Озеро

В тот день, когда Накадзима впервые остался у меня, мне приснилась покойная мама.

Возможно, это из-за того, что я уже долгое время не спала в одном помещении с кем-либо.

В последний раз мне довелось спать вместе с кем-то в одной комнате, когда мы с папой провели ночь в маминой больничной палате.

Пол в палате был на удивление пыльным. Я наблюдала за тем, как клубы пыли, скопившиеся в одном месте, постепенно утолщаются.

Каждый раз, просыпаясь, я прислушивалась к маминому дыханию и, убедившись, что она дышит, со спокойной душой вновь засыпала. Сон был неглубоким. Внезапно очнувшись, я всегда различала шаги сестер в коридоре. Здесь, в больнице, лежало много людей при смерти, и мне казалось, что находиться тут было гораздо спокойнее и безопаснее, чем вне ее стен.

Когда пребываешь в глубоком отчаянии, почему-то в подобных местах обнаруживаешь особое умиротворение, свойственное только им.

В эту ночь мама в первый раз явилась ко мне во сне после своей смерти.

Хотя и раньше бывало, что я смутно видела ее в каких-то отрывках некрепкого сна, но не так явственно и продолжительно. У меня осталось ощущение, что мы наконец-то встретились после затянувшейся разлуки.

Пожалуй, это звучит странно в отношении умершего человека, но я так чувствовала.

Можно сказать, что в моей маме уживалось два разных человека, но это не выглядело странным. Казалось, что каждый из этих двоих поочередно то выходит, то прячется внутри нее.

Одна ее сущность была очень светлой и открытой. Она знала жизнь и людей, и потому с ней было легко и приятно общаться. Другая же была тонкой и деликатной, подобной цветку, который вовсю колышется даже от дуновения самого легкого ветерка и, того и гляди, облетит.

Эту нежную сущность приходилось постоянно скрывать, и потому мама, рожденная для наслаждения, воспитала в себе черты мужественной и сильной амазонки. Благодаря своим многочисленным романам и влюбленностям она научилась разбираться в людях.

Я появилась на свет у неженатых родителей.

Папа являлся президентом небольшой торговой компании в маленьком городке неподалеку от Токио, а мама была мамой-сан — хозяйкой красоток в первоклассном питейном заведении, расположенном в самом бойком местечке того же самого городка.

Однажды отца пригласили в это заведение, и там, увидев маму, он влюбился с первого взгляда. Маме он тоже понравился. По дороге домой они решили зайти в ресторанчик корейской кухни. Весело и громко смеясь, они назаказывали разных блюд и с аппетитом поели. Так, на следующую ночь, и в ночь после нее, и когда выпал снег, почти каждую ночь папа приходил в заведение, где работала мама, и через два месяца их окончательно стали воспринимать как любящую пару. За этот промежуток времени их симпатия переросла в настоящее глубокое чувство.

Когда я спрашивала родителей, почему тогда в кафе они раскатисто и от души хохотали, мама и папа всегда в один голос отвечали: "В этом ресторанчике никогда не бывает японцев. Мы шатались по ночному городу и в конце концов наткнулись на него. Меню мы прочитать не смогли, и, когда назаказывали наугад всякой всячины, нам одно за другим принесли совершенно неизвестные да еще и страшно острые блюда. И размеры порций тоже превзошли все наши ожидания. В общем, это было необычно и весело".

Мне же кажется, что причина крылась совсем в ином.

Я думаю, их тогда безумно радовало и забавляло то, что они оказались вдвоем. В обществе к такой связи относились по-разному, но у меня их отношения всегда вызывали умиление. Хотя они частенько ссорились, все их перебранки были какими-то ребячливыми и дурашливыми.

В общем, мама очень хотела ребенка, и вскоре родилась я. Однако родители так и не оформили свои отношения официально. И что удивительно, у папы никогда прежде не было другой жены и детей до нас. Нет их и сейчас.

Между тем родственники были настроены решительно против их связи, а папа хотел оградить маму от этого. В итоге я выросла внебрачным ребенком.

Подобные истории отнюдь не редкость. И тем не менее папа большую часть своего времени проводил дома с нами, и потому я совсем не чувствовала себя сиротой.

Однако в глубине души я все-таки горевала.

И тот городишко, и то, как мы жили, до сих пор вызывают во мне отвращение. Я мечтаю забыть об этом. К счастью, после маминой смерти мне больше незачем там бывать. Кроме желания иногда видеться с папой, меня практически ничего не связывает с этим местом. Квартиру, где я жила вместе с мамой, папа сразу же продал, дабы не вступать в конфликт с родственниками, а деньги перевел на мой счет в банке. Ощущение было не из приятных, словно мне выдали какую-то компенсацию, хотя, по сути, это наследство, оставленное мамой. В связи с произошедшим я быстро покинула город и ничуть об этом не жалею.

Помню, когда я приходила днем к маме в заведение, там повсюду было темно и как-то грязно, в воздухе стоял неприятный запах алкоголя и сигаретного дыма, и во всем этом чувствовалась какая-то смертельная безнадежность. Когда мамины выглядящие там крикливо наряды возвращали из прачечной, на солнечном свету они выглядели дешевыми и заношенными.

Вот такого рода воспоминания возникают у меня о жизни в том городке.

Они не оставляют меня даже сейчас, хотя мне уже почти тридцать.

Во время нашей последней встречи папа пристально взглянул на меня, так похожую на свою маму, и не смог сдержать слез: "Мы ведь только сейчас собирались зажить по-настоящему. Строили планы на старости лет отдохнуть, попутешествовать везде. Сколько раз мы говорили с ней о том, как совершим кругосветное путешествие на корабле. Вместо того чтобы рассуждать, что же будет с моей работой и как мама оставит свое заведение, нужно было все бросить и махнуть не задумываясь".

Поскольку папа почти не пьянел и любил шумные компании, думаю, в прошлом он был не прочь поразвлечься, однако, с тех пор как встретил маму, у него ни с кем больше не было близких отношений.

Видимо, в силу каких-то своих комплексов он хотел казаться плейбоем, но все это было наносное. Как ни крути, отец выглядел совсем неважно: лысоватый провинциал, совершенно лишенный какой-либо сексуальной привлекательности. К тому же лицом не вышел, так что любой настоящий гуляка, взглянув на его серьезную физиономию, лопнул бы со смеху.

По натуре папа очень простой человек, но то ли в силу своего положения, то ли оттого, что унаследовал родительский бизнес, он всегда был словно связан по рукам и ногам и, мне кажется, вовсе не намерен был освобождаться от пут. В связи с этим создавалось впечатление, что папа, будучи президентом торговой компании в столичной префектуре, попросту старался внешне соответствовать образу своего отца — владельца земельных наделов — и вести себя соответствующим образом, что стоило ему немалых усилий над собой.

Я думаю, в его жизни мама была единственным цветком, источавшим аромат свободы.

В их общее с мамой пространство папа решительно не пускал никого постороннего. Именно там он мог быть таким, каким хотел быть на самом деле. Приходя в наш дом, он чинил крышу, работал в саду, ходил с мамой куда-нибудь поужинать, проверял мое домашнее задание, ремонтировал мой велосипед.

Однако родители никогда не думали о том, чтобы уехать из этого городка и обрести свой независимый мир только для двоих. Находиться вместе в тех условиях — это и было их образом жизни.

Сейчас папу, наверное, больше всего огорчает, то что я отдалилась от него.

Не то чтобы его это серьезно печалило, но, я думаю, он чувствовал порой мое некоторое отчуждение.

Возможно, он переживал, что когда-нибудь, в один из дней, услышит от меня: "У нас изначально разные фамилии, и с этого дня ты мне чужой человек".

Время от времени папа зачем-то переводил мне деньги, присылал еду. Я звонила ему, чтобы поблагодарить. Даже на расстоянии мне отчетливо передавалась папина грусть:

Казалось, будто он так и хочет мне сказать: "Но ведь мы все еще отец и дочь, разве нет?!"

Я благодарила, принимала эти деньги, но ни разу так и не решилась сказать ему ни слова о том, что и впредь, конечно, наши с ним отношения папы и дочки продолжатся. Дело в том, что такие узы я не воспринимала за долг, обязывающий сказать нечто подобное. Папа из-за своего ложного чувства вины не знал, что и думать. Папа есть папа.

Мне же все это стало безразлично.

В критические моменты я не гнушаюсь принимать помощь, но стоит мне получить в подарок что-либо дорогостоящее, как тут же на пороге появляются завистники, желающие взглянуть на презент, и это изрядно раздражает.

Все, что могло связывать меня с тем городом, бесило. Мне хотелось свести все к минимуму.

Думаю, что сами мама и папа не считали, как казалось мне, что их ноги будто опутаны цепями и прикованы к этому городу.

Поэтому меня никогда не покидали мысли о том, как вырваться и убежать из него. Что, если бы, живя там, я встретила парня и у нас вдруг завязались серьезные отношения? Мы бы сыграли пышную свадьбу в какой-нибудь местной гостинице, а потом бы еще и ребенок появился. И это был бы полный финиш. Потому-то, когда мои одноклассницы наивно влюблялись и грезили в мечтах о свадьбе, я сохраняла спокойствие и хладнокровие. Я отдавала себе отчет в том, к чему буду привязана в итоге, и это определяло мое поведение. Таким образом, я поставила перед собой цель: окончив школу, сразу же поступить в Токийский университет и уехать из дома.

Я ощущала душой и телом пустячную, но все-таки очевидную дискриминацию в отношении себя.

"Хоть ты и ребенок местной знаменитости, но на самом-то деле незаконнорожденная дочь мамы-сан из питейного заведения", — реплики подобного рода и более жестокие звучали со всех сторон. Мой папа был известен только в том городишке.

Когда я переехала в Токио, то превратилась в довольно заметную красавицу-студентку и с легкостью стала выделяться на общем фоне.

Никогда в жизни мне не забыть тех чувств, что испытала при виде людей, переполненных любопытством и завистью, которые пришли проститься с моей мамой, одетые в подобающий случаю черный цвет лишь из чувства общественного долга и этикета, и которые с фальшивым выражением торжественной скорби горящими взглядами испепеляли ее гроб. Не забыть то состояние, когда я готова была станцевать голой среди толпы лощеных лицемеров, чтобы разрушить эту атмосферу притворства и лжи.

Огонь очистил мамино тело от грязных завистливых взглядов. Я и не думала, что испытаю такое облегчение после ее кремации. И мамина одежда, и ее красота, и размах похорон, на которые папа потратил сумасшедшие деньги... похоже, все это сполна удовлетворило больное любопытство собравшихся. Я, как ближайшая родственница усопшей, приветствовала всех, улыбалась, время от времени пыталась вытереть слезы, но никому не показала саркастического настроения, переполнявшего меня.

Его сменило состояние отстраненной холодности и безразличия к людям, которые пытаются изобразить страдание и придать какую-то значимость своей пустоте и бесцельной жизни.

Тем не менее живущие по соседству тетушки и немногочисленные мамины друзья отогрели меня своим теплом, и я была рада, что нам удалось приятно провести время за чашкой горячего чая. В жизни непременно существует и хорошая сторона. К сожалению, это хорошее становится заметным и ценным только после того, как случается что-то плохое. И хотя слова соболезнования не прозвучали вслух, их можно было прочесть по выражению глаз: "Мы понимаем и разделяем твою боль".

Однако, увидев папу, который навзрыд оплакивал маму, вцепившись в гроб, я решила, что я здесь лишняя и только мешаю.

На фоне любовного романа века — коим он является только для двоих влюбленных — я была не более чем маленькой девочкой, жутко напуганной потерей одного из родителей. Возможно, именно это и отличает отца и дочь.

Итак, в тот день ко мне во сне пришла моя мама, подобная цветку.

Нежные лепестки колышутся на ветру, и в этом образе я вижу свою маму, такую милую и словно чем-то смущенную.

Это была больничная палата, в которой она провела свои последние дни. Перед смертью мама довольно долгое время уже не вставала, и потому, увидев ее во сне сидящей, опершись о спинку кровати, я ощутила легкую тоску.

В окно ворвался ветерок, свет слепил глаза, похожая на старшеклассницу в своей розовой пижаме, мама виделась в какой-то красивой сказочной дымке. Цветы на прикроватном столике, казалось, растворились в мамином сиянии.

Это сияние ослепляло, поэтому я уставилась на скопление пыли на подоконнике. Мама заговорила со мной: "Послушай, Тихиро-тян, если ты хоть единожды ошибешься, то, как и мне, тебе придется всю жизнь жить с ощущением неудовлетворенности. Всю жизнь злиться и рычать и в конце концов зависеть от кого-то".

Я все понимала. На самом деле мама была совсем не такой женщиной, которая ругалась с персоналом, потакала прихотям клиентов, чтобы дела в заведении шли успешно, срывалась по телефону на папу, из-за своей занятости не приходящего к нам, и в порыве могла бросить ему фразу типа: "Я ведь тебе не законная супруга, а гражданской жене не на что рассчитывать". Мне казалось, что, лишенная какой-либо фальши и изощренности, мама в действительности была подобна не просто палевому цветку, а скорее цветку, который растет на высоком утесе, куда не добраться людям и где бывают лишь птицы и олени. Она была человеком невероятно деликатным и чистым.

Я думаю, что папа, пожалуй, осознавал это как никто другой.

В самые беззаботные моменты мама всегда была с папой словно девочка. Они оба были как дети. Окружающий их мир только мешал им. не позволяя оставаться самими собой в их пространстве для двоих.

Выходит, что им самим не хватило смелости и решимости построить свой мир. Выходит, все сложилось так, что оба прожили чью-то чужую, временную, жизнь вместо своей, настоящей.

Хотя я только догадывалась обо всем этом в глубине души, во сне, где все гораздо проще, мама утвердительно кивнула: "На самом деле мне не хотелось, чтобы все было так. В действительности я ненавидела всю эту косметику и омолаживающие пластические операции, боялась больниц. В больнице мне даже было жутко смотреть на тех людей, кто мечтал стать красивым. Как бы там ни было, мне всегда было больно и страшно. Но я прислушивалась к досужим советам и рекомендациям и делала это просто потому, что должна была. Ну а решившись, старалась всячески скрыть свой страх и отшучивалась, в то время как душа моя была искалечена.

К тому же мне совсем не хотелось ссориться с папой. Я всегда переживала, что он уйдет, и крепко держалась за него. Хотя я понимала, что существует много других способов выразить свое недовольство, кроме как просто выходить из себя. Рано или поздно ты вступаешь на эту дорогу, и обратного пути уже нет. Тревоги и волнения притягивают все новые тревоги и волнения, один обман толкает на другой, и это входит в привычку. И я уже не могла остановить себя. В конце концов так и умерла.

Знаешь, когда я смотрю на все это отсюда, все делается таким понятным, становится таким очевидным, что по поводу многого в жизни не стоило волноваться и раскаиваться. Вот ведь как..."

Так сказала мне мама. Интересно, "отсюда", упомянутое ею, — это рай?

"Рай существует?"

Мама только двусмысленно улыбнулась. Затем продолжила: "В действительности твоя мама, которая, казалось, щеголяла и бравировала, в жизни очень многого боялась. Вся моя показная удаль была не чем иным, как способом защитить себя. Но ты не становись такой. Всегда оставайся спокойной, чтобы кровь не била в голову. Живи легко душой и телом, как цветок. Ты имеешь на это право. Это непременно нужно суметь при жизни! И этого будет достаточно".

Мама улыбалась. Я вспомнила, как в детстве спала, раскрывшись, а мама укрывала меня одеялом со словами: "Держи животик в тепле". И я вдруг заплакала во сне.

Я отчетливо помнила эту картину, когда я чуть приоткрываю глаза и вижу, как мама, легонько похлопывая по голому животику меня, раскрывшуюся, поправляет мою пижаму и укрывает одеялом.

Я помню те детские тактильные ощущения, когда мне казалось, что это и есть любовь. Когда кого-то любишь, хочется к нему прикасаться, дарить теплоту и ласку. Поэтому я как следует готова к тому, чтобы всеми клеточками своего тела отличить фальшивую любовь от настоящей и не реагировать на нее. Наверное, во мне это воспитали, взрастили.

Вот бы еще разочек встретиться с мамой. Мне так хочется прикоснуться к ней, вдохнуть ее запах.

Днем я вспомнила о том, что даже грязного, мрачного заведения, в котором работала мама, и того сейчас уже нет, и мне стало совсем тоскливо.

Хотя это место не вызывало приятных воспоминаний, но там я выросла. В том мире пахло моей мамой. Наравне с унылой мрачностью там определенно присутствовала и теплота. Я все еще была ребенком и нуждалась в родителях, но при этом как-то незаметно вдруг осталась одна.

Во сне печаль удваивается, робость возрастает. Кажется, тебя вот-вот раздавят эти чувства.

Я проснулась. Слезы бежали по моему лицу.

Успокоившись, я огляделась: рядом крепко спал Накадзима. Он вытянул свои обнаженные руки на татами, и это невольно вызвало у меня ощущение легкого холода. Я как следует укрыла его одеялом.

Когда я окончательно вернулась к реальности, сон показался мне не таким уж печальным. Мамин образ все еще стоял перед глазами, но он не навевал и намека на какую-либо грусть или ностальгию о том городе, где я родилась и выросла.

Отчего это во сне я вдруг словно вернулась в детство? Мне показалось это странным. Я попыталась все проанализировать: по-видимому, какая-то маленькая часть меня все еще тосковала о прошлом, не желая расстаться с ним. Однако я все-таки постепенно возвращалась к настоящему, к тому, что называется "сейчас".

Пожалуй, я немного грущу только о нашей квартире, которой уже нет. Вот куда мне порой хочется вернуться. Я будто снова становлюсь ребенком и вспоминаю...

Воскресное утро. По квартире разносится такое спокойное и оттого кажущееся сейчас чем-то нереальным звучание телевизионной программы. Папа невозмутимо ждет момента сесть за стол, хотя еда сегодня будет одновременно завтраком и обедом. Мама на кухне готовит какие-то экзотические блюда, экспериментируя с импортными продуктами. Атмосфера счастья. Оба в легком похмелье после вчерашнего. Сейчас мне кажется, что во всем этом сквозила какая-то нега сладкой усталости. Они были приятно утомлены своей близостью. А я, будучи ребенком, с кровати с упоением наблюдала за всем происходящим, как за чем-то волшебно-прекрасным.

Туда, в то самое время, мне, пожалуй, хотелось бы вернуться...

И вдруг мой взгляд снова упал на спящего рядом Накадзиму, и неожиданно для себя я испугалась. Что это? Почему Накадзима здесь? Я еще не отошла от своих воспоминаний.

Ах да. Все верно. Кажется, Накадзима остался у меня на ночь.

Реальность постепенно вернулась ко мне.

Я припомнила, что накануне мы самозабвенно отдались настоящему сексу, и слегка смутилась. Сейчас мы оба лежали в постели, одетые так, словно ничего не было. Я уже так давно жила своей привычной жизнью, что не была готова к появлению Накадзимы. Я испытала странное смешанное чувство: не то смятения, не то умиротворения. Возможно, именно поэтому мама пришла ко мне во сне.

Чересчур странно, что столь необычный человек здесь, со мной.

К тому же я для себя почему-то решила, что Накадзима не из тех, кто надолго задерживается в одном пространстве с другим человеком. Мне приходилось видеть в его квартире какую-то девушку, по всей видимости, с которой он встречался. Но почему-то при этом не возникало ощущения, что они все время вместе.

Вчера Накадзима со слезами заявил, что чувствует, будто, если упустит настоящий момент, уже никогда в жизни не сможет заниматься сексом. Я ответила, что это слишком, но мне отчего-то стало жаль Накадзиму, осмелившегося на подобное признание. Стало как-то не по себе.

Кстати, интересно, как ему было со мной? В конце концов он получил что хотел сполна или не смог?

Хотя мы не пили, я помнила только отдельные моменты. А ладно! Он ведь не сбежал — должно быть, все нормально.

Мамин образ вновь мимолетно предстал перед моим мысленным взором.

Да, это был грустный, но в то же время красивый сон...

В нем моя мама была такой, с какой мне больше всего хотелось бы встретиться и какой она практически не была при жизни.

Мама всегда умела подшутить над окружающими, держалась независимо и высокомерно. Потому в какой-то момент я, видимо, забыла, какой она была на самом деле и что творилось в укромных уголках ее души.

Однако в моем детстве, когда она порой мимолетно улыбалась, когда мы согревали под одеялом холодные ноги друг другу, когда зимним утром гуляли, веселясь и оставляя на свежевыпавшем снегу свои следы... тогда, в такие моменты передо мной открывалась истинная мамина сущность: в душе она была вечной девчонкой.

Размышляя об этом, я рассеянно наблюдала, как грудь Накадзимы вздымается и опускается при дыхании. Постепенно, словно поддавшись гипнозу, я успокоилась.

Накадзима, Накадзима... Я видела его сейчас совершенно иными глазами.

Его удлиненные крылья носа, приоткрытый рот, и то, как по-детски надуваются щеки во сне, худые запястья, длинные пальцы, кажущаяся печальной линия затылка, спадающая на лицо прядь волос и прячущиеся под ней узкие глаза с длинными ресницами — мне нее это нравится, и я ничего не могу с собой поделать. Даже если когда-нибудь наступит день, когда это дыхание остановится и Накадзима станет звездой на небе (я где-то слышала такое выражение, и оно попадает в точку, поскольку ему, как никому другому, подошло бы стать звездой; даже с трудом верится, что это живой человек), я убеждена, что буду рядом с его душой. Это даже не любовь, а скорее удивление на грани испуга. И потому я бесстрастно наблюдаю за ним.

Сегодня он снова будет здесь. Сегодня он не исчезнет. Значит, и сегодня это настроение продлится.

Очарованная этим странным Накадзимой, я совершенно по-новому чувствую и переживаю каждый день, словно он никогда не закончится. С тех пор как мы стали встречаться, ритм моей жизни сбился. Я, которая всегда думала только о себе, изо всех сил старалась идти своей дорогой, настойчиво продвигаясь вперед к своему идеальному будущему.. я, сосредоточенная на желании подальше уехать из того городка, неприкаянная и без корней, словно перекати-поле... и вдруг рядом возникает Накадзима, такой сильный, что мое я полностью подавлено и я готова следовать за ним повсюду.

Здесь и сейчас не существует понятия времени. Кажется, мы изолированы от внешнего мира. Кажется, не существует ни лет, ни возраста, а есть только Накадзима и я.

Может, это и есть счастье? Бывают же моменты!

Время остановилось, и я без каких-либо особых желаний смотрю на Накадзиму.

Меня переполняет чувство, которое зовется счастьем.

Неужели я жила настолько обыденно? Я росла довольно самостоятельным ребенком в своем провинциальном городке, а в остальном была вполне заурядным, ничем не примечательным человеком.

Поэтому совершенно очевидно, что образ необычного Накадзимы явился для меня чем-то чересчур глобальным, и, в чем-то слабовольная, я невольно увлеклась им.

О прошлом Накадзимы мне известно только то, что с ним произошло что-то ужасное, но этой темы мы не касались.

Накадзима очень любит свою мать, которой теперь нет в живых, и, говоря о ней, всегда плачет. Я не знаю деталей, но совершенно ясно, что его воспитали таким кротким и любящим и в нем нет никаких отклонений в отношении любви.

Должно быть, в этом мире не было никого, кто бы относился к Накадзиме так, как его мать.

Возможно, он считал, что никто не примет эту важную часть его сущности, и оттого, напротив, старался вести себя с другими легко и непринужденно.

Сколько времени прошло, прежде чем Накадзима остался ночевать у меня? Пожалуй, не менее года.

В какой-то момент, без каких-либо видимых кульминационных событий, совершенно естественным образом вечерами он стал приходить ко мне.

Кажется, без малого месяца три длился период вполне сдержанных отношений, когда он по мере надобности приходил вечером, а среди ночи в нужный ему момент уходил домой. Я точно не помню.

Мы сосуществовали словно соседи. У каждого имелось свое пространство, и оно несколько нас отдаляло. Не было ничего похожего на сожительство в гражданском браке. Нас ничто не угнетало и не подавляло. Скорее, сам факт существования Накадзимы в моей жизни всегда рождал в груди тепло.

Я изначально поселилась в этом доме, а Накадзима жил на втором этаже дома напротив.

Я по привычке смотрела из окна на улицу. Накадзима то же самое делал из окна своей квартиры. Мы стали обращать внимание друг на друга и в какой-то момент даже здороваться. Пожалуй, это редкий случай для столичного города, когда люди вот так запросто встречаются глазами, стоя у окна, и после приветствуют друг друга. Для провинциального городка, откуда я родом, это было обычным делом, но Накадзима был не из таких. В нем было что-то пугающее. Меня настораживало ощущение, что он словно не боится смерти, будто живя на самом дне.

Может, именно тогда мы почувствовали какое-то духовное родство.

Выпало, мое слабое, едва уловимое восприятие его, стоящего у окна, превращалось в картину. Когда он в задумчивости облокачивался о подоконник, обнажая свои худые запястья, Накадзима светился какой-то дикой красотой.

Со временем я стала вставать по утрам и бежать к окну, чтобы в доме напротив увидеть окно Накадзимы. Мне не было дела до того, как я выгляжу: переоделась ли, причесана ли. Я воспринимала его как своего старого знакомого или просто вид из окна. При этом я почему-то твердо верила, что мы вовсе не сближаемся.

Но если сам Накадзима не появлялся в окне, то я видела идеально развешанные на просушку вещи после стирки. Вещи и правда были отлично расправлены, словно он обладал каким-то секретом мастерства сушки одежды. Казалось, их можно снять и без всякой глажки сразу же надеть. Если сравнить с моим способом сушки вещей, то я попросту скатывала их валиком и вывешивала за окно. Если вдруг в проеме окна возникал силуэт девушки, которая явно чувствовала себя там непринужденно и, похоже, была старше по возрасту, то я думала: "Ага, оставил у себя подружку на ночь. Старается изо всех сил".

Так постепенно мы шагом за шагом стали вились все ближе друг другу.

Наступила зима, но, несмотря на холод, я все так же любила стоять у окна. Мы часто махали руками друг другу.

"Как дела?" — спрашивала я.

"Все хорошо!" — Не слышала, читала я по губам, а он улыбался мне.

Это судьба, что там, в доме напротив, обитал именно Накадзима. Другой не смог бы понять и разделись мои чувства. Из-за того, что ежедневно мы смотрели в окна друг на друга, мне стало казаться, будто мы живем вместе. Когда он тушил свет, я думала: "Вот, Накадзима уже пошел спать, и мне, пожалуй, пора ложиться". Стоило мне вернуться из поездки к родителям и открыть окно, как из окна Накадзимы доносилось: "С возвращением!"

Мы даже сами не заметили, как такое естественное участие в жизни друг друга и умение безошибочно отличать из всех шумов звук открывающегося окна стали началом любви.

Вскоре наступил долгий период прощания с мамой, во время которого мне приходилось постоянно мотаться между домом и своей квартирой в столице. Тогда возможность вернуться к себе и увидеть свет в окне Накадзимы явилась для меня спасительной отдушиной. В те тяжелые дни это было подлинным счастьем.

Там, в родительском доме, оставалось много добрых воспоминаний о папе и умирающей маме, но вечерами я одна-одинешенька садилась в поезд, чтобы вернуться в свою квартиру, поскольку ребенком у мамы я была тоже одним-единственным.

Мне не с кем было разделить этот путь.

Жестокая действительность, в которой вот-вот умрет моя мама, воспоминания о прошлом, грусть, свойственная любому живущему человеку.. Вечерами дома я чувствовала, как все это перемешалось во мне, и я перестала понимать, что к чему. Кто я: взрослый человек или ребенок? Где живу и где мои корни? Голова шла кругом.

А что, если мне позволить себе увлечься Накадзимой? Может, он сможет утешить меня? Может, станет мне поддержкой и опорой? Что, если этот силуэт в окне напротив станет мне более близким? Разве мне не станет легче? Мне совершенно некогда было даже подумать об этом.

В тот период Накадзима занимал самое Правильное место в моей жизни. Будь он ближе или дальше, я думаю, было бы только хуже.

Несмотря на то что наши окна были довольно далеко друг от друга и их разделяла улица, я ничуть не ощущала этого. Словно между нами существовала какая-то связь. Как ни странно, мне даже казалось, что я слышу его голос, который никак не могла уловить из-за шума машин. Когда в сумерках я видела его бледное лицо и беззаботную улыбку, для меня это было лучшим утешением.

Когда мы с отцом похоронили маму, я особенно нажаловалась Накадзиме.

Встретившись на улице, мы иногда пили вместе чай. И вот как-то раз мы случайно столкнулись, когда после маминых похорон и трехнедельного отсутствия дома я вернулась к себе, навела порядок в квартире и отправилась в супермаркет за продуктами. Мы решили найти в "Старбакс".

Шумная и оживленная атмосфера в кафе, аромат кофе, молодые, живые голоса вокруг.. С непривычки от всего этого у меня на мгновение закружилась голова. Я подумала, что такая обычная жизнь — это то, по чему, наверное, больше всего тоскуют души умерших. И там, на том свете, пожалуй, больше всего не хватает именно таких обыденных и, казалось бы, бесполезных вещей.

— Теперь мне больше не придется каждые выходные мотаться домой. У меня там почти никого из родных не осталось. Достаточно будет наведываться изредка, — сказала я.

Осторожно потягивая кофе, очень горячий, судя по выражению лица Накадзимы, он спросил:

— У тебя мама умерла?

— Как ты догадался? — удивилась я.

— В последнее время ты постоянно уезжала, и я подумал... — смутился Накадзима.

Но это совсем ничего не объясняло. Вероятно, он догадался обо всем по моему обессиленному состоянию. Я решила, что он, должно быть, очень чувствительный и проницательный человек. Если разглядывать меня из окна напротив, то я теперешняя как будто смотрюсь меньше себя обычной. Такое ощущение, словно я немного усохла и зачахла. Очевидно, что видящий меня с первого взгляда догадался о том, что я потеряла близкого человека.

— Зато мне больше не будет одиноко по выходным. Прости, но я рад. Знаешь, какими бесполезными и пустыми для меня были по запрошлая и прошлая недели из-за того, что в твоем окне было темным-темно... Твое окно совершенно особенное. Я сразу отличаю его от всех прочих. Никакой назойливой суеты, никакой небрежной грубости, а только тихий, спокойный свет.

— Правда?

Казалось бы, его обрадовала новость о потере мной близкого человека, но меня, приникшую принимать формальные соболезнования, просто пронзила насквозь подобная искренность.

— Да. без света в твоем окне, Тихиро-сан, мне мучительно грустно.

Когда Накадзима произносил мое имя, оно каждый раз словно сияло подобно драгоценному камню. Для меня это было странным и незнакомым ощущением. Что это? Вот только что. Что-то сверкнуло. Произнеси-ка еще разок!..

Однако вслух я не решалась сказать об этом и потому только мысленно несколько раз прокрутила его обращение ко мне. И кроме биения сердца от чувств, которые я впервые тогда ощутила по отношению к нему, я испытала еще и какую-то гордость.

— Выходит, это здорово, что я вернулась, — сказала я, и по моим щекам покатились слезинки, которые невозможно было сдержать.

— Смерть мамы — это невыносимая боль. Мне тоже было очень тяжело, — произнес Накадзима.

Я тогда почти ничего не знала о нем. Выходит, этот человек тоже потерял свою маму.

— Да, но этот путь неизбежен для каждого, — всхлипывая, вымолвила я.

Я заметила, что крепко сжимаю в руках большую чашку чая. В это мгновение вдруг все, что тревожило меня, и те опасения, что я, возможно, потеряла свою маленькую родину и семью, словно слегка уменьшились, и мне внезапно стало свободнее и легче.

Где-то по прошествии двух недель Накадзима стал заходить ко мне в гости по выходным. Казалось, будто он вдруг перелетал из своего окна в мое, однако в моем понимании наших отношений все было по-прежнему.

В один из дней мы совершенно случайно столкнулись на улице, и он спросил:

— Кстати. Тихиро-сан, у тебя сейчас есть парень?

— Сейчас нет. Я встречалась с одним редактором, который был так занят, что мы мог ли видеться только по выходным. Но как только мне пришлось стать сиделкой для больной мамы, наши встречи практически прекратились.

— Вот как... Иными словами, мама для тебя была важнее этого парня.

Словосочетание "этот парень" вызвало у меня улыбку.

Все, что делал и говорил Накадзима, умиляло меня. Рядом с ним я была мягкой и спокойной. Мы столько времени наблюдали друг за другом, стоя у своих окон, что в конце концов наши взгляды и мысли словно слились, а сердца тайно соединились, поэтому внешне ничего не было заметно.

— Видимо, так. Вследствие этого я особо и не расстроилась. Для меня гораздо тяжелее было вот так встречаться урывками, постоянно выкраивая время. Когда все это кончилось, я только с облегчением вздохнула. Знаешь, мне просто хотелось иногда побыть одной и как следует выспаться, — добавила я.

— Ну да... — кивнул Накадзима.

Каждый раз, кивая, он слегка морщил лоб — такая у него была привычка.

После того вечера, приходя ко мне в гости, он стал вести себя более раскрепощенно и непринужденно.

Мы вместе ели, ходили в магазин за курицей-гриль (мы оба, в особенности Накадзима, не особо жаловали еду в кафе и ресторанах и потому предпочитали есть дома), по очереди принимали ванну, после чего пили пиво и болтали, а иногда просто вместе молчали.

Присутствие Накадзимы в моей квартире заливало ее каким-то удивительным светом. Впервые в жизни с момента, как родилась, я сочувствовала, что у меня есть друг, что я не одна.

Я сама для себя сделала заключение, что Накадзима — гей и девушка, которая иногда ночевала у него, — просто его приятельница, а все свои интимные дела он решает исключительно вне дома.

Мне казалось, что он не испытывает сексуального влечения, поскольку чересчур худой. Иногда Накадзима ел довольно много и с аппетитом. Но в остальное время можно было предположить, что он вообще ничего не ест и потому сил и энергии в нем так мало, что, имен он даже близость с девушкой, просто не смог бы ее как следует удовлетворить. И я решила, что по вечерам он, возможно, ходит в какие-то специальные заведения, где встречается с людьми своего круга.

А может, мне просто хотелось так думать исходя из собственного самолюбия. Ведь Накадзима не испытывал ко мне ни малейшего интереса. Я могла бы переодеться у него на глазах, и он, наверное, ничуть не смутился бы.

Похоже, что вчера вечером Накадзиме уж очень не хотелось уходить домой.

Он выискивал всевозможные отговорки, чтобы остаться, и я вдруг спросила:

— Тебя возле дома поджидает кредитор или к тебе приехала твоя бывшая?

— Сегодня мне очень неспокойно на душе, словно в этот день много лет назад случилось нечто ужасное. Мои голова и тело обладают какой-то странной избирательной памятью. В годовщины каких-то тягостных событий я непременно чувствую внутренний дискомфорт, — сознался Накадзима.

— Ты меня извини, но не нужно сейчас рассказывать об этих неприятностях. Если ты начнешь вспоминать все в подробностях, тебе станет еще тревожнее.

Я хотела добавить, что это моя квартира и ни к чему приходить ко мне в гости и придумывать всякую ерунду, но Накадзима выглядел таким искренне удрученным и то, о чем он говорил, было, судя по всему, таким мучительным, что я решила прекратить этот разговор и ни о чем не спрашивать.

Я просто предложила:

— Останешься?

И он кивнул, а я подумала: "Ну и ладно".

Л постелила ему и себе. Свет не выключали. Я читала книгу. Накадзима спросил: "Можно мне посмотреть этот канал?" — и стал смотреть телевизор. Довольно долгое время мы не обмолвились ни словом. Когда фильм закончился, Накадзима выключил телевизор, и я решила, что и мне пора спать. Хорошо, что и моей квартире кто-то есть. В его присутствии мне как-то спокойнее. С этими мыслями я закрыла книгу.

— По правде сказать, я не могу так запросто заняться сексом с кем угодно, — сказал Накадзима, глядя в потолок.

— Вот как?.. — немного удивилась я, словно он только что признался мне в любви. Я ведь считала, что он намеренно старается избегать этой темы в наших разговорах.

Что касается меня, то после утраты близкого человека я потеряла интерес к сексу. В то время я чувствовала себя так, словно из меня вытянули все соки, и если бы Накадзима стал вдруг приставать ко мне, я, наверное, выставила бы его прочь из квартиры. По этой причине я и сама всячески старалась по возможности избегать подобных тем и чувств между нами.

Я так вымоталась, исполняя роль больничной сиделки, что у меня до сих пор не возникло желания лечь с кем-то в постель.

Возможно, это отчасти связано с тем, что каждый день я только и видела что обнаженные ягодицы, утки да горшки. Кроме того, там, в больнице, когда мама уходила на очередное обследование и у меня выдавалась свободная минутка, я нередко ухаживала за старичком, лежащим на соседней кровати.

Вероятно, я просто устала от мысли о том, что человек — это плоть, плоть, наполненная водой.

Когда я помогала маме переодевать пижаму, из ее рта доносился устойчивый запах, который был похож на запах воды. Сейчас я так скучаю по маме, что готова снова пройти весь этот путь. Если бы только я смогла вернуть время, то хоть всю жизнь дышала бы этим запахом. По тогда мне казалась невыносимо тяжелой мысль о том, что человек состоит из воды.

Я не говорила Накадзиме, что со своим бывшим рассталась именно потому, что ему нужен был только секс, а я не соответствовала его потребностям.

Он был занят на своей работе, и, как правило, мы могли встречаться только по пятницам. Однако он неожиданно стал в обязательном порядке заявляться ко мне по ночам в будние дни или по воскресеньям. Естественно, мне приходилось ложиться с ним в постель, а у меня не было ни малейшего настроения делать это. А он к тому же был просто неуемным в сексе и готов был заниматься этим утром и вечером, когда угодно и где угодно. Когда все было нормально и я хорошо себя чувствовала, все это было здорово и даже нравилось мне, но не тогда, когда в моей жизни появилось столько хлопот. В общем, я совсем не любила этого человека. Для меня он был кем-то вроде дружка для секса, с которым я встречалась время от времени по мере возникновения соответствующего желания. Похоже, я просто по ошибке принимала за любовь обычную благосклонность к нему.

А осознала я это очень просто, когда вдруг обратила внимание на то, что когда он находится в моей квартире, я, сама того не замечая, не хочу открывать окна.

Мне не хотелось, чтобы Накадзима видел этого человека у меня дома.

Я думаю, для кого угодно такое стало бы поводом к неприязни и концу отношений.

Хотя Накадзима, к которому я испытывала симпатию, медлил и не делал первый шаг, я со своей стороны тоже ничуть не форсировала события, считая, что между людьми ничего не может быть, если к этому не лежит душа. Я была с молодым человеком и при этом не испытывала никакого желания, и мне не нужно было себя сдерживать. Поэтому меня совершенно не волновало, что происходит в душе и голове Накадзимы.

Лишь иногда я мимолетно задумывалась о том, смогли бы мы понравиться друг другу.

Это невероятно, но Накадзима обладал какой-то магической аурой, воздействующей таким образом, что однажды я вдруг начала понимать и сознавать то, что казалось прежде непостижимым. Странные вещи словно переставали казаться странными.

К примеру, когда в моей жизни появился Накадзима, я впервые смогла разобраться в самой себе и осмыслить то, что творилось и творится в моей голове. Все потому, что в его характере не было никаких полутонов и неясностей. Я отчетливо увидела, как прежде зависела от чужого мнения и постоянно меняла себя, как выворачивала себя наизнанку из-за малейшего чувства вины, скажем, в связи с тем, что беспощадно осуждала отношения родителей и мамину жизнь. Я считала себя бессердечной и повинной в том, что не могла сочувствовать своей маме, которая всю жизнь подстраивалась под этот мир и так и умерла, не решившись что-либо изменить. Человек — существо слабое. Людям в провинции сложно быть сильными. Живя независимой жизнью в столице, я, похоже, стала забывать об этом, но там, в глубинке, все еще очень важны родственные связи и человеческие отношения. Мама просто была частью того мира, в котором жила. Я же была высокомерной и вбила себе в голову, что она должна преобразиться.

Однако с тех пор, как встретила Накадзиму, я увидела, что он просто проживает каждый свой день на полную катушку и делает только то, что ему нравится. Я впервые осознала, что, в сущности, в точности копирую свою мать, которая всю жизнь боялась быть непохожей на других и предпочитала забраться в свою скорлупу и плыть по течению.

Как только я задумалась над тем, что же дальше будет с моей жизнью после всего, что произошло, я приняла решение, что моя судьба во что бы то ни стало во всех отношениях будет иной, нежели у моей мамы. Время, способ мышления, ценности — все будет другим. Однако это вовсе не значило, что я не люблю свою маму, что не уважаю ее или не могу простить ей чего-либо.

Стоило мне обнажить свое робкое, поверхностно-фальшивое сострадание, как внутри меня зародилось новое чувство вины и сожаления. Неужели это признаки того, что я становлюсь взрослой? Только сейчас я поняла, что Накадзима, который привык жить один, давно повзрослел.

Будучи уже взрослым, он, хоть и выглядит хрупким и слабым, все-таки мужчина.

— Поэтому ты не подумай, Тихиро-сан, что я не нахожу тебя привлекательной... Дело совсем не в этом. Прости... — застенчиво произнес Накадзима, глядя на меня.

— Ну что ты, все нормально. В общем-то, кто сказал, что мне самой этого хочется? С чего ты взял, что меня это беспокоит? — поинтересовалась я.

— Ну как же? Я считал, что это в принципе свойственно женщинам. Ведь их обычно сразу злит и выводит из себя, когда мужчина, не смотря на довольно близкие отношения, не проявляет никакого физического влечения, — объяснил Накадзима.

— Меня сейчас ничто не злит. К тому же можно сказать, что мы только на пути сближения. На самом деле я как-то и не думала об этом, так что не переживай.

— Хорошо. Знаешь, у меня столько всего было в прошлом. Столько неприятного, что даже вспоминать страшно: до сих пор в дрожь бросает. Я боюсь обнаженным касаться кого-либо. Пугаюсь чужой наготы. Я даже не могу пойти в онсэн[1]. Веришь?

Не представляю, что именно случилось с ним в прошлом, но, очевидно, что-то ужасное.

"Выслушивать чьи-либо страшные истории — это все равно что получить чужие деньги. На этом дело никогда не заканчивается. У тебя появляется ответственность перед этим человеком за то, что он раскрыл тебе свою душу", — так говорила мама.

Я считала, что это довольно рациональный подход, но тем не менее правильный.

Отсюда у меня появилась привычка прерывать беседу, стоит собеседнику затронуть какую-либо болезненную для себя тему.

Когда твоя мама работает в сфере услуг и развлечений, ты с самого детства узнаешь, что в жизни нет конца потоку чужих проблем и страшных историй. В студенчестве, когда мне доводилось слышать от подруг таинственное " на самом деле", предваряющее раскрытие какого-либо неприятного секрета, я относилась к подобным разговорам как к детской забаве. Пожалуй, можно сказать, что для меня было чем-то вроде поучительных лекций, слушая которые, я мотала на ус полезную информацию.

К тому же еще в юном возрасте я усвоила, что в действительности совершенно не важно, занимался ли человек прежде сексом или нет.

— Ты можешь ничего мне не рассказывать. Если это настолько больно для тебя, то тем более не говори, — попросила я. — А если у меня вдруг появятся соответствующие желания и потребности, я не стану использовать тебя в подобных целях. Без зазрения совести найду себе кого-нибудь на стороне, а тебя просто выставлю за дверь. Вот такой я буду безжалостной. Поэтому тебе совершенно не о чем беспокоиться. К тому же сейчас у меня такой период, что меня и саму не тянет. Я серьезно.

— Угу...

Накадзима тихонько заплакал.

Я вдруг будто увидела маленького ребенка, и мне стало очень грустно. Он плакал как дитя. Плакал так, словно ему некуда было идти и только небеса открыты для него. Мне захотелось обнять его, прижать к себе, но я подумала, вдруг это тоже напугает его.

— Давай спать, взявшись за руки, — предложила я и ухватила Накадзиму за руку.

Накадзима, беспрестанно вытиравший глаза теперь уже одной рукой, расплакался еще сильнее. А я крепко сжала его узкую, холодную, но сухую ладонь.

Хрупкость той ладони словно говорила мне о том, что теперь уже ничего не поделаешь и мне уже не отнять своей руки. Я толком не знала ничего, но решила, что в прошлом он, вероятно, испытал сексуальное насилие. Однажды его внутренний мир был раздавлен, разбит вдребезги, так что его уже никогда не возродить. А может, на это просто нужно время.

Мне показалось, что я поступила плохо. Я проявила такое равнодушие и бесчувствие в отношении того, что мне самой не довелось пережить. Я даже не догадывалась, насколько травмирована душа Накадзимы.

Должно быть, мое женское участие, казалось бы совершенно дружеское и невинное, постепенно загнало его в угол.

Когда во время его признания я увидела это лицо в странной испарине, мне стало как-то неприятно и даже страшно. Сейчас я и сама истощена и у меня совершенно нет сил, чтобы что-то начать, но после некоторой передышки я хотела бы влюбиться и жить более полной и радостной жизнью. Я хочу ходить в кино, ссориться и снова мириться, ходить на свидания, есть разные вкусности в кафе и ресторанах (которые так не любит Накадзима), иными словами, с удовольствием прожигать свою жизнь. Я хочу избежать проблем и трудностей. Таковы мои пожелания и надежды на будущее, но, встречаясь с этим человеком, мне, видимо, придется забыть о походах в онсэн, а секс для меня станет просто мукой и наказанием. В моей голове пронеслась мимолетная мысль о том, что мне совсем не по душе такая перспектива и я хочу жить более счастливой и полноценной жизнью. Однако вдруг Накадзима, с заложенным сом и взглядом ученика начальных классов, робко сказал:

— А можно я попробую? Получится у меня или нет... Мне кажется, если я не смогу сейчас, то не смогу никогда в жизни.

На что я ответила, что в общем-то не против.

Накадзима говорил, что боится полной наготы, и потому мы, шурша, возились, оставаясь в пижамах. Движения Накадзимы были странными и неловкими, словно ему было не по душе то, чем он занимался. Это был какой-то псевдосекс с партнером, который как будто бы переживал, что совершает что-то плохое.

Однако в телодвижениях друг друга мы чувствовали какие-то яркие вспышки, и в них сквозило желание.

Такие воспоминания остались у меня от нашей первой ночи.

С тех пор как не стало мамы, в моей жизни все как-то резко поменялось.

К счастью, мне не нужно теперь постоянно ездить в свой городок, ко мне приходит Накадзима, и с некоторых пор мне каждый день снятся странные сны. Я словно попадаю в сновидения чужих людей и живу там. Я смутно вспоминаю, было ли это со мной на самом деле. Кости, крематорий...

Еще у меня появилась одна хорошая работа. Вообще-то я художница и изначально занималась не пользующейся особым спросом настенной живописью.

Благодаря необычной технике использовании красок мои работы стали показывать по телевидению. Независимая ни от кого, я одна бываю в разных местах (хотя нужно сказать, что я не вожу машину и потому зачастую нанимаю кого-нибудь), и мне довольно часто поступают заказы. Нельзя сказать, что я звезда и пользуюсь каким-то колоссальным успехом, но в действительности моя работа постоянно востребована. Я расписываю стены домов и садовых веранд, полуразрушенных океанариумов и обветшалых зданий. Я люблю и стараюсь писать свои картины на уличных внешних фасадах и потому не берусь за такие заказы, когда мне указывают, что именно рисовать. Мне больше по душе, когда у заказчика нет конкретного пожелания и мы можем обсудить, что это будет: фрукты, животные, а может, море... На сегодняшний день я разрисовала двадцать стен товарных складов и игровых площадок в парках.

Между тем я не могу сказать, что хотела бы именно этим зарабатывать на жизнь. Попробовала разок — мою работу высоко оценили. Ну и решила пока продолжить.

Мне просто нравилось ощущение от моего образа жизни, пока я рисовала свои картины, хотя они не обладали для меня какой-либо художественной ценностью.

Рано или поздно их все равно разрушат или закрасят по решению городских властей. Не важно, насколько скрупулезно ты работал над своим творением. Ты вдохновенно и с удовольствием рисуешь и за время работы общаешься и заводишь приятельские отношения с новым окружением. И если законченная картина еще какое-то время согревает этих людей, этого вполне достаточно.

В рамках нового заказа мне предстояло разрисовать стену на территории Института искусств, который я в свое время окончила. Это была низкая стена, разделяющая собственно территорию института от площадки вокруг здания бывшего детского сада, где теперь расположилась частная школа детского творчества. Со стороны института ее украшает старая настенная живопись, а вот со стороны школы стена просто выкрашена в желтый цвет. Там-то мне и предложили изобразить что-нибудь.

Речь шла о довольно близком и дорогом моему сердцу учебном заведении, и потому, когда моя бывшая однокурсница Саюри, которая теперь преподает игру на фортепиано в классах для малышей, обратилась ко мне с таким предложением, я не раздумывая согласилась.

Само здание школы уже очень старое, но при этом довольно симпатичное. Архитектор, который был уроженцем здешних мест, строил его очень старательно и со всей душой, чтобы после себя оставить детям интересное и оригинальное творение.

В студенческие годы мне ужасно нравились очертания ограды и здания школы, палисадник и компактная игровая площадка, созданные специально для малышей: я могла смотреть на все это бесконечно долго. Частенько, облокотившись на ту самую ограду, я ела свой бэнто[2] и наблюдала за детишками. Атмосфера этого мирка была настолько теплой, что, будь я ребенком, непременно захотела бы учиться здесь.

Здание старело и ветшало. Необходимо было проводить реставрацию, что повлекло бы за собой немалые расходы. В связи с этим появились разговоры о возможном сносе здания, и дело дошло до репортажа на телевидении. В телеинтервью показали местных жителей, которые, желая защитить дорогое им строение, обратились с просьбой украсить старые фасады и ограду настенной живописью,

Однако я не очень-то вникала в эти административные моменты. Вокруг школы постоянно бывало много малышей. Я играла с этими крохами, смотрела в их глаза, и мне хотелось запечатлеть на стенах то, что я чувствую. Я думала, что всю весну буду занята только этим Проектом, и не загадывала, что будет впереди.

Я убеждена, что, когда ты творишь или создаешь что-либо, тебе приходится все решать самой и самой искать вдохновения, но все-таки абсолютно одной не справиться.

Мне непременно будут помогать дети. Вместе мы сможем изваять вечность. Даже если эту стену разрушат, наше творение останется на века. Этого мне было бы вполне достаточно.

В последнее время мне пришлось взвалить на себя много непривычных обязанностей: уход за больной мамой, похороны. Мне хотелось с головой уйти в работу, чтобы сбросить с себя весь этот грязный ворох, в котором я увязла.

Когда в больнице я самозабвенно боролась и мамину жизнь, я постоянно думала о том, как нелегко мне приходится. Однако всегда стремилась к чему-то светлому и прекрасному и потому не впадала в полное отчаяние. Мне было не по себе, если случались моменты, когда я не могла поговорить с мамой.

Я много всего делала для мамы, но она то была без сознания, то рассеянно и безучастно наблюдала за всем. Только это меня и угнетало.

Послеобеденная встреча протекала весьма гладко.

Мы мило побеседовали с руководством школы — супружеской парой, которая прежде работала в детском саду в Америке. Сошлись на том, что неплохо было бы изобразить что-то живое и красочное, например животных. Нас беспокоили некоторые шероховатости и неровности на стене, но на заделку всех стыков уйдет уйма времени и денег. Поэтому решили обойтись шпатлевкой, а так как под ногами у нас была простая земля, то можно было не застилать ее пленкой.

При таком подходе работать заметно легче и веселее. К тому же город пообещал помочь деньгами и выделить пятьсот тысяч иен, и, похоже, этого хватит даже на то, чтобы я, не умеющая водить машину, на несколько дней наняла себе в помощь водителя. А если у меня будет человек с машиной, то мы без проблем сможем ежедневно привозить около двадцати банок краски на водной основе. Лестницу мне удалось позаимствовать у самой школы, и, скорее всего, можно будет складывать весь рабочий инвентарь там же, в подобном помещении классов. Пока все начинается очень даже удачно. В половине случаев, когда мне приходится иметь дело с муниципальными заказами, стоит случиться одному "но, как сразу все идет наперекосяк. На этот раз у меня было хорошее предчувствие.

Интересно, когда я вернусь домой сегодня, Накадзима снова придет ко мне ночевать? Вот о чем думала я, в одиночестве проводя взглядом вдоль стены — фронта предстоящих работ.

Я не испытывала особой эйфории, но в душе разливалось какое-то необыкновенное тепло.

Наверное, я напоминала человека, которым только что встретил свою половинку.

Однако внезапно я задумалась: что, если в моей жизни появится пламенная любовь

и мне станет некомфортно оттого, что эта любовь постоянно присутствует в моем доме? Что тогда? И я поняла — мне пока нечего "а это ответить. Накадзима, безусловно, обладает определенной и весьма ощутимой силой воздействия на меня, но, возможно, это совсем иное, нежели большая любовь.

Сейчас мне с ним интересно и я ни о чем не думаю, но если мы зайдем дальше в наших с ним отношениях, кто знает, с каким сложностями мне придется столкнуться.

Более того, что будет с ним, если все это случится и я оттолкну его? Вдруг он решит покончить с собой? А может, сойдет с ума?

Жизнь не наносила мне таких глубоких сердечных ран, и потому мне не дано понять, что творится в душе человека, перенесшего в прошлом что-то по-настоящему трагичное. Заблуждается тот, кто думает, что все понимает. Мне кажется, мы не можем до конца осознать то, о чем не имеем представления и что не пережили сами.

Но ведь Накадзима мне нравится, и я надеюсь, что все будет нормально, если мы останемся вместе.

Мы были слишком осторожны и предусмотрительны, и постепенно я увлеклась Накадзимой. И по самым скромным оценкам увлеклась так, что все прочие перестали для меня существовать. В нем определенно было что-то решительное и бескомпромиссное.

Возьмем, к примеру, случай, когда я решила построить себе дом. Всегда есть люди, которые находят участок земли, нанимают архитектора, а потом последовательно самостоятельно облюбовывают материалы для стен. Однако я совсем не такой человек. Я обожаю внимательно и тщательно выбрать то, что попалось мне совершенно случайно и незапланированно.

Или взять все ту же настенную живопись... Некоторые сначала замазывают и выравнивают все щели и стыки в стене, создают совершенно белое полотно для работы, после чего намечают тему рисунка так, чтобы она гармонировала с окружающей палитрой, и, тщательно поделив на части черновой набросок, масштабно переносят его на стену.

Что же до меня, то я человек другого склада, который рисует вдохновенно, с удовольствием, в каком-то порыве, а если вдруг на пути возникают какие-либо препятствия для творчества, во что бы то ни стало избавляется от них и доводит задуманное до конца. Что ни говори, я во всем руководствуюсь принципом "здесь и сейчас", всегда действую по обстановке и совершенно не доверяю тому, что было заранее обдумано и взвешено в голове. Мне нравится двигаться, наблюдая за положением вещей и течением времени, и по возможности находиться на открытом воздухе.

При таком подходе довольно часто бывает так, что, когда заканчиваешь работу, в ней рождается неожиданная гармония. И тогда мне кажется, будто я танцевала с этим миром в реальном времени.

Такое чувство, словно я, потеряв голову, вдохновенно кружилась в танце с этим местом, с этой землей... А потом, сообщив о том, что мы расстаемся навсегда, я направляюсь к новым горизонтам.

Разумеется, я прекрасно понимаю, что поступаю ветрено и отчасти небрежно. Но ведь для меня настенная живопись — это все еще где-то на уровне хобби, а не настоящая профессия. Поэтому считаю, что все вполне нормально. Я думала над тем, не сделать ли это увлечение своей профессией. Пожалуй, любые неудобства или препятствия, которые могут возникать на этом пути, разрешатся, если я буду действовать в согласии с собой. Кто знает, может, настенная живопись и впрямь станет моей работой. Думаю, если я буду совершенствовать свою манеру рисования и мне действительно повезет, результат придет сам собой. Пока я только нахожусь на первой ступеньке лестницы, по которой мне предстоит потихоньку двигаться выше и выше.

Безусловно, есть люди, которые высказываются негативно о моей технике. Мол, это ж надо: с такой техникой, с такими бездарными картинами корчит из себя знаменитость и дает интервью. Я же не уступаю и знай себе продолжаю работать в своей особенной, тонкой, свойственной только мне одной манере.

Так как свои картины я рисую под открытым небом, мне приходилось размышлять над тем, что будет с ними лет через десять. Не состарятся ли они?

Если вначале как следует уловить дух и настроение места и общей перспективы, то подходящие цвета и тема находятся сами собой. Если я не ошиблась и мне удалось достичь гармонии с окружающей средой, если я при этом осталась в согласии со своей душой, то пройдет хоть десять, хоть двадцать лет, хоть даже целых сто, моя картина не состарится. Уж в этом я была уверена.

Это был единственный момент, совершенно очевидный для меня. Словно я была прорабом, преисполненным гордости за тот дом, что сама построила. Моя уверенность была совершенно непоколебима. Я ни на миг не сомневалась. Подобно собаке, которая метит свою территорию, я бросаю вызов этому миру, оставляя в нем свой скромный след.

Не знаю, можно ли точно так же относиться к любви, но то, что происходит между мною и Накадзимой, совершенно не поддается какой-либо подготовке, планированию или воображению. Я всегда взаимодействовала с тем Накадзимой, который был в тот конкретный момент перед моими глазами.

Я полагаюсь только на свое реальное чувственное восприятие, на то, что переживаю здесь и сейчас. И с этим ничего не поделаешь. Мне кажется, что в этом мире больше нет другого такого же человека, как Накадзима, такого же странного и необыкновенного, как он.

Я не встречала другого такого человека, который бы вот так же молча и неподвижно стоял у ночного окна. Он изначально не доверяет тому миру людей и сторонится его, держась аутсайдером. В его характере чувствуется что-то печальное и одновременно сильное, что заставляет меня всегда пристально всматриваться в него.

Сейчас мне кажется, что в те дни, когда я вот так смотрела на его силуэт в окне, я была похожа на школьницу, по уши влюбленную без взаимности. Мне хотелось навеки запечатлеть в памяти этот облик. Я думала только о том, почему он настолько прекрасен там, в окне.

"Тоскливо..." — подумала я, глядя вверх на сухие ветки деревьев.

Форма этих веток подобна раскрытой ладони с растопыренными пальцами, сквозь которые пробивается слабый луч, свидетельствующий об окончании зимы и наступлении весны.

Я каждый день проходила здесь и поэтому знала это место вдоль и поперек. Вряд ли я напишу неудачную картину. Тем не менее я какое-то время стояла там и думала, не упустила ли чего-нибудь важного. Пожалуй, это будет картина немного грустная, но вместе с тем и радостная. Туманные и неясные образы подобно прекрасной тени уже ложились на стену.

Тихиро-тян, ты идешь домой? — окликнула меня Саюри, которая и предложила мне разрисовать эту стену.

Видимо, урок фортепиано как раз только что закончился. Вечером снова нахлынет орава детей, а сейчас время перерыва.

Поддерживать ежедневно ритм жизни окружающих очень увлекательно, словно ты путешествуешь.

— Да нет пока. Может, чайку? — предложила я.

— Боюсь, что на это у меня времени нет. — ответила Саюри.

У меня с собой были две заранее купленные баночки кофе. Я протянула ей одну.

— Ты все еще увлечена тем парнем? Ну, тем, что необычный, худощавый и ходит в какой-то институт для очень умных, — спросила Саюри.

— Да, я тебе уже немного рассказывала о нем. Накадзима. Он мне нравится, и мы, похоже, стали встречаться.

— А что он изучает?

— Он рассказывал, что исследует хромосомы, но подробностей я совсем не знаю. Сейчас он, кажется, пишет работу. Что-то там о двадцать первой человеческой хромосоме и развитии синдрома Дауна... Все это так сложно.

Сколько он мне ни объяснял, все равно ничего не понятно. А пишет он свою работу по большей части на английском, так что даже не смогу украдкой ее почитать.

— Надо же, так сложно, что даже не запомнить. Я поняла, что ты совсем ничего не знаешь. Однако это ведь самое важное в его жизни, а тебе до сих пор ничего толком не известно.

— Да уж. Пожалуй, куда легче было бы, если бы он изучал ну хотя бы культурную антропологию, или фольклор, или французскую литературу.

— Ну да, в этом еще более или менее можно разобраться.

— Хотя, может, есть и что-то хорошее в моем незнании. У меня сейчас каждый день такой хороший. Мне как никогда спокойно на душе, — улыбнулась я. — Мне так спокойно, тихо, но что-то путает, словно я нахожусь на глубине в воде. Все земное стремительно удаляется. Я даже не представляю, что можно подняться на поверхность. Однако и мысль о расставании не приходит мне в голову.

— Вы встречаетесь всего ничего, а уже успели зайти так далеко? — удивилась Саюри.

— Я ни о чем не спрашиваю его, но знаю только, что в прошлом с ним случилось что-то ужасное. Если мы будем вместе, я в конце концов узнаю об этом. И потому, если постараться по возможности не торопить события, все само собой успокоится, утрясется. Считаешь, что мне следует больше расспрашивать его обо всем?

— Да нет, не стоит. Если так тебе подсказывает внутренний голос. Однако, может, и ничего, если это что-то ужасное не было настолько уж жутким. Преступление, ночной побег или банкротство. Да мало ли что. Все это ерунда, если только сейчас из-за этого не будет проблем.

— Да уж... Я думаю, наверное, дело вовсе не в характере. Ничего особо непривычного я мним не замечала. Я слышала, что они с мамой были очень близки, и, когда ее не стало, я него это было большим ударом. Но я чувствую, что рана слишком глубока и дело тут не только в маминой смерти.

— Раз так, то, возможно, в душе у него нет ничего отвратительного.

— Боюсь, что есть, но я молю об одном: чтобы это не было настолько страшным, что он не сможет жить с этим дальше. Хочется верить, что все будет нормально, раз он все еще жив. Если сможет пережить это, вероятно, все еще наладится.

Мой голос был полон мольбы. Я очень хочу, чтобы он жил.

Я ничего не могла сделать с болью и страданием Накадзимы, которого узнала за то время, пока мы были вместе. Я знаю его, просыпающегося среди ночи с криком и лихорадочной дрожью, его, покрывающегося обильным потом в людской толпе, его, испытывающего жуткие головные боли при звуках определенной музыки, его, вот уже долгое время после смерти матери мечтающего только о том, как бы скорее уйти туда, где она. Какими-то отрывками и отдельными фрагментами все это постепенно выходит наружу, когда два человека рядом.

Если есть плюсы, то и минусы непременно найдутся. Чем больше света с одной стороны, тем гуще тьма с обратной. Такое ощущение, что он, подобно сказочному герою, сам не знает, как совладать с собственной силой.

— По роду своей деятельности мне приходится видеть много несчастных детей, — сказала Саюри. — И если не брать во внимание врожденную жестокость или нарушения умственно-мозговой деятельности, то зачастую проблема кроется в родителях. Если в раннем детстве с родителями ребенка было что-то не так, возможно, это покажется им очень незначительной деталью. Однако нередко мы видим, как что-то вдруг блокируется или дает сбой в сознании маленького человека, и как следствие — искалеченная жизнь. Последствия могут быть страшными и необратимыми. Нарушения бывают настолько разными и деликатными, что с ними не справиться. Мне, как преподавателю игры на фортепиано, еще ничего, а вот взять, к примеру, воспитателя детского сада, так ему приходится более тесно взаимодействовать с родителями и наблюдать разного рода нездоровые моменты. В последнее время слишком много ненормальных, уродливых семей. И неправильных родителей тоже.

Я кивнула. Я всего лишь рисую свои картины, но мне понятны слова Саюри. Вокруг стало больше детей и родителей, которых невозможно было бы найти несколько лет назад. Однако мне почему-то кажется, что к Накадзиме это не имеет никакого отношения.

— Ясно, что когда-то с ним что-то случилось. И, очевидно, что-то нешуточное. В прошлом с ним точно было что-то серьезное. В его случае, похоже, родители были разведены, но тем не менее мне не кажется, что это так уж сильно на него повлияло. Я знаю, что мама его очень любила, но ничего из ряда вон выходящего там не было. Ничего странного и подозрительного, что могло бы быть связано с родителями, я не нахожу. По крайней мере, если судить по тем отдельным фрагментам его историй, что мне доводилось слышать. Прежде всего сам он в душе очень хороший человек... Но я снова повторюсь: мне понятно только, что он подвергся грубому насилию.

— Насилию? Например?

— Например, его могли похитить в детстве или он стал объектом жестокого сексуально го домогательства с чьей-то, не родительской, стороны...

Когда я услышала себя, в голове моей что-то вдруг прояснилось.

Иногда так бывает: произнесешь что-либо вслух — и сам проникнешься сказанным. Я знала, что была очень близка к ответу на собственные вопросы. Определенно. И тут же продолжила:

— К тому же он очень странный... Как бы это сказать? Замкнутый, отстраненный, чтоли. Будто отшельник. А если точнее, он словно выше всего мирского. Если даже предположить, что с ним ничего не случилось в прошлом, мне кажется, что это изначально заложено в его характере. Слишком уж отчетливо в нем видны эти черты. Похоже, мы оба относимся к такому типу людей, которым нужно время. Время на то, чтобы узнать друг друга, на то, чтобы все рассказать друг другу, на все.

Я говорила и в какой-то момент обнаружила, что определенно думаю о Накадзиме. Мною владели смешанные чувства: то мне хотелось узнать о нем все, то я предпочла бы не знать ничего.

Что, если я начинаю определяться, принимать решение?

Может, он мне нравится? Может, в какой-то момент я действительно и всерьез полюбила? Возможно, впервые в жизни это не шутка и не игра, а настоящая любовь женщины к мужчине?

Я поняла это потому, что моя собственная осторожность и предусмотрительность стала напоминать мне отношение мамы к отцу.

Это была мамина черта: чем сильнее она любила, тем более осторожной и осмотрительной была.

— А деньги? У него все нормально с деньгами?

— Да, абсолютно! Он говорил, что, пока не окончит докторантуру, отец будет помогать ему с деньгами. К тому же ему вроде как что-то осталось в наследство от матери. Сейчас у него своя квартира, но вечерами он у меня и поэтому частично берет на себя расходы на еду, отопление и электричество. Каждый месяц с невероятной точностью все подсчитывает и отдает мне до сэна[3].

— Выходит, что с этой стороны он вполне надежен. Что ж, не вижу никаких проблем. Вы вполне можете жить вместе. Он, конечно, со странностями, но для такой неординарной, как ты, подходит в самый раз.

— Да. Пожалуй, я хочу, чтобы все это пока продолжалось, — сказала я, думая про себя: "Если только у нас получится продолжать..." — Кстати, Саюри, ты ведь что-то хотела мне сказать, кажется...

— Да, по поводу живописи. Ты уж извини, что это попало на телевидение.

— А, да ничего страшного. Все нормально.

— Ты сейчас такая знаменитость. О тебе говорят в новостях... — улыбнулась Саюри.

Я кивнула:

— Не такая уж и знаменитость.

— В масштабах этого города ты достаточно известный человек. И многие люди думают и надеются, что если ты берешься разрисовать какую-либо стену и это становится предметом обсуждения, то здание не будет снесено.

— В самом деле?

— Хотя мы вовсе не хотели тебя впутывать во все это, я все же чувствую за собой вину.

— Саюри. разве ты хоть в чем-то виновата?

— Конечно. Я хочу, чтобы это здание и эту стену не ломали. Эта школа детского творчества — смысл моей жизни. У меня много учеников, которые ходят ко мне вот уже несколько лет. Но обратилась я к тебе не из-за этого. Просто твои картины, Тихиро, такие большие и невероятные, и мне очень хотелось видеть со своего рабочего места что-либо нарисованное тобой. Это правда. Я вовсе не хотела тебя использовать. И уже тем более я не пыталась принудить тебя к созданию того, что, очевидно, будет уничтожено, — ответила Саюри.

Я знала Саюри, и поэтому мне показалось, что она говорит искренне.

Саюри потупила взор, но я, глядя на вьющиеся на висках волоски, на ее густые брови, чувствовала, что она говорила от всего сердца. Наверняка разные люди обращаются к ней с различными просьбами, а она втайне оберегает меня.

— Да нет, что касается картин, то мне нередко приходится давать интервью. А вот что-то кроме живописи... прости, я не очень-то в этом понимаю, — смутилась я.

— Спасибо тебе. И прости, прости меня, пожалуйста, если, вопреки всем моим ожиданиям, в будущем это здание снесут и эта стена исчезнет с лица земли. Пока живу, я сделаю все, чтобы защитить ее, — заверила Саюри.

— Ну что ты! Я ведь рисую не потому, что хочу завещать свои картины потомкам. И твоей вины в том не будет.

— Да, и все же я планирую сделать побольше фотографий. И они будут бережно храниться в городских архивах. Это уж непременно, — пообещала Саюри.

Если я скажу, что мне не хочется, чтобы мои творения остались жить, это будет неправдой. Однако еще больше солгу, скажи я, что хочу оставить их навеки. Мне интересны мои каждодневные чувства и переживания, и мне просто нравится запечатлевать их чуть более ярко в своих картинах. Ничего более. Если хорошенько задуматься, это несколько легкомысленно и несерьезно.

Сравнив себя с Саюри, которая так самоотверженно и по-настоящему привязана к своим детишкам, я почувствовала, что мне неловко и неудобно за свое такое отношение.

Если честно, мне все равно, оценят мою настенную живопись или уничтожат. Мне кажется, даже если снесут здание этой школы, есть хорошие и умные люди и они непременно снова где-нибудь пустят свои побеги.

Возможно, я боюсь быть в чем-то совершенно уверенной. Я всегда, подобно струящейся воде, текла по своей жизни, и мне хотелось бы продолжить созерцать и разглядывать окружающий мир.

Вот так и с дружбой. Несмотря на то что к некоторым людям я испытываю довольно теплые чувства, человека, которого бы я могла назвать сердечным другом, у меня нет. Мне вечно сложно разобраться в своих ощущениях.

Поэтому в Накадзиме я угадала первого в своей жизни друга. Он довольно слабый с виду, но в нем есть что-то настоящее, надежное.

Он подобно зеркалу показывает мне мое собственное отражение. Я лучше вижу и понимаю себя. Я знаю, что это зеркало не искажает и не ошибается. Мне спокойно.

Прежде я чувствовала себя самостоятельной и независимой только потому, что жила отдельно и далеко от родителей, но сейчас, когда я осталась одна, я наконец поняла, что все эти годы мама была для меня духовной опорой и поддержкой.

Я никогда ни о чем не советовалась с мамой, но поскольку в моей жизни происходили различные перемены, я каждый раз звонила ей и болтала обо всем и ни о чем или ехала домой, чтобы просто увидеть мамино лицо. С тех нор как мамы не стало, я стала думать, что вот теперь я вернулась на круги своя, к своей отправной точке. Вот только мне не понятно, где эта самая отправная точка: может быть, где-то еще до рождения на свет.

В раннем детстве я по выражению маминого лица определяла собственное местонахождение, а сейчас мне приходится самостоятельно себя определять и идентифицировать. Сколько бы я ни повторяла себе, что смогу разглядеть себя через Накадзиму, однако только отведу свой взгляд в сторону, мне уже ничего не увидеть. Все не так абсолютно и очевидно, как было с мамой в далеком детстве.

Я так долго и пристально наблюдала за умирающей мамой, что теперь все еще никак не могу вспомнить тот блеск, что она излучала при жизни. Я помню только ее тяжелое предсмертное дыхание и запах, наполнявший ее больничную палату, — это был запах человека, который скоро отойдет в мир иной. Мама страдала в одиночестве, и сейчас в том мире, куда она ушла, я не смогла стать ей опорой. Чувство собственного бессилия до сих пор не покидает меня.

В моей голове, как ни странно, застряло воспоминание о том, что в какой-то книге я читала, будто если человека слишком уж удерживать от смерти, он не сможет уйти в мир иной. И потому я держалась что было сил и, сдерживая слезы, постоянно молилась за маму. Теперь мне кажется, что я была полной дурой. Если бы я дала волю чувствам и выплакалась, было бы легче. Если бы я, подобно папе, плакала навзрыд и, цепляясь за гроб, билась в истерике, было бы легче. Если бы я не обращала внимания на взгляды и мнение окружающих и была сама собой, было бы легче.

Наверняка тогда бы и мама не переживала за то, что я, возможно, неискренна с Накадзимой и сердцем не тянусь к нему, и не стала бы приходить ко мне во сне.