Озеро

* * *

Недели две спустя Накадзима предложил мне:

— Хочу проведать своего старого приятеля, иному ехать боязно. Поедешь со мной?

С того самого раза мы не занимались сексом, но Накадзима каждую ночь оставался у меня. Потому он настоял на том, что возьмет на себя расходы по оплате отопления и электричества.

Только со следующей недели мне предстояло приступить к работе над моим заказом, поэтому у меня выдалось немного свободного времени.

Я решила занять себя приготовлением всевозможных блюд из импортной ветчины высшего сорта, присланной в большом количестве папой. Жареный рис с ананасами и ветчиной, стейки, гохан[4] с кусочками жареной ветчины и разные прочие вкусности.

Я настолько увлеклась кулинарными изысками, что даже абсолютно индифферентный и неприхотливый в еде Накадзима неожиданно заявил: "Пожалуй, ветчины уже хватит".

А потом наступил довольно интересный период, когда я с моим юным помощником ездила покупать краску, подбирала кисти и делала эскизы.

Когда рисуешь за столом, испытываешь удовольствие от разработки миниатюрного плана. Ты делаешь это не для того, чтобы потом в точности перенести на большое полотно, а просто чтобы схематично набросать основную идею, но и в этой детальной работе есть своя прелесть. Это сравнимо, пожалуй, с тем ощущением, которое я испытывала, играя в детстве со своим игрушечным домом. В том доме все вещи и люди были крошечными, но я представляла их вполне реального размера. Нечто очень похожее я чувствую, работая за столом.

Так как мне предстояло разрисовать низкую и длинную стену-ограду, я планировала сначала изобразить веселых обезьянок, которые оживили бы это строение, но в голове почему-то никак не рождалось подходящего образа, идеально соответствовавшего месту. Я сама удивилась неожиданной скупости своего воображения и решила действовать экспромтом на месте или же, к примеру, провести опрос среди детей и таким образом хоть немного поднакопить идей.

Чтобы картина вышла живой и удачной, необходимо получить свое собственное особое впечатление о том, что хочешь нарисовать. Что приходит на ум при упоминании об обезьянах? Когда вообще в последний раз я видела живую обезьяну? Пожалуй, было бы неплохо сходить в зоопарк и пополнить свой багаж знаний. Это как раз то, что надо, чтобы развеяться и освежить воображение.

— Как насчет того, чтобы устроить пикник? — предложила я, листая журнал.

Однако, оторвав глаза от страниц и взглянув на Накадзиму, я тут же почувствовала, как мое игривое настроение само собой куда-то улетучилось. Выражение лица напротив было очень странным.

Это был вполне обычный день. Проснувшись утром, я приготовила омлет из единственного яйца, которое было в доме (естественно, с ветчиной), и мы разделили его за завтраком. Потом я, сидя в какой-то невообразимой позе, делала педикюр, а Накадзима увлеченно писал доклад, уставившись в свой ноутбук. Накадзима вздохнул, и я подумала о том, чтобы предложить ему чайку. Тогда и состоялся наш разговор.

Как верно заметила Саюри, Накадзима посещал не какой-то там низкосортный Институт искусств, как мы, а учился в университете для очень способных студентов, расположенном в соседнем городе.

Конечно же, я решила его спросить:

— Откуда у тебя такая тяга к учению? Тебе с детства нравилось заниматься?

Накадзима сначала глубоко задумался, потом ответил:

— Однажды мне вдруг захотелось учиться, что-то вернуть, наверстать.

— Это случилось, когда... не стало твоей мамы? — спросила я.

— Да. Пока я жил отдельно, мои родители начали ссориться и враждовать. Через какое-то время они разъехались и в итоге развелись. Так я оказался в ситуации немножко схожей с твоей. Средства на жизнь и учебу я все еще получаю от отца. Мы иногда видимся. Ну да ладно... Когда мама умерла, я уже был старшеклассником и жить вместе с отцом совсем не хотел. Он с момента развода так и живет в префектуре Гумма, где остался мой дом. Переезжать куда-то бухты-барахты мне как-то тоже не хотелось. У отца сейчас второй брак, и есть ребенок. В общем, я решил жить один. Однако я не настолько сильно нуждался в деньгах, чтобы мне работать дни напролет, да и к роскоши меня особо не тянет. Так неожиданно у меня в жизни образовалась уйма свободного времени. Я поразмыслил как следует и решил посвятить его изучению чего-нибудь такого, что дало бы возможность работать уединенно, в более или менее узких рамках, открыть что-то свое и по возможности принести тем самым пользу людям. Я перебрал много всего и в конце концов захотел заняться генными исследованиями.

— Я не знаю, почему ты выбрал для себя такою сложную сферу, но наверняка в твоем близком окружении был кто-то, кто повлиял на твой выбор, так ведь? — предположила я.

Накадзима все в той же уклончивой манере продолжил:

— Ну да. У меня был период, когда я жил отдельно от родителей, и единственный близкий мне на тот момент взрослый человек был студентом, изучающим генетику. В общем, он много рассказывал мне об этом, и я подумал, что это, должно быть, очень интересно.

Потом, когда мамы не стало, я был одинок, печален и имел достаточно свободного времени... И я с головой ушел в учебу. Разумеется, я был сосредоточен на экзаменах. А так как я не очень контактный человек и для меня всегда очень хлопотно взаимодействовать с людьми, я не ходил на подготовительные курсы, а занимался самостоятельно.

Об этом он рассказывал долго и очень подробно.

Я же думала о том, что он имел в виду, говоря о своей жизни отдельно от родителей, но продолжала молча слушать его повествование.

Судя по его словам, он смог полностью освободить головной мозг от проблем тела и сосредоточиться на учебе. Для него это было несложно, но Накадзима заметил, что осознает, насколько опасным это может быть в реальном мире.

Решение Накадзимы потребовало от него немалого героизма. И его история была тому подтверждением.

За время, которое потребовалось на прохождение пути от полной неучености до поступления в заветный университет, Накадзима похудел на двадцать килограммов. Вследствие этого он совершенно не мог есть и, упав в обморок прямо на улице, угодил в больницу. После нескольких капельниц выжил.

— Ведь ты же хочешь стать врачом. Как же ты довел себя до такого? — спросила я, на что Накадзима рассмеялся в ответ.

Оказалось, что сейчас он учится в аспирантуре медицинского факультета, но при этом на том отделении, где готовят исследователей, а вовсе не врачей-практиков.

Накадзима поведал, что учеба настолько поглотила его, что ему уже не остановиться, а когда он попробовал отделить голову от тела и его потребностей, это дало результат: успехи в учении заметно выросли, а вот тело пришлось практически забросить.

— Знаешь, что касается тела, то я крепко усвоил, что оно с некоторым опозданием отвечает на приказы, которое ему посылает голова, — сказал Накадзима.

— То есть опаздывает?

— Сначала, когда мозг отдает приказ, все относительно просто: функции тела рассчитаны на то, чтобы выделить взамен какое-то минимальное количество энергии. Все шло успешно, и я, по-видимому, переоценил себя. Однако, как бы это лучше объяснить, когда мой организм резко ускорился и я со всей серьезностью приказал ему сделать остановку, чтобы принять пишу и хорошенько размять руки и ноги, добился эффекта остановившейся карусели. Это когда она, продолжая свое движение, плавно останавливает ход. Я не учел этого и продолжал на пределе понапрасну напрягать свой организм. А он все больше тормозил, и это чуть было не стоило мне жизни.

— Слушай, я, конечно, понимаю, что это вполне тебе по силам, но ты завязывай с подобными экспериментами! Это ведь такая нагрузка для организма! И все это плачевно заканчивается, не так ли?! — возмутилась я.

— Так. Поэтому ТАК я больше не учусь. Сейчас я просто перевариваю полученные знания, — улыбнулся Накадзима.

Ничего себе, это называется "просто перевариваю". При этом он учится в аспирантуре и, несмотря на то что находится в свободном полете, пишет свою научную работу, самостоятельно ведет исследование, читает сопутствующую литературу... Я была просто поражена столь потрясающими навыками в учебе и тяге к самосовершенствованию.

— Я учился как сумасшедший и внезапно очнулся. Если буду продолжать в таком духе, о совершенно точно смогу окончить докторантуру и, если напишу диссертацию, определенно смогу получить степень доктора. После этого я займусь поиском работы и, наверное, смогу найти подходящее местечко в каком-нибудь японском НИИ. Однако, если останусь в Японии продолжать свои исследования, я не нижу для себя блестящих перспектив. И вот тут я задумался: а не попробовать ли мне уехать за границу? Эта мысль давненько засела в моей голове, но прежде она не была столь навязчивой... — продолжал свой рассказ Накадзима.

— Я не очень-то во всем этом смыслю, но уверена в одном: если ты уже смог добиться такого, то тебе все по плечу. Абсолютно все, что бы ты ни задумал... — сказала я.

А про себя рассудила так, что его отъезд за границу, по всей вероятности, будет означать для нас расставание.

Что, если моя квартира для Накадзимы — это всего лишь временное пристанище перед бегством из Японии?

Однако мне показалось, что сейчас еще не время это обсуждать.

Я вспомнила, как он уверял меня, что хочет встретиться со старым другом, но в то же время его опечаленный вид не вязался со сказанным. Я спросила:

— А с тем другом тебе непременно сейчас нужно увидеться?

— Да не то чтобы... Просто мне кажется, что именно сейчас я, возможно, мог бы... — ответил Накадзима.

— Это при условии, что я буду рядом?

— Да... Если ты будешь рядом, такая легкая и светлая... — подтвердил Накадзима.

Я рассмеялась:

— Ну, знаешь, не такая уж я "белая и пушистая".

Я с сожалением подумала о том, что я действительно не сахар.

Возможно, с ним я была относительно светлой и легкой, и Накадзима сильно преувеличил эту черту моего характера, доставшуюся от мамы. А если так, то впоследствии, когда наружу выйдет мрачная составляющая моей сущности, он может почувствовать себя обманутым.

— Я знаю. Именно поэтому, как бы это сказать... как бы я ни выразился, мне не подобрать нужных слов, в общем, для меня — в самый раз. Нелепая фраза, конечно, но ты — идеальный вариант.

Каким-то образом я смогла понять то, что он пытался мне сказать.

Мне кажется, что Накадзима мог использовать совершенно иные выражения и описать гораздо точнее и правильнее и свое состояние, когда он буквально истязал себя учебой, и то, что думает о моем характере. Однако в общении со мной он, по-видимому, старался избегать сложных слов и говорить проще и доступнее, чтобы соответствовать моему уровню, оттого и фразы его выходили несколько пространными и неуклюжими.

Тем не менее я чувствовала, что для Накадзимы этот наш разговор был очень важен и полезен, и поэтому мне хотелось продолжать слушать, и я нарочно слегка кивала в знак понимания.

— Кстати, Тихиро-сан, для тебя, наверное, любовь важнее всего. Однако при этом ты не стала бы всецело контролировать другого человека, не так ли? — спросил Накадзима.

— Думаю, что не стала бы, — ответила и

— Мне кажется, ты очень заботилась о своей маме, которой не стало. Однако тебе ведь несомненно приходилось задумываться о том, что — и так, по-моему, в каждой семье — любви и ненависти всегда примерно пополам? И не важно, чего мы выделяем больше.

— Да, это так...

— А к своему отцу ты не испытываешь ненависти?

— Нет, ненависти нет. Скорее даже я его люблю. Знаешь, семье, в которой я росла, не хватало какой-то формальной структуры, но, мне кажется, это вполне компенсировалось той особенной средой, в которой свою любовь выражали чаще и легче, чем во многих обычных семьях. Никто не был скован какими-то жесткими рамками, но каждый прилагал усилия, для поддержания этой атмосферы.

— Ну да, в общем-то, когда у тебя есть семья, об этом как-то не думаешь, чувствуешь себя спокойно. Ты воспринимаешь людей такими, какие они есть, и даже меня ты воспринимаешь вполне нормально и совершенно не требуешь, чтобы я стал таким или стал другим, не так ли? — невозмутимо продолжал Накадзимa. — Вот это мне и нравится. Я чересчур, буквально болезненно чувствителен к насилию. Я его распознаю сразу. Большинство людей по обыкновению своему, совсем того не желая, все-таки допускают небольшое насилие в отношении других. А ты из тех людей, в которых этого самого насилия ничтожно мало.

— А ты? К каким людям относишься ты сам? — поинтересовалась я.

— Я сейчас впервые буду откровенен и скажу, что всю жизнь мне было тяжело, пока не умерла моя мама, которая жила только одним мной. Она настолько замкнулась на мне, что даже отец не выдержал этого и в отчаянии сбежал, — признался Накадзима. — Мне было несладко. Однако по разным причинам нам приходилось надолго расставаться, и потому я всегда с теплотой и любовью думал о своей маме. Но стоило нам пожить вместе, как я буквально начинал задыхаться под давлением ее любви. К примеру, когда я ненадолго выходил из дома, она обязательно должна была знать, когда я вернусь. А стоило мне хоть немножко задержаться, так она ждала меня у двери о слезами на глазах. Таким она была человеком.

И все же она умерла, так недолго пожив нормальной жизнью, что во мне до сих пор живут смутные противоречивые чувства, которые только усиливаются с годами. В моем сердце запечатлены два образа: с одной стороны, некий идеал, а с другой — пресс какой-то женской одержимости. И то и другое — характер моей мамы.

Однако так называемый идеальный образ настолько огромный, что просто угнетает, ты ощущаешь себя какой-то ничтожной песчинкой. Если бы не было мамы, и меня бы сейчас здесь не было. Мне кажется, что чувство благодарности, которое я испытываю к ней, будь она даже жива, мне ни в жизнь не выразить.

Были у нас и кошмарные периоды. Были и такие, когда мы заходили в окончательный тупик, подобно паре любовников, и не знали, что нам делать. В то время мы оба лечились, но так как это ничуть не помогало, я по совету врача временно поселился в маленьком домике наших родственников. Это был старый ветхий домишко в сельской местности, в глуши, где ничего не было. Здесь я тихо и спокойно прожил какое-то время. Летом тут было прохладно, а зимой — невообразимо холодно. Я постоянно замерзал. Зато пейзажи там великолепные. Отовсюду виднелось озеро. Это было одинокое, заброшенное, но в то же время чистое и красивое место.

Сейчас в этом доме живет мой друг, с которым мы давно созваниваемся. Я очень хочу туда поехать и все собираюсь это сделать, но как подумаю обо всем, что меня связывает с этим местом, холодный пот прошибает. Вот уже несколько лет я неоднократно намеревался отправиться к озеру, но каждый раз под каким-нибудь предлогом откладывал поездку. Я никак не могу понять, что именно заставляет меня покрываться холодным потом: воспоминания о маме или же память о той дружбе.

— Если тебя тревожат печальные воспоминания, может, лучше не ехать, — предположила я. — Возможно, стоит посетить это место только в том случае, когда тебе совершенно естественным образом захочется это сделать и ты будешь морально готов?

Накадзима погрустнел.

— Но тогда я не смогу повидаться с другом. Мне никогда в жизни с ним не встретиться.

— А когда вы виделись в последний раз? — спросила я.

— Последний раз это было, когда мама была еще жива, и мы вместе ездили туда... Примерно лет десять тому назад. Или даже больше. Сейчас иногда созваниваемся, и только, — сказал Накадзима.

— Хочешь встретиться?

— Хочу. Из всех людей в этом мире больше всего мне хочется увидеться именно с ними. Когда же это случилось? Да, пожалуй, с тех пор, как мы с тобой вместе, меня все сильнее тянет повидаться с ними и я не могу себя остановить, — ответил Накадзима.

— Ты сказал "с ними". Значит, у тебя там несколько друзей? — уточнила я.

— Да, там живут двое моих старых друзей. Они брат и сестра.

Я совершенно не имела понятия о том, куда Накадзима меня зовет, но очень на него полагалась. Кожей чувствовала, что могу доверить ему. Я каждый день вижу его лицо, и если бы в этом человеке был бы хоть намек на двуличие, которое бы меня смутило, я бы это поняла. Выли в характере Накадзимы некоторые шероховатости, но в моих глазах он всегда выглядел честным и искренним.

— Ну хорошо, едем! Это далеко?

— Поездом с пересадками часа три.

— По деньгам немало, да?

— Я тебя позвал и расходы беру на себя.

— Да ладно! Мне же тоже интересно.

— Нет, транспортные и прочие расходы я полностью оплачиваю.

— У меня сейчас довольно хорошо с деньгами. Правда. И работа подвернулась, — улыбнулась я.

— И ты вот так запросто сможешь поехать со мной туда, не знаю куда? — изумленно спросил Накадзима. — Вот я бы ни за что не смог.

— Но ведь речь идет о месте, куда, несмотря на свои страхи и переживания, ты очень хочешь отправиться, не так ли? — ответила я. — И, конечно, я поеду с тобой. Ведь я единственный человек, кто может тебя сопровождать. Сейчас ты каждый день бываешь в моем доме. И мы встречаемся каждый день. И видимся потому, что хотим этого...

Если бы я действительно любила его, определенно не смогла бы вот так сказать. Я бы скорее попыталась задеть его и выразилась бы как-нибудь неудачно. Это была только любезность. Кроме того, я все еще не понимала причины своих страхов, но постоянно боялась ненароком обидеть или ранить его как никого и никогда раньше. При мысли обо всем этом мне становилось невыносимо тяжело, словно камень давил на сердце.

— Спасибо, — тихо произнес Накадзима.

На следующий день мы сели в поезд и отправились на север.

Мы сошли на маленькой станции. Было немного зябко. Мы зашагали пешком, поэтому казалось, что замерзают только наши лица.

Холодный солнечный луч время от времени пробивался из-за облаков.

На многочисленных деревьях только начинали набухать почки. Они наливались, и каждая, даже самая чахлая, ветка источала чувственный запах пробуждавшейся жизни. Воздух был чистым, и во всем теле ощущалась какая-то легкость. Оживление, которое царило на станции небольшого провинциального городка, тут же исчезло, и мы шли совершенно одни по ничем не примечательной сельской улочке. На видневшихся вдали горных сопках еще лежал снег. Невзрачная цветовая гамма белых пятен снега и коричневых деревьев мирно простиралась под голубым небом.

Так в конце концов мы добрались до озера, которое было не таким уж большим.

Был будний день, и вокруг не было ни души. На озере стояла тишина, казалось, что оно поглотило даже звуки. Поверхность воды бы м гладкой, подобной зеркалу. Малейшее дуновение ветерка пускало по ней мелкую рябь. И только голоса птиц раздавались то выше, то ниже над землей.

— Вот там по соседству с храмом. — указал Накадзима, — живут мои старые друзья.

На противоположном берегу озера виднелись небольшие тории[5].

Я взглянула на Накадзиму: он весь покрылся потом, а лицо было мертвенно бледным.

— Накадзима-кун, ты в порядке? — Я взяла его за руку.

— Все нормально. Этот этап самый мучительный. Но если я справлюсь и смогу встретиться с ними, то уже наверняка все будет нормально.

Ладонь Накадзимы была пугающе холодной.

Я подумала о том, что же все-таки тревожит это тело и эту душу.

На ум сами собой приходили слова жалости и сострадания. Я больше ничего не могла сказать. Я понимала, что мое сочувствие было бессмысленным, но мне было невыносимо жаль его. Юный Накадзима, живя далеко от родителей, лепил и создавал самого себя. Бедный мальчик. Как это печально.

Я поняла только, что внутри его раздирал ужасный конфликт.

Для меня эта поездка была приятной прогулкой с любованием умиротворяющими видами озерной глади ранней весной, в то время как для Накадзимы ничего этого не существовало: он испытывал страдание, словно находился в аду, и каждый шаг давался ему с трудом, словно он волочил за собой оковы.

— Постой-ка, Накадзима-кун, — сказала я.

— ...Да, — рассеянный, словно не в себе, Накадзима остановился, обливаясь потом.

— Ну-ка наклонись немножко! — попросила я.

Похоже, Накадзима хотел, чтобы текущий момент скорее закончился, и моя просьба, по-видимому, очень насторожила его. Казалось, он вот-вот отбросит меня в сторону и убежит. Я прекрасно понимала это. От него так и веяло желанием отказать. Однако ради меня он против своего желания наклонился.

Люди терпеливо делают что-то против твоей воли для своей второй половины только в начале развития любовного романа. Вскоре они узнают, что каждому из них не по душе, и совершенно естественным образом перестают это делать. Поэтому я убеждала себя, что сейчас это еще вполне допустимо.

Что ж, все логично. В конце концов, я отношусь к тому типу людей, которые всегда начинают движение, а потом уже размышляют.

Я немного склонилась к Накадзиме и крепко обняла его. Мы стояли молча очень долго. Звук дыхания Накадзимы раздавался как раз возле моего уха. Его волосы пахли пылью. Небо было так далеко, а вокруг царила такая красота, что невольно в такие минуты задумываешься о том, почему же только душа человека несвободна. С озера тянуло прохладным ветерком. К нему слегка примешивалось сладковатое дуновение весны.

Мы стояли, обнявшись, пока дыхание Накадзимы не пришло в норму.

В этом определенно был какой-то душевный надрыв, но объятия эти словно были лишены всякой физической чувственности. Мы просто не могли себе этого позволить. Я сжимала его в своих объятиях, но почему-то у меня было такое ощущение, словно мы вдвоем стоим на краю пропасти, крепко уцепившись друг за друга.

"Рано или поздно он, скорее всего, все равно исчезнет", — убеждала я себя в тот момент. Я всем телом ощущала, что от бремени, которое отягощает его душу, от которого он мечтает освободиться, оказавшись на противоположном берегу, его уже не исцелить никакой любовью и никакими красотами этого мира. Это был момент духовного откровения.

Однако эти воспоминания, пожалуй, останутся с нами навсегда, решила я. А если бы не было даже их, то для чего вообще он пришел в этот мир? По моим щекам побежали слезы.

— Спасибо, теперь мне лучше, — сказал он охрипшим голосом, несмотря на то что в действительности ему ничуть не полегчало.

Затем он крепко сжал мою руку и моментально отпустил.

Прошагав какое-то время, я заметила, что перед глазами у меня немного потемнело. "Видимо, я так серьезно и чересчур самозабвенно сжимала в объятиях Накадзиму, что это вызвало легкую анемию", — подумала я. Мне стало трудно дышать и показалось, словно его боль каким-то образом передалась мне.

— Прости. У меня никогда не получается нормально поехать и повидаться с ними. Вечно я себя накручиваю, — извиняющимся тоном произнес Накадзима, глядя на мое состояние.

— Но ведь это понятно, — сказала я. — Накадзима-кун, ты так часто говоришь "нормально не получается", что я не хочу этого слышать. Это как-то режет мне слух.

— Ну да, слово-паразит какое-то. Просто я находился в такой среде, где мне казалось, я умру, если у меня нормально не получится...

— Вот как?..

И подумала, что его тайна связана с теми людьми, с которыми мы вот-вот встретимся. Раз так, то, возможно, рассказывая о них, он поведает мне что-либо о своем прошлом. Я очень надеялась на это. Мне действительно хотелось услышать как можно больше. Когда тебе нравится другой человек, тебе хочется узнать и понять его. Мне захотелось выяснить даже то, что значит для него излюбленная фраза "нормально не получается".

Из-за тумана озеро было окутано дымкой. Какое-то время она закрывала поле зрения. За этой пеленой, словно за кружевной занавеской, озеро еле-еле виднелось, напоминая разлитое молоко.

Мы продолжали идти. Мы аккуратно пробирались вперед по тропинке, почти ничего не видя перед собой. Мне показалось, что мы идем уже целую вечность. Свет карманного фонаря бежал впереди нас, превратившись и маленький круг, и немного освещал путь.

— Ну наконец я его вижу, — сообщил Накадзима.

За красными воротами находилась каменная лестница, которая вела к небольшому синтоистскому храму. Наверняка оттуда, с той лестницы хорошо видно озеро... Внимательно всмотревшись вглубь, куда вела дорожка, бегущая сбоку от тории, я увидела дом. Вот это да! Неожиданно возникший в тумане, он и впрямь был настоящей ветхой деревянной хижиной, глядя на которую, невольно подумаешь: "А есть ли там электричество?.."

Лестница в прихожей в некоторых местах была заколочена досками, которые скрывали образовавшиеся дыры. Окна кое-где оказались разбиты и затянуты полиэтиленовой пленкой. Внутри было несколько темновато.

Однако, хорошо присмотревшись, можно было заметить, что то, как заколочены дыры в лестнице, и то, как заклеены окна, было сделано весьма аккуратно, просто и практично. Несмотря на прошедшие годы, вид дома совершенно не производил впечатления неряшливости или замусоренности. Мне на ум пришло понятие "обет нищенства".

Жильцы этой хижины — люди аккуратные. На эту мысль наводили опрятно расставленные цветочные горшки и старенький велосипед с прохудившейся от времени корзинкой, но с чистыми, сияющими спицами.

— Здравствуйте! — громко произнес Накадзима.

В доме царила полнейшая тишина, как на озере, так что можно было усомниться, есть ли тут кто-нибудь вообще. Наконец через какое-то время к нам неспешно вышел человек.

Он был взрослым, определенно лет тридцати пяти, но в то же время очень маленького роста, словно ребенок. Лицо его казалось каким-то неживым и чем-то напоминало морду бульдога. При этом глаза его сияли, и в целом он выглядел очень достойно.

— Ой, Нобу-кун! Неужели это ты?! — воскликнул человек.

На нем был свитер, весь в катышках, и растянувшиеся брюки из бумажного твила. Однако он, как и дом, оставлял впечатление чистоты и опрятности. Длинные волосы были аккуратно завязаны на затылке. При полноте и низком росте у него была очень прямая осанка. Мне он дался исключительно приятным.

— Мино-кун, сколько лет, сколько зим, — улыбнулся Накадзима, не подав и виду, что так дрожал и боялся встречи с этим человеком.

Я была поражена такой резкой переменой и появившейся ниоткуда мужественностью, сбивающей с толку.

Тут я подумала, что в нем, должно быть, скрыто немало такого, чего он не раскрывает даже рядом со мной. И я почувствовала, насколько велика разделяющая нас пропасть неизвестности.

— Ну наконец-то ты приехал нас навестить. И по поводу мамы... прими, пожалуйста, мои глубочайшие соболезнования, — сказал мужчина, а после продолжил с нежной улыбкой: — Однако это надо же: сколько времени прошло с тех пор...

Лицо мужчины сияло и располагало к себе.

— Я давно собирался приехать. Ужасно хотел повидаться, но все не находил себе покоя. Здесь осталось так много воспоминаний о маме. Тяжело...

Накадзима взглянул на потолок и зажмурился. Затем повернулся ко мне.

— Но теперь у меня есть группа поддержки, поэтому все нормально. Вот решился и смог приехать,

— Рад приветствовать. Как вас зовут? — обратился ко мне мужчина по имени Мино.

— Это моя девушка Тихиро-сан. Тихиро-сан, познакомься, это Мино-кун, — представил нас Накадзима.

Я с улыбкой вымолвила "здравствуйте", в то время как голова моя шла кругом от всей этой загадочности и неизвестности.

В их близости было что-то особенное. Они обменивались улыбками, словно понимая друг друга без слов, подобно двум боевым товарищам.

Небо было высоким, а воздух чистым.

Если бы только я была свободной как птица, летящая в красивой небесной дали, наверное, меня ничто не волновало бы. Но мне действительно было несколько тяжело с Накадзимой. Я так привыкла к тому, что в моем мирке было никого, кроме меня самой, что меня пусть немного, но все же тревожил тот факт, что Накадзима ищет в моем лице поддержку. Попросту говоря, я думала: "Я хочу убежать. От этой ответственности. От тяжелой атмосферы вокруг этих необычных людей".

Мино-кун смотрел на меня, улыбаясь.

В его взгляде чувствовалась такая самодостаточность и душевность, словно на меня смотрел сам ангел. Чистота этого взора разом разрушила все хитросплетения и дурные мысли, что томили мою душу.

— А что Тии? Как она поживает? — спросил Накадзима.

— Она в доме. Проходите, пожалуйста. Правда, у нас тесно и не убрано, — немного смущенно сказал Мино.

Кивнув, мы с Накадзимой вошли внутрь. Там было скромно и чисто, словно в европейском деревенском доме, какие показывают в кино.

На первом этаже, по-видимому, располагались только кухня и ванная с туалетом. Нас проводили в кухню. Там стоял прямоугольный стол, похожий на школьную парту, а вокруг были расставлены разновеликие стулья. Из предложенного ассортимента я выбрала тот, что казался удобнее, и аккуратно на него присела.

— Вот в этом доме я жил с мамой, — сказал Накадзима. — Это напоминало жизнь в палаточном городке, как в старом французском фильме. Ничего особенного не происходило. Мы мирно проживали каждый отдельный день, просто глядя на озеро.

— Надо же, — удивилась я.

— В то время такое существование мне порой казалось невыносимо тяжелым, а сейчас остались только светлые воспоминания.

Накадзима говорил как-то радостно и с воодушевлением, которое появилось в нем несколько мгновений назад на моих глазах.

— Здесь тесновато, и поэтому мы каждый день совершали моцион. Мы неспешно прогуливались вокруг озера. Иногда даже катались на лодке! Постепенно мама выздоравливала, и ее самочувствие меня очень радовало. Когда наступила весна, ей с каждым днем становилось все лучше и лучше. Если в выражении лица человека появляется надежда и вера в завтрашний день, он буквально преображается, не так ли? Мама расцветала на глазах, подобно тому, как деревья и горы покрывались зеленью. Я ясно помню то счастье, ту радость, что переполняли меня тогда, — сказал Накадзима и слезинки побежали по его лицу.

В доме было тихо, а за окном виднелось озеро в тонкой дымке весеннего тумана.

Этот пейзаж навеял на меня такую грусть и чувство одиночества, что меня пробрал легкий озноб.

Однако мне показалось, что в воспоминаниях Накадзимы это место, несмотря на всю его уединенность и некоторую унылость, все же наполнено яркими красками.

Неспешный Мино-кун вскипятил воду и любезно предложил нам чай.

Я сделала глоток и ощутила во рту нежнейший аромат. Этот чай был самым вкусным ил всех, что мне когда-либо доводилось пить.

Я совершенно невинно призналась в этом, на что Мино-кун немного смутился.

— Вода здешних источников очень хорошо подходит для чая, — сказал он. — Я специально каждый день хожу туда за водой.

"Выходит, все дело только во вкусной воде? Да нет, это вряд ли", — подумала я. Все дело в том, что в этом ограниченном мирке чаепитие и любование озером являются единственным богатством этого человека.

Приподнятого настроения Накадзимы было вполне достаточно, чтобы развеять навалившееся на меня чувство материнского инстинкта, полного сострадания.

Накадзима и Мино-кун какое-то время оживленно беседовали о том о сем. Они вели себя беззаботно и весело, словно школьники. Я рассеянно слушала их болтовню и смотрела на озеро. Поднялась небольшая волна, и неожиданно повеяло прохладой, а потом все утихло и водная поверхность вновь стала гладкой как зеркало. Берега напоминали нежное бархатное одеяло. Всю эту красоту я наблюдала через оконное стекло.

— По правде говоря, я кое-что хотел спросить у Тии, но если она отдыхает, то ладно... — сказал Накадзима.

— Да ведь Тии все равно постоянно лежит.

Сходи повидайся! — ответил Мино-кун. Затем он внимательно взглянул на меня и продолжил: — Тии — моя младшая сестра. Она уже давно почти прикована к постели. Не то чтобы она больна, но у нее неважные почки и печень, и в целом она очень слаба, потому почти не двигается. В общем-то она постоянно лежит. И даже когда идет в туалет, еле-еле передвигается, держась за стены, так как мышцы не работают. Почти не ест: так только раз в день выпьет некрепкого бульона да немного саке. Практически совсем не поднимается с кровати. Ну, в широком смысле нельзя сказать, что она здорова и не болеет. Однако в больницу она не ходит, живет вот так и будет жить, сколько судьбой отведено. Я стараюсь, чтобы она хоть как-то шевелилась, передвигалась по дому, но в то же время по возможности отдыхала и не сильно уставала.

— Вот как?.. — ответила я, не зная, что сказать.

— Когда Тии хочет поговорить, она смотрит в мои глаза и мысленно обращается ко мне. Иногда это какая-либо особенная информация, и к нам приходят люди, которым важно ее услышать. Тогда мы даем детальное толкование, но случается, что Тии нечего поведать, и, следовательно, далеко не любому пришедшему к нам гостю мы можем помочь. По большому счету все это — наша тайна. Постарайся, пожалуйста, никому не рассказывать об этом.

— Так это получается что-то вроде гадания? — спросила я.

— Можно воспринимать и так. Однако нередко к ней приходят, просто чтобы пообщаться. Похоже, что многим людям разговор с Тии помогает разобраться в себе и прояснить некоторые вещи. Она всегда лежит, но в мире своих снов и видений свободно перемещается туда-сюда, — пояснил Мино-кун. — Таким образом, по сравнению с обычными бодрствующими людьми у нее куда больший доступ к разного рода информации.

— Мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите, — ответила я, — но никому не скажу.

— Ну, ты ведь не просто так сюда попала. Тебя привели к нам определенные отношения, — сказал Мино-кун и улыбнулся, отчего его заблестели ясным светом, словно звезды. — Знай, что всегда, начиная с этого дня, когда бы ни посчитала нужным, ты можешь приехать сюда. Ну а если тебе не суждено здесь оказаться, то ты ни за что не вспомнишь это место.

Слова эти прозвучали как загадочный намек.

— Хорошо, я все поняла, — ответила я с улыбкой.

Мне нечего было подарить этому замечательному человеку, кроме своей улыбки.

— Хочешь повидаться с моей сестрой? Вместе с Нобу... — предложил Мино-кун.

— Пожалуй, нет. У Накадзима-кун есть своя тайны, да и мне как-то неудобно встречаться с человеком впервые, когда он спит... Если мне представится возможность снова побывать у вас, то я бы встретилась с вашей сестрой в другой раз, — ответила я.

Я понимала, насколько важно было для Накадзимы встретиться с этими людьми, и не хотела ему мешать. Моим делом было настойчиво и осторожно привести его сюда. По-моему, с этим делом я справилась, и мне просто хотелось быть рядом.

— Ты можешь пойти со мной. Она ведь всегда спит, — сказал Накадзима.

— Думаю, у тебя немало вопросов накопилось. А обо мне не беспокойся, — убеждала я.

— Но я хотел бы представить тебя Тии-сан, — настаивал Накадзима.

— Возможно, у нее есть какая-нибудь информация, касающаяся тебя... — шаловливо интригуя, сказал Мино-кун.

Mое скупое на эмоции сердце внезапно заколотилось, но я знала, что при мысли о прошлом этих людей меня непременно охватывало ощущение какой-то будоражащей важности и что это сразу пройдет.

— Ну хорошо, я только поздороваюсь и с пущусь. Буду ждать тебя внизу, — согласилась я.

— Тогда пойдемте, — пригласил Мино-кун.

Ми поднялись наверх по скрипучей крутой лестнице. Солнечный свет из маленького коридорного окна освещал пространство второго этажа .Там находились две комнаты, и двери обеих были закрыты.

Мино-кун молча открыл дверь в одну из них. Я была несколько напряжена, что стесняло мои движения. Из комнаты донесся приятный розовый аромат. Это были не розы, а про сто какие-то сладковатые нотки в запахе.

— Ну надо же! Ты все та же, Тии, — со слезами в голосе произнес Накадзима.

Кивком Мино-кун пригласил его внутрь, и я тоже вошла.

На недорогой деревянной кровати лежало дешевое одеяло из розового флиса, а под ним спала женщина — худенькая, миниатюрная словно погребенная под неподъемным слоем ткани.

Она была похожа на маленькую девочку, но как и в случае с ее братом, при внимательном рассмотрении оказалось, что это взрослый человек. У нее было хрупкое телосложение, острый подбородок, тоненькие, словно веточки, руки. И только ресницы были живыми и длинными.

— Кажется, что она и впрямь спит, — произнес Накадзима.

— Нет, это она в полном бодрствовании, — заметил Мино-кун.

— Ну, раз так, значит, она меня слышит. Сколько лет, сколько зим. Это я, Нобу. Прости, так долго не навещал тебя. Сегодня я пришел вместе со своей девушкой Тихиро-сан. Хотел вас познакомить. У меня все хорошо. Поступил и университет, сейчас учусь в аспирантуре. Только и делаю, что учусь, — сказал Накадзима.

Мино-кун легонько сдавил свою голову и после некоторой паузы произнес:

— Да, ты как следует постарался.

Он говорил совершенно другим голосом. Я подумала, что это, должно быть, голос его сестры, который выходит изнутри него. А что, если это все Мино-кун просто себе внушил? Что, если его сестра просто больна, слаба и находится при смерти, а Мино-кун не желает это признать и по своей воле использует якобы ее внутренний голос?

Подобные размышления на основе здравого смысл не выдержали волшебного действия уникальной и возвышенной атмосферы, царящей в комнате, и начисто улетучились.

— А еще с тобой пришла довольно сложная девушка. — продолжил Мино-кун. — Не даешь выхода и половине того, что таится в твоей душе... разве это не мучительно? Свою ненависть к родителям ты нейтрализуешь врожденной беспечной любовью. Ты очень много размышляла об этом и потому стала такой тихой и спокойной. Однако на самом деле ты дерзкая, свободная, заискивающая перед родителями в надежде получить их любовь и ласку. И в сексе ты неисчерпаема. Но ты человек, который способен действительно уважать других. В скором будущем ты снова придешь сюда одна. Тогда еще раз поговорим.

Осознав, что речь идет обо мне, я испытала шок.

Нельзя сказать, что эти слова не попали в точку, но я не думала, что это настолько важная и решающая информация.

Мино-кун обратился ко мне:

— Прости. Сестра чересчур строга и резка. Она не привыкла скрывать свои мысли и чувства, что всегда оборачивалось для нее неприятностями, где бы она ни оказалась. Кому бы и что она ни говорила, люди оставались недовольны и возражали. Я даже думаю, может, именно поэтому она и прикована к постели. Прошу, не обижайся и не сердись.

— Да уж, ваша сестра — довольно прямой и откровенный человек, — ответила я. — Однако у меня ее прямота не вызвала неприязни. Более того, ее слова пришлись мне по душе.

Безусловно, подобные фразы казались возмутительными из уст собеседника, которого видишь впервые, но в них совершенно не чувствовалось злого умысла.

— Спасибо за такие слова. И уж, пожалуйста, ни в коем случае не подумай, что то, что ты услышала, на самом деле думаю и говорю — улыбнулся Мино-кун.

Опустив голову, я спустилась по лестнице. Вот уж увольте: мне совсем не хотелось снова приезжать сюда и слушать еще более откровенные описания самой себя. Однако все это нисколько не портило моего настроения. Не понимаю почему, но необычное благородство жителей этого дома произвело на меня глубокое впечатление.

Я не знала, о чем там наверху Накадзима спрашивал Тии-сан.

Но, когда он спустился по лестнице, по выражению его лица я сразу поняла, что это касалось не наших с ним отношений и не его жизни, а чего-то более светлого и возвышенного.

Он сказал:

— Я не так давно уже немного намекал об этом... Если я закончу докторантуру, я мечтаю когда-нибудь поехать в Париж и устроиться на работу в известный НИИ. Я спросил, насколько это возможно.

Вот оно что. Париж. Что касается Накадзимы, то он непременно будет усердно заниматься и напишет диссертацию, внесет тем самым вклад в науку и сразу получит необходимую квалификацию. И на этом, пожалуй, наши хрупкие отношения завершатся. Я удивилась, что меня печалит что-то еще помимо этой мысли. На душе словно кошки скребли.

Мне не хотелось чувствовать себя окончательно привязанной к этому человеку, и я старалась думать, что у нас все только началось и мы не успели зайти далеко.

— Но ведь для тебя этот вопрос вполне решенный, разве нет? Откуда эти сомнения? — спросила я. — По мне, так ответ очевиден: у тебя обязательно все получится.

— Мне казалось, если я не отпущу сам себя, это будет мешать, — объяснил Накадзима. — Однако Тии сказала, что в следующем году примерно в это же время я, возможно, буду уже Париже.

Говоря это, Накадзима выглядел очень радостным. Я подумала, что хотя бы ради этого нам стоило сюда приехать.

Выпив еще по чашке вкусного чая и немного поговорив, мы с Накадзимой покинули этот милый дом

Мино-кун стоял в просвете дверного проема и долго махал нам рукой. Его силуэт напоминал тень на фоне освещенной прихожей, в полной темноте расплывчато сияющей подобно драгоценному камню.

Озеро поглотила тьма, словно глубокая дыра. По сравнению с рощей оно было чуть менее черным, так что можно было убедиться, что есть что-то еще кроме этой темноты.

— Накадзима-кун, не терпится, да? Поскорее хочется в Париж? — спросила я.

— Да я бы не сказал, что мне не терпится. Но как-то я не чувствовал, что это реально. Не могу объяснить толком, но меня порой преследует какое-то чувство вины, и тем самым я как бы сам на себе ставлю крест. Однако стоит мне хоть разочек поверить, что вес получится, как у меня появляется соответствующий настрой и все идет ровно. А уехать я могу хоть когда. Это уже не так важно, — ответил Накадзима.

— Вот как? Ну, слава богу. Хорошо, что не прямо сейчас, — сказала я. — Мне бы очень хотелось еще пожить вот так, как сейчас. Так что я рада.

Накадзима ничего не ответил. Счастлив ли он? Опечален ли? Его душа оставалась загадкой.

Тут я подумала о том, что он, возможно, а всем скоро приступит к серьезным занятиям и захочет перебраться обратно в свою квартиру. Раз так, то я могла бы хоть иногда навещать его, чтобы проверить, как он себя чувствует, не заболел ли, не слег ли в постель от переутомления. Мои мысли летели гладким и чистым потоком, словно ветерок, скользящий по поверхности озера. Казалось, что я с давних нор думала обо всем этом.

Мы шагали по дорожке, усыпанной гравием, который хрустел под нашими ногами. Свет уличных фонарей сливался в единое белое полотно.

Я совершенно естественно для себя держала Накадзиму под руку. Местами было очень темно, и дорогу было плохо видно. Я сказала Накадзиме, что боюсь наткнуться на змею, на что он ответил:

— В такое холодное время года змей еще не бывает.

— Ну, может, есть что-то другое. Например, насекомые... — не сдавалась я.

Его рука была худенькой, словно веточка, но в то же время крепкой. Неожиданно он сказал:

— Мне тоже нравится жить как сейчас. Нравится возвращаться домой вдвоем.

Прозвучал ответ на мою недавнюю фразу.

Мне казалось, что мы всю жизнь вот так шли. По берегу озера. Среди этих пейзажей, не похожих на часть нашего мира. Наверное, впредь мне предстоит вот так же шагать рядом с разными людьми. Однако, пожалуй, и уже никогда не испытаю при этом подобных чувств и эмоций.

Рядом с Накадзимой мне совсем не грустно. Для меня очень дорого время, проведенное вместе. Наша с ним жизнь так чиста, так умиротворенна, и я чувствую, что появление в ней хотя бы одного постороннего все разрушит. Предположим, будь это человек вроде Мино, то это, пожалуй, нормально. Однако мне кажется, что наш с ним хрупкий и деликатный мир таков, что даже ничтожная деталь может разбить вдребезги. Даже такие прочные узы почему-то оказываются чем-то эфемерным.

— Накадзима-кун, не исчезай никуда, — попросила я. — Знаешь, дело вовсе не в Париже. Я не против того, чтобы ты ехал в Париж. Я только хочу, чтобы ты был в этом мире.

— Я и не хочу никуда исчезать, но что-то внутри меня мне постоянно говорит о том, что мне нельзя оставаться в этом мире.

— А ты борись, Накадзима-кун!

— Я борюсь, но жизнь слишком многого меня лишила. Мне не по плечу эта борьба.

— Не сдавайся, не позволяй себе раскисать! — убеждала я.

— Да что с меня взять? У меня есть девушка, которая мне нравится, а я даже не способен на нормальный секс!

— Для меня это не важно. Я равнодушна к сексу...

— Неправда! Даже я это понимаю. На самом деле ты бездонна и неуемна!

— Ну это уже слишком! — возразила я.

Мне показалось, что мой голос разорвал тишину и отозвался эхом в ночном небе.

— А даже если так, в настоящий момент тебе это не проверить.

Накадзима тихонько захихикал.

И Накадзима, и Мино-кун, и Тии-сан, которая спала и так и осталась для меня загадкой... Всех их связывало что-то общее.

Это какая-то особенная атмосфера безграничного одиночества и пустоты, заброшенный ландшафт чего-то безвозвратно разрушенного до самого основания и возведенного потом как попало из отдельных обломков.

Где и при каких обстоятельствах познакомились эти люди? Смутно и понемногу я стала это понимать. И пусть все это от начала и до конца только мои предположения, но все-таки я чувствовала нечто такое внутри себя.

Тем не менее я знала слишком мало, чтобы однозначно заключить, что это истина.

Шум наших совместных ужинов; улыбающееся лицо, провожающее меня по утрам словами "скорее возвращайся"; тепло, которое я чувствую рядом с собой, просыпаясь среди ночи... Я все больше и больше верила, что подобные светлые моменты — это и есть мой мир.

А вот у Накадзимы все по-другому. Его мир включает в себя еще и все мрачные моменты. И дело не в том, что я — женщина, а он — мужчина. Дело в разных дорогах, по которым мы шли по жизни. Мне казалось, что сама я по сравнению со своими сверстниками знаю жизнь, но меня то и дело выбивала из колеи тяжесть того, что пережил Накадзима.

Тихонько смеясь, Накадзима взял меня за руку. Мы молча прогулялись вокруг озера и направились к станции. Нас окружали мир и гармония. Мы купили бэнто, перекусили и решили, что пора возвращаться домой. Той ночью мне казалось, что вот так, шаг за шагом, мы отправляемся навстречу будущему.

Обернувшись, я увидела смутное очертание озера, окутанного туманной дымкой.

Со следующей недели начались мои трудовые будни.

Подобно человеку, работающему на стройке, я выходила из дома в восемь часов утра. Утренний свет самый лучший для работы. Поцеловав в щеку спящего Накадзиму, я отправлялась к школе.

В первый же день я нарисовала четырех обезьян. После, примерно на одной трети с левого края, собралась изобразить большое озеро, а вокруг него опять же обезьян. Много деревьев и замершие в умиротворении обезьяны. Обезьяны брат и сестра, созерцающие озерную гладь, а также обезьяны мама и сын.

Л понимала, что подобная картина будет довольно печальной, но мне во что бы то ни стало хотелось рисовать именно это.

— Ты рисуешь обезьян? — спросила меня подошедшая девочка.

Следом за ней вокруг меня стали собираться другие дети. Подбежали мальчишки и набросились на мои краски, за что я всерьез рассердилась на них. После они извинились и все осознали. А один ребенок, который проникся словами родителей и Саюри, спросил меня:

— Тетя, если ты нарисуешь свои картины, наша школа никуда не исчезнет, да?

Это был худенький мальчик с большими глазами и слегка приплюснутым носом. Его звали E-тян, и он ходил на уроки английского.

— Даже если я нарисую свои картины, они вряд ли помогут, если школу решат закрыть.

— Раз так, то почему ты их рисуешь?

— Потому что есть место и меня попросили его украсить. Разве тебе не хочется, чтобы на какое-то время здесь поселились разноцветные краски?

— То есть это не произведение искусства?

— К сожалению, не совсем. Хотя можно толковать как угодно. Это просто картина с обезьянами, — улыбаясь, сказала я.

— А вот эти обезьяны, это что, призраки? — спросил E-тян.

Я увидела, что он указывает на четырех обезьян возле озера. Это был пока всего лишь набросок, и из-за отсутствия некоторых красок они казались полупрозрачными.

— Нет, я собираюсь их раскрасить.

— Вот как? А то я испугался, — сказал E-тян.

"Вот тебе и детишки", — подумала я. Мне бы и в голову не пришло изображать среди этого веселого пейзажа призраков.

Я принялась раскрашивать свою картину и задумалась.

Та часть, где было изображено озеро, была самой яркой, и мне хотелось сохранить баланс. Поэтому я планировала раскрасить этих обезьян в самом конце, но оставлять их призраками не годится. Что, если придать этим обезьянам, живущим тихой и спокойной жизнью, ненавязчивый, но в то же время радостным оттенок? Раскрашу-ка я их в счастливые цвета. А еще нарисую чай и пирожные. Добавлю чистых и красивых нюансов в это суровое сонное царство.