что, бреясь по утрам, я стеснялся смотреть своему отражению в глаза.

Ей что — с утра она никогда ничего не помнила. А каково мне? Я, между прочим, как бы пьян ни был, ничего не забываю. В общем, с Леной тоже не срослось.

Но главное — все эти истории были скучны. Я болтался с подружками по найт-клабам, пил с ними виски и «Бейлиз», а как-то с Леной мы умудрились за день поесть мяса крокодила в «Афродите» на Невском, плова с анашой в «Синдбаде» на Васильевском острове, а потом в «Кукараче» на набережной Фонтанки вытрескать бутылку мексиканской кактусовой водки «Пепе Лопес» с лежащей на дне личинкой гусеницы. Правда, по насыщенности этот денек был не вполне обычным даже для меня.

Я дрался из-за дам, я брал их с собой на интервью, когда в город приезжали импортные звезды, а с той, первой, грудастой девицей я как-то занимался любовью прямо на «Чертовом колесе» в Луна-парке. Ночью, пьяный, под проливным дождем. Причем «Колесо» запустил самостоятельно. Когда приехала милиция, я еле откупился от заспанных сержантов…

И все равно было мне скучно. Ничего, кроме облегчения, не испытывал я в тот момент, когда романы подходили к концу.

А теперь все было иначе. В самую первую утреннюю минуту, когда, открыв глаза, я увидел, что на груди у меня лежит белокурая голова, я понял — теперь все будет иначе. Я чувствовал себя так, словно за окном и в самом деле была весна и повсюду цветет сирень, а просыпаюсь я оттого, что солнце, зараза, слепит сквозь шторы и раскаляет воздух в квартире так, что нечем дышать и сразу хочется в душ.

Я почувствовал, что сигарета дотлела до фильтра и обжигает мне пальцы. Только тут я расслышал: в дверь кто-то звонит.

Я открыл дверь. На площадке стоял майор госбезопасности Владимир Федорович Борисов. В пиджаке и до блеска начищенных ботинках.

Вот уж кого не ожидал.

— Здравствуйте, Илья Юрьевич. Можно к вам?

— Что-то случилось?

— Случилось. И серьезное.

16

Лужи.

Вода сверху, вода снизу. Мокрое небо извергало на мокрую землю океаны воды, и человеку не было места в этом вымокшем, скользком мире. Выжить здесь мог бы лишь Ихтиандр, но я Ихтиандром не был.

Весь день остервенело лил дождь. Он торопился взять реванш за утреннюю паузу. За утро, когда мне вдруг показалось, что сквозь тучи на мир глянуло солнце.

Я шагал прямо по лужам. Ботинки были мокрыми, джинсы тоже. Я брызгал на плащи и куртки прохожих, но те не возражали. По крайней мере, вслух не было произнесено ни единого грубого слова.

Было, наверное, во мне что-то такое, что подсказывало прохожим: безопаснее промолчать и идти дальше. Целее будут.

Несколько часов назад я вплотную подошел к грани, отделяющей просто подпитие от свинского состояния. И с тех пор семимильными шагами двигался вперед.

Сразу после того, как из квартиры вышел майор Борисов, я надел куртку, обулся и вышел из дому. Перешел дорогу, купил бутылку водки, вернулся домой и выпил ее всю. Из горлышка, не снимая куртки. Как воду жизни. Как лекарство от жизни.

Я не думал, куда иду. Не хотел думать. Стоило позволить сознанию начать свою блудливую работенку, и оно тут же, лбом об стену, наталкивало меня на то, о чем думать было столь больно, что проще было бы умереть.

Поэтому я просто шагал и считал шаги. Ноги свое дело знали и привели меня куда нужно.

Зеленая неоновая выеска «Rose Garden». Ночной клуб. Внутри — тепло и уютно… стучит музыка. Впрочем, какая разница! Это могла бы быть и рюмочная с липкими столами. Мне наплевать.

Перед входом стояла пара охранников. Парни разглядывали девушек. Те толкались неподалеку от женского туалета. Охранники посмотрели на мои выше щиколоток мокрые брюки и нарушенную координацию. Однако, поводив вокруг плаща металлоискателем и убедившись, что гранатомета у меня с собой нет, пропустили внутрь.

Я заплатил за вход и поплелся в бар.

— Что у вас есть… самое крепкое?

— Рукопожатие.

— Сейчас я дотянусь до тебя и выколю тебе, уроду, глаз… Правый.

— Текила, джин, водка, виски трех сортов.

— Водки.

— Сколько?

— Всю, сколько есть.

— Я налью вам двести. Идет?

— Двести пятьдесят.

— Садитесь за столик, вам принесут.

Столики были в основном заняты. Я подсел к здоровенному рыжему парню, сидевшему у забрызганного окна и пившему пиво. Не вздумал бы он лезть ко мне с разговорами.

Господи, как глупо! Что за жизнь… Ты ступаешь на зеленую солнечную лужайку, а она оказывается трясиной. Мы предаем, нас предают, кто-то становится изменником, кто-то завтра изменит изменнику.

А ведь я почти поверил, что все будет хорошо.

Девушка в юбке, стянутой так низко, что я видел настоящий цвет ее волос, принесла мне водки.

Водка была честна со мной. Она не обещала того, чего не может дать, зато целиком давала то, что может. Выпиваешь немного напитка, и уже не жизнь пугает тебя, а ты начинаешь пугать жизнь. Справедливо?

Я отхлебнул из стакана, сложил руки на столе и положил на них тяжелую голову. Господи! Ты все можешь! Сделай так, чтобы этот мир не был таким дерьмом, как сейчас. Пожалуйста…

Потом я все-таки разговорился с рыжим. Сказал ему что-то… не помню точно, но вроде бы про любовь.

Мы заказывали алкоголь и пили его, и заказывали опять. Перед глазами у меня плавали красные пятна, а воздух в клубе дрожал, как в знойный день.

«Любовь штука особая», — говорил мне парень. «Это точно!» — говорил я. Бармен переводил взгляд с нас на секьюрити и обратно.

Мир терял четкость очертаний. Теперь он был очень пластичный: лепи что хочешь. Теперь мир принадлежал мне… только у меня совсем не оставалось сил, чтобы хорошенько над ним поработать.

Я опустил голову на край стола. «Тебе плохо?» — спросил рыжий. «Мне хорошо», — сказал я. Я почти не слышал его. Последняя водка была явно лишней.

Потом мы с рыжим отправились на танцпол объяснять девушкам про любовь… и рыжий пер через ограждения к будке DJ, чтобы заказать для классного парня Илюхи любимую песню… потом мы пошли блевать в женский туалет, но не сориентировались в пространстве и вместе упали на чей-то столик… своротили тарелки и бутылки… потом секьюрити все же решили принять меры, но мы были тоже не промах и вдвоем с рыжим пробили-таки себе дорогу к выходу, порвав пиджак одному охраннику и в кровь разбив лицо второму… а потом мы бежали проходными дворами и падали в лужи и прислушивались: нет ли погони?

Мы сидели в пустом мокром дворе, тяжело дышали и курили одну на двоих сигарету. Свою пачку «Lucky Strike» я оставил в клубе.

— А что? Суббота началась бодренько.

— Суббота?

— Полночь миновала. Значит, сейчас суббота.

— Да?

— Куда пойдем?

— Никуда. Я — домой.

— Что так?

— Сегодня вечером мне предстоит важное дело.

— Действительно важное?

— Очень важное. Может быть, самое важное за несколько последних лет.

17

— Валера, а ты в боковых помещениях все запер?

— Запер.

— В прошлый раз тоже говорил «за-апер». А настоятель потом ругался. Пришел в понедельник, а двери нараспашку, в кельях сквозняк.

— Честно. Запер. Двери запер на ключ, а ключ повесил на щиток.

— А окна на той стороне проверил?

— Не успел.

— Иди проверь. Если окно откроется, знаешь, какая лужа натечет за выходные?

Невидимый из моего укрытия Валера, судя по звукам, пошлепал проверять окна.

Я попробовал разглядеть, сколько времени. Единственный фонарь болтался по другую сторону от дацана. Я не мог разглядеть не только циферблат, но даже руку, на которую были надеты часы.

Вечерняя служба в монастыре закончилась. Прихожане разошлись. Монахи во главе с настоятелем уехали до самого понедельника. Только двое сторожей никак не могли окончательно убедиться, что окна задраены, двери в кельи закрыты и вверенный объект пребывает в безопасности.

Я стоял, вжавшись в стену монастырской пристройки. Из-за противоположного угла дацана послышались шаги исполнительного Валеры.

— Ну как? Все заперто?

— Все.

— Хорошенько проверил?

— Хорошенько.

— А собаку спустил?

— Ну какая собака? Ты на погоду посмотри. Ее из будки и мясом не выманишь.

Секунду поколебавшись, собеседник согласился:

— Ладно, запирай двери, пошли.

Позвякав в темноте ключами, сторожа спустились с крыльца, вышли за калитку и, прощаясь, пожали друг другу руки.

— До понедельника.

Теперь только дождь лупил по жестяной крыше пристройки да скрипел, покачиваясь на ветру, фонарь. Я остался один. Нащупав в кармане сигареты, вытащил одну, щелкнул зажигалкой, укрыв ее от сплошной стеной идущего дождя.

Через пару затяжек сигарета промокла и сломалась у самого фильтра. Вот и покурил.

Ничто не мешало мне делать то, зачем я сюда пришел. Можно было приступать.

Попасть внутрь через массивные центральные двери, запертые на громадный амбарный замок, можно было только с помощью стенобитной машины. Так что остается окно.

Окна в дацане были прорезаны на трехметровой высоте. Побродив вокруг здания, я отыскал окошко, под которым росло подходящее деревце, и швырнул в стекло заранее припасенный булыжник.

Последний раз я бил окна лет пятнадцать назад. Но попасть удалось с первого раза. Талант, наверное.

Я прислушался. Вроде бы тихо. Что там насчет собаки говорили сторожа? Встретить сейчас сторожевую собаку было бы как раз кстати. Скажем, голодную, спущенную с цепи кавказскую овчарку.

Я вскарабкался по дереву и, повиснув на одной руке, принялся вынимать из оконной рамы осколки. Крупные кидал вниз на траву, а мелкие проталкивал внутрь. Когда рука онемела от напряжения, я плюнул на оставшиеся мелкие осколки и полез в окно. Перекинул ноги, стараясь не пораниться, прополз животом, спрыгнул.

Лететь было довольно высоко. Курткой я зацепился за торчащий из рамы осколок стекла, а ладонью угодил прямо в кучу стекол под окном. Кровь тут же закапала на пол. В темноте она казалась черной.

Я приложил к порезу носовой платок и огляделся по сторонам. Молитвенный зал. Очень хорошо. Нужная мне дверь находилась здесь же, слева за статуей Будды. Я уселся на постамент статуи и полез за сигаретами.

Ковер на полу был ворсистый, гасящий звуки. Свет сквозь окна почти не проникал. Сидел бы тут и сидел. В темноте матово отсвечивал золоченый Будда.

Не мог ты, парень, выдумать религию поприличнее, а? Чтобы, например, без человеческих жертвоприношений? Одни неприятности, блин, от твоего изобретения. Я затушил сигарету, поднялся и вышел на лестницу, ведущую на крышу дацана.

На лестнице пришлось подсвечивать себе зажигалкой. Более или менее светло было только к четвертому, последнему этажу. Сквозь дыры в застекленной крыше падал дождь и был виден одинокий уличный фонарь, торчащий перед монастырем.

Я задрал голову. Мерзкая парочка была на месте. Жирный бог-мститель Махакала. Похотливая богиня-шлюха Шакти.

Фонарь на улице слегка покачивался на ветру, тени скользили из стороны в сторону, и оттого казалось, будто божественные супруги строят мне рожи.

Архитектор, строивший монастырь, умудрился разместить статуи практически на самом коньке крыши. Если бы не строительные леса, взобраться туда мог бы только альпинист. А по лесам вроде долезу… Я прикидывал: здесь поднимусь по лесам, там перейду по карнизу… Только в самом конце мне, скорее всего, придется повиснуть на руках…

Голова немного болела. Прежде чем лезть, я выкурил еще одну сигарету. Трубы строительных лесов были мокрыми и холодными.

Сперва я следил, чтобы не перепачкать голубые джинсы ржавчиной. Потом плюнул. Правая рука, левая нога. Левая рука, правая рука. Вниз я старался не смотреть. Далеко ли до тебя, потаскушка Шакти? Сгорая от страсти, ползу, дабы припасть к твоим тибетским чреслам.

На самом верху было холодно, и сквозь дыры в крыше тянуло ветром. Чтобы дотянуться до статуи, мне нужно отцепиться от лесов, встать во весь рост и подпрыгнуть. Ненамного — сантиметров на пятьдесят.

И если с первого раза я не смогу ухватиться, то успею вдоволь наораться, пока, сшибая леса, буду лететь вниз.

Отцепить пальцы от ржавой трубы было сложнее, чем распахнуть рот, поднести к нему бокал пива и, не попробовав, поставить бокал обратно на стол.

Я отцепился, стараясь не смотреть вниз, потихоньку распрямил ноги и поднялся с корточек. Над головой, раскинув длинные стройные ноги и уперев пальцы в соски громадного бюста, возвышалась Шакти.

Полуприкрытыми похотливыми глазами она смотрела прямо на меня и растягивала губы. Зря, дура, улыбаешься. На меня такие фокусы не действуют. Вернее, действуют, но не очень сильно.

Подпрыгнуть, оторвать ноги от твердой поверхности, ухватиться за навес, на котором стояла статуя, и подтянуться на руках. Все просто.

Я поглубже вдохнул, присел и — прыгнул. Еще до того, как успел хорошенько испугаться собственной решительности. Обеими руками, сдирая ногти, я ухватился за правую ногу статуи, подтянулся, вжался в нее щекой и замер.

Потом, громко дыша, я начал подтягивать правую ногу. Стоило мне упереться ногой в навес, перенести на нее центр тяжести и начать подтягиваться, как сгнивший цемент развалился у меня под ногой. Часть навеса отделилась от стены и ухнула вниз огромным центнеровым кусом.

Вжавшись в холодную ногу статуи и чувствуя, как седею, я слушал… а звука не было. Целую вечность, миллионы и миллионы лет не было НИКАКОГО звука! Только потом где-то далеко внизу тяжко ухнул об пол обрушившийся кусок.

Рук я уже не чувствовал. Сипящим шепотом я матерился на всех выученных в жизни языках. Вряд ли эти стены слышали подобные словечки. Со второй попытки я все-таки закинул ногу на помост, извиваясь, как французская лягушка, вполз на навес всем телом и откатился к дальней от края стене.

Ни единой мысли. Абсолютно никаких чувств. Только вдох и выдох, вдох и выдох. Живой. Не упал. Хорошо!

Я сидел у стены, медленно курил сигареты и никуда не спешил. В целом мире не было ничего такого, ради чего стоило бы спешить.

Я кидал окурки вниз и с удовольствием ждал, пока они щелкнут, долетев до самого низа. Куртка была разодрана в клочья, перепачкана ржавчиной, цементом и древней пылью.

Когда консул Дэн привел меня в дацан, то оттуда, снизу, статуя показалась мне знакомой. Я никогда не интересовался буддийским искусством. Я точно знал, что впервые в жизни вижу изображение тибетской богини. И тем не менее…

Статуя раскидывала ноги, изгибала ноги в форме вопросительных знаков. Предлагала подумать. Вспомнить.

Мне потребовалось услышать от умирающего бандита слово-пароль «бриллианты», чтобы сообразить: профессор Толкунов… мантра расстрелянного востоковеда… «ввожу свой сияющий бриллиант в твое, богиня, влагалище…»

Можете называть меня извращенцем. Я и есть извращенец. Я влез ночью в монастырь, карабкался по лесам на двадцатиметровую высоту, чуть не сорвался вниз и разорвал модную куртку с единственной целью: сунуть ладонь между ног богине Шакти.

Вот я буду идиот, если там окажется лишь то, что может оказаться между ног у богинь.

Я подтянул ноги, сел на корточки, стараясь не подползать близко к краю, подобрался под выпяченный таз богини. Пригляделся. Богиня была изображена во всех анатомических подробностях…

Тьфу! Это просто кусок камня. На женщину это похоже только формой. Я протянул руку, и ладонь вошла в прорезь, ровно между ног богини. Есть!

Я отполз обратно к стене и взглянул на добычу. Из влагалища богини удалось извлечь две коробочки. Небольшие, обтянутые голубым бархатом, совершенно одинаковые. Почему две? Я поковырял ногтем защелку одной из коробок. Поддалась она хотя и не сразу, но довольно легко.

Внутри коробочки лежал клочок бумаги. Старый, пожелтевший от времени, второпях вырванный из тетради.

Я нащупал в кармане зажигалку, щелкнул, прикрывая пламя ладонью.

«Аллочка!..»

Почерк был сбивчивый. Огонек зажигалки скакал на ветру. Текст записки я разбирал с трудом.

«Аллочка! За мной, похоже, пришли. Если ты сейчас читаешь эту записку, значит, ты получила мое письмо с мантрой и обо всем догадалась. Умница! Прошу тебя — увези Шань-бао из этой проклятой богами страны. Владимир Борисович обещал мне, что поможет вам с Сережкой перебраться в Румынию. Позвони ему, телефон А-14-20. Если мне не удастся выйти, то знай — я всегда любил только тебя. Да хранит тебя Бог. Твой Витя».

Я убрал зажигалку в карман. Ветер гудел в разбитых окнах.

Ровно семьдесят лет назад востоковед Виктор Кострюков заканчивал рабочий день. Убирал экспонаты в коробки, или чем он там еще занимался?

Они зашли в кабинет вон через ту дверь внизу. Двое или даже трое. Вежливых, гладко выбритых, похожих на майора Борисова. Кострюков все понял, попросил у них десять минут на сборы и принялся лихорадочно соображать, куда бы ему засунуть алмаз?

Кто такая Аллочка — я уже, наверное, никогда не узнаю. Жена? Сестра? Симпатичная аспирантка? Он был неплохим парнем, этот Кострюков. Понимал, что все — кранты, но думал об этой своей Аллочке.

И засунул свой сияющий бриллиант между ног сладострастной тибетской кобылке… А десятилетия спустя вынул его оттуда я.

Я выкинул вниз до фильтра докуренную сигарету и посмотрел на вторую коробочку. В жизни не держал в руках ничего драгоценнее обручального кольца. Я ногтем подцепил край коробочки и приоткрыл.

…Захлопнув футляр, я зажмурился. Это было как удар по глазам. Молния — и на мгновение мир превращается в негатив. Камень даже внешне напоминал череп: изгибы поверхности складывались в очертания мертвой человеческой головы.

И он совсем не сиял, этот камень. Он был словно черная дыра, выпивающая свет из окружающего мира. Он действительно потряс меня.

Я спустился вниз автоматически. В глазах рябило, и я не обратил внимания на то, что, когда я входил, молитвенный зал был темен, а теперь в нем горел свет.

Разумеется, я не думал, что просто приду, заберу камень и поеду домой отсыпаться. Но когда неприятности все-таки начались, я еще не был к ним готов.

— Стогов, Стогов… тебя предупреждали, а ты — тупой.

Приобняв блондинку Жасмин, посреди молитвенного зала стоял плечистый и бритоголовый бандит Дима.

18

Я огляделся. Раз, два, три… Всего шестеро. И неизвестно, сколько еще на улице.

Поиграть в Тайсона? Если выставить башку рогами вперед и ломануть к дверям, то двоих-троих я бы, пожалуй, даже сбил с ног. Но уйти мне бы не удалось. Все равно бы не удалось.

Блондинка выглядела ленивой и равнодушной. А Дима, как и в прошлый раз, танцевал на грани истерики.

Он снял руку с девушкиной талии и прошелся по ковру. В правой, опущенной руке парень держал большой пистолет. К встрече он подготовился основательно.

— Прикольно здесь, в монастыре. Никогда раньше не был. А ты?

Я промолчал.

— Золоченый мужик — это кто, Будда? Чего молчишь?

Я промолчал еще раз. Немного по-другому.

— Дурак ты все-таки, Стогов. В газете работаешь, книжки Будды наверняка читал. А все равно дурак… Кого ты собирался обмануть? Меня? Знаешь, чего ты добился? Ни хрена ты не добился.

Он остановился и порассматривал мою разорванную куртку. Он был на голову выше меня, поэтому рассматривал сверху вниз.

— Давай сюда камень. Проигрывать нужно уметь.

Я все еще молчал. Интересно, если я попытаюсь допрыгнуть до него, он действительно станет стрелять?

— Ну?

Разумеется, шансов не было. Разумеется, я это понимал. И все равно попробовал. С первого раза до его подбородка я не дотянулся. А попробовать второй раз мне не дали.

Я лежал, вжатый лицом в ковер. Один из Диминых убийц навалился мне на руки. Ноги держали целых двое. Сам Дима, тяжело дыша, шарил по карманам моей куртки.

Он нащупал коробочки, встал, отряхнул колени, отошел подальше.

— Почему две? Ира, почему коробочки две?

— Не знаю.

— Ира, здесь два бриллианта, да?

Убийцы несколько раз ударили меня ногой, за подмышки подтянули к колонне, прислонили к ней спиной. Когда я отдышался и поднял глаза, Дима пытался прочесть записку из первой коробочки.

Потом он сунул коробочку в карман и ногтем поддел крышку второй.

— Ох, ни хрена себе!..

Алмаз они рассматривали долго.

— Ира, это он, да? Он?

Блондинка медленно подошла поближе и заглянула в коробочку.

— Он.

— Тот, что мы искали, да?

— Это тот самый камень. Алмаз Шань-бао. Камень Желтого Императора.

— Краси-ивый.

Они тяжело дышали, вполголоса матюгались от восторга и перебирали толстыми ногами.

— А почему у него форма такая… Странная… Как будто череп…

— Трупным ядом разъело.

— Да?

— Этот камень шестьсот лет пролежал во рту у покойника.

— Иди ты!

— Это длинная история. Но зато интересная. Рассказать?

Блондинка полезла в карман куртки за сигаретами.

— Расскажи.

— Хорошо. Сейчас расскажу.

Жасмин закурила, выпустила струю дыма и начала говорить. У нее был скучный голос университетского лектора.

— Этому камню две с половиной тысячи лет. Китайцы называют его Шань-бао — «Череп императора» — и боятся как огня. Это один из самых крупных и самый древний бриллиант на планете.

Его история началась за семьсот лет до Рождества Христова, когда на приисках в джунглях Индокитая его нашел безымянный раб. Тогда этот камень был больше, он весил почти сто граммов и его еще не называли этим именем.

Чтобы вынести алмаз с прииска, раб всадил нож себе в бедро, засунул алмаз внутрь раны и только так смог преодолеть все линии охраны прииска. Три года камень пролежал под досками пола в его хижине, а затем раб сбежал, добрался до Шанхая и предложил камень скупщикам краденого.

Скупщики заманили раба в гавань и той же ночью утопили его. А камень был вскоре продан за двадцать тысяч юаней поставщикам императорского двора. Всего через месяц убийца раба был найден повесившимся. На собственной косе…

Девушка докурила, бросила сигарету, раздавила ее ногой.

— Желтый Император Цинь-Ши хуан-ди влюбился в алмаз сразу, как увидел его. Он велел придать ему соответствующую размеру огранку и шлифовку. После этого камень потерял в весе почти половину, но даже мелкие осколочки были оценены в сто сорок четыре тысячи юаней. По тогдашнему курсу это двадцать — двадцать пять миллионов долларов.

Император Цинь-Ши правил Китаем долго и похоронен был с почестями. В день похорон вокруг могилы Желтого Императора живьем закопали в землю почти сорок тысяч рабов и рабынь. А камень император завещал положить себе, мертвому, в рот.

Говорят, живьем закопанные рабы умирали долго и мучительно. Земля вокруг могилы шевелилась несколько недель. И все это время рабы проклинали своего беспощадного господина.

От этих проклятий тело Желтого Императора пропиталось жуткими ядами, от которых нет противоядий. Яды были столь сильны, что смогли разъесть даже алмаз. Китайцы считают, что камень проклят и каждый, кто дотрагивается до него, обречен. Недаром у камня такая странная форма: форма мертвой человеческой головы.

— Интересное, блин, кино.

— Да? В следующий раз камень всплыл только через шестьсот лет. В смутную эпоху Пяти Воюющих Династий на границе задержали караванщиков, пытавшихся вывезти Шань-бао за пределы Империи. На допросе они показали, что купили камень у семьи Фан — знаменитой династии осквернителей могил. Караванщиков четвертовали на месте. А алмаз был отправлен в императорскую сокровищницу.

Почти две тысячи лет китайцы боялись даже прикасаться к проклятому бриллианту. Иногда камень пытались украсть. Каждый раз воры не протягивали и месяца. Их хватали, передавали в руки придворных палачей, и те разрубали тела на тысячу кусков.

А сто лет назад последний китайский император решил продать древнюю драгоценность. Переговоры продолжались несколько лет. В результате за шесть миллионов франков Шань-бао выкупил французский коллекционер.

Чтобы вывезти алмаз в Европу, француз нанял целую армию. Это было бесполезно. Китайцы верят, что камень сам определяет свою судьбу.

Алмаз выбрал нового хозяина. В тысяча девятьсот тринадцатом году обоз, доставлявший бриллиант во Францию, попал в засаду, конвоиры были перебиты, а алмаз попал в руки Джи-ламы…

— Это кто?

— Тибетский революционер.

Я слушал эту историю, и мне казалось, что Жасмин говорит не с Димиными убийцами, а только со мной. На улице была ночь и шел дождь, а девушка стояла посреди заляпанного моей кровью буддийского монастыря и рассказывала мне неправдоподобные легенды.

— Джи-лама постоянно носил алмаз с собой. Тибетцы тоже верили, что камень проклят и несет несчастье. Они боялись на него смотреть, и, когда Джи-лама погиб, никто не смог описать, как выглядел Шань-бао на самом деле. Одни говорили, что это большой и сияющий алмаз, другие — что небольшой и иссиня-черный.

А что было дальше — никто толком не знает. В начале тридцатых в Тибет приезжал ленинградский профессор Виктор Кострюков. Камень оказался у него. Кострюков привез камень в Ленинград и спрятал здесь, в дацане. А наш друг Стогов его нашел.

Жасмин полезла за сигаретами. Она неторопливо затягивалась и подолгу выдыхала дым длинными струями. Затянулась — выдохнула, затянулась — опять выдохнула. Она чего-то ждала…

Дима покачал коробочку на ладони, убрал ее в карман куртки, подошел ко мне поближе и посмотрел опять сверху вниз.

— Знаешь, Стогов, наверное, я тебя сейчас застрелю.

— Мне будет жаль.

— Я не люблю убивать людей. Но тебя по-другому не успокоить.

— Ты совсем-совсем не любишь убивать людей? Зачем тогда ты прострелил голову китайскому бизнесмену?

— О чем ты?

— Да как тебе сказать? Был у меня один дружок, покойник. Пошел как-то в клуб потанцевать. Больше его живым и не видели…

— Ты о «Moon Way»? Это не я.

— Честное слово не ты?

— Нет, это Леха Молчун. Я его попросил как человека — посмотри, что у китайца в карманах. А он?

— Зачем тебе знать, что у постороннего китайского бизнесмена в карманах?

— Ирка сказала, что камень со дня на день появится. Осталось, мол, децл: бумагу отыскать — и все. А что за бумага — не сказала. И мне пришлось послать Леху глянуть. Чтобы он посмотрел, что к чему.

— Веселая компания. Никто никому не доверяет.

— Мудак он был, этот Леха. Зачем полез? Схватил китайца, затащил в туалет, начал трясти. А тут ты: «Откройте, откройте!» Леха решил, что, раз ломятся, значит, засада. Всадил китайцу пулю в голову и убежал. Я, кстати, очень из-за этого расстраивался.

— И поэтому решил застрелить самого Леху?

— Я? Ты меня спрашиваешь? Не, пацаны, вы видели? Я — Молчуна? Да это ж ты его… у себя в Лениздате…

— Вы ошибаетесь оба. Его убил я.

В спокойном голосе не было слышно ни малейшего акцента. Автоматные очереди затрещали, словно рвущаяся материя. Парни, стоявшие у дверей, повалились, как сбитые кегли.

Дима схватился рукой за колонну и стал оседать на пол. Было видно, как не хочется ему падать. Он пытался зацепиться хоть за что-нибудь, но остановиться уже не мог и заваливался все дальше назад. На белой колонне остался отпечаток его окровавленной пятерни.

И со всех сторон в зал врывались приземистые китайские коммандос в черных прорезиненных комбинезонах.

19

Есть такая игра — вы кладете свои ладони поверх ладоней партнера, а он пытается хлопнуть вам по тыльной стороне рук, и, когда это у него получается, ваши руки меняются местами.

Тот, кто ведает моей судьбой, решил от нефиг делать сыграть со мной именно в эту игру. Ладони мелькали в воздухе, как птичьи крылья.

Коммандос ходили по залу и добивали бойцов Диминого отряда. Ногой переворачивали тела вниз лицом и стреляли из пистолета в затылок. Из одного и того же пистолета, который каждый раз передавали друг другу.

На Дэне был такой же черный комбинезон, как и на остальных. Он стоял посреди зала и отдавал отрывистые команды по-китайски. Подойдя к дырявому телу Димы, китаец вытащил из кармана джинсов покойника коробочку и, не заглядывая внутрь, убрал ее в нагрудный карман комбинезона.

Жасмин наклонилась надо мной и положила свою ладонь поверх моей.

— Тебя не задело?

Разговаривать мне с ней не хотелось. Я просто убрал руки в карманы разодранной куртки и даже не подумал встать с пола.

— Что ты молчишь?

— А что здесь можно сказать?

— Ты ранен?

— Слушай, не лезла бы ты ко мне. Забирай свой чертов Шань-бао и рули.

— Вчера ты разговаривал со мной по-другому.

— Может, это потому, что меня не отвлекали размазанные по стенам мозги?

Она молчала, и я добавил:

— И потом, вчера я еще не знал, кто ты.

— Да? А кто я?

Она выпрямилась и достала из кармана сигареты.

— Ты Ирина Ляпунова. Аспирантка профессора Толкунова. Ныне покойного… Дай сигарету.

Она протянула мне пачку. Я прикурил… выдохнул дым.

— Это ты написала книжку «Загадки Джи-ламы». Кстати, интересная книжка. В прошлом году во время исследовательской экспедиции в Тибет ты погибла. Сорвалась со скалы и — вдребезги…

— Ну, и что все это меняет?

— Терпеть не могу, когда мне врут.

— Ты что, спрашивал меня, доводилось ли мне погибнуть в Тибете, а я ответила «нет»? Ты не интересовался моей биографией. А я не лезла к тебе с разговорами…

— Ты врешь всем: Ли, профессору, Диме, мне… ты и Дэна обманешь. Только он об этом еще не знает.

Она помолчала. Потом сказала:

— Тебе я не врала никогда.

— Иди ты?!

— Когда я тебе врала?

— Ты спала у меня в квартире! Ты пила со мной кофе! А сама просто хотела узнать, что мне известно о камне! Ты спала со мной! А после этого взяла и привела сюда целую банду головорезов. Это не обман?

— Я никогда не обманывала тебя в том, что касается наших личных отношений.

— У нас есть личные отношения?

— А как ты думаешь?

— Я не думаю. Я дрожу от страха. Ты замечала, что все, у кого возникают с тобой личные отношения, очень быстро становятся трупами?

Из-за спины Жасмин появился Дэн. Он был маленьким и очень уверенным в себе. Мне были хорошо видны его руки — ухоженные и чистые. А мои руки были разбиты, окровавлены, грязны.

Он стоял, а я по-прежнему сидел. Мерзкий тип.

— Добрый вечер, консул. Зачем вы убили всех этих людей? Теперь вас посадят в тюрьму.

— Не думаю. Несмотря на то что всех этих людей убил я, об этом никто не узнает.

— Да? А почему?

— Потому что все будут уверены, что это ваша работа.

— Почему моя?

— Не знаю. И никто не знает. Но улики показывают именно на вас. Ни на кого, кроме вас.

— Что за улики?

— Вот этот пистолет.

Дэн показал мне «макаров», из которого добивали бандитов. Он был черным.

— Из этого пистолета был застрелен профессор Толкунов. И тот юноша с синяком под глазом. Потрясающая сила воли — я был уверен, что он уже мертв. Из этого же пистолета убиты все эти молодые люди. А единственные отпечатки пальцев, которые можно отыскать на пистолете, принадлежат вам.

— Это точно, что мне?

Дэн кивнул. Он даже не злорадствовал. Он просто знал, что он — победитель, иначе не бывает.

— Слушайте, Дэн. Неужели вы всерьез думаете, будто милиционеры поверят, что это моя работа? Просто потому, что найдут на стволе мои отпечатки?

— Нет, не думаю. Конечно, они не поверят. Может быть, они даже догадаются, в чем здесь дело. Но у них не будет выхода. Начальство станет требовать результатов расследования, и им придется ухватиться за единственную ниточку, которая торчит из этого дела. За ваши отпечатки.

— Дайте мне еще сигарету. Зверски хочется курить.

— Пожалуйста.

— И скажите, зачем вы их всех убили?

— Конечно, вы имеете право знать правду. Если хотите, я расскажу…

— Хочу. Расскажите.

— В прошлом году Ирина приехала в КНР. И нащупала следы знаменитого алмаза Шань-бао, исчезнувшего в начале века. Государственный Совет принял решение помогать ей в поисках. Мне было поручено внимательно наблюдать за их ходом и оказывать необходимую помощь. Мы помогли Ирине выйти на мецената Ли Гоу-чженя, который согласился финансировать поиски бриллианта и даже лично приехал в Петербург. В целях конспирации решено было инсценировать несчастный случай, объявить Ирину погибшей и устроить ей небольшую пластическую операцию, которая сделала ее еще привлекательнее.

— Это все я знаю. Я спросил, зачем вы убили профессора и Молчанова?

— Бритого придурка я застрелил из чувства мести. Попросил Иру узнать, кто совершил убийство Ли, и с удовольствием всадил пулю ему в брюхо. Просто, чтобы все понимали: нельзя убить китайского гражданина и остаться безнаказанным. Кто же мог знать, что он потащится на другой конец города, к вам в редакцию… Кстати, он успел что-нибудь рассказать?

— В общем-то, нет.

— А профессор… Он никак не мог оправиться после смерти Ирины. Горевал, пробовал копаться в этой истории. И даже что-то нащупал… После того как вы побывали у него в университете, он в полной истерике прибежал ко мне в консульство и долго орал… весь зеленый, трясущийся… С ним пора было кончать.

Он выкинул сигарету и улыбнулся мне:

— После этого, чтобы подстраховаться, я попросил Ирину побывать у вас дома. Порасспросить о том, что именно вам известно относительно Шань-бао.

На самом деле руку Дэна нужно было почувствовать еще тогда, когда я стоял на лестнице перед собственной дверью, искал в кармане ключи и чувствовал запах горячего и сочного мяса.

Этот ходячий пищевод просто физически не был способен додуматься до чего-нибудь более оригинального, нежели снабдить агентессу парой килограммов парной телятины.

Мне было стыдно, и я зажмурился, а когда открыл глаза, то оказалось, что я все еще сижу на полу, прислонившись к колонне, а Жасмин и Дэн стоят надо мной.

— Знаешь, ты, конечно, неплохо все рассчитал. Шансов у меня немного. Но что, если они все-таки есть? Что, если я все-таки уйду отсюда, а? Что ты будешь чувствовать, если я окажусь умнее и сильнее и все равно достану тебя, а?

— Что я думаю? Честно?

— Да. Честно.

— Если честно, я думаю, что у тебя кишка тонка. Со мной, парень, тебе не справиться.

— Это точно?

— Это точно… И потом — никуда ты отсюда не уйдешь. Некоторое время ты вообще не сможешь ходить.

— Почему?

— А вот почему…

Дэн снял автомат с плеча и выстрелил мне в ногу. Чуть повыше колена. Два раза. Автомат выплюнул пули и затих.

В жизни меня много раз били кастетом. Пробовали тыкать в бок ножом. Перепало однажды и киркой, снятой с пожарного стенда. Но по сравнению с автоматной пулей в бедро все это детский лепет.

Я не реагировал, когда в руку мне всунули «макаров» и на нем отпечатались мои пальцы. Не сопротивлялся, когда двое коммандос Дэна вынесли меня во двор монастыря.

Боль начала стихать только через несколько минут. Я лежал на траве. Чуть дальше, сразу за дацаном, стоял вертолет. Небольшой, шестиместный, с застекленным носом.

Рядом со мной на корточках сидела Жасмин. Она смотрела на меня и гладила пальцами по волосам.

— Бедный… Больно?.. Сигарету дать?

— Дай.

Она достала из пачки две сигареты, прикурила их, одну отдала мне.

Китайцы залезали внутрь вертолета.

— Стогов. Ответь мне на один вопрос. Можешь?

— Всего на один?

— Не выебывайся. Просто ответь.

— Спроси, я попробую.

— То, что ты говорил в ту ночь… Это правда?

— Дорогая! В вертолете тебя ждут. Беги. Целую.

— Ответь мне.

— Я не хочу об этом говорить.

— Просто ответь мне.

— После всего, что случилось?.. После того, как эта китайская задница заявила, что это он тебя ко мне подослал?.. После того, как ты предала все, что только могла?..

— Ты любишь меня? Всего одно слово. Да или нет?

— Уходи. Я не хочу тебя видеть.

Жасмин помолчала. Встала с корточек. Посмотрела на вертолет.

— Знаешь, красавчик… Я ведь еще в клубе понимала — не стоит мне с тобой связываться. С такими, как ты, всегда только неприятности. И все-таки я подсела к тебе. И домой я к тебе приходила только потому, что сама этого хотела.

Она докурила сигарету и отбросила ее от себя. Огонек яркой точкой мелькнул в темноте.

— Такие мужчины, как ты, сейчас редкость… За всю жизнь я встречала только двоих… Знаешь, милый, я еще вчера сказала Дэну, что участвую во всем этом, только если он оставит тебя живым. Это было мое условие. Иначе — я пас.

— Мне нужно тебя поблагодарить?

— Почему нет?

— За то, что вы с Дэном подставили меня? И я буду отвечать за то, что здесь случилось? Твой Дэн уверен, что мне предстоит долго сидеть в тюрьме…

— Зато ты будешь жить.

— Для тебя это важно?

— Конечно.

И тогда я решился:

— Если ты все это всерьез, то оставайся. Не улетай. Останься со мной. Пусть они летят одни.

— Я буду всю жизнь помнить тебя, Стогов. Пока!

— Поверь, я вижу дальше, чем ты. Вы еще не знаете этого, но вы уже проиграли!

Жасмин захохотала, запрокинув голову и блеснув в темноте хорошими зубами.

— Ты псих! Пока, милый.

Она чмокнула меня в щеку и побежала по направлению к металлической стрекозе. Она была уверена, что впереди ее ждет долгая, счастливая и обеспеченная жизнь.

Вот и все, подумал я.

Но это было не совсем все.

Я знал, что должно произойти. Но все равно зажмурился, когда разом вспыхнули шесть прожекторов и вертолет оказался в пересечении их лучей.

Из громкоговорителя рявкнул металлический голос:

— Пилот вертолета! Заглушить мотор! Сейчас же заглушить мотор! С земли не подниматься! Повторяю…

Вместо ответа из вертолета раздалась автоматная очередь, и сразу два прожектора, звякнув стеклами, погасли.

Бешено вращая лопастями, вертолет напрягся и оторвался от земли. Рядом со мной на корточках уже сидел майор Борисов.

— Я думал, вы вообще не появитесь.

Майор был одет в камуфляжную форму без погон. На груди у него висел прибор ночного видения. Форма шла ему больше, чем серые костюмчики.

— Извини, что досталось твоей ноге. Здорово болит?

— Что вы будете делать с ними?

— Пока камень у них, мы ничего не можем сделать. Пусть летят.

Кровь из ноги хлестала, как вода из-под крана. Я пытался зажать ее рукой, но получалось плохо.

— У них нет камня. Камень там, внутри, в кармане куртки у Димы… Здоровый такой парень… бритый… Лежит у колонны… Этот китайский кретин перепутал коробки.

— Точно? Это точно?

Я кивнул.

— Федосеев! Ко мне!

Из-за угла вылетел громадный Федосеев в камуфляже и с гранатометом в руках.

— Давай! По нулевому варианту! Камня у них нет.

Десантник вскинул гранатомет на плечо. Я забыл про простреленную ногу и поднялся на локте. Вертолет успел подняться в воздух и разворачивался над Малой Невкой.

Прожектора еще доставали его, но вертолет набирал скорость и через секунду должен был вырваться за пределы видимости.

— Вы что?! Вы по ним?!.

Федосеев сосредоточенно вел стволом гранатомета вслед вертолету.

— Охренели? Там же люди!

Пффф-у-у-ух. От ствола гранатомета отделилась огненная струя. Медленно вычерчивая траекторию в темноте, снаряд рванулся за металлической стрекозой.

— Нет!!!

Вертолет успел отлететь на приличное расстояние. Взрывной волной нас почти не задело. Вспыхнул он сразу, весь целиком. Посреди неба расцвел прекрасный огненный цветок.

Несколько секунд вертолет еще продолжал по инерции лететь вперед, весь в сполохах рыжего пламени, а потом начал разваливаться в воздухе и обрушиваться в реку. Внутри черного корпуса что-то продолжало взрываться, и сквозь грохот взрывов был слышен человеческий вопль: долгий, жуткий, замерший на одной ноте…

Последними, выбив сноп искр из каменных плит набережной, в воду обрушились громадные горящие лопасти. Жадно загребая воду, они долго не могли погрузиться и взбивали на поверхности воды тысячи маленьких водоворотиков…

Ослепленный, оглушенный, почти потерявший сознание от потери крови я орал:

— Не-е-ет! Не-е-ет! Там же она!

Майор тряс меня за плечи и все повторял… кричал мне прямо в лицо: «Успокойся! Хватит! Слышишь?! Хватит! Все уже кончилось! Совсем все!»

20

— Слышь, мэн! По-русски понимаешь, нет? Сколько с меня?

По-русски хозяин общаться не желал. Вместо этого он на пальцах показал сколько. Я положил деньги на стол, сказал, что сдачи не надо, и вышел из кафе. Достал сигареты, закурил, заковылял вниз по мощенной брусчаткой улице.

В Праге я был уже три недели. За это время даже успел освоиться в этом городе. Если сейчас пойти прямо, через мост, то минут через десять доковыляю до Старого города. А если повернуть налево, то выйду к району… как он, черт возьми, называется?.. в котором куча кафешек и дорогого разливного пива.

В Прагу я приехал двадцать пятого ноября. Это был первый день подготовки к Рождеству. Мой «скорый купейный» прибыл на Центральный вокзал, я вышел в зал ожидания, увидел громадную, до самого потолка, елку и понял: что было, то прошло. Теперь все будет иначе.

Нога моя иногда еще побаливала. Распорядок дня я завел себе простенький. Вставал в восемь утра, алкоголь почти не пил, но все равно часами сидел в кафешках. Любовался на то, как город готовится к Рождеству. В десять вечера ложился спать.

Жизнь удалась…

Я вышел на набережную, послушал шарманщика с кошкой на поводке, выпил кружку пива, постоял перед витриной недорогого ювелирного магазина.

Напротив здоровенного универмага, в названии которого шло пять согласных подряд, меня перехватил молодой парень в напяленной поверх куртки футболке, на которой читалось: «Друг животных».

— Мы планируем построить новый приют для бездомных собак. Не пожертвуете денег?

Улыбался парень так, словно у него свело мышцы лица. В руках он держал коробку для пожертвований с прорезью сверху.

Накануне Рождества пражане сошли с ума. Сборщики пожертвований (на что угодно — от организации фонда помощи эскимосам и папуасам до инициативной группы по содействию первому полету на Марс) стояли на каждом углу.

Я опустил в коробку крупную купюру.

— О-о! Пан так добр! С наступающим Рождеством!

— Спасибо.

— Вам спасибо! Животным сейчас действительно нужна наша помощь.

Я заковылял дальше. Мне не было жалко денег даже на такое беспонтовое предприятие, как собачий приют. Мне вообще ни на что не было жалко денег.

Скажи мне кто-нибудь еще полгода назад, что на Рождество я окажусь в Праге, с полными карманами наличных, — рассмеялся бы в лицо. Это ж надо, как все обернулось…

Майор Борисов оказался человеком слова. Сам втравил меня в эту историю, сам и компенсировал понесенный урон.

Через пару недель после сцены в дацане ко мне в больницу явились двое тусклых типов в пиджаках и с кожаными портфелями в руках.

Один из типов проинформировал, что по действующему законодательству мне, Стогову И. Ю., 1970 года рождения, как обнаружившему алмаз Шань-бао, в дальнейшем именуемый «Клад», причитается двадцать пять процентов от стоимости вышеупомянутого алмаза. Каковая сумма составляет…

Когда сумма была озвучена, я не поверил. Оказалось — нет, все правда. Тип достал из портфелей бумаги, оформленные надлежащим образом, и дал мне их подписать.

Смешно: после этого второй визитер объяснил, что сумма государственного налога на причитающиеся мне двадцать пять процентов составляет чуть ли не три четверти от только что названной фантастической суммы.

Я улыбнулся, сказал «о'кей», подписал и это. А уже через две недели ковылял по Центральному пражскому вокзалу и мог не париться по поводу денег на протяжении ближайшего миллиона лет.

…Обогнув Старый город с его фантастическими ценами и тысячами полуподвальных баров, я вышел обратно к реке. Посреди большой площади стояла роскошная голубая елка. Вокруг нее дюжинами бродили Деды Морозы.

От долгой ходьбы я немного запыхался, сел на лавочку и закурил. Бегали детишки. Пахло жареным. Между лавочками ходили продавцы всякой фигни. Где-то на прилегающей улице играла музыка.

Вспомнилась ободранная, хмурая елка, которую под Новый год устанавливают на Невском.

На этой, из Праги, висело не меньше тонны украшений. Для той, из Петербурга, средств хватало только на гирлянду красно-синих лампочек.

Еще вспомнилось утро, когда от меня ушла блондинка (про себя я так и называю ее — Жасмин) и сразу вслед за ней явился майор Борисов. Оно стало одним из самых неприятных утр за все последние годы моей жизни. Утро-рекордсмен в категории неприятностей.

Как я мог поверить блондинке с лицом ангела? Как можно было всерьез слушать то, что она мне говорила? Вспоминая единственную ночь, проведенную с ней, я видел — дама перла к цели как бульдозер. Впрочем, вы бы на моем месте тоже ей поверили…

Жасмин пришла узнать, что именно мне известно о Шань-бао, — и узнала. Потом пришел майор и вытащил из меня то, что было лень вытаскивать девушке. Я же говорю: так себе утречко.

Я провел майора в комнату, мы сели, и он стал молча доставать из конверта фотографии. Ирка-студентка: молоденькая, коротко стриженная, хорошенькая. Она же с профессором Толкуновым — судя по всему, где-то в гостях. Еще раз она — перед отбытием в Китай за материалами для диссертации.

Дальше шли более свежие фотографии. Она и Дэн. Она и Дима в той квартире, где я очнулся привязанным к стулу. Она наблюдает за тем, как меня, шарахнутого дубинкой по затылку, впихивают в Димин джип. Наконец, она, одергивая плащ, выходит из моей парадной.

Последние несколько фотографий были сделаны телеобъективом — с большого расстояния и из укрытия. Однако главное на них было видно: я влип.

Чертовы спецслужбисты следили за мной. С самого первого дня, когда в «Moon Way» застрелили китайца. Майор уверял, что это обычный порядок работы со свидетелями. Мне кажется, он врал и в тот момент они меня все-таки подозревали. Не знаю в чем.

Они начали за мной следить и сразу же обнаружили, что следят за мной не они одни. Спецслужбисты удивились. Затем заинтересовались. Навели справки. Выяснили, что ни милиция, ни расплодившиеся комитеты слежку за мной не устанавливали.

Тогда они попытались установить, кто же ее установил. И нарвались на настоящий приключенческий сериал.

Выяснилось, что погибшая и вроде бы даже похороненная в Тибете аспирантка профессора Толкунова развернула в городе активную деятельность.

Чем больше людей участвовало в поисках бриллианта, тем теснее становилось их амбициям. Ли не желал передавать алмаз властям, а консульство на этом настаивало. Дима не желал играть роль простого исполнителя, а просил долю. Дэн не доверял ни Ли, ни Диме, ни Жасмин…

Впрочем, даже при таком раскладе Жасмин должна была выиграть. Она бы все равно забрала алмаз себе, потому что она была умнее всех. Но тут появился я.

В тот момент, когда, выпив лишку в клубе «Moon Way», она подсела за мой столик, все пошло наперекосяк. Я был лишним в ее плане, и план рассыпался, как любят рассыпаться скелеты из школьных кабинетов анатомии. Лишний повод задуматься о вреде алкоголя и случайных знакомств.

…Я поднялся со скамейки и побрел вниз по улице. Когда я дошагал до третьего перекрестка, на моем пути встретились семеро сборщиков пожертвований.

Я по-прежнему совал в их ящики свои бабки. Пользуйтесь, чего уж там. Потом я опять устал идти и спустился в кафе. Разумеется, оно было оформлено под Австро-Венгрию времен Первой мировой.

Уютно и чистенько. На стойке бара — украшенная елочка. На окнах — серпантин и гирлянды. Пражские кафе вообще однотипны.

— Чего желает пан?

— У пана болит голова. Пану бы одно пиво. Светлое.

Услышав русскую речь, бармен расстроился, но пива все равно налил. Я сказал ему «спасибо».

За эти недели, что я провел в Праге, я много думал насчет того, что на самом деле произошло тогда в дацане. Сколько народу побывало в монастыре в тот субботний вечер? Пятнадцать? Двадцать? А живым остался я один…

Ни в одной из просмотренных мною в больнице газет о перестрелке и взрыве вертолета не было ни строчки. Инцидент замяли. Несмотря на отсутствие видимой цензуры и все разговоры о свободе слова, лишь малая доля того, что известно газетчикам, бывает опубликована. Уж я-то знаю.

Это не хорошо и не плохо — это просто так. Отнюдь не обо всем можно говорить вслух. Так что, возможно, бриллиант предназначен майором Борисовым совсем не для музея.

Но — больше это не мое дело. Мне плевать. Я попал в эту историю случайно. Блондинка в найт-клабе подсела ко мне за столик — вот и все. Этот камень никогда не был мне нужен. Больше того, мне не очень нужны даже причитающиеся проценты.

Нет, сначала-то я обрадовался. Еще как! Еле дождался, пока смогу толком ходить, вырвался из госпиталя, побежал оформлять документы…

Я пригубил пиво и улыбнулся. Приехав из больницы в свою опять сырую, опять неприбранную, пахнущую тоской и алкоголем квартиру, я почувствовал: есть шанс все изменить. Не просто поменять работу, друзей, квартиру и привычки. Изменить ВСЕ. Начать еще раз.

Прошло всего три недели, и я был уже абсолютно не способен вспомнить — что следовало начать?.. почему еще раз?

Деньги — это отличная штука. Не стоит даже обсуждать такие банальности. Когда денег нет — это плохо. Когда деньги есть — это хорошо. Однако когда денег ЧЕРЕСЧУР МНОГО — это опять плохо.

Что мне делать со всей обрушившейся горой наличности? Раньше я работал, чтобы не умереть с голоду. Работа у меня была грязная, но в то же время и интересная. А теперь?

Допустим, я куплю себе в Праге квартиру. Даже целый дворец. Заплачу горничной жалованье на год вперед. Съезжу на сафари в Кению. Что потом? Впереди годы и годы…

На ум приходило одно: сопьюсь и кончу дни в приюте для неизлечимых чешских алкашей. Короче, еще вчера я решил: пора завязывать. Пришло время возвращаться.

Прага — это, конечно, праздник, который всегда с тобой, и все в таком роде. Но — пусть я буду вспоминать об этом празднике издалека. Пусть все это будет для меня тем, чем и должно быть — мечтой. Несбыточной.

Ну а деньги пристрою, решил я. Способ найдется. В конце концов, должен же у меня в стране существовать какой-нибудь Фонд детских домов. Что я в этой жизни действительно люблю, так это детишек. Своих нет, так помогу хоть чужим.

Готов допустить, что такой выход покажется кому-то смешным. Что ж, я не против. Пусть кто-то весело посмеется.

И знаете, стоило мне все это решить, как жизнь снова стала опять интересной. Осмысленной. Появилась даже мысль о том, что если я решил плюнуть на бабки, то имею право хоть оттопырить напоследок?

Вчера я отправился в самый дорогой ресторан, какой смог отыскать по путеводителю, и заказал копченого лосося, гуся с каштанами, кровяной колбасы, устриц, икру, улиток, зачем-то шампанское «Лоран-Порье», а также большое количество водки.

Вчера я казался себе красавцем. Но съесть все заказанное я так и не смог, а из-за того, что накануне я смешивал столь разные напитки, у меня болела голова. Так что теперь я казался себе моральным уродом из анекдотов и просто пил пиво.

Я поискал взглядом официанта.

— Сколько с меня за пиво? Сколько-сколько?

— Да, пан… о-о!.. Пан щедр… Приходите еще.

— Это вряд ли.

— Вам что-то не понравилось у нас?

— Наоборот — все слишком уж хорошо.

Я вышел на улицу. Прага готовилась к Рождеству. Прекрасный город. Может быть, самый красивый город на планете. Но — только после моего. Вымокшего, серого, хмурого. Того, в который я наконец возвращаюсь.

У входа в кафе стоял очередной сборщик пожертвований. Молодой, наголо остриженный и опять с коробкой в руках.

— Пане, пожертвуйте на строительство первого в Чехии буддийского монастыря.

— На что?

— На строительство буддийского монастыря…

— Нет. Категорически. Ни копейки.

Парень задрал брови:

— Почему?

Ответил я ему совершенно честно:

— Знаешь, дружище, с некоторых пор я терпеть не могу буддистов…