Падает тропическая ночь

Глава первая

До чего грустно в этот час, почему так?

— Это вечерняя тоска, Нидия, она приходит, когда темнеет. Лучше найти какое-нибудь дело, занять себя чем-то в такое время. Потом, ближе к ночи, уже по-другому, это ощущение уходит.

— Особенно, если можешь легко заснуть. Тогда не думаешь обо всем, что было ужасного.

— Тут тебе повезло, ты даже не представляешь, как это помогает. Когда сон не идет, в голову лезет самое жуткое. Не будь этих чудных таблеток, я бы столько времени не продержалась.

— Тебе грех жаловаться, Люси, ты не пережила такого горя, как я.

— Знаю, Нидия. Но у меня жизнь тоже была не сахар.

— Когда умерла мама, бывало так же, помнишь? В этот час воспоминания одолевали особенно сильно.

— Помнить-то мы помнили о ней всегда; первое, о чем я думала, проснувшись, — что мамы больше нет. Но в этот час сильнее всего ощущалось ее отсутствие. Правда тогда, среди стольких дел, в голову не лезли, как теперь, одни грустные мысли. Ну да, столько было обязанностей.

— Приготовить поесть.

— А с детьми какая ответственность, Нидия. Вывести их в люди.

— И потом случается такое — тебя лишают самого дорогого.

— У верующих хоть есть утешение. Но я не могу себя обманывать, никак не могу. Великое дело — вера. Правда, завидую тем, у кого она есть.

— Да, Люси. Я им тоже завидую.

— Простым людям намного легче, они утешаются верой. А если не можешь себя обманывать, видишь жизнь, как она есть?

— Когда умер Пепе, было иначе, я словно соображение потеряла. И плакала-рыдала дни напролет. Но в этот раз все совсем по-другому.

— Одно дело муж, другое — дочь, Нидия. Твоя дочь. Что же такое творится, просто ужас.

— Люси, не могу сидеть взаперти, пойдем погуляем.

— Исключено, дождь собирается.

— Люси, ты не рассказала про эту, из соседнего дома. Чего это она больше не заходит?

— Из-за твоего приезда, наверное. Она заходила, в основном, излить душу, но при тебе не решается.

— Женщина она молодая, ей, должно быть, интересней в компании сверстников.

— Ну зачем ты так? Да нет! Она частенько заходила, сразу видно, охотно человек приходит или нет. Сначала она мне не нравилась, потом я привыкла. Она ведь приятная, по-своему, тебе не кажется?

— Знаешь, Люси, мне она показалась странной, но не вредной. Хотя держит дистанцию, с тобой тоже? Может, только со мной.

— Думаю, она не ожидала тебя здесь встретить, шла рассказать о наболевшем, а тут увидела тебя и не смогла.

— И поэтому больше не приходит. Люси, она же с тобой хочет поговорить, слегка излить душу.

— Знаешь, Нидия, просто невероятно, что вообразила себе эта женщина, даже не сомневалась, что он ее тоже любит.

— Но она ведь не девочка, должна понимать что к чему, призналась хоть, сколько ей лет?

— Нет, но судя по возрасту сына и по тому, что она училась до замужества и получила этот свой диплом, ей никак не меньше сорока пяти.

— Почти как Эмильсен.

— Сколько ей исполнилось бы в августе?

— Сорок восемь, Люси.

— Вот подлость!

— Да уж…

— Но у тебя есть сын, и он тебя обожает.

— Бедный Масик. Добрая душа, но дочь — другое дело, Люси. Тебе не понять.

— Ты ненормальная, мужчине пятьдесят, а он все у тебя Масик.

— Само получается. Мы всегда звали его Масиком.

— Пора зажигать свет. До чего уныло в домах с тусклым светом; ты, может, замечала: в домах одиноких стариков всегда мало света. Поэтому я люблю, когда все ярко освещено. Никогда не обращала внимания?

— Эту тоже зажечь?

— Да, чтобы не смахивало на стариковский дом.

— А как она с этим типом познакомилась?

— Я тебе говорила, что она серьезно болела, да?

— Да, Люси, но не сказала чем. Тем же, чем Эмильсен?

— Нет…

— Я думала тем же, почему-то так себе это представляла.

— Нет… Там было другое, Нидия.

— Ты говорила, она страшно перепугалась.

— Да, но вовремя спохватились.

— Значит, опухоль.

— Нет… Как это называется? Что-то вроде вируса. Она все по-португальски объясняла и повторяла термины здешних врачей.

— Без конца мешает португальский с аргентинским, то есть с испанским. Я не сильно ее понимала.

— Она столько лет в Рио. Я тоже, когда говорю с теми, кто здесь давно живет, вставляю много португальских слов, непроизвольно.

— Так что там за болезнь?

— Ну это… вирус. И никак не могли попасть в точку, ну эти врачи, но потом наконец определили, и она сразу пошла на поправку. А в санатории познакомилась с ним.

— У него-то что было?

— Там его жена лежала. Она умерла, бедняжка.

— От чего, Люси, от того же, что Эмильсен?

— Нет, вроде у нее было кровоизлияние, долго болела, но было ясно, что она умрет.

— Странно — кровоизлияние у нестарого человека.

— Об этом она особо не распространялась. У нее одна тема: он.

— А он уже поглядывал на других женщин, в такие минуты?

— Нет, он вроде расчудесный, только и думает, что о доме. И за женой ухаживал, не жалея сил, пока она болела.

— И как же так получилось?

— Она видела его мельком в санатории, мимоходом, в коридорах, когда ее водили из палаты на процедуры.

— И в такие моменты ее тянуло заглядываться на мужчин?

— Не забегай вперед, девушка не из тех, кто заглядывается. С ней случилась очень странная вещь, Нидия.

— Какая?

— Когда она его увидела, ей показалось, что это другой, ну в смысле, что он очень похож на того, другого мужчину, которого она сильно любила много лет назад и с тех пор больше не видела, это ее крайне поразило. И она подумала, что этого, из санатория, тоже никогда больше не увидит.

— Судя по твоим словам, этот из санатория не был похож на ее бывшего мужа.

— Нет.

— Значит, она вертихвостка, Люси.

— Нет, по-моему нет. Она помногу часов работает, и много занимается. И вовсе ей не до того, чтобы за кем-то бегать. Нет, Нидия, что ты. Иначе она бы не кинулась к нему очертя голову, когда он попался ей на пути.

— Ну, я к тому, что их уже трое: бывший муж, этот, с кем она познакомилась в санатории, и тот, на которого он так похож.

— Судя по ее намекам, после развода она сильно увлеклась тем типом из Мексики и теперь этим, здешним, и все.

— Конечно, аргентинец, мексиканец и бразилец, они очень похожи.

— Да, муж был аргентинцем, я тебе говорила?

— Был? Он что, умер?

— Нет, жив.

— Знаешь, Люси, никак не могу привыкнуть говорить: Эмильсен была тем-то и тем-то. Что ее больше нет.

— Но она живет в твоей памяти, в воспоминании всех, кто ее любил.

— Это дела не поправит. Конечно, она всегда будет жива в моей памяти, но что мне с того? Я хочу поговорить с ней, потолковать о том о сем, и не могу! Тоскую, а ее в живых нет как нет.

— Нидия, иначе и быть не может, понятно, что горько, как не горевать, если теряешь дочь? Да еще такую, что всегда была тебе подругой.

— Как бы я хотела привыкнуть к мысли, что ее больше нет. И послушать ее совета, она ведь, как заболела, видя мое беспокойство, когда ей становилось хуже, смотрела мне пристально в глаза и говорила: “Ты себя береги”.

— Помню ее еще здоровой. Так жаль, что я не могла быть с вами, когда вы столько всего пережили, от Рио до Буэнос-Айреса так далеко

— Хорошо, ты не видела ее во время болезни. Она никогда не жаловалась, но сильно сдала.

— Какая девочка, какая сила духа!

— Люси, скажу честно, она ведь ни разу не намекнула, что знает, что с ней. Ни разу не пожаловалась при мне, никогда.

— Просто берегла тебя.

— Я не хотела сейчас ехать в Рио, не было сил, но вспомнила, как она говорила, что надо себя беречь, и поехала.

— Знаешь, Нидия, тебе это пойдет на пользу. Пляж, вечерняя прохлада — будешь хорошо спать, в прошлый твой приезд у тебя снизилось давление, и теперь будет так же, вот увидишь.

— Но тогда мне было семьдесят восемь лет, а теперь восемьдесят два.

— Ах, пожалуйста, не произноси эти цифры, звучит как шутка.

— Какие тут шутки…

— Нидия, сядем на диету построже, и давление у тебя снизится. Немного сбросишь вес, и тебе станет лучше.

— Не готовь больше мучного, не могу устоять перед твоей лапшой.

— Соседке так понравилось, а она ведь из семьи испанцев, там больше готовят из риса.

— Почему она переехала в Рио?

— Она уехала из Аргентины во времена Исабелиты и “Тройного А”, когда пошла эта кампания против психоаналитиков, мол, все они из левых. Она-то не психоаналитик, у нее диплом психолога.

— Этого я никогда не понимала, раньше таких дипломов не было.

— Когда я училась, не было такой специальности, а то бы я выбрала ее. Надо было пройти всю медицину, а потом специализироваться в психиатрии.

— Да, это я помню, Люси.

— Вот, а потом ввели специальность “психология”, изучать медицину стало не обязательно, отсюда и пошли все эти шарлатанки, да простит меня бедняжка Сильвия, ведь она со мной всегда так любезна.

— А о психоаналитиках-женщинах ты ни словом не обмолвилась.

— Понимаешь, в дипломе писали “психолог”, психиатр звучало слегка старомодно, а те, кто изучал медицину, окрестили себя психоаналитиками, по словам этой самой Сильвии. Как-то так.

— Вроде поняла. Значит, психиатры — это те, кто сначала изучал медицину, психологи же не изучали ничего. А психоаналитики — не мытьем так катаньем присвоили себе это звание.

— Приблизительно так.

— Видишь, что-то я понимаю? Хотя объясняешь ты не ахти… Только вот память начинает подводить, но, если мне хорошенько объяснить, я пойму.

— Просто у тебя слух отличный. А я, если два-три человека говорят одновременно, уже не понимаю.

— Зря ты сердишься на сына, когда он тебя поправляет, Люси.

— Почему?

— Потому что ты можешь ляпнуть наобум, не дослышав, отвечаешь, как Бог на душу положит, наугад, как придется.

— Знаешь, Нидия, когда дети становятся родителями, по-моему, это очень плохо.

— Бедный мальчик, до сих пор беспокоится, поправляет тебя.

— Знаешь, Нидия, я не собираюсь взвешивать, что сказать тому или другому, говорю, как есть, и баста.

— Ладно, не сердись, расскажи про соседку, почему она уехала из Аргентины?

— Я же тебе сказала, из-за угроз “ААА”, помнишь? “Тройной А”.

— Как не помнить…

— Ты ж говоришь, у тебя дырявая память. Видишь, тоже не любишь, когда тебя поправляют. В общем, она уехала, потому что однажды ночью позвонили и сказали, чтобы убиралась из страны в двадцать четыре часа, а то убьют.

— У Эмильсен была подруга, ей тоже пришлось уехать. Но та преподавала на факультете.

— Пол-Аргентины вынудили уехать. Короче, она оставила сына у бывшего мужа, они уже жили врозь, а, когда закончился учебный год, послала за ним. И он остался с ней в Мексике — мальчик. Мальчику очень понравилась Мексика, всегда говорил, что хочет там жить.

— Я так и не съездила. Собирались туда с бедной Бланки-той, но жизнь отпустила ей мало времени, бедняжка, добрая душа.

— Нидия, что мы все о мертвых? Вот невеселый возраст.

— Не ной, Люси, прошу тебя, не жалуйся.

— Ты права. В общем, там она познакомилась с этим человеком, жутко в него влюбилась, а потом ей пришлось переехать из Мехико сюда, так плохо она переносила высоту. И теперь живет здесь уже много лет.

— А тип, который так ее любил, не поехал с ней? Почему?

— Нет, это она его сильно любила, он вроде сначала ее любил, а потом нет.

— Вот она и стала страдать от высоты. Я не психолог, и то понимаю. Когда я видела, что Эмильсен лучше, у меня и давление улучшалось; поистине, все хвори от печали. Но продолжай, что там дальше?

— В общем, несколько месяцев назад она познакомилась в клинике с этим другим мужчиной, поразительно похожим на того, из Мексики. Однако ей и в голову не приходило, что она снова с ним столкнется, ну с этим, который здешний. И в один прекрасный день идет она в аргентинское консульство выправить бумаги и встречает его. Приветствует по-испански, а он смеется, он же не аргентинец. Просто в этой клинике раньше работал очень известный доктор, аргентинский профессор, и он привел туда много клиентов из наших. Из аргентинской колонии. Он был очень пожилой и, как ты догадываешься, уже умер. Ну ладно, в общем, там, в консульстве, она встретила этого и, думая, что он аргентинец, спросила по-испански, как поживает его жена. Они ведь раньше никогда не разговаривали. И жена тоже оказалась бразильянкой.

— А он, что делал в консульстве?

— Что-то оформлял для клиента. Явно судьба. По ее словам, человек этот — красавец каких мало, в ее вкусе. Показала фото, но мне он не понравился, сильно лысый и довольно полный. Она говорит, ей такие нравились всегда, именно с такой внешностью, домашние, без лоска, и совсем не важно, говорит, что у него брюшко.

— И чем он похож на того?

— Не спеши. Понять это ей было непросто. Много времени заняло.

— Но чем похож-то?

— Взглядом. Тот же взгляд. Глаза черные, немного детские, чуть пугливые, смотрит все больше в сторону.

— Взгляд человека, говорящего неправду.

— Нет-нет. Она говорит, взгляд человека, который нуждается в защите, как ребенок, потерявший мать. Я ей сказала: только у детей, особенно у мальчиков, есть что-то такое во взгляде, когда они маленькие, лет до двенадцати-тринадцати, потом это проходит, и тогда уже не тянет их потискать, прижать покрепче, почти сдавить, они уже не такие нежненькие, как раньше.

— Девочки другие, ты права. Или не знаю, может, это только Эмильсен всегда казалась взрослой. Одного я не выносила, даже злилась страшно — когда она не могла спокойно посидеть в кино. Вечно ей то в туалет, то еще чего, не давала спокойно фильм посмотреть. Но это было единственное. Я с ней никогда хлопот не знала.

— А с моими детьми просто беда была, но в кино они сидели тихо.

— Продолжай. Там она спросила, как поживает его жена.

— Да, Нидия. Он ответил, что жена умерла. И они заговорили об этой болезни, о других людях, которые там лежали, она ведь тоже провела там пару недель, и до этого еще лежала какое-то время — то ложилась, то выписывалась, и была в курсе болезней целого этажа, клиника помещалась в трехэтажном доме, прежде принадлежавшем одной семье, так-то. Он принялся рассказывать, и они увлеклись беседой. По ее словам, в глаза он почти не смотрел, больше по сторонам, и она тоже стала отводить взгляд, так ей это действовало на нервы. И он напоминал ей другого, хотя она этого еще не сознавала, все спрашивала себя, как идиотка, почему всегда, с самого начала, этот человек привлекал ее внимание. В санатории она часто думала, что в этом человеке из коридора есть что-то необычное, очень привлекательное, но непонятное. А в консульстве он смотрел на людей, которые сновали туда-сюда с бумагами, и не глядел на нее, пока они разговаривали, и тогда она тоже перестала смотреть на него и вдруг почувствовала его взгляд. Он собрался с духом и посмотрел на нее, пока она ему что-то говорила, глядя в другую сторону. Она ощутила, как взгляд его скользит по ее лицу, волосам, губам, рукам, декольте. А когда она решилась взглянуть ему в глаза, он их отвел. Она воспользовалась этим, чтобы рассмотреть его получше, и увидела, что на нем неглаженая сорочка. Не из тех, что постираешь, повесишь, и они разглаживаются сами, нет, а такая, что надо гладить, и она была неглаженая. И тут она не удержалась, слова сами сорвались с языка, и она предложила ему пойти выпить кофе внизу, в новом здании консульства, таком шикарном. Ведь она, по ее словам, женщина очень сдержанная, мол, это и плохо, что слишком сдержанная.

— Именно это мне в ней не нравится, теперь понятно. Она долго все обдумывает и не говорит ничего лишнего.

— Да уж, непосредственной ее не назовешь. Я сказала об этом сыну, а он говорит, что современные аргентинские женщины все такие, черствее, что ли. Это оттого, мол, что их матери были слишком словоохотливы, но неискренни, всех старались к себе расположить, такие вроде приветливые.

— То есть мы были фальшивые.

— Не фальшивые, но такие — профессионально приветливые, как говорит мой Кука. А эта из новой волны.

— Нет, “новая волна” говорят про молодых. Эта старше.

— Я хочу сказать — нового сорта. Но в тот день он ее потряс, что-то ей от него передалось, и она стала говорить не задумываясь — вроде предложения посидеть внизу. Он ответил, что у него с собой мало денег, а она сказала, что угощает, приглашает выпить чего-нибудь прохладительного, от кофе у нее перевозбуждение, кофе она пьет, только когда пациенты идут один за другим и глаза слипаются и клонит в сон. В общем, тип согласился.

— Люси, ты будто вчера родилась.

— А что? Думаешь, неправда?

— Думаю. Она постоянно с кем-нибудь крутит. Тебе рассказывает только эту историю, а у самой роман за романом.

— Почему ты всегда плохо думаешь о людях?

— Убеждена, что это так.

— Нет, Нидия, в таких вещах она откровенна. Постоянно твердит, что очень старомодна, это ее недостаток, и с мужчиной у нее ничего не будет, если она не увлечена им по-настоящему.

— Продолжай.

— Но если ты не веришь ее рассказам, зачем тебе знать дальше?

— А она уже совсем выздоровела?

— Говорит, что да.

— Выглядит она неплохо, значит, хоть это правда.

— Она рассказывала, что считала себя безнадежно больной, ей было так плохо, что казалось: это неизлечимо. И когда врач ее выписал, она словно впала в исступление, в эйфорию, ощутила жажду жизни, как никогда раньше. И, вернувшись к себе в квартиру, стала думать об этом человеке из санатория, и чем он так ее поразил. Единственное, говорит, о чем просила в те минуты, это о великом даре рисовальщика. Тогда она смогла бы набросать по памяти его портрет, изучить и понять, чем он так ее потряс.

— Скажи, как он выглядел на снимке?

— Не киногерой. Лысый, очень крепкий, широкие плечи. Полноват, хотя нет, не рыхлый толстяк, а такой, крепкий. Небольшой животик. Но из ее рассказов у меня сложилось о нем другое впечатление. Я представляла себе его высоким, здоровым, но совсем не толстым. По ее словам, все дело во взгляде и в голосе.

— Люси, ты была права, дождь начинается.

— У него взгляд человека очень чувствительного, его легко впечатлить, или поразить, да, именно это слово, и даже ранить. А голос, по ее словам, такой низкий, благозвучный, как когда разговаривают в церкви. И еще он будто слегка дрожит.

— Значит, в санатории она уже с ним говорила. Болела, а уловки свои не забывала.

— Нет. Она без конца твердит, что он понравился ей сразу, еще издали, непонятно почему, он ведь не из тех, на кого оглядываются. А после санатория она все думала о нем, правда, как о чем-то утраченном навсегда. Нет, не так. Думала, чем этот тип ей так понравился и почему не идет из головы. Еще не сообразила, что он похож на другого. Но, встретив его случайно в консульстве, уже почти догадалась. Словно ей дали карандаш, и она рисовала его, того, из Мексики, которого очень любила, рисовала, как самый искусный рисовальщик, и он оказался похож как две капли воды на этого, с тем же взглядом нежного создания, но без изъянов себя тогдашнего — белобрысого, тщедушного, заурядного. Этого так просто с ног не собьешь, как бы сильно ни дул жуткий ветер, ветер невзгод и печали.

Глава вторая

— Это она звонила, да?

— Да, шлет тебе привет. Спрашивала, как ты.

— Знала бы она, как я ее критикую, бедную… Чего только с языка не сорвется.

— Столько времени не звонила, так еще ни разу не было. Вроде собирается зайти, что-то расскажет или опять затянет старую песню. Ведь от него никаких вестей.

— Наверняка звонила проверить, может, я куда-то вышла и ты сейчас одна.

— Возможно. Видно, совсем зациклилась на этом.

— Но, Люси, сейчас ведь у нее прием пациентов?

— Да, но одна из записавшихся позвонила, сказала, что не сможет прийти. У нее выдалось сорок пять минут, и она решила ненадолго прилечь. Вот из этого окна видно ее окно. Гляди, там, наверху, на четвертом этаже окно спальни. Консультация выходит на другую сторону. Я всегда вижу ее жалюзи, подняты они или опущены, встала она в воскресенье рано или спит до двенадцати. Теперь жалюзи всегда подняты спозаранку, ей и с утра не спится, и по вечерам она колобродит допоздна, когда не работает. Из-за нервов.

— Но со здоровьем все нормально, она ничего не говорила?

— Нет, здоровье в порядке. Просто она головой много работает. Человек она, по-моему, неплохой, оттого у нее столько пациентов, людям она умеет помогать, всерьез вникает. Думала, и этому человеку сумеет помочь. Ведь там внизу, в новом баре консульства, она пережила особенные минуты. В Рио не принято сидеть в барах, здесь скорее пропустят стаканчик на ходу, у стойки, и в новом баре этого шикарного здания почти никогда никого не бывает. Дивная тишина, свежий ветерок, никто не снует взад-вперед, как в адской суете консульства. И он уже не мог отводить взгляд, да и она тоже, они ведь сидели за чудным столиком.

— Снаружи или внутри, как в кафе Буэнос-Айреса?

— В Буэнос-Айресе есть кафе и со столиками на тротуаре. Мне здесь этого не хватает — чтобы бар на каждом шагу и можно было посидеть.

— Люси, наконец ты хоть что-то признаешь за Буэнос-Айресом. Тебя послушать, так на свете ничего, кроме Рио-де-Жанейро, не существует.

— Не преувеличивай, Нидия. Просто Буэнос-Айрес навевает тяжелые воспоминания. Подумай, у меня там был роскошный дом, и я его потеряла. Ты такого не пережила — потерять дом и вообще все до последнего сентаво.

— Многие всё потеряли в те годы.

— Но иностранцы от Буэнос-Айреса в восторге. Им особенно по душе, что столько кафе, где можно посидеть. Сиди хоть часами за чашечкой кофе, и официант слова не скажет, мол, пора освободить столик или заказать что-то еще. Такой обычай только там — часами сидеть, разговаривать.

— Помнишь, сколько в Италии стоило посидеть в кафе? Роскошь несусветная.

— Эту нашу привычку мы унаследовали от Испании. Они всю жизнь проводят за разговорами, непонятно, откуда в стране такой прогресс, если они только и делают, что болтают.

— Своди меня как-нибудь в кафе, я в Рио ни одного не знаю.

— Свожу, но это не то. У них там больше пиво пьют, и кругом все молодежь, либо одинокие мужчины. А женщины туда не ходят, и гвалт стоит жуткий. Рио не для пожилых, сама видела — на пляже мы с тобой единственные.

— А куда деваются старики?

— Откуда я знаю… По домам сидят, Нидия, взаперти. Видно, думают, что я ненормальная — целый день на улице.

— Ах, Люси, будь ты целый день на улице, глядишь, и меня сводила бы подышать воздухом. А тут, внутри, я больше терзаюсь. Мне так кажется.

— Нидия, в хорошую погоду я каждое утро вожу тебя на пляж, но выходить два раза в день мне утомительно. А ты неугомонная.

— Эта девушка, по-моему, неважно выглядит, не то что прежде. Сегодня утром, на улице, она мне не понравилась. Надо надеяться, что болезнь не вернется.

— Наверное, просто плохо спит. Зря она так обольщалась.

— Но откуда эти невероятные иллюзии? Он-то, что ей обещал?

— Нидия, они поначалу так поладили, что казалось, все складывается удачно. Тогда, в баре, он рассказал ей о работе, о детях.

— Люси, как ты думаешь, мой зять скоро женится?

— Знаешь, Нидия, чем больше человека любишь, тем больше страдаешь и хочешь найти ему замену. Он обожал Эмильсен, и я искренне желаю, чтобы он поскорее нашел хорошую женщину, способную ему помочь. Ему нет еще и пятидесяти. Помнишь, как в эти годы ощущается одиночество.

— Я в эти годы уже привыкла быть вдовой.

— Но у мужчин иначе, они не могут без женщин.

— Люси, этот человек был счастлив с женой? Что он рассказал этой?

— Что был в отчаянии. В первые дни почувствовал огромное облегчение оттого, что бедняжка жена больше не страдает, но теперь сходит с ума.

— А кто смотрит за детьми?

— Она так давно болела, что по части детей у него все было налажено. Подыскал пожилую сеньору, и она все делала по дому. Потом, дети уже не маленькие, дочке лет семнадцать или около того, она младшая. И вообще, они живут у его матери. Но эта моя соседка сразу сообразила, что он очень хороший человек, она в санатории видела, как он приносит работу с собой и корпит над ней, пока сидит с женой. Ее, конечно, заинтриговало, что за бумаги? И в баре он сообщил, что работает счетоводом, или бухгалтером, она это сказала по-португальски, специализируется по налогам. И он таскал в санаторий все свои бумаги, хотя уставал после целого дня бесконечных хлопот.

— Ты откуда знаешь?

— Эта моя соседка, бедная Сильвия, потом обо всем узнала. У него туговато с деньгами, приходится работать, сколько сил хватает. Представляешь, еще мать, и двое детей учатся. Он смог положить жену в эту клинику, потому что жена состояла в кассе взаимопомощи, ей полагалось как преподавательнице средней школы. В общем, сидят они тогда в баре, и он спрашивает Сильвию, не за тем ли она его туда позвала, чтобы заказать какую-нибудь работу. Она даже растерялась, ни с того ни с сего вдруг спросил такое. Он-то думал, что она еще в санатории знала, что он бухгалтер. А она только тут спросила, что у него за работа, он и рассказал. Она говорит, мол, нет, просто хотела побеседовать, узнать про его жизнь. Тут он вроде не выдержал ее взгляда и отвел глаза. И стал объяснять, что жизнь у него самая что ни на есть обыкновенная и, что бы он ей ни рассказал, все будет скучно. Она еще больше растерялась и принялась рассказывать, что начинает жить заново, думала, никогда не поправится, а теперь решила стать гораздо общительнее, чем раньше, и хотела с ним поговорить, думала, ему тоже хочется с ней чем-то поделиться. Такое говорят, когда скрывают правду.

— Какую правду, Люси?

— Ну, помнишь, когда ты молода, пышешь здоровьем, хочется подойти к человеку, который тебе нравится. Тип ей понравился, и баста, пойди угадай причину, но ее подмывало побольше разузнать о нем, кто он, что любит. Она сказала, что, выздоровев, пообещала себе стать более открытой, не замыкаться по-глупому, жить иначе. Но, понятно, скрыла, что заговорить решила не с кем попало, не с противной тощей секретаршей из консульства, а подкатила к нему. Что-то в нем ее привлекло. Из стольких мужчин, прошедших мимо с момента ее выздоровления, она выбрала его. По ее словам, он на все отвечал, вел себя вежливо, но как-то заторможенно. Так бывает заторможен еще не совсем проснувшийся человек, полусонный, рано утром. Он разговаривал с ней, но что-то в нем еще не пробудилось, она это чувствовала. И она снова стала расспрашивать о его жизни. И жизнь его оказалась очень печальной, социальная страховка жены не покрывала всех расходов по болезни. Он убедил жену, что страховки хватает на оплату клиники с отдельной палатой для нее и очень хорошим уходом, но это было не так. Он влез в долги и теперь должен платить. А суток не хватает, чтобы переделать все дела, чем больше клиентов, тем лучше, но в сутках всего двадцать четыре часа. А в консульстве он хлопотал по делу, что-то мудреное, по налоговым соглашениям между двумя странами, для клиента-толстосума, не желающего платить в казну. Вот и вся его жизнь, работа с утра до вечера, возвращение домой, там, слава богу, все в порядке, у матери еще есть силы понемногу за всем присматривать.

— Но матери кто-то помогает, есть прислуга в доме или нет?

— Нет, та пожилая сеньора приходит ежедневно, но только до вечера, оставляет детям готовый ужин. Мать вечером моет посуду. Он застает все в полном порядке. Сильвия вообразила, как грустно ему бывает приходить домой, и заговорила об этом. И тут его понесло. Мать целый день смотрит телевизор, и в десять вечера у нее уже слипаются глаза. Он просит ее вставать попозже, тогда вечером ее не тянуло бы в сон и они могли бы поговорить. Но сама знаешь, как в таком возрасте не спится по утрам, в ранний час. А если мать выпьет кофе, то ночью страдает от бессонницы, глаз не смыкает, что ж ей, бедняжке, делать?

— Та еще ей не свекровь, а эта уже плохо о ней говорит, думаешь, правду рассказывает? Не очень-то я ей верю.

— А какая ей выгода рассказывать неправду? Он принимает душ, и усталость уходит, особенно эта тяжесть в голове, и тут ему хочется, чтобы мать рассказала о детях — как они провели день. А мамашу не оторвать от восьмичасового сериала, а как закончится эта гадость, сын просит, чтобы она смотрела еще и последние известия и затем рассказывала ему новости. А мать слушает новости уже усталая и ничего не запоминает, карга расслабленная, нельзя так себя запускать! Запустишь себя — пиши пропало. Нидия, ты ни за что не бросай читать газету и слушать новости.

— Да, это правда, я в Аргентине всегда смотрю их по телевизору, привыкла еще с того времени, когда Пепе был жив и слушал новости по радио.

— Человек надевает пижаму, за весь день не было времени ни о чем подумать в беготне по центру Рио, от офиса к офису, а к концу дня ему даже словом не с кем перемолвиться. Главное для него — узнать, что делали дети, жена сообщала ему все подробности. И однажды он с мамашей поговорил серьезно, мол, не порть она глаза у телевизора, к его возвращению была бы бодрее, и вообще продаст он телевизор. И мать расплакалась. Он чуть не умер от раскаяния. И заметил, что бедная мать очень сдала и уже не тянет, значит, он сам должен быть сильным и держаться. И пока он ест, мать ему что-то рассказывает, но уже до смерти усталая, а он, по словам этой Сильвии…

— Почему ты все время говоришь “эта Сильвия”?

— Есть другая, из Копакабаны, журналистка, ты ее еще не знаешь, тоже аргентинка. И тут, к счастью, он чувствует, что страшно устал, не перед ужином, а потом, на полный желудок, его одолевает жуткая усталость, и бывают дни, когда он засыпает раньше матери. Но в другие дни нет, особенно по субботам, когда не встает так рано. По субботам, когда жена еще не болела и если сон его не одолевал, они старались посмотреть какой-нибудь фильм по телевизору, только реклама надоедала, но во время заставок жена успевала что-то с ним обсудить. А теперь— ничего. Они спорили, жена утверждала, что, когда смотришь телевизор, лучше не гасить весь свет, так меньше портится зрение, она в одной статье читала. А он нет, предпочитал сидеть в полной темноте, как в кино. Он рассказал этой Сильвии все в мельчайших подробностях, они ведь с женой ладили, но счастливы в полной мере не были.

— Когда он стал критиковать жену? В баре консульства?

— Не сбивай меня. Теперь-то он может гасить весь свет сколько угодно, но раньше, когда начиналась реклама, она сидела рядом, с зажженным светом — в этом она упорствовала. А он всегда просил ее приодеться вечером к его приходу, и вот начинается реклама, а жена ходит, как чумичка, и он говорит, что она смахивает на служанку, а она, может, делала так нарочно, ведь стоило ей немного привести себя в порядок, он сразу замечал и не сводил с нее глаз во время рекламы. Он как-то купил ей платье подороже, надень рождения, и она его приберегала, надевала, только когда хотела произвести впечатление.

Но больше всего ему нравилось одно платье, оно ей очень шло, он заказал его приятелю, ездившему в Нью-Йорк, но для матери, на ее семидесятилетие, и, когда платье привезли, оно ей оказалось мало и досталось жене, ясное дело. И вроде в этом платье она преображалась, так оно ей шло, в цветочках, бело-зеленое. Но его она надевала редко.

— А эта твоя Сильвия видела платье?

— Нет, он ни разу не приводил ее домой. И она говорит, что будет очень осторожна, никогда не наденет при нем белого и зеленого. На платье с изнанки было четко написано “только сухая чистка”, а жена из экономии попробовала постирать его дома, самым нежным мылом, и испортила. И он никогда не мог ей этого простить, только всплывала эта тема, они всегда ссорились, она испортила ему еще и брюки, хотела сэкономить на химчистке, брюки итальянские, льняные, ну, видно, не совсем льняные, потому и просили особой осторожности при чистке, наверно, лен с синтетикой.

— Но теперь жены больше нет, ни в бело-зеленых цветочках, ни в каких. По-моему, раз он рассказал все это про жену ей, значит, как женщина она ему неинтересна.

— По-моему, тоже странно. Ему скорее нужна дружба, конфидентка, а не любовь. Но этого я не решилась ей сказать.

— Зря, лучше ей оставить иллюзии сразу.

— Нет, Нидия, ты и сама бы не решилась сказать. Из жалости. И потом, когда она рассказывает, кажется, что она права, что он ее любит. Рассказывает все в мельчайших деталях, пока не убедит тебя.

— Ты никогда не ловила ее на лжи? Она себе не противоречит?

— Нет, она мне тысячу раз все рассказывала от начала до конца. Только это ей и помогает.

— Боится, наверное, что никогда больше его не увидит.

— А для него лучше сидеть дома в гостиной с погашенным светом, правда? И когда по телевизору реклама, лучше смотреть эту рекламу, чтобы не видеть рядом с собой пустующее место. В этот час он обычно только после ванны, благоухает душистыми сортами мыла, здешними, бразильскими. Этого мне Сильвия не рассказывала, откуда ей знать, но я представляю, пижама у него не глажена, как сорочка тогда, и вот в темноте этот мужчина, одинокий, лысый, с животиком, но весь благоухающий мылом, наверно, на что-то еще в жизни надеется, в субботу вечером.

— Да, тут еще и это — такой заряд электричества в теле…

— …молодого еще человека, Нидия.

— А детей дома нет?

— Их и в будни-то не бывает, а в субботу — тем более. Но с ними никаких забот. Вроде, прежде чем жена слегла, в доме был полный кавардак, девочка страшная лентяйка, строптивая бразильяночка, как все нынешние девицы. Мальчик спокойнее, всё больше по спорту. Хотя он терзается, в смысле отец, что не может купить ему обещанную доску для серфинга. И знаешь? Эта моя соседка чуть не купила ему доску, но тут он пропал. Ненавижу этих, с их серфингом. Потом, живут они далеко от пляжа, не то что мы, у нас-то он под боком, — и зачем мальчику доска?

— И я их ненавижу, обрушиваются как гром среди ясного неба. Наглые, как танки. Я сижу себе в воде, в нескольких метрах от берега, а они прут, глаза нахальные, мол, посторонись, не успеешь оглянуться, а они у тебя уже на голове!

— Но, с другой стороны, они сжигают много энергии, пусть уж лучше этим балуются, чем наркотиками. В общем, детей он видит нечасто.

— А до болезни жены что было? Ты что-то начала говорить.

— Да, в доме был полный бедлам, девочка молоденькая, а уже живет как взрослая, понимаешь, о чем я. И мальчик не очень прилежный в учебе, но, когда мать заболела, семья сплотилась. Так продолжалось и после ее смерти. Бабушка уже привыкла, что внучка встречается с парнем, но хоть учебу не запускает, и на том спасибо. И вроде невестится всерьез, с товарищем по учебе. Просто человек приходит вечером домой в полном изнеможении. А мать смотрит телевизор и разогревает еду, приготовленную служанкой.

— И эта твоя Сильвия спросила про его жизнь? Как она отважилась? Или он сам рассказал?

— А что плохого в вопросе?

— Женщине нельзя так спрашивать. Тем более, она психолог. Меня в зяте именно это беспокоит, и ты, Люси, сама знаешь мужчин, какие у них проблемы. Мужчины, они не такие, как мы, особенно в этом возрасте, еще не старые.

— Но, Нидия, чем взвешивать каждое слово, лучше совсем онеметь.

— Боюсь, Игнасио женится повторно на первой встречной, мужчине ведь нужна женщина. Мужчины, они такие, Люси, это их природа, я-то знаю, стоило мне заболеть, у Пе-пе начинались проблемы, не мог заснуть, если проходило несколько дней без этого.

— Но твой зять правда обожал Эмильсен, большое горе, наверное, все убивает, всякое желание погулять, повеселиться, и вообще.

— Ошибаешься, Люси. Не ты ли сейчас говорила, что мужчина не может заснуть вечером в субботу? Это у них, как у нас чувство голода. В тот день, когда умерла бедняжка Эмильсен… я совсем выбилась из сил, едва стояла на ногах. Игнасио заставил меня перекусить, и, признаюсь, мне стало лучше, когда я немного поела. В тот день я проголодалась, вышла после бдения у гроба, хотела чуть согреться дома, а то в помещении, где проходило бдение, почти не топили, еле-еле, эти ворюги из похоронной конторы. Для меня правда жизнь кончилась, когда ушла моя Эмильсен, и при этом, не поверишь, я проголодалась и замерзла. И согревшись, почувствовала новые силы, чтобы бороться дальше. Ведь на пустой желудок, почти без теплой одежды, стало так тревожно, хотелось кричать, броситься в окно, но там были дети Эмильсен, бедняжки, к чему закатывать спектакль, но кофе с молоком, с хлебом с маслом, и жакетик, мы его вместе покупали в Риме, придали мне новые силы.

— Ты права, Нидия. По сути, Сильвия, наверное, хотела узнать именно это: как он решил проблему. И здесь ни при чем любовь, которую он сохранил к жене. Или при чем. Знаешь, я вот что думаю. Если он сильно любил жену, может, он оказался полностью парализован, и никаких сил к ночи у него не остается, когда он ложится спать один в кровать. Но, может, он не любил ее так сильно, и тогда горе его пройдет быстро. А может случиться и такое: он любил ее безоглядно, ни о ком, кроме нее, не думал, отчаяние его беспредельно, он не в силах носить великое горе в своем сердце, горе рвется наружу, разрастается все больше, так вот, и здесь он может совершить любое безумство, броситься вниз с десятого этажа или пойти с первой бесстыдницей, попавшейся на пути.

— Значит, ты думаешь, как и я. Страшно за Игнасио, что он выкинет такое.

— Ну вот. В тот первый день они много говорили, о детях, но пока ни о жене, ни о том платье, ничего такого. И тут он посмотрел на нее пристально, улыбнулся и сказал, что в юности был совсем другим. Что в иные времена жил другой жизнью, ему довелось жить в Рио другой эпохи, эпохи большего изобилия. И тогда он был слегка шалопай, и даже чуточку бунтарь. Но все это давняя история, и ему стыдно, что остается рассказывать только о прошлом. Потому что настоящее для него — это… Не помню слова, сказанного Сильвией.

— Наверное, голгофа, это слово как раз для меня.

— Нет, он сказал другое… пустошь! Хотя, по-моему, Нидия, когда я говорю “пустошь”, на ум приходят сестры Бронте, по-моему, пустошь — это такое место, серое, но интересное, загадочное, в белой дымке и время от времени еще, помнишь? — порывы ветра и дождя с солнечными бликами, неизвестно откуда взявшимися. А на небе очень низкие, страшные, почти черные тучи. Помнишь экскурсию в музей сестер Бронте? Вряд ли он говорил “пустошь”. Наверное, сказал “пустующие земли”.

— Не помню этого музея, Люси. Кажется, больше всего у меня страдает как раз это, память. Что это была за экскурсия?

— Подожди, дай закончу, а потом расскажу о той прогулке, к пустошам “Грозового перевала”.

— Ах да, про “Грозовой перевал” помню, там еще что-то странное виднелось вдали, на выходе из музея.

— Ну да! как мираж, там, где начинается пустошь, вроде бы затерялся дом.

— Неправда, там ничего нет. Там никому не нужная земля.

— Вот видишь, вспоминаешь? Я всегда просматриваю брошюры по каждой экскурсии, надо тренировать память. Но она ему сказала, что знает: в его душе происходят далеко не обыденные вещи. Ей хотелось понять, каким он видит будущее, способен ли еще мечтать о чем-то.

— Она говорила вокруг да около, Люси, но выведать хотела только одно: ощущает ли он эту животную потребность дорваться до женщины.

— Вряд ли, Нидия. Это одна из сторон реальности, не отрицаю. Но Сильвия хотела узнать прежде всего другое, есть ли у него в жизни мечта? В тайной надежде, конечно, что это станет их общей мечтой. И тут она набралась смелости или ей помог большой опыт работы с пациентами, в общем, со всей решительностью она спросила, почему он отводит глаза, чего стыдится? А он ответил, что вряд ли ей будет интересно происходящее с ним, его бесцветная жизнь. И если она изучает такие случаи, как его, мужчины за сорок, вдовца со взрослыми детьми, то пусть спрашивает, что хочет. Но, ты сама знаешь, она не собиралась ничего исследовать как специалист. И четко ему это объяснила. Тут он, похоже, впервые очнулся от оцепенения. Неужели кто-то может обратить на него внимание?

— Извини, перебью. А что мы делали, выйдя из музея этих девушек-писательниц?

— Их звали Эмили и Шарлотта Бронте, это ты помнишь?

— Нет, ты забыла, что на имена я всегда была бездарной. Ты смеялась, когда вместо… что это была за актриса, я переиначила ее имя, а ты вечно смеялась?

— Барбара Стэнвик, а ты ее звала Барбара Стависки. Из-за знаменитого афериста по фамилии Стависки.

— Ну и память у тебя на имена! Нет, это не так важно, что я забываю имена. Теперь я еще забываю о том, что было. Так не хочется ничего забывать, особенно хорошее. Чудные минуты, с рождения Эмильсен до того дня, как появились первые симптомы. Как там было, мы все же пошли по тому полю, усеянному колючками, на выходе из музея?

— Нет, виднелся мираж, но было далеко идти вглубь пустоши до места, где вроде маячил дом, лежащий в руинах. Думаю, дом существует. Про мираж говорят специально, чтобы люди не забредали туда и не терялись в этой бескрайней пустоши.

— Я тоже подумала: там действительно что-то есть. Но если эта земля ничего не стоит, не продается, там ничего не растет, зачем строить дом среди терновника, в глубине бесплодного участка? Лучше построить дом у границы хороших угодий.

— Говорят, Эмили Бронте проводила долгие часы, рассеянно глядя на пустошь, думая, зачем человек поставил дом так далеко, среди шипов и колючек, воображая, каким он мог быть. И ей казалось, что этот человек, видимо, много страдал, люди не приносили ему ничего, кроме разочарования, и поэтому он хотел обособиться. И она, видно, хотела сблизиться с ним, но к тому времени от дома остались одни развалины. Сблизиться и прийти на помощь.

— И эта твоя Сильвия хотела прийти на помощь человеку, но сама погорела. Нет, она не собиралась помогать, Люси, она хотела осложнить ему жизнь. Сама хотела позабавиться, и ее не волновало, что она вторгается в чужую жизнь, бередит раны, которые так трудно заживают. Она просто безответственная нахалка, пусть теперь пеняет на себя, раз дело не выгорело.

Глава третья

— Люси, у меня плохой день.

— Это погода. Если бы не дождь, могли бы прогуляться.

— Трудно будет найти такси?

— Да, труднее некуда. И улицы могло затопить, выходить в такой день, как сегодня, безумие.

— Но в четырех стенах меня одолевают воспоминания.

— Завари мате, Нидия. Себе положи поменьше сахару.

— Лучше выпью совсем горький. Только не говори, как всегда, а то вечно твердишь одно и то же, когда речь заходит об этом.

— А что я говорю?

— Горечи и в жизни хватает. Но ты, Люси, можешь быть довольна.

— Не могу, Нидия.

— Два твоих сына здоровы. Один живет в квартале отсюда, другой далеко, но ты знаешь, что он жив-здоров.

— Так хочу его видеть.

— Он этим летом не приедет?

— У него с деньгами плоховато, знаешь, как обстоят дела в Аргентине, дряннее некуда.

— Бедная Аргентина. А ты не решаешься поехать?

— Бедненький, он работает с утра до ночи, жена и того больше, что я буду делать у них дома одна целыми днями?

— А кошки у них постоянно живут?

— Работай они поменьше, я бы все равно не ступила на порог их дома, сама знаешь, до смерти боюсь кошек.

— Сколько их?

— Не знаю, штук десять. С ума посходили. Будто нарочно подстроили, чтобы я не приезжала.

— Он очень по тебе скучает, такой нежный мальчик. Я когда падаю духом, звоню ему и говорю с ним по телефону. Очень по тебе скучает, по еде, по ласке.

— У него жуткий артрит, всего сорок лет, а уже артрит.

— Люси, перестань! Бог тебя накажет, хоть его и нет. Ты сильно преувеличиваешь! Если Луисито целыми днями работает и дважды в неделю играет в теннис, вряд ли ему так плохо. Не надо сгущать краски, и всегда в худшую сторону.

— Не наливай полный чайник, вода сто лет не нагреется.

— Ты права, это я по рассеянности, задумалась о другом.

— О чем?

— Как говорила, что Бог тебя накажет.

— Бог карает без палки и кнута, помнишь поговорку?

— Соседка не звонила?

— Нет. Значит, нет новостей. Думаю, ей теперь стыдно говорить о нем. Последний раз она снова рассказала про тот уик-энд, когда они были так счастливы.

— С массой подробностей?

— И весьма пикантных, ты испугаешься.

— Нет. Пусть люди делают, что хотят, пусть живут своей жизнью, пока могут. Мне теперь важны другие вещи, не как раньше. Жизнь учит ценить то, что действительно важно.

— Она все рассказала до мельчайших подробностей. И потом, я знаю место, куда они ездили.

— Мне это не так важно. Любопытно узнать, в какой момент у него возникла эта идея — начать с кем-то встречаться. Я еще понимаю, когда у мужчины случается эта горячка, он идет в публичный дом и имеет дело с женщиной, которую не знает и никогда больше не увидит. Ведь несчастная не займет места жены. Но с этой Сильвией, не знаю, вряд ли он думал о ней, как о девке из публичного дома, для облегчения души, то есть тела. Когда они снова увиделись после кафе?

— Она говорит, что, вставая из-за столика бара, уже знала, что он ей в самом деле нравится.

— Люси, но женщины из публичного дома не…

— Нидия! Какой публичный дом? Их больше нет! Женщины теперь сами по себе обретаются, и все. Их на улицах Рио пруд пруди!

— Не кричи, я не глухая в отличие от тебя! Я просто хочу сказать, что уличной надо платить. Может, он предпочел эту Сильвию, потому что она обойдется ему недорого.

— Нет, какое там дорого. Это же она его пригласила, сама увидишь.

— Но сначала скажи, когда он заговорил о том платье в цветочках? Ведь тогда она и стала критиковать бедную, только что умершую сеньору.

— Нет, это она не для критики сказала. Ты забегаешь вперед, и я запутаюсь. Я хочу рассказать, как она мне рассказывала, Сильвия эта, ничего не упуская.

— Мне лишь одно хочется знать: когда же он дал слабину. Иными словами, когда он сказал себе: а не приударить ли за этой женщиной, попавшейся мне на пути.

— Думаю, он и не заметил, а когда опомнился, уже влип. Она мне тысячу раз рассказывала, когда потом настал кризис, все пыталась проанализировать причину его отчуждения. Странного отчуждения, наступившего позже. Итак, давай по порядку. Все началось в консульстве, внизу в баре. Прощаясь, он уже выглядел странно, словно под впечатлением, я тебе уже говорила.

— Что значит — под впечатлением?

— Она мне хорошо объяснила, но сейчас не знаю, как сказать, при встрече с ней попробую уточнить. Больше всего она любит говорить об этом. И тут ее осенило: скоро, в начале следующей недели, в центре открывается выставка живописи, и там устраивают коктейль, на который ее пригласили. Поскольку он всегда работал в центре, ей подумалось, что в семь вечера он будет неподалеку, и они могут пойти вместе. Дело было в четверг или в пятницу, коктейль намечался на понедельник или вторник. Он согласился, мол да, хочет пойти, тогда можно побеседовать еще.

— И ему не пришлось бы платить за угощение, раз бесплатно.

— Они договорились, что он позвонит и подтвердит в понедельник утром или во вторник. Но, по его словам, он почти наверняка сможет. Они попрощались, крепко пожав друг другу руки, он широко улыбнулся, губы растянул вот так, и она подумала, что он таки доволен. Вправду доволен, что повстречал ее снова.

— Только он улыбнулся, она нет?

— Не знаю, насколько я с ней знакома, думаю, нет. Она, видно, была очень сосредоточена, старалась не упустить ни одной детали: о месте выставки, времени — все убеждала его: это под боком, для него близко, рукой подать, совсем рядышком, в двух шагах от жутких контор в центре, куда он ходит вести бухгалтерию.

— Она мало улыбается. Серьезная лицом.

— И по сути тоже серьезная. На пути из консульства вроде и не заметила, как пошла пешком, и все шла, шла, даже такси не поймала. Так легко ей стало, словно выросли крылья, и ветер нес ее, и оставалось лишь расправить их хорошенько, крылья, и парить в облаках, с попутным ветром. Хотя с попутным ветром связаны недобрые воспоминания.

— Какие?

— Нет, потом расскажу. Дай продолжу об этом. Она не могла понять, почему ей так хорошо и так хочется жить. В чем сила этого человека? Почему он так мощно действует на нее? И не сказал ничего такого уж утонченного или умного, ничего, но ей страшно захотелось снова его увидеть. Почему?

— Но она уже догадалась, что он похож на другого.

— Не совсем, погоди. И в тот же вечер… эффектная сцена! Уже часов десять или больше, у нее звонит телефон, она подходит — а это он! Извиняется, мол, не уверен, что правильно записал номер. И проговорили часа два. Никак не могли расстаться. Он звонил из дома, мать уже пошла спать. И тогда он рассказал про платье в цветочках, все, что я уже говорила. Но он пока не был уверен, что сможет прийти на свидание. Перезвонит такого-то числа, в такой-то час.

— Очень плохо сделал, что обнадежил ее.

— Выходные она провела дивно, переставила кое-какую мебель, занялась другими делами, давно собиралась за них взяться, да не было времени, или сил. Скажем, выбросить горшки со старыми, пожухлыми растениями. Здесь в тропиках есть растение, типа горного папоротника, и такой он становится неприглядный, до конца не высыхает, просто делается неказистый, выбросить жалко — и не засох вроде, но такое уродство, что прямо тошно, и вот найдет на тебя, выкинешь, и сразу на душе легче! За пару монет купишь новое — и будто юность в дом вернулась.

— Тебе пора выбросить одно такое, на окне, оно наполовину завяло.

— Все руки не доходят. Нет! Не выброшу, пока не принесу из питомника новое, такое, чтобы нравилось по-настоящему. В общем, наша Сильвия в эти дни была полна энергии, вся в делах, и страшно заинтригованная, не могла понять, что в нем так на нее действует. И вот наконец наступил день, утром, точно в час, когда они условились… он позвонил. Но, держись крепче, позвонил сказать, что не сможет пойти, потому что в этот вечер закончит работу очень поздно. Она не подала виду, мол, ничего страшного. И тут он снова пустил в ход этот тембр голоса, который так ее поразил.

— Какой тембр?

— Потом к этому вернусь. Но ты не теряй нить: до этого был взгляд, он навевал воспоминания и переворачивал все внутри. Теперь добавился голос. Он сказал, что надо обязательно встретиться в другой день, на этой неделе, и предложил четверг. А она не могла, причем не ломалась, действительно не могла, но сказала, что, если он хочет, может все равно позвонить в четверг, вдруг последняя пациентка отменится. Во всяком случае она сказала, что свободна в субботу, во второй половине дня. Но, не успев сказать, сразу пожалела, “суббота” ведь звучит плохо. Суббота — день свиданий для влюбленных и всегда звучит подозрительно.

— День не для бесед, ты права. Я в субботу люблю дела поважнее, начинаю сложное шитье, скажем, пальто перелицевать, взяться за причудливую вышивку, или пойти с визитом, когда сложно, когда человек болен и его надо подбодрить, хотя знаешь, что он неизлечим. Или выразить соболезнование. Суббота — день, когда у меня больше сил для такого, что действительно требует усилий.

— Единственный день, когда твой муж бывал дома, проводил время с детьми, да еще и гости заходили. Наверно, поэтому.

— Ну и память у тебя. Жаль, не используешь ее на что-нибудь более полезное.

— Зря ты так говоришь, Нидия. Мне хоть за себя перед людьми не стыдно, особенно перед детьми. Видно, благодаря гимнастике, она помогает обращению крови, улучшает ее приток к мозгу.

— По воскресеньям Пепе ходил на футбол, днем было легче. Но в субботу надо и с ним возиться, и с детьми, а если приходил кто из гостей — тоже. Обо всех позаботиться, чтобы все были довольны. И почти всегда все бывали довольны, Люси. Для гостей я всегда припасала импортное печеньице, в жестяных банках, английское. Тогда все из Европы было такое дешевое.

— До войны.

— Этого я не помню. А детям я разрешала играть после школы, уроки они делали в воскресенье утром, пока Пепе спал. Главное, чтобы суббота прошла без ссор. А для детей у меня всегда было что-то особенное, не просто хлеб с маслом к кофе с молоком. Либо булочки, либо бисквит, либо гренки, если оставалось много черствого хлеба.

— Нидия, так хочется хлебного пудинга.

— Люси, вот живешь счастливо и не замечаешь этого.

— Хорошие были годы, и ты их прожила, прожитое — не нажитое, его не отнять. Вспомни поговорку.

— Люси, если кончится дождь, сходим снова в тот обувной, пожалуйста. Сегодня же.

— Продавец сказал: получат коричневые той же модели, но на следующей неделе.

— …

— Нидия, ну не надо так! Хорошие воспоминания помогают людям жить, не грусти.

— Люси, грусть внутри, она сильнее меня.

— Подумай о тех женщинах, у которых ничего не было в жизни, и замуж они не вышли, и детей не родили.

— Люси, расскажи дальше про соседку.

— Ладно, только не помню, на чем мы остановились.

— Как она нагло предложила ему встретиться в субботу вечером.

— Нет, Нидия, она не сказала “вечером”. Сказала в субботу, но днем. И в понедельник или вторник не пошла на вернисаж, чего она там забыла? Вот еще, ехать отсюда до центра в самый час пик, смотреть выставку, до которой ей дела нет. Если бы он пошел, тогда понятно. Но разозлилась она не на шутку, хоть он вроде и хотел встретиться с ней снова. И еще пожалела, что сразу не отменила последнюю пациентку в четверг, для свидания с ним, раз он в четверг может. Она всегда жалуется на замедленную реакцию, вечно ее осеняет, когда момент уже упущен. Но с пациентами ей это не мешает, пациент говорит, она слушает, и, только когда ясно, что сказать, открывает рот. В общем, худо-бедно наступил четверг, она надеялась, что последняя пациентка отменится, но та в течение дня не позвонила. А она, во время приема пациентов, ставит телефон на автоответчик, но в тот день, между пациентами его отключала, чтобы самой брать трубку, и после обеда один из первых пациентов задержался, и тогда она в перерыве спустилась проверить, нет ли у консьержа сегодняшней почты. Глупость, сын-то никогда ей не пишет. Но консьержа внизу не было, она даже выглянула на улицу. И тут услышала, что у нее звонит телефон, с первого этажа слышно. И как оглашенная бросилась наверх, пробежала два этажа, но, когда добралась, звонки уже прекратились. Неужели он? Дело было в четверг, в это время он вполне мог позвонить. Конечно, наверняка это был он, подумала она. И была готова биться головой об стену: надо же, спуститься за письмами именно в этот момент. Окажись консьерж на месте, такого бы не случилось, вот несчастный, видать, спустился в подвал, или еще куда, и этого хватило. К счастью, сразу пришел пациент, это ее отвлекло. Сильвия говорит, если бы пациенты знали, они бы не платили, ей самой пришлось бы им приплачивать, так ей нравится работа, снимает нервную нагрузку, ей без такого заземления плохо. В ту ночь она заснула, ничего страшного, встреча в четверг казалась маловероятной, и тогда стал важен субботний звонок, предположительно утром или, самое позднее, в полдень. На субботу у нее всегда куча дел, раньше она ходила с сыном покупать одежду, когда тот был в Рио, теперь нет, сама ходит за покупками. Но в то утро она всё отменила и осталась ждать звонка. Шли часы: десять, одиннадцать, двенадцать. Ничего. Светило чудное солнце, и, когда живешь в квартале от пляжа, как мы, нельзя не поддаться искушению пойти к морю хоть ненадолго. Но она предпочла остаться дома. Постаралась не нервничать и немного поесть.

— А сын, уже уехал в Мексику?

— Да, это было в прошлом году. Уехал насовсем, учиться и работать, уже больше года назад.

— До того, как она заболела.

— До того.

— Значит, Люси, от этого она и заболела, бедняжка.

— Тут она позвонила мне, пригласила поболтать. Меня это удивило, она вечно норовит выйти из дома, где сидит целыми днями взаперти с пациентами. Всегда приходит сюда поболтать, не зовет к себе. Я спросила, что случилось, а она ничего не хотела объяснять по телефону, сама понимаешь почему, боялась занимать линию. Я пошла и застала ее в сильном возбуждении, но в приподнятом настроении, она сказала, что не может выйти, ждет звонка. От кого не сказала. Было около трех часов дня. Мы выпили кофе, потом, позже она принесла печенье, очень вкусное, но чуть подсохшее, и даже винца. Она никогда не пьет, но тут выпила два бокала почти подряд, я заметила, что она становится какой-то странной. И задавала вопросы, а я отвечала, обо всем понемногу, но сосредоточиться на моих словах она не могла, смотрела по сторонам, вроде что-то искала глазами, не меня, понятно. И если возникала пауза, задавала новый вопрос. Тут мне почудилось, будто я у нее на приеме, типа как пациент, но слушает она вполуха, без особого интереса к моим словам, и взгляд такой рассеянный, смотрит по сторонам, но ни на чем глазами не останавливается. У нее привычка — проводить рукой по волосам, и она вся лохматится. Зная об этом, она иногда встает, подходит к зеркалу и поправляет прическу. Но ни разу в тот день не поправила, так ей было худо, мешки под глазами с каждой минутой становились все заметнее. И тут зазвонил телефон. Она аж подпрыгнула, точно ей нерв булавкой укололи. Кинулась к телефону, но подождала, пока прозвенит еще раз, не знаю зачем, видно, показать, что она не сидит в ожидании звонка. Ошиблись номером, в Рио такое часто бывает, ты, наверно, заметила. В пять я вернулась домой, она ничего не рассказывала, но я догадалась, что с ней что-то неладно.

— Он не позвонил.

— Нет. Вечером в полдесятого звонит она. Я уже смотрела фильм, взяла в видеопрокате, не помню какой. Я, разумеется, была в тот час одна. Ну и она заходит, я, конечно, останавливаю фильм. Она спрашивает, нет ли у меня другого, посмотреть. Я говорю нет. Ей хотелось в тот вечер что-нибудь погрустнее. Так хочется плакать, говорит. Предложила поехать на такси и взять другой фильм, надо было спешить, прокат закрывался в десять. Я не знала, что в выходные он до двенадцати ночи, и она вызвала радиотакси, дорогущее, и мы понеслись во весь дух и привезли… не помню точно, то ли “Леди Гамильтон”, то ли “Мост Ватерлоо”, в общем, с Вивьен Ли. Очень грустные.

— Оба грустные?

— Оба. Так нам понравился один, что потом взяли в видеопрокате другой. Только не помню, какой из двух был первым.

— Хорошо бы снова посмотреть, я их подзабыла.

— Ты будешь плакать, думаешь, поможет? Хуже не станет? Сильвию впечатлила Вивьен Ли, особенно в “Мосте Ватерлоо”, такая она там красивая, молодая, лет двадцати с небольшим, но что-то в душе ее темно, это потрясает, особенно в минуты, когда рок встает на ее пути. Сильвию как психолога поразило, откуда Вивьен Ли, снимаясь в этих фильмах, не нуждаясь ни в чем, знает, что жизнь, если захочет, может лишить тебя всего в одно мгновенье? Есть минуты, когда она словно заглядывает куда-то, неизвестно куда, и там видна пропасть, бездонная, или какая-то бездна, глубокая, у самых ног.

— Это показывают в фильме?

— Нет, тебе передается ее настроение, она видит бездонную пропасть, или черную тучу, та накрывает все вокруг, накрывает дом, детей, мужа, и их больше не видно.

— Но она ведь не выходит замуж, в “Мосте Ватерлоо” она умирает незамужней.

— Знаю, но это так, к слову, не помню точно, как там, но речь об этом, ты стоишь одна перед черной тучей и не знаешь, углубиться ли в эту тучу, пытаться найти свой дом снова и все, что ты утратила, найти детей, они уже выросли и ты им не нужна, и мужа, на нем раньше держался дом, стоявший незыблемо, будто прочно вбитый в землю одним лишь тем, что хозяин вошел внутрь твердой, уверенной поступью. Но того некогда сильного человека уже нет на свете, а сделаешь шаг во тьму и, глядишь, посчастливится, и найдешь многое из утраченного, кто знает. Ведь, может, буря прошла и не унесла дом, как все полагали. Но она в фильме видит тучу как угрозу и сильно пугается, а много лет спустя в реальной жизни она потеряла здоровье, навсегда, и остаток жизни прожила в страданиях, из-за проблем с нервами, и умерла молодой, в пятьдесят с чем-то.

— Я в юности даже не представляла, сколько всего может с нами произойти, а ты?

— Нет, Нидия, вроде нет.

— А потерять мою девочку — этого я не могла вообразить даже в кошмарном сне.

— Я тоже не думала, что произойдет столько всего плохого.

— Просто мы дожили до такого возраста, Люси, что успели многое увидеть.

— Я бы в эту тучу не полезла.

— Не думай о таких вещах, Люси.

— По-моему, если залезть в темноту, ничего не найдешь, и не видно, куда ступаешь, даже своих ног. И рук.

— Люси, у тебя оба сына здоровые, пожалуйста, не выдумывай лишнего. Довольно реальности.

— Я просто вспомнила все, что говорила Сильвия, когда мы смотрели фильмы. Второй фильм исторический, она играет Леди Гамильтон, совсем другую женщину, беззаботную, но судьба против нее, и всякий раз, как что-то происходит, она не сгибается и с трудом может поверить, что это ее постигло несчастье. Но в конце она все же сломлена, и все последние годы это просто живой труп, даже есть не желает, прозябает в крайней нищете, и, когда ей удается украсть бутылку вина, она вспоминает о своем прекрасном прошлом, но чудится ей, что все это было не с нею, она уже не в силах поверить, что ей когда-то выпало столько счастья.

— Минуты, когда жизнь ей улыбалась.

— Но это, думает, было уже не с нею.

— А твоя девушка сильно плакала, когда смотрела фильм в субботу?

— Всплакнула немного. И, говорит, помогло. Хотя, думаю, ей пошло на пользу, что она мне все рассказала. Впервые поведала, что с ней происходит. Потом снова пересказывала, не знаю сколько раз, все пыталась понять, почему он отдалился. Ну, все, что я тебе сейчас рассказала.

— А в воскресенье что было?

— Она решила провести день на пляже, в двух часах отсюда, и не сидеть у телефона — это ее измотало — целый день в ожидании звонка. Но она оставила включенным автоответчик, чего не делает в дни отдыха, чтобы пациенты не оставляли записей с сигналами SOS, а то у них по выходным депрессия, там такие истории.

— А в понедельник?

— В будни она включает автоответчик, и вечером в понедельник прослушала сообщения, было два звонка без записи, человек повесил трубку, ничего не сказав.

— Могли ошибиться номером, здесь это не редкость.

— Но сомнение всегда остается. Не помню, во вторник или среду она попросила о большом одолжении. Чтобы я, когда у меня нет никаких дел, приходила к ней домой и отвечала на звонки, пока она работает, тогда этому типу придется назвать себя, если он позвонит. Я стала ходить, видя, что ей это действительно нужно. Стояли чудные солнечные деньки, но я все равно ходила каждый день в течение той недели, дня три, что ли, вставала пораньше и в семь шла в клуб заниматься гимнастикой. А в девять уже была там, как штык. Люблю, когда есть занятие, ты знаешь. Но тип не позвонил. И в следующую субботу она не знала, то ли ей сидеть дома и ждать чуда, то ли нет. Осталась дома, не могла удержаться, но попросила составить ей компанию.

— Ты обещала объяснить, что у него за голос, что он так ее поразил.

— В ту субботу она была гораздо спокойнее. Почти довольная. Для нее это оказалось приятным сюрпризом, она-то думала, такого в жизни больше не будет, чтобы так увлечься мужчиной. И теперь ей хотелось знать почему. Ощущала себя пятнадцатилетней.

— Скажи про голос.

— Ее, прежде всего, поразил взгляд, но это меня отвлечет, не хочу терять нить. А насчет голоса она сразу поняла. По ее словам, это был, в общем, она мне столько раз рассказывала, миллион раз объясняла и все разными словами, но я не могла уловить, о чем она. Но тебе скажу в двух словах, главное…

— Ну…

— Как бы это сказать?

— Как-то у него дрожал голос, ты так сказала.

— У него вроде как в груди было…

— Это просто от горя, Люси. Как у всех нас, потерявших близких.

— По ее словам, у него в груди сохранилось что-то странное, и время не затронуло это. Он повзрослел, слегка постарел, но в душе он прежний, как раньше, молоденький парень, которому не дают сказать ни слова. Молчит, стоит в углу, наказан, идет время, а он, бедняжка, всегда там, забытый, но не стареет, в душе остался юношей, он наказан, не решается открыть рта, пожаловаться на что-то. Но предчувствие ей подсказало: он там, прелестный юноша, могучий, как сейчас, только без живота, всеми забытый, и она с ним заговорила. Юноша еле осмелился ответить, поэтому так звучал его голос, запинающийся, хриплый, он все не мог поверить, что кто-то наконец к нему обратился. Понимаешь, о чем я?

— Да, конечно, но почему ты не понимала, если все так просто?

— Она по-всякому рассказывала. Видно, они с пациентами часто занимаются этим, объясняют на разный манер всякие вещи, чувства. Это у них даже как-то называется.

— А ты почему не понимала?

— В конце концов, Нидия, поняла. Называется — что-то там образов, игра образов или в этом духе. Еще она говорила, знаешь: голос был, точно человек упал в глубокую пропасть, но тот, кто снаружи, слышит его и отвечает, неизвестно только, подоспеет ли вовремя помощь, чтобы вытащить его оттуда. Его жена уже навечно погрузилась во мрак бездны, глубиной в тысячи метров, это как вход в заброшенную угольную шахту, или хуже, подземный грот, где местами вода, и она тебя затягивает. А он, по сути, о помощи и не просит, уже не верит в возможность спасения, и говорит об этом слышащему его человеку, пусть не внушает напрасных ожиданий, если не уверен, что команда спасателей вовремя успеет.

— Но она-то мечтает спасти его в одиночку, без команды спасателей.

— По-моему, она хотела его уверить, что спасение есть, в одиночку или с чьей-то помощью, неважно, главное — чтобы он не сорвался оттуда, где зацепился, не соскользнул еще глубже, ведь знатоки подземного грота понимали, что он находится в надежном месте, впотьмах, но вне рокового ледяного потока, который унес его супругу. В общем, как говорит Сильвия, обо всем этом она догадалась в кафе, но, когда он последний раз звонил, предчувствие ей подсказало, что он в опасности, ведь положение дел ухудшилось.

— Бедный, он грустил, но был вне опасности. Она много придумывает, по-моему.

— Она догадалась: бедняга не может поверить, что из стольких людей, нуждавшихся в помощи, она выбрала именно его, чтобы вызволить из этого холодного, темного грота. Понимаешь?

— Не знаю, что и сказать…

— Ни разу я не видела ее такой ошалелой, а ведь шесть лет знаю. И женщина она скорее скрытная. Во время болезни ничего не сказала, про весь этот ужас. Я потом узнала, когда все анализы оказались отрицательными и с ней случился приступ радости.

— Какой приступ радости?

— Я тогда впервые видела ее такой взбудораженной, даже неуправляемой. Она не могла поверить, что спасена, была вне себя от счастья, что может дальше слать сыну деньги на учебу. И впредь зареклась волноваться по пустякам, обещала наслаждаться жизнью. Принесла мне огромный букет цветов, полевых цветов, и пригласила домой, отметить, когда она закончит с пациентами, но в итоге было уже поздно, и я села смотреть фильм.

— Она всегда подбирает тебе фильмы?

— Да.

— Не слишком ли много она себе позволяет?

— Нет, Нидия, у нее мало времени, это я, если захочу, смотрю по два-три в день, у меня времени полно. В тот вечер она выбрала про ужасы, обожает их. Я их на ночь смотреть не люблю, сильно действуют, но день был для нее особый, и я согласилась.

— Она, значит, своевольная.

— Нет, Нидия, это был уникальный момент в ее жизни, неужели ты не понимаешь?

— Скажи честно, Люси, она думала, у нее рак, правда?

— Да, я не хотела говорить, чтобы не напоминать тебе об Эмильсен.

— Об Эмильсен я ни на секунду не забываю. Иногда по ночам снится, что она жива, и мне становится легче, снится всегда одно, будто я зря испугалась насчет болезни, она оказалась не тяжелой. Потом просыпаюсь и первым делом думаю об этом, что она умерла. И всякий раз снова должна привыкать к этой мысли, и с каждым днем все труднее привыкать.

— Так странно получается, одним выпадает спастись, другим нет. Кто это решает? Никто, лотерея. Так и здесь, у этой были худшие симптомы, злокачественная опухоль матки. А все вышло как нельзя лучше. Удалили без труда, а метастазы, что были вначале, под конец вообще исчезли, наверно, их придумали, чтобы сделать вторую операцию, штучки врачей. Чтобы вытянуть денег.

— Ей повезло. А у жены этого типа тоже был такой недуг?

— Да, клиника специализируется на этом. У них есть все для химиотерапии, и для всякого такого.

— А о типе она тебе говорила, еще когда лечилась?

— Конечно, нет. Первый раз — в тот вечер, когда смотрели грустный фильм, с Вивьен Ли.

— Когда все это было?

— В конце зимы, месяца три-четыре назад.

— А когда он позвонил снова?

— Он не звонил, она ждала неделю и приняла решение: разыскать его. Знала только имя человека, которому он оформлял бумаги в консульстве. Потому что в телефонной книге не нашла никого с его именем.

— Даже не верится! Значит, он никогда не давал ей своего телефона!

— Нет.

— Просто почуял неладное, что от нее не отвяжешься!

— Что-то ей наплел, мол, никогда не бывает дома, в этом роде. В общем, тогда она позвонила туда, в контору компании по импорту фруктов. И начались хождения по мукам, он там уже закончил работу, и ни у кого не было его номера. Одна секретарша обещала разузнать, но прошел день-два, она не перезвонила. Тогда Сильвия позвонила снова, и ей страшно повезло.

Первая секретарша была на обеде, и трубку взяла другая, она-то и знала, по какому номеру его искать. Наша Сильвия чуть сознание не потеряла, тут же позвонила, но это оказался просто телефон, по которому можно попросить что-то передать. А поскольку фамилия у него самая обычная, Феррейра, никто не мог его толком вспомнить. И пишется через “и” с точкой, не через “игрек”, как в Аргентине, а “й” они вообще не произносят, говорят Феррера, балбесы. Короче, она снова позвонила после выходных, это вроде было в пятницу, и в понедельник сказали, что есть точные сведения, и дали номер, по которому он тогда работал. Она сразу позвонила, это оказалось госучреждение, отдел Министерства финансов, и ее стали футболить с одного добавочного на другой. И тишина. Но по этому другому телефону она хоть попросила передать, что звонила. На том немножко успокоилась. И подождала несколько дней. В следующую пятницу не выдержала и снова позвонила в Министерство. Ее отсылали туда-сюда, пока не нашли ко-го-то, кто вроде знает бухгалтера Феррейру. Человек взял трубку и оказалось, да, знает. И чуть не убил ее наповал, сказав: “А, вы сеньора из района Леблон, он вам не звонил?” Она так изумилась, что не осмелилась задать еще вопросы, только просила передать, чтобы он срочно перезвонил. И ничего, проходит еще несколько дней. Но ей уже лучше — ведь он о ней помнит и даже поведал кое-что сослуживцу.

— Небось сказал: даже не знаю, как от нее отделаться.

— Ее имя звучало у него на устах, это ее потрясло, “сеньора из Леблона”. К тому времени я уже не ходила к ней сидеть на телефоне, она больше не просила, хотя наверняка ее подмывало. Но это было бы чересчур, как ты считаешь?

— Надо думать.

— Да, чуть не забыла фундаментальную деталь! У нее намечалась поездка по работе, больше десяти дней вне Рио. И если он раньше не позвонит, представляешь, какая неувязка, вдруг он позвонит, когда ее нет, и уж тогда забудет ее навеки.

— Продолжай.

— С трудом вытерпела она несколько дней, но все ж решилась и снова позвонила в Министерство, и попросила к телефону того, последнего, не помню, как его звали. Перепробовала тысячу номеров, все впустую, правда, оставила сообщение — для этого, последнего! И он ей перезвонил, говорит, Феррейру больше не видел, но тот должен зайти на днях, а то он сам уже волнуется, в последний раз заметил, как тот подавлен, недели за две до этого, то есть во время пресловутого коктейля. Наша чуть не умерла, готова была лететь и спасать его, не знаю уж от чего, ей мерещилось, что он уже на грани самоубийства, она собиралась стоять под дверью Министерства с утра до вечера, но все бесполезно, откуда знать, когда он еще зайдет в эту контору. В тот вечер она заглянула ко мне, вроде тогда мы и смотрели второй фильм с Вивьен Ли. А на следующий день она не выдержала и снова позвонила в Министерство. Прежде ее вечно переключали с телефонистки на телефонистку, через тысячу добавочных номеров, и в этот день она позвонила на номер, указанный тем, последним, а по нему трудно дозвониться, всегда занято. Только набрала, и сразу ответили, она попросила того, последнего, но услышала вроде знакомый голос: “Это вы, Сильвия?”

— Не может быть.

— Она чуть не лишилась чувств — сам ответил! Из тысяч линий того Министерства. И он ей сразу сказал: надо увидеться, она согласилась, он попросил адрес. На следующий день была суббота, он сказал, что ему удобно утром, в десять. Она не могла поверить. Проснулась рано, часов в семь, но душа ни к чему не лежала, так что дом она не прибрала, себя в порядок не привела, была уверена, что он позвонит в последний момент, скажет: случилось то-то и то-то и прийти он не может. Но было примерно без двадцати десять, а телефон все молчал, она позвонила мне, просила перезвонить и проверить, работает ли телефон. Я перезвонила, телефон работал прекрасно. Тогда она слегка причесалась, и все, сил у нее, правда, никаких не осталось, так она измоталась, пока билась за эту встречу. Села писать письмо приятельнице из Буэнос-Айреса, с которой не общалась целую вечность, чтобы не пялиться на стрелки часов. Ровно в десять услышала звонок в дверь. Припала к дверному глазку, уверенная, что это консьерж принес счет за газ или свет, или еще что-нибудь такое. Нет, это был он, хочешь верь, хочешь нет. Стоял ждал, когда она откроет.

Глава четвертая

— Уже гасишь свет?

— Да, засыпаю.

— Везет, можешь заснуть, не читая на ночь.

— Подустала я от прогулки, день был дивный. До завтра, Люси.

— Почитаю немного, пока таблетка начнет действовать.

— Пока.

— До завтра.

— А ты разве еще не прочла всю газету?

— Это старые приложения, я их, видно, отложила, вроде еще не все просмотрела.

— Пока, Люси.

— Только полистала немного, не знаю, чего я их отложила.

Императорская резиденция. — Колониальная архитектура может утратить один из своих самых прекрасных памятников.

В 40 километрах от центра города Сан-Себастьяна де Рио-де-Жанейро, в селении Санта-Круз, один из немногих уцелевших памятников колониальной архитектуры медленно приходит в запустение и разрушается, причем процесс этот начался около десяти лет назад и ныне ускорился по причине очередного пожара. Здание находится вдали от центральных правительственных учреждений, равно как и от любых начинаний государственной власти по его сохранению. Соседи опасаются, что в скором времени строение будет снесено. От старого особняка, некогда принадлежавшего Его Величеству королю Жуану VI и позднее приютившего в своих стенах первую отечественную музыкальную консерваторию, остаются одни руины к вящему сожалению местных жителей, которые предпочли бы видеть здесь культурный центр. Двор усадьбы покрыт густыми зарослями кустарника, но само здание оставалось практически нетронутым и лишь два года назад серьезно пострадало от первого пожара. Несмотря на это, конструкция величественного двухэтажного особняка с необычайно высокими опорами пару недель назад еще держалась, когда новый пожар достиг колонн и кровли, полностью ее уничтожив. Окрестные жители полагают, что огонь вспыхнул, скорее всего, по вине бродяг, обосновавшихся здесь, так как после пожара их больше нигде не видели. Ныне посещение полуразрушенного дома сопряжено с очевидным риском: часть пола на втором этаже, сделанного целиком из рижской сосны, уже обвалилась, продолжает падать кровельная черепица, а также осколки оконных стекол и балки. Однако, фасад особняка, по-видимому, держится крепко, благодаря прочности материала, использованного при строительстве, что не дает угаснуть надеждам тех, кто еще верит в возможность спасти здание.

Волны лета. — Рок, кино, комиксы: новинки начала сезона.

Пора очнуться от новогоднего похмелья и начать привыкать к новым лицам новой Бразилии. Лето знойно зажигает, особенно для поклонников рок-музыки и кино. А комиксы порадуют, как минимум, одной, но душераздирающей новинкой. Нам не сулят череду мимолетных вспышек, как в только что почившем шизофреническом году, да и для бездарности, кстати, вряд ли найдется место. При явном спаде экономики выживет лишь стоящее.

Для начала, слова вроде перформанс, постмодерн, clean и dark следует без малейших церемоний выбросить в мусорный бак истории. Перформансы погрязли в собственном убожестве и неспособны к обновлению. Что касается постмодернизма, очередные зачарованные могут распрощаться со всякими иллюзиями, прочитав книгу Маршалла Бермана “Все, что есть прочного, растворяется в воздухе”, которая более любой другой заслуживает права стать must-have летнего сезона, пусть даже лишь затем, чтобы вызвать яростную критику. Под знаком clean, как и следовало ожидать, выживет только марка стирального порошка на полках супермаркета. А dark, тяжеловесная шутка 86-го года, выродилась в несчастных “дарков” — эти существа низвели до банальности символику черного и благородство сплина.

Стремясь раз и навсегда похоронить “даркизм”, зал “Крепуску-лу де Кубатан”, воспетый медиа как храм движения, решил сделать ставку на смену имиджа. Диск-жокеи теперь крутят взрывное: афро-бит, хип-хоп, соул, фанк и регги, не говоря уж о непременных “Сиу” и “Баухаус”. В течение всего января месяца в клубе продефилируют такие группы, как “Кинго”, “Наемницы”, “Социальные волнения” и другие. Непонятно только, как можно соединить в тесном подвале оркестровую группу с ложей бенуара, полной фанов. С этой минуты в вопросах акустики остается уповать на Господа Бога. Но поскольку шоу всегда начинается после полуночи, веселье гарантировано.

Из потемок выплывает также Летающий цирк, планирующий на своей площадке супер-рок-фестиваль с участием “Хамского плебса”, “Простаков”, и два специальных вечера — один с программой панк-музыки, другой с новыми командами из Бразилиа. Немало обещает и шоу “Брызговиков успеха”, которые, объехав с гастролями полмира, выступают 25 числа на Гребном канале озера Фрейтас. Во всяком случае, публику на разогреве заведут ребята из “Конго”.

Теперь, когда рок стал неотъемлемой экспрессивной частью бразильской народной музыки, пуристы популизма могут залиться слезами, ибо настал час, когда этот наэлектризованный пипл покажет, на что он способен. Лавиной хлынули новые имена: из Рио — уже упомянутые “Конго”, помимо “Фальшивых Пикассо” и “Хот Дедух”, двух выразителей трайбал-фанка. Не забудем “Блэк Фьючер”, то есть небытие, доведенное до предела, и “Злющщих”, апологетов психоделического ритм-энд-блюза. Из Сан-Пауло заявлены “Гетто”, “Осенняя фиалка” и тотальное ошеломление в лице “Взядок Моэ”, тогда как Бразилиа выдвигает неизвестные группы “Паника”, “Школа скандалов”, “Искусство во тьме”, “Марсианин-Содомит” и “Гей (sic), мулатки!” Добавьте к этому десятки еще до конца не утвердившихся команд и артистов, и составится весьма аппетитное музыкальное меню. Уточним: указанные имена представляют не более чем видимую часть айсберга.

Шаша обличает карьеризм в борьбе с мафией и раскалывает Италию — Рим. Сицилийскому писателю Леонардо Шаше приходится платить высокую цену за разоблачение процветающей индустрии анти-мафии. Индустрия эта не только плодит общеизвестных и почтенных деятелей, но и содействует стремительному карьерному взлету политиков и судей, главным образом на Сицилии. Шаша бросил первый камень, опубликовав статью на целую полосу в “Коррьере делла сера”, итальянской газете с давними традициями. Он и на этот раз действовал, верный своему характеру и стилю, отметившему его личность и творчество интеллектуала нон-конформиста и возмутителя спокойствия, взыскательного либертария, которого неизменно манят трудные дела и идеи.

Получивший признание как первый крупный писатель послевоенной Италии, строгий и чуждый фольклору, Леонардо Шаша в свои 66 лет, имея 18 опубликованных книг прозы и драматургии, первым мощно и мастерски использовал литературу как действенное оружие против мафиозной системы и ее методов. Без его произведений вряд ли удалось бы получить сведения о мафии, которые пробудили и мобилизовали лучших борцов с “Коза Нострой” наших дней.

…движимый безотчетной и неизменной неприязнью к любым мифам. Или воодушевленный глубокой антипатией в отношении символов и проявлений власти.

…побудившие его написать — опять же наперекор общему течению — статью, которая глубоко задела и возмутила добропорядочных обитателей Палермо и расколола Италию на два лагеря: сторонников и противников писателя. Как в дни…

…жизнь, Леонардо Шаша вновь выступает как самый неудобный представитель мыслящей интеллигенции страны. На этот раз Шаша выбирает в качестве мишени так называемый Антимафиозный фронт с участием магистратов, политиков и ассоциации, именующей себя “Координирование демократов”. Писатель атакует и разоблачает эти силы, считая, что они преобразуются во власть конформистов, не допускающую серьезной критики, контроля и анализа, прибегающую к логике чрезвычайщины для нападок и оскорблений тех, кто не согласен с их деятельностью. Шаша высказывает подозрения в адрес нынешнего мэра Палермо, молодого и оригинального христианского демократа, и судьи…

…и эффективно управлять городом Палермо. В ней Шаша описывает еще один конкретный случай манипуляций карьериста. Тот, видимо, использовал все свои заслуги за последние шесть лет, подвергая риску свою жизнь и жизнь родных, чтобы получить повышение по службе — назначение на пост…

…с момента публикации статьи мы стали свидетелями публичного “линчевания” Шаши. Оно инициируется и осуществляется не только в Палермо, но и по всей стране людьми и организациями, которым не следовало бы игнорировать почти тридцатилетний вклад писателя в дело создания фронта гражданского сопротивления, его честность pi отвагу перед преступлениями мафии, ослабляющими и растлевающими Италию.

Время — это стильно. Лучше всего начать новый год, заводя новые часы. Бразильский рынок предлагает любые часы и на любой вкус. Никто не сомневается: продажа часов переживает бум. Более всего раскупаются…

…декоративные часы отличаются смелостью дизайна, но особенно…

…приелись. Что теперь в ходу: часы для подводного плавания // салонные часы, отделанные гранитом, мрамором и различными породами камня // четкое обозначение цифр для каждого часа // Что теперь не очень в ходу: насыщенные цвета, часы как украшение для вечера, цепочные браслеты.

Портрет потребителя. В театре и на телевидении она — неизменный синоним успеха. Родилась в солнечном краю…

…и как потребитель ни в чем себе не отказывает. Выясним, каковы ее предпочтения.

Духи: разные, в том числе “Magie Noir” и “Azzaro” (“еще я обожаю одеколоны с запахом дикого кустарника, они восхитительны”). Шампуни: производимые в Сан-Пауло под маркой “Золотой олень”, для крашеных волос. Мыло: “Журуа” для лица и американское “Линт” для тела. Глазные капли: “Лерин”, ежедневно. Табак: не курит ровно шесть лет, восемь месяцев и десять дней (“слава богу”). Депилятор: удаляет волосы с помощью горячего воска в институте красоты “Гарден” Копакабаны (“я там клиентка уже 25 лет”). Парикмахер:… Дезодорант:… Джинсы:… Нижнее белье, итальянские трусики “La Perla” (“не оставляют следа благодаря шелковистым хлопчатобумажным нитям”), бюстгальтеры любой марки, носит их постоянно, а для гимнастики — исключительно американскую марку “Exquisite Form”. Чулки: марки “Kendall” для работы на телевидении, “Legg’s” для театра, а для чудных утренних часов солнечного Рио — популярные “Drastosa”. Психоаналитик: Астрея (“хожу к психоаналитику три с половиной года, с головой стало намного лучше”). Любимый режиссер: Вуди Аллен. Мечта потребителя: “холодильник, который никогда не выходит из строя, чтобы икра не портилась”. Любимая фраза: “Мне не стыдно менять суждение, потому что я не стыжусь думать” (Шиллер).

Залив 365 островов. Официально открытый 6 января 1502 года, в День Богоявления, и поэтому названный Ангра дус Рейс или Бухта царей-волхвов, ослепительный по красоте залив уже в ту пору считался излюбленным местом прогулок индейцев тамойо. Согласно историческим записям они любили тут плавать, совершать лодочные прогулки, ловить рыбу и предаваться массажу в здешних водопадах. Следуя точно такой же программе, теперь, 400 лет спустя, сюда приезжают жители Сан-Пауло, Рио-де-Жанейро и туристы со всего мира, мечтая насладиться двумя тысячами здешних пляжей.

Дожди в этом году были затяжными, но рано или поздно зной покажет, кто здесь истинный хозяин сезона и…

…году в 1625 образ Пресвятой Девы был доставлен сюда парусным судном по пути в Сан-Пауло. Но всякий раз, как парусник пытался продолжить плавание, небо чернело, разверзались хляби небесные, и, лишь когда корабль входил в порт Ангры, укрываясь от бури, оно тотчас прояснялось. Образу, видно, полюбилось место, и здешние обитатели соорудили для него церковь.

…в качестве обязательного первого шага к любому из 365 островов залива следует отыскать причал Санта-Лузия и выбрать коллективное судно или “ракету”, из числа быстроходных катеров для тех, кто очень спешит. Путь к райским кущам, навевающим мечты о приключениях пиратов, затопленных сокровищах и романтических пикниках, предполагает остановки в местных барах, которые предлагают гигантских креветок, жареную рыбу и осьминогов.

…очарование Илья-Гранде — не в роскоши, а в легкости встречи с природой. Здесь всего две гостиницы, без особых удобств, но с чрезвычайно радушным приемом. Ресторанов нет, но можно отведать свежую рыбу, искусно приготовленную в любом из двух баров. А для ознакомления с этими местами гостю придется прибегнуть к помощи рыбацких лодок или размять ноги в долгих походах по сельве и утесам.

Вилла-Авраам, куда причаливают небольшие суда, приходящие с материка, — тихая, сонная пристань, в поселке четыре тысячи жителей, скромные домики, некоторые из них колониальной эпохи. Городок избавлен от рева и чада моторов, немногие автомобили принадлежат мэрии и полиции. За десять минут вы добираетесь пешком до первого водопада, низвергающегося в естественный бассейн, на дне которого поблескивают камни. А в нескольких метрах — старинный акведук, его полуразрушенные плиты еще украшают затейливые вариации на тему Мальтийского креста, чьи мотивы то навевают ужас, то влекут к возвышенному.

Акведук предназначался для снабжения водой карантинного пункта, построенного в 1771 году на берегу и ныне лежащего в руинах. Изначально здесь находили пристанище те, кто прибывал из Европы и обязан был пройти период карантина.

…еще следует обязательно задержаться и понырять в бухте Звездной россыпи: в ее прозрачных водах дно просматривается на глубину до пяти метров. А совсем неподалеку, в пятистах метрах, белеет пляж Малой конгрегации, где стайки мелких, шустрых рыбок-марингас не боятся редких купальщиков в отличие от рыбы-сержанта, красивой особи средних размеров с желто-синими полосками. В окрестных джунглях щебечут-заливаются воробьи, дрозды, ласточки, попугаи и даже туканы. Чуть поодаль сквозь листву виднеется пляж Летучей мыши, тенистый укромный уголок, где до сих пор стоит дом, построенный пиратом Хуаном Лоренсо в 1629 году. И дальше ярким контрастом взору открывается Пальмовая бухта, где изумрудная зелень вод удивительно совпадает с зеленым колоритом опоясывающей их тропической листвы, грань между водами и листвой стирается, как в сновидении, сливаются воедино прошлое и настоящее, небывалое и реальное, ужасное и возвышенное, правда и ложь, скорбь и блаженство. А там, в синей дали…

Бикини в дождь и в солнце. Две вещицы с нетерпением ожидают постоянного жаркого солнца — бюстгальтер и трусики современных бикини. В начале каждого сезона такие дизайнеры, как Зильда Мария Коста, подливают масла в огонь креативности и заново изобретают эксклюзивные тряпочки, чтобы выделиться в одной из немногих сфер, где бразильская мода способна показать свои достоинства и смелость.

— Берешь два лоскутка ткани лайкра, кроишь, прострачиваешь, завязываешь не знаю уж каким новым узлом, все делаешь, лишь бы не походило на модель прошлого года.

— Если модель не очень отличается от прошлогоднего варианта, мы, любительницы водных видов спорта, особенно на высокой волне, исхитряемся и придумываем новенькое, связывая ленточки необычным образом: привязываем лифчик к трусам, скрещиваем бретельки на спине, делаем имитацию цельного купальника.

Один производитель, запуская коллекцию, распространил брошюру о разведывательных поездках своих дизайнеров в поисках новинок. “Никто ни у кого не копирует, но все копируют у всех”. Общим почти для всех коллекций является, тем не менее, использование ткани лайкра, международного продукта фирмы “Дюпон”.

В сезоне 87–88 года категорически модны кислотные цвета: зеленый, розовый, оранжевый, бирюзовый, светлых и комбинированных тонов. И неожиданные узелки, они, например, завязываются в верхней части трусиков. И лифчики с полукруглой чашечкой. И трусики — дельтапланчик. И умеренная прозрачность тканей. И, хоть трудно в это поверить, не сходят со сцены лифчики-шторки.

Напротив, сосланы в провинциальное изгнание украшения из цветных камешков и ракушек, и лифчик-маечка, и всевозможные ткани в полоску, и пайетки и, кстати, внимание! также проблематичные вязаные кроше.

Контрапункт для мини-танги. Танга и трусики в виде буквы Т — еще не все, чем жива мода. Признанные молодежные бренды, такие как “Транспорт” из Сан-Пауло и “Компани” из Рио, предлагают новые, более закрытые бикини, удобные для занятий спортом и воссоздающие строгий силуэт прошлого. Эта параллельная линия может вести к изысканной усложненности и отвечать вкусам покупательниц, не приветствующих радикальной неприкрытости и линии кроя на ширину зубной нити.

Императорская резиденция. — Колониальная архитектура может утратить один из своих самых прекрасных памятников.

В 40 километрах от центра города Сан-Себастьяна де Рио-де-Жанейро, в селения Санта-Круз, один из немногих уцелевших памятников колониальной архитектуры медленно приходит в запустение и разрушается, причем процесс этот начался около десяти лет назад и ныне ускорился по причине очередного пожара.

…старого особняка, некогда принадлежавшего Его Величеству королю Жуану VI и позднее приютившего в своих стенах первую отечественную музыкальную консерваторию, остаются одни руины к вящему сожалению местных…

…здесь культурный центр. Двор усадьбы покрыт густыми зарослями кустарника, но само здание оставалось практически нетронутым и лишь два года назад серьезно…

…первого пожара. Несмотря на это, конструкция величественного двухэтажного особняка с необычайно высокими опорами пару недель назад еще…

…целиком из рижской сосны, уже обвалилась, продолжает падать кровельная черепица, а также осколки оконных стекол и балки. Однако, фасад особняка, по-видимому, держится крепко, благодаря прочности материала, использованного при строительстве, что не дает угаснуть надеждам тех, кто еще верит в возможность спасти здание.

Залив 3…

…к райским кущам, навевающим мечты о приключениях пиратов, затопленных сокровищах и романтических пикниках, предполагает остановки в…

…пешком до первого водопада, низвергающегося в естественный бассейн, на дне которого поблескивают камни. А в нескольких метрах — старинный акведук, его полураз…

…в бухте Звездной россыпи: в ее прозрачных водах дно просматривается на глубину до…

…мелких, шустрых рыбок-марингас не боятся редких…..рыбы-сержанта, красивой особи средних размеров с желтосиними полосками…

…окрестных джунглях щебечут-заливаются воробьи, дрозды, ласточки, попугаи и даже туканы. Чуть поодаль сквозь листву виднеется пляж Летучей мыши, тенистый и укромный уголок…..пиратом Хуаном Лоренсо…

…открывается Пальмовая бухта, где изумрудная зелень вод удивительно совпадает с зеленым колоритом опоясывающей их тропической листвы, грань между водами и листвой стирается, как в сновидении, сливаются воедино прошлое и настоящее, небывалое и реальное, ужасное и возвышенное, правда и…

— Нидия, ты спишь?

— ….

— До завтра.

— Ты что-то сказала, Люси?

— Счастливая, так легко засыпаешь.

— Погаси свет, и сразу уснешь. Думай о приятном.

— Ты тоже.

— ….

— Но о чем же мне думать?

— О чем-нибудь приятном, из прочитанного.

— ….

— Ты меня слышишь?

— Да, только я не очень могла сосредоточиться на прочитанном.

— Думай, что будешь спать спокойно всю ночь, Люси.

— Буду думать об этом, Нидия.

Глава пятая

— Как ты быстро вернулась.

— Она приняла успокоительное, но подействовало слишком сильно, она прямо засыпала, пока мы говорили.

— Эта женщина плохо кончит, Люси.

— Пожалуйста, не пугай меня.

— Вообще ее жалко, зачем выздоравливать, если этим не пользуешься?

— Сам дьявол поставил этого мужчину на ее пути, Нидия. Но если честно, еще я быстро вернулась из-за беспокойства, Кука должен позвонить с минуты на минуту.

— Боишься, что его поездка затянется, признайся.

— Боюсь, его уговорят там остаться.

— Если Кука задержится с возвращением, я побуду еще. Одна ты не останешься.

— ….

— Как ужасно жить в холодной стране. Ты уже не сможешь привыкнуть.

— В этом возрасте, уехать жить в Люцерн, да я умру в таком холоде. Пообвыкла здесь в жаре.

— В нашем возрасте это бесценно — место, где никогда не бывает зимы. Ты не представляешь, как я страдаю в Аргентине.

— Нидия, невероятно, столько людей прошло через мою жизнь, а осталась у меня одна лишь ты.

— Как тебе не стыдно! А твои два сына?

— Один живет с женой и десятью кошками за тысячи километров, а другой, того хуже, женат на карьере.

— Бог тебя накажет, Люси, за то, что ты вечно недовольна.

— Я единственное у Бога прошу: если есть тот свет, мне бы там не оказаться одной. Но после этой жизни ничего нет, к счастью.

— Ясно, что ничего нет. Лучше бы того света не было. Несправедливости хватает и на этом.

— Нидия, некоторым везет больше, или от судьбы никто не уйдет?

— Кому-то везет гораздо больше, и не потому, что они заслужили. Эмильсен никому зла не сделала, и что она получила в награду? Умерла в сорок восемь лет, дети даже недоучились, и вообще. Пойдем, прогуляемся, Люси?

— Ты что! У меня ноги подкашиваются, еле одолела лестницу, пока поднималась к соседке.

— Почему я не могу сидеть в четырех стенах? Только выйду и гораздо легче…

— Сегодня не можешь отвлечься от воспоминаний, да?

— Да, о том, как она, бедняжка, страдала перед смертью, и что было в клинике.

— От прогулок тебе полегче, правда?

— Почему так?

— Тогда пойдем, Нидия. Если Кука вздумает позвонить, перезвонит позже.

— Только надень туфли поудобнее.

— Нет, мне в любых больно.

— Захвачу жакет, вдруг посвежеет.

— Идем скорее, чем раньше выйдем, тем раньше вернемся.

— Не ной, Люси, тебе полезно подышать воздухом.

— На острове некуда было деться, приходилось вечером гулять.

— Тебе там очень понравилось, или второй раз не стоит ездить?

— Это для парочек, вечером некуда пойти, мне было скучно.

— Все говорят, там изумительно… так хочется поехать, правда. Съездим как-нибудь, Люси?

— Днем глаз не оторвать от такой божественной природы, но вечером нет света, представляешь, миленькое дело.

— По ее словам, там они были так счастливы.

— На отдыхе все очень обманчиво. Меня, чтобы разобраться в ее истории, больше интересовало, как шли дела здесь. А у нее одна песня — снова и снова рассказывать про остров.

— Сколько он ей не звонит?

— Давно.

— Бедная, жалко ее. Он больше не позвонит.

— Видишь, Нидия, всех этих охранников с оружием оплачивают частные лица. Здесь живут очень богатые люди, так что одной выходить вечером не страшно.

— Знаю. Служанка сказала: тут есть высокие военные чины. По-моему, она хотела втолковать мне именно это, только уж очень быстро говорит.

— Смотри, вон окно консультации, где свет.

— Звонка ждет.

— Может, уснула после успокоительного, с зажженным светом.

— ….

— Бедная Сильвия, сильно ее пробрало. Но ты права: сама себя иллюзиями тешит. Когда он заявился к ней домой в первый и единственный раз, уже было ясно — все очень не просто. Но о том дне она никак не хочет распространяться.

— Тебе ничего не удалось выведать?

— Кое-что. Не знаю, может, мне кажется, но она что-то недоговаривает о том дне.

— Люси, пока не забыла, кто этот парень, что дежурит теперь по ночам у входной двери в ее доме?

— Ночной охранник.

— Простой швейцар?

— Да, он уже несколько месяцев, а все никак форму не выдадут. Красивый мальчик, правда?

— Я сейчас, когда его увидала, подумала: что-то есть в его глазах, как у дружка соседки.

— Не обратила внимания.

— Люси, как ты могла не обратить внимания на глаза этого парня?

— Не знаю, наверное, в Рио столько красивых людей, что я уже привыкла.

— Такой грустный взгляд, бедный мальчик. И он проведет всю ночь, не сомкнув глаз, в думах, не знаю уж о чем. У него, видно, очень большое горе.

— Но соседка не говорила, что у него грустный взгляд, у ее дружка.

— Я подумала, что у него такой взгляд, как у этого бедного парня.

— Может, это не грусть, иногда длинные изогнутые ресницы создают такое впечатление….Видишь, в этом доме живет высокий военный чин, о нем тебе говорила служанка.

— Ни разу не видела ни одного военного в форме на этой улице.

— Нидия, и ни на какой другой улице, столько лет здесь живу, ни разу ни одного не видела.

— Может, они не любят, когда их видят в форме.

— Ну да, так люди не догадываются, кто они такие.

— Но здесь они хоть не такие душегубы, как в Аргентине, или тоже?

— Вроде не такие.

— Скажи, Люси, соседкин тип такой же толстый, как тот прохожий?

— Да ты спятила. Знаешь, она про тот единственный день, когда он пожаловал к ней домой, всегда рассказывает о его приходе, но об уходе никогда.

— Ты говорила, он пришел утром, по крайней мере, пунктуально. Цветы хоть принес, или так?

— Главное, с большим энтузиазмом пришел, что может быть лучше? Я тебе говорила, она была почти не прибрана, едва причесана. Только лицо сполоснула. И видит: он возбужден, как будто бежал. И спросила об этом. А он ответил, мол, нет, просто волнуется, и все, так хотел ее видеть. И тут она, видно, улыбнулась, подала, наверное, какой знак, может, безотчетно, потому что он как набросится на нее, так и не отпустил. Почти без разговоров.

— Что ты говоришь, даже не верится.

— Ты обещала, что тебя ничего не будет шокировать!

— И больше они не разговаривали?

— Потом.

— Люси, меня ничто не шокирует. Расскажи все подробности, вот увидишь, меня не будет шокировать.

— Она почти ничего не рассказывала. К счастью, была сразу после ванны, хотя, как я уже говорила, вообще без макияжа.

— У нее все было рассчитано. Скажи, пожалуйста, она каждый день моется, утром или вечером?

— Как придет домой, после последнего пациента, волосы у нее мокрые.

— Вот я и говорю. В то утро она вымылась, все уже хорошо продумала, настроилась на романчик. Сразу видно, привыкла быстро все обтяпывать, Люси, ты просто не хочешь понять.

— Но почему тогда она так воспылала к этому человеку, если, как ты говоришь, у нее сплошь и рядом приключения?

— Тебе лучше знать, что ее так поразило.

— Давай по порядку, я тебе все расскажу, а ты потом сама думай, в чем причина.

— Он ей понравился как мужчина?

— Об этом она не очень распространялась. Но сказала важную вещь: здесь было наоборот, не как с мексиканцем, там она сама всегда тянулась к нему с ласками, а тут он первый начинал ее гладить. Так приятно, когда к тебе льнут, не обязательно мужчина, скажем… не знаю, внучка, давно, еще маленькая, висла на мне, нет ничего чудеснее на этом свете, когда любимое существо виснет на тебе и не хочет отпускать.

— Мои взрослые внуки обнимают сильно, даже слишком. Вот самый младший мне нравится, как обнимает, такой нежненький.

— Просто тот тип вошел как-то несмело, но, когда накинулся на нее, тут уж деться было некуда. Они пробыли сколько-то времени на диване, а когда он принялся стаскивать с нее одежду, она предпочла перейти в спальню, где можно затенить получше, зашторить.

— Тебе из дому видно, если она зашторит окно в спальне — средь бела дня, утром! Ты заметила? В смысле, в тот раз.

— Ты с ума сошла! Я вовсе и не слежу за ее шторами. Меньше всего я ждала, что они так быстро перейдут к делу. Но потом поняла, почему так получилось: они оба находились в невероятном нервном напряжении.

— Но, прежде чем туда войти, они ни разу не целовались.

— Конечно нет. Поговорили тогда утром в консульстве, потом по телефону. И все.

— Ну, а в интимном плане ей с ним понравилось? Знаешь, Люси, я теперь по старости все забываю, но помнится, когда я была молоденькая, от одних ребят я прямо голову теряла, такие они были высокие, или красивые, аж вся млела, мечтала, вот пригласят меня на танец, а потом на свидание, как тогда было принято, на минутку в укромном уголке. Ну вот, и, когда они меня целовали, помню, были такие, что резко падали в моих глазах, вдруг переставали мне нравиться. Либо никакого обхождения, либо руки распускали, не знаю, либо запах изо рта, или целовали слишком грубо. А другие нравились меньше, но поцелуют, и ты от поцелуя вмиг теряешь рассудок. Такие, что умели приласкать. Это я помню, как если бы было вчера.

— Прошло шестьдесят лет, или больше.

— Люси, помню, как если бы это было вчера. Чувствую эти руки.

— Правда?

— Не будешь смеяться, если я скажу кое-что? Вот сейчас озноб пробежал, так явственно вспомнилось. Ладно, больше не буду перебивать. Дело в том, что тип сумел покорить ее и с этой стороны, иначе она не торчала бы у телефона, как теперь.

— Но про этот раз она деталей не рассказывала, про остров — да, увидишь. Потом он попросил кофе, и она еще спрашивала о его жизни, как там дети, понемногу обо всем, ведь голова у нее постоянно работала, все думала, что он за человек, там, в глубине души.

— Тогда он снова стал критиковать бедную жену?

— Молчи, то было по телефону. В это утро он заартачился, ничего не хотел рассказывать. Это было для нее неожиданностью, она думала, он заговорит, жаждала все разузнать.

— Правильно сделал, поставил ее на место.

— Ты что имеешь в виду?

— Да, Люси, повел себя не как с врачом, а реально — как с незнакомкой, которой вообще не доверяет.

— Думаю, ты права. Она этого не ожидала, была уверена, что он пришел излить душу. Но не отступила, расспрашивала о работе, о чем угодно, про финансы страны, про инфляцию, и как это на нем отражается, и что думают дети о нынешнем правительстве, не знаю, что-то в этом роде, у меня не очень отложилось. Он ничего особенного не ответил, хотел послушать ее.

— Ей пришлось рассказывать о своей жизни, он-то как в рот воды набрал. Упирался, не желал говорить.

— Молодец, правильно делал.

— Бедная Сильвия, стремилась все узнать, по-настоящему хотела помочь. Другая бы, эгоистка, задурила голову рассказами о себе, понимаешь? Тебе в ней этого не понять, она такая женщина, всегда готова выслушать других.

— Но не бесплатно.

— Ах, Нидия, если она тебя бесит, лучше ничего не рассказывать.

— Еще скажи, с него она, мол, плату не брала, не деньгами, но хотела заарканить, наложить лапу, а человек-то еще не залечил раны.

— Конечно, она хотела его заполучить, это понятно.

— Смотри, какое красивое море. Ясно, оно у тебя круглый год, тебе уже приелось.

— Нет, Нидия, ты прекрасно знаешь: утром я обожаю ходить на пляж. Просто мои кости не выдерживают — два раза в день выходить из дома.

— Я не подумала, мы могли бы пригласить ее погулять с нами, правда? У нее ведь тоже хандра.

— Думаю, она уснула, во всяком случае не согласилась бы уйти от телефона, в этот час в ней, как никогда, оживает надежда, что он позвонит.

— Не понимает, что хуже всего — сидеть в четырех стенах.

— В тот день ей поневоле пришлось начать рассказывать ему о своей жизни. И она не решилась сказать всю правду, что она сейчас ни с кем не встречается, совсем одна, без ухажера. Присочинила, мол, встречается с одним, которого давно уже не видела, и не только с этим, а еще с другим. Но тема возникла позже, он сначала стал спрашивать, чем она занимается в течение дня, и она принялась описывать, понятно, сперва утренние дела. И, короче, пришло время говорить, что она делает вечером.

— Ему правду не сказала, а тебе рассказывает?

— Я прекрасно знаю, что она делает, могу даже наблюдать за окном спальни.

— Но ни входную дверь, ни окно консультации не можешь, они с другой стороны. Извини, Люси, я знаю, ты ее ценишь, но она что-то скрывает.

— А ты, конечно, уже знаешь про нее все? При том что рассказ только начинается. Итак, жизнь у нее — сплошная рутина, встает около семи, ведь в восемь уже идут пациенты. На каждого по сорок пять минут, потом пятнадцать минут перерыв. Все время — максимум внимания, чтобы уловить проблемы каждого. Потом где-то в час обед и небольшой отдых, а с трех опять, до семи, иногда до восьми.

— Значит, много зарабатывает.

— И налоги платит, как ей вздумается, никто ведь ничего не может проверить. За считаные годы купила квартиру, в которой живет, и еще несколько для аренды. Если честно, она даже не знает, что делать со всеми заработанными деньгами. А два вечера в неделю не принимает пациентов и занимается, учится, чтобы не отстать от жизни. Один вечер посвящает чтению, а в другой свободный вечер встречается с группой психологов для дискуссии. В общем, крутится без конца.

— А сын?

— С сыном непросто, он вроде пока не знает, чего хочет, учится там на полиграфическом. Здесь изучал что-то другое. Ему девятнадцать лет.

— Помню, когда Масику было девятнадцать, он учился на первом курсе университета. В пять часов вставал заниматься. И я с ним, чтобы заварить мате.

— Она раньше, когда они только приехали из Мексики, вечером всегда оставалась с сыном, они вместе ужинали, потом мальчик хотел посидеть у телевизора, и она не могла часто выходить из дома. Теперь парня нет, ни днем ни ночью. А худшего-то я тебе не сказала — он даже на каникулы не хочет приехать, у него там все друзья, ты ж понимаешь. Хорошо хоть, она весь день занята, но к восьми вечера остается одна как перст.

— Почему так говорят, один как перст? Пальцев-то на руках много.

— В этих туфлях совсем не больно, вот счастье. И еще, Нидия: когда речь зайдет о твоем сыне, не говори Масик.

— Само получается. Мы его всегда Масиком звали.

— Мужчине за пятьдесят, а он все Масик…

— Думаю, нужно было ее позвать, вместе прогуляться.

— Нет, Нидия, не останавливайся, назад я не пойду.

— Ну, давай позовем, иногда ее жалко. А иногда она меня бесит.

— Нет, Нидия, я назад не вернусь, идти далеко.

— Ну, тогда в другой раз… Знаешь, как-нибудь выберем вечер потеплее и сядем за один из тех столиков попить пива.

— Это же вредно для давления.

— Тут в баре всегда народ, они, наверное, уже озолотились.

— Место в Рио известное, люди сюда издалека приезжают попить пива, с видом на море.

— Очень холодно будет, если мы сегодня выпьем здесь пива?

— Нет, Нидия, не соблазняйся. Гулять приятно, но сидеть без движения — замерзнем.

— Какая свобода, эти девчонки одни, вечером.

— Совсем другие времена.

— Люси, эти, наверно, такие же, как в Аргентине, или похлеще. Пары поцелуев в парадном им маловато.

— И рано начинают, Нидия. У нас в доме девочки, совсем еще крохи были пару лет назад, а в один прекрасный день смотрю, они уже красятся и гуляют по вечерам. И лица уже другие, как у женщин, которые все о жизни знают. А потом снова видела их по пути в школу, некрашеных, и ведь дети еще, а во взгляде уже тень, словно познали горький опыт.

— Так и идут по рукам. Но если мужчинам уже неважно, что женщины такие, тогда никаких проблем. Но раньше было красивее.

— Не знаю, Нидия, если тебе везло и доставался хороший муж, тогда да. Весь вопрос в везении.

— Все больше в этом убеждаюсь. Достоинства никого не волнуют. Посмотри на эту, какое милое личико.

— Ангел, правда?

— Парень тоже прелестный.

— Какая в этом городе молодежь, Нидия, просто теряешь дар речи.

— Вон садятся в машину, смотри, Люси.

— С огнем юности внутри, и без материнской узды, кто эту девочку удержит?

— Так и хочется подойти к ней, Люси, и поговорить. У девочки всего вдоволь, а она рискует, завтра будет терзаться, ах, я несчастная. Это ужасно: привязаться к человеку, а потом его потерять. Откуда этой бедной девочке знать, что готовит ей жизнь?

— Буквально на каждом шагу, Нидия, как говорили раньше старушки.

— В юности мы над этими вещами смеялись, а теперь знаем, что так оно и есть.

— Поди узнай, куда они. А и захочешь… ее уже не остановить, она даже не услышит. Дай бог — чтобы пустяк, не настоящая любовь. Ведь какой современной ни будь женщина, она, по-моему, всегда глупее мужчины, легче привязывается. А стоит привязаться, и готово — потеряешь его, и рыдать тебе горючими слезами. Но раз она такая молоденькая, наверняка есть родители и вся жизнь впереди, можно постараться забыть.

— И столько других ребят вокруг. В общем, пусть ей повезет.

— Видела, с какой скоростью умчались? Безумие, надо же так гонять.

— Давно твоя соседка не заводила новых ухажеров?

— Оттого ей и стало стыдно, она давай интересничать, сказала, что встречается с двумя старыми ухажерами. Я их знаю, один аргентинец, торгует какими-то химикатами, живет здесь, но много ездит по стране. Разведен, вся семья в Буэнос-Айресе, она сказала, что ей надоело, мол, человек неглубокий и говорить с ним не о чем. И видеть его больше не захотела.

— А другой?

— Ты будешь в шоке.

— Как знать. Это тебя вечно все шокирует.

— Давно уже, только-только приехав в Рио-де-Жанейро, она ходила на море плавать, здесь, на пляже Леблона, не подозревая, как это опасно. Однажды плавает, и тут коварное течение понесло ее, а один крепкий парень оказался поблизости и помог ей вернуться на берег, она бы одна не справилась. Это был один из тамошних серферов, но уже лет двадцати восьми или тридцати. Это случилось несколько лет назад, ей тогда было около сорока, то есть, конечно, он был много моложе.

— На него она тоже глаз положила?

— Нет, совсем наоборот. Парень оказался слегка неприкаянным, по сути, это он был утопающим, а она — спасательным кругом. Короче, я тогда мало ее знала, была не очень в курсе. Она ему немного помогла, провела терапию и не взяла денег, чтобы как-то отплатить за услугу, но, говорит, ничего не получалось, потому что парень хотел других отношений, а при таком лечении — это вроде гиблое дело. И ей еще было стыдно из-за сына.

— Но до любви дошло или нет?

— Нет, он очень настаивал, но она так и не согласилась. В общем, теперешнему, этому Феррейре, его зовут Зе, уменьшительное от Жозе, она в то утро сказала, что еще встречается с этими двумя мужчинами, чтобы не выглядеть, как рухлядь из чулана.

— А на деле с ними больше не видится. Или только так говорит.

— Лучше бы виделась, была бы не так одинока.

— Нидия, не знаешь, Луисита Бренна поправилась?

— Нет, куда там.

— В письмах ты никогда на это не отвечала. Звонила ей от меня?

— Ах, Люси.

— Что такое?

— Не хватало духу тебе сказать.

— Нет, Нидия… только не это.

— Уже почти год.

— Последняя подруга оставалась у меня по факультету, из всех наших девочек.

— Правда?

— Да, все потихоньку продефилировали.

— Мало кто доживает до восьмидесяти, мы должны быть благодарны, что дожили до таких лет, или нет?

— Я ее провожала после занятий вечером, и мы шли мимо бара на углу Талькауано и Тукуман, там всегда сидел парень, она была от него без ума. В хорошую погоду столики выносили на тротуар, но в холодные дни мы шли через огромную, пустынную площадь Лавалье, и можно было различить только столы у окна, и лица за стеклом, сильно запотевшим. Ну, в итоге ничего и не было, парень смотрел на нее во все глаза, на меня ни разу не взглянул, но так с ней и не заговорил. Годы спустя он женился на очень богатой провинциалке. А бедная Луисита прождала его, столько лет потеряла, пока не подвернулся другой, она за него вышла. Ах, Нидия, аж озноб пробежал, как вспомнила сейчас, словно вчера это было, этот бар, этих ребят с набриолиненными волосами. Тоже, наверно, уже все поумирали. Стоят перед глазами, некоторые просто красавцы, там были двух типов, помнишь? Одни набриолиненные, и другие, богемного типа, с длинными волосами, без бриолина, с пробором посередине. У каждого свой особый шарм.

— Бледные, совсем не такие, как здесь.

— Иногда стекло запотевало, ничего не разглядишь, и хотелось подойти, протереть, чтобы получше видеть. Но мы так ни разу и не отважились.

— Этот бар на углу Талькауано и Тукуман всегда существовал.

— И самое лучшее — бесконечные разговоры. Каждый знал наизусть стихотворение, и в какой-то момент тебе его читал. Конечно, некоторые читали свое, от таких было не отвязаться. Но если ограничивались классикой, дело обстояло лучше.

— Что-нибудь помнишь?

— “Не грусти, — утешает свою крестницу фея, — на коне быстролетном мчится, в воздухе рея…” [1] Как же дальше? Что-то вроде: рыцарь, меч свой вздымая, он стремится вперед… а дальше не помню, Нидия. Хотя подожди, припоминаю. Сейчас…

“рыцарь, меч свой вздымая, он стремится вперед… Он и смерть одолеет, привычный к победам, хоть не знает тебя он и тебе он неведом, но, любя и пленяя, тебя он зажжет!”

— Вспомни еще. Это стих про маленькую принцессу, правда?

— Знаменитейший.

— Постарайся вспомнить.

— “Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе. Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье…”, а как дальше, не помню, Нидия. Подожди… “И цветам стало грустно, и зеленым травинкам, и восточным жасминам…” Нет, забыла!

— Я бы ни слова не запомнила.

— “…георгинам заката, розам южных садов! Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами, ты ведь скована золотом, кружевными цепями… Замок мраморный — клетка, он стеной окружен…” Дальше не знаю, как там…

— Ну вспомни, Люси.

— “Улететь к королевичу в край прекрасный и дальный (как принцесса бледна! Как принцесса печальна!), он зари лучезарней, словно май — красотой! — Не грусти, — утешает свою крестницу фея, — на коне быстролетном мчится, в воздухе рея”, тут я снова теряюсь.

— “Не грусти, — утешает свою крестницу фея”, а дальше?

— “Не грусти, — утешает свою крестницу фея… свою крестницу фея…”

— Ну, Люси.

— Ах, как же там? Я ведь уже сказала…

— Что-то про коня…

— Да, конь быстролетный… как же дальше? “Рыцарь, меч свой вздымая, он стремится вперед… Он и смерть одолеет, привычный к победам, хоть не знает тебя он и тебе он неведом, но, любя и пленяя, тебя он зажжет!”

— Ах, Люси, ты почище любой колдуньи. Мне то же самое читал кто-то, только лица не помню. Но голос слышу отчетливо! Ах, Люси, словно опять слышу, но лица даже смутно не припомню! Ты чисто колдунья — вспомнила именно этот стих.

— Тогда он был самый известный — “Сонатина” Рубена Дарио.

— Люси, погоди, прислонюсь на минутку к этой пальме.

— Что с тобой?

— Ноги слегка подкосились. Сейчас пройдет.

— Нидия… тебе плохо?

— Вспомнить лицо того парня, было бы славно. И взгляд.

— Хоть голос ты уже вспомнила.

— Этого голоса я вроде больше не слышала и не вспоминала за все время, что прошло. Году в двадцать пятом это было?

— Примерно.

— Значит, уже лет семьдесят назад.

— Нидия, ты в маразме! Пожалуйста, не прибавляй лишние годы, их и так хватает, с двадцать пятого по восемьдесят седьмой получается шестьдесят два.

— Почти то же, не такая уж разница, чтобы обвинять меня в маразме. Ты порой бываешь слишком груба, Люси.

— А голос, какой?

— Что за голос?

— У парня, который читал тебе “Сонатину”.

— Нет, голос совсем не как у соседкиного.

— При чем здесь это?

— То был голос молодого парня, очень мечтательного. Но мечтает он лишь о прекрасном. Ждет от жизни самого лучшего.

— …

— Люси, расскажи про остров.

— О моей поездке?

— Нет, когда они вдвоем ездили. Расскажи все.

— Ноги уже болят. Вернемся домой, сниму туфли и все тебе расскажу.

Глава шестая

— Теперь ноги у тебя точно разболятся.

— Крутые здесь лестницы, два раза подряд не сбегаешь. Но на вечер я себя чтением обеспечила.

— Покажи, что там.

— Биография Вивьен Ли. Я тебе говорила. Только на португальском, а то бы ты тоже почитала.

— А больше у тебя ничего не было почитать на вечер?

— Просто я давно ждала, пока она закончит и даст почитать. Отправила меня назад пулей, боялась, что телефон зазвонит. Не звонил, нет?

— …

— Звонил?

— Нет.

— Почему ты сразу не отвечаешь? Она совсем помешалась на этом, даже охранника прислала.

— У нас в Буэнос-Айресе, когда ломается телефон, его не чинят месяцами.

— Ох, ноги вконец разболелись. Прогулка, да еще этот подъем по лестницам.

— К чему было гонять тебя наверх, если телефон сломан, этот тип бы ей не дозвонился, не лучше ей было бы спуститься сюда самой?

— Нет, она просила охранника сообщить ей, когда мы пойдем назад, но мальчик не понял и попросил нас подняться.

— Этот тип ей уже звонил сюда хоть раз?

— Нет, но она дала ему мой телефон. И теперь надеется, что если он не сможет связаться с ней напрямую, то позвонит сюда.

— Совсем свихнулась.

— Нидия, это любовь. Ни больше ни меньше.

— Бедная, правда, так ее жалко.

— Ой, как больно. Не стоило подниматься второй раз.

— Могла бы до завтра подождать хваленую книгу.

— Я ее сразу взяла, еще когда первый раз поднялась, не знаю, чего потом отложила. Это мне от нее нервозность передалась, она хотела, чтобы я сразу вернулась сюда, вдруг зазвонит телефон.

— Люси, телефон звонил.

— Когда?

— Сейчас, когда ты второй раз ходила, за книгой.

— И кто это был?

— Когда я подошла, телефон уже не звонил.

— Долго не подходила?

— Нет.

— Правда?

— Да. А теперь отложи книгу, мы же договорились: ты расскажешь все про остров.

— Вряд ли это звонил мой Кука, он долго не кладет трубку.

— И потом, Люси, теперь в Швейцарии часа три ночи.

— Нидия, так болит позвоночник.

— Ты рассказывай, а я поставлю воду, заварить ромашку.

— Добраться туда можно на большом катере, он выходит каждое утро из захолустного порта, в двух часах отсюда на машине. В день бывает всего один рейс. На острове проходил конгресс для психологов, тему не помню, ну, как же это… а, что-то вроде психологии масс. Слет левых, ясное дело. И никаких государственных субсидий. Он наотрез отказался, но в последний момент согласился. Каждый участник сам платил за номер, и тут ее осенило: разве цена не одинаковая, или почти, за номер для одного и для двоих? А насчет еды обманула. Сказала, что будет бесплатный шведский стол для участников и их гостей. Вранье: она за него заплатила отдельно.

— Чувствую я, никогда ты не поедешь со мной на этот остров.

— В жизни лучше не загадывать.

— Рассказывай, Люси, закрою глаза и представлю, что путешествую. Начни сначала.

— Надо выезжать из Рио под вечер, и через два часа дороги добираешься до этого крошечного порта из книги приключений. Там морские волки в шрамах, кое-кто без руки или без ноги. И босоногие мальчишки, и на плече у мальчишки попугай сидит, но все мирно. А темнеет в тропиках очень рано, и огней мало, несколько отельчиков семейного типа, безупречно чистых, а в квартале оттуда, скрытый в густой листве такой вроде кабачок, где всего вдоволь, даже женщины, которые, как нам сказали, раздеваются, если кто заплатит, а по вечерам, вместо милых звуков самбы, издали доносится противная рок-музыка. Поселочек очень загадочный, приезжаешь затемно, или почти, и особо ничего не видно, редкие керосиновые лампы в лавочках. А утром корабль отходит так рано, что не успеваешь ничего посмотреть. Мы приехали на ее машине под вечер, но, когда она ездила с типом, все участники конгресса выехали на рассвете из Рио на двух огромных микроавтобусах. Психологи со всех концов света, некоторые с сопровождающими. Было больше сорока выступающих, плюс остальные. Он до последней минуты говорил, что не поедет, мол, разные дела, и долги надо платить, но у нее был мощный аргумент: если он позволит себе несколько дней отдыха, то потом с новыми силами сможет взяться за работу, а значит, отказываться от бесплатного отпуска — чистое безумие. У каждого приглашенного есть право взять одного спутника, все включено в стоимость мероприятия, так она ему сказала. Ведь конгресс был независимый.

— Ты уже говорила.

— На средства самих психологов.

— Недаром они столько берут за консультацию.

— В общем, в то утро в шесть часов, к выезду микроавтобусов, еще не рассвело. Она не хотела слишком на него давить, не сказала, что лучше переночевать у нее во избежание возможных задержек, будильник не зазвонит, или еще что. Но ей дорого обошлась деликатность, она сама всю ночь не сомкнула глаз, боялась проспать. Доехала на такси до места сбора, у отеля “Марина палас”. И там стоял он, наполовину скрытый за спинами участников, беседовал с гостиничным портье, не решаясь заговорить ни с кем больше. Она не верила своим глазам — вот он, в ее власти, по крайней мере на семь дней конгресса. У Сильвии был чемодан средних размеров, а у него два, один полный бумаг, чтобы наверстать бухгалтерскую работу. Она стала представлять его, большинство говорило по-испански, и тут она остолбенела: на нашем языке он говорил почти идеально, а она всегда обращалась к нему только по-португальски. Здешние вообще очень способны к языкам. Она рот разинула, не могла поверить, что он никогда не брал уроков, даже заставила поклясться. Короче, были задержки по вине опоздавших, тех, кто не думает о других, и два автобуса едва успели в порт, к отходу утреннего катера, единственного. И после часа с лишним плавания по безмятежному морю вдали показался остров.

— Никого не мутило?

— Никого. Когда я села на корабль на той пристани, даже глаза зажмурила от яркого сияния, в темных очках и все такое, но, как вышли в открытое море, сразу сняла. Просто свет уже не резал глаза, сделался чистый, без желтизны, раздражающей зрение.

— Мне желтый глаза не раздражает, о чем ты?

— Не люблю желтый. Старые люди бывают красивыми, если сохраняют белый или розоватый цвет, а пожелтевшие похожи на умирающих. А стариков черной расы никогда так не жалко, как нас. Если только белки глаз у них не желтеют — тогда и для этой расы гиблое дело.

— Расскажи про их поездку вдвоем, потом, если захочешь, расскажешь о своей.

— Если стоишь на носу, сначала различаешь пальмы и еще пальмы, такие ярко-зеленые, но без желтизны, и вода тоже зеленая, но с голубоватым оттенком. И песок то белый, то прямо золотой. И небо лазурной чистоты, без серого, ни облачка, никакого янтарного блеска, это ведь на грани желтого, да? И оба отеля — с белеными стенами. И каждый побежал в свой номер, закрывать жалюзи и отдыхать, все ведь поднялись, по меньшей мере, в половине пятого или в пять утра. Но он не дал ей уснуть сразу, ты меня понимаешь? а когда отстал, уже близилось время обеда, и ей пришлось пойти в столовую, совсем не отдохнув, ни одной минуты. К счастью, все было очень неформально, в крытом патио поставили официанта, он обслуживал шведский стол с холодными и горячими блюдами, и каждый подходил и клал себе сам, что пожелает, и было несколько больших зарезервированных столов, и каждый садился, куда хотел. Когда я с ней ездила, напротив, приходилось долго ждать еду, тогда не было шведского стола, поистине изобретения века. Остальное время в день заезда было свободное, и он торопился скорее покончить с обедом и подойти ближе к шхунам для лова креветок, пришвартованным неподалеку, и вокруг не было ни души, ведь рыбаки спят до четырех часов дня. Но тут она уже совсем обессилела от усталости и с ним идти не захотела. Он заметил эти шхуны, едва они пристали к берегу, и вне себя от счастья побежал смотреть, не пришел ли кто из хозяев. Впервые она видела его таким, преображенным.

— Как это, преображенным?

— Полным энтузиазма, слегка отбившимся от рук. Ведь до сих пор он держался за ее юбку, как застенчивый мальчик, который стесняется взрослых.

— И она отпустила его одного? Ну, в это я не поверю.

— Что? Да она с радостью устроила себе сиесту, даже кофе не стала пить после обеда, чтобы сон не ушел. Если что и приводило ее в настоящий ужас, это мысль о том, как ему будет скучно, пока она занята на конгрессе. Сильвия заметила, что у него прямо сердце выпрыгивает из груди, когда он, сойдя на берег, обнаружил эти шхуны, но до обеда он эту тему не поднимал. Пока они стояли в очереди из нескольких человек к шведскому столу, он попросил ее сесть отдельно от всех, мол, хочет кое-что рассказать. Тогда они выбрали стол подальше, и там она узнала, что он совсем юным безумно любил ходить под парусами. Здесь, в Рио, это дело нередкое, но среди людей с деньгами. И вроде семья у него была обеспеченная, и в юности его всячески ублажали, например, он мог себе позволить состоять в яхт-клубе. Обычная картина тридцатилетней давности, когда страна была богатая. И еще он рассказал, что в какой-то момент ушел из дома, так его тянуло к другой жизни, на воле, под открытым небом, эта жажда приключений, что бывает у молодых. Он поддался порыву, исчез из поля зрения и пошел работать туда, где ему, правда, нравилось, на рыбацкое судно. Причем не последним подручным, нет. Судно принадлежало отцу одного парня, который всегда ходил с ним на яхте, все люди состоятельные. И он был вроде администратора, подсчитывал ежедневный улов, но обожал самую грубую работу, вставал с рыбаками, забрасывал сети и вытаскивал их обратно, полные креветок. Они выходили на шхуне к вечеру и проводили в открытом море всю ночь. Перед самым рассветом начинали убирать сети и к восьми утра возвращались обратно на сушу, взвешивали улов и тут уж, наконец, могли отправляться спать, такой долгий рабочий день. Судно выходило в море не из Рио, а из одной весьма удаленной бухты. Поэтому он месяцами не наведывался сюда. Пока однажды любимая девушка не отправилась на его поиски.

— Уже девушка была, значит, не такой и юнец. Но он хотел убежать от родителей или от девушки?

— Вроде и от того, и от другого. Но путаная история с исчезновением мне в деталях не известна. Сильвия всегда говорит одно, мол, он стал всерьез думать о женитьбе очень рано, и родителям это не понравилось.

— Девушка не понравилась?

— Нет, что он собирается оформить отношения так рано, до диплома. И Сильвия говорит, мол, тут, когда пошли трения с родителями, он не растерялся, дал тягу и заодно порвал с девушкой. Если бы очень ее любил, не ушел бы в рыбаки, как по-твоему? Но в один прекрасный день она явилась к нему, разыскала. И они решили пожениться, и тогда он возвратился сюда, в Рио, и стал вести бухгалтерию для частных лиц, так и не доучился на экономическом, да и к лову рыбы не вернулся. Бедный парень, правда?

— Вот именно. Вечно подвернется такая, что крутит им по-своему.

— Но на острове он снова стал счастливым. На баркасах еще не было смотрителя, когда он пришел после обеда, и тут он не удержался, залез на один, на другой, обследовал всё подробно. С тех давних пор он ни разу не поднимался на такую махину, уже лет двадцать, думаю, как отошел от этих дел. Нахлынуло странное чувство, когда он почуял этот дух въевшейся соли, корабельной кормежки. Просто, когда он в молодости плавал, к полуночи у него жутко разыгрывался аппетит в открытом море.

— Не преувеличивай, какое открытое море, они же наверняка ходили вдоль берега.

— Значит, в открытых водах. Я, чтобы ты представила. В общем, несколько часов спустя после отплытия на них обычно нападал страшный голод, и тут жарились на углях креветки, и открывались банки с ледяным пивом, а в холодную погоду кружками заглатывался черный обжигающий кофе. И этим запахом пропитывается корабельная древесина — кофе в зернах, обжаренного на месте, и сочной мякоти креветок с румяной хрустящей корочкой.

— Пожарь завтра креветок, будь добренькой.

— Они ж дорогущие.

— Я куплю, продолжай.

— К счастью, тяжелые пары пива, надеюсь, уносит ветер. И все это он внезапно вспомнил, будто снова ступил на борт шхуны его первой молодости, словно и не прошло столько времени, вот он, еще пышет здоровьем, отрастил небольшой животик, но здоровья хоть отбавляй, молодость ушла, но здоровье осталось, а значит, не страшны седина и лоб в морщинах?

— А она смогла заснуть?

— Еще как! Уснула мертвецким сном, и он разбудил ее часов в шесть, весь возбужденный. Оказывается, он переговорил с кем-то со шхуны, и они звали его выйти сразу на морской простор. Или порыбачить у берега, не смотри так, я ничего не утрирую.

— Чтобы вернуться на следующее утро? Не верю! Он оставлял ее одну в первую же ночь?

— Она-то вне себя от счастья, это он скорее не решался, думаю, боялся ее обидеть, но она настояла, мол, конечно, он должен пойти. Только она хотела прежде выпить с ним чаю, собиралась спросить о паре вещей, не хочет ли он поехать на экскурсию на другие острова с теми, кто не участвует, с сопровождающими. Она не осмелилась заговорить с ним об этом раньше. Но что получалось? Если он останется пить чай, то опоздает к отплытию рыбацкого судна, и тогда она с радостью его отпустила, пусть бежит скорее на пристань, только захватит с собой что-то из теплой одежды.

— Мечтала покорить его любой ценой.

— Ты не понимаешь, ее не назовешь властной, она человек очень отзывчивый. И к тому же обожает свою работу, а во время первого же обеда он не дал ей ни с кем поговорить, так что вечером она будет свободна и сможет завязать отношения с группой.

— И в то утро, по приезде, она уже добилась, чего больше всего хотела.

— Это чего же?

— Больше всего ее интересовал постельный вопрос и, едва она своего добилась, ее уже не волновало, что он отлучится. Но ты, конечно, права, другая на ее месте постаралась бы его захомутать.

— Вот именно! В общем, он улетел, одна шхуна уже отчалила, но другая еще стояла у причала. Он не послушался, пошел без теплых вещей, не хотел рыться в чемодане, времени совсем не оставалось. Уже смеркалось, и капитан, только они покинули бухту, достал несколько банок пива, чтобы попотчевать гостя, а он с нетерпением ждал, как пролетят часы и настанет момент, когда можно с жадностью заглотать огромную тарелку жаренных на углях креветок.

— Бедный, то-то он такой пухленький. Из людей с волчьим аппетитом, как и я.

— Но прежде, чем наесться до отвала, он хотел насытиться главным — чистым воздухом моря! Легкие, полные воздуха. Там, на баркасе, он дышал полной грудью, и голова ни к чему, уже не надо корпеть над цифрами и расчетами проклятой налоговой. Только легкие, и ничего больше, морской ветер раздувает их мощным напором, словно расправленные во всю ширь паруса яхты, в дружном согласии с ветром они стремительно несутся по морю. Он даже не боялся, что налетит самый яростный из ураганов.

— Мужчины в большинстве своем — такие, или нет?

— Что ты хочешь сказать?

— Мечтают о воле, безо всяких пут. Вот бы Игнасио был таким же.

— Думаю, большинство — такие.

— Похоже, Игнасио не спутается с первой встречной.

— Нет, если войдет во вкус свободы. Этот говорил нашей, что обожает подставить лицо сильному ветру. В душе, по-моему, норовил сравнить себя с ветром.

— Вряд ли, мне он видится скорее малодушным.

— Именно поэтому, второе “я”. Вольный как ветер и совершенно безответственный, все сметает на пути и не оглядывается на разрушения.

— Мы-то не такие, правда, Люси?

— Не какие?

— Ветер нам не по душе. Женщинам. Прическу портит, пыль в дом наносит, окнами хлопает.

— Теперь модно говорить, что мы, женщины, рождены такими же, дикими и необузданными, как они, но нас изменило воспитание. Но чтобы знать наверняка, так ли это, пришлось бы родиться заново. Как ты думаешь?

— Ты обещала пикантные штучки, которые могут меня шокировать. Я все жду, но пока ничего пикантного не было.

— Еще услышишь. А в тот вечер она осталась очень довольна людьми с конгресса, сосредоточилась на всем этом, и они просидели допоздна в дружеском кругу, очень гармоничная группа. Все сплошь единомышленники.

— Конечно, они же там все без пяти минут коммунисты, чего им ссориться.

— Да, но есть некоторые, фанатичнее других. Просто она легла поздно и проснулась в семь утра от солнечного света, еще не научилась закрывать жалюзи, как надо. А он еще не приходил. Она, не теряя ни секунды, вскочила с кровати, если он еще задержится, то можно привести себя в порядок, прежде всего почистить зубы, хорошо промыть глаза холодной водой и снять опухлость век, после сорока это вечный повод для переживаний.

— По твоей интонации уже представляю, как все будет. Давай попробую отгадать: она успела накраситься как нельзя тщательно, а он все не приходил.

— Угадала. У нее страшно засосало под ложечкой, уже больше часа, как она была на ногах, а еще не завтракала. Тогда она попросила принести чего-нибудь в постель. Но ей ответили, что в номерах не обслуживают. И у нее мелькнула ужасная мысль: с ним что-то стряслось в открытом море. Ведь, как ни крути, кораблики эти весьма допотопные.

— Насчет открытого моря — это она тебе говорила, конечно.

— Да, Нидия.

— Видно, что у тебя дома никто не увлекался рыбалкой. Так никогда не говорят, в открытом море ходят только крупные суда, океанские лайнеры. Запомни раз и навсегда.

— Ты уже тысячу раз говорила. Короче, она такая, воображение разыграется, и она заводится с пол-оборота, тревожится без причины. И она пошла на завтрак в столовую, и встретила там кого-то из их группы. Это было в начале девятого, а в девять начинались заседания. И к счастью, она немного отвлеклась, беседуя с коллегами. Да, чуть не забыла, в то утро она заметила на завтраке сидевшую в одиночестве женщину-психолога, португалку, та приехала одна. И в тот день они вместе обедали, ведь обе оказались в одиночестве. И она отвлеклась в этот критический момент, и кофе тоже слегка ее подбодрил.

— Особенно кофе.

— И было, наверное, уже без четверти девять, когда кто-то хлопнул ее по спине, это был он, довольно грязный и небритый. Завтракать он не хотел, рыбаки утром не пьют кофе, в это время они идут спать, а встают часа в три-четыре дня. Все смотрели на него, вид у него был престранный в сравнении с другими — только что из ванны и свежевыбритыми. Она стала все объяснять сидевшим за столом, но он ее перебил и попросил зайти на минутку в номер. Просто он до смерти устал, но был счастлив и хотел просить прощения, что не вернулся раньше. И умолял, пожалуйста, разбудить его в полдень, чтобы вместе пообедать, так как ему надо с ней посоветоваться. И она по тому, как он говорил, вокруг да около, словно пытался извиниться, догадалась, чем дело пахнет, но ты и сама можешь себе это представить.

— Не знаю.

— Такое довольно эгоистичное, угадай.

— Сдаюсь.

— Он этой ночью снова хотел пойти в море с рыбаками.

— Ты хочешь сказать — вечером, что еще хуже. Ни поужинать вместе, ни вообще.

— Вот именно. А она ему говорит, мол, не беспокойся, можешь спать до четырех, у нее к тому времени будет часовой перерыв. А он — нет, пусть разбудит в полдень. Но она заметила, что он говорит это из вежливости. И поцеловала его и пошла на первое утреннее заседание. Она не могла ни на чем сосредоточиться, сердце учащенно билось, мысли неслись в бешеном темпе, но как-то по кругу, по заколдованному кругу, она все пыталась понять, что же творится. С одной стороны, ее радовало, что ему есть чем заняться, что ему не скучно, но, с другой, она чувствовала себя совершенно сбитой с толку. По сути, думаю, она с досадой обнаружила, что совсем его не знает и слишком много ставит на кон, а ведь человек может оказаться последней дрянью.

— Единственный раз в жизни, что я ходила на ипподром, мне вздумалось поставить на лошадь — так понравилось ее имя. И она, естественно, проиграла. Я ж ничего не знала, легкий у нее бег или нет.

— Вот будет здорово, если ты вспомнишь, как ее звали.

— Конечно, помню, звали ее Дон Клементе, как моего свекра, это был самый добрый человек на свете.

— Папа тоже был добрый, Нидия. Жаль, умер молодым, ты никогда не думала, что все было бы иначе, не умри он таким молодым? /

— Вот и твой муж, не умер молодым, но вышло даже хуже, бедный Альберто. Как ему досталось…

— Не надо думать о таких вещах, Нидия. Ты приехала в Рио, чтобы забыть обо всем грустном. И мне не напоминай. Она совсем скисла, до сих пор все шло гладко, но теперь он снова от нее ускользал, как вода сквозь пальцы. Чем дальше шло заседание, тем больше она падала духом, действительно, расчеты не оправдались, и по работе упускала интересную возможность, никак не могла сосредоточиться, да и с ним ничего не получалось. Она совсем впала в уныние и в полдень, после заседания, пошла в номер за бумагами для трехчасовой сессии, где ей обязательно надо было выступить. Вошла на цыпочках, чтобы не разбудить. И решила больше не пытаться форсировать судьбу. Как она мечтала об этих днях на острове, точнее, о ночах: прогулки с ним при свете луны по пустынному пляжу, и нескончаемые беседы долгими ночами, без электрического света, и времени вдоволь обо всем его расспросить. Тут она мне призналась, что страдает так называемой профессиональной деформацией. Ей известно о пациентах все, до последней тайны, и с ним она хотела добиться того же. Жаждала узнать все, до последнего воспоминания, отягощавшего его память. Все о прошлом, все о настоящем. Тогда она сможет подарить ему идеальное будущее, учесть все его потребности. Но она не знала, каковы эти потребности, или ему просто требовалось сесть в рыбацкую лодку и больше не возвращаться? А что, если она тоже сядет в лодку? Помешает она ему там, в этом мире мужчин, или нет? И потом, у нее своя жизнь, своя работа в Рио, неужели нельзя найти разумного человека и встречаться с ним в конце рабочего дня, проводить несколько часов вместе, как цивилизованные люди? Она вошла в номер и в полной тишине достала бумаги. Но он почему-то проснулся, словно ее учуял. Возможно и так, она ведь всегда пользуется одним и тем же французским экстрактом, сразу после ухода пациентов принимает ванну и пользуется экстрактом. В этом мы с ней одинаковы, я к вечеру, приняв ванну и переодевшись, чувствую себя не совсем одетой, если не спрыснусь капелькой духов. Тут она извинилась, что невольно его разбудила, а он, напротив, упрекнул ее, что не позвала раньше. Лицо у него было жутко заспанное, и он поднялся.

— Он был одетый?

— Она не сказала.

— После целой ночи рыбалки, наверное, помылся.

— Значит, без одежды, Нидия.

— Подробностей она не сообщила?

— Не помню.

— И еще не побрился?

— Она не сказала, это же был очень важный момент по другим причинам, и, видно, она запамятовала детали. Просто он попросил подойти к кровати и сесть рядом.

— Значит, наверно, прикрылся простыней.

— Несомненно. Она села., он попросил дать ему руку, нет, обе руки, и взял их, обе руки, и сказал, что никогда в жизни не сможет отблагодарить ее за то, что она для него сделала. Он ведь и правда поверил, что никогда больше не испытает радости в жизни, был убежден, до вчерашнего дня, что никогда не ощутит потребности благодарить Бога за то, что жив, как ощутил сегодня на рассвете в открытом море, прости за выражение, на морском просторе, при виде первых утренних лучей.

— Выходит, радость ему доставило море, точнее, рыбалка. Не она.

— Но она поняла это иначе, да, ее переполняло сильное чувство, она поцеловала его в лоб и выпорхнула в патио. И не в силах сдержать слезы, отыскала в саду уголок, где ее никто не видел. Ей было отрадно, что она осчастливила его, плач рвался наружу, сотрясая грудь.

— Это были слезы радости?

— Конечно.

— Не думаю, Люси. Может, она так и истолковала, но плакала она из-за другого.

— Неужели ты лучше ее знаешь?

— Она плакала потому, что ее волновали любые его слова, но, по сути, получилось некрасиво. Она плакала, сознавая, что она для него не главное, вот и все. Чего ходить вокруг да около? В любовных делах человек нравится или не нравится, покоряет тебя или нет. Почему… кто знает, но результат очевиден, если ты не звонишь, значит, не желаешь его видеть, и чао.

— Погоди немного. Она уняла слезы, и поневоле пришлось вернуться в номер, она забыла там бумаги, да и время уже было почти обеденное. Она снова вошла на цыпочках, но он не спал, наводил лоск в ванной.

— Брился.

— Наверняка. И тут с его стороны последовала романтическая интерлюдия, надеюсь, ты понимаешь.

— Нет.

— В общем, он стал водить по ее телу губами, понимаешь? — но она вырвалась, ей надо было присутствовать на обеде, они там собирались обсудить первую дневную сессию, с трех до половины пятого, где она выступала. Тогда он спросил, освободится ли она в половине пятого, ведь шхуна отходит в полшестого. Да, освободится, следующее заседание с шести до половины восьмого. Тогда они простились, чтобы увидеться позже, и он попросил разбудить его, если заснет, обедать, мол, он не пойдет, лучше поспит еще.

— Он лег в девять, плюс восемь часов сна, девять и восемь — семнадцать, боялся опоздать на шхуну в пол шестого.

— И с ней, наверно, тоже хотел побыть.

— Второе меньше, чем первое.

— Продолжаю. На обеде ей было гораздо лучше, удалось сосредоточиться на обсуждении, и потом заседание началось прекрасно. Было три выступления по двадцать минут, затем без перерыва получасовая дискуссия. Она выступила, и все, сказанное ею, очень всех заинтересовало. Но третий выступающий, венесуэлец, говорил уже тридцать пять минут вместо двадцати, когда председательствующая его прервала. Тут Сильвию бросило в дрожь: программа не укладывалась в отведенные полтора часа. Венесуэлец настаивал, ему, мол, надо закончить выступление, еще пять минут, но на деле оказалось пятнадцать. Было почти половина пятого. Бедняжка сидела как на иголках, готовая прибить венесуэльца, причем тот не сказал ничего нового, в основном нападал на испанца, выступавшего утром, короче, дело было дрянь, все равно ведь после докладов надо проводить дискуссию. А она не осмеливалась сказать, что у нее нет времени, так как в номере ее ждут. Но вмешалось провидение, ровно в половине пятого пришел ответственный за работу столовой и сказал, что надо готовить столы для вечернего кофе, как говорят у них, мы бы сказали — чая. И была маленькая дискуссия, но все перенесли на вечер после ужина, для желающих, и она побежала в номер. Но, проходя мимо бара, возле администратора, увидела его. Он что-то пил, не помню, что она сказала, но не кофе, его в этом баре не подают, или по случаю конгресса все было иначе? Когда я была, кофе там не подавали, в общем, сидел чисто выбритый, переодетый во все чистое. И они сразу пошли в номер. Подробностей она мне не сообщила. А в пять с чем-то он ушел, чтобы не опоздать на шхуну. Она проводила его до причала. И вторая сессия, по ее словам, прошла отлично, никто не вышел за временные рамки, про это ведь сделали объявление, просили соблюдать регламент. А вечером она ужинала с португалкой, та составила ей чудесную компанию.

— А где же обещанные пикантности? Пока вроде ничто их не предвещает.

— Еще увидишь. В общем, тот день выдался у нее поистине дивный, после стольких перипетий все уладилось, он был нежнее нежного и даже, как я сказала, обрел вкус к жизни. И у нее в тот день удачно сложилось с докладом и еще оказалось, что португалка очень приятна в общении, и с этого дня они всегда обедали и ужинали вместе.

— Они обе были единственные незамужние?

— По крайней мере, единственные, кто по вечерам оставался без кавалеров. Там были одинокие мужчины, из участников, но вечером они только и делали, что пили. По ее словам, весьма закомплексованные типы, и лишь хорошо выпив, они принимались ухаживать за обеими, представляешь, как противно. Какая мерзость — выпивший мужчина.

— Сколько лет было португалке?

— Если еще жива, ей примерно столько же, сколько моей соседке, она не уточнила. Но португалка была не разведенная, как наша, а незамужняя. Любовь у нее порой случалась, да все неудачно, и детей не было. Так что жизнь больше благоприятствовала соседке, чем португалке, у нашей хоть сын есть. Или был. В общем, главное — все сложилось очень удачно и очень быстро, они приехали во вторник и в тот же вечер, а потом и в среду, четверг и пятницу он ходил в море с рыбаками, но не в субботу, это единственная ночь, когда они не рыбачат. И все отлично, ведь в субботу они кончили заседания в половине пятого, не проводили еще одну сессию, с шести с чем-то до восьми, и ему удалось спокойно поспать в сиесту, она его оставила в покое до вечера. И разбудила, чтобы вместе поужинать в гостинице, и только тогда он познакомился с португалкой, а португалка хотела оставить их одних, но они уговорили ее сесть вместе. Он не проронил ни слова, больше всех говорила португалка, она фанатик своего дела и много всего рассказала о психологах Португалии. Но близился час долгожданной прогулки по пляжам при свете луны, и Сильвия напряглась. Она забыла сказать португалке, как лелеяла мечту об этой прогулке. Она-то мечтала гулять каждый вечер, но до сих пор ничего не выходило, надо было успеть в эту субботу, ведь он наверняка захочет и дальше каждую ночь выходить в море с рыбаками, а в следующую пятницу все участники конгресса разъедутся по домам. Но португалка повела себя очень тактично и, когда заговорили о прогулке, сказала, что оставляет их одних. Наверняка ей хотелось пойти с ними, но она вникла в ситуацию. И парочка отправилась гулять, они обошли пешком вокруг острова, я это проделала потом с ней, при свете полной луны, красота невообразимая, можно обойти весь остров за час с небольшим. По сути, это был единственный раз, когда они остались одни и могли поговорить, он все расспрашивал о сессиях, о себе почти ничего не рассказывал. Чуточку о том, как ушел из родительского дома, но, едва дошел до того, по какой причине он бросил любимую девушку и почему снова с ней сошелся, как остановился. Она видела, что он счастлив, словно в раю, и старалась даже не затрагивать особо интересовавшую ее тему, не касаться подробностей его повседневной жизни в Рио. Хотя, конечно, тогда ей больше всего хотелось узнать, почему он бросил девушку в тот вольный период его жизни. И раз уж ты просила пикантные подробности, она сообщила мне одну интимную деталь, весьма неприличную: она вообразила, что в какой-то момент он ее разденет, чтобы увидеть в лунном свете, она страшно хотела, чтобы он увидел, как чудный серебристый свет луны озарит ее кожу, и она станет молодой, свежей и красивой. Но он даже не пытался, и еще она не учла, что ночью может подняться довольно свежий ветер, и тогда захочется лечь в кровать и укрыться потеплее, обязательно ополоснув перед этим ноги, чтобы смыть с них песок. А по возвращении в отель он пригласил ее выпить по рюмочке чего-нибудь крепкого, а то они слегка продрогли. Мы с ней тоже выпили хорошего коньяку после прогулки. Я не хотела гулять, не из боязни устать, из-за нее, чтобы не ворошить прошлое. Но она жаждала как раз этого — все переворошить, и добилась своего, это был худший момент нашего там пребывания, когда она никак не могла поверить в то, что произошло позже. “Как можно отказаться от счастья, — говорила она, — он же был счастлив в те дни! В этом я уверена!”

— Не мешай все в кучу, расскажи сначала про их поездку, а потом про свою.

— О той ночи мне больше ничего не известно. Они выпили по рюмочке, она очень беспокоилась — как же иначе! — заснет ли он, ведь несколько дней подряд он спал в другое время, но он все равно хотел, чтобы они легли около полуночи, и прекрасно заснул.

— А она?

— По-моему, тоже. Это оказалась единственная ночь, когда они спали вместе. А теперь подходим, наконец, к пикантной части.

— Он не хотел вставать на завтрак.

— Угадала. Проснулся воодушевленный, невероятно счастливый. Он же еще совсем не видел острова! План предполагался такой: пойти на пляж, взяв корзинку с едой, которую готовили в гостинице, пикник в сельве, ведь по воскресеньям в полдень официантов не бывает. Нам, когда мы ездили вдвоем, тоже дали воскресную корзинку.

— Вкусная еда?

— Да, два вида салатов, объедение, ломтики яблока с толченым орехом, и сока из яблока получается довольно много, это один салат, а другой — тертая морковь с дольками апельсина, очень типичное здесь сочетание. Никогда не думала, что морковь так хорошо сочетается с апельсином.

— Я видела рекламу в магазинах соков. Меня от одной мысли затошнило. Но обещаю, в следующий раз попробую.

— Мне из тропических плодов на вкус мало что нравится. Манго и чиримойя довольно противны.

— Ты никогда не любила пробовать диковинки. Заранее относишься к ним с предубеждением.

— Неправда, я раньше никогда не пробовала маракуйю, а теперь все ради этого сока отдам, если с сахаром. Ну вот, кроме салатов еще дают куски хорошо прожаренной курицы, хлеб и десерт.

— Но они встали к завтраку или нет?

— Он не хотел, его одолела жуткая лень, но у нее так сосало под ложечкой, что пришлось сказать откровенно — одной любовью она сыта не будет.

— Будил ее среди ночи?

— Ах, Нидия, такими подробностями она не делилась. Сказала, что, видимо, ему с ней очень сладко, в этом смысле, потому что каждый день, в ту единственную минуту, когда они пересекались в номере, случалось неизбежное. Но про ту ночь ничего не сказала, только что очень хорошо поспали и что он не хотел вставать.

— Люси, извини, ты обещала пикантное. Но в твоем рассказе ничего пикантного и в помине нет.

— Замолчи. Как я говорила, ей до смерти хотелось выпить немного кофе, и они, наконец, пришли в столовую на завтрак. И там же тебе выдают корзинку с сухим пайком.

— Но почему он не хотел вставать?

— Судя по тому, что случилось потом на пикнике, думаю, в то утро они не преминули взять свое до завтрака. Но подробностей она не сообщила. Вот, а в зале, на завтраке, была португалка, и соседка сочла себя обязанной пригласить ее пойти с ними. Всю неделю женщина составляла ей прекрасную компанию, ведь так неприятно искать, где пристроиться во время еды, вроде и одна не сядешь, и не полезешь, куда тебя не зовут. И они пошли втроем. День выдался великолепный, порой сильно припекало солнце, потом очень кстати набегали облака, много солнца ведь тоже трудно вынести. И они гуляли, пляжи кругом были пустынными, ведь почти все участники конгресса отправились в море на катере. Они-то, конечно, не поехали — ему уже хватило мореходства за все эти ночи. А португалка страдала морской болезнью. И они прошли вдоль вереницы маленьких пляжей; я их все видела, сначала один весь белый, другой со скалой, там особенно хорошо рассматривать дно в специальных очках. Что-то меня останавливало, не хотела я их надевать, Сильвия даже слегка обиделась, сказала, мол, глупость — лишать себя подобного зрелища. Так серьезно накинулась, чуть не накричала. И я ей благодарна, в общем, чтобы не создавать ненужного напряжения, я поборола страх и открыла глаза под водой. Красота сказочная! Это скалистое дно, такое разноцветное, а в солнечных бликах от волн рисуются картинки. Что-то неземное. А дальше уже идет сама сельва, и там так здорово в тени, можно сесть и перекусить, когда проголодаешься. В общем, они втроем вдоволь накупались в море, он заплыл довольно далеко, и она испугалась. Она ведь боязливая, есть у нее такая черта. А после купания они перекусили, девушки едва съели по пол корзинки, или того меньше, он смел свое, а заодно и недоеденное ими. И даже без всякого спиртного после еды он как-то весь переменился, принялся болтать без умолку. Уже в воде что-то произошло, просто когда он с ней забрался на скалу и пока они решали, нырять или не нырять, скалы высокие, метра на три или четыре выше, чем…

— Полезли в воду сразу после еды?

— Нет, до еды, он залез на скалы, и уже тогда появились признаки этой эйфории. Он готовился нырнуть, а португалка издали крикнула, чтобы он смело бросался в воду, мол, хочется увидеть эффектный фигурный прыжок. Он прямо зашелся от смеха. Наша соседка не понимала, чего он так хохочет, а он не хотел говорить. И под конец стал объяснять, что чувствует себя красавцем из кино, щеголяющим перед поклонницами. Она ответила, что признает себя поклонницей, но португалка — человек посторонний. А он заливался пуще прежнего.

— Почему?

— Об этом Сильвия его и спросила. А он все смеялся и смеялся. Она была рада видеть его таким довольным, но ее заинтриговал этот загадочный смех. И он сказал, что португалка время от времени поглядывала, куда не следует, когда он отвлекался и смотрел по сторонам. Но он все подмечал, следил за ней. Понимаешь, о чем я, нет? Португалка косилась на его ширинку.

— У мужских плавок ведь нет ширинки.

— Но бедная португалка мечтала увидеть… что под ширинкой, понятно тебе?

— Глаз оторвать не могла, бедняжка. Ну, а его-то что здесь так смешило?

— Что ни с того ни с сего он оказался этаким героем-любовником и, будучи в центре внимания, старался ходить прямее и втягивать живот.

— Как он смотрелся в плавках?

— Я, Нидия, ни разу его не видела, ни в плавках, ни без плавок. А после еды он поведал о ночных рыбалках, и как надо внимательно следить за морем, ведь буря может разыграться в любую минуту, но опытный моряк всегда чувствует ее, бури, приближение. Эти довольно утлые шхуны не могут устоять перед сильным штормом, следует идти к берегу, как только переменится ветер. Он говорил, что больше всего любит это — постоянно следить за дыханием моря, чутко прислушиваться к биению его сердца и угадывать перемены. Море порой вдруг становится бурным, сердце его яростно клокочет, без явной причины. И говорил, что иногда море напоминает женское тело, и надо уметь прислушаться к его ритму, чтобы любой ценой овладеть им, нет, он сказал другое, чтобы уметь предупреждать его капризы. И пока он говорил, португалка слушала его как завороженная, а соседка стала наблюдать, не смотрит ли та куда не надо. И один раз застукала ее на месте преступления. Тут Сильвия повела себя очень странно. Попросила извинить ее, мол, ей надо немного побыть одной, хочется пройтись, остаться наедине с мысля ми, те двое аж оторопели, а Сильвия ему подмигнула и убралась восвояси.

— Не верю.

— Она сама себе не верила. Говорит, так стало жалко ту, другую, подумалось, как несправедливо — у одной всего вдоволь, а у другой ничего, и она решила одолжить его на время.

— Но те двое, видно, совсем растерялись.

— Подумай, Нидия, все это происходило в обстановке, отличной от повседневной, зелень ударяет в голову, как спиртное. И Сильвия принялась бродить по округе, снова поднялась на скалу, где ныряли, но оттуда их видно не было. Скажи, пожалуйста: ты когда-нибудь видела, как утопающему делают искусственное дыхание “рот в рот”?

— Нет, к счастью, никогда.

— Очень впечатляет. Когда живешь у пляжа, часто такое видишь. Эти здоровые ребята, спасатели в красных майках, бросаются в воду, завидев утопающего, и уже на песке, если утопленник не реагирует, сгибают его пополам несколько раз, и если он все равно не дышит, открывают ему рот и с силой вдувают воздух. И, конечно, еще больше впечатляет, когда это утопленница, ведь огромный парень располагается сверху, и вообще страшное дело — здоровенный детина возвращает покойницу к жизни. И тут наша соседка спустилась со скалы и дошла до следующего пляжа, не помню даже, как он выглядит, а потом не спеша вернулась, хотела дать им времени побольше. Но вернуться решила неслышным шагом, так неудержимо было искушение подглядеть. А вдруг он возвращает к жизни несчастную женщину, забытую всеми на свете?

— Но португалка не настолько несчастна.

— По словам нашей, был момент, когда лицо португалки вдруг страшно исказилось, на нем проступило полное отчаяние, это когда он говорил о бушующем море.

— Но он же не нарочно, он человек хороший.

— Наша Сильвия чувствовала, что имеет право следить за ними, ведь они не могли с ней не считаться, разве это не ее была идея — оставить их одних? И тут она вдруг поняла, что заблудилась. Она сильно занервничала, не могла найти обратную дорогу к месту, где их оставила. Но и звать их не хотела, чтобы они не насторожились. Решила не терять самообладания, глубоко дышать, не поддаваться волнению и продолжать поиски. Но тщетно, тщетно. И вдруг услышала что-то, ну да, громкое тяжелое дыхание, утопающая задыхается, кто-то борется, ищет спасенья от смерти, смерть задумала тебя утопить, утянуть на дно морское, даже если это прозрачная вода скалистого пляжа, все равно она погубит. Соседка вгляделась, это были они, без одежды, он накрыл португалку собою почти целиком и целовал, как целовал ее в номере отеля, одновременно пытаясь вдохнуть кислород, которого у него было в избытке, а ей не хватало. Он забрался на нее сверху, но черных плавочек и красной майки спасателя не видно, он был без всего, странное дело, это был человек, которого она так любила, и в то же время — животное, не заслуживающее никакого доверия. Она посмотрела секунду и отступила, чтобы они не заметили, что она их видит. И стала бесшумно удаляться, а много позже сделала вид, будто заблудилась, и позвала их, чтобы они успели привести себя в порядок. А потом заключила их в объятия и сказала, что чудесно прогулялась и выбилась из сил, и втроем они прилегли отдохнуть немного. Она-то, дура, наша соседка, не смогла расслабиться и заснуть, не то что те двое, потом она их разбудила и позвала немного поплавать с ней вместе. И они откликнулись, и плавали все трое, а затем вернулись, ведь без чего-то шесть отчаливала его шхуна. И по словам Сильвии, едва она увидела его сверху той, другой, сразу поняла: он единственный, кто может вдохнуть в нее кислород, которого ей самой не хватает, ведь изо дня в день она тонула и задыхалась, без него ее легкие постепенно заполнялись грязной водой. И в тот вечер на ужине португалка сказала, что в жизни не встречала щедрее человека, а наша ответила загадочной улыбкой и попросила больше не говорить об этом, пусть лучше расскажет все-все о своей жизни.

— Она со всеми обращается, как с пациентами.

— Знаешь, ерунда это. Со мной всё наоборот, я о себе никогда ничего ей не говорю, она еле успевает рассказать о своем, и еще, сама посуди, все повторяет, минимум, раз по десять. А остальные дни на острове прошли по заведенному порядку. Он к вечеру выходил с рыбаками в море, возвращался утром, перед началом ее групповых заседаний, и виделись они, лишь когда она приходила с первой дневной сессии. Тут он ее уже ждал, чисто выбритый и с улыбочкой от уха до уха, ведь близилось великое приключение — забрасывание пустых сетей, каждую ночь одно и то же, хотя, в сущности, всегда страшно, что разыграется буря и не успеешь зайти в укрытую бухту. Португалку он больше не видел, только издали.

— Он где обедал? Ему хватало ночных креветок?

— Забыла сказать, это важно. Со второго дня его выходов в море она сообразила, что он пропускает обеды, ведь днем его больше тянуло поспать. Тогда она поговорила с заведующим столовой, и каждый вечер ему готовили корзинку, ставили в холодильник, и он съедал ее поутру, вернувшись.

— А попить?

— Она приносила ему в номер ледяное пиво. И он съедал все, ничтоже сумняшеся, после душа. И на боковую. А она тем временем шла на свою первую сессию.

— И он верил, что все оплачено — для группы? Или что-то подозревал?

— Она платила за все, до последнего сентаво, он ничего не заподозрил. А в пятницу утром, когда швартовалась рыбацкая, шхуна, она ждала его на причале. Скоро отходил обратно другой корабль, с группой на борту, все разъезжались по домам. Она надеялась, что он задержится, тогда они опоздали бы на корабль, и пришлось бы ждать до следующего дня. Но нет, он явился вовремя, а у другой пристани их ждали донельзя пунктуальные автобусы, и ничто уже не могло помешать их расставанию. В автобусе, при виде первых предместий Рио, он сказал ей на ухо, что никогда не забудет этих дней, все благодаря ей.

— И какой взгляд был у него в эту минуту в автобусе? В глаза смотрел или по-прежнему в сторону?

— Она об этом не сказала. Там в автобусе она не удержалась, мол, если честно, то наоборот, это она ему всем обязана и отныне не властна над своими поступками, и нуждается в нем, в его поддержке. И, мол, поздно теперь отступать, а для продвижения вперед… без него ей не сделать ни шага.

— Бедняжка. И правда ведь в нем нуждалась.

— Думаю, эти неумные слова влюбленной женщины ее погубили. Грубейшая ошибка.

— Почему? Отчего не быть откровенной?

— Она ведь больше его не видела. В тот день они попрощались у отеля “Марина палас”, конечного пункта автобуса с группой. Она думала, он подвезет ее на такси до дома, в знак уважения, внимания.

— Теперь понимаю, баловнем оказался он, а не она. Бедная Сильвия, она так ошиблась.

— Но он беспокоился, что работы накопилось очень много, на острове даже чемодана не открыл со всеми бухгалтерскими бумагами. У нее остался неприятный осадок от прощания на улице, у всех на глазах. Но на следующий день, в субботу, они собирались встретиться. Он позвонил на следующее утро и сказал, что ужасно отстал с работой, перезвонит днем в воскресенье, как разберется с бумагами. Не перезвонил. Не звонил больше никогда.

— Люси, сегодня телефон звонил долго. Я сама не захотела подойти.

— Почему?

— Неохота было. Теперь жалею.

— Нидия, ты поступила скверно.

— Теперь жалею.

— Больше так не делай.

— Люси, расхотелось мне ехать на этот остров.

— Но он такой чудесный, чем виноват остров, если люди с приветом?

— …

— …

— Люси, звонят вроде. Домофон.

— Сколько там?

— Еще не рассвело… Подожди. Три двадцать.

— Какой-нибудь пьянчуга, в такое время.

— Ответь сама, они моих слов совсем не понимают.

— Подожди минутку… Нидия, это охранник из соседнего дома. Ей плохо.

Глава седьмая

Вручить сеньоре Люси

Рио, два часа ночи

Люси,

Вы были у меня не так давно, и мы говорили о мексиканце, о небезызвестном Авилесе. Я Вам обещала описать, какие у него глаза, взгляд, а потом не сумела ничего Вам рассказать. Возможно, стыдилась говорить некоторые вещи. Как нелепо, мне нечего терять, я повержена, унижена, забыта, я дошла до почти уже невыносимого состояния. Обнадеживает слово “почти”. Может, через какое-то время это станет выносимо, и точка. Без “почти”. Если это произойдет, я позову Вас, Люси. Мне больше некого побеспокоить. Вам выпала эта неблагодарная роль — соседки-жилетки, кому можно поплакаться. Но, возможно, Люси, я не позову Вас сегодня вечером, ведь может случиться чудо. Вы знаете какое. Может зазвонить телефон. Мой телефон. Сломанный телефон. И я побегу слушать, не то что Ваша сестра Нидия. Но я не прошу чуда. Чего-нибудь помельче, например, возможность описать Вам глаза Авилеса принесла бы мне облегчение. Для этого я взяла карандаш и бумагу.

Даже почерк будто не мой, Люси, мне правда плохо, и рука как не моя, буквы не следуют воображаемой линейке, на которую всегда опирались. Я обычно пишу прямо, без линейки, мои буквы прочерчивают идеальную горизонтальную линию. Нынешняя же нетвердость руки отражает состояние психики, претерпевшей определенные фундаментальные изменения. Просто я утратила что-то основное. Не понимаю, зачем вставать завтра с постели, начинать ежедневный ритуал. Умываться, поднимать с пола газету…

Но мне не хватает ясности, и если я хочу еще что-то сделать в этой жизни, так это объяснить Вам, что значил взгляд Авилеса. Столько раз обещала. Да я и сама желаю понять его смысл. Дайте минутку собраться. Скажем, я входила в университетскую библиотеку, где он работал, и взгляд у него был другой, он сидел с какой-нибудь книгой или с учеником, способным довести любого, но при виде меня глаза его преображались, без единого слова он говорил, как я ему нужна и что именно меня мечтал он увидеть входящей в огромные двери библиотеки. Понимаете?

По сути, мне не удается объяснить Вам ничего конкретного. Такой взгляд бывает и у нищего, когда Вы подходите и даете щедрую милостыню. Нет, в его глазах было гораздо больше. Подобного взгляда не может быть у человека, созерцающего местность, опустошенную вихрем или исхлестанную проливным дождем, или, хуже того, небо, пронзенное молнией. Такой взгляд бывает у человека, не помнящего или не изведавшего физической боли, не знающего горестных мыслей. Это взгляд человека, забывшего или забывающего в эту минуту все плохое на свете, ведь он смотрит на любимого, точнее, смотрит на того, кто все решит в его жизни.

Не знаю, если кто забывал все плохое на свете, так это я — глядя на него. Такое у меня было ощущение. Он же со мною ничего не забывал, ведь теперь-то уже известно: дело не кончилось добром. Откуда мне знать, что он чувствовал, глядя на меня? Давайте начнем с чистого листа: его взгляд, каким он был? Я Вам говорила, у Феррейры был похожий взгляд, и это правда, взгляд потерявшегося ребенка, но не совсем, не потерявшегося, а так, слегка заплутавшего, и вот он видит человека, который знает дорогу домой, и радуется, успокаивается, обретает умиротворение. Феррейра больше не звонил, Люси. Это тоже по-детски, такое неуважение, такая жестокость.

Но я все запутала. Невозможно проанализировать, угадать, что эти двое ощущали, тот и другой, когда смотрели на меня и заставляли верить в эту сказку. Люси, я верила, будто стоит мне войти, и у них исчезают все проблемы. Очевидно, не исчезали, или я создавала им новый ряд проблем, не меньших и тоже не разрешимых. Новый ряд проблем, но стоило перестать со мной встречаться, и они моментально решались. Или нет. Люси, не знаю, в чем была моя ошибка, я пыталась им помочь, обоим, что-то прояснить в их жизни, не создавать головную боль. Я не просила о многом. Чтобы только виделись со мной. В мои свободные часы, это не так уж часто. Вечером, когда встречаются все занятые люди, вроде нас. Идеально.

В чем моя ошибка? Люси, думаю, Вы со мной согласитесь. Сейчас я это ясно понимаю. Я позволила им увидеть свое отчаяние. Я позволила им увидеть, что присущая мне ранимость в мои сорок шесть лет никуда не делась, а только стала еще ощутимее. Сколько я работала, сколько училась, сколько усилий потратила, чтобы чего-то добиться. Не сидела на месте, старалась приспособиться к разным странам, изучала их, научилась любить не меньше родной Аргентины. И добилась лишь одного: полной зависимости от телефонного звонка, без которого задыхаюсь.

Сижу одна и все надеюсь, вдруг позвонят в дверь, надеюсь, сын напишет, что Мексика ему разонравилась и он хочет вернуться в

Рио, надеюсь, что Вы не выйдете из дома и сможете ответить по телефону, надеюсь, что в худшем случае Ваша сестра ответит на звонок и поймет сложнейшие фразы на португальском. Все, что от меня зависело, я решила, но, когда дело доходит до других, все оказывается под угрозой. Другие не думают меня выручать, им, извините, по фигу. Кстати, что значит “по фигу”, наверное, от фиги? Никогда не задумывалась. Посмотрю в словаре. Минутку.

В словаре написано: “Фига — плод фигового дерева семейства тутовых— инжир, смоква, винная ягода. В переносном смысле (просторечное) — то же, что кукиш (показать фигу)”. Вот я невольно и определила их ко мне отношение. В общем, кроме шуток, для большей ясности, пожалуй, лучше разобраться в том, что я чувствовала, когда их взор обращался ко мне, и баста. О них ничего не знаю, по сути, я так и не поняла, что чувствуют они.

Так вот, Люси, если не возражаете, попробую еще раз прояснить картину с моей стороны. Когда Авилес смотрел на меня, а я в эту минуту обманывалась, думая, что даю ему душевное равновесие, я ощущала… ощущала… Придется прибегнуть к набору смежных образов, я их порой использую на практике с пациентами. И Авилес, и Феррейра ассоциировались в моем воображении с надежной крышей, не пропускающей ни капли, какой бы ливень ни бушевал снаружи. Авилес жил в квартире недалеко от университетского городка, у подножия горы Ахуско, которая притягивает страшные грозы с электрическими разрядами. Я ужасно боялась этих молний, но никто не обращал внимания на мои страхи, это считалось нормальным. В Мехико летом после обеда дождь идет каждый день, буквально каждый, и молнии бьют, куда ни глянь. Как-то утром я прочитала в газете, что молнией убило человека, он шел прямо по проспекту с разделительной аллеей посредине, я всегда его пересекала по пути в квартиру Авилеса. Обратная сторона листьев у деревьев, растущих на этой аллее, — белая, она притягивает электричество.

Он советовал мне не бояться, говорил, что страх притягивает молнии, как белая, почти серебристая, обратная сторона листьев, как же называется это дерево? Я не удержалась и стала следить за информацией о происшествиях в газетах: оказалось, что молния часто убивала людей. Но когда Авилес смотрел на меня, я верила, что молнии не убивают. Хотя он ничего не говорил, понимаете? Говорил его взгляд. Если не бояться, то молнию, попавшую в человека, погасит мед, скажем так, который кое у кого покрывает всю кожу. Сегодня вечером у меня не кожа даже, а шкура. Высохшая, сморщенная, отставшая от кости. Молния обрушивается грозно, свирепо, но нежная, сладкая кожа ее гасит, и все так красиво искрится, как в фейерверке.

Если бы Авилес сегодня вечером не принимал меня в квартире, а повел бы в горы, неподалеку, на жуткий Ахуско, и хлынул бы страшный ливень, что бы тогда произошло? Допустим, он уговорил бы меня отправиться в эти выходные на самую вершину горы, в какую-нибудь хижину. Это я так себе представляю, понимаете, Люси? Он заверит меня, что проблем с атмосферным электричеством не будет, сильно промокнув, мы доберемся до хижины, и там найдутся полотенца, а из окна он мне покажет, как сверкают молнии и как они убивают тысячелетние деревья, неизвестно чем, испепеляя их, наверное, и я поверю всему, что он скажет: кто не боится грозы, может выйти и принять их, молнии — родственные нам души во Вселенной, они не опасны для людей с нежной, сладковатой после вечерних ласк кожей. Авилес точно знает все по этой части, рисковать напрасно он не станет.

Сколько лет уже он не смотрит на меня так. В чем моя ошибка? Говорила, что люблю, упрекала за излишнее пристрастие к спиртному, хотела сделать его счастливым, изменить его. То есть совершила все возможные ошибки. А с Феррейрой? Бесполезно ломать голову. Все вышло из рук вон плохо, и больше ничего. Но я несправедлива: рассказала Вам про остров, ни в чем не солгала, но умолчала об одном существенном моменте в этой печальной истории. Постыдилась сказать.

Помните первый раз, когда он пришел ко мне в то субботнее утро? Все произошло, как я рассказывала, но в какой-то момент, еще в постели, за несколько секунд до того, как он достиг кульминации, ему стало плохо. Сильно затошнило, он едва удержался от рвоты. Думаю, и без учебника психологии ясно, что случилось. Приступ вины — столь безудержный, сколь и примитивный. И неприятие меня. Да что угодно. Главное — это случилось. Я у него не пошла, и все, ему от меня тошно. Замутило от меня, как от дешевого пойла или несвежей рыбы. Он для меня стал панацеей, я для него — отравой. Ну не комично ли? Он страшно смутился, слишком очевиден был позыв к рвоте. Я сделала вид, что не замечаю психологической подоплеки, предложила фруктовой соли. Он выпил.

А следующая встреча была на острове, и без потрясений. Теперь Вам все известно. В детстве при отравлении или расстройстве желудка мне иногда давали что-нибудь, вызывающее рвоту, это называлось “ипекакуана”, и на пузырьке значилось “рвотное средство”. Этот человек низвел меня до положения той самой ипекакуаны, рвотного средства. И не желает возвращаться, ведь это дом, где его чуть не стошнило на раздетую женщину, такую всю из себя влюбленную, а точнее — дуру. Но еще, Люси, я страшно устала. И не могу заставить себя жить без него. Этот мужчина для меня — решение всех проблем. Он дает ответы на все вопросы. С ним я чувствую себя сильной, молодой. С ним мне весело, все кажется интересным, все, если он — часть этого всего. Как редко в жизни я ощущала такое, неоспоримую радость жизни, и я не смирюсь с потерей. Не смирюсь с болью. Принять эту боль — значит, будучи живой, принять смерть. Предпочитаю настоящую смерть. Люси, если мы не увидимся, крепко Вас обнимаю.

— Нидия, тебе получше?

— Более-менее.

— Не пугай меня, пожалуйста. Скажи честно, что ты чувствуешь.

— Общее недомогание. Как когда Эмильсен расклеивалась, так же. Видя, как ей плохо, и я хворала.

— И долго у тебя это длилось?

— Пока она не шла на поправку.

— В клинике сказали, что она вне опасности.

— Тебе надо было остаться с ней, не бросать ее одну, хоть на первые сутки.

— Она не захотела, сколько раз тебе повторять? “Ступайте к сестре”, сказала. Так серьезно сказала. Все равно, после успокоительного собиралась спать. А сегодня к вечеру ее уже отправят домой, и все дела.

— Ах, Люси, так неудобно на этой кровати.

— Расслабься, нам бы сейчас немного поспать, а потом…

— Не могу спать днем!

— …

— “Ты себя береги”, — говорила Эмильсен, видя, как я за нее беспокоюсь.

— Ты ведь слышала мой разговор с врачом, после промывания желудка опасность миновала. Так что не переживай из-за этого.

— Какое мне до нее дело? Другие хотят жить и умирают. А она, ей так повезло — она вылечилась! И вдруг устраивает историю с таблетками.

— Думаю, в сущности, она не хотела умирать. Печень отторгла таблетки, она ведь плотно поужинала. Пищеварение еще шло полным ходом.

— Если кто в отчаянии, тут не до еды, Люси. Но на меня все равно это подействовало, не люблю, не могу снова видеть больницу.

— Ты ее больше жалеешь, чем я, с чего бы это?

— В отделении первой помощи или в процедурной, где ты ее видела?

— Не знаю. Ты теперь успокойся и не морочь мне голову. Сейчас она спит, это точно. И нам тоже лучше поспать. К вечеру, если она вернется, мы отдохнем и сможем о ней позаботиться.

— Меня она видеть не захочет. Но все равно, думаю, из клиники ее так скоро не отпустят.

— Желудок не вынес ударной дозы таблеток, и готово, всю вывернуло, это ее и спасло. Иначе быть бы ей уже на том свете.

— Будь ее дом, как твой, без ночного консьержа, она умерла бы.

— Я на собрании кондоминиума просила посадить швейцара, как его тут называют, вполне могли бы сообща платить ему, чтобы не протянул ноги. Но они не хотят, толку нет, говорят, когда последний автомобиль заезжает в гараж, консьерж спокойно засыпает и ничего больше не сторожит.

— Но если из какой-нибудь квартиры попросят о помощи, он проснется.

— Ее всю вывернуло, и без помощи швейцара — она все равно бы спаслась.

— Я тебе скажу одну вещь, только ей не говори. Когда ты звонила в “скорую”, я быстренько осмотрела дом и застала швейцара, он доставал что-то из холодильника.

— Это я попросила лед, протереть лоб холодными тряпками, а то она вся горела.

— Это я знаю. Потом он вернулся к холодильнику, видно, заметил еду и что-то хотел взять, но, увидев меня, все бросил. Бедный мальчик.

— Бедняжка, даже от испуга голод не прошел.

— Люси, давно я не бодрствовала всю ночь, а теперь ворочаюсь, никак не устроюсь.

— Хочешь перекусить?

— Нет, Люси. Хотелось бы такого, о чем даже сказать не решаюсь.

— Хочешь прогуляться.

— Да, так чудно на улице, облачно, солнце глаз не режет.

— Ах, Нидия. Сил нет дойти до туалета, куда уж тут одеваться и выходить. Клянусь, давно хочу в туалет, но от усталости не могу пошевелиться.

— Давят на меня стены, Люси, воздух перекрывают.

— Скажи честно, боишься, что у соседки будут осложнения, жалеешь ее?

— Нет. Она сама себе это устроила, чего жалеть-то?

— Что-то ты темнишь.

— Не знаю, Люси. Даже если звонок был от него, думаю, ничего бы это не решило. Если звонил он, наверняка хотел извиниться, а не объявить о своем визите.

— Нидия, теперь послушай внимательно, если он позвонит и ты подойдешь, смотри, не дай маху. Она сейчас была в ясном уме, после промывания, и дала четкие указания: если он позвонит, ничего не рассказывать.

— Это я уже поняла.

— Она теперь его возненавидела, считает хамом. И она права, ни с кем нельзя так поступать, игнорировать, как последнюю собаку.

— Люси, я на его стороне и всегда буду его защищать. Она же сама набивалась. Сама пригласила его выпить кофе, сама потом стала его разыскивать, перевернула все верх дном, пока не нашла. Сама обманом заманила его в тот отель, уверяя, что все бесплатно. Он ведь ее не обнадеживал, ничего не обещал.

— Ты права, Нидия.

— Все равно, не хочу подходить к телефону.

— Может случиться, что ты останешься на минутку одна, я буду в душе, и позвонит мой мальчик из Швейцарии. Надо отвечать на звонки.

— Как пойдешь в душ, отключи телефон, и все.

— В любом случае, если он позвонит, надо сказать, что ее сейчас нет в Рио, мол, уехала в Сан-Пауло на несколько дней и неизвестно, когда вернется.

— Люси, если заплатить несколько крузадо бедному мальчику швейцару, думаешь, он проводит меня на прогулку?

— Думаю, да.

— Постоянно видишь какого-нибудь старичка на пляже, или старушку, гуляют себе с санитаром или консьержем, он их поддерживает под руку. Мне опираться не надо, просто не люблю гулять одна.

— Мысль неплохая.

— Мальчик, должно быть, уже ушел домой?

— Ах, Нидия, утром никогда его не вижу, видно, он уходит очень рано.

— Когда я застукала его с холодильником, он так посмотрел, сердце перевернулось. Глаза красивые, как у испуганного олененка. Не только вчера у открытого холодильника. Когда ни взглянешь, у него такой вид, словно ты его застала с поличным. И всякий раз, как ты рассказывала о мужчинах соседки, я думала о глазах этого мальчика.

— Никогда не всматривалась.

— Да ты что! Мальчик такой красавец — сразу обращаешь внимание. Я заметила, как только приехала.

— Наверно, в Рио к этому привыкаешь. Таких девушек, как на здешних пляжах, я нигде не встречала. А у парней такие прелестные мордочки. Да! Чуть не забыла. Сильвия еще кое-что прояснила, когда я уже выходила из палаты. Отчаяние по поводу его звонка — тут особая причина: вчера утром она для него передала, чтобы звонил на этот номер, мол, он ей срочно нужен.

— Не понимаю.

— Ну да, она же терпела, не звонила ему все это время, после острова.

— Кому же она передала?

— В одну из тех контор. Домашний номер он так ей и не дал. Это я тебе уже объясняла.

— Нет, Люси, ни разу не говорила.

— Ужасно, правда? Но это так, домашний телефон он никогда ей не давал, вроде как по рассеянности, поди его пойми.

— Я думала, он так беден, что живет без телефона.

— С телефоном, Нидия.

— Значит, держал дистанцию с самого начала. Нахал.

— В общем, после острова она его голоса не слышала. Но когда два дня назад у нее снова сломался телефон, не выдержала, позвонила и оставила этот номер, на случай, если он вдруг вздумает позвонить.

— И еще сказала, что срочно.

— Ну да.

— Значит, это он звонил вчера вечером, когда я не подошла. Нарочно не подошла.

— Откуда ты знаешь? Могли звонить из Швейцарии, даже лучше, что не подошла, сын потратился бы впустую. Хорошо, что не ответила.

— Когда Кука сказал, что вернется?

— Да уже должен был вернуться. Не нравится мне это.

— Не думаю, что его уговорят там остаться.

— Я ничего ему не сказала, что не хочу переезжать в Люцерн, но он догадался.

— Вот ужас, если он тебя внезапно вызовет, и мне придется уезжать из Рио тоже.

— Нет, должен сюда вернуться. Не пугай меня. Может, это он звонил вчера вечером.

— Нет, наверняка этот ее Феррейра.

— Говори честно, сняла трубку?

— Да, Люси. Сняла. Это был бразилец. Только я не очень поняла, что он говорил, и трубку повесила. Так получилось, клянусь, не знаю почему.

— Нидия…

— Занервничала и повесила трубку. Может, фамилию ее назвал, не знаю. Странные были имена.

— Ее зовут Сильвия Бернабеу.

— Плохо я поступила, правда?

— Если она узнает — убьет тебя.

— На меня что-то нашло, Люси, не знаю, зачем я так сделала.

— Хоть бы она никогда не узнала.

— …Люси! С улицы звонят!

— Так рано? Посмотри, кто там, Нидия, а то я никакая.

— Я не понимаю, что говорят в домофон.

— Сходи, пожалуйста. Вряд ли это он.

— Вот незадача, трезвонить в такой час…

— Люси, ничего особенного.

— Ты спятила, я тебе говорила — никогда не открывай дверь незнакомым людям.

— Я открыла, это был мальчик из соседнего дома. Смотри, что он тебе принес.

— Очки!

— Ничего не упустит, такой внимательный. Ты забыла у нее на ночном столике.

— А чего ты так долго? Он рассказал что-то новое?

— Нет, о соседке ничего. Сказал, что убрал ванную, как ты просила.

— За все время только это и сказал?

— Нет, просто я спросила, не пройдется ли он со мной несколько кварталов. Сейчас. Но он не мог, надо идти спать в одно место, туда после семи не пускают. Вечером сегодня все объяснит. И в принципе согласен прогуляться. Но сейчас должен бежать неизвестно почему.

— Нидия, я сейчас не могу с тобой пойти, правда.

— Неважно, Люси, мне уже легче.

— Я слышала, ты открывала дверцу буфета. Нехорошо, если взяла конфету, тебе нельзя шоколад, если проголодалась, есть фрукты, еще я приготовила тебе сок маракуйи. Можешь попить.

— Нет, я просто вспомнила, там, в буфете, лежат безе недельной давности, и никто к ним не притрагивается. Я дала одно мальчику.

— Правильно сделала, Нидия. Если он придет после обеда, скажи, пусть все забирает. Чистый сахар и взбитый яичный белок, это не вредно, а ты их не ешь.

— Они слегка приторные.

— Зато тебе не вредно, и аппетит перебивают.

— К сожалению, я люблю все вредное. Шоколад, вино, ликеры, яичницу.

— Ой, Нидия, что-то под ложечкой засосало.

— Принести винограду?

— Нет, раз уж так, принеси мне безешку.

Глава восьмая

Люцерн, 8 октября 1987 г.

Дорогая Нидия!

Вот сижу у черта на куличках и пишу тебе. Кто бы мог подумать, еще неделю назад. Полет прошел нормально, к счастью, я настояла на экономическом классе, в хвосте было пусто, любезная стюардесса “Варига” предложила мне занять все пять свободных мест в ряду, и я легла, едва убрали поднос после ужина. Девушка совсем не нервная, и очень воспитанная, как там принято. А здесь, Нидия, люди такие напряженные, даже страшно, чего они такие недобрые, если у них все есть? Особенно женщины. Этой бразильской стюардессе наверняка, как вернется домой, придется все делать по дому, готовить, растить детей, и она все равно сохраняет доброе расположение духа, и наверняка у нее ни сентаво в банке. Видишь, о чем я заговорила, а надо бы о важном.

В общем, здесь все прояснилось, как ты и предполагала, Кука хочет согласиться на переезд в Люцерн. Это важный шаг в его карьере, но он как-то не мог принять решение, не узнав прежде моего мнения. Бедняжка, я родила его на свет и знаю его лучше, чем он думает. Для меня он прозрачнее стекла. По-моему, бедняга лелеял надежду, что я при виде Люцерна передумаю, такой он красивый, такой аккуратненький.

Нидия, мне так грустно, не могу от тебя таить. Я ведь теперь для него помеха, а он, бедняжка, не знает, как это скрыть. Уверена, он ждал чуда, что мне понравится этот морозильник, этот склеп. Да, Нидия, Люцерн чудесен, но мне 81 год, у меня артроз и все что угодно, чего не спросишь, все есть, в смысле болезней, ты же знаешь. В тепленьком Рио, где люди такие неиздерганные, такие чуткие, услужливые, я еще скриплю потихоньку.

Но клянусь, сил нет выдержать еще один переезд из страны в страну. Не знаю, как поступлю, но там мне оставаться нельзя. Одно дело жить с сыном отдельно, но в квартале друг от друга, как в Рио, если что случится, он через пять минут у меня. А здесь все так дорого, что жить, видно, придется вместе. А мы друг друга не вынесем. Мне полюбилась независимая жизнь, чуть поздновато, но уж навсегда. Ах, Нидия, как счастлива я была в Рио, и не понимала этого.

Не вижу выхода, придется переехать сюда. В общем, ты не волнуйся, я скоро приеду, решать вопрос с квартирой и вообще. Надеюсь, тебе не очень одиноко, но я, правда, так благодарна, что ты осталась присмотреть за моим садиком, не вернулась в Буэнос-Айрес.

Мне понравилось, как твердо ты обошлась с сыном, они боятся оставить нас одних, вдруг что случится, внезапное недомогание, милый инсультик, и некому помочь. Естественно, они так думают. Но нельзя поддаваться, а то, не успеешь оглянуться, и в туалет одну не отпустят.

Чем хорош телефон — можно говорить категоричнее. А живьем — как посмотришь на их лица, такие озабоченные, в тревоге за твою жизнь, сразу размякаешь, не хочешь видеть, как они страдают. Ты бы посмотрела на Куку, когда мы заговорили о том, как решить вопрос с двумя квартирами в Рио, — аж душа надрывалась.

Я ему сказала, что Люцерн, на мой взгляд, очарователен, но потом он застал меня в слезах, а он смышленый. Да, можно привыкнуть, со временем. Он говорит, тут есть бассейны с горячей водой, где я могу плавать, там, в Рио, с этим трудно, но остальное время мне придется торчать дома все эти холодные месяцы. Их где-то восемь в году. И еще язык… К счастью, есть телеканал на итальянском.

А еще друзья-знакомые. В Рио у меня их немного, но все лучше, чем никого. И соседка очень беспокоит, если ты послушалась меня и написала мне через три дня после моего отъезда, письмо может прийти уже завтра. Надеюсь, ты не поленилась написать, опять же хорошо — заодно прогулялась до почты.

Не поняла я, чего ты не захотела поехать в аэропорт. Если из-за соседки, то напрасно, она теперь больше тебе доверяет, все бы при тебе рассказала. В машине, при водителе, конечно нет, а в очереди на регистрацию у нас было время спокойно поговорить. Она так благодарна за все твои хлопоты в то утро, когда позвонил этот тип, тебе на роду было написано подойти к телефону! Честно скажу, я в то утро не удержалась, проверила ее квартиру, все ли в порядке, убрал ли сторож всю эту гадость в ванной. Все было идеально, Нидия. Ты права, он очень ответственный парень, никогда не видела у нее такого порядка, как в то утро. Но голос типа не послушала, а мечтала до смерти! Тебе повезло, хотя тебе и дела нет. С души воротит, правда? Хотя признаюсь, зачастую люди бывают симпатичны неизвестно почему. И с антипатиями так же, хотя теперь ты ее больше понимаешь.

Там, в аэропорту, она сообщила новые подробности, ты была права, дома при тебе она сказала не все, но, по-моему, не потому, что не доверяла тебе, просто устала от первого дня работы после перерыва. Подумай, она всего три дня не работала после такой встряски, как промывание желудка. Ты была права, в обморок она упала в пятницу вечером, в субботу оставалась в клинике, но в понедельник, когда он явился к ней, у них все и случилось. Опять. Как ты и подозревала.

Но не пугайся, любовная горячка у нее уже прошла, при тебе она ни капли не лгала, все было так, как ты слышала своими ушами, за исключением главного — у них случился, так сказать, опрокидыш. Позже она раскаялась, что уступила, ничего ведь не чувствовала, все внутри словно оледенело. По ее словам, ты сама слышала, ее глубоко ранила эта обида, даже убила что-то в ее душе.

Ты на что ставишь? Что к ней вернется увлеченность или что они потихоньку перестанут видеться? Держу пари, что потихоньку… к ней вернется увлеченность! Не знаю почему, но у меня такое предчувствие. Хорошо бы! Наивная бедняжка! Может, он даже начнет разбираться в ней и поймет, что она за человек. Да, Нидия, она хорошая, пойми. Или такой мне видится. Я ее люблю, со мной она была очень ласкова.

Подумать только, все в итоге зависело от тебя. Не солги ты, что в понедельник она возвращается из Сан-Пауло, он бы не перезвонил. Хорошая была идея — сказать, что в понедельник она вернется и что должна сообщить ему что-то срочное. Не знаю, как она объяснила насчет срочности. Забыла спросить об этой детали. А это главное. Если она нашла хорошее объяснение, тогда ее женская гордость не задета. Но если ничего действительно срочного не было, кроме желания его видеть, она выставила себя в истинном свете — докучливой занудой. Противно оказаться в такой роли.

Но раз просила передать, чтобы срочно звонил, видно, уже припасла хорошее оправдание, но какое? Не могу себе простить, что не спросила. Но главное — он вернулся, и теперь она благодарна тебе по гроб жизни. Ладно, Нидия, может, мы позвоним раньше, чем ты получишь это письмо. Наберись самую малость терпения и жди меня, я слегка ослабла, а то вылетела бы первым самолетом и вырвала сорняки с корнем.

Ах, Нидия, отчаяние берет от всего этого, жить-то осталось всего ничего, и угораздило попасть в такую передрягу. Расстаться с садиком в Рио — хуже всего, мои папоротники, огромные тигровые листья. А тот, кто купит квартиру, не сумеет за ними ухаживать. Я их поливала, а потом из окна спальни смотрела, как они сияют, подрастают, становятся краше, нежно-зеленые, затем сочно-зеленые, без малейшего оттенка желтого, дают новые ростки, опять нежно-зеленые. Славно видеть, как все растет, поднимается с земли, крепко цепляется корнями.

Кстати, ты на дожди не смотри, поливай щедро, большие листья пальмы заслоняют растения, и дождевые капли недостаточно смачивают землю под ними, на дождь не ориентируйся, лучше проверяй землю, не сухая ли. Прощаться с каждым растением — как умирать заново или ощущать, что они умрут без моей заботы. И мебель такая красивая, куплена на той улице, где продают все подержанное. Дивные вещи, есть настоящий антиквариат. Придется все распродать. Каждая проданная вещь — опять траур. Так мало времени остается для прощания с миром, и все эти “чао” совсем мне не по сердцу, Нидия. Не хочу никаких прощаний. Хочу сидеть спокойно в моем углу, не здесь, где я никого не знаю и никого не люблю. Мой угол там, на одноместной кроватке, с видом на сад, я посадила его шесть лет назад. Сажать новый сад нет времени, особенно в таком красивом, но таком холодном месте, как это. Жутко было оставлять все в Буэнос-Айресе, но тогда я была молода — семьдесят пять лет! Девчонка! А теперь мне восемьдесят один, и я уже не девочка.

Прости, что расстраиваю тебя такими разговорами, тебе же восемьдесят три. И еще горе с Эмильсен. Знаю, я не пережила подобного ужаса, но и меня беды не обошли стороной. Лучше не подводить никакого баланса. Не хочу говорить о неприятном в прошлом, да и приятное в настоящем терять не готова. Но такова жизнь, Нидия, настоящее для меня теперь — этот чудесный город на берегу озера, хоть он мне даром не нужен. Мой садик в Рио — дело прошлого, это очевидно. Как все мимолетно. И видеться нам будет трудно, два часа с небольшим из Буэнос-Айреса в Рио летишь без проблем, другое дело — тринадцать или четырнадцать часов лету. Билет стоит целое состояние, а такого утомительного перелета нам с тобой уже не перенести.

Не хотела говорить, но, думаю, лучше предупредить заранее. Ах, Нидия, ты даже не представляешь, держу пари на что угодно, ты близко такого не вообразишь. Короче, Кука говорит, что мне вообще не надо возвращаться в Рио, он сам позже поедет и решит вопрос с домом. Это на случай, если сил у меня будет маловато для жуткого перелета туда и обратно. Эх, Нидия, зря я, наверное, тебе это сказала.

И самое обидное, не только садика моего больше не увижу, но и не узнаю, какое у него лицо — у ухажера соседки, какой у него голос, глубокий, как из бездны. Умираю от любопытства, Нидия. Я видела снимки, малюсенькие, не разобрать, какой он. Бедная Сильвия, пусть ей немного повезет в этот раз. Ей бы поменьше занудства, для мужчины хуже нет — терпеть мымру.

Ладно, Нидия, очень я устала, закругляюсь. Видимо, отопление, и окна закрытые. Завтра Кука отнесет письмо на работу и оттуда отправит. Здесь рядом нет почты, надо топать много кварталов. Очень скучаю без нашей местной почты. С большой нежностью, твоя сестра

Люси.

Представляешь, совпадение, вчера вечером, только я заклеила конверт, звонит Сильвия, она уже рассказала тебе мои новости, надеюсь. Сейчас шесть утра, просыпаюсь все раньше и раньше, в Рио в этот час уже приносили газету, я прочитывала ее целиком, пока светало. Португальский шел легко, и всегда печатали новости из Аргентины. Теперь даже газету читать не могу.

Кука возьмет письмо на работу и отправит оттуда. Жаль, соседка не догадалась поговорить с тобой до звонка, сообщила бы что-то о тебе. Но она такая, вздумалось — позвонила. Она такая, тратит не глядя. Вот я очень хочу с тобой поговорить, а ухнуть столько денег не решаюсь, в голове не укладывается, мы были воспитаны иначе, и тогда имело смысл сэкономить хоть песо. А теперь, с этой инфляцией ни на что не скопишь, потому, видно, люди и швыряют деньгами, как ненормальные.

Я никогда этим не грешила, да и цёны здесь так задраны, что порой смех разбирает. Вот разорвала конверт, дописать эти строки, а чувство, будто разбазарила целое состояние — ты даже не представляешь, сколько стоят конверт и бумага! Ну и гадость эта Европа, все втридорога!

Надеюсь, повесив трубку, она позвонила тебе и рассказала мои новости. Сказать ей было почти нечего, ты не думай, будто она от тебя что-то скрывает. На выходные она специально согласилась поехать за город, и не знает, звонил он или нет. Это ее, видно, уже меньше волнует, сейчас она твердо стоит на земле. Ты меня убьешь, но я забыла спросить, чем она объяснила срочность звонка. В общем, мне правда показалось, что наступает разочарование. Шарик прокололся.

Я не дипломированный психолог, но, по-моему, она так воодушевилась потому, что он сначала очень в ней нуждался и она помогала ему выбраться из глубокой бездны. Она такая, обожает помогать людям, отсюда и рвение в работе. А когда ситуация изменилась и он стал ходить на рыбалку, все рухнуло. В этом дело? Время покажет.

Не забывай соблюдать режим, а то ты теперь без моего надзора. Целую,

Люси.

Еще вот что. Перечитала письмо, проверяла, не забыла ли чего, и вижу, не письмо, а тоска зеленая. Бывает, скажешь, а сама так не чувствуешь, я не боюсь смерти, как может показаться из письма. Мне неважно, умру я или нет. Клянусь. Только ужасно грустно от расставаний. Еще одного не перенесу. По-моему, смерти боятся те, кто верит в иной мир, боятся преисподней. А я не верю, все здесь кончается, и привет.

Не представляю, что еще делать в ином мире. Скажи честно: тебе хочется, чтобы был иной мир или нет? Думаю, и тебе не хочется, никогда ты этим не обманывалась, а то бы не страдала так из-за Эмильсен. Кто-то может обманываться, но не мы. Конечно, было бы славно опять увидеть маму, но клянусь, в душе я совсем не верю, не могу надеяться, что снова обниму маму. Жизнь учит: надо радоваться хорошему, пока оно есть, и не страдать, когда оно кончилось. Мама — то хорошее, что выпало нам в жизни, и надо радоваться, что она у нас была. Тщетно мечтать о невозможном, думаю, это не помогает, в нашем-то возрасте, ты как считаешь? Еще раз пока.

Рио-де-Жанейро, 15 октября 1987 г.

Дорогая Люси!

В полдень пришло твое письмо, я не успею на почту после обеда, как ты помнишь, их вынимают в пять, а уже четыре. Чуть не пропустила сиесту, хотела ответить поскорее, но после обеда страшно потянуло в сон. Слежу за собой намного больше, чем при тебе, просто мои, в Буэнос-Айресе, рвут и мечут, что я не хочу возвращаться и сижу здесь одна. Они в ужасе, вдруг ночью что случится, и мне никто не поможет. А я хочу дождаться тебя.

Дважды звонили, не верят, что я решительно настроена оставаться. Все не могут поверить, требуют, чтобы я вернулась во что бы то ни стало. К счастью, Люси, человек я независимый, в плане материальном, сама себе хозяйка и вольна делать, что вздумается. Не хочу держать их в вечной тревоге, но придется им потерпеть. Если бы там начиналась зима, они бы и слова не сказали, но сейчас там тепло, холода ушли, а холод — мой главный враг. Так что не беспокойся за свои растения, буду смотреть за ними, пока ты не вернешься.

Ближе к ночи мне особенно одиноко, но страха нет вообще. Ведь в двух шагах этот надежный мальчик. Его зовут Роналду, и он до сих пор ни разу меня не подвел, приходит каждый вечер ровно в шесть и провожает на прогулку. Он очень словоохотлив, и я все понимаю. Уловил, какая между нами двумя разница, ты знаешь португальский намного лучше, но страшно туга на ухо и не хочешь этого признавать. Я же наоборот, слух у меня тончайший. Он иногда принимается стрекотать, и тут я не понимаю ни бельмеса, но, если говорит медленно — никаких проблем. Он счастлив заработать свои сентаво, а я чувствую себя богачкой, расхаживаю со спутником туда-сюда.

Думаю, человека видно по лицу, на вид он хороший, да и по сути хороший, принес фото жены, красивая девочка, пухленькая, совсем белая, а он, сама видела, какой темный. Странное дело, Люси, видишь его днем, и кажется — мулат мулатом, чернее черного, а вечером глядишь: черты лица, как у белого, а кожа темная вроде как от недостатка света. Обожаю курносенькие негритянские мордашки, круглые личики, но у него красота другая, тонкий овал. Ты должна признать, Люси, мальчик он прелестный.

Я посмотрела на других, кто там с кем гуляет, один со старичком в кресле каталке, мы их всегда с тобой видели, другой при старухе с палочкой, есть еще, все в безупречной форме медперсонала, но по виду ни одного, как мой. Конечно, в белой форме он был бы неотразим, но это большая трата, а долго ли я останусь — неизвестно. Так не хочется уезжать, Люси. Ты права, Рио — это сказка.

Слушай, Люси, я тут задумалась над твоими словами об ином мире. Не знаю, что и сказать, никогда об этом не думаю, даже в голову не приходит. Ты, наверное, права, надо радоваться хорошим минутам в жизни, и все. Пойми, не знаю, не хочу лгать, в глубине души вроде думаю, как ты, только не могу ясно выразить словами.

Давай лучше расскажу еще об этом парне. По-моему, его семейные беды помогают мне смириться с судьбой. Мальчик с северо-востока, оттуда, где не было дождей, помнишь? Или ты уже заделалась европейкой? Ну вот, теперь снова пошли дожди, но там кругом нищета, поэтому почти все сторожа в Рио оттуда, и многие служанки — тоже. Работы там нет. В общем, они с женой приехали несколько лет назад, он так и не нашел работу с жильем, чтобы жить с семьей. Вечно был на подхвате, крутился, мыл полы и выполнял самую грязную работу, у таких жилья нет, лишь закуток в подвале, где спят другие младшие уборщики, их там по нескольку человек, а днем спит еще ночной сторож, и, конечно, туда никого нельзя привести жить, из родственников.

В общем, поэтому жена устроилась прислугой в здании напротив, но туда он тоже не мог пойти спать, там две служанки жили в одной комнате — она и нянька. Вот так они и жили года два, спали порознь. Ее по вечерам отпускали в город, но денег на отель не было, ты понимаешь, о чем я, в общем, жизнь они вели полную лишений. И в один прекрасный день она вернулась, как они это называют, на Север, не говорят северо-восток. Уехала и поселилась у его матери, в деревне. А ему надоело бесконечно таскать ведра и орудовать тряпкой, он на какое-то время пристроился каменщиком, а затем пошел в ночные консьержи, ее все равно уже не было, чтобы встречаться по вечерам.

Платят одинаково, хоть вкалываешь целыми днями, хоть сидишь, бьешь баклуши ночи напролет. А почему? Я спросила, он сначала не отвечал. А потом признался — опасно! Ночью ведь может случиться налет, и охраннику, как правило, достается. Даже если не сопротивляться, злодеи иногда убивают его, чтобы он их не опознал, когда полиция начнет показывать ему фотографии из досье.

Знаю, ты, должно быть, думаешь, что у него такое лицо, когда идешь вечером мимо, от страха перед налетчиками. Но если хорошо разобраться, это не так, от страха глаза не такие. Всякий раз, как ты говорила про глаза ухажеров соседки, я думала об этом парне, он меня поразил с самого моего приезда в Рио, именно глазами. Они у него большущие, и вроде как он всегда что-то вспоминает, и тень стоит в глазах от невеселых мыслей. Лицо у него правильной формы, носик прямой, лицо неширокое, утонченный такой овал, глаза занимают пол-лица, и в них тень, не только от ресниц. Так странно — откуда эта затененность? Ах, Люси, откуда ж еще? От грустных воспоминаний, не иначе! Для тяжких воспоминаний не обязательно доживать до восьмидесяти.

Он путанно объяснил, почему жена вернулась, а она оказалась в положении. И там, в доме у свекрови, родила дочку. Он остался здесь. Они не виделись несколько месяцев, и он не выдержал, так хотел повидать девочку, бросил работу, в ту пору он драил полы и все такое. И пробовал прожить там, у матери, за счет урожая с ее клочка земли. Но им не хватало. И, по его словам, началась эпидемия пневмонии. Никогда не слышала, что бывают эпидемии пневмонии, это ж не заразно, правда? Не знаю, что он имел в виду. В общем, малышка, в полгодика или больше, у них заболела, ее сразу отвезли в больницу, но ничего нельзя было сделать, понимаешь? Он потом вернулся в Рио один. Думаю, все из-за недоедания. И с тех пор он жену не видит, но она постоянно ему пишет, красивый почерк, ты бы видела, хотя я не очень разбираю.

А вечером он сидит на своем посту охранника, видит проходящие парочки, целые семьи, кому посчастливилось быть вместе, а у него шаром покати, ни крыши над головой, ни кровати для сна. В этом основное неудобство дома Сильвии, есть только квартирка для консьержа, в глубине гаража, а для бедного мальчика нет ничего. А теперь угадай, где он спит. Сначала он отвечал уклончиво, но вчера наконец сказал правду — на стройке! Мы прошли в ворота, я глазам не поверила. Похоже, строительство наполовину заморожено из-за нехватки денег, они там что-то делают, но без спешки, леса до последнего этажа, там наш горемыка и спит днем, пока остальные ходят вокруг, работают, сама понимаешь, вряд ли они там большие молчуны.

А я еще жалуюсь, блаженствуя в отдельной квартире, живя в свое удовольствие. Это у них большая проблема, крыша над головой, сама видишь. Сколько нищеты в такой богатой стране! Но мы несчастнее, из-за зимы. Ладно, не знаю, придет ли письмо раньше твоего приезда сюда, посылаю на всякий случай. Ты сиди спокойно, поправляй здоровье, не вздумай ехать, если чувствуешь, что сил маловато, я тут отлично управляюсь, цветочки политы, и я всегда проверяю землю, не волнуйся, смотрю, не сухая ли. Конечно, и грязь разводить ни к чему, а то корни загнивают. Повторяю, делай все без спешки, я отсюда не сдвинусь, даже если наши из Буэнос-Айреса усилят нажим.

Нежно обнимает тебя, твоя сестричка

Нидия.

Инж. Альфредо Мадзарини, Францезишештрассе, 8

Люцерн, 21 октября 1987 г.

Сеньора

Сильвия Бернабеу

Руа Игарапава, 126, Рио-де-Жанейро

Уважаемая Сильвия!

Пишу по весьма печальному поводу. Знаю, с мамой Вас связывали очень теплые чувства. Мне нелегко излагать это на бумаге и извещать Вас таким образом. Мама умерла пять дней назад, в прошлый понедельник 16-го числа, от остановки сердца. Одно положительное в этой трагедии — она совсем не страдала, думаю даже, не заметила, что конец близок.

Я провел с ней всю субботу и воскресенье, решили остаться дома из-за непогоды, сильного ветра и проливных дождей, беседовали обо всем, что нас беспокоило, я имею в виду, разумеется, переезд. Мама была очень спокойна и решила не оставлять дом в Рио, она уже свыкалась с мыслью о жизни в Швейцарии.

В понедельник утром я проснулся как обычно, в восемь утра, чтобы быть на работе в половине десятого. Мама по обыкновению уже встала, даже позавтракала. Почти собравшись, я зашел на кухню подогреть слегка остывший кофе, когда услышал, как мама из своей комнаты говорит, что немного устала и прилегла. Я пошел спросить, что с ней, а она уже не дышала, откинувшись, руки будто гладили подушку, в полном умиротворении.

Врач пришел моментально, сосед, но я уже понял, что мама ушла из жизни. Простите, Сильвия, что не известил по телефону, из нижеследующего Вы поймете, как сложна наша семейная ситуация, и именно поэтому я предпочел данный вид связи.

Маму не вернуть, и я это знаю лучше других. Но есть весьма деликатная ситуация с тетей Нидией, мы решили ей ничего не говорить до ее возвращения в Буэнос-Айрес, если она еще не вернулась, когда Вы будете читать эти строки. Когда с мамой это случилось, я, естественно, связался с родными в Аргентине, прежде всего, с моим двоюродным братом Эухенио, сыном Нидии, и с ее зятем Игнасио.

Вы, наверное, в курсе, какие у моей тети проблемы со здоровьем, бедняжка хотела любой ценой поехать в Рио и побыть с мамой, вопреки советам врачей, несмотря на свое высокое артериальное давление. Она так настаивала, что ее замысел поддержали, учитывая, что зима в Буэнос-Айресе не пойдет ей на пользу. Моя бедная тетя в прошлом году потеряла дочь и поэтому жаждала общества мамы, как никогда раньше.

Просто эта бедная сеньора восьмидесяти трех лет находится, или находилась, надеюсь, она уже вернулась, в городе одна, не зная даже языка, и есть вероятность, что она узнает о кончине единственной сестры косвенным путем. Сын ее в отчаянии — он говорил с ней по телефону, тетя Нидия категорически отказалась возвращаться в Буэнос-Айрес. Возможно, мы нашли не очень подходящее объяснение, признаюсь, идея была моя: я предложил кузену сказать, что мама не вернется, я сам поеду через несколько недель решать вопрос с квартирой, и ей нет смысла ждать одной в Рио. Но ответ был безапелляционен: чувствует она себя отлично, в процессе полного укрепления здоровья, по словам кузена, именно так и сказала. Полное укрепление!

Довожу ситуацию до Вашего сведения, зная, что Вы движимы высоким духом человечности, и надеюсь на Вашу поддержку. По меньшей мере, мы хотим, чтобы Вы все же знали правду и не строили догадок о странности ситуации. Кузен надеется, что тетя станет тяготиться одиночеством и решит вернуться, если еще этого не сделала. По-моему, это характерно для данного возраста, сначала некоторое упрямство, потом оно уступает доводам разума. Ее основной аргумент — она должна ухаживать за растениями в мамином садике.

В общем, пишу Вам, и мне уже лучше, даже почти убедил себя, что тетя будет в Буэнос-Айресе, когда Вы прочтете эти строки. Ведь единственное логичное объяснение поведению тети — ее неверие в то, что мама в Рио не вернется, она все еще ждет ее, просто не приемлет мысли о потере сестры с переездом в Швейцарию. Насколько хуже реальность! И ее сын очень боится эмоционального шока, если открыть правду, пока она одна в Рио, он даже подумывает, не поехать ли самому за ней и сказать все лично.

В заключение шлю Вам привет и заранее благодарю за всяческую помощь. А при возникновении особых проблем без колебаний звоните мне за счет вызываемого. Примите заверения в искренней дружбе.

Альфредо Мадзарини.

Глава девятая

Люцерн, 27 октября 1987 г.

Дорогая тетя Нидия!

Как поживаешь? У нас тут кое-какие проблемы: мама все еще недомогает и должна соблюдать постельный режим. По этой причине она не пишет, как я объяснил тебе вчера по телефону. Извини, что я был не очень многословен, просто не ожидал твоего звонка, у нас сейчас разница с Бразилией четыре часа, и в это время я уже спал. Потом, как ты знаешь, тарифы из Бразилии очень высоки, много выше, чем при звонке отсюда туда. Я не дал тебе маму, потому что она спала, да и совсем потеряла голос, как я уже сказал. Как бы то ни было, для меня большая радость слышать твой голос и знать, что ты очень довольна.

То, что Рио пошел на пользу твоему здоровью, радует, но еще и беспокоит, я ведь тебе объяснял, что мы хотим решить вопрос с квартирой. После первой заминки со здоровьем мама почувствует себя отлично в этом климате, врачи заверили ее в этом, и я поеду все там ликвидировать к новогодним праздникам, тем более что здесь офисы закрываются на две недели.

Мама передает, чтобы ты не беспокоилась о растениях, к сожалению, ждать ее уже бесполезно, а не пишет она потому, что ей прописан полный покой. Нас обоих, ее и меня, беспокоит, что ты там одна, и мы прекрасно поймем, если ты немедленно вернешься в Буэнос-Айрес. Более того, нам будет гораздо спокойнее, если ты сделаешь это как можно скорее.

По любым практическим вопросам обращайся к моей бывшей секретарше Терезе, она очень толковая, с удовольствием забронирует билет и отвезет тебя в аэропорт. Служебный телефон 511—10–49, домашний 287—86–15.

Ладно, тетя дорогая, крепко тебя обнимаю. Если к концу года смогу быстро все решить в Рио, выставить квартиры на продажу и прочие дела, заскочу в Буэнос-Айрес. Надеюсь тебя там увидеть, с большой любовью, твой племянник

Кука.

Рио-де-Жанейро, 4 ноября 1987 г.

Дорогая Люси!

Вчера получила твой ответ, точнее Кукин. Такой коротенький! Только села читать, и уже конец. Твой следующий ответ пусть будет вдвое длиннее, я уже предвкушаю: лето, письмо от тебя придет к полудню, я его получу, сяду в прохладе сада, политого с утра пораньше, и в тени пальмы буду помирать со смеху от твоих рассказов о тамошних холодах.

Сама виновата! Нечего липнуть к сыну, как тянучка. Пошли его подальше! Бери пример с меня, вот я эмансипировалась, как говорит мой младший внучок, он жаждет эмансипироваться от старших братьев. Всегда это повторяет, а то умоляет взять его с собой, а те ноль внимания, к чему им малышня. Постоянно говорит: бабушка, вот увидишь, очень скоро я эмансипируюсь.

Теперь отдельно о твоих благословенных растениях: они в порядке, шел дождь и отлично промыл листья. Вот упомянула тянучку, и слюнки потекли. Теперь, Люси, я одна, готовлю всего ничего, пищеварение работает, как часы, но целыми днями думаю о еде. Это типично для вечно голодных. Тему постоянно поднимает этот парень, Роналду, очень меня забавляет разговорами о еде, все хочет, чтобы я приготовила блюдо с Севера, как он говорит, а они, по-моему, неудобоваримы. Но убедил меня сделать рыбу на углях, очень полезную, без подливы, ее можно добавлять по желанию. Такая она пикантная, в смысле острая.

Знаю, ты ждешь не дождешься, когда я расскажу о соседке, о ней я подумала, когда выше написала слово “пикантный”. Ты не представляешь, какие у меня новости. Давно я так не смеялась, но мальчик рассказал такое, в общем… ты не поверишь, меня такие вещи смешат, но, видно, все правда, зачем мальчику врать?

Смех разбирает, ведь мы, особенно ты, очень переживали из-за ее одиночества. Ну вот, мальчик проникся ко мне доверием и взял слово, что я тебе не расскажу, но, короче, там вдали ты все равно никому не разболтаешь, так что рассказываю без угрызений. Итак, держись, не падай, помнишь, ты говорила, что у нее было два ухажера? Я про аргентинца, торговца химикатами, и серфера.

Так вот, Люси, неправда, что она больше их не видела. Они к ней наведываются поздно ночью! Не вместе, конечно, это было бы слишком. Захаживают нечасто, через пень колоду, примерно раз в полмесяца. Роналду сказал, что один из них серфер, тут нет сомнений, а у второго акцент, как у нас, он в разъездах, и иногда привозит ему что-нибудь с Севера, тамошние приторные сласти. Он иногда является поздно, швейцар уже в полудреме, и, чтобы подольститься, приносит гостинец, как бы на чай.

По словам мальчика, эти двое всегда ходили, он не помнит, чтобы она долго никого не принимала. Просто ухажеры залетают к ней поздно, и никто в доме их не видит, вот она и слывет серьезной. И я спросила, захаживали ли эти типы при сыне, а он ответил, что она сама спускалась, встречалась с серфером на углу и садилась с ним в такси, а у другого была своя машина.

Куда ж они могли ездить? — спросила я Роналду, спрашиваю как бы рассеянно, а сама думаю: видно, ехали в один из модных баров, или ужинать туда, где поздно закрывают. А мальчик говорит: ездили в отель! Так и сказал, хотя, если честно, не думаю, чтобы он знал наверняка. Но это самое вероятное.

А мы за нее беспокоились. И это не все, есть еще один, ходит время от времени, но по описанию бразилец и возраста довольно неопределенного, так что может быть кто угодно. Знаю, ты скажешь, мол, тот самый Феррейра. А вот и нет! Другой! Феррейру-то мальчик давно вычислил, и он больше не приходил, после того понедельника, когда возник благодаря мне. По крайней мере, вечером не приходил, да и она о нем больше не упоминала. Мальчик его никогда не видел, но знает, я же описала — лысый и с животиком.

Эти типы ночевать никогда не остаются, уходят через пару часов после прихода, по подсчетам мальчика. И когда сын был в Рио и они встречались вне дома, она никогда не возвращалась позже двух ночи. Так вот, Люси, выиграла я пари, говорила — ветреная она бабенка, ставила что угодно, жаль, играли не на деньги, ободрала бы тебя как липку.

И это еще не все, позавчера она звонила, спрашивала, как я, надо признать, ко мне она очень внимательна, а я сразу заговорила про Феррейру, пока она не повесила трубку. И она сказала, что больше он не звонил, она всегда его вспоминает, но звонить не думает, ясно же, что дело не заладилось. Тут я повела себя довольно смело и спросила, почему, на ее взгляд, он пошел на попятный. А она глубоко вздохнула и заявила: что-то, видимо, готовится, у нее предчувствие, скоро будет сюрприз; она ощущает это, сюрприз может оказаться весьма приятный.

Если наберусь духу, попрошу Роналду разузнать немного о том таинственном незнакомце. Но вернусь к разговору с соседкой, она призналась, что, когда кто-то начинает ей очень, ну очень нравиться, она всегда приходит в ужас, знает, дело добром не кончится. Хотя все равно не жалеет сил, чтобы выиграть битву, никогда заранее не сдается. Бедная девушка.

Извини, больше у меня нет о ней новостей, если честно, она приглашала вечером зайти поболтать, но в это время у меня уже нет сил. Сейчас объясню. Просто мальчик так меня расстроил рассказом о своей семье на Севере, что я решила отвлечься, купила ткань и шью кое-что для его жены, бедная девочка. А после шитья и прогулки с ним под вечер топлива у меня в баке остается маловато, а к ночи тянет в сон. Я это придумала, потому что на днях мальчик страшно разругался с управляющим дома и хотел вернуться на Север, все бросить. Вроде он невежливо ответил кому-то из жильцов, управляющий потребовал извинений, а мальчик отказался.

Он это рассказал, когда зашел вечером прогуляться со мной и заодно попрощаться, хотел уезжать на Север, вот голова садовая, его сбережений едва хватит на билет! И ни сентаво, чтобы отвезти жене и матери. Тогда я ему сказала, пусть объяснит все твоей Сильвии, она должна хорошо знать, что за человек его довел. Сказано — сделано. Она сразу поговорила с управляющим и четко объяснила, что речь идет о наглом жильце, хорошо известном в доме своей вздорностью и спесью.

Ну вот, когда мальчик надумал вернуться на Север, мне пришла мысль сшить что-то для девочки, его жены, но, если честно, я не успевала. К счастью, все уладилось, мальчик не уезжает, а она, возможно, когда-нибудь и сама приедет. Почему бы и нет?

Ладно, завтра черкну еще пару строк перед походом на почту. Кстати: стоит жара и тигровые листья могут поникнуть, если их к вечеру не поливать как следует. Поэтому я в полшестого, перед тем как собраться на прогулку, поливаю их прохладной водой. Помимо классического утреннего полива, конечно. А возвращаюсь с прогулочки, они уже в лучшем виде — распрямились. До завтра, тогда добавлю еще строчку другую.

5 ноября. Вечер вчера выдался суматошный. Звонили из Буэнос-Айреса в страшном беспокойстве из-за моей задержки с возвращением. Знали бы они, что с каждым днем меня все меньше туда тянет! Оказывается, ближе к Рождеству мест в самолетах не будет, и они хотят, чтобы я бронировала билет уже на следующую неделю. Нашли ненормальную. Масик ужасно занервничал, собрался ехать за мной, вдруг я боюсь лететь одна. Но больше всего их волнует, что я ночью одна, вдруг со мной что случится. Короче, я обещала кого-нибудь подыскать. Была у меня мыслишка, но давай сначала расскажу о втором вечернем звонке. Видишь, я тут нарасхват.

В общем, очень меня расстроил звонок Масика, я уже собиралась взять бумагу и ручку, выложить ему все начистоту, но тут зазвонил телефон. Было почти десять вечера, я, конечно, сперва подумала о тебе, но прикинула, что у вас там часа два ночи. И лучше уж не от тебя, ведь в два ночи не звонят с добрыми вестями. Вторым, о ком я подумала, был Феррейра, но оказалось, и не он. Это была твоя Сильвия!

Звонила в кислом настроении, звала зайти поговорить. Причем не без настойчивости, ну я и пошла, тем более она прислала за мной Роналду, а потом он еще, такой любезный, проводил меня обратно. Ах, как жаль мальчика, сидит всю ночь один-одинешенек в холльчике у входа. Жалею его больше, чем психологиню, хотя нет, она тоже бедная-несчастная.

Рассказываю: звонила она потому, что одиноко, временами, говорит, накатывает отчаяние, но теперь она яснее видит всю картину. Больше всего тоскует по сыну и сейчас привыкает к мысли, что он уехал насовсем и не вернется. А теперь держись крепче: сказала, что снова стала встречаться с прежними ухажерами. И понимает теперь, насколько практичнее в ее возрасте и с ее профессией видеться с людьми просто так, без лишних для нее обязательств. Хотя в какой-то момент уставилась на меня и выдала странную вещь: мол, это все слова, но если он вернется и предложит полностью переменить их жизни? Тогда она готова на что угодно. Он же теперь обладает такой огромной властью над нею.

Но в целом выглядела она неплохо и, наверное, сегодня утром проснулась в еще лучшем виде, ведь пока мы вели беседу, меня уже сильно тянуло в сон, зазвонил телефон, она ответила по-португальски, то ли серфер, то ли наш неизвестный, и было ясно, что они договариваются о встрече, не откладывая в долгий ящик. Тут мне пришлось уйти, из тактичности, не спросив, как собиралась, совета: не порекомендует ли она знакомую девушку, служанку, из ее дома или из нашего, чтобы подрядилась ходить ко мне ночевать. Неплохая идея, правда?

Если честно, я пока не думала никого приглашать. Но после звонка Масика решила доставить им хоть эту радость — пусть знают, что я ночью не одна. А теперь расскажу кое-что, чем я очень довольна, меня осенила фантастическая идея. Смотри, Люси, вы же будете продавать квартиру, или даже лучше сдавать, пока поймете, как идут дела в Швейцарии. А кому лучше сдавать, как не мне? Климат мне в самый раз. И я подумала: мальчик из соседнего дома мог бы привезти жену и прекрасно поселиться в другой комнате, теперь без тебя я туда совсем не захожу, с тобой мы каждый вечер смотрели там кино.

Я перенесла телевизор в нашу комнату, видеомагнитофон не стала, хоть заставлю себя смотреть здешнее телевидение и практиковаться в португальском. К счастью, слуха я не утратила и, надо сказать, с каждым днем понимаю все больше. Опять же — тема для разговора, если кого встречу, ведь любая здешняя сеньора смотрит вечерние телесериалы. Я с ними говорю по-испански, но они все понимают, и мальчик тоже, хотя с ним я не стесняюсь и смело несу любую ахинею на португальском.

Но с его женой хотелось бы говорить получше, мы бы обстоятельно беседовали. Все забываю спросить мальчика про это северное рукоделие — кружево! Умеет ли она его плести? Вот было бы здорово научиться у нее тому трудному стежку, по телевизору показывали короткий сюжет, вкалывают уйму иголок в такой матерчатый мячик, и узор получается — красотища. Я довольно много поняла из этой кинохроники.

Ох, я безголовая, ты же сама мне советовала смотреть понемногу телевизор на португальском и учиться. Я и слышать не хотела, помнишь? Просто в первые приезды очень робела перед новым языком. Но другой комнатой я не пользуюсь, так что пусть там устраиваются и спят, даже кровать покупать не надо, там диван, он раскладывается в двуспальную кровать. Потребуется еще одно одеялко. На двоих — но не на троих.

Я мальчику еще ничего не говорила, чтобы заранее не обнадеживать. Потому и шлю письмо. Прошу у тебя разрешения взять ее и мальчика сюда жить. И еще предлагаю снять у тебя квартиру, или купить. В данный момент у меня нет свободных денег, но я продам квартиру в Буэнос-Айресе, ту, что сдаю, неважно, если в ходе сделки что-то потеряю. Главное — здоровье.

Что еще? Видишь, какое письмо длинное, шли, пожалуйста, такое же, хотя новостей у тебя наверняка мало, сидишь безвылазно из-за холода. Марки тебя волновать не должны, с Кукиной работы отправят. Хоть какой толк от транснациональных компаний. Чуть не забыла: вчера вечером, когда мальчик провожал меня с прогулки, я спросила, знает ли он какую-нибудь надежную девочку в доме. И он тут же ответил, что не в его здании, а в нашем есть няня, ей приходится спать в одной комнатке со служанкой, ты видела, какие крохотные здесь комнатки для прислуги.

Он с девочкой-нянькой не знаком, точнее никогда не говорил с ней, но от других знает, что она недавно приехала из деревни. Мальчик и со второй не знаком, со служанкой, так что не знает, удобно ли им в комнатенке. Мало ли, может, хозяева укладывают ее в гостиной с ребенком. Подожду до девяти утра, время пристойное, и пойду поговорю с хозяйкой дома, спрошу, устроит ли ее такой вариант.

Помогу ей сбагрить человека на ночь, разве плохо? Квартиры-то не очень большие, для нас с тобой нормально, но для семьи с детьми, служанкой и няней — безумие. Даже предложу кормить ее ужином — девочку, ведь приходя с работы, хозяйка дома, наверное, хочет сама заниматься малышом. А нянька ей скорее помеха.

Но это было бы лишь временное решение. На деле я хочу, чтобы с Севера приехала жена мальчика, ее зовут Вильма. Мальчик показывал письма, видно, добрейшая душа, бедняжка.

Ах, Люси, вчера вечером мы долго говорили, мальчик мне сердце надрывает. Когда ты с ним, он такой неунывающий, настоящий колокольчик. А когда остается один, взгляд его грустнеет. И он еще думает, представляешь, что ему в жизни крупно повезло, и, видя на улице попрошайку, пьяницу, или бомжей обоего пола, мужчин и женщин, всегда считает, что не обижен жизнью. Я помалкиваю, даю ему высказаться, правда, иногда кажется, что он шутит, но ничего подобного, говорит всерьез. Например, часто рассказывает о своем отце, и матери, мать у него жива, это я тебе говорила. Отца нет, он давно умер, с тех пор и посыпались все напасти.

Отец был парикмахером в деревне, а мать кухаркой в имении что ли, в нескольких километрах оттуда. Оба работали, и всего хватало. Особенно детей, горазды они тут детей делать! И Роналду из самых младших. Думаю, мать у них большая труженица, возвращалась вечером домой, готовила еду, а потом еще шила, святая женщина! Мальчик ее очень любит, но еще больше, по-моему, любил отца. Говорит, его до сих пор вспоминает вся деревня, никто не может смириться с его смертью.

Он был очень веселым человеком, устраивал для детей чемпионаты по футболу, состязания по легкой атлетике, праздники, разыгрывал легковерных, Роналду его обожал, и, похоже, вся остальная детвора тоже. Правда, отец был мальчиком не очень доволен, тот учился из рук вон плохо. Я спросила, зачем он огорчал отца, и мальчик со всей откровенностью ответил, и на глаза его навернулись слезы, что в этом возрасте он не мог усидеть на месте, его постоянно тянуло чем-то заняться, попрыгать, побегать, не сиделось спокойно за партой, ерзал, точно его муравьи щекотали, вскакивал, мчался запускать змея, или играть в мяч, вертелся, словно муравьи его изводят. Или сам бес вселился.

А мать экономила на всем, одежду не покупала, шила отцу рубашки, и детям — штанишки, в жару они только их и носили. Все это я рассказала Сильвии, беседуя о мальчике, мне его так жалко, у него же ничего нет в жизни, и она много объяснила мне про Бразилию, пережившую годы бурного прогресса, пока военные все не порушили, как и у нас, сама знаешь, а ведь люди стремились к чему-то, старались что-то скопить, совсем как у нас, помнишь? Тогда имело смысл копить деньги, инфляции, как теперь, не было, и люди мечтали пробиться в жизни.

И всюду царила радость, и труд, конечно, но труд, исполненный надежды, ты меня понимаешь, ведь в Аргентине произошло примерно то же. Поэтому, говорит Сильвия, мальчик отчасти продукт той эпохи, нынешние ребята не такие, ему уже двадцать семь и довелось застать лучшие времена, в душе он верит, что в будущем все наладится, помнит уют домашнего очага и потому, думаю, не теряет надежды завести свой собственный.

Ну, а с отцом вышло ужасно, он умер от скоротечной болезни, и все пошло вкривь да вкось. Мальчик был подростком, самый деликатный возраст, когда понес эту утрату. А потом — подумай только, мать пустила в дом какого-то типа, и тот занял отцово место. Видно, горе ее было велико, а тут еще началась засуха, имение осталось без пеонов, она потеряла работу кухарки, и пришлось пустить в дом этого человека, он был вроде каменщик, в общем строитель, а ребята помаленьку разъехались в поисках работы, кто куда, ведь засуха лютовала, но хуже всего то, что отчим оказался типом никудышным, их он не трогал, зато требовал тишины, не давал включать радио и ничего такого, в восемь вечера ложился спать, и кругом должно было царить полное безмолвие. А с ребятами даже не разговаривал, не желал ни доброго утра, ни доброй ночи.

Зато с матерью вел себя хуже злой собаки, дети подозревали, что, может, даже бил ее, не раз они, возвращаясь домой, видели на полу осколки — отчим бросал вещи об стену, чтобы разрядить нервы! — и заставали мать в слезах, и она всегда прикрывала спину, именно по ней обычно дубасят жен эти гады, сказал мне мальчик. По его словам, соседи думали про этого типа так же — лучше б он пропал куда подальше, и безвозвратно.

Мальчик рассказывает все это, и все равно считает, что жизнь его не обделила. Видно, не теряет надежды, что хорошие времена вернутся, жену он обожает, и, если все пойдет как надо, в скором времени она приедет. Возможно, он понимает, что встретил человека, готового прийти ему на помощь, хоть я ничего и не говорила, а потому сияет от радости, когда мы ведем с ним беседу.

Правда, мальчик этот, как колокольчик. У него всегда есть, что рассказать, больше всего любит говорить о еде и о жене, говорит, она самая красивая и добрая на свете, и он должен благодарить Бога, ведь это Он послал ему эту девушку, а прежде дал самых добрых родителей в мире. Еще обожает старшую сестру, она, в итоге, его воспитала, взяв к себе домой, когда отчим совсем распустился.

Хотелось тебе объяснить, почему мальчик именно такой, а слов подобрать не умею, не приходят на ум. Смех его заразителен. Может, из-за зубов, ты скажешь, я спятила, но у него идеальные белые зубы, и улыбается он по любому поводу, и тогда зубы молодого, здорового парня, не знаю, словно сияют, белоснежные зубы и алые, пухлые губы растягиваются до ушей в улыбке.

Вчера мы сели на скамейке на пляже поговорить спокойно, и я разглядывала его какое-то время, а он на глазах преображался, рассказывал о танцах в родном селенье и как стал ухаживать за женой, та никогда не ходила одна, всегда с кем-то из близких, и казалось, он хорошеет, а свет изнутри все ярче, и будто это уже не человек повествует о своем прошлом, наполненном любовью, и о своем будущем, исполненном надежд, ведь ему так повезло, и жизнь чудесна, и будто это уже не парень, Люси, а ангел небесный. Меня это поразило. Я не сумасшедшая, Люси, видениями не страдаю, но клянусь памятью Эмильсен, самым святым в моей жизни, мальчик, когда говорил, преображался, превращался из заурядного негритенка, каким был и остается, в существо иного мира.

Но как он может быть таким счастливым, если, выйдя в шесть утра из холльчика, похожего на карцер, где совсем нет вентиляции, вынужден топать на стройку? Он мне ее уже показал! Я так настаивала, что он отвел меня туда, не хотела тебе говорить, скажешь, что я рехнулась. И там были здоровенные ребята, он не хотел заходить, но я с ними заговорила, сказала, что хочу посмотреть стройку, интересуюсь покупкой квартиры, и они дали мне провести полную инспекцию!

Я хотела посмотреть, где у них кровати, в какой клетушке они спят, и чуть не умерла, потому что в углу, где будет гараж, в подвале, на полу накиданы бумаги и тряпки. У кого-то есть матрас, у других и того нету, такая дыра не пригодна даже для мышей.

Он сначала очень стеснялся остальных, но мы все-таки продолжили наш “люкс-тур”, как говорят наглые жулики из агентства, слупившие с нас сорок долларов за куцую прогулочку по холмам Рио. И он мне даже с гордостью продемонстрировал: вот у него матрас. Матрас валялся на улице, и он его нашел, проходя ночью через площадь напротив почты. И тащил до самой стройки, кварталов десять. Руки у него очень ловкие, показал, как свернул матрас, водрузил на голову, и привет. Тогда я сказала, что не верю, он же никогда не ходит ночью через ту маленькую площадь. И он признался, что приударил в тех местах за одной служаночкой, но теперь больше с ней не видится. Вот пройдоха, ведь женат. Но с его молодостью, да на морском воздухе, вообрази, как играет кровь у бедного мальчика.

А потом заставил меня лезть на самый верх, чтобы показать, где он готовит еду. Нет, мы уже были наверху, он с другим нелегалом там спит, прячась от инженера. Ну вот, он взял несколько кирпичей и соорудил печь, а внутри разжигает уголь. Печь! Всего-то ящичек из кирпичей. Наверно, я не точно выразилась, он положил кирпичи с одной стороны и с другой, в форме квадрата. А рядом валялась пустая бутылка из-под пива, ей он толчет черную фасоль, и пакет непременного риса. Они с приятелем едят отдельно, тот тоже не со стройки, но спать его пускают. Все вроде прекрасно уживаются.

По словам бедняжки Роналду, есть два типа строек, со сторожем и без. Где сторож, там вечно грызня, он следует указаниям инженеров, того нельзя, этого, кстати и не кстати, и всех доводит до белого каления. А на стройках поменьше, как эта, где смета мала и сторожу платить не могут, или охраннику, как его здесь называют, все довольны, после работы никаких перебранок, раз нет стукача, доносящего все инженеру.

Короче, там вроде живут дружно. Нашелся, правда, один задира, в воскресенье как-то напал на Роналду с битой бутылкой, но все заступились, тот устыдился и ретировался. Говорят, человек он неплохой, но дуреет от спиртного, меняется до неузнаваемости. Будем надеяться, он не заявится в холльчик соседнего дома с осколком битой бутылки, добыть ее проще простого.

Страшная работа, всю ночь рискуешь, вдруг наглый налетчик ворвется в здание. Но, думаю, имея место для ночлега, он без труда найдет себе дневную работу. Хотя, с другой стороны, даже лучше, чтобы он работал ночами, тогда его жена разговаривала бы со мной, пока не придет время спать.

Ладно, скоро девять, пойду говорить с хозяйкой нянечки, пока она не ушла на работу. А потом, не спеша, пройдусь до почты.

Тысячу нежных приветов Куке, поблагодари его за письмецо, пиши скорей и побольше, с любовью, твоя сестра и будущая квартирантка, не вздумай спорить!

Чао.

Нидия.

Рио, 4 ноября 1987 г.

Дорогой Масик!

Вчера было приятно слышать твой голос. Уловила, что ты слегка мною недоволен, надеюсь, у тебя это уже проходит.

Во-первых, есть хорошая новость; с сегодняшней ночи ко мне приходит ночевать девушка. Судя по всему, чудесная, работает няней в этом доме, я только что говорила с хозяйкой и мы обо всем договорились. Она подписалась обеими руками, сразу позвала нянечку и растолковала на хорошем португальском, что мне надо.

Девочка была счастлива до безумия, еще бы, заработать пару лишних крузадо и спать на кровати. Угадай, где она спала? На матрасе, на полу в кухне. Ведь в комнатке для прислуги умещается только одна койка, да и служаночке там очень тесно. Я-то знаю, какие помещения для прислуги в этом доме.

Так что не волнуйся, теперь ночью я не одна. Девочка молоденькая, четырнадцати лет, хотя выглядит сложившейся барышней, очаровательная девчушка, довольно темненькая, глаза зеленые, очень светлые, в невероятном контрасте с кожей лица. Но, правда, непонятно, какого цвета у девочки кожа, не дивный матовый отлив, как у аргентинских брюнеток, скорее отдает бронзовым, как когда аргентинская девушка много загорает в Мардель-Плата и похожа на спелый плод, так пышет здоровьем. Но у девочки этот цвет от природы, иначе я сразу заметила бы след от купальника.

Ладно, дорогуша, поговорим о чуть более серьезном. Ты даже представить себе не можешь, какой у меня невероятный прилив здоровья. Совсем другая жизнь. Словно и не я вовсе. А здоровье — бесценно. Так что предлагаю тебе следующее.

Ты не пугайся, но я твердо решила. Я хочу остаться здесь и здесь останусь. Делаю это ради тебя. Ведь если я вернусь и со мной что случится, ты будешь чувствовать себя виноватым.

Я уже написала Люси и прошу ее как об огромном одолжении — сдать мне квартиру. По сути, это я оказываю ей любезность. Помимо девочки, которая будет приходить ночевать, я уже наняла одного очень серьезного сеньора, он работает ночным охранником в соседнем доме и будет сопровождать меня каждый вечер на длительных прогулках, так я смогу выполнять предписание врача по части гуляний.

С завтрашнего дня этот сеньор также станет ходить со мной раз в неделю на ярмарку за покупками. Для меня походы туда — настоящий праздник, какие красочные фрукты и овощи! Не говоря уже о лотках с цветами, достойных яркой открытки. Ярмарка бывает раз в неделю, с раннего утра до полудня. Мы с Люси всегда ходили и встречали там, прямо на ярмарке, где полно народу, мальчика, готового поднести покупки старушкам, и не старушкам тоже, а то пакетов набирается столько, что рук не хватает.

Но мне лучше ходить с этим сеньором, так надежнее, да и ему надо подработать. В дальнейшем на ярмарку и в супермаркет буду брать с собой женщину, они терпеливее, у меня уже есть одна на примете. Но это потом, а пока меня выручает этот сеньор. Нянечка не могла бы пойти со мной в этот час на ярмарку, ей надо смотреть за ребенком. Помимо всего этого, конечно, по-прежнему приходит девушка с почасовой оплатой, два раза в неделю, и делает уборку, как при Люси. Сам видишь, я тут окружена заботой в лучшем виде, к тому же прислуга здесь очень хорошая и недорогая. _:

Теперь о более серьезном: если Люси требуется продать эту квартиру, чтобы приобрести там, в Люцерне, другую или для чего бы то ни было, я готова ее купить. Ты подумай, как лучше провести подобную операцию, можно ли взять что-то из моих денег, вложенных в наше предприятие, или понадобится продать квартиру на улице Ирала. Выбирай сам, как это сделать. Но я хочу обеспечить себе эту квартиру, здесь не о чем спорить. Это маленькая прихоть, единственная, которую я позволяю себе в жизни, целиком отданной накоплению и домашнему хозяйству. Но мое здоровье, думаю, того стоит.

Как бы то ни было, это прекрасное вложение денег, собственность в Рио всегда будет в цене, место это очень востребованное.

Ладно, на сегодня, по-моему, новостей от меня хватит, привет твоим, и Игнасио, и детям Эмильсен. Как там Игнасио? Раньше мысль, что он заведет новую семью, казалась мне кощунством, непростительным оскорблением памяти Эмильсен, но теперь, думаю, это для него лучший выход, бедный парень. Только пусть повременит немного, правда? Пятьдесят лет — расцвет молодости, к чему торопиться, пусть смотрит повнимательнее, с кем связывается.

Подумать, я в этом возрасте уже овдовела — я тоже. Но у женщин все иначе, особенно в ту пору. И если честно, мне в голову никогда не приходило снова выйти замуж. Твой отец был для меня единственным мужчиной на свете, и никто не мог занять его место.

Я тебе заморочила голову, пойду потихоньку на почту с моим шикарным зонтиком на случай, если солнце будет печь немилосердно. Но вернемся к Игнасио, дети уже большие, только младшенький еще в коротких штанишках, но не успеет опомниться, как и он станет мужчиной, что бедный Игнасио будет тогда один делать? Ты это хорошо понимаешь, твоя дочь уже доктор, времени на вас и на бабушку она уже давно не находит. Такова жизнь, вот и я, когда вышла замуж, маму почти перестала видеть, бедняжку. Любит тебя твоя

Мама.

P.S.

Сыночек, обещай, что больше никогда не позвонишь такой раздраженный. Замечу, ты говорил со мной довольно грубо. Не делай так больше, а то я потом в себя не могу прийти. За пятьдесят лет с лишком мы никогда не ссорились, представляешь, как было бы “славно” разругаться теперь, на предпоследней минуте матча.

И еще. Скажи честно, эта взрослая девица, она у вас постоянно на языке и к вам все время ходит, имеет она отношение к Игнасио? Ничего от меня не скрывай, так хуже. И потом, я сумею понять.

Глава десятая

Сильвия Бернабеу, Руа Игарапава, 126

Рио-де-Жанейро, 12 ноября 1987 г.

Сеньор

Альфредо Мадзарини

Францезишештрассе, 8, Люцерн

Уважаемый друг!

Очень ценю доверие, с которым Вы пишете о своей тете. Нечего и говорить о горе, которое я испытала в связи с кончиной дорогой Люси. Лучше об этом не упоминать, для меня она значила очень много, кусочек Аргентины рядом с моим домом, подлинное пристанище. Говорят, крайности сходятся, и ее романтичность восхищала меня, я полная ей противоположность, и мне не доставало этого совсем другого взгляда на вещи. Говоря “романтичность”, я хочу обозначить жизненную позицию, основанную на оси эмоция — воображение, противопоставленной рациональному началу.

И как непохожа на нее сеньора Нидия, такая практичная, твердо стоящая на земле. С ней я почти не беседую, ведь она говорит совершенно то же, что приходит в голову мне, мы слишком похожи, чтобы интересоваться друг другом.

Я бы на Вашем месте не очень за нее беспокоилась, пожалуй, нам следует поучиться у сеньоры Нидии. Не знаю, как Вы отнесетесь к моим словам, но я поддерживаю ее стремление к независимости. Наверняка ее сыну не понравится моя позиция, но обстоятельства дела не оставляют у меня сомнений в правомерности такого стремления. Прежде всего, убеждена, что отсутствие дорогой Люси не отменит планов сеньоры Нидии. Ее привязанности в настоящее время иные.

Хотела написать письмо еще несколько дней назад, но не была полностью уверена в том, что собираюсь сказать, и это меня останавливало. Но сегодня под вечер зашла Ваша уважаемая тетушка, просила перевести на португальский письмо для ее будущей компаньонки, и оставила несколько страниц на испанском. Думаю, лучше переписать этот текст, и тогда Вы поймете, какими чувствами живет в настоящее время сеньора Нидия. Не думаю, что поступаю в данном случае неправильно, раскрывая то сокровенное, что меня не уполномочили показывать третьим лицам. Просто цель этой своеобразной за очной профессиональной консультации, по-моему, оправдывает средства.

‘Дорогая Вильма! Пишу тебе напрямую, чтобы поблагодарить за привет, который ты передаешь мне в письме мужу. Прости, что обращаюсь на “ты”, но в моем возрасте я уже к этому привыкла, просто все кажутся малыми детьми в сравнении со мной. Через несколько месяцев мне исполнится восемьдесят четыре.

Я уже много знаю о тебе благодаря фото и всему, что рассказывает Роналду. Надеюсь, скоро я узнаю наверняка, смогу ли арендовать квартиру у сестры, тогда мы пошлем тебе билет, и ты сядешь в этот ужасный автобус, который тащится два дня с половиной. Будь у меня больше денег, послала бы билет на самолет — такая возможность полностью не исключается.

Меня очень беспокоит, что ты приуныла, плачешь каждый вечер, я-то прекрасно знаю, что это такое! Я тоже потеряла дочь, почти два года назад, и мужа тоже нет рядом, чтобы поддержать меня. Его я потеряла очень давно. Но ты, дорогая, своего не потеряла. Он здесь в полном здравии, ждет тебя, постоянно о тебе говорит, видно, что любит безмерно.

Поверь, все образуется, скоро вы будете вместе, и не как в прошлый раз, когда ты спала в каморке с подругой по работе. У вас очень красивая комната, это не комната для прислуги — из нее моя сестра оборудовала платяной шкаф, ты не представляешь, какая она кокетка! На два года младше меня, но все равно старая развалина и все равно без конца покупает одежду и прихорашивается перед зеркалом, и ведь, правда, умеет себя подать.

У меня же, наоборот, не хватает терпения наводить красоту, сама увидишь, но не пугайся, до ведьмы мне далеко. Моя дочь Эмильсен всегда меня за это корила, ставила в пример Люси, так зовут мою престарелую безумную сестру. Когда ты приедешь, обещаю, что буду больше следить за собой, Эмильсен нравилось, чтобы днем я накручивала бигуди и к вечеру волосы делались пышнее, если ты поможешь, я каждое утро буду накручивать эти замечательные бигуди. Люси не могла, у нее артроз пальцев, одно только умела — слегка причесать мне волосы, а это уже кое-что.

Ну вот, видишь, это будет частью твоей работы, помогать мне с прической, а то вдруг Эмильсен увидит меня откуда-нибудь и испугается. Это я глупости говорю, не верю в иной мир. А жаль. Все ж утешение. Надеюсь, ты-то веришь и можешь мечтать, как когда-нибудь снова встретишься с доченькой.

Давай поговорим о другом, тебе и так невесело там, на Севере. Должна похвалить твоего мужа, он ведь не только красавец, но и очень ласковый. Пожилые разбираются в этом лучше всех, никто не обращает на нас внимания, не понимая, что с нашим опытом мы можем постичь проблемы молодых и как-то им помочь. Тут нет ничего зазорного — нуждаться в помощи, всем нам друг без друга не обойтись, но сказать это мы зачастую не решаемся.

Хотя есть люди, которым никто не нужен, им нужно побольше времени, это да. Скажем, мои внуки, обожаю их, чудные ребята, три парня и девушка! Но им столько приходится учиться, что уже много лет я от них ничего, кроме нежнейшего поцелуя, не жду, и знаю, они любят меня по-настоящему, но, повторяю, помимо поцелуя, ждать мне от них нечего, бедняжки готовятся к жизненной борьбе и не поднимают головы от книг целыми днями.

Моя внучка — старшая, выучилась на врача и все равно учится дальше, специализируется. Когда умерла тетя, моей Эмильсен пришлось в тот вечер работать в своей больнице, даже спокойно поплакать о тете не могла, вот жизнь суматошная. Разве это жизнь для женщины? Все легче, когда отведешь душу, поплачешь немного.

Я говорю все это, потому что, по-моему, тебе полезно знать, что беда никого не обходит стороной. У нас с тобой времени предостаточно, чтобы оплакивать наших мертвецов, хоть эту роскошь можем себе позволить. Видишь, какое глупое утешение я тебе предлагаю?

Ладно, заканчиваю, ведь это письмо мне должна перевести на португальский одна тоже очень занятая сеньора, она умрет от ужаса, увидев, сколько времени я собираюсь у нее отнять.

Молись, чтобы все получилось хорошо, жду тебя скоро в Рио, обнимаю, Нидия де Анхелис де Марра’.

Итак, возвращаюсь к нашему разговору. Обратись сеньора Нидия ко мне за советом, чего она до сих пор не делала, поскольку сама прекрасно знает, чего хочет, я без колебаний поддержала бы ее в желании обосноваться в Рио. Есть одно “но”, не знаю, как лучше объяснить в двух словах. Этот мальчик Роналду очень своеобразный. Я не занималась им основательно, но в целом, по его поведению и по рассказам сеньоры Нидии, можно заключить, что речь идет о несколько инфантильном парне.

Сеньоре пошло на пользу общение с ним, таким жизнерадостным и улыбчивым, она с ним много смеется. Сеньору поражает, что парень настроен так оптимистично, хотя картина его нынешней жизни — настоящая пустошь. Я заметила, что у парня бывают внезапные провалы в реальности, и в эти минуты он становится очень буйным, как ребенок, причем буйство это иррациональное, на грани саморазрушения. Приведу пример: председатель кондоминиума как-то рано утром, когда заканчивалось ночное дежурство, раскритиковал рубашку, которую мальчик носил в служебные часы, этот кретин даже не был в курсе, что парню не выдали запасную рубашку за счет самого кондоминиума, как положено. И тогда бедный Роналду рванул на себе свою собственную рубашку, порвал ее и, взбешенный, ушел.

Насколько мне известна история этого парня, речь, думаю, идет об умственном развитии, остановившемся на уровне двенадцати лет, когда его жизнь радикально изменилась со смертью отца. Особая витальность Роналду, без сомнения, имеет невротические корни, он не может смириться о тем, что счастливые обстоятельства его детства (благополучие нижней прослойки среднего класса вкупе с любовью образцовых отца и матери) изменились столь негативно.

Но если для установления любой взаимосвязи попытаться найти кого-то без неврозов, то мы рискуем провести всю жизнь с лампой Диогена в руке. Речь, конечно, не о том, чтобы довериться совершенно безответственным типам, но и весьма уравновешенные на вид люди порой могут преподнести роковые сюрпризы самому искушенному знатоку.

Надеюсь скоро получить от Вас весточку, всегда в Вашем распоряжении для любой консультации, в какой-то степени благодаря Вам я ощущаю близость Люси, которой мне так не хватает.

С сердечным приветом

Сильвия Бернабеу.

Люцерн, 19 ноября 1987 г.

Дорогая тетя Нидия!

Только что получили твое письмо. Шлю пару строк, чтобы ты не беспокоилась. Маме, увы, не лучше.

Я лечу в Рио на рождественские каникулы. Приеду числа 20-го и, если все быстро улажу, 24-го буду у вас в Буэнос-Айресе. Мне нелегко обсуждать твои планы, идеально было бы тебе поехать на праздники в Буэнос-Айрес, а после обстоятельного разговора ты могла бы вернуться в Рио, если пожелаешь. Сейчас в письме трудно ответить на твои вопросы о квартире.

Подумай, не стоит тебе проводить Рождество одной. Надеюсь, увидимся в Буэнос-Айресе. С нежным приветом

Кука.

Рио, 25 ноября 1987 г.

Дорогая Люси!

Получила письмо от твоего сына. Кажется, Швейцария не идет на пользу ни тебе, ни ему. Ты хвораешь, а он такой загадочный и приунывший, по-моему. Что там у вас не так?

Хуже всего, что он бросает тебя одну на Рождество и Новый год, совсем спятил парень? Очень прошу, не показывай ему письмо, бедный Кука! Всегда был так добр ко мне, никогда ничего не таил, чего ж он теперь ходит вокруг да около? Если у него какие-то мысли по поводу квартиры, пусть лучше скажет скорее, я тогда буду искать другую.

Представляешь, какое это будет нелегкое дело. И не только подыскать место. Скажи ему, что, как правило, когда хотят продать подержанную мебель, за нее никто ничего не дает, так что я в любом случае идеальная клиентка. Шутка ли для меня — искать мебель. И шторы. И какой-нибудь коврик. Неужели ты и постельное белье будешь продавать? Там наверняка тебе понадобятся другие одеяла, покрывала, все — под новые кровати. Кстати об одеялах, их, по-моему, недостаточно, есть для двух человек, не для трех. Если думаешь привезти подарочек из Швейцарии, это было бы самое практичное, красивое одеяльце, веселенькое, пестрое, это для меня. А обычные отдам парочке.

У меня от этого письма, признаюсь, чуть нервы не расшалились. Я на Рождество хочу быть здесь. И уже веду переговоры, чтобы жена Роналду приехала к праздникам. Ах, Люси, какое чудное письмо она написала, не шлю тебе, очень хочу сохранить, иногда на почте у меня кое-что теряли, боюсь рисковать. Я бы тебе переписала его на другом листе, но лень, оно на португальском, буду копаться целый год.

Каждый вечер приходит ночевать девочка, о которой я говорила. Добрая душа, но такая молчунья, клещами слова не вытянешь. Обожает телесериалы и фильмы. Я засыпаю, а она берет телевизор к себе и смотрит. Очень немногословна, я пыталась разговорить ее на разные темы, но не тут-то было. С Вильмой, думаю, будет иначе, даже по письму видно, что она более общительная. Эта же еще ребенок — тринадцать лет! Хотя выглядит на восемнадцать.

Вот я нечуткая, у тебя проблемы со здоровьем, надо бы капельку тебя подбодрить. И лучшее средство — сплетни! Ты их любишь больше деликатесов, по-моему. И сплетни не про кого-нибудь, а про твою соседку Сильвию. И про ее ухажера номер один.

В общем, пристегните ремни, входим в зону турбулентности, как объявляют в самолетах. Сама мне рассказала, я к ней зашла просить перевести письмо жены Роналду, ее зовут Вильма, или я тебе уже говорила? Газету на португальском я тебе пойму играючи, но письмо таким почерком — мне не удалось разобрать и половины слов. Если они с Севера, да еще умеют читать и писать, это уже немало.

Но вернемся к самому для тебя интересному. Представляешь, Роналду предупредил, что небезызвестный тип наведался прошлой ночью, ну я и отправилась с тайной мыслью выведать что-нибудь для тебя. Видишь, какая я хорошая сестра. Она сама заговорила о Феррейре. Сама его позвала! Представляешь, какая решительная женщина. По ее словам, хотела себя проверить, сможет ли теперь держать дистанцию, не боясь снова потерять из-за него голову. В общем, позвонила ему, тип пришел и рассказал ни много ни мало, что у него серьезная связь с другой женщиной. Ты на пол не грохнулась? Извини, не предупредила, чтобы ты села.

Девушка незамужняя, сорока восьми лет, у него уже были с ней отношения, причем долго. Он вроде просветил ее в этих вещах, повторяю слова соседки, я не осмелилась просить объяснений. И поэтому он как бы чувствовал себя обязанным к ней захаживать. Познакомился еще холостым и просветил ее, нравится тебе слово психологини? А женился не на ней, а на другой. А бедняжка с тех пор ни разу не встречалась с другим мужчиной, заживо себя похоронила, он ей время от времени звонил, и они виделись. Эта божья коровка преподает математику в средней школе.

Так что жене он изменял тысячу лет. Но какое-то время назад, задолго до болезни, жена застукала его на чем-то и догадалась, и тип перестал встречаться с божьей коровкой. Но постоянно терзался, что испортил коровке жизнь, она так и не завела ни семьи, ни детей, все из любви к нему, вот я и думаю: чем-то он берет, очаровывает, если стольких женщин свел с ума. Нет, не очаровывает, гадость плешивая, просто дамочки сами себя заводят, как твоя соседка.

И наконец выяснилось, почему он исчез после чудной поездки на остров. Просто с ним случился настоящий припадок, он чуть не послал все к черту и не ушел моряком на шхуне. Что скажешь? Но подумал, что детям еще нужна материальная помощь, и притормозил. И так ему вроде было худо, что он неделями никого не видел. Только не знаю, как он снова встретился с божьей коровкой, сам позвонил, или их свел на улице дьявол.

По-моему, он сглупил, все-таки с соседкой было бы материально надежней, она ж без конца работает. Люси, как гребут деньги эти психологини! Собирается купить еще одну квартиру, призналась, когда я сказала, что хочу выяснить цены на случай, если вы мне не сдадите или не продадите эту. В курсе всех цен, конечно, собирается вложить крупную сумму, хороша самоубийца?!

Ну, а теперь слушай внимательно, как минимум, жду за это награды, я ее, по-моему, заслужила. Помня о твоем любопытстве, перед уходом домой я спросила соседку в упор: было ли в последний раз что с Феррейрой или нет. Собралась с духом и спросила! Ты думала, я не смогу? Ты бы не решилась.

Ответ оказался — да. Девушка со мной особо не жеманится, знаешь, относится скорее как к подруге, тебя же уважает больше, как мать, по-моему.

Честно скажу, никогда она не выглядела лучше. И в восторге, как все повернулось. Выстроила для себя целую теорию, хотя я с ней совсем не согласна. Рассказываю: по ее версии, неделя на острове означала для него очень сильную встряску, пробудила почти забытую тягу к свободе, к мальчишеским приключениям, и она в какой-то степени стала символом всего этого. И, вернувшись, он ее неожиданно отверг, это был своего рода вызов, она олицетворяла собой возможность резкой перемены. А поскольку он не осмеливался все бросить, раз и навсегда зажить вольной жизнью, то и встречаться с ней больше не мог.

Продолжаю излагать ее трактовку, по возможности ее же словами, ты их сразу узнаешь. Та, другая, вновь появляется по следующей причине: она ведь опять же из обывателей, твоя соседка обожает эти термины, но произносит их, глядя в сторону, думает, я дура набитая? Видно, тоже считает меня обывательницей, просто не хочет показать этого.

А сама разве не дерет три шкуры за консультацию? Пусть не строит из себя левачку, меня это бесит. Если я у нее мелкобуржуазный обыватель, то она ничуть не меньше, малость ветренее, разумеется, но деньжата любит точно так же. Короче, не буду растекаться мыслью по древу. В общем, тип, видно, стал захаживать к божьей коровке, чтобы заполнить место, свободное после смерти супруги. И тут она всегда говорит еще одно слово, не помню только какое. Вылетело из головы.

Но чего твоя соседка тогда так довольна? Говорит, ей теперь выпала роль любовницы, третьей по счету, то есть самая расчудесная, минимум обязательств, и это позволит ей дальше помогать ему с его проблемами. Да, вспомнила словцо, которое она употребляет! По ее словам, божья коровка “его не обсуждает”, не то что она. Понимаешь, о чем я? По ее словам, коровка ничего не ставит в нем под сомнение, в смысле, не ворошит его душу, не заставляет посмотреть на себя со стороны.

Знаешь, Люси, по-моему, это все оправдания, она их придумывает, чтобы не замечать горькой правды. В любви все не так сложно, если тебе кто сильно нравится, ты забываешь все доводы и выгоды. Какие еще выгоды! Если ты влюбилась по-настоящему, главная выгода — быть рядом с человеком, который свел тебя с ума, и все дела. Выгоды…

Она-то в него влюбилась, а он в нее нет. И точка. Что-то в ней ему не понравилось, и вся недолга. Ну а что он питает к божьей коровке, поди узнай. Одно ясно: не влюбился он в твою соседку. Хотя признаюсь, причина мне непонятна. Женщина она интересная, не красавица, но по-своему привлекательная, и большая любительница платить по счетам! Я его не понимаю.

А теперь расскажу тебе одну потрясающую вещь. Ты испугаешься, но меня это так поразило, что надо кому-нибудь рассказать. Оказывается, бедный Роналду очень ко мне привязался и все рассказывает, я его зря кое о чем спросила, теперь он все выкладывает, как на исповеди. Ладно, начну с малого, чтобы тебя не хватила кондрашка. Дело в том, что я всегда очень жалела каменщиков, они сидят под вечер у входа на стройку, все такие коротышки, плюгавенькие, и я себя спрашивала — почему? Может, специально подбирают недоростков, они сильнее?

В общем, спросила его, и он рассказал, что почти все они с Севера, там люди низкорослые. Он-то нет, ты сама видела. У каменщиков ужасная работа, платят мало, вот и набирают голодранцев, бегущих от засухи. Ну и большинство оказывается вдали от родных, спят на стройке, пытаются сэкономить побольше, ходят вечно грустные, так скучают по близким. Их лачужки на Севере, наверное, убоги, представляю себе, но это роскошные хоромы в сравнении со здешними рассадниками тараканов, где они спят.

Ну, ты все это знаешь наизусть. Новость в другом. Я ему как-то сказала, эти бедняжки живут, как монахи. Тут он и рассказал. На той стройке, говорит, нет ночного сторожа, все договорились ничего не рассказывать инженеру, и так далее. Спать идут все после ужина очень рано, в восемь, и один остается дежурить, а около полуночи, когда квартал пустеет, начинают прибывать гостьи. Как правило, девушки-служанки, тоже с Севера, им очень одиноко, вот они и убегают с работы или отпрашиваются, кто знает. У кого-то из ребят-каменщиков постоянная визитерша, другим, тем что позастенчивее или невзрачнее, ничего не достается, и им приходится ждать, пока не появится такая, которой все равно, если сразу с несколькими, что скажешь?

Это случается в будни, не по субботам, те, у кого постоянный парень, не хотят идти на стройку в субботу вечером, спиртное льется рекой, и начинается разгул. По субботам приходят другие. Вроде есть такие, кто приезжает из дальних кварталов, этим бабенкам уже не найти постоянного парня, женщины эти староваты, не знаю, потерты жизнью, они не могут приехать в будни, дорога недешевая, порой это два-три автобуса, они прямо болеют от тоски, тоже с Севера, и остаются там на всю ночь, и идут по рукам.

Но так бывает, если одна женщина не увидит других. Эти типы их прячут, не дают видеться между собой, ведь если женщина не одна, тогда она хочет остаться на всю ночь с одним мужчиной. Но обычно по субботам больше одной-двух не бывает, и ребята наливают им немного водки, кашасы, я ее обожаю с лимончиком. И бедная девушка плачет без удержу, говорит о далеком доме, а потом пьет дальше, и плач сменяется смехом. Ребята говорят ей пару нежных словечек, и она уступает, и даже монетки на обратный автобус не получает. Ведь еще только начинают ходить автобусы, около пяти утра, летом в этот час уже светло, как они уходят со стройки, рискуя, что их увидят. Мальчик говорит, их трудно выгнать, не хотят уходить, сон их одолевает, они столько выпили и почти не спали, но их выкидывают на улицу, как мусор, пока мимо не прошел подметальщик.

Он много месяцев проработал на этой стройке, с самого начала. Поэтому и подружился со всеми, и его пускают спать днем с тех пор, как он работает сторожем в соседнем доме. Вот тебе и невинный младенец. И это еще не все, зачастую он уходит с работы и идет на стройку, а на углу его уже ждет подружка! Около трех ночи, если пришли ночевать все, кто живет в доме. А если кто еще не вернулся, ты не поверишь, он проводит девку внутрь и прячет ее в машинном зале, в подвале, вот ужас!

Я видела это место! Вчера вечером спускаюсь от Сильвии, он, конечно, сидел в своем холльчике, я умирала от любопытства, так хотелось увидеть подвал, и попросила его показать. Вход через гараж, спускаешься по короткой лестнице, это даже не подвал, скорее навес с низеньким потолком, там стоит двигатель от лифта, только он давно не работает. Повторяю тебе слова этого бесстыдника, вот ведь негодник.

Как завел девушку вниз, он уже спокоен, не выпустит ее, пока последний жилец не вернется с гулянки. Потом и сам спускается. Сущий чертенок, скорее бы жена приехала, а то как бы чего не вышло.

Завтра продолжу, сейчас пришла девочка, попрошу ее помочь — сложим простыни пополам. Да, без глажки, знаю, тебе не нравится, когда я так делаю. Но, по-моему, они получаются не хуже глаженых, хорошенько растянешь и можно сушить в твоем чудном дворике.

Люси, я тут с Сильвией, она зашла в гости. Узнала от Роналду, что я сегодня утром ушиблась. Я тебе ничего не сказала, чтобы не волновать. Ладно, потом расскажу. После долгих уговоров Сильвия согласилась продиктовать мне по-испански письмо от Вильмы, хочу, чтобы ты прочитала. Вот оно.

Сегодня 26-е. Раннее утро, девочка еще спит, я проснулась, нога слегка побаливает, от ушиба. Пишу на скамеечке в кухне, как ни странно, здесь сидеть не так больно. Вчера твоя соседка собиралась продиктовать письмо, но только начала, как что-то с ней случилось, — и настолько ее поразило написанное Вильмой, что диктовать она уже не могла ни в какую. Я сама тебе перепишу его целиком на испанском, думаю, так будет проще. Начинается так:

Дорогая моя сеньора Нидия! Мы здесь со свекровью в добром здравии и благодарны за это Богу. Роналду мой пишет мало, но уже рассказал, что сеньора очень к нему добра.

Надеюсь, что Бог даст сеньоре все, что она заслуживает. Я у Пресвятой Девы попросила бы для сеньоры одного — чтобы вернула живой ее умершую доченьку. И для себя попросила бы у Девы того же, знаю, что у сеньоры воткнуто в сердце, это огромный нож, все хотят помочь вытащить его, но он вонзается все глубже. Известно, что Святая Дева иногда творит чудеса, и я прошу сначала о чуде для Вас, сеньора, ведь Вы такая старенькая. А пока мы ждем чуда, я часто закрываю глаза и вижу мою малютку.

Сеньора пишет, что не верит, что больше не увидит свою дочку, почему Вы так говорите? Бог рассердится, если узнает это. Когда очень грустно и становится страшно, что мой муж уйдет к другой женщине, я немного поплачу и сильно устаю, закрою глаза и вижу мою малютку, всегда здоровенькую, как до болезни. Но иногда вижу ее больную, и тогда открываю глаза и выбегаю в поле. Мне страшно, что на том свете она мучается, как в больнице.

Но такой я вижу ее редко, почти всегда она красивая, толстенькая. И если вижу ее здесь, на этом свете, то стоит закрыть глаза, и вижу ее на том свете. Там я хочу обнять ее и поцеловать, искупать и причесать. Зачастую мать Роналду позволяет мне раскладывать еду, я пользуюсь случаем и даю побольше свекрови. А если ем мало, то слабею и сплю плохо, но так даже лучше, закроешь глаза и видишь крошку. Но еще лучше, когда был Роналду, он залезал на меня утром, и ночью, и под вечер, когда возвращался с поля с работы, говорит, что очень меня любит и хочет забыть о грустном. Он очень сильный и не слабеет, я давала ему много есть, а сама старалась есть мало и от усталости видела мою малютку в любое время, когда Роналду был здесь, только глаза прикрою.

Свекровь уже много месяцев ходит без очков и почти не видит. Поэтому я кладу ей побольше в тарелку. У нас ведь тут нет работы, урожая собрали мало, и уже продали, и потихоньку тратим эти деньги, но инфляция все съедает, а банка тут нету, надо ехать в другое селение, а один сеньор сказал, что от банка никакого проку. Я пользуюсь тем, что свекровь не замечает, и бывают дни, когда я с утра встаю грустная, особенно если думаю, что Роналду уходит к другой девушке, из тех, что всю зарплату тратят на бикини.

Он очень красивый, и нравился тут всем девочкам, но выбрал меня, я никогда не давала к себе притронуться, и он понял, что я буду хорошей матерью его детям. И когда я просыпаюсь грустная, хочется плакать, чтобы скорее все прошло, и глаз не могу закрыть, все вижу мою крошечку, как она мучается, и в такие дни ничего не ем, а свекровь не замечает. Когда она ходила в очках, то кричала на меня и заставляла есть, у нее очень громкий голос, кричать она горазда. Но если она не догадывается, и если почти не есть, к вечеру у меня в груди что-то накатывается, я говорю свекрови, мол, пойду, может, подстрелю из рогатки какую птичку, и ухожу, почти затемно, и долго плачу. А потом сильно слабею и сажусь под деревом, и закрываю глаза, и вижу что-нибудь красивое, как приходит Роналду, и мы говорим, что заведем еще ребеночка, и он мне делает ребенка, тот рождается, точь-в-точь умершая малютка, не знаю, мальчик или девочка, наверное, опять девочка, совсем не отличить от первенькой.

Роналду не хочет, чтобы я говорила кое о чем, связанном с его матерью, но лучше сеньоре знать. Того человека больше нет в доме, но ей его жалко, и она ходит иногда за ним ухаживать. Он еще работает, когда может, но ему уже не дают работу, как раньше. Живет один, дети все уехали в Рио, а моя свекровь ходит к нему и еду готовит. Роналду не хочет, чтобы я говорила, но человек этот немного помогает свекрови деньгами, а иногда у него болят нервы. Очки свекрови он разбил, свекровь говорит, что уронила на пол, а он случайно наступил ботинком. Я ей не верю.

Свекровь должна переехать к дочери в Ресифи, не к той что в Сан-Пауло, там плохая ситуация. Она остается здесь из-за меня, так она говорит. Я же думаю, что ей жалко того человека. Роналду должен ей написать и сказать, чтобы ехала к Анне Лусье в Ресифи. Неважно, если письмо придет без меня, у нее есть надежные люди, они ей письмо прочитают.

Много добрых пожеланий сеньоре, и пусть Бог нам всем поможет быть потом вместе. Очень уважительно обнимает Вас, Вильма.

Как тебе письмо? По-моему, у девочки добрейшая душа. Хотя сюрпризы всегда бывают. Во всяком случае, попытка не пытка. И я всегда думала: можешь сделать добро, обязательно делай.

В общем, письмо мне пишет не сестра, а бедняжка, с которой я даже не знакома. Из Буэнос-Айреса никто не пишет, названивают по телефону, и в этих разговорах хотят все решить. Но по телефону нервничаешь и главного не говоришь. Будь Эмильсен жива, все было бы иначе. Сегодня утром от невеселых мыслей я стала искать твое последнее письмо. Я же так и не ответила тебе на вопрос, мечтаю ли я в один прекрасный день снова встретиться с дорогими нам людьми, ушедшими от нас. Не мечтаю, Люси, ты права. Если даже ты не сподобилась, хотя больше меня любишь сказки, куда уж мне. Но видишь, невежественные люди с Севера утешаются этим. Может, дело не в невежестве, а в нищете. Когда кругом шаром покати, поневоле будешь тешить себя иллюзиями. Завидую я этой Вильме.

Сказала Роналду о ее словах, но письма не показывала. Он тоже верит в загробный мир. Я сказала, что не верю, а он уставился на меня, словно увидал дьявола во плоти, — и перекрестился! Видно, никогда раньше не говорил с мало верующей типа нас. С вообще не верующей. А потом стал доказывать, что кто-то хотел причинить мне вред и вбил в голову подобные мысли. Тут я, чтобы его успокоить, сказала, что слишком стара и понять кое-что мне уже не дано, а он ответил, что прекрасно знает, как выглядит загробный мир.

Клянусь, Люси, он говорил на полном серьезе. Все знает, говорит, что в первой комнате умерший отец, только он жив-здоров, кого-то стрижет, и когда он сам умрет, то первым делом навестит ненадолго отца, а затем в другой комнате — девочка, ее нянчат Святая Дева и ангелы, пока не умрет он или Вильма и не станет о ней заботиться. А потом, говорит, есть еще комната, там он будет ждать Вильму, пока она не умрет.

Я потом ночью не могла уснуть, все думала об этом. Везет этим недоучкам. Дивно было бы очутиться в первой комнате, представляешь? Хорошо бы оказаться нам там вдвоем, какими мы были в детстве, и ждать маму. Не знаю, помнишь ли ты, такое случалось редко, но иногда мама оставляла нас одних на целый день, уходила сидеть с каким-нибудь больным. А мы не привыкли без нее, скучали безумно целый день, жить без нее не могли. А когда она возвращалась под вечер, такая была радость — обнимать ее, целовать, знать, что она остается с нами навсегда. Навсегда, Люси.

А в другой комнате? В этом смысле я, как Роналду, в другой комнате хотела бы встретить Эмильсен, только маленькую, она была прелестная, тогда останется еще много лет, сорок с лишним, пока она заболеет и уйдет от меня. Хотя на небесах уже не будет расставаний. Хуже всего, ты права, это расставания. А в третьей комнате будут дети Эмильсен, тоже маленькие, нет, подожди, непонятно, где я встречусь с Тито, клянусь, не знаю. Не хочу, наверно, чтобы он видел меня такой, он ведь меня не узнает, восьмидесятитрехлетнюю, скрюченную, колченогую, с довольно редкими волосами.

Когда Тито умер, мне было чуть за сорок, стройненькая была, изящная. И не хочу видеть его, каким он был под конец, бедненький, кожа да кости, бесконечные боли из-за жуткой болезни. Хочу увидеть его, каким он был, когда мы познакомились, сколько мы танцевали вместе, пасодобли, танго, вальсы. Мужчина был хоть куда! Вспоминаю то платье с двойными складками, розовое, с кремовыми кружевами на груди, без рукавов. Вот шуму наделало это платье! Без рукавов! Году где-то в 23-м или 24-м.

Еще вспомнила, Люси. Когда пришло письмо от родных из Италии, то страшное, и мама не могла подняться с постели от горя. Дядю Антеноре, младшего маминого брата, убили в Салониках, на войне. По-моему, ему было лет двадцать пять. Если война шла с 14-го по 18-й, это случилось году в 16-м или 17-м, кажется, не в самом конце. Лет семьдесят назад или больше, Люси, а помню так ясно. А ты помнишь? Мама не могла смириться, тоже ведь была неверующая. И для нас, если кого теряешь, то это навсегда.

А вдруг прав Роналду, а не мы? Вот было бы славно, если мама, когда ушла из этого мира, после такой долгой, мучительной болезни, встретилась бы с Антеноре, и они смогли поговорить обо всем, чего не написали в письмах, она из Буэнос-Айреса, он из Пьяченцы. На расстоянии месяца пути морем. Письма шли полтора месяца туда, и еще полтора ответ. Бедная мама. Но у нее были мы.

Ладно, Люси, на марки для письма уйдет целое состояние, а транснациональной компании у меня под рукой нет, как у некоторых. Но с кем-то надо говорить, извини, если я все о пустяках да о грустном, хорошо хоть сдобрила письмо смачной сплетней для полного комплекта.

Ничего от меня не скрывайте, ты и Кука, выкладывайте начистоту. Никак не дождусь приезда Вильмы! Береги себя, целую и обнимаю,

Нидия.

P.S.

Не забудь про одеяло, если сама не поедешь, пусть привезет Кука.

Глава одиннадцатая

Буэнос-Айрес, 18 ноября 1987 г.

Дорогая мамуся!

Ты права, требуя письма, чтобы мне не раскошеливаться на телефон. У тебя всегда была голова на плечах, надеемся, что и теперь тоже есть, несмотря на твою революционную идею об эмиграции. Ты хоть понимаешь, мамуся, что собралась эмигрировать?

Говорил по телефону с Кукой, он сам звонил из офиса в Люцерне, не пугайся, звонил не я. Так что платила компания. Он подтвердил, что вылетает в Рио около 20 декабря на праздничные каникулы. По его словам, ты можешь снять или купить квартиру, никаких помех не будет. Он все равно едет, надо все уладить с филиалом в Рио, вполне вероятно, его закроют. Он вроде давно это знал, только не хотел заранее говорить тете Люси, пока вопрос не решится.

Как он приедет, вы обстоятельно поговорите, он введет тебя в курс дела, и ты оценишь обстановку. Одно могу тебе сказать сразу: тетя Люси никогда не сможет вернуться, ведь Кука теперь будет в Швейцарии постоянно. Поэтому ты хорошенько все обдумай, подумай о твоем будущем в Рио, не рассчитывая при этом на тетю.

Мы будем без тебя очень скучать, но радостно знать, что тебе намного лучше и верхнее давление у тебя заметно снизилось. Нам также спокойнее от мысли, что на Рождество с тобой будет Кука.

Мам, глаза слипаются, пойду спать. Веди себя хорошо, не переедай, твоя невестка тут говорит, чтобы ты не ходила на солнце без зонтика, ее подарка. Целую, твой сын

Масик.

Государственный секретариат /

Гражданская полиция

Полицейский участок Леблон — Руа

Умберту ди Кампус, 315

Протокол заявления

Сегодня, в среду, 16 декабря 1987 года, в 18 час. 20 мин. записано следующее заявление. Сеньор Отавиу Педру Оливейра да Кунья, 22 лет, умеющий читать и писать, предъявитель удостоверения личности номер 6087, выданного полицией штата Минас-Жерайс, наемный работник по уборке помещений в многоквартирном доме по улице Генерала Венансиу Флореса, 119, район Леблон, заявляет, что его сестра Мария Жозе Оливейра да Кунья, несовершеннолетняя, пропала с места своей работы на улице Игарапава 120, квартира 205. Девушка работала в качестве домашней прислуги, главным образом, няни. Точный возраст пропавшей установить не удалось, так как заявитель не помнит даты рождения. Он утверждает, что ей исполнилось тринадцать лет, тогда как сеньора хозяйка квартиры 205 сообщила по телефону, что девушка заявляла о четырнадцати. Сеньора назвалась Ньевис Кастру Атайди и явится для дачи показаний завтра. Вызвана на 18 час. 30 мин.

Несовершеннолетняя Мария Жозе также исполняла обязанности компаньонки сеньоры, проживающей в том же здании, в чьей квартире номер 104 спала каждую ночь в рамках основных обязанностей. Хозяйкой является сеньора Нидия Мария де Анхелис Марра, аргентинская гражданка, которая явится для дачи показаний завтра. Вызвана на 19 час.

Родители Марии Жозе и Отавиу Педру проживают в населенном пункте Парила, штат Минае, и, по словам заявителя, не получали известий от дочери в последнее время. Означенные родители не имеют телефона по месту жительства, но заявитель связался с ними через телефонный пункт поселка Парила сегодня в 17 час. 30 мин., непосредственно перед явкой в данное учреждение.

На вопрос о предположениях относительно местонахождения несовершеннолетней Отавиу Педру в какой-то момент, по-видимому, был готов говорить, но внезапно запнулся, словно опасаясь чего-то. Пояснил только, что отвечает перед родителями за поведение Марии Жозе в Рио, поскольку сам настоял на ее переезде сюда.

Сам он находится в данном городе с тех пор, как демобилизовался из армии два года назад, после службы в звании рядового по призыву во Втором артиллерийском батальоне, дислоцированном в Рибейра Прета, штат Минас-Жерайс. С тех пор он работал по указанному адресу, а несколько месяцев назад, по его словам, после прошлого карнавала, привез сестру в Рио, так как сеньора Ньевис Кастру Атайди собиралась родить и искала няню. Сеньора Ньевис является дочерью жилицы дома, где работает Отавиу Педру.

Протокол заявления составлен 16 декабря 1987 года в присутствии свидетелей капрала Лусиу Фрейтаса Коэльо и комиссара Арнолду Кампуса Галвана, каковые ставят свои подписи ниже вместе с заявителем.

Государственный секретариат /

Гражданская полиция

Полицейский участок Леблон — Руа

Умберту ди Кампус, 315

Показания свидетеля

Сегодня, в четверг, 17 декабря 1987 года, в 18 час. 45 мин. записаны следующие показания. Сеньора Ньевис Кастру Атайди, 26 лет, преподавательница английского языка Англо-бразильского института, предъявитель удостоверения личности номер 90187—8, выданного Управлением при губернаторе штата Рио, заявляет, что несовершеннолетняя Мария Жозе Оливейра да Кунья не явилась к месту работы вчера, в восемь часов утра, по заведенному расписанию. В предыдущую ночь несовершеннолетняя отправилась, как обычно, в квартиру номер 104 того же здания, когда сеньора Ньевис вернулась с занятий в 18 час. 30 мин. и смогла заняться своим ребенком.

Во вторник, то есть позавчера, сеньора Ньевис по обыкновению пришла домой обедать и застала несовершеннолетнюю в слезах. Мария Жозе не хотела давать объяснений, но вскоре призналась, что беременна и боится реакции брата. Сеньора постаралась ее успокоить, пообещав выяснить законность аборта, если речь идет о несовершеннолетней. Тогда несовершеннолетняя отреагировала очень резко и заявила, что хочет родить этого ребенка, ведь он единственное, что останется у нее от человека, который лишил ее девственности и которого она будет ждать, если потребуется, всю жизнь и не посмотрит ни на какого другого мужчину на свете. Более всего сеньору Ньевис поразило глубокое чувство любви, которое, как заявила девушка, обычно очень застенчивая и скрытная, она питает к человеку, имя которого назвать отказалась.

С прошлого месяца, когда несовершеннолетняя перешла ночевать в квартиру 104, она забрала свои немногочисленные вещи, в связи с чем сеньора Ньевис не располагала информацией об исчезновении несовершеннолетней до вчерашнего дня, когда она после восьми часов утра отправилась в квартиру 104 на поиски няни. Именно тогда сеньора, проживающая в 104-й квартире, сообщила, что только сейчас обратила внимание на отсутствие девушки, вместе с вещами последней. Обе женщины решили не ставить в известность брата девушки до полудня, пока сеньора Ньевис не вернется с работы. Сеньора из 104-й осталась присматривать за ребенком сеньоры Ньевис.

Вернувшись в полдень и не имея новостей о несовершеннолетней, сеньора Ньевис позвонила своей матери и попросила известить Отавиу Педру, помощника консьержа дома.

Сеньора Ньевис не получала больше новостей о несовершеннолетней и заявляет, что не располагает иной информацией на этот счет. Показания сняты сегодня, 17 декабря 1987 года, капралом Лу-сиу Фрейтасом Коэльо и заместителем комиссара Луисом Карлу-сом Араужу, каковые ставят свои подписи ниже вместе со свидетелем.

Государственный секретариат /

Гражданская полиция Полицейский участок Леблон — Руа Умберту ди Кампус, 315

Показания свидетеля

Сегодня, в четверг, 17 декабря 1987 года, в 19 час. 15 мин. записаны следующие показания. Сеньора Нидия Мария де Анхелис Марра, аргентинская гражданка, 83 года, имеющая паспорт номер 9471 /5, туристическая виза подлежит продлению 9 января 1988 года, по сведениям, предоставленным самим заинтересованным лицом, заявляет, что несовершеннолетняя не уведомляла ее о каком-либо намерении оставить работу. Сеньора Нидия Мария добавляет, что несовершеннолетняя вела себя абсолютно корректно в течение тех нескольких недель, что находилась с ней, и не может объяснить ее исчезновения.

Новость о беременности ей сообщила сеньора Ньевис, а несовершеннолетняя ни разу не давала комментариев по поводу отношений с лицами противоположного пола. Тем не менее, лица, снимавшие данные показания, заметили, что сеньора явно нервничает, и обратили внимание на противоречивость ее ответов на вопрос о возможной пропаже ценных вещей или денег из квартиры. Сначала она сказала, что все на месте и нет необходимости что-либо проверять. Затем, однако, заявила, что все проверила и что ничего не исчезло.

Сеньора просила извинить ее, сославшись на преклонный возраст, и в заключение добавила, что несовершеннолетняя отличалась скрытностью, это помешало более близкому знакомству, и что сеньору не следует уведомлять, если выяснятся подробности о местонахождении девушки. Сеньора, видимо, была глубоко оскорблена поведением несовершеннолетней. Показания сняты сегодня, 17 декабря 1987 года, капралом Лусиу Фрейтасом Коэльо и заместителем комиссара Луисом Карлусом Араужу, каковые ставят свои подписи ниже вместе со свидетелем.

Сильвия Бернабеу, Руа Игарапава, 126

Рио-де-Жанейро, 19 декабря 1987 г.

Инженер

Альфредо Мадзарини

Компания “Тиссен Металл К°”

Улица Мариано Морено, 760

Буэнос-Айрес

Уважаемый друг!

Поскольку Вы не позвонили вчера, полагаю, Вам удалось перебронировать билет на прямой рейс из Швейцарии в Буэнос-Айрес. Надеюсь, что, несмотря на адскую загруженность почты в эти дни, мое письмо дойдет до Вас. Мало того что это сложное семейное дело, сюда следует прибавить и бесконечные помехи, связанные с новогодними праздниками. Слово “семейное” я употребляю вполне серьезно, ведь для меня Люси была и остается частью “семьи”.

Надеюсь, счет за телефон не окажется чересчур обременительным для Вас, но поскольку Вы так упорно повторяли это, я сочла необходимым позвонить Вам за счет вызываемого вчера в ранний час. В общих чертах мне особо нечего добавить, но все же могу поделиться всеми подробностями, которые неразумно излагать по телефону.

Я довольна, что сумела сообщить о последних событиях своевременно, чтобы Вы успели изменить свои планы и составить маршрут с посадкой сначала в Буэнос-Айресе, а не в Рио, как Вы задумали. Я также рада этому, поскольку на Рождество буду в отъезде и вернусь в первых числах января, когда Вы заедете сюда. Хоть это вышло удачно.

В эти дни много сюрпризов, один из них — что я еду в Мексику и проведу семь дней с сыном, чудом достала билет, прямо вчера решила и, видите, в разгар Рождества добыла место, как наверняка добыли и Вы, видимо, благодаря отказам в последнюю минуту. Люди бронируют билеты настолько заранее, что очень часто к назначенной дате их планы полностью меняются. К тому же я заплатила за бизнес-класс целое состояние, но нынешнее Рождество хочу отметить торжественно.

Очень прошу, обязательно позвоните, когда приедете в Рио в январе, увидимся, так хочется узнать все подробности последних дней Люси. Это может показаться неуместной прихотью в час скорби, но нет, это не так, для меня хуже незнание фактов, которое уводит воображение в экскурсы, не всегда позитивные. Нет ничего лучше, чем посмотреть правде в глаза, когда речь идет о смирении перед лицом невосполнимой утраты.

Но я отдаляюсь от истинного мотива данного письма, а именно, от желания проинформировать Вас о Вашей тете Нидии. Еще три дня назад казалось, что все складывается наилучшим образом. Ваша тетя каждый день отправлялась на весьма удаленный автовокзал Рио и пыталась за счет возврата брони или отмены билета найти место для жены Роналду. Ввиду близости Рождества свободных мест до 25-го числа не было. Тогда она решила взять ей билет на самолет, правда, свободных мест тоже не было, хотя там что-то можно решить по телефону, в отличие от автобусных компаний, где телефонных заказов не принимают.

К тому же автовокзал находится более чем в часе от нашего квартала, но это не мешало сеньоре Нидии каждое утро отправляться туда и требовать места, оставшегося от брони, и часами стоять в очереди в напрасном ожидании. Наконец, позвонили из одного бюро путешествий, нашли место на самолет на 20-е число, требовалось зайти и заплатить в течение сорока восьми часов. Я доллары обожаю, ну и поменяла ей, она дала деньги Роналду, чтобы тот забрал квитанцию в бюро, здесь неподалеку, в Ипанеме.

Это было примерно неделю назад, и все шло вроде нормально. В прошлую среду, 16-го числа, вечером, сеньора Нидия позвонила мне в глубокой тревоге. Роналду не явился в шесть вечера для привычной прогулки, он также отсутствовал в положенное время на месте охранника в моем доме, куда заступает в девять часов вечера. К тому времени уже была половина одиннадцатого. Наряду с этим, в то утро из ее дома, не сказав ни слова и захватив свою одежонку, исчезла девушка, которая приходила к ней ночевать. Сеньора Нидия попросила проводить ее на стройку, где Роналду спал днем, но у меня были гости, и я не смогла удовлетворить ее просьбу.

На следующее утро сеньора Нидия одна пошла на стройку и переговорила с приятелем Роналду. Действительно, парень уехал из Рио рано утром в среду, так как его обвиняли в совращении малолетней, и брат девушки разыскивал его, чтобы убить. Приятель Роналду не хотел говорить, куда тот бежал, но, когда сеньора Нидия намекнула, что хочет послать ему денег, сказал, что, видимо, он где-то в окрестностях Сан-Пауло, где живет одна из его сестер. Но адреса никто не знает. Наконец, сеньора Нидия протянула ему купюру в тысячу крузадо и просила передать Роналду, если тот появится. Тогда приятель сказал, что не возьмет деньги, поскольку Роналду не вернется, так как уехал с девушкой. Сеньора Нидия настояла на своем и оставила тысячу крузадо.

Вернувшись домой, она позвонила в бюро путешествий, чтобы отменить бронь. Тогда выяснилось, что Роналду вообще не приходил и не оплачивал авиабилета жены, срок брони которого истек три дня назад. Когда сеньора Нидия попросила квитанцию, Роналду сослался на то, что где-то ее оставил, и дело было забыто. В тот же день ее вызвали в полицейский участок нашего района и, видимо, она быстро преодолела шок, даже допрос ее не особенно обеспокоил.

Выйдя из участка, Ваша тетя похолодела от ужаса: девушка спала в комнате со стенными шкафами и комодом, набитыми одеждой Люси. А также ценными вещами. Из драгоценностей не пропало ничего. Исчезло белое кружевное платье, дорогущее, Вы подарили его маме по случаю поездки в Форталезу, полностью вышитое вручную. И белая мантилья, кажется, из Испании, и самое ценное для дорогой Люси — изделие из брюссельского кружева, я не очень поняла Вашу тетю, что именно, вроде шарф или шаль, тоже Ваш подарок маме, она обожала узкие кружева. Вы, наверное, вспомните, что это было. Цвета она не уточнила, но обычно вышивка из Брюсселя — белая, так что, видимо, вещица тоже была белой. Все лежало вместе, специально обернутое для лучшей сохранности.

Там же она нашла записку от Роналду. Я ее не видела, но, по словам Нидии, он просил прощения и уверял, что сам не понимает, зачем поддался искушению, тогда как его главным желанием был приезд жены. Но ему приходится бежать, чтобы спасти жизнь.

Нидию особенно потрясла кража денег на билет, и на следующий день, в пятницу, она уже была в Буэнос-Айресе. Захотела улететь немедленно, оставила консьержу вознаграждение, чтобы поливал растения, а с поездкой в аэропорт все решила через Вашу бывшую секретаршу. Все это происходило в часы моей работы, я едва успела обнять ее на прощание в перерыве между пациентами, перед отъездом на такси в аэропорт.

Тогда она и сказала ужасную вещь: что чувствует себя виноватой в случившемся с бедной девочкой, Марией Жозе, не сумела ее уберечь, предостеречь насчет Роналду. Просто она мысли не могла допустить, что парень способен обидеть чистое, невинное дитя. Лишь теперь она поняла, как прав был сын, говоря, что безрассудные затеи уже не для ее возраста. Бедная Нидия и правда ходила как в воду опущенная, а я не успела помочь ей, не успела объяснить, что она поступила самым расчудесным образом.

Но разговор шел у подъезда, в присутствии водителя такси, поглядывавшего на часы, а меня ждал пациент в консультации. Вы увидитесь с ней в Буэнос-Айресе, умоляю, постарайтесь, чтобы она взглянула на вещи с другой стороны, только, разумеется, не говорите, что это я Вам писала, ведь наша переписка велась втайне от нее.

Сеньора Нидия действовала идеально, с неизменным благородством, объясните ей это, прошу Вас.

Что еще добавить? Я говорила с консьержем дома дорогой Люси, просила отдавать мне счета за свет, газ и телефон. Поскольку Вы приедете в январе, я ни о чем не волнуюсь.

Пока я в Рио, каждые два-три дня буду заглядывать, проверять растения на случай, если консьерж забудет их полить. Он меня знает и дает ключ без проблем. Люси переживала бы, зная, что они стоят без воды. В Мексику лечу 22-го.

Полагаю, к этому времени сеньора Нидия уже узнает правду о сестре. Невеселые рождественские праздники ждут ее, бедная Нидия! Как мечтала она о новой семье в Рио. Не понимаю, как люди способны перенести такую боль, такое разочарование.

Надеюсь увидеть Вас здесь, очень прошу, если не приедете, хоть позвоните из Буэнос-Айреса. Приветствую Вас с искренним дружеским чувством,

Сильвия Бернабеу.

Государственный секретариат /

Гражданская полиция

Полицейский участок Леблон — Руа

Умберту ди Кампус, 315

Протокол заявления

Сегодня, 21 декабря, в одиннадцать часов утра записано следующее заявление. Сеньор Орланду Лима Брандан, 45 лет, предъявитель удостоверения личности номер 101 658, выданного полицией штата Рио-де-Жанейро, имеющий лицензию инженера-строителя, оформленную муниципалитетом данного города, руководитель строительного объекта по улице Самбайба, 198, заявляет, что в ночные часы персонал его стройки был потревожен посещениями Отавиу Педру Оливейры да Кунья, работника по уборке помещений в многоквартирном доме по улице Генерала Венансиу Флореса, 119, в указанном районе Леблон.

Отавиу Педру явился, разыскивая субъекта, который, по его утверждениям, обычно спал на стройке и совратил его несовершеннолетнюю сестру. Он приходил дважды в прошлые выходные, сначала зашел по-дружески, а потом в нетрезвом состоянии, и даже размахивал огнестрельным оружием, угрожая каждому, кто откажется сказать, где скрывается разыскиваемый субъект. Показания сняты сегодня, 21 декабря 1987 года, капралом Лусиу Фрейтасом Коэльо и заместителем комиссара Луисом Карлусом Араужу, каковые ставят свои подписи ниже вместе со свидетелем.

Государственный секретариат /

Гражданская полиция Полицейский участок Леблон — Руа Умберту ди Кампус, 315

Показания подозреваемого

Нарушение общественного порядка

Сегодня, в понедельник, 21 декабря, в 18 час. записаны следующие показания. Сеньор Отавиу Педру Оливейра да Кунья, 22 года, умеющий читать и писать, предъявитель удостоверения личности номер 6087, выданного полицией штата Минас-Жерайс, наемный работник по уборке помещений в многоквартирном доме по улице Генерала Венансиу Флореса, 119, признает, что появлялся на строительном объекте по улице Самбайба, 198, разыскивая субъекта, который, по его словам, совратил его сестру, несовершеннолетнюю Марию Жозе Оливейра да Кунья.

Отавиу Педру изложил нижеследующие факты. Неделю назад, не помнит точно в какой день, сестра явилась к нему на работу и в слезах рассказала, что поверила лживым обещаниям жениться одного молодого человека и отдалась ему. Месячные у нее уже задерживались на несколько дней, и при осмотре в больнице выявлена беременность. Затем девушка попросила брата явиться к субъекту по имени Роналду Родригес ду Насименту, ночному охраннику дома, расположенного по улице Игарапава, 126, Верхний Леблон. Несовершеннолетняя настойчиво просила брата пригрозить виновнику смертью, пока тот не пообещает на ней жениться. Отавиу Педру так и поступил в понедельник, 14 декабря, однако ночной охранник отрицал все обвинения.

Тогда Отавиу Педру пригрозил, что если охранник не придет к нему на рабочее место в дневные часы вместе с несовершеннолетней, то он явится следующей ночью в то же время, вооружившись револьвером, полный решимости отплатить за обиду.

Во вторник, 15 декабря, Отавиу Педру ждал появления ночного охранника, но тот не пришел, и ночью того же дня он явился в швейцарскую дома по улице Игарапава. Ночного охранника не было на месте, и тогда он направился на строительный объект, надеясь застать его там.

Товарищи охранника впустили Отавиу Педру внутрь, чтобы тот убедился в его отсутствии. На следующий день, в среду 16-го, Отавиу Педру обнаружил, что его сестра также исчезла с работы, и подал заявление в данный участок. Не располагая конкретными уликами против ночного охранника, Отавиу Педру не упомянул его в указанном заявлении.

Несмотря на недостаток улик, двумя днями позже, не имея новостей о несовершеннолетней и в состоянии алкогольного помрачения, он явился в ночные часы на строительный объект, размахивая револьвером и угрожая присутствующим, каковые не смогли предоставить ему информацию об отсутствующем.

Отавиу Педру уверяет, что после данного эпизода обдумал все случившееся и лучше уяснил ситуацию, главным образом, благодаря утверждениям своей невесты, которая даст показания по делу вслед за этим. Отавиу Педру заверяет, что не вынашивает планов нападения в будущем, и под присягой обязуется впредь не выносить за пределы здания, в котором работает, находящееся в собственности кондоминиума огнестрельное оружие, каковым он воспользовался для запугивания рабочих стройки.

Показания свидетеля

Дополнительный протокол

(продолжение)

Сегодня, в понедельник, 21 декабря, в 18 час. 30 мин. записаны следующие показания. Антония Мария да Силва Лопес, 21 год, не умеющая ни читать, ни писать, предъявитель удостоверения личности номер 57983, выданного полицией штата Пернамбуку, домашняя прислуга в квартире 205, по улице Игарапава, 120, помолвлена с Отавиу Педру Оливейрой да Кунья, который рекомендовал ее для работы собственнице квартиры Ньевис Кастру Атайди два года назад, когда сеньора Ньевис вышла замуж и покинула дом матери, проживающей в здании, где работает Отавиу Педру.

Антония Мария зашлась в судорожном плаче, заговорив о том, что считает отвратительным поступок несовершеннолетней Марии Жозе, чье постыдное поведение привело лично Отавиу Педру к осложнениям с органами правосудия. Антония Мария познакомилась с Марией Жозе десять месяцев назад, когда последняя приехала в Рио, чтобы присматривать за новорожденным ребенком сеньоры Ньевис. Вскоре по прибытии Мария Жозе воспылала сильным чувством к ночному охраннику из соседнего здания, с которым ей не удавалось заговорить, так как он появлялся лишь в поздние часы, когда несовершеннолетняя не могла выходить одна из дома.

В какой-то момент им все же удалось перемолвиться парой слов, и охранник пригласил ее зайти поздно ночью в швейцарскую. Антония Мария с самого начала вела себя бдительно, даже вынимала каждую ночь связку ключей из двери черного хода, оставляя их на полочке в своей комнате. Но однажды в три часа ночи услышала, как несовершеннолетняя одевается, собираясь выйти, и пытается завладеть ключами. Помешав ей в этом, пригрозила рассказать брату, если такое повторится, и с тех пор спала с ключами под подушкой.

Несовершеннолетняя поздно ночью зажигала свет на кухне, где спала на матрасе, который убирала утром, и это освещение будило Антонию Марию. Несовершеннолетняя ссылалась на нервы и бессонницу и часами читала журналы, пока ей не удавалось заснуть снова. Однажды это обнаружила сеньора Ньевис и запретила зажигать свет в кухне в течение ночи, чтобы не беспокоить Антонию Марию, которая спит в смежной комнате, отделенной от кухни просто аркой.

С той поры Антония Мария иногда заставала девушку ночью, в поздние часы, сидящей на матрасе в полной темноте, поскольку слышала, как несовершеннолетняя ходит к холодильнику за водой, мучаясь бессонницей. По словам Антонии Марии, несовершеннолетняя никогда при ней не плакала, разве только когда смотрела сериалы, но ее, видимо, неотвязно преследовала мысль о ночном охраннике, сидящем совсем недалеко от нее. Антония Мария знала, что охранник женат, даже помнила жену, которая года два назад работала домашней прислугой в их квартале. Рассказала об этом несовершеннолетней, но так и не добилась перемены в ее поведении.

Несовершеннолетнюю терзала мысль, и она не уставала это повторять, что другая женщина может вовлечь данного субъекта в какой-нибудь свой план. Антония Мария пыталась понять, что она имеет в виду, но объяснения не добилась. Несовершеннолетняя уверяла, что покончит с собой, если другая женщина отнимет у нее любовь охранника, и жила в явной тревоге, даже в часы просмотра телесериалов ей едва удавалось сдерживать слезы при виде сцен несчастной любви.

Когда в прошлом месяце сеньора из 104-й квартиры попросила Марию Жозе ночевать у нее дома, Антония Мария сообщила о своих опасениях Отавиу Педру, но тот воспринял новость с нескрываемой радостью, ведь таким образом несовершеннолетняя могла бы зарабатывать больше и помогать родителям, младшим братьям и сестрам, которым это необходимо. К тому же теперь он иногда мог бы навещать Антонию Марию ночью и экономить в еженедельных расходах на отель, в свободный день Антонии Марии. Оба они стремятся экономить, чтобы пожениться как можно скорее.

Вскоре, проспав недели три в 104-й квартире, Мария Жозе объявила Антонии Марии, что беременна от охранника. Она отдала девственность этому субъекту и тем достигла своей цели, и теперь брат должен вмешаться, чтобы охранник оформил с ней отношения, пусть на словах, например, торжественно пообещав, что вечно будет жить с нею, причем обещание охранник должен произнести перед Антонией Марией и Отавиу Педру, как это мыслилось несовершеннолетней вследствие ее невежества и неискушенности.

Антония Мария сразу отнеслась с недоверием к беременности Марии Жозе, так как знала числа ее месячных, которые не совпадали с тем, что говорила несовершеннолетняя. В тот же день несовершеннолетняя поговорила с братом на эту тему, но тот не захотел слушать предостережений Антонии Марии о неправдоподобности дела. Как бы то ни было, днями позже Антония Мария предположила, что беременность уже могла иметь место, тогда как проверку на наличие менструации, до которой еще оставалось несколько дней, проводить было преждевременно.

Показания сняты сегодня, 21 декабря 1987 года, капралом Лусиу Фрейтасом Коэльо с разрешения комиссара Арнолду Кампуса Галвана, каковые ставят свои подписи ниже вместе со свидетелями.

Глава двенадцатая

Буэнос-Айрес, 5 января 1988 г.

Дорогая Сильвия!

Пользуюсь поездкой моего племянника Куки, чтобы сообщить новости. Столько всего произошло! Прежде всего благодарю за теплые слова, там, у Вашего дома, перед моим отъездом на такси в аэропорт. Эти слова мне очень помогли, и они навсегда останутся в моей памяти. Всякий раз, когда есть возможность делать кому-то добро, надо делать, правда? И эти люди так в нем нуждались, но бес их попутал.

Кстати о нужде и лишениях, невероятно, что стало с Буэнос-Айресом, всюду нищие. И это здесь, где зима так сурова! Там хоть климат помогает. По крайней мере, та бедняжка, что осталась на Севере, не будет мерзнуть.

Ладно, Сильвия, дело прошлое, сущий пустяк по сравнению с тем горем, что меня ожидало. Только я приехала, как сын сообщил, что утром звонил из Швейцарии Кука и сказал, что моя сестренка не поправляется, даже есть признаки ухудшения. Договорились, что на следующий день в полдень позвонит Кука, и ровно в двенадцать зазвонил телефон в конторе сына, я была дома.

Я всегда думала, что это временное недомогание, никогда не придавала ему значения, но после второго звонка начала беспокоиться, ведь Люси стало намного хуже. И в тот же вечер, перед уходом сына с работы, снова позвонили из Люцерна с печальным известием.

Бедная Люси, словно ждала, пока я вернусь в Буэнос-Айрес и окажусь в кругу дорогих мне людей, чтобы уйти из этого мира. Представляете, каково было бы получить известие в Рио, в полном одиночестве?

Я просила сына позвонить Вам или послать телеграмму. В суматохе, из-за стольких звонков от разных людей, я уже и не помню, что они там решили, надеюсь, известие Вы получили. Печальная весть, но сообщить ее надо.

Кука лично расскажет все подробности о болезни бедненькой Люси, мне нет смысла об этом говорить. О моей здешней жизни сказать почти нечего, все, как раньше, хотя нет, все не как раньше. Ведь с уходом моей Эмильсен жизнь у меня изменилась, не знаю, говорила ли я Вам, ее квартира была рядом с моей. Поэтому я с ней постоянно виделась, по нескольку раз в день.

Игнасио, ее мужа, вижу мало, работает он далеко и уходит очень рано, ребят чаще, но мельком, носятся туда-сюда, то в школу, то из школы, вечно голодные, набрасываются на холодильник, не понимаю, как удается держать его всегда полным. Бедняжки, за ними присматривает девушка-служанка, она приходит только по утрам, с финансами туговато, едва-едва хватает. Думаю, буду им ежемесячно помогать, хоть Игнасио это и не понравится. Пообещаю ему, что ни во что не буду вмешиваться.

Еще новость, Игнасио женится снова. Уже давно встречается с этой сеньорой, мне не хотели говорить. Но хорошо, что девушка немолодая, старше Эмильсен, его возраста, 51 год, ни разу не была замужем.

По правде говоря, в этом доме уже пора кому-то основательно убраться, видела бы Эмильсен, как все заросло грязью у этой служанки, перекрестилась бы. И у детей трудный возраст. Я боялась, попадется ему девчонка, которая и кастрюли толком не отдраит. А эта, похоже, будет хорошей хозяйкой.

С удивлением обнаружила, что у младшего из детей Эмильсен лицо уже другое, вступает в пору созревания. Идеальное было личико, а теперь вся физиономия распухла, нос огромный, как перец. Уверена, потом все образуется, из моих внуков он был самым красивым, а стал хуже любого в этом возрасте, в смысле на этом этапе.

Позавчера давление подскочило, вот было страху, и первое, о чем я подумала, этот мальчик, его зовут Хильберто. Если и пожить еще, то ради одного: посмотреть, как он становится мужчиной, с неповторимой внешностью. Ведь сейчас он совсем не тот чудный малыш, каким я его помню, но и это не окончательный его вид. Буду особенно беречься по части еды, постараюсь не нервничать понапрасну, глядишь — протяну еще годик-другой.

Пишите поскорее, и с новостями о Вашем сыне. Желаю всего хорошего, с нежным приветом

Нидия.

p. s.

Забыла ответить на один вопрос. Вы у подъезда, когда я отъезжала в аэропорт, поинтересовались, каким был муж Люси, а то разговор всегда шел о Феррейре, Вы ее так и не спросили. Мне пора было ехать, так что говорю теперь. Она никогда о нем не упоминала, он ведь был очень умным человеком, старше ее, и вот лет 35 назад, нет, кажется, 30, ей и 60-ти не было, или было, нет, 50 с чем-то, вот, с ним произошел несчастный случай, и он утратил умственные способности. Бедный Альберто стал просто вещью, а не человеком. Люси долгие годы ухаживала за существом, которое когда-то было ее мужем. Постоянно сидела при нем, но много читала и смотрела телевизор. Это ее спасло. Затем вместе мы несколько раз отправлялись в чудные путешествия. Такая вот жизнь, есть в ней и хорошее, и плохое. Более-менее как у всех, беда никого не обходит стороной. Жаль, зачастую у Люси было ощущение, будто все хорошее выпало не на ее долю, а на долю другой.

Это ужасно, но бывает хуже — забыть все хорошее и вспоминать только плохое. Тут надо бы выбежать в поле, как бедная Вильма, но, если ты сидишь взаперти в квартире, а на улице дождь, надо срочно браться за полезное дело, за что угодно. За что-то еще нужное. Подшить, подштопать, что под руку попадется. В этом спасение.

Рио-де-Жанейро, 31 января 1988 г.

Незабываемая сеньора Нидия!

Извините, что так задержалась с ответом, хотела сначала поговорить с сеньорой из 205-й, из дома Люси, вдруг ей известно что-то о ненормальном Роналду или о бедной няньке.

Наконец, встретила ее на улице, и никаких новостей. Девушка, в смысле няня, прислала записку родителям, пишет, что она в порядке, работает в Сан-Пауло, что парень собирается на ней жениться, так как родится ребенок. Но поскольку бедняжка не умеет ни читать, ни писать, неизвестно, где правда.

Большое спасибо, что вспомнили о моем сыне. Он совсем не пишет, только звонит, не знаю, как потом расплачивается, говорит-то часами. К счастью, дела у него идут хорошо, по его словам. Я уже смирилась, ему там понравилось, хочет остаться, это его жизнь. Рассказывает, что там ужасный экономический кризис. Здесь тоже, и в Аргентине не лучше, куда все катится?

К Рождеству на меня нашло, чуть не улетела в Мексику, билет стоил запредельно, оставались места только в бизнес-классе. Чуть не полетела, но позвонил Феррейра и дал понять, что я его бросаю в самый тяжелый период. Я и вняла, в Мексику все же поеду, но в отпуск, пробуду там почти месяц, не пять жалких дней.

Помимо этого, жизнь у меня все та же. Феррейра возникает время от времени, рассказывает о своем. Да, только сейчас поняла,

Вы же уехали до Рождества! Тогда у меня для Вас великая новость. В начале этого месяца он перебрался к новому “очагу”!

Звонил накануне, просил совета. Вопрос прежде всего материального порядка. Оказывается, его дочь хочет привести в дом парня, он студент из штата Парана, почти без денег, так как потерял работу. Короче, все из-за кризиса, здесь закрывают фабрики и конторы, так уже было в Аргентине несколько лет назад. И Феррейра предпочел, чтобы она привела парня в дом, чем скитаться по отельчикам ночью, днем, в любое время. Такие теперь домашние очаги, Нидия, не то что в Ваше время, правда?

Но, понятно, еще одному в доме места не нашлось бы. И тогда Феррейра переехал к этой женщине, ужасно далеко, но хоть относительно тихо. А по прошествии разумного срока он женится, не сейчас, ведь жена умерла совсем недавно.

Должна признать, что новость задела меня довольно сильно. Несколько дней я все видела в черном цвете. Но на прошлой неделе он позвонил и появился, все как раньше, было впечатление, что ничего не произошло. Его новая “жена” ведет занятия в средней школе, но по вечерам, в отличие от умершей, и всегда приходит домой после одиннадцати, когда заканчиваются курсы, они с семи до одиннадцати. Сегодня жду его снова, а пока пишу это письмо. Если он немного задержится, успею закончить.

Вы знаете, сеньора Нидия, как я страшно занята, столько всего, что нелегко выкроить время. И каждый вечер еще пишу моему мальчику. Хоть страничку. Я вменила себе это в обязанность, и это дает свои результаты. Так я стараюсь поддерживать с ним связь. Пусть он не отвечает, неважно, зато когда звонит, то помнит все, о чем я писала в письме, и тогда я ощущаю, что не теряю его совсем. Контакт не утрачивается, понимаете? Это хорошая система, не знаю, почему я раньше об этом не подумала. Он особенно любит, когда я рассказываю о пациентах, о динамике их болезни. Я всегда

об этом рассказывала, ему очень интересно.

Я ему напишу, как только уйдет Феррейра, хочу рассказать об одной пациентке, какой у нее наблюдался сегодня резкий поворот. Это для меня уже как наркотик, не напишу страничку сыну, заснуть не могу. Он всегда говорит одно и то же: “Мам, не сердись, если я не пишу, много раз в день я мысленно говорю с тобой, разбирая все, о чем ты по секрету сообщаешь в письмах”.

Ладно, сеньора Нидия, крепко Вас обнимаю, пишите время от времени.

Сильвия.

— Алло…

— Сеньору Нидию, пожалуйста…

— Это я, кто говорит?

— Сильвия. Как поживаете?

— Сильвия! Какая радость! Вы здесь, в Буэнос-Айресе?

— Нет, я звоню из Рио.

— Ой, какая честь… Скажите, вы в порядке?

— Да, дел полно, только и всего. Как там ваше давление?

— Более-менее. Но теперь установится хорошая погода, станет потеплее, а это очень помогает. Хотя, понятно, потом начнется зима, и для меня это самое ужасное.

— Получили мое письмо?

— Да, почта работает медленно, но пришло. На днях собиралась вам ответить.

— Нидия, я все равно очень хотела с вами поговорить, узнать, как вы там, но сегодня у меня есть что рассказать…

— Про Феррейру?

— Нет, о нем никаких новостей, всегда одно и то же…

— О чем же тогда? Что-то не так?

— Нет, в Леблоне объявилась та девушка, Вильма, жена Роналду.

— А…

— Уже работает в одном доме, там же, где работала раньше, больше двух лет назад, по-моему. Но там ее очень любят и сразу взяли, как только она приехала.

— А, да…

— Приехала, надеялась отыскать мужа, в этом смысле она в полном отчаянии. Заходила ко мне, спрашивала всякое.

— Бедная девочка…

— Много спрашивала о вас, Нидия…

— Да…

— Ей очень нужна поддержка, по-моему, ей очень плохо, она действительно в отчаянии.

— Бедняжка…

— Нидия, почему бы вам не приехать, когда начнутся холода? Квартира Люси по-прежнему не сдана.

— Что же ее никто не снимет? Она такая хорошенькая!

— Просто ваш племянник поставил агентству недвижимости нереальные условия, Нидия, запросил много, он исходит из цен в Швейцарии.

— Нет, такие подвиги мне уже не под силу, Сильвия.

— Теперь, когда в Буэнос-Айресе начинаются холода, ваши родные не будут противиться.

— Нет, Сильвия, правда, мне это уже не по силам.

— Меня очень беспокоит эта девочка, Вильма.

— Обнимите ее от моего имени, пожалуйста.

— Нидия, вы знаете, мы бы с удовольствием вас тут встретили.

— Правда спасибо, но не думаю, что это возможно. Мне уже много лет.

— Звоните, если что, я здесь, в Мексику не поеду до июльского отпуска.

— Нет, Сильвия. Я однажды допустила ошибку, больше не буду повторять. Не могу доверять людям такого рода.

— Да, я понимаю, но…

— Нет, я больше туда не вернусь.

— Подумайте, а если нет… в один прекрасный день я заявлюсь в вам в Буэнос-Айрес.

— Да… было бы чудесно, приезжайте скорей!

— Нет, Нидия, это я так, к слову… Нет времени, чего стоит одна поездка в Мексику, да и пациентов надо принимать.

— Не знаю, Сильвия, голос у вас что-то приунывший.

— Это тоска, Нидия, все от меня уезжают подальше.

— Феррейру часто видите?

— Обычно раз в неделю, в тот день, когда занятия у жены заканчиваются позже.

— В какой день недели, если не секрет?

— По средам. Хороший день, правда? Делит неделю надвое.

— Вчера вечером, значит. Но он не приходил, правда?

— Нет.

— А…

— Вы всегда все угадываете. Одним словом, раз в две недели, на самом деле. А если среда выпадает на праздники… и того реже. Она дома сидит.

— Маловато получается.

— По-моему, да. Ну ладно, рада, что вы в порядке, обнимаю вас.

— А погода хорошая?

— Да, хотя ночь наступает уже около пяти, дни становятся короче.

— Сильвия… извините за нескромность… почему вы не пошлете этого Феррейру к черту?

— Чуть не послала. Я обратила внимание вот на что. Оказывается, как только я упоминаю о поездке в Мексику, у него портится настроение.

— Мужской эгоизм.

— Но мне это понравилось, мне показалось, он не хочет моей поездки, потому что будет скучать.

— Так оно и есть, он по-своему вас любит, мне всегда так казалось. Он человек хороший, не ломайте больше голову. Но, в общем, сегодня сыт, а завтра будет видно, так что, если это вам неприятно… гоните его взашей без разговоров!

— Знаете, Нидия, нечто подобное уже было, насчет гнать взашей. Но это ерунда, вам будет неинтересно.

— Нет, никакая не ерунда, хочу знать сейчас же, Сильвия, прошу вас, расскажите!

— Поскольку он не хотел расставаться, не хотел, чтобы я ехала в отпуск, у меня снова возникли иллюзии, возможно, он меня любит… больше, чем кажется, чем он показывает. Но, с другой стороны, он находил любой пустяковый предлог, чтобы не прийти, и это противоречие меня тяготило. Тогда я устроила ему ловушку, бедняжке…

— Слушаю.

— Сказала однажды, что, вероятно, не смогу в итоге поехать в Мексику из-за недостатка времени. Ложь, конечно. И что за билет платила не я, что это по приглашению государства, и мне очень легко переписать билет на его имя, пусть воспользуется, поедет… прогуляется.

— Ах, Сильвия, не продолжайте…

— Нет, продолжу. Я-то ждала, что он скажет: “Отлично, никуда не едешь, остаешься со мной в Рио!” Но не тут-то было, он подскочил от радости, не потому что я оставалась, а потому что он мог поехать!

— Как гнусно…

— Его бесило, что еду я. Ревновал, но не ко мне, а к моей поездке!

— Ах, Сильвия, думаю, он вас недостоин. Я представляла его добрее, щедрее.

— Он добрый, Нидия. Но в душе его есть этот надлом, тоска по непрожитой жизни. Его бесит, что другие на что-то способны.

— Вы его понимаете, может, этим он и пользуется.

— У меня, вероятно, некая профессиональная деформация, я оправдываю людей.

— Да, но он пользуется этим, а вам ничего не дает.

— Ну, не совсем так. Мне от него что-то передается, причем очень позитивное. Наверное, его жизнелюбие, его нереализованные желания, из прошлого. Такое редко встречается, мечты, ожидания. Он уверен, что как только выберется из нынешней своей жизни, все будет изумительно, эти путешествия, о которых он мечтает… Это заразительно, так хочется подняться с ним на корабль, отплывающий неизвестно куда, не на корабль, на баркас, не знаю точно, как по-испански. Он всегда называет это на своем жаргоне. Короче, забываю я испанский.

— А я — то немногое, что выучила по-португальски.

— Не баркас, меньше баркаса, другое слово…

— Может, плот.

— Нет, плот — слишком мал. Неважно. Я бы села с ним, будь это даже плот. Плот, плывущий в никуда. Или куда-то.

— Не знаю, что и сказать вам, Сильвия, нелегко дать совет. Садитесь на этот… бот, или нет.

— Не думайте, мне уже одно это помогает, разговор с вами. Говорить полезно, многое проясняется. Но говорить можно не со всяким.

— Главное, чтобы вы не пожалели, когда получите счет за телефон.

— Нет, Нидия, если бы все проблемы упирались в деньги. Нет, про Феррейру мне очень важно, сейчас, в разговоре с вами, я лучше понимаю происходящее, просто, когда я с ним… что-то мне передается, и приходит уверенность, что плот действительно направляется куда-то, в надежную гавань. Но когда я одна, начинаю сомневаться, а это нехорошо — думать, будто ничто ни к чему не ведет.

— Вы замолчали, Нидия.

— Да, так хотелось сказать вам что-то хорошее, для поддержки, но в голову ничего не приходит.

— Теперь вы замолчали.

— Да…

— Хотя нет, придумала! Ни в коем случае не оплачивайте поездку в Мексику этому лоботрясу!

— Нет, что я, ненормальная?! И потом, там он мне будет помехой. Там я хочу быть с сыном.

— Он вам там правда помешает?

— Разумеется. Месяца мне еле хватит, чтобы насладиться общением с сыночком, бедняжкой. Сами знаете нас, матерей. И повидать всех прежних друзей. Там еще застрял кое-кто из аргентинских эмигрантов.

— А…

— Вы не одобряете?

— Не знаю, правильно ли я поняла. Вам не хотелось бы ехать в Мексику с Феррейрой?

— Нет! На что он мне там? Это здесь мне нужно немного нежности!

— Вы опять замолчали, Нидия.

— Нет, это я задумалась, только и всего.

— Звонят в дверь, пациент пришел.

— Ладно, Сильвия, пишите, не забывайте.

— Как ваш внук, нос уже не такой распухший?

— Не знаю, Сильвия, я его несколько дней не вижу.

— Ладно, Нидия, целую, и пусть будет до скорого…

— Крепко обнимаю, и спасибо, что вспомнили обо мне.

— Если увижу Вильму, передать что-то от вас?

— Да, что я очень сожалею о случившемся.

— Чао, до скорого… И приезжайте, Нидия, с большой радостью вас встретим.

— Нет, Сильвия, ездить куда-то — это для меня совершенно исключено.

— Жалко. Обнимаю…

— Чао, Сильвия.

Аргентинские авиалинии

Отчет о полете Обслуживание пассажиров

Дата: 24 февраля 1988 г.

Рейс: 401 Буэнос-Айрес — Нью-Йорк, с посадкой в Рио-де-Жанейро.

Старший бортпроводник: Рауль Костанцо.

Единственное нарушение, отмеченное в ходе полета, имело место перед посадкой в Рио-де-Жанейро, где выходила пассажирка экономкласса Н. де Анхелис, которой было оказано особое внимание в связи с ее преклонным возрастом и высоким артериальным давлением. Ужин согласно бессолевой диете был ей подан в установленном порядке, и пассажирка выразила большое удовлетворение обслуживанием. Незадолго до посадки в Рио стюардесса Анна Мария Зиль доложила мне, что заметила, как упомянутая пассажирка прячет в своей вместительной дамской сумочке один из наших бортовых пледов. Стюардесса Зиль не решилась указать пассажирке на то, что плед является собственностью “Аргентинских авиалиний”, учитывая возраст и состояние пассажирки, однако сообщила об этом составителю данного отчета. По общей договоренности решено было оставить происшествие без внимания. Тем не менее, данный эпизод фиксируется в качестве наглядной иллюстрации к проблеме постоянного исчезновения пледов. Посадка в Рио произведена мягко, и пассажиры отметили мастерство командира корабля аплодисментами.