Падежи нашей жизни

Что такое белка? Белка — это просто хорошо одетая крыса. Хотя в целом зверь весьма симпатичный и не лишенный обаяния.

Белки жили на соснах в парке, мы жили недалеко. Короче говоря: мама мыла раму, рама мыла маму, или вот так, шел дождь и два студента…

Мы вышли погулять. А что еще делать в воскресенье, когда кругом такая тоска. Телевизор и осень — вот и все развлечения, впрочем, последнее в качестве развлечения весьма сомнительно, а телевизор просто надоел.

«Пошли в парк», — предложила она. Я согласился: в парк так в парк. Мы давно жили врозь, и теперь можно было кое с чем соглашаться без особых последствий. Ничего плохого мы друг другу не сможем сделать. Правда, хорошего тоже ничего не выйдет, но нужно ли.

Я обхожусь без тебя, ты обходишься без меня. Это не так сложно, это даже очень просто.

Поздняя осень. Скоро отворятся двери зимы, и хлынут холод и снег. Как там твой новый смотритель, следитель, сторожитель. Глядите в оба, а лучше всего в четыре, а то не уследишь и замерзнешь. И станешь снегурочкой-дурочкой. Дурочка-дудочка-дырочка. Зиме же надо дуть куда-то, во что-то, в кого-то. На тебе исполняются все мелодии, все предсказания, на тебе исполнялся даже я… не исполнялись лишь мои желания. Ну да будет что вспоминать… Буду я. Будешь ты. Есть такая надежда. Авось не помрем. Ну а если помрем, то нас об этом, надеюсь, известят.

— Где ты брюки покупал?

— Какие?

— Ну, хорошие.

— А разве я покупал хорошие, у меня что, с тобой когда-то деньги были на хорошие?! — завелся я с пол-оборота.

— Ой, не надо, а, кажется, эту тему мы с тобой сто раз обсуждали… Не стоит возобновлять, зачем нам ссориться. Ты же собирался тогда какие-то покупать, мерил.

— Мерил, приличные брюки, цена запредельная, но покрой: сидели на мне отвратительно, не перевариваю прямые, узкие в бедрах брюки. Отнес назад, неужели не помнишь?

— А эти на тебе?

— Так себе брюки, но терпеть можно… А что ты брюками заинтересовалась?

— Мой собрался что-нибудь из вещей купить, обновить гардероб.

— Да, конечно, мероприятие ответственнейшее, твой… когда-то твоим был я, о чем весьма сожалею… Так что, как видишь, ничем помочь не могу.

Кем? Чем? Творительный падеж, из которого уже ничего не сотворить. Предпоследний, пятый падеж, дальше только предложный. О ком? О чем?

Одни лишь разговоры. Слова, прильнувшие друг к другу. Люди превращаются в слова. Слова приобретают очертания предметов и людей. Предметы исчезают, действия превращаются в речь, речь течет, течет река, тяжелые облака, готовые в любой момент обрушиться на землю снегом, скользят по небесному океану, разлитому над нашими головами.

Мы уже можем пользоваться приставкой «бывший»-«бывшая», прошедшее время навсегда поселилось в нас. Мы лишились совместного настоящего, наше время распалось на «до» и «после». Люди, с которыми общались, тоже разделились на твоих и моих. С твоими я не встречаюсь, да и со своими тоже. А зачем, все это напоминает о тебе, а я хочу вытравить память… но где такая кислота, плесните немного, если найдете.

Наша жизнь просклонялась по всем падежам и застыла в вечном предложном.

А начиналось все с именительного. Имена были названы, между ними поставлен знак сложения, и даже знак равенства протянул два параллельных обрубка, пытаясь подцепить практически неуловимое… Не тут-то было. Знак равенства не рыболовный крючок. Любовь — оставим это слово для другого, для других. Пусть плавает в воде чистых, незамутненных отношений, пусть откармливается. Глядишь, превратится в кита, огромного такого, с надписью во весь бок «любовь», чтобы никто не перепутал, чтобы не загарпунил сумасшедший одноногий капитан. Охота за «Красным Октябрем» — не путайте, пожалуйста, подводную лодку с китом. Моби Дик — слово-призрак, слово-кит, слово-мечта. Он белый, он неуловимый. Участь спинки минтая, который населяет наши моря, не для него. Большому чувству, пардон, рыбе — большое плавание, большие воды… годятся даже околоплодные, а почему бы и нет.

Иван Родил Девчонку Велел Тащить Пеленку — воистину, аминь. Помнишь же, как в школе заучивали падежи. Какой следующий? Родительный. Кого? Чего? Пустой падеж, холостой выстрел, в шестизарядном, в шестипадежном барабане револьвера на этом месте не оказалось патрона. Ни девчонки, ни мальчонки — никого. Только мы, с именами, со знанием. Чего? Какими предметами могли одарить этот мир, если одушевленных существ у нас не получилось? Я люблю предметы и вещи, но еще больше слова, обозначающие предметы. Увеличить количество предметов в мире нам не удалось, да мы и не хотели. Я не вырастил дерева, не построил дома, даже не сеял хлеба, правда, картошку садил на даче и ягоду клубнику. Но это такие мелкие дела, что они вряд ли зачтутся.

Дательный. Кому? Чему? Что мы могли дать друг другу? Уже не имеет смысла выписывать счета, предъявлять векселя к оплате, винить друг друга. Векселя просрочены, вино превратилось в уксус.

На винительном падеже мы и расстались. Кого? Что? Кого винить? И что теперь винить?

Теперь каждый творит жизнь самостоятельно. Кем? Чем? Собой, конечно. В уксусе можно мариновать грибы, огурцы, да и много другого полезного, все это будет храниться долго, за зиму уж точно не испортится. Можно попробовать сохранить друг друга… если это кому-нибудь нужно…

Предложный падеж. Падеж для предложения… Хотя бы для предложения руки и сердца. Где рука, где сердце? Сердце, видимо, на руке. Ведь его же надо вынуть и протянуть, ах да, еще и протереть. Оно должно блестеть и гореть. Вспомни сердце придурочного Данко, где только такого откопали. Да-да, оно горит, оно сияет. Сияй, мой сумасшедший бриллиант. У-у-у, я знаю такие бриллианты, в детстве у меня было целых два изумруда размером с кулак. В нашем городе только у меня были такие изумруды. Каким великим богатством обладал я… это были два кристалла медного купороса, которые я вырастил после того, как прочитал книжку с интригующим названием «Юный химик».

В нашем городе были «химики», но далеко не юного возраста. В старом уголовном кодексе имелась такая мера наказания как исправительные работы, их и называли химией. Это была и отдельная мера наказания — для мелких преступников, а также использовалась как более мягкое наказание для хорошо себя ведущих зэков. Раньше, видать, осужденные к исправительным работам участвовали в строительстве химических производств, это был своеобразный пережиток ГУЛАГа, вот отсюда — химик. К тому же само слово «химик» имеет оттенок — хитрый, жучара. Не знаю, какими они там были жучарами, но у нас они трудились грузчиками в речном порту. Режим у них был бесконвойный, но после работы возвращались в спецкомендатуру и проводили ночь в общежитиях за колючей проволокой.

Два кристалла медного купороса на ладони — вот мои изумруды, вот мои бриллианты. Не вороти нос, я их растил полгода. Это все, что имею, но если тебе нужно было больше, то извини…

Сидим мы на скамейке и строим предложения из слов в предложном падеже. Но какой-то падеж среди слов, будто моровая язва их одолела. Мало, безумно мало их у нас осталось, еще удивительно, как они уцелели. О чем еще? О брюках, о снах, о книгах, о чувствах и предчувствиях, но все это старо, все это было. Слова, как тряпки, как белые флаги над сдавшимся городом, слова, как белые повязки на головах раненых, сквозь которые сочится кровь.

Белые киты плывут по небу, скоро начнут ронять своих белых детенышей-китенышей на землю. Последние дни октября, его уже не поймать, он прожит, он выпит, как чай индийский без слона. Зачем нам слон, на него чая-то не напасешься, воды не накипятишься: наши чайники малы, они французские, а самовары русские… стоят в лавках антикварных. Лучше на кухне, вдвоем, можно и водки, мы всё теперь поймем, а если и не поймем, то пытать друг друга не станем, а встанем и уйдем, потому что есть куда. Мы есть сосуды. Есть ли у кого вода?

— Ну что, пойдем, мне надо по делам, да и холодно что-то сидеть.

— Ладно, только глянем напоследок на белок.

Летние белки в конце октября. Да-да, они были. Мы увидели трех. Они скакали по соснам, бегали по земле, устланной желтыми листьями.

— Жалко, ничего не взяли: ни семечек, ни орехов, — сказала она.

— Пойдем купим, ведь недалеко, — предложил я.

В магазине купили сто грамм кедровых орехов и вернулись. Теперь не совестно было протягивать белкам руки, ладони были полны еды. А белки оказались сытыми. Не одни мы такие кормители. Белки орехи не щелкали, они делали запасы на зиму. Подбегали к нам, брали с ладони, помогая передними лапами, набивали орехами полный рот, отбегали и рассовывали орехи под листья, под ветки, под кору сосен.

Они делали запасы на зиму, потому что зимой им тоже нужно было что-то есть. Хорошо белкам, нет у них склероза, чистая ясная голова, они запомнят, где прятали свои орешки, и найдут их даже под снегом.

Сто грамм орехов на трех белок — не так уж и много. Они быстро кончились. Ну что ж, все когда-нибудь кончается.

Пора и нам делать запасы на зиму. Быть может, что-нибудь и сохранится. Все есть. Все было. Не зря же это было с нами. Не зря же это есть. Нельзя же это есть. Да почему же нельзя? Гастриты с язвами уже заработаны, хуже не будет. Теперь можно все… есть.

Когда мы выходили из парка, прилетел дятел, сел на сосну и начал стучать. В осенней прозрачной тишине его стук был слышен отчетливо и ясно. Он стучал очень ритмично, он бы мог работать метрономом в музыкальном классе. Это был ритм вальса — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, осеннего вальса.

Ночью мне приснился сон: зимний лес, огненно-рыжие белки на снегу и голос откуда-то с неба, произнесший: белки своих запасов никогда не находят. И глаза мои наполнились слезами.