Когда Ив уехал, сопровождаемый всего лишь одним оруженосцем, глуповатым Эрри, сир Вран хлопнул себя по ляжке и поздравил с успехом: «Эсперанс, старый дурак, заморочил мальчишке голову — что ж, в добрый путь! Мне оставалось лишь прийти на готовое и довести до совершенства бесполезную бирюльку, называемую "рыцарем". Вряд ли мальчишка вернется из похода. А когда мы получим известие о его гибели, Керморван уже будет в моих руках. Здешний люд привыкнет видеть во мне господина. Остальное обеспечит мне корриган. Нужно лишь следить за тем, чтобы она не ушла, а такая задача мне, полагаю, под силу».
Ив ехал молча, лес обступал его. Иногда юноше чудилось, будто он слышит, как шумит река, но дорога погружала его все глубже в чащу, и никакой реки впереди не виделось.
Эрри тащился сзади на гнедом меринке. Конь у Ива был белый, с забавным коричневато-серым пятном на лбу. Ив любил этого коня и звал его Единорогом, потому что, как мечталось юноше, пятно это было ничем иным, как следом от рога. «Он бы вырос и был длинным и острым, как у всех прочих единорогов, — уверял юноша, — просто мой конек родился в Керморване, а не на берегах волшебного Озера Туманов, в этом вся причина».
Шум невидимой реки сделался наконец таким громким, что даже Эрри насторожился. Приблизившись к своему господину, он негромко произнес:
— А вы слыхали это?
Сир Ив, не оборачиваясь, бросил:
— Молчи, Эрри, не смей заговаривать со мной.
Эрри послушно замолчал.
Он был лет на семь старше Ива и потому он считал себя куда более опытным человеком. Если бы Эрри сказали, что жизненный опыт измеряется не кружками выпитого сидра и даже не числом быстрых, как укусы, девичьих поцелуев, он бы страшно удивился.
Ив спешился, привязал Единорога и сошел с дороги. Он ступал очень осторожно, как будто боялся что-то спугнуть. Эрри замер, верхом на гнедом: он не знал, как поступить, чтобы не навлечь на себя хозяйского гнева — то ли последовать за сиром Ивом в чащу, то ли ждать его здесь.
Ив разрешил его сомнения, окликнув:
— Эрри, иди сюда!
Эрри тотчас спрыгнул на землю и бросился на голос, спотыкаясь о какие-то невидимые в траве коряги.
— Смотри.
Ив показывал на темный провал, зиявший среди камней и густых зарослей папоротника. Там, в самой глубине, бурлила и кипела вода — она-то и шумела в лесу.
Эрри встал на колени, заглянул в темноту. Оттуда плеснуло выдохом старого погреба.
Эрри поднял голову, взглянул на задумчивое лицо Ива.
— Я не понимаю, — сказал оруженосец, — для чего мы здесь, мой господин?
— Разве ты не хотел это увидеть? — удивился сир Ив.
— Увидеть что?
— Это «темный глаз», место, где подземная река выходит на поверхность, — объяснил сир Ив. — Я слышал о нем, но никогда здесь прежде не бывал… Мой дядя прав: подобное путешествие необходимо для рыцаря.
— А для оруженосца? — пробормотал Эрри.
К счастью, сир Ив его не расслышал.
— Сюда привозили любовников королевы Дахут, когда она пресыщалась их ласками, и сбрасывали вниз, — продолжал сир Ив. — Тела уносило в море. И в конце концов убитых стало так много, что души их закричали громко, очень громко, и Бог услышал этот крик…
— Полагаю, они кричали и раньше — ну, когда их бросали в яму, — заметил Эрри.
Сир Ив покачал головой:
— Когда кричит тело, его почти никто не слышит. Но когда вопит кровь убитого, весь воздух наполняется болью. Кровь, Эрри, особенно человеческая и пролитая неправедно, — она страшно кричит, кричит…
Молча они вернулись на дорогу и снова сели на коней. Каждый думал о своем: сир Ив — о кричащей крови и о воздухе, наполненном болью, а Эрри — о том, что юный его господин — умалишенный, коль скоро рассуждает о подобных вещах.
Долгое время ничего не происходило: везде они видели толстые стволы и густые заросли кустов и папоротника; затем отдельно лежащие валуны начали как бы сближаться, срастаться боками, превращаться в сплошные скалы, и вот уже путники слышали, как шумит впереди море.
— Мы заночуем на берегу, в поселке, — сказал сир Ив. — Там есть постоялый двор.
Эрри пожал плечами, не решаясь произнести ни слова. Сир Ив частенько ставил его в тупик, и при одной только мысли о том, что придется провести рядом с молодым господином не один месяц, Эрри делалось тоскливо.
Юный странствующий рыцарь нашел себе приют в трактире. Путешественники здесь почти не встречались, а вот местные жители заглядывали туда частенько. Впрочем, нынче вечером народу собралось немного: хозяин здраво рассудил, что рыцарю следует хорошенько отдохнуть, и потому выпроводил завсегдатаев пораньше.
Первое, что сделал оруженосец, — прихватил на кухне кувшин молока и кусок хлеба, скрылся на сеновале и там, подкрепившись, заснул праведным сном. Мало того, что Эрри устал, ему вовсе не хотелось прислуживать сиру Иву за столом. Он не был такому обучен и не желал терпеть насмешки.
А Ив словно и не замечал его отсутствия. Задумавшись о своем, он сжевал кусок жесткого мяса, запил разбавленным сидром. Плавая взглядом по закопченному потолку, похвалил приготовленную для него постель, дал хозяину денег — не считая и довольно рассеянно. Наконец отправился немного побродить по берегу.
Его переполняли странные ощущения. Он грезил с открытыми глазами. Казалось, еще миг — и перед ним распахнется широкое окно в будущее, и он ясно увидит все, что приготовлено для него судьбой. Так девушка рассматривает свадебное платье, вынутое из сундука накануне венчания, и размышляет о предстоящей жизни в браке с мужчиной, доселе ей почти совершенно не знакомым. Она видит слабые швы и угадывает, где может разойтись ткань. И вот она велит принести иголку и нить и ловко накладывает новые стежки поверх старых.
Море было темным, как и берег, но все-таки водная тьма была иной, нежели земная. Море прятало в своих глубинах свет, накопленный за века пребывания под солнечными лучами. Луна скользила по поверхности вод, серебря их; а бездна таила другой свет, солнечный, тот, что светит мертвецам, когда они погружаются в пучину.
Завороженный зрелищем этих двух светов, Ив надолго застыл на берегу, а затем начал спускаться к самой воде. Бухта была узкой и длинной; Ив не сразу догадался, где в точности он находится.
В одном месте по воде расплывалось горящее желтое пятно. Иву подумалось, что это лишь игра его воображения или странное преломление лунного луча, но нет: дрожащий световой полукруг начал подниматься. Волн там почти не было; вода застыла, точно зеркало.
Он приблизился к тому месту, из которого исходило сияние. Берег нависал над водой, но недостаточно далеко, чтобы можно было заглянуть в круг света, плавающий по морю. К счастью, здесь росло старое дерево, которое тянулось тяжелыми ветками прямо к воде, и Ив не раздумывая забрался на это дерево.
Он прополз по длинной ветке и свесился вниз, рассматривая странное явление на водной глади.
Поначалу он не видел ничего, кроме расплывающейся светящейся желтизны — как если бы заглядывал в лампу, накрытую желтым стеклянным колпаком. Затем постепенно муть разошлась, и Ив увидел, что под водой находится целая толпа людей.
Это были высокие красивые люди с правильными, невыразимо печальными лицами. Никто из них не разговаривал и не смотрел на других; все взоры были устремлены куда-то вперед. Вода над ними не колебалась.
Они находились на площади, окаймленной колоннами, или, может быть, в большом соборе, только крыши у этого собора не было. Кругом ярко пылали факелы, пламя их было неподвижным и бледным, не красным, но синеватым, как и положено всякому пламени, которое горит под водой.
Впереди, там, куда были обращены все взоры, медленно ходили облаченные в белое служители, они носили драгоценные сосуды и реликварии, украшенные самоцветами и золотым и серебряным литьем, и время от времени поднимали их над головами, чтобы собравшиеся могли рассмотреть их хорошенько.
А впереди всех стоял рослый человек в простой темной одежде, подпоясанной веревкой с узлами, и лицо у него было незапоминающееся — такое, что в мыслях оно потом вставало похожим на лицо какого-то очень близкого друга, давнего и дорогого сердцу, чье имя почему-то выпало из памяти.
Он пел, и сир Ив сразу понял, что здесь служится месса, и это была покаянная месса, и служилась она веками, потому что одинокий мыс и выросшее на нем суковатое дерево нависали над теми самыми волнами, что давным-давно поглотили греховный город Ис, где правила развратная и злая королева Дахут.
Юноша замер, боясь пропустить мельчайшую деталь из увиденного. И он смотрел, не шевелясь, так что в конце концов у него затекло все тело, и руки онемели, и ноги перестали слушаться. И все же он боялся двинуться, чтобы перестать быть свидетелем происходящего под водой чуда.
Когда королева Дахут изводила своих любовников, бросая их в подводную реку, кровь убитых так громко кричала, что в конце концов Бог разрешил дьяволу принять образ красивого юноши и явиться к проклятой королеве. Она же настолько потеряла голову, что позволила своему новому любовнику озорства ради отомкнуть плотины, сдерживавшие натиск воды и охраняющие город от наводнения. И вода поднялась стеной, а затем опустилась на город, смывая все грехи его, а заодно и унося с собой грешников.
И жители города Ис непременно погибли бы — как погибла Дахут, бежавшая со своим любовником-дьяволом, — но дело-то в том, что жил там в те годы святой Гвеноле.
Грешные жители города Ис вовсе не преследовали святого Гвеноле и не подвергали его издевательствам, как можно было бы заподозрить. Ведь в сущности жители любого города являются грешниками, да и любой деревни — тоже; и среди одиноко живущих также найдется немало таких, кто по справедливости отзовется на подобное имя.
Бедные грешники города Ис ходили по праздничным дням в собор и слушали мессу святого Гвеноле, и приносили ему пироги с рыбой в знак любви и признательности; а потом возвращались к себе домой и все-таки продолжали грешить. Но святой Гвеноле без устали снова и снова прощал их. В их дурных делах он по-прежнему не видел никакой насмешки, поскольку жалел людей.
Постепенно жалость становилась самым главным чувством в жизни Гвеноле, и он подолгу плакал, когда думал, что никто его не видит.
И вот настал тот день, когда море широкой поступью вошло в город Ис и, схватив его улицы вместе с колодцами, статуями, собором и домами, потащило на глубину. Оно увлекало в бездну и горожан, не исключая самых маленьких и даже тех, кто не успел еще сделаться грешниками.
Накануне, как раз в ту ночь, когда королева Дахут развлекалась со своим новым любовником дьяволом, к святому Гвеноле пришел ангел. Ангел не счел нужным изменять облик и предстал перед Гвеноле в обличии крылатого света несказанной красоты.
Гвеноле сразу понял природу этого света: если обычный свет человек воспринимает зрением, то есть как нечто, что можно увидеть, то горний свет является как нечто, воспринимаемое сразу всеми чувствами, и обладает не только зримым обличьем, но также запахом и вкусом.
По сладости света Гвеноле узнал своего гостя и пал перед ним лицом в землю.
Ангел же сказал:
— Времени не осталось — ты должен покинуть город Ис, Гвеноле, потому что на рассвете он погибнет, и все его жители вместе с ним.
— Неужели они хуже всех прочих людей на земле? — спросил Гвеноле. Голос его звучал глухо, потому что он не поднимал лица.
— Они не хуже других населяющих землю, но все-таки судьба их решится нынче на рассвете — так было заповедано, и это свершится, — сказал Ангел. — Ты же уходи отсюда, Гвеноле. Мне было приказано увести тебя из этого города прежде, чем стена воды упадет на стены из камня и разрушит их до основания.
Тогда Гвеноле встал и отвел с лица волосы.
— Нет, — сказал он, — я останусь. Будь мне свидетелем, Ангел: я останусь и буду служить покаянную мессу, и я буду служить эту мессу до тех пор, пока Господь не простит всех моих грешников и не отпустит их из-под воды, куда они погрузились!
— Ты сделал выбор, — сказал Ангел и стал невидим.
И вот все грешники города Ис, уже как следует согрешившие и еще не успевшие хорошенько согрешить, — все они, погибая, увидели, как гибнет вместе с ними святой Гвеноле, не пожелавший их покинуть, — и все они пришли на его мессу и встали, чтобы послушать.
С тех пор минуло несколько столетий, а Гвеноле продолжает свое бесконечное служение, и будет повторять одни и те же слова до скончания времен, покуда не наступит день Страшного Суда. И тогда все грешники города Ис будут наконец прощены.
Замечтавшись об этом, Ив окончательно окоченел, пальцы его разжались — он упал прямо в воду.
Ему подумалось, что сейчас он окажется среди мертвых жителей города Ис и услышит те слова, что произносит святой Гвеноле, находясь под водой. Но — нет, ничего подобного! Желтый свет сразу погас, и Ив очутился в темноте.
Ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы выплыть на берег, и потом он еще долго сидел, отплевываясь и фыркая, потому что едкая соленая вода набилась ему в нос.
Благодаря урокам Эсперанса сир Ив немного знал французское наречие «ойль», но все же не ожидал, что оно окажется для него настолько чуждым. Однако неминуемое случилось: в конце концов Ив очутился в тех краях, где говорили на языке для него почти не знакомом.
После памятного первого ночлега вне замка Керморван, когда Ив заплатил за комнату и провел ночь, даже не ложась в постель, молодой сеньор принял важное решение. Он подозвал Эрри и вручил ему кошель с деньгами.
— Я поручаю тебе договариваться с хозяевами о цене нашего ночлега и о плате за обед, — объявил ему сир Ив. — Отныне ты будешь вести с ними беседы на эту тему, я же не желаю пачкать мысли подобными вещами.
Эрри взял кошель, довольно увесистый, и посмотрел на молодого сеньора с удивлением.
— Вы доверяете мне столь важное дело, мой господин? — переспросил он. — А если я поведу себя глупо? Или нечестно?
— Если ты окажешься нечестен, я убью тебя, — просто ответил сир Ив. — Если же ты совершишь глупость, я сумею тебя простить.
— Так-то это так, — проворчал Эрри, опуская голову, — но как же вы, мой господин, сумеете отличить одно от другого?
Ив немного поразмыслил, а потом сказал:
— Я буду судить тебя снисходительно и обещаю заранее предполагать в любом неверном поступке обычную ошибку.
— Тогда ладно, — сказал Эрри.
На самом деле он крепко сомневался в том, чтобы сир Ив действительно захотел зарубить бретонца, особенно во время путешествия через чужие земли; и тем не менее имелось в юном сеньоре нечто такое, что заставляло Эрри постоянно оставаться настороже.
Сир Ив не столько сам избирал дорогу, сколько позволял дорогам вести себя — все дальше и дальше на восток, прочь от любимой Бретани, — испытывая себя самым трудным испытанием: разлукой с родиной.
Эрри как существо целиком и полностью плотское, зависящее от внешних обстоятельств и не обладающее силой духа, страшно унывал. Светлые волосы его свалялись и обвисли вдоль висков сосульками, а глаза принялись фальшиво косить, словно бы в поисках чего-то, о чем он и сам позабыл.
С хозяевами постоялых дворов Эрри договаривался с помощью жестов: в правой руке он показывал кинжал, в левой — кошелек, а лицо его демонстрировало самую неприкрытую злобу по отношению к человеку, говорящему на языке «ойль» и никаком другом; поэтому плату с бретонцев брали умеренную — зато и комнаты предоставляли им далеко не лучшие. Сир Ив этого, впрочем, не замечал.
Будучи рыцарем и, следовательно, существом более духовным, нежели материальным, он пытался уловить некий тайный звук, ноту, задающую тон всей той музыке, что была разлита по земле, по которой они сейчас путешествовали. Если правда то, что арфа обладает бессмертной душой, наподобие человеческой, то сейчас ему весьма пригодилась бы арфа. Но никаких музыкальных инструментов у Ива при себе не было, и потому он довольствовался догадками и предположениями.
Они обходили стороной большие города. В этом имелся определенный смысл: каждый город обладает собственным мнением, и судить по городам о стране — бессмысленное занятие.
А Франция была для Ива совсем чужой страной. И к тому же он ехал по этой земле для того, чтобы соединиться с английским войском, так что обольщаться не следовало: здесь его никто не полюбит. К счастью, никто не спрашивал его о цели пути.
Некоторые деревни, через которые проезжали Ив и Эрри, были сожжены и разграблены.
Когда Ив увидел подобную деревню в первый раз, он остановил своего Единорога и начал осматриваться. Мертвых тел они не увидели — погибшие либо сгорели в домах, либо были уже похоронены. Несколько домов уцелело. Тощая свинья деловито шныряла между строениями и что-то искала в развалинах.
— Это сделали англичане, — проговорил Ив.
Эрри, как ему было приказано, молчал, не заговаривая со своим господином. Ив махнул рукой, дозволяя ему отвечать:
— Что ты об этом думаешь, Эрри?
Тот пожал плечами:
— Мужичье… Я вовсе о них не думаю.
— Тогда я тебе приказываю подумать, — сказал сир Ив.
Эрри ткнул пальцем в ту сторону, куда скрылась свинья:
— Вот ее хорошо бы поймать и изжарить.
— Должно быть, жалкое животное — единственное достояние тех несчастных, что все еще живут здесь. Я не желаю обрекать на голодную смерть этих людей, — сказал сир Ив. — Твои мысли мне не нравятся. Разве сам ты — не из мужичья, Эрри?
Эрри отозвался угрюмо:
— Положим, да; так ведь я даже согласился подвергать свою жизнь риску, лишь бы только не оставаться мужланом…
— Мужланом ты родился, Эрри, мужланом и помрешь, потому что душа у тебя неблагородная, — в сердцах бросил ему Ив.
И тут из-за наполовину рухнувшего дома выбралась женщина. Она была похожа на палку в юбке и фартуке, а ее длинные измученные груди свисали едва ли не до пояса и болтались в просторной рубахе. Она потянула мосластые руки к рыцарю и что-то проговорила. И тотчас отовсюду начали вылезать чумазые длиннолицые крестьяне.
Ив сказал оруженосцу:
— Дай им денег.
Но тот ухватил Единорога за повод и пришпорил гнедого. И так Эрри помчался вскачь, увлекая за собой своего господина, а вслед за обоими всадниками бежали с громкими звериными криками голодные крестьяне.
Только углубившись в лес, куда крестьяне сунуться не решились, Эрри выпустил поводья Единорога и позволил гнедому перейти на шаг. Оруженосец боялся взглянуть в лицо сира Ива, но все-таки ему пришлось это сделать.
Ив сидел в седле неподвижно, закрыв глаза. Он был совершенно бледен, и белые слезы текли по его щекам.
Эрри сразу перестал его бояться, потому что оруженосца охватила жалость: он понял вдруг, каким еще ребенком был его господин. И вместо того, чтобы оправдываться и объяснять свой поступок, Эрри вынул из рукава сира Ива платок и начал обтирать тому лицо.
Никогда еще сир Ив не находился так далеко от идеального образа, которому желал соответствовать; ибо величайшей его мечтой было обрести истинного себя — сделаться настоящим рыцарем без страха и упрека. Но обстоятельства сложились так, что сир Ив превратился в один сплошной упрек, потому что из-за глупости оруженосца и из-за его трусливого сердца сир Ив не смог исполнить величайшей добродетели — проявить милосердие к низшим.
Сир Ив как будто разлучился с самим собой в этот миг и именно эту разлуку сейчас оплакивал. Нет никакого смысла упрекать оруженосца в низости: ведь Эрри наверняка считал, что делает все правильно.
Ив так и сидел в седле, не шевелясь, пока Эрри устраивал ночлег и готовил костер. Затем Эрри снова приблизился к своему господину и осторожно снял его с коня, словно тот и впрямь был ребенком. Эрри был малый весьма крепкий, так что справиться с Ивом ему удалось без особого труда.
Оруженосец притащил Ива, как безмолвную куклу, к костру и усадил. Затем вручил ему плошку с горячей похлебкой, которую сварил на костре. В похлебке плавала обгоревшая палочка, и она-то и хрустнула у Ива на зубах, когда тот все-таки отпил. Эрри в тот миг смотрел в темноту и не видел, что господин его ожил; но хруст палочки обнаружил желание сира Ива жить дальше и подкреплять для того свои силы.
У Эрри все замерло в душе, когда он это понял. Он не волновался так сильно с тех самых пор, как был ребенком и однажды выпустил птицу из чужого силка: это была совсем маленькая певчая птичка, не годная для еды; она куда больше пользы принесла бы, распевая в воздухе, на свободе; вот мальчик ее и выпустил. Птица улетела, не выказывая ни малейшей благодарности по отношению к своему освободителю, и только спустя годы Эрри понял, что она осталась единственным воспоминанием его детских лет.
Должно быть, думал Эрри, сир Ив прав, и у мужланов нет души, коль скоро и детства у них не бывает. Но теперь Эрри думал об этом без всякой горечи и, что самое странное, сир Ив стал ему как будто ближе, хотя такого быть, конечно, не могло.
Другие деревни не были так страшно затронуты вторжением, и постепенно сир Ив успокаивался: англичане проходили через французские земли, как нож сквозь масло, и не притрагивались к имуществу и жизням местных жителей. Происходило это, впрочем, не из-за какого-то особенного благорасположения короля Эдуарда к селянам, будущим господином которых он себя мнил, но просто потому, что англичане очень спешили и останавливаться для грабежей им было некогда.
Ив расспрашивал местных жителей, далеко ли находятся армии и кто проходил через их деревню в прошлый раз. Иногда ему отвечали охотно, иногда — с подозрением. На вопросы, задаваемые ему, Ив отвечал, что он бретонец, однако благоразумно умалчивал о собственных намерениях.
Он старался держаться морского берега. Ему казалось, что близость моря каким-то образом охранит его от бед и напастей. Иногда он выбирался почти на самое побережье и засыпал под знакомый с детства шум морского прибоя; тогда ему снились самые лучшие сны.
Путь Ива перерезали многочисленные ручейки, речушки и даже большие реки, впадающие в море, но он всякий раз довольно легко находил переправу.
Однажды он наткнулся на сожженный мост и двинулся вниз по течению в поисках брода.
Эрри тащился следом. Эрри думал о том, что отыскать брод будет не таким-то простым делом: местные жители имеют обыкновение охранять тайну переправы, чтобы обезопасить себя от внезапного вторжения врагов, а иногда — чтобы продать эту тайну одной из враждующих сторон, да запросить подороже.
Но сир Ив оказался дальновидней своего оруженосца, хоть жизненный опыт сеньора измерялся куда меньшим числом кружек сидра (не говоря уж о быстрых девичьих поцелуях).
Они находились в пути всего несколько часов и тут заметили, что трава на берегу вся истоптана конями, в сырой глине остались глубокие следы, а ветки прибрежных деревьев изломаны. Несколько дней назад в этом месте переправлялась через реку целая армия. Она обозначила место брода точнее приметного камня с соответствующей надписью.
Сир Ив двинулся через водную преграду по чужим следам. Единорог нервничал, громко фыркал. Вода бурлила вокруг мощной груди коня, копыта осторожно выбирали путь по коварному речному дну. Сир Ив подобрал ноги и сидел в седле скорчившись и положив свой длинный меч поперек колен. Эрри промок почти по пояс. Он вез доспехи и пристроил тяжелую сетку с металлическими пластинами себе на плечи и голову.
Оказавшись на противоположном берегу, путники развели костер и решили заночевать у переправы. За время путешествия Эрри приучился не просто молчать, но как бы отсутствовать, и его хлопотливая возня у костра совершенно не мешала Иву думать о своем.
Оруженосец Эрри побаивался англичан, хотя говорить об этом своему господину, естественно, не решался: юный сир Ив был убежден в том, что английский король встретит его с распростертыми объятиями. Почему бы и нет? Ведь сир Ив де Керморван — бретонец, а разве у бретонцев нет оснований ненавидеть французского короля? К тому же Керморван — сторонник Монфора.
На вторую неделю путешествия сир Ив неожиданно услышал, как звонят колокола. По всему лесу разносились их голоса, как бы разноцветные, каждый с собственным норовом и неповторимым тембром; все они пели и славили на все лады, сливаясь в мощном хоре, который настигал путника с любой стороны, куда ни повернись, в каком направлении ни обрати слух.
— Праздник Успения! — проговорил сир Ив дрогнувшим голосом. — Нам непременно нужно выбраться в какой-нибудь город, потому что в такой день я хочу послушать мессу и увидеть Господа.
И с тем он развернул коня и, не разбирая дороги, двинулся прямо на колокольный звон. Эрри, не смея перечить, последовал за ним. Ветки хлестали их по лицу, как будто какие-то темные силы непременно желали препятствовать сиру Иву в выполнении его намерения, а копыта лошадей то и дело проваливались в мягкие ямки, незаметные в густой траве, так что Эрри уже начал беспокоиться — не оступился бы нежный Единорог и не сломал бы, упаси Бог, ногу.
Колокола словно обступали их отовсюду, и понять, куда в точности следует направляться, не было никакой возможности. Сдуру Эрри едва не брякнул: дескать, если двигаться по дороге, так уж точно рано или поздно придешь туда, где живут люди, — иначе для чего и дороги проложены, если не от одного человека до другого! Но, к счастью, сумел удержаться.
Наконец те колокола, что звучали сзади, попритихли, а те, что гремели спереди, сделались вовсе оглушительными, и Эрри понял: сир Ив одному ему известными путями все-таки выбрался к какому-то городку.
Городок этот лежал в ладошке-низинке, обступаемый лесистыми холмами, и главным обитателем его была шумная речка. Дома выстроились по обоим берегам. Невысокая каменная стена возведена была здесь совсем недавно. Две башни предназначались для защиты города, но они стояли праздно: если англичане и проходили через этот городок, то явно не стали тратить времени на осаду и не произвели здесь ни единого выстрела.
Тем не менее ворота, несмотря на яркий день и разгар праздника, были закрыты, и на башне маячили какие-то люди. А в самом городке надрывалось три или четыре колокола и едва слышно доносилось многоголосое нестройное пение.
Сир Ив остановился перед воротами и постучал копьем, которое ради такого случая забрал у своего оруженосца.
— Откройте мне, ради Бога, потому что я хочу непременно послушать мессу и увидеть сегодня Господа! — крикнул он.
Ему отвечали:
— Кто ты таков? Кто твои спутники? Нам не велено открывать ворота перед чужаками!
— Меня зовут Ив де Керморван, — отвечал сир Ив, — и я путешествую один, с этим вот только оруженосцем.
— Должно быть, ты направляешься в армию! — сказали ему с городских стен. — Весьма похвально для молодого рыцаря спешить, дабы присоединиться к славному войску христианского короля!
— Истинно так, — согласился сир Ив.
Ив и горожане говорили о разных королях, но даже не подозревали об этом; к тому же молодой бретонец весьма дурно владел наречием «ойль» и потому был понят через пень-колоду. Тем не менее ради праздника перед ним закрыли ворота, а затем тотчас вновь заперли их.
Ив поехал по узким улицам городка, пробираясь между домами, и постоянно слышал сквозь колокольный звон и гул голосов шумливый голосок речки, чье прозрачное пухлое тельце вздувалось из-за множества родников, бьющих со дна.
Неожиданно Ив понял, что очень давно он не находился среди людей, да еще среди такого множества. Время, проведенное в лесу, наедине с собой и безмолвным Эрри, отучило его от толпы. Сейчас, куда Ив ни направлял коня, повсюду он наталкивался на какого-нибудь человека. Он ужасно боялся раздавить кого-нибудь на улице — в праздничный день это было бы совсем нехорошо.
Наконец улица расступилась и вытолкнула всадников на площадь.
— Странно, — сказал сир Ив, оборачиваясь к Эрри, — городок кажется совсем маленьким, но людей здесь живет больше, чем могут вместить дома. Отчего бы это? Неужели все они явились сюда ради праздника?
— Нет, мой господин, — ответил Эрри, куда более опытный в делах такого рода, — они пришли искать за стенами укрытие от войны.
— Но это же неразумно и опасно, — вздохнул сир Ив. — Вдруг здесь начнется повальная болезнь? В таком случае все эти люди умрут, ведь они окажутся в ловушке. Кроме того, пока они отсиживаются в городе, неприятель сожжет их поля и уничтожит скот.
— Если бы они остались дома, солдаты попросту убили бы их всех, — возразил Эрри. — А так они, по крайней мере, рассчитывают уцелеть и затем худо-бедно восстановить все, что потеряют.
— Ты говоришь об английской армии, не так ли? Это англичан они так боятся, что бросили свои земли на произвол судьбы?
— Разумеется, мой господин, а как же иначе! Ведь они — французы, а не бретонцы.
— Следовательно, сейчас мы находимся среди наших врагов? — продолжал сир Ив. Он говорил на своем родном наречии и потому мог не опасаться, что кто-нибудь из горожан его поймет.
— Похоже, именно так и обстоят наши дела, мой господин, — ответил Эрри. — Но сегодня, ради великого праздника Успения, нас это не должно тревожить.
И, расталкивая горожан, они пробрались в небольшую церковь с низкими полукруглыми сводами и крохотными окошками, вмещающими в себя лишь малую часть окружающего мира, — впрочем, избранную и весьма изысканную: кусочек неба с обрывком золотистого облака, часть нарядного фасада с красным узором на уровне второго этажа, угол башни с двумя зубцами.
Эта церковь была выстроена в те времена, когда лучшим украшением храма считался солнечный луч, проникающий через окно внутрь помещения. И пять пар широких, как лезвия, лучей скрещивались над головами молящихся, а шестая пара сходилась как раз там, где помещался алтарь, и местный епископ в блестящей митре выносил Дары, а двое служек шествовали за ним с круглыми металлическими «опахалами», которые пускали солнечных зайчиков по всему храму, так что в каждом глазу, казалось, успел побывать этот отраженный от священных реликвий свет!
Колокола то замолкали, давая отдых ушам и позволяя услышать голос епископа, то вновь принимались горланить во всю мочь, и это чередование было радостным, потому что человеческая речь искусно перемежалась здесь бессловесным ликованием.
По рядам пошли священники, раздавая причастие, хор начал петь Agnus Dei, более стройно, чем прежде, и сир Ив с радостью присоединился к поющим: латынь была общим языком и для бретонцев, и для французов, и для англичан, равно как общим было для них Успение Пресвятой Богородицы, и колокольной речи в этот день одинаково внимали все: король Эдуард и король Филипп на разных берегах реки Соммы, и богемский король Иоанн, охранявший переправы, и герцог Фландрии, друг англичан, который рвался на соединение со своими союзниками и находился сейчас всего в нескольких десятках миль от цели, и полсотни ученых философов в университете Сорбонна, и дурочка в одном рваном башмаке, что плясала на рыночной площади в Амьене, зажимая ладонями уши и размахивая длинными серыми волосами.
Сомма представляла собой серьезное препятствие для армии. Это была широкая река, текущая по заболоченной долине. Насекомые тучами поднимались из влажной травы, являясь из небытия в бытие.
Король Эдуард со своими войсками подошел к Сомме через несколько дней после Успения. Для того, чтобы соединиться с фламандцами, ему требовалось переправиться через реку; но повсюду англичане встречали хорошо организованный отпор французов.
Не желая тратить время, Эдуард с основными частями задержался на западном берегу, подальше от неприятеля, а большой отряд под командованием графа Уорвика был отправлен на разведку.
Сотня конников помчалась по дороге вверх по течению реки. Они пролетали сквозь деревни, где никто не смел чинить им препятствие, и наконец добрались до первого моста — возле городка Лонгпрэ; однако там переправу охранял сильный французский гарнизон, так что самый мост был превращен в крепость, взять которую было немыслимо без штурма — а штурм, как хорошо понимал граф Уорвик, неизбежно приведет к разрушению моста.
Не решаясь вступать в схватку, граф Уорвик со своими людьми двинулся дальше. Их не преследовали: французы не захотели оставлять позицию и тем самым ослаблять ее, хотя бы даже на одного человека.
Чуть выше по течению имелся еще один мост, у Лонга, но и там англичан встретило то же самое. Французы языка «ойль» не желали пропускать через свою землю английскую армию и явно рассматривали короля Эдуарда как захватчика. Вслед Уорвику и его людям летели камни, комья земли и оскорбительные возгласы. И снова граф предпочел отступить, не вступая в сражение, которое заведомо было бы англичанами проиграно.
Еще четыре мили вдоль берега — и показался Пон-Реми, «город-мост»; и вот там-то Уорвика ждало самое большое испытание: оборона этого важнейшего пункта была поручена французами их славнейшему союзнику, Богемскому королю Иоанну.
Сам Иоанн находился на позициях, в первых рядах, о чем Уорвик догадался сразу, едва лишь завидел рослого рыцаря в шлеме с огромными, чрезвычайно пышными перьями. Этот гигантский букет на макушке придавал королю чванливый и даже немного гротескный вид, однако Уорвик не обольщался на счет своего противника — иметь дело с Богемским королем всегда тяжело, что во время мира, что в военную годину.
Перья наилучшим образом выражали его нрав: Иоанн был драчлив, высокомерен и при том — отменный сутяга и очень хороший воин. Его воинский пыл не умалился даже после того, как Иоанн окончательно ослеп.
Он начал терять зрение давно, еще в сравнительно молодые годы, но поначалу старался не придавать этому большого значения. Однако время шло, Иоанн видел все хуже и хуже и в конце концов доверился врачам, которые обещали произвести над ним целительную операцию. Закончилась она, тем не менее, ужасно: когда повязки сняли, Иоанн понял, что после всех страданий, которые перенес, он погрузился в полную, ничем не рассеиваемую тьму.
Таким образом, у него оставались лишь слух, обоняние, осязание и сварливый характер, и с их помощью он, возложив большую часть надежд на Господа, рассчитывал победить англичан у Пон-Реми.
Уорвик решился на отчаянный шаг и со своими рыцарями и арбалетчиками бросился на штурм. В первые минуты англичанам удалось захватить переправу, но тут французы хлынули со всех сторон — они разве что с неба не падали, — и потеснили графа. С утра до часа первой молитвы шла отчаянная битва, впрочем, Уорвиком уже проигранная.
Англичане отступили.
Разозленные неудачей, они возвращались в лагерь. Уорвик ехал мрачнее тучи: он предвидел, какими речами встретит его король Эдуард — ведь тот рассчитывал на успех.
Внезапно один из арбалетчиков остановился и вытянул руку, показывая куда-то вбок, туда, где от большой дороги отходил проселок:
— Сир, нас нагоняет какой-то рыцарь. У него копье и вымпел.
Уорвик подъехал ближе к арбалетчику и вгляделся туда, куда тот показывал.
— Клянусь святыми костями! — сказал Уорвик. — Ну и зрение у тебя! Я ничего не замечаю.
— Стоило бы задержаться и подождать его, — сказал арбалетчик. — Вдруг это гонец с важными вестями?
— Чей гонец? Наш или французский? — В попытках рассмотреть неведомого всадника Уорвик щурился так, что глазные яблоки у него заболели.
— В любом случае он будет нам полезен, сир, — отвечал арбалетчик, широко улыбаясь: он видел, что вызвал одобрение Уорвика.
Уорвик, широкоплечий коренастый мужчина с квадратной бородой и квадратным носом, всегда немного раздутым, словно в ноздри ему натолкали тряпок, супил брови и шевелил в бороде очень красными губами. Спустя пару минут он тоже начал различать всадника — у того действительно дергался на копье какой-то вымпел, только Уорвик не мог разобрать, какой именно.
— Горностай, — подсказал арбалетчик, угадав мысли графа.
— Бретонец! — Граф приподнял одну бровь и насмешливо двинул ею. — Как ты думаешь, умник, наш это человек или Филиппа?
Тем временем бретонец приблизился настолько, что Уорвик различил уже и белого коня с пятном на лбу — там, где у единорога рос бы витой остренький рог, и оруженосца, простоватого с виду парня, везшего доспехи своего господина в сетке. Больше никого при этом рыцаре не имелось.
Сам же рыцарь оказался молодым человеком с очень серьезным лицом, которое, по мнению Уорвика, скорее подошло бы какой-нибудь девочке. Зеленые глаза бретонца слезились от ветра, но тем не менее смотрели прямо.
Он остановил коня перед графом и произнес, недурно выговаривая английские слова:
— Хвала Богу и всем святым! Во имя Господа, скажите мне, сир, к какой армии принадлежит ваш отряд?
— Вы пользуетесь английской речью, что позволяет мне сделать кое-какие выводы относительно ваших намерений… Если вы ищете короля Эдуарда, — сказал граф Уорвик, — то можете считать, что нашли его. Однако что вам угодно?
— Меня зовут Ив де Керморван из Бретани, — отвечал юноша, горделиво поклонившись. — И я намерен присоединиться к королю Англии, ибо англичане поддерживают Жана де Монфора в войне за Бретань, — как и я.
— О! — сказал граф Уорвик. — В таком случае, нам действительно с вами по пути.
Если в тоне графа Уорвика и таилась легкая насмешка, то она пропала втуне: юный рыцарь попросту не уловил ее. Сир Ив учтиво наклонил голову и проговорил:
— Похвально, что вы так вежливы и понимаете знатного человека с полуслова. Я еду навстречу его величеству Эдуарду от самого замка Керморван, который недавно унаследовал после моего отца. Мне сказали, что я принял рыцарские шпоры в тот самый день, когда то же таинство было совершено над принцем Уэльским и несколькими его товарищами, так что в этом совпадении я усмотрел для себя не только великую честь, но и определенный знак.
— Но у вас же никого нет, кроме этого оруженосца! — не удержался граф Уорвик.
— Бретонцы не богаты, — просто ответил сир Ив, — однако я принес королю Эдуарду мою душу и мои руки, умеющие держать оружие; полагаю, этого достаточно!
Слушая эти речи, граф Уорвик только качал головой и не знал, что ему и думать.
Разумеется, в английской армии имелось некоторое количество французских шпионов. Ими, в принципе, при соблюдении некоторых мер предосторожности, пренебрегали — как пренебрегают насморком или незначительным кашлем. Но это, с другой стороны, вовсе не означало, что шпионов не пытались выловить, а поймав такового — отказывались от хорошего допроса с пристрастием (после чего беднягу торжественно вешали).
Мог ли под личиной наивного юного рыцаря скрываться соглядатай короля Филиппа? Маловероятно — но все-таки возможно. В любом случае Уорвик принял решение: не спускать с бретонца глаз, по крайней мере, поначалу.
В отряде графа Уорвика имелись раненые, а пять или шесть лошадей бежали без всадников, из чего сир Ив заключил, что англичане недавно побывали в сражении. Он поинтересовался у графа о цели этого сражения и узнал, что английский король тщетно ищет переправы на другой берег Соммы. Повсюду англичане встречают хорошо укрепленные мосты или охраняемые броды, а в наилучшем месте, где могла бы пройти армия, Пон-Реми, стоит Иоанн Слепец, и миновать его не удалось.
— Во имя Господа Иисуса, никогда не солгавшего, какие печальные вещи вы говорите! — воскликнул сир Ив.
— Хочу предостеречь вас, сир де Керморван, — произнес граф Уорвик, хмуря брови и глядя перед собой. — Дело наше обернулось скверно: обувь у пехотинцев истрепалась, и они ранят босые ноги о камни и сучья, так что едва ли каждый пятый способен резво бежать в атаку или уворачиваться от бегущих коней. Припасы закончились, а урожай еще не созрел. Люди срывают зеленые плоды и поедают их, а потом шумно маются животами. Дороги здесь ухабисты, многие кони пали, так что рыцари едут верхом на крестьянских клячах, которых им удалось добыть во время набегов… Мы прижаты к Сомме, мы в тисках между рекой и вражеской армией, и сражение неизбежно — иначе нам не вырваться. Его величество и желает большой битвы, и опасается ее, потому что в случае поражения мы уже не оправимся. Мы погибнем здесь, в болотах на берегах Соммы. Будь вы моим сыном, сир де Керморван, я немедленно отослал бы вас домой, потому что вы присоединились к нам в наихудшее время.
Сир Ив покраснел.
— Хорош бы я был, сир, если бы решился примкнуть к вам только после того, как вы добились успеха! Нет, я не желаю пользоваться плодами чужой победы, я желаю находиться среди тех, кто вырвет эту победу у госпожи Безнадежности и посрамит ее, во имя Господа.
Тут граф Уорвик окончательно растерялся. Если бретонец — не шпион, то блаженный. Сотни мыслей мгновенно пронеслись у него в голове. Вслух же граф произнес кратко:
— Держитесь меня, сир. Я представлю вас его величеству.
Эдуарду Третьему, королю Англии, было тридцать четыре года — наилучший возраст для правителя. Глядя на него издалека и любуясь его белокурыми волосами, которые даже и сейчас продолжали свиваться в локоны, Ив восхищенно думал: «Вот король!»
Этот человек воистину был король и полководец: он расхаживал между истрепанными шатрами, делая широкие шаги, то и дело останавливал рыцарей или простых солдат и разговаривал с ними, а затем вдруг повернулся и отошел в сторону, встав лицом к Сомме.
Широкая, мутная, окутанная сероватым туманом, река тащила свои воды к морю, и сколько бы ни смотрел на нее король Англии, она не намерена была изменять своему обыкновению. Ни ради Эдуарда, ни ради кого-либо другого.
Эрри, безмолвный и незаметный, стоял поодаль от своего господина с лошадьми — в ожидании, когда ему покажут, где их привязать.
Неожиданно сир Ив повернулся и отыскал его глазами. Эрри поразился тому, как преобразилось лицо сира Ива: оно было озарено светом — в полную противоположность довольно унылому духу, царившему в английском лагере.
— Вон тот красивый сеньор — король Англии, Эрри, — сказал сир Ив. — Теперь ты всегда сможешь говорить другим солдатам или своим детям, что видел короля! Каково тебе это, Эрри?
Оруженосец пожал плечами, но, поскольку сир Ив задал ему вопрос и явно ожидал услышать какой-то ответ, промямлил:
— Я бы сейчас предпочел кусок баранины, мой господин.
Сир Ив негодующе вспыхнул и отвернулся. Однако спустя некоторое время, наедине с собой, вынужден был признать правоту мужлана: кусок баранины сейчас бы явно не повредил, ибо насыщаться одним лишь созерцанием короля было чересчур по-рыцарски даже для сира Ива.
Тем временем Эдуард принял решение. Перейти Сомму выше Абвиля не удастся. Разведка, произведенная графом Уорвиком, ясно это подтвердила, так что даже пытаться не стоит. Следует переменить решение и поискать другую возможность. Ниже по течению, между Абвилем и морем, наверняка существует другой брод. Стоило бы как следует расспросить об этом тех, кто хорошо знаком с местностью.
И король с несколькими знатными сеньорами отправился туда, где под охраной, за оградой из телег, находились захваченные в плен французы.
На рассвете двадцать четвертого августа, накануне дня Людовика Святого, англичане выступили к морю. Большая армия — точнее, то, что от нее осталось, — выстроилась одной длинной колонной и потянулась вдоль берега.
Сир Ив де Керморван находился в авангарде, рядом с графом Уорвиком; обоз громыхал в центре колонны, а король находился на самой опасной позиции, в арьергарде.
Хотя сейчас неприятель не показывался, близость его была несомненной: армия ощущала тревогу подобно тому, как чувствует ее дикое животное, на которое устроена облава.
Англичане торопились и выступили еще до рассвета, в полутьме. Мир выглядел так, словно готовился вот-вот опять погрузиться в изначальный хаос. Все казалось призрачным и расплывалось перед глазами. Лес то выступал темными купами, то исчезал, скрытый мглой и туманом. Над рекой поднималась дымка, стирающая границы между воздухом и влагой.
Отряд графа Уорвика достиг брода на рассвете. Река здесь расширялась почти до двух миль. Величавое стремление вод к устью было подобно неостановимому движению времени. Само стремление пересечь реку выглядело дерзновенным и как будто направленным против естественного хода вещей.
Ранним утром должен был начаться отлив. В ожидании этого отряд остановился на берегу напротив указанного предателем места переправы. Французский пленник, вызвавшийся провести английскую армию, ожидал большого вознаграждения — король Эдуард не скупился, предлагая золото тому, кто отважится спасти его солдат.
Сир Ив мельком видел этого человека: без шлема, со смятыми потными волосами; красноватая, искусанная мошкой лысая макушка; твердая кожаная куртка в черных потеках пота и грязи. Предателя окружало несколько сержантов. Время от времени он вытягивал руку и показывал то в одном, то в другом направлении.
Вода медленно отползала от берега. Кони стояли по колено в высокой росистой траве. Почва под ногами расползалась, насквозь пропитанная влагой.
Неожиданно из полумрака вылетел всадник и пронесся, разбрызгивая сырой песок, вдоль строя. Он кричал:
— Бароны, скоро начинаем переправу! Сохранять строй! Сохранять строй!
Сир Ив молча наблюдал за рекой. Она уходила не спеша, с ленивой уверенностью в своих силах. Армии предстоит пройти около двух тысяч ярдов. Король уже подсчитал, что переправа займет не меньше четырех часов. За это время французы успеют подойти сюда. Следовало принять меры заранее.
Арьергард остался прикрывать переправу, и король находился там. Сир Ив узнал об этом позднее; сейчас он не отрывал глаз от графа Уорвика, больше всего на свете боясь пропустить тот момент, когда настанет пора входить в реку. Молодому бретонскому рыцарю вовсе не хотелось, чтобы его сочли трусом только потому, что он оказался всего-навсего невнимательным.
Кругом, наполовину скрытые утренней дымкой и туманом, теснились английские солдаты и бароны. Сир Ив ощущал близость огромного количества незнакомых людей. Армия постоянно шевелилась. Люди успевали переделать тысячи мелких дел, они что-то жевали и глотали из фляг, отходили по надобности и снова возвращались, переговаривались. Голоса звучали невнятно. Сир Ив не понимал и трети из произносимого: ведь Эсперанс обучал своего питомца английскому языку, которым изъясняются знатные господа, короли и лорды; здесь же болтали, то и дело разражаясь гоготом, английские простолюдины.
Затем вся эта масса людей и лошадей внезапно пришла в единое движение. Шевельнулись телеги обоза, подталкивая тех, кто стоял впереди. Снова пронесся всадник — он скакал теперь в обратном направлении, — крича: «Начинаем, бароны! В воду! В воду!» Теперь герольд был видел гораздо лучше. Солнце встало, сердито расталкивая лучами туманную дымку и болотные испарения.
Послышался мощный плеск воды: авангард английской армии вошел в Сомму. Переправа началась. Сержанты безжалостно толкали солдат, чтобы те не подавили друг друга. Несколько раз досталось и Единорогу, и капризный конь прянул, мотнув головой и тонко заржав. Далеко впереди ему отозвалось еще несколько лошадей.
Свет болезненно пощипывал глаза, и сир Ив щурился. Он видел, как река заселяется людьми: точно рыба, идущая на нерест, они, гонимые пятой, самой смертоносной из стихий, — войной, — упрямо брели по бедра в воде. Помогая себе преодолевать водную толщу и сильное, давящее на тело течение, они раскачивались и размахивали руками, поднятыми над головой. В руках они держали луки: первыми переходили Сомму стрелки Хью Деспенсера.
Брод, указанный предателем, был довольно широк — солдаты шли, выстроившись по одиннадцать человек в ряд. Противоположный берег лежал в полной тишине.
Напряжение, охватившее Ива, начало спадать. Ряд за рядом колонна погружалась в реку. Скоро настанет черед графа Уорвика и его людей. К середине дня все англичане окажутся уже на том берегу, а через сутки они встретятся со своими союзниками, фламандцами. Западня, в которую загнал Эдуарда французский король Филипп, раскрылась и выпустила добычу.
Сир Ив зевнул и тут же смущенно засмеялся. Но граф Уорвик, наблюдавший за молодым человеком, вовсе не счел этот зевок чем-то предосудительным. Напротив — ободряюще улыбнулся и кивнул.
И вдруг вода вскипела стрелами. Несколько человек упало, их унесло течением. По воде потянулись мутные коричневатые потеки крови, похожие на водоросли.
Вокруг Ива все кричали, размахивая руками и хватаясь за оружие.
— Стоять! Стоять! Бароны, ждать! — кричал герольд, скрытый за движущейся массой людей. Зычный голос его перекрывал все шумы.
Первые англичане уже достигли суши и тотчас принялись стрелять в ответ.
— Вперед, граф! Граф Уорвик!
И разом взорвались хриплые вопли, и кони всей массой двинулись вперед. Животные храпели, отворачивали морды и пытались отойти от воды — многие не желали ступать в реку; люди громко бранились, погоняя лошадей. По шесть всадников в ряд они начали переправу.
Обмен стрелами на берегу становился все яростнее, но теперь Ив больше не следил за этим: для него началась собственная битва. Эрри постоянно находился рядом со своим господином. В последний миг, перед тем, как ступить в воды Соммы, сир Ив встретился с ним глазами. Зрачки Эрри так и скакали: он боялся.
И сир Ив сказал на бретонском наречии:
— Это всего лишь река, Эрри.
Эрри жалко улыбнулся в ответ, качнул головой и толкнул гнедого пятками.
И почти сразу Ив погрузился в совершенно иной мир. Раньше он никогда не подозревал, как меняется все вокруг, если смотреть из русла реки. Берега становятся выше, небо — дальше; каждое деревце, каждый куст обретают, если находиться внутри реки, совершенно иной смысл, гораздо более глубокий, чем прежде.
И куда ни глянь, везде незнакомые люди, перепуганные, разъяренные, и от них исходит жар, как от зверей, их пропотевшие куртки дымятся паром, их рты пышут зловонной бранью; кони ржут и бьются, но все же этот живой поток неуклонно движется к цели.
Противоположный берег долгое время оставался одинаково далеким и вдруг разом приблизился.
Нескольких убитых протащило водой мимо Ива. Он увидел запрокинутое, залитое водой лицо с торчащей изо лба стрелой. Труп ударился головой о камень — несмотря на шум, творившийся вокруг, Ив явственно различил этот глухой стук, — потом еще и еще раз, точно в поисках какого-то ответа; и наконец течение развернуло тело и понесло его дальше.
Перестрелка на берегу почти прекратилась — английские лучники отогнали неприятеля.
Единорог неуверенно ступил на твердую почву и, ощутив свободу, заплясал на месте. Ив нашел взглядом Эрри — оруженосец обтирал ладонями лицо и вздыхал.
Англичане все прибывали. Река исторгала их из своего чрева, отряд за отрядом. Мокрые, люди и кони осваивались на берегу и искали друг друга, чтобы снова построиться.
После того, как по броду прошли сотни людей и лошадей, переправа стала значительно глубже. Грунт размыло. Воды Соммы помутнели, сделались густо-коричневыми. Крича, бранясь, щелкая кнутами, возчики заводили в воду лошадей, запряженных в телеги. Авангард переправился уже весь; настал черед обоза. Ив стоял чуть в стороне, а Эрри вместе с прочими сержантами и солдатами помогал вытаскивать на берег телеги. Вода и пот стекали по лицам, одежда на всех промокла до нитки, а солнце все не желало проходить сквозь облака; однако парило немилосердно.
Казалось, телегам не будет конца; но вот Ив заметил, что над водами Соммы опять заплясали разноцветные вымпелы на копьях: переправу начал арьергард во главе с королем Эдуардом.
И в этот самый миг из леса к броду вылетели французские конники и впереди них ехал, привязанный к седлу, с высоко поднятым обнаженным мечом богемский король Иоанн. Два сержанта держали его коня под уздцы. Обратив в сторону врага яростное слепое лицо, этот король что-то кричал, и солдаты ревели ему в ответ.
Французы наскочили на арьергард английской армии и врубились в него. Часть англичан уже находилась в реке. Отлив закончился, вода вновь начала прибывать. Англичане переправлялись по грудь в воде. Хвост английского арьергарда остался на берегу, отражая бешеную атаку французов. Между людьми как будто провели невидимую черту: вот последние шестеро ступают на растоптанную подводную тропу, а следующие шестеро уже готовы принять совершенно иную судьбу — они разворачиваются лицом к неприятелю и устремляются в битву.
Не все из тех, кто прикрывал отход товарищей, погибли; большинство было захвачено в плен. И богемский король что-то непрерывно кричал страшным хриплым голосом.
Преследовать противника в реке под обстрелом английских лучников французы не решились; теперь Сомма готова была поглотить всякого, кто отважится погрузиться в ее воды. Река надувалась и выползала из берегов, увеличивая свои владения.
С грохотом и криками французы понеслись прочь, уводя с собой пленных. Десятки убитых остались лежать на берегу. Позднее за ними пришлют телеги.
И сир Ив думал о том, что здесь не появится Анку, потому что среди погибших нет бретонцев, а Анку хоть и родной брат всем людям, но приходит лишь к уроженцам Бретани, лучшей в мире страны, воспетой на арфе перед самим Иисусом Христом.
Люди шатались от усталости, и только чудо, свидетелями которого они стали, помогало им удерживаться на ногах. Ибо ничем иным, кроме как чудом, нельзя было объяснить удачную переправу через широкую реку: они успели перебраться, в то время как преследовавшие их французы были остановлены приливом. Памятуя о судьбе фараона, погибшего в волнах Красного моря, Иоанн Слепец не решился войти в Сомму и, кипя злобой, отошел обратно к Абвилю.
К северу от Соммы тянулся широкой полосою лес; там и решено было королем Эдуардом разбить лагерь. И скоро между стволами вспыхнули костры — лес расцвел красными цветками, наполнился гуденьем голосов.
Эрри безнадежно размышлял над тем, где бы ему разжиться хоть малейшей провизией, когда пришел человек от графа Уорвика, нарядно одетый, и вручил сиру де Керморвану целую курицу, уже даже ощипанную. Прибавил:
— Мой господин восхищается отвагой вашей милости.
Ив сказал:
— Твой господин чрезвычайно учтив. Передай ему, что сир де Керморван счастлив сражаться под его началом.
Нарядный слуга указал на большой костер, разожженный левее того места, где устроился сир Ив:
— Там расположился мой господин. Он ждет сира де Керморвана к себе, если ваша милость соблаговолит к нему присоединиться.
— Чуть позже, — сказал сир Ив и неожиданно для себя заснул.
Слуга графа Уорвика насмешливо посмотрел на Эрри, и бретонец вдруг разозлился.
— Что уставился? Деревенщина! — рявкнул бретонец. — Не видишь — сеньор мой утомлен. Брысь отсюда!
И замахнулся на него курицей.
Утро следующего дня развернуло перед взглядом Ива де Керморвана незнакомый пейзаж: деревня за лесом, чуть южнее — речушка, а немного к северу — высокие холмы, круто обрывающиеся с правой стороны и пологие — с левой; на самом высоком из них стояла ветряная мельница. За холмами опять начинался лес.
Уорвик взял Ива с собой, когда отправился смотреть позицию, которую ему предстояло занять во время надвигающегося сражения.
Рыцари, среди которых находились граф Уорвик и сир де Керморван, были одеты просто, но их оруженосцы везли шелковые вымпелы и флажки, и Ив заметил стяг принца Уэльского. Должно быть, старший королевский сын — вон тот юноша с красивым, гордым лицом, с острым носом и острым подбородком; круглые светлые глаза придавали его сходству с охотничьей птицей завершенный вид.
Наклонившись к Иву, граф Уорвик пояснил:
— Согласно традиции, правый фланг отдается принцу Уэльскому. Правая сторона — сторона чести.
У Ива перехватило горло: он понял, что ему предстоит сражаться рядом со своим царственным ровесником, посвященным в рыцари в один день с ним.
Граф Уорвик продолжал показывать Иву английских рыцарей:
— Рядом с принцем сеньор, похожий на осадную башню, — это граф Оксфорд. Кажется неповоротливым, но только для того, кто никогда не встречал его в битве. А за ним — ловкий, как лисица, Годфруа д'Аркур; кое-кто считает его предателем, но лишь те, кто не дал себе труда разобраться в истории ленных владений и иерархии присяг: Годфруа — вассал английского короля, а не французского. Он назначен опекуном принца — во время сражения будет заботиться о том, чтобы королевский сын остался в живых, если только это не пойдет вразрез с требованиями чести.
На фоне блеклого неба вырисовывалась ветряная мельница, построенная на вершине холма. Ее лопасти мертво поскрипывали на ветру.
Рассматривая мельницу, Ив невольно улыбнулся, и Уорвик заметил это.
— Что вас так развеселило, сир де Керморван?
Ив чуть смутился.
— Мимолетная мысль. Не стоит внимания.
— И все же? — настаивал Уорвик.
— Если вам на самом деле интересно, мой господин, то я подумал о том, что Фландрия действительно близко.
Уорвик удивленно поднял бровь:
— Но это же общеизвестное обстоятельство…
— Ветряная мельница, — Ив показал на нее рукой. — У нас, в Бретани, — только водяные. Эсперанс — это мой учитель, — он говорил, будто вся Фландрия покрыта такими вот ветряными мельницами… Странно, — продолжал Ив, — никакие словесные объяснения не сделают того, на что способно простое наглядное свидетельство…
— Удивительными путями ходят ваши мысли, сир Керморван, — сказал Уорвик. — Но в общем и целом вы, конечно, правы. До Фландрии действительно рукой подать.
Ив показал на долину, над которой поднимались дымки:
— А там что? Деревня?
— Да.
— Как она называется?
— Креси. Чуть южнее есть еще одна, Вадикур. Там вчера побывали наши провиантмейстеры.
— Полагаю, моя вчерашняя курица также имеет некоторое отношение к Креси.
— Увы! — Уорвик развел руками. — Солдаты должны хорошо питаться, иначе война станет невозможной.
Ив вздохнул и отвел глаза от дымков не видимой отсюда деревни Креси.
— Они не покинули своих домов, — заметил он.
— Местные жители спрячутся чуть позже, когда сражение начнется, а вечером…
Уорвик не договорил. Ив де Керморван вспоминал рассказ корриган — о мародерах, которые бродили по полю боя и забирали у мертвых деньги, оружие и все ценное.
Уорвик с любопытством разглядывал юношу, пытаясь угадать — какие еще диковинные мысли бродят в его голове.
Наконец Ив сказал:
— Есть что-то глубоко неправильное в том, что война, благороднейшее занятие для мужчины и рыцаря, превращает людей в паразитов. Солдаты грабят крестьян перед сражением, а крестьяне обирают солдат после того, как все кончится. Должно быть, так действует война на простолюдинов и всех, в ком неблагородно сердце.
Вчера, после переправы, англичане рассыпались по лесу как попало; утром все изменилось: отряд за отрядом, не спеша, занимал отведенную ему позицию. На ветряной мельнице был установлен наблюдательный пункт. Мельница эта, хоть и находилась не в самом центре английских позиций, но помещалась в весьма удобном месте, откуда англичанам хорошо видна была и собственная армия, и ожидаемое войско французов.
Король Эдуард ждал появления противника с минуты на минуту, однако никого не подгонял. От командиров он потребовал, чтобы никто не сеял панику и не нервничал.
Англичане заселяли холмы близ Креси так основательно, точно собирались врасти в эту землю корнями. В некотором смысле так оно и есть, думал Ив, следуя за Уорвиком и исподтишка наблюдая за принцем. Тот время от времени вскидывал требовательный взгляд на своего спутника, графа Оксфорда, и граф, наклоняясь в седле, пояснял принцу то одно, то другое обстоятельство. Сын короля кивал в знак понимания. Он старался выглядеть спокойным, но его широко раскрытые соколиные глаза смотрели с явственной тревогой.
Послышался шум, нарастающий, точно грохот прибоя: вдоль позиций своей армии на белой лошади медленно ехал король Эдуард. В руке он держал короткий белый флагшток; оружия у короля не было. Останавливаясь напротив каждого отряда, Эдуард говорил несколько слов своим людям, и те разражались криками.
Ив увидел его лицо совсем близко: красивое, похожее на мраморную скульптуру и в то же время уставшее и оттого чрезвычайно живое. Всем своим видом король выражал уверенность в грядущей победе.
Да и как можно сомневаться в ней, когда сам Господь показал, на чьей он стороне? Разве переправа через Сомму не стала чудом? Разве бешеный Иоанн Люксембург, король Богемии, не прекратил преследование, когда понял, что обстоятельства уподобляют его нечестивому фараону?
Но в глазах короля Ив разглядел печаль и отчаяние. Надвигающееся сражение решит, будет ли Эдуард носить корону — и останется ли вообще королевство Английское, чтобы его мог унаследовать юный принц, которому поручено командовать правым флангом. И Иву хотелось сказать королю, чтобы тот не беспокоился, ведь он окружен друзьями и самыми верными своими слугами, готовыми сражаться и умереть ради него.
А затем английский король двинулся дальше, и Ив остался наедине со своими мыслями. Он глубоко вздохнул, заставляя себя успокоиться. Состояние восторга переживать приятно, однако к нему следует относиться как к своего рода лакомству — действовать в этом состоянии, во всяком случае, никак нельзя.
Сир Ив с интересом рассматривал людей, бок о бок с которыми ему предстояло сражаться, и неожиданно для себя обнаружил, что теперь в английской армии у него появилось множество знакомцев и даже друзей. То тут, то там видел он улыбающееся ему лицо: общее участие в чуде и совместно пережитая опасность породнили его с английскими конниками.
В середине дня воспоследовал приказ спешиться. Поначалу Ив не поверил своим ушам.
— Должно быть, сир, я дурно понимаю английскую речь — ведь я бретонец, так что для меня это извинительно, — обратился Ив к одному из английских дворян.
— Что вызвало у вас затруднение, сир? — отозвался тот, выговаривая слова совершенно иначе, нежели Ив: будь сир де Керморван более опытным в общении с англичанами, он тотчас узнал бы уроженца Саутгепмтона.
— Мне показалось, будто граф Уорвик передал приказ короля — всем рыцарям сражаться в пешем строю, — пояснил Ив, — но это, конечно же, ошибка. Я прошу вас, сир, во имя Господа, невинно пострадавшего, разъяснить мне смысл приказа.
— Хоть ваша английская речь и звучит весьма странно, сир, — отвечал англичанин, — но приказ графа понят вами без ошибки. Я не вижу в этом приказе ничего удивительного. Несколько лет назад Граф Нортгептон выиграл битву, сражаясь также в пешем строю. Здесь не слишком удобная позиция для конной атаки, поэтому наши военачальники здраво рассудили сберечь лошадей. Соизвольте спешиться, и пусть ваш оруженосец отведет коней в обоз, к лесу Буа-де-Креси; там они будут в безопасности.
Сир Ив последовал этому совету, не без сожаления расставшись с Единорогом. Он повелел Эрри, чтобы тот отвел Единорога и гнедого к обозу и проследил за тем, как их там устроят. Эрри замешкался — он, как и Ив, не мог взять в толк происходящее.
— В чем дело? — осведомился Ив сердито. Он ощущал неловкость и сам не понимал, почему. — Мне показалось, я выразился довольно ясно.
— Разве рыцари сражаются в пешем строю? — выпалил Эрри.
— Мы подчиняемся английскому командованию, Эрри, — строго промолвил сир Ив. — Граф Уорвик считает, что надлежит поступать так, а не иначе. Не наше с тобой дело, Эрри, рассуждать об этом. Делай, как велено.
Обоз, размещенный в лесу, позади английских позиций, представлял собой большой лагерь, окруженный телегами и повозками со всех сторон; там имелся лишь один хорошо охраняемый вход. Внутри обоза помещались шатры, телеги с запасом стрел, а также докторская палатка и коновязи. Сотни лошадей недовольно ржали, возмущенные столь близким соседством других животных.
Эрри устроил Единорога с гнедым как можно лучше, внимательно проследил за тем, чтобы они не были обделены овсом, после чего возвратился к своему господину. День вошел в пору зрелости; наступил полдень.
Англичане обжили свои позиции и готовы были теперь встретить врага лицом к лицу. Однако время шло, а французы так и не показались.
Через несколько часов по всей линии разнесся запах съестного: в тылу повара приготовили гигантский обед, сварив, кажется, последнюю курицу и зажарив последнюю свинью в округе. Пролетело от отряда к отряду королевское распоряжение: солдатам разрешалось пообедать и отдохнуть, но, добавил герольд, при звуке трубы, каждый должен будет немедленно возвращаться на свое место.
Лучники поставили луки и стрелы прямо на позиции, чтобы, возвращаясь с обеда, не разыскивать свои места: душа лучника, как известно, сама приводит своего обладателя прямехонько туда, где ждет его лук. Рыцари положили, отмечая свою позицию, на землю шлемы.
Зачерпывая из котла большими котелками на длинных рукоятках — наследием римских легионеров, — солдаты смеялись и заключали пари: каждый пытался угадать, в котором часу появится нынче король Филипп и состоится ли сражение. Принимались ставки, и Эрри, изъясняясь жестами, поставил монетку на то, что французы доберутся до Креси к вечеру, незадолго до заката.
Тем временем небо покрылось облаками, и стемнело раньше времени. Ожидали дождя. Лучники побросали обед и побежали обратно к позициям, дабы заранее позаботиться о своих луках: драгоценные тетивы быстро снимали и прятали в шлемы, стрелы засовывали под плащи.
Буря с грозой пронеслась над лагерем англичан и развеялась так же стремительно, как и началась; море поглотило ее, но после окончания бури светлее не стало — напротив, стемнело еще больше. Надвигалась ночь.
До заката оставалось еще несколько часов, когда на мельнице заметили наконец авангард французской армии. Был послан сигнал, и король Эдуард лично решил проверить, действительно ли приближается враг. Он вскочил на своего белого коня и помчался вперед, навстречу королю Филиппу.
Длинная колонна выползала из леса; с высоких холмов Креси ее было хорошо видно. Убедившись в том, что неприятель менее чем в часе от английских позиций, Эдуард вернулся к своей палатке, разбитой в лесу, неподалеку от обоза.
Один за другим к нему прибывали гонцы, и каждое новое сообщение все больше добавляло англичанину уверенности в грядущем успехе.
Всяк барон, явившийся на зов французского короля, стремился занять то место, какое, согласно его личному мнению, принадлежало ему по праву; поэтому их отряды перемещались в колонне по личному произволу мелких командиров, а общего командования не было вовсе. Более того, совершенно очевидно, что, увидев возле Креси хорошо организованную армию Эдуарда, Филипп оторопел: кажется, он никак не ожидал встретить противника так скоро.
Французы остановились. Точнее, часть их продолжала двигаться, а часть принялась разбивать лагерь приблизительно в трех милях от английского.
Филипп собрал совет, чтобы решить, стоит ли ему атаковать англичан немедленно или же следует подождать завтрашнего утра. В пользу ожидания говорило то немаловажное обстоятельство, что французы ожидали прибытия еще нескольких отрядов — те находились в пути и должны были нагнать основную армию лишь на завтрашний день.
По всем отрядам разнесли приказ французского короля: «Ждать! Отдыхать до утра!»
Некоторые отряды тотчас повиновались. В лагерях застучали топоры, вспыхнули костры…
Но подчинились королю далеко не все бароны. Десятки рыцарей, хорошо осведомленных о своем численном превосходстве и уверенных в грядущей победе, не обратили на приказ никакого внимания.
Ибо кем он был, в конце концов, этот Филипп Валуа? Валуа — новички на троне, и бароны относились к ним как к самым обычным выскочкам. Священные Меровинги — та династия, что заключила личный союз с Иисусом Христом, — ушли в небытие. И как смеет какой-то Валуа указывать знатнейшим французским баронам, когда и как сражаться?
И, поскольку во главе колонны шли наемники-генуэзцы — лучники и арбалетчики, — им поневоле пришлось открыть сражение. Никто не спрашивал их, желают ли они ворваться в чертоги славы на окровавленных крыльях: идущие сзади вынудили их начать.
Солнце низко висело над горизонтом; следовало поторопиться и сокрушить англичан одним-единственным мощным ударом.
Земля гудела, воздух наполнился жужжанием арбалетных стрел. Генуэзские арбалетчики добрались до ветряной мельницы и выстроились лицом к противнику. Рыцари же замешкались. Для того, чтобы произвести сложный маневр и развернуть большой отряд тяжелых всадников, требовалось гораздо больше выучки.
Линия наступления французов разорвалась, и им пришлось несколько раз останавливаться, чтобы командиры французской конницы могли наконец собрать строй и ударить по врагу.
Ив видел, как маленькие, закованные в доспехи фигурки, двигаются по равнине, как кружат они возле мельницы; в наступающих сумерках они казались темно-серыми, едва ли не черными.
Вокруг Ива воцарилась почти полная тишина. Люди молча смотрели, как приближается неприятель. Вот генуэзцы медленно пересекают долину и начинают подниматься по склону, к вершине холма. По старому обычаю, первые выстрелы из арбалетов сделали еще на ходу; ни одна из стрел не долетела до цели. Англичане не отвечали.
И только когда до генуэзцев оставалось не более ста пятидесяти ярдов, взметнулась в небо труба; ее резкий голос зазвучал так, словно начинался уже Страшный Суд и надлежало вставать и являться перед Ангелами и самим Создателем.
Свежая эта нота разорвала густую тишину вечернего воздуха. На миг как будто сделалось даже светлее, но затем небо почернело от стрел, выпущенных английскими лучниками. И в довершение ужаса раздался гром, несколько вспышек рукотворного света разорвало тьму: англичане применили железные трубки, стреляющие небольшими ядрами.
При рваных сполохах видно было, как бесятся кони, и громкие крики заглушали даже грохот выстрелов. Игрушечные человечки начали падать, так и не добравшись до вершины холма, где находились англичане.
Ив видел принца: по-прежнему окруженный своими ближайшими советниками и опекунами, графами Уорвиком, Оксфордом и Годфруа д'Аркуром, юный Эдуард смотрел, как спотыкаются и падают под выстрелами генуэзцы, как пролетают над головами внезапно озаряемых вспышками пламени рыцарей каменные шары и как рвутся прочь перепуганные кони. В глазах принца мелькали искры; они то вспыхивали, то гасли. Он быстро поворачивал голову, следя за происходящим, и как будто опасался упустить мельчайшую подробность.
Топча падающих генуэзцев, рванулись в атаку тяжелые конники — знатные рыцари. Во главе их несся, держа на древке флажок, граф Алансонский, брат короля Филиппа. Ни юный Эдуард, принц Уэльский, ни стоявший неподалеку от него Ив де Керморван, ни один из англичан, знатных дворян или простых солдат, не могли, разумеется, слышать, какие слова излетают из широко раскрытого в крике рта графа Алансонского, но действия француза говорили за себя: обвиняя генуэзцев в трусости и предательстве, он мчался в атаку на врага прямо по головам союзников.
Вырвавшись вперед, конница графа Алансонского вступила в сражение с англичанами.
Сзади в колонне французов произошло движение: те, кто находился в последних рядах, позавидовали славе атакующих и принялись напирать, крича и ударяя тех, кто им мешал.
Ив смотрел, как на него накатывает железный вал: огромные, как башни, закованные в доспехи рыцари верхом на мощных конях. Сердце Ива готово было превратиться в птицу и улететь из груди, однако юноша все еще оставался господином — не только над своим человеком, Эрри, но и над собственным сердцем: сир де Керморван не позволит обычному страху взять над собой верх.
Стрелы летели со всех сторон, и скоро на склоне холма, где закрепились англичане, начала громоздиться кровавая гора.
Сжимая меч, Ив ждал, пока неприятель окажется рядом. Один из них гнал коня прямо на Ива; сквозь щель забрала, как казалось сиру де Керморвану, горели глаза его врага. Ив чуть выставил вперед ногу, чтобы стоять устойчивее, и приготовился встретить атаку, но в этот миг издалека прилетела длинная стрела и, задрожав оперением, вошла в щель между пластинами доспеха. По гладкой пластине потекла тонкая красная струйка. Пламенный взор в щели забрала погас, всадник накренился и повалился на землю. Конь испуганно отступил, поднялся на дыбы и, развернувшись, поскакал прочь.
Правый фланг, где находился принц Уэльский, испытывал наибольшее давление французов. Опекун юного Эдуарда, Годфруа д'Аркур, отправил гонца к королю, прося того прислать подкрепление, однако его величество проявил твердость. «Пусть принц сам отрабатывает свои рыцарские шпоры!» — был ответ короля.
Вернувшийся с этим сообщением гонец застал странную картину: принц и несколько его рыцарей сидели на земле, отдыхая; вокруг громоздились трупы людей и лошадей. Несколько раненых бормотали, один бился головой в луже крови прямо у ног юного Эдуарда. Тот спокойно пил из фляги.
Встретившись глазами с гонцом, принц объяснил:
— У нас тут затишье.
Ив де Керморван стоял, опершись на меч и широко расставив ноги. Ему еще не удалось ни с кем скрестить оружие. Впрочем, это не сильно его сейчас заботило.
Эсперанс в свое время немало порассуждал с ним о войне и сражениях. Вообще-то Эсперанс не слишком часто соглашался рассказывать о своем участии в битвах, но в тот день воспитатель Ива оказался довольно разговорчивым. Вероятно, служанка подмешала ему что-то в сидр, потому что весь вечер Эсперанс только и делал, что говорил и чихал, чихал и говорил… Наутро у него была сильная головная боль.
Ну так вот, тогда Эсперанс и сказал сиру Иву: «Неважно, удалось ли вам кого-нибудь убить в своем первом бою. Вообще не придавайте значения боевым подвигам, особенно поначалу. Самое главное для вас — не выказывать страха, не покидать позицию, выполнять приказания и не уронить своей чести, а уж это понимайте, как знаете».
Вот Ив и делал то, что считал правильным: не выказывал страха и не уходил с позиции.
Эрри лежал на земле рядом с ним. Оруженосец был перепуган до полусмерти. Он даже отказался от воды, когда Ив предложил ему освежиться.
— Тут воняет, — прошептал бретонец. — Разве вы не чувствуете?
— Скоро ночь, сражение закончится. Выпей, станет легче, — сказал Ив настойчиво.
Тогда Эрри отхлебнул два глотка из фляги, но сделал это лишь для того, чтобы не оскорблять своего господина: от страха и отвращения у него перехватывало горло.
Спустя несколько минут битва возобновилась. Взошла луна, на небе высыпали звезды, а сражение не останавливалось. Теперь все вокруг выглядело призрачным: серебристо-черные доспехи, по которым скользил, как бы облизывая их, лунный свет, черная кровь, серая трава. Все предметы поменяли краски, и сражающиеся как будто оказались в потустороннем мире, где не найдется ни одной вещи, которая осталась бы точно такой же, как при солнечном свете.
Волна за волной французские рыцари поднимались по склону холма и падали, сраженные стрелами. Некоторые все же добирались до своей цели, и тогда начинали греметь мечи. Ив несколько раз вступал в поединок, но его противника всегда отбирали другие рыцари, более рослые и крепкие.
Ив не гнался за славой и потому не чувствовал обиды. Напротив — здесь, среди своих, он ощущал близость других воинов, всегда готовых прийти на помощь.
Затем наступило недолгое затишье, и по склону вниз, пригибаясь, заструились гибкие темные тени: это английские лучники бросились к убитым и раненым французам, чтобы собрать свои стрелы.
Гнусавый вскрик трубы возвестил начало очередной атаки. Ритм сражения захватил Ива, сердце молодого человека стучало в согласии с битвой, а то обстоятельство, что нападающие выглядели призраками, демонами, чем угодно, только не людьми, только прибавляло Иву храбрости: ведь он был бретонцем, а бретонцы с детства растут, окруженные жуткими существами из своих темных преданий.
Серая громадная тень надвинулась на Ива, занося меч, и молодой человек подставил щит, даже не задумываясь. Он не успел испугаться: ведь призракам свойственно появляться внезапно, без предупреждения.
Щит разлетелся на куски, левую руку пронзила боль, и Ив закричал, но сам себя не услышал. Второй удар он принял мечом, а затем отскочил и попытался поразить лошадь. Но всадник оказался искусным, он легко развернул коня и снова поднял меч, целясь в голову спешенного воина.
Ив отпрыгнул, не решаясь парировать. Он кружил вокруг лошади и ее громоздкого всадника, а тем временем второй подобрался к юноше сзади и приготовился поразить его. Луна висела прямо над головой Ива, оловянная и плоская, и свет обманчиво увеличивал в размерах тех, кто пытался убить молодого бретонца.
Всадники зажимали его в кольцо. Ив ударил по одному из коней. Меч перерубил подпругу, скользнул по пряжке и царапнул брюхо коня. Животное оглушительно заржало и поднялось на дыбы. Самое время вонзить копье в беззащитный живот: падая, тяжелый конь придавит всадника.
Но второй французский рыцарь теснил Ива, не давая ему ни мгновения передышки. У себя за спиной Ив слышал грохот: видимо, тот, первый, все же не удержался в седле. Краем глаза Ив заметил, как конь без всадника несется вниз по холму, а седло хлопает его по боку.
Ив поднял меч, развернув его поперек. Всадник, яростно крича, обрушил на своего противника еще один удар. Раздался хруст — меч Ива сломался. Всадник выкрикнул еще несколько слов и вновь занес оружие. Эта атака должна была стать последней.
Еще несколько сражающихся между собой рыцарей приблизились к Иву почти вплотную. Теперь он даже уворачиваться не мог: его прижали к чьему-то коню, а с другой стороны лежали, обнявшись, точно возлюбленные, двое убитых.
Французский рыцарь смеялся. Это был добродушный, веселый смех, с каким дядюшка обыгрывает маленького племянника в какой-нибудь безобидной игре или подвыпивший хозяин похлопывает по заду искусницу-кухарку. Больше всего Ива поразило именно это. Француз вовсе не потешался над своей глупой, беспомощной жертвой. И не яростным смехом опьяненного победой воина смеялся он. Так веселятся люди, умеющие с толком проводить время. Смех этот низводил Ива до значения какой-то незначительной вещицы, приятной мелочи, о которой приятно будет вспомнить через пару дней — и которую легко забыть спустя неделю или две.
Ошалев от ярости, Ив с обрубком меча кинулся в атаку. Рыцарь занес меч прямо над его головой. Еще мгновение, и он разрубил бы шлем.
Но тут кто-то оттолкнул Ива и сам бросился под удар. Ив услышал хруст и скрежет, потом очень короткий, сразу же оборвавшийся низкий крик.
Нанося этот удар, рыцарь наклонился, и, пока он был занят новой жертвой, Ив успел вонзить обломок меча в щель под мышкой, там, где пластины доспеха чуть разошлись.
Юноше пришлось напрячь все силы, чтобы сделать это: мускулистое тело врага сопротивлялось, отталкивая сталь. Ив услышал еще один крик, резкий, гортанный; перед глазами у него мелькнули остроносые сапоги — они четко вырисовывались на фоне луны целое долгое мгновение, как будто действие волшебным образом перенеслось в воздушное пространство и развивалось теперь среди планет и звезд, — а затем раздался грохот. Противник Ива повалился спиной на круп лошади. Лицо, закованное шлемом, глядело в небо острым клювом забрала.
Ив метнулся в сторону, чтобы схватить чей-то выпавший меч, и споткнулся о теплое мокрое тело. Он вспомнил: кто-то другой принял на себя удар, предназначенный ему, Иву.
Это был Эрри, неузнаваемый, с разрубленным лицом. Он умер мгновенно, и трава холмов Креси впитала в себя его кровь.
Снова запели трубы, на сей раз английские. Они кричали победно и совсем близко, и в ответ им закричали английские солдаты и спешенные рыцари. Увлекаемый общим потоком, Ив кинулся вниз по склону холма. Французы почти не сопротивлялись. Ив просто бежал, не утруждая себя убийствами, но он видел, как его товарищи то и дело останавливаются, чтобы вступить в краткий поединок или пустить стрелу в чью-нибудь виляющую на бегу спину.
Затем холм закончился, потянулась долина. Ив остановился, как будто единственным, что побуждало его бежать, был склон.
Вся долина Креси, залитая скучным лунным светом, была полна тел, и те, кто еще шевелился, казались мертвее неподвижных: это бессильное шевеление было сродни копошению неусыпаемых могильных червей.
Ив заснул прямо на склоне холма. Вперемешку лежали мертвые и живые, измученные битвой. Королевский приказ был — не преследовать отступающего врага в темноте. Впрочем, желающих гнаться за французами и без того не нашлось — англичане просто валились с ног.
Пробуждение принесло боль: у Ива ломило все тело. Он снял с себя чью-то руку, выбираясь из клубка спящих, случайно толкнул кого-то в бок, за что получил сонное проклятье и бессильный удар мимо уха.
Эрри тоже был где-то здесь, в куче мертвецов. Несколько солдат, как слышал Ив еще сквозь сон, оттаскивали убитых, чтобы жужжание мух не мешало спать живым. Поблизости паслась лошадь без всадника. Передние ноги лошади были белыми, как бы в чулках; седло и блестящая рыжеватая шкура запачканы кровью. Время от времени лошадь шумно фыркала и косилась в сторону Ива.
Утром, в лучах молодого солнца, все выглядело иначе — буднично и без каких-либо иллюзий. Вчера луна смягчала страшную картину: призрачный серебристый свет придавал всему нереальность, как бы переносил загроможденную телами долину в иное пространство — в легенду, подальше от повседневности мира живых.
Рассвет расставил события по местам. Тысячи мертвецов находились здесь, не в балладе и не в «песне о деяниях», а прямо перед глазами. Какие-то люди уже ходили среди тел, наклоняясь и рассматривая их. Некоторых грузили на телеги, тем, кто подавал признаки жизни, подносили воду. Из аббатства Креси-Гранж, которое находилось прямо за лесом, доносился тяжкий колокольный звон.
Ив поднялся на ноги и медленно пошел по долине, пробираясь между мертвыми телами. Он увидел большой шатер, влажный после дождя и ночной росы. Стены его шевелились, словно он дышал, приникая на каждом выдохе к ребрам каркаса. Появившийся из-за шатра солдат остановил Ива.
— Я сир де Керморван, — сказал ему Ив. — Союзник принца Уэльского. Меня знает граф Уорвик.
Солдат молча посторонился. В шатре горело несколько ламп. На складном стуле сидел, выпрямившись, человек, в котором Ив сразу узнал короля Эдуарда. Король выглядел усталым и опечаленным.
Принц Уэльский стоял возле его правой руки и во все глаза смотрел на человека, простертого перед королем на ложе. Еще один человек, по-видимому, хирург, отирал тряпкой испачканные кровью руки.
Раненый был лет пятидесяти, но близость смерти сделала его моложе. Он водил лицом из стороны в сторону и раздувал ноздри, как будто прислушивался и принюхивался ко всему происходящему.
Ив понял, что умирающий слеп. Свет не отражался в его глазах, зрачки оставались неподвижными.
Король Англии медленно повернул голову и взглянул на вошедшего.
— Сир де Керморван, — произнес он, удивив Ива тем, что сразу же узнал его, — мы рады видеть вас целым и невредимым. Насколько я помню, вчера вы доблестно сражались под командой графа Уорвика и помогали моему сыну отслужить его рыцарские шпоры.
— Благодаря Господу, — сказал Ив, — случилось так, что я получил рыцарские шпоры в один день с его высочеством принцем Эдуардом.
— Во имя Бога, сир, взгляните: тот, кто лежит сейчас перед нами, — славный воин, который едва не лишил моего сына победы и самой жизни, — сказал король. — Это его величество Иоанн Люксембург, король Богемии, величайший рыцарь, какого только знало человечество. Вчера он стоял у холма, который вы обороняли, и слушал гул битвы, хотя и не мог ее видеть. Однако его верные соратники, и первый из них — Генрих Монах из Базеля, а также Индржих из Клингенберга, оба славные рыцари, — рассказывали ему обо всем происходящем, так что, в конце концов, он велел привязать своего коня к их коням и так, втроем, идти в атаку на наши позиции. Клянусь Богом, он сразил троих или четверых, прежде чем был ранен насмерть, а ведь он сражался вслепую, только на слух!
По лицу короля текли слезы, но глаза принца оставались сухими. Молодой Эдуард рассматривал своего доблестного врага холодно, с отстраненным интересом; что до короля, тот искренне оплакивал Иоанна.
— Копье рыцарства переломилось, — сказал Эдуард. — Доблести больше не стало, она умерла. Мы одержали победу потому, что сражались пешими, а впереди нас находились лучники. Взгляните же на короля Иоанна, сир де Керморван, взгляните на него хорошенько и запомните навсегда. Ибо нет и не будет рыцаря ему равного.
Ив поклонился королю и, встав на колени рядом с ложем, поцеловал холодную руку Иоанна Слепого. Рука эта чуть шевельнулась под его губами и затихла. Ив встал, снова поклонился и вышел.
У него оставалось еще одно важное дело: Ив отправился на поиски Эрри. Он понимал, что простолюдина закопают в общей могиле, и потому решил взять на себя заботы о погребении оруженосца.
Бретонца он нашел там, где застала его смерть: раскинув руки, с кинжалом в кулаке, он лежал на земле, и трава под ним смялась и почернела. Ив узнал его по одежде. Стараясь не смотреть оруженосцу в лицо, до неузнаваемости изуродованное ударом, Ив накрыл тело плащом и попробовал поймать лошадь, которая продолжала пастись поблизости как ни в чем не бывало.
Ив уговаривал животное сперва по-английски, а затем и по-французски. Лошадь насторожила уши и, чуть напрягая ноздри, нежно заржала, услышав слова «Белые чулки», произнесенные на языке «ойль»: Ив правильно угадал ее имя.
Он поднял на руки тело Эрри и взвалил на спину лошади. Та смирно стояла на месте, водя глазами, а потом неожиданно попыталась укусить Ива. Но молодой человек держался настороже и вовремя треснул норовистую лошадку кулаком в живот — это принудило ее к повиновению.
Ведя лошадь в поводу, Ив двинулся вниз по холму, на звук колокольного звона.
В аббатстве бурлила жизнь. Монахи, полубратья и миряне из тех, что работают на монастырских землях и считают себя едва ли не главными членами аббатства, — все суетились и шумели. На телегах привозили тела убитых и раскладывали их в монастырском дворе: французских баронов — отдельно, герцогов — отдельно, дворян — отдельно; и отдельно клали англичан.
Писари — их было тут шесть человек, — расхаживали с важным видом и заносили имена в особые списки. Они вели подсчеты, делали у себя какие-то пометки и держались так деловито, словно речь велась о мешках с зерном.
Ив с его ношей решительно никого не заинтересовал. На него вовсе не обращали внимания, пока он стоял и смотрел на всю эту кипучую арифметику смерти.
Внезапно Ив понял, что и сам устал скорбеть и поражаться. Единственная смерть, которая продолжала причинять ему боль, была смерть его оруженосца, земляка, принявшего на себя удар, предназначенный самому Иву. Ив не знал, какая сила заставила Эрри так поступить. Бретонец боялся сражения, он старался держаться за спиной у Ива и вообще оставаться незаметным. И вдруг сам бросился под меч.
Наконец об Ива буквально споткнулся взъерошенный монашек в чумазой рясе.
— Что вам угодно, сир? Желаете помочь? Раненых мы отвозим в лазарет, за братские кельи, — я покажу, где.
— Нет, — остановил его Ив, — я хотел бы, чтобы этого человека похоронили отдельно, после совершения над ним всех надлежащих обрядов, так, чтобы я мог впоследствии приходить на его могилу — помолиться о нем и себе.
Монашек, занятый сразу десятком разнообразных мыслей, рассеянно прищурился.
— Ваш брат? — спросил он и жестом подозвал одного из писарей. — Еще один дворянин…
— Англичанин? — спросил писарь, вынимая из-за пояса новую табличку.
— Нет, бретонец… Англичанин, — спохватился Ив. — Я хочу сказать, он, как и я, сражался рука об руку с принцем Уэльским…
— А, — сказал писарь, — да, там было жарко. Я находился поблизости. Один раз даже испугался. Вы видели, как погиб слепой король?
— Он еще жив, — сказал Ив. — Он умирает. Его величество велел перевязать ему раны и сам находится при его смертном одре…
Писарь махнул рукой и приготовился вдавливать буквы в мягкий воск таблички:
— Соблаговолите сообщить имя вашего брата, сир. Прошу меня простить — у нас очень много работы.
— Моего брата зовут Эрри де Керморван, — сказал Ив. — И я хотел бы, чтобы впоследствии его могила была отмечена особым образом…
— Все будет сделано, — заверил писарь таким тоном, что Ив мгновенно догадался: ничего сделано не будет.
Тогда Ив разыскал монаха постарше, поважнее, не занятого тасканием трупов, и, встав перед ним на колени, попросил у него благословения. Несколько секунд тот рассматривал молодого рыцаря, а затем вдруг засмеялся.
— Сперва я не понимал, чего ты хочешь, а теперь вдруг понял! — сказал он. И благословил Ива.
Ив, не вставая с колен, повторил свою просьбу насчет Эрри и добавил:
— Я хочу также пожертвовать обители коня, на котором сражался мой брат. Это прекрасное животное, настоящий рыцарский конь.
Монах шевельнул бровями:
— Я слышал, англичане бились пешими.
— Да, это так, — быстро поправился Ив, — я хотел сказать, что желаю подарить обители боевого скакуна моего брата. Разумеется, мой брат бился пешим, — зачем-то прибавил он.
Он встал, вернулся к лошадке с белыми чулочками и бережно снял с седла завернутое в плащ тело.
— Положите его отдельно, сын мой, — сказал монах, хватая лошадь под уздцы. — Мы сделаем все, как вы просите.
Неожиданно усталость одолела сира Ива. Он остался в монастыре, решив передохнуть здесь хотя бы до вечера. На него опять перестали обращать внимание. Ив уселся в тени, привалившись к одной из колонн внутреннего дворика, и некоторое время старался ни о чем не думать.
Но затем мысли его возобновили движение, и особенно настойчивой была одна: аббатство превратило смерть в младшую сестру арифметики. Столько-то графов, столько-то баронов, столько-то тяжеловооруженных воинов. И даже павшее в битве мужичье сосчитано и разложено в ожидании погребения.
И постепенно Иву начало казаться, что он и сам не то мертв, не то сосчитан, не то, наоборот, явился сюда для того, чтобы убивать и считать, и в конце концов отвращение взяло верх над всеми прочими чувствами.
Зайдя на краткое время в церковь, где также кипела суета в ожидании большой мессы, сир Ив поспешил покинуть аббатство. Ему следовало отыскать Единорога и поскорее уехать из Креси. Король Англии победил — теперь король Англии может обойтись без Ива де Керморвана.
Ив медленно побрел обратно, в долину. Один раз из леса донесся мгновенный шум стычки — звон оружия, крики, ржание коней, — но почти сразу все стихло. Ив даже не повернул головы.
Дорога между деревней Креси и аббатством была теперь так же густо заселена, как и река Сомма несколько дней назад. Люди сновали по ней взад-вперед, тела погибших находились повсюду. Земля смердела. То и дело вскидывался и принимался удирать перепуганный конь. Катили телеги, нагруженные ранеными, которые хрипло стонали и вскрикивали на всех ухабах.
Ив беспрепятственно шел сквозь всю эту суету. Ни один человек не остановил молодого сира де Керморвана, как будто того и не существовало на свете.
Один раз мимо пронеслась нарядная кавалькада — пять или шесть смеющихся молодых рыцарей из свиты принца Уэльского. Следом ехал мрачный граф Уорвик.
Завидев Ива, Уорвик остановился.
— Вы печальны, друг мой, — заговорил он с бретонцем.
— Я потерял брата, — сказал Ив.
— Разве вы были с братом? — удивился граф Уорвик.
— Человек, которого я выдавал за моего оруженосца, — пояснил Ив. — На самом деле это мой старший брат. От рождения он был слабоумным, вот его и надумали сделать оруженосцем, чтобы он не опозорил семью. У бретонцев так принято. Вследствие своего слабоумия, вчера он закрыл собою меня, приняв на свою глупую голову удар, которому надлежало рассечь меня пополам. Я отвез его тело в аббатство. Надеюсь, его похоронят так, как я просил.
— Какая удивительная история! — проговорил граф Уорвик, не зная, верить ли подобным бредням.
— О, вам следует побывать в Бретани, граф! — непринужденно молвил Ив де Керморван. — Надеюсь, впрочем, как-нибудь принять вас у меня в замке. Вам понравится. Я познакомлю вас с моим наставником — его зовут Эсперанс, и вы узнаете много такого, о чем ни в Англии, ни даже в Уэльсе и слыхом не слыхивали!
Ив возвращался в Бретань тем же путем, что и добирался до Креси. Кампания короля Эдуарда во Франции была на этот год закончена. Уорвик, правда, предлагал Иву остаться при особе принца Уэльского, суля молодому бретонцу недурную карьеру. Многое роднило Ива с принцем, особенно — общий день посвящения в рыцари и великая битва, которую они выиграли; но Ив решительно отказался.
— Я владею замком, а это означает, что и замок, в определенной степени, владеет мной, — ответил Ив де Керморван. — К тому же, на родине у меня осталось важное дело.
— Не смею задерживать, — вздохнул граф Уорвик. — Впрочем, мой совет был от сердца, да и сам по себе он весьма неплох.
— Охотно верю. — И сир Ив расцеловался с графом совершенно по-родственному, после чего отправился в обратный путь.
Он без труда нашел переправу через Сомму и дождался отлива. Странно было Иву идти опять через эту реку, на сей раз в одиночку, в полном безмолвии. Он сам себе казался призраком, погруженным в царство мертвых. Но чем дальше заходил он в реку, тем ощутимее становилась для Ива та преграда, что ложилась сейчас между ним и Креси, и он знал: ступив на противоположный берег, он войдет в царство живых. Там, на берегу Креси, остались Эрри, и слепой король Богемии, и тысячи французских конников, и англичан, и простолюдинов. Где-то там, на безмолвных полях среди бледных цветов, бродит и гнедой конь, оставшийся без седока.
А Ив и Единорог скоро войдут в повседневный мир, населенный обычными живыми людьми, и отыщут дорогу к дому — в Бретань.
На середине реки лес и заболоченная равнина показались Иву особенно пустынными. Должно быть, именно здесь таилось отчаяние, гибельное для слабой души. Эта пустота затягивала, как трясина, и душа сдавалась и погибала в ней раньше, чем смерть пресекала дыхание.
Брод был растоптан, так что в самых глубоких местах Единорог принимался плыть, к счастью, недолго. Затем начал приближаться берег живых, и к Иву вернулась надежда.
Он проделал в этот день около тридцати миль, прежде чем позволил себе отдохнуть. Ему хотелось оставить Сомму как можно дальше позади.
Припасы и деньги подходили к концу, и Ив всерьез начал задумываться над тем, чтобы начать охоту, когда до него донесся колокольный трезвон и громкое призывное пенье труб.
— Ради Бога, — сказал Ив, — ты слышишь это, Эрри? Похоже, где-то поблизости есть город, а в том городе — праздник.
Он обернулся, чтобы увидеть, как улыбнется тот, к кому он обращался, и услышать, как он ответит что-нибудь невпопад, вроде: «Должно быть, выпивкой там угощают на всех перекрестках».
Но за его плечом была пустота, потому что Эрри остался на берегу Креси. И тогда, впервые за все это время (а прошло уже несколько дней), Ив заплакал по Эрри по-настоящему.
Название городка Ив так и не узнал; понял только, что немного сбился с пути и идет обратно в Бретань не берегом моря, как прежде, а южнее. Это обстоятельство обладало одним важным преимуществом: реки, которых множество было на пути Ива, в верхнем течении гораздо более узки.
Праздник, призвавший Ива, бурлил не в самом городке, а у его стен, на просторной равнине, которая в случае осады покрывалась шатрами врагов, и тяжелые осадные машины, точно великаны, топтались по этой мягкой почве.
Теперь же ничего подобного не было и в помине. Палатки, правда, точно имелись: разноцветные, шелковые и холщовые, раскрашенные, с множеством флагов и вымпелов, украшенные цветочными гирляндами, в которые были вплетены едва созревшие яблочки и виноградные листья.
Повсюду важно расхаживали герольды, воплощенные гербы, в туниках, разрисованных всевозможными зверями и символами. Трубы ревели со всех сторон и на всякие голоса, так что сигналы тонули в общем шуме.
Ближе к городку была огорожена турнирная площадка. В небесах над нею было пестро от развевающихся флагов. Все ветра вселенной налетели сюда в гости и весело надували щеки.
На небольшом помосте восседали важные господа и несколько нарядных дам. Вся поляна была полна народу: зеваки, торговцы, озабоченные оруженосцы, карманники с грязными лицами и застывшими глазами, ссорящиеся влюбленные и очень пьяный музыкант, пытающийся играть на дудке для десятка танцующих.
Ив медленно ехал сквозь толпу. После битвы он нашел и свой флажок, и длинное рыцарское копье, которое ему так и не пригодилось, и теперь привязал флажок к копью и напустил на себя высокомерный вид.
Глашатай выкрикнул имена, и внезапно общее внимание обратилось на площадку. Оттуда донесся топот и грохот, а затем — дружные вопли. Ив молча смотрел, плохо, впрочем, различая происходящее — он находился слишком далеко от ристалища.
Несколько человек, из числа сидевших на помосте, вскочили, и одна дама вдруг принялась отчаянно размахивать руками — вышивка на ее рукавах ослепительно вспыхивала на солнце.
Затем очень близко от Ива протащили окровавленного человека в измятом доспехе. Человек сыпал ругательствами и плевался кровью.
Ив услышал, как он кричит:
— Будь он проклят, этот ребенок! Чтоб ему в аду гореть!
Ив сделал знак злым и красным от усилий оруженосцам положить их господина на траву, спешился и учтиво обратился к раненому:
— Могу я спросить вас, сир, какому ребенку вы шлете столь страшные пожелания?
— А вы кто такой, черт бы вас побрал, сир? — захрипел раненый. — И по какому праву вы останавливаете моих оруженосцев? Холера вам в потроха! У меня весь бок пробит, клянусь кишками Людовика Святого!
— Моя жизнь и мое тело, включая также потроха, — в руках Господа, ни разу не солгавшего, — сказал Ив. — Равно как и Людовика Святого, чьей милости охотно себя вверяю. Мое имя — Ив де Керморван из Бретани, и я хотел бы знать, что здесь происходит, так что если вы мне растолкуете, сир…
— Здешняя правительница — ненавижу баб! — графиня Годиерна, старая курица, затеяла все это, — прохрипел раненый рыцарь и сплюнул. — У нее замок в пяти милях отсюда, и этот городишко — тоже ее. Нашла бы себе мужа и успокоилась, но куда там! Любит охоту. А? Могла бы вместе с мужем охотиться.
— Следовательно, графиня Годиерна отправилась на охоту, — подытожил Ив. — Но продолжайте, ради Бога, любящего святых, сир, потому что я сгораю от нетерпения узнать, что же случилось с нею на охоте.
— А вы быстро улавливаете, что к чему, — хмыкнул раненый рыцарь и поморщился от боли. — Итак, наша госпожа пустила стрелу, но, разумеется, неудачно, ибо женщины не могут хорошо стрелять — глаза у них устроены иначе, нежели у мужчин.
— Разве? — удивился Ив. — Никогда не замечал. Впрочем, — прибавил он, желая быть вполне искренним, — я никогда не имел случая рассматривать женские глаза с достаточным вниманием.
— Оно и видно! — Рыцарь вздохнул. — Ох, сир, не найдется ли у вас выпивки?
— Сказать по правде, — признался Ив, — я и сам прибыл сюда, по наущению моего покойного оруженосца, дабы разжиться даровой выпивкой, а если повезет — то и другим угощением.
— Видать, вы просты, как крестьянский башмак, и столь же бедны, — проговорил рыцарь, — одно слово — бретонец.
— Чистая правда, сир, ибо я — истинный бретонец. Но продолжайте ваш рассказ.
— Разумеется, графиня отправила двоих своих людей, чтобы те залезли на дерево и забрали ее стрелу. Вскарабкавшись на дерево, они увидели, что поблизости, на скале, находится гнездо орла, а в гнезде, среди птенцов, сидит человеческий ребенок — годовалый или около того. Однако не столько само дитя привлекло их внимание, сколько то, что было надето у него на шее.
— И что это было? — спросил Ив.
— Длинное ожерелье из рубинов, — сказал рыцарь. — И будь я проклят, если там не было сорока превосходнейших рубинов глубокого винного цвета! Ради этих рубинов они и забрали ребенка из орлиного гнезда.
Ив сказал оруженосцам, которые топтались рядом и обтирали рукавами потные лица:
— Несите вашего господина в шатер, да будьте осторожней; а я пойду рядом и, когда все будет устроено, выслушаю историю до конца.
И они вместе двинулись к полотняному шатру, на котором были намалеваны разъяренные леопарды. Рыцаря уложили на покрывала и начали освобождать от доспехов. Мятая рубаха, обнажившаяся после того, как доспехи были сняты и пропитанный кровью колет тоже, была совершенно красна, а тело под нею покрыто синяками и разрезано между ребрами.
— Чума тебе в глотку! — рычал раненый рыцарь, когда призванный в палатку лекарь, толстый человек с белым, как тесто, сонным лицом, принялся бинтовать рану. — Скоро ты закончишь, костоправ?
Лекарь не ответил. Он затянул повязку, затем по-хозяйски пошарил по шатру, нашел кошель, развязал его и вытащил оттуда два сола. После чего, так и не промолвив ни слова, вышел вон.
— Что же стало с ребенком, сир? — возобновил расспросы Ив.
— Это была девчонка, — ответил рыцарь. — Девчонка, которую нашли в гнезде орла слуги графини Годиерны. Говорю вам, они забрали ее ради ожерелья, а не ради нее самой. Богу, быть может, что-то и известно о том, как дитя очутилось в орлином гнезде, среди птенцов, и отчего так вышло, что они его не расклевали, а растили как собственную плоть и кровь. Девочка кричала не хуже орленка и была такая же злобная.
Когда слуги вручили ее графине, та первым делом сняла с девочки ожерелье и спрятала, а ребенка, хоть и нехотя, но принуждена была взять к собе и окрестить. Уж не сомневайтесь, сир, графиня вовсе не желала заботиться о подкидыше. Да и как ей было заботиться о таком ребенке, который только и делает, что кричит по-орлиному да пытается укусить? Поговаривают, девчонка ела только сырое мясо! Хвала святому Онуфрию, скоро она заболела и умерла.
И вот когда орлиный подкидыш помер, графиня во всеуслышание объявила, что скорбит по своей приемной дочери — слышите? — и учиняет турнир в ее память, а наградой в турнире объявляет это самое ожерелье.
— Стало быть, графиня действительно полюбила бедную девочку, коль скоро решила почтить ее кончину таким великим праздником, — сказал Ив. — Да и ожерелье, если оно такое ценное, — немалая жертва.
— Ха! — фыркнул рыцарь. — Да здесь все подстроено. Нарочно так сделают, чтобы выиграл любовник Годиерны, который потом торжественно преподнесет ожерелье ей самой. Клянусь задницей свят… кхе!.. — Раненый поперхнулся, и очень вовремя, потому что его юный собеседник покраснел от негодования. — Можете сами проверить, сир. Всех доблестных рыцарей непременно одолеет сир Бланштак. Впрочем, вы вправе попытать счастья.
— Попробую, — кивнул Ив. — Я никогда не участвовал в турнирах, потому что вырос в глуши и еще не успел… — Он вздохнул. Сейчас ему больше всего на свете хотелось очутиться в той самой глуши, подальше от всех этих странных людей, для которых рубиновое ожерелье дороже девочки, найденной в орлином гнезде.
— Что ж, — сказал рыцарь, — правила дозволяют Неизвестному вызвать на поединок победителя. Ступайте к огороженному ристалищу и наблюдайте за поединками. И уберите ваш флажок. Возьмите лучше черный или белый, без рисунка. Ждите. Когда победит сир Бланштак, выезжайте вперед, бейте копьем что есть силы в щит, висящий над входом на ристалище, и кричите, что прибыл Неизвестный и желает сразиться с победителем.
— Да отчего же вы так уверены в том, что победит именно сир Бланштак?
— Я знаю, что говорю, и вы не смейте, язва вам в печень, сир, подвергать мои слова сомнению! — сказал рыцарь. — Просто сделайте как я говорю! — Он повернулся к оруженосцам и заорал на них: — Эй вы, ленивые скоты, раздвиньте полог шатра — я желаю видеть, как этот глупый бретонец будет биться с мерзавцем Бланштаком и как Бланштак вобьет его в землю по самый шлем!
— Клянусь вашей злобой, сир, — сказал Ив, — ничего подобного вы не увидите!
Он вышел из шатра и снова сел на Единорога.
Раздвигая толпу, не спеша, Ив пробрался к самому ристалищу. Охрипший герольд выкрикивал имя за именем, и рыцари выезжали друг перед другом, проходили круг, разворачивались и неслись вдоль ограждения, направляя длинные копья в треугольные, выгнутые щиты. Обычно поединок заканчивался быстро: щит одного из сражающихся разлетался на куски, а сам он вываливался из седла, и оруженосцы, подбегая, уносили его за ограждение.
Поскольку Ив сидел на коне, возвышаясь над толпой, ему хорошо было видно происходящее. Графиня Годиерна, миниатюрная женщина с выпуклым лбом, в высоком уборе и красном платье, отороченном мехами, следила за поединками весьма невнимательно. Она то и дело поворачивалась к своим соседям, рослому худому мужчине в темно-фиолетовом и к священнику в лиловом. Бросив им слово-два и одарив короткой злой улыбкой, она снова обращалась к ристалищу, чтобы нелюбезно улыбнуться очередному победителю или махнуть платком, подавая сигнал для нового поединка.
Пока что Иву вовсе не казалось, что его язвительный собеседник прав. Ничто не указывало на то, что результаты поединков каким-то образом подстроены. Кони храпели и мчались, набирая разгон, всадники упирались в стремена и откидывались в седлах для лучшего упора, и падающие стукались о землю с громким лязгом и таким звуком, словно из упавших вылетел разом весь дух.
Неожиданно Ив очнулся от своих раздумий, потому что услышал знакомое имя. Герольд скучно прокричал:
— Победитель — сир Бланштак! Кто желает вызвать сира Бланштака?
Желающих не находилось. Сир Бланштак, тот самый высокий и худой, что прежде сидел рядом с графиней, медленно проехал по ристалищу. Графиня чуть подалась вперед и смотрела на него так пристально, словно боялась, как бы он не исчез. Ее круглые щеки чуть разрумянились.
В этот момент Ив поднял копье и ударил в висящий над входом щит.
Герольд сделал вид, будто не слышит, и снова крикнул:
— Победителем объявляется сир Бланштак!
Ив постучал еще громче и закричал:
— Я вызываю сира Бланштака!
Кругом зашумели. Какой-то человек, похожий на солдата, с хрустом откусил от зеленого яблока сразу половину и весело посмотрел на Ива. Несколько женщин прыснули.
Ив стукнул в щит третий раз и заорал что было сил:
— Я не шучу! Я вызываю сира Бланштака!
Сир Бланштак удивленно повернулся в сторону сира Ива. Он тронул коня и двинулся к своему неожиданному противнику. Герольд подошел к Иву.
— Вы уверены, сир? — спросил он предостерегающим тоном. В горле у герольда посвистывало.
— Да, — сказал Ив. — Правила турнира дозволяют любому вызвать победителя…
— Вы очень молоды, — сказал герольд, оглядывая Ива с головы до ног.
Ив благоразумно умолчал о своем недавнем участии в большой битве, а вместо того просто ответил:
— Я получил рыцарские шпоры нынче летом и теперь хотел бы заслужить их по-настоящему.
Сир Бланштак бросил взгляд на герольда. Тот пожал плечами и кивнул. Тогда сир Бланштак развернул коня и отъехал на край ристалища, откуда собирался начинать скачку навстречу сопернику.
— Ваше имя, сир, чтобы я мог его объявить, — обратился герольд к Иву.
Сир Ив сказал:
— Может быть, вы объявите Неизвестного?
— Вам охота считаться Неизвестным? Учтите, сир, здесь никто вас не знает, — сипло сказал уставший герольд, — так что если сир Бланштак вас случайно убьет, мы не сможем отметить вашу могилу, как положено, вашим святым именем.
Ив счел довод достаточным и просто сказал:
— Вы правы. Меня зовут Ив де Керморван из Бретани.
Герольд отвернулся от него и прокричал:
— Сир Бланштак! Вас вызывает сир Ив де Кер-Мован из Бретани.
Ив скрипнул зубами, но ничего не сказал и въехал на ристалище.
Он стал думать не об этих чужих людях, что смотрели на него с такой неприязнью, но о солдате с яблоком, что улыбнулся ему, и об Эрри, который отдал за него жизнь, и о короле Эдуарде, который так благородно оплакивал умирающего Иоанна Люксембурга, и о приветливом и любезном графе Уорвике, и о своем дяде сире Вране, и о благодарном еврее Мелхиседеке — обо всех людях, которых успел встретить и полюбить за свою шестнадцатилетнюю жизнь. И это придавало ему сил.
— Желаете назвать имя своей дамы, сир? — спросил герольд.
Ив так глубоко задумался, что не сразу услышал, а расслышав — опять задумался, потому что у него не было дамы. Кругом засмеялись, и тогда Ив выкрикнул единственное женское имя, которое пришло ему на ум, — свое любимое имя:
— Гвенн!
— Сир Кер-Мован называет своей дамой сеньору Гвенн! — сказал герольд.
Затем Иву указали противоположный конец ристалища и показали на графиню:
— Когда ее милость махнет платком — съезжайтесь.
Ив опустил забрало. Годиерна встала и сердито тряхнула платком. Единорог начал набирать ход. Сквозь щели забрала Ив видел, как вырастает перед ним долговязый Бланштак и, продолжением соперника, тянется к Иву огромное копье. Ив чуть развернул коня и, в последний момент уклонившись от удара, с силой врезался собственным копьем в бок Бланштака. Ив попал мимо щита, прямо в доспех. От удара копье с бретонским флажком переломилось, но сам Ив удержался в седле, а Бланштак, смешно задрав ноги, вывалился на землю. Конь промчался совсем близко от головы упавшего всадника, не задев ее копытом лишь благодаря чуду.
Кругом заревели, трубы попытались пронзить общий шум голосов, но потерялись в нем. Графиня Годиерна застыла на своем месте, а когда священник в лиловом осторожно коснулся ее плеча, дернулась всем телом, стряхивая его ладонь.
Ив завершил круг по ристалищу и спешился перед своим упавшим противником. Молодой бретонец снял шлем, явив всем лицо — худое, с узкими зелеными глазами и совершенно неуместным девчачьим носом «уточкой».
Вид победителя окончательно вывел из себя графиню Годиерну. Она уставилась на него с неприкрытой злостью. У нее были светло-голубые глаза навыкате и светлые ресницы, которые она подкрашивала.
При виде нее Ив почему-то подумал, что волосы на срамных местах у нее тоже светлые, и от этой мысли дурная волна захлестнула его. Он едва устоял на ногах.
Неимоверным усилием воли Ив заставил себя отвернуться от графини и обратиться к своему противнику:
— Сир, если вам угодно, продолжим сражение на мечах.
Это было благородно со стороны Ива, поскольку на мечах он явно никак не смог бы одолеть сира Бланштака: тот был и выше ростом, и сильнее, и наверняка опытнее.
Но сир Бланштак только корчился на земле, как жук, и слабо ругался.
Герольд подошел и некоторое время смотрел на происходящее. Затем отвернулся и равнодушным голосом прокричал:
— Победитель турнира — сир де Кер-Мован! Прекраснейшей дамой объявляется сеньора Гвенн!
Вся красная, графиня Годиерна встала и поманила к себе Ива. Молодой рыцарь приблизился и протянул к ней меч, поскольку его копье сломалось, а графиня взяла из шкатулки, лежавшей у нее на коленях, рубиновое ожерелье и набросила на этот меч.
— Вы заслужили, — сказала она. И добавила одними губами, но так, что Ив сумел прочитать: — Будьте прокляты за это!
Ив не смутился. Он подумал о мертвой девочке из орлиного гнезда, набрался сил и негодования и тоже одними губами сказал графине:
— А у вас волосы на срамных местах рыжие!
И, пока она, не веря тому, что прочитала по губам дерзкого рыцаря, смотрела на него расширяющимися глазами, повернулся и поехал прочь.
Он же не спеша ехал сквозь толпу к тому шатру, где находился его знакомец.
Оруженосцы встретили Ива так, словно он был лучшим другом их господина.
— Он не спит, сир, — сказал один из них, — он радуется вашей победе.
— Я бы сейчас поел, — сказал Ив и обмяк в седле.
Раненый рыцарь пригласил Ива погостить у него хотя бы несколько дней. Звали его сир де Лассайе, он владел замком в двенадцати милях отсюда и ничего, казалось, так не жаждал, как очутиться там как можно скорее.
Праздник еще продолжался, но сир де Лассайе только ворчал и бранился, поскольку из-за своей раны не мог принимать в нем участие.
— Впрочем, вы, сир, можете оставаться, а ко мне заедете позднее, если решитесь, — сказал сир де Лассайе.
Но Ив отказался оставлять друга и охотно собрался вместе с ним в дорогу.
Путешествовать на телеге сир де Лассайе наотрез отказался.
— Я еще не сошел с ума, — объявил он. — Мои подданные, пусть их даже всего несколько десятков, не должны видеть меня поверженным. Мужланы в наше время страшно наглеют, особенно если учесть, что одну из двух моих деревень разорили проклятые англичане, и люди голодают, а голодный мужлан — чрезвычайно злое существо, как вам, разумеется, хорошо известно, сир.
Ив молчал. Только теперь он сообразил, что ему придется довольно трудно в общении с сиром де Лассайе. Ведь если тот считает англичан «проклятыми» (особенно после разорения своей деревни), то и к сиру Иву, узнав о том, что тот сражался в войсках короля Эдуарда, отнесется как к врагу. Оказаться же в замке своего недруга фактически означало попасть в плен.
Но пути назад не было. Ив решил, что будет помалкивать до тех пор, пока честь дозволяет ему это, а там — будь что будет!
— Я доверяю вам свою жизнь, сир, — сказал сир Ив немного более торжественно, чем ожидал сир де Лассайе, — и охотно поеду с вами прямо сейчас. И прослежу за тем, чтобы вы сидели в седле так, словно с вами ничего дурного не случилось.
— Думаю, двенадцать миль я одолею, — сказал сир де Лассайе. — Клянусь рогами… кх! кх!.. они не увидят, что их господин может испытывать боль. Вам должно быть хорошо известно, сир, что если мужланы хотя бы раз увидят, как их господин испытывает боль, они уже больше никогда не избавятся от желания увидеть это вновь. Так и происходят все мятежи подлого люда, а этого следует избегать и при том любыми средствами.
Замок Лассайе представлял собой странное сооружение. Одна его стена была высокой, с двумя массивными круглыми башнями, сильно выдающимися вперед. Две другие стены выглядели не столь внушительно: они были гораздо ниже, и только у одной наверху имелся ход для лучников. Четвертой же стены не осталось вовсе. Груды беспорядочно наваленных камней обозначали место, где она некогда находилась. Сквозь камни проросла трава, и по всему было видно, что восстанавливать упавшую стену сир де Лассайе в ближайшее время не намерен. Отчасти с этой стороны замок был защищен десятком построек, преимущественно хозяйственного назначения. Они и служили преградой между внешним миром и внутренним двором собственно замка.
Ворота открывались в той стене, что сохранилась лучше других, и именно через них оба сеньора въехали в замок, сразу же оказавшись в обществе кудахчущих кур, солдат и слуг, шагающих с занятым видом то туда, то сюда, и лошади, которую вывели размяться.
Сир де Лассайе поймал за руку пробегавшего мимо мальчика:
— Гастон!
— Да, мой господин, — пропищал поваренок.
— Зови старшего брата, пусть он прислуживает моему гостю, пока тот остается в замке. Да торопись, мы оба устали.
Мальчик умчался.
Ив с интересом оглядывался по сторонам, а сир де Лассайе исподтишка наблюдал за ним.
— Что скажете, — заговорил Лассайе, — сильно ли мой замок отличается от вашего?
— Керморван не имеет обрушенных стен, — отозвался Ив. — К тому же, сдается мне, Керморван старше. Но существенных различий я не замечаю, сир.
Сир де Лассайе был, казалось, доволен таким ответом. Он устроил гостя наилучшим образом, в небольшой светлой комнате на втором этаже главной башни, которая была квадратной в сечении и выглядела гораздо древнее, чем все прочие сооружения Лассайе.
Слугу, который прибежал прямо из курятника и имел в волосах множество крошечных белых перьев, звали также Гастоном.
Молодой сеньор сказал ему:
— Если ты не поймешь, что я говорю, то не бойся переспрашивать, потому что я родом не из здешних краев, а из Бретани, и некоторые слова выговариваю не так, как тебе привычно.
Гастон недоуменно моргнул, поскольку то была самая длинная речь из всех, что когда-либо обращали к нему господа.
Ив уточнил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Гастон вынул из волос одно белое перышко, дунул на него, проследил за тем, как оно летит, и убежал.
Ив лично проследил за тем, как разместили Единорога, а затем воспользовался предложением сира де Лассайе и сменил одежду на свежую, нарочно для него вытащенную из сундуков и оттого какую-то на удивление плоскую: казалось, платью вовсе неохота ни с того ни с сего становиться вдруг округлым и повторять очертания человеческой фигуры.
На ужин подавали хорошо пропеченных куропаток. Ив наслаждался каждым мгновением трапезы, и это продолжалось до тех самых пор, пока в зале не появилось еще одно действующее лицо — дама.
Сир Ив был так ошеломлен, что в первое мгновение продолжал жевать и даже не сообразил приветствовать даму. Впрочем, следует отдать должное сиру де Лассайе: он также не поспешил выказывать учтивость, а вместо того отвернулся и преспокойно откусил от свежайшего хлеба, испеченного по случаю его возвращения.
Дама, точнее, молодая девушка, оказалась исключительно милой наружности: светленькие волосы обрамляли овальное личико, серовато-голубоватые глаза смотрели ясно и с легким любопытством, а губы улыбались. На ней было серое платье из хорошей ткани.
— Это Женевьева, — сообщил сир де Лассайе с набитым ртом. — Моя крестница. Она опять опоздала к трапезе, хотя сигнал подали уже давно. Следовало бы лишить ее ужина.
Женевьева поцеловала сиру де Лассайе руку и уселась рядом с ним, сразу же выхватив из его тарелки кусочек мяса.
Сир Ив смотрел на нее во все глаза.
— Женевьева, перед тобой — сир Ив де Керморван из Бретани, — представил сир де Лассайе. — Победитель Рубинового турнира.
Девушка так и ахнула:
— Стало быть, то ценное ожерелье теперь у вас?
— Да, — ответил Ив. — Оно очень красиво. Но главная его ценность, как мне представляется, заключена не в нем самом, а в его истории. Вы ведь слышали о невинном младенце, которого нашли в гнезде?
Женевьева сморщила очаровательный носик:
— Ах, сир, но как вы можете верить подобным глупым сказкам? Наверняка графиня Годиерна все это сочинила, а ожерелье притащили ей какие-нибудь генуэзские мародеры…
— Если бы это было так, — сказал сир Ив, — то она не стала бы учинять турнир.
Женевьева широко раскрыла глаза.
— Не думала, что мужчина ваших лет может быть столь наивен, — произнесла она после долгой паузы. — Графине требовался повод носить это ожерелье открыто, только и всего. Она желала получить его в дар от победителя турнира — своего любовника. Вы же, забрав ожерелье себе, сильно ее разочаровали.
— Мне неприятно слышать подобные вещи, да еще от молодой девушки, — сказал Ив, отодвигая от себя тарелку. У него сразу пропал аппетит.
— Я вам не верю, — промолвила Женевьева. — Вы не можете быть столь чисты душой. Вы притворяетесь, а это гадко.
— Отчего бы мне не быть чистым душой? — осведомился сир Ив. — И с каких это пор чистота души сделалась пороком?
— Я не говорила, что это порок, — оправдываясь, сказала Женевьева, — я говорила лишь, что подобное встречается столь редко, что чаще всего оборачивается лицемерием.
— Сдается мне, сударыня, вы вознамерились оскорбить меня, — сказал сир Ив. — Впрочем, вам это не удастся.
Он встал, откланялся и вышел.
Встреча с Женевьевой сильно смутила сира Ива. Девушка была очень молода и чрезвычайно хороша собой, но высказанные ею мысли казались Иву отвратительными.
— Эрри, — сказал Ив, входя в комнату, — я буду спать, а ты проследи, чтобы…
Он осекся, потому что вместо Эрри на него смотрел, глупо улыбаясь, Гастон.
— Гастон, — повторил Ив, — я буду спать, а ты следи за тем, чтобы мне не мешали. И принеси кувшин с вином, я хочу утром, как проснусь, выпить его. От здешних женщин у меня во рту постоянная горечь…
Впервые за все это время Иву приснился Керморван. Точнее, не сам даже замок, а одна из его комнат. Никогда прежде Ив здесь не бывал — и, тем не менее, он определенно знал, что находится где-то в Керморване.
Комната была почти пуста, если не считать нескольких сундуков, простых, длинных, без всяких украшений, да кресла возле маленького узкого окна. Судя по тому, как падал свет, она находилась где-то наверху одной из башен. Скорее всего, это была кладовка, очищенная от скарба и кое-как приспособленная для жилья.
И хоть не имелось здесь ровным счетом ничего такого, что могло бы устрашить обычного человека, сир Ив ощущал гнетущий ужас. Ему пришлось напрячь во сне все свои силы для того, чтобы сообразить, в чем же тут заключается дело.
А дело-то было в том, что комната эта представляла собой место заточения, неволи. Чья-то душа металась здесь, тоскуя и страдая от безнадежности. Кто-то из последних сил рвался отсюда на свободу, но не мог обрести ее.
Ив так глубоко проник в страдание неизвестного узника, что зарыдал во сне и в слезах пробудился.
Первое, что он почувствовал, были камни ожерелья, впивающиеся ему в руку: потрясенный видением, он так крепко сжимал пальцы, что едва не поранился рубинами.
Он поднес ожерелье к глазам, и вдруг ему почудилось, что в одном из камней отражается лицо девушки Мархерид. Однако, присмотревшись, Ив понял, что его обмануло сходство: то была не Мархерид, ныне благополучная мать нескольких приемных детей, но корриган с красными волосами, та, которая назвалась любимым женским именем Ива — «Гвенн» и которую он объявил на турнире дамой своего сердца.
Все это, впрочем, мгновенно вылетело у сира Ива из головы, когда явился Гастон и затараторил, объясняя, что сир де Лассайе просит своего гостя побыстрее прийти.
Сир Ив умылся и выпил глоток вина, после чего как можно тщательнее оделся и причесал волосы. Гастон вздыхал и вертелся поблизости. Какая-то весть так и распирала его, но заговорить он не решался — видимо, сир де Лассайе велел ему не болтать.
Сир Ив решил пока сам расспросить парня.
— А скажи-ка, Гастон, кто та девушка — Женевьева? Хозяин говорит, будто она его крестница.
— Это так, — закивал Гастон, — наш хозяин добрый человек, он часто соглашается крестить детей. Тут половина вилланов к нему за этим обращается, и сир де Лассайе, да благословит Господь его душу, никогда не отказывает и дарит ребенку денежку, а если это девочка — то и ленты для приданого. Ну а Женевьева — она из города, господин мой, из того самого, где был турнир, так что вы, мой господин, имели случай повидать, какой это город…
— Кто отец Женевьевы?
— Торговец тканями, — Гастон опустил глаза. — Богатый. Думаю, — тут он зашептал, — он даже богаче моего господина. Это ему удача пришла, когда сир де Лассайе согласился крестить у него дочь.
— Сколько же лет сиру де Лассайе? — удивился Ив.
— Считайте, коли умеете, мой господин, — сказал Гастон, который весьма приблизительно представлял себе, каким может быть ответ на подобный вопрос. — У этой Женевьевы груди уже наливаются, стало быть, ей никак не меньше пятнадцати. И сир де Лассайе — он мой господин, сколько я себя помню, а мне, думается, уже лет семнадцать… — Он не стал уточнять, по каким приметам высчитывал собственный возраст, и заключил: — Стало быть, сиру де Лассайе — никак не меньше, но уж и не шибко больше, чем было Господу, когда он претерпел несправедливое распятие от иудеев.
— Я к тому спросил, что сир де Лассайе весьма доблестно бился на турнире, так что странным мне показалось увидеть вполне взрослую девушку, которую он крестил, когда она была младенцем, — пояснил сир Ив.
Гастон часто моргал, понимая эту нескладную речь на языке «ойль» с грехом пополам.
— Что она здесь делает? — продолжал расспросы сир Ив.
На лице Гастона отразилось облегчение — ответить на такой вопрос он мог без затруднений.
— Она собралась в паломничество к святой Женевьеве Парижской. Наш господин ищет для нее подходящего спутника, ведь на дорогах сейчас опасно. Женевьева вбила себе в голову, что непременно должна отыскать для себя хорошего жениха, а где такого найдешь в Лассайе?
— Да разве в паломничество для того едут, чтобы найти себе мужа? — удивился сир Ив.
Гастон уставился на него, изумленный ничуть не меньше.
— Ну, кто не женат — те, конечно, чтобы обжениться. А кто замужем, к примеру, — те для того, чтобы развлечься, повидать мир — ну и мужчин, конечно. А то что за радость, в самом деле, никого, кроме мужа, не видеть! А тут — и рыцари, и монахи, и бродяги, и бывшие солдаты, и знатные господа, и богатеи… И всякий так и зыркает по сторонам, нет ли где-нибудь прекрасной паломницы, готовой разделить досуги с товарищем по путешествию… Для чего же еще-то?
— Я думал, — сказал сир Ив, — что в паломничество отправляются, чтобы поклониться какой-нибудь святыне и получить отпущение грехов.
Гастон не удержался — засмеялся, чуть снисходительно, но затем прикусил губу.
И тут Ив неожиданно спросил:
— Ну так что это за новость, ради которой сир де Лассайе посылает за мной так спешно?
Захваченный врасплох, Гастон не успел сдержаться и с маху так и брякнул:
— В лесу Креси случилось большое сражение, и король Филипп, да хранит его Господь, был разбит проклятыми англичанами, да погубит Господь их души насовсем!
Сказать, что сир де Лассайе был опечален поражением французов в лесу Креси, означало бы не сказать ровным счетом ничего. Охваченный безумием горя, он метался по комнате, где были накрыты столы, то хватался за кувшин с вином, то отставлял его в сторону, не притронувшись к содержимому; время от времени он падал в кресло и испускал рычащие стоны.
Таким и застал его сир де Керморван. Завидев своего гостя, сир де Лассайе вскричал:
— Вы уже слыхали, сир, о том великом несчастье, которое постигло нас в лесу Креси?
— Да, — сказал Ив. И, видя опечаленное лицо своего доброго хозяина, не удержался: — Признаюсь в большем: я был там.
— Вы? — Сир Лассайе вытаращил глаза и несколько мгновений рассматривал Ива, а затем отрезал: — Невозможно! Клянусь кишками! Вы же совершенное дитя, язва вам в печень! Как же вы уцелели?
— Я и должен был погибнуть, — подтвердил сир Ив. — В последний миг меня закрыл собой мой оруженосец.
Тут он крепко задумался: следует ли ему прямо сейчас открыть своему новому другу истину. Ложь, как считал сир Ив, ни в коем случае не может служить основой для добрых отношений. С другой стороны, правда, высказанная не вовремя, порой совершенно разрушает их еще до того, как они окрепнут. Поэтому сир Ив решил повременить с признанием и подождать — что скажет сир де Лассайе.
Тот оставался безутешным, поскольку не мог простить себя за то, что уклонился от этой битвы.
— Клянусь ногой, я с радостью отправил королю Филиппу конный отряд из пяти человек с запасными лошадьми, оруженосцами и слугами. Думалось мне, этого достаточно! Сам же я предпочел остаться дома, дабы принять участие в Рубиновом турнире… Проклятый турнир! Как же он оказался не ко времени!.. — Он вцепился себе в волосы и дернул несколько раз. — Разумеется, я знал, что победитель определен заранее, но мне хотелось ощутить вокруг себя праздник и веселье, потому что в последнее время все в моей жизни складывалось весьма уныло. К тому же я надеялся на какое-нибудь чудо. Собственно, я и стал свидетелем такого чуда, когда неизвестно откуда свалился чертов птенец в доспехах…
Тут сир де Лассайе сообразил, что зашел в своей откровенности слишком далеко, но махнул рукой, как человек, который уже высказал слишком многое и которому больше нечего терять:
— И надо ж такому случиться, что именно неизвестный юнец одерживает победу над сиром Бланштаком! Не то чтобы Бланштак был такой уж великий воин, но, согласитесь, значительные преимущества у него перед вами имелись.
— Виной всему моя неискушенность, — задумчиво произнес сир Ив. — Сир Бланштак, полагаю, провел в своей жизни немало подобных поединков, я же выехал на первый. Правила я знаю, и навыки у меня имеются, но нет опыта, того, что старые воины называют «ухваткой»; а сир Бланштак был… как бы это точнее выразить… чересчур опытен. В последний момент у меня устала рука, и я чуть ослабил ее, вот копье и попало не в щит, а в зазор. Дальнейшее вам очевидно, сир. Вряд ли в такой победе много моей заслуги.
— Клянусь гвоздями Господа, невинно пострадавшего! — воскликнул сир де Лассайе. — Вы возвращаете мне удовольствие видеть солнечный свет, сир Ив, и будь прокляты мои рыцарские пятки, если это не так. До встречи с вами я не верил, что сохранились еще истинные рыцари.
Ив покачал головой:
— Увы, сир! Их и вправду больше нет. Когда отважно пал в бою слепой король Богемии, наш славный король Эдуард воскликнул, охваченный великим горем: «Копье рыцарства сломлено!» — Слезы выступили у Ива на глазах при этом воспоминании. — Ах, сир де Лассайе, он был прекрасен в этот момент! Но разве не сам Эдуард и переломил это копье? Разве он не приказал рыцарям сражаться в пешем строю? Разве не наши лучники осыпали стрелами лучших французских баронов? Клянусь вам, сир, смотреть, как они устилают своими телами склон холма было мне тяжко — и ничего страшнее, думается, я не увижу, сколько бы лет ни довелось мне прожить.
Наступила гнетущая тишина.
Сир де Лассайе молча уставился на сира Ива — так, словно только сейчас хорошенько разглядел своего гостя. А Ив, который, беседуя на волнующую его тему, увлекся настолько, что проговорился и открыл сиру де Лассайе, на чьей стороне он сражался в лесу Креси, вздохнул и опустил голову.
— Вы — проклятый англичанин, — медленно проговорил наконец сир де Лассайе.
Ив шевельнулся, поднял взгляд и просто ответил:
— Нет, сир, я бретонец, и это так же верно, как и то, что я сейчас сижу перед вами.
— Я мог бы захватить вас в плен, сир, — сказал сир де Лассайе и пристально посмотрел Иву в глаза.
— Вы в своем праве, сир, — подтвердил Ив. — Я уж и сам это обдумывал, так что сдаюсь теперь на вашу милость. После сражения я ехал несколько дней в полном одиночестве и до смерти устал и проголодался; охотник из меня, оказывается, весьма скверный — за все это время я не сумел добыть никакой дичи. Поэтому я и прибыл на праздник — меня привлекли трубы и шум человеческих голосов.
— Бельмо вам в зрачок, проклятый англичанин! — сказал сир де Лассайе.
— Я мог бы выкупить свою свободу ценой рубинового ожерелья, — предложил сир Ив довольно робко. — Нет ничего постыдного в том, чтобы взять выкуп за своего врага.
— Разве мы с вами враги, сир Ив? — удивился сир Лассайе.
— Это уж как вам угодно считать, сир, потому что я вижу в вас своего самого искреннего друга, — сказал Ив.
— Черт бы пожрал вашу селезенку, сир Ив! — воскликнул сир де Лассайе. — Где вы набрались подобных мыслей?
— Не забывайте, любезный сир, — сказал Ив, — что моей колыбелью был Броселиандский лес, и в детстве я пытался угадать, в каком из древних дубов находится то дупло, в котором замурован спящий Мерлин.
Сир де Лассайе молчал, то бросая на Ива короткие взгляды, то отворачиваясь. Наконец он налил себе вина в кубок и резким, злым тоном спросил:
— Он вправду так сказал?
— Кто?
— Английский король, да поразит его святой Дени трясучкой, — вот кто! — заорал сир де Лассайе.
— Да, сир. Он подобрал короля Иоанна на поле боя, когда все уже закончилось, и повелел перевязать ему раны и отнести в свой шатер. И когда Иоанн, да благословит Господь его отважную душу, испустил дух на руках своего благородного врага, его величество Эдуард сказал: «Копье рыцарства сломлено!»
Сир де Лассайе вздохнул так глубоко, словно не рассчитывал, что ему будет дозволено когда-либо еще раз воспользоваться правом вздыхать, так что спешил надышаться заранее.
— Вы понимаете, сир, свидетелем чему стали?
Сир Ив сказал:
— Сдается мне, честь принадлежать к рыцарскому ордену в наши времена выкупается куда более тяжелой кровью, чем в былые. Но это ведь вовсе не означает, мой господин, что мы с вами откажемся заплатить объявленную нам цену. Ни один благородный человек не постоит за ценой, если речь идет о том, что ему на самом деле дорого. Король Иоанн отдал собственную жизнь, дабы считаться рыцарем до конца. И так же поступили французские бароны. Ведь они могли обойти нас и ударить в тыл, но их командиры сочли подобный маневр неблагородным и потому предпочли лобовую атаку.
— Так вы считаете, что они поступили правильно? — разъярился сир де Лассайе. — Погибли без толку и оставили Францию без множества знатных и славных рыцарей, осиротив семьи, оголив нашу землю? Черная гниль им в зубы! Самое малое через год ваш король Эдуард вернется и возьмет нашу землю голыми руками, потому что некому будет оборонять ее!
— Об этом я не успел подумать, сир, — ответил Ив, — потому что внезапно меня охватила такая сильная тоска по Бретани, что я повернул назад.
— Если сейчас я отпущу вас, вы вернетесь сюда через год с англичанами, — сказал сир де Лассайе. — Вы ограбите мои деревни, убьете моих людей. Хорошо быть победителем, не так ли, сир де Керморван? — Он скрипнул зубами и замолчал.
Ив слегка побледнел, но остался невозмутимым.
— Выбирая, чью сторону принять, я не руководствовался соображениями выгоды, — ответил он. — Когда я присоединился к армии короля Эдуарда, она была на грани полного разгрома. Я присоединился к погибающим, потому что счел для себя бесчестным не разделить их судьбу. По всем человеческим расчетам мы должны были умереть на берегу Соммы, однако Господь судил иначе и позволил нам переправиться. В лесу Креси нас настигли французы, и их было гораздо больше, нежели нас. И снова нам угрожала смерть. И вновь Господь устроил так, чтобы мы уцелели. Когда же наша победа сделалась неоспоримой, я нашел для себя возможным оставить короля Англии и двинуться обратно, в Бретань. Скажите мне, сир, ведь вы более умны и опытны, — согрешил ли я в своих побуждениях?
Сир де Лассайе встал и с силой смял кубок, который держал в руке.
— Вы — самый большой дурак, сир Ив, из всех, кого я встречал за всю мою жизнь, а уж дураков-то я повидал немало, можете мне поверить! — Он вздохнул, на сей раз осторожно. — Поэтому я хочу, чтобы вы взяли ваше рубиновое ожерелье, запасную лошадь и припасы на неделю — и уехали назад, в свою любезную Бретань, искать там дупло, в котором спит зачарованный Мерлин.
Он обнял сира Ива и поцеловал его в лоб.
— Ступайте, сир Ив. Я всегда буду помнить о вас как о… кх! кх!.. как о человеке, который заставил графиню Годиерну пойти пятнами, а сира Бланштака — рухнуть в грязь, где ему самое место!
По просьбе сира де Лассайе Ив подробно рассказал ему о сражении. Он повторял историю снова и снова, извлекая из памяти самые разнообразные детали и не щадя при том ни английских баронов, ни французских. Сир де Лассайе требовал и умолял не опускать в повествовании ни единой малости, и в результате Ив уже и сам перестал понимать, о чем говорит: о действительных ли событиях или же о чем-то, что ему пригрезилось на поле боя. А кое-что он попросту выдумал, но звучало это так складно, что без труда вписалось в правдивый рассказ. И если раньше он не знал, как складываются песни о деяниях, то теперь ему это открылось с полной определенностью; ведь сам по себе человек успевает увидеть очень немногое, а большую часть пережитого черпает в том, что почудилось или сочинилось.
Сир де Лассайе слушал с таким усилием, с каким иные трудятся, зарабатывая на хлеб: сжимал кулаки и зубы, страдал и напрягал все тело, так что пот выступал на лбу и спине, — и в конце концов настолько сам себя измучил, что едва нашел силы проститься с гостем до вечера.
Оставшись в одиночестве, Ив отправился гулять по окрестностям замка и там, среди кустов, заметил обрывок нарядной темно-синей ленты, который свисал с ветки как плод — но нехорошего, мертвого цвета, поэтому пробовать его было бы величайшей неосмотрительностью. И сир Ив прошел мимо.
«Почему? — спросил он себя чуть позднее, когда перебирал впечатления этой прогулки. — Почему я не дотронулся до ленты?»
«Потому, — ответил ему мысленный Эсперанс — а может быть, и другой сир Ив, более мудрый, — что бывают знаки слишком очевидные, и толковать их — пустая трата времени».
Ив отказался от ужина и вернулся к себе с твердым намерением покинуть Лассайе завтра же утром.
Гастон встретил его почему-то смущенный. Ив объяснил это для себя тем, что парень украл у него какую-нибудь незначительную мелочь, и при том совсем недавно, и не успел еще отойти от собственной дерзости. Он сказал с равнодушием усталости:
— Подай умыться, Гастон, и ступай — я хочу спать.
Он ополоснул лицо, задул огонь в лампе и забрался в постель.
А постель оказалась живой. Она зашевелилась, сладко забормотала и потянулась к Иву теплыми руками. От неожиданности он подскочил и вскрикнул, но тут крепкая ладошка зажала ему рот, а чей-то голос, смеясь, прошептал на ухо:
— Неужто я такая уж страшная, любезный сир?
Ив сердито высвободился. Видать, крепко досадил он когда-то Венере с хвостом и рогами, если та не отступается и продолжает подсылать к нему своих дьяволиц.
— Я не вижу тебя — как же мне судить, страшная ты или нет?
— А вы поверьте на слово, — настаивала ночная гостья.
— Даже бретонец не верит на слово женщине, которая прячет от него лицо, — отвечал Ив.
— Я вовсе не прятала от вас моего лица, — отвечала женщина. — Вы меня видели за столом у сира де Лассайе, моего доброго крестного. Скажите, разве оно показалось вам некрасивым?
— Женевьева? — Сир Ив притворился удивленным. — Но разве вы не собирались в паломничество, на поклонение своей святой покровительнице? Я думал, вы девушка благочестивая.
Она тихо засмеялась и обвила его руками.
— Быть может, мое паломничество уже началось, дорогой сир! А может быть, оно, с Божьей помощью, нынче же и закончится!
Ив безмолвно снимал с себя эти настойчивые руки — одну, другую, одну, другую, — в темноте казалось, что у Женевьевы вместо двух рук, положенных ей от Творца Вселенной, — несколько десятков щупалец, и сколько их ни руби, на месте каждого отрубленного вырастает два новых. Хуже всего было то, что с каждым разом Иву все труднее было избавляться от объятий: тьма пробудилась в его теле и потянулась навстречу зову другой тьмы, заключенной в Женевьеве, и не было поблизости Эсперанса, чтобы одолеть наваждение.
Он знал, что скоро падет, и с тоской предвкушал это, но тут Женевьева прошептала:
— Я подкупила вашего слугу Гастона, мой господин, я дала ему целых два сола за то, чтобы он позволил мне забраться в вашу постель. И теперь вам придется отработать эти деньги, иначе я сочту, что потратила их напрасно.
При этих словах яркий свет загорелся в душе у Ива, в единой вспышке разгоняя всякую телесную тьму; теперь он без труда освободился от последней пары ласкающих рук, встал и зажег лампу. Женевьева в одной рубахе полулежала на кровати. Ее распущенные волосы разметались по покрывалам, глаза щурились, губы улыбались.
Ив не спеша осмотрел ее с головы до ног, выглянул за дверь и негромко окликнул:
— Гастон!
Парень явно находился где-то неподалеку и не спал — очевидно, ждал, чем закончится проделка; на зов вышел сразу. Он приближался к Иву, опустив голову и не зная, чего ожидать — благодарности или нахлобучки.
Ив впустил его в комнату. Гастон глянул на раздетую Женевьеву и широко ухмыльнулся — зрелище пришлось ему по вкусу. Но то, что сказал сир Ив, Гастону вовсе не понравилось:
— Два сола, которые дала тебе эта женщина, — они с тобой?
Гастон кивнул и нехотя вытащил две монеты.
— Верни их, — приказал Ив.
— Нет уж! — возмутился Гастон. — Я честно их заработал.
— Нет, не заработал! — прошипела Женевьева, которая наконец поняла, что происходит, и ничего так не желала, как сорвать на ком-нибудь досаду. — Ты заработал бы их, если бы я получила этого знатного сеньора в свою постель.
— Ну-ка не лги! — вскипел Гастон. — Сразу видать, что ты — торговка и дочь торговца! Как поймаешь тебя на вранье, так сразу найдешь виноватого. Нет уж, Гастона не проведешь: ты дала мне два сола за то, чтобы я позволил тебе забраться в постель к молодому господину. Разве не позволил я тебе этого? А если ты не смогла заставить его сделать то, что тебе по нраву, — так это твоя вина, и ничья другая.
— Сам дьявол помогает ему, — сказала Женевьева. — Ни один мужчина его лет не устоял бы перед раздетой женщиной, когда она сама идет к нему в руки.
— Что ни болтай, а деньги мои, — сказал Гастон.
- Убирайтесь оба! — закричал сир Ив. — Сию же минуту!
Он схватил лампу и швырнул ее в спорщиков. Масло разлилось и загорелось. Женевьева с визгом забилась под покрывала, а Гастон принялся тушить огонь. Видно было, что его забавляет происходящее. Женевьева вдруг почувствовала стыд и закрыла лицо руками; выбежать из комнаты она не могла, потому что перед дверью выросла невысокая стена огня, на которой плясал смеющийся Гастон.
— Иди, иди ко мне, — звал он Женевьеву. — Может быть, я позволю тебе забрать назад твои два сола.
Женевьева с криком бросилась на него, застучала по его груди кулачками. Гастон затоптал последний огонек пламени и вместе с Женевьевой выскочил из комнаты.
— Добрых снов, мой господин, — напоследок простился он с Ивом.
На следующее утро сир Ив расстался со своим новым другом, сиром де Лассайе. Тот оказался человеком слова: щедро одарил гостя, дав ему припасы и короткий меч, который возят притороченным к седлу, и даже пальцем не прикоснулся к рубиновому ожерелью. Только посоветовал не носить его открыто на шее или на поясе, а спрятать за пазуху:
— Люди слабы, не стоит искушать их: в стране неспокойно, многие сильно обеднели и не отказались бы поправить свое положение за счет беспечного юноши, путешествующего в одиночку, да еще с такой драгоценностью на шее.
И сир Ив послушно спрятал ожерелье.
— Вы были так добры ко мне, мой господин, что было бы гнусностью с моей стороны пренебречь вашим советом, — добавил он.
— Вот и хорошо, — сказал сир де Лассайе.
Они еще раз расцеловались, и сир Ив выехал со двора.
Прекрасная Женевьева, проводила его взглядом, а затем обратилась к своему крестному отцу:
— Отчего, как вы полагаете, сир, этот молодой господин избегал меня?
— Тебе это только показалось, дитя, — рассеянно отвечал сир де Лассайе. Болтовня Женевьевы мешала ему сосредоточиться на переживании прекрасной минуты расставания с другом.
— Нет, не показалось, — настойчиво повторила Женевьева. — Разве я некрасива?
— Ты очень красива.
— Наверное, все дело в том, что я для него недостаточно знатна. Но ведь женщины не имеют сословия; если бы он взял меня в жены, я сделалась бы такой же знатной дворянкой, как и он сам…
Тут сир де Лассайе, окончательно выйдя из себя, повернулся к девушке и закричал:
— Никогда ты не станешь знатной дворянкой, Женевьева, и уж тем более — такой благородной, как сир Ив де Керморван, так что выбрось эти глупости из своей головы и не засоряй ими мою.
Он повернулся и быстро ушел. А Женевьева долго стояла возле разрушенной стены и размышляла об уехавшем рыцаре. Эта девушка никогда прежде не встречала мужчин, которые выказывали бы столь полное безразличие к ее очарованию.
Сир Вран нравился красноволосой Гвенн прежде всего потому, что внешне напоминал своего племянника, к которому Гвенн сразу же почувствовала сердечную склонность, едва только они встретились.
Некоторое время корриган потратила на размышления. Раздумывала она над природой своих увлечений столь разными мужчинами. Немало занимательных рассуждений прошли сквозь прозрачный разум корриган, не оставив там ни малейшего следа. Наконец ей в голову пришло, что сир Ив тоже пришелся ей по душе не столько ради него самого, сколько ради странного сходства с потерявшимся возлюбленным легкомысленной корриган. Последнее показалось весьма странным даже для Гвенн, которая вообще была великой мастерицей разводить всякие странности.
Схожесть Ива и пропавшего возлюбленного Гвенн не была внешней. Нечто общее угадывалось в манере разговаривать или выстраивать мысли в ряд. Чем дольше Гвенн думала об этом, тем больше убеждалась в своей правоте — и тем меньше интересовал ее сир Вран.
Первый пыл увлечения у нее прошел, замок Керморван она исследовала вдоль и поперек и по всем его окрестностям уже прогулялась. Ей захотелось уйти куда-нибудь еще. Может быть даже побывать в Ренне на ярмарке.
Но все время получалось так, что сир Вран находил для нее какое-нибудь другое занятие: разбирать ленты или бродить по лугам, вычесывать гриву красивой лошади или варить пиво, в которое непременно должна плюнуть фея, иначе оно не будет ни густым, ни хмельным в достаточной мере.
Все это было хорошо и полезно, и правильно, и даже увлекательно, да только корриган уже приелось быть хорошей и полезной, и она упорно искала случая вытворить какую-нибудь шалость по собственной воле.
А сир Вран не отходил от нее ни на шаг. Куда ни повернешься — везде его красивое улыбающееся лицо и на устах вопрос: удобно ли гостье, удачно ли она провела последний час, нет ли пожеланий по части еды и питья, не угодно ли ей переменить платье на новое или прогуляться? Заботы эти затягивали ее, точно рыбачья сеть, и она уж не чаяла выпутаться из крупных, но прочных ячеек.
С другой стороны, как она могла не радоваться сиру Врану, такому терпеливому и всегда готовому услужить! И она нехотя подчинялась и делала все, что он ни предложит.
Но в конце концов корриган вспомнила о том, кто она такая, и призвала на помощь всю свою склонность к капризам и перепадам настроения, а склонность эта была в ней весьма велика — уж никак не меньше, чем упорство сира Врана!
— Я хотел пригласить вас на прогулку по полям и лугам, — сказал ей как-то раз сир Вран, когда корриган, дуясь, сидела в комнате, смотрела в зеркало, нехотя отражавшее странное женское лицо, в котором левая половинка как бы старалась опровергнуть все, что выражала правая.
Корриган подняла голову.
— Что вы сказали, сир Вран? Я что-то не расслышала.
— Я сказал, — улыбнулся он еще шире, — что хотел бы пройтись с вами по цветущему лугу. Видит Бог, госпожа моя, я знаю нравы корриганов и не сомневаюсь в том, что такая прогулка — лучшее средство от вашей меланхолии.
— Какие вы знаете ученые имена, сир Вран! — сказала корриган. — Сразу видать, что вы якшаетесь с евреями.
— Кто вам сказал про то, что я якшаюсь с евреями? — удивился сир Вран.
— Одно дерево… — Корриган пожала плечами. — Впрочем, ни моему народу до евреев дела нет, ни евреям — до моего народа; слишком уж мы различны. Вместо того, чтобы проткнуть шкуру человека — коль скоро вы взялись за это дело! — вы испортили кору того дерева, так что оно уронило две слезинки, а я их подобрала и приклеила к моим щекам…
Она махнула рукой, не замечая того, как сир Вран похолодел.
— Все это глупости… Я грустна, потому что теряю с вами время. Сижу тут в меланхолии, как вы говорите, вместо того, чтобы взяться хорошенько за дело и отыскать моего любовника.
— Да разве не я — ваш любовник, дорогая госпожа? — вкрадчиво спросил сир Вран.
Корриган уставилась на него косящими глазами.
— Вы? — Ее изумление было таким глубоким и искренним, что сиру Врану сделалось нехорошо. — Вы? Мой любовник? Не смешите меня, бедный человечек. Я провела с вами несколько приятных ночей, и вы многое сделали для того, чтобы развлекать меня по утрам и в течение дня, но этого недостаточно. Уж вы мне поверьте! Теперь же я хотела бы распрощаться с вами.
— Но вы совершенно не знаете этих мест, — сир Вран удержал ее за руку. — Позвольте хотя бы помочь вам в поисках.
Несколько секунд она рассматривала его, словно пытаясь определить: годится ли он для такого дела, как поиски любовника корриган. И наконец покачала головой:
— А как вы мне поможете? Все время будете находиться рядом и болтать, болтать, рассказывать, как я хороша и как вы нуждаетесь во мне, а сами, небось, только о том и думаете, как бы выклянчить у меня дары долголетия и процветания…
Сир Вран даже не покраснел, когда услышал это.
— Что ж, вы вольны считать, как вам вздумается, дорогая госпожа, но позвольте хотя бы попросить вас задержаться на один день.
— Для чего это? — Она прищурилась и принялась яростно расчесывать свои красные волосы растопыренной прядью, потому что ни одна расческа для этого дела не годилась: все они мгновенно оказывались без единого зуба. Ну, в крайнем случае, с одним-единственным, который скреб кожу головы и оставлял на ней красноватые полосы.
— Я хотел просить вас помочь одной семье, — вкрадчиво проговорил сир Вран. — Это бедная крестьянская семья, там несколько дочек и ни одного сына. Они едва сумели собрать урожай, а теперь их постигло сразу два несчастья: сперва заболела корова, а теперь еще и в яблоню ударила молния.
— Ладно, — сказала корриган. — Ради яблони я, пожалуй, задержусь ненадолго. Да и коровы мне нравятся. В них много растительного, хотя в конечном итоге они все равно оказываются мясом.
Она распустила волосы по плечам, поправила свое зеленое платье и провела по нему ладонями, чтобы оно лучше блестело, и наконец унылым тоном произнесла:
— Идемте…
Они вышли из замка и отправились к бедствующему крестьянскому семейству, только дорога оказалась очень долгой, и сир Вран то и дело подводил свою подругу полюбоваться каким-нибудь кустом или особо крупным васильком, или тем, как чудно блестит речка и как хороша мельникова дочка, которая побежала сейчас помогать по соседству белить холсты.
Он также подстрекал ее к разным разговорам, до которых корриган иногда бывала весьма охоча, сам предлагая помыть косточки соседским дамам или обсудить какую-нибудь сомнительную помолвку. Но на все эти красоты, и те, что открывались взору, и те, что тешили слух, Гвенн отвечала лишь скучными фразами невпопад. Так, рассматривая толстого шмеля, зависшего над толстым, обмякшим цветком шиповника, Гвенн только вздохнула и сказала:
— Некоторым мужчинам, кстати, идет толстое брюхо, оно придает им значительности и мужественности, особенно когда мускулистое. А у других — как нищенская сума, в которую понапихано всякой дряни без разбору… Какая уж тут мужественность!
— К чему вы это говорите, дорогая Гвенн? — обеспокоился сир Вран и оглядел свою безупречную крепкую фигуру. — Неужто я начинаю толстеть?
— Вы? — она окинула его удивленным взором. — А при чем тут вы?
И отправилась дальше.
А когда сир Вран остановил ее возле россыпи выцветших незабудок, когда-то ярко-синих, а теперь нежно-фиолетовых, корриган почему-то произнесла:
— Есть такие люди — с обратным зрением, ну, которые все видят наоборот. Где для всех белое, там для них черное, а где для всех желтое — там для них фиолетовое. Ну вот, представляете, каково им бывает звездной ночью! Большое белое небо все истыканное черными точками! Ни дать ни взять — простыня, засиженная мухами. Такое вот обратное зрение — страшное проклятие, и я часто об этом думаю. Только я ни одного человека с такими глазами не встречала. А вы?
— Но кто же может наложить подобное проклятие? — забеспокоился сир Вран. На самом деле ему безразличны были столь редкие недуги, встречающиеся у каких-то неведомых людей. Настолько редкие, что даже Гвенн знает о них лишь понаслышке. Но он готов был разговаривать и об этом, только бы корриган было с ним интересно.
— Понятия не имею, — сказала Гвенн и надула губы. — Я ведь по вашему тону слышу, сир Вран, что вам до этих заколдованных людей и дела нет, а я иногда даже плачу, когда о них думаю!
Ее голос действительно дрогнул. Сир Вран счел правильным обнять ее за плечи и слегка прижать к себе, утешая.
У большого одинокого дуба, растущего посреди луга, корриган остановилась, долго рассматривала его, потом обошла кругом и наконец приложилась лбом к теплой шершавой коре.
— У этого дерева тоже меланхолия, или я ничего не понимаю в том, как ходят древесные токи под корой, — заявила корриган. — Я побуду здесь, с ним.
— Но как же яблоня? — напомнил ей сир Вран. — В нее ведь ударила молния, не забывайте!
Корриган чуть повернула голову вбок и посмотрела на своего назойливого приятеля косящим глазом, который все время перебегал с одного предмета на другой и никак не мог успокоиться прямо на том, с кем разговаривала фея.
— А, — сказала она отрывисто. — Ну, конечно. Но в дуб молния могла бы ударить вернее, не находите? Яблоня ведь росла в саду, среди других деревьев. Странно, что ей не повезло. Впрочем, такое случается даже с людьми. Сидит себе маленький человек, да еще на корточках, и тут — на тебе! — прилетает молния.
Она поцеловала дерево и отправилась вместе с сиром Враном дальше.
Оказавшись перед убогой хижиной, откуда высыпали пять или шесть девочек, а следом вышла и их мать, худенькая коротышка, Гвенн наморщила нос.
— Скажите-ка, милая женщина, это вы породили всех этих девчонок? — обратилась корриган к крестьянке.
Та подняла голову, щурясь, взглянула на странную госпожу с красными волосами и криво посаженными глазами, отметила и черные сломанные брови, такие, будто пьяный нарисовал их углем на высоком гладком лбу. От страха у женщины отнялся язык, и она только присела в поклоне.
— Ну, должно быть, они выскочили из тебя, как горошины из стручка, — снисходительно заметила корриган. — Я кое-что знаю о том, откуда берутся дети, хотя сама никогда толком не пробовала… — Она повернулась к девочкам и выбрала одну из средних, с выгоревшими волосами, босую. — Ты! Как тебя звать?
— Флора.
— Чудесное имя. Кажется, я угадала правильно. Ну так что, Флора, покажешь ты мне ту яблоню, которая пострадала от грозы?
— Я все вам покажу, красивая госпожа, — сказала Флора, робко поглядывая на сира Врана.
Сир Вран заговорщически кивнул крестьянской девочке и чуть отошел назад.
Осмелев, Флора взяла корриган за руку своей маленькой загорелой твердой ладошкой и потащила за собой. По дороге она болтала — про кроликов, про яблоки, про цветы, что растут на лугу у самой реки, про урожай, про то, что старшая сестра хочет замуж за подпаска, потому что подпасок-де красивый, и надо соглашаться: сестер пять человек, а приданого нет ни у одной.
Сир Вран шел сзади и смотрел, как мелькают из-под подолов босые ноги обеих собеседниц: корриган, как и малышка, была без обуви. Она терпеть не могла обувь, и по этой примете многие признавали в ней настоящую корриган. А поначалу думали, будто она знатная госпожа, потому что осанка у нее была гордая, а манеры скверные — но не от незнания, как у простолюдинки, а от нежелания, как у самой знатной из самых знатных аристократок.
Яблоня действительно пострадала от непогоды — стояла расщепленная пополам. Ветки хоть и гнулись под тяжестью урожая, и листья были еще зелеными, но при первом же взгляде на дерево становилось очевидным, что оно скоро засохнет, и нынешний урожай — последний.
Корриган вскрикнула, как будто ей показали больное дитя, и бросилась к яблоне. Она оглаживала ствол ладонями, говорила что-то, плакала непрестанно, терлась щекой и носом о бедное дерево.
Потом, повернувшись к девочке, потребовала веревок и полотна, и все это было принесено неукоснительно. Корриган обвязывала ствол и бинтовала его, как будто это была сломанная рука. И, странное дело, хоть щепы и успели уже разойтись, а корриган не могла похвалиться большой силой, все же ствол стянулся и обе его половины как будто с большим облегчением прилепились одна к другой.
Обретя опору в стволе, выпрямились и потянулись вверх ветви, обремененные плодами. Корриган перестала плакать и сказала:
— Соберите яблоки и больше не печальтесь. Скоро все заживет и будет еще лучше, чем было. Теперь показывайте корову.
Корова понравилась корриган гораздо меньше. Фея только погладила ее по лбу между рогами, пошептала ей в дергающееся ухо и сказала, пожимая плечами:
— Есть такие, кто предпочитает домашний скот, но я предпочитаю деревья. Впрочем, вряд ли она подохнет, если только вы сами ее не уморите.
Девочка захлопала в ладоши, затем схватила руку корриган и поцеловала, а после убежала куда-то.
Гвенн поднялась.
— Какие неинтересные нужды у этих людей… Что их заботит? Какой-то подпасок… Старшая дочь непременно хочет за него замуж… Зачем? Для чего это надо? Чтобы по ночам обнимать мужчину, от которого пахнет коровьим навозом? Если всю жизнь заключить в тесные прутья, как птицу в ловушку, то что из этого получится? Я слишком долго задержалась здесь.
Тут вернулась девочка Флора. Приплясывая от радости, она поднесла к таинственной гостье то единственное, что могла ей преподнести от всего сердца: большой, пышный венок из крупных цветов, что растут на лугу у реки, и нескольких веток начавшей созревать рябины.
Корриган отшатнулась, как будто ей показали нечто отвратительное.
Флора чуть смутилась.
— Простите, госпожа, — сказала она, опуская голову, — но у меня ничего больше нет. Все мои вещи некрасивы или поломаны, а вещи моих сестер — и подавно. Вряд ли вам понадобится и то полотно, что лежит в сундуке, приготовленное для замужества старшей сестры. Вот я и подумала, что Господь вырастил такие прекрасные цветы нарочно для вас!
— Нет, — сказала корриган, отталкивая загорелую тонкую руку, сжимающую венок. — Никогда. Убери, ладно?
И, подхватив подол, Гвенн бросилась бежать из крестьянской усадебки, да так скоро, что сир Вран едва поспевал за нею.
Вечером, когда Гвенн улеглась спать, сир Вран сказал ей:
— Нынче ночью я не потревожу вас своим посещением.
— Вот и хорошо, — пробормотала Гвенн, — а то вы мне уже порядком надоели. Никогда вам не сравниться с моим любовником, которого я потеряла.
— Ради Бога, госпожа моя, — не выдержал сир Вран, — объясните мне, что в нем было такого, чего нет во мне? Я ли с вами не ласков!
— Он любил меня по-настоящему, а вы только о том и думаете, как бы заполучить от меня дары. Но я не признаю вас моим любовником, и даров вам не видать!
— Дались вам эти дары, госпожа! Больно вы с ними носитесь. Можно подумать, людям от вас только то и надо, чтобы вы их одаряли, а бескорыстного чувства, доброты или привязанности вы ни в ком даже не замечаете. Слишком уж вы подозрительны, а все потому, что заносчивость не позволяет вам видеть истинного положения вещей.
— Ха! — сказала корриган, устраиваясь поудобнее на подушках. — А вот и нет! Замутняют зрение любовь, и ревность, и самоуверенность; а вот заносчивость — никогда. Заносчивым называют человека, который знает себе цену. И знаете что я вам скажу, сир Вран? По-настоящему никто из людей не знаете себе цены, ни вы, ни тем более ваш племянник, которого вы спровадили на войну, чтобы завладеть его имуществом. А вот я — я себе цену знаю.
И она преспокойно заснула.
«Может быть, себя ты и верно оцениваешь, — подумал сир Вран, глядя на спящую Гвенн, — но меня ты определенно ставишь слишком низко. Ты еще не знаешь, кто я такой — и на что способен!»
Теперь, когда она показала всю меру своего презрения к нему, он не столько рвался обрести с ее помощью богатство и долголетие, сколько мечтал одолеть ее в единоборстве воль и хитростей.
Едва только Гвенн смежила веки, как сир Вран вернулся в деревню и отыскал там нескольких девушек, которых обычно нанимали для того, чтобы они плели венки для пиршеств, задаваемых в господском замке или в богатых домах горожан.
Девушки эти неплохо подрабатывали плетельщицами и все полученные таким образом деньги откладывали себе на приданое. Теперь же сир Вран потребовал от них и вовсе неожиданной услуги, а заплатить за нее обещал вдвое больше обычного, так что, не задавая лишних вопросов, плетельщицы взялись за работу, и к утру все было готово.
Просыпаясь, Гвенн не сразу поняла, что с нею случилось. Ей все как будто мешало: неловко было и потягиваться, и вставать, и подходить к окну. Она чувствовала себя так, словно угодила в липкую паутину или шла по речному дну, опутанная водорослями.
Поначалу Гвенн решила, что она неловко лежала во сне, и у нее затекла спина. Потом — что вчера каким-то образом потянула мышцы рук. После — что слишком много ходила и неуклюже лазала по холмам, поэтому, видимо, ноги отказываются слушать ее.
Но все эти объяснения вовсе были неправдой, и Гвенн догадывалась об этом. Просто ей не хотелось, чтобы истинная причина странной скованности предстала перед нею во всей своей очевидности. Но в конце концов ей пришлось выглянуть за порог комнаты.
Она вздохнула с облегчением: там ничего особенного не оказалось. Все оставалось как обычно. Преодолевая слабость, Гвенн спустилась на первый этаж башни и высунула голову через порог, чтобы взглянуть на двор. И там ничего эдакого она не приметила. Она попробовала выйти из башни — это у нее получилось.
Корриган захлопала в ладоши: все-таки она ошиблась в первоначальном предположении, а вся ее неловкость — лишь оттого, что ей надоел замок Керморван, такой пустой и ненужный, ведь в нем не было ни сира Ива, ни того человека, которого она разыскивала по всей Бретани.
Она решила тотчас, пренебрегая завтраком, выйти отсюда и отправиться дальше. И уж всяко не хотела она прощаться с сиром Враном. Вот еще не хватало! Он опять заведет липкие речи о своей любви к ней, о желании любоваться ее красными волосами и зелеными косящими глазами; снова пойдут объятия, подобные жеваной мякине, и поцелуи, во время которых Гвенн так скучала, что размышляла о самых разных посторонних вещах, например: каким образом птица удерживается в небе, если небо — это твердь, и отчего небо считается твердью, если оно легко рассекается ребром ладони?
Нет уж. Никакого сира Врана. Никакого пустого замка Керморван!
Преодолевая невидимое сопротивление, корриган в зеленом платье быстро побежала по замковому двору. Она не чувствовала на себе взгляд сира Врана, который в это время сидел у окна в башне и наблюдал за своей добычей.
Вот уже она достигла моста… и тут неодолимая стена встала между корриган и всем остальным миром. Она наконец увидела причину своей несвободы.
Огромный венок, сплетенный за одну ночью, обвивал замок, точно мировой змей — земную лепешку. Переплетенные, стянутые в косу, свитые между собой цветы, стебли, травы, ветки и ленты тянулись сплошной полосой в обе стороны от моста.
Завизжав, корриган метнулась к стене и забралась на ход, по которому в плохие для Керморвана дни перемещаются лучники. Она больше не обращала внимания на то, что каждое движение давалось ей с трудом. Вереща и разрывая воздух перед собой руками, точно раздирая ткань, она упорно бежала по стене замка. Сир Вран смотрел, как она пробирается вперед, наклонив голову, словно идя против сильного ветра. Из ее широко раскрытого рта вырывалось отчаянное верещание. Сейчас она совершенно не была похожа на человека, и ее волшебная природа сделалась слишком очевидной. Острые зубки поблескивали от слюны, в глазах сверкали слезы, от усилия ее личико покраснело, а глаза налились яркой зеленью и метали желтоватые искры.
Корриган все время смотрела вниз, и то, что она видела, заставляло ее визжать еще громче: нигде в огромном венке, опоясывающем замок Керморван, не нашлось ни одного изъяна. Плетельщицы потрудились на славу.
Закончив свой обход, корриган долго еще стояла на стене и смотрела вдаль, на огромный, простирающийся во все стороны свободный мир, ставший отныне для нее запретным.
Затем медленно спустилась вниз и побрела по двору, свесив голову, точно провинившаяся девочка. Из ее глаз капали огромные слезы, и каждая, упав на камни и размазавшись, оставалась лежать там темным пятном — очень-очень надолго.
Добравшись до своей комнаты, Гвенн затворилась там и забралась на кровать. Она свернулась тугим калачиком, сунула кулак в рот и немигающим взором уставилась в стенку.
Такой и застал ее сир Вран, когда спустя час зашел к своей пленнице. Он потоптался в дверях, затем решительно ступил в ее комнату и присел на край кровати. Гвенн не шевельнулась и даже не показала, будто замечает его.
— Теперь ты поняла, кто здесь хозяин, а, корриган? — осведомился сир Вран.
Корриган не ответила.
Он тряхнул ее за плечо.
— Ты будешь делать все, что я прикажу, иначе ты никогда не будешь свободной! Ты слышишь меня, корриган?
Она по-прежнему глядела перед собой мертвым взглядом. Тогда он испугался — уж не умерла ли она и впрямь? Он снова тряхнул ее, затем поднес ладонь к ее носу и ощутил еле заметную влагу дыхания.
Сир Вран рассердился.
— Не притворяйся! Ты прекрасно слышишь меня! Ты никогда не выйдешь отсюда, если я не получу моих даров.
— Третий дар корриган — тайна, — прошептала Гвенн.
Она говорила невнятно, потому что кулак все еще оставался у нее во рту, но сир Вран хорошо понял, что она имеет в виду.
— Когда дойдет до третьего дара, у тебя уже не останется сил, чтобы навредить мне, — уверенно обещал ей сир Вран.
Гвенн вынула кулак изо рта — как только он там умещался! — и произнесла погромче:
— Ты здесь не хозяин, сир Вран. Господин Керморвана — сир Ив, и я буду ждать его.
Сир Вран засмеялся.
— Ив никогда сюда не вернется, можешь мне поверить, корриган!
Гвенн снова сунула кулак за щеку, странно и безобразно растянув свое лицо, и больше не проронила ни слова.
Ив находился в пути два дня, и образ сира де Лассайе начал тускнеть в его памяти: великодушный рыцарь постепенно превращался из плоти и крови в озаренную светом плоскую витражную фигуру.
За время путешествия Ива из Бретани к Сомме плоды земные успели созреть, налиться краской и спелыми соками. Крестьяне снимали урожай, отчего полностью изменился, казалось, самый воздух, разлитый над Францией: прежде здесь царили тревога, неуверенность; теперь же, несмотря на весть о разгроме цвета французского рыцарства, крестьянский мир выглядел довольным и сытым.
«Как будто это два разных народа, — думал сир Ив. — Да и в самом деле, какое дело мужланам до того, как назовется тот господин, что придет на их землю — забрать себе часть выращенного ими урожая? Но из таких рассуждений сам собою делается весьма неутешительный вывод: если крестьяне и рыцари принадлежат как бы к разным народам, то, следовательно, рыцари принадлежат к единому народу и, убивая французских баронов в лесу Креси, мы убивали собственных братьев… Хуже того: мы отдали собственных братьев на растерзание чужакам, ибо кто такие эти английские лучники, как не чужаки? Впрочем, — прибавил он, желая оправдаться в своих глазах хотя бы немного, — король Эдуард считает иначе».
Будь рядом Эсперанс, Ив хорошенько потолковал бы с ним об этом; они разложили бы рассуждение Ива на множество частей и рассмотрели бы каждую из них, а затем соединяли бы в произвольном порядке, то так, то эдак, и в конце концов мироздание обрело бы окончательную гармонию. Но Эсперанс исчез, и сколько Ив ни взывал к нему в своих мыслях, ответа не последовало. Пришлось Иву довольствоваться несколькими несвязными умственными построениями — и на том оборвать раздумья.
Дорога уводила Ива южнее; он уклонялся от побережья ради переправ через реки и ради мостов. Деревни глядели весело, а широкие леса, отделяющие один обитаемый мир от другого, — спокойно, точно величавые, благодушествующие сеньоры.
И вот на широкой дороге через лес Ив увидел толпу пестро одетых людей. Кого здесь только не было! Нищие бежали сбоку, выскакивая перед путниками, которые выглядели получше одетыми, и назойливо тянули к ним тощие руки. Калеки ковыляли, сосредоточенно созерцая землю, которая так нехотя ложилась им под ноги: за каждый шаг приходилось с нею спорить, а если уж встречались камень или ухабы, то и выдерживать целое сражение. На лошадях ехали задумчивые дамы, сопровождаемые свитой из хорошо одетой прислуги. Шагали бодрые монахи в исключительно грязных рясах; на поясе у них тряслись кошели с некоторым количеством позвякивающей меди. Один господин, в темной одежде из хорошего сукна, при животике и двойном подбородке, также брел среди прочих, и вид у него был донельзя изумленный.
То были паломники к Святой Женевьеве Парижской. Ив понял это, когда заметил среди прочих крестницу сира Лассайе. Эта девица, в добротном дорожном плаще, шла пешком, и на ее хорошеньком личике застыло выражение глубочайшего неудовольствия: ни одного знатного господина поблизости! Все знатные господа — штырь им под ребра и зверя им в селезенку! — отправились на войну и сложили головы, а кто жив, те сейчас зализывают раны, как лисицы, сумевшие вырваться из собачьих челюстей. Паломничают лишь женщины, да всякие нищеброды, да еще вон тот купчина с глупой рожей.
Впрочем, если Женевьева и унывала, то лишь самую малость. В каждом городе, в каждом селении к благочестивому шествию добавлялось все больше народу. А на ночлег они останавливались либо в монастырях, либо у местных сеньоров.
Если не повезет по пути, то повезет в самом Париже; в большом-то городе встретить свое счастье — проще простого, стоит только пойти к мессе в Соборе Парижской Богоматери. Так рассуждала Женевьева.
Поневоле сир Ив присоединился к паломникам. Он пропустил мимо себя почти всю колонну, но все-таки, как он ни старался остаться кое для кого незамеченным, девица Женевьева зорким оком мгновенно узрела его и сама приблизилась к Единорогу.
То, что случилось ночью в замке, продолжало смущать Ива, но Женевьева искусно притворялось, будто ничего неловкого между ними не происходило, и постепенно сир Ив перестал испытывать неловкость.
— Стало быть, вы тоже захотели поклониться Святой Женевьеве? — с улыбкой осведомилась крестница сира де Лассайе.
— По правде сказать, я просто очутился у вас на дороге, — ответил сир Ив. — Не знаю, как это вышло; должно быть, стечение обстоятельств. Все, к чему я стремлюсь, — это добраться до дома.
— Что ж, — сказала Женевьева, — давайте странствовать вместе, пока нам по пути; а потом расстанемся без горечи и обид.
Ив был благодарен ей за простой, ласковый тон. Он даже не заметил, что Женевьева ничего так не хочет, как забраться на Единорога и поехать в седле впереди рыцаря.
Он братски пожал ее руки и выехал на коне вперед колонны. Она проводила его злыми глазами, задыхаясь от собственного бессилия.
Чем дольше длилось путешествие, тем больше одолевали сира Ива сомнения. Ему казалось, что паломники забирают слишком далеко к югу и что ему следовало бы отыскать другую дорогу. Иначе он обречен странствовать по Франции до конца дней своих и никогда больше не увидеть родную Бретань, а этого бы сир Ив не вынес.
Он решил отыскать среди паломников человека, знакомого со всеми здешними дорогами, и довольно здраво рассудил, что это может быть один из бодрых монахов: бравые бродяги во имя Господа исходили страну вдоль и поперек.
Подъехав к одному из них, Ив вежливо поклонился:
— Хотел бы я получить ваше благословение, святой отец.
— Хо, хо! — был ответ. — Святой отец в Ватикане, а я-то уж всяко не святой, да и не отец тебе, дитя мое. Впрочем, охотно дам тебе благословение, коль скоро ты его просишь.
Ив протянул ему серебряную монетку.
— Возьми и это на украшение твоей обители.
— Моя обитель — весь мир, но я охотно возьму монетку, дабы подольше украшать этот мир своей персоной. Как тебя зовут, дитя мое, и чего ты хочешь, помимо моего благословения?
— Меня зовут сир Ив, а больше всего на свете я хотел бы попасть в Бретань.
— В Бретань? — Лохматые желтые брови монаха, ярко выделяющиеся на загорелом лице, поползли вверх. — Вот уж никогда не думал, что доживу до таких лет, когда встречу человека, стремящегося во что бы то ни стало попасть в Бретань! Да что тебе в этой Бретани? Там ведь водятся ведьмы и колдуны, а деревья там так стары, что научились понимать человеческую речь и по ночам переговариваются, да так страшно! Там целые города за свои грехи были опущены Господом под воду…
— Благодаря заступничеству святого Гвеноле дела этих городов не столь безнадежны, — возразил сир Ив. — И не сойти мне с этого места, если я не был тому подлинным самовидцем!
— О! — Монах уставился на Ива выцветшими голубыми глазами. — Так ты видел мессу святого Гвеноле? Ты и впрямь удивительное дитя! Но коли ты уже побывал в этой Бретани, то для чего тебе туда возвращаться? Я стараюсь жить так, чтобы не приходить в одно и то же место дважды — по крайней мере, до тех пор, пока не пройдет хотя бы пять лет со времени моего последнего посещения.
— Ради Бога, отец мой, — сказал сир Ив, — должно быть, здорово вы умеете досадить местным жителям, коль скоро не решаетесь после в течение пяти лет казать носу в те края, где вас запомнили!
Монах посмеялся, после чего сказал:
— Такая простота, как у тебя, сын мой, встречается нечасто! Во имя Господа, одним махом исцелившего сразу десять прокаженных, ты должен рассказать мне о себе, да побольше. Меня зовут брат Эртель, а родом я парижанин, так что возвращаюсь теперь туда, откуда некогда изошел. Непростое это дело — залезать обратно в то чрево, которое тебя исторгло, сопровождая сей акт воплями и клятвами никогда более не отдаваться мужчине, коль скоро от этого бывают столь ужасные последствия.
— Не могу тебя понять, — покачал головой Ив, — поскольку сам я родился в Бретани и ничего так не хочу, как скорей туда возвратиться.
— Ты еще молод, дитя мое, и не знаешь, каково это — очутиться на родине после стольких лет разлуки. Все там будет тебя разочаровывать, все окажется совершенно другим. То, что выглядело высоким, окажется низким. То, что было любимым, вызовет лишь безразличие. Ты будешь чувствовать себя обманутым, и много времени пройдет, прежде чем ты поймешь, что не родина тебя обманула, но сам ты, изменившись до мозга костей, обманул ее…
От слов монаха Ив ощутил печаль и вместе с тем его посетило знакомое наслаждение: давно уже он не имел собеседника, умеющего играть с мыслями, точно с бирюльками, и выкладывать из них причудливые узоры.
— С другой стороны… — начал было Ив, но закончить не успел; так и осталось невыясненным, что же увидел юноша «с другой стороны» рассуждений брата Эртеля, потому что лес взорвался криками, и из-за каждого дерева выскочило по образине. Сплошь заросшие бородами, в рваной одежде из мешковины, вооруженные кто во что горазд, они мгновенно окружили всю колонну паломников.
Нищие и калеки, вереща, отбежали от более здоровых и хорошо одетых, но кольцо нападавших сжималось крепко, и никому не было позволено выскочить на волю.
Вперед выступил человек. Гордая осанка выделяла его из остальной толпы, хотя одет он был точно так же, как прочие. И еще, заметил Ив, единственный из всех он был вооружен мечом, так что, подумалось молодому бретонцу, предводитель разбойников, скорее всего, — какой-нибудь обедневший и утративший честь рыцарь, в то время как прочие — обычные мужланы. Следовательно, мелькнуло у Ива, именно этого человека надлежит вызвать на бой.
— Отдайте нам свои деньги и драгоценности, — звучно произнес разбойник. — Кроме того, моим людям понадобятся хорошая одежда и пища.
— Это деньги для Святой Женевьевы! — завопил кто-то.
Разбойник, прищурив глаза, повернулся на голос:
— Сдается мне, ты не все, что при себе имеешь, везешь Святой Женевьеве; кое-что ты намерен приберечь и для себя! Отдай-ка это лучше мне. Отдать нуждающемуся — все равно что отдать самому Господу Богу, так что твое имущество, клянусь головой святого Дени, будет у меня в полной сохранности.
— Если ты в чем и нуждаешься, греховодник, так это в хорошей взбучке! — заревел брат Эртель. — Да набьет Святая Женевьева твое брюхо камнями, грязный богохульник!
Но это выступление было оставлено без внимания. Разбойники быстро и ловко обшаривали паломников, одного за другим, после чего выталкивали их за пределы окружения и больше не пускали в кольцо.
Освобожденных постигало странное преображение: из роскошно одетых они делались ободранными, из самоуверенных — приниженными. Брат Эртель швырнул свой кошель, набитый милостыней, прямо в бородатую физиономию и угодил по оскаленным в ухмылке зубам. Разбойник взвыл и занес над братом Эртелем кулак, но монах оказался парень не промах и успел перехватить руку.
Предводитель разбойников крикнул:
— Отпусти блаженного брата!
Блаженного брата вытолкнули на дорогу.
Ив раздумывал: как ему поступить? Вступить в схватку с этими людьми? Но это казалось ниже его достоинства. С другой стороны, он не позволит им прикасаться к себе. Предводитель же разбойников явно не стремился к честному поединку, даже если от Ива и воспоследует вызов.
Раздумье молодого человека было прервано: кто-то схватил Единорога под уздцы. Ив выхватил меч.
— Отдай коня и деньги, и мы оставим тебе оружие, — миролюбиво предложил разбойник, посмевший посягнуть на лошадь Ива.
Изо рта у него дурно пахло, а глаза были какие-то мутные: одного этого оказалось довольно, чтобы Ив ударил его мечом.
Разбойник отскочил, но меч все-таки успел оцарапать ему плечо. Завывая, точно разочарованный зверь, разбойник плюнул и снова кинулся на Ива. На сей раз в руке у нападающего был кинжал.
Ив понял, что тот может поранить Единорога, развернул коня и погнал его прямо на ряды нападающих. В последний миг Единорог взвился на дыбы, и Ив не удержался в седле. Он упал на землю, а конь умчался, увозя в седельных сумках припасы, которыми снабдил своего гостя сир де Лассайе. И, что самое печальное, рубиновое ожерелье также находилось там.
Ив с трудом поднялся на ноги. Голова его гудела. За его спиной быстро переговаривались предводитель с тем парнем, что нападал на Ива. Предводитель разбойников громко сказал:
— Я убью его сам. Он тебе не по плечу.
И с тем, держа в руке меч, приблизился к Иву. Пошатываясь, бретонец сказал своему новому противнику:
— Вот это по мне!
Предводитель разбойников засмеялся, окидывая его взглядом, затем сделал незаметное движение, в воздухе что-то сверкнуло — и наступила ночь.
Ив открыл глаза. Ночь была повсюду, куда ни глянь.
— А где солнце? — прошептал Ив, боясь пошевелиться.
Он не ожидал услышать ответа, однако темнота отозвалась хриплым мужским голосом:
— Его величество спит.
— А где луна?
— Ее высочество нянчит самое себя, ведь она только что родилась и не умеет еще ходить.
— Ради Бога, где же звезды?
— Их светлости попрятались за деревьями, но если выйти им навстречу, то можно увидеть их робкие моргающие глазки.
Сир Ив замолчал. Он наконец собрался с силами и двинулся с места, но что-то сковывало все его движения.
— Я связан? — спросил он.
— Не вполне, — был ответ. — Некоторые части твоего тела стянуты тугими повязками, другие же свободны, да только пользы тебе от этого никакой нет. Клянусь корабликом Святой Женевьевы, ради того, чтобы сделать тебе перевязку, мне пришлось расстаться с исподним, а это — немалая жертва, потому что оно верно предохраняло меня от блох!
— Брат Эртель, — Ив наконец узнал говорившего и даже вспомнил его имя. — Клянусь мессой святого Гвеноле, наконец-то я догадался, что произошло!
— Хотел бы я услышать хотя бы малую толику этих догадок, — фыркнул брат Эртель. — Потому что на самом деле все произошло весьма быстро — и не слишком для тебя удачно, дитя.
— Видимо, эти негодяи меня ранили.
— Столь дивная проницательность делает тебе честь, сын мой.
— А ты, дождавшись, пока все уйдут, перевязал меня и охранял здесь, под деревьями.
— Да благословят небеса ту мать, что дала жизнь столь умному ребенку. Именно так все и происходило. Наши грабители оказались весьма добросердечными людьми и никого, кроме тебя, не убили, но ведь ты сам об этом просил, да еще так настойчиво… Должно быть, они недавно поживились где-нибудь на поле боя, потому что забирали в основном одежду и съестные припасы. Кроме того, они взяли с собой одну девушку. Очень хорошенькую. Я пробовал было просить за нее, но их предводитель весьма логично сказал: «Она пойдет с нами для того, чтобы выполнять тот долг, на который обрек ее грех прародительницы Евы. Убить человека — согласен, дурной поступок. Ограбить человека — не стану спорить, дурной поступок. Но что дурного в том, чтобы взять женщину и не делать с нею ничего сверх того, что обычно делают с женщинами?» Я не нашелся с возражением. Думаю, он совершенно прав. К тому же, эта девушка только тем и была занята, что отыскивала для себя мужчину, который сделал бы с нею то, что все мужчины делают со всеми женщинами. Так что, полагаю, сейчас она счастлива. Ее зовут Женевьева, как и нашу святую.
— Женевьева! Не из Лассайе ли? — воскликнул Ив.
Монах шумно перевел дух и вдруг насторожился: он ощутил, как напрягся Ив, услышал, каким прерывистым стало его дыхание.
— Что ты замыслил, дитя мое? — встревожился он. — Уж не вызволять ли эту Женевьеву? Не трать на нее времени: скоро она опротивеет разбойникам, и они сами ее отпустят.
— Сама по себе эта девушка мне безразлична, любезный мой брат Эртель, но я никогда не соглашусь поверить, будто бесчестие, которому подвергнут ее разбойники, не может считаться дурным поступком. К тому же она — крестница моего друга, и я потеряю честь, если не попробую вызволить ее.
— По крайней мере, дождись солнечного света, — сказал монах. — Я еще разок посмотрю, что там с тобой сотворили, потому что перевязывал я тебя в полной темноте… Они ведь и меня по голове огрели, — добавил он сокрушенным тоном. — Видать, здорово ты их разозлил.
Мессир Солнце взошел на небо в свой срок, и птичий хор — изрядно поредевший, поскольку лето уже клонилось в объятия пышногрудой осени, — как сумел, встретил появление властелина.
При первых солнечных лучах Ив проснулся. Брат Эртель, богатырски раскинув руки, храпел прямо на земле, и муравьиная тропа, посреди которой он заснул, была восстановлена: череда рыжих маленьких трудяг бежала прямо по мясистой физиономии монаха.
Левая рука Ива затекла, и ногти на ней посинели, такой тугой была наложенная братом Эртелем повязка. Кроме того, добросердечный монах перебинтовал ему бок, да так, что сердце едва тюкало в груди, а дыхание пресекалось.
Ив подтолкнул спящего ногой.
— Брат Эртель! Проснитесь, вы причиняете неудобство муравьям!
— Бедные козявки, — сквозь сон пробубнил брат Эртель.
Потребовалось некоторое время, чтобы разбудить монаха, и еще большее — чтобы убедить его отправиться на поиски разбойничьего логова, где сейчас, несомненно, отсыпаются после ночного кутежа грабители и где томится пленница.
В конце концов, брат Эртель открыл один глаз, приподняв для этого мясистое веко и сморщившись от усилия.
— Что тебе нужно, назойливая муха? — осведомился он.
— Я нуждаюсь в твоей помощи, ведь ты человек опытный и массивный, а в деле, которое я затеваю, именно такой и требуется.
— Должно быть, сильно нагрешили мои родители, когда меня зачинали, — сказал брат Эртель гулким голосом, — коли Бог так жестоко карает меня, да еще на пути к Святой Женевьеве. Спасите меня, Святой Герман и все его кабаньи челюсти! Думается, двух столь великих святых будет довольно, чтобы отвадить одну надоедливую мошку.
— Меня зовут Ив де Керморван, и не нужно меня отваживать, — настойчиво повторял Ив, тряся брата Эртеля за плечо. — Я хочу освободить ту девушку, Женевьеву из Лассайе, потому что ей грозит бесчестье.
— Бесчестье ей больше не грозит, потому что нынешней ночью все свершилось и закончилось, — сказал брат Эртель. — Теперь, когда ты знаешь худшее, ответь: могу я наконец поспать?
— Нет, — ответил Ив.
С громкими стонами брат Эртель наконец поднялся.
Оба, ковыляя и хромая, и хватаясь друг за друга и встречные деревья, отправились осматривать место вчерашнего побоища. И тут послышалось нежное ржание, и из кустов выбрался Единорог. Конь сохранил седельные сумки и притороченный к седлу второй меч, короткий — подарок сира де Лассайе.
Ив бросился к коню, обхватил его морду обеими руками и расцеловал в ноздри.
— А твоя лошадь умнее, чем ты: спряталась вместо того, чтобы лезть под удары, — заметил брат Эртель.
Не отвечая, Ив уселся в седло. Ожерелье тоже было на месте — Ив нащупал его в седельной сумке. Он вынул кусок солонины и протянул своему новому другу:
— Угощайся. Мы ведь на войне — тебе необходимо мясо.
— Война! — громыхнул брат Эртель. — Война закончилась. Его проклятое английское величество Эдуард, да источат черви его до кишок и далее, разбил нашего чертова короля Филиппа — чтоб адов змей высосал его мозг! — да и убрался к себе в Англию. Знаешь, чем мы будем заниматься ближайшие пять лет?
— Чем? — спросил Ив.
— Собирать выкуп. Англичане торгуют нашими графами и баронами, точно жалкими рабами, да только эта торговля нам в убыток. За раба платишь немного, и после он всю жизнь на тебя работает. А за сеньора приходится выкладывать большие деньги — и трудиться на него до конца дней своих. Где тут смысл? Мир сошел с ума. Я давно уж примечал, что все кругом ходят на головах, а ноги — так, одна видимость.
— Но если люди ходят на головах, а ногами перебирают лишь для поддержания иллюзии, — возразил сир Ив, — то почему же небо по-прежнему находится наверху, а земля — внизу?
— Да потому что небо и земля тоже поменялись местами, вот почему! — рассердился монах. — Какой осёл обучал тебя логике?
— Доминиканец, — ответил сир Ив.
— Тьфу и еще раз тьфу! — сказал брат Эртель. — Я — добрый бенедиктинец, устава самого первого и старинного, без глупостей и новомодных добавлений, и оттого все мои учения правильны, а суждения о мире и людях — безупречны.
— Не смею с этим спорить, — сказал сир Ив.
— Доминиканцы — бродяги по самой природе своей, и шляются они не только по свету, но и по книгам, и создают новые учения, которые гуляют по людским головам и устраивают там беспорядок. Я тебе так скажу, сын мой: любой доминиканец — это сквозняк. Бегай любого доминиканца, а пуще того бегай францисканца, потому что все они мятежники и отвергают Богом установленный обычай носить обувь, и держись бенедиктинского устава, и спасешься.
— Если я стану монахом, то именно так и поступлю, — заверил его сир Ив. — И твое рассуждение касательно перевернутого мира представляется мне весьма разумным.
— Рад, что ты хоть один разумный довод признал таковым, — пробурчал брат Эртель.
По просьбе Ива, он ослабил повязки и сделал их гораздо менее тугими. Одна рана у Ива была на боку: вчера она сильно кровоточила, но сейчас кровь остановилась, и осталась только боль, неопасная, хоть и жгучая, — признак скорого возвращения к жизни. Другая — на левом плече, — была хуже: болела она, вроде бы, не сильно, но могла загноиться; к тому же плечо здорово распухло.
Брат Эртель сообщил обо всем этом своему подопечному, и оба некоторое время хмуро молчали, размышляя над неутешительным известием. Затем брат Эртель сказал:
— Так ведь этого еще не случилось! Кто знает — может быть, Бог устроит так, что рука твоя не загноится, и сухожилия останутся целы, и ты даже сможешь носить щит на левом локте и делать другие глупости, прежде чем образумишься и войдешь в успокоительное лоно бенедиктинского устава! Впрочем, с гнилой рукой тебе лучше пойти в доминиканцы, поскольку там предпочитают убогих душой и телом. Ну а останешься здоров — добро пожаловать к святому Бенедикту!
— Смотри, — прервал монаха сир Ив, наклоняясь в седле, — вон следы. Разбойники отправились дальше к югу вместе с добычей и пленницей.
— И что из этого следует?
— Напряги свое чувство логики, добродетельный брат. Из этого следует то, что мы с тобой также двинемся на юг и будем идти, пока не наткнемся на их логово. И, пока они отдыхают после вчерашнего, — ты не забыл, что они наверняка перепились на радостях после удачного грабежа? — мы нападем на них и вызволим несчастную девушку.
— Смотри, как бы она глаза тебе не выцарапала за то, что ты лишил ее единственного доступного ей счастья — следовать Евиному призванию! — предупредил брат Эртель.
— Нас с тобой, брат Эртель, вовсе не касается, на каких дорогах заплутало сердце этой девицы, — возразил сир Ив. — Нам надлежит вызволить ее из неволи, а там уж пусть собственной волей избирает то, что ей по душе.
— Как хочешь, — сдался брат Эртель.
И они двинулись по следам, которые явственно оставили после себя разбойники.
Те даже не думали скрываться. Сперва они шли по дороге, а затем свернули в лес. В эти тревожные времена, когда местные сеньоры были озабочены в основном англичанами, мало кто обращал внимание на каких-то грабителей.
Сир Ив медленно ехал по лесу, уклоняясь от веток. Брат Эртель шел рядом и ворчал, но Ив его не слушал.
Лагерь разбойников предстал перед ними в тот час, когда птицы замолчали, разлетевшись в поисках пропитания, а солнце перестало быть новостью на небе и приступило к своей исконной работе — греть и светить, и выполняло ежедневный урок усердно, но без воодушевления. Близость осени не требовала большего, ибо радость в эти дни не изливалась с неба на землю, но с плодородной земли поднималась прямехонько на небо.
Первое, что увидел Ив, были обглоданные кости. По всей видимости, разбойники подстрелили вчера в лесу оленя и съели его целиком, потому что костей было очень много. Затем он услышал храп и стук игральных костей. Закричав и высоко подняв меч, Ив направил Единорога прямо в середину лагеря и учинил там немалый переполох. Брат Эртель, топоча и пыхтя, бежал следом.
Разбойники даже не пробудились: они храпели с таким же мучительным усердием, с каким добродетельные люди идут за плугом. Лишь несколько человек вскочили, ошеломленно тряся лохматыми головами, и только один, по всей видимости, действительно в состоянии был дать отпор — предводитель шайки.
Ив взмахнул мечом над его головой, и тут откуда-то из-за дерева прилетела стрела. Впрочем, она не попала в цель и вонзилась в землю. Разбойник засмеялся.
Но Ив видел в Креси, как стреляют английские лучники, и потому сейчас даже не вздрогнул.
— Вы, французы, совершенно не умеете стрелять! — бросил он презрительно.
— Ха! — сказал разбойник, однако отступил на шаг и только плюнул.
Ив сказал ему:
— Я пришел за той девицей, которую вы захватили вчера.
Разбойник облизал губы, раздумывая. После бессонной ночи, похмельному, драться ему не хотелось. Бретонец напирал на него верхом на лошади и угрожающе держался за меч.
— Приведите девицу! — крикнул разбойник. — Тащите ее, дьяволы! Все равно от девки больше никакого проку.
Из замызганной палатки с рваным пологом выволокли упирающуюся Женевьеву. Она была растрепанной, в порванной одежде, а на лице ее красовался большой синяк.
— О! — выговорил Ив, вкладывая в этот возглас все противоречивые чувства, что охватили его при этом зрелище.
Женевьева уставилась на него, широко раскрыв глаза и зажимая себе рот обеими ладонями.
Сир Ив обратился к предводителю разбойников:
— Я забираю эту девицу. Не смейте чинить мне препятствия, иначе я перебью ваших людей. И не смейте также угрожать мне вашим пьяным лучником, — прибавил он.
Разбойник толкнул Женевьеву в спину. Она споткнулась и, всхлипывая, бросилась к сиру Иву. Он протянул ей руку, чтобы помочь забраться в седло. Женевьева с такой силой вцепилась в него, что Ив поморщился: боль была одуряющей, и в глазах потемнело.
Предводитель разбойников, внимательно следивший за ним, ухмыльнулся. Он знал, что бретонец ранен, и готов был немедленно воспользоваться его слабостью. Но брат Эртель набросился на разбойника сзади и обхватил за плечи.
И тут лучник решил действовать на свой страх и риск и выпустил еще одну стрелу. На сей раз он оказался более метким и непременно попал бы Иву в грудь, но — вот беда — как раз в этот самый миг брат Эртель, облапив, развернул своего противника таким образом, что тот оказался на пути летящей стрелы. И стрела, вместо того, чтобы поразить Ива, засела прямо в глазу у главаря шайки.
Брат Эртель не понял сперва, что произошло, поскольку находился позади бандита и не видел, как у того лицо проросло древком и перьями. А Женевьева — та сразу все увидела и громко завизжала. И поскольку она сидела в седле позади Ива, визг ее раздался у того прямо в мозгу — и на несколько мгновений сир Ив потерял сознание.
Женевьева ударила коня пятками и принялась отчаянно хлопать по гладкому крупу Единорога ладошкой. Брат Эртель оттолкнул от мертвеца и побежал следом за полуобморочным Ивом и визжащей девицей.
Так они покинули лагерь разбойников, наполовину спящий, наполовину переполошенный.
Некоторое время они мчались по лесу, затем Женевьева немного успокоилась и перестала колотить коня, а у Ива в глазах немного прояснилось. Брат Эртель догнал всадника. По красному лицу монаха катились крупные капли пота.
— Передохнем, ради Господа, который никогда не бегал! — воскликнул он, с трудом переводя дыхание. — Погони за нами нет. В отличие от нас, эти грабители не станут рисковать ради какой-то глупой девицы, особенно после того, как не осталось ни единой новости, какую она могла бы им преподнести.
— Что вы имеете в виду, святой отец, когда говорите о «новостях»? — осведомилась Женевьева, поднимая брови.
Монах пожал массивными плечами.
— У каждой женщины есть заветная новость и, преподнеся ее одному мужчине, она не может поделиться ею с другим…
Женевьева вспыхнула:
— Уж не воображаете ли вы, что я рассталась с невинностью по доброй воле? Да будь вы женщиной, вы знали бы, какие страдания может претерпеть девица!
— Господь создал меня таким, каков я есть, то есть тучным мужчиной, — сказал брат Эртель. — И, святой Герман мне свидетель, ничем иным я не хотел бы быть, ибо желать обратного означало бы гневить Господа. Тебя же он создал привлекательной женщиной. Что до легкомысленного нрава, то его ты взлелеяла в себе сама. Чему тут удивляться, если сочетание привлекательности и легкомыслия привело тебя на дурную стезю? Не к тому ли ты стремилась, отправляясь в паломничество?
— Я желала отыскать себе честного мужа, и при том одного-единственного, а не целую шайку разбойников! — сказала Женевьева. — Впрочем, я и теперь не оставляю своих надежд, ибо немало найдется знатных и состоятельных вдовцов, которые давным-давно забыли, как должна выглядеть девственная невеста.
— Видишь, — обратился к сиру Иву брат Эртель, — говорил же я тебе: не стоит расточать силы ради этой особы. Она и без твоего вмешательства превосходно устроится в жизни.
Сир Ив, покачиваясь, безмолвно смотрел на обоих. Голоса отдавались в его бедной голове ударами гонга, а в ушах звенело. Больше всего он боялся, что обстоятельства вынудят его опять пошевелить левой рукой, потому что в таком случае рана его откроется, а открывшись — загноится, после чего рука отвалится, и придется ему поневоле вступить в доминиканский орден… Ни о чем другом он думать не мог.
Эти же двое, девица и монах, постоянно обращались к нему и явно ожидали от него какого-то ответа.
Сир Ив сказал наугад, надеясь удовлетворить сразу обоих:
— Да.
Но коротенькое и покорное это слово почему-то вызвало у них приступ недовольства и породило новые словесные водопады. Тогда сир Ив попробовал еще раз. На этот раз он сказал:
— Замолчите!
— Да он же ранен! — вскричала девица Женевьева. — Проклятый толстяк, о чем ты только думал, когда потащил его в лагерь разбойников! Уж я-то знаю, что тебя манило туда: ты рассчитывал поживиться там жареной олениной. Поздно — они все сожрали и обсосали каждую косточку, такие они были пьяные и голодные. А между тем сир Ив, кажется, вот-вот умрет от своих ужасных ран, и все по твоей вине.
— Если этот несчастный и умрет, то исключительно по собственной вине, и ни по чьей более! — заорал на нее монах. — И ты, вертихвостка, не заставишь меня краснеть! Снимай-ка лучше юбки и помоги мне сделать новую перевязку, ибо свое исподнее я уже пожертвовал, и оно все пропитано кровью и гноем и выглядит хуже некуда, так что теперь эти лоскуты ни на что больше не годятся!
Так они кричали и препирались, а сир Ив все водил и водил в глазницах пустыми глазами, пока не повалился головой в гриву Единорога. Тут оба спорщика разом замолчали и бросились снимать Ива с седла, укладывать его на траву и заботиться о его увечье. Они так вертели и дергали его, что он ненадолго пришел в себя и пробормотал:
— Уйдите… Оставьте же меня в покое…
Этой жалкой мольбе, впрочем, не внял ни один из них. Брат Эртель, воспользовавшись тем, что был сильнее, оттеснил Женевьеву, содрал с нее нижнюю юбку и отправил за водой, пока сам он разрывал полотно на полосы и готовил новые перевязки. Ив был совершенно беспомощен, а когда он, собрав остаток сил, все-таки попытался удрать, брат Эртель угостил его ударом кулака по макушке, и сир Ив вынужден был смириться.
Следующие два дня Ив провел в обществе своих двух непрестанно ссорящихся благодетелей. Если Женевьева поила сира Ива водой, то через несколько минут к нему приближался брат Эртель и тоже поил его водой. Если Женевьева впихивала ему в рот размягченные крошки хлеба или разорванную на тончайшие полоски солонину, то спустя самое малое полчаса над раненым нависал брат Эртель и проделывал то же самое.
Сир Ив думал о том, что, по-видимому, находится в специальном аду для людей с обостренным желанием спасать окружающих. Ибо какую еще кару могли изобрести дьяволы, желая показать сиру Иву его грехи во всей их отталкивающей красе?
Сир де Керморван воображал, будто честь повелевает ему отправиться на поиски знакомой девицы, дабы избавить ее от плачевной жизни в плену. Теперь же он сам сделался пленником. Он жаждал непременно заботиться о тех, кто не в силах позаботиться о себе, — и что же? Ныне он беззащитен, словно новорожденный, и точно так же спеленут по рукам и ногам, и не смеет даже поднять голос, дабы отвергнуть чужое вмешательство в свою судьбу.
И, пребывая во тьме боли и унижения, сир Ив неустанно размышлял над новым уроком, который преподнесла ему жизнь. Дело в том, что состояние неволи он изведал впервые.
К детям вследствие их телесной и умственной слабости принято относиться как к существам бессловесным и нуждающимся в суровом руководстве. Но Ив мальчиком вовсе не был так бесправен, как прочие младенцы того же возраста. Напротив, благодаря Эсперансу он был в те годы абсолютно свободен. И вот теперь, оказавшись раненым в лесу на попечении брата Эртеля и девицы Женевьевы, одинаково свирепых в своей любви к нему, сир Ив познал наконец, что такое — быть несвободным. И, познав это, дал торжественный обет: никогда и никого не лишать благословенной свободы, а тех, кто служит ему по доброй воле, — как, например, конь, — всегда награждать, милостиво или по-братски.
И еще сир Ив раздумывал над тем, как бы ему совершить побег.
В конце концов, он решился и заговорил с девицей Женевьевой:
— Я еще не выказал тебе благодарность, прекрасная девица, за все твои заботы.
— О, не говорите так, сир Ив! — воскликнула она. — Это я должна быть вам благодарна, потому что вы спасли меня от разбойников!
— А вы действительно желали этого спасения? — спросил сир Ив. — Или же своим вмешательством я поступил против вашего желания?
Ничего не зная о тайных мыслях сира Ива и принесенном им обете, Женевьева горько разрыдалась:
— Ах, это все брат Эртель! Он считает меня развратной. Его послушать — я ни к чему так не стремилась, как только к тому, чтобы быть похищенной разбойниками, и пусть бы они все по очереди надругались надо мной, как им только вздумается! Не думайте, что это произошло на самом деле, — добавила она поспешно. — А если что-то и произошло, то лишь самую малость, потому что они куда больше были увлечены дележом добычи и пиршеством.
Сир Ив принял ее рассказ на веру, зато брат Эртель, который ревниво все подслушивал, так и кипел от негодования:
— Что значит — «самую малость»? Как будто такое возможно — утратить девственность лишь чуть-чуть! Пусть объяснится толково: перестала она быть девицей или нет.
— Брат Эртель развратен душой, а это куда хуже, чем утратить девственность телесно, — шипела Женевьева.
— Вздор! Просто я походил по свету и знаю жизнь, и к тому же привык называть вещи своими именами! — парировал брат Эртель.
Сир Ив почувствовал: настало для него время обрести долгожданную свободу. И крикнул, напрягая силы:
— Молчать!
Оба в изумлении уставились на своего раненого рыцаря, завладеть которым было так интересно и сладко, и замолчали.
А сир Ив сказал, уже поспокойнее:
— Я лишь хотел поблагодарить вас за ваши труды и сообщить, что завтра уеду. Мне пора возвращаться в Бретань.
— Ах, знаю я, в чем тут дело! — вздохнула девица Женевьева. — По грехам моим сейчас получаю!
И рассказала, что был с нею похожий случай. Как-то раз, говорила, плача, девица Женевьева, шла она по площади в рыночный день, и какая-то торговка предлагала платки. И Женевьева стала смотреть эти платки, просто из любопытства, потому что не собиралась покупать. Одним платком она все же заинтересовалась и попросила развернуть, чтобы полюбоваться красивым узором. И тут пролетавшая птица нагадила прямо на этот платок. Женевьева сразу ушла, а торговка побежала за нею, крича, что теперь та обязана купить платок, ведь из-за любопытства покупательницы и случилось несчастье! Женевьева же отвечала, что покупать не хочет. И торговка долго кричала ей вслед и упрекала.
— Я ввела ее в разорение, — говорила Женевьева, — а теперь и сама уподобилась платку, на который нагадили и который поэтому никому не нужен!
— Сдается мне, — сказал ей брат Эртель, — что если бы ты действительно желала иметь тот платок, то купила бы его и отстирала. Так же и с тобой: сир Ив не хочет тебя вовсе не потому, что ты побывала в руках у разбойников… Есть какая-то другая причина, и вот она-то важнее всех остальных.
— Какая же? — всхлипнула девушка. — Я и красива, и богата, и готова ради него на все…
— Сдается мне, — сказал брат Эртель, — сир Ив попросту тебя не любит.
Наутро, несмотря на протесты брата Эртеля и Женевьевы, сир Ив оседлал Единорога и забрался в седло. Припасы почти подошли к концу, но ожерелье было цело, и кое-что из денег у него сохранилось в сумке, так что он рассчитывал худо-бедно добраться до родных краев.
Девица Женевьева подошла к нему и, подняв к сиру Иву распухший после ночных слез носик, прошептала:
— Я хотела бы отблагодарить вас по- своему, сир Ив.
— Как? — Он удивился. — Разве ты уже не сделала для меня все, что было в твоих силах?
— Я не прошу вас на мне жениться, — продолжала девица, как бы не слыша возражения. — Но мне было бы лестно провести с вами некоторое время на ложе, сир Ив, как если бы вы решили сделать меня своей любовницей. И если бы я зачала от вас ребенка, он был бы моим первенцем, и мог бы, если бы вы захотели, называться «бастард де Керморван». Это стало бы для меня большой честью.
Ив смотрел на нее во все глаза; затем просто сказал: «Нет»; однако спешился и долго стоял в раздумьи.
Женевьева не представляла для него ни малейшего соблазна. Однако стоило ему подумать об этом, как знакомая тьма зашевелилась в нем, отчего сразу тепло стало в груди. Но теперь эта тьма была растворена жалостью, и Иву было в ней вовсе не страшно и не одиноко, как в прошлый раз.
— Иди ко мне, — сказал он Женевьеве.
А брату Эртелю он сказал:
— Подержи коня. Я скоро вернусь.
Он взял Женевьеву за руку и повел ее в чащу леса. Она шла за ним доверчиво и все покусывала губу. Ив никак не мог выбрать подходящее место: то кусты, то муравейник, то какие-то колючки. А Женевьева сказала:
— Вообще-то их было четверо, а пятый только сделал вид, но у него не получилось.
Ив и это пропустил мимо ушей. Он остановился на маленькой полянке, где рос мягкий мох.
— Нравится тебе здесь?
Она молча уселась и подняла голову. Ив сел рядом. Молча они смотрели — не друг на друга, а куда-то на деревья. Женевьева начала плакать. Ив обнял ее, прижал к себе и покачал, а она обхватила его руками и стиснула. Ив еще успел подумать о том, что сейчас его сердце лопнет; а потом он вообще перестал думать.
И вдруг он услышал, как кричит птица, и увидел над собой небо. Женевьева сидела рядом, затягивая завязки на платье. Ее волосы растрепались и были полны легкого лесного сора, а к виску прилепилась тонкая паутинка. Ив приподнялся на локте, осторожно смахнул эту паутинку.
Она повернулась к нему спиной.
— Помогите мне прибрать волосы, мой господин.
Ив взял в ладонь ее волосы и подержал их на весу. Никогда в жизни он не прикасался ни к чему подобному. Они были тяжелыми и приятными на ощупь, как собачья шерсть, но гораздо более гладкими. Ив не знал, что делать с ними. Он разобрал их на прядки, как сделал бы это с гривой Единорога, вытащил несколько соринок, расчесал их пальцами. Женевьева отобрала у него волосы и заплела в косу.
Ив поднялся на ноги, помог встать Женевьеве. Она по-прежнему не глядела на него. Тихо сказала:
— Теперь простимся.
И бросилась бежать.
Ив в недоумении проводил ее глазами, но догонять не стал. В голове у него гудело — темным ветром оттуда выдуло все мысли. Остались только самые простые: например, мысль о том, что надо теперь забрать Единорога и ехать дальше в Бретань, домой — в замок Керморван.
Весь день Ив ехал на северо-восток и по-прежнему ни о чем не мог думать. В груди у него была тяжесть, горло сжимало. Располагаясь в лесу на ночлег, он обнаружил, что в седельных сумках вовсе не осталось припасов — на прощание брат Эртель распорядился ими по-своему. Но даже это не огорчило Ива. Он просто-напросто улегся и заснул под первым попавшимся деревом.
Ему приснился Эсперанс.
Эсперанс сидел, поджав ноги, на плоском замшелом камне: мох служил ему мягкой подушкой, две изогнутых коряги — подлокотниками. Эсперанс пил воду из большого гриба с изогнутыми вверх краями и смотрел на своего воспитанника насмешливо.
— Пора бы вам, господин мой, научиться разбирать подобные дела самостоятельно. Что вас мучает? Вы не погрешили ни против людей, ни против своей природы. Вы малость погрешили против добродетели, но это для ваших лет вполне извинительно.
Во сне Ив ответил Эсперансу:
— Женевьева предложила мне свое тело в качестве награды за избавление от плена.
— Но ведь и знатные дамы в романах делали то же самое, — возразил Эсперанс. — Мы с вами читали эти истории — помните? Когда сэр Ивэйн, ваш неполный тезка, спас от великана одну даму, она тотчас одарила рыцаря своей любовью. Вы были еще совсем дитя и спрашивали — что это означает. А я ответил: «Это как дружба, только крепче. Зато не на такой долгий срок». Вы же засмеялись и ответили, что предпочли бы дружбу.
Ив позабыл этот разговор, но теперь вспомнил.
Эсперанс протянул ему гриб-чашу. Напиток в чаше оказался похожим на сидр, освежающий и холодный. Отпив несколько глотков, Ив воткнул гриб ножкой в мягкий мох.
— Любовь дамы преподносилась рыцарю как драгоценный дар, — сказал он. — Как нечто имеющее не один лишь плотский смысл, но наполненное также смыслом духовным. Такова была суть сделанного знатной дамой по отношению к сэру Ивэйну. А эта Женевьева, худородная горожанка, навязывала мне, сеньору древнего рода, недостойные плотские утехи и проделывала это так же деловито, как привыкла покупать на рынке репу.
Эсперанс поднял лохматые брови:
— Но вы ведь в конце концов не отвернулись от ее подарка!
— Да, — горестно кивнул Ив. — Но почему?
— Сами-то вы что по этому поводу думаете?
— Я думаю, что иной раз и репа бывает весьма кстати…
Он вглядывался в лицо Эсперанса, которое то терялось в полутьме, то вдруг проступало отчетливо и делалось все более красным и потным. Наконец Эсперанс рассмеялся:
— Вы сумели отвергнуть ее в первый раз и сумели не отвергнуть во второй. Подумайте над сокровенным значением своих поступков, сир, а мне разбирать их недосуг.
Ив проснулся. Небо, заметное между ветвей дерева, было холодным, густая синева его поблекла — приближался рассвет.
— А дело-то вовсе не в репе, — произнес Ив вслух охрипшим голосом.
В лесу вдруг хрустнула ветка, как будто кто-то подслушивал мысли Ива.
Он сел, потер лицо руками, и тотчас же всякие мысли из его головы улетучились. Начинался новый день, пора было седлать Единорога и продолжать путь.
По дороге домой Ив встречал множество знакомых мест; казалось, каждая поляна приветливо подмигивала ему голубыми цветами из густой травы и нашептывала: «А вот и ты! Помнишь, как вы с Эрри проезжали здесь месяц назад, направляясь к Сомме? Приятно видеть тебя в добром здравии, любезный сир, но скажи мне, ради Господа, оплакавшего Иерусалим, — где же Эрри?»
Иву и больно, и радостно было возвращаться — все сразу. Он думал о тех, кого оставил в Керморване, и о тех, кого хотел бы там встретить — да больше никогда не увидит: об Эрри, об Эсперансе.
«Хорошо бы вышло так: я вернусь в замок, а они оба там!» — думал сир Ив и порой эти мечты настолько захватывали его, что он уже не разбирал дороги.
Еще он думал о своем дяде, о красивом сире Вране, и о том, как тот будет рад обнять его. А кроме того, сир Ив мечтал о женщине, которая наверняка дожидается его в Керморване, — о косоглазой корриган. Как хорошо будет гулять с нею по лугам, разговаривая обо всем на свете: о битвах и Анку, который брат всем смертным людям, о том, какие странные цветы он видел на берегу Соммы, в болотах, — Бретань таких, кажется, не знает вовсе; и о сире де Лассайе, который был так добр и благороден, и еще — о бедной девочке, которую вместе с рубиновым ожерельем нашли в орлином гнезде.
С каждым днем Бретань приближалась, и вот уже изменилась речь простолюдинов, которых Ив встречал время от времени в деревнях и на дороге. Сир Ив понял это потому, что у него перестали болеть губы от необходимости постоянно выговаривать слова на незнакомый лад.
— Теперь я верю, что впрямь возвратился домой! — воскликнул он на своем родном языке, и напряжение впервые за все это время отпустило его.
Он хорошенько огляделся по сторонам и увидел, что лес кругом растет высокий и густой, но чистый, без сорного кустарника и подлеска; а вдали между стволами виднеются широкие зазоры и там заметные ленточки неба; и еще сквозь эти зазоры в лес долетали звуки колокола.
Ив направил Единорога туда, и конь очень обрадовался. Он быстро понес всадника между деревьями, словно тоже торопился поспеть к мессе.
Скоро перед ними открылось море — море, которое весь этот месяц, проведенный Ивом на чужбине, билось только у него в груди, — вот оно, живое, полное волн и чудесных бликов, и барашков, расстилается под небом, ленивое и щедрое, ни дать ни взять толстая женщина с богатым телом и обильной закуской под локтем.
Ив соскочил с коня и побежал по колено в воде, разбрызгивая во все стороны горящие на солнце искры и слушая сладкую музыку плеска. Колокольный звон вплетался в шум волн, и впереди, на крутом склоне, начало подниматься аббатство.
Все колокола аббатства звонили неустанно и радостно, звук растекался по небу и уходил за горизонт, в блестящие, озаренные солнцем воды; и должно быть его слышал и святой Гвеноле, погребенный под морской толщей. Ив остановился, задыхаясь. Всей кожей он ощущал, как звук поющего колокола наполняет мир.
Рядом с аббатством, в небольшом отдалении от его мощных серых стен, стояла сверкающая в солнечных лучах часовня, украшенная большой статуей Богоматери; туда стекался народ, и там зеленая трава вся была расцвечена пестрой нарядной одеждой.
Ив снова сел на коня и направился к часовне.
Праздник подхватил его, не задавая вопросов и даже не слишком-то засматривая пришельцу в лицо; коль скоро приехал — значит, свой и подлежит ласке. Ив от всей души наслаждался бретонской речью, и бретонской музыкой, и колокольным звоном, который звучал здесь мягче и вместе с тем глубже, чем во Франции, — присутствие моря изменяло все!
— Ради Бога, пострадавшего и воскресшего, — сказал Ив, обращаясь к какой-то женщине в туго накрахмаленном чепце, похожем на рыцарский шлем с поднятым забралом, — как называется это прекрасное место?
— Это часовня Плувор, — сказала женщина, подбоченясь по-хозяйски: можно было подумать, глядя на нее, что эту часовню Плувор она только что испекла на собственной кухне. — Вон, погляди, там статуя Богоматери. А известно ли тебе, что здешняя Богородица спасла тысячи кораблей и без счета моряков, которые без ее заступничества могли навсегда остаться в море? Ступай теперь и поклонись ей, коли ты моряк; а если ты и не моряк, то все равно поклонись — худа тебе от этого не будет.
И она поспешила прочь.
Месса уже закончилась, но праздник был в самом разгаре. У стен часовни толпилась куча народу, и монастырский прислужник в заплатанной одежде раздавал из большого котла бесплатное угощение. Он запускал в котел черпак на длиннющей ручке и вытаскивал горы каши, щедро приправленной мясом и даже перцем; от этого блюда язык во рту пламенел, как меч серафима.
Ворота аббатства стояли открытыми. Оттуда выносили большие столы и собирали их под сенью богатырских дубов. Одни тащили доски, другие — козлы; третьи удерживали на сгибе локтя огромные горы плошек: в честь праздника морской Богоматери аббатство угощало весь народ.
Хлеб нарезали в стороне от кашечерпия, а еще дальше разливали сидр и весьма хвалили тех, кто пришел на праздник с собственной кружкой.
Сбоку от прислужника стоял важный с виду горожанин — из числа местного магистрата.
— Ешьте во славу Господа, — услышал сир Ив. — Набирайтесь сил, ибо скоро они вам понадобятся, когда будем вместе петь на вечерней службе! Да смотрите же, горланьте погромче, не то на небесах вас не услышат!
Ив протиснулся к раздаче и без стеснения взял плошку. Прислужник глянул на него с удивлением:
— Знатный сеньор не погнушался нашим угощением?
— Как можно гнушаться угощением, — сказал сир Ив, лаская во рту бретонскую речь, — если оно раздается от имени Пречистой Богоматери? Ради Бога, сотворившего море и землю, не смейтесь над человеком, который только что вернулся с чужбины!
— Далеко ли вы были, господин? — спросил прислужник, с почтением накладывая для Ива с горкой. — Неужто за морем, в Англии?
— Нет, за рекой — во Франции…
Ив принял из его жилистых рук плошку и, вытащив из-за пояса кинжал, принялся уплетать. Когда каша в котле иссякла — а такое случилось, хоть и казалось невозможным, — прислужник тихо подошел к Иву. Молодой человек как раз вылизывал плошку, и нос у него лоснился, равно как и подбородок.
Магистрат поглядывал на него неодобрительно, но скоро отошел — его ждали в соборе.
— Ну и ну! — проговорил прислужник, усаживаясь рядом с Ивом. Он видел, что сеньор держится просто и не откажется удовлетворить его любопытство. — Стало быть, вы были за большими реками, мой господин, и видели Францию!
— Там произошло великое сражение, — сказал сир Ив. — И множество баронов полегли на поле, чтобы подняться лишь в день Страшного Суда.
— А вы что делали? — спросил прислужник. — Должно быть, разили налево и направо?
— Я думал, как остаться в живых и одновременно с тем не опозорить себя трусостью, — сказал Ив.
Прислужник недоверчиво посмотрел на молодого сеньора, но тот вовсе не думал насмехаться. Тогда прислужник тихо спросил:
— А королей вы видали?
— Сразу двоих: сперва короля Англии Эдуарда, потом короля Богемии Иоанна. А французского короля Филиппа я не видел, хотя говорят, что он тоже был там и бился, как простой рыцарь, и не хотел уходить с поля боя, хоть все и закончилось его полным поражением. Он непременно попал бы в плен, если бы другие сеньоры не увели его силой.
— Вот оно что! — сказал прислужник.
Он вынул из-за пазухи яблоко и пальцами разломил пополам.
Иву стало спокойно на душе. Так спокойно, словно он спал у себя дома. И одновременно с тем ему показалось, будто он целую вечность сидит здесь, на траве, нагретой поздним, предосенним солнцем, у стены сияющей часовни, и грызет яблоко на пару с каким-то полубратом, чьего имени даже не спросил.
Сир Ив въехал в Броселиандский лес на следующий день после праздника. Только еще вчера все вокруг лучилось светом и полнилось братской любовью, а сегодня моросил мелкий дождь. Воздух был напоен густой влагой, и от веселых, пестро разодетых людей не осталось и следа: все вернулись по домам, по большей части в близлежащий город, называющийся Кервезен.
Единорог уныло дергал ухом, когда Ив отправился в путь. В лесу ни конь, ни молодой рыцарь не сделались веселее. Здесь было темно, как будто день уже миновал и наступила ночь; но, поскольку на самом деле до ночи оставалось еще почти десять часов, то темнота эта имела значение полной безнадежности: ни рассвета, ни заката в ней не предвиделось, одна лишь серая мгла.
Стволы деревьев заросли густым лишайником, свисающим с коры, точно кудель с прялки; иногда, похожий на ухо тролля, торчал прямо из ствола большой древесный гриб, и в его чашечке собиралась ядовитыми капельками влага тумана.
Опавшие листья под ногами пружинили: они копились веками и наполняли собою землю — и так будет продолжаться до самого конца всех времен. Изредка в чаще мелькал блеклый голубоватый огонек; там светилась древесная плесень.
Ив надеялся, что ночевать здесь ему придется один или два раза, не больше, а там, глядишь, он снова выберется на побережье и отыщет тот мыс, с которого видел мессу святого Гвеноле в затонувшем городе Ис. А уж как добраться от города Ис до замка Керморван — того сир Ив не позабыл.
При мысли о доме на душе у него потеплело, и он почувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение.
Но, как и все доброе в нашем падшем мире, продолжалось это недолго; неожиданно до слуха донеслись голоса. Сперва Ив хотел избежать встречи и проехать так, чтобы его не заметили, но Единорог возымел другое желание и вынес его прямехонько на поляну, где находились люди.
Их было четверо: один оседлал толстую ветку и прилаживал там веревочную петлю; второй стоял прямо под деревом, задрав голову и приоткрыв рот; третий расхаживал взад-вперед в нетерпении; что до четвертого, то этот, связанный, грязным кулем валялся на земле. Поблизости ожидала телега с клоком измазанного в навозе сена, но лошади нигде не было видно.
Никто не произносил ни слова. Потом тот, что прилаживал петлю, спрыгнул на землю и обтер ладони о штаны.
Ив положил ладонь на рукоять меча, подбоченился, показывая, что готов к любому исходу встречи. Но эти люди вовсе не искали с ним ссоры и заговорили приветливо. Они поздоровались, спросили, куда направляется сеньор и не потерял ли он часом дорогу, а затем попросили разрешения без помехи продолжить свое занятие.
— Вижу я, чем вы заняты, — нахмурился Ив.
— Мы этого вовсе и не скрываем, сеньор, — сказал тот человек, который выглядел постарше остальных и был почище одет.
— Мне так не кажется, — возразил Ив. — Ведь вы вешаете этого человека не прилюдно, на деревенской площади, а в глухом лесу, и если бы я случайно не проезжал мимо, то никто из посторонних никогда и не узнал бы об этом. Следовательно, вы поступаете так самочинно, а вовсе не по приговору суда.
— И что с того? — осведомился мужлан с едва заметной улыбкой. Он глядел на Ива по-доброму, и морщинки в углах его глаз были совсем ласковыми.
— Да разве так совершаются справедливые казни? По мне, это больше похоже на тайное убийство.
— Ни одна казнь, сеньор, не может считаться справедливой, кроме тех, что насылает на грешников Господь. Но мы — крестьяне и живем плодами своих трудов, и если к нам в курятник повадится лисица, то мы убьем ее, а праведно ли поступаем — не нам судить. Лисица тоже не слишком-то с этим считается, когда таскает у нас птицу и оставляет наших детей без пропитания.
Говорил он складно, как человек, который хорошо слушает чтение в церкви. Поэтому сир Ив решился действовать против него не оружием, а словом, и сказал:
— Если кто-то провинился перед вами, его следует отдать судье, а не вешать в лесу.
Двое других крестьян в разговоре не участвовали: один дергал петлю, проверяя, хорошо ли она прикреплена, а другой толкал ногой связанного человека.
Собеседник Ива объяснил, не теряя терпения:
— Судья бывает нужен, если дело неясно и спорно. А наше дело сомнений не вызывает. Он, — крестьянин кивнул в сторону связанного, — известный на всю округу вор Лесной Нан, а изловили мы его, когда он крал еду из моего погреба. И не в первый раз уже он такое проделывает. К нему неприменимы человеческие законы, потому что он живет в лесу и, полагаю, даже никогда не был крещен, а это равняет его с лисицами.
Ив сказал:
— Что бы вы ни говорили, но нельзя повесить крещеного человека просто так, даже если он повадками подобен дикому зверю.
Крестьяне молча уставились на Ива. Их тяготило это бессмысленное заступничество. Лучше бы молодой сеньор уехал и предоставил событиям разрешиться своим чередом.
Но Ив все не уезжал, медлил.
Старший из крестьян еще раз попробовал добром уговорить его:
— Любезный сеньор, да поглядите же сами, коли вам не противно, — у этого вора все тело в шрамах; по ним можно прочитать всю его жизнь, и клянусь вам спасением души, ни один из дней этой жизни не был праведным. Он побывал и помощником кузнеца, и на конюшне служил у сеньора Кервезена, и нанимался косить, и всегда воровал, и пьянствовал, и дерзил, и дрался, и портил женщин, повсеместно бывал он бит и отовсюду его гнали; а теперь он вовсе переселился к диким зверям и не дает житья честным людям. Как же с ним, по-вашему, следует поступить?
— Отпустите его, — сказал Ив. — Я заплачу за ущерб. Денег у меня немного, но я отдам их все, а такое даяние — к прибытку. Из последнего гроша, если только его отдали добровольно, как из зерна, вырастает большое богатство. Я в это твердо верю, поверьте и вы.
С этими словами сир Ив вынул кошель, в котором оставалось еще немного серебряных монет, и вручил старшему из крестьян. Тот развязал тесемки, пересчитал деньги и долго раздумывал. Потом поднял взгляд на Ива. А Ив ждал так безмятежно, словно и не сомневался в исходе дела.
— И как же вы поступите с ним, с Лесным Наном? — спросил наконец крестьянин.
— Это уж вас не касается, — ответил Ив. — Берите деньги и уходите.
Крестьянин все еще медлил.
— Лучше бы вам повесить его в той самой петле, которую мы приготовили, — сказал он. — Впрочем, как вам будет угодно. Мы бы хотели только, чтобы Нан исчез из наших краев и чтобы мы больше никогда его не видели.
— Это я вам обещаю, — сказал Ив.
И крестьяне тотчас пропали, как будто их никогда и не было. Исчезла и телега. А Ив остался на поляне наедине со связанным человеком, который с ненавистью глядел на него сквозь спутанные волосы.
Волосы эти были не только грязны, но и склеены смолой: очевидно, он переночевал где-то на земле, подложив под голову смолоточивое полено. Глаза у него болезненно щурились, как будто ему трудно было смотреть на свет.
Ив спешился и разрезал веревки. Оборванец, охая, уселся и принялся растирать себе руки и ноги. Вся его одежда представляла собой лохмотья, в прорехи видно было тощее продрогшее тело. Оборванец вздрагивал и постанывал сквозь зубы и вдруг замер и уставился на Ива. Лицо у Лесного Нана было неприятное — с длинным носом и маленькими глазами. Скула и губы были разбиты недавно, лоб рассекал старый шрам, и мочка уха была надорвана. Он выглядел старше Ива лет на семь, может быть — десять.
Ив сказал:
— Я спешу в мой замок Керморван. За тебя я отдал все деньги, какие у меня были, так что времени на разъезды у меня вовсе не осталось — поневоле я вынужден торопиться. Расстанемся же здесь. Обещай, что уйдешь из этих краев, не то добрые люди из Кервезена тебя и впрямь повесят.
Лесной Нан молчал в ответ так долго, что Ив вдруг усомнился: а понимает ли тот вообще человеческую речь?
— Вы же теперь мой хозяин, господин? — спросил вдруг Нан, когда Ив уже отчаялся услышать от него хоть слово.
— Нет, — ответил Ив.
Нан поднялся на ноги, даже не попытавшись стряхнуть с себя сор.
— Я видел, как вы отдали за меня деньги, — настаивал Нан.
— Я дал тем крестьянам деньги, чтобы они отпустили тебя.
— Я голоден, — сказал Нан и облизнулся. — А вы мой хозяин.
— Говорю же, я тебе не хозяин, — рассердился Ив. — Чужая свобода — последняя вещь на земле, в которой я нуждаюсь! Знаешь ли ты, что я был несвободен целых полтора дня? За это время понял, каково это — даже в мыслях своих зависеть от чужого человека! Вот тогда я и поклялся, что ни одним живым существом не буду владеть, даже соколом и собакой, если только они не захотят остаться со мной по доброй воле.
Нан покачал головой:
— Так у вас не найдется для меня еды?
— Ты мне не нужен, — сказал Ив.
Нан вздохнул, словно до него вдруг разом дошел смысл произнесенных Ивом слов.
— Не нужен? — повторил он.
Он поежился, потер себе плечи ладонями, чтобы согреться, скривился — задел свежую ссадину. И снова замер, уставившись на Ива.
— У вас рука ранена, мой господин.
Тот насторожился, отступил назад:
— Что с того? Она уже заживает.
— Здесь поблизости живет одна женщина, — сказал Нан. — Проводить вас к ней?
— Что за женщина? — удивился Ив.
— Она и вылечит, и накормит, — объяснил Нан. — Меня-то она не жалует, может и палкой прибить, ну а вы — другое дело. Вас она примет.
— А тебя почему не жалует?
— Я ее обокрал, — ответил Нан просто.
— Как же ты к ней явишься после такого?
— К ней же не я приду, а вы, мой господин, — сказал Нан. Его глаза хитро блеснули, и впервые живое выражение появилось на истощенном сером лице. — Раз вы теперь мой хозяин, значит, со мной ей и говорить незачем. Она с вами будет разговаривать, не со мной.
— Кажется, я начинаю понимать, за что тебя били и хотели повесить, — заметил Ив.
— Нет, мой господин, — уверенно возразил Нан. — Эти люди хотели повесить меня за курицу. Вам такого уж точно не понять.
Ив ехал по лесу вслед за своим провожатым. Нан шел впереди, отыскивая для всадника тропинку в чаще. Иву нравилось, что Нан молчит. Хоть неповешенный вор и владел, как оказалось, связной речью, все же разговаривать с ним Иву вовсе не хотелось. Хорошо бы поскорее избавиться от него, потому что возвращаться в Керморван, имея в спутниках такого пройдоху и оборванца, было бы стыдно.
И стоило Иву подумать так, как Нан повернулся к нему и сказал:
— Уже скоро.
Ив не ответил и даже не взглянул на говорившего. Дорога пошла вниз, под копытами чавкнуло сыростью. Слева открылось заросшее высокой травой болото, а справа, на самом краю трясины, стояла маленькая хижина, крытая соломой.
Шагах в десяти от этого жилища между корнями старого дерева бил родник. Тонкий ручей убегал в болото, теряясь среди густой зелени.
— Здесь, — кивнул Нан и остановился.
Ив проехал вперед и, остановив коня, обернулся к своему спутнику:
— Какая она, та женщина?
Нан с опаской смотрел на хижину, ежился, кутался в свои лохмотья, словно пытался исчезнуть.
— Выглядит-то она так, словно приходится вам теткой или какой другой родней, — сказал наконец Нан. — Это если в глаза ей не глядеть.
— А что такого в моих глазах? — прозвучал вдруг женский голос, как будто наполненный мягкой улыбкой.
Ив вздрогнул, поворачиваясь на голос. Перед ним стояла женщина лет тридцати — тридцати пяти. Она была высокая, сильная. Платье на ней было самое простое, но из хорошего полотна и очень чистое. Можно подумать, она никогда не собирала дрова, не топила печь, не готовила еду, а по хозяйству у нее хлопочет какая-нибудь служанка. Но, видя ее исцарапанные покрасневшие руки, всякую мысль о служанке поневоле отбросишь.
Иву понравилось ее лицо — с мягкими крупными чертами, широко расставленными глазами, большим ртом. Волосы она носила свободно распущенными по плечам. А улыбалась так спокойно и приветливо, что у Ива полегчало на душе и он поздоровался с ней как с доброй знакомой.
— Меня зовут Матилина, — представилась женщина. — А вы, мой сеньор, устали с дороги, да и плечо у вас опять разболелось. Давно ли вы получили эту рану?
— Несколько дней назад, — ответил Ив, почему-то краснея.
Она сказала:
— Отпустите коня, пусть себе пасется на воле. Если хотите, заходите в дом, да только хижина моя убогая и вам будет в ней скучно. Лучше я принесу для вас покрывало. Посидите на мягкой земле, под ясным небом, отдохните.
Она скрылась в хижине.
Нан прошептал:
— Попросите у нее поесть, мой господин.
Ив сделал вид, что не слышит.
Матилина быстро вернулась и расстелила на земле большое покрывало, сшитое из лоскутов.
— Отдыхайте.
Ив с благодарностью растянулся на земле. Только после этого Матилина устремила сердитый взгляд на Лесного Нана:
— А ты как посмел ко мне явиться?
Нан тоскливо втянул ноздрями воздух и ничего не ответил.
Ив подал голос:
— Не обращай на него внимания, добрая женщина. Его здесь нет.
— Как же «нет», когда вот он, стоит передо мной во плоти? — удивилась Матилина и ткнула Нана пальцем в грудь. — Почему благонравные жители Кервезена не повесили тебя? Я же точно указала им, где тебя искать. Неужто ты сумел отвести им глаза? Кто научил тебя этому?
Нан по-прежнему не отвечал, он переступал с ноги на ногу, ежился и озирался по сторонам.
Ив нехотя подал голос:
— Благонравные жители Кервезена не ударили лицом в грязь, добрая Матилина. Они действительно изловили этого Нана и уже приготовили для него прочную петлю.
— Ах, вот оно что! — воскликнула Матилина и всплеснула руками. — Мягкосердечный юный сеньор, что же вы наделали? Теперь всех нас ждут большие неприятности!
— Добрая Матилина, — возразил Ив, — я был в лесу Креси и видел столько смертей, что какие-то там большие неприятности переживу без малейшей душевной боли.
Несколько мгновений она рассматривала его, и Ив, даже не видя ее, понимал, что Нан прав: взгляд у этой Матилины может быть кусачим, как лед.
А она вдруг рассмеялась:
— Хорошо, будь по-вашему, сеньор. Коли вы признаете, что этот человек ваш, я его и пальцем не трону. Попробовал бы он сунуться ко мне без вашего покровительства — я быстро превратила бы все кости его тела в мягкое тесто.
— Ты в своем праве, — сказал Ив. — Поступай как знаешь.
Матилина снова ушла. Ив ненадолго заснул. Когда женщина вернулась, он почувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Она устроилась рядом с чашкой воды и чистым полотном для перевязки. Рука у нее была легкая, а голос казался и того легче; она говорила что-то негромко, и слова порхали, словно бабочки, наполняя душу радостью и покоем.
Ив и сам не заметил, как рассказал ей о замке Керморван, и о своем путешествии, и о турнире во славу мертвого ребенка. Умолчал он только о рубиновом ожерелье, которое носил под одеждой на шее, — да и то потому лишь, что вовремя вспомнил о Нане, который был вором.
А Матилина уже потчевала его похлебкой и дала ему свежий хлеб, чтобы черпать похлебку из миски. Ив ел и ел и всё не мог насытиться, таким вкусным оказалось угощение.
— Люди, как всегда, неосторожны, молодой сеньор, — заметила Матилина. — А ведь стоило бы им получше присматриваться к девочкам, которых они находят в орлиных гнездах, потому что именно так существа из Озера Туманов подбрасывают в человечий мир своих детей.
— Зачем им делать это? — удивился Ив.
— В уплату, — объяснила Матилина. — Корриганы знают, что за все положено платить. Это очень старый закон.
— Разве нет на свете ничего такого, что дается даром? — возразил Ив. — Сдается мне, таких вещей полным-полно!
Матилина тихонько засмеялась, но смех этот вовсе не был добрым.
— Ах, молодой сеньор, сразу видать, что вы никогда не имели дел с корриганами. Им неизвестны новые порядки человечьего мира. Ведь они начали общение с людьми еще в те времена, когда все имело определенную цену — и руки, и ноги, и глаза, и каждый палец, и ничто не давалось просто так, без равнозначной замены. Корриганы по-своему честны, — она покривила губы, — и потому строго следят за соблюдением старых договоров. Они отправили к людям ребенка в уплату за кого-то другого, кого хотят взять к себе, на дно своего сумеречного озера.
В глиняной миске, которую держал Ив, похлебки не убывало, и он продолжал есть, хотя давно уже насытился.
— Но ведь тот ребенок умер, — выговорил наконец Ив между двумя глотками.
— Для корриганов это не имеет значения, — прошептала Матилина. — Если они отдали кого-то, значит, кого-то заберут. Выкуп внесен, и они считают, будто соблюдают договор по всей справедливости.
Ив хотел было возразить, что корриганы вовсе не таковы, и рассказать о своей дружбе с красноволосой Гвенн, но непонятная тяжесть сковала ему язык, и он лишь кивал да прихлебывал из миски.
А Матилина шипела прямо ему в ухо:
— На самом деле корриганы только притворяются честными, и вся их природа — сплошная ложь. Они никогда не отдадут людям ничего доброго и хорошего, а сами норовят утащить что получше. Кого они подбросили в гнездо? Какого-то уродливого ребенка, который сразу же и помер! А кого хотят в обмен?
Ив вопросительно посмотрел на нее. Матилина сказала:
— Уж всяко не урода и не больного! А все потому, что корриганы, в отличие от людей, не умеют ничего создавать. Они не сочиняют музыку. Они не шьют одежд и не возводят домов, они не умеют слагать стихи и рисовать картины. Все это делают для них люди, которых корриганы утаскивают к себе, на дно Озера Туманов. Нет, они не удовольствуются больным ребенком, или тупоголовым крестьянином, или подмастерьем-пьяницей. Им подавай кого поважнее — певца, или мастера, или рыцаря!
Ив не отвечал, он ел и ел, обмакивая хлеб в густое варево и откусывая большие куски. Рубиновое ожерелье как будто ожило у него под одеждой и шевельнулось, и он кожей ощущал сейчас каждый камушек. Но он по-прежнему ничего не мог ответить Матилине.
Она же сказала:
— Раз уж вы привели сюда этого вора, Нана, который посмел обокрасть меня, то я хочу бросить его в Озеро Туманов.
— М-м, — промычал Ив.
— Таким образом, корриганы получат своего человека и оставят нас в покое, — продолжала Матилина. — Обмен есть обмен. Они не посмеют требовать другого, потому что Нан, каким бы ни был он дурным, — плоть и кровь и ничего ни сверх того, ни менее того. Он будет наказан за все свои проступки — и клянусь рогами! — во всей Бретани не найдется ни одного человека, который пожалел бы о нем.
— Наказан? — едва ворочая языком, переспросил Ив.
Матилина сказала:
— На дне Озера Туманов он проживет всего несколько дней, а здесь, наверху, пройдут десятилетия. Мир переменится. Когда он выйдет, люди сочтут его безумным или, того хуже, злым колдуном. Никто не пустит его в свой дом, никто не подаст ему и чашки воды, они будут гнать его и в конце концов побьют камнями.
Ив сонно улыбнулся ей и кивнул. Похлебка стекала у него по подбородку.
— Отдыхайте, мой молодой сеньор, — и с этим Матилина ушла.
Стоило ей отойти, как тотчас откуда-то из-за деревьев вынырнул Нан. Пригибаясь, он скользнул к миске, стоявшей возле покрывала. Глаза Нана сверкали голодным блеском, руки тряслись, когда он схватил миску. И вдруг с криком выронил ее. Варево расплескалось, несколько живых лягушек выбрались из густой зеленоватой жижи и лениво поскакали прочь.
— Что вы такое ели, мой господин? — вскричал Нан.
Ив с трудом перевел на него взгляд. А Нан показывал свои руки, вымазанные чем-то зеленым.
— Она потчевала вас колдовским зельем!
— Ты сам привел меня к ней, — напомнил Ив. — О чем ты сейчас хлопочешь? Она хорошо позаботилась обо мне, а до тебя и твоего голода мне дела нет, потому что ты вор.
Нан беззвучно шевельнул губами и опять скрылся в лесу, потому что Матилина показалась из своей хижины.
— Какой вы неловкий, мой молодой сеньор! — воскликнула она, прибирая миску и подхватив несколько лягушек. — Все разлили. Не будет вам больше никакой еды.
— Я сыт, — заставил себя выговорить Ив.
Матилина внимательно осмотрела его с головы до ног.
— Пожалуй, так, — согласилась она. — В таком случае, поспите, а утром с новыми силами отправитесь в путь. Да не забудьте о том, что я говорила про корриганов и их обычаи.
Она хотела было уйти, когда Ив приподнялся, опираясь на локоть, и окликнул ее:
— Скажи мне, добрая женщина, возможно ли выбраться из Озера Туманов?
Матилина остановилась:
— Об этом не стоит и думать. Корриганы сами отпустят человека, когда он сделает для них все, о чем они хлопочут.
— А если он все же попробует освободиться? — настаивал Ив.
— Есть один способ, — медленно проговорила Матилина, — но он грозит верной смертью. Нужна крепкая воля и способность определенно отличать сон от яви… Если некто, находясь в озере, поймет: нет никаких корриганов и вся жизнь на дне, все приключения, подвиги и любовь — лишь греза умирающего; если человек ясно осознает, что на самом деле попросту захлебывается в воде, — тогда весь подводный мир для него мгновенно исчезнет, и он окажется тонущим в озере. Но такое еще никому еще не удавалось: едва только человек догадается о том, что тонет, он действительно погибает… Отдыхайте теперь, мой милый сеньор, и ни о чем не тревожьтесь.
С этим она оставила Ива в одиночестве.
Он не то спал, не то мечтал, но что ему снилось — не помнил; однако ближе к ночи почувствовал, как кто-то выдирает из него целые куски плоти — и делает это без всякого сострадания. Ив хотел покарать злодея, но обнаружил, что не в состоянии даже поднять руку.
А ненавистный голос кричал ему издалека:
— Проснитесь, проснитесь, мой господин!
Грубая рука дернула его за лицо, и вдруг у Ива сами собой широко раскрылись глаза. Он увидел Нана, который срывал с его тела белые мясистые шары. Когда Нан сжимал оторванный шар, тот лопался, оставляя на пальцах слизь.
— Колдовские грибы! — Нан бросил очередной шар и обтер ладонь об одежду. — Вы можете теперь встать, мой господин?
Ив схватился за его плечо и поднялся на ноги. Он прирос к земле, и десятки тонких прочных корешков порвались, когда Ив освободился.
— Проклятье, Нан! — одними губами произнес Ив. — Кто эта женщина? Что она со мной сделала?
Нан молча увлекал его прочь от дома Матилины. На мгновенье Иву показалось, что Матилина вышла из хижины и глядит на них с усмешкой. Но если это было и так, то находилась она очень далеко.
— Я не знал, — сказал наконец Нан. — Клянусь, не знал!
Он едва не плакал.
— Где Единорог? — прошептал Ив.
— Простите меня, — сказал Нан.
— Где Единорог? — громче спросил Ив.
— Не знаю, мой господин, — сказал Нан. — Скорее уйдем отсюда.
— Где Единорог? — в третий раз спросил Ив. Слезы брызнули у него из глаз. — Где он, где мой конь?
Нан бежал вперед, сквозь чащу леса, и тащил за собою Ива.
Лес захлопнулся вокруг них, точно ловушка; куда бы они ни повернули, нигде не было ни малейшего просвета. Везде одно и то же: высокие деревья с черными влажными стволами, лишайники и мхи, густой лиственный ковер под ногами. Ничто не изменялось, хотя в первый день они двигались на восток, во второй день — на север, в третий — на запад, а к четвертому так устали и отчаялись, что остались на месте.
Порой сумрак начинал источать крупные капли дождя, или вдруг принимались кричать совы, и тогда Ив решал, что наступила ночь, и они ложились спать. Утро не приносило с собой перемен; все по-прежнему тонуло в тумане.
Больше всего Ив горевал об утрате Единорога: конь ушел неведомо куда и больше не возвращался.
Первую ночь после бегства от ведьмы Ив спал тревожно, а под утро его тошнило. Тело Ива покрылось язвами. Нан обкладывал их белым мхом, чтобы вытянуть дурные соки.
С помощью нехитрого приспособления — палки и петли — они вместе ловили птиц. Если им удавалось поесть, то они потом разговаривали; оставшись голодными, ложились у костра и засыпали безмолвно.
На пятый день они долго не могли заснуть и разговаривали у костра.
Сир Ив, между прочим, сказал:
— Сдается мне, мы пойманы здесь в западню. Броселиандский лес весь пропитан заклятием Вивианы, той самой, что погрузила Мерлина в вечный сон. И всякий, кто в неурочный час войдет сюда, обречен на вечные скитания и никогда не выйдет к людям. Я знаю, Мерлин спит где-то поблизости. Иногда мне чудится, будто я слышу его дыхание.
Нан устроился поудобнее на листьях, подложил ладони под голову, словно приготовился слушать сказку.
— Я вот думаю, — заговорил он, — та женщина, Матилина, — кто она такая на самом деле?
— Это ведь ты ее обокрал, — напомнил Ив. — Тебе лучше знать.
— Не лучший способ узнать человека, — заметил Нан.
— А что ты украл у нее? — полюбопытствовал Ив.
— Горшок меда и шерстяной плащ. Их я продал в Кервезене на ярмарке, а вырученные деньги пропил.
— Лучше бы ты оставил плащ себе, — сказал Ив.
Нан посмотрел на свои лохмотья и покачал головой:
— От ведьминых тряпок следует избавляться поскорее, не то они задушат тебя, пока ты спишь.
— Как же ты привел меня к ней, если знал, что она ведьма?
Нан пожал плечами:
— А куда еще было идти? Я так рассудил: если вы ей полюбитесь, я тоже отыщу себе тихий уголок в ее доме.
— Ну а вдруг бы она захотела меня убить?
— С вами бы она сделала, что ей вздумается, а меня бы не тронула, — сказал Нан. — Вы же всяко лучше меня: у вас и кровь чистая, и для постели вы годитесь, и собой хороши, и одеты хоть куда.
— У тебя на все найдется ответ, — сказал Ив. — Растолкуй-ка мне теперь, как ты посмел с таким бесстыдством рассказывать подобные вещи?
— Так вы же не сердитесь, — ответил Нан.
Ив прислушался к себе и понял, что наглец-то прав: он действительно не рассердился.
— Это потому, что я ничего не делаю не со зла, только с голоду или от страха, — объяснил Нан и попросил: — Расскажите еще про Вивиану и Мерлина.
— Где-то здесь, в этой чаще, волшебница Вивиана оставила заклятье переплетенных рук и перепутанных следов, — после короткой паузы заговорил Ив. — Она сделала это, когда выслеживала Мерлина. Вивиана желала владеть им в одиночку, а не делить его с целым светом. Видать, оба мы ступили там, где она творила свои чары — и теперь уж Броселиандский лес нас не выпустит до скончанья наших дней. Разве что мой замок позовет меня к себе — тогда я, может быть, выберусь.
— Чудно, — сказал Нан и зевнул. — Как замок может позвать? Он ведь неживой.
— Зато я — живой, — возразил Ив. — Рано или поздно меня потянет домой так сильно, что даже заклинания Вивианы не смогут меня удержать.
Нан только покачал головой:
— Вам с ней не совладать.
— Откуда ты это знаешь? — Ив почувствовал, что задет. — Как ты можешь судить обо мне?
— Я сужу не о вас, мой господин, а только о вашей способности справляться с ведьмами, — сказал Нан. — Матилина же одолела вас, и при том без всякого труда.
— Потому что я не знал, с кем имею дело. Если бы я знал, кто она такая, то был бы готов к ее коварству.
— Ни один враг не станет объяснять вам заранее, каким образом намерен вас победить. А иные еще и прячутся под личиной друзей.
— Например, ты? — прищурился Ив.
— Я не притворяюсь вашим другом, мой господин, — сказал Нан. — Да и таить мне от вас нечего.
Ив долго молчал, глядя в небо между ветвями деревьев. Потом сказал:
— Она хотела бросить тебя на дно Озера Туманов.
— Кто? Матилина?
— Да.
— Почему бы и нет? — сказал Нан. — По-вашему, там мне будет хуже, чем здесь?
— Положим, проведешь ты у них несколько месяцев в тепле и довольстве. А что ты будешь делать потом, когда корриганы тебя отпустят? Ведь на земле, быть может, за это время пройдет целых сто лет.
— А что я буду делать, если вообще никогда не встречу корриганов? Моя жизнь не имеет ни цели, ни смысла сейчас, и так оно останется и через сто лет, — сказал Нан. — Поэтому-то я свободен.
— Не ты ли хотел избавиться от своей свободы, передав ее мне? — напомнил Ив.
Нан махнул рукой:
— Так и свобода моя ни гроша не стоит. По доброй ли воле отдам я ее, или же кто-нибудь ее у меня отберет, или наедине с ней останусь, — выходит одно и то же.
— Ты поэтому говорил, что я лучше тебя?
— А разве не так?
— Так, — сказал Ив.
И больше они в тот день не разговаривали.
Ночью Иву приснилась корриган. Гвенн сидела на кровати, раскинув ноги, и наматывала на кулак длинные красные волосы. Почувствовав на себе взгляд Ива, она принялась озираться, разыскивая того, кто, невидимый, подсматривал за нею издалека. Затем она замерла, и Ив понял, что и она тоже теперь смотрит на него.
Ив заговорил — безмолвно, в своих мыслях:
— Отчего ты так печальна, Гвенн?
— Оттого, что утратила мою свободу, — пришел ответ; голоса корриган Ив не расслышал, но точно знал, о чем она думает.
— Хотел бы я помочь тебе, Гвенн, — откликнулся Ив. — Да сам сейчас угодил в западню. Кто-то удерживает меня в Броселиандском лесу против моей воли.
— Поспеши, — простонала Гвенн, откидываясь назад и разбрасывая вокруг себя огненные пряди растрепанных, замусоленных волос, — поспеши, сир Ив, иначе я никогда больше не сумею войти под водное небо Озера Туманов…
Ив проснулся от собственного крика и долго сидел в утренних сумерках, сотрясаясь всем телом и обтирая себя руками, чтобы унять дрожь.
Они не переставали искать дорогу обратно, к людям, и целыми днями бродили по заколдованному лесу, пока не падали от усталости. Порой Иву казалось, что он различает в траве или среди опавших листьев небольшие пятна вытянутой формы, напоминающие по очертаниям след женской ноги. Пятна эти расходились по всем направлениям, перепутываясь так, что невозможно было определить, в какую сторону на самом деле направлялась незнакомка. Иву думалось: если разгадать головоломку и пройти тем же путем, каким много веков назад пробежала здесь волшебница Вивиана, то Броселиандский лес выпустит наконец своих пленников.
До ломоты в глазах всматривался он в эти следы, приноравливая к ним шаг, но спустя какое-то время все исчезало, и Ив опять не видел под ногами ничего, кроме гниющей листвы и желтеющей травы.
Однажды Ив в сердцах сказал Нану:
— Почему ты просто таскаешься за мной по пятам и ничуть не помогаешь? Не будь тебя, я мог бы сейчас находиться дома — охотиться в обществе моего дяди, сира Врана или устраивать пиры в честь моей дорогой подруги Гвенн! Это ведь из-за тебя я угодил в колдовскую ловушку!
То, что он говорил, было несправедливо, потому что в следах Вивианы запутались они оба, и неизвестно, кто был первым; но Ив и жаждал сейчас несправедливости. Ему хотелось обвинить Нана во всех своих бедах.
Неожиданно Нан схватил его за руку и указал в просвет, видневшийся между деревьями:
— Смотрите! Что там такое?
Из-за стволов расходились во все стороны непривычно яркие желтые лучи. Обычный солнечный свет проходил сквозь целый океан листьев и до земли добирался уже сильно разбавленный зеленью. Поэтому Иву и Нану и показалось таким чудесным это сияние.
Однако, как и многое другое в Броселиандском лесу, желтые лучи оказались коварны. Они то просовывались между стволами и словно бы шевелились там, подобно подзывающим пальцам, то вдруг прятались, чтобы внезапно выскочить откуда-нибудь сверху.
Наконец настойчивость молодых людей взяла свое, и оба они очутились на круглой поляне, посреди которой рос огромный старый дуб.
Это было весьма странное дерево, поскольку казалось таковым только на первый взгляд. Если присматриваться внимательнее, то можно разглядеть происходящие с этим деревом метаморфозы. Постепенно, прямо на глазах у созерцателя, оно становилось прозрачным, и каждая выпуклость старой коры, каждая ветка, каждый сломленный сучок или дупло приобретали совершенно иной смысл.
Скрытое значение дерева проступало все явственнее, и вот уже перед ошеломленными Ивом и Наном вместо обычного дубового ствола — огромная полупрозрачная женская фигура, застывшая в странной позе: наполовину обернувшись, подняв сплетенные руки над головой, диагонально разметав волосы по всей спине, она казалась изваянной из столба воды.
Но самым удивительным было то, что между небольших грудей женщины, внутри ее тела, спал скорченный человек. Он выделялся темным пятном: старик с бородой и длинными седыми волосами сидел, обхватив руками колени и уткнувшись в них лбом.
Сияние исходило от ствола, но оно почему-то выглядело неживым, в то время как темная мужская фигура, заточенная внутри крупного женского тела, напротив, воспринималась как сгусток жизни. Оставалось только пробудить эту жизнь и выпустить ее на волю.
По лицу Нана бегали желтые блики. Сделав несколько неуверенных шагов, он приблизился к дереву.
— Вот же он, спящий Мерлин, — шепнул Нан, водя ладонями над самой поверхностью ствола, но не касаясь его.
— Вивиана, — сказал Ив, подходя, — сделалась жертвой собственной ловушки. Теперь Мерлин навсегда принадлежит ей, как она и хотела…
— Откуда вы знаете, чего на самом деле хотела Вивиана? — спросил Нан.
Неожиданно ветер пролетел над деревьями, и тихий звук разнесся по всему лесу. Как будто простонал отдаленный и вместе с тем вездесущий женский голос: а-а-а…
Ив вздрогнул и огляделся по сторонам, но никого не увидел.
А Нан не отводил взгляда от Мерлина. Желтый водопад света хлынул сверху, облизывая гладкие очертания женской фигуры, и застывшую Вивиану как будто окатили сияющим потоком.
Ив подумал: волшебный свет, истекающий из неба в этом месте, лился столетиями, отчего женское тело, разросшееся вокруг скорченного старика, становилось все крупнее и крупнее, и гробница Мерлина делалась все прочнее и прочнее.
Нану же почудилось, будто Мерлин пошевелился, как бы желая выпрямиться. И в тот самый миг страстное желание заглянуть в глаза великого мудреца охватило Нана. Он метнулся к дереву, протягивая руки, уверенный в том, что сумеет погрузить их в водяной столб, имеющий форму тела Вивианы, и дотронуться до Мерлина. Это прикосновение — Нан не сомневался — пробудит древнего мага и вызволит его из заточения.
Руки Нана вошли в ствол сразу по локоть. На ощупь зачарованная волшебница была подобна струе водопада, извергающегося с большой высоты: ее плоть была упругой, преодолевать ее сопротивление казалось наслаждением. Нан раздвигал ее, жадно хватая пальцами и проникая все глубже.
Вот-вот он дотянется до Мерлина и вызволит его, вот-вот кончик вытянутого пальца прикоснется к его плечу и изгонит сон-смерть. Еще чуть-чуть… Еще самую малость… Но сколько ни старался Нан, между ним и Мерлином ревниво вырастала плоть Вивианы.
Ив безвольно наблюдал за тем, как его спутник погружается в прозрачное дерево. Вот уже Вивиана поглотила Нана почти до плеч. Еще немного, и парень засунет туда голову.
— Стой! — крикнул Ив, очнувшись от наваждения. Он схватил Нана поперек живота и попытался оттащить.
Лицо Нана исказилось, он яростно завизжал, отбиваясь. В ту же самую минуту все переменилось. Прозрачная женская фигура исчезла; скрылся и поглощенный ею Мерлин. Перед Ивом вновь стояло большое старое дерево, дуб с корявой корой. Руки Нана намертво вросли в ствол.
Нан увидел, что стоит возле дерева, слившись с ним, и в первое мгновение даже не понял, что произошло.
Ив ощупывал кору вокруг вросших рук Нана и покусывал губу.
Нан дико глянул на него:
— Что случилось, господин мой? Что такое с моими руками?
— Это сделала Вивиана, — тихо сказал Ив. — Стой спокойно. Я подумаю, как тебя вызволить.
Нан шевельнулся и вдруг закричал пронзительным голосом:
— Господи, как мне больно! Давит! Как больно!
— Не двигайся! — Ив положил ладонь ему на спину. — Прижмись к дереву и не двигайся. Подожди немного. Сейчас я найду выход.
Но Нан совершенно обезумел. Он рвался вон из ловушки, бился лбом о ствол и непрерывно кричал, проклиная Вивиану и умоляя Ива вызволить его.
Наконец Ив взялся за меч и пригрозил:
— Если ты не замолчишь, я отрублю тебе руки и тем самым освобожу тебя от Вивианы, а себя самого — от твоих воплей.
Нан испуганно замолчал. Он прижался щекой к коре дерева и уставился на Ива. Из его глаз катились мелкие частые слезы.
Ив вонзил меч в ствол дерева. Ему почудилось, будто издалека опять донесся женский стон, но больше ничего не произошло.
— Я попробую его срубить, — сказал Ив своему спутнику.
— Это невозможно, — возразил Нан, глотая слезы. — Она слишком толстая. Ей, должно быть, полтысячи лет.
— Я буду рубить день и ночь и когда-нибудь добьюсь своего, — ответил Ив сквозь зубы. — Я не позволю ей хватать моих спутников и держать, причиняя им страдания.
Он размахнулся и нанес дереву первый удар мечом.
— Это мой долг, — сказал Ив. — Я обязан защищать и спасать тебя.
С этим он ударил вторично.
Нан отчаянно закричал:
— Остановитесь, господин мой! Она сжимает все сильнее! Не причиняйте ей боли, иначе она совсем раздавит мои руки.
Ив бросил меч, сел на землю, прислонился спиной к стволу и тоже заплакал.
В глубине ствола древесная плоть Вивианы пережевывала попавшие в западню руки. Нану казалось, что она растворила кожу на его пальцах. Его ладони были мокрыми.
— Отрубите мне руки, мой господин, — сказал Нан.
Ив поднял голову:
— Ты с ума сошел!
— Нет, мой господин, просто не остается другого выхода.
— Если я сделаю то, о чем ты просишь, ты умрешь, — сказал Ив. — Проще убить тебя сразу и на том покончить.
— Иначе я буду умирать долго, и все это время она будет пожирать меня, — сказал Нан, заливаясь слезами.
Неожиданно откуда-то сверху раздался голос:
— Вы потревожили покой владычицы Вивианы, так что же удивительного в том, что она наказала вас?
Голос был мужской, звучный. Он явно принадлежал человеку старше тридцати лет. Однако тот, кто спрыгнул с верхней ветки дерева и пружинисто приземлился рядом с Ивом, выглядел исключительно юным.
Незнакомец был высок ростом и тонок, как хлыст, — и так же гибок. На нем был синий плащ; рубаха и штаны сверкали белизной. Белыми были и его волосы, пронизанные красными прядями. Раскосые темные глаза ярко блестели.
— Корриган! — прошептал Ив.
Нан сильно вздрогнул всем телом, но промолчал, только пошире раскрыл глаза.
— Угадали, — как ни в чем не бывало отозвался незнакомец, и видно было, что он чрезвычайно доволен. — Отвечайте-ка мне, да поживее: что вы делаете у дерева Вивианы, на берегу Озера Туманов?
— Пропадаем почем зря, — сказал Ив. — Чем же еще мы, по-твоему, здесь занимаемся?
— Удивительные бывают у людей развлечения, — заметил корриган. — Правду говорят: чем короче жизнь, тем она разнообразнее. Мне бы и в голову не пришло забраться так глубоко в чащу леса только для того, чтобы пропадать там почем зря.
— Мы сделали это не по доброй воле, — сказал Ив.
На лице корригана появилось заинтересованное выражение.
— И где же тот, кто вас принудил?
— Его здесь нет, — сказал Ив. — Но он существовал, не сомневайся.
— Вы знаете его имя? — настаивал корриган. — Я мог бы устроить ему нелегкую жизнь в отместку за все его дурные проделки.
— Этим человеком был я, — сказал Ив. — И он, — Ив кивнул на бедного Нана, утратившего нить разговора и потому безмолвного, — он тоже был этим человеком.
— Так их было двое? — уточнил корриган.
— Да, но ни одного из них больше нет, — сказал Ив.
— А вы двое — разве не они?
— Нет, потому что мы оставили себя позади.
Корриган задумался.
— Ловко ты умеешь запутывать следы, маленький сеньор, — признал он наконец. — Но это не поможет, если ты не скажешь мне правдиво и со всей определенностью, как вы здесь оказались.
— Случайно, — сказал Ив.
— Случайностей не бывает, — возразил корриган. — Думай-ка лучше! У тебя осталась одна попытка.
— Нас привела сюда Вивиана, — сказал Ив. — Мы наступили на ее след.
Корриган ухмыльнулся:
— Не так уж трудно было дать правдивый ответ.
— Другие ответы тоже были правдивыми, просто ты их не принял.
Нан прижался щекой к древесной коре и сквозь слезы смотрел на обоих собеседников, но не мог вставить ни слова.
Корриган подобрал с земли красивый лист и принялся вертеть в пальцах. Пальцы у него были длинными, даже, пожалуй, слишком длинными и очень белыми. Опавший лист выглядел куда более живым, чем эти руки.
Наконец корриган произнес:
— Теперь вы можете назвать мне свои имена.
— Наши имена — имена святых, которые некогда приходили сюда, чтобы сжечь храмы древней религии, — сказал Ив. — Они тебе будут не по нраву.
— Это Мерлин открыл им дорогу, вашим сердитым святым, — корриган заметно помрачнел. — Мерлин воспитал солнечного короля нам всем на погибель, а сам ушел в сумерки и заснул там… Так ты не назовешь мне ваши имена? Ну хотя бы одно имечко, самое короткое?
Ив не ответил.
— Хотя бы несколько буковок? — настаивал корриган.
Ив не говорил ни да, ни нет и молча смотрел на него.
Корриган добавил:
— Чего тебе бояться? Ведь твои святые победили в вашем мире.
— Мы сейчас не в нашем мире, а в твоем, — ответил Ив. — Впрочем, как тебе будет угодно. В обмен на мое имя я прошу помочь моему спутнику.
Корриган обернулся к Нану и несколько мгновений рассматривал его.
— Он, кажется, попался в ловушку Вивианы? Зачем же он потревожил покой коварной владычицы? Поделом ему!
— Ты это уже говорил, — заметил сир Ив.
Корриган пожал плечами:
— Сколько раз ни повтори, правдой быть не перестанет.
— Это не та правда, за которую стоило бы умереть, — сказал Ив. — Помоги ему.
— А ты откроешь мне свое имя, чтобы я мог позвать тебя, если мне вздумается?
— Меня зовут Ивэйн, — сказал сир Ив. — Это хорошее имя из романа, написанного добрым христианином.
— Ивэйн, — повторил корриган задумчиво. — Ивэйн. — Он облизнулся. — Твое имя не жжет. Оно приятно льнет к губам.
— Оно и не должно тебя жечь, — возразил Ив. — С какой стати? Ведь мы не враги.
— Ивэйн, — в третий раз произнес корриган, и вдруг Ив ощутил, как между ними возникает родство. С каждым мгновением их родство укреплялось. Как будто сначала о нем знали лишь двое, корриган и сам Ив, а затем постепенно оповещался о том весь мир. И еще Ив понял, что может теперь улавливать отголоски мыслей корригана, а корриган слышит отголоски мыслей Ива. Слышание это отчасти затруднялось — потому, что Ив назвал корригану не настоящее свое имя, а созвучную замену, взятую из книги.
— Будь по-твоему, Ивэйн, — прошептал корриган после того, как прошла, казалось, целая вечность. На миг Ив увидел, что тело Нана ссохлось, потемнело, длинные седые волосы перепутались с клочьями мха, а лицо равнодушно глянуло пустыми глазницами. Ив моргнул, прогоняя видение, и время послушно вернулось на свое место.
Гибким движением, словно танцуя, корриган переместился к дереву Вивианы. Смуглое лицо с раскосыми темными глазами очутилось у самых глаз Нана.
— Что она делает с тобой? — спросил корриган, жадно рассматривая пленника. — Какова она там, внутри дерева, эта злая-злющая владычица?
— Она дробит мои кости и высасывает кровь из-под кожи, — с трудом выговорил Нан.
— Ее кожа как шелк, ее плоть как струя воды, ее кости как оструганная древесина, — сказал корриган. — Разве не так?
Нан не ответил.
Корриган пробежался пальцами по коре, лаская ее, запуская кончики ногтей в каждую щелочку. Дерево зашумело кроной, закачалось, и руки Нана стали выходить на волю короткими рывками, как будто оживший ствол выталкивал их, пульсируя.
— Ллаухир! — прозвучал гневный женский голос внутри ствола. — Что ты делаешь, Ллаухир?
— Замолчи, Вивиана! — крикнул корриган, но было поздно: его имя было произнесено вслух, и двое людей услышали его.
— Прекрати! — требовала волшебница.
С досады корриган вонзил в кору свои длинные ногти.
— Правду говорят, ты злая-злющая, — сказал он.
Из-под его ногтей потекла кровь. Ветви дерева раскачивались, листья шумели в вышине.
— Отпусти меня, — приказала Вивиана, но в ее голосе звучал стон.
— Отпусти его, — сказал Ллаухир, отнимая руку.
По стволу продолжала бежать кровь. Шероховатая кора давала все новые и новые удобные русла для темного ручейка. Ллаухир поцеловал дерево. Ветви качнулись еще несколько раз и затихли.
Нан ощутил последнее сжатие древесины и, выдернув пальцы, упал на траву. Руки его посинели и распухли, ногти сделались черными. Царапины и ссадины покрывали кожу, занозы торчали в таком великом множестве, что вытащить их все представлялось делом поистине невозможным. Нан смотрел на свои руки и плакал.
Корриган сказал Иву:
— Я сделал то, о чем ты просил, брат.
— Благодарю, брат, — эхом откликнулся Ив.
— Ты можешь позвать меня в любое мгновение, когда захочешь, — сказал корриган. — Вивиана научила тебя, как это сделать.
— Если хочешь, — сказал Ив, — я могу забыть твое имя.
— Тебе такое под силу? — удивился корриган. — Трудно бывает что-то узнать, но забыть то, что знаешь, — невозможно.
— Что ж, — улыбнулся Ив, — в таком случае и ты зови меня, если понадоблюсь.
Корриган со смехом протянул ему руки, и они простились. Мгновенье спустя возле дерева Вивианы Ив и Нан остались одни.
Следующий день оказался совершенно не таким, как предыдущие. Нан искал в лесу грибы, непрестанно молясь при том святой Урсуле, которая укрывала своей мантией весь мир, и святой Ите, которая держала у своей груди младенца Христа, чтобы эти две добрые святые послали ему полезные грибы и не искушали ядовитыми. То и дело он останавливался и выдергивал зубами из своих рук очередную занозу. Ив помог ему избавиться от большинства из них, но многие скрывались под кожей и не желали быть обнаруженными вот так сразу. Нан жевал одну целебную горькую травку и сплевывал на свои ранки зеленой кашицей, но это, как казалось, не очень-то помогало. Зато во рту была теперь горечь, и разыгрался аппетит.
Сир Ив лежал под деревом, раскинув руки и рассматривая зеленую, пронизанную далеким светом крону. В листьях, колеблемых ветром, появлялись и исчезали лица и образины. Их меняющаяся череда как будто пыталась что-то сообщить безмолвному созерцателю, но, не успев произнести ни звука, они пропадали один за другим.
Тем временем Нан наткнулся на странную вещь. Одно из смолистых деревьев было обвязано тонкой лентой; кора под лентой была иссечена ножом, под истекающую белой липкой кровью ранку кто-то подставил кусок бересты, свернутый в конус, а рядом валялась надкушенная луковица.
Несколько минут Нан молча смотрел на берестяную чашку и луковицу и не знал, верить ли собственным глазам. Затем еще одна капля смолы оторвалась от дерева и медленно погрузилась в сосуд, присоединяясь к прочим; в это самое мгновение Нан понял, что все увиденное существует на самом деле.
Он поскорее поднял луковицу и побежал обратно, крича:
— Мой господин!
Ив находился во власти своих мечтаний и потому улыбнулся, не думая о том, что улыбается Нану.
— Что там такое?
Нан показал ему свою находку.
— Лук? — обрадовался сир Ив. Он разрезал луковицу пополам. — Это кстати.
Однако Нан даже не поднял руки, чтобы забрать у сира Ива свою половинку. Это удивило Ива:
— Напрасно ты отказываешься. Мой наставник утверждает, что лук бывает полезен, когда нужно подкрепить красную субстанцию крови, от которой человек получает желание жить и драться.
Нан объяснил:
— На этой луковице — следы зубов, а ведь она совсем свежая. Здесь рядом какие-то люди, мой господин! Вот что я хотел вам сказать.
Сир Ив покачал головой:
— А я думал, это ты откусил.
Нан ответил:
— По правде говоря, не стал бы я угощать вас надкушенной луковицей. Я съел бы ее целиком, а вам бы ни словечка не сказал. Но я принес ее как доказательство моей правоты и теперь вынужден делиться.
— Если ты прав и здесь поблизости появились какие-то люди, то, думаю, нам следует найти их, — отозвался Ив. — Возможно, они знают дорогу из леса.
Видно было, что он не слишком-то поверил в доброе известие; впрочем, Нан этому не огорчился. Долго искать не пришлось — уже через несколько минут они ступили на хорошо утоптанную тропинку, а чуть позднее между стволами деревьев мелькнула каменная стена.
Стена выглядела очень старой. Никакого скрепляющего раствора не использовали, просто наваливали камень на камень, но кладка получилась достаточно надежной, чтобы продержаться несколько веков.
Между камнями проросли кусты и целые деревца. Самым настойчивым удалось разворотить часть стены и расколоть огромные серые булыжники, но вместе с тем растения тесно сплелись с камнями, так что от присутствия выползающих из земли корней и изогнутых ветвей стена сделалась еще прочнее. Мхи свешивались с веток густыми длинными «бородами».
Путники обошли стену кругом и очутились перед воротами. Одна створка стояла настежь: сделанная из тяжелого дубового теса, она покосилась и наполовину вросла в землю. Другой не осталось вовсе.
В обширном дворе не было видно ни души. Вдоль всей стены тянулись прилепленные, точно ласточкины гнезда, хижины, сплетенные из ветвей или сделанные из грязи. Этих хижин Ив насчитал не меньше двух десятков.
В самом центре находилось еще одно сооружение — деревянный дом без двери. Поперек низкой притолоки торчал здоровенный ржавый брус.
— Давайте уйдем отсюда, — прошептал Нан. — Что-то мне здесь нехорошо… Странное место. И людей не видать. Почему они прячутся?
— Всегда есть какая-то причина, — сказал Ив.
— Хорошо бы причина эта не оказалась такой же скверной, как мое предчувствие…
— Лучше бы тебе не рассуждать о том, что выше твоего разумения, — заметил Ив. — В прошлый раз добром это не закончилось.
— Предчувствия никак не связаны с разумением, — возразил Нан, — они прячутся в груди, под ребрами, там, где сердце и верхняя часть желудка.
— Избавь меня от разговоров о своем желудке! — приказал Ив. — Не хватало еще мне думать о том, что ты ощущаешь у себя в животе.
— В животе у меня страх, — ответил Нан и замолчал.
Сир Ив уже совсем было собрался войти в деревянное строение, как вдруг оттуда выскочил человек в косматой шкуре. Разбрасывая голые колени в стороны, точно в странной пляске, этот человек помчался вокруг дома, размахивая огромной дубиной, которую удерживал с поразительной легкостью. Завершив круг, он остановился перед дверным проемом, испустил несколько пронзительных воплей и принялся что есть сил колотить дубиной по металлическому брусу.
И тотчас, отзываясь на этот громогласный призыв, из хижин повыбежали дикие люди. Все они выглядели устрашающе, так что Ив вообразил, будто они с Наном и впрямь забрели в одну из тех удивительных стран, о которых когда-то сир Ив читал в книгах: например, в страну, где люди ходят на одной огромной ноге, ибо второй не имеют, или в страну, где у людей нет голов, а лица помещаются на животе, или же в страну псоглавцев.
Но нет, то были самые обычные люди, если судить по тому, как они были сложены. Каждый был снабжен головой с лицом, включающим в себя нос, рот и два глаза, каждый имел по паре рук и ног, и, сколько ни присматривался Ив, он не обнаружил ни одного хвоста, не говоря уж о копытах. Все дикари были босы, так что определить отсутствие копыт оказалось самым простым делом.
Что касается их волос, то все они заросли по пояс космами, грязными и нечесаными, полными репьев и насекомых. Их ногти собирали всю грязь многогрешного мира и вырастали бы до невиданных размеров, если бы не ломались о твердые костлявые тела, изнуренные постоянной чесоткой.
Большинство носило шкуры, но были и такие, что облачались в мешковину. Вся их одежда была рваной. Дыры они затыкали пучками травы или стягивали гибким прутом.
Эти люди со всех ног бежали к строению, выкрикивая что-то во всю глотку. Человек с дубинкой принялся гоняться за ними, колотя отставших по головам.
Нан затрясся всем телом.
— Уйдем отсюда, господин мой, покуда они нас не заметили!
Но было поздно.
Безумцы увидели чужаков, бросились к ним, обступили со всех сторон и давай гладить, щупать, щипать и царапать. Один все пытался укусить Нана за бок, другой, скребя, водил по одежде Ива ногтями, а третий подкрался и попытался пожевать его плащ.
Насекомые гнездились в волосах и одежде здешних обитателей в таком изобилии, что перемещение кусачих полчищ было приметно даже издалека. Ив принялся было отбиваться от лохматых дикарей, но те только пуще хохотали и трепали его за волосы, одежду, за руки и за пояс.
— Отойдите же от меня! — кричал сир Ив.
Нан схватился за голову. Ему стоило больших сил не закрывать глаза и продолжать смотреть на страшную картину, которая изменялась с каждым мгновением — но только для того лишь, чтобы сделаться еще более жуткой.
Дикари наседали на Ива и что-то с жаром втолковывали ему. Особенно надрывался один: он широко развевал рот, в котором виднелись несколько гнилых зубов и красные воспаленные десны, и орал.
Внезапно и сир Ив закричал на него, используя тот же язык, что и дикари. Все затихли, прислушиваясь. А Ив говорил себе и говорил, сперва не слишком быстро и четко, а затем все более уверенно.
Несколько лохмачей отошли от него и остановились в стороне, скорбно покачивая головами, с которых изобильно сыпались насекомые. Другие встали на колени и, царапая себе лица, зарыдали. Еще двое или трое принялись целовать сиру Иву руки и ноги.
Сир Ив решительно стряхнул с себя неожиданных почитателей и приблизился к своему спутнику.
— Это аббатство, — сообщил он, показывая на полуобвалившуюся стену и хижины из грязи и ветвей. — Там — братские кельи, а деревянное строение посреди двора — их церковь.
— Какое, однако же, странное аббатство! — выговорил Нан, стуча зубами. — И на каком языке вы с ними объяснялись, господин мой? Я ни словечка не понял.
— Оно и немудрено, — пробормотал Ив. — Они говорят только на латыни, это их родной язык — так они утверждают.
— Но что это за место? — настаивал Нан. — Почему о нем никогда не слышали?
— Много есть на свете такого, о чем люди никогда не слышали, — ответил Ив. — Думаю, аббатство давным-давно потерялось в лесу и ушло из людской памяти.
— Какова же их главная святыня? — спросил опять Нан. — Как она называется?
— Ты глуп и назойлив, Нан! — с досадой воскликнул сир Ив. — По подлому своему обыкновению, ты ищешь имен, определенности и выгод, в то время как здесь почти любая вошь напитана святостью. Говорю «почти», потому что полное совершенство на земле недостижимо. Да будет тебе известно, что здешние обитатели называют себя «аббатами», поскольку живут в аббатстве. У каждого из них было когда-то собственное имя, но они потеряли свои имена, и теперь любого из них можно называть «брат Аббе». Что касается их главной святыни, то они устроили свою обитель слишком давно и потому забыли, какова она была. Но она, несомненно, есть.
Тем временем человек с дубинкой снова принялся лупить по металлическому брусу.
— Эта вещь заменяет им колокол, — пояснил Ив. — Они говорят, что колокола непристойны. Как утверждает их аббат, святейший отец Аббе, колокол обладает языком, а это позволяет уподоблять его болтливой женщине. И еще — колокол обладает языком, а это позволяет уподоблять его тому органу, которым Адам соблудил с Лилит, а змий — с Евой, отчего и произошли все несчастья. Простое било — знак целомудрия и умерщвления плоти, и оно здесь уместно, в то время как колокол — совершенно неуместен.
И с тем сир Ив нырнул, пригнувшись, под брус. Нан побежал за ним.
В здании было темно и сильно пахло звериной шкурой, а под ногами чавкала гнилая трава. Постепенно глаза привыкли к сумраку, и Нан различил в центре пустого помещения большую каменную статую. Грубо обработанный камень представлял человеческую фигуру. Различимы были голова, прижатая к груди рука, спадающее волной покрывало. Нан провел рукой по статуе и ощутил холод камня и его пористую структуру.
Дикие люди заполонили свою церковь и сгрудились вокруг Ива. Ему протянули большой том в деревянном переплете. Огромные доски украшались массивными бронзовыми нашлепками, одна из которых, помещенная в центре, явно была когда-то фалерой на груди римского офицера. Другие представляли собой расплющенные монеты, на некоторых еще угадывались носатые профили.
Эти приклеенные смолой медные и серебряные предметы делали книгу очень тяжелой. Ив с трудом удерживал ее. Один из братьев выкатил из угла большое бревно и помог Иву водрузить на него книгу.
— Мы добываем смолу! — объявил сиру Иву один из братьев Аббе и взмахнул кулаком. — Вот для чего нам смола. Лепить украшения на книгу.
Сир Ив раскрыл книгу и увидел, что пергаментные листы ее почти сплошь заклеены монетами разного достоинства и пластинами с римского доспеха. Доспех этот наверняка принадлежал легату из числа молоденьких богатеев, присланных в леса Галлии ради доброй репутации и карьеры. Предположим — только предположим, — что звали его… скажем, Квинт Фарсал. Хорошее имя. Старое доброе римское имя. Квинт Фарсал. Сир Ив улыбнулся, произнося его про себя.
Помимо многочисленных украшений, в книге имелось и немалое число записей, сделанных одна поверх другой. Пергамент подчищали несколько раз, так что в конце концов от сырости и времени все три или четыре слоя записей начали проступать одновременно.
— Листай, листай ее, святейший отец Аббе! — кричали, обступая сира Ива, безумные дикие братья. — Читай ее нам! Через три страницы ты увидишь очень красивую вещь!
Ив переложил налево еще несколько листов и увидел медное зеркало — несомненно, римской работы. Позеленевший круг был процарапан рисунком, изображавшим полуобнаженную женщину, ласкающую лебедя.
— Ты когда-нибудь встречал такого человека, святейший отец Аббе? — спрашивали, теснясь возле Ива, братья.
Ив обвел пальцем женскую фигурку, и прочие отозвались дружным стоном.
— Это ангел! — кричали одни.
Другие говорили:
— Это ангел до того, как он получил крылья, — видишь, птица принесла ему два крыла, чтобы отдать!
Третьи доверительно рассказывали:
— У нас был один брат, его звали Аббе, он теперь умер, и он говорил, будто это — дьявол, но мы ему не верили, потому что дьявол не может быть таким добрым.
Тут все затаили дыхание, и сир Ив понял, что они ждут его решения.
Сир Ив громко произнес на латыни — не современной церковной, сильно испорченной варварскими наречиями, но прекрасной и звучной, какой пользовался еще бедняга Квинт Фарсал:
— Это, несомненно, ангел!
После чего сир Ив перевернул лист. Следующая страница была вся покрыта буквами разных начертаний, одни выползали из-под других, сливаясь или перечеркивая друг друга.
— Читай, святейший отец! — надрывались кругом. — Читай же нам в полный голос!
Сир Ив закрыл глаза и совершенно отчетливо увидел страницу, на которой был записан изначальный текст. Это была поэма того самого Квинта Фарсала, который командовал в здешних лесах недобитым галлами легионом и вместе с тем сочинял стихи — в подражание Овидию, разумеется.
И сир Ив начал:
Светлые воды, светлее кудрей Артемиды,
Белых кудряшек плетенье, белого локтя мельканье,
Так Актеон был застигнут любовью в чащобе,
В час, когда дева-охотница вместе с подругами вышла,
Чтобы стрелой поразить молодого оленя…
Но затем второй слой каким-то образом смешался перед внутренним взором Ива с первым, и тем же торжественным тоном Ив продолжил:
И где Господь наш претерпел
Весь человеческий удел,
Ибо должна навеки пасть
Раззявленная ада пасть…
Он помолчал, поскольку дальше, как он отчетливо видел, следовала миниатюра: свитое из переплетенных тел погибающих грешников изображение бездны. Неестественно вытянутые, хватающиеся друг за друга, черные от несмываемого греха, они образовывали вход в ад и одновременно с тем букву «О».
Ив переложил страницу и вздрогнул: на мгновение ему показалось, что он узнает изображенное. Кто-то весьма искусно нарисовал беседку, увитую цветами, а внутри беседки — женщину. Женщину в зеленом платье, с красными волосами. Иву даже подумалось, что он знает ее имя, — и что это его любимое женское имя, только он никак не мог вспомнить, как оно звучит.
Дальше начинались быстрые, скачущие крючки, которые, как знал Ив, обозначали музыку, и лишь после этого, уже под крючками, появились слова, которые Ив и произнес, помогая себе взмахами руки:
Ах, как Марион стирает!
Laudemus Virginem.
Ах, как ляжками блистает!
O Mariam Matrem!
Слушая это чтение, братья падали на колени, вскакивали, рвали на себе волосы, плакали и тянулись к Иву руками, а он, по-прежнему не открывая глаз, щедро раздавал им благословения.
Нан прижался к ледяной сырой статуе и тщетно старался унять дрожь. Зубы у него стучали все сильнее, и в конце концов он сам начал казаться себе скелетом, готовым увлечь в безумной пляске весь хоровод: и легата Квинта Фарсала, и ту женщину, что была изображена на зеркале, и десяток-другой грешников, черных и кричащих, сплетенных в букву «О», и прачку Марион с блестящими голыми ляжками, что забрела в воду глубже, чем это требовалось. А в самом хвосте хоровода скакали, задирая костлявые колени, братья Аббе и их святейший отец Аббе, который был когда-то сиром Ивом де Керморваном…
Нан сильно тряхнул головой, сражаясь с наваждением, и ударился о статую.
— Сир Ив! — закричал он. — Мой господин! Бежим скорей отсюда!
Ив величаво повел рукой, отстраняя его от себя:
— Прочь, грешник! Как ты смеешь обращаться к святейшему аббату Аббе с подобными речами? Я никому не господин и менее всего — тебе.
— Нет уж! — завопил Нан. — Вы отдали за меня свою последнюю монету и наврали этим жадным крестьянам, которые хотели меня повесить, — помните? Будто из одной монетки вырастет целое богатство… Мы вместе ловили птиц в глухом лесу, и я собирал для вас грибы, а это что-нибудь да значит! А теперь вы хотите, чтобы я оставил вас гнить и покрываться насекомыми? Да будь я проклят. Дайте-ка мне руку, я уведу вас в другое место.
— Нет никакого другого места, — возразил Ив. — Ты лишился рассудка, брат Аббе, и потому говоришь так безумно. Какое может быть другое место? Когда Квинт Фарсал погиб здесь, не закончив поэму, на его место пришел брат Аббе, и он стал писать о спасительных Страданиях Господа, но и он умер и ушел в землю, а книга осталась. И еще один брат Аббе писал в ней, и еще один, и всякий вписывал то, что знал: здесь столько молитв, стихов и песен, покрывающих друг друга слой за слоем, что мне жизни не хватит прочитать их все! А один брат Аббе был когда-то школяром и не забыл тех глупых стишков, которые сочинял в миру… Но отчего бы ему быть проклятым за это? Если кто-то здесь и проклят, так это ты, и именно за то, что хочешь увести меня отсюда!
— Мой господин, — сказал Нан в отчаянии, — опомнитесь, что вы такое говорите? Клянусь гвоздем, я вызволю вас из этой беды.
— Ах, так? — рассердился сир Ив. И обернулся к братии, которые уже приплясывали на месте от нетерпения. — Возьмите же его и привяжите к дереву, а потом мы побьем его камнями, чтобы впредь он не дерзил нам в нашей святой обители!
Безумные братья заревели и бросились на Нана. Напрасно он отбивался и звал на помощь. Его повалили и начали вязать. Веревок у них не было, поэтому в ход пошли гибкие прутья, а братья Аббе владели ими весьма ловко. И скоро Нан, оплетенный прутьями и как бы помещенный в корзину, был выволочен на двор, причем все это время его били и пинали, не щадя ни боков его, ни ног, ни головы.
Поскольку деревьев внутри обители не росло, его вытащили за пределы двора и там поставили, прислонив, возле первого же дерева. Затем братия разбрелись в поисках камней, как повелел им святейший отец Аббе.
Ив вышел из ворот последним. Он шагал, величаво вскинув голову. Движения его стали плавными, а лицо — неподвижным.
Увидев сира Ива, Нан громко заплакал.
Ив уставился на него:
— Почему ты плачешь, жалкое насекомое?
— Я боюсь, что меня и впрямь сейчас побьют камнями, — признался Нан.
— Что же в этом такого страшного? — удивился Ив. — Подобным образом всегда поступают с грешниками, которым желают спасения, и я не вижу причины делать исключение для тебя. Или ты предпочитаешь, чтобы твое тело вытянулось и скрутилось, и сплелось с другим таким же телом, и почернело, и прилипло ко входу в пещеру, которая обозначает врата ада и одновременно с тем букву «О»?
Нан не отвечал и только глотал слезы.
Тут к Иву прибежал один из братьев Аббе и, путаясь в своих лохматых одеждах, повалился ему в ноги.
— Святейший отец Аббе! — закричал брат Аббе. — Ужасная вещь! Ужасающая вещь!
— Говори, — позволил Ив.
— Во всей округе нет камней! Мы обошли все, и три кочки, и пять ручьев, и одно смоляное дерево… Нигде ни одного камушка, хоть ты убейся, хоть расколотись головой о дерево! А брат Аббе, — тут говорящий показал подбородком в сторону другого брата, застенчиво маячившего неподалеку, — тот обежал вокруг суковатого пня ровно сорок раз, и все сорок раз читал молитвы, которым ты научил его, — про Марион и ее ляжки, — и тоже не достиг цели!
— Что же делать? — задумчиво произнес Ив. — Возможно, нам придется забить грешника палками. Ступайте же теперь и ищите хорошие палки.
Брат Аббе возопил к небесам, благословляя мудрость нового настоятеля, после чего поспешно убежал.
— Господин мой, — закричал Нан, — неужели вы дадите этим сумасшедшим убить меня палками?
— Я не желаю слушать твои нечестивые вопли, — сказал сир Ив, отворачиваясь.
Нан всхлипнул и замолчал.
Спустя некоторое время из чащи выбежали братья, и каждый нес по палке. Ив махнул рукой, и первая полетела в Нана и ударила его по скуле. Выступила кровь, потекла, как слеза, а Нан откинулся к дереву и закрыл глаза.
Когда сир Ив увидел кровь, что-то в нем переменилось. Страница книги исчезла, тусклый блеск центурионовой фалеры погас, и, мелькнув удивленным юным лицом, сам Квинт Фарсал пропал в темной чаще Броселиандского леса. Перед Ивом был всего лишь Нан, его лесной товарищ, связанный гибкими прутьями, с разбитым лицом. Глаза Нана были закрыты, и Ив почему-то подумал, что его спутник, должно быть, умер.
Ужасаясь этому, Ив бросился к нему и закрыл его своим телом: очень вовремя, потому что как раз в этот миг другой брат Аббе бросил палку, и она огрела Ива по спине.
Ив закричал диким голосом, выхватил из-за пояса кинжал и накинулся с оружием на лохматых дикарей. Завидев блеск стали, они ничуть не испугались, однако не потому, что были храбры или надеялись на свою многочисленность, но потому лишь, что за века заточения в своей безумной обители совершенно позабыли о том, какие опасности могут быть сопряжены с блестящим, остро отточенным металлом.
Иву пришлось сильно разрезать руку одному из нападавших, чтобы память немного вернулась к ним. Они тоже увидели кровь, не чужую, какой была кровь Нана, а собственную, и принялись вопить на все лады. И так, вереща и подпрыгивая, они бросились к аббатству и попытались закрыть ворота, но единственная уцелевшая створка вросла в землю, и ничего у них не получилось.
И пока они воевали со своей дверью и с раной одного из братьев Аббе, тщась затворить и то, и другое, Ив подбежал к Нану и начал рвать и резать прутья, чтобы поскорее освободить его.
Он сильно тряс пленника и поневоле причинял ему большие страдания, так что Нан даже не открывал глаз, поскольку был убежден: все происходящее есть лишь продолжение казни.
Но затем прутья поддались и начали спадать один за другим, и Ив, заплакав, сказал:
— Слава Богу, Нан, ты жив!
Нан повалился ему на руки. Ив потащил его прочь. Они удалились аббатства всего на несколько шагов — все это время не прекращалась отчаянная битва братии с воротами, — и тут каменная стена сумасшедшей обители скрылась из глаз, как будто ее здесь никогда и не было.
Когда Нан очнулся, он увидел, что лежит на поляне, под далеким небом, а к ссадине на щеке у него прилеплен клочок свежего бледного мха. Рядом сидел сир Ив и рассматривал расплющенную бронзовую фалеру, края которой так истончились, что растрескались и пошли бахромой.
Почувствовав на себе взгляд, сир Ив обернулся. Нан увидел, что тот улыбается.
— Ради Бога, мой господин, — сказал Нан, — что это было?
— Не знаю, — ответил сир Ив. — В любом случае, оно пропало и вряд ли скоро появится опять.
Он укрыл Нана плащом и отправился на поиски съестного: поблизости протекал большой ручей, и сир Ив не терял надежды поймать там какую-нибудь рыбу.
Лес заметно изменился после того, как Ив и Нан побывали в аббатстве безумцев. Как будто они миновали незримую границу и перешли из одной чащи в другую: деревья стали выше, листья темнее, сумерки — гуще, и по утрам ложился тяжелый туман, отчего Ива мучили дурные сны, а Нана — боль в избитом теле.
— Если мы не выберемся отсюда, мой господин, — сказал однажды Нан, — то осень нас прикончит, а зима доконает.
У него так лязгали зубы, что Ив с трудом разбирал его слова.
— Разве тебе не приходилось зимовать в лесу, Нан? — спросил Ив. — Я думал, ты к этому привычен.
— Приходилось, — ответил, дрожа, Нан. — Но не припомню, чтобы когда-нибудь было мне так холодно.
— Это Вивиана забралась к тебе под кожу, — задумчиво произнес Ив. — Она злая-злющая, вот поэтому тебе и холодно.
— А вы разве не мерзнете, мой господин?
— Нет. — Он коснулся своей шеи и вытащил из-под одежды рубиновое ожерелье. — Думаю, из-за этой вещи. Внутри у нее тепло, как будто она живая. От нее я согреваюсь, и чем холоднее становится вокруг, тем сильнее греют чудесные рубины.
— Рубины? — переспросил Нан, однако глаза его оставались тусклыми. — Впервые слышу, чтобы камни могли согревать.
— Думаю, они не из нашего мира, и обычные законы природы на них не распространяются.
— Но как вышло, что такая вещь попала к вам? — спросил Нан. И подложил ветку в разгоравшийся костер.
— Помнишь, я рассказывал про турнир… — начал сир Ив.
Нан любил слушать истории. Раньше его не больно-то баловали этим. А Ив частенько вспоминал свои давнишние увлекательные беседы с Эсперансом. И постепенно Нан узнал о замке Неблагоразумного Разбойника, о Яблочной войне, а заодно — и о великане, которого украли корриганы, похитив один его сапог.
— Так ожерелье всегда было при вас? — удивился Нан, когда Ив закончил повествование. — Ну и ну! Почему же вы никогда раньше о нем не упоминали?
— Потому что ты вор.
Нан задумался ненадолго.
— С тех самых пор, как вы не дали меня повесить, я не стащил даже луковицы, — сказал он наконец.
— Тебе это странно?
— Задуматься впервой — да, странно; а поразмыслить хорошенько — мне же не попадалось ничего ценного, даже хлеба, так чему тут удивляться?
— Теперь ты знаешь об ожерелье, — заметил Ив.
Нан покачал головой:
— Будь я проклят, если коснусь его. Довольно с меня одной Вивианы. Сдается мне, мой господин, в этих камушках вся наша погибель. Ведь если ожерелье принадлежало корриганам, его следует вернуть.
— Я оставил себе эту вещь не ради ее дороговизны, — с нажимом произнес Ив, — а на память.
— Ваша-то память — о турнире, в котором вы победили назло надменной даме, а память корриганов — о бедном ребенке, который был их плотью и кровью, — возразил Нан. — Может, это они и заперли нас в лесу, и не Вивиану, а их следует задобрить.
Огонь разгорелся, сырые ветки выстреливали искрами и шипели, отдавая влагу. Туман отползал за деревья и там из последних сил цеплялся тающими пальцами за корни и папоротники. В зеленых сумерках полдень был чуть светлее, чем вечер.
Ив определял время суток по своему настроению: к вечеру его печаль становилась глубже, а на рассвете она делалась острой, почти невыносимой, и вонзала в его сердце тысячи иголок. Только к полудню она смягчалась, словно вспоминала, что следует дать место дневной заботе.
Нан разделял день на часы, когда он был очень голоден, часы, когда он ловил птиц, рыбу или искал грибы, и часы, когда он был не слишком голоден. Сон же уравнивал рыцаря и вора; во сне оба были бездомны.
— Думаешь, я должен был передать ожерелье тому корригану? — заговорил Ив, избегая называть имя Ллаухира, чтобы не вызвать его ненароком прямо к костру.
— Почем мне-то знать, — буркнул Нан. — Здесь ведь никак не угадаешь. Если я украл курицу в семье Гастона, следует ли отдать курицу в возмещение семье Жакоба только потому, что оба они из одной деревни?
— Слишком мудрено для меня! — рассердился Ив. — Я ведь ничего не крал.
Нан замолчал и больше к этой теме не возвращался.
В тот день они прошли большое расстояние, потому что Ив сказал: «Все, что имеет на земле начало, имеет и конец. Начался и когда-нибудь закончится свет, изливаемый на нас с неба. Началось и когда-нибудь иссякнет время, которое движется от начала земли через Воплощение Бога-Слова к Последнему Суду. Точно так же закончится Броселиандский лес, если идти сквозь него без остановки».
Они старались идти прямо, как если бы следовали за летящей стрелой; однако то и дело им приходилось обходить кочки, овраги, разбухшие ручьи и целые болотца. Солнце вело их окольными путями: казалось, оно постоянно меняет местоположение и прячется за густыми кронами и плотными облаками. Иногда оно будто бы бежало, а порой плясало на месте.
К вечеру Ив и Нан увидели впереди большую поляну и направились прямехонько к ней, чтобы там заночевать и набраться сил. Утром, обещал Ив, они поищут какую-нибудь еду и весь день потом будут отдыхать.
Но когда они выбрались из чащи и очутились на поляне, то увидели перед собой озеро.
Оно было очень большим: лишь с большим трудом Иву удалось разглядеть противоположный берег. И все же это было озеро, а не море, и Ив сразу ощутил разницу между ними. Море жило у него в груди и непрестанно шумело, соединяясь с шумом сердца; озеро же могло существовать отдельно от Ива, и Ив тоже мог жить отдельно от озера, оставаясь его созерцателем, но не частью.
Берега заросли камышом и высокими стрелами осоки; виднелись растения с мясистыми лепестками и крошечные розовые цветки, собранные в корзиночки. Упитанные камыши постукивали друг о друга под слабым ветерком, рябь пробегала по поверхности воды. На берега накатывал туман, однако над головой впервые за много дней Ив увидел открытое небо. Он вздохнул свободно, хотя на самом деле небо разочаровывало — оно было тусклым, как будто закатных красок для него не хватило и небесный художник замазал эту часть свода сильно разбавленными остатками.
— Это и есть Озеро Туманов? — прошептал Нан.
Ив не ответил. Нан подошел ближе и остановился за его плечом.
— Ведь это же тут живут всякие волшебные существа?
Ив не отводил глаз от озера.
— Сумеречный мир, — тихо проговорил он. — Ни свет, ни тьма. Самое место для них.
— Боязно. — Нан поневоле оглянулся назад, на лес.
Его страхи начали сердить Ива.
— Нечего бояться, Нан. Это всего лишь сумерки.
— Держаться бы отсюда подальше, — пробормотал Нан, передернув плечами.
— Мы ведь уже здесь, — напомнил Ив.
— Отдайте им ихнее, мой господин, и уйдем! — взмолился Нан. — Может, после этого чары спадут, и мы выберемся наконец на обычную дорогу, к обычным людям.
— Ты хочешь поскорее вернуться к обычным людям? — удивился Ив. — Сдается мне, до сих пор тебе не удавалось поладить с ними.
Нан сказал:
— Кто не ладит с людьми, не поладит и с корриганами, а второе куда опаснее первого.
Ив снял с шеи ожерелье, подержал его на весу, размахнулся и бросил в озеро. Красные камни тяжелыми каплями пролетели сквозь туман и опустились на водную гладь. Однако, вопреки всему, они не опустились на дно, а остались на поверхности, как венок, сплетенный из цветов.
— Озерные жители! — крикнул Ив, но голос его прозвучал глухо и сразу утонул в тумане. Тем не менее он снова набрал в грудь воздуха и закричал опять: — Жители озера Туманов! Если эта вещь — ваша, заберите ее и позвольте нам выйти из Броселиандского леса!
Ответа не было. Плескала маленькая волна, подбегая к берегу и отскакивая от него. Вдруг поднялась из прибрежной травы цапля и пролетела совсем близко от людей, словно бы нехотя волоча себя по воздуху. Иву казалось, что он может коснуться ее — стоит только протянуть руку. А красные камни все покачивались на воде.
Ив вошел в озеро по колено и остановился.
— Куда вы? — Нан заметался по берегу. — Что вы делаете, мой господин?
— Ты же видишь, ожерелье не пошло ко дну. И никто не поднялся из озера, чтобы забрать его. Не годится бросать его просто так.
— Вы утонете, — твердил Нан. —
Утонете, и я останусь один.
— Иди за мной, — приказал Ив.
Нан застыл на берегу. Он как будто врос ногами в землю.
— Ради Бога, мой господин, неужели вам не страшно?
— Не страшнее, чем все прочее, — ответил Ив. — Да что с тобой такое творится, Нан? Разве мы не прошли с тобой вместе весь Броселиандский лес? Я знаю имя корригана, и он знает мое; если это действительно озеро Туманов, нас не оставят без помощи.
Нан ступил в воду. У него лязгали зубы.
— Говорят, коварство корриганов уступает только коварству неверных жен, да и то лишь в некоторых случаях, — заметил он.
— Берегись, как бы они не услышали тебя, — предупредил Ив.
— Я не сказал ничего постыдного, — возразил Нан. — Как же мне холодно! А вам все еще жарко, мой господин?
— Ожерелье больше не согревает меня, — ответил Ив, — но я по-прежнему не чувствую холода.
— Это потому, что вы рыцарь, мой господин, — сказал Нан. — Говорят, во время посвящения человек меняется. Что-то с ним происходит такое, о чем другим знать не положено. И с той поры он ясно различает добро и зло и не чувствует страха, боли, холода и голода.
— Откуда ты это взял? — удивился Ив.
— Глядел на вас, мой господин, и сопоставлял один палец с другим. — Нан соединил пальцы обеих рук. — Ничем иным ваши поступки не истолкуешь.
— Ты посмел истолковывать мои поступки? — нахмурился Ив.
— А чем еще мне было заниматься? Раньше я прикидывал, где и что украсть, а до того, как окончательно стал вором, — где и чем поживиться.
— Разве это не одно и то же?
— Есть небольшие отличия, — признал Нан, — несущественные для других, но важные для меня. Если говорить коротко, разница заключалась в исполнении, а следствия были одинаковы: я получал пищу, одежду или выпивку.
— Если только тебя не ловили, — напомнил Ив.
— Да, — согласился Нан, — если ловили, последствия выходили совсем другие.
Ив прошел еще несколько шагов, и вода покрыла его до пояса.
— А вдруг мы утонем? — спросил Нан, догоняя его.
— Тебе разве не любопытно? — прищурился Ив.
Ожерелье поблескивало на воде. Легкий ветерок отгонял ожерелье все дальше и дальше, к середине озера.
— Мне страшно, — ответил Нан.
— Немного страха, немного смерти — это найдется в любом приключении, — сказал Ив.
Он крепко взял своего спутника за руку и потащил за собой.
— Мы же не сможем дышать, — упирался Нан.
— А это так необходимо — дышать? — спросил Ив и зашел в воду по грудь. Как ни сопротивлялся Нан, пришлось и ему окунуться.
Ожерелье, пританцовывая, проплыло совсем близко. Внезапно вода забурлила, поднялась горбом и с шумом потекла, словно водопад. Еще миг — и перед Ивом предстал его любимый конь Единорог. Перламутровая влага переливалась на его боках, жемчужинами повисала на прядях гривы. Ив бросился к Единорогу, и тотчас же озеро Туманов поглотило их обоих.
Несколько секунд Нан стоял в воде по горло совершенно один — кругом только белесое в лучах тусклого заката озеро и густой темный лес на берегу, очень далеко. Это были самые одинокие мгновения в жизни Нана. Потом, с криком, Нан нырнул в глубину. И холодные воды беззвучно сомкнулись над его головой.
— Дыши! — услышал Нан.
Кто-то резко тряхнул его за плечо. Вместо того чтобы открыть рот, Нан открыл глаза. Вода залила их и сразу же отступила, оставив после себя приятную прохладу. Слезы, если они и готовились пролиться, перестали щипать — в них не осталось соли.
— Дыши! — повторил голос, немного приглушенный, но знакомый.
Нан вздохнул и увидел Ива. На краткий миг ему показалось, что по лицу Ива пробежал рубиновый отсвет, но затем все исчезло. Нан поднял голову, пытаясь понять, где находится.
Небо оказалось очень далеко, гораздо дальше, чем привычно было видеть; теперь между головами людей и небесной твердью помещались не только воздушные потоки, но и толща воды. Мягкие сумерки разливались вокруг. Изредка пробегал золотой блик, и тогда все вокруг сладко вздрагивало.
Длинные тонкие стебли медленно покачивались под водой; листья — красноватые и темно-зеленые — шевелились в такт неслышной музыке. Ноги ступали по мягкому песку, разрыхленному постоянным движением воды.
— Мы действительно в озере? — прошептал Нан.
— Да.
— Мой господин, — взмолился Нан, — как же вам не страшно?
— Я уже видел нечто подобное, — ответил Ив. — Когда находился на середине большой реки во время переправы. Во Франции.
Они пошли вперед, следуя за Единорогом.
Поначалу все напоминало им о том, что они погрузились под воду и ступают по озерному дну. Но вскоре пейзаж изменился и теперь почти совершенно напоминал земной, только погруженный в полумрак. Глаза скоро привыкли к рассеянному свету.
Впереди показались строения — двухэтажные дома, украшенные множеством башенок, арок, колоннад, резьбой по фасаду, забавными водостоками и росписью вокруг окон самой разнообразной формы. Густой подводный свет омывал город, делая краски гуще, а узоры — причудливее.
Ив поневоле ощутил досаду. Как такое может быть — чтобы королевство корриганов, скрытое в глубинах зачарованного озера Туманов, напоминало обыкновенный человеческий город! Как будто людское устройство жизни — наилучшее, и невозможно никакое иное…
И едва только Ив подумал об этом, как в глубинах вод зародилась огромная волна, от которой пришло в движение все: деревья и кусты, каждый лист и каждая травинка, каждый дом и каждая фигурка на барельефах и росписях. В глазах у Ива на мгновение потемнело, а когда он моргнул, то город исчез. На месте домов стояли шатры — сшитые из пестрых лоскутов, шелковых и парчовых, украшенные кистями и бахромой, вышивкой, бусинами и тонкими металлическими пластинками.
Между шатрами тихо бродили тонконогие кони и единороги, которые были меньше коней и гораздо изящней: белые и черные, они источали сияние, и блики бегали по гладким шкурам животных, делая их переменчиво-пестрыми. Среди них находился и Единорог. Теперь Ив отчетливо видел у него настоящий рог, тонкий и витой. Размерами Единорог превосходил сородичей, поскольку вырос не в Озере Туманов, а среди людей, но прочие единороги этого, казалось, не замечали.
Ив перевел взгляд на своего спутника. Нан был серым, с синеватыми губами; в его глазах стоял ужас.
— Что с тобой? — спросил Ив с досадой.
— Лучше бы меня повесили, мой господин, — искренне ответил Нан.
— Если бы тебя повесили, ты был бы уже в аду, — возразил Ив.
— А где мы теперь?
— Я тебе уже говорил — в сумерках, — сказал Ив. — Будь этот мир действительно проклят, никто не звал бы корриганов к себе в крестные. А такие случаи известны.
— Вы видели двух королей, мой господин, вас уж ничто не испугает, — сказал Нан. — А вот мне крепко не по себе. Как будто все нутро у меня вытряхнули и заменили чем-то новым. Я теперь и в отражении себя не узнаю, потому что вокруг нет ни одной знакомой вещи.
— Если тебя так пугают незнакомые вещи, смотри на меня, — посоветовал Ив.
— Да и вы не лучше, мой господин, — прошептал Нан. — Мы вместе ели и вместе спали, и вместе ловили птиц и рыб, и разводили огонь в холодной чаще, и все-таки вы незнакомец, и я вовек не догадаюсь, что у вас на уме.
— Так было и в лесу, — напомнил Ив.
— В лесу я знал, что трава — это трава, а дерево — это дерево; поэтому и вы не казались мне таким уж чужим, — объяснил Нан.
— Кроме того дерева, которое было Вивианой, — напомнил Ив.
Нан замер и перевел взгляд на шатры.
— Корриган, — прошептал он. — Я ее вижу.
На спине одного из единорогов сидела женщина в белом платье, с длинными белыми волосами. У нее была смуглая кожа и совершенно красные глаза. Поймав взгляд человека, она засмеялась, и смех ее проникал в самую душу и продолжал звенеть там, хотя самый звук давно уже смолк. Она подтолкнула своего единорога коленями и скрылась.
— Идем. — Ив пошел дальше. Нан побрел за ним.
Подводный мир расступался перед ними и вновь смыкался у них за спиной, затягивая внутрь и не оставляя пути к отступлению.
Неожиданно в воде вспыхнули мириады золотистых бликов. На миг Иву почудилось, будто он видит стайку маленьких рыбок, но это был всего лишь свет; он стремительно пронзил пространство и исчез, оставив после себя едва уловимый трепет. Из этого трепета проступила женская фигурка.
Она была тонка и мала, ростом с десятилетнюю девочку. Ее светлые вьющиеся волосы свободно падали на плечи и спину; они были растрепаны, пряди свалялись — видно было, что давным-давно их не касался гребень. Подол ее синего блио был оборван, рукава держались на двух нитках, пришитые кое-как. На ногах у нее болтались медные сапоги римского легионера, которые были ей велики по меньшей мере в два раза.
Она дернула рукав, поднесла ко рту и принялась обкусывать мелкими острыми зубками.
— Длинно, длинно, — проговорила корриган, выплевывая нитки. — Мне все длинно, все велико. Все такое огромное. Неправильно, очень неправильно. Не требуется большого ума для того, чтобы быть таким огромным. Странно, что никто этого не замечает.
Она нетерпеливо тряхнула головой. Ив заметил в ее растрепанных волосах крошечную алмазную диадему. И вдруг она уставилась прямо на Ива.
— Опять! — вскричала она, топая ножкой. — Что за невезение! Скажи мне правду: почему это — какой-то там ты? Думаешь, я тебя здесь ждала?
— Это происходит помимо моей воли, — ответил Ив. — Я бы и хотел быть не каким-то там собой, да не могу.
Она схватила его за рукав, всмотрелась в его лицо.
— Ты ускользаешь… Как будто я гляжу на тебя сквозь воду. Почему?
— Потому что я прошел сквозь воду, — ответил Ив.
— Так было и со мной, когда я утонула, — молвила она задумчиво. — Ты тоже утонул?
— Не исключено.
— Но почему же ты жив? Когда люди тонут, они, как правило, умирают.
— Я знаю имя корригана. Возможно, поэтому, — объяснил Ив.
— И ты до сих пор его знаешь?
— Думаю, да.
— Когда люди тонут, они обычно все на свете забывают, — сказала маленькая женщина. — Уж кому это знать, как не мне.
— Я не забыл.
— Докажи! — потребовала она. — Ну, позови его! Давай же!..
— Нет, — улыбнулся Ив. — Не стану я звать его попусту. Это может иметь последствия.
Она тоже улыбнулась, оскалив маленькие зубки.
— Хитрый, — она погрозила ему пальцем. — Отвечай мне, раз ты такой хитрый: ты правда не мог бы стать кем-нибудь другим? Я в точности расскажу тебе, какой он, — ну, тот, другой, — чтобы вышло все без ошибки.
— Не получится, — вздохнул Ив. — Я могу быть только собой, сколько бы ни старался.
— Плохо, — она махнула рукой. — Тебя мне не нужно. Повсюду сотни, тысячи людей и корриганов — и никто не нужен. Я хочу только одного, а он от меня прячется.
— Ты влюблена?
Она презрительно фыркнула:
— Не так уж я глупа, чтобы влюбиться насмерть. Другие так делают, а я — нет. Меня ведь об этом предупреждали, а я, между прочим, всегда слушаю, если только говорят не чушь. Все умное я слушаю и запоминаю, хоть и выгляжу как дурочка. И если я больна, как кое-кто считает, то вовсе не от какой-то там любви…
Она сжала руку в кулачок, тряхнула и раскрыла ладонь. Десяток бабочек разлетелся вокруг — черных и синих.
— Я королева! — с торжеством объявила маленькая женщина.
Ив опустился на колено, но она вдруг пришла в ярость:
— Не смей делать этого! Ненавижу маленьких мужчин. Снова стань большим, ты! Слышишь меня?
— Да, — сказал Ив, поднимаясь.
— Рассказывай, кто ты такой, — приказала она, — раз уж не можешь быть никем, кроме себя самого, как все самовлюбленные люди! Только отвечай по-настоящему. А то скажут «я — человек» или «я — мужчина», как будто это что-нибудь значит.
— Я рыцарь, — сказал Ив. — Это по-настоящему.
— У меня есть диадема, — продолжала она. — Она драгоценная. И поэтому я королева. А ты? Есть у тебя с собой что-нибудь особенное?
— Со мной — вот этот человек, — сказал Ив, поворачиваясь к Нану. — Он тоже драгоценный. Ты без труда разглядишь это, если, конечно, он возьмет себя в руки и перестанет стучать зубами.
Тот стоял ни жив ни мертв, а когда маленькая корриган перевела на него взгляд, обреченно закрыл глаза.
Корриган подтолкнула Ива в грудь тонкими пальчиками:
— И он настоящий?
— Да.
— Он хорошо меня видит?
— Да, — заверил ее Ив.
— Как он лучше видит — с открытыми глазами или с закрытыми? — настаивала корриган.
— С открытыми.
— Тогда пускай он их откроет! — приказала корриган.
— Ты достаточно ярко горишь, чтобы воспринять твой свет даже сквозь веки.
— У моей диадемы всегда открыты ее белые глаза. Поэтому она видит все. Даже когда я смотрю в другую сторону.
— В озере все не так, как на берегу, — сказал Ив. — Здесь приходится глядеть двумя парами глаз — и то их может быть недостаточно. С людьми и вещами знакомишься заново, даже если и считал, будто знаешь их давным-давно.
— Многие вещи здесь вправду новые, — признала корриган. — Их трудно бывает отличить от древних, но я стараюсь. Ты ведь знаешь, кто я такая?
— Я знаю, откуда у тебя сапоги, — сказал Ив. — Твои собратья сняли их с Квинта Фарсала, когда он умирал в Броселиандском лесу.
— Квинт Фарсал вовсе не умер, — заметила корриган. — Нрав у него скверный и воспитание отвратительное. Он даже не сказал спасибо тем, кто спас его от смерти. Впрочем, многое извиняет его, потому что он весьма молод и хорошо говорит на латыни. Он даже утверждает, что это его родной язык, хотя такое, конечно же, невозможно.
— Я был Квинтом Фарсалом, — заметил Ив.
— Меня это не удивляет, — отрезала корриган. — Только полный дурак не побывал Квинтом Фарсалом. И некоторые женщины тоже, но они — в основном из упрямства. Я же не стала им исключительно по малолетству.
— Ты слишком красива для таких дел, — сказал Ив.
Она погрозила ему пальцем:
— Ты научен разговаривать с королевами, не так ли?
— На королев меня натаскивали с детства, — ответил Ив. — Трудно давалась мне наука, наставник вколачивал ее в меня палками. Все мое тело покрылось синяками и шишками. Зато теперь при виде королевы не сыщется в моем теле ни одного участка и ни одного органа, который не закричал бы громким вежливым голосом: «Склоняюсь перед вами, ваше величество!» Это и называется хорошим воспитанием.
Она кивнула в сторону Нана:
— Расскажи о нем. Я вижу, что он, как и я, никогда не был Квинтом Фарсалом, хотя это ни в коей мере нас не роднит.
— Он не привык видеть королев, поэтому напуган, — сказал Ив. — Думаю, кровь в его жилах такая худая, что от одного только твоего присутствия она корчится в жилах и причиняет ему сильное страдание.
— Если он свободен, пусть отвечает сам, — распорядилась маленькая королева, и диадема в ее волосах засверкала гневными глазами. — Если же нет, то я его утоплю.
Ив толкнул Нана в бок локтем и прошептал:
— Скажи ей что-нибудь. Все равно что. Только говори вежливо и избегай простонародных слов.
Не открывая глаз, Нан пробормотал:
— История моей жизни записана на моем теле. Я странствовал от кражи до побоев и от побоев до следующей кражи, а теперь попал в ад и никогда не буду спасен.
Корриган хлопнула в ладоши:
— Ты не сказал полной правды, и мне это нравится. Правда впивается ржавыми крючьями, и нет от нее спасения. Дай мне свои руки.
Нан спрятал руки за спиной.
— Зачем они тебе?
Ив подтолкнул его к маленькой корриган и прошептал:
— Не бойся. Делай как она говорит.
Корриган схватила Нана за руки и поднесла к глазам. Она поворачивала их так, что суставы хрустели, покусывала и гладила пальцем.
— Пахнет Вивианой, на вкус как Вивиана, на ощупь Вивиана, — сказала она наконец. — Ты не был Квинтом Фарсалом, ты был Вивианой!
— Что? — пробормотал Нан.
— О чем ты говорил с Мерлином? — спрашивала корриган. — Какими были его слова? Он открывал для тебя глаза или оставался спящим? Иногда он бредит, иногда — пугает. Он напугал тебя?
— Я… нет, — Нан затрясся, пытаясь освободиться от корриган. — Он не очнулся. Я не добрался до него. Вивиана все время стояла между нами.
— Глупости! — рассердилась корриган. — Просто ты не помнишь. Никто не помнит.
Она оттолкнула от себя Нана и отвернулась, разочарованная. Бабочки, кружившие в воздухе, умирали и падали на ее волосы и плечи.
— Мое имя — Алиса де Керморван, я королева Озера Туманов, — сказала корриган, кроша пальцами сухие бабочкины крылья. — Сначала я была просто Алиса, дочь печального отца, потом — Алиса де Керморван, сестра доброго и драчливого брата, потом — ее величество Алиса де Керморван, королева холодного Озера Туманов. Все происходило постепенно, одно за другим, как шествие в сумерках, но когда это совершилось окончательно, я утратила рассудок. Так говорят, хоть я никак не могу понять, что это значит на самом деле. Мне ужасно велики эти медные сапоги. Я обкусала мое блио, и мою рубаху, и волосы я тоже обгрызаю, чтобы не росли так сильно, но с сапогами ничего поделать не могу. Ножищи у Квинта Фарсала были ого-го какие, а обувь эти римляне шили из толстой шкуры и обкладывали пластинами. Все это печально, и у меня кровоточат десны. Но вы все равно желанные гости в Озере Туманов, вы оба, и человек с доброй кровью, и человек с худой кровью. Ешьте и пейте и живите сто лет.
Она взмахнула рукавами, повернулась и медленно пошла прочь, сильно шаркая на ходу и волоча ноги.
Ив долго смотрел ей вслед и не отводил глаз даже после того, как маленькая корриган скрылась из вида.
— Что это она говорила такое, будто она тоже из Керморвана? — прошептал Нан. — Что это значит, мой господин, а?
Ив молча покачал головой.
— Эта королева — она ведь вам родня, вот что она хотела сказать, — настаивал Нан.
— Она не в себе, — ответил Ив.
— Да разве хоть один корриган в себе? — возразил Нан. — У них и глаза разные, и рот кривой, и волосы красные, а плечи — одно выше другого, и все потому, что они не в себе! Но эта маленькая страхолюдинка — она точно вам родня, без обмана.
— Да с чего же ты взял?
— Корриганы никогда не лгут, — сказал Нан. — Дурачить могут, а вот чтобы прямо в глаза соврать — такого не бывает. А она прямо сказала — меня, мол, зовут Алиса де Керморван.
— Бароны из замка Керморван всегда были темноволосы, — возразил Ив. — У этой же волосы светлые. И я никогда не слыхал ни о какой Алисе, хоть и знаю всех своих предков наперечет.
Но едва только он произнес это, как ему начало казаться, будто он говорит неправду, и в самых глубинах его памяти сохранился рассказ о девочке, которую заманил в ручей серый лохматый клубок, заманил, чтобы погубить, да просчитался — корриганы подхватили ее и унесли к себе на дно Озера Туманов.
«Вы — сир Ив де Керморван, и ваш род проклят», — с этих слов начал Эсперанс обучение молодого сеньора.
— В нашем роду нет светловолосых, — повторил Ив.
И они пошли дальше.
— Я устал, — твердил Нан, — мне страшно, я голоден и хочу спать.
— Какое из этих чувств является для тебя новым? — осведомился Ив, останавливаясь.
— Никакое, если глядеть сверху, — ответил Нан. — Но если приглядываться сбоку, то заметны различия. Никогда в жизни я еще так не уставал, потому что утомили меня не бегство и ожидание, а встречи и усилия. И никогда еще мне не бывало так страшно, ведь раньше я трясся только за одну свою шкуру, а теперь меня боюсь так сильно, словно у меня не одна жизнь, а несколько, и всем им грозит опасность. И я голоден ужасным подводным голодом, не похожим на голод наземный. Что до сонливости, то она смертельная, то есть способная пересилить страх смерти. А страх смерти я испытываю с тех самых пор, как помню себя, только иногда он становился слабее, а иногда сгрызал мне мозг до самого черепа.
— Ты стал многословным и научился выражать свои мысли связно, — заметил сир Ив.
— Ой-ой-ой! — закричал Нан, хватаясь за голову. — Вот видите, мой господин, настал мне конец!
И тут он слышит трубный глас:
— Скорей входите! Мы заждались вас!
Готов обед: и мясо, и вино,
И овощей, и хлеба здесь полно,
И если не боитесь кровь пролить,
Спешите наш порог переступить.
Это было написано в той книге, которую тщетно пытался прочесть Квинт Фарсал. И так он, бедняга, старался, что поневоле пришлось ему половину книги написать заново. Что не составило для него большого труда, потому что латынь была его родным языком. А потом пришел брат Аббе и начал читать, но не понял и трети из прочитанного, и тоже переписал — для ясности. Но святой отец Аббе, тот, что явился вслед за братом Аббе, внес собственные поправки, ведь он был ученым богословом и знал толк в маргиналиях. А тот брат Аббе, который был Эсперансом, — потому что не обошлось ведь в аббатстве без Эсперанса! — все обвел красными чернилами, чтобы было красиво. После же исчезновения Эсперанса в аббатстве вспыхнула эпидемия, и все дружно чихали и кашляли, и плевались, и так они заплевали книгу по меньшей мере на четверть, и покрылась она кляксами. Чтобы исправить ущерб, на кляксы наклеили фалеры, монеты и фибулы, и книга сделалась очень толстой и тяжелой. Зато теперь ее приятно было читать.
Ив открыл глаза. Нан тряс его за плечо:
— Проснитесь, мой господин! Сюда кто-то идет.
— Убей его и дай мне поспать, — сказал Ив, роняя голову на траву.
— Он очень большой, — прошептал Нан. — Мне с ним не справиться.
Ив сел и заставил себя смотреть.
К ним действительно приближался огромный человек, в полтора раза выше роста обычного мужчины и в три четверти — обычной женщины. Что до ребенка, то соотношение роста высчитывается сообразно возрасту. Если взять за единицу измерения десятилетнего Ива, великан был выше его в два с половиной раза.
Кожа у него была смуглая, глазки — маленькие и черные, бородища и волосы завивались крупными кудряшками, похожими на сосновые шишки, а щеки и нос были покрыты большими темно-рыжими веснушками.
— Кажется, в моем саду завелись суслики! — закричал он низким, рычащим голосом. — Но я сейчас же пойду в мой сарай и возьму там лопату, чтобы перекопать все их норки. А потом я набросаю к ним горящей травы и устрою такой дым, что они сами выскочат наружу и попросят, чтобы их убили.
— Вот уж о чем я никогда не попрошу! — сказал Нан, прячась за спину Ива.
— Я еще даже не начал, — заметил великан. — Когда я доберусь до середины моих намерений — тогда и поговорим с тобой в первый раз. Посмотрим, чего ты захочешь тогда.
— Мы не суслики, — сказал Ив.
— Это я вижу, — ответил великан. — Хотя для меня все вы суслики. Это как посмотреть.
— В чем мы провинились? — спросил Ив.
— Вы забрались в мой сад, черт бы вас побрал! — заорал великан.
— Это легко исправить, — возразил Ив. — Мы немедленно уйдем отсюда. Тогда нас больше не будет в твоем саду, а у тебя пропадет всякая надобность нас убивать.
— А как ты отменишь то обстоятельство, что вы уже побывали в моем саду? — спросил великан, мрачнея. — Ваше предложение касается только будущего. Но как исправить прошлое?
— Его ведь больше нет, — заметил Ив.
— Еще как есть! — рявкнул великан. — И будет, пока я о нем помню.
— А ты забудь.
— Я не могу забывать или вспоминать по чужому приказу, — сказал великан.
— Прикажи себе сам.
— Не могу.
— Почему?
— Потому что я не господин самому себе.
— Кто же твой господин? Мы поговорим с ним, и он тебе прикажет.
— У меня нет господина, ты, тупица! И хватит меня морочить бессмысленной болтовней. Пусть кто-нибудь из вас двоих принесет лопату, чтобы я мог размозжить вам головы и покончить на том.
Ив поразмыслил над услышанным.
— Говоришь, у тебя нет господина? В таком случае назови имя своей госпожи!
— А! — Великан сильно покраснел, отчего веснушки его сделались еще заметнее. — Как я ни обходил правду, она все-таки вылезла наружу. Хуже горба она, эта правда: обвешаешь ее складками и маленькими подушками, но от чужого глаза не скроешь.
— У тебя есть горб? — удивился Ив, окидывая взглядом великана, хоть и огромного, но вполне пропорционально сложенного. — Что-то не вижу у тебя никакого горба.
— У меня и нет никакого горба! — сказал великан. — У меня есть правда.
— Но почему нам нельзя побывать в твоем саду, хотя бы в прошлом? — спросил Ив.
— Кто-нибудь позволил вам войти сюда?
— Нам никто не запрещал сюда входить.
— Я вам запрещаю.
— Но в прошлом ты этого не делал.
— В прошлом я вас не знал.
— Значит, в прошлом нас тут не было.
— Почему?
— Потому что ты не знал и об этом.
Великан подумал немного и нехотя кивнул.
— Однако вы до сих пор здесь.
— Можно ли нам побывать в твоем саду? — спросил Ив.
— Вы уже в нем, — проворчал великан.
— Может быть, и нет, — сказал Ив. — Ведь ты — Хунгар, не так ли? Ты родом из Венгрии, и корриганы поймали тебя, когда украли твой сапог!
— Ого, — сказал великан и посмотрел на Ива с невольным уважением. — Тебя в моем прошлом почти что нет, зато я, как видно, живу в твоем прошлом уже немало лет!
— Потому что ты большой и занимаешь весьма много места, — сказал Ив.
— А может быть, потому, что ты хитрый? — прищурился великан.
— Или потому, что у меня было больше времени? — вопросом на вопрос ответил Ив.
— Насколько больше? — заинтересовался великан.
— Да лет на триста, — сказал Ив, прикинув в уме.
— Стало быть, у тебя преимущества, — ухмыльнулся великан и посмотрел на Ива сверху вниз.
— У тебя тоже, — ответил Ив, поднимая голову, чтобы ответить на этот взгляд.
— Ты богаче на триста лет.
— Зато ты вдвое меня выше и вшестеро шире.
— Ты не влюблен в королеву.
— А ты не видел смерть короля.
— В твоем саду нет сусликов.
— У меня и сада-то нет.
Великан сказал:
— Голодранец. Мне тебя жаль и к тому же ты чем-то похож на Алису. Поэтому я убью только этого, второго. — Он показал пальцем на съежившегося Нана. — Похоже, ты им не слишком дорожишь.
— Не слишком, — подтвердил Ив. — Он для меня всего лишь нечто вроде алмазной диадемы. Да ведь мы же с тобой, вроде бы, договорились.
— О чем? — удивился великан.
— О том, что ты позволишь нам погостить у тебя, а заодно и угостишь нас завтраком.
— Правда?
— Точно тебе говорю.
Нан набрался храбрости и подтвердил:
— Мой господин никогда не лжет.
Великан с сомнением переводил взгляд с одного на другого, потом махнул рукой:
— Мне проще пригласить вас к себе и угостить завтраком, чем препираться и подбирать для этого слова.
Он провел их мимо деревьев, которые были такими высокими, что невозможно было разглядеть, какие растут на них плоды. Здесь стоял густой медовый запах. Между деревьями тянулись длинные грядки с овощами, по которым ползали гусеницы. Гусеницы были толстыми, их челюсти непрерывно двигались.
— Почему ты не уничтожишь этих гусениц? — спросил Ив у великана. — Хочешь, мой человек займется этим? Он большой мастак по этой части.
— Твой человек хочет истребить моих гусениц? — помрачнел великан.
— Это необходимо, если ты хочешь вырастить овощи, — объяснил Ив. — Даже я, человек железа, знаю такие вещи, хотя овощи вижу только на блюде, и не отдельно, а вместе с хорошо приготовленным мясом.
— Я выращиваю вовсе не какие-то там овощи! — закричал великан в неподдельном гневе. — Я выращиваю гусениц! И напрасно я не раздавил тебя и твоего человека как самых злостных вредителей моего сада. Теперь ты явил свое настоящее лицо, да уж поздно — ты успел навязаться ко мне в гости, а я успел тебя пригласить.
— Для чего ты выращиваешь гусениц? — спросил Ив.
— Чтобы из них получились бабочки, — ответил великан. — Поражаюсь твоей глупости! Алиса любит бабочек.
— Думаешь, она будет приходить в твой сад?
— Я не так самонадеян, — горько произнес великан. — Для чего ей приходить в мой сад? Здесь только жирные, безобразные гусеницы. На них и смотреть-то незачем. А когда появляются бабочки, я отпускаю их к Алисе. Теперь понимаешь, или мне объяснить тебе еще каким-нибудь способом?
— Каким, например? — засмеялся Ив.
— Например, размозжив тебе голову лопатой, — сказал великан.
Он остановился.
— Мы пришли.
Жилье, к которому великан привел своих невольных гостей, представляло собой каменное строение без крыши. Арки, украшенные резьбой, бежали по кругу; глаз следовал за ними, не в силах остановиться. Внутри этого круга были вбиты в землю столбы, к которым крепились прочные тонкие веревки. Это была основа для стен, сделанных из плотной зеленой ткани. Время от времени на ткани проступал узор — голова человека с причудливыми рогами, ветви без листьев, листья без ветвей, бабочки и обглоданные корки. Малейшее движение воздуха — и рисунок пропадал, а затем появлялся снова. Пол был завален ворохом мягких шкур, а вместо потолка светилось сумеречным светом небо.
— Вот мой замок, — сказал великан. — Входите, коли нравится, а коли нет — так убирайтесь к черту.
— Как ты здесь живешь? — спросил Ив, взявшись рукой за арку и входя.
— Один, — буркнул великан. — Вот как. Можно еще сказать — припеваючи, но это не будет правдой. Хотя здесь и вправду хорошо.
— Без крыши? — сказал Ив, показывая наверх.
Великан задрал голову и недоуменно глянул в небо. Потом перевел взгляд на Ива, явно подозревая, что тот насмехается.
— Да, — сказал великан Хунгар. — У этого замка нет крыши. Твои наблюдения верны.
— А что ты делаешь во время дождя? — продолжал Ив. — Дождь испортит все эти прекрасные вещи.
— От дождя люди сходят с ума, — сказал великан. — Мне известны такие случаи. Да только сюда, на дно озера Туманов, ни одна капля не достанет, сколько бы безумной влаги ни проливалось на землю. Если мы от чего и защищены здесь, в озере, так это от сырости.
Как только великан ушел, Ив со стоном повалился на пол.
— Я трудился языком, болтая без умолку, — пожаловался он, — а болит у меня все тело.
— Видать, не так уж велика разница между умничаньем и воровством, — заметил на это Нан. — Оба этих ремесла требуют всего человека, целиком, зато заниматься ими человек может и по кусочкам. Если вору отрубят руку, у него останется язык, чтобы лукавить, и ноги, чтобы убегать; а если умнику отрежут язык, у него останутся руки, чтобы писать и делать знаки, и глаза, чтобы подмигивать. Чтобы отвадить от таких дел окончательно, следует лишить человека жизни, иначе он найдет способ продолжить.
— Не в этот раз, — сказал Ив. — Я, кажется, сейчас умру от голода.
Нан продолжал стоять, с беспокойством оглядываясь по сторонам.
— Садись же, Нан, — сказал Ив. — На тебе лица нет — отдохни.
Нан послушался и устроился поодаль от Ива, в другом углу комнаты.
— Положим, хозяин предложит нам поесть, — заговорил Нан, — и мы, конечно же, скажем «да», потому что сил терпеть голод больше не осталось.
— Какой-нибудь обед был бы весьма кстати, — согласился Ив. — Я думаю об этом уже несколько часов, с тех самых пор, как ты разбудил меня в саду у великана.
— Но ведь если мы отведаем здешней еды и здешнего питья, то навсегда останемся среди корриганов, — прошептал Нан.
— Жить среди корриганов или умереть среди корриганов, — сказал Ив. — Что выбираешь?
— И никогда больше не вернемся к людям, — продолжал Нан. — Знаю, я не слишком преуспел, ни в своем ремесле, ни в каком-либо ином, а под конец меня вообще хотели повесить. Да разве земной мир только в том и состоит, что меня хотели там повесить? Разве там нет красивых полей и вольных лесов, разве там не текут великие реки, вроде Соммы, о которой вы так хорошо рассказывали, мой господин, разве нет там моря, и птиц, и зверей, и колокольного звона, и женщин — обыкновенных женщин, не с красными глазами, не с кривым ртом, не с горбатыми плечами?
— Будто хотя бы одна из них посмотрит на тебя, Нан, — сказал Ив. — Особенно когда тебе отрубят руку за то, что ты вор, и отрежут язык за то, что ты лукавец и болтун, и выколют глаза за то, что они глядят, куда не следует, а под конец отрежут голову, чтобы не путалась под ногами!
— Вы меня убедили, мой господин, — сказал Нан и слабо улыбнулся. — Хотел бы я знать, каким видят меня здешние жители! Надеюсь, не слишком безобразным.
Еды им так никто и не принес, и они заснули крепким сном. Подводный ветер бродил над их головами и колебал тканые стены замка, единороги и кони кормились водорослями и брали моллюсков у конюха с руки, и стайки бабочек улетали от великана к Алисе де Керморван, ее величеству королеве озера Туманов. Все это было сновидением, и лицо Квинта Фарсала тонуло в чаще леса, погружаясь в него, точно в глубокую воду, и постепенно превращаясь в пятнышко света, маленькое, как затертая золотая монетка.
Когда Ив открыл глаза, то поначалу испугался: он обнаружил себя в полной темноте. Он потер глаза, пытаясь сообразить, что же с ним случилось, пока он спал, и где он на самом деле находится.
А вдруг все это — путешествие через Броселиандский лес, дерево Вивианы, озеро Туманов, хоровод прозрачных арок — только привиделось ему во сне, и сейчас он наконец проснулся пленником в подземелье чьего-нибудь замка?
Он пошевелился и сел. Слабый свет начал пробиваться в окно — теперь Ив отчетливо различал на фоне темной стены узкую, чуть более светлую полосу. Он встал с высокой постели и приблизился к окну. Ощупал его. Холодный камень, чуть влажный. Должно быть, выпала роса. Близится рассвет. Сколько же он проспал?
Ив высунул руку наружу, чтобы ухватить горсть утреннего воздуха. Ветра не было; день занимался ясный — это ощущалось по тому, как уверенно разливалась в небе заря.
В комнате становилось светлее. Вот из сумрака проступили два больших сундука. На стене обнаружился факел, вставленный в закопченный держатель, а на одном из сундуков — большая медная лампа. Занавески, ограждающие кровать, были отдернуты, но сверху, заменяя их, свисала одежда: отороченный мехом плащ, полотняная рубаха, штаны, свившийся змеей наборный пояс.
Ив вытянул шею и громко позвал:
— Нан!
Под кроватью неожиданно зашевелились, кто-то сперва прошуршал, а затем панически забился и несколько раз стукнулся о раму кровати.
Ив заглянул под край покрывала, опускавшийся до самого пола. Там слепо метался Нан. Ив ухватил его за руку и вытащил наружу.
— Что ты там делал?
Нан потирал ушибленный лоб трясущейся рукой. У него зуб на зуб не попадал, так он замерз за ночь.
— Где мы, мой господин?
— Должно быть, там же, где и заснули вчера вечером, — в замке великана, — ответил Ив.
— Все великаны — людоеды, — проговорил Нан, еле ворочая языком.
— Не стоило трудиться ради того, чтобы сказать такую глупость, — отрезал Ив.
Нан весь посинел от холода, так что Ив уложил его в кровать и закутал четырьмя меховыми покрывалами. Нан глядел в потолок и ни к чему так не был готов, как к участи быть съеденным.
Между тем в комнате делалось все светлее. Теперь ясно было видно, что они действительно очутились в настоящем замке. Там, где стены не укрывали ковры, видна была старинная кладка: грубо отесанные камни, выкрошившийся строительный раствор, пятна плесени. Окно позволяло судить о толщине этих стен — в полторы человеческих руки.
Ив потянул за шнур, который приметил у одного из столбов балдахина. Комната наполнилась тихим звоном: где-то поблизости играли, перезваниваясь, колокольчики. Мелодия была простой и милой.
Нан испуганно замер.
— Что вы сделали, мой господин?
— Сейчас узнаем.
Вслед за музыкой в комнату вбежала молодая девушка в синем платье старомодного покроя. Она была босой, с распущенными светлыми волосами. Глаза у нее были совершенно круглыми и желтыми, как у совы; черты лица и сложение ее были гармоничны и приятны.
Девушка поклонилась неловко, но весело и сказала:
— Меня зовут Левенёз. К вашим услугам. Позовете, и я сразу прибегу со всех ног, а вы уж скажете, чего вам надобно и зачем трудились, надрывая глотку.
Нан уполз под покрывала и зарылся в них поглубже, а Ив приветливо кивнул девушке:
— Ты служанка в этом замке, милая?
— Я оруженосец Хунгара, — ответила Левенез. — Не стал бы он держать у себя какую-то служанку! Для этого Хунгар слишком великодушен.
— Кто же готовит для него еду? — спросил Ив.
— Когда он сам, а когда — Клотильда Брю, — ответила Левенез. — Но Брю уже старая, и ей трудно поднимать бычью тушу, не разрубив ее на кусочки. А Хунгар, мой господин, любит, чтоб целиком.
— Брю — тоже великан?
Левенез помотала головой.
— И не великан, и не служанка, она просто Клотильда. Корриганы украли ее давным-давно, потому что она умеет придумывать еду. В озере ею дорожат, как очень большим сокровищем.
— Как же Хунгар завладел ею, если она такая ценная?
— Он ею не завладел! — возмутилась Левенез. — Как вы можете говорить такое про моего доброго господина! Да он и гусеницы не обидит. Брю иногда приходит и готовит для него еду, вот и все. — Она подбоченилась и тряхнула головой. — О чем еще ты хотел спросить меня, рыцарь, прежде, чем я начну задавать тебе вопросы моего господина?
— Как вышло, что девица сделалась оруженосцем?
— Нет ничего проще, чем ответить на твой вопрос. Я желаю стать рыцарем, — сказала она, — а это значит, что сначала мне нужно пройти весь путь, от пажа до оруженосца и от оруженосца до посвященного. Пажом я уже была и носила красивую одежду, и принимала изящные позы, и подавала цветки и носовые платки. Но все это мне не понравилось. Теперь я ношу простую одежду, и принимаю позы мужественные, и подаю мечи, кинжалы и тяжелые кувшины с выпивкой, и вот это-то мне совершенно по душе! Теперь я могу задавать тебе вопросы моего господина?
Ив кивнул.
Левенез расставила ноги пошире, уперлась кулаками в бедра и, стараясь говорить низким голосом, произнесла:
— Хунгар, владелец этого замка, где вы провели ночь, прислал меня спросить: не голодны ли вы и не желаете ли умыться.
— И то, и другое, — тотчас ответил Ив.
— В какой последовательности? — настаивала Левенез.
— Если спрашивать сердце, то сперва поесть, потом умыться. Если же спрашивать голову, то сперва умыться, потом поесть.
— С кем ты советуешься чаще, рыцарь? — Левенез пристально посмотрела на него своими совиными глазами.
— Сердце — мой постоянный советник, — сказал Ив. — Да и голова, если с ней потолковать по душам, часто дает согласие на его решения. Ведь, рассудить здраво, во время еды человек пачкается. Так зачем же умываться дважды, если можно сделать это один раз и сберечь воду?
— Разумно, — признала Левенез. — Еще одно. Мой господин просил передать, во избежание глупых вопросов, что, когда он обещал вам завтрак, то имел в виду завтрашний завтрак, а не вчерашний. Передай, говорит, это чванливому рыцарю и его синюшному рабу, если вздумают возмущаться. Но вообще-то он добрый и всегда держит слово.
— Передай своему доброму господину, что мы чрезвычайно благодарны ему за заботу, — сказал Ив.
— Хорошо.
Ив спросил:
— Как, по-твоему, Левенез, что звучит обиднее: «чванливый» или «синюшный»?
— Ни то, ни другое, — ответила она мгновенно, — потому что все может перемениться. Например, он уже не синюшный, а какой-то красный и потный под этими покрывалами, а ты вовсе не чванливый, но любезный и приветливый. И теперь мой господин будет называть вас «любезный рыцарь» и «потный раб», и это тоже совершенно не к обиде.
И она убежала.
Ив сел на сундук, взял в руки лампу. Она была совсем простой работы, неинтересная. Масла в ней оставалось еще больше, чем наполовину.
— Скажи-ка, Нан, — заговорил Ив, обращаясь к кровати. Покрывала нехотя зашевелились. — Скажи-ка, Нан, какова тебе показалась эта девушка?
— На язык или с лица? — глухо отозвалось покрывало.
— С лица.
— Красавица, каких не сыскать.
— Какие у нее, по-твоему, глаза? — спросил Ив.
— Красивые, каких не сыскать.
— Например?
— Например, в Керверзене таких нет, и в Плуворе нет, и в самом Ренне тоже нет. Там у всех глазки маленькие, выпуклые, водянистые или кусачие. А у нее они лукавые, с искоркой, как будто она обучена думать о всяких таких вещах, каким у меня не найдется названия.
— Например? — настаивал Ив.
— Да будто я знаю! — сказал Нан. — В жизни ни о чем таком не думал, даже не догадывался, что оно бывает, покуда вас не встретил. Вот о таких.
— Какого они, по-твоему, цвета?
— Голубого, — сказал Нан.
— А формы?
— Глазной, — сказал Нан. — Голубые глаза самой что ни есть глазной формы. И внутри у них искорки.
— Интересно, — заметил Ив и замолчал, обдумывая услышанное.
Сир Ив в состоянии был оценить красоту корриганов с их странностями и изъянами, ведь он был воспитан чудовищем. Его занимало другое: почему Нан видел Левенез совершенно не так, как видел ее сам Ив?
Происходило это вовсе не потому, что Нан был совсем глупым и корриганы запросто могли его дурачить. На земле полным-полно простых людей, и глупых в том числе, но все они замечают у корриганов те самые недостатки, которые позволяют их разоблачить.
«Положим, озеро — настоящий мир, а суша — мир, исполненный ошибок, — раздумывал Ив. — Именно воздух искажает прекрасные лица корриганов и добавляет им странностей. Точно так же, как вода искажает наши лица… Сейчас мы находимся среди корриганов, в том мире, который их породил и который был для них предназначен. Следовательно, Левенез чрезвычайно красива, и Нан видит ее такой, какова она есть; я же увидел ее такой, какова она будет на земле».
Он хотел было немедленно обсудить все это с Наном, но взглянул на него и отказался от своей затеи: разговоры о подобных вещах с голодным человеком добавляют тому лишних страданий. Это Ив привык заедать голод беседой философской и, следовательно, бескорыстной; но для Нана подобная пища была чересчур тяжела и он бы лучше довольствовался молоком, сыром и хлебом.
«Все потому, что я проклят, — подумал Ив. — Поэтому у меня ясный взгляд, ведь терять-то мне нечего».
Тут вернулась Левенез. На голове у нее стоял медный таз и посреди таза — медный же кувшин с водой. На шее у нее висели два полотенца. В левой руке она держала серебряный кувшин, и там плескала отнюдь не вода; зубами она зажала кубок; в правой руке несла блюдо с холодным мясом, печеными овощами и свежим чесноком; под мышкой же у нее приютилась краюха хлеба. Левенез остановилась посреди комнаты и не мигая уставилась на Ива круглыми желтыми глазами.
Ив подошел к ней и перво-наперво вынул кубок из ее рта.
— Хорошо! — тотчас проговорила она.
Он поставил кубок на сундук и обеими руками снял с ее головы таз и кувшин.
— Ловко! — похвалила она.
Тогда он забрал у нее блюдо с мясом и печеными овощами и, как она ни сопротивлялась, выдернул из-под локтя краюху хлеба.
— Недурно, — одобрила она и покачала серебряным кувшином, до которого Ив еще не добрался. — Я налью тебе, а больше ничего делать не стану.
Она налила полный кубок вина, после чего бездельно уселась на сундуке. Ив, как был в одной рубахе, сразу же принялся за завтрак. Нан постепенно выбирался из-под покрывал: сначала из-под одного, потом из-под другого, потом сбросил сразу два, но тут же с криком натянул одно обратно: он оказался совершенно раздетым.
Левенез захохотала, а Нан стал поспешно натягивать штаны и рубаху.
Ни на мгновенье не прерывая трапезы, Ив заговорил с девушкой:
— Вчера на этом месте не было каменного строения.
— Разве говорить с набитым ртом вежливо? — удивилась Левенез.
— А таращиться на жующих людей разве вежливо? — парировал Ив и быстро обтер губы куском хлеба.
— А, — преспокойно согласилась Левенез. — Тогда продолжим.
И переменила позу, устраиваясь удобнее.
— Как вышло, что здесь за одну ночь вырос каменный замок? — снова спросил Ив.
— Вырос?
— Да, оруженосец, именно вырос. Вчера эти стены были из ткани, а сегодня они оказались каменными. Как такое возможно?
— Разве дважды спрашивать об одном и том же вежливо? — возмутилась Левенез.
— А разве не отвечать на вопросы вежливо? — возразил Ив.
— Ну да, — признала Левенез нехотя.
— Скажи мне правду касательно этого замка, оруженосец, — Ив заговорил с легким нажимом. — Мы заснули в шатре, а проснулись в четырех каменных стенах. Клянусь Господом, который по своему усмотрению возводит и раскалывает горы, мне это не нравится!
— Разве говорить о том великом, который раскалывает горы, сидя на сундуке в одной рубахе, — вежливо? — осведомилась Левенез.
Ив запустил в нее хлебной коркой и крикнул:
— Отвечай, оруженосец!
— Ладно, — сдалась Левенез. — Ты спросил три раза, так что придется мне ответить тебе. Этот замок был здесь всегда, и вчера, и позавчера, и за сто лет до твоего рождения тоже. Но и тканые перегородки находились тут одновременно с каменными стенами. В озере Туманов все существует и так, и не так, как наверху. Вы прошли по следу Вивианы и потому можете дышать водой. Скоро вы научитесь видеть предметы и события так, как видим их мы: одновременно и так, и эдак.
Тут она скорчила ужасную гримасу, так что левый глаз оказался у нее на два пальца выше правого.
— Ты хочешь сказать, здесь все постоянно меняется?
— Я знаю, что хочу сказать! — рассердилась Левенез. — Не надо мне подсказывать. Ты больше не любезный рыцарь, ты — слишком умный рыцарь, а за такое вообще-то отрезают уши. У всего, что существует в озере Туманов, не одно обличье и не одна природа, а сразу несколько. И все эти обличья одинаково прочны и истинны.
Она протянула руку и толкнула каменную стену. И вдруг стена заколыхалась, затрепетала, как будто была сделана из ткани. И в тот же миг свет хлынул в комнату, и Ив понял, что находится в помещении, выгороженном зеленой тканью, а над головой у него нет крыши.
Нан, барахтаясь в одеялах, лежал на голой земле. Кровать исчезла. Левенез тихонько засмеялась. Нан выбрался наконец на волю, затянул завязку на штанах и подбежал к сундуку. Он побыстрее схватил кусок хлеба, бросил на него кусок мяса и начал жевать, захлебываясь слюнями.
— Почему он так ужасно ест? — спросила Левенез.
— Разве это ужасно? — удивился Ив.
Она передернула плечами:
— Мой добрый господин тоже любит большие куски, но у него не течет изо рта и не повисает на подбородке, и кусает он с очень большим достоинством. А его нижняя челюсть двигается так размеренно, что музыканты отсчитывают по ней такт.
— Когда-то твой господин был простым великаном-наемником, — сказал Ив, — и главным его занятием было браниться, пугать людей и убивать их. Он делал это за деньги и с весьма большой охотой, потому что не знал другой жизни. Корриганы украли его, накормили досыта, отучили браниться и приохотили к возвышенным чувствам. Ничего удивительного, если у него перестало течь изо рта, и он ест, не роняя кусков себе в бороду! Устрой этого Нана в добром рыцарском замке, одень его получше и корми как следует, — посмотрим, каков он будет через сто лет.
Левенез долго смотрела то на Ива, то на его спутника, а потом медленно покачала головой.
— Нет, умный рыцарь, теперь ты ошибаешься. Мой господин, может, и был когда-то дурно воспитан, но душа в нем нежная; она-то и подсказывает ему, как себя вести. Твой же человек немножко воспитан — кое-как и самую малость, но душа в нем как обрубок хвоста: сколько ни виляй, ветра не поднимет. А такой человек, сколько его ни одевай, сколько ни потчуй, никогда не перестанет ронять куски себе в бороду.
— Я буду звать тебя сущеглупым оруженосцем, — выслушав ее, сказал Ив.
Левенез наклонила голову набок:
— Еще чего! Почему это?
— Потому что ты воображаешь, будто можешь понять человека. Вот почему ты — сущеглупый.
— Я девушка, значит — сущеглупая, — поправила Левенез.
— Ты оруженосец, — сказал Ив. — И как оруженосец ты — дурак, потому что позволяешь гостю переспорить себя. А вот как девушка ты добрая и красивая. Теперь понимаешь разницу?
— Ты видишь меня одновременно и тем, и другим? — обрадовалась Левенез и даже хлопнула в ладоши. — Началось! Скоро ты станешь совсем настоящим, дорогой сир! Ты станешь таким настоящим, что я как девушка полюблю тебя! Учти, — она подняла палец, — я буду любить тебя только как девушка, потому что как оруженосец я обожаю только моего господина.
— А твой господин обожает Алису де Керморван, — сказал Ив. — И как великан, и как хозяин замка, и как Хунгар, и как человек, — он обожает ее весь, целиком.
— Когда такое случается, — сказала Левенез, став серьезной, — это называют смертельная любовь. От нее корриганы могут заболеть и даже погибнуть. Ни одна из нас на такое не решится.
— Я знал одну, — проговорил Ив, — которая решилась. С ней ничего ужасного не случилось, хоть она и потеряла своего возлюбленного.
— Если она до сих пор жива, — сказала Левенез, — значит, и он не разлюбил ее, а просто куда-то делся на время. Это совсем другое. Алиса не хочет ответить моему господину, потому что боится перепутать великанов. В озере Туманов их двое.
— Как можно перепутать любимого человека с чужим? — удивился Ив.
— Такое случается сплошь и рядом, — ответила Левенез. — Поищи в памяти и поймешь, что я права.
Ив усердно начал искать — и думал он о своих предках: об Эрване де Керморване, который любил Сибильду, а обесчестил Сакариссу; о Тряпичном Рено, который любил Паламеду, а женился на Мари; думал он и о Мари, которая считала, будто ненавидит своего мужа, а на самом деле любила его, просто она была злая; но страшнее всего было ему вспоминать о своей матери, которая любила одного Алена, а вышла за другого.
Левенез внимательно наблюдала за Ивом.
— Видишь, умный рыцарь! — вскричала она торжествующе. — Ты подумал своим умным умом, и сердце скорехонько растолковало ему, что к чему. И теперь самое время для тебя умыться.
Она отобрала у Нана недоеденный кусок.
— Полей своему господину на руки, чтобы он мог освежить лицо и смыть с себя жир и пыль.
— Сама поливай, — сказал Нан, пытаясь снова завладеть хлебом.
— Еще чего! — сказала Левенез. — Я не служанка, а оруженосец.
— Я тоже не служанка, — сказал Нан. — Я голоден.
Ив забрал хлеб у Левенез и залепил Нану рот. Затем указал ему на кувшин с водой.
Не имея возможности возражать, Нан подчинился. Ив умылся и подобрал с пола одежду, которую приготовили для него, пока она спал. Пока замок был каменным, она висела на веревках, а теперь аккуратно была разложена на ковре.
Ив оделся, а Левенез помогла ему затянуть все шнурки и завязки и сделала это как оруженосец и как друг, а потом поцеловала его в щеку как девушка и подруга.
— Расскажи мне еще о втором великане, — попросил Ив.
— Для начала скажи, слыхал ли ты когда-нибудь о замке Карминаль?
Сир Ив ответил:
— Что бы я ни знал о нем в тех землях, где жил когда-то, все это бесполезно, потому что озеро Туманов каждой вещи, каждому человеку и каждому чувству дает другой смысл.
Поразмыслив, Левенез сказала:
— Хитро. Я буду звать тебя отныне — «хитрый рыцарь».
— Расскажи мне о замке Карминаль, — попросил Ив.
— Если тебе угодно, — сказала Левенез с важностью. — Слыхал ли ты о короле Артуре? Не говори, что нет или что у тебя дома он означает нечто иное, нежели здесь. Он один и тот же для любого места и для любого времени, а это качество редкое и присуще только некоторым людям и некоторым рубинам, а больше никому.
Ив только кивнул, чтобы она продолжала.
— Когда король Артур охотился в Броселиандском лесу, он заночевал в замке Карминаль и провел там ночь и день, а потом уехал. Ничего особенного, скажешь ты, да только не для Карминаль. Она влюбилась в короля, и влюбилась насмерть. А ты уже знаешь, что это означает.
— Кто влюбился в короля? — не понял сир Ив.
— Карминаль, — нетерпеливо повторила Левенез. — Ты плохо слушал меня, хитрый рыцарь. Я буду звать тебя «рыцарь с затычкой в ухе».
— А я назову тебя нахальным оруженосцем, — сказал сир Ив. — Или нет, дерзким оруженосцем. А лучше всего — «оруженосцем, который никогда не станет рыцарем, потому что не владеет искусством учтивой речи».
— Слишком длинно, — поморщилась Левенез. — Любой фазан остынет, прежде чем ты успеешь позвать меня, чтобы я подала его на стол.
— Я люблю холодных фазанов, оруженосец, который никогда не станет рыцарем, потому что не владеет искусством учтивой речи, — сказал Ив. — Я просто сам не свой от холодных фазанов, слышишь, ты, оруженосец, который никогда…
— Ой, ой! — вскричала Левенез! -
Пока ты не начал называть меня так, я и не знала, как ужасно это звучит! Я дам тебе имя «рыцарь, придумывающий длинные имена».
— Это тоже слишком длинно, — заметил Ив. — Сойдемся на «дерзком оруженосце».
— Ладно, — кивнула Левенез. — Сойдемся на «жестоком рыцаре».
— Я не жестокий, — сказал Ив. — Мне не нравится имя.
— Мой господин вовсе не жестокий! — подтвердил Нан. — Иначе лежать бы тебе с отрубленной головой, болтливая девица.
— Вот видишь, — сказал Ив. — Даже он признает, что я добр и мягок.
Левенез пощупала свою голову и вздохнула:
— Прожорливый раб прав. Я назову тебя «суровый рыцарь» и покончим на этом! Теперь скажи: ты знаешь, кто такая Карминаль?
— Владычица замка Карминаль? — предположил Ив.
Левенез сморщила нос.
— Не знаешь! И не угадал!
— Корриган? — снова рискнул Ив.
— Карминаль — это замок, — сказала Левенез, дерзкий оруженосец. — Я ведь только что тебе рассказывала о том, что король Артур охотился как-то раз в Броселиандском лесу и заночевал в замке Карминаль, а она в него влюбилась. Любой замок, мой суровый сир, — это женщина, даже тот, у которого башни не круглые, а квадратные в сечении. Это как женщина, переодетая в мужское платье. Она всегда может скинуть одежду и… — Левенез осеклась и сказала: — Похоже, я что-то не то говорю.
— Затрем последнюю фразу, — предложил Ив, — и прилепим на это место пару золотых монеток, чтобы уж наверняка. Карминаль — это замок, а любой замок — женщина. И она влюбилась в короля, но король даже не подозревал об этом и уехал.
— Это моя история, — надулась Левенез. — Не рассказывай ее вместо меня! Карминаль так горевала и тосковала, что начала умирать. Но корриганы пожалели ее и забрали к себе, на дно озера Туманов. Так она скрылась из людских глаз. Там, наверху, ей не с кем было поговорить об Артуре. Да и не нашлось бы среди людей никого, кто понимал бы ее безмолвную речь. А здесь она обрела друга, который знал Артура лучше, чем она сама. Потому что она-то видела короля только одну ночь и один день и могла рассказать, как он приехал после охоты, как спешился, как был переодет к ужину, как умывался и как ел, а потом — как спал и как проснулся. Из года в год она повторяла себе эту историю: как приехал Артур после охоты… — Левенез махнула рукой, явно пропуская часть рассказа. — Мерлин, дремлющий внутри дерева, впустил ее в свои сны, и она начала видеть, как Артур был ребенком и как он сделался королем, как повсюду он находил и расколдовывал древние знаки и как женился на ошибочной женщине, которая перепутала возлюбленных: она вообразила, будто и впрямь любит Артура, а на самом-то деле любила Ланселота.
Нан перестал жевать.
— Эй, погоди-ка, оруженосец, — вмешался Нан. — Хочешь сказать, даже под водой от дерева Вивианы нет спасения? Я уж пробовал с ней потолковать, да она мне чуть руки по самый локоть не отъела. Скажи мне, где это дерево, и я за милю буду обходить его.
— Это очень большое дерево, — сказала Левенез, не удостоив Нана ответным взглядом. Она обращалась исключительно к Иву. — И некоторые его корни тянутся из озерного дна, а другие укрепились на берегу. Сквозь корни хорошо видны те двое, спящие вечным сном внутри ствола. Можно слышать, что они говорят. Они никогда не разговаривают между собой, каждый грезит о своем, а друг на друга они сердятся. Карминаль близка с Мерлином много лет. Тебе действительно ничего об этом не было известно, суровый рыцарь?
Ив покачал головой.
— Я подхожу к главному, — объявила Левенез и отобрала у Нана блюдо с остатками еды. — Это очень важно, поэтому никто больше не жует. Пусть он умоет лицо, — прибавила она и ткнула в Нана пальцем. — Невежливо слушать такие вещи с крошками на губах и заспанными глазами.
Нан опустил лицо в таз с водой, где недавно умывался Ив, потер глаза пальцами и вынырнул. Левенез бросила ему полотенце.
— Я подожду, прожорливый раб, пока ты закончишь. Все подождут: Карминаль, Мерлин, твой суровый господин, мой добрый господин и тот второй великан. Все будут ждать, пока ты приводишь в порядок свою непривлекательную рожу.
Она скрестила руки на груди, а Нан пробормотал:
— Ух ты! Какая кусачая девица!
Левенез охотно подтвердила:
— Я могла бы откусить тебе нос, если бы захотела.
— Я бы тоже мог, — ответил Нан. — Я бы тоже откусил тебе нос!
— Ну так попробуй! — сказала она, не на шутку рассердившись.
— Я не откусываю носов девицам, — объявил Нан. — Была бы ты замужней дамой — другое дело.
Левенез покраснела, а Ив приказал:
— Довольно! Нан, молчи. А ты, дерзкий оруженосец, продолжай. Что случилось с Карминаль?
— Ее захватил великан.
— Другой великан? — уточнил Ив.
Левенез кивнула.
— Для сурового рыцаря ты весьма догадлив. Обычно суровые рыцари не так догадливы.
— Называй меня «догадливый рыцарь», — предложил Ив.
— Я лучше стану называть тебя по имени, — сказала Левенез. — Как тебя зовут?
— Меня зовут Ивэйн, — сказал Ив.
Как и Ллаухир, услышав это имя, девушка задумалась. Она ощущала скрытую в нем неправду, но вместе с тем знала, что оно правдиво. Эта двойственность ласкала мысли корриган, словно шелковая одежда.
— Хорошо, сир Ивэйн, — сказала наконец Левенез. — Я расскажу тебе все.
Сир Эвелак был великаном. Но в отличие от Хунгара, который сражался в наемниках и, пока не был похищен корриганами, никогда не имел собственного угла, — сир Эвелак владел землей и маленьким полуразрушенным замком. Для собственных крестьян он оказался хуже чумы, потому что обирал и разорял их из года в год, и они становились все более тощими. Чума приходит и, набив свое черное брюхо мертвецами, убирается восвояси; но сир Эвелак не таков: никуда он уходить не собирался.
В округе поговаривали, будто сир Эвелак рожден вне брака. Якобы матушка его согрешила с заезжим великаном, пока настоящий ее муж сражался с сарацинами в Святой Земле. Ничем другим не объяснить ни нрав сира Эвелака, ни его размеры, ни сложение. А ведь известно, что великаны сложены иначе, чем обыкновенные люди: например, то, что у людей широко и толсто — ляжки и область груди, — у великанов очень толсто и чрезвычайно широко.
Когда сир Эвелак достиг совершеннолетия, земля его и все жившие на ней люди застонали от такого бедствия. Он имел обыкновение, проголодавшись, ездить по крестьянским дворам и там хватать свиней, овец и даже коров и жарить их целиком. За этот злой обычай его называли «людоедом».
Задумавшись о женитьбе, сир Эвелак начал рассылать гонцов по окрестным сеньорам, но везде он встречал отказ. Ни одна девица не соглашалась соединить с ним судьбу; да и не нашлось бы ни одного отца, который дал бы согласие на брак своего чада с подобным чудовищем.
Раздосадованный, сир Эвелак принялся разбойничать. Собственные его люди давно уже не могли его прокормить, поэтому он нападал на чужие хозяйства и таскал скот. Никто не мог доказать, что это именно его рук дело, и потому сир Эвелак ловко уклонялся от обвинений.
Но спустя некоторое время к кражам скота сир Эвелак присовокупил похищения молодых девушек и украл таковых с десяток. Наконец он осмелился поднять руку на дочь соседа и силой увез ее в свой замок, где и обвенчался с ней помимо ее воли. В первую же ночь она умерла, и ее тело нашли на перекрестке дорог, в убранстве из увядших цветов.
Это переполнило чашу терпения, и к замку великана подошло целое войско. Люди сира Эвелака разбежались при первом же появлении солдат, а сам Эвелак отважно сражался на стенах замка, бросая в осаждающих огромные глыбы. Но сир Эвелак, будучи, как многие злые великаны, существом весьма недальновидным, слишком увлекся выламыванием и бросанием камней, так что в итоге разрушил собственный замок.
Когда он увидел, что укрытие уничтожено, то обратился в бегство. Ни один конь не мог снести его, поэтому Эвелак бежал, как бегают обычные простолюдины, только в три раза быстрее — ведь у него были такие длинные ноги!
Всадники то настигали его, то отставали, а если кто-нибудь пытался поразить его пикой, великан наносил ему удар кулаком или коленом и таким образом увечил беднягу.
И вот погоня привела их в Броселиандский лес. Убегая, великан наступил на переплетенные следы Вивианы, и преследователи, не заметив опасности, попались в ту же ловушку. Долго кружили они по лесу, не находя ни выхода, ни друг друга. Несколько раз случалось им наткнуться на великана. Тогда они окружали его и вызывали на бой, но в последнюю минуту великан исчезал, а враги его обнаруживали, что сражаются друг с другом и уже нанесли один другому тяжелые раны. Многие из них таким образом умерли, а иные обратились в хищных птиц и теперь кричат по ночам, выискивая добычу. Ничто не приносит им удовлетворения, ибо все, кто попадает к ним в когти, — мыши, мелкие птички и прочие существа, — не являются тем, за кем они на самом деле охотятся. И все они обречены ловить Эвелака до самого Страшного Суда — и никогда не поймать его.
Что касается беглеца, то он достиг озера Туманов и, не колеблясь ни мгновения, вошел в воду. Терять ему было нечего, а будучи великаном, он не очень-то опасался волшебных существ. Великаны имеют обыкновение полагаться на свои огромные размеры и силу.
Поначалу корриганы приняли его как гостя. Ведь им неизвестно было, что он натворил, а сам он рассказывал о себе гладко и трогательно. Следует также отметить, что сир Эвелак довольно хорош собой — на великаний, конечно, лад — и выглядел безобидным и несчастным, в разорванной одежде и с окровавленным лицом. Он утверждал, что люди гнали его с самого детства, ведь он уродился не таким, как прочие. Сетовал на человечью жестокость — и в это легко было поверить, потому что выглядел великан как настоящий беглец, с репьями в волосах, весь израненный и такой оголодавший, что кожа его сделалась смуглой, как у сарацина.
— Карминаль влюбилась в него, — сказал сир Ив, выслушав историю до этого места. — Вот что произошло.
— Не только Карминаль, — вздохнула Левенез. — Я тоже. Немножко, — тотчас добавила она. — Но Карминаль полюбила его сильнее. Она открыла перед ним двери и впустила его в себя. Замок, если только он настоящая женщина, может, подобно корриган, наделить человека тремя дарами: даром богатства, даром долголетия…
— А третий дар — тайна, — заключил Ив.
— Да; и если человек любит по-настоящему, то тайной окажется любовь; если же человек предаст корриган, то третий дар будет свободой от него. То же самое касается и великанов, — сказала Левенез. — Карминаль быстро поняла, что Эвелак — жадный, ненасытный, корыстный и никого, кроме своего чрева, не любит. Если бы она влюбилась в него насмерть, то погибла бы. Но она полюбила его самую малость.
— Почему же она не воспользуется третьим даром? — удивился сир Ив.
Левенез прищурилась:
— Я назову тебя «сущеглупым рыцарем», сир Ивэйн. Она прибегает к этому дару прямо сейчас! Ты должен отправиться к замку Карминаль и убить великана.
Левенез, пыхтя и краснея, притащила доспехи в сетке. Ив подтолкнул Нана:
— Помоги ей.
— С чего бы? Она оруженосец, вот пусть и трудится.
— Она девушка.
— Я не хочу унижать ее, — сказал Нан. — Усомниться в будущем рыцаре — значит, растоптать его честь. Особенно если это девушка. Они чертовски чувствительны к подобным вещам.
Левенез свалила доспехи на ковер и провела ладонью по лицу. А Иву вдруг представилось, как когда-то Эрри принес доспехи в часовню и как он, Ив, испытал сильнейшее разочарование при виде оруженосца, выбранного для него дядей. Но это случилось очень давно и почти забылось.
Пока Левенез и Нан облачали его, он молчал и слушал, как они препираются.
— Почему этого вашего фальшивого великана должен убивать именно мой господин? — сердился Нан. — Разве ты не видишь, какой он юный да хрупкий?
— Другие потерпели неудачу, — ответила корриган. — А от юного да хрупкого еще неизвестно, чего ожидать.
— Да с чего ты вообще взяла, что он в состоянии одолеть великана?
— Все равно ведь нет никаких других рыцарей поблизости. Поневоле придется ему отправляться.
— А если великан сам убьет моего господина?
Левенез задумалась.
— С какой же стати великану убивать твоего господина? — сказала она наконец. — На ощупь мессир Ивэйн вполне крепок, а в доспехе да с мечом в руке — так и вовсе молодец.
— Как ты посмела ощупывать моего господина?
— Я тайком, — объяснила Левенез, — он ничего и не заметил.
Единорог явился и позволил Иву оседлать себя. И они выступили из тканого замка. Впереди шла Левенез, босая, с распущенными волосами; она держала под уздцы коня. Ив, в полном вооружении, с копьем в руке, сидел в седле и думал о том, что куда проще быть миниатюрой рыцаря в толстой книге, нежели рыцарем из плоти, крови и железа. Нан занял место у его стремени. Они передвигались шагом, как в майском шествии.
По пути к ним присоединялись корриганы и единороги, так что в конце концов составился настоящий поезд. Когда дорога повернула, Ив увидел большую толпу мужчин и женщин, с белыми и красными волосами, в одежде странного покроя, с разными, криво пришитыми рукавами, босых или в обуви не по размеру. Некоторые носили куртки с нашитыми медными пластинами и скрещенные мечи за спиной; воинами были и мужчины, и женщины.
Нан сказал:
— Что ж Карминаль раньше-то не звала на помощь? Давно бы ее уже освободили, если бы хотели. Вон, какая армия собралась!
Левенез обернулась к нему и бросила через плечо:
— Где ты видишь армию?
— Да здесь же! — Нан махнул рукой на шествие. — Ух ты, сколько народу.
— Это не армия, — фыркнула Левенез. — Никто из них не намерен сражаться. Великана можно убить только в поединке. Они идут посмотреть, как это случится.
— И что же, ни один не поможет моему господину? — поразился Нан.
— Каким это образом они должны помогать ему? Ты хоть понимаешь, что значит — «великан»? Это значит — огромный человек. Больше любого человека, единорога или корригана. — Она поднялась на цыпочки и показала рукой рост воображаемого великана — выше, чем могла дотянуться.
— Мы же видели твоего господина, — напомнил Нан. — Так что не трудись пугать. Мы представляем себе, что такое великан.
— Не представляете! — возразила Левенез. — Мой господин — добрый, а этот — злой. Он ужасный, страшный и потому кажется гораздо больше размерами.
— Когда медведя травят собаками, — сказал Нан, — то медведь тоже огромный. А собаки маленькие. И все-таки они его побеждают.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду! — сказала Левенез. — Послушай, как оно бывает. Когда рыцарь выходит на поединок с великаном, сходятся все корриганы, какие только есть поблизости, чтобы кричать, махать платками, и перевязывать раны, и хоронить с пением, и танцевать на могиле в лунном свете.
Одним прыжком Нан подскочил к Левенез и схватил ее за волосы:
— Ну-ка, погоди, оруженосец! Что ты такое болтаешь про могилы?
Волосы корриган были жесткими, как конская грива.
— Я говорю, что погибшего рыцаря хоронят с пением и танцуют на могиле, — сказала Левенез сердито. — Что непонятного в моих словах?
— Ты ведешь моего господина на смерть? — прошипел Нан.
— Да кто тебе сказал? — возмутилась Левенез.
— Ты!
— Ничего подобного я не говорила. Я просто объяснила тебе, что происходит в обычных случаях. И ради чего собрались все эти красиво одетые корриганы. Чтобы ты не воображал, будто это какая-то там армия. Чтобы победить одного великана, вовсе не нужна армия. А вот для того, чтобы как следует похоронить павшего рыцаря, армия потребуется. Не вижу в моих словах ничего такого, что вынуждало бы разумного человека дергать меня за волосы.
Нан нехотя выпустил ее и отошел в сторону.
Дорога вела через луга и рощи. Иногда она свивалась петлями по совершенно ровному полю, где ничто не препятствовало ей пролечь прямо, как полет стрелы. Другой раз она вдруг упиралась в густой лес, словно в попытке пробить тараном глухую стену деревьев, и стволы действительно расступались, пропуская шествие. Случалось, то, что было совсем близко, вдруг отодвигалось. Казалось, до холмов рукой подать — но приходилось потратить немало времени, чтобы достичь их. А роща, которая шумела на горизонте, приблизилась будто бы сама собою и притом за считанные минуты.
Несколько раз Иву чудилось, будто он замечает впереди длинные золотые башни неведомого замка; они вонзались в низкое небо и несколько мгновений посылали слепящие лучи; затем видение мягко таяло, и там, где оно было, воцарялся полумрак. Одни деревья стояли в цвету, другие уже принесли плоды; но и цветы, и плоды были незнакомыми.
Наконец впереди действительно появился замок — высокий, серый, с круглыми башнями.
— Какой хмурый! — вырвалось у Ива.
Левенез быстро повернулась к нему.
— О нет, Карминаль вовсе не хмурая! Ты бы сам, небось, выглядел не лучше, если бы тебя держали в плену! Когда ты освободишь ее, она сразу же станет очень красивой, а весь этот мох, свисающий со стен, и все эти серые камни, и мрачные бойницы, и кусачие зубцы наверху стены, и решетки с шипами — все это преобразится.
Ив молча смотрел на замок, а корриганы, расположившись на большом лугу, принялись болтать между собой, настраивать музыкальные инструменты и раскладывать скатерти, кувшины с вином, фрукты, сыр и хлеб редчайшей белизны. Уже рубили шесты для шатров и собирали цветы для украшений. Единороги ходили среди них, пощипывали траву, поглядывали на корриганов.
Левенез похлопывала Единорога по шее и поправляла ногу Ива в стремени. Ив выглядел совершенно одиноким среди веселящихся корриганов. Для него как будто не существовало больше ни обитателей озера Туманов, ни Левенез, ни Нана. Он смотрел только на замок.
Плющ и старый мох свисали с каждого уступа; ворота были наглухо закрыты, а с башни прилетела одинокая стрела и вонзилась в землю у ног сира Ива.
Ив подъехал к воротам и ударил в них копьем.
— Сир Эвелак! — закричал он. — Выходите, я хочу сразиться с вами!
— Ничего подобного! Вовсе вы не хотите со мной сражаться! — раздался низкий мужской голос неожиданно близко. Говоривший стоял прямо за воротами, а голос проникал наружу через крохотное забранное решеткой окошечко наверху двери. — Это ведь они вас заставили, верно? Корриганы — красноволосые да косоглазые, шестипалые, и такие, у кого обе ноги левые, и с крошечными острыми горбиками между лопаток, ночные плясуны, певцы невпопад!
— Они пожалели вас за то, что вы уродились не таким, как все, — сказал Ив, — а вы браните их на чем свет стоит.
— Вы тоже стали бы бранить их, — сказал великан из-за двери, — если бы они обошлись с вами так, как со мной. Сперва они клянутся тебе в любви, а потом отказываются от своих слов. Сперва пускают тебя в замок, а потом стараются выгнать оттуда. Нет уж, что мое — то мое. Коли отдали, нечего отбирать.
— Корриганы не таковы, как я или вы, — возразил Ив. — Хоть вы и великан, как говорят, но привыкли к жизни среди людей и судите всех человечьей меркой.
— Сдается мне, у вас больше здравого смысла, чем у ваших предшественников, которых я насадил на копье, — сказал Эвелак. — Поэтому убирайтесь подобру-поздорову.
— Прекратим этот разговор, — попросил Ив. — Не то сострадание помешает мне убить вас.
Великан расхохотался.
— Кто вам сказал, что вы сумеете это сделать?
— Ни слова больше! — закричал сир Ив и отъехал от ворот.
Долго ждать ему не пришлось. Ворота замка отворились, и перед Ивом предстал великан. Ростом сир Эвелак был выше Ива по меньшей мере на пять голов и шире в семь раз. Его ручищи были толще ног сира Ива, что до его ножищ, то на них лучше было не смотреть.
Голову сира Эвелака венчала разлохмаченная шапка вьющихся черных волос. Во многом этот рыцарь напоминал эфиопа — и шевелюрой, и толстыми носом и губами; только кожа у него была совершенно белая. Под мышкой он держал шлем, а его грудь закрывала кираса. В руке у него было толстенное копье.
— Ну что, мальчик, — проревел сир Эвелак, — не остыло еще в тебе желание помериться со мною силой?
— Сказать по правде, подобное желание во мне не только не горело, но даже и не тлело, однако выбирать не приходится, — отвечал сир Ив и поднял копье.
Сир Эвелак зарычал, как два разъяренных быка — казалось, крик исходит не из одной, но из двух глоток разом. Из ворот вышел конь, гигантский, под стать своему хозяину. Сир Эвелак надел шлем, уселся в седло, уперся ногами в стремена и поднял копье. Они выехали на поле под стеной замка, разъехались и помчались навстречу друг другу.
Никогда еще Ив не получал таких ударов — он даже и не подозревал, что подобное возможно: чтобы небо взорвалось прямо у него в голове, тело рассыпалось, а правая рука онемела. Он почувствовал, как с него стаскивают шлем и делают это весьма грубо: голова несколько раз ударилась о землю.
— Нет, — сказал Ив. — Я буду сражаться пешим.
Он услышал громовой хохот.
— Так ты не сдаешься, маленький рыцарь?
— Оруженосец! — крикнул Ив, пронзительно и тонко.
Подбежала Левенез и помогла ему подняться на ноги. Великан стоял рядом, расставив ноги и опираясь на меч. Его копье лежало на земле. Рядом валялись обломки второго копья, поменьше. На кирасе великана виднелась вмятина.
— Вы тоже вышибли его из седла, мой господин, — прошептала Левенез ему на ухо. — Думаю, под кирасой у него здоровенный синяк.
— Я сам сплошной синяк, — ответил Ив, едва шевеля губами. — Мне не совладать с ним.
Левенез серьезно кивнула ему и поцеловала в щеку, а потом подала меч и отошла.
— Готов, мальчик? — осведомился великан.
Ив услышал, как очень далеко играет виола.
— Готов, — сказал он.
Эвелак взмахнул мечом над головой, а Ив ударил его под горло. Это произошло почти одновременно. Эвелак рухнул, погребая под собой своего противника. Кровь хлынула водопадом; Ив понял, что тонет. Сверху на него не мигая смотрел огромный мутный глаз. Ив лежал на дне быстрого ручья. Вода, поначалу коричневая и мутная, постепенно становилась все более прозрачной. Она бежала быстро, и очень высоко, наверху, плясало налившееся кровью солнце.
В ручей погрузились руки, чрезмерно большие, искаженные водой, увеличенные течением. Они подхватили Ива за плечи и потащили наверх. Он не сопротивлялся. Вода вошла в его ноздри, в рот, в глаза, в уши; в груди горело.
Он услышал, как над его телом ссорятся мужчина и женщина.
Мужчина кричал:
— Ты утопила моего господина!
— Лучше помоги поднять его! — огрызалась женщина.
— Не трогай его!
— Он тяжелый!
— Курица!
— Я оруженосец, ты, потный раб!
— Я не раб, дура!.. Ты убьешь его!
— Ты сам убьешь его!
— Вы оба… — прошептал Ив и понял, что все это с ним происходит не в первый раз. Он уже лежал мертвым, а мужчина и женщина наперебой терзали его своими заботами. — Вы оба меня убьете, — сказал Ив еле слышно.
— Он не дышит! — закричала женщина. — Помоги встряхнуть его!
Они дергали и волокли Ива, зажимали ему нос и давили на живот, и вода потекла у Ива изо рта, из глаз, из ноздрей и из ушей.
— Пустите, — умолял он, но они не слышали.
— Ему больно, — сердился Нан.
— Вот и хорошо! Боль не позволит ему умереть, — отвечала Левенез, и ее голос скрежетал, как нож по стеклу.
Виола играла совсем близко. Ив попытался оттолкнуть от себя чужие руки.
— Он пошевелился, — обрадовалась Левенез.
— Тебе показалось, — возразил Нан безнадежно. — Он мертв.
— Ты же говорил, что ему больно.
— Он мертв, и ему больно. Умирать — это больно.
— Откуда ты знаешь?
— Меня убивали несколько раз. Вот и знаю.
— Ха! — сказала Левенез. — При чем тут ты? Кому ты интересен?
— Никому. Я просто так сказал. Чтобы ты поняла.
— Лучше помолчи. Он шевелится.
Нан вдруг набросился на Ива, как стервятник, и закричал:
— Вы меня слышите? Мой господин, вы слышите меня?
Ив открыл глаза и снова увидел мертвый глаз великана — огромный, выпученный, в обрамлении пушистых ресниц.
— Виола, — прошептал Ив.
Музыка была теперь повсюду. Ив лежал на берегу ручья с быстрой прозрачной водой. Вокруг пестрели цветы. Их собрали по всему лугу и густо утыкали ими землю вокруг Ива. Прямо над рыцарем соорудили арку из гибких ветвей и увили ее травой. В головах у него сидела маленькая корриган и играла на виоле.
Эта корриган была исключительно худой, с тонкой жилистой шеей и редкими серыми волосами. Ее красные глаза выглядели заплаканными, губы были синими. Синеватыми были и длинные тощие пальцы, сжимавшие смычок. Они хмурилась и кривила лицо, но музыка, которая изливалась со струн виолы, была совершенной противоположностью своей создательнице: полнокровная, веселая, она вызывала в мыслях быстрые прыжки и зеленый цвет.
Поймав взгляд Ива, корриган сказала:
— Меня зовут Йонана. Я названая сестра Карминаль.
Ив молчал.
Йонана сказала:
— Карминаль замок, но это не имеет значения. Я тоже влюблена в Артура.
«Где мои люди?» — хотел спросить Ив. Но не смог произнести ни звука. До него донесся пронзительный вопль Левенез:
— А я говорю, лучше вино!
— А я говорю, лучше вода! — орал в ответ Нан.
— Разбавленное вино, — предложила Левенез.
— Чистая вода! — упирался Нан.
— Уморить его хочешь? Вода не утоляет жажду!
— Отравить его хочешь? У него вся глотка обожжена кровью!
— Да я тысячу раз поила раненых!
— Да я сам тысячу раз был ранен!
— Голодранец!
— Курица!
Донесся звук пощечины, а потом Левенез поднесла к губам Ива флягу с крепким вином. Ив выпил несколько глотков и только хотел поблагодарить оруженосца, как Левенез куда-то исчезла, а рядом возник Нан с горящей щекой и кружкой, полной воды.
— Пейте, мой господин, и не слушайте эту женщину. Она хочет вашей смерти. Корриганы коварны. Им только бы петь да плясать. Вон, уж и праздник приготовили. На вашей могилке поплясать.
Он повернулся к музыкантше.
— А ты чего тут пиликаешь? Думаешь, помрет — тут-то и начнется ваше корригановское веселье?
— Оставь, — попросил Ив. — Мне нравится музыка.
— Ладно, — проворчал Нан и вдруг исчез.
На его месте возникла Левенез. Ее круглые желтые глаза горели. Она хватила кружкой обо что-то твердое, так что глина разлетелась на куски. Фляга вновь ткнула Ива в губы.
— Это доброе чистое вино, мой господин.
Ив послушно выпил вино. Нан, с мокрыми волосами, вцепился в уши Левенез. И тут Йонана опустила смычок, схватила полено, приготовленное для костра, и безмолвно принялась охаживать обоих.
Ив лежал на траве, среди увядающих цветов. В прозрачной арке, увитой травой, уже проступали первые звезды. Вдали вспыхнули костры, оттуда доносилась музыка. А вокруг Ива дрались, и наступали друг другу на руки, и таскали за волосы, и разбивали посуду, и кидались палками, и рвали одежду, и волтузили, и дубасили, и молотили кулаками, и макали лицом в ручей. Ив смеялся, когда об него спотыкались и падали. И в конце концов рядом с Ивом грохнулся Нан, и сир Ив, приподнявшись на локте, сказал ему:
— Клянусь ногой, Нан! Принесешь ты мне наконец выпить?
Ив проснулся на рассвете. Вокруг мертвым сном спали корриганы: разметавшись или съежившись, обнимая подругу или одиноко, с одной лишь плетеной флягой под мышкой; иные заснули, не разжав кулаков и продолжая драку даже за границами сна, другие лежали осыпанные лепестками разорванных цветов, словно поцелуями.
Ив приподнялся на локте. Голова немного болела, но не кружилась. Тогда он встал и прошелся немного. После недолгого сопротивления ноги согласились подчиниться своему законному повелителю, что наполнило его сердце гордостью. Сейчас он меньше всего хотел бы, чтобы его заметили Левенез или Нан: уж наверняка они придумали бы, как его снова уморить.
Но едва он подумал о них, как сразу же заметил обоих. Они лежали в сырой низинке, в россыпи мелких синих цветов. В одной руке Нан держал горлышко разбитого кувшина, другой вцепился в длинные волосы Левенез. Девушка сжимала в кулаке суковатую палку. Левая ее рука была закинута за голову, с доверчиво раскрытой ладонью, на которой еще оставался кусок хлебной лепешки.
Ив перешагивал через руки и ноги, старался не наступать на волосы или одежду и раздавил только одну глиняную кружку. Она хрустнула под ногой тихонько, как череп маленькой птички.
А за сиром Ивом, след в след, кралась Йонана с виолой и смычком: он останавливался — и она замирала, он делал осторожный шаг — и она тоже.
Вдруг вскипела и забурлила вода в ручье, но когда Ив обернулся, все было спокойно. Утреннее солнце, пройдя сквозь воду озера Туманов, напиталось крохотными радугами и рассыпало их по лугу, по спящим корриганам, по деревьям и стенам замка Карминаль. Оно плясало в ручье и пыталось лизнуть виолу, да только Йонана была настороже и отгоняла его быстрыми движениями руки.
Ив приблизился к воротам замка. Они стояли открытыми. Все здесь выглядело так, словно заснуло столетие назад, когда владелец замка покинул его — выступил на поединок и не возвратился назад.
Стоило Иву войти, как раздалась тихая музыка. Она зазвучала так естественно, словно при появлении человека замок вздохнул, ожил и начал дышать. И куда бы Ив ни направился, музыка повсюду следовала за ним. Но Ив ни разу не обернулся.
Он обошел стены, заглянул на лестницы, ведущие наверх, к зубцам, прошел мимо старых хозяйственных построек, поднялся в башню. Каждую комнату виола Йонаны наделяла собственной мелодией, а Иву казалось, что это сама Карминаль ему дарит музыку, и он улыбался все более спокойной и счастливой улыбкой.
На верхней площадке, где носится ветер, музыка была тонкой и быстрой; пролетая, она оплетала петлей каждый из зубцов. На винтовой лестнице она звучала отрывисто и низко, словно падала со ступеньки на ступеньку. Возле окон она тянулась и мучилась желанием улететь, а при входе в комнату замирала.
Для спальни у нее нашлась ласковая колыбельная, для оружейной — стучащий марш, для гардеробной — любовный напев, для трапезной — ритмичный танец, для кухни — простецкий трактирный напев, вроде тех, что любили в «Ионе и Ките», а для мрачного подземелья — еле слышный шелест похоронного пения.
И сир Ив поневоле начал смотреть глазами самой Карминаль. На верхней площадке Ив видел Артура, который высматривал кого-то вдали. И в спальне он видел Артура, который заснул и улыбался во сне, и ресницы у него были пушистыми на щеке, как у ребенка. И в трапезной смотрел он на одного только Артура, который насытился после долгой погони за оленем. И даже возле поварского котла он мельком заметил Артура, со смехом подглядывающего за стряпухой.
Наконец он вышел из башни и столкнулся с Йонаной лицом к лицу.
Она уставилась на него с вызовом.
— А! — сказал сир Ив, стараясь не показать ей своей растерянности. — Рад тебя видеть, милая корриган.
Она ничего не ответила и снова заиграла. Теперь музыка была громовой и печальной.
— Ты хочешь разорвать мне сердце? — спросил Ив.
Йонана покачала головой, не опуская смычка.
— Ты хочешь, чтобы я заплакал? — опять спросил Ив.
Йонана снова покачала головой.
— Ты не все увидел, не все понял, не все угадал, — проговорила она наконец через силу.
— Что же я пропустил такого важного, милая корриган?
Она продолжала играть, и вдруг Ив понял, что они в замке не одни; увлеченный воспоминаниями Карминаль, он не заметил несчастных слуг злого великана. А они по-прежнему находились здесь и ждали часа своего освобождения.
Ив закричал что было сил:
— Спрятанные люди, невидимые пленники, все страдающие существа, — выходите! Не бойтесь, выходите ко мне, потому что я пришел освободить вас!
Виола закричала вместе с Ивом, и два их голоса слились в один. В тот же миг из всех комнат выступили люди и корриганы, и еще какие-то грустные чудовища с когтями на плечах и шестью пальцами на руках и ногах; их волосы, черные, спутанные, падали до земли и собирали пыль с лестниц. И все они были одеты в самое грубое полотно, какое только возможно на белом свете, и подпоясаны лохматыми веревками. На ногах у них были прочные медные цепи, и они не могли покинуть комнаты: стрелки — вершину башни, постельничие — спальню, служанки — гардеробную, стражи — оружейную, а стряпухи и поварята — кухню. Что касается подземелья, то там кто-то громко заплакал, но наружу так и не показался.
— И что ты будешь с ними делать, сир Ивэйн? — спросила Йонана. — Теперь это твои слуги и твои пленники.
— Мне не нужны ни слуги, ни пленники! — сказал Ив. — Если потребуется меня уморить, хватит и одного Нана!
— Меня зовут Йонана, — поправила корриган. — Вот так меня зови, а не «Нана».
— Я говорил не о тебе, — возразил Ив.
— Здесь нет никого другого, наделенного именем, — огрызнулась корриган. — Только ты и я. И меня зовут Йонана.
— Не повторяй своего имени в третий раз, — попросил Ив. — Я вовсе не хочу услышать твои мысли.
Она криво улыбнулась и проиграла короткую, ехидную мелодийку: два шажка, три приседания, одно задирание юбки.
— Очень похоже, — фыркнул Ив.
Она наставила на него смычок:
— На кого?
— На тебя!
А спрятанные люди, невидимые пленники и страдающие чудовища смотрели на Ива, натягивая цепи, и ждали — что он решит.
Ив сказал Йонане:
— Сыграй лучше такую музыку, чтобы цепи рассыпались сами собой!
— Такой музыки не существует, — ответила Йонана. — Иначе все закованные в цепи давно были бы свободны.
— Вот как? — Ив поднял брови, но от дальнейшего воздержался.
— А как поступают в подобных случаях там, наверху? — Йонана кивнула на водный свод, который заменял здесь небо.
— Зовут кузнеца.
— Ну так зови кузнеца! — сердито бросила Йонана.
— Кузнец! — закричал Ив. — Кузнец! Кузнец!
И в тот же миг раздались стоны, и крики, и смех, и проклятья, а цепи сами собой рассыпались и превратились в прах. Из башни один за другим выбегали корриганы, и люди, и чудовища. Они были покрыты пылью, и копотью, и сальными пятнами. Все они смеялись, и плакали, и целовали Иву руки и одежду. А Йонана смотрела на это неподвижными мрачными глазами и вовсю играла веселую плясовую.
Когда Квинт Фарсал впервые появился на берегах Озера Туманов, он был частью великого Рима. Он командовал когортой в легионе, который называли Славным, а в легионе служили суровые центурионы и надежные легионеры, и было знамя с золотым орлом — аквила, и легатом был родной дядя Квинта, Луций Фарсал, человек умный, хорошо поживший, со складками на лице, выдающими хорошую породу. Вокруг легиона околачивались пропащие женщины из местных и несколько мужчин с татуировкой на лице, которая скрывала их истинные намерения. Эти мужчины были шпионами, проводниками и разведчиками, но в первую очередь они были предателями, и никто им не доверял.
Квинт Фарсал считал Британию страшной дырой, совершенно не нужной Риму, но дядя объяснил ему, что здесь можно раздобыть много богатств и поэтому необходимо строить дороги и прочие коммуникации. И Квинт Фарсал думал о коммуникациях и о золоте. Местные женщины воняли, от кислого молока болел живот; в лесах было сыро, а на озерном берегу — тем более. От мельканья смутных теней, туманов и скуки у Квинта Фарсала ломило в висках.
Он был римлянин и потому привык сражаться в строю. Но скоро в здешних лесах у него появился враг, который требовал поединка — сражения один на один.
Если Квинт Фарсал отправлялся со своими солдатами валить лес и копать землю для новой дороги, этот противник нападал из-за деревьев и откусывал от легиона маленькие кусочки. Квинт Фарсал командовал: «К бою!» и выстраивал легионеров, как положено, рядами, а из леса выскакивали лохматые люди с разрисованными телами и бросали копья, и пускали стрелы, а потом удирали, вопя звериными голосами и размахивая маленькими круглыми щитами.
Они угоняли лошадей, воровали в лагере еду, портили или крали амуницию, резали ремни на доспехах, чертили на римских щитах колдовские знаки, а однажды украли самого старшего центуриона, которого называли «Первое Копье», сделали ему ужасную татуировку и повесили вниз головой на большом дереве. Центурион был жив, когда его снимали, и изрыгал страшные проклятия.
Квинт Фарсал взял с собой пятерых солдат и отправился с ними в самую густую чащу — выискивать обидчика, чтобы убить его и без помех вернуться к строительству дороги.
И пока он крался по лесу, Британия, как сито, просеивала римлян, и через несколько дней они были уже не часть легиона, а шестеро совершенно отдельных людей. Квинт Фарсал ощутил это как одиночество и поначалу страшно перепугался. Мыслями он изо всех сил тянулся к великому Риму, которому принадлежал, но больше не находил отклика. Он понял, что порвал и с Пенатами, и с Ларами. Произошло это ненамеренно, однако боги не слушают оправданий. Квинта Фарсала для них больше нет.
И вот на седьмой или восьмой день они нашли следы и вскоре вышли к лагерю своих врагов. Тех было человек десять, они жарили над костром оленя и галдели на своем хриплом языке, похожим на смех и на кашель. Квинт Фарсал хотел было призвать Марса, но позабыл имя любимого бога. Тогда он просто завопил нечеловеческим голосом и набросился на дикарей, а остальные пятеро легионеров сделали то же самое, и началась свалка.
В пылу схватки Квинт Фарсал все же заметил, что один из врагов убегает, и погнался за ним. Ветки били его по лицу, палки хватали его за ноги, он бросил щит и сорвал с головы шлем и больше не знал, где находятся его товарищи. Убегавший все время виден был впереди — юркая тень в одежде из выделанной кожи оленя, ноги в мягких сапогах и длинные черные волосы.
На поляне под большим деревом Квинт Фарсал настиг своего недруга. Дерево было клыкастое: в него врезали дюжину кабаньих челюстей. А с веток свисали плетеные клетки, в которых горой лежали кости и куски римских доспехов.
Квинт Фарсал набросился на дикаря, а тот со смехом побежал вокруг дерева. И тут Квинт Фарсал увидел его лицо и понял, что перед ним женщина, но очень странная — таких не встречал он ни в Риме, ни в Британии: с родинкой на левой ноздре, совершенно без бровей и с темно-красными густыми ресницами. Один глаз у нее был больше другого, а мелкие зубы росли редко, с промежутками. Несмотря на все эти недостатки, она показалась ему очень красивой, и он, тяжело дыша, опустил меч.
Она сказала на своем странном языке:
— Теперь ты совсем пропал, Квинт Фарсал.
Он понял каждое слово и испугался. Сейчас ему все равно было, что он потерялся, что он больше не часть Рима и забыл имена своих богов. Чуждая речь не была ему больше чужой, и вот это-то по-настоящему испугало римлянина, потому что означало: для него из дикого леса больше нет пути назад.
— Я пропал, — повторил он, сам не зная, на каком языке.
Женщина погладила его по щеке и исчезла, а Квинт Фарсал остался сидеть под мертвым деревом. Вдруг его охватила злоба. Он обхватил ствол обеими руками и начал трясти. Кабаньи челюсти кусали его, дерево дрожало и скрежетало, но вот шевельнулась его крона, и из клеток посыпались монеты, фалеры и куски от римских доспехов, а заодно и кости, и палки, и ветки, и листья, и орешки из беличьих запасов. Все это падало Квинту Фарсалу на голову и сводило его с ума.
Он бросился бежать и мчался не разбирая дороги в смутной надежде, что выберется к стоянке дикарей и, быть может, найдет кого-нибудь из своих людей. Но никого не было, сколько он ни плутал по лесу, сколько ни звал, сколько ни всматривался.
Наконец он выбрался на берег озера и упал возле воды. Волны лизали его лицо и руки и постепенно остужали их. Квинт Фарсал заснул и сквозь сон смутно понимал, что его куда-то тащат, что вокруг смеются и переговариваются, что ему подают еду и питье, закутывают в мягкие покрывала, щекочут его бритый римский подбородок мехами, наполняют его слух резким звоном струн. И Квинт Фарсал, который не терпел никакой музыки, кроме гнусавого вопля медной римской трубы, отдался на волю незнакомой мелодии и против воли начал любить ее.
Он раскрыл глаза и увидел, что сидит на столом среди незнакомых мужчин и женщин. Над головой у него был низкий плоский потолок из темных бревен, под ногами — шкура, содранная с какого-то огромного зверя, в руке — широкий нож, а перед глазами — огромный кубок с густым пивом.
Он повернул голову и увидел девушку с совершенно красным лицом. Ее черты были правильными и тонкими, а кожа — цвета только что пролитой крови. Но Квинт Фарсал уже повидал немало всяких татуировок и потому не удивился.
— Кто ты? — спросил он у нее.
— Я Квинт Фарсал, — ответила она.
— Неправда! — горячо возразил он. — Это я Квинт Фарсал.
— Здесь каждый — Квинт Фарсал, — объяснила девушка. — Мы украли твое имя, римлянин. Ты больше не найдешь себя.
Сперва он счел, что это — худшее, что могло бы с ним случиться, но потом привык и даже находил в этом удовольствие. Потому что теперь он превратился в часть Квинта Фарсала, как раньше был частью великого Рима. Он ел и спал, и слушал музыку, и разговаривал с женщинами, и фехтовал с мужчинами. Но никогда не встречал больше ту, которая заманила его к дереву с клыками и клетками, хотя скучал по ней гораздо больше, чем по своему дяде, легату Луцию Фарсалу.
Он не знал, как найти ее, потому что она не сказала ему своего имени. А в мире, где всех зовут Квинт Фарсал, непросто отыскать кого-то определенного.
Но вот однажды, когда он стрелял из лука по вышитым платкам, которые бросала для него краснолицая девушка, кто-то подошел к нему сзади и коснулся плеча. От неожиданности Квинт Фарсал промахнулся и попал стрелой девушке в ногу. Она упала на пол, на шкуру, и притворилась мертвой, а красный цвет на миг отхлынул с ее лица и окрасил мех мертвого зверя. Но потом все вернулось на свои места.
Квинт Фарсал обернулся и увидел долгожданного старого врага: бородавка на левой ноздре, темно-рыжие ресницы и глаза разного размера.
— Ты! — сказал он радостно и поднял лук с наложенной на тетиву стрелой.
Она схватила его за руку и засмеялась.
— Ты не Квинт Фарсал! — проговорил он удивленно и выронил стрелу. — Ты здесь единственная — не я.
— Я твой враг, если ты этого хочешь, — ответила она и поцеловала его в губы.
Когда Квинт Фарсал открыл глаза, он обнаружил, что лежит на берегу неведомого озера. Волны дотрагивались до его рук и отбегали, а вдали шелестела высокая трава. На волнах покачивался цветок, и Квинт Фарсал, рассматривая его, вдруг похолодел. Он помнил, что схватка с дикарями случилась поздней осенью, однако у цветка был совершенно летний вид.
Он с трудом поднялся. Ноги онемели и не желали слушаться. Лицо у него горело, обветренное и иссушенное долгим лежанием в песке.
К людскому поселению Квинт Фарсал выбрался к ночи. Ни хижины, ни возделанные поля ничем его не удивили; одежда у людей была такая же, как и прежде; все так же мычали коровы, и женщины в грубых платьях доили их в кожаные ведра. Местные жители смотрели на Квинта Фарсала во все глаза, и он понял, что они никогда раньше не видели римлянина. Он пытался втолковать им и то, и это: и про дороги, и про легион, и про женщину с красными ресницами, и про разбойников с татуировкой на теле, и про дядю своего Луция Фарсала, — словом, упомянул все, что когда-либо имело для него значение, и даже пропел как римская труба, подавая сигнал к наступлению; но они упорно его не понимали и в конце концов связали и бросили на деревенской площади, а рядом поставили человека с огромным копьем — сторожить.
Квинт Фарсал замерз и проголодался. Он больше не пробовал заговаривать и объяснять, что нуждается в помощи и что придет великий Рим и покарает тех, кто был жесток с одним из римлян.
С наступлением темноты возникла, легко ступая, тень с едва заметно светящимися глазами разной величины. Она хлопнула в ладоши над ухом у верзилы, сторожившего пленника, и тот, с криком уронив копье, удрал с деревенской площади. А тень развязала веревки и освободила Квинта Фарсала.
— Идем, — прошептала она. — Я нашла одно место, где примут даже тебя. Но следует поспешить, пока эти недотепы не прибежали толпой, чтобы убить нас обоих.
Спотыкаясь в темноте, Квинт Фарсал следовал за своей спутницей, а она мчалась быстрее ветра и щекотала его лицо своими развевающимися волосами.
На рассвете они остановились. Теперь он мог как следует разглядеть ее. Она больше не казалась ему ни странной, ни безобразной. Она единственная во всем мире знала, кто он такой. Она знала, что он настоящий Квинт Фарсал.
— Где Рим? — спросил он. — В какую сторону мне идти?
— В какую бы сторону ты ни пошел, — ответила она, — твоего Рима больше нет. Я отведу тебя в аббатство, где принимают всех бродяг и отщепенцев, не задавая вопросов и не спрашивая имен. Ты проведешь там зиму, а если захочешь — то и остаток жизни.
И корриган привела Квинта Фарсала в аббатство, которое потом утратило рассудок, потому что застряло посреди времен, и сделалась его крестной матерью. А крестным отцом стал настоятель, отец Аббе, который вскоре умер и передал Квинту Фарсалу управление и все монастырское хозяйство. Ведь когда-то Квинт Фарсал командовал когортой римских солдат и уж с аббатством точно должен был справиться.
Кроме того, латынь была его родным языком, поэтому вскорости Квинт Фарсал сделался самым главным писателем во всей округе. Корриган принесла ему все монетки, фалеры и обломки римских доспехов, которые подобрала под клыкастым деревом, и Квинт Фарсал начал составлять книгу.
Сперва он хотел записать свои путешествия, мысли, впечатления и погони, но едва лишь начинал излагать их простыми и ясными римскими словами, как путался в череде событий и терял способность связно изъясняться. Потом он стал вспоминать стихотворения Овидия, которыми увлекался когда-то, но обнаружил, что забыл и их. И тогда он заново сочинил несколько стихов Овидия и старательно занес их в книгу.
Разноглазая корриган навещала его в аббатстве. Она была доброй крестной и дарила ему красивые подарочки — монетки, ленты и колечки. И всегда при встрече спрашивала: «Какие хорошие поступки ты совершил за то время, что мы не виделись?» Поначалу он знал, что отвечать, и говорил: «Я построил колодец», «Я починил хижину», «Я научил нескольким римским словам одного любознательного брата». Но потом он разучился перечислять свои хорошие поступки и только пожимал плечами. И крестной становилось скучно с ним.
Но все-таки корриган знала свой долг. Она придумала другой вопрос: «Что полезного я могу для тебя сделать?» И опять поначалу он знал ответы, например: «Телегу кирпича», «Мешок муки», — а потом опять начал пожимать плечами и молча улыбаться.
Корриганы не понимают намеков и не умеют читать в человеческих глазах, поэтому крестная сердилась, а Квинт Фарсал просто говорил, что рад ее видеть. «Так ты любишь меня?» — твердила она, желая слышать это снова и снова. «Ты мой враг, — смеялся он, целуя ее в щеку, — как же мне не любить тебя». И пел для нее сигнал римской трубы, приказывающей легионерам идти в атаку. И корриган улыбалась сквозь слезы.
А спустя несколько столетий отец Аббе умер, и его место занял другой.
Освобожденные из замка слуги выстроили большой помост возле замковой стены — между замком и ручьем. Бывшие рабы злого великана трудились для своего избавителя с большой радостью. Ив ощущал их благодарность во всем: и в том, как удобно было сидеть в кресле, и как приятно было ногам на скамеечке, и как высоко и вместе с тем соразмерно вознесен помост над собравшимися.
Судилище не начинали долго: ждали, пока явятся другие корриганы и Хунгар, которого все уважали, а главное — ожидали прибытия королевы, Алисы де Керморван. За это время как раз успели закончить строительство и подготовить большое пиршество. Потому что пиры с музыкой и танцами были любимым занятием корриганов, и в этом-то, в отличие от всего остального, они преуспевали.
Теперь у Ива было не двое, а трое постоянных спутников: к Нану и Левенез присоединилась Йонана. И стоило Иву что-нибудь произнести, как Йонана повторяла его фразу на виоле, Левенез давала сказанному собственное толкование, а Нан начинал препираться касательно того, как лучше исполнить повеление. И так они спорили уже не на два, а на три голоса.
Например, Ив говорил:
— Как бы я хотел сейчас выпить!
— Три-три-лилили! — вторила Йонана.
— Сладкого густого вина! — кричала Левенез и топала ногами, потому что никто не выполнял ее распоряжения.
— Я бы принес, — говорил Нан. — Да только где здесь бочки?
— Я, что ли, должна прикатить сюда бочку? — вопрошала Левенез и сдвигала брови. — Я оруженосец, а не носильщик бочек!
— Как я могу прикатить бочку, если не вижу не одной? — ядовито интересовался Нан.
— Замолчите оба! — кричал Ив.
— Тра-ля-ля! — пела виола.
Или:
— Надо бы подобрать этим несчастным слугам красивые платья, — вздыхал Ив. — Они сразу стали бы выглядеть счастливее.
— О-ли-лили-ли! — пела виола. — Вз-зы-ли-ли-ли!
— Они и без того довольны, рады-радешеньки, что ты избавил их от цепей, — ворчала Левенез. — Делать мне нечего — рыться в старых сундуках и искать там одежду. Сами пусть копаются.
— Да они, бедняги, небось, боятся, как бы их не обвинили в воровстве, — говорил Ив, перекрикивая виолу.
— Я тем более не стану этого делать! — пугался Нан. — Меня уж хотели повесить за кражу, больше не хочу!
— Еще скажи, что век не дотронешься до чужого! — язвила Левенез.
— А тебе какое дело? — фыркал Нан.
И так до бесконечности.
Наконец Ив взял Йонану за руку — за ту, в которой корриган держала смычок, — и сказал:
— Скажи мне, Йонана, где похоронили убитого мной великана?
Она попыталась высвободиться, потому что ей трудно было разговаривать, если молчала виола. Наконец она сдалась и через силу ответила:
— Но его же вовсе не хоронили.
— Это нехорошо, — Ив покачал головой. — Он причинил немало зла, но теперь для него все кончено, и его следует предать земле. Так поступают у меня на родине. И это наилучший обычай для людей и великанов.
— А для корриганов? — спросила Йонана и все-таки тишком провела смычком по струнам.
— Избавь меня святой Мартин от беды когда-либо видеть мертвого корригана! — ответил сир Ив. — Сейчас я хочу говорить о великане.
— Каждый уважающий себя великан после смерти превращается в ручей, — ответила Йонана.
Ив так удивился, что выпустил ее руку, и Йонана тотчас же сыграла целую песню, в которой слышалось журчание воды, и прыжки маленьких лягушек, и шлепанье босых ног, и плеск падения тела.
— Но ведь он был злым, — выговорил наконец Ив и посмотрел на ручей, блестевший на солнце. — Как он мог превратиться в такую красивую вещь?
— Потому что он был настоящим, — вмешалась Левенез, оттесняя Йонану плечом. — Что тут непонятного, сущеглупый рыцарь? Сир Эвелак был настоящим злым великаном. И если хорошенько поискать, на дне ручья сыщутся его глаза и пальцы, потому что они никогда не исчезают навеки.
Гром нескольких арф возвестил приближение королевского шествия. Ив увидел, как на огромной телеге с высоченными колесами из цельного спила везут четыре арфы, каждая в три человеческих роста. Четверо высоченных корриганов с непомерно длинными руками стояли возле этих арф и силой вырывали у них музыку, сражаясь с ними, как с хорошо знакомыми врагами и побеждая их каждое мгновенье. Но видно было, что никогда им не укротить эти дикие арфы до конца.
На носилках, разукрашенных кистями и пучками травы, несли королеву. Она была такой маленькой, что потерялась среди покрывал и подушек. Вокруг ехали на конях корриганы, и среди них беловолосый Ллаухир. Он заметил Ива и приветственно махнул рукой. Замыкал процессию великан Хунгар. Он был таким большим, что ехать за ним никто не захотел — кто разглядит тебя рядом с великаном! А корриганы знали толк в шествиях и процессиях. Если уж идешь на празднество, так будь добр постарайся, во-первых, разодеться как можно красивее, а во-вторых, сделай так, чтобы все могли любоваться тобою!
Левенез подергала Ива за рукав:
— Мой господин!
Ив обернулся к ней:
— Что тебе, Левенез?
— Не ты. — Она показала пальцем на приближающееся шествие. — Там. Там мой господин Хунгар.
— Я вижу, — сказал Ив.
— И мой отец, — добавила Левенез. И указала на Ллаухира. — Видишь его?
— Я не слепой, — сказал Ив.
— Правда? — удивилась Левенез. — Иногда мне кажется, что ты слеп. Но это свойство многих людей.
— Что ты хочешь от меня, назойливый оруженосец?
— Кого мне обнять? К кому бежать? К кому тянуть руки? Кого целовать сперва, а кого потом? А кого не целовать вовсе? Или же я должна остаться с тобой, бесчувственная, как полено? Ведь мой отец поручил меня Хунгару, а Хунгар поручил меня тебе, и со мной ты победил великана, так что теперь мы с тобой стали почти единым целым.
— Левенез, — сказал Ив, — ступай в ручей и не возвращайся, пока не отыщешь великаний глаз.
— Ха! — Левенез извлекла из-за пазухи блестящий камень, подозрительно похожий на огромный человеческий глаз. — Вот уж чего я не упустила! Лучше дай мне другое поручение.
— Ступай сперва к отцу, — распорядился Ив. — Поцелуй его и отправляйся к Хунгару. Проси у него возведения тебя в рыцарское достоинство.
— Ой! — вдруг перепугалась Левенез. — Уже можно? Пора? А кто это установил? А вдруг он откажет?
— Ступай, — повторил Ив.
Йонана медленно провела смычком по струнам, извлекая из виолы нестерпимо тоскливый звук, от которого вся душа зачесалась и начала изнывать.
Ив сказал Йонане:
— Я сломаю тебе руку.
— Не получится, — ответила Йонана. — У меня руки гнутся. Их можно даже в узел завязать. Хочешь, покажу?
Левенез все медлила. Ив спросил ее:
— Что еще, надоедливый оруженосец? Почему ты не бежишь сперва к отцу, а потом к Хунгару?
— Потому что здесь королева, — сказала Левенез. — Может быть, сперва я должна поцеловать королеву?
— Нет, — ответил Ив. — Королеву буду целовать я. А ты еще недостаточно хорош, оруженосец, чтобы приставать к ее величеству со своими поцелуями. К тому же она моя родственница.
— Ты все-таки ужасно умный, — сказала Левенез. Она вложила ему в руку великаний глаз и побежала к Ллаухиру.
Беловолосый корриган подхватил девушку в седло, обнял ее, засмеялся и сказал:
— Здравствуй, мой маленький Квинт Фарсал.
Йонана проводила ее мрачным взглядом и сыграла короткую песенку, в которой слышалось отчаяние.
— Королева-то умирает, — подал голос Нан. — Я слышал, как корриганы говорили. — Он покосился на Йонану, но та безучастно наигрывала импровизацию на темы только что отзвучавшей песенки. — Мол, как помрет — тут-то всему и конец: вода в озере больше не будет волшебной. Хлынет и все затопит.
— А как спасти ее — не говорили?
Нан пожал плечами и не ответил. Вид у него почему-то стал несчастный.
Ив сказал:
— Пора.
Он поднялся на помост и уселся в кресло. Теперь собравшиеся были видны ему как на ладони. Он подолгу задерживал взгляд на каждом и каждому кивал и улыбался. А корриганы махали ему руками, кричали приветственно и показывали пальцами на детали своего костюма, которые считали особенно удачными: на цветы, банты, пряжки, ожерелья, вышивки, кисти, ленты.
Спрыгнул с коня Ллаухир и помог сойти своей дочери-оруженосцу. «Ллаухир, Ллаухир, Ллаухир, — подумал Ив, и тотчас же мысли корригана коснулись его мыслей. — Рад видеть тебя, Ллаухир». — «Ты не об этом думаешь, — ответил ему корриган. — Задавай свой вопрос». — «Как спасти королеву?» — тотчас вырвалось у Ива. «Неправильный вопрос, — ответил Ллаухир. — В ответе на него не будет смысла. Спрашивай еще раз».
Ив встретился с ним глазами и подумал сразу о десятке разных вещей: о великанах, о любви, об арфах, о девушках по имени Квинт Фарсал, о лохматом черном шарике, который завлек Алису в ручей, об отцах и дочерях и о сапогах огромного размера.
«Кто может спасти королеву?» — спросил Ив. Ллаухир глядел на него серьезно, но Ив ощущал его улыбку. «Ты, — донеслись до Ива мысли корригана. — Ты можешь спасти ее. Ты Ивэйн из проклятого рода, твое присутствие целебно. В тебе спрятан ответ, который нетрудно найти».
И корриган, улыбнувшись Иву, ушел из его мыслей.
Хунгар спешился, подошел к носилкам и взял Алису на руки. С королевой, крошечной в его огромных ручищах, он поднялся на помост. Ив продолжал сидеть — ноги на скамеечке, руки на подлокотниках. Рядом с великаном он был мал, но не ощущал никакого неудобства.
Йонана проиграла мелодию, похожую на призыв римской боевой трубы, и все затихли, слушая, что скажет сир Ив, убийца злого великана.
Не вставая с кресла, Ив произнес:
— Сир Эвелак сделался прозрачным ручьем, и вижу я, что это к лучшему для всех.
— Траляля! — пропела виола.
— Ручьем! Ручьем! — крикнул Нан из-под помоста.
— Быстрым ручьем! — поправила Левенез, но отец зажал ей рот ладонью и прошептал:
— Молчи, оруженосец! До тебя черед еще не дошел!
Ив дождался тишины и продолжил:
— Карминаль теперь свободна.
— Ля-ля-ля! — взвилось несколько нот.
— Все свободны, и слуги, и стены! — вопил Нан вне себя, а бывшие рабы злого великана плясали вокруг него и хлопали в ладоши и топали ногами.
Ив поднял руку:
— Я хочу, чтобы хранителем этого замка стал мой верный оруженосец, помогавший мне во время битвы, — вот эта девушка Левенез, дочь Ллаухира.
Все застыли, некоторые — с растопыренными руками или поднятыми ногами — застигнутые посреди пляски.
— А-аа-х, — вздохнула виола, как бы без сил.
А Нан не нашел никаких слов.
Ив поднял руку и, не оборачиваясь, указал на замок:
— Мы знаем, что Карминаль любит одного только Артура, который никогда к ней не вернется, разве что наступит конец времен. Однако оставлять ее в одиночестве, без доброго друга, было бы несправедливо, потому что любой из нас заслуживает лучшего, и люди, и корриганы, и замки. — Ив повернулся к великану: — Хунгар! Ты принял меня в своем доме, угостил за своим столом, ты дал мне спутника из знатного рода и обученного рыцарскому искусству. Посвяти теперь Левенез в рыцари, чтобы она могла стать подругой и хранительницей замка.
Левенез ужасно побледнела, ее глаза загорелись желтым огнем и запрыгали на лице, а Ллаухир засмеялся и поцеловал ее волосы:
— Молодец, маленький Квинт Фарсал!
Йонана пропиликала противно и коротко, нарочно взяв фальшивую ноту.
Ив нахмурился и сказал обиженной Йонане:
— Ни за что на свете я не соглашусь отдать Карминаль тебе! Вы обе начнете мучить друг друга рассказами об Артуре, изводиться печалью и ревностью и в конце концов заснете погибельным сном. Нет, Йонана. Замок получит настоящий рыцарь с веселым сердцем в груди, а музыкант войдет туда только гостем.
Нан заорал на Левенез:
— Иди же сюда, ты, живо! Не слышишь разве, тебя мой господин зовет!
Левенез выпустила руки своего отца и зашагала к помосту, а корриганы расступались, пропуская ее.
Она поднялась по ступеням и обернулась к собравшимся, чтобы все могли рассмотреть ее. Потом подошла к Хунгару, а великан сказал:
— У меня заняты руки, сир Ивэйн. — Он качнул королеву, и ее длинные золотистые волосы рассыпались волной. — Не могли бы вы сами посвятить этого оруженосца в рыцари, как он того заслуживает?
— Охотно! — сказал Ив и вскочил. — Дай мне свой меч, Левенез, и встань на колени.
Он ударил ее плашмя по обоим плечам и сказал:
— А теперь поднимайся, добрый рыцарь, и ступай к своей подруге Карминаль. Отныне вы будете неразлучны, если ты этого хочешь.
— Благодарю тебя, — сказала Левенез.
— Хорошо, — кивнул Ив и, подойдя к краю помоста, крикнул: — Эй, Нан! Нан! Иди-ка сюда скорее, Нан!
Явился встрепанный Нан.
— Сюда! — Ив показал ему пальцем себе под ноги. — Быстро ко мне!
Нан взбежал на помост и, едва он приблизился, как Ив схватил его за руку.
— Вот тебе муж, Левенез, — обратился сир Ив к девушке-корриган. — Ты рыцарь и хранитель замка, а он будет твоим хранителем. Ты корриган, а он всего лишь человек, и ты сможешь носить его за пазухой, если захочешь.
Виола Йонаны разразилась чередой песенок-дразнилок, в которых говорится о женихе и невесте и о разных глупостях, с ними приключающихся; Ллаухир смеялся так, что слезы потекли из его глаз; корриганы весело размахивали рукавами и цветами, а Ив подтащил Нана к Левенез, соединил их руки и для верности связал лентой.
— Что вы делаете, отец Аббе! — в отчаянии закричал Нан, но в шуме голосов Ив не расслышал его.
Корриганы ничего не умеют создавать сами, поэтому-то люди бывают им необходимы. Но не всякие, конечно, люди, а только дельные: каменщики, плотники, сочинители стихов и музыки, портные и ювелиры; словом, такие, от которых есть прок. Если же корриганы по ошибке захватят к себе в озеро человека, ни на что не годного, то очень смущаются и просто не знают, как с ним поступить. Такого поскорее накормят и напоят — потому что обойтись с гостем иначе было бы уж совсем невежливо, — и спустя короткое время отпускают.
Сир Эвелак, будучи злым великаном, перехватывал подобных людей и забирал к себе в замок, где приковывал их медными цепями к стене и заставлял выполнять всю тяжелую и грязную работу. Он замыкал на их шеях широкие кольца со своим именем и таким образом заставлял верить, что их рабство вечно.
Когда сир Ив освободил великаньих пленников, они растерялись и совершенно не понимали, чем им теперь заняться. Ив перепоручил их судьбу Левенез, а та быстро нашла решение: отправила солдат в гардеробную, поварят — в оружейную, а служанок — на верхнюю площадку башни, где раздала им луки и копья и приказала расхаживать с суровым видом и время от времени стрелять по платкам и кольцам.
Нан же заперся в кухне и принялся стряпать и использовал множество разных продуктов, сам же покрылся мукой и маслом с головы до пят. Ему помогало только одно чудовище с когтистыми плечами; оно подавало толковые советы по части соусов.
Алису де Керморван поместили в самом роскошном покое, на кровати. Йонана играла для нее детские песенки, а Хунгар плакал и собирал в кулак свои огромные слезы, где потихоньку перемалывал их в труху, — иначе они могли бы затопить весь замок.
Сир Ив, ловко избавившись от всех своих спутников, ходил по замку и везде расспрашивал, нет ли среди пленников сира Эвелака врача, цирюльника или хирурга. Ведь хирург, рассудил сир Ив, на дне озера Туманов так же бесполезен и лишен смысла, как вор, попрошайка или ростовщик; для корриганов их деятельность не представляет никакого интереса, поскольку корриганы не пользуются деньгами, не знают нищеты и никогда не болеют, разве что волшебными болезнями, против которых бессильны ланцет и пилюли.
Именно так и ответил Иву один человек, одетый в рубаху из кусачей мешковины, с отпечатком медного кольца на шее. Был этот человек узколицым, с длинными морщинами вокруг рта и тем внимательно-хмурым взглядом, который отличает любого хирурга. Ив нашел его в гардеробной, где тот раздавал одежду своим товарищам по несчастью. Каждого осматривал он по нескольку минут, заставляя поворачиваться, приседать, поднимать над головой руки и показывать язык, после чего вздыхал, словно в мыслях ставил им самый неутешительный диагноз из возможных, и вручал рубаху, штаны, кафтан или платье, и отдельно — рукава, шарфы и головные уборы, немыслимо старомодные, так что Ив не мог даже припомнить, когда такое носили.
— Почему ты сам не оденешься надлежащим образом? — спросил его сир Ив.
— Для меня черед не настал, — отвечал хирург. — Сперва я должен позаботиться о пациентах.
— Прерви свое занятие, — сказал Ив, — твои услуги требуются в другом месте.
Хирург опустил широкий синий плащ, который только что вытащил из сундука.
А Ив продолжил:
— Здесь есть больной, которому необходим не гардеробщик, а настоящий врач.
— Какой может быть врач в мире, где никто не хворает и где даже не найдется ланцета из холодного железа? — осведомился тот и тронул свою шею, словно проверяя, на месте ли след от медного ошейника.
— У меня остался мой нож, — сказал сир Ив, — и он достаточно остер, чтобы пустить кровь. Больна же здесь сама королева, Алиса де Керморван, и тебе об этом хорошо известно.
— Не думаешь же ты, что можно исцелить королеву корриганов обычным кровопусканием? — осведомился хирург, однако плащ бросил обратно в сундук, к великому разочарованию ожидавших переодевания бывших пленников.
— Кровопускание требуется вовсе не королеве, — сказал сир Ив. — Идем со мной.
Хирург вышел из гардеробной, напоследок приказав никому не прикасаться к сундукам с одеждой:
— Я вернусь и продолжу. Без меня ничего не трогайте — вы только все испортите.
Ив быстро поднимался по винтовой лестнице к королевским покоям, но вошел не в спальню, где находилась Алиса, а в маленькую комнатку напротив. Там уже стояло на полу серебряное блюдо и лежал нож.
Хирург схватил нож и поднес к губам.
— Настоящее холодное железо! — проговорил он, целуя лезвие. — Как же я стосковался по тебе! Но где же больной, которому требуется отворить кровь?
— Это я, — сказал Ив и лег на пол рядом с блюдом. — Возьми столько крови Керморванов, сколько потребуется, и отдай королеве. Мы с ней родня. Дьявол, должно быть, плюнул в нашу кровь несколько столетий назад и отравил ее, поэтому ничто другое не в силах исцелить Алису.
Хирург повертел нож в руке, посмотрел на Ива, на блюдо и нерешительно произнес:
— Ты можешь умереть.
— Да хоть бы и так, — ответил Ив. — Лучше уж мне одному умереть, нежели погибнет все Озеро Туманов. Не рассуждай и делай свое дело!
И он закрыл глаза.
Боли он не почувствовал, но быстро пришла слабость, в которую Ив погрузился, как в озерную глубину. Его тянуло в сон, и вдруг он открыл глаза.
Высоко над его головой плясало зеленое солнце, а с поверхности воды прямо в руки Ива опускалось ожерелье из крупных рубинов. Он поймал красные камни и вместе с ними всплыл на поверхность.
Легкие у него горели, из ноздрей и глаз выливалась влага, во рту остался привкус ила и железа. Сжимая ожерелье, Ив поплыл к берегу и быстро нащупал ногами дно. Он остановился, чтобы перевести дыхание, и повесил ожерелье себе на шею.
Лес стоял вокруг озера и поглядывал на человека как будто с насмешкой, но вовсе не угрожающе. Ив взмахнул руками и, по грудь в воде, пошел к берегу. Шаг за шагом одолевал он озеро, и постепенно оно сдавалось, становилось мельче, и вот уже оно хватало его не за живот, а за колени, а потом и за щиколотки.
Ив ступил на песок и опять остановился. Он оглянулся на озеро, которое уже затягивалось туманом. Впереди, между деревьями, застыла темнота — там началась ночь. Последний свет дня угасал на небе.
Ив добрался до первых деревьев и уселся на корнях, которые выступили из земли и сплелись в удобное кресло. Ожерелье лежало на груди, холодное и тяжелое. Ив накрыл его ладонью, веки у него опустились, и он спокойно заснул, не боясь замерзнуть во сне: из леса кто-то всю ночь смотрел на него и согревал теплым дыханием.