Пациент доктора Паарелбакка

Томаш Ржезач Пациент доктора Паарелбакка[1]

Я взглянул на пропуск: Мария Шульцова, родилась в Беховицах 2. III. 1905 года. Проживает: Прага 6, ул. На виници, 32. Номер паспорта и подпись дежурного.

Мария Шульцова сидела на краешке стула, не сводя с меня светло-голубых, как камешки детских сережек, глаз. Казалось, она не ощущает сугубо — официальной атмосферы служебного кабинета, который мы обычно заимствуем у министерства в случаях, когда приходится приглашать людей, с которыми, по понятным причинам, мы не можем беседовать на своих обычных рабочих местах.

Эту пожилую женщину можно было принять за вдову мелкого служащего, которая, принарядившись, отправилась воскресным днем в больницу проведать родственницу. На ней была шляпка из искусственной соломки, светло-синий костюм и белая блузка с рюшиками. В руках она сжимала сумочку с потускневшей серебряной пряжкой в виде трехмачтового кораблика.

— Вы должны мне верить, — сказала она, пригладив чуть тронутую сединой прядь волос, выбившуюся из-под старомодной шляпки. — Мой Мартинек никогда бы сам этого не сделал… Никогда… — И, переведя дыхание, продолжала: — Он никогда бы не покинул родины, понимаете?! — Эта последняя ее фраза, растерянная, безответная, на какое-то мгновение словно повисла в воздухе. — Все из-за нее, — продолжала женщина. — Из-за этой его Ганки… ну, понимаете, жены. Она утащила его от меня в Голландию. В шестьдесят восьмом, понимаете?

Я оперся рукой о стол и, склонив голову, присматривался к ней. Что-то в этой женщине было мне то ли знакомо, то ли кого-то напоминало: ее голос — тихий, как бы обращенный в себя, удлиненное спокойное лицо с прямым носом и слегка выступающими скулами, и имя Мартин, которое она произнесла, и адрес, нацарапанный вахмистром Вахой на пропуске.

— Хочу, чтобы вы поняли, почему я вас побеспокоила. — Она судорожно сглотнула и опять перевела дыхание. — Дело в том, что мой Мартин хочет вернуться домой, очень хочет вернуться. Посмотрите, что он пишет.

Она открыла сумочку, из которой тут же повеяло едва уловимым ароматом недорогих духов. Я переминался на стуле, ожидая, какой оборот примет дело. Из открытого окна долетал шум с перекрестка улиц; покачиваясь в воздухе, медленно кружил опавший с каштана лист. Он похож был па кисть руки с растопыренными пальцам и, тянущейся в пустоту. На мгновение лист повис и иолдухс, потом заколыхался и исчез за оконной рамой.

— Вот оно! — сказала Мария Шульцова и положила передо мной на стол пожелтевший лист дорогой шелковистой бумаги. В его правом верхнем углу значилось: «Доц. инж. д-р Мартин Шульц, 6030, Ниу Байерлаанд. Нидерланды».

Ниу Байерлаанд, что в переводе означает Новая Бавария, — это, насколько я знал, небольшое предместье Роттердама, состоящее из десятка богатых белостенных вилл, обращенных сверкающими окнами к вечнозеленым лужайкам вдоль побережья одного из тихих заливов Северного моря.

«Ну ладно, — подумал я, взяв письмо, — давай посмотрим, отчего это доц. инж, д-р то ли с жиру, то ли сдуру бесится».

«Дорогая мамочка, пишу тебе из неврологического санатория, а если хочешь точнее — из дома умалишенных. Запихнула меня сюда Ганка под предлогом моего крайнего переутомления и необходимости якобы прийти в себя и собраться с силами. Лечение, дескать, не продлится более шести месяцев. Ты можешь себе представить?! Целых полгода! Не беспокойся, тут у меня есть все необходимое: книги, отличная еда, раз в неделю я даже могу с Ганкой проехаться к Плаасам — небольшим озерам, неподалеку от санатория; вероятно, это единственное, что осталось в Голландии от природы. Опекает меня здесь непосредственно сам главный врач и владелец санатория доктор Иаан Паарелбакк. Но это не столь уж существенно. Я чувствую, что начинаю понемногу сходить тут с ума». Автор письма, мелькнуло у меня в голове, употребил оборот отнюдь не научный. «То есть пришел я сюда, — продолжал я читать, — совершенно нормальным, да и теперь вполне способен работать, рассуждать обо всем, что касается моей специальности, но здесь со мной обращаются как с никудышным человеческим обноском. Я исправно выполняю все предписания, словно меня кто-то непрестанно понуждает к этому, и лишь порой будто пробуждаюсь на миг и ощущаю, что я это я, Мартин, со своей собственной волей и своими мыслями, которые могут быть заняты и чем-то иным, а не только биохимией. Используя одну из таких минут, я и пишу тебе: прошу тебя, бога ради прошу, зайди в Праге в министерство иностранных дел либо еще лучше — в министерство внутренних дед, и попроси их там помочь мне выбраться отсюда. Говорят, они многим; уже помогли вернуться ка родину. Скажи им, что я очень хочу вернуться, для меня неважно, посадят меня цо возвращении в тюрьму или не посадят. Это письмо тебе для верности перещлет приятель, который едет в Прагу. Тут оно могло бы, пожалуй, и «затеряться на почте». Целую. Б.».

«Называл себя Мартином, а подписался почему-то буквой Б…» — мелькнуло у меня в голове.

Я трижды прочитал письмо от начала до конца. Меня все больше охватывало ощущение, будто я уже где-то видел этот цочерк, отличающийся прямизной букв. Я закурил и вдруг понял, что меня в этом письме больше всего удивило: человек, который так просит о помощи, не написал ни точного адреса, ни названия санатория… Установить это не составляло, правда, никакой проблемы. Плаасы, которые упоминал инженер Шульц, находятся к востоку от Наардена, а столь необычные неврологические санатории, как тот, которым руководит врач, именуемый Иааном Паарелбакком, там не исчисляются тысячами. Но уже одно то, что Шульц этого не сообщил, видимо, подсознательно считая обстановку, в которую попал, общеизвестной, говорило о том, что дело тут обстоит неладно.

Глядя на лежащий передо мной лист, я подумал: «А ведь заключительное замечание о том, что письмо могло «затеряться», автор не забыл взять в иронические и предостерегающие кавычки, а это означало, что голова его — человека, обладающего таким набором ученых званий, — которая, казалось, могла бы превратиться в глухую раковину, напичканную лишь специальными знаниями, продолжает все же варить».

А что это за приятель, отправивший письмо? Как он попал к нам? Зачем? Вопросы возникали самопроизвольно и закономерно. Посетительница с голубыми глазами сидела словно окаменев. А я спрашивал себя: как поступить? Сразу поставить точку? Отправить, как говорится, за боковую линию, в аут — сказать: «Знаете, давайте немного подождем, пусть ваш сын приведет в порядок свое здоровье, а затем зайдет в наше посольство в Гааге и подаст прошение о возвращении на родину. И консульские органы, вполне вероятно, удовлетворят его просьбу…»

Да… Да, но ведь этот человек просит помощи. И бросит ее у нас. Хорошо, но сам ли он просит, по своей ли, хоть и ослабленной, воле, или?.. В нашем доле необходимо предвидеть все возможности.

Я снова взял письмо Шульца. Переверпул его с лицевой стороны на оборотную, потом снова на лицевую, словно эта шелковистая бумага могла открыть мне нечто новое и неожиданное. И как бы неправдоподобно это ни звучало, тем не менее она действительно сказала мне то, о чем за мгновение до этого я лишь смутно, где-то в подсознании, догадывался и что теперь превратилось в уверенность. Меня вдруг словно осенило, я понял, и кто она, эта женщина, сидящая сейчас передо мной, и что означает инициал Б. в письме человека, имя которого начинается на М. Ну конечно же — да! Да! Меня даже пот прошиб.

А нет ли у нас дела на этого Шульца? Я снял трубку телефона, набрал номер архивами через несколько минут на стол передо мной легли две папки с бумагами. Я нетерпеливо раскрыл первую и углубился в чтение.

Анкетные данные… Ну, так и есть — моя догадка полностью подтвердилась. Я продолжал читать: инженер, окончил факультет естествоведения с дипломом первой степени и званием доктора, кандидата биологических наук, в последующем — доцент факультета естественных наук и старший научный сотрудник Научно-исследовательского института молекулярной биологии. Специалист по вопросам биологической инженерии. ЧССР покинул легально по действительному паспорту с туристической выездной визой 29 августа 1968 года. Местожительство за границей не оформил, обосновался в Нидерландах, где в 197.3 году получил гражданство. По достоверным сведениям, работает руководителем фундаментальных исследований в фирме «БИОНИК инкорпорейтед» в Роттердаме. ЧССР покинул вместе со своей женой Ганой, урожденной ЗАГОРОВОЙ».

Далее в официальных материалах говорилось: «По совпадающим сведениям из разных источников, ШУЛЬЦ отказывается от какого бы то ни было сотрудничества с эмигрантскими организациями, и не только отверг финансовую поддержку эмигрантского так называемого Наарденского движения, но и выставил из своей квартиры представителя этой организации, категорически отказавшись поставить свою подпись под ее античехословацким и антисоветским воззванием, заявив, что предателем никогда не был и не будет». Достоверность этих сведений сомнений не вызывала. «ШУЛЬЦА согласно независимым друг от друга сообщениям вынудила эмигрировать его жена, поставив перед дилеммой: развод или эмиграция».

Итак, пожилая женщина в старомодной шляпке была права. Очко в ее пользу.

Я продолжал читать:

«Положение ШУЛЬЦА в фирме «БИОНИК», мало сказать хорошее. Его месячное жалованье достигло 5200 гульденов. Он считается наиболее продуктивным сотрудником. Имеет виллу в Ниу Байерлаанде, которую приобрел в рассрочку, и две автомашины — БМВ-2002 и «Мор-рис-мини-1000», купленные за наличный расчет. Подругам сведениям, ШУЛЬЦ стремится вернуться в ЧССР. В эмигрантских кругах и по месту работы это обстоятельство хорошо известно. Известно также, что по этой причине у него часто происходят споры и ссоры с женой, во время которых ШУЛЬЦ однажды применил по отношению к своей супруге физическую силу».

Подоплека того, каким образом Мартин Шульц оказался на попечении доктора Иаана Паарелбакка, приобретала более ясные черты.

«Фирма «БИОНИК инкорпорейтед» занимается активной разработкой и опытным производством стратегически важных биохимических препаратов», — читал я и лишь мельком, почти подсознательно, отметил, что только по нашему настоянию прокурор не предъявил пока Шульцу обвинения в нарушении статьи 109 уголовного кодекса о не дозволенности ему покидать ЧССР.

Итак, наше ведомство не имело в виду препятствовать его возвращению.

Но кое-кто из господ по ту сторону баррикады сделал, как видно, все, чтобы он не смог вернуться. Там, где ведутся стратегически важные исследования, — там НАТО. А где НАТО, там и ЦРУ со своими спецслужбами. Заботы доктора Иаана Паарелбакка о Мартине Шульце обретали новый облик: по существу, это было заточение, попросту арест; конечно же, такого человека, как Шульц, они будут держать под надзором, не спуская с него глаз. Но какую роль во всем этом играет его супруга?

Итак, письмо, подписанное инициалом Б., обретало теперь совсем иной смысл. Но вот вопрос: написал ли его Шульц по своей воле? Не преднамеренно ли это разработанная провокация? Но тут могла быть и третья возможность — письмо Шульц написал по своей воле, а господам из службы охраны информации фирмы «БИОНИК инкорпорейтед» о нем известно. И они решили, отправив его, посмотреть, как мы будем реагировать.

— Ну и натворил ваш Бобин нам хлопот, пани Шуль-цова, — заметил я. — Однако делать нечего, придется ему помочь.

Пани Шульцова всем телом подалась вперед. Приоткрыла рот и пригнула к плечу голову. Она так сжимала сумку, что пальцы ее побелели.

— Вы что, его знаете?..

— Ну конечно, дани Шульцова! Я знаю его школьную кличку. Ведь я Ярда Блажек. Мы же с Бобином учились в одном классе — в школе, а потом в гимназии…

— Ярда Блажек… — повторила Шульцова и прикрыла ладонью рот, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего.

Репутация Ярослава Блажека с самого первого класса начальной школы, что и поныне стоит на Гораждевицкой улице, и до четвертого класса реальной гимназии, как видно, не стерлась за долгие годы в ее памяти.

— Да, вот так, пани Шульцова, я и есть тот самый шалун и озорник Ярда Блажек.

Да, тот самый озорник, что учился в одном классе и сидел за одной партой с отличником Мартином Шульцем. Замысел тогда был прост: на Ярду Блажека, шалуна и непоседу, должен был благотворно влиять отличник, спокойный и рассудительный Бобин. Но расчеты педагогов не всегда оправдываются. Не Бобин повел меня по праведному пути, а, наоборот, он сам вслед за мной стал карабкаться по перекладинкам стремянки мальчишеских шалостей и «грехов» отрочества.

Шульцова наморщила лоб и явно была растеряна. Совсем не требовалось быть гением, чтобы догадаться, о чем она думает: ей, несомненно, представлялась удачей встреча здесь с человеком, близко знавшим ее Бобина. Но следовало и прикинуть, способен ли этот человек с сомнительной репутацией в школьные годы стать теперь достаточно надежным и серьезным союзником.

— Вы совершенно спокойно можете обращаться ко мне на «ты», — предложил я.

Это предложение повергло ее в еще большую растерянность: ну может ли человек, предлагающий называть его на «ты» словно школьника, сделать что-нибудь серьезное для возвращения ее сына?

— Как же ты, Яроушек, попал сюда?.. — неуверенно спросила она, движением головы показав на потолок.

— А что? Здесь работа, как и всякая другая, пани Шульцова, — улыбнувшись, ответил я, довольный, что мать моего одноклассника назвала меня все-таки на «ты» и доверительно по имени.

Я закурил сигарету и, улыбаясь, поведал ей вкратце о своих делах. Жена моя Мария тоже работает в этом министерстве. У нас двое ребят. Ярде двенадцать лет, Гон-зе десять; я закончил юридический факультет университета. О том, что я майор и заместитель начальника одного из отделов разведки, Шульцовой, пожалуй, было необязательно знать. Довольно с нее и того, что я дипломированный юрист. Этого и впрямь оказалось для нее достаточным. Она смотрела на меня внимательно и даже с какой-то долей почтительности. Тут уж явно сыграли свою роль и мое солидное семейное положение, и, видимо, мысль, что из детства неизбежно вырастают так же, как из штанов старшего брата.

— Ты меня радуешь, — сказала она.

И вероятно, в эту минуту ей пришло в голову, как в жизни порой все усложняется и запутывается: отличник Бобин — в эмиграции, да еще и в сумасшедшем доме, а этот озорник Ярда Блажек стал вйолне порядочным человеком и гражданином. Получит Пенсию. А для многих людей ее поколения это фактор весьма немаловажный.

По щекам ее вдруг потекли слезы. Она щелкнула замком сумочки, вынула и прижала к глазам тщательно отутюженный кружевной платочек. Плакала она беззвучно, не всхлипывая, а я ей не мешал и не утешал ее: бывают моменты, Когда матерям нельзя и не нужно ничего объяснять. Плакать она перестала так же внезапно, как и начала.

— Послушай, Яроуш, — заговорила она снова, — если Бобин вернется, ты не мог бы замолвить за него словечко, чтобы там с ним хорошо обращались?

— Там? Где? Я вас не понимаю, пани Шульцова.

Понимал я, конечно, отлично, но просто хотел уточнить, как она представляет себе дальнейшую судьбу сына.

— В тюрьме, конечно, — выпалила она. — Сколько ему могут дать, Яроуш, как ты думаешь? Ты же все-таки юрист!

— О какой тюрьме может идти речь, пани Шульцова?

— Бобина это не пугает, — продолжала она, словно не слыша моего вопроса. — Он сам писал мне об этом, да и по телефону говорил еще перед тем, как его запрятали в этот сумасшедший дом… Ему все равно, придется ли отсидеть несколько лет или нет. Но мне все-таки хотелось бы знать…

Она недоговорила, но я понял: ей хотелось знать, доведется ли ей еще пожить на свете вместе со своим сыном. Хотя у нее и было всего лишь несколько седых прядей… «Сколько же это ей лет? Семьдесят восемь минус пять: семьдесят три. Да, тут уж, черт возьми, человек должен дорожить каждым днем!»

Я склонился над столом и сказал:

— Думаю, Бобина никто не собирается сажать в тюрьму. По нашему настоянию ему даже не вменили в вину недозволенное оставление страны. Нам известно, что на Западе он не проявлял враждебности к нашему государству. Поэтому нет оснований думать, что его посадят в тюрьму или будут препятствовать его возвращению на родину.

Да… Возвращению… Легко сказать. Бобин в неврологическом санатории. Идеальном и, вероятно, вообще хорошо охраняемом. А за Бобином, надо думать, следят с особым тщанием.

Как же ему помочь, с какого края подступиться?

Да и возможно ли это вообще?

В мои размышления вдруг вторгся звонкий, не свойственный пожилым людям голос Марии Шульцовой:

— Ты молодец, Яроуш! Я никогда этого не забуду, да и Бобин тоже.

Я махнул рукой — ладно, мол!

— Пани Шульцова, чтобы я мог помочь Бобину, мне необходимо выяснить у вас множество разных вопросов. А это займет не одну минуту…

Я умолк. Мне было ясно, что она готова просидеть здесь хоть целых два дня, лишь бы помочь Бобину. Иметь в союзниках мать, жаждущую спасти и вернуть свое дитя, что можно придумать надежнее?!

— Итак, пани Шульцова, прежде всего выясним следующее: Бобин пишет о каком-то приятеле, который отправит вам его письмо. Вы случайно не знаете, кто это может быть?

Как она ни старалась, но по известной поговорке: где ничего нет, там даже смерть ничего не возьмет, — так и не смогла ничего вспомнить.

— Ну ладно. А вы не припоминаете, не писал ли Бобин о ком-нибудь из своего окружения чаще, чем о других?

— Нет, он, собственно, всегда писал только о том, что здоров, что дела у него идут хорошо, купил себе то-то и то-то, живет там-то, но хотя с ним и все в порядке, он все равно хочет вернуться домой. И по телефону ни о ком никогда не говорил.

«Ох уж этот треклятый телефон! — мелькнуло у меня в голове. — Имея записанные на пленку разговоры Бобина с матерью, они знают даже то, о чем сам он давно уже забыл. Чертов спец! Ученых титулов заимел столько, что рука заболит их записать, а ума как у младенца. Думает, шпионы существуют только в детективных романах и телефильмах, а если и встречаются в жизни, то, конечно, уж не там, где ученые господа обитают, вроде Бобина Шульца».

— Как часто он звонил вам по телефону?

— Раза два в месяц, а в последнее время и чаще. Разве это так важно?

— При определенных обстоятельствах — пожалуй, — заметил я спокойно.

Подчеркнуто спокойно, а сам подумал: «Наивная простота! Ведь «БИОНИК инкорпорейтед» — это фирма, где любые разговоры со странами «коммунистического блока» воспринимаются не иначе, как попытка создать подрывной центр на самом Уолл-стрите. Видимо, Бобин в последнее время стал слишком сильно действовать им на нервы, и они решили упрятать его за решетку. А его жена, похоже, с ними заодно… Э, нет, погоди, не зарывайся… Эдак у тебя все окажутся агентами. Вероятнее всего Бобин, просто рассердившись за что-то на свою законную половину, мог дать ей затрещину, она же, тревожась о нем, поделилась с его начальством, и оно с радостью ухватилось за повод упрятать Бобина в шикарный сумасшедший дом. Вот так все это и могло быть.

— О чем вы чаще и больше всего разговаривали с ним?

— Да так… — Шульцова пожала плечами. — Марти-нек всегда говорил, что звонит мне, когда у него особенно плохо с нервами, а мой голос его успокаивает. В последний раз это было, кажется, одиннадцатого июня, он сказал, что сыт уже всем по горло и не позже чем завтра соберется с духом, поедет в Гаагу в наше посольство и попросит разрешения вернуться на родину.

Я взглянул на письмо. Оно было датировано двадцать пятым июня. Между последним телефонным разговором и днем, когда писалось это письмо, был промежуток в две недели. «Так, значит, Шульца, — думая о нем, я назвал его по фамилии, а не привычным школьным прозвищем, и это, несомненно, означало, что из друга детства и юности он превратился для меня просто в личность, представляющую профессиональный интерес, как выражались в подобных случаях мои квалифицированные коллеги, — так, значит, Шульца упрятали в неврологический санаторий почти сразу же после его последнего разговора с матерью».

Теперь уже было ясно, что пребывание Мартина Шульца под опекой доктора Иаана Паарелбакка — это своего рода предварительное заключение. И Шульц сам дал им для этого повод. Действительно, если б ему удалось выбраться в Гаагу и попасть в наше посольство, господа другого лагеря остались бы с носом. А этого они не могли допустить.

Итак, мозаика постепенно складывалась, хотя и была еще далеко не полной.

— А когда вам обычно звонил по телефону Бобин? — Я снова нарочито употребил его прозвище. — То есть в какое время дня? Мы это должны установить как можно точнее.

— Большей частью в первой половине дня. Самое позднее часов в двенадцать. Он говорил, что во второй половине дня занят своими опытами.

— А вечером?

У нее испуганно взметнулись брови, казалось, она ужаснулась одной лишь мысли о такой возможности.

— Что ты хочешь этим сказать, Яроуш? Ты же понимаешь, он не мог звонить мне из дому! Она — эта его Ганичка — страшно ревновала его ко мне. Ты что, не веришь, да?

«Нет, верю, — подумал я. — Что касается ревности, то я верю всему». Я знавал свекровей, болезненно ревновавших к невесткам и превращавших жизнь своих сыновей в ад. Но знавал я и невесток, не выносивших, когда их мужья говорили своим матерям «доброе утро». И жен, ревновавших своих мужей вообще ко всем женщинам. Но это одна сторона дела. А другая? Их контрразведка, конечно, прекрасно понимала, что Мартин Шульц не разведчик, но она понимала также, что при сложившихся обстоятельствах он представляет определенную опасность. Опытное производство, которым занималась фирма «БИОНИК инкорпорейтед», Шульц знал, вероятно, глубже и лучше, чем весь административный совет компании, да и все заправилы соответствующих органов НАТО.

Если даже допустить, что Шульц, возможно, не знал либо не вполне осознавал военные и политические последствия своих исследований, то все же он мог хотя бы приблизительно оценить их научную значимость гораздо лучше, чем кто-либо другой.

«Нужно ли удивляться, что ему поручили такой ответственный пост? — размышлял я. — Пожалуй, нет. Бобин был человеком абсолютно аполитичным. Его интересовала только наука. Для господ из противного лагеря он являл собой просто идеальную личность. Но возвращение его в Чехословакию могло обернуться серьезным поражением для ЦРУ и НАТО. И не только потому, что произошла бы утечка информации, но и потому, что они лишились бы редкостного мозгового потенциала Мартина Шульца, а информация, которой располагал этот далекий от политики ученый, могла бы превратиться в громкий политический скандал».

Итак, круг замыкался.

«Они во что бы то ни стало должны были удержать Бобина. И он им элегантно в этом помог. Вопрос теперь стоял так: почему они выпустили его письмо (а в том, что они знали о каждом его шаге, я уже ничуть не сомневался) — письмо, в котором он прямо и непосредственно просит нас о помощи?»

— Нет ли у вас, случайно, конверта от этого письма Бобина?

Шульцова виновато улыбнулась.

— Я его выбросила во время уборки, Яроуш. Это плохо?

— Да нет, ничего, — пожав плечами, сказал я и как можно более равнодушным тоном спросил: — А вы не помните, откуда письмо было отправлено? Вероятно, вы даже не обратили внимания на марки. Они были иностранные или наши?

— Наши, Яроушек. Чехословацкие. С портретом нашего президента. Мне самой сразу пришло в голову, почему это приятель Мартина отправил письмо по почте, а не зашел ко мне, если уж был рядом. На конверте стоял штемпель почтового отделения ноль тридцать пять. А оно совсем недалеко от нашего дома. Я сразу сказала себе: какой смысл отправлять письмо по почте на расстояние всего двух кварталов, да к тому же еще и заказное…

«Да, действительно, какой это имело смысл?»

— Благодарю вас, пани Шульцова, вы мне очень помогли. Мне, а следовательно, и Бобину. Точнее — Бобину прежде всего.

Сообщенные ею сведения увеличивали шансы установить анонимного «приятеля», доставившего письмо. Вероятнее всего это был просто агент голландской секретной службы, то ли американской, то ли какого-либо другого члена Атлантического сообщества. «Почему он не зашел сам, если был рядом?»

В самом деле: ПОЧЕМУ?

Об этом стоит подумать. Почему он отправил заказное письмо из небольшого почтового отделения, где его с гораздо большей степенью вероятности могли запомнить в лицо? Профессионал никогда бы так не поступил. Точнее: не поступил без веских к тому причин. В том-то и состоит разница между кадровым разведчиком и дилетантом. Дилетант совершает ошибки по неведению, профессиональный разведчик умышленно делает то, что на первый взгляд кажется абсурдным, но, в сущности, имеет точную цель и заранее определенный смысл.

«Кто же был отправителем этого письма? Не усложняю ли я всю эту историю? А почему бы это и в самом деле не мог быть приятель Бобина? Но тогда как он пробрался к нему?»

Вопросы, вопросы… И все вопросы, на которые я пока не вахожу ответов.

— Яроуш, я этого не понимаю.

— Чего?

— Ты сперва сказал, что конверт не так уж важен, а потом говоришь, что я тебе очень помогла, вспомнив, какая на нем была марка.

Да, с логикой тут обстояло неплохо. Эта тихая и скромная пожилая женщина боролась за свое заблудшее чадо, ее разум и чувства работали полным ходом — было бы горько ее обмануть.

Я объяснил ей, почему необходимо выявить отправителя письма, и она одобрительно кивнула.

— У нас сейчас, — продолжал я, — в принципе две возможности: первая — дождаться, когда, завершив курс лечения, Бобина выпишут из санатория: не могут же они вечно держать его там, — убеждал я ее, чтобы хоть немного успокоить.

Правда, сам я не очень-то верил своим словам; современная психиатрия с ее огромным арсеналом наркотических средств, ядов и химикатов вполне может сделать первоклассного психа из кого угодно, когда угодно и на какой угодно срок. Бобина, к примеру, могли обречь на это в санатории Иаана Паарелбакка на всю жизнь. Но… в таком случае он утратил бы для фирмы «БИОНИК инкор-порейтед» всякую ценность и значение.

— Вторая возможность, — продолжал я, — предпринять экстренные меры и увезти Бобина домой пораньше.

«Экстренные меры» — это выражение говорило и очень много и ничего.

— Я предложу эти экстренные меры, но их должно одобрить и утвердить мое начальство. Вы это, вероятно, понимаете?

— Думаю, мои предложения будут поддержаны. Вы — чехословацкая гражданка, попросили нас помочь вашему сыну, тоже чехословацкому гражданину и, кроме того, видному ученому. Наш прямой долг сделать для вас и для Бобина все, что в данной ситуации в наших силах.

Она слегка покачала головой, как будто услышав нечто совершенно новое, незнакомое, сперва оживившее ее, затем заставившее серьезно задуматься.

— Да, чтоб ты знал, Яроуш, Мартинек ведь принял их, голландское, подданство, — высказала она охватившее ее вдруг сомнение. — Ох, сколько я из-за этого пролила слез…

— Наш закон допускает двойное гражданство в отношении Нидерландского королевства, — пояснил я официальным тоном. Как-никак я все-таки юрист и в этих вопросах разбираюсь. — Так что согласно действующему законодательству Мартин Шульц остался чехословацким гражданином.

— Что тебе еще понадобится от меня, Яроуш?

— Прежде всего чтобы вы обо всем этом молчали. Никому ни при каких обстоятельствах не рассказывайте, что были у нас. Это может повредить возвращению Бобина.

Она промолчала, лишь кивнув головой, но я знал — она будет нема как могила. Достав листок бумаги, я черканул на нем два ряда цифр и протянул Шуль-цовой.

— Тут номера моих телефонов. Вот этот служебный, а этот домашний. Что бы ни случилось, хоть как-то связанное с Бобином, — пришла ли вам в голову какая-то мысль, о чем-то вы вспомнили, кто-то знакомый или незнакомый к вам зашел и стал расспрашивать про него, что-то вас насторожило, — сразу же звоните мне. Обязательно. Тотчас же. Хоть в три часа ночи.

— Благодарю! — сказала она и старательно убрала в сумку мою записку.

— Вы должны мне верить, — сказал я. И поймал себя на том, что разговор наш завершаю той же просьбой, какой его начинала она. — Вы должны мне верить, я сделаю для Бобина все, даже если и не всегда буду вам обо всем говорить.

— Я понимаю, Яроуш, — вздохнув, смиренно произнесла Шульцова. — Я понимаю, — повторила она тихо и снова прижала к глазам свой кружевной платочек.

— А вы не помните случайно дату отправления письма? Или хотя бы когда вы его получили?

— Я получила его в прошлый четверг. Это было двадцать восьмое июня… — Она опять вздохнула и поспешила заверить: — Это я точно помню.

Следовательно, «приятель» Бобина отправил письмо в среду. То есть двадцать седьмого июня. Правда, оставалось неизвестным, когда Бобин в самом деле написал это письмо и сколько времени прошло с тех пор, как он передал его отправителю, а тот сдал на почту. Но зацепка все же была.

Итак, Шульцова пришла к нам практически сразу же. Правда, «сразу» лишь по понятиям пожилой женщины и старой пражанки. Получив письмо еще в четверг, она не отважилась беспокоить «управление» в пятницу. Шульцова смолоду привыкла, что в Праге так делать не принято. Напротив: обычаем было начинать все трудные или неприятные дела, как говорится, с начала недели — с понедельника. Так что пани Мария Шульцова — сознательно или бессознательно — придерживаясь старопражских обычаев, предоставила «приятелю» Бовина, отправившему из почтового отделения номер тридцать пять эту просьбу о помощи, неделю времени. Вернее, почти неделю. Несомненно, этот господин, — допустим, это был мужчина, — не мог знать, как будет реагировать на письмо сына Шульцова. А о пражских обычаях начала столетия он, вероятно, вообще не ведал. Во всяком случае, если он хотел исчезнуть, то времени у него для этого было более чем достаточно, даже если бы адресат заказного письма рассказала нам о нем сразу по его получении.

И тем не менее тут открывались определенные возможности. Отправка письма из Праги в значительной степени сузила круг лиц, среди которых следовало вести поиск. Достаточно просмотреть список прибывших в страну до двадцать пятого июня сроком примерно на месяц, чтобы ориентировочно определить круг лиц, которые могли иметь отношение к Бобину. Искать нужно как среди иностранцев, так и среди чехословацких граждан, находившихся с мая до середины июня в Голландии в служебных командировках или в туристических поездках. Они, конечно, не будут исчисляться тысячами.

Все это не так уж сложно — обычная повседневная работа, на которой мы набили руку.

Правда, в этих соображениях, имелись и некоторые «но». Если, к примеру, допустить, что письмо Бобина с какой-то целью спровоцировано иностранной спецслужбой, тогда его отправителя следовало бы искать скорее среди прибывших из Африки, чем из Венлоо или Роттердама.

Во всем этом надо основательно разобраться. Попробовать поставить себя на место противника. На какие наши действия могут рассчитывать господа из ЦРУ в случае, если письмо Бобина окажется в наших руках? Они могут принять во внимание две возможности: первая — письмо будет спрятано в сейф и на том дело кончится; вторая — мы с полной серьезностью отнесемся к делу и начнем действовать. Дальше они могут рассуждать так: первое, что мы сделаем, — это попытаемся найти «приятеля» Бобина. И это нам удастся. Не может не удаться. Они бы это сумели сделать, преодолев те же трудности, что ждут на этом пути и нас. А затем? Затем мы либо раскрываем подвох и закрываем дело, либо активно втягиваемся в операцию.

А похоже, они и хотят, чтобы мы в нее втянулись.

Не потому ли письмо Бобина попало в руки его матери, а от нее к нам? Вероятнее всего, загадочный «приятель» окажется человеком с вполне безупречной легендой, которой и обоснует свои контакты с Бобином.

— А что, жена Мартина пи разу вам не писала и не звонила? — спросил я Шульцову.

— Ганка?! Да что ты, Яроуш!

Я перелистал бумаги в папке с надписью «Гана ШУЛЬЦОВА, урожд. ЗАГОРОВА». Поговорить бы с этой дамой! Хотя бы минут двадцать. Да только это, увы, нереально.

И снова вопросы, вопросы… Почему она не сообщила матери о том, что происходит с самым близким ей человеком? Каково ее действительное участие во всем происшедшем с Бобином?

— Пани Шульцова, мне понадобятся все письма, присланные вам из Голландии Мартином. А также фотографии. Его и ее.

Я предполагал, что они у нее есть. Для таких людей, как Мария Шульцова, каждое письмо — чрезвычайное событие, а весточка от сына из-за рубежа — чуть ли не святыня.

— Ну конечно же, Яроуш! Когда мне принести их тебе?

Она замялась, словно хотела что-то добавить и не решилась. Наверно, хотела напомнить мне, чтобы я их не потерял. Но в последнюю минуту удержалась — это показалось ей нетактичным. Она молча поднялась.

— Я сам возьму их у вас. Прямо сейчас, если позволите.

— То есть как… Ты поедешь к нам?

— Если вы меня пустите к себе, конечно…

— Яроуш… О чем ты говоришь?! А я еще в пятницу, словно учуяв, что кто-то придет ко мне, испекла творожный пирог. Вот видишь, Яроуш, как мне повезло!

* * *

«В каких случаях человек отправляет заказное письмо? — спрашивал я себя и сам себе отвечал: — Когда он хочет быть уверен, что написанное попадет адресату в руки. Либо… Либо, — заключил я с чувством гордости за столь глубокую мысль, — когда отправитель должен доказать третьему лицу, что порученное ему почтовое отправление действительно сделано».

Какой же вариант наиболее вероятен в данном случае?

— Это твоя машина, Яроуш? — спросила Шульцова, усаживаясь в мой служебный «сааб».

— Конечно, — согрешил я против истины.

И в эту минуту я заметил его. Он рванулся от тротуара боковой улицы и, казалось, хотел врезаться своей «шкодой» в мою машину. На виадуке Коронационного проспекта он шел уже почти впритык.

Я сбавил скорость, и он чуть было не врезался мне в багажник. Я сразу же увеличил скорость и свернул на Бубенечскую. Мне удалось это в тот самый момент, когда перед ним вспыхнул красный сигнал светофора. Я снова сбросил скорость. Мне хотелось убедиться, действительно ли это слежка, не померещилось ли мне.

Нет, не померещилось. Прежде чем я достиг первого поворота и запетлял среди вилл Старого Бубенеча, на перекрестке снова показалась гнавшаяся за мной светло-красная «шкода». Когда она достаточно приблизилась, я вгляделся в зеркало заднего вида и зафиксировал в памяти ее номерной знак, разглядел я и сидевшего за рулем пижона — с волосами до плеч, в рубашке цвета хаки — той, что называется «сафари». Я рванулся на разворот.

Пижон тоже прибавил скорость и, вихляя из стороны в сторону, погнался за мной.

То ли это был какой-то болван-дилетант, ни черта не смысливший в профессиональной слежке, то ли профессионал, получивший от кого-то задание с провокационной целью преследовать меня, не маскируясь. Вторая возможность, впрочем, представлялась мне бессмысленной. Пока я остановился на том, что этот волосатик просто дилетант. Я несся на бешеной скорости до улицы На затор-це. Тут я немпого уменьшил скорость и резко повернул машипу вправо. Шины громко взвизгнули, Шульцова вскрикнула от испуга. Пижон-волосатик не рискнул на такой маневр, боясь перевернуться.

— Куда ты едешь, Яроуш?

— Так ближе, пани Шульцова, а главное, тут движение поменьше, — успокоил ее я и с головокружительной скоростью запетлял по глухим улочкам.

— Послушайте, пани Шульцова, кому вы еще говорили о письме Бобина? — спросил я.

Она заерзала на сиденье. Я упрекнул себя за то, что помешал ей наслаждаться ездой в автомобиле, — ведь для нее это бесспорно редкость, — но что поделаешь — за мной и, быть может, за ней кто-то явно следил… Кто-то интересовался, что предпримет она, получив письмо, и как мы будем реагировать на ее визит к нам.

Я сказал «кто-то», но правомернее было бы употребить множественное число, поскольку трудно себе представить, что наблюдение за нашим управлением мог ррга-низовать один этот пижон в красной «шкоде». Одному человеку тут не справиться. А если выстроить в ряд все наблюдаемые факты, то они представали как почти целостная картина, дававшая основание предполагать, выражаясь языком профессионалов, утечку информации. Говоря же просто по-человечески, Шульцова явно где-то распустила язык. А некто за рассказанное ею ухватился.

— Да где и с кем я могла об этом говорить?.. — тихо произнесла Шульцова. — Ведь я одинокая, старая женщина, Яроут…

— Так, значит, действительно ни с кем, пани Шульцова? И вы никому йе давали читать письмо Бобина?

Я взглянул в зеркало заднего вида. «На хвосте» никого, чисто. Значит, я все-таки оторвался от этого дилетанта. И то ладно. На главные улицы я все же решил не выезжать. Выбирался боковыми улочками и переулками, которые вели к городской окраине. И видимо, делал это не столько из конспиративных соображений, сколько из вспышки сентиментальности. Эти улочки напоминали мне Бобина и наши давно ушедшие годы. И я спрашивал себя: а разве Бобин, которым мне теперь приходится заниматься и по служебному долгу, и по обязанности давней дружбы, разве это тот самый Бобин, что „сидел со мной за одной школьной партой и гулял в роще над Шипкапасом? Я решил, что лучше буду думать о кандидате наук, доценте, инженере Мартине Шульце, проживающем в Нидерландах, 6030, Ниу Байерлаанд, имеющем двойное гражданство, находящемся в настоящее время в неврологическом санатории доктора медицины Иаана Паарелбакка. А Бобин пусть остается Бобиной. Отбросим сентиментальности и облегчим себе работу.

Мои размышления прервал голос Марии Шульцовой:

— Яроуш, я, вполне понятно, давала читать письмо Бобина моей соседке пани Рыпаровой. Но больше никому.

Насколько я помнил, Рыпарова жила там же, где Марая Шульцова. Уже лет тридцать. И повседневно общалась с нею. Стало быть, письмо не давалось НИКОМУ. То есть НИКОМУ ПОСТОРОННЕМУ. Разговаривая со своей соседкой, Мария Шульцова разговаривала все равно что сама с собой. Человека моей профессии такая логика может злить или не злить, но ничего тут не поделаешь.

— Знаешь, Яроуш, — продолжала Мария Шульцова, — у нее, бедняжки, те же заботы и муки, что и у меня. Ее Эдик тоже В Голландии.

«Ага, значит, их связывает не только близкое соседство, но и общие беды, — сказал я себе. — Рынар… Черт возьми?» Это имя говорило мне немало. Во всяком случае, больше, чем я бы помнил об Эдуарде Рыпаре, который учился в той же гимназии, что и мы с Вобином, но на два класса старше. Это был долговязый, но красивый и элегантный парень. После гимназии он работал в одном солидном учреждении, откуда его выставили за какие-то неблаговидные поступки, тогда он подался р официанты, потом сидел за какую-то спекуляцию. В шестьдесят восьмом году без долгих раздумий вступил в «К-231».

А пани Шульцова после короткой цаузы продолжала:

— Но у нее дела еще хуже, чем у меня. Он, стало быть, этот ее Эдик, работает там в каком-то чешском эмигрантском комитете содействия, и ей, конечно, уже не удастся быть с ним рядом. Ты понимаешь?!

«Ах, вот оно что! — оживился я. — Работает в комитете содействия!» Мать Бобина, стало быть, знает немало, но неспособна уяснить себе, что все это имеет отношение к делу ее Бобина, и потому не придавала этому значения. Но главное она все же мне рассказала, и теперь у меня было достаточно сведений, чтобы завтра внимательнее ознакомиться с тем, что есть у нас в сводках относительно Эдуарда Рыпара».

Мы въехали на улицу На вищщи. Возле дома, где жили Шульцы, я остановил машину.

Со стороны расположенного неподалеку теннисного корта доносился стук мячей о ракетки.

— Прежде чем войти, мне хотелось бы кое-что вам сказать, пани Шульцова. Если кто-нибудь будет у вас спрашивать — это относится и к пани Рыпаровой тоже — о чем бы то ни было, касающемся письма Бобина, говорите, пожалуйста, что вы были у нас и мы обещали просьбу Бобина изучить. Этим вы только поможете Бобину. Ясно?

Ясно ей это, конечно, не было — ведь я сперва убеждал ее вообще никому не говорить о том, что она была у пас, а теперь настоятельно рекомендовал в этом признаваться и опять-таки для пользы дела… Это уж слишком… А для Марии Шульцовой и подавно.

— А теперь вот еще что… Если нас кто-нибудь видел вместе, я имею в виду — сейчас, и станет вас спрашивать, скажите, что я сотрудник министерства внутренних дел, который будет заниматься ходатайством Бобина. А приехал я взять его письма. Да, фамилия моя — Страна.

Это был совершенно необходимый маневр. За нами кто-то явно следил от самого министерства, видел, как мы находили, и потому, значит, нет никакой нужды скрывать обстоятельства, ставшие известными.

Она пристально смотрела на меня и, очевидно, многое так и не поняла. Мы объяснялись — «выражаясь модной кибернетической терминологией — в разных понятийных системах. Но она выработала для себя простую и четкую формулу: во всем слушаться меня — значит помогать Бобину.

— Буду делать все так, как ты сочтешь нужным, Яроуш, — сказала она тихо.

* * *

Я сидел в кухне, которую так хорошо знал прежде, и, разглядывая ее, размышлял о том, как порой разительно отличаются воспоминания о ком-то или о чем-то от тех впечатлений, которые возникают при новой встрече.

Мария Шульцова ушла в спальню. Оттуда послышался шум выдвигаемого ящика, а затем шуршание белья. Письма и фотографии она хранила, конечно, в комоде, что передалось ей, наверное, еще от ее матушки. Ведь вся ее жизнь основывалась, вероятно, на целой системе неизменных правил и традиций, вошедших в быт, таких, как, например, привычка прятать в комоде все, что считаешь особенно ценным и для посторонних глаз запретным. Образ ее жизни был так ясен и прост, настолько не соответствовал разнообразным конспиративным правилам, что был совершенно непостижим для всяких секретных агентов.

Непостижим, но ей довелось столкнуться с ними, а кто в состоянии хотя бы приблизительно представить себе заранее, что может произойти в результате такого столкновения полярно противоположных навыков и несоизмеримых ценностей. Я размышлял об этом и ел творожный пирог со сливочным кремом. За мной следил с висевшей на стене поблекшей фотографии, окаймленной резной рамкой, покойный Иозеф Шульц. Отец Мартина был мастером художественной резьбы, но кризис лишил его любимого ремесла и предприимчивости. Он стал работать кондуктором трамвая, исходя из принципа: «Лучше меньше заработать, но зато обеспечить себе надежную пенсию». И еще он играл на барабане и сочинял музыку для местных духовых оркестров. А его траурный марш играли на всех похоронах от Горни Шарки, Лысолайи и до самых Стодулек и Черного Вола. Но несколько лет назад судьба прокомпостировала Йозефу Шульцу билет его жизни в одном направлении — только туда. И вот я смотрел теперь на рамочку, которую он сам вырезал и которая напоминала о нем ощутимее, чем его поблекшая фотография. Я снова вернулся мыслями к Бобину.

— Вот они — на, возьми, Яроуш! — кладя на стол передо мной перевязанные голубыми ленточками пакетики писем, сказала Мария Шульцова и добавила: — Они сложены по годам.

Первые пакетики были потолще. Последующие становились год от года все тоньше и тоньше, свидетельствуя о том, как ослабевали, утрачивались из года в год воспоминания о родном доме, как вытесняли их новые повседневные заботы, привычки и обязанности, в которых растворялась тоска, а также росли возможности компенсировать недосланные письма телефонными разговорами. За последние два года большую часть писем составляли художественные открытки с краткими впечатлениями о тех местах, куда Бобин ездил по служебным делам или в отпуск.

— А в этом конверте фотографии. Они, вероятно, тоже помогут тебе, — сказала Шульцова.

Я кивнул ей в ответ и попрощался, заверив, что скоро дам о себе знать.

* * *

В помещении почты было пусто, стоял запах клея и оберточной бумаги. За перегородкой сидела пожилая сотрудница с химически обесцвеченными волосами.

Я показал ей свое служебное удостоверение.

Оно произвело на нее впечатление отнюдь не большее, чем любое другое удостоверение личности. Такие люди мне нравятся. По опыту знаю, что на их информацию можно положиться. А вот источником дезинформации чаще всего бывают те, кто, взглянув на удостоверение работника службы безопасности, становятся либо чрезмерно разговорчивыми, либо, наоборот, скупятся на слова, открыв вдруг в себе непостижимую способность стать но меньшей мере фон Штирлицем.

— Вы хотите что-то выяснить относительно того немца, да? — заметила сотрудница совершенно спокойно.

Казалось, ее скорее удивило бы, если бы никто к ней от нас не пришел. Я облокотился на перегородку и сказал:

- Позвольте, задам вам вопрос: как вы догадались, что я пришел именно ради «того немца»? Это во-первых. А во-вторых — какого немца вы имеете в виду?

Она посмотрела на меня с плохо скрываемым сомнением относительно моих профессиональных способностей.

— Ну, конечно, того немца, что отправил письмо молодого Шульца, сбежавшего в Голландию.

— А откуда вы знаете, что этот господин отправлял письмо молодого Шульца?

Она взглянула на меня обиженно: ей явно не нравилось, когда наводили тень на вещи, казавшиеся ей совершенно ясными и очевидными.

— Да ведь имя молодого Шульца было напечатано на конверте. Со всеми титулами и адресом, — ответила она сухо. — Но я сказала этому немцу, что письмо дойдет куда быстрее, если он отнесет его прямо пани Шульцовой, которая живет совсем рядом с почтой.

— А он что — не захотел?

— Нет. Он сказал, что должен отправить письмо заказным. Чтобы иметь для молодого Шульца доказательство того, что письмо его он действительно отправил из Праги.

Разумеется, это логично. Но ведь он мог отправить письмо и с главного почтамта, где его вряд ли бы запомнили…

— Скажите, пожалуйста, как он вам все это говорил?

— Как? — повторила сотрудница. — Обыкновенно, по-немецки: «Их мусс айнен рекомандиртен бриф шикен». Точно так. Я хорошо помню.

Она умолкла. Я ничуть не усомнился в том, что она запомнила все это слово в слово, до последней буковки. Любопытно: и эта женщина, оказывается, тоже из числа тех, кто не вполне понимает значение известных им сведений. Дело в том, что ее рассказ помог мне выяснить, что отправитель письма Бобина не мог быть немцем. Они не австриец, и не швейцарец, потому что человек, для которого немецкий язык действительно родной, никогда не употребит слова «рекомандиртен», а скажет «айнге-шрибенен бриф». Более того, фраза, как ее воспроизвела эта почтовая служащая, хоть и состояла из немецких слов, но не была немецкой.

— А вы не помните, он приехал на машине? — спросил я.

— На «мерседесе» бежевого цвета с серебристым отливом. Поставил он его вот тут, — кивком головы указала она на улицу прямо под окном.

— А номера машины вы случайно не заметили?

— Нет. Хотя… погодите, когда он уезжал, я смотрела ему вслед и увидела табличку с номерным знаком. Она была желтая, с черными цифрами и с буквами посередине.

Ясно: форма голландского номерного знака. В душе я воздал хвалу современной эпохе, пробудившей интерес к автомобилю и у женщин.

Итак, неизвестный отправитель письма Бобина начинал терять свою анонимность и обретал более определенные черты и формы. К тому же получалось, что нас просто вели к нему чуть ли не на поводу. Знал ли об этом владелец бежевого «мерседеса», это пока не игра то особой роли. Важно было, что мне, похоже, удалось раскрыть их замысел. Исподволь, но точно нам указывали следы отправителя письма Мартина. Мы должны были на них напасть, должны были на него выйти.

Но зачем? С какой целью? Конечно, если бы речь шла о какой-то провокации, то они постарались бы замести все следы. Л следы сразу же оказались у нас в руках: и сегодняшняя сложна, [1 приметы отправителя письма, обнаружить которого теперь — это уже просто дело техники. Тут что-то не так.

Пока я обо всем этом размышлял, женщина за перегородкой нарушила затянувшееся молчание:

— Вы знаете, у меня как-то сразу возникло ощущение, что с этим немцем не «се в порядке. У вас так не бывает?

— Бывает, и довольно часто, — улыбнувшись, ответил я. — Послушайте, а вы могли бы узнать этого господина на фотографии?

— Конечно. Она у вас с собой?

— Нет, но я, возможно, ее принесу. Хотя, быть может, в этом и не появится необходимости. А пока в: не были бы так любезны ноивдробнее описать его внешность?

— Блондин, примерно на полголовы выше вас…

— Это значит, он ростом около ста девяноста сантиметров, но так ли?

— Пожалуй. Во всяком случае, он очень высокого роста. Глаза у него голубые, а рот, знаете, какой-то странный. Такой редко увидишь. Будто у него гуи вовсе нет, а просто какой-то кривой разрез на лице. — Она провела ногтем черту от левого угла губ вверх к правей щеке.

— Благодарю! — воскликнул я.

Ее действительно было за — что благодарить. Все, что я узнал в почтовом отделении ноль тридцать пять, лишало отправителя письма Бобина всякой надежды остаться неузнанным…

Его звали Гайе ван Заалм, он был родом из Венлоо и являлся торговым агентом филиала фирмы «Шерико» (Нью-Джерси, США) в Роттердаме. Фирма эта занималась производством антибиотиков широкого спектра и различных психотоников. Во время войны президент Рузвельт на четыре года запретил ее деятельность, поскольку она через своих агентов в Бразилии оказывала финансовую помощь нацистам. В сорок пятом году «Шерико» не просто возродилась, а и распространила монополию на свои товары во всем капиталистическом мире.

Гайе ван Заалм прибыл, чтобы предложить нам продукцию своей фирмы и заключить контракт на ее продажу. Он бывал у нас и прежде с такой миссией и всякий раз вполне успешно с ней справлялся. «Ни в чем предосудительном замечен он не был…» — заключала сводка.

Итак, исходя из профессии ван Заалма, «мостик» между ним и Бобином мог представиться вполне логичным и естественным. На первый взгляд. Но если присмотреться к этому «мостику» внимательней, то обнаруживалась его крайняя шаткость.

Действительно, зачем агенту, торгующему лекарствами, вступать в непосредственный контакт с каким-то пациентом санатория для нервнобольных?

Ответить на этот вопрос я пока не мог, и приходилось довольствоваться общей формулой, что в этой жизни все возможно, так, в нашей стране пребывает некто Гайе ван Заалм, невинный, как дитя. Отправка письма Бобина — первое обнаруженное нами внеслужебное деяние торговца, совершенное на нашей территории с завидной непосредственностью. Но я не мог не считаться и с другим обстоятельством: Гайе ван Заалм ведь исчез сразу же, как только отправил письмо Бобина, словно у него горела земля под ногами. Через пограничную заставу в Розвадове он проследовал в тот же день вечером. Кроме того, как затем выяснилось, торговый агент крупнейшей фармацевтической фирмы был знаком нашим коллегам из уголовного розыска. С ними у него два года назад возникли кое-какие неприятности на почве спекуляции журналом «для мужчин». Хотя это, конечно, пустяк.

По наведенным справкам, Гайе ван Заалм вообще принадлежал к числу тех, кто охотно торгует всем, чем угодно, и предлагает свои услуги кому угодно. Например, Бобину. Или разведке. Но пока он ведет себя «в рамках», все это не так страшно. Он, конечно, мог быть из числа и тех, кого западные разведывательные службы, использовав, выбрасывают не с большей жалостью, чем грязную бумагу.

Заалма, за исключением спекулятивной торговли «мужским» журналом, ни в чем предосудительном обвинить было нельзя. А потому он имел возможность легально приезжать в нашу страну. А это, в свою очередь, давало возможность стоящим по ту сторону баррикад всякий раз при необходимости его использовать.

Противоестественной выглядела лишь спекуляция «мужским» журналом. Но ведь ЦРУ и другие разведывательные службы, сотрудничающие с ним, используют, разумеется, всякий сброд: от террористов до профессиональных жуликов. На Западе. Да и у нас они тоже идут на сотрудничество только с общественными отбросами, потому что никто другой с ними не станет связываться.

Все это были вещи настолько известные, что я о них даже не хотел думать, lie хотел, по должен был. Пусть Гайе ван Заалм будет кем угодно: курьером или же связным (конечно, второразрядным), но что он так или иначе имеет отношение к какой-то разведывательной службе — в этом я уже не сомневался.

Итак, три варианта: либо я ошибаюсь и Гайе ван Заалм взял письмо просто из дружеского расположения к Мартину Шульцу, либо выполнял предписание какой-то разведывательной службы, но впервые, и там просто не знали о прежних его неприятностях. И еще вариант: Гайе ван Заалм работает постоянным агентом. Но он скорее просто мелкая сошка. А вот с «мужским» журналом он просто хотел подзаработать, потому что привык так делать, — я этот тип людей хорошо знаю, они подзарабатывают всюду и на всем. Итак,’ он попытался торговать «дефицитным товаром», но не получилось, и о своей неудаче оп решил умолчать.

Я поднялся с кресла и прошелся по комнате. Остановился у окна.

В саду, окружавшем наше место работы, колыхались на ветру огромные пионы. Ощущался сладковатый дурманящий запах бузины. Постояв немного, я вернулся к столу и снова принялся читать документацию с красным штампом «Совершенно СЕКРЕТНО».

Из нее я узнал, что санаторий, которым ведает доктор медкцины Иаан Паарелбакк, называется «Больница милосердных братьев» и находится на Гееренканале, 631 в Наардене. Эти места я знал: высокие осины, дубы и пирамидальные тополя, зеленые луга и уединенные двухэтажные виллы из коричневого кирпича, с белыми оконными переплетами. К летним резиденциям богачей ведут дорожки, окаймленные рододендронами, над каналом вздымают свои крылья миниатюрные подъемные мостики. Тишина царит на этом клочке перенаселенной Голландии.

Это лирика.

Докладная сообщала точным, строгим языком:

«Было установлено, что этот объект используется голландской секретной службой и предоставляется также в распоряжение органов ЦРУ».

Пункт «с» содержал систему охраны санатория: «Двухметровая стена, возвышающаяся над изгородью из колючей проволоки, которая постоянно находится под электрическим током, напряжение которого не установлено. Ночью в сад выпускают служебных собак. Стена и входы непрерывно просматриваются пятью телевизионными камерами».

Итак, мое предположение было верным. Но как же выручить Бобина? Чтобы в открытую проникнуть туда, пришлось бы прибегнуть к насильственным мерам, а этого мы не делаем принципиально. Значит, необходимо искать иные пути. Да, тут придется здорово пошевелить мозгами.

Я перевернул страницу и прочитал: «Паарелбакк Иаан, доктор медицины, подлинное имя Хаим Байныш Засович, родился 12. XII. 1919 г. во Львове. В 1924 году родители эмигрировали в Палестину. Хаим Байныш Засович сперва работал в кибуце, но уже в 1940 году становится членом сионистской террористической организации «Иргун цвай леуми». В 1945 году он уже принадлежит к числу организаторов серии нападений на органы британской администрации. Был арестован, допрошен и через сорок восемь часов освобожден за недостатком улик (источник информации: бывший сотрудник израильской разведывательной службы «Моссад»), В 1946 году выехал в Голландию, закончил с отличием медицинский факультет Амстердамского университета. Сменил имя и фамилию — стал Паа-релбакком. Фамилия эта вполне обычна для голландцев еврейского происхождения. Она означает «жемчужный ручей». В пятидесятых годах работал в США, род его деятельности точно не выяснен. Предполагается, что принимал участие в исследованиях воздействия наркотических средств. В 1963 году он вернулся в Голландию и создал санаторий «Больница милосердных братьев».

«Милосердные братья»… Что и говорить, яснее некуда. Доктор медицины Паарелбакк принадлежит к ядру высококвалифицированных специалистов-психиатров ЦРУ, а возможно, и «Моссада».

Следующий документ гласил:

«Личность водителя машины «шкода-102» установлена… Им является ГОМОЛА Александр, родился 11. III. 1951 года в Праге, национальность — чех, гражданство чехословацкое, работает мойщиком посуды». Далее следовало название большого отеля. Вот это обычный трюк людей такого пошиба — где-то работать четыре часа, пусть даже за гроши, только для того, чтобы иметь штемпель в паспорте и чтобы оставалось достаточно времени на всякого рода спекуляцию.

Докладная сообщала далее:

«ГОМОЛА состоит на оперативном учете как скупщик валюты и сертификатов. Устанавливает контакты с иностранцами, приезжающими в Прагу в качестве туристов».

Список установленных им связей прилагался, но в ней имя Гайе ван Заалма отсутствовало, что, конечно, еще ничего не должно было означать.

«ГОМОЛА осуществляет свои торговые операции в рыбной закусочной «СВЕЖЕНКА» (следовал адрес), пользуясь следующими кличками: АЛЕК, ШТИГЛЕЙ, ЖИВОЙ. На свои нелегальные доходы ГОМОЛА завел себе в Старом городе (следовал точный адрес) роскошную квартиру, оснащенную заграничными электрическими приборами, бытовой электроникой японского производства. Мебель ГОМОЛА сделал еебе на заказ по проекту инженера-архитектора БЕРКИ Франтишека, которого он снабжает иностранной валютой.

ГОМОЛА дает взаймы знакомым и приятелям значительные денежные суммы, но строго добивается их возврата. Агент ЛИБА сказал как-то ГОМОЛЕ, что тот скорее подходит для жизни на Западе, чем у нас. На что ГО-МОЛА ему ответил: он, мол, эмигрировать никогда не будет, хотя у него есть за рубежом связи и он запросто мог бы это сделать, но не сделает, потому что так, как ему живется у нас, он нигде не сумеет наладить жизнь, f Органы уголовной службы пока все еще не приступают к изоляции ГОМОЛЫ, потому что посредством него можно будет проникнуть в разветвленную сеть валютчиков».

На документе стояла подпись: «Капитан Вейвода».

В конце была пометка моего непосредственного начальника: «Попросить товарищей из Общественной безопасности, чтобы оставили в оперативном покое. Им займемся мы… Полковник Вацлав Плихта».

Итак, я дочитал до конца. Мозаика складывалась. Контуры становились все яснее, но пока еще не помогали мне ответить на вопрос: КАК заполучить домой Бобина? Как вырвать его из рук этих явно не милосердных «братьев»?

Следующий документ действительно был, как это прежде говорилось, источником развлечения и поучений.

В нем сообщалось, что Гомолу, по проверенным данным, недавно посетил какой-то голландец (имя не установлено), который вручил Гомоле значительную сумму, в том числе в иностранной валюте, и попросил его следить за пожилой женщиной (показал ее фотографию) и установить, будет ли она ходить в МВД.

Да, сведения вполне соответствовали положению вещей.

Но зачем действовать так прозрачно? Смысл этого я пока яе сумел понять. Все, что лежало передо мною на столе, за исключением архивных сведений о докторе медицины Иаане Паарелбакке, свидетельствовало о дилетантизме наших противников, которые чуть ли не во весь голос вопят о том, что учиняют. Сами указали… определенно указали на Гайе ван Заалма. А тот связался со спекулянтом-валютчиком Гомолой. С типом, который даже у рядового любителя детективов сразу бы вызвал предположение, что наши органы государственной безопасности должны по той или иной причине держать его на заметке.

Если же наши противники избрали тактический вариант, который выглядит столь глупым и дилетантским, то тогда это должно иметь свой глубокий смысл. Совершенно трезвый, четкий, профессионально продуманный. Как добрался Гайе ван Заалм до Гомолы? Пожалуй, догадаться несложно. Торговец антибиотиками широкого спектра жил в том же пражском отеле, где Гомола хоть и работал мойщиком посуды, но большую часть времени просиживал в баре, вылавливая простаков. Занимался этим так долго, что даже его самого подловили. Гайе ван Заалм дал ему задание следить за Шульцовой… И снова встал вопрос: ПОЧЕМУ? Почему он воспользовался услугами этого пройдохи-валютчика? Ведь должны они были предусмотреть, что их игру мы можем раскрыть.

Я без конца твердил себе это, но взять в толк так и не смог. А потому решил, что лучше сосредоточить внимание на имевшихся сведениях о фирме «БИОНИК инкорпорейтед». Занималась она опытным производством бактериологического оружия, была тесно связана с сионистскими кругами США, на капитале которых базировалась ее деятельность. Основные исследования фирмы касались мутации вирусов гриппа и других заболеваний.

А Бобин как раз занимался фундаментальными исследованиями в этом направлении. Ведь он был специалистом в области биологической инженерии. Его стремление вернуться на родину начинало приобретать теперь новый смысл. Ну а может, он все-таки просто тоскует? По маме. По родине. Хотя и это говорит немало, да только испытывает тоску, в конце концов, каждый эмигрант. Ностальгия есть ностальгия. Тоска по знакомым, по связанным с личными переживаниями местам. И ничего больше.

Однако Бобин должен был бы знать, чему и кому помогает его одаренность и против кого она направлена. И если в нем не проснулась совесть — это на первый изгляд не блещущее новизной и все же решающее проявление нравственности, которое для каждого человека, и особенно для учоного, приобретает в наше время все более важное значение, то что же тогда происходит с Гюбином?

Что я мог знать о совести нынешнего Бобина? Но ведь он все же хочет вернуться. Да, в любом случае помочь ему вернуться, чтобы он работал на нас, а не против нас. ежиком подстриженные волосы и глубокие складки вокруг тонкого рта на смуглом лице.

Я сидел с профессором, доктором наук, руководителем научно-исследовательского института биохимии, в его служебном кабинете, обставленном светлой современной мебелью, в креслах, обитых искусственной красной кожей. Надо мною на письменном: столе возвышалась увенчанная книгой в сером коленкоровом переплете целая гора бумаг, разных оттисков из научной периодики, блокнотов и журналов. Светло-серый томик на вершине, казалось, удерживался лишь для того, чтобы опровергнуть элементарные законы равновесия. За окном на карнизе стоял ряд вазонов с заботливо ухоженными кактусами, а книжный шкаф позади письменного стола был до отказа забит научными трудами, названия которых мне ровным счетом ничего не говорили.

— Вы хотите знать, над чем у нас работал Шульц и каким он мне представлялся с профессиональной и человеческой точки зрения? Следовательно, если я правильно вас понял, речь идет о том, чтобы нарисовать его полный портрет. Разрешите полюбопытствовать: для чего?

— Полюбопытствовать вы, разумеется, можете, профессор, но я вам не отвечу. Либо отвечу так: от того, что я о Шульце узнаю, зависит очень многое…

— Хорошо, — согласился профессор. — Я вижу, вы имеете отношение к чему-то, что принято романтически называть секретной службой… Ну а смысл секретной службы, вероятно, в том и состоит, что она действительно секретная. У вас есть свои правила, и я не намерен их нарушать.

Профессору Плигалу, как видно, было свойственно быстро переключаться с одной темы на другую. Но это было не проявлением рассеянности или несобранности, а следствием способности быстро сосредоточиваться на новых вопросах.

— Если изложить то, что знаю, в весьма сжатом виде, то я бы сказал, что столь одаренных людей, каким был Шульц, в нашей области науки мало… Необыкновенно эрудированный, кроме того, как редкостное исключение среди современных ученых, полиглот, полиглот в самом широком смысле этого слова — владел многими языками; увлекался музыкой: Гайдн, Стравинский, Прокофьев; Литературой: Томас Манн, Шолохов… изучал археологию. В самом деле, это, вероятно, был последний полиглот, которого я знал… Между прочим, товарищ майор, вы обратили внимание, что об эмигрантах обычно говорят в прошедшем времени? Словно об умерших?

Я смотрел на его энергичное, мужественное лицо и сожалел, что по роду службы мне нечасто приходится встречаться с такими людьми, как профессор Плигал.

— У Шульца был один недостаток, — продолжал профессор, — в сущности, он представлял собой тип ученого, который скорее соответствовал девятнадцатому или началу нашего века. Такова уж была структура его дарования.

— Не понимаю, профессор…

Профессор закинул ногу на ногу, обхватил ладонями колени и наклонился ко мне.

— Понимаете, наука изменилась, и вместе с нею, само собой разумеется, изменились ученые. Ныне наука преимущественно дело коллективное, а Шульц был, — он опять употребил прошедшее время, — индивидуалистом, не обладавшим данными для коллективного труда. В этом смысле он и был типом ученого, который больше соответствовал эпохе, когда и естественные науки еще держались исключительно на одаренных личностях.

Я слушал его, и мне казалось, что этот высокий, седовласый человек говорит о ком-то совершенно мне незнакомом. Между Бобином моего детства и доцентом Шульцем не просматривалось ничего общего. Правда, Бобин всегда был немного замкнутым. По отношению ко всем. За исключением, пожалуй, меня. Но чтобы стать индивидуалистом, ему надо было еще вырасти, перемениться, повзрослеть…

«Ладно, значит, я прав, решив заниматься ученым, эмигрантом, заточенным в стены санатория ЦРУ и жаждущим вернуться на родину, и оставив в покое парнишку Бобина».

— Профессор, позвольте задать вопрос, который вы, безусловно, ждете от человека моей профессии: имела или могла иметь работа Шульца какое-либо стратегическое чначение?

Он снял очки и, подхватив их за дужку, стал покачивать на пальце. Потом снова надел и сказал:

— Огромное… — Немного помолчав, продолжал? — То есть стратегическое в прямом смысле… Возникает, конечно, вопрос, какую стратегию, то есть какую политическую концепцию, вы имеете в виду. Народнохозяйственную, например… Она могла бы способствовать ускорению решения многих жизненно важных проблем нашего иа-родного хозяйства. Разумеется, мы это сделаем и без Шульца. Но с его участием эта проблема была бы решена значительно быстрее. Выдающийся ум есть выдающийся ум.

— А если бы результаты его изысканий появились на Западе, это могло бы привести к производству там опасных видов биологического оружия?

— Безусловно.

Совершенно независимая информация: сводки нашей разведки и умозаключения профессора Плигала полностью совпадали.

— Если вы хотите рассматривать эмиграцию Шульца с этой точки зрения, — продолжал профессор, — тут огромную роль сыграла эта его бестия.

— Не понимаю… — заметил я, хотя все отлично понимал. Ведь слова «эта его бестия» я уже однажды слышал — их произнесла скромная пожилая женщина — Мария Шульцова. У простой женщины и у высокообразованного профессора для супруги Мартина Шульца нашлось одно и то же определение. Хотя у каждого под своим углом зрения…

— Я имею в виду его «мадам». Ведь эмигрировать вынудила его она. В институте у нас никто в этом не сомневается, а лично я в этом твердо убежден. Шульц был, — он опять сказал о Мартине в прошедшем времени, словно того уже не существовало, — человеком, в жизни крайне непрактичным. И на такой серьезный шаг, как эмиграция, он никогда бы не решился, а тем более не смог бы его организовать.

— Вы полагаете, Шульц был настолько зависим от жены, что она вертела им, как хотела?

— Не полагаю, а знаю. У нас в институте ходила шутка, наглядно отражавшая характер их отношений: «Когда Шульц получил звание доцента, она должна была получить за это как минимум орден…» — Профессор пожал плечами и продолжал: — Мне не хочется вас дезориентировать. Я отнюдь не утверждаю, что Шульц не заслуживал звания. Напротив. Но если уж вы хотите знать правду, пожалуйста. А правда такова: доцент Шульц был под башмаком у своей бывшей лаборантки. — Мой собеседник провел ладонью по лицу, разгладил на лбу морщинки. — Мне не нравится, когда научные сотрудники института женятся на своих лаборантках. Хотя, с другой стороны, — поймите меня правильно, — я не деспот и не самодур и не считаю лаборанток людьми второго сорта… — В уголках его рта заиграла улыбка. — Но положение лаборантки, подчиненное, являющееся естественным результатом организации труда в лаборатории, при супружестве очень часто нарушается, и почти всегда от этого в первую очередь страдает мужчина.

— Вы считаете, что с Шульцем именно так и случилось?!

— Безусловно. Хотя случай этот, с одной стороны, как будто исключительный, но все же вполне типичный. Да вот еще что — деньги… — продолжал профессор Плигал. — Шульц зарабатывал очень большие деньги. У него был высокий оклад, премий — я на нем не экономил. Получал он их по заслугам. Были у него и гонорары за научные труды. Хотя на них, правда, никто еще не разбогател, но закон итога действителен и для малых чисел… И представьте себе — несмотря на это, она заставляла его работать ночами — писать под псевдонимом научно-популярные брошюрки. Его, такой талант… Представьте себе… Брошюрки! Под псевдонимом «Инженер Бобин». Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы, как говорится, распространялись научные знания… Стилистически, правда, это звучит скверно, распространяться, я полагаю, может чума или холера. Да… Научные же знания передаются! Да… Вот именно… — Профессор Плигал прервал свои рассуждения и, заморгав глазами за толстыми стеклами очков, досадливо стукнул кулаком себя по колену. — Ну хотя вообще-то такие брошюры следует писать, — заговорил он снова, — делать это должны образованные люди, и только, а не ученые, занимающиеся фундаментальными исследованиями… Для таких людей, как Шульц, это не просто потеря времени, а наполовину растраченный талант… — Профессор повертел сигарету, сдул с нее пепел и продолжал: — Шульц зарабатывал более десяти тысяч в месяц. И притом постоянно у всех занимал. Когда он уехал, то, оказалось, остался должен четыре сотни самым разным людям. По мелочам — десять, двадцать крон. Брал на сигареты, на пиво. Иногда даже на сосиски. Вы можете поверить?

— Я привык ко всему. Это входит в мою профессию, — заметил я, хотя прозвучало это не слишком убедительно. — Так что же, супруга все у него отбирала, и он не мог ничего себе припрятать? Не знаю, как вы, а я, как теперь принято говорить, заначку завел себе, о которой жене и неведомо.

Профессор усмехнулся и кивнул. Но тотчас же неодобрительно завертел головой. Это была какая-то странная путаница движений, хотя вполне соответствовавшая тому, о чем мы вели разговор, н продолжал:

— У нее была до совершенства доведенная система контроля. И к тому же обостренный инстинкт. Как у гончего пса. Она находила у него все. Как-то из-за двадцати крон она устроила ему дикий скандал… А он скандалов боялся. Она просто терзала его как могла. В довершение ко всему была напыщенной и страдала манией величия. Ей вечно чего-нибудь недоставало. Она всегда была недовольна.

Когда речь заходила об урожденной Загоровой, мне прошедшее время нисколько не мешало и не вызывало ни малейших возражений.

Товарищ профессор, судя по тому, что вам известно о жене Шульца, она представляет собой тот тип людей, которые сделают что угодно и для кого угодно, если им предложат солидный куш, не так ли?

— Безусловно. Именно так. Кажется, я вас понимаю…

Профессор Плигал не был человеком, мир которого ограничивается стенами его кабинета. Насколько мне было известно, в своих выступлениях он откровенно и принципиально высказывазт свои суждения и по сложным политическим вопросам.

— А посему, если вы меня понимаете, прошу вас сохранить в тайне то, о чем вы догадываетесь. Хорошо?

— Не будем повторять азбучные истины, мы же взрослые люди, — отмахнулся профессор. — К этому еще кое-какие детали: она — эффектная, упрямая и очень целеустремленная бестия. Он — гениальный растяпа, тающий от миловидной внешности своей жены, а свои знания и способности считающий чем-то само собой разумеющимся. — Профессор погасил в пепельнице сигарету, вытер носовым платком пальцы и продолжал: — Для нее Шульц был лишь/источником средств и привратником…

— Привратником?

— Вот именно. Это звучит несколько цинично, но так оно и есть. Мартин Шульц был для своей жены привратником, своим положением открывавшим ей двери в общество таких людей, куда бы она сама никогда не попала. Ей доставляло огромное удовольствие, когда во время разных приемов ей целовали руку ученые с громкими именами.

— А что, если бы Мартин Шульц вдруг перестал быть источником денег и этим самым привратником, как вы выразились? — спросил я и услышал ответ, который и предполагал услышать.

— Он перестал бы для нее существовать. Он стал бы ей в тягость, она бы его бросила. А вы, вероятно, думали иначе?

— Нет, — ответил я.

Наступил момент, которого я ждал с надеждой и тревогой. Откинувшись на спинку кресла, я глубоко вздохнул.

— Мне хотелось бы, профессор, всю эту проблему рассмотреть еще с другой стороны. Вы говорили о стратегическом значении исследований Шульца. Вы сказали, что они могут иметь, коротко говоря, и созидательное и губительное значение.

— Так оно и есть. Такова уж судьба естественных наук в современном мире. Они оказались как бы на распутье, в развилке между благом и горем человечества. Прошу извинить за этот нескладный экскурс в поэтическую образность. Путь, по которому они пойдут, определит резче и четче, чем когда-либо прежде, социальная система. В этом смысле естественные науки социализировались. Понимаете?

— Вполне, — сказал я. — А потому мне хотелось бы вас еще кое о чем спросить. Ведь нам придется работать, основываясь в основном на догадках и предположениях.

— Методически представляю себе это. — Профессор Плигал улыбнулся. Было заметно, что разговор наш вызывает у него определенный интерес.

— Вопрос позволю себе сформулировать так: способен ли Шульц, как ученый, ведущий фундаментальные исследования, предусмотреть, что его изыскания могут быть использованы для создания опасного биологического оружия?

— Вы хотите, чтобы я вынес вердикт по столь важному вопросу… — Профессор задумался, склонив полону. — Без боязни впасть в ошибку могу сказать, что по прошествии определенного времени ученый его масштаба должен это осознать. Сколько уйдет на это времени — зависит, разумеется, от многих факторов. Например, от того, какая именно проблема разрабатывается, насколько она связана с другими научными учреждениями. И наконец… наконец, ученый должен сам постичь суть того, что творит.

Плигал пристально взглянул на меня. Казалось, он на мгновение растерялся, застигнутый врасплох моим вопросом и своим ответом…

— Шульд… — начал было он снова и осекся.

— Профессор, допустим, Шульц что-то понял. Предположим, он убедился, что работает над чем-то таким, что может убивать и нацелено против нас. Как он поступит? Поставим вопрос точнее: является ли Шульц только тем, кого мы называем «чистым ученым», то есть человеком, для которого важнее всего решить данную конкретную проблему, и ничто другое его уже не занимает? Или в нем есть и нечто, именуемое совестью?

Последнее слово я произнес с особым ударением.

— Он человек эмоциональный, — сказал профессор. — А следовательно, чувство совести в обычном смысле у него есть. В этом я, в конце концов, могу заверить, исходя из собственного опыта общения с ним. Без догадок. Как установленный и подтвержденный, если угодно, научно проверенный факт. А вот какова будет его реакция? Психически он человек неуравновешенный. Будет страдать. G ним может всякое случиться. Может даже кончить жизнь в сумасшедшем доме…

Последние его слова чуть было не подбросили меня со стула.

— Ему может прийти в голову и мысль о самоубийстве, — произнес профессор, словно разговаривая с самим собой; произнес он это тихо, спокойно, бесстрастно. — Все это, поймите, с ним может статься. И первое и самое правдоподобное, что он сделает, — попытается вернуться к матери. Вот это я знаю. Мать всегда была для него тихой пристанью. Прибежищем. Находясь с нею, он мог целыми часами молчать или разговаривать о пустяках, а в этом он, несомненно, часто ощущал потребность.

Письмо Бобина обретало новый смысл, новую подоплеку. По-новому рисовалась и жена Бобина. А мои предположения, сложившиеся на основе наших документов, становились зримее, реальнее и не менялись в принципе, но облекались в живую плоть, которую не заменят никакие бумаги.

Я встал.

— Благодарю вас, — сказал я, — большое, большое вам спасибо, товарищ профессор!

— Да неужто я вам действительно чем-нибудь помог? — спросил Плигал.

— Пока вообще невозможно еще представить, какую огромную помощь вы мне оказали.

Мы простились.

* * *

— Попросту говоря, Яроушек, из твоего Шульца хотели, видимо, сделать послушного пай-мальчика. Этакого ученого мужа, который полностью бы сохранил работоспособность, но дал водить себя за ручку. Точнее говоря, просил, чтобы его водили за ручку.

Доцент Отто Выгналек приготовил два стакана коктейля. Пригладив черные волосы, прикрывавшие на темени плешь, он опустился в кресло и продолжал:

— Разумеется, тут можно ошибиться. Я ставлю диагноз человеку, находящемуся в другом конце Европы, и зная его лишь по нескольким фотографиям, письму и твоему более или менее бессвязному рассказу. За твое здоровье, Яроушек!

Он отпил глоток жидкости, пахнущей эссенциями, и заморгал умными, глубоко сидящими под выпуклым лбом глазами:

— Но, с другой стороны, я полагаю, что все же попал в точку. Хотя делать такого рода заключения сложновато, не так ли?

— Ученый муж, погоди! Златоуст! Останови поток своего красноречия. Мне необходимо ясное и лаконичное резюме. Скажи, что, по твоему мнению, они могут сделать с инженером Шульцем? Ты можешь мне это сказать, а главное — написать? Мне необходимы основания для того, чтобы начать операцию.

— Написать, написать… Как будто бумажка — это главное!

Доцент Отто Выгналек обладал многими достоинствами. К ним принадлежало и то, что он сдержанно относился к своей психиатрической науке. Охотно, даже с удовольствием, рассказывал он забавную историйку о том, как Фрейд сказал Адлеру: «Каждый психиатр сам немного помешанный». На что Адлер ответил Фрейду: «Каждый помешанный — немного обманщик».

Преимущество Выгналека состояло и в том, что он был связан служебной тайной, и потому я мог утаить от него лишь то, что мы обычно утаиваем в наших делах от своих коллег, которые работают над другими заданиями.

Он развел руками.

Потом, глубоко вздохнув, осушил стакан, поставил его на прямоугольный столик, покрытый черным стеклом, и сказал:

— По собранным мною сведениям, Шульц — депрессивный тип. То есть тип, которого современная психиатрия запросто может водить на поводке. И в этом… — он постучал пальцем с распухшими суставами по столику… — и в этом, очевидно… (без этого «очевидно» Отто, пожалуй, не чувствовал бы себя ученым) заключается рациональное ядро всей проблемы. По он пытается от них ускользнуть. Говорит, что хочет вернуться домой, что его не интересуют больше исследования, что он их свернул, и так далее. Иными словами, он сделал все гораздо хуже, чем мог бы сделать, но это единственное, что он сумел сделать.

Я кивнул в знак согласия и выпил жидкость, приготовленную Отто. Полученные независимо друг от друга, обе информации — профессора Яромира Плигала и психиатра Отто Выгналека — совпадали. Я вправе был полагать, что обе они правильны и что с ними можно работать как с достоверными.

— Возможно, он испугал только свою супружницу. Агрессивность для особ такого рода — дело обычное, хотя, может быть, в этом заключено и нечто большее. Но я этого знать не могу.

— Ну а что дальше? — спросил я.

— Что дальше? Существенно, что он находится в руках психиатров, а они могут усилить у него депрессивные явления настолько, что он, по сути, станет зависим от кого угодно на свете и о каждом будет думать как о своем закадычном друге.

— Скажи, пожалуйста, еще раз, и хорошо бы не спеша, — попросил я. — Если к Шульцу приедет кто-то, кому он вполне верит на слово, сумеет ли этот человек увезти Шульца куда надо?

— В принципе это возможно. Как я сказал, Шульц находится в состоянии депрессии и последует за тем, с кем будет чувствовать себя в безопасности. С одной оговоркой: пока не перестанут действовать лекарства, которые ему давали.

— А что потом?

— Потом… Потом — повторяю твое любимое словцо, чтобы доставить тебе удовольствие, — потом либо его хватит кондрашка, либо он впадет в агрессивность и набросится па того, от кого ждал помощи.

— Вот тебе и на! А что можно сделать, чтобы предотвратить это? — поинтересовался я.

Доцент Отто Выгналек, став вдруг непривычно серьезным, сказал:

— Две вещи: либо дать ему препарат, к которому он приучен, либо такое лекарство, которое — выражаясь дилетантски — поставит его на ноги. Но тут есть загвоздка: для этого необходимо точно знать, что он получал. А этого пациенты в психиатрических стационарах обычно не знают.

— А ты можешь заранее, хотя бы приблизительно, определить, что это за лекарство?

— Вообще да, но конкретно при нынешнем многообразии лекарственных средств — нет.

— Ну а все-таки — можно ли и как это установить?

— Безусловно, можно. Анализом мочи. Дело нетрудное. Для специалиста, конечно.

У меня было такое ощущение, будто на голову мне свалилась гора. Но ничего, решение найдется, должно найтись.

— Слушай, Яроушек, у этого Шульца нет никакой иной цели, кроме возвращения на родину. Неважно, по каким причинам. Это самое сильное его желание. А его письмо — у депрессивных больных так бывает — вспышка воли. Собственной воли. И может быть, последняя.

— Напиши мне это. Напиши мне именно то, что ты сейчас сказал!

Доцент Выгналек сидел за пишущей машинкой. Я смотрел на его сутуловатую спину и отросшие на затылке волосы, спадавшие на воротник белого халата. Машинка стучала, я ждал.

* * *

Подобрать к коричневому костюму бежевую сорочку, дополнить этот ансамбль галстуком, платочком табачного цвета и не стать похожим на взломщика касс в воскресный день — это искусство присуще людям изысканного вкуса.

Полковник, доктор философских наук Вацлав Плихта этим искусством владел в совершенстве. Он сидел в описанном костюме за своим столом, сверкал из-под седых щеточек бровей «голубыми глазами и делал вид, будто служба в разведке — это развлечение. Недавно на нашу долю выпал успех, который долго будет вызывать злобу у господ по ту сторону наших границ. Настроение у доктора было хорошее, и это повышало шансы на то, что шефы подпишут все, даже то, над чем при иных обстоятельствах не раз почесали бы затылки.

После первой моей встречи с Марией Шульцовой прошло три недели. За это время мы проверили все, что могли. Установили, с кем поддерживал контакты Гайе ван Заалм у нас в стране, хотя и без особых подробностей. Подтвердилось, правда, при этом и наше давнее подозрение, что Эдуард Рыпар является агентом голландской полиции среди чешских эмигрантов. А от отдела полиции, занимающегося эмигрантами, до секретной службы, как известно, один лишь шаг. Точнее говоря, этот отдел полиции — замаскированное поле деятельности западных секретных служб.

Мы пригласили Шульцову в министерство и попросили ее не слишком огорчаться, получив от нас отрицательный ответ на свое ходатайство относительно возвращения Бобина, и заверили ее тут же, что мы сделаем все, чтобы Бобин вернулся. Остальные предпринятые нами меры носили обычный, чисто рабочий¹ характер. Почтальонша, наряду с другими улицами обслуживавшая и улицу На виници, «случайно» получила вызов в автоинспекцию. Там ей вполне вежливо принесли извинение: оказалось, перепутали имя. А пока почтальонша сидела в автоинспекции, ее подменил бывший наш сотрудник, пенсионер. Но известно — старые люди рассеянны. «Ошибся» и наш пенсионер. В почтовый ящик Рыпаровой он опустил открытку, которой Марию Шульцову официально извещали о том, что ее ходатайство о возвращении Мартина Шульца в ЧССР отклонено. И что это решение может быть обжаловано в течение четырнадцати дней.

Одним словом, мы забросили крючок и ждали поклевки. Было ясно, что так или иначе это сообщение дойдет до Эдуарда Рыпара, а от бывшего служащего, официанта, спекулянта, арестанта и «возрожденца» 1968 года дойдет и до ушей противника. Много надежд на это мы, правда, не возлагали: на нашем месте они бы, вероятно, тоже попытались сбить нас с толку подобным же образом. Однако, с одной стороны, тут была надежда, что на эту удочку они клюнут и поверят, будто мы утратили интерес к Бобину-Шульцу, а с другой — не исключалось, что ошибка с открыткой активизирует чьи-то действия.

И действительно, активизировала: установив наблюдение за тем же Гомолой, мы обнаружили, что он ведет слежку за каждым шагом Шульцовой. В тот же день, как произошла «ошибка» с открыткой, он связался с архитектором Беркой, а тот, не мешкая, помчался в одно из западных посольств. Это выглядело столь по-дилетантски, что противно было смотреть. Когда же мы все-таки проанализировали шаги наших противников, а вычислительная техника вывернула их с лица наизнанку и снова наоборот, когда мы еще раз прикинули все с учетом опыта нашей и неприятельской тактики, то этот на первый взгляд заслуживающий насмешки дилетантизм обрел вдруг некий глубокий смысл.

Ведь они сами буквально тыкали нам в нос все свои контрходы. Подсунули своих случайных третьеразрядных агентишек. А возможно, и просто, людей, даже не подозревавших, что в данный момент они сотрудничают с иностранной разведывательной службой. Наши противники явно хотели, чтобы мы знали: их весьма интересует наша реакция на письмо Шульца. Ну конечно, нам показалось бы крайне странным, если бы они оставили письмо Шульца без внимания.

На вопрос, почему нам подсунули не профессиональных, а второстепенных агентов, ответ, кажется, напрашивался сам собой: под их прикрытием готовилась профессионально и искусно сооруженная западня. Игра с Гайе ван Заалмом, архитектором Беркой и Гомолой призвана была усыпить нашу бдительность. Просто и ясно: нам предстояло убедиться, что дорогу к Бобину мы, как говорится, разминировали.

Трюк с открыткой имел целью намекнуть противнику, что мы полностью утратили интерес к этому делу. Удастся ли? Поверят? Не поверят? Это зависело от многих обстоятельств. Между прочим, и от того, насколько хорошо сыграет свою роль Мария Шульцова. А роль эта по сути своей была ей совершенно чужда. Ей приходилось притворяться, а делать этого она просто не умела. Но, с другой стороны, она находилась на грани отчаяния. Подлинного, а не напускного отчаяния — вокруг нее разыгрывалось нечто такое, чего оца никак не могла взять в толк.

Итак, мы играли в прятки с господами с полярно противоположной стороны. Исходя из этого, я и разрабатывал план операции. И вот теперь я сидел и ждал, какое решение примет мое непосредственное начальство.

Полковник пододвинул мие пачку сигарет. У него были сильные загорелые руки, и, хотя ему перевалило за пятьдесят, движения его были быстрыми, точными, плавными и свидетельствующими об отличной спортивной форме.

Вацлав Плихта досмотрел на часы, потом чиркнул зажигалкой и, поудобнее усевшись в кресле, продолжал молчать.

В его молчании было что-то мне незнакомое. Я рос под его началом. Он обучил меня разведывательному делу так, как это не могла бы сделать ни одна специальная школа. И я полагал, что мы понимаем друг друга с полуслова, с полувзгляда.

А сейчас вокруг нас царила тишина, которая меня смущала и — если быть до конца откровенным, должен признаться — даже пугала.

— Вашек? — окликнул я его.

Он махнул рукой.

— Да потерпи ты пару минут.

Глаза его под щеточками бровей уже не блестели весело, а были серьезны. Я спрашивал себя, где дал маху в плане проведения операции. Однако долго раздумывать над этим не стал и переключился на мысль о том, что вообще значит первый шаг для разведчика так называемого тайного фронта. «Да и что волноваться, — убеждал я себя, — ведь известно: первый «бой» всегда выдерживаешь с начальством за одобрение и визу. А начальство всегда считает разработанную тобой операцию либо слишком рискованной, либо надуманной и сложной, или, наоборот, непродуманной и наивной, по всегда не соответствующей его представлениям».

Вацлав Плихта снова взглянул на часы. Встал.

— Ну, пора, пойдем, с тобой хочет поговорить начальник. То, что скажет тебе он, не сможет сказать никто другой, даже я… — Голос его звучал озабоченно.

Вацлав Плихта употребил официальное «начальник», а не обычное «старик», «шеф», «главный».

— А разве он сегодня на работе?

Я знал, что у руководителя нашего ведомства в последнее время стало пошаливать сердце. А с этим, как известно, в наш инфарктный век не шутят.

Вацлав Плихта кивнул, и в этом кивке выразилась явная его обеспокоенность.

— Да. Врачи, правда, запретили ему работать, курить, пить кофе. Но что-то, видимо, его тревожит. Сегодня он вдруг приехал на работу, курил и велел приготовить себе кофе по-турецки, — пояснил Плихта, и голос его при этом звучал как-то ворчливо.

* * *

У начальника было продолговатое лицо с глубокими екладками, протянувшимися от носа к уголкам губ, темные глаза и густая темная шевелюра е седой прядью посередине.

Жестом он пригласил нас сесть. Потом рука его украдкой прошлась по груди в области сердца и снова опустилась на стол из темного мореного дуба.

— Ярослав! — обратился он ко мне.

У меня сразу кольнуло под ложечкой. Обычно он называл меня Ярда или Яроушек. Когда же я ухитрялся провиниться, он обращался ко мне либо по званию — товарищ майор, либо но фамилии — товарищ Блажек. За те двадцать лет, что я с ним вместе служил, Ярославом он назвал меня всего лишь дважды. И оба раза тогда дело принимало серьезный оборот.

Вацлав Плихта опустил голову и уперся своим квадратным подбородком в грудь, будто он был здесь ни при чем.

— Ярослав, сделав глубокий вдох, повторил начальник и придвинул к себе зеленую папку с оттиском вверху «Совершенно СЕКРЕТНО» и начертанной тушью надписью: «Операция «Возвращение», — Ярослав, тебе все это представляется слишком упрощенно.

«Ага, — подумал я и почувствовал, как сразу ослабло мое напряжение. — Значит, ничего особенного — просто, по млению начальника, мой план операции относится к разряду упрощенных. Ну что же — ничто не ново под луной!»

— Ты отдаешь себе отчет в том, что это представляет для них? — продолжал начальник.

— Разумеется, товарищ начальник, — сказал я.

Он покачал головой. Я поглядел на Вацлава Плихту, но тот смотрел прямо перед собой. «Теперь это уже ваше дело, и меня в него не втягивайте», — говорил его взгляд. И в этом не было ни безразличия, ни перестраховки, а просто точная и реалистичная оценка ситуации.

Они с «главным» всесторонне обсудили операцию и сделали соответствующие выводы, касавшиеся непосредственно меня. «Но на отстранение меня от дела это цока непохоже, — успокаивал я себя. — А если и так? Работа для меня всегда найдется».

— Следствием того, что ты ошибочно определил приоритет факторов различной важности, явились и ошибочные оперативные выводы. Ты предлагаешь прямой ход — выехать за Шульцем в Голландию. Этого они и ждут. Для того-то они п разыграли тут перед нами весь этот любительский фарс. Для них суть дела в чем-то другом… — заключил начальник и протянул руку к пачке сигарет.

— Товарищ начальник… — обеспокоенно произнес Вашек Плихта.

— Ладно, ладно… — Начальник отодвинул сигареты. — Ты, Ярослав, взгляни на это, исходя из того факта, что мы уже «вынули» у них буквально из-под носа Ми-наржика.

Я кивнул.

— Вернулись и другие наши товарищи, изрядно им насолившие…

— Понятно, товарищ начальник.

— Неплохо сработали, как говорится, мы с их людьми у себя. И притом с людьми достаточно высокого полета.

Я снова согласился. Что правда, то правда.

— А разве они за последние годы захватили хоть одного из наших разведчиков?

— Нет, — сказал я.

Начальник уселся в кресле поудобнее и продолжал:

— Так вот: прежде всего они хотят накрыть кого-нибудь из наших. Помимо всего прочего, это нужно им и в пропагандистских целях. Дело, стало быть, в том, что они хотят использовать Шульца как приманку. Но мы на нее не клюнем. Твой план пришлось переработать. В основном мы согласны, что проведением этой операции займешься ты. Лично. На месте. В твое распоряжение будет предоставлено все возможное. Главный твой просчет состоял в том, что ты решил действовать напрямую. А тут нужны окольные пути, ибо мы хотим доставить Шульца домой, но не намерены приносить в жертву наших людей.

Начальник продолжал излагать свои соображения. Точно и четко описывал мое задание. Я воспринимал его совершенно спокойно и с должным пониманием. Со всеми плюсами и минусами… Трудности и тяготы, бремя разлуки и тоски… Воспринимал все так, словно речь шла не обо мне, а о ком-то третьем.

Документы.

Легенда.

«Теневое» существование.

Все взаимоувязано, все тщательно продумано и взвешено, оставалась лишь та тонкая, как паутинка, черта, что в жизни отделяет легенду от реальности.

Прошло, вероятно, около получаса. Все было ясно. Мы помолчали. От моей напряженности не осталось и следа. Я смотрел в окно и на кусты цветущего жасмина. Дальше, над ними, виднелся косогор предместья. «В конце концов, — убеждал я себя, — это обычная, очередная операция. Она лишь немного затянется, но что поделать?»

— Вопросы ко мне есть? — спросил затем начальник.

— Все ясно, товарищ начальник, — ответил я.

— Детали обсудите с товарищем Плихтой. В вашем распоряжении три дня, товарищи.

* * *

Эти три дня дали нам возможность основательно по-работать.

Прежде всего мы тщательно отшлифовали легенду. Переворошили ее до мельчайших подробностей, стараясь предугадать самые неожиданные варианты. Обнаружили две ошибки.

И вот наконец я внимательно оглядываю пивную, куда мы jfemmra зайти с Вацлавом Плихтой. Звякают кружки. Из-за облака табачного дыма, заполняющего зал, доносятся хриплые голоса. Их обладатели знают буквально все и в равной степени со знанием дела решают и проблемы народного хозяйства, и спорта, и кролиководства. Дым клубами плывет к открытому окну, лица вырисовываются четче, затем снова скрываются во мгле.

Я смотрю на них секунду, быть может, две. И вдруг у меня перехватывает горло.

— Слушай, Вацлав, а ты никогда не думал, что наше учреждение, вероятно, единственное, сотрудники которого не завидуют своим коллегам, отправляющимся в служебные командировки на Запад?

Он улыбается, потом кладет мне на плечо руку и говорит:

— Ну, пока! Привет, дружище!

— Поздравляю вас, господин доктор! — обратился ко мне по-немецки Готфрид Ауфдермауэр, — начальник отдела полиции для иностранцев кантона Люцерн. — Департамент юстиции и полиция идут навстречу вашей просьбе о предоставлении политического убежища.

У него была узкая, какая-то лисья физиономия, зачесанные назад волосы и темные глаза, близко сидящие у тонкого острого носа.

Стряхнув с белоснежного манжета воображаемую соринку, этот человек со столь странной фамилией, означающей в буквальном переводе «на стене», поклонился и продолжал:

— Получите, пожалуйста, документы!

Он протянул мне продолговатую книжечку. На ее серой обложке из плотной бумаги было напечатано: «Аус-лендераусвейс» — удостоверение личности иностранца. Затем господин с лисьей физиономией вручил мне синий паспорт для заграничных поездок, введенный согласно договору о политических беженцах от 12 июля 1950 года.

— А вот здесь распишитесь, пожалуйста! — сказал он, указывая на соответствующую графу бланка. Отчетливым, механическим голосом, в котором слышался швейцарский диалект, он предупредил меня, что я не смею менять ни местожительства, ни места работы без разрешения соответствующего отдела полиции. Затем, понизив голос, он продолжал уже как бы доверительно: —Для вас, господин дэктор, это, конечно, простая формальность. Согласно решению федерального парламента с сентября 1668 года мы в принципе не ограничиваем чехословацких беженцев в выборе и смене места работы и профессии. Так что в этом смысле вы можете не опасаться.

На этом лимит официальной гуманности был исчерпан. Затем человек с фамилией «На стене» растолковал мне, что я не смею заниматься никакой политической деятельностью — в Швейцарии она запрещена политическим беженцам под угрозой лишения права убежища. Точно так же я буду лишен права убежища, если вступлю в контакт с представительством своей родины.

Он произнес все это плавно, связно, не сбиваясь, более того, ни разу не запнувшись. Как будто включил где-то внутри себя магнитофонную ленту.

Стояло позднее лето.

Надвигались вечерние сумерки. С улицы доносился глухой рокот автомобилей, проносившихся по перекрестку, который отделял «Люцернер-банк», часовой магазин «Патек-Филип» и ювелирный магазин фирмы «Бухерер», пристань для яхт, моторных лодок и туристских пароходов в бухте Фирвальдштетского озера от доходных домов, дешевых кабаков, турецких, итальянских и испанских лавчонок на Базелынтрассе.

— С той минуты, как удовлетворена просьба о предоставлении вам политического убежища, вы можете подыскивать себе квартиру и работу, — продолжал полицейский чин.

— Благодарю! Это просто замечательно. Я беспредельно рад, господин комиссар. Еще раз сердечно благодарю вас!..

Он поглядел на меня.

В его темных, словно затянутых пленкой глазах, казалось, блеснула вдруг искра интереса. Да, действительно: всего лишь блеснула, и действительно лишь искра. Сразу смекнув, что к чему, я сказал себе: «Осторожно, Блажек! Не перегибай…» Хотя, само собой разумеется, я был рад покинуть комнатушку в мансарде второразрядного отеля «Бэрен» со скрипучим дощатым полом, продавленной постелью и окном, выходящим к вентиляционной шахте, из которой разило кухонным чадом и отбросами — прибежище, где я жил как «беженец» из Чехословакии за счет благотворительного общества, имея право на ежедневное трехразовое питание и пятьдесят франков в месяц на карманные расходы.

— Как только вы найдете работу, вам надлежит в соответствии с вашими возможностями ежемесячно выплачивать затраченные на оплату вашего жилья и питания средства, которые были израсходованы благотворительным обществом, — сказал Готфрид Ауфдермауэр. — Вы согласны?

— Разумеется, господин комиссар, — ответил я.

С-гэмнело. Сумерки здесь наступали быстро, как это бывает в горных долинах. В висках у меня стучала кровь. Ноги были словно налиты свинцом. «Спать… — подумал я. — Ничего другого — только спать». Надо отдохнуть. И сосредоточиться. Теперь мне предстоит сделать один из решающих шагов на пути к Бобину.

Бобин.

«Больница милосердных братьев» с ее телекамерами, проволокой под током и доктором Иааном Наарелбакком — все это казалось мне теперь куда более далеким, чем в Праге. А путь-дорога к Бобину подозрительно смахивала на путь-дорогу в другую галактику.

— Взносы в счет долга не будут слишком высокими, — пояснил Готфрид Ауфдермауэр, — то есть они будут соответствовать вашим возможностям.

Он был швейцарец, и главное, что его интересовало, это деньги.

— Понимаю, — сказал я.

— Закурите? — спросил Готфрид Ауфдермауэр и придвинул ко мне пачку сигарет «Муратти Амбассадор» с двойным фильтром из активированного угля.

— Благодарю! С удовольствием!

Я наклонился. Комиссар щелкнул зажигалкой. «Осторожно, — мелькнула у меня мысль, — что-то для комиссара полиции чересчур уж он вежлив и гостеприимен. Посмотрим, что еще предложит».

— Как вы себе представляете, чем будете заниматься?

— Я коммерческий работник, занимался торговлей и, думаю, мог бы служить, для начала, скажем, пусть даже на невысокой должности, в какой-нибудь торговой фирме. Желательно в такой, которая имеет что-то общее с моей отраслью. То есть с малой химией. Главным образом лекарственной.

Как у каждого разведчика, была и у меня своя «тень». Буде господам с противоборствующей стороны вздумается основательнее проверить, кто и что я такое, они бы установили, что сотрудник известного объединения «Хемо-экс» юрист Ярослав Блажек подписывал ряд торговых соглашений, регулировавших отношения между «Хемоэк-сом» и западными фирмами. Их оперативники обязательно установили бы, что доктор Блажек Ярослав имеет счет под номером 27472 в цюрихском филиале «Швейцарише Кредитанштальт», где числится четыре тысячи семьсот пятьдесят три франка.

Это было ровно столько, сколько мог накопить из командировочных за годы поездок человек, помышлявший об эмиграции. Эти деньги, как было условлено с Вацлавом Плихтой, я действительно вкладывал небольшими суммами при каждом своем выезде в другие страны.

Оперативные меры, предпринятые «на всякий случай», теперь оказались очень кстати. Они удачно дополняли легенду с «просьбой об убежище», которую я теперь реализовал. Я не строил из себя политического страдальца. Этому уже не верили даже журналисты, пишущие о «политических мучениках в Чехословакии». Я представился просто как человек, которому жизнь дома действует на нервы, и ему захотелось пожить где-нибудь в другом месте. К этому я добавил еще семейные неурядицы и то, что об эмиграции помышлял уже давно, продуманно к ней готовился, а жена (бедняга Мария!) отказывалась покинуть родину.

Для швейцарских представителей власти эта легенда имела и свои минусы: я не высказывал политических доводов в подкрепление своей просьбы о предоставлении убежища, и мне могли отказать. Но мы предусмотрели и такой вариант. Если бы швейцарцы меня выставили, я должен был закрыть свой счет в цюрихском банке и попытать счастья в Дании. Или в Бельгии. Но все же, с другой стороны, моя легенда имела непревзойденное преимущество: она вполне соответствовала тому представлению о чешских эмигрантах, которое за десять последних лет сложилось у швейцарской секретной службы и ЦРУ: это либо явные изменники, либо мелкие хапуги-корыстолюбцы, воображающие, будто в Швейцарии у коров три филейные вырезки, а в ручьях течет «Кнорр-бульон» [2] с мясными фрикадельками.

Я причислил себя ко второй категории.

«Сбежал» я, действительно воспользовавшись служебной командировкой, во время которой в самом деле вел переговоры известной фармацевтической фирмой.

— Заниматься торговлей… Легко сказать. До сих пор вы занимались ею только там… на Востоке. А здесь Европа!.. — заметил Готфрид Ауфдермауэр.

«Вот как! Они не считают нас Европой». Я закусил губу, чтобы не рассмеяться в лицо этому тупому зазнайке.

— Торговля всюду торговля, господин комиссар. И, как вам известно, мне достаточно довелось сотрудничать с европейскими партнерами, — возразил я, употребив его выражения.

«Что-то ты слишком уж обо мне заботишься, — подумал я и вспомнил вдруг о своем начальнике: «Ты, безусловно, будешь там, как говорится у военных, в окопах передового охранения. И дело там придется иметь не с болтливыми, брюзжащими гомолами и темными спекулянтами типа Гайе ван Заалма, а с профессионалами, знатоками своего дела». — И похоже, так оно и есть».

— Верно, — согласился Готфрид «На стене». — Ну что ж, вам стоит попытать счастья в «Ла Франшет». Там вас знают и…

— Извините! — прервал я его. — Но я не думаю, что в «Ла Франшет» меня встретят с распростертыми объятиями. Для нее я имел значение как представитель чехословацкой фирмы. Теперь же ситуация изменилась. Как беженца меня вряд ли там примут. Хотя бы потому, что это может ухудшить их отношения с чехословацким партнером и в определенной степени поставить под угрозу финансовые интересы.

Он взглянул на меня исподлобья… Кивнул.

Действительно, я говорил на понятном ему языке, да и сам он, вероятно, не раз встречался с подобными случаями и опыт имел немалый. Знал он и то, насколько эмиграция сама по себе обесценивает человека и ставит его на несколько ступеней общественной лестницы ниже. Однако больше говорить, пожалуй, не следует. К уже сказанному я мог прийти и путем простых умозаключений, но все, что я скажу сверх того, может вызвать вопрос: откуда я столько знаю?

А этого допустить нельзя.

Готфрид Ауфдермауэр восседал за столом как безучастный судья. Лоб его рассекали две глубокие параллельные морщины.

— Прошу вас не принять мои вопросы за допрос, — проговорил он с бесстрастной учтивостью, — если не хотите, можете на них не отвечать. Вы свободный человек.

«Конечно, — подумал я, — с обязанностью быть приписанным к определенному месту жительства и работы, словно крепостной времен Марии-Терезии».

— Мне нечего скрывать, — сказал я и посмотрел ему прямо л глаза.

— В своей, гм, торговой практике вам, вероятно, доводилось встречаться с вашими советскими партнерами?

— Ну конечно, господин комиссар. Регулярно. Я бы сказал — несколько раз в месяц. — «Пришло время продемонстрировать свою осведомленность», — подумал я и продолжал: — Вы должны понять, господин комиссар, что чехословацкая химия — это преяеде всего советская нефть.

— Да?!

— Ну конечно. А кроме того, существует сотрудничество в рамках СЭВ, которое требует постоянных личных контактов, и к тому же не только с советскими партнерами, но и с польскими, венгерскими, гэдээровскими и так далее…

Он сидел не двигаясь и, глядя прямо перед собой, говорил, словно обращаясь не ко мне, а к сероватой стене из пластмассы за моей спиной:

— Прошу вас еще раз — поймите, вы абсолютно свободный человек и мое предложение можете отклонить без каких-либо неприятных последствий.

«Ну что же, давай, выкладывай, что там у тебя еще… — подумал я. — Говори, что тебе нужно, и Ярослав Блажек безропотна все исполнит. Как и было задумано и оговорено с друзьями. Так что же вы хотите о нас узнать?»

Я откашлялся. Это выглядело вполне естественно.

— Вы не возражали бы поговорить с людьми из наших институтов относительно некоторых торговых связей ваших фирм с восточными партнерами? — спросил комиссар.

Я поднял руку. Словно защищаясь от чего-то.

— Знаю, знаю!.. Там, в Чехии, простите, вас здорово запугали — шпионаж и всякое такое… Но здесь, у нас, и речи быть не может ни о каком шпионаже.

«Реагирует он несколько прямолинейно и грубо, как мне кажется», — подумал я. А вслух сказал:

— Прошу простить, господин комиссар. Шпионы — это байки дл£ детей. Торговля, я бы сказал, просто нуждается в постоянном обмене информацией. Что знаю, тем рад поделиться. Я отдаю себе отчет в том, что отныне Швейцария для меня — вторая родина и у меня по отношению к ней есть обязанности… — Это звучало, конечно, патетически, но ведь так «щебечут» все наши эмигранти-ки. — Я с удовольствием встречусь с представителями любого вашего института. Как я уже сказал, моя осведомленность целиком к вашим услугам.

Я достиг той точки, которая всегда имеет место в любой разведывательной операции: где-то неизбежно приходится «подпустить» противнику немного подлинной информации и тогда прямо-таки на аптекарских весах взвешивать, что можно сказать, не повредив делу, и что необходимо сказать, чтобы укрепить к себе доверие как к человеку своему и к тому же представляющему ценность.

«Ладно, ничего не поделаешь… Речь, очевидно, пойдет о двух вещах. Во-первых, у меня захотят что-то выведать об отношениях в СЭВ, во-вторых, заодно проверить, действительно ли я тот, за кого себя выдаю. То есть тот ли я человек, который всего-навсего занимался торговлей медикаментами. Они станут жать на это, хотя тем самым лишь проявят свою тупоголовость, поскольку дураку ясно, что кадровый разведчик и на этот случай будет иметь хорошо отработанную легенду, продуманную во всех подробностях…

Ладно, давайте поиграем в прятки».

Комиссар со странной, но типичной старошвейцарской фамилией Готфрид Ауфдермауэр снова пододвинул мне пачку сигарет «Муратти Амбассадор» и сказал:

— Заболтались мы что-то с вами…

— Пустяки! Мне это нисколько не мешает, господин комиссар, — возразил я, улыбаясь. — Напротив, я люблю побеседовать, а мне тут не с кем, я совсем один: Вот у вас я действительно отнимаю время.

— Один?! Так, значит, вы не общаетесь со своими соотечественниками?

Будто б он этого не знал. С той самой минуты, как три недели назад я вышел из здания здешней полиции, куда сдал свой чехословацкий служебный паспорт, украшенный визами и пограничными контрольными штемпелями чуть ли не всех европейских государств, я постоянно ощущал на себе недреманное око. Ощущал, хотя и не подавал виду. Вел себя так, как и пристало себя вести новоиспеченному эмигранту.

Осматривал город. Кормил хлебом белых лебедей и черных лысух на Фирвальдштетском озере. Исходил вдоль и поперек универмаги «Мигрос», «Элмоли» и «Нордман», так ничего и не купив там. Обедал и ужинал в отеле «Бэ-рен», где жил. Время от времени заходил выпить кружку пива или четвертинку дешевого испанского вина в ка-кое-нибудь из бесчисленных третьеразрядных питейных заведений. Снял со своего счета две сотни франков и поднялся по канатной-дороге на двухтысячеметровую гору Пилатус. Полюбовался видом среднешвейцарских Альп, под которыми лежит «Озеро четырех лесных кантонов», похожее на гигантскую зеленую амебу, примостившуюся у подножия альпийских лугов и буковых рощ.

Спать ложился рано, вставал поздно.

Я ждал.

— Пока не представлялось случая ни с кем познакомиться, — ответил я. — Да и не знаю, как они меня примут. Ведь они, так сказать, старожилы. Наполовину швейцарцы…

Комиссар сморщил нос, будто почувствовал неприятный запах. Судя по фамилии, он был родом из кантона Люцерн, а значит, что ни на есть швейцарцем из швейцарцев, и поэтому не любил пришельцев. Слишком шумливых, расточительных и беспорядочных.

— Придет время — познакомитесь, — заметил он.

— Не сомневаюсь. Хотя, честно говоря, меня больше удовлетворили бы знакомства в среде разнонациональной.

К прошлому возврата нет… У меня нет желания встречаться с кем бы то ни было лишь потому, что он родился в той же стране или даже в том же городе, что и я.

В эту минуту я еще не мог определить, сколько пройдет времени до того, как мне удастся наконец приступить непосредственно к своей основной миссии. И я дорабатывал пока свою легенду. В мои планы совсем не входило внедряться в среду чешских эмигрантов.

— Разумно, — согласился со мной Готфрид Ауфдермауэр, — в этом есть свои преимущества. Но вы говорили, что хотели бы заняться торговлей. А как у вас с языками?

И, не дожидаясь моего ответа, раскрыл папку с наклейкой: «ЯРОСЛАВ БЛАЖЕК». Полистал ее и, кивнув головой, удовлетворенно прочел:

— «Немецким владеет отлично», это я слышу и собственными ушами, — добавил он от себя. — «Английским — разговаривает и пишет, французским — тоже». Ну… Ну… Хорошо. Русским… Тоже может пригодиться… — Он слегка наклонился вперед и оперся руками о ¹ стол. — По-английски вы говорите так же, как по-немецки?

— Я бы сказал — даже несколько лучше. Просто у меня было больше практики. Я об этом писал в своей биографии. А вот французский мне придется несколько освежить в памяти.

— А итальянский?

— Заказать себе обед я в состоянии. А вот с большим не справлюсь.

Он улыбнулся.

Да, пожалуй, впервые это была действительно улыбка или почти улыбка, а не та искусственная гримаса вежливости, что предписывается служебным этикетом. Невзначай я затронул верную струну, и в человеке по фамилии «На стене» взыграла традиционная швейцарская неприязнь и пренебрежение к итальянцам.

Готфрид Ауфдермауэр махнул рукой и заявил:

— Ну, необходимое вы доучите и наверстаете…

Потом, пожав плечами, он добавил, что с итальянцами у них всегда были и будут нелады. И уставился на меня.

Я сидел, положив руки на колени, и старался выглядеть так, как мне и пристало: то есть как человек, у которого решается судьба. Но все же и не слишком приниженно, ибо знал себе цену и хотел это подчеркнуть. Да, в этот момент решалось многое. Если мне помогут устроиться на работу за банковской перегородкой или в конторе какой-нибудь страховой компании, мне придется принять эту должность. И с благодарностью. Хотя ныне, конечно, не 1968 год, когда в Швейцарии на рынке труда предложение намного превышало спрос, а год 1978-й. Правда, и сейчас тут ощущается нехватка рабочих мест. Однако… Опять это почти фатальное — однако. Такая работа прикует меня к канцелярскому стулу почти на девять часов в день. Тут ведь действительно не то, что у нас, за весь день отлучишься лишь на пару минут выпить пива или что-нибудь купить… А мне необходима возможность свободного передвижения. Ну, хотя бы, скажем, должность разъездного агента по продаже нижнего белья… Мне, собственно, все равно, чем заниматься. Главное — постепенно добраться до Голландии и притом так, чтоб моя поездка туда имела вполне достаточное обоснование и целиком укладывалась в рамки моей легенды.

— При вашем опыте и знании языков, — сказал руководитель отдела полиции для иностранцев, — я бы чувствовал себя увереннее. Главное, вам очень поможет английский язык.

— Я был бы вам весьма благодарен, господин комисcap, если бы вы помогли мне. Хотя бы сориентироваться.

Он кивнул и протянул руку к телефонной трубке.

«Ну, держись, Ярослав, — сказал я себе, — если уж тебя направляет на работу полиция — быть тебе под постоянным полицейским надзором. Это азбучная истина…»

За окнами на противоположной стороне улицы вспыхнула розово-голубая неоновая реклама мебельной фирмы «Мобель Пфистер». Шум автомобилей постепенно утихал. Над перекрестком промелькнули огоньки троллейбуса — тусклые и одинокие. А Готфрид Ауфдермауэр тем временем говорил по телефону. Он перешел с литературного немецкого языка на швейцарско-немецкий диалект, и я, как ни вслушивался, с трудом понимал лишь каждое третье или пятое слово. Из этих третьих или пятых слов мне удалось все-таки составить себе представление о том, что он кому-то рекомендует одного «тшеха», говорит о моем знании языков и высокой квалификации. Наконец он сказал: «иш гуэт», то есть «хорошо», а закончил разговор французским «мерси».

Готфрид Ауфдермауэр положил трубку на вилку аппарата. Выпрямился в кресле. Потом наклонился, что-то начертал на листке меловой бумаги и, протянув его мне, сказал:

— Завтра в десять утра, господин доктор, вас буду! ждать по этому адресу. Это крупная международная фирма, и ваша специальность имеет прямое отношение к сфере ее деятельности. Полагаю, вам понравится там и вы будете довольны.

Я прочитал «САССЕКС Кеми инкорпорейтед», Ле-венштрассе, 3, Люцерн».

Заикаясь, произнес я Слова благодарности, произнес именно так, как это и сделал бы беглый торговый деятель с долголетней практикой, но которого эмиграция все же сбила с ног. Так что в заиканье этом будто бы действительно проявилась моя искренность. «САССЕКС Кеми инкорпорейтед» являлась одним из филиалов фирмы «Ше-рико, Нью-Джерси», которую в Голландии представлял Гайе ван Заалм.

Да, Готфрид Ауфдермауэр умел разбираться в людях того типа, который я изображал. И потому он улыбнулся, пожелал мне удачного старта и пожал руку.

* * *

— Но об Испании в этом плане я вообще ничего не знаю! — воскликнул я. Заведующий торговым отделом «САССЕКС Кеми инкорпорейтед» Барри Рейнолдс весело осклабился. И вместе с ухмылкой вокруг его шишковатого с лиловыми прожилками поблескивающего носа приподнялись рыжие, подкрученные кверху гусарские усы.

— Узнаешь, — ответил он и пожал плечами, на которых лежал отлично скроенный серый в мелкую красную клеточку пиджак фасона «эстергази».

— Для такого мастака, как ты, — продолжал Барри Рейнолдс, — это не проблема.

От него приятно пахло горьковатыми дорогими духами, хорошим виски, и вообще он распространял вокруг себя атмосферу довольства, обычно сопутствующую удачливым людям.

Мы познакомились всего полчаса назад, а он уже предложил мне перейти на «ты» и помог выполнить формальности, связанные с зачислением на работу. Походя он разъяснил мне, что жалованье — и без того достаточно высокое — всего лишь скромное начало на двухмесячный испытательный срок.

Да и вообще, как только передо мной автоматически открылись стеклянные, управляемые фотоэлементом двери «САССЕКС Кеми инкорпорейтед», все пошло как по маслу, будто меня тут давно ждали. Ну прямо-таки словно вся «САССЕКС Кеми инкорпорейтед» только и ждала той минуты, когда ее порог переступит Ярослав Блажек.

Впрочем, все говорило за то, что они действительно ждали. Во всяком случае, кое-кто из сотрудников этой торговой компании.

— Между прочим, — продолжал Барри Рейнолдс, — у тебя будет не слишком много времени для изучения материалов. Я хочу, чтобы на следующей неделе ты выехал уже в Барселону.

Он покручивал кончики своих гусарских усов и вопросительно на меня поглядывал. В окнах с металлической прокладкой сияло солнце. Улочка, на которую они выходили, была безлюдной, тихой и казалась каким-то потайным карманом в этом шумном квартале Люцерна неподалеку от Фирвальдштетского озера, где расположились банки, торговые фирмы и санатории.

Я зажег сигарету и не торопясь покуривал. Выпустил даже несколько идеально круглых колечек дыма, чем позабавил Барри, и он захохотал.

— Испания для меня совершенно незнакомый рынок, Барри. Это во-первых. А во-вторых, по-испански я могу сказать только «мучас грациас» — «большое спасибо»…

Мне было желательно увильнуть от этой поездки, но не преступая пределов, какие мог себе позволить уважающий себя коммерческий деятель, не намеренный портить свою репутацию и подрывать реноме тем, что может потерпеть фиаско при первом же задании лишь потому, что его предстоит выполнять в совершенно незнакомых ему среде и условиях.

Да, это была или, во всяком случае, могла быть проверка. Мне нужен север Европы, а меня заворачивают на юг и станут, надо думать, ждать — буду или не буду я увиливать.

Барри Рейнолдс взглянул на свои часы.

— Ну вот… — сказал он и перевел взгляд на стену, где висели автоматические часы «Патек-Филип». — Ага, четверть одиннадцатого. Вполне подходящее для джентльменов время.

Он поставил на стол полбутылки виски «Джонни Уокер» и два стакана.

— Теперь мы можем позволить себе это? Или ты, быть может, не пьешь?

Он сказал это небрежно, но взгляд его темных глаз стал на какое-то мгновение острым. Да, это проверка. Во всех деталях. Откажись я от выпивки, это бы означало, что мне любой ценой необходимо владеть собой. И прежде всего не утрачивать самоконтроля, а это качество, как известно, легко растворяется в алкоголе. И потому мой отказ сразу же вызвал бы подозрение.

Я посмотрел на Барри. Потом на бутылку. Причмокнул и сказал:

— Отказаться от этого — преступление перед человечностью. По сейчас ведь рабочее время, Барри?!

Это была реплика, которую я не только мог, но даже обязан был позволить себе.

— О’кэй! — сказал Барри. — Не бойся!

Он нажал кнопку. На двери зажглась предупреждающая табличка «Не беспокоить».

Барри налил прямо-таки лошадиные дозы и, предупредив, что нам придется обойтись без льда и содовой, продолжал:

— Я испанский знаю ненамного лучше тебя и тем не менее побывал там уже, наверное, раз пятнадцать. Ты будешь общаться и вести переговоры с людьми, вполне прилично владеющими английским. Но к изучению материалов надо приступить немедленно. Само собой разумеется, ты выносить из здания ничего не смеешь. Там есть данные, которые мы оберегаем как совершенно секретные. Ясно? Одним словом, я тебя предупредил.

Он осушил свой стакан, и я последовал его примеру. Виски согревало и приятно убаюкивало. Играло именно ту роль, которую ему и отвел Барри Рейнолдс.

«Так… Так… Значит, это и есть ловушка для новобранцев, — решил я. — Однако бывалого мастака таким способом, парень, тебе не накрыть».

Я смотрел на Барри как ни в чем не бывало — он был мне симпатичен, и готов был поручиться головой, я тоже ему не противен. Каким-то шестым чувством, или как это еще там говорится, я ощущал: оба мы понимаем, что за игра ведется, и добросовестно исполняем свои роли, притом находимся по разные стороны баррикады. И возможно, именно это ощущение каким-то странным образом сближало нас.

Я сосредоточился.

Замечание Барри о том, что в руки мне попадут совершенно секретные материалы, я не мог пропустить мимо ушей. Не мог ограничиться и общими заверениями, что на меня можно положиться. От моего ответа зависело — усилю или ослаблю я его подозрительность по отношению ко мне. Но чтобы вообще отвести от себя всякое подозрение — об этом я не мог и мечтать.

— Вполне понятно, если мне предстоит заниматься торговлей, я должен знать территорию страны во всех деталях, — сказал я и, допив виски, позволил Барри наполнить мой стакан, тогда как себе он лишь символически плеснул несколько капель. — А среди нужных сведений, разумеется, найдется немало и такого, что вообще никому постороннему не рассказывают. Это, я полагаю, основа основ каждого успешного коммерческого предприятия. Как на Востоке, так и на Западе. Ты меня просто недооцениваешь, Барри. Тут тебе учить меня не надо.

Он предложил мне сигарету.

Допив свое виски, Барри снова наполнил стакан до краев.

— Ты правильно смотришь на это. Думаю, мы поймем ДРУГ друга.

Мы продолжали потягивать виски, а Барри рассказывал мне о здешних обычаях. Обедать он ходит в итальянский ресторан «Барбатти». Барри пальцем указал из окна на небольшой ресторанчик; перед ним в тени платанов стояли три столика, за которыми сидели волосатые парни в джинсах и пили кока-колу. О бордюр тротуара опирались несколько тяжелых двухцилиндровых мотоциклов.

— По вечерам, — продолжал Барри, — компании здесь обычно собираются в отелях «Левен» или «Капитан Джо», который находится в близлежащем городке Штанс.

Затем он стал расспрашивать меня, умею ли я водить яхту и езжу ли верхом на лошади. Я сказал, что яхту водить умею, а вот на лошадь еще ни разу в жизни не садился. За исключением коня-качалки. Разговор вертелся вокруг всяких мелочей и убаюкивал так же, как и усыпляло виски. Но это кажущееся спокойствие было для меня моментом наивысшего напряжения. «А что он теперь выпалит? — мысленно спрашивал я себя. — Пальнуть он что-то должен…»

Выстрел последовал с фланга. Невинный вопрос; люблю ли я бывать в обществе или предпочитаю одиночество — был нацелен прямо в точку. Ведь, в большинстве случаев профессиональные разведчики предпочитают одиночество, если иного не требует их задание. Человеку бывает просто необходимо собраться с мыслями, подготовить себя к следующим ходам, обдумать и упорядочить свои поступки и действия.

Барри встал и принялся расхаживать по кабинету. Это была большая угловая комната, обставленная светлой мебелью из первоклассного универмага.

— По натуре я человек общительный. И все эти три недели, что пришлось прожить тут в одиночестве, были для меня смертной скукой, — ответил я.

И ответил правду. Да, по выжидание и связанное с ним напряжение в сочетании со скукой — это уж удел разведчика.

Барри вдруг остановился и, наклонившись надо мной, сказал:

— Слушай, может быть, тебе не хочется ехать в Испанию? По ты понимаешь, нам крайне нужен там свой человек. Предстоит заключение крупного контракта, и нам необходимо присмотреться к конъюнктуре на рынке. Конечно, я могу подыскать для тебя и что-нибудь другое…

«Ага! Так это, значит, все-таки ловушка. И он исподволь вталкивает меня в нее. Нет, не силой, а просто приоткрывает ее как раз в тот момент, когда полагает, что я воспринимаю его всего лишь как доброго собутыльника».

— Послушай, Барри, для меня Испания — это мечта. Если хочешь, я соберусь сегодня же, немедленно, не возьму с собой ничего, кроме плавок, и могу пробыть там хоть год. Или два. Мне совершенно все равно сколько.

Я умолк. Надо было оставить ему какие-то минуты на размышление и дать уяснить — для меня лично времен-пой фактор совершенно несуществен. Дело в том, что если им казалось или они даже усматривали наличие взаимосвязи между моей «эмиграцией» и возвращением на родину Мартина Шульца, то я, по их представлениям, тогда неизбежно должен был бы спешить.

Барри одобрительно кивнул.

— Но это одна сторона дела, — заговорил я снова. — А другая заключается в том, что мне будет очень неприятно, если я в чем-нибудь допущу промах. Ты пойми, это же мой дебют в «САССЕКСе». А как себя человек зарекомендует с самого начала, так на него и будут всегда смотреть.

Я умолк и поднес к губам пустой стакан. Это был жест, которым любители выпить обычно намекают хозяевам, что те не должны забывать своих обязанностей. Барри быстро понял и налил мне почти полный стакан. Он считал, что я уже достиг нужной ему кондиции, и заблуждался. Напряжение пе позволяло алкоголю разлиться во мне теплой, убаюкивающей волной.

— Впрочем, Барри, — сказал я, — начало, вероятно, всюду было бы одинаково трудным. Так что ладно — отправлюсь в Испанию.

Он сел. Выпил виски. Поставил стакан на стол. Положил на колени руки, завертел большими пальцами, словно кофемолка, и уставился на носки своих замшевых туфель.

Я дал ему время обдумать и додумать мои ответы. Наконец он сказал:

— Не бойся. Прежде всего ознакомься с материалом, а на месте увидишь сам, как пойдет дело. Если возникнут трудности, позвонишь мне по телефону. Я к твоим услугам в любое время. Хоть в полночь…

Вот это он брякнул зря. Очень уж профессионально. Даже слишком.

Барри Рейнолдс поглядел на меня и сказал:

— Ладно, завтра займешься изучением. Повторяю: все документы должны оставаться в помещении. Как я уже сказал, там имеются совершенно секретные вещи. Например, о поставках медикаментов да американские базы в Испании. — Он посмотрел на меня исподлобья, нахмурив лохматые ржавые брови.

Я кивнул и сказал, что торговля есть торговля, будто бы и не осознал ценности информации, которую он мне подсунул. А в том, что он ее именно «подсунул», я уже тогда не сомневался.

Однако для меня важным было лишь то, что касалось Бобина. Мартина Шульца. Остальное меня не должно занимать. Разведчик не имеет права совмещать две разнородные операции. Даже если представляется самая заманчивая возможность. Это правило. Кроме всего прочего, я мог бы подвергнуть риску успешное выполнение своей главной операции ради всего-навсего искусно сфабрикованной дезинформации.

Барри Рейнолдс встал. Взял стаканы и положил их в ящик письменного стола. Потом он погасил на входной двери световую надпись «Не беспокоить» и заявил:

— Документами займешься завтра.

* * *

А затем все шло как по маслу или как в сказке «Столик, накройся».

Барри Рейнолдс позаботился, чтобы я обзавелся «гар-соньерой» — однокомнатной квартиркой в одной из вилл, расположенных на террасах в конце набережной с видом на Фирвальдштетское озеро, на парк со старыми тисами и самшитами и на альпийский массив Титлис вдали. «Гарсоньера» была тут же обставлена мебелью со складов «САССЕКС Кеми инкорпорейтед». Не сомневался я и в том, что оснащена она и специальной аппаратурой, и электронными устройствами со складов ЦРУ.

И тем, что три четверти квартирной платы, которая равнялась заработку квалифицированного рабочего, возмещала фирма, я опять-таки был обязан Барри Рейнолдсу. Он же помог мне приобрести в рассрочку немного подержанную машину «ауди-100», организовал ее регистрацию и страховку. Одним словом, он заботился обо мне так же, как и я заботился бы о видном сотруднике фирмы, скажем «Локхид» или «Мессершмитт», который проявил бы интерес к работе в «Аэро Водоходы» [3].

* * *

От озера веяло прохладой. И хотя не было еще одиннадцати часов, улицы были безлюдны. Только перед казино в яркой полосе света стояли несколько женщин в вечерних платьях и меховых накидках и трое мужчин в смокингах — этих «спецовках» богачей. Я свернул в сторону узких улочек старого города.

Остановившись у арки проезда, вынул сигарету и зажигалку. Склонился над сложенными лодочкой ладонями и прислушался. Тихо — ни шагов, ни гула моторов. Тишина и покой. Словно на вымершей планете. Я прошел через арку и свернул на улочку, утопавшую в синеватом мареве витрин универсального магазина Нордмана. Осмотрел новые образцы осенней моды, огляделся по сторонам — никого и ничего. «Хвоста», кажется, не было.

Они явно отказались от слежки — я и без того был у них на виду. Но… Осторожность никогда не помешает. А в моем положении тем более. Моя судьба сейчас зависела от любого пустяка, от любой мелочи, даже столь обычной, что порой мы совершаем ее так же машинально, как привычно почесываем у себя за ухом. Это обычная и все же при определенных обстоятельствах опасная мелочь в данный момент заключалась в том, что мне необходимо было позвонить по телефону. Аппаратом, который стоял на доске камина в моей роскошной «гарсоиьере», я пользоваться не мог. Следовало воспользоваться автоматом. Но и в этом таилась определенная опасность. Если бы их наружная служба засекла, что я веду телефонные разговоры из будки автомата, это могло вызвать подозрения. Вот почему мне просто нельзя ни с кем разговаривать по телефону, за исключением Барри Рейнолдса, секретарши Пробст и шефа «САССЕКС Кеми» Хагенмайера — канадца немецкого происхождения. Но им я мог звонить из квартиры.

Я огляделся еще раз. Ускорил шаг. Пересек Вейн-маркт, не прельщаясь шумом струй старинного фонтана. Зашел в пивную и заказал себе «Левенброй». Выпив свою кружку и расплатившись, я пересек маленькую площадь и вошел в телефонную кабину, стоявшую под фонарем, набрал номер.

Когда в трубке прозвучало сонное: «Битте», я сказал:

— Прошу господина Клеменса!

— Это ошибка — у нас таких нет, — ответил тот же голос, внезапно ставший удивительно бодрым.

— Извините, разве это не номер: девять-восемь-пятнадцать-тридцать?!

— Нет, это не номер девять-восемь-пятнадцать-тридцать.

— Еще раз прошу прощения!

— Да ведь ничего особенного не произошло! — послышалось с другого конца провода.

Я ухмыльнулся и, продолжая держать в руке трубку, думал про себя, что если бы номер, который я вызвал, прослушивался, никому бы никогда и в голову не пришло, что я назначил встречу на девятое августа в пятнадцать часов тридцать минут. В месте, которое заранее было определено Центром для меня и для тех, кто будет поддерживать со мной связь. Не пришло бы в голову уже только потому, что в телефонном справочнике действительно существовал доктор медицины Рихард Клеменс. И что же странного в том, что кто-то ночыо ищет врача.

В ту самую минуту, когда я думал, какой я мастак и хитрец, у меня по спине вдруг побежали мурашки.

Я увидел их. Один стоял перед пивной, откуда я за несколько минут до этого вышел. Второй топтался на углу улочки, ведущей к мосту через реку Ройс, которая вытекает из Фирвальдштетского озера. Где-то я их проглядел. Где-то допустил ошибку. Просто человеку никогда не следует думать, что он мастак и мастер своего дела.

Но спасло меня как раз то, что я на мгновение поддался самолюбованию и усыпил свою бдительность мыслью о том, как все у меня хорошо продумано. Удивительны все-таки противоречия жизни! Дело в том, что я все еще держал в руке телефонную трубку. А человек, снимающий трубку, выглядит точно так же, как собирающийся ее положить.

Я пошарил у себя в кармане и вытащил еще одну монету. Сунул ее в щелку аппарата и набрал номер отеля «Левен».

«Дай только, боже, чтобы он оказался на месте, — заклинал я про себя, — и закладывал себе за галстук». Раздался корректный голос телефонистки, и я попросил ее вызвать из бара господина Рейнолдса.

Теперь все было в порядке.

Во всяком случае, отчасти. Если даже Барри ушел, об этом моем звонке я ему завтра скажу и, как говорится, легализую свой визит в автомат неопровержимой легендой. Хуже было, что они пе отказались от слежки, а я ее проворонил. То ли был недостаточно внимателен, то ли в таких делах есть спецы получше меня, чего тоже нельзя исключить, то ли, наконец, у них есть какие-то нам еще неведомые уловки.

В мои размышления вклинился вдруг хрипловатый голос:

— У телефона Рейнолдс!

— Барри, я так рад слышать твой голос! — сказал я.

С минуту стояла тишина. И за эту минуту по моей спине пробежали, вероятно, все мурашки, что живут на нашей лазурной планете.

Затем раздался смех.

— О, Джерри, бой! — воскликнул Барри Рейнолдс, обернув на английский лад мое имя. — Это, вероятно, и есть телепатия. Мы только что тут о тебе говорили…

— Послушай, Барри, если ты даже не объяснишь, что вы обо мне говорили — хотя я и не знаю, с кем именно — возможно, что-нибудь такое, чего я не должен был слышать, — мне от этого, как говорится, ни тепло, ни холодно. А вот если ты еще немного задержишься там, я буду рад зайти и опрокинуть с тобой по стаканчику. Не знаю только — удобно ли…

— О’кэй! Будет просто замечательно, если ты придешь, — ответил Барри Рейнолдс. — Где ты пропадаешь, дружище? Я уже три раза тебе звонил, а тебя все нет и нет…

Значит, за мной было установлено тщательное наблюдение.

— Бродил по городу, как бездомный пес… — сказал я и украдкой выглянул из будки.

Те двое по-прежнему маячили на маленькой площади, известной под названием Вейнмаркт. Один остановился у входа в ресторан «Вииервальде» неподалеку от телефонной будки и читал слабо освещенное меню, висевшее у двери, второй уселся на парапет фонтана и глазел по сторонам.

— А — кончил тем, что зашел в пивную и слегка промочил горло. Но одному пить противно. Вот тут-то я и сказал себе: попробую-ка выяснить, если Барри еще в своем баре и не будет иметь ничего против моей компании, отправлюсь-ка туда!

Он спросил, где я нахожусь, и посоветовал поскорее на машине катить к нему. Затем сказал, где лучше найти такси, и повесил трубку.

Я вышел из будки.

Наблюдатель, стоявший у ресторана «Вииервальде», смотрел теперь на меню так пристально, словно оно было написано каким-то шифром, который он только сейчас разгадал. Пожав затем плечами, он зашагал к мосту.

— Минутку! — окликнул я его. — Погодите минуточку!

Он остановился, оглянулся. Руки его свисали вдоль тела, а голова на тонкой шее, казалось, того и гляди нырнет в торчащий воротник рубашки. Вылепи кто-нибудь из глины его скульптурный портрет, эту статую вполне можно бы назвать «Смущение».

— Не будете ли вы так любезны дать мне прикурить?

Он что-то пролепетал и вынул зажигалку.

Я поглядел на него сквозь ее огонек. Невиннейшим взглядом.

Это была моя месть. Месть за то, что я их прозевал. Невинная, бессмысленная, но мне сразу стало легче.

* * *

— Доктор Джеймз Бермонд Рик, Джерри, — сказал Барри Рейнолдс. — Познакомьтесь!

В залитом вульгарно красноватым светом баре отеля «Левен» за круглым столиком буквально торчал, иначе об этом не скажешь, почти двухметровый мужчина в черном, безупречно сшитом, но неброском костюме.

Он молча протянул мне тонкую руку. И я понял, что у него все тонкое и узкое: и плечи, и голубые глаза, и губы, и нос. А продолговатая голова на темени была прикрыта такой топкой волосяной «нашлепкой», что по сравнению с нею «шевелюра» доцента Выгналека вполне могла сойти за пышную заросль.

Ладонь у него была сухая и вялая. Он так кивнул головой, что его длинный, разделенный ямочкой подбородок почти коснулся галстука.

— У тебя появилась замечательная возможность, Джерри, — сказал Барри Рейнолдс. — Доктор Рик является представителем нашего центрального управления и послезавтра едет в Чехословакию.

Долговязый господин утвердительно кивнул. Отпив немного из своего стакана, он посмотрел на меня глазами, в которых было примерно столько же приветливости, сколько может быть у пуговиц. Он продолжал молчать. Зато Барри болтал без умолку.

— Доктор Рик ведет переговоры с вашим экспериментальным хирургическим объединением относительно поставок наших антибиотиков. Пока только для опытов на животных с трансплантированными почками. Я рассказал ему о тебе, и если ты хочешь написать жене письмо, доктор охотно возьмет его с собой и передаст ей лично.

«Так вот оно что! Глубинная проверка. До самой сути!

Доктор Рик… Имя мне ничего не говорит, — думал я. — Впрочем, это, конечно, ничего и не решает — кадровые разведчики меняют имена как галстуки. А вот его необыкновенно узкое, вытянутое лицо… Где я его видел? Когда? С ним определенно было что-то связано и притом не слишком приятное. Но что именно?..» Я так и не сумел вспомнить, да и времени у меня не оставалось на размышления. Надо было реагировать на сделанное мне предложение — быстро и безошибочно.

Я пожал плечами, надул щеки и медленно выдохнул; затем улыбнулся — застенчиво и благодарно, как и следовало в данную минуту, — взглянув на верзилу, которого мне представили как Джеймза Бермонда Рика, торговца антибиотиками.

— Весьма любезно с вашей стороны, доктор! Весьма любезно, — проговорил я и, обернувшись к Барри, словно ожидая от него — своего шефа и наставника разрешения, продолжал: — Был бы крайне рад написать жене письмо, которое не подверглось бы там перлюстрации. Но думаю, тут есть загвоздка.

— Какого свойства, скажите, пожалуйста? — спросил долговязый в черном костюме.

Да, загвоздка тут действительно была. Мне не следовало афишировать свою широкую осведомленность.

— Я полагаю, что письма от эмигрантов контролируются особо. Не знаю, конечно, контролируется ли вся корреспонденция. В том числе и письма, отправленные из Чехословакии. Если их вскрывают, то любезность господина доктора окажется бесполезной — то, что мне необходимо написать жене, я все равно написать не могу.

У стойки бара поднялась со стула блондинка в платье травянисто-зеленого цвета. Спустившись с двух ступенек, она прошла по залу, слегка пошатываясь. Двое мужчин в кожаных куртках, сидевшие рядом с нею, о чем-то тихо спорили. Потом они вдруг повернулись на стульях лицом друг к другу, и один из них схватил своего собеседника за лацкан. Приглушенно звучала давно вышедшая из моды мелодия Джонни Холидея. И в эту странную бездумную минуту, когда к нашему столу, пошатываясь, направлялась подвыпившая блондинка, я вдруг вспомнил, где видел лицо человека, носящего ныне имя доктора Рика: на фотографии, сделанной службой наблюдения в шестьдесят восьмом году. Тогда доктор Рик носил совсем другое имя. Я не мог вспомнить, какое именно, но нашим ребятам дома не составит особого труда его установить. И помнится, тогда он не торговал антибиотиками, а прибыл к нам с группой каких-то кинематографистов.

Блондинка, подойдя к нам, одной рукой оперлась на плечо Барри, а другой дернула его за гусарский ус.

Барри щелкнул ее по пальцам.

— Ирэна! Сто раз тебе говорил, чтобы ты не подходила, когда я с друзьями. Прикройся и беги развлекаться в другое место. Будь добра, девочка!

Она надула губы, повернулась и, виляя задом, словно норовистая кобыла, нехотя удалилась.

Я выпил снова. «Ну, Блажек, за свою память ты заслужил пятерку!» — сказал я себе удовлетворенно. Теперь многое проясняется. Против нас выставили орудия крупного калибра — специалистов по Чехословакии из центрального управления в Лэнгли. Опытных парией, которые о нас кое-что знают. Похоже, я становлюсь заметной фигурой…» Но от сознания этого мне не стало легче… Кажется, наш шеф был прав: они попытаются захватить меня. Любой ценой.

Но тут возникает вопрос, па который я пока не находил ответа: какие у них основания связывать меня с нашими органами? Если они действительно располагают достоверными фактами, значит, нами еще до моего отъезда где-то допущена ошибка, или, возможно, меня «засветил» кто-то из окружения Гомолы и архитектора Берки! А может быть, они просто связали факт моей «эмиграции» с просьбой Мартина Шульца по времени на основе самых общих соображений и проверяют теперь всех подряд?

Как бы там ни было, я преклонялся в душе перед аналитическими способностями нашего шефа и Вацлава Плихты. Итак, я становлюсь непосредственным участником широко развернувшейся разведывательной игры.

— Мы думали, Джерри, что доктор Рик вручит письмо твоей супруге лично, — прервал мои размышления Рейнолдс.

— Да?! Отлично! — воскликнул я. — Это просто замечательно! Премного вам благодарен, господин доктор!

Долговязый в черном костюме снова ткнулся остроконечным подбородком в узел галстука.

«Так вот чего вы хотите!» — мелькнуло у меня в голове, и я сразу же успокоился. Проверка велась слишком уж явно. Они хотят попасть ко мне домой. Проверить визуально обстановку.

«Ну что ж, хорошо, пусть будет так», — решил я.

За Марию я не боялся.

Она разыграет перед господином Риком такой спектакль, что у того голова пойдет кругом. Ей только бы своевременно получить инструкцию — а вот об этом уж я позабочусь.

— Когда ваша супруга бывает дома? — спросил Джеймз Бермонд Рик.

— Ближе к вечеру. После работы пробежит по магазинам, как это у нас заведено, потом на городском транспорте домой. Впрочем, господин доктор, вы можете позвонить ей по телефону.

Я написал на клочке бумаги адрес и номер телефона.

— Это что — секретный номер? — спросил вдруг доктор Рик.

— С чего вы взяли, господин доктор?! Я не был дома столь важной персоной, чтобы иметь секретный номер. Просто это новый абонентный комплекс на пашей станции и его может не оказаться в телефонном справочнике.

Это им нетрудно будет проверить, обратившись в справочное бюро. Новый номер мы рассекретили за неделю до моего отъезда.

— О’кэй, — сказал долговязый, — ваше письмо я непременно передам.

До сих пор я только оборонялся. Пришло время переходить в наступление. Пусть для начала по мелочам, но все же следует перехватить инициативу.

— Ничуть не сомневаюсь, господин доктор, — ответил я, а сам подумал: «Смотри-ка, ЦРУ стало превращаться в почтовую контору с почтальонами разных рангов. Для Шульцовой достаточным оказался сомнительный предприниматель Гайе ван Заалм, мои же письма благоволит доставлять само начальство из Лэнгли…» Отпив глоток виски, я продолжал: — Ничуть не сомневаюсь. Но отправить письмо и не получить на него ответа, согласитесь, было бы крайне досадно. Хочу просить вас — привезите мне хотя бы пару строк или, на худой конец, просто устную весточку от жены.

На меня испытующе уставились две пары глаз.

Однако просьба моя вполне соответствовала психологии человека, который хоть и сбежал от жены, но все же хочет что-то о ней узнать.

— Но считаю себя обязанным, господин доктор, поставить вас в известность о двух обстоятельствах. С моей стороны было бы просто некорректно умолчать об этом.

Барри Рейнолдс хлопнул меня по плечу:

— Валяй выкладывай!

— Во-первых, господин доктор, хочу пояснить, что я жил в трехэтажном особняке, а этажом выше, над нами, живет офицер чехословацкой милиции… — И, пожав плечами, я продолжал: — И совсем мне не хочется, чтобы у вас возникли какие-нибудь неприятности. Вы сами понижаете: иностранец и жена эмигранта — это может прийтись пе по вкусу чехословацким властям.

— Не беспокойтесь! — улыбаясь, заметил доктор Рик.

— Мне очень не хотелось бы злоупотребить вашей любезностью и доставить вам неприятности.

— Я рад оказать вам дружескую услугу, и делаю это охотно.

Вот так-то — мы с ним стали уже друзьями! Что ни дальше, то лучше!

— Ну а что во-вторых? — спросил на этот раз Барри Рейнолдс.

Оба они представлялись мне сейчас не очень опытными следователями, ведущими допрос.

— Вполне возможно… Вернее, я допускаю, что моя жена встретит вас без особого восторга. В конце концов, ведь я же сбежал от нее. Понимаете?

— Полагаю, что справлюсь с этим, — ответил доктор Рик.

«Конечно, — подумал я. — Конечно, ты справишься с этим, мой долговязый дружище, и справишься именно так, как тебе это удастся в рамках инструкции, которую получит Мария».

— Я буду бесконечно благодарен, — сказал я.

— Вы позволите задать вам еще один вопрос? — снова улыбнувшись, спросил доктор Рик.

— Да хоть десять! — ответил я.

Барри тем временем подозвал официанта, причем таким жестом, какой в подобных заведепиях могут позволить себе только завсегдатаи: он описал указательным пальцем над столом круг. Официант поклонился и мгновенно исчез, словно его сдуло ветром, а через минуту ставил уже перед нами наполненные до краев стаканы.

— Вы сказали, что в одном доме с вами живет сотрудник чехословацкой полиции. А вы не знаете, чем именно он занимается? — Доктора, как видно, этот вопрос заинтересовал.

— Он криминалист, это я знаю точно. Но вот конкретно… — Я развел руками. — У меня такое впечатление, да и соседи говорят, будто бы оп занимается хозяйственными правонарушениями.

— Как же вы попали в дом, где живет сотрудник коммунистической полиции? Они, насколько я знаю, имеют свои, специально отведенные им жилые дома. Иногда даже целые кварталы, — допытывался Рик.

Пожалуй, он сказал больше, чем следовало. Во всяком случае, в его вопросе прозвучало подозрение, пусть и не очень явное, но достаточное для профессионального уха.

К тому же — хотел он того или нет — почувствовалось, что его торговля антибиотиками такая же «крыша», как и моя коммерческая деятельность.

— Господин доктор, — начал я, решив говорить о вещах, которые легко проверялись, — я жил в районе особняков, где живут ответственные работники, представители торговых объединений и, разумеется, офицеры милиции и армии.

— Так, — сказал доктор Рик.

— Когда вы уезжаете, господин доктор? — решил уточнить я.

Вместо долговязого в черном костюме ответил Барри Рейнолдс.

— В Чехословакию — через неделю. А из Швейцарии — завтра. Так что, если ты хочешь что-нибудь передать, в твоем распоряжении самое большее двенадцать часов.

— Ну, тогда привет! — сказал я. — Пойду, чтобы * управиться к атому времени…

* * *

Я проглотил две таблетки кофеина, зажег буковые поленья в камине, представлявшем собой одно из удобств моей безумно дорогостоящей «гарсоньеры» и, глядя на пламя, задумался. Я думал, сколько же денег понапрасну ухлопает на меня ЦРУ, если мне все-таки удастся добраться до Бобина и живым-здоровым препроводить доцента, инженера, кандидата наук Мартина Шульца и свою скромную персону в Чехословакию!

В течение нескольких минут я взвешивал ситуацию. Вполне определенно получалось, что они меня проверяют, подозревая в связи с чехословацкой разведкой, хотя прямых доказательств этого у них нет. И с той же определенностью из этого следовало, что каждый мой шаг будет у них под контролем.

Но вот именно сейчас мне во что бы то ни стало надо было избавиться от их надзора. Незаметно, и таким способом, который не вызывал бы у них подозрений. Размышляя об этом, я сидел за столом и писал Марии письмо. Покаянное и призывающее ее выкинуть такой же номер, какой выкинул я. Я советовал ей постараться попасть — лучше под ее девичьей фамилией — в состав какой-нибудь туристической группы, отправляющейся в любую заграничную поездку. А как только она окажется по ту сторону западной границы, о ней уж позабочусь я сам. Я предупреждал ее, что на человека, который вручит ей это письмо, она может вполне положиться, и просил, чтобы через него она передала мне свой письменный или устный ответ.

Это было вполне обычное письмо эмигранта, желавшего любой ценой вернуть свою жизнь в обычную колею.

Казалось, мне удалось совместить в нем осведомленность с ложными представлениями в той мере, которая точно соответствовала его цели. Во всем письме не было фразы, которая бы при самой тщательной обработке на счетно-вычислительных и дешифровальных приборах — а ей оно, безусловно, подвергнется — хотя бы отдаленно напоминала код. И все оттого, что мне просто не было необходимости что-то зашифровывать. Я ни минуты не сомневался, что эту бумагу будут терзать, как подопытного кролика, воздействиями самых разных химикалии, призванных обнаружить секретные чернила. И опять все понапрасну, потому что секретные чернила не входят в мое снаряжение.

Я несколько раз прочитал свое сочинение — казалось, можно быть спокойным. Я вложил письмо в конверт, заклеил его, погасил свет и прилег.

Кофеин, никотин, алкоголь и усталость тут же взяли меня в оборот. Сердце учащенно колотилось, готовое, — казалось, выскочить из грудной клетки, и с колющей болью ударялось о ребра.

Со лба стекали струйки пота.

Я встал. Открыл окно. В комнату пахнуло влагой, запахом самшита и тиса, прелью истлевших листьев. Я лег па покрывало, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов и наконец уснул.

* * *

Я выругался по-чешски, громко и грубо, как человек, уверенный, что в ближайшем окружении нет никого, кто бы его понял. ¹

На штанине, моих серых брюк расплывалось пятно — след белого вина, пролитого сидевшим рядом толстоватым, низенького роста мужчиной. Одним глазом он смотрел на мое колено, а другой его глаз, казалось, был устремлен на кроны платанов в саду ресторана «Пилатус-блик», расположившегося под скалой на берегу Фир-вальдштетского озера.

— Ах ты, боже мой! Соотечественник, земляк! — громко воскликнул толстяк. — Вот так случай!

Люди, сидевшие за соседними столиками, стали оглядываться, но этот коротышка не обращал на них внимания. Он схватил салфетку и принялся тереть ею мое колено, на которое за минуту до того опрокинул свой стакан с белым шабли.

— Жаль, что наше знакомство началось так неудачно, — тараторил он, — но то, что плохо начинается, может хорошо кончиться. — Потом он обернулся к официантке и крикнул ей: — Розмари, э флешли высс вы! — что означало просьбу принести ему бутылку белого вина.

Вел он себя высокомерно, словно весь этот летний ресторан с видом на гору Пилатус и на виллы богачей на зеленом мысу Каштаниенбаум по другую сторону бухты принадлежал ему.

— Покорнейше прошу извинить и не сердиться на меня, земляк! Я ведь нечаянно. И давайте замоем этот неприятный эпизод.

Прибежала официантка. У нее было вытянутое плоское лицо, обрамленное крашеными волосами цвета перезрелого овса; ноги с отекшими щиколотками. На животе над коротким передничком болталось на пояске официантское портмоне, и вообще она выглядела так, словно была на последней стадии беременности.

Поставив перед нами бутылку белого вина, официантка неуклюже поклонилась и ушла.

Это было 9 августа. В 15 часов 30 минут среднеевропейского времени.

А мужчину, который теперь одним глазом уставился на носок моих ботинок, а вторым рассматривал безоблачное небо, звали Ян Вихерт. Он жил и работал в Швейцарии уже одиннадцатый год. Начав со страхового агента, он дослужился здесь до должности инспектора страховой фирмы «Вадтунфалл». И за это же время, взбираясь вверх по лестнице страховой иерархии, он превратился, по документам пражского центрального управления — после одного очередного и двух внеочередных повышений — из старшего лейтенанта Вихерта, отправившегося в конце августа 1968 года участвовать в невидимом сражении на так называемом тайном фронте, в подполковника Вихерта.

Вихерт поднял стакан и поглядел на него против света — есть ли в вино искра, — и снова по всему летнему ресторану разнесся его голос:

— Так за ваше здоровье, земляк! И еще раз прошу вас извинить меня за это пятно на брюках!

Итак, спектакль у нас получился.

За нами могли следить хоть сто двадцать филеров, и все равно глаза у них остались бы только для слез. Ян Вихерт между тем с салфеткой в руке снова наклонился и занялся пятном на моем колене.

— Ну, как? — спросил он, немного погодя.

— Чисто. Чисто, будто слово божье, как говаривали наши предки.

— А в остальном?

Ян Вихерт разложил на столе страховые полисы, и я склонился над ними, делая вид, что старательно их изучаю, а тем временем шепотом я обрисовывал ему картину того, что делалось и делается вокруг меня с момента «избрания мной свободы». Я старался говорить по существу и кратко, хотя горло у меня сжималось от волнения и радости. Ведь это был мой первый контакт с родиной. И вопреки здравому смыслу в голове у меня мелькала мысль, что Ян Вихерт, хотя и торчит здесь уже столько лет, в сущности, в лучшем положении, чем я, — ведь у него постоянная связь со своими. А для разведчика это самое главное, и не только потому, что он имеет возможность передать собранные сведения, а потому, что контакт, пусть даже минутный, избавляет его от чувства одиночества.

Я умолк.

Ян перевернул лист страхового полиса и тихо произнес:

— Они тебя проверяют. Им ничего не известно. Иначе они пошли бы на прямые действия.

— Я тоже так думаю. Хотя, может быть, они играют на моих нервах и щдут, пока я не упаду перед ними на колени, созрев для первого допроса?

— Возможно, конечно, — ответил Ян, — хотя и маловероятно. Рик будет в Праге под нашим постоянным наблюдением.

— С ним надо поосторожней. Он проныра и неплохо ориентируется в наших краях.

— Не волнуйся. За ним будут присматривать, как за грудным младенцем. И о Марии не беспокойся. А сейчас послушай, что я тебе скажу. Это наш последний личный контакт. Теперь, вплоть до возвращения, переходи на косвенную связь.

Я кивнул молча: что толку спрашивать — у центрального управления, видимо, были веские основания для столь строгих мер предосторожности. Попросту говоря, вокруг меня, судя по всему, становилось жарко. Впрочем, я и сам это чувствовал. Ну ладно, ничего не поделаешь. Буду, как говорится, «и один в поле воин».

Я опять смотрел на себя словно бы со стороны. Без всяких сантиментов.

Мера, предпринятая Центром, была целесообразной, имела свой совершенно ясный рациональный смысл, и я ее принимал. С восторгом или с неохотой — это не имело никакого значения.

Я отхлебнул глоток шабли. Оно было приятно терп-коватым и оставило во рту легкий привкус малины. По озеру моторная лодка мчала за собой водного лыжника; вода веером взвихрялась из-под его ног, сверкающая и почти белая на фоне темно-голубой глади озера; вдали под красными парусами бесшумно скользила яхта, а белые виллы на зеленом мысу походили издали на кусочки сахара.

Из глубины ресторана на террасу доносился запах жарящегося мяса. За холмом приглушенно гудели десятки машин, проносившихся по автомагистрали, а неподалеку от нас в песке играли две белокурые малышки.

Ян Вихерт изложил мне систему связей, аварийных сигналов и предусмотренные пути отхода на случай крайней опасности.

— Шеф передает тебе привет, — сказал он. — И Батек Плихта тоже. Особо просит передать тебе следующее: если ты заподозришь, подчеркиваю, только даже заподозришь, — он уставился на меня одним из своих темных глаз, а другим в это время испытующе разглядывал скальные склоны за рестораном, — что-либо неладное, сразу же свертывай все и возвращайся домой.

— А Шульц?

— Я сказал тебе ясно, Ярда. Таков приказ руководства. Прежде всего твоя безопасность. Пойми, ты не должен попасть им в руки!

Я знал — приказы не обсуждаются. А в разведке это правило тем важнее, чем большая свобода действий в деталях предоставляется разведчику. По я был перенапряжен, мне надо было расслабиться, и оттого я позволил себе немного поспорить.

— Слушай, неужели я отправился за Шульцем через Швейцарию за тысячу верст для того лишь, чтобы портить себе первы? Если я не привезу Шульца, то все это предприятие не стоит и выеденного яйца.

Это было, конечно, неверно.

Даже только то, что тут со мной произошло, позволило нам выявить новую систему в действиях противника. Мы знали теперь по меньшей мере о трех сотрудниках ЦРУ, о которых прежде не имели представления. Барри Рейнолдс, доктор Рик да, пожалуй, и господин Готфрид Ауфдермауэр. Это было то положительное, что я вполне мог отнести на свой счет. Однако основной проблемы все это не решало.

— Повторяю, — тихо, но твердо проговорил Ян Вихерт, — ты не смеешь провалиться. Еще раз: если ты увидишь или только заподозришь, что вокруг тебя затягивается петля, ты обязан, понимаешь, обязан немедленно прекратить свою деятельность.

Я кивнул.

— Что нового о Шульце?

— По данным наших сотрудников в Голландии, его должны выписать из санатория вероятнее всего в конце декабря.

— Здорово живешь. За это время его там искорежат, как свинья огород! — вспылил я.

— Не кипятись! — сердито буркнул Ян.

И сердился он справедливо. Я становился просто невыносим. Даже для самого себя.

— Ему разрешили прогулки два раза в неделю, — продолжал Яи, — по вторникам и субботам. Наши направили туда особую группу, которая вела за Шульцем наблюдение во время этих его прогулок с женой. Он ездит то к небольшим озерам, то к морю. Иногда заезжает к себе домой. Эти поездки занимают примерно пять часов.

Я перевернул следующий лист страхового полиса.

Под ним оказались фотографии, при виде которых я чуть было не вскочил со стула.

На них был изображен Бобин. Его продолговатое, замкнутое лицо с незнакомыми мне доселе глубокими складками вокруг рта и вроде бы потускневшими глазами.

Бобина вела под руку супруга. Я всмотрелся в ее округлое лицо с ярким, несколько чувственным ртом, кокетливо вздернутым носиком и широко распахнутыми глазами.

— Лакомый кусочек! — заметил Ян Вихерт.

— Да, — согласился я, — но… обрати внимание на ее глаза.

В ее глазах ощущалось какое-то напряженное, настороженное ожидание и алчность, которые резко контрастировали с ее, казалось бы, совсем юным лицом. Еще одна фотография Бобина. На этот раз аппарат нашего сотрудника запечатлел его одного на берегу моря. Светлые пенистые волны подкатывались почти к самым его ногам, расстегнутый плащ развевался по ветру. Этот снимок особенно ярко отражал — как и некоторые другие фотографии, сделанные во время наблюдения за Шульцем, — атмосферу полного, странного и какого-то безнадежного одиночества.

На следующем снимке Бобин стоял с женой у БМВ-2002. Моя память автоматически зафиксировала но-_ мерной знак автомобиля.

— Во время прогулок их кто-нибудь сопровождает? — спросил я.

— Нет. Ездили они всегда только вдвоем. Ребята занимались ими три недели. А потом еще раз в течение четырнадцати дней.

— Это может означать только одно…

— Верно, — не дал мне досказать Ян Вихерт, — это с наибольшей вероятностью свидетельствует, что надзор за ним возложен на нее. Точнее — именно на нее. Ребятам удалось забраться однажды в их машину и осмотреть ее. В ней они обнаружили радиопередатчик. Включается он и настраивается через прибор для сушки стекол, а микрофон встроен в печку.

— Так вот оно что! Значит, мадам Шульцова работает на господ с противной стороны?

— Похоже, так.

— А чем она занимается в свободное время? Вы соблаговолили поинтересоваться?

Ян Вихерт выдал мне целый список роскошных ресторанов, дорогих баров и шикарных клубов, которые посещает сия дама в сопровождении мужчин. Имена ее кавалеров установлены, но пока они ни о чем не говорят. Возможно, это просто, мягко говоря, «друзья», но не исключено, что и профессионалы из голландской или американской секретной службы. Вихерт перечислил мне первоклассные ателье и модные салоны, услугами которых регулярно пользуется Гана Шульцова. Подведенные им итоги ее ежемесячных расходов превышали даже очень высокий оклад ее супруга примерно на две тысячи голландских гульденов. То есть на сумму, которая па дороге не валяется.

Вывод был ясен. И лично для меня отнюдь не утешителен.

Но, с другой стороны, все эти данные подтверждали наши предварительные предположения и выводы, к которым мы пришли еще в Праге. Я вспомнил профессора Плигала и его суждение о том, что доцент, инженер, кандидат наук Мартин Шульц для своей жены — дочери Виноградской шляпницы и мелкого лавочника — всего лишь привратник, открывший ей дверь в общество, в которое без него она никогда бы не попала.

’Это суждение находило полное подтверждение, хотя в изменившихся ныне условиях и обретало несколько иную форму.

— Что еще известно нашей фирме о ее нынешней личной жизни?

— Ее регулярно посещает заместитель доктора Па-арелбакка, некий доктор Картенс. И сочетает, так сказать, приятное с полезным. Так что с ним тоже все ясно.

— Да, этот господин, по всей вероятности, связной либо резидент. А, общаясь с женой Бобина, заодно, видимо, и скрашивает свои служебные обязанности. Нет ли в окружении Шульцовой человека по имени Гайе ван Заалм?

— Пока никаких данных, — ответил Ян Вихерт.

Я кивнул удовлетворенно.

— На основании всего установленного Прага пришла к заключению, что эту операцию действительно лучше всех можешь провести именно ты, поскольку у тебя есть естественный мостик, ведущий к Шульцу, — дружба с ним с детских лет. А обостренная эмоциональность, осознание, что нет ничего ценнее друзей молодости, — болезнь, весьма распространенная среди эмигрантов, — принимает характер чуть ли не убийственной эпидемии… Кроме того, — продолжал Ян Вихерт, — запомни следующее…

Он сообщил мне, что время начала операции по непосредственному освобождению Бобина должен установить я сам. Это как обычно: полная ответственность и ограниченные возможности.

— И наконец, — добавил Ян Вихерт, — Центр утвердил тебе разработку того типа в Голландии.

Фотографии исчезли в его кармане.

Вихерт ткнул пальцем в одну из граф страхового полиса, и я расписался. Затем я вынул кошелек, отсчитал четыреста франков — первый страховой взнос, — а он протянул мне квитанцию.

Итак, я застраховал свою жизнь от несчастного случая в страховом обществе «Вадтунфалл» и притом непосредственно у инспектора этого почтенного учреждения Яна Вихерта.

— Отлично, отлично, земляк, вот увидите — вы не пожалеете! — разведя руками, воскликнул Вихерт и, обернувшись, спокойно огляделся по сторонам.

Довольно полный мужчина с рыжеватыми волосами устремил на нас взгляд своих водянисто-голубых глаз. Две седовласые дамы, попивавшие за соседним столиком кофе со сливками, наклонили головы, делая вид, будто вообще не обращают на нас внимания.

Сидевшие за соседними столиками, хотя и не понимали содержания нашего разговора, вполне уяснили тем не менее смысл происходящего: разбитной страховой агент, «ауслендер» (иностранец) — термин, в устах швейцарцев звучащий с нескрываемым отвращением, — привязался к своему соотечественнику и уговорил его подписать страховой полис.

— Розмари, дай два кофе со сливками и два коньяка! — крикнул по-лемецки Вихерт.

Я вынул кошелек.

— Да ты что, земляк?! Плачу я. Обмываю сделку! — замахав на меня руками, завопил Ян. — Рюгельд ви сагет бай унс! — повторил он в расчете на публику.

Те, кто услышал его, насупились еще больше — швейцарцы не любят пришельцев, выдающих себя за аборигенов.

Официантка поставила перед нами чашки и рюмки. Мы чокнулись и молча выпили.

Всю эту комедию мы разыграли по первому классу. Подписанный страховой полис, который я уносил в своем кармане, полностью легализовал нашу встречу. А мне больше ничего и не было нужно.

— Извини, Барри, но я полагал, что в фирмах, которые на Востоке называют капиталистическими, больше порядка, — сказал я.

Барри Рейнолдс подкрутил свой гусарский ус, ухмыльнулся и спросил: г

— Что тебе опять не по духу, дружище? Вы, выходцы с Востока, только и знаете, что все критиковать.

Близился конец сентября. За окнами кабинета заведующего торговым отделом фирмы «САССЕКС Кеми инкорпорейтед» стлался легкий утренний туман. Теплый и успокаивающий. Я смотрел на него и не спешил с ответом. Теперь я мог позволить себе даже некоторую толику дерзости: пробыв почти два месяца в Испании, я не только в деталях выяснил конкурентоспособность препаратов «САССЕКСа» на испанском внутреннем рынке, но и придумал рекламный трюк, который с первых же минут повысил спрос на них почти на целый процент. И это только начало!

Короче говоря — успех был полный. А главное — я подтвердил свою легенду: доказал, что я действительно коммерсант. Напористый и деловитый, для которого превыше всего интересы фирмы, во всяком случае, пока она за это платит. А она мне за это платила. Теперь я мог уже вернуть часть долга обществу беженцев, сменить в автоторговой фирме «Бюльманн» уже отслужившую свой срок машину «ауди-100 ЛС», которую я изрядно погонял по дорогам Испании, на модный двухместный японский «дацун-240», легко набиравший на хорошей автостраде скорость до двухсот километров.

И это было еще далеко не все.

Мне предоставили самые разные совершенно секретные данные и убедились, что я обращаюсь с ними в строгом соответствии с предписаниями. (Домой я привезу то существенное, что запомнил.) По возвращении аз Испании я обнаружил по едва приметным, но для настоящего разведчика достаточным признакам, что у меня в квартире производился обыск. Относительно его результатов я мог быть спокоен: они не могли найти ничего, потому что ничего компрометирующего я у себя не хранил.

— Ты спрашиваешь, что мне не нравится, Барри? — ответил я вопросом на вопрос. — Да то, что вы обращаетесь со мной как с мальчишкой. Едва я освоился в Испании и смог бы там вовсю развернуться, как ты хочешь загнать меня в Голландию.

Поездку в страну, прославившуюся своими тюльпанами, каналами и ветряными мельницами, Барри Рейнолдс предложил мне сразу же после моего возвращения из Испании. Таким образом, моя операция приблизилась вдруг к критической точке.

Теперь мне следует больше, чем когда-либо прежде, взвешивать каждое свое слово. Во всяком случае, принимать это предложение с восторгом никак не следовало, чтобы не вызвать и тени подозрения. Но уклоняться и отнекиваться тоже надо было, как говорится, в меру. Иначе, принимая во внимание мои заслуги перед фирмой, они могли бы посчитаться с моими возражениями, и таким образом я сам себя загнал бы в тупик.

Рейнолдс протянул руку к ящику, где у него обычно стояла бутылка виски.

— Оставь, Барри. Я теперь не могу видеть ничего крепче сепарированного молока. Ведь испанские вечеринки — это же какой-то ужас! У парней там, кажется, нет ни печени, ни почек.

— Давай выпьем чуточку, — настаивал Барри.

— Нет, только вечером.

— Ну ладно, как знаешь. Хотя тебе сейчас это бы не повредило.

У меня перехватило дыхание. «Что случилось? Что могло случиться? Что-нибудь в Праге? Засыпалась Мария?» Пока ничто, правда, такую возможность не предвещало, но и не опровергало. Я кивнул, и Барри налил мне рюмку.

— Послушай, — сказал он, — в Голландии придется заниматься не контрактами. Там у нашего центрального управления есть свой торговый представитель. Тебе предстоит с ним связаться. Заметь это себе…

Он подождал, пока я выну записную книжку в темнозеленом сафьяновом переплете, чтобы старательно записать сообщаемые им данные о Гайе ван Заалме! Потом, приподняв стакан, он сказал:

— За твое здоровье! — Выпил немного и продолжал: — У нас, то бишь у «САССЕКС Кеми инкорпорейтед», ощущается необходимость проверить положение дел с выгрузкой и складированием наших товаров в Роттердамском порту. И это все предстоит сделать тебе.

— Ладно, Барри. Только я хотел бы…

— Минутку! — прервал он, снова выпил и закурил.

А я тем временем думал, что эти четырнадцать дней, предстоящих мне в Голландии, могут при определенных обстоятельствах стать последними днями моей жизни, притом в предстоящей игре возможны три варианта. Либо они знают все, абсолютно все, и гонят меня в западню — ведь Роттердамский порт действительно занимал в планах нашего Центра определенное место. Либо они посылают меня в Голландию просто для того, чтобы проверить, какой деятельностью я там займусь. И наконец, возможно, они окончательно уверились, что я именно тот, за кого себя выдаю, оставили меня в покое и поручают действительно нужное фирме дело. Но на последнюю возможность лучше вообще не рассчитывать.

Барри Рейнолдс как-то глубокомысленно вздохнул и сказал:

— У меня есть для тебя известие, Джерри, хотя и не очень приятное.

Тишина, последовавшая за этими словами, была подобна глухоте, охватывающей после оглушительного взрыва. И тут у меня возникло вдруг ощущение, какое испытывает человек, под ногами которого проваливаются мостки и он понимает, что жить ему остается какая-то доля секунды до того, как он рухнет в пропасть. Страха уже не было, осталось только напряженное, какое-то безысходное ожидание.

— Доктор Рик вернулся из Праги. Он посетил твою жену, Джерри, но ничего утешительного передать мне для тебя не смог.

— Погоди, как это передать? Я думал, что встречусь с ним.

— Нет, доктор Рик установил в Праге очень хорошие контакты, сулящие значительные торговые возможности, и потому улетел прямо в Штаты. В центральное управление фирмы. Остановку в Цюрихском аэропорту он сделал, собственно, только ради тебя. Там я с ним накоротке и встретился.

Барри снова наполнил свой стакан и сделал несколько глотков.

Мне же, чтобы узнать, какой оборот приняло дело, оставалось только ждать. Я прикидывал: доктор Рик не собирался со мной встречаться… Это может быть и хорошо и плохо. То ли проверка прошла отлично, и я вне подозрений, то ли что-то сорвалось, и он перепоручает меня другим, чтобы со мной расправиться.

К тому же, как знать, действительно ли этот долговязый господин, которого здесь зовут доктор Рик, находится сейчас в Соединенных Штатах? Он может быть где угодно, скажем, даже тут, за углом, в роскошных апартаментах отеля «Швейцергоф», или, к примеру, в Голландии, в Париже, в Буэнос-Айресе — в любом месте.

И откуда, Кстати, вообще известно, ездил ли доктор Рик в Прагу? Мне сказал об этом Барри. Только он! В шестьдесят восьмом доктор Рик был в Чехословакии. Он не может не допускать, что мы его «раскусили». И мы это действительно сделали. Иными словами, Рика могли приставить ко мне, чтобы установить, не встречался ли он со мной в шестьдесят восьмом. Допустим, он подтвердил, что нет. И все-таки они должны были исходить из того, что если я разведчик, то передам его приметы в свой Центр.

Что они могли предпринять в этом случае?

Направить к нам кого-то другого. Наши ждали бы Ри-ка, а у них меж пальцев проскользнул бы кто-то другой. Быть может, маленький и толстый. И вообще не торговец лекарствами, а, скажем, обыкновенный турист, проявивший интерес, допустим, к Карлштейну. Марию паши предупредили относительно Рика. Сообщили ей его приметы. Возможно, даже дали ей его фотографию. И инструкцию, как себя с ним вести. И вдруг вместо него появляется кто-то другой.

Как поступит Мария?

Конечно, тут же профессия скажется. Она не растеряется, разгадает их замысел и выполнит данные ей инструкции. А человека, назовем его пока «заместитель», приметит. Нет, отсюда опасность мне не угрожает. Во всяком случае, не должна угрожать.

— Послушай, Джерри, — вторгся вдруг в мои размышления чуть приглушенный уже алкоголем голос Барри Рейнолдса, — отнесись к тому, что я скажу тебе, как мужчина. Твоя жена, не дав доктору войти в квартиру, выскочила из дома, не пустив его и на порог. Когда же он заговорил о тебе, она стала зло браниться.

— Вот тебе и на… — со вздохом вырвалось у меня.

— Ты удивлен?

Я пожал плечами.

— По правде говоря, не очень. Муж в эмиграции. В квартиру вваливается американец. Для чехословацких органов безопасности это, пожалуй, уж слишком…

Барри Рейнолдс закивал своей рыжей шевелюрой.

— Вот именно. В конце концов, она все же впустила Рика, но, правда, только в кухню. Сказала ему, что тебя и знать не хочет, не то что тебя слушаться, и что ты вообще негодяй, поскольку бросил ее с двумя детьми и заставил бедствовать. Ее сняли с работы, и теперь она стала судомойкой в каком-то международном отеле. По случайному стечению обстоятельств оказалось, что именно в том, где остановился Рик. Он видел однажды, как она шла на смену. Но давай-ка я лучше расскажу тебе все по порядку. Она велела передать тебе, что разведется с тобой и детей будет воспитывать сама. Хотя с деньгами у нее туго. Когда же Рик предложил ей помощь, она…

Я слушал с поникшей головой, а Барри продолжал:

— …она отйазалась. В конце концов он все же заставил взять немного. Что-то около пятисот чехословацких крон, и она написала тебе пару строк. Вот и все…

Я глубоко вздохнул и посмотрел на Барри Рейнолдса. Потом взял конверт, который он мне протянул, и вскрыл его. Читая лежавшую в нем записку, я переводил ее вслух Барри:

«Ярослав, ты совершил худшее из того, что вообще мог совершить. Я не хочу даже слышать о тебе и надеюсь, что больше никогда тебя ае увижу. Если у тебя возникнет вдруг желание послать нам какие-нибудь подарки или деньги, лучше забудь об этом. Я требую развода. Между прочим, этот каланча-доктор, которого ты послал ко мне, в тысячу раз лучше тебя.

Бывшая твоя Мария».

Ага, значит, все мои глубокомысленные рассуждения были излишни. Рик в Праге был, и Марии удалось мастерски это описать, не вызвав подозрений. Более того, изучая это письмо, парни из ЦРУ придут к единственному выводу, к которому и должны прийти: пишет женщина, оставленная мужем в том возрасте, когда ей, да еще с двумя подрастающими детьми, трудно будет найти себе нового спутника жизни. Замечание относительно доктора Рика вполне выдержано в этом духе.

Я разорвал письмо пополам. И учинил это, исходя, так сказать, из чувства «солидарности», дабы не доставлять потом своим «коллегам» лишних хлопот со склеиванием.

— Вот видишь, Барри, — вздохнув, сказал я, — чем могут закончиться пятнадцать лет супружества.

Скомкав разорванное письмо, я бросил его в пластмассовую мусорную корзину. Затем опрокинул в себя лошадиную дозу виски. Барри сразу же снова наполнил мой стакан, и я уставил в него свой бездумно застывший взор.

— Да ты не огорчайся, Джерри! В твоем возрасте и с твоим положением найти подругу несложно, — махнув рукой, утешил меня Барри. — А то и вообще следуй моему примеру… На мою шею никому не удастся напялить супружеский хомут!

Не в том дело, Барри. Я рассчитывал, что буду жить здесь со своей семьей, и главное — с моими мальчиками. Мне хотелось, чтобы они хоть чуточку повидали свет. И вот теперь с этим покончено.

Между прочим, все эти психологические петли и уловки мне порядочно осточертели. Я был сыт ими по горло, но игра, начатая мной, имела свои правила и должна была развиваться в полном соответствии с ними.

— Понимаю! — сказал Барри Рейнолдс. — Должно быть, тебе чертовски тошно, хотя, как старый, закоренелый холостяк, я вообще-то не в состоянии представить себе, как может быть это тошно. И все же я дам тебе один старый, банальный, но добрый совет, Джерри: принимайся за работу. И все забудется.

Я откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. «Дружище, — говорил я себе, — похоже, они не только клюнули на твою наживку, но слопали и всю катушку вместе со спиннингом». Реакция Барри Рейнолдса была настолько искренней, настолько выражала простое человеческое участие, что вряд ли могла быть напускной.

Потом я резко встрепенулся, как это бывает с человеком, на минуту впавшим в забытье и вдруг внезапно очнувшимся.

— Слушай, Барри… Ты, кажется, говорил, будто доктор Рик дал там… то есть… — н запинался, якобы с трудом подбирая слова, — ну, вроде бы какие-то деньги Марии?

— Да, какую-то мелочь. Забудь об этом.

Я ухватился за то, что это действительно мелочь. Психологически это был для меня «мостик» от позы расстроенного супруга к деловитости коммерсанта.

— Бона пакта — бони амици, Барри! — заметил я. — Только хорошо улаженные счеты-расчеты делают нас добрыми приятелями.

— Все в порядке, Джерри. Оставь мне для Рика двести франков, и с этим покончено.

Я кивнул в знак согласия, выложил на стол банкноты, а Барри Рейнолдс черкнул расписку.

«Протащить бы еще одну идейку», пришло мне вдруг в голову.

— Барри, а нельзя устроить, чтобы я все же мог время от времени посылать моим мальчикам какую-то толику денег? ’

Это было вполне логично и гуманно: забота отца о покинутых сыновьях.

— Ну конечно же, Джерри. Рлк будет часто ездить в Чехословакию. У него там действительно установились отличные торговые связи. И он определенно сможет передавать деньги.

— Это было бы здорово! Спасибо! — воскликнул я.

Он кивнул и заявил, что пора приниматься за дела.

За неполный час он разъяснил мне детали задач, стоявших передо мной в Голландии. Затем он набросал всю систему морской транспортировки и разгрузочных баз, увязав ее с последующей доставкой лекарств фирмы «Шердко» автомобильным, железнодорожным, а в особых случаях и воздушным транспортом.

— Через три дня ты должен отсюда умотать, — решительно сказал он в заключение. — Все эти дела достаточно срочны.

К вечеру небо заволокло тучами. Они опускались все ниже и ниже. Заслонив собой гору Пилатус и альпийский массив за нею, они словно стерли их с горизонта. Я перешел через крытый мост, именуемый Каппельбрюкке, и поднялся в район Солнечного холма, где живут богачи. В садах здесь растут рододендроны и самшит. Я остановился перед небольшой старинной трехэтажной виллой, у входа в которую стоял гипсовый гном с трубкой в руке.

Было необыкновенно тихо. Лишь издали доносился приглушенный шум города.

Я завернул за угол и оказался на узкой улочке, переходившей в лесную дорогу. Тут я опять остановился и прислушался. Взглянул па часы.

До назначенного времени оставалось двадцать семь минут. Сейчас особенно важно не притащить за собой «хвост». Я стоял, вдыхая прелый запах старого леса. Я внимательно осмотрелся. Кажется, все чисто.

Я снова взглянул на часы, а затем быстро сбежал по крутым улочкам вниз. Было уже темно. Автомашина стояла точно там, где ж должна была стоять: на улице с поэтичным названием Таубенгаусштрассе, что означает Улица голубятен. Правда, вместо голубятен тут во множестве ютились небольшие мастерские.

Машина была серебристо-синим «рено-5». Я посмотрел на номер: государственный номерной знак кантона Вадт. За рулем никого не было, но стекло у сиденья водителя было слегка приспущено, Я медленно прошел мимо машины и сунул в щель сложенный вдвое листок тонкой бумаги, испещренный цифрами пятизначного кода. Затем дошел до угла улицы. Здесь, как и надлежало, постоял точно шесть минут, а когда вернулся тем же путем обратно, синий «рено» уже исчез. Я с шумом выдохнул. В нужное время и в определенном месте цифры переведут в буквы. Затем их соединят в слова, и в пражском Центре прочитают:

«Источник выезжает в зону «Моника-1»+ 2 и просит срочно сообщить условленным способом сведения о деятельности Зоркого в зоне «Либуше». Источник просит согласия на проведение операционного варианта А. Активизируйте связь в зоне «Моника» в установленный срок.

Путешественник».

Если бы даже эту бумажку с пятизначными сочетаниями цифр кто-то случайно обнаружил и пришел к выводу, — а в наше время это под силу каждому читателю шпионских детективов, — что дело тут пахнет кодом, — если бы этот кто-то подобрал, как говорится, к коду ключ, ему все равно было бы не понять того, что сразу же поймет Вашек Плихта. А именно, что майор госбезопасности Блажек Ярослав через два дня после передачи этих сведений выезжает в Голландию и просит свой Центр через заранее обусловленные тайники сообщить, чем занимался в Праге человек по имени Джеймз Бермонд Рик, и, наконец, что для освобождения Мартина Шульца из «Больницы милосердных братьев» он намерен использовать наиболее сложные, но зато самые верные варианты.

* * *

В Роттердаме лил дождь. Косой, частый и, мне казалось, какой-то сальный. Тучи словно прижимали к земле крупнейший в мире порт с его сорокакилометровым рейдом, с кафетерием на вращающейся башне, с Цадкинов-ским памятником «Гибель Роттердама», с облупленными доходными домами, со Схиедамским стекольным заводом и винокуренным заводом, производящим водку, называемую здесь «Йонге енэвер».

В воздухе ощущался типичный для Роттердама запах, напоминавший резкую вонь кошачьей мочи. Он исходил не из нефтеперерабатывающих заводов фирм «Шелл», «Эссо» или «Тайгер», как обычно думают, а из оранжерей и теплиц, владельцы которых используют для обогрева из соображений экономии старые нефтяные отопительные приборы, еще более отравляющие и без того уже едва пригодный для дыхания воздух.

Я невольно думал об этом, хотя мысли мои должны были быть заняты чем-то совершенно иным. И поступал я, как поступает любой пешеход, вынужденный ожидать под проливным дождем: поднял воротник плаща, зажал сигарету в кулак и расхаживал взад и вперед.

Три шага вперед.

Три шага назад.

Я расхаживал по тротуару у моста через Маас, и при каждом повороте моим глазам открывались стены психиатрической больницы из красновато-коричневых глазурованных кирпичей. Это была не фешенебельная «Больница милосердных братьев», руководимая главным врачом, начавшим свою медицинскую карьеру в террористической организации «Иргун цвай леуми», а заурядная городская психиатрическая клиника, последнее пристанище алкоголиков, наркоманов и людей, не выдержавших безумного темпа современной жизни.

Дождь лил безбожно. Я находился на расстоянии двух тысяч километров от родины и стоял, точнее говоря, топтался у самого порога возложенной на меня операции. Все, что происходило до сих пор, было всего лишь прелюдией: изнурительной, истощающей физически и духовно, но все же лишь прелюдией.

«Неужели он не придет?» — спрашивал я себя.

Должен прийти. Ведь здесь его постоянная работа, и он даже понятия не имеет, что я его жду. Возможно, он просто где-то задерживается. Я взглянул на часы. Было половина пятого. Я снова принялся расхаживать.

Кто не умеет ждать, тому печего делать в разведке. Лил дождь, и текли минуты. Было пять, когда он наконец появился в проходной психиатрической лечебницы. Я видел, как он чуть припадает на правую ногу, которую сломал еще несколько лет назад, бегая на лыжах.

Вот он на минуту остановился, снял забрызганные дождем очки в квадратной черной оправе, протер их и направился к автостоянке. Это и был доктор медицины Милан Ректорис. Когда-то в прошлом — научный сотрудник одного из ведущих исследовательских институтов психиатрии в Чехословакии, а ныне эмигрант и рядовой врач роттердамской городской лечебницы. Насколько я знал, эмиграция, в которую он кинулся, как в омут, лишила его практически всего: научной работы, перспектив и душевного покоя. Установить, что с ним дело обстояло именно так, а не иначе, было нетрудно.

— Добрый день, пан доктор! — обратился я к нему.

Ректорис остановился,’ пораженный обращением на чешском языке, и, уставившись на меня, заморгал глазами за толстыми стеклами очков.

— Вас приветствует Мирен! — четко произнес я-затем его давний пароль.

Ну, как он — отреагирует? Или сделает непонимающий вид и мне придется прибегнуть к более жестким мерам?

Ректорис переступил с ноги на ногу и произнес отзыв:

— Какой Мирек? Я их знал много.

Итак, все, кажется, становилось на свое место.

— Мирек из Шарки, пан доктор.

Он наклонил голову.

— Значит, вы все-таки меня нашли?

В его голосе слышались удивление и покорность.

— Кого мы хотим найти — того мы всегда находим, пан доктор, — ответил я.

Он подтянул узел модного галстука.

— Стало быть… он запнулся; слова, казалось, застревали у него в горле. — Стало быть, вы не забыли?

— Нет, не забыли. Ни хорошего, ни плохого, что вы когда-то совершили.

Милан Ректорис взглянул на меня исподлобья.

— Чего же вы от меня хотите?

— Пан доктор, не будем стоять тут под дождем. Садитесь в свою машину и поезжайте в кафе роттердамского яхт-клуба на Беерманстраат. Вы знаете, где это?

Он утвердительно кивнул.

— Там займите столик или, еще лучше, отдельный кабинет, где бы нас никто не беспокоил. А я поеду вслед за вами. Только не пытайтесь скрыться от меня. Это вам чертовски дорого обойдется.

Я сел в свою машину, и двинулся за его «рено» в направлении тоннеля, именуемого Бенилюкстуннель, который проходит под Маасом. «Нет, — убеждал я себя, — он не станет пытаться от меня ускользнуть».

И вдруг машина доктора Ректориса пропала из виду, затерявшись где-то в потоке автомобилей. Передо мной светились теперь два задних фонаря какого-то черного «линкольна». Они смахивали на громадных размеров бычьи глаза. И тут через его лобовое стекло, напоминавшее по величине витрину небольшой лавки, я заметил шедшее впереди «рено» Ректориса.

Привычно ведя машину, я размышлял об этом человеке. Он вряд ли заслуживает большого доверия. Нашим тайным сотрудником он стал козда-то после допущенной «сделки с совестью». По правде говоря, в нашей работе иногда подобные люди бывают нужны, но ни один разведчик руку за них в огонь не положит.

Наш сотрудник, йоторого я посетил перед своим отъездом и который занимался Ректорисом после его эмиграции, узнав о моем намерении использовать его, сделал кислую мину. Иными словами, он был настроен скептически и недвусмысленно дал мне понять, что Ректориса, по его мнению, можно использовать лишь в крайнем случае и притом со значительным риском для дела.

Сомневаться в его мнении не приходилось. Но разве случай, начало которому положило письмо доцента, инженера, кандидата наук Мартина Шульца, не был крайним? И связанным с риском, далеко выходящим за пределы обычного?

— Я же не говорю, что вы должны получить там должность.

— Так чего же вы хотите?

— Надо думать, консультации между врачами — дело обычное, вероятно, и здесь тоже, не так ли?

Ректорис кивнул.

— Вам знакомо имя Иаан Паарелбакк?

— Да кому же из медиков оно здесь не знакомо? Он читает лекции, много публикуется в специальной прессе.

— А обратиться к нему за консультацией вы могли бы? — Я взглянул на собеседника в упор.

— Пожалуй. Наш главный врач, кстати, на прошлой неделе консультировался у Паарелбакка по поводу случая кататонии.

— И он принял вашего главного без особых сложностей? Или он строит из себя недоступного авторитета?

По бару протопала группа яхтсменов в исландских свитерах, коротких брюках «гольф» и носках из грубой шерсти, всунутых в матросские башмаки. Это были крепкие, шумливые и беззаботные парни.

— Существуют две категории авторитетов, — изобразив на лице улыбку, «йветил доктор Ректорис. (Впрочем, это была скорее не улыбка, а какая-то кривая ухмылка.) — Одним нравится, когда их просят, другие сами охотно набиваются в консультанты.

— К какой же категории относится доктор Иаан Паарелбакк?

Ректорис снова ухмыльнулся:

— К смешанной, вернее, и к той, и к другой. Он заставляет упрашивать себя, чтобы о нем побольше говорили, но порой и сам охотно берется консультировать.

Я покачал головой. Вот уж совсем не то свойство, которое можно бы ожидать от выходца из террористической сионистской организации, после окончания университета пошедшего на службу в ЦРУ. Или, напротив, это продуманная деталь общего прикрытия: публичные выступления, частые появления в обществе, встречи с коллегами по профессии помогают отвлекать внимание от второй, тайной, миссии доктора Паарелбакка.

— Следовательно, не будет ничего удивительного, если завтра вы снимете телефонную трубку и попросите доктора Паарелбакка принять вас для консультации, — сказал я. — Это может быть либо беседа на какую-то теоретическую тему, либо разбор вполне конкретного случая из вашей практики.

— Но мне следовало бы заранее знать, какой случай целесообразно сделать предметом обсуждения.

— Могу вам подсказать, но, конечно, как дилетант.

Я изложил в общих чертах случай Мартина Шульца так, как его представил доцент Отто Выгналек. Само собой разумеется, имя Шульца при этом не упоминалось.

Доктор Ректорис сосредоточенно потирал лоб. Кожа морщилась под его тонкими пальцами, какие обычно бывают у хирургов и пианистов. Вдруг выражение его лица изменилось и даже как-то просветлело)

— Хотя вы и не врач, но описали этот случай довольно точно, — заметил он. — На основании вашего описания я, несомненно, сумею представить себе общую картину болезни. Но, поскольку подобного случая в нашей клинике сейчас нет, помочь я вам не смогу.

Я старался не подать виду, что разочарован. «Надо что-то придумать, — думал я, — без Ректориса мне не обойтись».

— Хотя, конечно, — раздался его голос, прервав мои невеселые размышления, — случаи, подобные описанному вами, в нынешней практике не исключение.

— Следовательно, обсуждение с Паарелбакком такого рода случая в принципе возможно?

Ректорис кивнул утвердительно.

Я объяснил, что ему предстоит выяснить, какие лекарства и лечебную методику применяют в «Больнице милосердных братьев» при такого рода случаях. Какие при этом противопоказания. Он прервал меня, заявив, что может это сказать и сам. Я сделал вид, что не расслышал.

— Так вы можете встретиться с Паарелбакком у него в кабинете?

— Без особых усилий. Дело в том, что Паарелбакк будет даже рад побеседовать с психиатром с Востока… — Ректорис немного помолчал и продолжал несколько смущенно: — Видите ли, его интересует, как мы используем в своей практике учение академика Павлова. Здесь об этом знают ужасно мало.

Еще один камешек неожиданно лег в мозаику.

— Вот это как раз и могло бы мне приоткрыть к нему дверь, — продолжал доктор Ректорис. — Расскажите мне, по более подробно, о чем идет речь…

— Это вы узнаете завтра во второй половине дня. После того, как сумеете уточнить, примет ли вас доктор Паарелбакк и когда именно.

Я назначил время и место встречи.

— Остается последний вопрос, пан доктор, который, собственно, должны были задать мне вы. Но, чтобы облегчить вам ситуацию, я затрону и его.

На лице Ректориса снова появилась кривая ухмылка.

— Вопрос, пан доктор, звучит вполне естественно: чем ваша услуга будет компенсирована? Отвечаю. За услугу, которую вы нам окажете, мы предоставим вам определенную — немалую сумму вознаграждения в местной валюте. Что вы на это скажете?

Он снял очки и принялся протирать их носовым платком. Потом несколько растерянно ответил:

— Пожалуй, я решусь оказать вам эту услугу. В конце концов, все мы живем один только раз.

* * *

Роттердам — город, где можно купить все. Я остановился перед магазином, над входом в который сверкала вывеска «Гангстершоп».

Магазин гангстерских товаров.

На его вполне современных полках лежали двадцатисантиметровые колышки, которые простым нажатием кнопки превращались в дубинку длиной с прогулочную трость. Лежали финские ножи с выдвижными лезвиями. Наручники. Мелкокалиберные винтовки. Отмычки. Впрочем, к этим предметам торговли я интереса не проявлял.

Из широкого ассортимента имевшихся в магазине товаров я выбрал себе крупнокалиберное пневматическое ружье и крохотный, величиной с горошину, прибор под. названием «клоп», состоявший из микроскопических, но высокочувствительных приемника и передатчика.

Услужливый продавец уложил отобранное мною крупнокалиберное пневматическое ружье и «клопа» в красивый пластмассовый футляр.

Я расплатился.

Все как в посредственном американском боевике. То, что я сейчас проделал, было вопиющей партизанщиной, за которую меня в Праге полковник Плихта наверняка не похвалил бы. Но мне необходимо было знать, что сегодня вечером и завтра утром будет говориться в доме Ректор-риса.

Я потратил довольно солидную сумму из тех средств, которыми меня щедро снабдила фирма «САССЕКС Кеми инкорпорейтед», но не мог же я знать, что «клоп» сообщит мне информацию нулевого значения…

Это был небольшой отель, подобных которому в крупных городах Западной Европы вы найдете сотни, если не тысячи. _%

В вестибюле тускло светилась электрическая лампочка под абажуром из прозрачного розового стекла. Зеленая ковровая дорожка была так затоптана, что смахивала на поросшую травой тропу с лужами. За конторкой сидел дежурный администратор — плешивый, с опухшими глазами алкоголика.

Этот отельчик обладал двумя ценными для меня преимуществами.

Во-первых, в нем никто не требовал от вас каких бы то ни было документов; нужна была только ваша подпись в книге регистрации постояльцев. Приметив в ней уже пять Смитов, я предпочел назвать себя Брауном. И, во-вторых, — он находился на узкой улочке прямо напротив дома, где жил доктор Милан Рекгорис, как я установил это сразу же по приезде в Роттердам.

Уплатив за номер вперед за три дня и подкинув при этом дежурному приличные чаевые, я подхватил свой чемоданчик и на расхлябанном лифте поднялся на третий этаж. Повернув в замке ключ, я открыл дверь своего номера — триста тридцать три — и, войдя внутрь, снова запер ее на замок.

Современные окна второго этажа противоположного здания принадлежали квартире доктора Милана Ректориса. Они были освещены.

Я приладил ствол крупнокалиберного пневматического ружья к прикладу, вложил в ружье крохотную передающую часть подслушивающего устройства, открыл окно и долго, старательно целился в оконную раму гостиной доктора Ректориса. Выстрел щелкнул глухо и тут же затерялся в уличном шуме. Попал я удачно. Через несколько мгновений раздалось пиканье. «Клоп» начал работать. Я подключил его к записывающему микромагнитофонному устройству, находившемуся в футлярчике, а ружье, разобрав, завернул в бумагу и незаметно вышел из отеля. Убедившись, что за мной никто не следит, я направился к набережной и бросил пакет с ружьем в ближайший канальчик. Затем я миновал несколько улиц, вошел в телефонную будку и набрал номер одной частной квартиры на Маастрихте. Прождав ровно три гудка, я повесил трубку. Потом, после небольшой паузы, снова набрал тот же номер. На этот раз телефон прогудел пять раз, после чего в трубке послышался женский голос:

— Слушаю! Битте!

— Господин Карстенс дома? — спросил я по-немецки.

К сожалению, он только что ушел…

— С вами говорит Лео Шмидт, — сказал я. — Если господин Карстенс вернется до полуночи, передайте ему, пожалуйста, чтобы он позвонил в «Вилларс».

— Хорошо, передам.

— Благодарю. Доброй ночи! — пожелал я незнакомой даме.

Выйдя из телефонной будки, я огляделся. Нигде никого. Я шел, позвякивая мелочью в кармане, и тихонько насвистывал.

Итак, контакт налажен.

Теперь важно лишь, чтобы удачно началась операция.

Я остановил первое попавшееся такси и доехал до отеля «Хилтон», где, по договоренности с моей фирмой в Швейцарии, снимал номер.

* * *

— Ну, как там у тебя дела? — звучал в телефонной трубке голос Барри Рейнолдса.

— Я столкнулся с некоторыми трудностями в порту. Переполнены склады. Нашим контейнерам придется, вероятно, с неделю стоять на рейде. Раньше места для них не получить. Дело серьезное. Оно обойдется в целую кучу денег.

— О деньгах не беспокойся. Но складские помещения все же обещают?

— Конечно. И не на словах, а в письменной форме.

— Хорошо. Да, вот еще что. Тебе передает привет Рик.

В Роттердаме тебе придется задержаться. Центральное управление из Нью-Джерси передало по телетайпу, чтобы ты принял там партию груза для Чехословакии.

Барри сообщил мне дату прибытия и название судна, а я продиктовал все это сидевшей рядом секретарше.

Затем мы распрощались.

Секунду, быть может, две я стоял с закрытыми глазами, и голову мою сверлил вопрос: как это понимать? Они хотят меня здесь задержать? Зачем? Быть может, не готова еще ловушка, в которую я должен попасть? Или они просто относятся ко мне как к доверенному сотруднику фирмы «САССЕКС Кеми инкорпорейтед» и поручают очередное задание?

Открыв глаза, я был удивлен, вероятно, не более, чем был бы удивлен турист в итальянском городе Пиза, который, просмотрев иллюстрированный путеводитель по городу, обнаружил бы, что на том самом месте, где он стоит, судя по данным справочника, находится знаменитая наклонная башня: человек, из конторы которого в его отсутствие я звонил по телефону в Швейцарию, стоял во плоти подле меня. До сих пор я знал его только по фотографии и описанию, хотя и значительно лучше, чем он сам мог об этом предполагать. Потому меня не удивило, что он был двух метров роста, имел волосы цвета соломы и звали его Гайе ван Заалм — представитель фирмы «Шерико» в Голландии и в других странах НАТО, а также в некоторых странах социалистического содружества — собственной персоной.

— Так вы из Праги? — спросил оп меня по-английски и жестом пригласил в следующую комнату, велев секретарше принести нам кофе.

Я ответил, что действительно из Праги и не возражаю против кофе.

Когда мы остались одни, Гайе ван Заалм раскрыл красивую резную коробку с сигаретами и предложил мне закурить.

— Я был недавно в Праге. И вероятно, через две недели поеду туда снова. Чехословакия предоставляет для нас интересные торговые возможности, — начал он, не спеша и пристально меня разглядывая.

— Не говорите мне о Праге, — воскликнул я, закуривая предложенную сигарету. — Я туда больше не ездок! Не хочу. Ничто меня туда уже не влечет.

— Погодите немного, еще затоскуете! — заметил Гайе ван Заалм.

Мне не пристало отступать от роли эмигранта, на уме у которого лишь одно — деньги, и я заявил:

— Господин ван Заалм, хотя я тут еще новичок, но уже зарабатываю в месяц столько, сколько не мог бы у себя в стране заработать и за полгода…

Он склонился над столиком и стал помешивать ложечкой кофе, широко расставив локти длинных рук, похожий на башенный кран где-нибудь на высотной стройке.

И сосредоточенно слушал.

Я объяснял ему, что, эмигрировав, лишился, само собой, семьи и вообще намерен предать забвению все прошлое. История, которую я рисовал Гайе ван Заалму, должна была тютелька в тютельку, до самой последней буковки, соответствовать той реакции на письмо Марии, которую я разыграл прежде в Люцерне перед Барри Рейнолдсом. В том, что оба они служат центральному управлению, и не столько в Нью-Джерси, сколько главным образом в Лэнгли, где обосновалась штаб-квартира ЦРУ, я не сомневался.

Гайе ван Заалм поднял склоненную над чашкой кофе голову и вперил в меня испытующий взгляд.

— Вы бросаете дома двух сыновей, которых любите, жену, которая вам явно небезразлична, и преисполнены оптимизма! Как же так?! — задаю я себе вопрос и, откровенно говоря, не нахожу ответа…

«Ага, значит, проверка продолжается…»

Я пожал плечами:

— Не удивляйтесь, господин ван Заалм. Я твердо решил уехать. И осуществить свое намерение готов был любой ценой, даже ценой семьи.

Допив кофе, я продолжал:

— Скажите, если мне понадобится связаться с «САССЕКСом» по телексу, я могу воспользоваться вашей установкой?

Я делал вид, что чешского эмигранта уже совершенно не интересует судьба его семьи, и единственное, о чем он готов говорить, — это работа в фирме, короче говоря, подтверждал свою легенду, как говорится, на высоком профессиональном уровне.

Красивый деревянный шкаф в конторе ван Заалма на шестом этаже стеклобетонного дворца с видом на рейд, по которому сновали лоцманские буксирные суда, был холодильником марки «Баукнехт». Гайе ван Заалм открыл его дверцу, смешал в двух стаканах джин с тоником.

— За удачные сделки! За доброе сотрудничество! — провозгласил он.

— С удовольствием! — поднял я свой стакан.

Гайе ван Заалм попытался изобразить доверительную улыбку.

— Скоро я снова поеду в Прагу. Не хотите ли вы что-нибудь переслать со мной?

Проверка продолжалась. Я рассказал, что доктор Рик из Нью-Джерси уже передал немного денег моей супруге. (То, что будет докладывать Гайе ван Заалм своему начальству, должно полностью совпадать с тем, что оно уже знает…)

— Благодарю! — ответил я. — Если можно, гульденов двести моим сыновьям… Правда, лучше переслать там по почте. Дело в том, что моя супруга едва не выставила доктора Рика из дома.

Я выложил на стол двести голландских гульденов.

— Дать вам расписку? — спросил ван Заалм.

— Привезите лучше почтовую квитанцию из Праги, — небрежно предложил я и допустил ошибку.

Гайе ван Заалм сразу же за нее ухватился.

— Я могу послать эти деньги из любого почтового отделения, или вы предпочитаете какое-либо определенное?

Да, я дал маху… Ох, какого маху…

— Прежде всего я хотел бы просить вас обменять эти деньги законным порядком в Чехословацком банке, а не тайком у валютчиков. Для безопасности. Вашей, разумеется. Из какого же почтового отделения вы пошлете деньги, мне совершенно безразлично.

Он улыбнулся кривым безгубым ртом.

— Дело в том, что мне довелось однажды пересылать письмо одного вашего соотечественника, который решил вернуться на родину. Письмо к его матери. И он хотел, чтобы я отослал его с почты, находящейся поблизости от дома матери.

Угу… Я это знаю давно. Видно, парни из ЦРУ начинают вести довольно открытую игру. Курс, взятый Гайе в нашей беседе и как-то незаметно выводящий к Бобину, свидетельствовал, что меня стремятся заманить в западню.

Я пожал плечами:

— Этот мой соотечественник, должно быть, просто псих. Во-первых, потому, что хотел, чтобы его письмо отправили с определенной почты, а главное потому, что хочет вернуться.

Ван Заалм выдохнул воздух одновременно и носом и ртом.

— Вы говорите — псих. Да, этот ваш соотечественник действительно находится в доме умалишенных. Или в неврологическом санатории, если выражаться деликатнее.

— Все зависит от человека. У нас некоторые думают, что тут, на Западе, их ждут «мерседесы», виллы и Брижит Бардо. А не обретя этого и столкнувшись с трудностями, такие и кончают обычно в сумасшедшем доме.

— Вот тут вы ошибаетесь. Этот человек достиг здесь успеха. Фантастического. Мартин Шульц мог позволить себе иметь два автомобиля и виллу у моря, хотя и в рассрочку, но все-таки виллу. Брижит Бардо он, правда, не имеет, но у него и законная супруга такая красотка, что… — Ван Заалм причмокнул.

Беседа наша приобретала характер, подсказывавший, что вариант А операции, о котором я в зашифрованном виде сообщил Центру, совершенно неожиданно начинается уже сейчас, 10 сентября в 11 часов 32 минуты по за-Ьадноевропейскому времени. Теперь все зависит от того, как Центр на это отреагирует.

— Так, стало быть, он и в самом деле находится в сумасшедшем доме, этот… как его зовут?

— Мартин Шульц! — четко повторил имя Гайе ван Заалм.

— Нет, нет… — завертел я головой, — это невозможно…

— Что?

— Это было бы невероятным стечением обстоятельств. Дело в том, что я учился в школе вместе с одним Мартином Шульцем. С первого класса и до выпускных экзаменов. Но потом потерял его из виду. Я поступил на юридический факультет, а он — на химический. Только тот Мартин Шульц, мой соученик, был не таким человеком, о котором можно бы сказать, что он кончит свои дни эмигрантом в доме для умалишенных.

Глаза ван Заалма сверкнули и вперились в меня. Потом он принужденно рассмеялся и сказал:

— Между прочим, этот Шульц по случайному совпадению обстоятельств тоже химик. И не какой-нибудь буйный психопат, а просто депрессивный тип. Короче говоря…

Ван Заалм охарактеризовал довольно подробно душевное состояние Бобина. В сущности, почти точно так, как определил его на расстоянии двух тысяч километров доцент Отто Выгналек.

— Думаю, это ностальгия — затосковал, видимо, по родному дому, желая во что бы то ни стало вернуться на родину, но не зная, как это сделать, довел себя до тяжелого стрессового состояния, это стало мешать ему в работе, и его поместили в санаторий, в один из лучших, кстати, санаториев — «Больницу милосердных братьев». Вы не хотели бы навестить своего друга детства и юности?

Это был коварный вопрос.

Увильнуть от ответа на него я не мог.

— Не знаю, — сказал я. — По всей вероятности, я предпочту все-таки не встречаться. Ведь мы не виделись с нйм так давно. А встретить вместо бывшего друга юности развалину — это не так уж приятно. Да и нахожусь я здесь не как частное лицо, а в качестве торгового представителя своей фирмы. У меня просто не окажется для этого времени.

Я взглянул на часы. Время встречи с доктором Миланом Ректорисом приближалось.

Зазвонил телефон. Гайе ван Заалм схватил трубку и, выслушав звонившего к нему, коротко бросил:

— Извините, вызывают по личному делу, как говорится, сердечного свойства.

Он вышел в приемную, а я подумал: «Рассказывай сказки».

Через две или три минуты ван Заалм вернулся.

Не взглянув на меня, он уставился в ковер. Казалось, мысли его занимает что-то очень далекое от нашего разговора и очень его встревожившее. Встревожившее настолько, что он не сумел даже этого скрыть.

— Ага, — произнес он наконец, словно придя вдруг в себя, — так вот, с этим Шульцем… Если вам все же захочется повидать его, я могу вам устроить свидание.

Я в этом ничуть не сомневался.

— У меня нет намерения мотаться по сумасшедшим домам. Если я и захотел бы кого-то навестить, так это его супругу, которая, как я понял из ваших слов, того стоит.

Он хлопнул себя по Колену.

— Вы не зря потратите время.

— Да, оно мне стоит денег. Или удовольствий этой жизни, которые со временем приходят и уходят. Я думаю, следует поступить так: я передам через нее привет Мартину и попрошу ее убедить его выбросить из головы, забыть начисто всякую мысль о возвращении в Чехословакию. Быть может, совет друга юности — если речь действительно идет о Шульце, которого я знал, — подействует на него лучше, чем все снадобья, которыми его пичкают эскулапы.

— Чго ж, неплохая мысль! У этой дамы есть вполне прилично укомплектованный бар, и она любит повеселиться, — заметил Гайе ван Заалм.

Затем он рассказал мне куда больше, чем, видимо, собирался. А знал он ее близко. Подтверждалось впечатление, что они одного поля ягоды.

В конце концов Гайе ван Заалм дал мне адрес Ганы Шульцовой, который я знал и без того.

В Роттердаме непрерывно шел дождь.

Я поставил машину перед въездом в порт.

До встречи с доктором Миланом Ректорисом оставалось десять минут. Мне хотелось осмотреться и проверить, не поставил ли мне доктор какой-нибудь ловушки.

Под часами, где должна была состояться встреча, не было ни души.

Я стал неторопливо прогуливаться.

Вышел из улочки, застроенной деревянными домишками, в которых живут турки, испанцы и итальянцы с Сицилии, недурно, хотя и не без риска для жизни, зарабатывающие себе на пропитание очисткой танкеров. То есть люди, которые получают приличную зарплату за то, что в любую секунду могут соскользнуть и утонуть в жидком мазуте, осевшем на дне танкеров.

Навстречу мне шли трое парней. На головах у них были защитные каски, в углу рта торчали сигареты, белки глаз сверкали на чумазых лицах. От них исходил запах мазута.

Возвращаясь к месту встречи, я еще издали увидел доктора Ректориса у часов возле стены Схиедамского стекольного завода.

Небо здесь было оранжевым от факелов нефтеочистительного завода.

В ту же минуту мимо меня пронеслась «альфа ромео джулия спринт» — низенькая, быстроходная автомашина. Машина гангстеров и террористов.

«Альфа» резко развернулась на скользкой мостовой и затормозила.

Раздалась автоматная очередь.

Доктор Милан Ректорис взмахнул руками, сделал шаг вперед, скорчился и упал.

Прогрохотала еще одна очередь, и его лежащее на земле тело передернулось. Это я, правда, увидел уже из-за груды железных труб, куда успел отскочить.

«Альфа», дав задний ход, описала крутую дугу и рванулась вперед той же дорогой, по которой примчалась. Я тяжело дышал, глядя на скорченное тело доктора Ректориса, лежащее на залитой дождем мостовой. Помочь ему я не мог. Стать же для голландской уголовной полиции главным свидетелем — этого я вообще не вправе был делать. Да и Барри Рейнолдсу мне трудно было бы объяснить, почему я оказался здесь и стал очевидцем происшедшего.

Я тщательно осмотрелся: а как со мной?

Ничего подозрительного, кажется, чисто.

Я вернулся к своему «дацуну», медленно подъехал к Бенилюкстуннелю и, проезжая под водами Мааса, размышлял над тем, кто мог совершить это убийство?

И почему?

Может быть, кто-то следил за моей встречей с Ректо-рисом в кафе яхт-клуба? Нет, это маловероятно. Если не исключено вовсе. Может быть, Ректорис кому-то рассказал о нашей встрече? «Клоп», содержание записи которого я проверил утром перед встречей с ван Заалмом, зафиксировал лишь обычные домашние разговоры.

Ректориса могли засечь, когда он звонил мне по телефону из клиники.

«Нет, — размышлял я, — если бы это убийство было как-то связано со мной, то я теперь тоже лежал бы рядом с ним. Либо скорее всего сидел бы по соседству с ним в одиночной камере. Нас схватили бы живыми. Пристрелить агента, мелкую сошку, и не дождаться его шефа — так примитивно в этих сферах не поступают».

Опыт разведчика подсказывал мне, что ликвидация Милана Ректориса не находится в причинной связи с моим появлением на сцене.

Я выбрался из Роттердама. Мимо мелькали ветряные мельницы, на зеленых пастбищах уныло стояли под дождем черно-белые коровки в непромокаемых куртках.

На сто пятом километре я остановился у дорожного знака. Впереди стоял бледно-желтый «ситроен», и возле него расхаживала блондинка в застиранных джинсах. Она спросила, нет ли у меня случайно карты Восточной Фрисландии.

Я ответил, что могу предложить ей комплект дорожных карт, выпущенный швейцарским издательством «Мигрос». Несколько минут она листала его. На одной из карт «на остановилась, провела по ней пальцем. Потом, поблагодарив, вернула мне, села в машину и уехала в направлении Венлоо.

Я полистал комплект и на 217-м листе обнаружил клочок папиросной бумаги с комбинациями пятизначных чисел.

Через четверть часа я выбросил в мусорную урну книжонку — обычный детектив, какие продаются во всех табачных киосках. Он служил мне одноразовым шифровальным ключом. Я еще раз перечитал расшифрованное сообщение Центра, переданное мне блондинкой, и чиркнул зажигалкой. Листок скорчился в пламени. Связь работала бесперебойно. В Прагу тоже неслось уже мое сообщение об убийстве доктора Милана Ректориса. А я мысленно повторял приказ Центра:

«Путешественнику.

Немедленно приступить к реализации варианта А. Использовать по собственному усмотрению любые средства.

Уход — по трассе «Неман». Остерегайся короткого замыкания. Личность посетителя установлена — это Джон Д. Симпсон, руководящий сотрудник центрального управления.

Географ».

Одно было обидно: средства, названные в шифровке «любыми», не конкретизировались. Выражение «остерегайся короткого замыкания» было условленным: на связного выходить только в крайнем случае.

И наконец, если в Прагу послали господина Рика, или, точнее, Симпсона, занимающего в аппарате ЦРУ руководящий пост, значит, ведется крупная игра. вал, что к чему. И у меня совершенно определенно получалось, что на ту роскошь, которой она окружена, никак не может хватить даже высокого оклада Бобина. Эта дама, вышедшая из семьи, где папаша был мелким лавочником, а мамаша — мелкой шляпницей на Виноградах, должна иметь и, определенно, имеет еще какой-то источник дохода.

Как она может объяснить, откуда у нее такие деньги? Наверное, никак. Бобин всегда был непрактичным. Его финансовые амбиции, должно быть, и в самом деле не превышали тех десяти крон, которые были ему нужны на пиво и сосиски, как говорил мне профессор Плигал.

И пока я об этом размышлял, мне показалось, что Гайе ван Заалм подмигнул Гане Шульцовой, и она после продолжительной паузы ответила:

— А не хотели ли бы вы сами изложить Мартину все это? Возможно, он вам скорее поверит.

Я пожал плечами:

— Это трудно сделать. Откровенно говоря, мне бы не хотелось.

Она повернулась в кресле и, положив мне на плечо руку, пристально посмотрела на меня. У нее были большие, темные и словно бы затуманенные глаза, которые, определенно, сумели многим вскружить голову.

— Ну а если я вас попрошу об этом?

— Послушайте, ведь это такие сложные вещи. Я знал Бобина, когда он помогал мне писать контрольные по математике в оплату за сочинения по чешскому.

Она рассмеялась. Коротко, звонко.

— И должно быть, вместе бегали за девушками? Так вы в самом деле не хотите навестить моего супруга?

Я уже сказал господину ван Заалму, чтобы мое мнение Бобину передали вы. И вообще господин ван Заалм больше меня повинен в том, что я побеспокоил вас и причинил Столько хлопот, пью ваше виски и наслаждаюсь вашим милым обществом. Я сам едва ли бы отважился на это. Честно говоря, мне не хочется возвращаться к тому, что было. Я живу тем, что есть и что будет. Завтра. Послезавтра. Через месяц, через год, через пятнадцать лет…

Гана Шульцова, урожденная Загорова, не выпускала моего плеча. Она сжала его еще крепче, не отрывая от меня взгляда.

— Так вы не хотите помочь моему мужу? Мартин о вас часто вспоминает. И я уверена, что, увидев вас и убедившись, что вы также покинули Чехословакию и приехали сюда, он сразу же согласится, что возвращаться не следует. Прошу вас, давайте встретимся завтра, возле санатория, а? Я хожу обычно с Мартином на прогулку. И, гуляя, вы сможете поговорить друг с другом. Это лучше, чем в больнице. Завтра в два часа, хорошо? Я могу на вас положиться?

— Сударыня, был бы рад вам обещать, но я не хозяин своего времени. Фирма платит мне по-королевски щедро, но вовсе не за мои личные дела. Она требует от меня работу, исполнения служебных обязаннестей. А их уйма… Я не знаю еще, как у меня завтра со временем.

— Но нельзя же отказывать даме, если она так просит! — напустился на меня ван Заалм. — По крайней мере, в Голландии это правило сохраняет свою силу.

— А вы прежде бывали в Голландии? — обратилась ко мне Шульцова.

Я махнул рукой.

— По меньшей мере раз пять, сударыня.

— Почему же вы тогда ни разу не зашли к нам?

Я улыбнулся:

— Просто не предполагал, что вы с Бобином уехали именно в Роттердам. Не зашел бы я к вам и сегодня, не расскажи мне о вас случайно господин Гайе ван Заалм.

— Тогда я приношу благодарность господину ван За-алму. За его здоровье! — подняла бокал Шульцова.

Мы выпили.

Гайе ван Заалм налил себе уже в который раз почти полный стакан неразбавленного виски.

В конце нашего визита я обратился к Шульцовой:

— Не поможете ли вы мне довести Гайе до машины?

Она рассмеялась. Хрипловато.

— С этой каланчой вам пе управиться. Я-то уж его знаю. Положите его лучше па постель Мартина.

У Шульцев, оказывается, были две отдельные спальни. Интересная деталь. Она свидетельствовала, что Бобин и его жена жили рядом как два чужих, видимо, человека. Умозаключение профессора Плигала относительно того, что Мартин Шульц был привратником, открывавшим своей жене дверь в общество, куда сама она никогда бы в жизни не смогла попасть, подтверждалось.

Я протащил Гайе ван Заалма по узкому коридору до угловой комнаты, где помещалась спальня Мартина, и там улояшл его на тахту. Включил свет в плафонах и настольную лампочку, снял с ван Заалма пиджак.

— Сейчас я принесу ему пижаму Мартина, — сказала Гана Шульцова.

— Пожалуйста, останьтесь здесь еще минуту, сударыня! Я выну из карманов пиджака то, что там у него лежит. Это дело деликатное, лучше, когда есть свидетель.

— Фу, вы настоящий формалист! — удивилась она.

— Нет, я юрист! Всего лишь юрист, возразил я. — У нас такой порядок, и в этих делах проявляется наша профессиональная щепетильность.

Я шарил в карманах его пиджака. В правом были две связки ключей. Мне легко удалось отличить те, что были от конторы (по двустороннему ключу от сейфа), и те, что были от квартиры (ключ от французского замка почтового ящика). И вот эта вторая связка исчезла в моем рукаве.

Я решился на такую рискованную, но, по-моему, крайне необходимую ночную акцию.

— Пожалуйста, — вот ключи, кошелек, носовой платок, зажигалка, сигареты и мелкие деньги, — протянул я все Шульцовой.

Она кивнула головой, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Зрачки у нее были такими неестественно большими, словно в них закапали атропин.

— Исполнительный, корректный, аккуратный — просто мужчина хоть куда! А что? — восторженно, но тихо воскликнула Гана Шульцова.

Взяв меня под руку, она слегка прильнула ко мне, и я невольно ощутил ее небольшую, но упругую грудь. Подойдя к ночному столику, она погасила лампочку и увлекла меня в коридор.

— Ну, так как же завтра? — вдруг деловито спросила Шульцова. — С визитом к Мартину?

— Не знаю, — пожав плечами, ответил я. — Мне действительно трудно сказать вам что-нибудь определенное: все зависит от того, как у меня будет со временем, сударыня.

— Забудь эту сударыню — для тебя я просто Ганич-ка! — воскликнула она и еще сильнее прижалась ко мне.

— Порядок, Гани!

Она поцеловала меня.

Я должен бы предложить тебе что-то конкретное, — проговорил я, словно покоренный ее нежностью. — Когда ты ездишь обычно к Бобину?

— В половине первого…

— Хорошо, я позвоню тебе в двенадцать и скажу, сумею ли вырваться.

— Завтра вторник. Следующий раз я поеду к нему только в субботу.

Пока наши сведения подтверждались.

— Хорошо, если не удастся завтра, пусть Мартин ждет меня в субботу. А пока передай ему мой привет.

Она снова прижалась ко мне.

— Для тебя я тоже найду тут местечко!

— Это было бы фантастически, голубка! Но мне необходимо утром быть в форме. Если после полудня я освобожусь, то вечером обязательно выкрою для этого время. Но без свидетелей, тем более таких, что легко подвергаются алкогольному отравлению.

— А вот ты при этом не только держишься на ногах, но еще и бодро вышагиваешь, — ласково шепнула она.

Я теснее прижал ее к себе и прошептал:

— Завтра в двенадцать я тебе позвошо, а сейчас ты УЖ отпусти меня, а то не удержусь…

Она провела мне пальцем по носу.

— Так до завтра? Договорились, да?

* * *

Было половина первого ночи.

Я поставил свой «дацун» на маленькой неосвещенной площади и минут двадцать, а может, двадцать пять походил по ближайшим улицам.

Перед входом в дом номер двадцать восемь я остановился. Внимательно — осмотрелся, отворил дверь и вошел в лифт. Поднялся на пятый этаж и несколько минут прислушивался. Все вокруг было погружено в сон.

Нигде никого.

Только я. И мой страх.

Пройдя па цыпочках по коридору к двери квартиры номер четыреста пятнадцать, я, надев перчатки, открыл ее плоским ключом, взятым из кармана Гайе ван Заалма.

Дверь захлопнулась за мной почти бесшумно.

Несколько минут я стоял замерев. То был самый опасный момент этой уже самой по себе опасной акции. Я знал, что Гайе ван Заалм холостяк. Но не мог же я быть уверен в том, что у него нет постоянной любовницы или фокстерьера. Просто какого-нибудь существа, которое могло бы в эти тихие ночные часы поднять шум.

Однако никто не подавал никаких признаков жизни.

Я включил карманный фонарик и на цыпочках прошел по квартире. Прихожая, потом гостиная с газовым камином, отделенная портьерами от кухоньки и спальни. Шкафы, встроенные в стену, в кухне — чуланчик.

Я задернул портьеры, включил свет, огляделся. Открыл ящики письменного стола, предварительно убедившись, что-он не снабжен никакими секретными предохранителями. Полистал записные книжки и блокноты, вынул и просмотрел документы, а затем аккуратно положил их на место.

Сколько раз учили нас этому в разведшколе?

Инструктор выдвигал ящик. Курсант с полминуты рассматривал, что и как в нем разложено. В каком порядке лежат карандаши, где и как разбросаны даже канцелярские скрепки. Потом инструктор высыпал содержимое ящика, и курсант за три минуты должен был сложить все предметы в прежнем порядке. Мы злились, поругивали втихомолку инструктора, но эти тренировки потом очень нам пригодились.

Между тем мой нелегальный ночной обыск пока не дал ничего интересного.

Я листал уже предпоследнюю записную книжку в переплете из красной кожи, как вдруг по спине у меня пробежали мурашки.

Я обнаружил в ней колонки цифр, озаглавленные именами архитектора Берки и доктора Милана Ректориса.

Положив записную книжку на стол, я направил на нее стеклышко своих электронных часов, за которым был скрыт миниатюрный фотоаппарат с сверхчувствительной пленкой, и несколько раз нажал затвор.

Из этих колонок явствовало, что через Берку Гайе ван Заалм закупал в Чехословакии дексфенметразин и при посредничестве доктора Милана Ректориса сбывал этот препарат, который является одновременно и наркотиком.

Ректориса прикончила автоматная очередь. У меня на глазах у стены Схиедамского стекольного завода. Вероятно, пришло время устранить его как сообщника, который стал вызывать подозрения. А не предостережение ли это для меня?

Я положил записную книжку на место, задвинул ящик и продолжал осмотр. В гардеробе обнаружил «кольт-38» — оружие профессионалов. Затем «браунинг лонг-08» с глушителем и автомат итальянского производства «берет-та» — модное оружие террористов.

Я чувствовал, как у меня першит в горле, но старался сохранять спокойствие. Понюхал ствол «беретты» — он издавал едкий запах пороховой гари. Можно было держать пари на три годовые зарплаты, что пули, обнаруженные судебными экспертами в теле доктора Ректориса, вылетели из этого автомата.

Я стоял у двери квартиры и прислушивался. В коридоре было тихо. Слышал я только тиканье моих часов да биение собственного сердца. Пришло время исчезать, а то, чего доброго, кто-нибудь застукает меня здесь да отправит в кутузку за недозволенное проникновение в чужую квартиру. Но ведь я не все осмотрел. А в нащем деле кто не выполняет операцию последовательно и до конца, тот вообще не выполняет ее.

, Я нащупал выключатель и прошел через гостиную в кухоньку. Отворил дверцу в чулан и в отблесках света увидел полки, сплошь заставленные чехословацкими консервами. Тут были и экспортные сосиски, и пражская ветчина, и моравские огурцы в металлических банках. Походило на то, что Гайе ван Заалм питался исключительно консервами с маркой «Сделано в Чехословакии».

Я взял консервную банку с сосисками и встряхнул ее.

Вместо всплеска в ней послышалось какое-то шурша-нье, словно там был песок.

Я поставил банку на место. С собой, к сожалению, не возьмешь — Гайе ван Заалм, вероятно, ведет точный учет своих товаров, и, пропади что-нибудь из них, он сразу же начнет заметать следы. Итак, дело было яснее ясного: банки из-под консервов содержали в себе не что иное, как дексфенметразин. Таким образом, внепланово я неожиданно раскрыл банду контрабандистов.

Какую это имеет связь с нашими проблемами, можно было пока только предполагать.

Увековечив тайник Гайе вап Заалма па сверхчувствительной фотопленке, я как можно быстрее выскочил из квартиры и из дома.

…Вилла доц. инж. канд. наук Мартина Шульца в Ниу Байерлаанде по-прежнему тонула во мраке.

Машина Гайе ван Заалма стояла перед входом в сад там же, где он поставил ее вечером.

Я приоткрыл перочинным ножом ветровое стекло со стороны водительского места, просунул внутрь руку и, подняв предохранитель, открыл дверцу. Связку ключей бросил на коврик возле педалей — примерно там, где мог бы ее выронить владелец. Закрыв затем потихоньку йа-шину, я вернулся к своему «дацуну» и через минуту уже мчался к Роттердамскому вокзалу.

Здесь я купил в ночном киоске самый последний сборник детективов, который по договоренности должен был служить новым одноразовым шифровальным ключом, и тут же зашифровал только что совершенные открытия пятизначным цифровым кодом. Затем я открыл свои электронные часы: i вынул из них цилиндрик, напоминавший по внешнему виду безобидный мини-элемент, но в действительности бывший кассетой. Войдя в здание вокзала, я взял внаем ящик в камере хранения и сунул туда конверт. Потом отправился на узкую улочку у зловонного канала, именуемого ван дер Дельфтграхт. Пройдя по вымощенной кирпичом мостовой мимо темных домишек, которые накренились вперед, словно стараясь разглядеть свое отражение в маслянистой воде канала, я вошел в дом номер тринадцать и у входа в квартиру опустил в почтовый ящик с табличкой, указывающей имя ее владельца — Пер Хансен, — ключик от ящика вокзальной камеры хранения.

Тот, кто его там обнаружит, будет знать, что ему следует делать и с ключом, и с содержимым ящика камеры храпения.

Затем я поставил свою машину в подземном гараже отеля «Хилтон», поднялся из гаража на лифте в вестибюль отеля и разыграл здесь перед дежурным администратором, давшим мне ключ от номера, подвыпившего джентльмена, вернувшегося после ночных приключений.

^

На следующий день погода улучшилась.

Я взял такси и проехал по дороге между Роттердамом и Наарденом — обычным маршрутом туристов.

Но меня не интересовали ни виллы из коричневых кирпичей с белыми оконными переплетами и черепичными крышами, ни подъемные мостики над тихими неглубокими водами каналов. Не волновали меня и «плаасы» — маленькие озера в торфяниках, заросших искривленными низкорослыми дубками и соснами. Я обращал внимание лишь на то, что было для меня теперь наиболее существенным: нигде вдоль трассы, которая служила прогулочным маршрутом Мартина Шульца и его жены, в засаде не стояли машины, нигде никте не «прогуливался». А все это сейчас было бы уже подготовлено, если бы после полудня против меня здесь что-то затевалось.

Похоже было, что сегодня меня гут пе ждут. Но вдруг мои размышления нарушил раздавшийся откуда-то сверху грохот мотора. Я поднял голову и увидел вертолет, летевший довольно низко лад аллеей пирамидальных тополей. Он не спеша пролетел над нею и затем исчез в северо-восточном направлении.

Что бы это могло значить? Наблюдение с воздуха? Машины моей здесь нет, а раньше, чем они доберутся до таксиста, который может меня опознать, утечет много воды.

Варианту А пришла пора завершаться.

* * *

— Господин ван Заалм только что звонил, — сказала мне рыжеватая очкастая секретарша. — Он себя плохо чувствует и просил его извинить.

— Весьма жаль, — заметил я, — тем более что мне крайне необходимо с ним поговорить. Придется позвонить ему домой. |

Я взял телефонную трубку, набрал номер. Заалм действительно был дома и действительно стонал, находясь в том мучительном состоянии, которое всегда связано с похмельем. Я пожелал ему поскорее поправиться.

Еще очко в мою пользу: если бы сегодня должна была захлопнуться уготованная мне ловушка, то Гайе ван Заалм едва ли мог при этом отсутствовать. Хотя кто его знает. Мои фотографии у них есть. Так что успокаиваться рано.

Я попросил у секретарши чашку кофе и связался по телефону с Барри Рейнолдсом. Это было важно. Необходимо создать у пего впечатление, что я всецело поглощен работой в интересах фирмы, и только ею.

Сообщив ему о ходе переговоров в порту, я между делом рассказал и забавную историйку о своем старом школьном друге, которого отказался навестить, и не забыл добавить пару слов о его прелестной жене и романчике, который я с нею закрутил.

— Я вижу, ты парень не промах, — рассмеялся Барри.

И все же я не льстил себе надеждой, что господ, стоящих по ту сторону баррикады, мне удалось, как говорится, обвести вокруг пальца.

Им, конечно, ясно, что кадровый разведчик, если они все еще меня за такового принимают, не станет выставлять напоказ обстоятельства, которые нелегко проверить.

* * *

Он выглядел так, как и должен выглядеть морской волк, хотя свое последнее дальнее плавание совершил лет десять назад. Веснушки на все еще обветренном лице, рыжие волосы, бакенбарды и короткая, прокуренная трубка в углу рта.

Трубку изо рта он не вынимал, даже разговаривая, отчего произносимые им на голландский лад английские слова Понять было почти невозможно.

Но основное я все же понял: складские помещения будут нам предоставлены, как только судно «Уайт Шэдоу» с грузом контейнеров фирмы «Шерико» появится на внешнем рейде. Я поблагодарил морского волка, облаченного под Старость в темно-синюю форму портового управления, и прямо из его конторы связался по телефону с Шульцовой.

Я сообщил ей, что занят сегодня торговыми переговорами и чтобы она на мое посещение больницы не рассчитывала.

— Но вечером давай увидимся обязательно… “ настаивала она.

— Обязательно, но без ассистентов, — ответил я и повесил трубку.

* * *

Было 12 часов 15 минут по западноевропейскому времени.

У меня оставалось два часа или что-то около того, а дел еще по горло.

Я направился на своем «дацуне» на отдаленную пригородную автостоянку. Находилась она у моря, или, точнее говоря, в том месте, где море осушают под новые земельные участки для тюльпановых плантаций. Собственно говоря, это была не автостоянка, а скорее нелегально образовавшееся без ведома городских властей кладбище машин, от которых отказались их владельцы.

Я въехал задним ходом и встал между гусеничным трактором с демонтированным двигателем и «мерседес-дизелем» какого-то древнего образца. Сняв номерной знак, я зарыл его в куче железного лома. Хотя я и не питал особой надежды, что мою машину не сумеют опознать и так, но все же без номера сделать это будет сложнее.

А мне необходимо было выиграть время.

Разрезав затем перочинным ножом обивку заднего сиденья, я вынул оттуда голландский паспорт, облил бензином швейцарские документы и поджег их.

Эмигрант Ярослав Блажек корчился, объятый пламенем, пока не почернел.

Теперь я стал Олафом Андерссоном из Осло, норвежским подданным, археологом, находящимся в данное время в отпуске. Однако какой же может быть отпуск у археолога? Олаф Андерссон отправился в путешествие по ФРГ и северной Голландии, где хотел осмотреть музеи и незавершенные раскопки во Фрисландии, а затем ознакомиться с памятниками Бретани.

О совершаемом Олафом Андерссоном путешествии свидетельствовали счета отелей. Его норвежское подданство, помимо всего прочего, подтверждали: удостоверение норвежского Королевского яхт-клуба, право на плавание в открытом море (от чего избави меня бог!), месяц назад утративший силу трехмесячный билет на право проезда в городском транспорте в Осло, а также чековая книжка.

Завершив всю эту метаморфозу, я вернулся на трамвае в город и взял напрокат в одном из гаражей в центре Роттердама за солидную сумму спортивный «ягуар». Покончив с этой операцией и уплатив международную страховку, я зашел в туалет.

Здесь я вывернул наизнанку кошелек и все карманы, проверяя, не осталось ли в них хоть какого-нибудь клочка бумаги, пусть даже отдаленно напоминавшего об исчезнувшем Ярославе Блажеке. Не пашел ничего и посмотрел на часы. Они показывали 13 часов 55 минут западноевропейского времени.

Я мог еще позволить себе «полакомиться» в пригаражном буфете бутербродом с сыром и маргарином, а также порцией кофе в пластмассовом стаканчике.

И вот наступило время «закрывать дверь с другой стороны».

Среди документов Олафа Андерссона, помимо прочих бумаг, была квитанция вокзальной камеры хранения. Я взял там ручной багаж, сел в «ягуар» и отправился в Наарден.

Сильные линзы бинокля, вынутого мной из походной сумки Олафа Андерссона, приблизили их лица. Гана Шульцова энергично жестикулировала и что-то рассказывала.

А Бобин?

Он стоял, засунув руки в карманы плаща, воротник у него был поднят, а голова склонилась к плечу.

Это был Бобин и не Бобин. То же продолговатое лицо с прямым носом, тот же рот с приподнятыми уголками губ, как бы непрестанно улыбающийся. Но стекла цейс-совского бинокля обозначили резче, чем снимки наших сотрудников, сфотографировавших эту супружескую пару незадолго до моего отъезда, глубокие складки, пролегшие от переносицы почти до самого подбородка, и глубоко ввалившиеся глаза. На лице читались усталость и безразличие и даже что-то похожее на озлобленность.

Я окинул взглядом окрестности Плаасов — маленького уголка природы вокруг санатория.

Неподалеку от пересечения основных дорог, там, где одна из них сворачивала сюда, стоял микроавтобус «фольксваген» с названием какой-то роттердамской фирмы на борту. Шофер в белом комбинезоне возился под капотом, а точно так же одетый грузчик стоял рядом и покуривал.

Это были наши люди, обеспечивавшие первую и самую рискованную часть операции.

По расчету времени до начала операции у меня оставалось еще неполных полчаса. Последние метры я преодолевал неторопливым шагом туриста, не слишком ограниченного временем.

— Привет, Бобин! — крикнул я еще издалека.

Бобин вынул из карманов руки. С минуту он стоял неподвижно, потом вздрогнул — и пораженно проговорил:

— Яроуш?! Ты?

— Да, приятель! — улыбаясь, подтвердил я.

Гана Шульцова вытаращилась на меня, словно перед ней появился призрак.

— Целую ручки, сударыня! Все-таки я успел. Ван Заалм сказал мне, что я найду вас именно тут.

Вобин продолжал стоять как изваяние. Подбородок у него отвис и, кажется, слегка дрожал.

Послушайте, господа, — весело обратился я к ним, — а что, если нам забраться ко мне в машину и угоститься кофе? Выпьем за счастливую встречу!

Бобин впервые улыбнулся.

— У вас есть кофе?! — не переставая удивляться, спросила Гана. Спросила, вероятно, лишь затем, чтобы хоть что-то сказать.

— У меня есть все! Даже шотландское виски.

Я взял Бобина под руку и решительно повлек за собой.

* * *

— «Ягуар»?! — изумилась Гана Шульцова, когда мы садились в мой машину. — Ведь вчера, насколько я помню, у вас был спортивный «дацун». Вы что же, меняете дорогие машины, как перчатки?

В голосе ее звучала подозрительность.

— К сожалению, «ягуар» но мой, он принадлежит коллеге из женевского филиала нашей фирмы.

Шульцова откровенно взглянула на номерной знак: «GE-121-235». Это был женевский номер, который я установил, как только затерялся в перелесках за Роттердамом. Среди документов Олафа Андерссона были и страховые полисы швейцарской фирмы «Вадтунфалл», которыми его снабдил Ян Вихерт, и подтверждение женевской торговой автофирмы об аренде машины.

Гана продолжала подозрительно следить за мной, тогда как Бобин молчал. Всю эту сцену он наблюдал глазами, словно застланными мглой.

Сперва я налил из термоса кофе в пластмассовую чашечку для Бобина. Затем наполнил себе и Гане Шульцовой стаканчики виски. Мы чокнулись с нею и выпили. Ей и в голову не приходило, что стаканчик, из которого она выпила виски, имеет второе дно, содержимое из-под которого я высвободил легким пожатием. Снотворное смешалось с алкоголем.

Через несколько секунд она уснет и проснется не раньше, чем через двенадцать часов. Но и потом, прежде чем она вспомнит, что с нею сталось, пройдет еще полдня: она все еще будет в сонном состоянии, да и воспоминания ее будут смутными и нечеткими.

Гана Шульцова провела рукой по лбу.

— Мне же вести еще машину, чтобы доставить…

Это было все, что она успела сказать, перед тем как заснула прямо тут, на сиденье. В ату минуту появился «фольксваген» с рекламной надписью.

— Что случилось? — спросил Бобин.

— Ты хочешь к маме? В Прагу?

Пластмассовая чашечка с *кофе затряслась у него в руке. Я взял ее у него и сказал:

— Доверься мне, и все будет в порядке. Главное — не бойся. Одной ногой ты уже дома.

К нам подошли люди из микроавтобуса. Шофером был Йирка Пелишек. «Грузчиком» — доктор Рихард Мергаут. Зарплата обоим начислялась по нашему ведомству.

Доктор Мергаут наклонился над Шульцовой, нащупал пульс и кивнул головой.

— Все в норме. По дыханию и пульсу ей следует быть в вытрезвителе.

Я обратился к Йирке:

— Тебе известно, когда ее доставить, не так ли?

— В двадцать двадцать пять, шеф.

Я порылся в сумке Ганы Шульцовой, нашел там связку ключей и револьвер. Никелированный «вальтер-6,35». Дамская игрушка, однако, может быть и опасна.

Я отдал Йирке ключи.

— Вон за той лесопосадкой стоит ее машина. Красный «моррис-мишг». В ней есть радиопередатчик, ты это знаешь лучше меня. Так вот, сделай с ним что-нибудь такое, что смахивало бы на обычную техническую неполадку. Затем соверши осторожно наезд на дерево. Но только легкая авария без ранения. Ясно? Водительница была в нетрезвом состоянии, но защитный пояс ее спас. Легенду об обстоятельствах ее обнаружения не забыли?

Врач в комбинезоне грузчика занимался Бобином. Проверял пульс, рефлексы, изучал реакцию зрачков.

Йирка Пелишек тем временем отнес Гану Шульцову в ее машину.

А я, наблюдая за ними, старался не думать о том, что лес здесь редковат и какой-нибудь случайный турист может осложнить всю операцию.

Бобин сидел неподвижно. Он явно привык к тому, что вокруг него постоянно вертятся люди в белом, и не отличал комбинезона грузчика от халата врача.

— Какие лекарства вам давали? — спросил его доктор Мергаут.

Но добиться больше того, что это были какие-то голубые порошки, белые капсулы и розовые таблетки, да еще ежедневно два-три раза какие-то инъекции, ему так и не удалось.

— Инъекции внутривенные?

— Нет, внутримышечные, — ответил Бобин.

Да, это могло быть все, что угодно. Впрочем, доктор Мергаут был к этому вполне готов.

Он вынул из своей сумки пробирку и, протянув ее Бобину, сказал тоном, не терпящим возражений:

— Помочитесь сюда.

Тот послушно выполнил его указание, как хорошо вышколенный пациент. Я с душевной болью наблюдал за всей этой сценой. На капоте моей машины вспыхнуло пламя спиртовки. Над ней склонился Мергаут, капая и подсыпая в пробирку какие-то реактивы.

Наконец доктор поднял голову и сказал:

— Так оно и есть…

Привычными, точно рассчитанными движениями он убрал и упаковал спою посуду, вьшул из сумки резиновый жгут, шприц. Потом вобрал в шприц содержимое двух каких-то ампул, вытеснил поршнем из него воздух — капельки лекарства сверкнули на солнце и, описав дугу, упали на землю.

— Засучите рукав, — прежним тоном обратился Мергаут к Бобину.

Затем он профессиональным движением ввел иглу шприца ему в вену.

Итак, вариант А начал действовать.

Доктор Мергаут взял меня под руку и отвел в сторону.

— Сейчас он будет в порядке. Продержится часа четыре, самое большее пять. Потом опять начнется спад, и он может даже потерять сознание.

— Понятно.

— Он нуждается в постоянной медицинской помощи, а точнее — в наблюдении.

— Все ясно, — сказал я и пожал ему руку.

На этом его миссия в варианте А кончилась.

Я включил мотор и с места дал третью скорость.

— Что происходит? — спросил Бобин, словно пробудившись ото сна.

Реакция у него была явно замедленной.

— Едем в Прагу. К маме. Или ты не хочешь?

Он нервно сглотнул.

Я тем временем мысленно повторял названия лекарств, которые доктор Мергаут обнаружил в организме Бобина, прежде чем сказать мне, что ему разрешается все, кроме алкоголя и кисломолочных продуктов. От кофе ему становится лучше. Возражения против сигарет носят самый общий характер, курение, мол, ухудшает дыхание и сокращает продолжительность жизни человека. Размышляя, я искоса поглядывал на Бобина.

— Могу ли я тебе верить? — спросил Бобин. Говорил он тихо, голос его доносился словно откуда-то издалека.

Держа руль правой рукой, я сунул левую в верхний карман пиджака и вынул оттуда серебряный медальон.

— Тебе это знакомо?

Он взглянул на меня чуть испуганно.

— Это же мамочкин!..

— Конечно. Она дала его мне для тебя, — сказал я. — Теперь ты мне веришь?

* * *

— Я не ошибся? Это Анита?

Телефонная трубка в этом сельском почтовом отделении была засаленной и липкой.

— Да, это Анита. А это ты, Рихард?

— Конечно, милая! У тебя найдется сегодня вечерком время? Я очень скучаю. Хотел бы прийти.

— Безусловно. В восемь, как обычно?

— К восьми я вряд ли успею. Но ты меня жди в любом случае…

Я вытер со лба пот и вышел из будки. Уплатил почтовой служащей за телефонный разговор и у нее же обменял голландские гульдены на бельгийские франки. Сел в машину и включил мотор.

Бобин сидел неподвижно, вперив взгляд куда-то прямо перед собой.

— Ну, так что, теперь тебе все ясно, Бобинчик?

— Дружище, да это же как в детективном романе.

— С той только разницей, что этот детективный роман ты не можешь захлопнуть и отложить в сторону, если он перестанет тебе нравиться. Его добросовестно надо дочитать до конца…

Бельгийская граница осталась позади. Бобин ожил. Он выучил наизусть данные своего нового голландского паспорта, который я ему вручил. А я на всякий случай обеспечил надежный канал при необходимости срочной врачебной помощи.

Бобин сперва молча ерзал возле меня на сиденье, затем принялся оживленно расспрашивать о своей мамочке.

Потом он захотел узнать, что случилось с его женой. Когда я сказал, что она работала на американскую разведку и его, в сущности, с ее помощью засадили под арест, чтобы воспрепятствовать возвращению на родину, он взорвался.

— Ну я им еще покажу, этим сволочам!

— Надеюсь, — заметил я.

Он рассмеялся. Лицо у него раскраснелось, словно он изрядно подвыпил. Затем он стал вслух размышлять, как конкретно, вернувшись домой, он «им покажет».

— Дай мне еще кофейку, старина! — немного спустя попросил Бобин.

— Кофе в термосе. Вон там, в вещевом ящике. Налей себе сам.

Он наклонился и тут же вдруг повалился на меня. Я с трудом отстранил его, выровнял машину, резко вильнувшую в сторону, и остановился. Этого еще только не хватало! Лишь позже я узнал, что эйфория у таких пациентов, как Бобин, предшествует полному упадку сил.

Я взглянул на часы.

С того времени, как переодетый грузчиком доктор Мергаут сделал ему инъекцию, прошло два с половиной часа. Бобин должен оставаться еще в форме. Теоретически. Но практически получилось так, что сейчас он лежал, тяжело дыша полуоткрытым ртом, а пульс его бился медленно и вяло. Быть может, в примитивных полевых условиях доктор Мергаут неточно определил снадобья, которыми пичкали. Бобина «милосердные братья» из ЦРУ, либо ошибся в дозе введенного противодействующего им лекарства?

Я похлопал Бобина по щекам.

Он взглянул на меня остекленевшими глазами и прошептал:

— Ничего, ничего, Яроуш, это пройдет…

Я перенес его на заднее сиденье. До связи по медицинскому обеспечению оставалось еще полтора часа. А что, если?.. Нет, не буду надумывать всяких страстей, но Бобина на всякий случай надо как-то закамуфлировать.

Я открыл плоскую бутылку с виски и обильно смочил ему губы и подбородок остропахучей жидкостью, всячески остерегаясь, чтобы он не глотнул ни капли.

Затем я двинулся дальше.

Он стоял в какой-то сотне метров за поворотом дороги, ведущей к Остенде. Это был сельский служака в черном мундире и форменной фуражке, похожей на колпак, какую обычно носят бельгийские и французские полицейские.

Он решительно поднял палку, подавая сигнал остановиться. Я съехал на обочину и встал.

— Проверка документов! — подошел, козырнув, полицейский.

Взяв у меня паспорт, он поглядел в него, потом на меня, снова в паспорт и опять на меня. Вот так-то: чего мы только не придумываем, разрабатываем сложные операции, пароли, шифры, связи, тайники… И в конце концов все это может рухнуть, провалиться из-за обыкновенного сельского постового, который от скуки выполняет свои служебные обязанности с должным рвением и тщанием.

Полицейский, стоявший у окна моего «ягуара», относился именно к такому типу служак. Он потребовал у меня водительские права, справку о международном страховании, а также контракт с женевской торговой автомобильной и страховой фирмами о взятии на прокат машины и квитанцию об уплате за ее аренду и страховку.

Позади хрипло дышал Бобин.

В документы, затребованные полицейским, я «случайно» подсунул сезонный трамвайный билет из Осло и членский билет норвежского Королевского яхт-клуба. Это для него оказалось уже слишком, что и требовалось. Он вернул мне документы, ткнув пальцем в Бобина, спросил:

— А это кто?

— Нильс ван Маас, голландец, мой коллега, археолог. По идее — и мой гид, а вот случилось так, что мне приходится доставлять его до постели в ближайший отель.

Полицейский наклонился к Бобину. «Хоть бы он не проснулся! Боже, сделай, чтобы он не проснулся!» — заклинал я про себя. Если он сейчас проснется, то уж, конечно, не вспомнит, что он Нильс ван Маас, археолог, отправившийся на дни отпуска в путешествие. А уж тогда… Я огляделся. Шоссе было пусто. Я мог бы, конечно, свалить этого полицейского. Но это было бы нападением на должностное лицо, за что дома, доберись я туда, мне не миновать бы тяжкого наказания. Да и тут могли бж» возникнуть большие сложности.

— Что с ним? — спросил полицейский.

— Извольте понюхать!

С видом многоопытного спеца тот втянул воздух, наклонившись к самому лицу Бобина, и понимающе усмехнулся.

— Можете ехать, — сказал он, — все в порядке.

Вскинув вверх ладонь, он козырнул, как козыряют французы, и пожелал мне счастливого пути.

Я включил скорость, дал газ. Секунды спустя стрелка спидометра перескочила цифру 150.

Скорость означала жизнь.

* * *

Я ждал точно в том месте, где должен был ждать.

Было 20 часов 30 минут западноевропейского времени, когда в дюнах за Остенде мне подал руку здоровенный парень с густыми светлыми бровями, в исландской куртке, саржевых штанах, заправленных в сапоги, и в матросской бескозырке. Названный им пароль был правильным и не вызывал никаких сомнений.

Вместе с ним мы вынесли Бобина из машины и положили в лодку.

— Ему очень плохо, — сказал я здоровяку по-немецки.

— Не беспокойтесь, наш доктор быстро поставит его на ноги, — успокоил меня парень и пощупал у Бобина пульс. — По-моему, ничего страшного…

Ветер срывал с дюн струйки песка, шуршал пучками редкой жесткой травы. Кругом ни души. Лишь в сотне метров от берега качался на волнах моторный катер да на горизонте виднелось большое судно.

— По моим бумагам он будет теперь значиться как Рольф Янковски. До судна нам рукой подать.

Затем парень сел в лодку, которую стало потихоньку относить от берега, и, слегка махнув мне рукой, взялся за весла. Через минуту лодка уже причалила к катеру. Я видел, как бессильного, недвижного Бобина вынесли на палубу, взяли на буксир лодку, потом слушал гул мотора, постепенно стихавший, пока совсем не слился с шумом моря. Катер то появлялся, то исчезал в волнах.

Я огляделся.

По дороге со стороны Остенде к конечной остановке трамвая, возившего летом на пляж туристов, шли два старика. Сейчас трамвай не ходил. Я сел на гребень дюны, достал бинокль и увидел, как моторный катер пришвартовался к большому судну.

Сошлись клочья подъемных кранов, катер поднялся в воздух, а затем плавно опустился на палубу — вернулся па свое постоянное место.

По-прежнему глядя в бинокль, я увидел, как на мачте взвился зеленый вымпел. Такой сигнал не значился ни в одном морском коде. Это было адресованное мне сообщение о том, что пассажир доставлен на палубу.

Я сидел и с каким-то странным безразличием смотрел, как скрывается за горизонтом судно, не испытывая облегчения от того, что Бобин наконец-то находится в полной безопасности.

Вариантом А мне запрещался совместный с Боби-ном отъезд на океанском судне. Мне отводилась роль куропатки-самочки, отвлекающей и уводящей лису пт гнезда.

Теперь норвежцу-археологу пришло время исчезнуть. Мой трюк с «ягуаром» наверняка уже раскрыт.

* * *

Было около половины десятого. Бельгийско-французскую границу я миновал без затруднений.

В эти минуты Гана Шульцова, вероятнее всего, лежала еще в медвытрезвителе, а парни из ЦРУ ломали себе головы над тем, что же случилось с ее супругом. А заодно и со мной.

Я поставил «ягуар» на ближайшей, заранее намеченной стоянке, где имелся телефон аварийной службы, и, связавшись с ней, сообщил, что к ночи должен быть в Париже, а моя машина сломалась. Мне обещали помочь и предложили для дальнейшего пути «ситроен». Прежде чем его доставили, я повозился немного в «ягуаре» с распределителем — прерывателем зажигания и, думаю, надолго лишил его способности прерывать и распределять.

А часом позже уже мчался к Парижу в новой машине.

* * *

— Здравствуй, — встретил меня в Париже Виктор. — Ну и заварил же ты кашу! Знаешь, гоняясь за тобой, они подняли на ноги всю европейскую резидентуру ЦРУ и своих агентов из службы НАТО!

Мы сидели в маленьком бистро на улице Монже неподалеку от Пантеона. Я с аппетитом уплетал теплые парижские рогалики и пил, как это принято в Париже, черный, пахнущий цикорием кофе с ромом.

— Вот видишь, Виктор, с какой выдающейся личностью ты сидишь… — усмехнулся я.

Он покровительственно похлопал меня по плечу:

— Слушай, парень, дело это еще далеко не доведено до конца.

Я подозвал к себе толстого, усатого бретонца в спнем переднике, вытиравшего стойку, и заказал бутылку холодного пива. Поставив передо мной четвертинку эльзасского «Пешера», тот снова принялся протирать и без того сверкавшую чистотой стойку.

— Что с Бобином?

— Он еще в пути, на судне. А в остальном с ним все в полном порядке. — Виктор долго молча смотрел на меня, а затем заговорил снова: — Есть тут одна возмоя*-ность. Резерв на крайний случай. Но, если мы однажды его используем, больше к нему возвращаться будет нельзя.

Да, как видно, наделал я ему хлопот.

— Тебе надо смываться в два счета, — лаконично заметил он.

«Безусловно, — подумал я. — Как только они разберутся, кто да что к чему, никто меня тогда не спасет».

— Мы тоже потихоньку смотаем удочки, как спровадим тебя отсюда, — таков приказ Центра.

Я допил пиво и заказал еще бутылку.

— Они ищут тебя уже и в Париже, я это знаю. Благо еще, что французы недолюбливают молодчиков из ЦРУ…

Он щелкнул пальцами, подзывая официанта.

Мы расплатились и ушли.

Я прилег отдохнуть, и, пока я спал, Виктор связался с Центром и получил разрешение использовать резервный канал возврата.

И вот на следующий день в синей форме, которая очень мне шла, я уже разносил пассажирам авиалинии Париж — Прага пильзенское пиво.

Мне удалось никого не облить и в установленное летним расписанием время приземлиться в Рузыньском аэропорту.

Вацлав Плихта жестом пригласил меня сесть. Со дня моего возвращения прошло три недели.

Мартин Шульц, выйдя из больницы, проходил курс курортного лечения, который должен был окончательно поправить все то, что сотворили с ним «милосердные братья».

— Итак, подведем итоги операции «Возвращение», товарищи, — начал совещание Вацлав Плихта. — Теперь мы ведь вправе уже сказать, что она завершена, не так ли?

— И да и нет, — перебил я его.

— Ярослав, на совещаниях надо просить слова. — Он делал вид, что недоволен, а глаза его под седыми щетками бровей смотрели доброжелательно.

— Я могу развить свою мысль, если разрешишь.

Плихта кивнул.

— Операция кончилась в том смысле, что Мартин Шульц в Чехословакии. Мы восстановили и вернули ему его знания, и теперь он снова начнет работать как ученый. А не закончилась потому, что за Шульцем нам придется продолжать присматривать, и довольно долго.

— Так, — сказал Вацлав Плихта. — Ну а дальше?

— А дальше то еще, что у. нас остались гомолы и прочая мелкая сошка. Переарестовать их всех не представляет, конечно, особых трудностей. Но думаю, что все же лучше с этим подождать и проследить, не попытаются ли господа по ту сторону баррикад кого-нибудь из них активизировать. Быть может, даже и для того, чтобы ликвидировать Шульца.

Развернулась дискуссия.

В конце концов мы пришли к единодушному мнению: необходимо оберегать Шульца и вести наблюдение за архитектором Беркой, Гомолой и всем их окружением.

* * *

— Рада ли я, Яроуш? Это не то слово — оно не может выразить моих чувств, — говорила мне Мария Шульцова… — Я, дружок, словно на десяток лет помолодела.

Она сидела на краешке стула в том самом кабинете, где мы с ней встретились в первый раз. Каштаны за окном влажно поблескивали, омытые дождем.

— Ну как, обрели вы наконец покой, пани Шульцова?

Полагаю, вам никто ие досаждает больше телефонными звонками, не угрожает, не ходит за вами по пятам?

Я-то знал, что нет, но лишний раз хотел удостовериться. Возможно, она подметила что-то ускользавшее от нашего профессионального глаза.

— Покой… Обрела… Только вот пани Рыпарова перестала со мной здороваться. И это после стольких лет…

Любопытная информация, она до нас еще не доходила. Пока, впрочем, она еще ни о чем не говорит, но может оказаться и существенной.

— Яроуш, ты придешь к нам в воскресенье на обед? С супругой, конечно, и с тем товарищем, что так заботился о Мартинеке. Придешь, да?

Я поглядел ей в глаза. Было бы жаль огорчить ее отказом. «Ладно, один раз нарушим порядок. Думаю, Вацлав Плихта в данном случае определенно будет «за». Да и какое же это нарушение порядка — ведь и Бобин и мать его знают».

— Непременно придем.

В эту минуту зазвонил телефон.

В трубке раздался голос Плихты.

— В Прагу прибыл доктор Рик.

— Сейчас же буду.

Я попрощался с Марией Шульцовой и сбежал вниз по лестнице, прыгая через две ступени.

На четвертый день, однако, с разрешения npoijypo-ра было начато прослушивание телефонных разговоров Рика. Удалось зафиксировать разговор по телефону архитектора Берки, запись которого мы с Вацлавом Плихтой в пять часов вечера прослушали в специальном кабинете. И вот что мы услышали:

— Алло! Архитектор Берка слушает…

— Это Мэри Роуз.

— Кто, кто? Не понимаю.

— Мэри Роуз.

Почти так же протекал и разговор с Гомолой.

— Это не что иное, как уведомление о предстоящем контакте, — сказал Вацлав Плихта.

— Пожалуй… Но где и когда?

Сразу же были отправлены несколько групп наблюдения.

Их донесения мы получили в тот же момент, как только доктор Рик дотронулся до дверной ручки фешенебельного, славящегося хорошими моравскими винами увеселительного заведения.

Остальное было делом техники — чувствительного электронного аппарата.

* * *

— Итак, прежде всего, — услышали мы со стереофонической ленты голос доктора Рика, — Шульц должен исчезнуть с лица земли.

— Но как? — Это уже архитектор Берка.

— Нет ничего проще. Он живет с матерью на первом этаже. Достаточно приоткрыть ночью у них окно и положить туда вот эту штучку. Надо только установить время. Через полчаса это взорвется, и с Шульцем будет покончено.

Опять голос Берки:

— Но ведь это будет двойное убийство. На это я не пойду.

— Ну что ж, в таком случае вашей службе безопасности станет известно, что вы через посредство одного посольства, вам, кстати, известно, какого именно, передавали служебные материалы и вообще различного рода информацию для «Свободной Европы», а также и то, что ш. т, при том же посредстве, передали сведения о визите госпожи Шульцовой в министерство внутренних дел… — воспроизводила голос доктора Рика лента звукозаписи.

Архитектор Берка в конце концов сдался.

— Я уезжаю послезавтра. В среду. Через неделю, то есть опять-таки в среду, вы должны осуществить эту акцию. О результатах сообщите обычным способом, — отдавал распоряжения Рик. — Деньги также получите обычным способом.

* * *

— Добрый вечер! — поздоровался я с ним по-английски и добавил: — Хороша наша Прага, не правда ли?

Он смотрел на меня так, словно в номере отеля появилось привидение. Вацлава Плихту он в этот момент вообще не заметил.

— Господин доктор Рик, или господин Симпсон, или господин Дальтон Момсей, как будет угодно, итак, вы проиграли. Полагаю, вы последуете за нами и не станете создавать ненужных осложнений, ссылаясь на свое иностранное подданство и тому подобные глупости.

Рик опустил голову.

Мы спустились вниз и вышли из отеля. Доктор Рик вдруг вспомнил, что не захватил с собой плащ.

— Думаю, он понадобится вам не скоро, — успокоил я его.