Падение Света

ДВАДЦАТЬ ДВА

Море скрылось в туманах позади, внизу простерлась обширная равнина. Скиллен Дро накренил крылья, начав снижение. Приземление вышло более жестким, чем ждал К'рул; он вывалился из лап компаньона и покатился до края каменного кольца, едва видного в желтеющей траве.

— Впереди пылит поселение, — передал Скиллен Дро, складывая крылья. — Я не желаю привлекать проклятия и стрелы, к тому же устал лететь.

Застонав, К'рул сел. — Мы вернулись в родной мир, — сказал он, озираясь. — Мы в стране Джелеков. Полагаю, они тебя тоже не любят. Не припоминаю, ты их упоминал?

— Не в моей природе обижать других. Но старания делать благо влекут неожиданные последствия.

— А Джелеки?

Скиллен пошевелил острыми плечами. — Обидчивость — свойство незрелых умов.

— Пассивная агрессия, вот о чем ты говоришь, — пояснил К'рул, с трудом вставая на ноги. — Обида становится оружием, его носитель питается чувством фальшивого негодования. Но сомневаюсь, что это случай Джеларканов. — Он едва не потерял равновесие. — Ноги мои почти уснули, в черепе мало крови. Думаю, нужно поесть, хотя поможет и пешая прогулка. Что, там есть укрепления?

— Сборище, весьма возбужденное. К'рул, мы повстречали слишком много сородичей-Азатенаев. Эти встречи наводят уныние.

Они двинулись, приноровляясь к медленной походке К'рула. — Нас влечет к статусу богов, но без необходимого чувства ответственности. Вечные наши странствия — на деле ничто иное, как бегство от поклонников, так муж бежит от жены и детей.

— И между мужских ног висит возможность все начать сначала. С другой женщиной, в ином месте. К'рул, ты осмеиваешь мои добрые дела.

— Все дело в признании необходимости повзрослеть. То, чего большинство мужчин боятся. Морщинистое лицо и наглое дитя за ним. Дверь, захлопнутая пред любым уроком, торопливые шаги пропадающего в ночи.

— Целый народ может пасть в такой грех, — заметил Скиллен. — Безответственное бегство расценивают как прогресс.

— Да, иллюзия божественности есть у всех нас, смертных и бессмертных. Можем ли сказать с долей уверенности, что есть иной бог, выше всех нас, что мы для него как дети?

— Сироты, ибо ничья рука не сжимала наши руки, матери не вели нас. Мы будем махать руками, покинутые, заблудшие и невежественные.

Их заметили. Дюжина обратившихся Джеларканов следовала за ними по равнине, черные и мохнатые твари, явно готовые броситься в атаку.

— Смею сказать, — разглагольствовал К'рул, — мы стали бы увертываться от руки бога, даже рискуя своим бытием. Видишь, Скиллен Дро, дилемму своенравия?

— Вижу, что дети готовы обманывать себя, преображаясь во взрослых, обезьяньи подражая взрослым заботам, пока детская сущность ползает среди низменных эмоций, зависти и злобы, слепых нужд и отчаянных похотей, кои не ублажить без пролития крови и причинения боли. Дети восторгаются чужими мучениями, особенно причиняя их своими руками. Не следует ли таким как мы, К'рул, установить моральные стандарты?

— А как ведется среди твоих К'чайн Че'малле? Моральное руководство не связано ли с формой крылатого убийцы?

— Ну да. Иногда понятия о добре и зле лучше приносить в потоке гневного уничтожения.

— И дитя внутри тебя машет ручками.

— К'рул, вспомни наконец, как часто разговоры с тобою приводили в ярость.

— Я лишь поощряю смирение, качество, так недостающее Азатенаям. Ради этого. Скиллен Дро, я вскрыл вены и позволил могущественной крови литься в мир.

— Дитя поощряет других детей. Вижу впереди хаос.

К'рул хмыкнул. — Так всегда, старый друг.

Четыре огромных волка отделились от стаи и подошли ближе, опустив хвосты и уши.

— Нам не рады, — заметил Скиллен Дро, снова раскрывая крылья.

— Терпение, — ответил К'рул, поднимая бледные руки.

Волки застыли в нескольких шагах, вожак перетек, вставая на задние лапы и расплываясь. Волчья шерсть скаталась, став тяжелым плащом, расплывчатая звериная морда превратилась в женское лицо над голым телом. Она была тощей как хлыст, с впалым животом и крошечной грудью. Удивительно яркие синие глаза смотрели с овального лица с обрамлении черной гривы.

— Еще чужаки, — сказала она. — Осквернители священных мест.

— Просим прощения. Мы не видели пограничных знаков.

— Потому что не знаете, куда смотреть. Мы не складываем пирамидок, ибо грабители — Тисте их разрушают. Теперь мы освящаем землю мочой и кровью. Разбитыми костями. Убивая всех осквернителей.

К'рул вздохнул и оглянулся на Скиллена. — Кажется, нам все-таки придется лететь.

— Нет. Я же сказал, что утомился. Не хочу того, но придется убить этих тварей. Спроси женщину: что случилось в дальнем селении? Там Азатенай. Я ощущаю. Похоже, Джеларканы чествуют давнего покровителя.

— Лишь ты готов назвать скорбь чествованием. — К'рул поглядел на женщину. — Мы со спутником сожалеем о нарушении. Мы лишь ищем берега Витра. Но если на вашей стоянке гостит Фарандер Тараг, мы хотели бы приветствовать родича.

Женщина скривилась: — Фарандер Тараг разорвал связи с Азатенаями. Разделившись в бесконечности, они приняли вольность и соединились с нами в торжестве зверя. Они не станут приветствовать вас. Убирайтесь вон.

К'рул удивленно крякнул. — Ритуал Д» айверса? Фарандер поистине далеко зашел.

Скиллен Дро лязгнул зубастыми челюстями, выражая, кажется, негодование. — Фарандер Тараг всегда был самовлюбленным. Я не удивлен, К'рул, и ты не удивляйся. Кто стерпел бы общество Фарандера, если не Фарандер? О, и этих тупоголовых тварей. Воля мало что значит для существ, способных мысленно заглянуть за горизонт. Джелеки же одичали, определив свою судьбу.

К'рул вздохнул и ответил женщине: — Отлично. Увы, мой спутник слишком устал для полета, и мы можем лишь идти пешком. Вам нас не убить, так что хватит чепухи. Уверяю, мы далеко обогнем ваш лагерь.

Женщина зарычала и обратилась в волчицу. Подбежала к сородичам, развернула их назад, к стае.

К'рул сверкнул глазами. — Твои слова слышал лишь я?

— Нет, разумеется. К чему угрозам быть неслышными?

— Теперь вижу, как твои дурные манеры рождают раздор.

— Такие уколы мне противны. Я был весьма вежлив, насколько это возможно, если замышляешь убийство. Неужели ты не ощутил во мне сожалений?

— Ну, не вполне. — Качая головой, К'рул пошел вперед, огибая лагерь Джелеков. Скиллен Дро шагал рядом, сложив крылья.

— Тисте придется трудно, вздумай они вновь вступить на земли Джелеков. Конечно, ярость дикарей не ведает хитрости, кроме самого элементарного толка. В охоте присутствует необходимость. В защите незащитимого, когда ты загнан в угол, рождается отчаяние. Ни то, ни другое не питают причуды войны. — Он лязгнул зубами. — Отступление будет бесконечным, предскажу я, через века и царства. Дикари могут лишь умирать.

— Чепуха. Цивилизация эфемерна. Приручение животных лишает их способности выживать без постоянной заботы. Порабощение и разведение растений ослабило их против болезней и засухи. Запруды влекут заразу, распаханная почва теряет плодородие. Готос может зваться Владыкой Ненависти, но в его речах не было лжи.

— И ты доказываешь, что дикость однажды вернется.

— Точно.

— Но, высвободив волшебство в мир, К'рул, ты предложил оружие против дикости, и нам не вообразить всех новых путей.

К'рул глянул вправо, разглядывая скрытое пылью селение и его толпу. — Может так показаться, да. Вначале. Но в отсутствие магии — что иное цивилизация могла бы сделать оружием?

Скиллен Дро помолчал, прежде чем отозваться: — К'чайн Че'малле поработили законы природы. Превратили мир в инструмент технологий.

— И как они поживают?

— Война с природой завершена. Теперь они изменяют кровь детей своих, создавая формы новые и опасные.

— Тебе велели паковать вещи.

— Грубое и неприемлемое описание моего решения оставить их наедине с собой. Создавая птиц, они прежде изобретают клетки. Я решил не медлить, и если отбытие оказалось весьма бурным и беспорядочным, то не по моей вине. Да, не потеряй я небесную крепость, удалился бы в ее уютные пределы размышлять в покое одиночества.

— Почти у всех, — заметил К'рул, — одиночество вызывает экзистенциальный страх.

Стая следовала за ними на восток. Сравнительно теплый день угасал, там и тут в низинах виднелись остатки выглаженного ветром, грязного снега. Перемена времен года ожидалась в северном краю лишь через несколько месяцев.

— Страх. Никогда его не понимал.

— Для многих мышление подобно мелким, но острым зубам. Их грызет изнутри. В нашей привычке глотать демонов и обманываться, будто они растворились внутри. Нет, они ликуют в нежданном убежище, жрут нас день и ночь.

— Не знаю таких демонов.

— Дайте же нам развлечения, дабы скосить глаза, оглушить слух, отупить рассудок, и мы переживем самое долгое отчаяние. Ты старался посетить разные народы, Скиллен. Но боюсь, не прислушивался ни к кому. В будущем обращай внимание на артистов, чтобы яснее различить честный вопль одиночества.

— Хорошо известно: склонная с саморазрушению цивилизация лишает власти мастеров искусства, — сказал Скиллен Дро. — Я вижу это снова и снова. Ты не понимаешь моей цели, К'рул. Я не спаситель.

— Почему же К'рул.

— Устав от себя самого?

— От всего и всех. Я ищу нечто несказуемое. Маяк, наверное, во тьме вечного невежества. Искру сопротивления среди добровольной тупости. Вечный мотив раздражает меня, этот бешеный бег за мелочами, стремление длить неинтересную жизнь. Постройки разума ненадежны, так что я стал кулаком непреклонности. Боги, говорю я, не интересуются машинами. Богам плевать на ложь привычек, на тиранию вещей, что «всегда делались так» и потому «всегда должны делаться так». Боги глухи к оправданиям, рассуждениям, доказательствам. Нет, они вслушиваются в тишину за пределами машин, ожидая шепота единственного открытого сердца.

Слушая эту речь, К'рул остановился. Вгляделся в спутника, в высокого как башня ассасина-ящера, убийцу драконов, вырывавшего горы с корнем и швырявшего их в небеса. — Ты говоришь о любви, — заметил он. — Вот твой маяк, искра сопротивления.

— К'чайн Че'«малле глядят в ночное небо и строят законы, принципы, словно достаточно им акта именования, словно доводы оправдают вторжение, завоевание и эксплуатацию. Преуспей они на деле, небеса станут ареной войн, злобных желаний и голодных поисков, ареной бездумного рабства у законов и принципов, кои стали оковами для всего, что они видят и будто бы знают. Скажи, К'рул: глядя в грядущую ночь, что ты видишь?

— Важнее, что я чувствую.

— И что же?

— Чувствую… восторг.

Скиллен Дро кивнул. — Именно. А восторг, дружище, самый страшный враг разума. Его путь есть любовь, а любовь говорит на языке смирения. Рациональный ум готов встать над нею с кровавым клинком, видя триумф в пустоте мертвых глаз. — Ассасин потряс головой и распахнул крылья. — Вот чему я обучился среди К'чайн Че'малле. Потому, К'рул, я на твоей стороне. Магия, тобой предложенная — о, они постараются запереть ее в клетку законов и принципов, правил и неуклюжих структур. Оба мы знаем: им суждено провалиться, ибо рассудки их пленены собственными клетками, и лежащее за пределами навек остается непознанным, даже непознаваемым. Вот чего они не могут вынести.

— Они проиграют, — подтвердил К'рул, — ибо Я непознаваем.

— Да. И твой жест был актом любви, влекущим бесконечный восторг. Сделанное тобой приводит в ярость весь мир.

К'рул пожал плечами. — Этого… достаточно.

Они продолжили путь.

Широкий и плоский камень, десяти шагов поперек, лежал около линии жгучих испарений Витра. Задолго до рождения противоестественного моря, в эпоху, когда Зодчие удовлетворялись работой с природным камнем, землей и деревом, тяжелый камень превратили в алтарь: поверхность грубо обработана пиками из рога, спиральные узоры остались на милость дождей, снегов, жары и мороза.

Но алтарь оказался не готов к горячим поцелуям кислоты Витра. Рисунки на поверхности почти пропали, борозды готовы были распасться от легкого касания. Как вера гибнет по гибели народа, так утратил смысл этот обелиск и культ, его породивший.

Тел Акай Канин Трелль присел на плоской поверхности, опираясь на короткую секиру с двумя лезвиями. Оружие прежде принадлежало старейшине Теломенов. Кузнец назвал его проклятым — неудивительно, ведь Трелль убил владельца в первой схватке. Такие трофеи стоит носить с долей иронии, понимая, что порезаться можно с любой стороны. Канин Трелль усмехнулся тогда, бросив знаменитое свое копье, затупившееся и почти неузнаваемое под сгустками мозгов, и подхватив проклятую секиру.

Иное оружие позволяет лишь один миг славы. Ясное дело, топор лишь выжидает момент…

Держа эту мысль в ленивом разуме, он чуть склонил голову, глядя на дракона над пляжем Витра, прямо меж собой и висящими в воздухе, потрескивающими вратами Старвальд Демелайна. Врата родились, поражая яростью, далеко на юге и успели выплюнуть неполную бурю драконов, и мигрировали сюда, на призывную песнь его госпожи. День за днем она укрепляла якоря.

Песнь сирены, подобная шелковым нитям паука. Паутина почти готова. Нужно лишь, напомнил он себе, вырвать жалкую душу какого-нибудь невезучего ублюдка и швырнуть в отверстую рану Старвальд Демелайна. «Душа как печать на ране, и пусть будет это душа могучая, упрямая, душа, готовая к страданиям.

То есть не моя».

Дракон явно оторвался от сломленной бури — как, подозревал он, и остальные — и кружит, желая вернуться, сбежать во врата. Но что его держит?

«Не я. Не моя госпожа. Не наш гость, он еще не оправился от голода, он совсем потерялся. Нет, дракон явно решил заменить меня. Но помощь в охране врат мне не нужна.

Жаль, что он не хочет разговаривать».

Он потер рукой лицо, вновь ужасаясь глубине бороздящих его морщин. Чуть подвинулся — даже Тел Акай, рожденный ползать, может испытывать боль в заднице, рано или поздно. Бросил взгляд через правое плечо, туда, где Второй Храм стоял, небрежно покосившись над мертвыми дюнами. «Второй Храм. Так она его зовет, насмешливо улыбаясь. «А ты, Канин Трелль, захватил первый. Плоский камень, разъеденную неудачу. Скоро он пропадет в водах Витра. Разумеется, мое жилище протянет не намного дольше. Но я полна оптимизма. Палата Грез остается пустой, но по ночам я вхожу туда, слушая, ища ее шепот».

Глупая баба. Твоя любовница утонула, тебе не возлечь с королевой. Как и я не возлягу с королем, ибо двум мужчинам не создать наследника. Таково положение дел, Ардата. Воспользуемся же душой гостя, раздувшейся от жалости к себе, и заткнем дыру. И уйдем, ища иного достойного подвига».

Он не видел ее. Где-то во Втором Храме, должно быть, бродит из одной пустой комнаты в другую, пальцы чертят узоры в воздухе и они остаются позади, как летучие паутинки.

Ночью она схватит его за петушок (малое удовольствие, но единственно возможное), и он захлюпает в ее дыре, доставляя те же чувства. Если вдуматься, всё так комично.

«Типичная сказка Тел Акаев, внезапная кульминация длинной шутки. Вижу, как толпа заходится хохотом, и мне почти не обидно. Пусть глаза короля смотрят из-за занавеса вечной улыбки. Старикам не следует жить слишком долго».

Зато гость виден, сидит на поваленной колонне у разбитых ступеней, точило замерло в руке, клинок спит на коленях. Пялится на Витр, рот то ли открыт, то ли просто отвис. Прибрел некоторое время назад. Потерял коня — дурак притащил с собой седло в доказательство — на юге. Умирающий бродяга, или беженец, или даже преступник. «Выбирайте титул по вкусу, не забудьте добавить слово «умирающий», и все будет как должно».

Канину и в голову не пришло предложить помощь. Дни благородства остались далеко позади. Но Госпожа настояла, и лишь много времени спустя воин разгадал ее скрытые мотивы.

Он смотрел на вздувшуюся, вращающуюся рану — врата в Старвальд Демелайн. Удивительно, что одна-единственная душа может заткнуть ее наглухо. «Но не моя. И не ее».

Дракон пялился на него, как делал это с самого смущающего разум утреннего появления. Занимаясь игрой в гляделки, даже Тел Акай не сможет выстоять под зловещим, немигающим взором дракона. Нет, Канин лишь иногда смотрит в глаза рептилии, посылая кривую гримасу, то закрывая один глаз и медленно вращая вторым, то просто высовывая длинный язык, то щупая кончиком языка кончик носа. Палец дико чешет в ухе, второй палец ковыряется в пещерах носа. Внезапное перденье, или кашель с плевком пыли и грязи. Иногда он тянется к собственным гениталиям, словно намереваясь поиграться.

Но не доходя до дела. Не говоря уже о стыде, глаза дракона даже не сужаются. Никогда.

Он раздумывал, не подойти ли, не помочиться ли ему на рыло. — Что скажешь? — вдруг крикнул он. — Пузырь уже переполнен. Дай желающему поссать мишень, и мужчина будет доволен. Сделаем меня довольным?

Гость поднял голову, спрыгнул с колонны и пошел к Треллю. — Тел Акай, что ты так злишься?

Канин прищурился. — Притворяешься, что крылатый пришлец тебе не любопытен? Долго не продержишься. Как думаешь: это дар низкого интеллекта делает их столь отлично защищенными от восторгов? Мелкий рассудок циника? Я почти восхищен тобой. Нет, честно. Какое счастье испытал бы я, лишившись половины мозгов! Скажи, ты хотя бы съел коня?

Гость застыл на месте. — Он служил мне слишком верно, сир, для такого неуважения!

— И ты опустошил желудок. Дурак, лошади служат хозяевам не только в жизни. Сплошная слепая услужливость.

— Есть иного рода служение, Тел Акай.

— Например?

Мужчина приободрился, а Канин неслышно застонал, браня себя за очередной приступ болтовни. — Оставив бравого коня там, где он пал, я сослужил ему последнюю службу.

— Сослужил, бросив? А, вижу. Естественно. Не сядешь ли на колонну, будь так любезен. Теплый воздух отгоняешь.

— Не понимаю, почему ты так меня невзлюбил.

— Верно, — отозвался Канин, оглянувшись на дракона. — Не понимаешь.

— Счесть ли это обидой?

— Почему нет? Я навалил целую кучу в яму за храмом. Можешь сходить, полюбоваться.

Гость сразу отвернулся, Канин наконец услышал тихий лязг закрытого рта. «А, видите? Он учится». Тел Акай снова сосредоточился на драконе. Не к таким бестиям он привык. Впервые видит. Свалился с неба легенд, яростный и тяжелый, непостижимый и — для всех, кроме Тел Акаев — устрашающий.

Однако Старая Богиня изрыгнула довольно презрения к драконам, вздымая громадные кулаки, рассказывая своим детям о разбитых черепах, крови, хлещущей из узких ноздрей и так далее. Сказания лишили детей всякого ощущения чуда, пропитав недоверием.

И все же это чудесный зверь.

«Наконец-то!»

Голос оглушительно зашипел в голове Канина Трелля, удивив так, что он прикусил язык. Выругался, плюнул алым и вскочил, поднимая секиру обеими руками. — Что наконец, ящерица?

«Старая Богиня, вот как? Наверняка Килмандарос. Некоторые Азатенаи слишком тупы, чтобы стать богами, разве что породят детей еще тупее. Да, тогда им открывается рай!»

— Ты говоришь в голове женским голосом. Как твое имя?

Дракон поднял рыло и распахнул челюсти на манер зевающего кота. Между двух клыков застряла куча жеваных доспехов. Челюсти захлопнулись с тихим скрипом. «Ты достоин узнать мое имя? Паучья сучка зовет тебя Канином Треллем. Итак, тебе нечем расплатиться. Лишь сделки, Тел Акай, дары — для глупцов».

— Я дам тебе кое-что взамен, драконица. Топор промежду глаз. Имя, прошу, дабы я записал его на твердом железе среди многих других, мною сраженных.

«Других? Других драконов? Не думаю. Давай начистоту, Канин Трелль. Твои жертвы были не славнее раздавленных сапогом крыс. Я же обедаю смертными героями и плююсь по вечерам жеваным железом. Делаю фарш из поборников Тисте, рагу из охотников Тел Акаев, на закуску же идут Джеларканы, Бегущие, Теломены и Жекки».

Канин склонил голову, смеясь. — Ты подслушивала так долго, что уловила имена обитателей нашего мира! Но мы отлично знаем твой маршрут, от врат на юге Витра и сюда. Если ты перекусила пару раз, не удивлен. Но герои и поборники? Тел Акаи, Теломены? Драконица, ты полна дерьма.

Через долгий миг драконица сдалась. «Неуважение до добра не доводит».

— Угроза? Я уже трясусь! Попробуй еще!

«Могу взять тебя в когти, Канин Трелль из Тел Акаев, и натянуть душу на эту рану».

— Подойди поближе и обсудим.

«Погляди мне в глаза, Канин Трелль. Увидишь… предостережение».

— Вижу только безмозг… — В последний миг он уловил движение, отраженное в тяжелых глазных яблоках рептилии. Заревел и пригнулся, когда второй дракон пронесся над самым Храмом, бросаясь на него, выставляя когти.

Тварь швырнула Трелля в воздух, угловатые крылья ударили, как паруса, он был схвачен во второй раз. Когти пронзили чешуи кольчуги, впились в плоть. Секира вылетела из руки. И сам он упал наземь, сломав ногу над коленом. Канин завыл от боли и перекатился на бок, пялясь на два торчащих, влажных, торчащих из кожи обломка кости.

Второй дракон приземлился с тяжелым стуком, хвост мотался из стороны в сторону. «Кодл, любовь моя! Я тебе говорила насчет Тел Акаев!»

Новый голос раздался сзади Канина. — А я говорила твоей любимой, чтобы не вредила моим спутникам.

Новая драконица обернулась. «Ардата! Говоря о любимых — где твоя? Явно упорная душа. Сопротивляется ловушке, тобой устроенной. Надеюсь, она улизнула, хотя куда? Да, в Витр, море полного забвения! Ну и хорошо, что мы успели ею попользоваться».

Ардата, завернувшаяся в шкуру столь ветхую, что не хватало больших клоков шерсти, подошла с грацией императрицы и встала над Канином. Посмотрела сверху вниз и нахмурилась: — Плохой перелом. Лежи тихо. Решим дело с твоими ранами обыденным путем, ибо я еще не изучила садок Денала. — Ее тонкое лицо покрылось морщинами, как у всех, живущих вблизи Витра. Впрочем, она заверяла, что издалека совсем не заметно. «Юность восстановима», говорила она, «хотя ваши стариковские жалобы — иное дело».

«Смешная женщина, ха, ха». Тел Акай смотрел на ее лицо сквозь пелену боли, а она говорила с второй драконицей. — Телораст, вас с Кодл однажды изгнали из этого королевства. Не задерживайтесь надолго, вот мой совет. Вы так и остались кусачими мухами на шкуре мира.

«Слышала, любимая? Песик хочет почесаться. Мы испуганы?»

«Где была ты?» требовательно сказала Кодл.

«К югу от Витра, за унылой равниной. Посетила один скромный форт, занятый трусливыми Тисте. Теперь они черны, как трава на равнине. Весьма интересно».

«Сюзерен».

«Не сомневаюсь. Впрочем, я выбрала сладкую форму, дабы их соблазнить, и узнала много нового. Свет возрожден, Кодл, а Тисте поделились между ним и тьмой. Идет гражданская война. Ну не смешно ли?»

Кодл приподнялась, выгибая спину и раскрывая крылья. «А Серый Берег?»

«Неприглядные роды близки, любимая. Уже идут схватки».

«Он будет нашим!»

«Шшш! Пауки подслушивают!»

Ардата обернулась к подошедшему гостю. Мужчина сжимал меч, не сводя глаз с рептилий. — Отложи клинок, — велела она. — Подбрось топлива в жаровню храма. Положи в пламя два моих тонких клинка. Потом натаскай воды из колодца и найди что-то, чтоб делать лубки. Или это тебе недоступно?

Юный Тисте скривился. — Нет.

— Иди же. Мы вскоре будем. — Она поглядела на дракониц. — Ваши амбиции снова хлещут через край. — Голос стал тверже. — Вы дурно использовали Королеву Снов. Не прощу.

«Угроза?» засмеялась Телораст, заполняя череп Канина шипящим весельем. «Скорми нам другого Тел Акая». Через миг она приняла форму Тисте, женщины с ониксовой кожей, сверкающе-нагой. — Погляди, Кодл! В этом скромном куске плоти можно отыскать наслаждения. Сравняйся, дабы мы сплели руки и просияли восторгом! Будем подражать элегантнейшим парам этого мира. Иди, распустим перья!

Кодл замерцала и перетекла в форму женщины, более высокой и плечистой.

— Ты какая-то жирная, — заметила Телораст и надула губы.

Кодл улыбнулась: — Белая и черная кожа, равный счет. Армии на марше, ха-ха.

— Ну, ничего достойного внимания.

— О, нужно оказаться поближе, когда случится схватка. Чернокожая армия носит странное оружие. Железо Тисте, закаленное Витром.

Тут Ардата отскочила, резко зашипев. Даже Кодл вздрогнула. — Безумие! — крикнула она, погружая руки в роскошные черные волосы. И вдруг наморщила лоб, проводя пальцами по волосам. — Ох, а мне нравится.

— Поистине ценная грива, — заметила Телораст, скользнув поближе к любовнице.

Ардата раздражено зашипела. — Телораст! Это оружие…

— О, ладно. Они ведь не убивают драконов?

Канин Трелль опустил голову. Боль нарастала волнами, как будто нога угодила на жаровню, так усердно разогреваемую гостем с дикой улыбкой на глупом лице. Кровь шипит, жир тает и скворчит на углях… Он закрыл глаза, морщась.

Через мгновение прохладная рука Ардаты коснулась лба. — Спи же, дружок. Хотя бы это я тебе могу дать.

И мир на время пропал вдалеке.

После стоянки Джеларканов протекли два непримечательных дня. К'рул со Скилленом Дро стояли на естественной насыпи, среди кривых кочек мертвой травы. Азатенаи созерцали прозрачное серебряное море, Витр. Солнце умирало за спинами.

— Откуда-то натекает, — произнес наконец К'рул. — Трещина, какой-то ручей, сломанные врата. Так не годится.

— Когда Зодчие заметят, сделают что-нибудь.

К'рул хмыкнул: — Зодчие. Они меня смущают.

— Никому не дают ответов. Вообще редко говорят. Их ведут силы, слишком древние для слов. Вероятно, для самого языка. Вижу в них элементы природы, узлы неумолимых законов и неподвластных нам принципов. Сама жизнь борется против них, и оттого нам никогда не понять…

— Живые символы? Одушевленные метафоры? — К'рул состроил гримасу. — Не думаю, иначе термиты и прочие паразиты подходили бы под твое определение. Лично я верю, что Зодчие по сути неразумны.

— Тут не стану спорить.

— Ты озабочен смыслом, а я намекаю, что смысла нет. — Он кивнул в сторону Витра. — Как и в этом настое хаоса. Поистине силы природы, лишенные воли. Природа разрушает, природа строит. Воздвигает и рушит, и начинает вновь.

— Тогда они — создатели миров.

— Миры рождены из пепла мертвых звезд, Скиллен. Ни один огонь не идеален. Всегда что-то остается. — Он поглядел на компаньона. — Или ты лишен этих незваных видений? Яростные роды, царство за царством, век за веком?

Скиллен Дро пошевелил острыми угловатыми плечами. — Мне они ведомы, но я считаю их лишь воспоминаниями о нашем рождении. Взрывы света, шок холодного воздуха, внезапное осознание врожденной беспомощности. Мы входим в мир неподготовленными и, если смертны, бредем до конца, так и не успевая подготовиться!

— А Зодчие?

— Силы природы иногда замечают нас, как будто мы не более чем назойливые мошки. Смертный путь краток, суть его невыразима; можно на миг восхититься, но память тускнеет и постепенно теряется. — Скиллен Дро простер крылья. — Мерзкий воздух. Но ты прав.

— В чем?

— Драконы пролетели здесь. Ты сказал, один-другой притянутся обратно. Врата действительно блуждают, теперь они ждут на севере. И Ардата там же. — Он повернулся, чтобы видеть К'рула. — Все, как ты говорил. Неужели вечно текущая кровь дала тебе новую чувствительность? Твое сознание ныне обнимает весь мир? Теряя кровь, К'рул, ты мог обманывать нас… а теперь предъявить права на невообразимую власть и влияние, создав новое королевство новой магией? Она сочится и пятнает все вокруг, и пятно растет. А кто в центре? Да, скромняга К'рул, щедрый и великодушный. Я должен задать вопрос: ты захватываешь власть?

К'рул почесал щетину на подбородке. — О, полагаю, что да. Но умерь негодование, друг Скиллен, ибо стоящий в центре полон слабости, не силы. — Он поморщился. — Я не Ардата с ее жадными сетями. Центр моей империи, если можно так сказать, не требует жертв. Я сам — жертва.

— Поклоняться означает купаться в твоей крови, пока она капает с помоста трона.

— Эрастрас и Сечул Лат открыли более грубый способ кормиться кровью, освоили язык насилия и смерти. Их путь противен мне, но не менее могуществен. Да, возможно, учитывая силу соблазна в худших из нас, со временем он победит меня. — К'рул вздохнул. — Я боюсь этого, но не могу бороться с ними в одиночку.

— Я — твой невежественный, наивный союзник.

— И драконы.

— Ардата?

— Не знаю, скажу честно. Хотя заинтересован. Что держит ее здесь, на берегах Витра, под вратами Старвальд Демелайна? Только ли потеря Королевы Снов? Или что-то иное, что-то большее? Сеть может быть не просто ловушкой. Она может стягивать всё воедино, не давая распасться.

— Ты слишком великодушен в описании ее мотивов. Она Азатеная, не уступающая нам с тобой в сокрытии тайных планов, секретных желаний. А напоказ — одни благие намерения. — Длиннопалая лапа лениво повела острыми когтями. — Как твои, с незримой Империей Слабости. Не понимаю, К'рул. Какой владыка желал бы править, прося сочувствия подданных?

— Словно сочувствие — сострадание — есть единственный источник силы?

— Тогда, друг мой, ты и империя обречены.

К'рул задумался. — Путь Эрастраса окончится в тупике.

— Путь Эрастраса не озабочен концами и тупиками, лишь самим движением.

— Ты можешь оказаться прав.

— Я помогу тебе, но лишь временно. Не желаю созерцать твое бесконечное умирание. Но в том, что нужно делать здесь и сейчас, Ардата очень важна. А она не любит меня.

— Замолвлю словечко за тебя, Скиллен Дро, и буду надеяться на… — он улыбнулся, — некоторое сочувствие.

Они отвернулись от Витра и пошли на север, не забывая огибать обожженные кислотой края.

'«рул думал, что Ардата найдет противоречия между своими целями и его просьбой. Интересно, понимает ли Скиллен Дро? «Но решать будут драконы. Что может быть тревожнее, чем выбор дракона в арбитры справедливости?»

Ночь опускалась на мир, первые звезды зажглись над головами. Они шагали, без обмена словами зная: путь окончится лишь в самом Старвальд Демелайне.

Он помог Ардате сопоставить сломанную кость (каждый обломок был толщиной с запястье Тисте). Вытягивая тяжелую ступню, дабы она могла подвинуть кость под слоем кожи, он ощущал себя на редкость ничтожным. Против такого воина он был бы ребенком; при всех навыках работы с мечом Канин Трелль мог бы смести его и бросить, не сочтя достойным внимания.

Гадкое чувство, это смирение. Дела прошлого, что казались такими огромными и весомыми, на деле — мелкие подробности мелкой жизни. Оставив ее сшивать тело Трелля, он удалился, чтобы забрать любимую секиру Тел Акая. Игнорируя двух женщин — Тисте (которые были кем угодно, но не Тисте), прошел к берегу Витра. За короткое время горькие пары над мертвым песком сделали железо пестрым, лишив гордой полировки. Он запыхтел, поднимая тяжесть с почвы, и не раз пошатнулся, возвращаясь на гребень.

Жалкие развалины храма, горы блоков и поваленные колонны носили следы некоего давнего насилия — словно резиденция бога или богини познала яростное окончание веры. Он находил там и сям гнилые кости, добавлявшие веса его догадкам. Вера и резня слишком часто смыкаются в смертельном объятии. Покинутый Куральд Галайн был на грани такой же войны, и сожалений по поводу бегства нет. Но побег не избавил его от преображения кожи. То, что вначале ужаснуло, стало предметом восхищения, хотя он не без зависти смотрел на совершенную ониксовую кожу Телораст и Кодл.

Положив секиру у разбитого каменного блока, он помедлил и сел на известняк, чтобы следить, как последний свет вытягивается из мира.

Через мгновение женщины подошли к нему и сели по бокам, так близко, что терлись руками и бедрами.

— Смелый юный воитель, — мурлыкнула Телораст. — Скажи, что любишь щипать их. Она задавила бы тебя до беспамятства, тогда как я, хотя менее выпукла, но не менее обольстительна. Да?

— Я думал, вы любовницы.

— Любовницы, сестры, мать и дочь… определения бесполезны. Детали прошлого, а прошлое мертво. Сейчас есть лишь женщины и мужчина. Простая близость с великим потенциалом. Правильно, Кодл?

— Мы всегда правы, верно. Как может быть иначе? Но наш воин Тисте высокого мнения о себе.

— Прежде, — заметила Телораст. — Но увы, не теперь. О, Куральд Галайн! Как ликует он при виде собственного пупа! Неровные горизонты, корни, давно не тянущие влагу. Но ты тут, воин Тисте, окрашен Светом, божественно прекрасен юностью, и облака плывут во взоре твоем.

— Позор Ардате, — зашипела Кодл. — Не воспользовалась им как должно!

— Игралась с петушком Тел Акая, любимая. Подумай только.

— Мастерство Азатенаев не знает удержу, — кивнула Кодл. — Должно быть, она превращалась, чтобы стать ему под стать. Гений дьявольский, но склонный к порче.

— К быстрому пресыщению.

— Чувственность притуплена. А ты, Телораст, чуть не убила великаний член!

— Ты сама его не хотела!

— Я не? Ну, да, не хотела. Но теперь он бесполезен, и я передумала.

— Он разрубил бы тебя надвое, даже такую толстую и крупнокостную, какой ты сделалась.

— А в тебе все провисает.

— Не провисает, закругляется. Есть разница. И они не прыгают при ходьбе, а колышутся.

Едва он попытался встать, женщины усадили его на место.

— Мы не закончили, воин, — сказала Кодл. — Я же слежу. На тебе благословение Света. Отвергающее Витр. Это полезно.

— Хватит. Ты просто его смущаешь.

— Смущение полезно. Он размягчится. Воин, назови хотя бы имя.

— Оссерк, сын лорда Урусандера из рода Вета, командующего Легионом.

— Сын, лорд, командующий — щиты отвлекающие, щиты, за которыми можно спрятаться. Вытащим же тебя на солнышко, Оссерк.

— Достаточно, Кодл. Скажи лучше нечто полезное. — Телораст держала руку на его бедре. — Секрет, которым можно поделиться. Показать, какие мы щедрые, скажи ему о Сером Береге.

Кодл отшатнулась и гневно уставилась на Телораст. — Сошла с ума? Сейчас наши планы совершенны! Но едва мы захватим трон, создания Света станут врагами!

— Лиосан. Их название для света. Но этот дурак никуда не уйдет. Ты еще не поняла? Я вот сразу, как прилетела. Витр мозги разъедает, сестрица? Да? Слишком долго жаждала Тел Акая?

— Мы строили глазки друг другу. Восхитительно! Мои мозги не сгнили. Не я советую болтать о Сером Береге.

— Так придумай другое имя. Они так делают. Мы Элайнты, помнишь?

— Кто-то должен убить Сюзерена по-настоящему.

— Согласна. Теперь мы за этим проследим. Найти подходящий меч, указать в нужную сторону и пусть брызнет кровь!

— Я скучаю, — заявила Кодл. — Оттрахай воина, дорогая. Я хочу посмотреть.

— И только?

— Я же говорю.

— В прошлый раз беднягу разорвало на куски.

— Не моими когтями, Телораст!

— Да, смотреть было приятно!

Кодл ткнула Оссерка в плечо. — Не бойся, ничего такого не будет, воин. Мы были драконами, а это другое дело.

Оссерк закашлялся и ответил: — Я принял обет безбрачия. Потому обязан отклонить приглашение. Извиняюсь перед, гм… обеими.

— Обет нужно нарушить, — почти прорычала Телораст.

Он с некоторым облегчением увидел, что Ардата вышла из храма. Подошла ближе. — Оставьте его, вы. Я лишь терплю ваше присутствие, не забывайтесь.

— Ишь, выползла из развалин, Телораст! Паутина трясется, ведь наша сила бросает вызов! Видишь, как ужасно напряжено лицо?

— Должно быть, это Витр. Само по себе красноречиво. Даже Азатенаи уязвимы.

— Витр проест дыры в этом королевстве, Ардата, — провозгласила Кодл, чуть подавшись вперед и положив руку на бедро Оссерка. — Понимаешь ли ты? Сквозные рваные дыры. Старвальд Демелайн был лишь первым. — Рука сжалась. — В мир плещет волшебство. Будет давление. Раны раскроются. Витр — великий пожиратель, неутолимый голод…

— О, мне нравится, — застонала Телораст, рука приникла к другому бедру и полезла между ними.

Оссерк резко выдохнул, ощущая, как член поднимается в ответ на легкое касание.

Ардата скрестила руки, но смотрела она лишь на Кодл. — Расскажи больше, — велела она.

— Будем торговаться? — улыбнулась Кодл. Когда ее рука обнаружила в промежности Оссерка руку соперницы, то попыталась оторвать от… Застонав, Оссерк вырвался и торопливо отскочил от женщин. Развернулся и сверкнул глазами в ставшие совершенно невинными лица. — Больше мною не будут пользоваться, — прорычал он.

— Хорошо, — согласилась Телораст. — Позже вернемся к этому.

Кодл кивнула. — Такова его натура. Ты тоже заметила, любимая? Ох, какие мы умные. Ну, Ардата?

— Чего вы хотите?

— О, этого мужчину, например. И еще кое-что на будущее. Когда поднимется Серый Берег и откроется путь, ты задержишь Килмандарос. Ох, не навсегда, конечно. Даже тебе не удастся. На время.

Телораст добавила: — На время, чтобы мы с сестрой долетели до сердца и объявили своим то, что там ждет.

Ардата скривилась. — Трон Тени.

— Он наш! — взвизгнула Телораст.

Чуть помедлив, Ардата кивнула. — Вы говорили о дырах.

— Раны, врата, по одному на каждый аспект волшебства, — пояснила Кодл. — Голод Витра по силе неутолим. Он сделает место внутри себя для каждого аспекта. Каверны, тоннели.

— Откуда взялся Витр, Кодл?

— Старвальд Демелайн всегда… протекал, — сказала Кодл. — В родных владениях мы летали над серебряными просторами, гнездились на гнилых, торчащих из хаоса утесах. Метались над его дикими потоками в те времена, когда он ревел во всех мирах…

— Всех владениях, — шепнула Телораст. — Даже Сюзерена.

— Значит, Королева Снов…

— Была поглощена одной из ран, — отвечала Телораст, распрямляя спину. — Скромной трещиной, ответвлением от врат Старвальд Демелайна. Мы, патруль той стороны, заметили и помчались вовне! В новый мир, ха!

— А ее участь? — холодным тоном спросила Ардата.

Телораст глянула на Кодл, но та лишь пожала плечами. Телораст вздохнула. — Витр крадет воспоминания — точнее, ослепляет разум к памяти. Лишившись мыслей, ты словно рождаешься в новую жизнь.

— Где же она?

Телораст улыбнулась: — Растяни сеть пошире, Ардата, дабы уловить многозначительное колебание. Но я полагаю, что странная Азатеная, замешавшаяся среди Тисте, носившая в себе врата Света, Лиосан, а потом их выбросившая, словно надоевший плащ… да, она могла прежде быть Королевой Снов.

Ардата не сразу ответила, глядя на Телораст: — И когда это случилось?

Кодл хихикнула. — Глупая женщина — погляди на Тисте, которого нашла. Столь яркого от даров равнодушного Света! Долго ли он брел? Вот тебе и ответ.

— Но помни, Ардата, что она тебя не помнит.

— Порвалась струна вашей любви, — снова захихикала Кодл. — Бедная Ардата.

Когда Ардата начала отворачиваться, Кодл подпрыгнула. — Погоди, Азатеная! Мы заключили сделку!

Оссерк увидел, что Ардата глядит на него и небрежно отвечает: — Я им не владею.

— Владеешь! Ты воскресила его, умиравшего!

— Ох, ладно. Только оставьте его в живых.

— Конечно, — усмехнулась Телораст. — Мы понимаем, зачем он тебе нужен.

Кодл улыбнулась Оссерку: — Твое время кратко, смертный. Тянись же ко всем доступным наслаждениям. Нет дней более сладких, нежели последние.

Хмурый Оссерк шагнул вслед Ардате. — О чем она? Что ты планировала для меня, Ардата?

— Нам нужна душа. Запечатать врата.

— Душа? Моя?!

Глаза ее были безмятежными. — Достойный финал, Оссерк. И подумай: это не вечно — ничто не вечно. Рано или поздно тебя выплюнет, и ты окажешься не изменившимся со дня пленения. Могут пройти целые эпохи. Ты можешь оказаться в неведомом мире, дабы изучать его. Более того, сын Лиосан, ты обретешь силы, прежде недоступные. Даже в пасти врат, среди мучений, происходит обмен сил.

Он смотрел, не веря себе. — Мучения? Быть выплюнутым после столетий такого… Я стал бы сумасшедшим! — Он быстро глянул на Кодл с Телораст. — Найди другого! Используй Канина Трелля!

Она медленно качала головой. — Я ценю его больше тебя, Тисте. К тому же Кодл сказала верно. Я владею твоей жизнью, потому что вернула тебя. Элайнты, подарите ему наслаждение, столько восторгов, чтобы хватило на немалое время. Но поторопитесь — мне нужно найти любимую.

Джеларканов было трое. Они перетекли два дня назад и трусили, не отставая от Скары, пока тот заставлял утомленного коня скакать на север, огибая едкие испарения лежавшего к востоку Витра.

В третий полдень конь споткнулся, и тут же три косматых черных гиганта-волка ринулись в атаку. Но конь сумел выправиться, а всадник встретил прыгающего волка острием копья. Наконечник с чавкающим звуком глубоко вошел в грудь зверя, ломая ребра.

В это время второй волк сжал тяжелыми челюстями заднюю ногу коня и весом заставил животное упасть. Последний охотник — Джелек ухватился за конскую шею, с треском разорвав горло. Конь завизжал и повалился.

Скара спрыгнул с умирающего, бьющего ногами скакуна, в ушах звенели предсмертные крики. Перекатился и встал, выхватывая меч, ибо третий волк уже готовился напасть на него. Замах пришелся на правое плечо бестии, позволив отклонить нападающего — челюсти лязгнули в воздухе перед лицом Тисте, обдав щеку теплой кровью и брызгами слюны. Он развернулся и вонзил клинок под лопатку, надавил, пытаясь достать до сердца.

Закашляв, Джелек упал набок, движение почти вырвало меч из руки Скары. Встав в оборонительную позу — отчаянно желая понять, где второй волк — он вытащил меч из туши.

Волк с рычанием стоял над трупом коня.

Тисте тихо выругался. — Доволен, да? А я нет. — Он ринулся вперед.

Волк сохранял позицию до последнего мгновения, потом отскочил на дюжину шагов и развернулся.

Снова выбранившись, Скара подошел к мертвому коню. Оглядываясь на волка, собрал вещи, в том числе два меха с водой у седла. Они не лопнули при падении — единственное утешение бестолкового дня.

Наконец, накинув мехи на одно плечо, скатку с одеялом и немногие запасы пищи в тючке на другое, он начал медленно отходить, не опуская клинка.

Едва его отделило от места бойни некоторое расстояние, волк ринулся пожирать остов.

Настоящий волк стал бы жить здесь целые дни, наслаждаясь мясом. Но Джелек желает мести за павших приятелей. Вскоре он продолжит преследование. Следующая атака, подозревал воин, будет вполне удачной.

Он не спешил, шагая на север. Дорога практически пропала, но он упорно держался одного направления, будучи уверен, что идет по следам Оссерка.

Ближе к закату он нашел мертвого коня Оссерка, не тронутого падальщиками и лишь теперь вздувшегося на таком холодном, сухом воздухе. Случайные порывы ветра доносили кислый запах Витра — море здесь глубоко вдавалось в сушу.

Он торопливо изучил останки. Оссерк не срезал мясо, что казалось весьма недальновидным, но забрал седло и упряжь — а это уже полная нелепость. Покачивая головой, он двинулся дальше.

И, едва свет солнца поблек на западе, услышал сзади вой.

— Глупый щенок. Даже с челюстями на горле я выпотрошу тебя. В этой схватке не будет победителей. Вот так мы доказываем превосходство разума! Ну, давай, встретимся в ночи, построим очередной монумент глупости. — Он помедлил, обдумывая свои слова и кивнул. — Как приятно доказывать очевидное! Словно простые слова могут накренить мир, столкнуть с неизбежной тропы. Но кто мы такие, если не сказители ползущего вперед, бессмысленного времени, пилигримы, всегда готовые возвышать над головой знамена. Да, посмотрите, как я царапаю ножом мерзлую землю… — Слова затихли: он увидел впереди на холме спины двух ходоков.

Один казался стариком.

Второй был вдвое выше спутника, со змеиным хвостом и кожистыми крыльями, длинное рыло показывалось, когда тварь смотрела направо и налево, покачиваясь при каждом шаге.

Скара замедлил шаги.

Волк завыл, теперь он был ближе. Так близко, что странники услышали и обернулись.

Вздохнув. Он пошел к ним. Незнакомцы ждали.

Бледный старик заговорил первым. — Ты смущаешь нас. Где твое седло? Я думал, что оно необыкновенное, работы искусного мастера, или кожа мягкая и годится для еды лучше, чем жилистое мясо коня.

— Другой Тисте.

— А. — Старик кивнул. — Тогда… ты преследуешь того что идет впереди?

— Не совсем. Скорее я хочу его вернуть, как неразумное дитя, заблудшее и забывшее об ответственности. — Он старался смотреть только на старика. Демон-рептилия постоянно зевал, лязгая зубами.

— Ну, — ответил старик, — дети, они такие. А Солтейкены позади тебя…

— Хотели коня. Двое пали, когда я воспротивился. Последний — самый тупой, смею думать — но и самый везучий, продолжает меня преследовать. Хочет мстить.

— Уже нет, ибо ветер летит далеко и Джелеки уловили запах Скиллена Дро. Ты вполне в безопасности, и раз уж мы идем похожими путями, будь нам спутником.

— Если не буду помехой.

— О, — ответил старик с вялой улыбкой. — Я был бы рад приятной беседе.

— Ага. Так ваш питомец не разговаривает?

Громадное чудище повернуло к старику длинную голову и просто смотрело, затем вдруг раскрыло крылья и захлопало по холодному воздуху, поднимаясь над землей.

— Скиллен согласен с твоим заявлением. Выживший волк невероятно глуп. Он его отгонит, а не получится — разорвет в клочья.

— Ох, умоляю о милосердии, — ответил Скара. Рептилия уже поднялась высоко. — Ведь стад больше нет. Всем охотникам нужно охотиться, всем едящим мясо нужно есть мясо.

— Великодушно, — сказал старик полным радости голосом. — Скиллен слышит, он обдумает твою идею. Вполне годится, чтобы отставить в сторону оскорбление.

— Очень извиняюсь за недопонимание, сир.

— Я К'рул. Оба мы Азатенаи. А ты, Тисте?

Он поклонился. — Скабандари, был в Легионе Урусандера. Но теперь меня считают дезертиром.

— Да, это объясняет отсутствие благословения Света. Похоже, Скабандари, ты идешь к Серому Берегу?

Он не вполне понял смысл вопроса. — Хочу найти сына Урусандера, Оссерка.

К'рул пожал плечами. — Может быть и так, Скабандари, но наша душа находит собственные пути.

— Ничего не знаю о вашем Сером Береге.

— И не должен, ибо он еще не появился.

Скабандари нахмурился, потом улыбнулся. — Думаю, наш разговор доставит мне удовольствие.

— Кажется, мы подобны двум умирающим от жажды путникам, нашедшим пенящийся источник в скалах. Слишком долго страдал я от адского упрямства спутника.

— Так он говорит?

— Некоторым образом.

Скабандари склонил голову в безмолвном вопросе.

— Сочувствие змеи и доброта выследившего добычу коршуна. Скиллен Дро способен разочаровать любого, любящего беседу.

— Слышал я, что Азатенаи предпочитают одиночество, но не стану спрашивать, какие неотложные дела свели вас вместе в столь тяжком путешествии.

Улыбка К'рула поблекла. — Нет, — согласился он. — Не нужно. Ага, мой крылатый спутник возвращается с жалким клочком меха в когтях.

Скабандари кивнул. — Кажется, я слышал далекий визг.

— Храбрый Джелек будет за пирами рассказывать о своих приключениях.

— Как скажешь, К'рул. Что же ждет нас впереди?

— Ну, если Оссерк пережил странствие, мы его найдем. Кроме этого, судить трудно. Кроме одного…

— А именно?

— Нас ждут переговоры с драконами, и если можешь вообразить мое разочарование от Скиллена Дро — оно ничто перед тем, что нам предстоит. Итак, нас снова трое, — добавил он, когда Скиллен приземлился с тяжелым шлепком. — А до нужного места уже недалеко.

— Прости, Ардата, — сказал Канин Трелль. Мучительная боль накатывала волнами от разбитой ноги, раны в груди пульсировали в ответ на каждый вздох. — Я подвел тебя.

Она смотрела сверху вниз. — Тебя знобит? Ты дрожишь и трясешься. Начался жар?

— Думаю, да. Похоже, твои усилия не оправдались. Слышу голоса. Женщины спорят и страстно стонут — какой странный союз…

— Они налетели на Оссерка, — рассеянно сказала Ардата.

Он наморщил лоб, плотнее натягивая меха. — Кто?

— Драконицы в обличье Тисте. Похоже, они Солтейкены, получившие кровь Первых Тисте. Что объяснило бы редкостную страсть к тронам и власти.

— Твои мысли далеко, Ардата. Я стал помехой…

— Ох, заткнись, Канин. Жалость к себе весьма непривлекательна. Да, я думаю о другом. Прежде всего, следует ли убить дракониц? Душа Оссерка запечатает рану, я же должна буду уйти на юг. Боюсь, сучки попросту вытащат его, едва я скроюсь. Единственная причина не поступить так — боязнь соперников-драконов. Видишь мою дилемму?

Он всматривался, сжав зубы — новая волна агонии овладела телом. — Моя неудача привела к этому, Ардата. Это не самоуничижение, просто факт.

Она склонилась, кладя прохладную ладонь ему на лоб. — Ты горишь, Тел Акай. Увы, ничего сделать невозможно.

— Тогда оставь меня и уходи своим путем.

— Моя супруга вернулась из Витра, — сказала она. — Память ее потеряна. Нужно ее найти. Вернуть.

Он кивнул.

Через миг Ардата встала. — Забавное милосердие: вытащить Оссерка из хватки двух ненасытных женщин.

— Учитывая, что его ожидает потом… да, весьма забавно.

— Всего наилучшего, Канин Трелль.

— И тебе, Ардата.

Когда она покинула пыльную комнату, он продолжал ее ощущать. Лихорадка отложила тысячу паучьих яиц под кожу, твари вылупились и ползали. «Не будем звать это любовью. Но, женщина, кажется… твое прикосновение вечно. Ах, я благословлен».

Вопли они услышали еще до того, как заметили руины храма. Скабандари глянул на К'рула. — Этого вы ожидали? Мы поспели к жуткому жертвоприношению какому-то давно мертвому богу?

Впереди яростный пожар полыхал, окружая изломанные контуры храма. Над всем этим в воздухе висело нечто, тусклое и пульсирующее багрянцем.

В ответ Скабандари К'рул вздохнул. — Она колеблется. Не потому, что жертва выкрикивает ужас перед ждущей ее участью, но ощутив присутствие Скиллена Дро.

В этот миг две огромные крылатые тени поднялись, паря по сторонам раны воздуха.

Скиллен Дро лязгнул челюстями и распахнул крылья, но К'рул повернулся к спутнику, поднимая руку. — Момент, ассасин. Да, они унюхали тебя, знают, кто ты.

Если демоническая тварь что-то ответила, Скабандари видел лишь, как К'рул пожимает плечами.

Они пошли дальше, к храмовой земле. Скабандари смотрел на драконов. Скиллен Дро был не так велик, но внушал страх и тревогу. К'рул ведь назвал тварь ассасином. «Да, я сам вижу. В южной стране Форкассейлов обитает оса, охотящаяся на пауков размером в ладонь. Размер не имеет значения в сравнении с жалом. Думаю, Скиллен Дро относится к наиболее ядовитым противникам». — К'рул, вы говорили о беседах с драконами, не о битве.

— Верно.

— Но привели сюда… спутника.

— Да. Нужно, чтобы драконы выслушали меня.

— Скорее они улетят!

К'рул снова сделал жест Скиллену Дро, словно отметая неслышимый упрек. — Нет, вред ли, Скабандари. Драконы не понимают, что такое отступление. Стараются держаться и поражать, даже если гибель неизбежна. Вот здравая мера их наглости.

— Скорее мера глупости!

— И это тоже.

Что-то в раздирающем уши визге тревожило Скабандари; едва крик затих, он непроизвольно ускорил шаг. У первой поваленной колонны разглядел костер. Рядом была высокая женщина, волосы ярко-рыжие, кожа оттенка алебастра. У ног ее скорчился кто-то жалкий, плачущий.

Скабандари вздрогнул, когда Скиллен Дро пролетел мимо и тяжело плюхнулся рядом с женщиной.

Тяжело дышащий К'рул появился за спиной Скабандари. — Ах, как неудачно, — буркнул он.

— Мужчина у ее ног — тот, кого я искал.

— Я уже понял. Увы, друг, его душе суждено запечатать врата Старвальд Демелайна.

Оскалив зубы, Скабандари вытащил клинок. — Вряд ли.

— Тебе не преуспеть, — пояснил К'рул. — Если врата останутся, придут новые Элайнты, уже не десятки — тысячи. Королевство будет разрушено их бессердечной яростью, ибо одни драконы поведут войну с другими. Когда явится Буря Матери…

— Хватит прорицаний, — рявкнул Скабандари. — Он единственный сын лорда Урусандера. Он нужен отцу, хотя бы чтобы помнить о будущем. Более того, он нужен Куральд Галайну. — Скабандари шагнул прямиком к рыжеволосой, только сейчас обернувшейся навстречу гостям. Что-то жадное в ее взоре заставило его замереть.

Она же уделила ему лишь мгновенный луч внимания, набросившись на К'рула. — Ты! Ага, теперь вижу. Это волшебство — твое дело. Идиот. Почему оно противится мне?!

— Ты Азатеная. Моя кровь не для тебя.

— Ты помешал мне, — сказала она и метнула взгляд на Скиллена Дро. — И еще ты! Я же сказала, что не желаю тебя видеть!

Во взгляде ассасина на К'рула мелькнуло нечто тоскливое.

'«рул покачал головой и ответил женщине: — Ардата, вели драконицам вернуться. Скиллен Дро пришел не лить кровь. Нас всех ждет большая сделка.

— Сделка? — Улыбка Ардаты не была приятной. — О, они будут наслаждаться.

Скабандари указал острием клинка на Ардату. — Оссерк под моей защитой, — заявил он. — Найдите другую жертву.

Женщина скривилась, но тут же пожала плечами. — Кажется, предложение выросло. Иди же, вытри ему нос. Но если я решу, что Оссерк лучшая из жертв, возьму его и убью тебя, если станешь на пути. — Она указала на сжавшегося юнца. — Он этого стоит?

Оссерк поднял голову, раскрыл покрасневшие глаза. Увидел Скабандари и взвизгнул: — Возьми лучше его!

Драконы больше не висели над головой, хотя Скабандари не помнил, чтобы они улетали; из сумрака показались две женщины-Тисте.

— Кодл, гляди, еще воин! По одному на каждую!

К'рул кашлянул. Звук, тихий, тем не менее привлек всеобщее внимание. — Мы в затруднении, — сказал он. — Ардата, ни Оссерк, ни Скабандари не подходят для запечатывания.

— Как это?

— Я о том, что все живущие в этом мире Тисте несут в себе кровь Элайнтов. Хаос царит в сердцевине их душ. Если пошлешь во врата Оссерка, он ничего не запечатает. Скорее стареет сигналом для тебе подобных. Так же и Скабандари.

Ардата взвилась. — Вы, вы об этом знали? — крикнула она женщинам.

Та, что звалась Кодл, пожала плечами: — Может быть.

— А может, нет, — сказала другая.

— Вы вели нечестную сделку!

Брови Кодл взлетели, она поглядела на подругу. — Неужели ты, Телораст? Я вот не помню.

— Ты просила щенка и… что еще? О да, насчет Килмандарос. Вот и все, Кодл. Итак, мы торговались честно.

— Я так и думала. — Кодл обернулась к Ардате. — Решение насчет Оссерка было твоим. Мы ни при чем. Но я могла намекнуть, по природной щедрости, на некоторый риск, связанный с аспектом врат.

— Она не поняла намека, — заметила Телораст, сурово глядя на Ардату. — Азатенаи считают себя такими умными…

— Элайнты, — вмешался К'рул, — Скиллен Дро желает искупить вину. Он как раз предлагает запечатать рану своей душой.

Скабандари уловил движение у входа в храм, обернулся и увидел шатающуюся, огромную фигуру. Отступил к Оссерку, который так и стоял на коленях, и решился глянуть вниз. — Милорд? Думаю, пора вернуться домой. Не согласны?

Утирая лицо, Оссерк кивнул. — Я был… Скабандари, меня жестоко использовали.

— Точно подмечено, милорд. — Скабандари отвлекли женщины-Тисте, подбиравшиеся к нему.

— Весьма великодушно, — шепнула Кодл полным обожания голосом. — Истребитель Драконов ищет искупления. Неужели честь не умерла в давние века? Похоже, нет. Что ж, во имя моего рода, мертвых и живых, я принимаю твое предложение, Скиллен Дро. Запечатай Старвальд Демелайн.

— Есть одна загвоздка, — сказал К'рул.

Женщины разом обернулись к нему. — А, слышишь, Кодл? — пропела Телораст. — Никогда легко не будет, да?

— Мне нужны вы обе. Фактически мне нужны все Элайнты, пришедшие в мир.

— И ради чего? — спросила Кодл.

— Охранение.

Повисла пауза. Потом Телораст прошипела: — Врата Волшебства!

— Мои Садки, да. В благодарность вы сможете питаться любимым аспектом.

— Садки. Отлично названо, Азатенай.

— Но вы не станете препятствовать смертным, что пожелают вытягивать мою магию.

— Тогда против кого мы будем стоять на страже?

— Против Азатенаев. И других Элайнтов.

Ардата резко вмешалась: — Эти тебя отвергнут, К'рул. Они ищут Трон Тени, ждут появления Серого Берега. Совсем разум потеряли.

К'рул пожал плечами. — Им нужно лишь довести предложение до сородичей. Что случится на Сером Береге, еще не известно. — Он смотрел на Тисте. — Ну?

Кодл скривилась: — Кажется слишком щедрым. Как все дары. Где же наши убытки? Наши жертвы? К'рул хитер, он самый хитрый среди Азатенаев. Я полна сомнений.

— Я поистине слишком щедр, — отозвался К'рул. — Вот мой резон: другой Азатенай ищет способ узурпировать Садки, полностью их испортив. Если он преуспеет, даже Элайнтов в нашем мире ждет ужасная судьба. Контроль над моими Садками совершенно необходим, потому я обращаюсь лишь к тем, что стать стражами — даже хранителями — моей магии.

— Ишь, как улещивает, — сказала Телораст.

— Он просит всего лишь передать предложение, — сказала Кодл. — Мы с тобой, любимая, ничего не теряем.

— Верно.

К'рул пожал плечами: — Вы отказываетесь лишь от выбора Садков. Истинная одержимость: вы готовы отказаться от них ради трона, который может и не явиться. Разумеется, выбор ваш.

Телораст поглядела на спутницу. — Не вижу причин здесь оставаться. А ты?

— Никаких! — крикнула Кодл. — К'рул, мы принимаем сделку! Где все твои свободные врата?

— Тут и там. Следуйте за запахом магии, и найдете.

Скабандари задохнулся: женщина-Тисте как бы замерцали, расплываясь, исчезнув среди облака, чтобы миг спустя обрести облик драконов. Колотя крыльями, рассыпая искры костра, они скользнули во тьму.

В их отсутствие все молчали.

Наконец Скабандари махнул мечом. — Кто этот великан?

Огромный незнакомец выпрямился, опираясь о колонну. — Канин Трелль. Меня взяла лихорадка, скоро умру. Но пока ощутите силу моей души. Думаю, она сослужит тебе последнюю службу, Ардата…

Он не смог продолжить, ибо Скиллен Дро прыгнул, распахивая крылья и хватая его когтистой лапой. Кости крыльев трещали от напряжения, когда ассасин влек Канина Трелля к небу.

Ардата закричала.

Крылатый убийца влетел в пасть Старвальд Демелайна, пропав из вида вместе с ношей. Через миг исчезли сами врата, сомкнувшись как зрачок, не нужный более в ночной темноте.

Ничего не понимавший Скабандари поглядел на К'рула, потом на Ардату. — Что такое? — вопросил он.

— Врата закрыты.

Ардата обернулась к К'рулу: — Обман! Ты все спланировал!

— Не глупи! — рявкнул К'рул. — Мы ничего не знали о твоем Тел Акае!

— А Скиллен?

— У него свое разумение. Но разве это удивит тебя или меня, Ардата?

— Тогда… он ушел во владения драконов? Сошел с ума? Его порвут на куски!

— Ну, не в первый раз попытаются.

Ардата смотрел на Скабандари. — Что ты наделал, Тисте!

— Просто указал на этого мужчину, миледи.

Ардата зарычала, готовая уйти в храм, но К'рул преградил ей дорогу. — Еще мгновение. Нужна твоя помощь.

Ошеломленное неверие на ее лице показалось Скабандари почти комичным. Но она остановилась.

— Врата моих Садков, те, что будут сторожить драконы.

— Что с ними?

Короткая, бурная вспышка разочарования исказила лицо К'рула. — Чего стоит стража, — сказал он медленно, едко, — если ей позволяют делать что захочется?

Она скрестила руки. — Продолжай.

— Нужен твой талант… с сетями. Или скорее, с цепями.

— Ты… хитрый ублюдок… Еще чего-то попросишь?

— Да. Нужно скрепить труп драконицы на южном береге Витра.

— Зачем?

— Он мне нужен.

— Зачем?

— Он принадлежал Корабас, вечно гонимой сородичами. Она была…

— Пожирательницей Магии. Бездна подлая, К'рул. Но зачем тебе… труп?

Он потер лицо. — Гм, верно. Сложное дело, но кое-кто неподалеку завершает ритуал открытия врат Садка Смерти.

— Отметь мое необычайное самообладание, К'рул. Я еще не задушила тебя.

— Моя вера в тебя покоится на прочных основах.

— Что взамен за это?

— Твоя любимая сбежала из Витра в брюхе Корабас. Вошла в залы Харкенаса и выбрала себя имя Т'рисс. Ардата, моя сила простерлась над всем королевством. Она может скрыться от другого Азатеная, но не от меня. Соответственно, едва закончим, я отведу тебя к ней.

— Садок Смерти? Ты тоже сошел с ума, К'рул. Кто им правит?

Бог улыбнулся. — Пока никто. Сделка заключена?

— Да, хотя уверена: еще о ней пожалею. Каждые врата — ловушка? Признаю, эта идея меня вдохновляет.

— Я надеялся.

Они ушли в храм.

Скабандари вернулся к Оссерку. Тот отчасти успел оправиться и стоял у гаснущих углей кострища. — Милорд, нас ожидает опасное странствие.

— Мы не выживем без лошадей.

— Тогда я попрошу К'рула.

Оссерк плюнул в угли. — Заключай сделки с Азатенаями — и они завладеют твоей жизнью, Скара. Нет, мы найдем иной путь, и если умрем в дороге — пусть так. Этой ночью я узнал истину своей никчемной души. Друг мой, я стою, полный стыда.

Отведя взгляд, Скабандари невольно уставился на бледную гладь далекого Витра. — Значит, наше странствие поможет выковать тебе новую душу.

Смех Оссерка был коротким и грубым, полным презрения к себе. — Боюсь, тебе досталось слишком мало материала для работы.

— Сожаление — лучшее чувство. С него и начнем.

— Твоя вера может оказаться напрасной, Скара.

Тот улыбнулся. — Мне тоже предстоит немало уроков, Оссерк. Что ж, оценим друг друга, а когда предстанем перед Премудрым Градом, снова откроемся и увидим, многое ли изменилось.

Оссерк далеко не сразу кивнул. — В задней комнате храма хранятся припасы. Вода, пища. Не замечал, чтобы Азатеная ела или пила, разве что ради удовольствия.

— Так возьмем сколько сможем — и в дорогу.

— Скара, сейчас полночь, я утомлен!

— Как и я, но будь я проклят, если заночую в их обществе. Какое новое употребление могут нам найти?

ДВАДЦАТЬ ТРИ

— Неужели мы отыщем благо влюбленности лишь среди мертвецов? — спросила Лейза Грач. — Будем кататься среди вялых рук и ног, таких трупных и холодных, дабы жар страсти был украден бесчувственной плотью, потрачен зря, как солнечный свет на равнодушном камне? — Тал Акая воздела пухлые руки. — Смерть дня стала лишь прелюдией, Ханако Весь-в-Шрамах, слишком частым напоминанием — словно каждую ночь душа требует зловещего предупреждения! — Ее взгляд внезапно стал лукавым. — Вижу твой порхающий взор, рьяный щенок, он касается моей груди, завлекающих бедер и уютной ложбинки меж ними. Порог смерти ждет нас, он все ближе. Утром мы узрим скромное обиталище отчаявшихся и одиноких, и если ты хочешь зрителей нашим посвятительным забавам, что ж, толпы более недоброжелательной не встретить!

Ханако со вздохом поглядел туда, где Эрелан Крид сидел на корточках, беспрестанно бормоча о нездешних страстях на смеси языков, почти всегда чуждых ему и Лейзе. Он пробудился две ночи назад, раздраженный и рассеянный. Эрелан Крид, как и предсказывал Джагут, стал чужаком, воином, затерявшимся в тайных мирах и не своих воспоминаниях.

Крид отвернулся от них и костра, широкая спина, словно стена, спрятала огонь от мрачных глаз, измученного лица. Он ритмически проводил рукой по бороде, иногда останавливаясь ради короткого жуткого смеха.

— Забудь, — посоветовала Лейза. — Я раздражена твоим невниманием, Ханако Весь-в-Шрамах. Отринуть ли все ограничения? — Она начала расстегивать рубашку. — Столь жадная до откровенности… — одежда соскользнула на землю, — вся распаленная желанием, раба чувственных похотей…

— Госпожа Огня! Твои мужья…

— Мои мужья! Плесень на скале! Оторванные руки и ноги! Гнилые тела, что уже никогда не родят скромной улыбки, не вздрогнут! Языки выклеваны воронами, не слышать мне жарких стонов или жалких упреков! Ах, пустое эхо моих ушей! А ты, юный смельчак, воин! Смотри, как я облизываю губы — нет, не эти губы, дурак! — иди ближе, прежде чем смерть накроет нас грудами валунов и грязной пыли!

Ханако сжал руками голову. — Довольно! Есть ли слава в легкой сдаче в плен! — Едва слова вылетели, он прикусил язык. Но было поздно.

Стон Лейзы Грач затих, оставив тишину. Он смотрел в костер и лишь слышал, как она подбирает рубаху. Наконец раздался голос. — Мой путь оказался ошибкой, увы. Хитрая ловушка не удалась. Щенок загнан в угол, хвост поджат, как и член, когти готовы рыть землю, лапы так и рвутся бежать. Глупая Лейза, ты ослепла? Он сам желает быть соблазнителем! Не для него подбегать к ноге! Нет! Как указал Гневный Владыка, он хочет быть завоевателем.

Ханако что-то пробормотал.

Раздавшийся хохот Эрелана Крида был ужасающе жесток; воин заговорил с ними в первый раз после возвращения памяти. — Сестра охотится за мной. Нет спасения. Мы должны странствовать по ночам, дети Килмандарос. Сука жаждет моего семени и заберет его из трупа Тел Акая, если будет нужно. Так бежим в безвременье, и поскорее.

Встав, Ханако шагнул к Эрелану. — Кто говорит твоим языком?

— В крови память, дитя. Нужда бессмертна. Мщение важней всего, не умирает, никогда не гаснет и не холодеет. В сердце моем пылает сопротивление, и пламя не погасить. Сопротивление и вызов, что за дикарские чувства, что за чистый… ужас. — Он оскалил им зубы. — Лишь среди Джагутов она испытает сомнение.

Когда стало ясно, что он ничего более не скажет, Ханако встретил трезвый, озабоченный взгляд Лейзы Грач. — Думаю, — сказал он, — пора поспешить.

Она спокойно посмотрела на него. — Для тебя, Ханако Весь-в-Шрамах, я закрыта. Гори от равнодушия, зри, как я отхожу все дальше. Я строю вокруг себя стену, даже в королевстве мертвых меня отделят груды трупов. Я в ловушке вдовства, навеки закрытая, навеки запечатанная…

— Лейза Грач, я предлагаю продолжить путь.

— … и жажда по мне будет расти, отравляя душу твою…

— За нами охотится дракон!

Она моргнула. — Я слышала. Сестра жаждет его семя. Как удивительно! Чтобы сестра жаждала семени брата? Долгая близость может породить лишь полное отвращение, наполнить океан обид и презрения! Ну, стоит подумать о брате в таком свете, как все живое в душе корчится и морщится, пятясь так ретиво, что горько во рту и хочется плюнуть. — Она глянула на Эрелана. — На ноги, смелый воин, омытый кровью дракона. Лайза Грач и Ханако Весь-в-Шрамах встают на защиту твоего достоинства!

— Лайза! Драконы!

Она пренебрежительно махнула рукой. — Они тоже смертны, щенок. Сам знаешь.

— Просто поторопимся, Лейза. — Ханако начал собираться. — Под защиту Джагутов.

— Я поведу, — заявила она. — Будешь смотреть на меня со спины, Ханако, ощущая уколы праздных сожалений. Но не слишком близко! У меня наготове клыки и когти! — Она пошла, через миг Эрелан Крид вскочил и увязался следом.

Ханако посмотрел на костер. Затоптать угли было делом мгновений.

Лайза Грач была уже в двенадцати шагах. Оглянулась и подмигнула через плечо. — Увы, истина побеждает! Я сдамся при первом натиске, юный щенок!

Ханако замялся и с рычанием сбросил тюк с плеча. — Хорошо. Эрелан, иди вперед. Возможно, драконица найдет нас первыми, желая подкормиться. Утром мы тебя догоним.

Поднимая брови, Лейза пошла к Ханако. — Правда? Ох, я прямо вся стесняюсь!

Он смотрел на нее. Хотелось кричать.

Кория Делат нашла Ота в обществе десятка соотечественников, в том числе Варандаса, Сенад и Буррагаста. Джагуты смеялись, но веселье быстро угасло — было спрятано, как что-то личное — едва она показалась перед ними.

Заметив девицу, От выпрямил спину. Пробормотал что-то Сенад и махнул рукой. — Майхиб, нужно поговорить. Тебя ждут задачи…

— Почему это вас заботит? — спросила Кория, оглядывая всех собравшихся Джагутов. — Вы скоро умрете. Что мертвецам до забот живущих? — Она ткнула пальцем в старого учителя. — Вы как-то сказали, что мы должны что-то сделать. Мы вдвоем, в ответ на убийство Азатенаями жены Худа. И что получается?

Лицо Ота чуть исказилось; Кории почудилось, что он готов присесть, уклоняясь от незримого выпада. Сидевшая рядом Сенад тихо и понимающе засмеялась, встретив холодный взор Кории усталой улыбкой.

Буррагаст тихо заворчал, сказав громче: — Столь много воздаяний, столь мало времени.

Фыркнув, Варандас подошел к Оту и положил капитану руку на плечо. — Из детского рта настоящий потоп нелепостей. Горе — кулак, но сжимать его слишком долго означает лишиться сил. Ты так постарел от потерь и отчаяния, но готов сотрясать воздух яростью паралитика. Отведи ее в сторону и… пусть разрез будет быстрым и чистым.

Кория уставилась на Варандаса, всматриваясь в худое, покрытое шрамам лицо. — Вы говорите себе, что я ничего не понимаю. Но я понимаю. Вы сдались. Наряжайтесь в шелка или, что более уместно, в кричащие одежды шутов. Уже не важно.

Варандас торжественно кивнул: — Отлично, Кория. Я шут, но не слепец. Мы поистине легион отчаянных, мы стоим, но между нами и тобой зияет пропасть. Возраст — осада, коей ты не испытала. Кости твои прочны, фундаменты еще не подрыты. Построенная тобой башня веры еще высока и горделива. Доспехи уверенности не залиты кровью, не выщерблены.

Буррагаст добавил: — От говорит, будучи раненым. Последняя рана из многих.

Долгий миг спустя От вздохнул и жестом велел Кории следовать за ним.

Они прошли к краю лагеря, стали, глядя на гладь ночной равнины; звезды прокололи пелену темноты иглами странно тусклого света. Луна прокралась на небеса до заката и, хотя прошло полночи, еще цеплялась за окоем, раздувшаяся и медная.

— Что случилось? — прошептала она. — Звезды…

— В последние дни жизни, — отвечал От, — на душу умирающего нисходит нескончаемо долгая ночь. Для большинства с ней приходит мир, и на заре лицо усопшего становится невероятно спокойным. Крайне редко эта ночь является другим. Это личный секрет, растянутое пространство, царство умирающего ветра и тяжких вздохов. — Он печально смотрел на нее. — Худ призвал Долгую Ночь, дабы открыть душам проход в смерть. Сейчас такая ночь, звезды не мигают, луна не ползет по небу. Скажи, давно ли ты дышала? Моргала? Когда в последний раз ударило сердце?

Она смотрела в растущем ужасе. — Врата открылись.

— Да. Долгой ли будет ночь? Никто не знает, даже Худ.

— Чудовищно…

От потер сухое лицо. Он казался совсем старым и усталым. — Худ остановил время. Украл у жизни неизбежность бега, круговорот нужд и пламя дерзости. Во всех мирах жизнь велит себе быть, мчится вперед во имя порядка, обгоняя хаос и разрушение.

Она качала головой то ли от неверия, то ли от ужаса. — Но… сколь велико это… этот конец времени?

— Сейчас? В размер лагеря. Но идут волны, невидимые нам, смертным, идут широко и далеко. Бурлят, будят, тревожат. Смею воображать, — задумался он, — что мертвые слышат наш вызов. — Он положил руку на старый меч у бедра. — Кажется, мы все-таки нашли себе войну.

— Все это, От… ради горя по одной убитой женщине? — Она отскочила и отвернулась к равнине. Всмотрелась в неподвижное, лишенное жизни небо ночи. «Он говорит правду. Не дышу, разве только втягиваю воздух ради слов. Сердце… ничего не слышу, и даже кровь не шуршит по жилам». — Худ воспользовался магией, — провозгласила она резко. — Тем, что ваш К'рул даровал миру. Он вбирает ее в себя.

— Утихло любое пламя, — ответил От. — Ничего не пылает. Теплота выдохов, сама бодрость жизни остановилась. Что внутри, то и снаружи. Не это ли суть смерти? Выход из непрестанного потока времени? Уход с глаз долой? — Он вздохнул, шевеля плечами. — Мы в Долгой Ночи, мы, решившие следовать за ним. Но ты, Кория Делат, ты не отсюда.

— Я должна забить Аратана до беспамятства и вытащить вон?

— Готос держит в узде Худову… гордыню. Создает убежище, знаменованное его Глупостью, бесконечным писанием, вечным рассказом. Дабы отвергнуть смерть времени, он будет рассказывать историю.

— Свою историю.

— Может, свою, — согласился От. — Да, возможно, все в точности как он говорит. Предсмертная записка, признание в неудачах. Но не видишь ли ты тонкого вызова? Пока продолжается рассказ, нельзя сдаться отчаянию.

— Да, разумеется, — согласилась она. — У владыки есть ненависть.

— Пылающая ярче солнца. Да.

— Включает ли ненависть Худа?

— Худа? Бездна побери, нет. Он любит его, как может любить брат.

— А брат не любит.

От пожал плечами. — Гетол вернулся из чего-то худшего, нежели смерть. Из тюрьмы, которую мы сочли вечной. Иногда дела прошлого, Кория, заводят нас туда, где бессильны слова. Но разве любовь угасла? Итак, их трое: в одном искра ненависти, в другом вздох печали, а в третьем… ну, он стоит меж ними.

— Значит, Гетол присоединится к Худу?

— Не думаю, но это их дело. Говоря об убежище Готоса, я имел в виду, что Аратан защищен.

— Тогда как я?..

— Ты Майхиб, Кория, сосуд вмещающий. Уже потому смерть тебя не может коснуться.

Она хмыкнула: — Ах, ты сделал меня бессмертной, вот как? — Он промолчал. Девушка медленно отвернулась от ночного неба над равниной. — От?

— Держись своего потенциала, сколько сможешь. В тебе хватит места для дюжины жизней, или больше. Не говоря уж о стойкости и уме.

— Для чего все это?

— Однажды Азатенай Эрастрас будет искать власти над волшебством, пронизавшим мир. Он захочет пролития крови, и если преуспеет, магия окажется самым жестоким их даров.

— Вы готовы бросить меня против Азатеная?

От сухо улыбнулся: — Мне его уже жалко.

— Зачем так долго? — жалобно простонала Лайза, сметая с лица пряди потных белокурых волос. — Посмотри на диких зверей, о Владыка Долгот, и пойми: мне хватило бы быстрого и яростного. Клянусь глыбами горных обвалов, Ханако, ты измотал меня!

Он сел, моргая, два сердца лишь теперь начали замедлять сбивчивый ритм. Прищурился, глядя на север.

Лайза Грач продолжала: — Стоили ли ждать? Что ответит мой раздавленный цветок? Нет. Он лишь бормочет, плоть трепещет, дух дрожит, подобно застигнутому врасплох ночному фавну. О, милый щенок, ты стащил луну на землю! Закрутил звезды так неистово, что сорвется колесо! Тело ежится, земля ужасается. Теперь смотри на меня, замечая блеск узнавания в очах, стыдливое понимание нашей страшной тайны…

— Не такая уж тайна, — сказал Ханако.

Она села, волосы были полны сучков и травинок. Изогнулась… — Ханако! За нами следят три жутких привидения! Ай! Ай! Они шатаются, как выходцы из могил, лица осыпались, пыльные глаза запали раковинами моллюсков!

— Твои мужья. Нет сомнений, их привлекли твои же вопли. — Он неловко встал. — Извинения присохли к языку. Стыд и позор заморозили сердца, и пред ликом справедливого возмездия я не подниму клинка в свою защиту.

— Ох. — Лайза прищурилась. — Так они не мертвы?

— Нет. Хотя, похоже, истощены. Измучены тяжкой погоней. И вот — воплотились самые худшие их страхи.

Она встала на ноги, все еще голая, и отрясла пыль с ладоней, потом с груди. — Ты слизал самые сладостные мои ароматы, Ханако. Поставив в невыгодное положение. Молчи. Оставь всё мне. Это ведь МОИ мужья.

Тихо стеная, Ханако отвернулся лицом к югу. Ночное небо казалось каким-то необыкновенным. — Ты обещала, что мы будем защищать Эрелана Крида. Но мы здесь. Моя похоть заставила тебя нарушить клятву. Он идет один. Насколько можно понять, драконица уже нашла его.

— Ох, довольно чепухи. Видишь этих отверженных, сломленных мужчин, моих щенков. Они оборваны и брошены. Разве лица их сияют любовью и восторгом? Остановите мир! Мужья нашли меня! Поймали голой и в мыле, разгоряченной и ублаженной сверх меры. Я свершила преступление, унизила их! Возможно ли воздаяние? Чего стоит забвение?

Трое подошли ближе и застыли в дюжине шагов от Лейзы Грач, она же стояла, дерзкая и прямая.

После долгого напряженного мгновения старший муж указал пальцем на Ханако, хотя взор его был устремлен на жену. Рот беззвучно открывался. Наконец, он произнес сдавленным голосом: — Никогда раньше ты не рвал одного из нас на кровавые ремни!

Лайза Грач метнула взгляд на Ханако, воздела брови. — О, — бросила она и снова повернулась к мужьям. — Это. — Пожала плечами. — Многие звери лежат в траве, у каждого свой обычай. Иные устраивают засады. Другие зевают и нежатся до прихода ночи, а уж тогда высвобождают всю дикость свою. А третьи машут хвостами, бдительно ловя момент. Я женщина аппетитная и любопытная, Гарелко.

— Но… еще один муж? Сколько тебе нужно? — Гарелко вцепился в редеющие волосы. — О, тебе вечно мало, Лайза Грач! Нет, ты должна была завоевать лучшего воина горных племен! Убившего больше Тоблакаев, чем мы сможем сосчитать! — Он ткнул дрожащим пальцем в Ханако. — Но… ты! Ты!

— Ох, тише — и ты, Татенал, ни слова! Как и ты, Раваст! Я сочла вас мертвыми! Убитыми драконом! Пожранными, переваренными, исторгнутыми! — Руки в бедра, она покачала головой и продолжила чуть тише: — Я усомнилась в вас. Глубока ли ваша любовь? Дома я, ах, уловила запах самодовольства.

— Самодовольства?

— Да, Гарелко! Была ли то простая скука? Или горькое угасание любви? Нужен был вызов. И я ушла ловить скользкий хвост горя неистового Джагута. Посмеют ли супруги пойти следом? Заметят ли мое отсутствие?

Гарелко снова указал на Ханако. — А этот? Тоже проверка?

— О, кто знает, что вывело его на тот же путь. Бравые молодцы устали от простых вызовов. Но против непобедимой смерти… да, это будет судьба, вошедшая в легенды! Или, — закончила она со вздохом, — что-то вроде того.

— Мы слышали твои взвизги! — Реваст словно взбесился.

— Как и было задумано, дабы оживить вас — могла ли я изобрести сирену более надежную, чтобы заставить вас бежать сюда? — Она небрежно махнула рукой на Ханако. — О, он был забавен, уверяю. Настоящий зверь, способный принудить вас к изобретательности на долгие годы восторгов!

— Ты не останешься с ним? — спросил Гарелко. — Не назовешь очередным мужем?

— От троих с ног валюсь. К тому же у него предназначение! Я похожа на женщину, уставшую от жизни? Кстати, разве путешествие не вышло замечательным?

Татенал кисло отозвался: — Дамбы прорваны, жена, и теперь незримые реки дикости пожирают почву под всеми нами. Мы уже не те, что раньше. Как и ты. Вижу в глазах Ханако обновленную решимость. Он точно вступит в жуткий легион, и я пойду рядом. Отныне мы сами себе враги, сомневаемся, кто мы на самом деле. Нужен ответ, о моя любовь.

Когда Татенал перешел к Ханако, глаза Лейзы наполнились откровенной злостью.

— Увы мне, — выдохнула она. Голова дернулась, ибо заговорил Реваст. — Любимая супруга, — начал юный воин. — Я оценю скорбящего Джагута и, встав на пороге, который не перешагнуть назад, лишь тогда выберу дорогу.

Лицо Гарелко вдруг исказилось. — Ну, Лейза Грач, — проскрипел он. — Видишь, что ты наделала?

— О да, вижу, — взвилась она, сложив руки на груди. — Изощренное наказание! Слушайте же вы, все трое! Я иду с вами в лагерь глупого Джагута. Можете сколь угодно размышлять о вступлении в толпу впавших в безумие оборванцев! Но я не перешагну порог, хоть сделайте меня настоящей вдовой! Я еще молода, села полнятся молодыми красивыми мужиками, с иными даже стоит переспать! — Она запнулась. — Так что обдумайте мое оживленное будущее, мужья, и если вода размывает почву у нас под ногами, трезво будет рассудить, что дары вам достанутся скудные. Из-за Узких Врат, мужья, вы будете слышать мои похотливые стоны, и пусть позавидует весь мир!

Когда она повернулась к Ханако, он устрашился яростью ее взора. И сказал Татеналу: — Иди с ней, старший. Вы втроем утащите ее домой, даже если придется связать.

— Щенок отвергает меня? После всех катаний в траве?

Он нахмурился: — Ты не поняла, Лейза Грач. Я готов был тебя полюбить, но ты пылаешь слишком ярко, и это гневный пожар жизни, не смерти. Если пойдешь к Джагуту… Страшусь мгновения ярости и выбора, который нельзя будет изменить. Не для такой, как ты, королевство смерти, и прошу — прошу всех вас, уходите домой. — Он поглядел на юг. — Если поспешу, смогу догнать Эрелана Крида и защитить его спину.

Лейза прошипела: — Ты же не взаправду задумал присоединиться к тем глупцам? Верно? Разве то была не шутка? Не забавный выверт перед зрителями комедии абсурда? Ханако Весь-в-Шрамах, ты слишком молод для груды каменных глыб!

Он потряс головой. — У меня свои доводы, Лейза Грач, и пусть никому не выскажу их, они останутся твердыми. И там Эрелан Крид, коего я не готов оставить. Есть ли слава в том, чтобы отвернуться? Какие истины узрим мы, честно пройдя врата? Нет, я увижу и найду всё сам.

Она глядела на них. — Вы… вы, мужчины!

Но Ханако пошел дальше, и все трое увязались следом. Он услышал крик Гарелко, оглянулся и понял, что Лейза схватила того за правое ухо, зашипев: — Переубеди их, старикан, или пожалеешь о неудаче!

— Попробую! Клянусь!

Ханако поспешил, снова устремив взгляд на юг. — Простите за быстроту, — крикнул он. — Выберите шаг по себе, это уже ничего не значит.

— О чем ты, Ханако? — удивился Татенал.

В ответ он указал вперед. — Видите небо? Там, друзья мои, мир затаил дыхание.

Он слышал тихие вскрики и неразборчивое бурчание: новый спор вспыхнул между Лейзой и ее мужьями.

Ханако был рад, что они полюбились. Тот огонь нужно было ублажить. Отныне разум его чист, решимость сурова, душа полна новой смелости.

«Смерть, наконец я встану с тобой лицом к лицу. Не моргнув, встречу ту, свидания с которой добивались герои прошлого. И вырву ответы.

Но я не глупец. Владыка Горных Обвалов, я не брошу тебе вызов. Каждый раз ты побеждаешь. Да, ты никогда не проигрывал. И я спрошу, о Повелитель Смерти: есть ли ценность у победы в столь нечестной игре?»

Пятнистое лицо Гетола несло выражение давней боли и страдания. Аратан подозревал, что выражение это не изменяется. Пять столетий погребения в земле, среди корней, взяли такую дань, что он поражался, как Джагуту удалось сохранить здравый рассудок. «Конечно, если здравость вообще была. Это же Джагуты».

Гетол смотрел на Аратана со странной отрешенностью, как будто изучал не молодого чернокожего Анди, но нечто совсем иное. Зловещий взор нервировал Аратана, но он не был готов показать это брату Готоса. Так что упрямо смотрел в ответ.

Протекло немало времени. Готос поднял голову над письменным столом. — Так ли это необходимо?

Гетол нахмурился и пожал плечами, отворачиваясь. — Твой подопечный. Бастард Драконуса.

— Да, что с ним?

— Да, — сказал Аратан. — Что со мной?

Гетол хмыкнул: — Думаю, некоторые мысли лучше не произносить вслух.

Готос положил стило. — Как мне видится, ты довольно мало говорил в последнее, весьма долгое время.

— Верно.

— Ах, эти бесполезные слова.

— Сказал писака, склонившийся над толстым томом.

— Если я заблуждаюсь, брат, просвети меня.

Гетол задумчиво осмотрел свои узловатые пальцы. — Когти пора остричь. И все же я рад, что они отросли. Хотя Серегал, которого я затащил на свое место, может придерживаться иного мнения.

— Твои глаза были открыты? — спросил Готос.

— Нет, разумеется. Их бы жгло, да и там не на что смотреть. Представь заключенного, погребенного под песчаной почвой или мокрым торфом. Вот: закрытые глаза, спокойное лицо, упрямо сжатые губы.

— Да, похоже.

— Нет, — буркнул Гетол. — Ничего подобного. Почти все погребенные мертвы. Кажется, смерти нравится елейная мина. Впрочем, если уж выбирать вечное выражение лица, мирный сон кажется предпочтительнее судороги ужаса.

— А твое лицо, брат?

— О, смею надеяться, это было… разочарование?

Готос вздохнул и потер лицо запачканными в чернилах пальцами. — Мы были добровольцами, Гетол. Простое невезение, что…

— Мои роковые ошибки, да. Или, скорее, неожиданное отпадение от фортуны. Ты не встаешь поутру, мечтая закончить день в черной земле, в хватке корней, оказаться в плену на пятьсот лет.

— Да, это было бы нелепо, — согласился Готос. — Однако каждое утро следовало бы начинать с размышлений о сюрпризах, хранимых на складе судеб.

— Это ты был одержим возвышенными размышлениями, брат, не я.

— Похоже, в том мера разума.

— Недостаток, который я признаю с гордостью, — оскалил потемневшие клыки Гетол.

— Отсюда и ошибки.

Ухмылка пропала.

— Как всегда, обделенные интеллектом, — объяснял Готос, — бесконечно жалуются на невезение. Проклятие безмозглых — биться головой об упрямую стену реальности, доказывая, что все должно быть по-иному. Бах, бах, бах. Так и вижу выражение тупого разочарования, год за годом, век за веком.

— Виноват Худ, — зарычал Гетол.

— Это очень точно сказано.

Братья одновременно кивнули и замолчали.

Аратан удобнее уселся в кресле, глядя то на одного, то на другого. Скрестил руки на груди. — Вы оба смешны, — сказал он. — Полагаю, пора мне вас покинуть. Готос, благодарю за ваше… терпение. За еду, питье и работу, мне заданную. Догадываюсь, вы с Отом решили, куда я отправлюсь… но готов скромно указать, что я вошел в возраст самостоятельных решений. И сейчас пойду рядом с Худом, ожидая открытия врат.

— Увы, — отозвался Готос, — мы не можем этого позволить. Ты сделал себя подарком, не так ли? Ради отца. Не припоминаю, чтобы отказывался от подарка. Гетол?

Гетол снова задумчиво изучал Аратана. — Я только что прибыл, но нет, ты не делал подобных заявлений.

— Именно. Насчет Ота… Аратан, помни, что юная Кория Делат, которая должна вернуться в Куральд Галайн, останется без защитника.

— Так найдите кого другого, — крикнул Аратан. — Почему бы не Гетол? Не похоже, что у него есть другие дела.

— Забавно, — протянул Гетол. — Я как раз думал предложить именно это. Сопровождать вас с Корией.

— Значит, у нее есть спутник, не надо тащить меня! К тому же отец послал меня сюда, чтобы удалить от своих соперников в Цитадели.

Готос кашлянул. — Да, насчет этого.

— Вы что-то слышали? — Аратан подался вперед. — Как? Вы не покидаете проклятой комнаты!

— Возмущения в эфире. — Готос наморщил лоб.

— Возмущения в чем?

Морщины стали глубже, как и недоверие Аратана.

Гетол фыркнул.

Вздохнув, Готос сознался: — Путешественница прибыла вчера в лагерь Худа. Восхитительно суровая женщина из Форулканов, по имени Нерешительность. Она рассказывала о событиях на востоке.

— Каких?

— Ох, не заставляй меня утверждать, будто они уже произошли. Скорее… проложен путь, имеющий одно лишь окончание. — Он тихо свистнул, выдыхая. — В соответствии с моими неоспоримыми наблюдениями о наследственной саморазрушительности цивилизации…

— Не надо снова, — простонал Гетол, вставая. — Наконец мы открыли истинную причину, по коей я прыгнул под корни дерева во Дворе. Это было единственное убежище. Думаю, нужно навестить Худа в последний раз. Хотя бы порадуюсь, видя стыд в его глазах. — Он посмотрел на Аратана. — Можешь пойти со мной, если переживешь неминуемый монолог. — Он вышел из комнаты.

— Милорд, — сказал Аратан Готосу, — дайте мне еще один урок, прошу. Хотелось бы узнать подробности того, что случилось или скоро случится.

— Вот в том и вопрос, юный Аратан. Когда вы прибудете в Куральд Галайн, дым так или иначе рассеется. Пыль осядет, братские могилы засыплют землей и так далее. Разумно будет предсказать изгнание твоего отца. Был бы поражен, встретив его в пределах королевства.

— Так к чему я вернусь?

— К пеплу и руинам, — удовлетворенно улыбнулся Готос.

— Хотела бы отсоветовать. — Кория всматривалась в Дом Азата, в недавно перерытый, сочащийся смолой двор. — Хранитель был духом, причем жалким. Слушай, Ифайле, от него мудрости не наберешься.

— И все же, — ответил Бегущий-за-Псами, — он был мне сородичем.

Она вздохнула. — Да, я так и сказала.

— И я хотел бы поговорить с ним.

— Дом может не пустить нас. Теперь он стал более сильным… более могущественным. Ты не чувствуешь?

Он посмотрел удивительно синими глазами. — Я не гадающий по костям. Моя чувствительность в ином. — Он смотрел все внимательнее. — Майхиб. Сосуд. Да, вижу, у тебя есть что-то общее с домом.

— Что?

— Возможно, общее назначение. — Вдруг он повернулся, глядя на север. — Скорбящие родичи вышли в поход.

— Как… откуда ты узнал?

Он пожал плечами: — Как раз время, не так ли?

Кория мялась, не в силах встретить его взгляд.

— Ах, — сказал он тихо. — Ты хочешь, чтобы я был не там.

— То, куда они идут… не для тебя. Ну, будешь говорить с Кадигом Авалем или нет? Зачем мы сюда пришли?

Когда она прошла в ворота, на вьющуюся тропку двора, Ифайле шагнул следом. — Пути твоего ума так же извилисты, Кория Делат. Но ты не поняла. Я лишь сопровождаю тебя, словно хранитель. Мать запретила мне входить в королевство мертвецов.

— Когда же?

— Не очень давно. Заповедь огорчила меня, но я понимаю. Горе нельзя занять. Но она скоро уйдет, и я, похоже, познаю личное горе. Словно цветок, передаваемый от одного другому, поколение за поколением. Мрачная окраска, жгучий запах щиплет глаза.

Они уже стояли перед дверью. Кория кивнула: — Как-то слишком легко оказалось уговорить тебя идти со мной.

— Мать поняла, что ты хитра, — грустно улыбнулся Ифайле. — Мы расстались навеки, не думаю, что еще увижу ее.

— Идем со мной, — внезапно согласилась она, прерывисто вздохнув, осознав собственные слова. — Со мной и Аратаном в Куральд Галайн.

Он нахмурился. — И что ждет меня там?

— Без понятия. Это важно?

— Мой народ…

— Останется на месте, когда бы ты ни решил вернуться домой. «Если вообще решишь возвращаться», безмолвно добавила она. «Рядом с тобой, честный Ифайле, и я могу на что-то решиться».

— Я видел твоего Аратана. Но мы не говорили. Да, кажется, он специально избегает меня.

— От сказал ему быть моим защитником, — ответила Кория, — но, если честно, будет наоборот. Он вел безопасную жизнь, мало что видел и испытывал. Вообще не вижу в нем большого будущего. Возможно, семья его примет. — Она вздохнула. — Ты в роли спутника, Ифайле, был бы весьма кстати. Был бы… облегчением.

— Я подумаю, — отозвался он, чуть запнувшись.

Сердце застучало. Кория торопливо кивнула и потянулась к дверной ручке.

Дверь открылась сама.

— Он знает, что мы здесь, — шепнула она.

— Хорошо, — сказал Ифайле, проходя мимо нее в Дом Азата.

Как раньше, узкий альков был освещен нездешним светом, воздух холоден и сух. Каменная стена напротив блестела инеем. Через миг призрак давно умершего гадающего по костям выступил из грубо вытесанного угла.

Ифайле склонился перед ним. — О древний, я Ифайле из…

Его прервал шелестящий, усталый голос: — Из какого-то племени, да, с какой-то равнины, или из леса, из скал или с побережья. Из пещеры над бурными волнами. Где один год незаметно перетекает в другой, где солнце поднимается каждое утро, словно вдох, а ночь налетает слабым подобием смерти. — Дух Кадига Аваля повел зыбкой рукой. — Отсюда туда. Будет ли конец? Еды полно, охоты опасны, но плодотворны и, конечно, волнительны. Чужаки проходят в отдалении, показывая иные пути жизни, но кому интересно? Хотя… зимы все холоднее, ветра севера все суровее. Наступают времена голода, когда звери не приходят, море отступает, лишая вас щедрости приливных прудов. А чужаки — да, их все больше и больше. Похоже, плодятся как личинки. А дальняя родня замолкает, ты ощущаешь ее пропажу. Многие оставили землю живых, чтобы никогда не вернуться. Немногие выжившие уходят к чужакам, проявившим невиданное гостеприимство. Кровь истончается. Все забывают пути земли и нити Спящей Богини. Лишаются силы видеть магию в языках пламени. Все сжимается. Однажды ты просыпаешься, озираешь пещеру и видишь только нищету, убожество. Бледные и грязные лица немногочисленных детей разбивают тебе сердце, ибо конец близок. И тогда ты…

— Плачешь во весь голос! — бросила Кория. — Почему бы сразу не дать ему нож, пусть перережет горло!

Кадиг Аваль замолк.

Кория обернулась к Ифайле. — Я старалась предупредить. Ему нечего сказать живым.

— Не совсем верно, — ответил хранитель. — Своим смертным сородичам я скажу слова великого значения. Ифайле, чей бы ты ни был сын, того племени или этого, житель пещер, лесов, равнин — описанная мною участь не коснется тебя. Бегущие-за-Псами не исчезнут из мира. Когда к вам придут тираны, Скрытые Чужаки, вглядитесь в грезы Спящей. Там скрыта тайна.

Он замолк. Ифайле склонил голову набок. — Древний?

Кория скрестила руки на груди. — Отыгрывает момент до конца. Ему ведь выпадает мало выступлений.

Кадиг Аваль отозвался: — Печально, но твои слова правдивы. Дочь Тисте, ты вонзаешь нож в мою душу. Впрочем, я уже устал от дискуссий и жажду бесконечной тишины вечного моего одиночества. Итак, тайна. Ифайле, в сердце сна есть нечто нерушимое. Да, бессмертное. Тянись в ядро, Бегущий, дабы свершить ритуал. Призовите Олар Этиль, пусть искра Теласа — вечного пламени — оживит оставшееся от вас. — На этот раз молчание призрака было кратким. — Но осторожно. Бессмертный дар Спящей Богини окончит ваши сны. Будущее лишится смысла и станет бессильно. Дабы избежать смерти, вы должны умереть, поддерживаемые лишь искрой Теласа.

Кория отчего-то вздрогнула, похолодев. — Ифайле, — шепнула она тихо, — в его словах больное безумие.

— Да, — согласился Кадиг, — ты права, Тисте. Ужасая судьба ожидает Ифайле и его народ.

— К тому же, — продолжала она, — я не верю в пророчества.

— Ты мудра, — сказал дух. — Вини Худа. Время окончилось. Прошлое, настоящее, будущее слились и смерзлись в одно мгновение. Наделенные достаточной силой могут этим воспользоваться, далеко протянув нить видений. О, и положение мертвеца помогает.

Ифайле поклонился хранителю. — Запомню твои слова, о древний.

— Хватит. Я не такой уж древний. Вовсе нет в великой схеме вещей. Сколь древен мир? Долга ли жизненная линия звезды? Пойми: мы существуем ради одной цели — быть свидетелями сущего. Это и только это — наш коллективный вклад, наша плата за сотворение. Мы служим, воплощая сущее. Без глаз нет ничего.

— Значит, поистине мы имеем предназначение.

Кадиг Аваль пожал плечами. — Это если сущее имеет цель, в чем я далеко не уверен.

— Чем же тебя убедить? — спросила Кория.

— Упорством.

— Чьим?

— Гм, в том-то и вся сложность.

Чуть слышно зарычав, Кория схватила Ифайле за руку, таща к двери. — Мы уходим. Сейчас.

— Что же, — сказал Кадиг сзади, — было весело, пока было. Наверное, — добавил призрак, — в том и все предназначение.

Оказавшись на тропе, Ифайле спросил: — Куда теперь?

— Забрать Аратана, разумеется. — Она тащила его дальше. — Нужно убираться отсюда — подальше от врат смерти. Неужели не чувствуешь, что остановка времени захватывает нас? Ползет под кожей, пытается проникнуть глубже. Если останемся надолго, Ифайле, это нас убьет.

— Где мы найдем Аратана?

— Полагаю, у Готоса.

— Думаю, — промолвил он через некоторое время, — чтобы существовать, нам нужна цель получше.

Она обдумала эти слова, ища возражений, но не нашла ничего.

Четырнадцать Джагутов собрались вокруг Худа, выжидая. От был среди них. Наконец Худ со вздохом вынул ладони из бледного пламени — тонкие языки не дрогнули, повиснув над углями. Поднял глаза. И кивнул, чуть помедлив. — Началось.

— Звучит весьма зловеще, — бросил Варандас, поправляя набедренную повязку. — Словно призванный торжественной серьезностью, авангард смыкается вокруг бесстрашного и устрашенного вождя. Худ, окутанный горем, пустоглазый выходец из царства печалей. Восстанет ли он на ноги, когда скорбная армия сходится со всех сторон? От волнения никто не дышит…

— Нет, — прервал Буррагаст. — Просто не дышит. Твои слова Варандас, скорее скучны, нежели скорбны. Не нужно шутить над могилами…

— Хотя замогильных лиц здесь легион, — вмешался Гатрас. — Начнется ли заупокойная служба, о Худ в саване пустоты? Мы очи замерзшего мира и, поглядите, мир не моргает. Запомним сей миг…

— Вряд ли кто забудет и без напоминаний, — сказал От.

Гатрас метнул ему ледяной взгляд. — Как скажешь, капитан. Но как получилось, что ты носишь чин никогда не существовавшей армии?

— Во всем всего ценнее потенциал, — заметил Буррагаст.

— К моей печали, — бросила Сенад. — Много было любовников, но превосходство Ота над ними дало ему этот чин. Ибо, понимаете ли, это моя армия, много отличных солдат, но капитан был — и останется — один.

Горько хмыкнув, Гатрас заметил: — Я спросил и получил ответ. Чувство удивления уходит так же быстро, как сохнет моча на камнях. Очередной яркий цветок погублен знанием. Кто-то укажет нам путь к забвению? Я склоняюсь над порогом, рьяный, как все отчаявшиеся.

— Отчаявшиеся найти искренность, — сказал Буррагаст. — Я с тобой, хотя ноги заплетаются.

От оглянулся через плечо. — Пусть заплетутся ноги у смерти, Буррагаст. Гляди, последняя группа печальных странников. Тоблакаи, Тел Акаи, Теломены? Честно говоря, я их не отличаю.

— Тонкость наблюдений всегда была твоим слабым местом, — сказала Сенад. — Иначе дослужился бы до чина гораздо выше.

— До чина владыки войны, Сенад, или владыки любви?

— Варандас, тебя высекли в начале разговора, высекут и в конце.

Худ поднялся, приветствуя Гетола. Тот протолкался между Сенад и Буррагастом. — Я пришел попрощаться, Худ. — Он помедлил. — Подобной армии я никогда не видел и надеюсь не увидеть. Почему ты вообрази, что эти «солдаты» будут драться против той, чьего внимания искали давно? Смерть сулит покой и принимает всех в свои объятия.

— Возможно, Гетол в чем-то прав, — сказал Гатрас. — Проведя пять столетий перед улыбчивым лицом смерти, он заслужил право на пару тонких наблюдений.

— Ибо лишен был всего иного, — заметил От, хмуро глядя на Гетола. Тот застыл напротив Худа. — Смею сказать, что даже в таких обстоятельствах мы зря тратим время.

Варандас захохотал первым. Остальные присоединились. Увы, лишь Джагуты находят свой юмор живым и искрометным.

Буррагаст крикнул, заглушая всех: — Помни обещание, Худ! Ты поведешь нас пред лик Владыки Горных Обвалов, Алого Савана, Собирателя Черепов — придумаем же титулы еще абсурднее! — Он поднял руки, простирая по сторонам. — И мы потребуем… ответа!

Белокурая Тел Акая из числа пришедших последними закричала: — Ответа на что, клыкастый олух?

Не опуская рук, Буррагаст обернулся. — О да. У нас будет довольно времени, чтобы придумать парочку вопросов. Верно?

Тал Акая посмотрела на свою группу. — Слышали? Не для Лейзы Грач войско жалких вопрошаек! Ну, милые мужья, не пора ли идти домой?

Словно отвечая, юный воин отошел от товарищей. — Услышьте жену, — сказал он им.

Один из мужей рявкнул: — Мы слушали ее все время, Ханако Весь-в-Сраме! Теперь она пойдет за нами — или нет. Я же говорю: в царство смерти! Со-мужья, вы со мной?

Оба Тел Акая кивнули, хотя на лицах ясно читался страх.

— Татенал, ты сошел с ума? — Лейза Грач почти плакала, лицо стало багровым. — Это же была просто игра!

— Вот и нет! — воскликнул Татенал.

Худ что-то сказал Гетолу, тот кивнул и отошел, оставляя Худа с замерзшим пламенем.

В этот миг От понял, что время действительно пришло. Глазами, полными слез, он поглядел на Худа. «Прощай, Кория Делат. До новой встречи, а она, несомненно, будет. Пусть окончится нынешнее мгновение. Ведь без конца не…»

— Аратан!

Натянувший тяжелый плащ для защиты от резкого холода вне башни Готоса Аратан обернулся и увидел Корию, за ней, на полшага, некоего Бегущего-за-Псами.

Ночь казалась непостижимо темной, поднялся ветер, несущий влагу от западного моря. Соль пустошей жгла глаза. — А, — сказал Аратан. — Похоже, это тот, с синими глазами и веснушками на руках.

Скривившись, Кория ответила: — Зови его Ифайле.

Бегущий поклонился и улыбнулся. — Аратан, сын Драконуса. Я много слышал о тебе.

— Он идет с нами, — заявила Кория.

— Еще один защитник, делающий мое присутствие все более необязательным. — Он отвернулся от них. — Я пойду с Худом. Даже Готос не остановит.

— Аратан…

Небрежно махнув рукой, он ушел в лагерь — ветер хлестал спину, соль растворялась в дожде. Поискал луну, но та исчезла с небес, лишь тонкая полоса звезд висела над восточным горизонтом, все остальное закрыли тучи.

Жалкая заря приближалась, хотя до просветления востока оставалось не меньше звона.

Покинув неровный край заброшенного города, он оглядел обширный лагерь, мятые полотняные шатры и деревянные хижины, россыпи костров, угасавших в глубинах ночи. Поначалу казалось: непогода загнала обитателей внутрь, ибо он не увидел никого.

Аратан продолжил путь, ища одинокую бледную звезду — костер Худа. Джагуты должны сгрудиться вокруг него, какой плохой ни была бы погода. Однако он увидел лишь одну фигуру, увидел со спины.

— Худ?

Услышав его, фигура повернулась.

Мокрые полосы прочертили впалые, покрытые шрамами щеки Гетола. Видя Аратана, он сказал: — Они ушли.

«Как?» — Нет, они не могли!

— Ты никак не был предназначен для этого. Готос оставил тебя под мою опеку. Я отведу тебя домой, — сказал он и кивнул кому-то за спиной Аратана. — И этих тоже.

Обернувшись, Аратан увидел Корию с Ифайле. Подскочил к ней: — Ты знала!

— Я ощутила их уход, если ты об этом.

— Уход? Куда? Они бросили… всё!

Девушка пожала плечами. — Думаю, нет смысла тащить туда вещи.

Ифайле тоже заплакал, но не угасил в Аратане гнева, чувства измены.

— Они вышли за пределы времени, Аратан, — говорила Кория. — Омтозе Феллак всегда подталкивал к… — Она замолчала, подыскивая слово.

Кашлянув, Гетол предложил: — Соблазну застоя, Кория Делат. Весьма наблюдательно. Однажды, вероятно, ты увидишь, что Джагуты могут делать со льдом.

Аратан беспомощно озирался. Наконец поднял руки: — И что? Я брошен снова? А как насчет моих желаний? Ох, да ладно тебе! Просто делай что сказано!

— Путь ведет тебя в Куральд Галайн, — сказал Гетол. — Куда пойдешь там — целиком твой выбор. Но позволь сказать ясно: Готос закончил с тобой. Вернул дар.

— Но отца там не будет, верно?

— Ты хочешь его отыскать?

Аратан помедлил, поморщился. — Не особенно.

— Почти рассвело. Я соберу провиант. Предлагаю отправиться сегодня же.

— Я не мог даже сказать им «прощайте»?

— Думаю, ты уже сказал, Аратан. Итак, Владыка Ненависти наслаждается обновленным одиночеством. Хочешь отравить его радость?

— Он никогда не радуется.

— Шаблонные слова, — извинительно пожал плечами Гетол. — С нами, похоже, Бегущий-за-Псами. Забавно. Встретимся на заре? У старых восточных ворот города? То есть у двух обрубков, отмечающих то, что было дорогой. Ох, ладно. Идите к краю города, я вас найду.

Аратан смотрел в спину Гетолу, избегая сурового взгляда Кории. Потом отвернулся, увидел пепел Худова костра. Через него росли первые упругие травинки, яркая зелень ждала лишь солнечного света.

— Они мертвы, Аратан, — произнесла сзади Кория. — Или почитай что мертвы. Кого бы ты ни хотел найти там, за вратами… да, она еще там и будет ждать, сколь долго бы ты не медлил.

Он метнул ей взгляд и покачал головой. — Не так. Ты не понимаешь. И ладно. — Аратан потуже натянул плащ и сверкнул глазами, глядя в небо. — Куда пропала весна, во имя Бездны?!

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

Низина Тарн была широкой — три сотни шагов поперек в основании и вдвое больше вдоль. Боковые края были достаточно крутыми, их вырыли давно исчезнувшие ручьи, а северный склон довольно пологим, его там и тут усеивали кусты, посаженные лет шесть назад; они росли плохо и вряд ли могли помешать действиям вражеского командования.

Южная же сторона была более крутой, неровной и каменистой. Трое Андиев остановили коней на гребне склона. Горбясь в седле, Райз Херат смотрел, как Сильхас Руин обозревает местность, на которой скоро состоится битва. Внешне брат Аномандера воплощает все, необходимое командующему. Прямой и благородный, суровое лицо, он на своем белом коне мог бы занять постамент, словно отлитый в бронзе или высеченный из мрамора — «да, мрамор, белый как снег, белый, как кожа врагов. Торжественная статуя, двусмысленная в значении своем. Непонятно даже, на какой стороне ее ставить. Впрочем, оставим загадки и сомнения грядущим поколениям». — Сир, лорд Урусандер будет в восторге от местности.

Сильхас оглянулся, как бы раздраженный вмешательством в свои раздумья. — Как и мы, историк. Видите на дне слабый след старого потока? Он делит долину, как линейка. По нему мы станем оценивать тенденцию битвы. — Он помедлил. — Опишите всё тщательно, сир. Не здесь ли был легендарный первый лагерь Тисте? Не в это ли гнездо упали мы с полного пеплом неба?

— Прибежище утомленных, — кивнул Райз.

— Не кормились ли мы плотью мертвых драконов? Если есть хоть какая-то истина в легендах, историк, их кости еще могут лежать под землей и снегом.

«И скоро к ним ляжет множество других. Уже вижу погребальный костер. Наше прибежище осквернено, гнездо сломано». — Смею думать, командир, что в день битвы мы услышим в ветре стоны духов.

Сильхас Руин всмотрелся в него и кивнул. — Пошлите свою стрелу историк, когда увидите Вету Урусандера. Полагаю, будет хорошо, если мы оба будем ранены.

Верховная жрица Ланир кашлянула, подъезжая к мужчинам. — Вы слишком щедро рассыпаете семена позора, командующий, на головы Андиев, тогда как вина лежит на Лиосан.

— Позора? Верховная Жрица, простите, я не понял историка. Думал, мы говорим о горе, не о стыде. Хотя бы горе у нас общее?

— Сомневаюсь, что Хунн Раал согласится, — отвечала Ланир. Ее лицо было едва различимо в бледном свете зари.

— Как и, — добавил Райз Херат, и во рту вдруг стало горько, — лорд Драконус.

Сильхас нахмурил лоб. — Драконус?

Постоянно ощущая твердый взор Эмрал Ланир, Херат пожал плечами. — Вместилище гнева высокородных, препятствие радостному союзу Анди-Лиосан. Его нежелание объединяться ни с кем, в числе прочего, породило гражданскую войну.

— Я не готов думать так, — сказал Сильхас с неуверенностью.

— Жестокое суждение, историк, — заметила Ланир. — Но, увы, до печали точное.

— Лорд Драконус — муж чести, — воскликнул белокожий командир. — Отлично понимает опасность своего положения. На его месте, спорить готов, я поступал бы почти так же, учитывая обстоятельства.

— Неужели? — спросила жрица с удивлением. И кивнула сама себе. — А, поняла. Его появление на поле… здесь, может оказаться гибельным. Для нас. Тогда как Хунн Раал будет в восторге. Если не от возможности сразить консорта, то от большой вероятности увидеть, как дом-клинки знати покидают поле битвы.

Херат хрипло сказал: — Отлично, Верховная Жрица. Но можно быть уверенными, что лорд Драконус понимает дилемму. Тогда, как вы и говорите, честь победит уязвленную гордость, и он не покажется, оставшись с Матерью.

— Если не гордость заставит его потерять голову, то желание отомстить, — добавила Ланир, что, на взгляд Райза Херата, было вовсе лишним. Он отлично видел следы колебания на лице Руина. Понимал, что они со жрицей посеяли семена сомнений.

— Гордость — враг, — провозгласил Райз громко. — Отойди лорд Драконус в сторону — оставь положение консорта при Матери Тьме — сегодня все было бы совсем иначе.

— Но теперь, — вздохнула Ланир, — слишком поздно.

Сильхас надолго замолчал. Спина оставалась прямой, красные глаза изучали низину. Конь опустил голову и лишь изредка переступал копытами по мерзлой почве. «Статуя размышляет, как следовало бы всем статуям. Мгновение поймано вечностью, но вечность не так длинна, как они мечтали. Каменные очи устремлены в грядущее, кое грозит разрушением даже камню» . — Возможно, еще нет, — подал голос командующий.

Было трудно смотреть на командира, не бросив торжествующего взгляда на Эмрал Ланир. Дыхание вдруг замерло в груди историка. — Милорд?

— Не поздно. Я пойду в Палату Ночи. Потребую лорда Драконуса. Воззову к его чести.

— Муж чести, — проговорила Ланир медленно, будто подыскивая слова, — не позволит проливать слишком много крови ради своего имени.

«А Мать Тьма? Как насчет ее любви, цепями обвившей лорда Драконуса? Консорт или супруг — различие много меньше, чем считают почти все. Различие стало оружием, его схватили тысячи рук. Она приблизила его, чтобы умерить скорбь сердца. Боль по раздираемому надвое, уничтожающему самое себя королевству. Боль по разлученным детям, по Свету, льющемуся во Тьму. Щедрому, как кровь, жидкому как слезы.

Я не стану записывать. Не сохраню наши злокозненные манипуляции. На целые века мои чернила вымарают этот день, погрузят его в безмолвие. Пусть измышляют теории, бросают лот в пропасть мотиваций и тайных страхов. Пусть одни защищают Сильхаса Руина, а другие обвиняют его.

Иди же, командир, разбуди змею в логове. Лорд Драконус не сбежит, ибо она не позволит ему такой роскоши. Тут не его гордыня, а ее. Гордыня и любовь, сила первого как бы освящает последнее. Мы забрели, командир, в место, куда не стоило входить никому».

Он не отрывал глаз от линии на дне низины.

«Ибо мы сделали любовь женщины полем брани, и увидим, как ее возлюбленный станет жертвой.

Нет, не буду записывать».

Сильхас натянул удила, но заколебался. — Я воин, — сказал он. — Я не бегу от необходимости. Если нужно сражаться с Ветой Урусандером и его легионом, я поведу бой.

— Никто не сомневается в ваших достоинствах, — ответила Ланир.

Они ждали.

— И все же, — продолжал Сильхас, — если мир можно получить на грани резни, волей одного мужчины…

— Воззовите к его чести, — велела Ланир. — Лорд Драконус полон чести.

— Воля не одного, — добавил Херат, — но двух мужей. Такое будет помнить и восхвалять.

Сильхас скривился и Райз заподозрил, что зашел слишком далеко и даже что ошибся, оценив степень тщеславия собеседника. — Я буду, — зарычал Руин, — лишь глашатаем его совести. Когда затихнут отзвуки подков моего коня, мало что еще останется. — Он сурово поглядел на историка. — Надеюсь, это понятно.

Райз кивнул.

Все трое обернулись на стук копыт. На дороге из Харкенаса показались всадники. Кедорпул и Эндест Силанн.

Ланир подала голос: — Лучше вам уехать, милорд. Это мое дело, не ваше.

— Кедорпул обещал волшебство, — сказал Сильхас.

— В битве этого следует избегать, милорд.

Сильхас Руин развернул скакуна. Он встретит приехавших на узкой тропе, но едва ли обменяется с ними парой слов. — Поскачу в Палату Ночи, — объявил командир. — Но это дело, Верховная Жрица, не им обсуждать. Остудите их. Обманите, если нужно, но не дайте встать на моем пути.

— Как скажете, милорд.

Сильхас уехал, переводя коня в быстрый галоп.

Райз Херат оглянулся на долину. — Итак, мы это сделали, — сказал он тихо.

— Бросьте такой тон, — рявкнула Ланир. — Осуждением вы ничего не добьетесь. Нельзя предугадать, к чему приведет беседа с Драконусом. Дело ушло из наших рук, историк.

Однако он покачал головой: — Помогает ли ваш дым, верховная, заполнить тело и ослепить чувство вины? Если так, боюсь, я присоединюсь к вам. Наглотаемся мути до полной бесчувственности, и пусть мир несется куда хочет. Пусть облака заполнят наши вены, поглотят камеры сердец, пусть шепчут, суля забвение.

Если она и хотела резко ответить, то осеклась — прибыли Кедорпул и Силанн.

— Верховная Жрица! — крикнул Кедорпул, натягивая поводья. — Меня третируют, мне не говорят ни слова! Не пора ли обсудить битву? И куда он скачет?

— Не обижайтесь, — отвечала Ланир. — Время еще есть. Командиру нужно за многим проследить. Скажите, вы доставили новости о Легионе Хастов?

Кедорпул нахмурился и потряс головой. — Ничего с юга, и это уже тревожит. Нельзя надеяться на победу над Лиосан при помощи одних лишь домовых клинков.

— Тогда какого рода планы вы желали обсуждать? — удивился Райз.

— Мое волшебство, разумеется! Оно находит форму.

— Форму?

— Я измыслил зловещий план, историк. Готов противостоять Хунну Раалу.

Херат поглядел на Эндеста Силанна. Тот казался истощенным, постаревшим, запуганным. Херат заподозрил: он пришел сюда не по своей воле. Ладони крепко замотаны льняными бинтами, на них золотистые разводы и алые кляксы. Грубый шерстяной плащ защищает от холода, но голова обнажена. — Эндест Силанн, вы принесли благословение Матери новоявленной магии Кедорпула?

— У нее темный вкус, — ответил жрец, не встречаясь с историком взглядом.

— Значит, она одобрила?

Чуть помедлив, жрец покачал головой.

— У нее мириады аспектов, — вмешался Кедорпул, круглые щеки ярко пылали, и весь он походил на ожиревшего ребенка. — Многие силы ею не замечены или не признаны. Я тяну из них, удостоверяясь, что не нарушил ее спокойствия.

Эндест искоса глянул на Кедорпула, будто объяснения его не удовлетворили, но промолчал.

Ланир кашлянула, прочищая горло, что делала в последнее время слишком часто. — Увы, ваш путь оказался напрасным, вы измучили Силанна. А ваши движения странно торопливы, Кедорпул. Я озабочена. Говорят, излишнее рвение опасно ослабляет контроль над магией…

— Так говорят лишь погруженные в полное невежество!

— Следите за манерами, сир! — воскликнул Херат.

Кедорпул обернулся к нему с ухмылкой: — А вы понимаете еще меньше, историк. Вы потрясены, пути ваших мыслей прерваны. Что ж, всему миру пора испытать грубое пробуждение.

— Так звоните в колокол раздора, жрец, — ответил Херат устало, — и радуйтесь, видя, как мы разбегаемся от гула.

Оскалившись, Кедорпул развернул коня и яростно ударил по бокам. Удивленное животное скакнуло, колотя копытами по мерзлой почве.

— Молю, пусть он упадет, — пробормотал Эндест, следя за отъездом Кедорпула. — Пусть быстрее спустится его ночь, но никогда не придет заря. Пусть сломается шея, раскатив по снегу новоявленные амбиции. Пусть неловкое тело попадет под копыта, пусть ужас природы пред его замыслом останется ложным.

— Мощное проклятие, — сказал Райз Херат, до костей содрогнувшийся от тона собеседника.

Эндест Силанн пожал плечами. — В моих словах нет ничего мощного, историк. Мое дыхание, как и ваше, может лишь извергать бесполезные предупреждения, перемещая пригоршни воздуха, но ветер быстро развеет их. Все наши слова вызовут меньше последствий, чем взлет воробья с ветки.

Райз Херат не нашел возражений.

Но Эмрал Ланир сказала: — Вы можете удивиться, жрец. Простые слова развязали гражданскую войну, и наши судьбы зависят от слов, кои будут вскоре произнесены — или нет — в Цитадели.

Снова дернув плечами, Эндест Силанн промолчал. Послал лошадь к краю долины и снова застыл, отпустив поводья. Начал разворачивать бинты на руках.

— Что вы делаете? — спросила Ланир.

— Показываю ей поле битвы, — сказал Силанн, не оборачиваясь.

— Зачем?

— Увидеть конец зимы, Верховная Жрица. Непорочный снег на дне. Пустые склоны, никому не нужные края. Тихое бормотание благого ветерка. Мир дарит нам свои подарки. — Он воздел ладони, с которых капала кровь. — Общий наш порок — делать чудесное привычным, а привычное оплетать колючей лозой презрения.

— Возможно, вы мучаете ее, — возмутилась Ланир.

Эндест медленно опустил руки. — Ее? — удивился он.

Они смотрели, как он наматывает бинты. Это оказалось трудно, ведь с ладоней лилась кровь. Херат был рад, что жрец не обращал кровавые очи на него. «Она узрела бы слишком многое. Моя богиня, свидетельница моей вины».

Ланир взглянула на тропу. — Если Кедорпул догонит Сильхаса…

— Молюсь, — сказал Райз Херат, — чтобы тот зарубил его, вспылив.

Услышав, Эндест Силанн резко обернулся в седле. И кивнул. — А, теперь вижу.

— Неужели?

— Да. Вы кладете ее на алтарь любви и превращаете в нож свой гнусный член. — Он воздел руки — теперь замотанные, теперь слепые. — Она никогда не простит его.

— Лучше его, чем целые тысячи, — отозвалась Ланир, но оникс ее кожи стала серым.

Эндест взглянул ей лицо и склонил голову. — Увы, жрица, при всех ваших махинациях падет не он один. Волей богини нельзя пренебрегать.

Укор заставил Райза заледенеть, а Ланир лишь отвела глаза, явно выказывая несогласие. — Эндест Силанн, — вздохнула она. — Ваше имя проклинают на городских торжищах. Ваше бездумное благословение привело дракона. Народ вынужден был голодать. Сама вера в Мать Тьму претерпела урон в глазах горожан, и благословение ее снизилось в цене среди многих. Вы сделались незваным пророком и я не знаю, что с вами делать. Разве что понизить в жреческом ранге? — Она твердо смотрела на него. — Вы снова простой аколит, сир. Впереди тяжкий путь искупления. Да, возможно, смертному его не одолеть.

Если она надеялась уязвить мужчину, громкий смех оказался неожиданностью. Он снова поклонился. — Как угодно, Верховная Жрица. С вашего позволения, я вернусь в Премудрый Град искать отблески, достойные этого названия.

— Не ожидайте приглашений на совет, — прошипела она.

Он улыбнулся. — Никогда не ожидал, Верховная Жрица. Но я понял намеки и буду им следовать. Готов вернуться, быть забытым и никому не заметным. — Неловко перебирая поводья, он заставил коня развернуться к дороге и медленно отъехал.

Историк и жрица долго не разговаривали, но и не выказывали желания вернуться назад. Наконец Ланир произнесла: — Если Кедорпул докажет свою силу, станет самым полезным воином в противостоянии.

— Тогда следует починить мост и первой его пересечь.

— Подкуплю его привилегиями.

Историк кивнул: — Тактически ничто не оказывается более выгодным. Раздувайте тщеславие, полностью используйте гнев.

— Такие уловки не удались бы с Эндестом.

— Верно.

— Он остается опасным.

— Да. Пока Мать Тьма использует его.

— Я подумаю, что можно сделать, — сказала она, вытаскивая глиняную трубку и кисет ржавого листа в смеси с еще чем-то.

— Он держал ее внимание отвернутым от нас.

— И что?

— Значит, знал. Знал, что она может увидеть. — Историк покачал головой. — Поглядите на нас: таимся от своей богини, уповаем, что она останется не ведающей. Пророк Эндест Силанн ходит среди простого народа. Развязывает ладони, и она не может отвернуться, не может моргнуть. Вы думали, он этим осуждает неверующих, заблудших, полных себялюбия? А я думаю, он пытается обвинить ее саму.

Ответ она не нашла. Лишь принялась забивать чашу трубки травой. Достала уголек из серебряной эмалевой коробочки, как и всегда, привязанной к поясу на ремешке. «Мы существа привычки и обычая, повторяем то, что приятно. Увы, слишком часто мы повторяем и узоры несчастий. Любой историк не может не заметить… От мирских мелочей до великих событий мы перечерчиваем одни и те же карты — хватит для книги, хватит для целой жизни».

Она дымила на ветру.

«Облака внутри и снаружи. Закройте меня от себя самого, дабы я ощутил себя благородным героем, достойным статуй. Да, во мне что-то есть».

Эндест Силанн нагнал Кедорпула. Тот вел коня под уздцы и мрачно поглядел на замедлившегося всадника. — Проклятая тварь потеряла подкову. Я-то надеялся настичь Сильхаса Руина.

— Ты на многое надеешься, — отозвался Эндест.

— От тебя было мало пользы. Некогда я считал тебя другом. А теперь не могу понять, кто ты.

— Очевидно, я снова простой служка. Наказанный за поход на рынок. И, похоже, выпавший из доверия. Хотя интересно: это меня верховная жрица желает не пустить на совет, или Мать Тьму?

Кедорпул пнул камень и смотрел, как тот катится в придорожную канаву. — Элементная Ночь. Недолгими оказались поиски. Она не правит своими владениями, Эндест. Уверяю. Они обширны. Там есть реки, озера силы, но она не знает о них. — Он поглядел на Эндеста пристальнее. — Что же ты умозаключишь? Что наша богиня — самозванка?

— Если не она правит тем королевством, Кедорпул… то кто?

— Хотел бы знать. Возможно, — добавил он, — трон остается не занятым.

— Необузданные амбиции, Кедорпул, могут изуродовать самое мягкое и доброе лицо.

Собеседник скривился и плюнул. — Теперь я ведун. Мир подчиняется моей воле.

— Но по мелочам, уверен я.

— Издеваешься?

Эндест Силанн потряс головой. — Советую сдержанность, зная, что не буду услышан. Ты сказал, внутри королевства ночи есть источники силы, многие никем не захвачены. Ты прав.

Глазки Кедорпула сузились сильнее. — Что ты знаешь? О чем она тебе рассказала?

— Она мне ничего не говорит.

— Ты всегда был слишком уклончивым, ты не нравился мне, Эндест Силанн.

Эндест уже различал впереди стены Харкенаса: угрюмую черную линию на горизонте. Медленно ступавшая по ледяной дороге лошадь будто выбивала торжественную дробь. — Ведовство, магизм, волшебство, алхимия, тавматургия. Мириады искусств, каждое чудесно в своих возможностях и совершенно деструктивно в целях.

— Объяснись.

Эндест улыбнулся. — Ты похож на Сильхаса Руина. Упрощай, низводи, дели и решай. Отлично. Сила, коей ты овладел, по сути — путь обхода. Она скользит мимо обыденной реальности. Тянет незримые энергии, чтобы исказить природу. Налагает порочную волю на каркас мира, на его законы, правила и склонности. Короче говоря, это мошенничество.

Кедорпул помолчал, не сразу кивнув. — Я готов признать. Дальше.

— Обманывают ради нарушения законов, каковы бы ни были законы. Ветер зимы вгоняет холод в кости? Простое заклинание согреет тебя изнутри. Но можно просто одолжить шубу. Ты выберешь первое, ибо это потребует меньших усилий. Все дело в удобстве. — Он чуть запнулся. — Тысячи врагов идут на тебя маршем. Вытаскивай меч, готовься к целому дню тяжкой сечи. Или, махнув рукой, испепели всех. Как видишь, каждый раз ты следуешь удобству. Но сколь холодна, сколь жестока эта мера? Подумай о строе солдат. Подумай о каждой жизни, брошенной в игру на поле, подумай о долгой битве, раненых и убитых, о согнутой и сломленной воле. Среди них будут выжившие. Каждый благословит свою удачу. Каждый вернется домой, бросит тюк с доспехами и перевязь у двери, и с плачем обнимет любимых. Возможно, соберутся детишки, глаза горят радостью, как бывает лишь у детей. — Он сощурился, различив громадины башен Цитадели. — Но махнешь рукой… Все гораздо проще, быстрее, и ты назовешь это милосердием, предупреждением страданий и боли. Неси смерть внезапную и абсолютную, иди по полям пепла. Ты быстро успокоишься — то ли дело брести по полю трупов, в сопровождении стонущего хора?

— Взмах руки, — зарычал Кедорпул. — Хунн Раал был бы в восторге, освоив такой жест.

— А ты готов сравниться с ним в силе разрушения? Так почему бы не выставить вас в одиночном поединке. Наши чемпионы магии, дуэль до смерти?

— Если так, наша роль не будет отличаться от роли армий, верно?

Эндест кивнул. — Но в армиях выше счет тел, больше тревожная цена потерь. Для сражающихся и для тех, что не сражались. Все мы ранены войной. Даже командиры. Те, что настаивали на необходимости, сидя в безопасных крепостях и дворцах. Даже они платят цену, хотя немногие наберутся смелости это признать.

— Ты снова пустился в абстракции, Силанн. Дурная привычка. Сейчас время прагматиков. Даже ты можешь понять. Впрочем, мы зашли не туда. Ты говорил о подсмотренных мистериях.

— Разве что… У меня свои обманы, Кедорпул. Но в них нет коварства. Их сила, насколько могу судить я сам, лежит в поддержании. Защите. Обороне.

— Так ты будешь на битве?

— Да.

— Сможешь защитить нас от Хунна Раала?

— Полагаю, что смогу.

— Тогда в Бездну их! Мы сможем выиграть войну!

— Помни, Кедорпул: если можно подавить магию Раала, то и твою можно.

— Если так, дело снова решат мечи и щиты.

Эндест Силанн кивнул. — Да. Весьма… неудобно. Но вижу на обеих сторонах — независимо от исхода — множество благодарных мужей и жен, массу радостных детишек. Вижу слезы радости и облегчения, такой поток любви, что треснут небеса над нами.

Кедорпул замер, бросив поводья. Закрыл лицо руками и ударился в рыдания.

Эндест Силанн остановил коня и неуклюже спешился. Подошел к старому другу и обнял его. — Пойми, — шепнул он мужчине, оросившему слезами ладони, — я смею верить. Но не вполне уверен. Возможно, я сумею оглушить его один раз, спасти некоторых, но не всех. Умоляю тебя, брат: удали коварство из своей силы. Выжми ее, пока не вытечет последняя капля. Защищай нас. И не более того. Стань стеной против бури. Ненависть легко найдет путь в волшебство. У нас есть причины страшиться нового мира.

Прижавшись лицом к плечу Силанна, Кедорпул порывисто кивнул.

Так они стояли в тусклом свете полудня, а лошади щипали жалкую траву на краю дороги.

Келларас стоял, облаченный для битвы. Вокруг домовые клинки лорда Аномандера готовили снаряжение. Молчаливые мужчины и женщины заполнили арсенал, металл и кожа бормотали в естественном несогласии — к счастью, без слов, но грозно.

Пришла весть. Легион Урусандера всего в полудне пути.

Дом-клинки других знатных фамилий прибывали в Харкенас, занимая временные лагеря на площадях и рынках или внутри высоких стен городских имений.

В юности Келларас повелевал своим страхом — и готовясь на битву, и в самой битве. Он даже находил некий вид радости в простоте сражений. Похоже, иные споры можно разрешить, лишь когда улетают последние слова, когда неуверенность гибнет под ударами клинков. Но говорили, что в битве будет участвовать колдовство, от коего не спасут ни доспехи, ни щиты. Окружавшие его дом-клинки собирались в безмолвии, и тишина была густой от ужаса. «Потому что любой из нас сделался ненужным, бесполезным, как палка против железных мечей. Мы встанем, только чтобы быть сраженными издали? Хунн Раал покончит с честью, хотя начал всю драку во имя добродетели? Может ли один убить всех?»

Домоправитель вошел в помещение. — Сир, лорд Сильхас Руин вернулся в Цитадель.

— Один?

— Кажется, сир.

Келларас поправил перевязь, вспоминая, как в прошлый раз встретил Сильхаса в холле Цитадели. Тогда он надел полный доспех. Ярость военачальника была обжигающей. «Твой наряд шепчет о панике», бросил он. На этот раз, увы, капитан не ожидал укоров. Кажется, прошло так много времени. Тысяча извинений за каждый шаг… все лежит за спиной бесполезными грудами. «Время жует будущее и выплевывает в прошлое. И каждый миг, пойманный вечным и неизменным настоящим, полон бессилия и страха.

Сильхас прибыл один. Историк, ты не решился возвращаться, чтобы видеть всё? Так стой в стороне. Мы будем игроками твоей повести, безымянными, как игральные фишки. О, хотя бы упомяни наши отряды. Раздай вспомогательные роли, позволь прятаться в тенях.

Пелк, как я скучаю по тебе».

Вслед за домоправителем он вошел в главную палату, где лежал на полу чернильный Терондай и мошки пыли танцевали в воздухе. Он слышал, как открылись внутренние двери, хотя лязг и скрип заглушали деревянные двери зала. Сильхас Руин сейчас появится. «Готовый взорваться приказами, ты придешь, словно горящий факел, рассеивая тени каждым биением языков пламени.

Райз Херат, к чему стеснение? Ты выехал с ним. Ты уже не в силах свидетельствовать творящееся? Вождь одиноко возвращается в Цитадель, дабы встать, как остров среди опасного шторма. Мы попали в водоворот истории, о историк, и в конце — когда погаснут все яркие факелы — мы шагнем в тень, мы, отряды безымянных, ненужные и необходимые жертвы.

Слушай же, историк. Брось в поток достаточно много трупов, и любая река выйдет из берегов. Против наводнения не устоит никто».

Двери распахнулись. Глаза Сильхаса Руина метали молнии. Лорд кивнул на ходу и бросил: — За мной, капитан, — пройдя мимо.

Келларас двинулся за белокожим воином. Безжалостная скорость, вождь мчится по коридору, направляясь, понимал Келларас, в Палату Ночи. Он ощутил почти унижение, спеша вослед, словно оказался на поводке. Каждый шаг — сдача, отказ от своей воли. Нечто внутри — мрачное, как обиженный ребенок, руки сжаты в кулаки — хочет вырваться наружу. И это, понял он почти с потрясением, правильно. Вечные извилины жизни, бесконечные сцены столкновения воль, шерсть дыбом, клыки выползают из-под оскаленных губ. «Трусливый пес наверняка укусит, не так ли? Они застают нас в худшие моменты, эти мужчины и женщины, которые должны править, но только толкают нас против тех, кто еще слабее. Такова их игра, не всегда осознанная, они уверены, что мы не восстанем против хозяев — пока враг остается в пределах досягаемости нашей тупой, оскорбленной ярости.

Что же ощутят солдаты Урусандера, когда последние враги разбегутся с глаз долой? Никого не осталось для обиженного ребенка. Игра окончена, хозяева велят идти домой.

Но смотрите на нас сейчас, как мы готовимся к привычному унижению. Как стремимся к ярости, столь знакомой и простой. Дитя внутри не выросло. И, помоги мне Бездна, не хочет расти».

Вдоль длинного коридора, по неровному, просевшему полу. У недавно починенных дверей из посеревшего черного дерева Сильхас Руин положил руку на кольцо и помедлил, оглядываясь на Келлараса. — Будь ближе ко мне, капитан.

Келларас кивнул, и этот жест усугубил унижение. Мысли закрутила сумятица, он ощутил какую-то ненависть к себе. «Вот, прости меня Мать, проклятие отдающих честь. Волк ведет стаю, остальные подставляют глотки».

Сильхас Руин открыл дверь и вошел в Палату Ночи. Келларас вошел следом.

Даже дар сверхъестественного зрения не мог побороть царившую внутри темноту. Даже слабое свечение дверного проема обрывалось в нескольких шагах.

— Закрой дверь, — велел Сильхас Руин.

Келларас потянул створку. Новая щеколда упала без звука.

Он вполне мог бы закрыть глаза. Остальные чувства тянулись и отдергивались, мир сузился до медленного биения сердца, хриплого дыхания. Мертвенный воздух лип к коже.

Сильхас Руин заговорил, испугав его. — Владыка Драконус? Пришло время!

Эхо быстро затихло.

— Легион Урусандера близок к низине Тарн! Скажите, Драконус, где ваши дом-клинки? Прошу отдать их под мое начало. Прошу понять необходимость вашего отсутствия на поле битвы.

Ему отвечало безмолвие.

Келларас слышал, как переминается Сильхас Руин — тихий стук кольца о рукоять меча, скрип подошв по глинистой почве. — Она не понимает, — сказал военачальник. — Нужно поговорить как мужчина с мужчиной.

Через миг лорд Драконус проявился, нереальный, окаймленный серебристым светом, словно тело его отражало нечто незримое — слишком холодное для пламени, слишком яркое для лунного света. — Сильхас, — сказал он, и улыбка сделала лицо мягче.

— Драконус. Благодарю, что пришли на зов. — Сильхас Руин помедлил. — Даже здесь вы должны чувствовать, как затягивается петля — мгновения отделяют нас от гибели государства, смерти слишком многих Тисте. Они увидят второй трон, Драконус. Увидят Отца Света рядом с Матерью Тьмой.

Казалось, Драконус потерял интерес уже на середине речи Руина, взгляд его блуждал — чуть коснулся Келлараса и прошел мимо, словно справа от него что-то происходило. — Ты сказал, она чего-то не понимает, — произнес он.

— Это дело мужской чести.

Драконус поглядел на него, подняв брови.

— Никто не примет вас, сир. Даже если она вступит в брак, вы навеки останетесь сожителем в глазах знати. Для Легиона Урусандера вы станете тем, кто унизил командующего пред вратами Харкенаса. Сторонники Лиосан увидят в вас похитителя Трона Света. Верховная жрица…

— И все это, — прервал лорд Драконус, — выставлено против простого дара любви.

Сильхас Руин на миг замолк. — Честь, сир, превыше всего. Если она покинет вас, дар не поможет. Отравленный, испорченный слабостью…

— Слабостью?

— Любовь, сир, есть явная слабость.

— Значит, она никогда не касалась тебя, Сильхас Руин.

— Я ли сделал государство заложником любви? — спросил Сильхас, и казалось — он задыхается. — Я сказал, нам нужно поговорить. Прошу, услышь мои слова, Драконус. Ее любовь к тебе неоспорима — даже твои враги не спорят с ней. Кто бы посмел? Она отказалась от всего — от детей, ибо все мы блуждаем, отлученные от сердца матери. Что за упрямство. Она погружает королевство в пропасть разрушения…

— Просто любовь, Сильхас.

— Тогда почему она не выходит замуж?

Драконус горько рассмеялся. — Этого выбора мы были лишены…

— Тебе нужно было настоять. Постепенно все проглотили бы это. Сделай ты так, не было бы гражданской войны. Даже рождение Лиосан…

— Нет, — отрезал Драконус. — Не так.

— О чем ты?

— Отец Свет родился в тот же миг, как она приняла свой титул. Азатеная Т'рисс не создавала его. Только освятила. Более того, Лиосан необходимы. И не только они.

— Тогда… гражданская война нужна Матери Тьме?

Его лицо помрачнело. — Ах ты, смерт… — он одернул себя и сказал спокойнее: — Нет. Это детище всех вас. Всех лиц в боевом строю, всех отдающих команды губ. Она рождена теми, что отвернулись, хотя не должны были. Теми, что ставили целесообразность выше достоинства, сделав королевство миром зимы, слишком суровым и жестоким для сентиментальных глупцов. Теми, что лишены воображения и храбрости…

— Храбрости? Ты, скрывшийся в этом… в этом ничто… смеешь бросать вызов нашему мужеству?

— Считаешь себя смелым, Сильхас Руин?

— Без сомнения!

— Тогда… отложи меч.

— Сдаться?

— Ты так это назовешь?

— Они возьмут город! Поставят второй трон! А, ты, консорт, будешь изгнан!

— Все это, — отозвался Драконус, — не откровение.

Сильхас Руин покачал головой. — Никто не посочувствует твоему бедствию, Драконус. Не после всего. Пролилось слишком много крови.

— А, и это ты тоже вменяешь мне в вину?

— Тебя будут гнать…

— И тогда они, — вмешался Келларас, словно расталкивая мужчин, — разобьют сердце Матери.

Голос его заставил замолчать и Драконуса, и Сильхаса; последний беспомощно повернулся к капитану.

— Итак, — сказал Драконус после долгой паузы, — чего ты от меня ждешь?

— Она слушает, лорд Драконус?

Тот покачал головой: — Сейчас это наш мир, старый друг, — и добавил, чуть склонив голову: — Вижу, рука твоя не оторвалась от меча. Значит, никакой капитуляции.

— Мы не можем, — бросил Сильхас. — Слишком многое мы проиграли. Проиграли всё.

Драконус неспешно кивнул, задумавшись и сузив глаза. Встал, ожидая.

Сильхас Руин колебался.

Слезы заполнили глаза Келлараса, но он не мог отвернуться. «Нет. Сильхас, не делай так».

— Достойное дело, лорд Драконус, отступить в сторону.

— Я уже отступил. Думаешь, я сам добивался роли консорта?

— Тогда… отступись снова.

— А, понимаю. Получается, один все же должен отступить.

— И…

— Достойное дело, — закончил Драконус и кивнул, отводя глаза.

«Она не простит тебе, Драконус. Не соглашайся. Я тебя понимаю. Я нашел такую любовь, любовь, что не отпускает тебя ни на миг. Сильхас готов сделать честь врагом, убийцей любви». — Он набрал воздуха, чтобы сказать…

— Ты говорил о моих домовых клинках.

— Когда я приехал, сир, их знамена были видны на севере. Идут по лесу колонной.

— Ага.

— С ними мой брат Аномандер.

Келларас вздрогнул.

— Но, — продолжал Драконус, — ты все же просишь командования.

— Вы отлично знаете его дилемму, — резко сказал Сильхас. — Она запретила ему обнажать меч.

— И вы верите, сир, что он не нарушит запрета?

— Он Первый Сын Тьмы!

Тихая, слабая улыбка смягчила суровое лицо Консорта, но он не поднимал глаз. — Как скажете. Полагаю, вам лучше знать замыслы брата. Очень хорошо. Но своих клинков я сохраню. — Он повернул голову и смерил Сильхаса тусклым взором. — В изгнании.

Сердце дрогнуло в груди Келлараса, заставив задержать дыхание.

Сильхас Руин имел достоинство поклониться. Или то была непреднамеренная насмешка? Келларас никогда не сможет простить его… — Лорд Драконус, вы пойдете с нами?

— Вскоре. Дверь прямо за вами. Ждите меня в коридоре.

— Попрощаетесь?

Вопросом он словно отвесил Драконусу пощечину. Тусклые глаза вдруг засияли, но лишь на миг. — Сильхас, — произнес он тихо, — ты разум потерял?

Командир набычился, словно не понимая, какую рану нанес Драконусу. Келларас подошел и схватил его за руку. — Скорее, сир.

Он почти тащил Сильхаса к двери. Пошарил рукой и кое-как нашел засов. Дверь открылась в сиянии света, почти ослепив его. В последний миг, проталкивая Сильхаса через порог. Келларас оглянулся.

Консорт стоял и смотрел им вслед. Муж, лишившийся любви, ощутивший на губах холодный поцелуй чести. Единственный здесь, кто знал, что такое мужество.

Келларасу никогда не забыть этого взгляда.

Едва они ушли, Драконус устало махнул рукой, и Гриззин Фарл появился из темноты.

Азатенай подошел и положил руку на плечо Драконуса. — Прости, я не смог защитить твою любовь.

— Ты никогда не мог. Кажется, я тоже.

— Не знал, — вздохнул Гриззин, — что любовь умирает множество раз.

Драконус хмыкнул: — У нее врагов без счета, дружище. Без счета.

— Почему, интересно?

— Для тех, что не знают любви, она — слабость. А попавшие в горькие, сладкие объятия ведут жизнь в осаде.

— Слабость? Вот суждение, рожденное завистью. А твоя осада… — Гриззин снова вздохнул, качая головой. — Мне ли изрекать глубокие истины? От меня сбежала жена!

— Твоя любовь ослабела?

Гриззин некоторое время обдумывал вопрос. — Увы, ни в малейшей мере. А она… спорим, она может швырнуть горшок через половину материка, словно через комнату?

— Ну, — улыбнулся Драконус, — я видел, как ты пригибаешься от малейшего звука.

— Да, любовь ее тверже железа.

Мужчины замолчали. Драконус шагнул к двери. Гриззин не сделал шага следом. — Драконус?

Консорт чуть вздрогнул, но не повернул головы. — Да?

— Куда ты пойдешь?

— Так далеко, чтобы услышать, как рвется связь.

Гриззин быстро отвел взгляд, пряча внезапный наплыв чувств. Заморгал во тьме. Услышал, как отворяется и закрывается дверь. И лишь тогда шепнул: — Прости.

Потом пошел искать ее. Любовь не будет тянуться, ее не нужно будет рвать. Он принесет Матери Тьме слова, подобные острому ножу. Он ведь, в конце концов, Защитник Пустоты.

Едва жители вышли на улицы, привлеченные чем-то тревожным и невыразимым, как странная лихорадка поразила беспокойные толпы. Словно зараза проникла с потоками воздуха, слишком медленными и беспорядочными, чтобы зваться ветром или вихрем; и зараза похищала разум, навевая жажду насилия. Бывают времена, когда народы бредут без цели, выбиваясь за границы цивилизации под слепящий свет или в кромешную тьму, навстречу воплям в ночи или обжигающему поцелую пламени. Но иногда отход бывает не так ярок, хотя более глубок. Откровение побивает лихорадку, поглаживая лбы холодным воздухом, и отступают судороги, высыхает пот. Начинается новый день. Откровение, увы, несущее сокрушающую истину всем, кто желает открытий.

«Мы из множества, мы общность цивилизации, мы плоть и кровь порабощенного тела. Шаг в сторону привел под топор палача, и голова нам уже не хозяйка. Катится без руля и ветрил, отзвуки удара толкают ее то туда, то сюда. Движение можно принять за жизнь. Моргают веки, и глаза загораются огнем разума… но нет, это лишь отраженный свет. Рот отверст, губы отвисли, вялые щеки прилипают к полу.

Недавние рабы, мы бредем без цели, но внутри горит ярость. Это, говорим мы друг другу, была не наша игра. Их. Это, вопим мы собравшейся толпе, наш последний спор с беспомощностью.

Конец! Покончим со всем!»

Но толпы глупы. Злобные вожаки растут, как сорняки среди брусчатки. Валят один другого, кусают и рвут ногтями. Строят жалкие империи среди доходных домов, на углах сходящихся улиц. Кто-то вылез из канализации. Другие падают в нее. Громилы венчают себя коронами и сидят, наслаждаясь, на дешевых тронах. Мечта о свободе пожирается, один кровавый укус за другим, и вскоре новая голова порабощает тело. Возвращается спокойствие.

До новой лихорадки.

«Да, точно», размышлял Райз Херат, шагавший с Эмрал Ланир сквозь открытые ворота Харкенаса, в толпу, «должен быть иной путь. Конец описанного мною цикла. Отход свершается народом, забитым до одурения, подавленным несправедливостями. Для таких любая перемена — самая ничтожная — кажется вечной революцией. На деле же она кружится, пожирая себя, на краю катастрофы и потери всякого управления. Шатается, но так и не падает. Когда нет правителя, править должны все; но прежде всего они должны овладеть собой. Если некому охранять ценности здравого общества, каждый из нас должен принять их в душу. Но потребуется еще большее… ах, Бездна побери, я совсем потерял разум.

Лихорадка пылает в моем черепе, жар надежды и оптимизма. И даже любви, она кружит сверху, как дракон Эндеста.

Отсеченная голова на полу еще строит рожи, еще дергается. И в глазах блестит именно свет разума, хотя угасающий — ибо армии готовы встретиться. Но увы, напоминание пропадет втуне.

Мы яримся, хотя за спиной нет ничего. Смотрим в будущее, но у него нет лица, лишь зеркало, и мы отражены, постаревшие, но не поумневшие. Усталость катит приливом, несется стечениями, и никакой водоворот не сулит блаженной передышки».

Что сделал Сильхас Руин? Что сказал лорду Драконусу? Конечно, если консорт снизошел до него. «А эти толпы. Лица, обращенные навстречу нам? Чужаки. Но даже слово «чужак» пришло из времени родовой общины, когда полудюжина хижин означала высший предел народа, царство — временное гнездо на пути сезонных кочевий — когда мы жили в природе и природа в нас, и не было иного разделения между известным и неизвестным.

Чужаки. Мы размножились и разрослись в изоляцию, анонимность, слишком много, чтобы счесть, даже не пытайтесь. Пусть же глаза мои смотрят на незнакомые лица. Альтернатива слишком мрачна: да не увижу я в каждом лице себя, тоскующего по чему-то большему, по чему-то иному… по месту, которое создано для нас. Месту без чужаков, цивилизации друзей и семей».

Мысль показалась ему насмешкой, едва пришла на ум. Цивилизация окопалась в старых словах, вроде «чужак», пресыщена ими и атавистическими страхами, породившими страшные слова. «Разные способы вершить дела, мы впадаем в смущение — а когда смущение охватывает нас, возвращаются все первобытные мысли, слабые как писк обезьяны, дикие как рычание волка. Мы возвращаемся к своим страхам. Почему? Потому что мир жаждет сожрать нас».

Он фыркнул от горького удовлетворения громче, нежели намеревался, притянув внимание Ланир.

— Ирония, — сказала она, — дешевое удовольствие.

Низкая внешняя стена Харкенаса построена очень давно, для защиты от копий и буйных набегов дикарей. Она рождена во времена, когда воевать было проще: столкновения плоти и петушиные выходки, герои стоят, зная, что вскоре войдут в легенды. Первоначально, осознал Айвис, скакавший во главе колонны с лордом Аномандером, Грипом и Пелк, стена была лишь валом, покатой насыпью из земли и камней. Выкопанный ров остался, но насыпи давно пропали, замененные тесаными блоками. «Город можно сравнить с перевернутым черепом, чашей, в которую скоро вольются наши болтливые души. Словно заблудшие мысли» . — Милорд, — сказал он Аномандеру, — я задумал оставить дом-клинков здесь, около городских стен. Полагаю, улицы забиты народом.

Первый Сын Тьмы чуть подумал и кивнул. — Оставь и слуг с хозяйством, пока я не распоряжусь иначе.

— Или не покажется лорд Драконус.

— Что было бы идеально, — отозвался Аномандер. — Вижу над стенами множество знамен. Ясно, что знать собрала все силы.

Грип Галас кашлянул. — Леди Хиш Тулла умеет быть убедительной.

Когда Аномандер натянул поводья, все сделали то же самое и колонна замерла на дороге. Первый Сын сказал: — Капитан, при первой возможности поговорю с Драконусом. Я виноват в потере крепости. — Он чуть помедлил. — Дочери не мертвы. Так мне сказали. — Оглянулся на Каладана Бруда — который, вроде бы, устремил всё внимание на город — и продолжил: — Решение оказалось кровавым, даже камень не устоял. Что заключат путники, видя оставленные нами руины? Боюсь, порушатся и эти хлипкие стены. Боюсь, дым и пламя затянут эти дома. Боюсь за жизни Тисте.

— Милорд, — вмешался Грип, — вы бросаете себе под ноги множество преград, но почти всегда напрасно.

— Первый Сын Тьмы, — ответил Аномандер. — Неужели это пустой титул? Честь стала притворством для его носящего? Как насчет ответственности, старый друг? Слишком легко высокий титул склоняет нас к лености или, хуже того, к цинизму моральных компромиссов. Советники твердят о необходимости, выгоде, и прагматичные уступки одевают душу в мозоли. — Он глянул на Грипа Галаса, и Айвис заметил в Первом Сыне неуверенность. — Неужели моя кожа так затвердела? Вижу, как злая участь овладевает грядущим, вижу, как мгновение налетает на нас яростнее весеннего разлива.

Лицо Грипа окаменело. — Милорд, она не позволила вам делать выбор. До сих пор не позволяет, хотя Легион Урусандера уже на пороге. Что же делать нам?

— Да, это вопрос, — кивнул ему Аномандер. — Но подумай вот о чем. Мне запрещено извлекать оружие, но что дал нам этот запрет? Урусандер уважает мое воздержание? Хунн Раал поддался уговорам и заключил мир? Верховная жрица Лиосан советует им начать переговоры? А отрицатели, жертвы, ставшие палачами, враги всем, кто дерзнет войти в лесной их дом? Нет, Грип, если запрещен один выбор, осталось много других. Сотни путей к примирению, но никто не видит ни одного.

Айвис вставил, услышав, как хрипло и резко звучит его голос: Так встретьте лорда Урусандера на поле брани, милорд. Не вынимая меча. И его попросите сделать так же.

— Хунн Раал помешает вам обоим, — грубо бросил Грип Галас. — Он только и ждет. Подозреваю, верховная жрица тоже. Они обратят в кровь черные воды Дорсан Рил, только чтобы получить высшую власть.

— Но ниже по течению от города, — пробормотал Аномандер, снова глядя на Харкенас. Собирались толпы, окаймляя стороны Лесного Тракта, что подобно стреле входит в сердце города. Лица были устремлены на Сына Тьмы и его разрозненную свиту. Многие перелезали через ров, забирались на стены.

Айвис шевельнул головой, приказывая сержанту Яладу идти вперед. — Готовьте лагерь среди деревьев. Позаботьтесь о нуждах заложницы и слуг — похоже, нам предстоит провести под холодом звезд еще одну ночь.

— Слушаюсь. Капитан?

— Что?

— Домовые клинки, сир. Они готовы к бою.

«Видит Бездна, я тоже». — Умерь их рвение, Ялад. Мы служим желаниям лорда Драконуса.

— Да. Сир. Но… если он не покажется…

— Разберемся, когда настанет время. Вперед, страж ворот.

Когда Айвис снова поглядел на Аномандера, с ним разговаривал Каладан Бруд. — … в день, когда я понадоблюсь, Аномандер Рейк.

— А до того дня?

Бруд указал на лес. — Так близко к городу… в земле множество ран. Буду исцелять, что смогу.

— Зачем?

Вопрос, кажется, поразил Азатеная. Он пожал плечами: — Аномандер, наша дружба остается натянутой. Мы много путешествовали вместе, но мало знаем один другого. Строй мыслей, пути решений. Ты продолжаешь интриговать меня. Знаю, вопрос не должен был показать твое равнодушие к ранам. Скорее, в нем звучало нарастающее отчаяние.

— Ты предлагал мне мир.

— Да. Мир, но не мирный путь.

— Если я встану в стороне, не вытащив клинка, ты постараешься убедить, будто пролитая кровь не запятнала мои руки? Надеюсь, нет. Если я выберу мир, Каладан, и буду упрям, как валун в реке — разве не разойдется надвое течение? Малое ли это возмущение — моя слабая воля? Или река разделится, расколется, ища другого моря?

Каладан Бруд склонил голову к плечу. — Это так важно? Твой выбор многое изменит?

— Я тебя спрашиваю, Азатенай. — Аномандер махнул рукой в сторону опушки. — А твое исцеление?

Бруд чуть поразмыслил. — Я успокаиваю свое эго. Блаженство сходит на душу, а исцеление умирающего леса и жестоких ран земли — побочный эффект. Но я не получу ничего взамен. Никаких возгласов благодарности. Впрочем, имеет смысл ощутить себя…

— Добрым?

— Полезным.

Казалось, различие взволновало Аномандера, ибо он вздрогнул. — Так иди, пока не случится… нужды.

Чуть поклонившись, Каладан Бруд развернулся и пошел к зубчатой опушке, где разбивали лагерь дом-клинки.

В тот же миг из города выехали двое, подгоняя скакунов. Прищурившись, Айвис узнал Сильхаса Руина — на белом коне — и офицера дом-клинков Аномандера.

Что ж, сейчас будет объяснение. Мысль поразила его очевидностью и многозначительностью. «Что за безумие завладело нами. Обыденные разговоры, смутные намеки и сомнительные советы. Самое важное остается недосказанным. Если собрать и сшить воедино все слова, мы поразились бы: их вдесятеро меньше, чем мыслей. Но каждый верит, что его понимают… да, слышат и сказанное и несказанное.

Безумный самообман!» — Милорд.

— Айвис?

— Прошу вас высвободить слова, вывалить, и пусть ни одно не останется не высказанным.

Глаза Аномандера сузились. — Брат близко, с ним мой капитан Келларас.

— Вот, вот, — кивнул Айвис. Он видел, что Грип Галас тоже всматривается в него. И Пелк. Интересно, что они увидели, и что домыслили. Не сам ли он жует слова во рту, не давая выскользнуть наружу?

«Тут меня подводит смелость. А его я прошу говорить всё. Владыка Аномандер, вы Первый Сын Тьмы. Пришло время это показать. Умоляю, сир, сделайте нас смелее, чем мы есть».

Вренек слез с кареты, чуть не шлепнувшись на заледенелой ступеньке. Быстро развернулся и вынул ножик, чтобы сколоть лед. — Осторожнее миледи, — крикнул он Сендалат, когда та приготовилась сойти, едва держа дочь на сгибе локтя.

— Вижу, дитя, — бросила та со все чаще повторявшейся надменностью.

Вренек колол, желая поскорее закончить и убежать — желая наконец собственными глазами узреть Премудрый Харкенас. Но славное мгновение могло подождать еще немного… Последний плоский кусок льда отвалился. — Вот, миледи, — сказал он, вешая нож на пояс и подавая руку.

Она вежливо приняла ее — и оперлась всем весом, заставив Вренека пошатнуться. Сендалат сошла и встала рядом, сверкающими глазами смотря на город за спиной паренька. — Ах, вижу свою башню. Цитадель манит. Интересно, не стоит ли Орфанталь у окна? Не увидел ли он мать после разлуки? Уверена, он мог меня разглядеть — да, чувствую его взгляд и удивление моей ноше. Моему подарку.

Корлат было на вид три года, хотя она еще не могла говорить, отделываясь лишь загадочным детским щебетанием. Глаза ее всегда двигались; и сейчас она пялилась из складок одеяла, словно питалась всем увиденным.

Лекарь Прок стоял рядом, следя за матерью и дочерью. Он снова запил, накачиваясь все больше по мере приближения Харкенаса и конца путешествия. Кувшин чуть не вываливался из руки, его пошатывало. — Миледи, ребенок должен ходить.

Нахмурившись, Сендалат поглядела на мужчину так, словно едва узнала. — Она уже ходит. В мирах, вам неведомых. В королевствах, которые вы даже не можете вообразить. Дух ее изучает ночь, место всех концов, место, из коего происходит рождение. Ходит по миру, существующему до первого вздоха, по миру, куда мы возвращаемся после последнего выдоха. Это одно и то же. Вы знали? Один мир. — Сендалат выпрямилась, поправив девочку, и улыбнулась Проку. — Она будет готова.

Вренек смотрел на город. Видел низкие стены и толпы за ними. Видел ожидавшую их широкую улицу, большие ворота с распахнутыми, привязанными дверями из черного дерева. Видел народа больше, чем мог представить, и все смотрели на него. «Нет, они видят Лорда Аномандера. Удивляются его нерешительности.

А вот подходит белокожий брат с глазами цвета крови — это должен быть он. Вид его… ужасен».

Вынув из повозки копье и невеликий мешок с пожитками, Вренек двинулся вперед. Ему хотелось быть так близко, чтобы расслышать разговор братьев. Узнать, когда же начнется битва, чтобы успеть и приготовиться к ней с копьем. Подошел капитан Айвис. — Сир? Когда мы въедем в город?! Я должен посетить Цитадель и поговорить с Орфанталем. Это важно.

Рассеянный Айвис прошел мимо, но повернул голову. — Завтра, быть может.

Вренек уставился на него, осознав, что дом-клинки готовятся разбивать лагерь.

«Нет. Не могу так долго. Нужно поговорить с Орфанталем до его матери. Объяснить многое».

Вренек пошел дальше, оказавшись вблизи лорда Аномандера за миг до того, как Сильхас Руин натянул удила.

Грип Галас повернулся к Пелк, Вренек расслышал: — Леди Хиш Тулла в городе. Найди ее…

— Тотчас же, — ответила Пелк, не сводившая взгляда с мужчины, приехавшего с Сильхасом. Вренек понял, что и тот изучает ее.

Едва она двинулась к нему, мужчина соскочил с коня. Они немедля обнялись. Оба лорда смотрели на них, не успев начать беседу… удивляясь, нет сомнений.

Вренек видел: глаза воина закрыты, он что-то шепчет женщине, а та прижимает его все сильней.

Сильхас Руин разбил повисший миг. — Брат, ты нашел Андариста?

— Я оставил это дело, Сильхас, — Отвечал Аномандер. — Меч у бедра сохранит свое имя, ибо закален огнем моей ярости. Но, сумей я предвидеть, что рука Матери остановит меня — подарил бы имя Мщение кинжалу, а не мечу. Впереди мириады сцен беспорядка, и я не остановлюсь перед ударом из темноты и теней. Удар в спину уже не кажется подлым.

Слова Аномандера заставили обернуться всех, кто слышал их. Пелк и Келларас разомкнули объятия, женщина кивнула Грипу Галасу и поспешила к воротам. Вренек следил за ней с болью в груди. «Джинья отослала меня, потому что сломана изнутри. Но однажды я вернусь и моя любовь исцелит все переломы. И даже вернет сгоревшие конюшни, с которых началось вся жуть. Миледи сказала, я виноват. Может, она права. Может, то была моя вина. Не помню. Может, я и убил всех лошадей. Нужно избавиться от боли — у меня еще болит душа, как будто я виноват, а не Сендалат со своим приятелем и фонарь, который они зажгли, чтобы видеть друг друга и пить принесенное одноруким вино. Может, не так, но я же подсматривал за ними, как они прижимали губы к губам и плясали на соломе, обжимаясь, и лошади фыркали и ржали, фонарь светил ярко, но куча соломы лежала прямо под ним и нагревалась. Я должен был увидеть это, а не их.

Так и началась вся боль. С криков умирающих лошадей, две фигуры бегут в тенях, увертываясь от пламени, а леди Нерис подскочила с тростью и визжит на меня, потому как я был там, глядел на огонь и слушал лошадей, а она колотила так сильно, что в голове все помутилось и стало странным, вот почему я больше не помнил ту ночь.

Кроме того, что я, может, виноват. И ее, и однорукого.

Но ты ухаживала за мной, Джинья. Никогда не забуду. Вот потому я все исправлю. Скоро. Только нужно кое-кого убить».

— Кинжал из теней. Ты описал предательство, брат.

— Поставь предо мной все виды преград, месть найдет лазейку.

Крякнув, Грип сказал: — Просто спросите Хунна Раала. Насчет предательства. Узнайте, как он взрастил его в уме, лорд Сильхас. Если нужно, я стану и рукой и кинжалом…

И тут Аномандер повернулся к старому другу. — Нет. Запрещаю, Грип Галас. Слишком часто ты бил вместо меня. Служил молчаливым правосудием. Но служба окончена. Разве мы не решили? Вернись к жене. Ты мне больше не нужен.

Суровые слова ранили Грипа Галаса, и пламя гнева погасло в глазах пожилого солдата. Коротко поклонившись, он отвернулся и ушел — чуть пошатываясь, на взгляд Вренека — к городу, по следу Пелк.

— Мы ждем донесений о позиции Легиона Хастов, — продолжал Сильхас.

Первый Сын обратился к Келларасу. — Капитан, наши домовые клинки собраны?

— Да, милорд. Знать все же ответила на призыв. Все Великие Дома здесь.

Сильхас Руин хотел что-то сказать, но брат опередил его: — Сильхас, благодарю за все, тобой сделанное. Знаю, ты не хотел, но все же позволил мне заняться успокоением Андариста. — Он чуть замялся. — Возможно, семейная кровь, столь быстро становящаяся горькой на языке, подвела меня. Во имя одной семьи я пренебрег другой. Мы, трое братьев, значим меньше, чем все Тисте Андии — не в том ли бремя руководства?

Голос Сильхаса был ровным. — Ситуация получила развитие, Аномандер. Об этом чуть позже. Каковы твои намерения?

— Я обязан отвергнуть волю Матери ради ее сынов и дочерей. Сильхас, я выну меч. Приму командование.

Сильхас долго молчал, потом кивнул. — Спасибо, брат. Дай мне командовать клинками Дома, и я буду более чем доволен. Оставляю тебе вызовы более серьезные.

Аномандер вздохнул. — Какое «развитие»?

Сильхас сделал знак, прося терпения, и обратился к Келларасу: — Капитан, возвращайтесь к отряду. Вскоре я сделаю смотр.

Взгляду Вренека мир предстал окутавшимся в сияние, словно золотой свет затрепетал на воде. Он мог ощутить старых богов леса — они сомкнулись, окружая его. Но ничего не говорили, словно все разом затаили дыхание.

Сильхас Руин продолжил: — В нашем распоряжении колдовство. Жрец Кедорпул готов встать против Хунна Раала. Тем самым мы устраним угрозу магии и, соответственно, вернемся к простоте плоти и заключенной в ней воли. К железу, брат, и пусть лязг оружия заглушит все слова.

Вренек всматривался в Сильхаса Руина, гадая, что же лорд действительно хотел сказать вместо того, что сказал. Миг миновал, и ему было странно, что Аномандер ничего не заметил. Стену усеивали ныне тысячи фигур, и слишком многие казались необычными, призрачными. Он не знал, сколько народа живет в Харкенасе. Но видел, как являлись новые и новые, поднимаясь из земли у рва.

«Боги леса вернулись. Но они не говорят в голове. Нет, они показывают мне то, что никто не видит.

Тисте слушают. Из всех веков. С самого начала. Пришли свидетелями.

Чего же?»

— Хорошо, — сказал Аномандер. — Ну, скачем в Цитадель?

Взор Вренека оторвался от призрачного множества, такого тесного, что духи стояли, наполовину погружаясь в тела живых. Вспышка цвета привлекла его: флаг поднялся на самой высокой башне Цитадели. Он ткнул пальцем. — Милорды? Что там?

Оба воителя подняли головы.

— Это, юный Вренек, — пояснил Аномандер, — знак приближения Легиона Хастов.

— Нужно послать гонца, — сказал Сильхас, и голос почему-то зазвенел удовольствием. — Пусть идут прямиком на южную равнину у низины Тарн.

— К месту битвы. Да, так и сделаем.

— Брат, ты поедешь со мной на место битвы? Нужно обсудить подробности диспозиции. Урусандер всего в полудне пути, если он торопится, мы можем огласить сумерки лязгом железа.

Казалось, Аномандер на миг отвлекся. Он снова смотрел на Цитадель. — Я намерен был встретиться с Матерью Тьмой и Консортом. Хотя бы объяснить, почему решился отвергнуть ее волю. Лорд Драконус понял бы, наверное, быстрее нее самой. Я хочу союза с ним.

— Драконус понимает достаточно, чтобы держаться вне битвы.

Сильхас привлек внимание Аномандера. — Ты говорил с ним? Случились трагедии, которые я должен разделить с ним, ибо…

— Брат, — сказал Сильхас безразлично, — Драконус готовится к бегству.

Боль и смущение исказили лицо Аномандера. И еще, шепнули тихие голоса в голове Вренека, разочарование.

— Айвис и его отряд в твоем распоряжении. Может быть, брат, Айвис поедет с нами к Тарну?

Аномандер закрыл глаза рукой и ответил: — Он будет в восторге.

— Позволь, я сам доставлю приглашение, — сказал Сильхас, хватая поводья и посылая коня в движение. Вренек сказал Сыну Тьмы: — Милорд, я должен идти в Цитадель.

— Неужели?

— Поговорю кое с кем.

— Действуй от моего имени. У ворот передай, что я скачу с братом к Тарну, и лишь от нетерпения Урусандера зависит, вернусь ли я в Цитадель перед битвой. — Он на миг всмотрелся во Вренека и снял серебряный обруч с левой руки. — На нем мой знак, но даже это может оказаться сомнительной помощью — город переполнен, настроение толпы переменчиво. Прячь мой подарок, Вренек, проходя по улицам.

Вренек подошел взять обруч.

— Не станешь ждать заложницу Друкорлат и остальных?

— Нет, сир. Хочу идти сейчас же.

— Завидую твоему зрению, столь чистым глазам и столь острому желанию.

Вренек оглянулся на призраков, заполонивших ров, потом туда, где Айвис разбил лагерь — и увидел там много иных духов. Их было едва ли не больше, чем деревьев. — Милорд, — ответил он, — я не всегда вижу то, чего желаю. Иногда вижу слишком многое, но не понимаю ничего.

— Значит, ты покинул время детства. Когда будешь печалиться скучному течению лет, вспомни сей миг.

«Вспомню, хочется или нет». — Благодарю, милорд, за спасение жизни. После Цитадели я пойду к Тарну, с копьем в руке, и стану сражаться за вас.

Обещание должно было польстить лорду, но лицо Аномандера казалось запавшим, будто он стремился скрыться от обещания, сулящего горе, не гордость. Вренек вытянулся. — Вы мстите, милорд, как буду мстить я.

— Тогда, отозвался воин, — как могу я отвергнуть тебя? До встречи, Вренек.

Кивнув, Вренек согнулся в поклоне. Забросил копье на плечо и ступил на мощеный тракт Харкенаса.

Духи следили за ним, но молчали, как и все скопище призраков-богов.

«Может, это и есть смерть. Место, в котором ты понимаешь, что сказать нечего».

— У зависти много зубов, — говорил Празек, скача рядом с Датенаром во главе колонны. — Для мужчин вроде нас с тобой любовь сулит пухлые щечки, мягкие губки и лоно невыразимого восторга, или, совсем наоборот, небритый подбородок и мужественную нежность… гмм, если таковая бывает. — Он замолчал, обдумывая. — Удивляться ли, что другие глядят на нас, ощущая угрызения и укусы злости? Короче, зависть.

— Я изучил, дражайший Празек, множество искусных описаний любви по сочинениям самых бездарных поэтов и бардов века нашего и веков прошлых. Что, откупорить зловонную яму? Знаешь это? «Любовь, как пес, каталась в рыбной жиже».

— Стрепала из Южной Форки. Угадай этого: «Так погружаюсь я в любовь, как ты в свиную кровь!»

— Веск, умер сто лет назад.

— Но до сих пор славен среди посредственностей, не меркнет стих, шум не утих, в болоте нет путей прямых…

— Кроме твоей тропки, Празек.

— Нет, я сдался, затер следы и уже не требую держать строй.

— Вспомни этого. Поэт был так безутешен, что потратил четыре года и сотню бутылок чернил, оправдывая самоубийство. А сам сломал шею, поскользнувшись на куске мыла.

— Щелок, зола, гибель пришла, скользко пятно, шуток не слышно давно.

— Есть тонкость в этом отчаянии, и я невольно восторгаюсь.

— Талант до ужаса случайный. Но все ж талант.

— Переплавлять горе в гений. Да, редкий талант. Страдание по сути своей окрашено страстью, избыток боли подобен смоле или манящему нектару на устах цветка — нас тянет и тянет внутрь и… э, вглубь.

— И еще дальше, — закивал Датенар. — Я смутил тебя?

— Ни на миг. Я на плодородной почве, и нужно лишь заточить плуг. Это была Лифтера?

— С Острова? Нет. Ее метания были такими горькими, что бутон лишь безнадежно сжал бы лепестки.

— Тероз?

— Тот уличный бродяжка? Ты оскорбляешь имя случайного самоубийства. Еще попытка, или я вынужден объявить себя торжествующим победителем.

— Звучит так знакомо…

— Может быть.

Перед ними простерлась южная стена города — местами осыпавшаяся и всюду невысокая; здания за стеной темные, словно закопченные. У распахнутых ворот не видно стражи.

— Четыре года метаний?

— А потом мыло на скользком полу.

— Ирония смерти должна была сделать его знаменитым.

— Собрание сочинений помешало.

— Процитируй еще пару строчек!

— «О, как темна заря! Как холоден закат! Как мрачен день, как звездна злая ночь!»

— Какой жалкий дурак. Не видел хорошего ни в чем.

— Склонный к самоубийству. Четыре года длилось его поприще, он излил все, что копилось внутри, в разбитом сердце… разбитое, сказал я? Пустое сердце, слишком одержимое ловушками отрицаний, чтобы сфокусировать слепой взор на предмете чувства. Она сказала «нет», но прежде чем слово слетело с губ, эпические видения полнили его голову, мучения манили отвергнутого любовника. Внимательно слушай добровольных мучеников, но не спускай внимательного глаза с их содроганий — это игра, ведущаяся до кровавого конца, и слушатели — важнейшая ее часть.

— Скорее бронзовые бюсты. Или портреты выше реального роста, в обширной панораме…

— Были и портреты, и бронза.

— Что? Веранакса? Высмеянный Галланом герой? Но это же вымышленный персонаж! Фикция! Насмешка Галлана над льстецами!

— Я не постулирую различий.

Празек фыркнул. — Разбитое сердце поэта выжимают насухо каждые две недели.

— Из здорового много пользы не выжмешь. Так скажут многие. Но этими аппетитами нужно править суровой рукой, не допуская излишнего цинизма. Ну же, проявим любопытство к самодельным жертвам и самовредительским ранам. Что за нужда движет рукой с ножом? Какой голод заставляет терзать собственную плоть? Это смерть, обращенная вовнутрь, челюсти и укус объединены, как любовники.

— Веранакса, — вздохнул Празек. — Галлана стыдили за этот эпос.

— Ему было плевать.

— Тем сильнее бесились враги.

— И тут сокрыт урок, если мы решимся сорвать плод.

Празек прищурился, отыскивая передовых всадников: командующую Торас Редоне и капитана Фарор Хенд. — Самоубийственное равнодушие?

Датенар пожал плечами. — Я осторожен.

Галар Барес проскакал в хвост колонны, явно доведенный до умопомрачения видом трех тысяч молчаливых солдат. Не было смешков, почти не было разговоров, оружие и доспехи безмолвствовали. Легион Хастов звучал тупой барабанной дробью без пауз. Тихий гром приближался к Харкенасу.

Оттепель, принесенная под шепот южного ветра, успела умереть, снег хрустел под копытами и сапогами, холод усиливался. Казалось, утро застыло на месте.

— Тот сомнительный ритуал, — разочарованно прорычал Датенар. — Я очнулся на тонком льду. Но куда ползти? Берега не манят кочками желтой травы и стеблями тростника. Пошевелись — услышишь треск льда под собой. Глаза стараются пронизать невинное, выглаженное ветром зеркало — это облака, сулящие грозовые тучи? Серое небо, намекающее на предательские полыньи? Я лежу на спине, или лицом вниз? Но что-то шевелится в кишках, друг мой. Предвкушение крови.

Празек вздрогнул. — Что изменилось? Ничего. Все. Ритуал покрыл наши души загадочным узором. Проклятие, благословение? Мы слепы к рисунку. Но, как ты сказал, предвкушаем.

Датенар указал на пустые стены. — Видишь ожидавшие нас фанфары? Нет, нас унижают горьким равнодушием.

— Ладно, друг. Я говорил о любви?

— Да. Сердце под осадой. Хотя не могу постигнуть причины внезапного кризиса.

— Преступники, — ответил Празек. — Не бывает кары за нежные ласки, сплетение рук, долгие колебания и выплеснутые признания. — Он помедлил. — Мертворожденная близняшка, вместилище магии, и та, что могла накопать волшебства и себе, но раздавлена и полна презрения. Варез обнял бы ее. Но он тоже не считает себя достойным, имеющим право. Как не удивляться, что в любви видят особую привилегию?

Датенар крякнул. — Любой бог прошлого назвал бы ее благом. Наградой. Полнота любви измеряет деяния смертных. Ее выделяют, как небесные монеты, словно мы среди Форулканов.

— Точно. И подумай… Как оценить эту валюту, это чистейшее злато? Сокровища растут, когда любовь скудна, и уменьшаются от избытка? Боги играют из себя судей, но кто оценит их стоимость? Я бросаю вызов, Датенар.

— Как пожелаешь. Но ради чего?

— Долой скаредное распределение любви. Не толкнуть ли Ренс в объятия Вареза? Не внушить ли им, что они вправе полюбить?

— Ты отвлекаешься. Ведьмы Бегущих-за-Псами сделали с нами что-то, со всеми, кроме командующей. И она ведет легион, не знающий себя, но желающий избежать самокопаний. Она же… а, ладно.

Празек глянул на друга. — Я отвлекаюсь, ты впадаешь в отчаяние. Молю, пусть все решит Торас Редоне.

— Что решит?

— Насчет любви и жизни. Ибо, нет сомнений, любовь выражает жизнь и дает ей смысл.

— Легко говорить.

— Датенар, гадающие по костям очистили наши души?

Командующая и Фарор Хенд уже достигли ворот и въехали без остановки.

— Нет, — отозвался Датенар. — Но перетасовали множество наших достояний.

— Ради чего?

Датенар лишь пожал плечами.

Празек тихо зарычал. — И потому… предвкушение грызет нас всех.

Пошевелившись, Датенар оглянулся на колонну. Солдаты были в полных доспехах. Руки на эфесах мечей. Вещевые мешки на плечах, щиты приторочены за спинами. Шлемы на головах, лица скрыты тенями.

Фарор Хенд вынырнула из ворот и дала сигнал остановки; бесконечное громыхание Легиона, мерный шум впервые прекратился. Упавшее безмолвие заставило Датенара задрожать.

Фарор Хенд натянула поводья перед ними. — Нужно повернуть направо и обойти город. Идем в долину Тарн. Легион Урусандера уже близко.

— Уже сегодня? — спросил Празек.

— Пусть солдаты бросают вещмешки, оставим обозы здесь, — ответила она с непроницаемым выражением лица.

Офицеры развернули коней. Галар Барес уже мчался к ним. Празек подозвал сигнальщика. — У зависти много зубов, — пробурчал он, когда солдат подъехал. — Достаточно, чтобы засеять поле гражданской войны.

Датенар кивнул.

Оружие и доспехи Хастов начали бормотать по всей длине колонны.

Варез подскочил к придорожной канаве, нагнулся и выблевал весь завтрак. Ни один солдат сзади не выразил презрения или насмешки. Ни один не крикнул в отвращении. Утирая рот, сплевывая последнюю желчь, он выпрямил спину и повернулся.

Его вообще не заметили. Лица под шлемами устремлены на новый флаг сигнальщика. Согласно инструкции, взводные выкрикивают команды к перестроению, велят бросать вещи. Щиты выше на плечо, мечи у пояса. Кольчуги шипят, словно волны песчаных дюн, железо Хастов завело песнь. Задумчивую — какую-то панихиду, или это голоса незримых сил, несказанной воли? Зловещая песня проносилась по жилам Вареза, словно поток холода. Дрожа, он озирался, пока Ребл разворачивал роту. Передовые подразделения уже сошли с дороги.

Он озирался, но не видел Ренс. Она его избегает и вполне понятно, почему. Знаки внимания от труса нелестны, в особенности для столь израненной души. Решимость жить и так слаба, не хватало только его сомнительного вмешательства. Он словно живое оскорбление: от демонов души так просто не убежать. «Но и во мне их полно. Если бы она видела…»

— Варез.

Моргнув, он обернулся и увидел Листара. Всмотрелся в узкое лицо. — Что не так, Листар?

— Что не так? Бездна побери — ВСЁ! Все не так! Погляди на них! Ритуал…

— Который ты навел на нас, Листар. И даже ты не знаешь, что с нами будет. — Варез махнул рукой. — Никто из нас.

— И все же…

Вздохнув, Варез кивнул. — Все же.

В пении железа не было радости. Варез потряс головой. — Слушай их. Что думаешь?

Листар потер лицо. Пробормотал что-то совершенно неразборчивое.

— Чего?

— Железо, Варез, полно ужаса. Мечи скорбят не по тем, кого будут разить, но по своим владельцам. — Мужчина помолчал. — Она отвергла твое желание, и Галар Барес тоже. Ты здесь, тебе приказано вести нас в бой. Похоже, она равнодушна к твоей участи, да и ко всем нам, что под ее командой.

Варез ничего не мог возразить. — Не смотри на меня, Листар.

— Не буду. Мы идем за Реблом. Но позаботься об одном, Варез. Не отдавай приказов. Не рассылай гонцов. Если побежишь, мы не побежим следом.

Варез вспомнил, как несколько мгновений назад его объял ужас. — Меня больше нет, — сообщил он. — Если поглядите на меня, я прозрачен.

— Мы не отяготим тебя нашими надеждами, если ты об этом.

Слова должны были уязвить. Но он ощутил облегчение.

Колонна перестроилась. Командующая Редоне со свитой вылетела из города, чтобы занять место во главе.

Копыта взбили снег на траве, когда Галар Барес осадил коня перед Варезом. Лицо капитана налилось кровью на холоде. — Варез!

— Сир.

— Ваша рота под моим началом, как и седьмая, девятая и третья. Мы составляем правый фланг.

Варез кивнул.

— Ребл поведет их в долину.

— Мы будем драться сегодня?

— Если пожелает Урусандер.

— Его нагоняют сумерки, — сказал Листар.

— Как всех нас, Листар, — отвечал Галар, хватая поводья.

Командующая Торас Редоне пошатнулась в седле и с трудом выпрямилась. Лицо ее было отекшим, глаза мутно-красными. Едва Фарор Хенд оказалась рядом, она улыбнулась ей. — Знай я, что сегодня тот день…

— Сделали бы что?

Улыбка Торас стала шире. — Сбавь тон, милочка. И сопровождай вопросы словом «сир», если не против. Да, я ограничила бы выдачу вина. В животе кисло, он стал таким обширным, что остается много места для неприятных мыслей.

Фарор Хенд привстала в стременах, изогнулась, озирая колонну. И снова села. — Ваша тревога не притушена, сир? Не утонула? Все еще барахтается в темном нектаре?

— Ты слишком трезва для совести, Фарор Хенд.

— Не озабочивайтесь, сир, ибо мои слова кончаются. Скоро раздастся последний крик — и молчание.

— Ты сдаешься слишком легко, — ответила Торас. — И жизнь отдашь в битве так же легко? Не ты ли обручена с героем войны? Почему ты не с ним? Возможно, он уже ждет в долине Тарн, эта мысль и привела тебя в отчаяние?

Фарор закусила губы, подавляя резкий ответ. — Кагемендра Тулас может быть там. Герой в поисках очередной войны.

— Спорим, против тебя он беззащитен, — сказала Торас. И, словно уловив невысказанный ответ, продолжала: — Значит, выбрал меньшее зло. Отлично его понимаю. Калат Хастейн всегда светил слишком ярко для моих мутных глаз, слишком сиял добродетелями, слишком легко прощал — какими бы чудовищными ни были мои грехи. От него у меня подгибались коленки, стоять рядом значило дрожать в тени его благочестия. Удивительно ли, что я потянулась к любовнику?

— Галар Барес заслуживал лучшей.

Торас Редоне ответила не сразу. — Я имела в виду вино, конечно же. Что за добрая шлюха, так быстро отдававшая мое тело иным наслаждениям.

Фарор Хенд на миг закрыла глаза и сжала зубы, закусив ярость.

Командующая же хохотала. — Война, что за комедия. Слишком грубая в жестокости, слишком явная в трагичности. Погляди лучше на мирную жизнь, узри тихие — но не менее зверские — битвы души. День за днем, ночь за ночью. Солдат грезит о простоте войны. Да, да, все носящие мечи — трусы. Мир, милочка, самое кровавое из испытаний.

— Я вижу совсем иначе, сир.

— Неужели? Не думаю. Вместо поисков мужа ты понеслась в Легион Хастов. Вместо того, чтобы занять имение и отдать сердце, сидишь на моем плече, будто ворона, быстрая на осуждение, но такая медлительная, когда нужно обратить недрожащий взор на себя. — Она повела рукой. — Но приветствую твою злость. Ты мой утыканный гвоздями щит, Фарор Хенд. Я приближаю тебя, дабы ощущать боль шипов, и пусть кожа на груди, над сердцем проколота, впереди битва. Там я буду как дома.

— Вы не полезете в самую гущу, сир. Я не позволю.

— Да? И за что такая милость?

— Ну нет, — бросила она. — Не милость, совсем напротив.

Торас Редоне отпрянула и с трудом удержалась в седле. Лицо вдруг окаменело, улыбка пропала, глаза устремились вперед, к тому, что ждало их всех.

За внутренним мостом Келларас спешился, подошел к воротам Цитадели и отдал поводья конюху. Суровый фасад нависал над двором. «Выглядит не храмом, крепостью. Что не совсем необычно — если подумать, слишком часто одно требует другого». Мысль о вере, которой нужна оборона, вдруг выбила его из колеи, словно граничила с мрачным откровением. Однако офицер одернул себя и уверенно зашагал по широкой лестнице.

«Философы не могли не заметить… мои внезапные озарения бредут по хорошо набитой тропе мысли, не сомневаюсь. Достойная вера не нуждается в защите. Да, не бывает внешней угрозы вере, разве что полное истребление верующих. Но даже убийство плоти не вредит внутренней вере.

Нет, истина горька. Единственный враг веры обитает в душе. Лишь сам верующий может обрушить на нее разрушительную силу.

Верующий с искаженным лицом, указывающий перстом на «неверных», обнажающий меч с жаждой крови — верующий провозглашает ложь, ибо полон сомнений и нечестен с богом, иначе свободно высказал бы всё. Никакое число трупов под ногами не уменьшит угрозу — саму возможность — сомнений.

А вот истинно верующий никогда не выхватит оружие, никогда не станет спорить, завывая от злости и сжимая кулаки, не собьется в толпу, дабы сокрушить беспомощного врага. Ему ничто подобное не нужно. Не слишком ли многие желают жить ложью?»

Он моргнул, поняв, что уже дошел до коридора, ведущего в покои медлителя Драконуса. Смутно вспомнил: около Терондая он слышал разговор, кажется, и его спрашивали о чем-то. Келларас хмуро повернулся и увидел Кедорпула и Эндеста Силанна.

— Война, — сказал он, опережая их, — не нужна.

Жрецы запнулись, Кедорпул покачал головой, фыркнув. — Дорогой капитан, мы все это знаем.

— Мы сражаемся, потому что потеряли веру.

— Да, — мрачно посмотрел на него Кедорпул.

— Драка, — продолжал Келларас безжалостно, — стала тому доказательством. Но многие будут погибать из-за наших личных неудач. Это не гражданская война. Не религиозная. — Он беспомощно замолчал. — Не знаю, что это такое.

Эндест Силанн сделал шаг к нему. — Капитан, позаботьтесь о тех, кого любите. — Он воздел руки, обмотанные мокрыми багряными бинтами. — Мы обезумели, созерцая дыру в центре своего мира, пустую тьму, проявление отсутствия.

— Но она не пуста, — шепнул Келларас. — Правда?

Эндест мельком глянул на Кедорпула и покачал головой: — Да, сир. Не пуста. Она наполнила ее до краев. Дыра едва вмещает дар.

Слезы вдруг заструились по щекам стоявшего позади Кедорпула.

— Драконус был тому доказательством. Если бы мы имели смелость видеть! Все это, — он взмахнул кровавыми руками, — полно любви. Но смотрите, как мы пятимся с пути любви. Смотрите, сколько возражений выдвигаем мы против столь простого и глубокого дара. — Его улыбка была надломленной. — Это война глупцов, капитан. Как любая до и любая после. Она — доказательство наших провалов, нашей слабости, склонности бросаться в любые дурацкие причуды… увы, мы не заслужили ничего иного.

Келларас отшатнулся от жрецов. — Я жду лорда Аномандера и Сильхаса Руина.

Кедорпул хмыкнул: — Слишком поздно. Они скачут в низину Тарн.

Слова погасили сумятицу мыслей Келлараса, но на смену пришел ужас. — Что? Конечно, лорд Аномандер…

Эндест Силанн прервал его: — Лорд Аномандер уезжал далеко. Он положился на суждения брата.

Келларас переводил взор с одного собеседника на другого, все еще ощущая страх, но не понимая сути событий. — Лорд Драконус ждет, — сказал он.

То был день откровений, жестокой какофонии откровенных слов. Он заметил, как бледнеет лицо Кедорпула. Заметил: Эндест дрожит, чуть ли не падая. Келларас повернулся в сторону коридора. — Здесь, — сказал он и пошел дальше.

Жрецы не двинулись за ним.

«Война глупцов. А самая великая глупость, ясно мне — мечта о мире. Вера, все твои посулы и твои измены… я должен счесть тебя врагом надежды?»

У двери он заколебался. За ними муж, лишившийся любви, муж, сейчас очень уязвимый к любой измене. Его можно поразить самыми простыми сообщениями… Мир перекосился в голове Келлараса. Он видел голоса. Ураган слов, сделавших свою работу и медленно отступающих от того, что грядет. В конце… голоса лишатся слов, став жалобными стонами.

«Все снова. Рождаемся, чтобы умереть. Смотрите, во что превратили мы время между рождением и смертью!»

Позади рыдал священник, а второй истекал кровью. Келларас схватился за ручку.

Вренек спешил по улице, среди толчеи, и знал: бояться нечего. Духи сгрудились вокруг и, похоже, сделали почти всех слепыми к бегущему со всех ног юноше. Для него создавали путь, хотя как — Вренек не мог вообразить.

Древко копья тяжело качалось на плече. Он держал оружие почти вертикально, чтобы обернутое кожей острие не задело окружающих. Серебряный обруч, подарок лорда Аномандера, висел под плащом. Среди духов он замечал воинов, давно мертвых, но все еще носящих ужасные раны. Все, что он мог — избегать прямого взгляда в суровые лица. Насколько он понимал, отец был тоже где-то здесь.

Что-то не так. Это он знал. Покойникам Тисте тут не место, их мир таится от смертных. Им нет причин быть здесь. Но, возможно, они всегда были здесь, и лишь благодаря новообретенному проклятию он может их видеть, тогда как другие — нет. Возможно, эти толпы существовали всегда, тысячи и тысячи призраков, словно мухи клубящихся в местах обитания живых, тянущихся к тому, что утеряли.

Им нечего сказать — или их не слышно. Всего лишь глаза, плененные слабыми воспоминаниями о телах. Мысль о смерти как плене устрашила Вренека, рассудок устремился к иным, еще более жестоким мыслям. «Я ищу мести. Желаю навредить тем, что вредили Джинье и мне. Хочу послать их души в это призрачное королевство пустоты. Пусть остаются там, немые, видящие, но не способные коснуться. Пусть страдают».

Он никогда не думал, что мысли могут быть жестокими сами по себе. Мщение казалось таким чистым понятием. Уравнять сделанное. Смерть за смерть, боль за боль, потеря за потерю.

Сам лорд Аномандер верил в мщение.

Но теперь… какое же удовлетворение принесет месть? Даже взрослые мужчины и женщины толкуют о мести, словно она может исправлять сделанное. «Но ничего такого не исправить, да. Убийцы и насильники умрут, так что не смогут продолжать. Так и надо, не правда ли? Столкнуть их с утеса жизни, вниз, в Бездну.

Но они в нее не попадут. Никуда они не уйдут, присоединятся к другим духам. С тем же успехом они могли бы помереть во сне, в возрасте тысячи лет. Окруженные любящей родней. Какая им разница?

А мне какая? Убийства, правосудие? Догадываюсь… мертвым не интересно правосудие. Значит, только живым. Не богам, ведь никакие боги не ждут прихода душ. Хуже, боги того мира сами мертвы, как и прочие мертвецы.

Правосудие — дело живых».

Он вообразил, как вонзает копье в тела солдат, вредивших Джинье. Вообразил искаженные агонией лица, вывороченные кишки, сучащие ноги в сапогах. Увидел: они глядят ему в лицо, в глаза, смущенные, не в силах ничего спросить. Но он им расскажет, пока не умерли. Расскажет, ведь это важно, ведь он служит правосудию. «Вот за что вы умираете. Я сделал так, потому что вы делали это».

Он прошел по мосту, потом по другому. Никто не заступал ему путь. Вошел под арку открытых ворот во двор, где седлали коней десятки дом-клинков. Лошади потели, тяжелый запах навоза заполнил воздух. Даже здесь кишели духи: мертвецы явились следить, следить и ждать. Он скользил сквозь суетливый хаос, достигнув входа и поднявшись в крепость.

Призрак огромного волка лежал у лестницы просторного зала, глаза не отрывались от Вренека. Тот сказал, поддаваясь первому побуждению: — Веди меня к Орфанталю.

Зверь встал и поплелся по ступеням.

— Ты один из его зверей, — сказал Вренек. — Не знаю, откуда знаю, но это так. Ты умер много времени назад, но он вернул тебя, чтобы охранять. Ты опасен, но не живым. — Он сообразил, что не видел духов внутри Цитадели. — Ты их прогнал. Орфанталь тоже их видит. И они ему не нравятся.

Это уже не тот мальчишка, которого запомнил Вренек. Цитадель, толстые стены и темные залы, обряды и поклонение изменили Орфанталя.

— Думаю, — сказал он ему, словно Орфанталь мог слышать ушами волка, — мама тебя испугается.

На лице Венеса Тюрейда читалось лукавство и почти презрение. Он свысока рассматривал Пелк. Она проталкивалась ко входу в особняк, когда Венес заметил ее и встал на дороге. Помешал идти, понимающе и дерзко ухмыляясь. — Все еще мастер оружия, Пелк? Или складываешь простыни, метешь комнаты?

— В сторону, милорд, — бросила она. — Нужно поговорить с госпожой Хиш.

— Она слишком занята болтовней. Но если у тебя важные новости, я выслушаю.

— Да, наверняка. Но не от меня. — Она опустила руку на эфес, улыбка аристократа стала шире.

— Ты в окружении моих волков, мастер. Но даже без них я тебя не боюсь.

Она склонила голову набок. — Что за глупости, милорд. Любой фехтовальщик, при любом таланте, должен знать и понимать страх. Без него вас быстро убьет даже менее опытный противник. Не знаю, кто школил вас, милорд, но явно не я.

Разговор привлек «волков» Тюрейда. В воздухе висел кислый запах мужского пота, дом-клинки столпились вокруг.

— Отзовите щенков, милорд, — вздохнула Пелк. — Изображая громил, они унижают себя. Если возможно пасть еще ниже. Но если найдутся смельчаки, приглашаю на поединок. Я сложила достаточно льняных простыней и вымела углов, чтобы ощутить вкус к убийству. Ну же, ублажите меня, милорд, встаньте в позицию. Если суждено быть повешенной за пролитие знатной крови, хотелось бы, чтобы первая кровь была вашей.

Сзади задвигались, кто-то вскрикнул от боли и пошатнулся. Грип Галас подошел к Пелк, короткий меч был окровавлен. — Извините, милорд, — сказал он Венесу. — Трудно пробираться в такой давке, а мне нужно было испробовать остроту клинка. Битва близко, всё такое. Сир, моя жена внутри? Превосходно. — Подцепив Пелк согнутой рукой, он пошел вперед, заставляя Венеса отойти. — Прошу вас, — кинул он, оказавшись у двери, — продолжайте охранять, мы не хотим лишних помех.

Они вошли в дом, Грип встал и вложил меч в ножны. — Пелк, — проговорил он вполголоса, дождавшись, когда закроется дверь. — Дядя моей жены неприятный тип, но убивать его на пороге имения было бы неразумно.

Она оскалилась. — Грип Галас, я потеряла веру в разум. И лучше вам не знать всех моих резонов. — Она как будто содрогнулась, стряхивая жажду крови. — Однажды я убью его, сир. Понимайте это и не стойте на пути.

Грип чуть сощурил глаза. — Его головорезы порубят вас в куски.

— Будет уже не важно.

— Капитан Келларас возразил бы.

Пелк нахмурилась. — Я забывчива.

— Забыли любовь?

— Нет. Забыла, что кому-то есть до меня дело.

Он всмотрелся в нее и снова предложил руку. — Не пойти ли на поиски моей жены?

Хиш Тулла была в комнате рядом со спальней хозяев, слуги помогали ей снять доспехи. Вид Грипа и Пелк прогнал тяжелые тучи с лица, она громко вздохнула. — Уже начала гадать, когда же…

Грип Галас поспешил перебить Пелк, переводившую дыхание для доклада: — Любимая, нас изгнали с поля.

— Что?

— Лорд Аномандер запрещает нам сражаться. Похоже, твой дядя все же поведет домовых клинков.

— Не позволю…

— Ты ранишь его.

— Он ранит нас!

Грип кивнул: — Да. Он такой. Обиделся, когда я вернулся — сильнее, нежели я ожидал. Меня прогнали, словно приблудного пса. — Он вдруг улыбнулся. — В этом есть некая свобода.

Хиш Тулла окинула мужа взглядом и обратилась к Пелк: — Верность моего супруга сражена еще до начала битвы. Что имеете сказать?

— Чуть не убила вашего дядю, миледи. Но ваш муж помешал.

— Еще?

— Лорд Аномандер взял под команду дом-клинков Драконуса. По сигналам из Цитадели, Легион Хастов идет прямо в долину Тарн. Пора собираться и выезжать из города.

— Лорд Аномандер командует? Не Сильхас Руин?

Пелк пожала плечами. — Если он еще не объявил, то объявит. Миледи, Первый Сын отвергнет Мать Тьму.

Тут Грип Галас обернулся. Потрясение заострило черты его лица.

Пелк продолжала: — Если лорд отверг вас, то лишь потому, что желает сохранить ваши жизни. Да, они ему нужны. Там будет волшебство. Нас может ожидать полнейшее истребление.

— Но наша честь! — воскликнула Хиш Тулла.

Пелк скривилась. — В новой войне магий, миледи, чести не будет. Уважение умирает на расстоянии, убийство делается абстрактным. Битва станет рутинной работой, слишком быстро оконченной. Лишь вороны будут рады. — Она опустила руку на эфес. — Все мое мастерство, жизнь, отданная фехтованию — клятвы сохранить жизнь учеников — все стало бессмысленным. Если смерть может разить без разбора, мы поистине пали. Впереди будущее, в котором умирает дух. В последний день мне не будет о чем жалеть. — Она глянула на Грипа. — Полагаю, Келларас соединится с моей горсткой праха, так что не корите меня, Грип Галас.

Ни Грип, ни Хиш Тулла не нашлись с ответом.

Пелк кивнула: — Что ж, с вашего позволения я вернусь к дяде и сообщу, что он получил командование.

— Следите за битвой, — сказала Хиш Тулла, но тон ее был пустым, ледяным. — Вы назначаетесь его заместителем. Позаботьтесь, чтобы он понял.

— Да, миледи. Случись измена, зарублю его в тот же миг.

— Вряд ли, — ответила Хиш Тулла, подзывая слуг, чтобы снять доспехи, — Венес Тюрейд питает сомнения в вашей решимости. — Она повернула голову к мужу. — Что скажешь, любимый? Не поехать ли в западную крепость?

Грипп нахмурился. — Ты отказываешься от ответственности?

— Он любит нас слишком сильно, не так ли? Мы уедем, покрытые ранами свободы. — Она пожала плечами. — Путь следования будет заметен по кровавым пятнам. Пелк, держите рядом Рансепта.

— Конечно, миледи, если окажется возможным…

— Я сказала «рядом», Пелк. В нем есть волшебство куда более древнее, чем изобретет любой Хунн Раал.

— Рансепт?

— Он тряс, Пелк. Отрицатель, если вам нравится это определение. Более того: прежде он жил среди Бегущих-за-Псами. У него особенная мать. Держите его рядом, Пелк, ибо я желаю увидеть вас снова.

Пелк поклонилась.

Хиш Тулла сказала мужу: — Ты выполнил просьбу Келлараса. Привел лорда Аномандера в чувство. Больше он тобой не командует.

— Да, любимая.

— И никогда больше.

Он кивнул.

Пелк покинула комнату, ощущая себя довольной, словно навеселе. Что бы ни принес день, любовь выживет. Она понимала лорда Аномандера, его недовольство возвращением Грипа. В их случае честь проиграла битву, но достаточно и простого приличия.

Она подошла к двери, желая порадовать и одновременно раздразнить Венеса Тюрайда. Потом они отправятся в низину Тарн, ведя домовых клинков Дома Тулла, и она поскачет позади Венеса, а рядом старый горбатый Рансепт будет хрипеть от натуги почище своего коня.

Келларас выживет или умрет. Как и сама Пелк. «И ты, Айвис, старый дурак. Найди новую любовь, если сумеешь, когда все кончится. Мы ушли от сожалений, прошлое потеряло когти и уже не повредит нам».

Ну, пришла пора взглянуть в лицо умирающего дня. Она пнула дверь.

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

Вызывая смущение и беспорядочные скачки эмоций, мысль не отпускала Орфанталя. Куда бы ни забредал разум, идея возвращалась при малейшей остановке. Детям нужно позволить выбирать себе родителей. Разумеется, это невозможно. Но еще хуже, что матери не могут выбирать себе детей. Он много чего знал о том, каково быть нежеланным и нежданным. Еще больше о том, каково быть сплошным разочарованием.

Мать, которую он нашел бы себе, могла бы без страха поглядеть ему в глаза и понять, кто он такой. В ней был бы резерв, своего рода эгоизм, оставляющий ему довольно места, чтобы расти, создавать собственный мир, самому принимать решения по жизни.

Грип Галас захохотал бы от одной мысли. Дети, сказал бы он, нуждаются в опеке. Дитя, настаивал бы он, не может понимать мир, не готово занять в нем место. Наверное, это правильно… но все же нужен баланс. До Цитадели Орфанталь задыхался под заботливой опекой матери. Пригибался к земле от страхов и угроз бабки. Отец же был сплошным отсутствием, великим царством незнания; Орфанталь поднимал вместо него воображаемых героев с дерзкими знаменами и был вполне доволен.

Но, представляя себе грядущую жизнь после избавления от узкого мирка матери, он сильнее всего влекся к картине героической гибели.

Он ощутил появление матери. Силы его росли, город и ближайшие окрестности трепетали на самой коже. Черная река, еще покрытая у берегов хрупкими льдинами, казалась сердечной жилой, щедрым потоком крови — слишком живой, чтобы замерзнуть, слишком яростной, чтобы повернуть. Он чувствовал мать, ее неуверенные шаги. Дрожал от внезапного явления Первого Сына, дух коего подобен бронированному кулаку; и чужака рядом с ним, тут же ушедшего в лес, но передавшего чувство обреченности раненого мира, природы, закаленной ею же рожденными бурями.

Орфанталь был ребенком, но успел впитать в себя сомнительную мудрость древних стен, повидавших ритуалы полов, клубящейся в коридорах магии. Он слышал шепот воспоминаний старых богов. Он будил сонных духов, и каждый давал ему новые слова, мысли, новые воззрения. Однако рассудок его не менялся: торопливо впитывал все новое, что дарили ему, но столь же быстро терялся в смущении, зная, что еще не способен всё понять. Зная, что эти дары, благословения камня и старых богов, предназначены были для кого-то старше и умнее… кого-то знающего так много, что не боится.

Он заметил и Вренека, старого друга, переставшего быть другом. Удивился, поняв, что тот смог увидеть оставленного им у Терондая волка, и не мог решить, радоваться этому или тревожиться.

Вренек выглядел куда старше, чем помнил его Орфанталь, лицо в шрамах, глаза уверенные, как у воина или охотника. Он нес копье, но никто в коридоре не помешал ему пройти. Орфанталь не понимал, бояться ли ему Вренека, вслед за призраком подходившего все ближе.

Впрочем, эти мысли отступали перед ожиданием вернувшейся Эмрал Ланир, матери, которую он выбрал бы для себя. Ему хотелось сжаться у нее на коленях, не символически, но всем телом, прильнуть головой к ее пышной груди.

Всюду толковали о войне, о близкой битве. Над Цитаделью и целым городом повисли миазмы страха и неуверенности. Народ суетился, не в силах спать и отдыхать. Как будто труды могут изменить будущее! Ох, как трудятся их руки! Горшки чистят, скребут и моют, кладут на полки ровными рядами. Складывают скатерти, метут полы, громоздят поленницы дров. Топоры заострены, ножи наточены. Повсюду, куда тянулся разум, он видел возбуждение охваченных страстью к порядку мужчин и женщин.

Паника была врагом, обыденные заботы казались средством сдерживания, но контроль терялся — за стенами, за воротами города. Суетливые руки тянулись к тому, что было рядом. Всего лишь.

«Вот они, мы. Вот вам Тисте.

Так, рассказали мне духи, начинается падение цивилизации».

Он свернулся бы у нее на коленях, пока она сидит в кресле, пуская струйки дыма. В комнате, надежно защищаемой призраками волков. У детей одно лишь место укрытия.

«У настоящей матери раны затянуты тонкой кожей. У нее болит всё внутри, и она спешит ко мне. Новое дитя, магическое создание, ужасная сила. Вижу Элайнту в глазах девочки, вижу древнюю силу отца.

Если мать не отстанет от малышки, то отравит ее. Превратит в чудовище».

Вренек приближается. Через несколько мгновений он войдет в комнату. Орфанталь моргнул, прогоняя видение, множество необычных чувств, подобно сквознякам сновавших повсюду. Глянул на Ребрышко, спавшего и дергавшего шкурой во сне. Проще было усыпить зверя, нежели смотреть, как он боится и убегает.

Умей он говорить, так много сказал бы Эмрал Ланир. Умея говорить, он сказал бы: «Мать Эмрал, чую твой затуманенный разум, чую вину, которую ты хочешь забыть. Понимаю скорбь перед зеркалом утраченной красоты. А я скажу, что твоя красота совсем в ином, и зеркалу ее не отразить.

Мать Мрака незрима, и ты стоишь вместо нее. Как истинная ее представительница. Хотя сама не понимаешь: подобно богине, ты стала матерью всем нам. И окружившее тебя пространство, столь обширное, есть дар свободы. Твоим детям.

Впрочем, похоже, мы превратили его в место для резни».

Но мудрые слова всегда приходили к нему чужим шепотом. Иногда — слышал он в шепоте — поэты обретают вольность, отбрасывают смущение ради служения чистоте. Чтобы сделать всё понятным.

Милости нужно заслужить. Но многие слишком нетерпеливы…

Дверь открылась. Вренек осторожно вошел внутрь. — Орфанталь?

Орфанталь сполз с кресла Ланир. — Она вернулась. Думаю, идет сюда.

— Что? Кто?

— Верховная жрица. Привет, Вренек.

— Я пришел предупредить.

— Да, моя мать. И новое дитя.

— Корлат. Ее зовут Корлат.

— А.

— Орфанталь, что с тобой?

— Я сбежал, — ответил он. — Но теперь меня утащат назад и даже верховная жрица не поможет. То есть не станет, ведь это не ее дело и она не понимает… Мать здесь. Уже идет.

— Она хочет, чтобы Корлат защищала тебя.

Орфанталь засмеялся. Ребрышко проснулся от шума, поднял голову, потом оглянулся на Вренека. Замотал хвостом, подходя к парню.

Наморщив лоб, Вренек почесал голову пса. — Этого я люблю больше. Духи такие страшные.

— Для чего тебе копье?

— Для тех, что напали на нас, сожгли дом и убили леди Нерис. Навредили Джинье. Они в Легионе Урусандера.

— Лучше поспеши, — сказал Орфанталь, не удивившись принесенным новостям. Даже не взволновавшись. Он уже слышал об этом? Трудно вспомнить. Мудрость камней Цитадели заполнила голову, но мудрость потерявшаяся, смущенная, блуждающая по коридорам.

— Да. Но сначала я должен предупредить. Насчет твоей матери.

Орфанталь поднял руку, останавливая излияния Вренека. — Верно. Не беспокойся. Я вижу ее. Всю ее. Спасибо, Вренек. Мы были друзьями?

Глаза парня расширились. Он кивнул.

— И остаемся?

— Я да. Я тебе друг.

— Думаю, ты теперь герой. Помнишь, как мы играли? Все те битвы? Мы падали последними. Помнишь?

— Всё оказалось не так, — ответил Вренек. — Дело не в силе или ловкости. Дело во врагах с пустыми глазами, они колют тебя клинком. И ты лежишь, раненый и в крови, а солдаты терзают невинных девиц, а ты не можешь помочь, потому что ты оказался не так хорош…

— Герои всегда умирают, — прошептал Орфанталь.

— Мне нужно кое-кого убить, — бросил Вренек, отступая в коридор.

— А я должен стать старшим братом, как ты был для меня.

— Будешь с ней добрым?

— Буду, Вренек.

— Лучшим, чем был я для тебя.

Орфанталь улыбнулся. — Поглядите на нас. Мы повзрослели.

Лорд Драконус сидел в темноте, неподвижный на высоком кресле у погасшего очага. Воздух был холоден и мертв, комната показалась Келларасу душной. Он вошел и закрыл за собой двери. — Милорд.

Похоже, Драконус задремал, потому что сейчас он вздрогнул и выпрямил спину. — Капитан?

— Я шел, милорд, сообщить вам о близкой встрече с лордом Аномандером.

— Да, я поговорю с ним. Нужно многое обсудить.

— Но, — продолжал Келларас, — ныне я должен сообщить, что Аномандер вместе с Сильхасом Руином уехал в долину Тарн. Легион Урусандера подтягивается. Битва случится еще до заката.

Драконус сидел неподвижно и молчал долгое время. Потом встал с кресла. — Где мои домовые клинки?

— Скачут на битву, милорд.

— Мы не так договаривались.

Келларас промолчал.

— Кто же командует ими, капитан?

— Лорд Аномандер решил отбросить запрет Матери Тьмы. Возглавил силы Тисте Андиев.

— И знати?

— Они тоже собрались ради битвы, милорд. Все ждут во главе своих клинков. Также к нам вернулся Легион Хастов. Не такой как раньше, но…

Драконус проскользнул мимо капитана, распахнул двери. Келларас последовал за ним в коридор.

«Снова проклятый щенок, бегущий у чужих ног. Не выбрать ли любую дверь по сторонам, выскочить из заварушки? Найти пустую комнату, место тишины, способное заглушить эхо мятущегося рассудка». Он сказал: — Милорд, вы поскачете за ними?

— Я заберу свое.

— В Палате Ночи, милорд, вы согласились с предложением Руина.

— Он обманул меня. Надо узнать, участвовал ли в этом его брат.

— Сир, ваше появление…

Замерев у двери в зал, Драконус повернулся к капитану. — Аномандер понимает честь. По крайней мере, раньше понимал.

— Он отдаст вам ваших домовых клинков, милорд. Я уверен.

— И будет смотреть, как мы уходим со сцены фарса?

Келларас кивнул. — Я верю в своего господина, милорд.

Драконус оскалился. — И в верность аристократии.

— Сир, вы заставите его выбирать?

Драконус отвернулся. Они вместе пересекли зал, консорт пренебрежительно топотал сапогами по Терондаю.

В палате они оказались не одни. Верховная жрица, еще в дорожной одежде, стояла неподалеку с историком. Келларас увидел на их лицах внезапную, неуместную неловкость и удивился. Впрочем, оба тут же склонились перед консортом.

— Милорд, — воскликнула Эмрал Ланир. — Мать Тьма наконец зашевелилась? Я получу совет, что же делать дальше?

Драконус шагал, не отвечая.

Келларас увидел на худом лице Ланир потрясение, быстро сменившееся негодованием. Историк рядом с ней вымученно улыбнулся, положив жрице руку на плечо. — Верховная Жрица, теперь вам ясно? Он поедет в долину.

Она резко повернула голову, промолчав — потом Келларас оказался далеко, стараясь не отстать от Драконуса.

«Фарс развивается. Смеется, несясь по Цитадели, пляшет в коридорах. Скоро он завоет».

Домовые клинки выходили из ворот имений своих хозяев на опустевшие улицы. Преобладала пехота. Солдаты трусили, направляясь на восток, а за внешними воротами сворачивая на северный тракт. Роты смыкались, формируя колонну.

Во главе был авангард, знатные господа. Ванут Дегалла, Венес Тюрейд, Эгис, Манелле, Баэск, Дретденан, Тревок и Раэлле… За ними следовали мастера оружия, десятки младших офицеров, вестовые, сигнальщики и гонцы.

Оседлавший тяжелого, широкобедрого коня Рансепт оказался рядом капитаном Хоральтом Чивом и Секарроу. На плечах военное облачение. Ночи втроем в кухне крепости Тулла казались ему давними и непостижимо далекими.

Секарроу приторочила к седлу кожаный футляр с ильтром, руки спокойно лежали на передней луке. Она доверительно склонилась к кастеляну. — Леди Хиш оказалась впереди, да?

Скачки норовистого коня рождали ломоту в костях Рансепта, он тяжело вздыхал и не сразу сумел набрать воздух для ответа. — Оставила отряд на дядю.

Секарроу удивленно хмыкнула. — Как… необычно. Наверное, что-то случилось…

— Да, что-то.

Хоральт Чив, ехавший по другую сторону, стукнул костяшками пальцев по ножнам. — Кастелян, знай: мой господин Дретденан полон решимости. Если нужно будет обличить трусов, не замешкается!

Рансепт кивнул, хотя был вовсе не убежден. Похоже, Хоральт оценивает мужество своего любовника куда выше, чем видится оно общему мнению. Но Рансепт надеялся, что капитан прав.

Венес Тюрейд — вот кому точно нельзя верить. Пелк, скакавшая рядом со своим командиром, успела передать это простым подмигиванием. Слов не было нужно. Рансепт готов был исполнять приказы — до тех пор, пока они не заставят уронить честь. Тогда он поступит так, как следует.

Он прожил так долго, что любое преступление — даже убийство — не сильно отягчит совесть. Что можно с ним сделать? Любая перемена покажется спасением. Кости непрерывно болят. Каждый вздох мучителен. Он повидал жизнь и не будет особенно тосковать, теряя ее. Единственное сожаление — что смерть опечалит тех, кому он еще важен.

Венес Тюрейд склонен порочить чужую честь, словно завидуя — в нем ведь вовсе нет чести. Но Рансепта не проведешь. Он даст ответ, едва будет брошен вызов. А Пелк защитит его спину.

Глубоко в согбенном годами теле рождалось предчувствие: измена близка.

Тяжелая секира с длинной рукоятью у бедра внушала спокойствие своим весом. Доспехи лязгали, когда он качался в седле. Окружающий сумрак не украл зоркости глаз: он видел пожатые осенью поля, оглядывался через покатое плечо, озирая ряды дом-клинков под гордыми знаменами Домов.

«Спящая, услышь молитву мою. Сегодня твоя земля напьется вдосталь. Ничего не изменить. Но на поверхности, там, где раздолье мелким мыслям и торопливым обманам — там оказался я. Открой мне чистый путь, и я дарую тебе отсеченную голову Венеса, растлителя детей, предателя сыновей и дочерей Матери Тьмы.

Сегодня день сведения счетов. Спящая Богиня, иди со мной, узри сон о смерти.

Сакуль Анкаду, прости».

— Однажды, — сказала Секарроу, — я выучусь играть на треклятой штуке.

Брат фыркнул: — Но не сейчас.

— Полагаю, да. Говорят, из нее извлекают печальные звуки.

— Не сегодня, — зарычал Хоральт.

— Да, не сегодня.

День приблизился к концу. Они замешкались, готовя коней. Эндест стоял и смотрел, как Кедорпул бранит грумов. Вскоре они вдвоем пустятся назад, по дороге, по которой недавно приехали. Далеко позади дом-клинков и Легиона Хастов. Успей они приехать в Харкенас еще раз, все могло бы быть иначе.

Руки его похолодели, хотя не и не онемели. Кровь отчего-то обратилась в лед, лед обжигал ладони, вылезая из ран. Он отстраненно подумал: это может быть знаком ярости Матери Тьмы.

Только что они видели Драконуса и капитана Келлараса, выехавших из города. Копыта коней колотили по камням двора и моста, звук был нестройным, будто некий безумец бьет молотом по наковальне. Спешка и злость, едва скрываемые. Железо и камень — инструменты горькой музыки.

«Пилигрим прокладывает путь. Но никто больше не идет за ним. Чудеса меркнут от неодобрения начальства, дары вызывают подозрения. Мы снова давим цветок рукой, отрываем взгляд от смятых лепестков и спрашиваем у мира: «Где же обещанная красота?»

Да, красота может быть ужасной вещью, выдавливать глаза и ранить свидетелей. Даже совершенство (если таковое вообще существует) может казаться оскорблением. Эндест Силанн поднял глаза к небу, всматриваясь в яростный спор полуденного света и нервирующего сумрака, гадая, покажутся ли под облаками драконы, жадно следящие за резней внизу.

«Так оно и будет. Их манит волшебство. Почему? Непонятно. Откуда я знаю это — сам не знаю. Одни загадки».

Кедорпул кричал ему, зовя туда, где им оседлали коней. Силанн кивнул и пошел к спутнику. Вскоре они миновали первый мост, оставив за спиной нависшую громаду Цитадели.

Кедорпул явно ощутил прилив сил, он ухмылялся. — Сегодня, дружище, мы увидим мощь магии! Ее власть отвечать, изгонять, отвергать!

— Сделаем всё, что сможем, — отозвался Силанн.

— Мы победим. — Лицо Кедорпула вспыхнуло. — Чую сердцем.

— Нам нужно лишь продержаться.

— Волшебство положит конец армиям и битвам. Возможно, конец самой войне. Мы вдвоем сможем привести королевство в новую эпоху мира. Попомни мои слова.

Звук копыт доносился какофонией, путая мысли Эндеста Силанна, и он не смог придумать ответ похвальбе Кедорпула. Они мчались галопом, пригородная дорога была странно пустынной, хотя сам густой воздух казалось, мешает ехать. Если Харкенас покидали беженцы, то по южной дороге. Впрочем, Эндест не верил, что таковые найдутся. «Мать Тьма, твоим детям некуда идти».

Даже если Легион Урусандера победит… сама мысль о грабящей Харкенас солдатне слишком мерзка. «Нет, все решится в низине Тарн. Иное недопустимо. Премудрый Град не переживет…»

— Выметем Лиосан из нашего мира! — воскликнул Кедорпул. — Что скажешь?

Эндест Силанн кивнул, не в силах отвечать. Ладони кровоточили отчаянием богини, но капли обжигали кожу, намекая на растущий гнев.

Солдаты ушли. Вренек бежал по городу, на улицы которого вышли почти одни привидения, но и они начали путь на восток — медленная процессия больных и раненых. Он видел задушенных детей с раздутыми лицами. У других, младше Вренека, были сломаны руки — от побоев, решил он, вспомнив трость и удары по телу… и потому он бежал, едва замечая великолепные строения на широком проспекте. Парень сжимал копье обеими руками, словно черпая силы в простом черном древке. Словно оружие могло избавить его от воспоминаний.

Слишком много духов, которым кто-то навредил. Он удивлялся этому, борясь с растущим ознобом. Удивлялся раненым, их тайным историям. Похоже, никому после смерти не дано утаить секреты. Хотя они не плакали. Просто шли, глаза как тусклые камни с обнаженного речного дна. Слишком жалкие, чтобы напугать, слишком отчаявшиеся, чтобы он мог надеяться им помочь.

Мир оказался большим, куда больше, нежели он мог вообразить. И старым, невозможно старым. Мертвецы никуда не уходят, понял он: они окружают его бесшумной массой, выливаясь на дорогу. Он не хотел их видеть. Какое же проклятие его поразило? «Наверное, я что-то делал не так. Слишком частые неудачи. Слишком часто я оказывался слабым, и оттого другим было плохо. Вот почему. Должно быть. Я негодный».

Тяжело дыша, он бежал сквозь духов, пытаясь опередить и оказаться на свободной дороге. Немногие оборачивали на него тусклые глаза. Один или двое тянули руки, и он уворачивался, хотя понимал: все усилия их напрасны, руки остаются неощутимыми.

Впереди одинокая фигура, высокая, в роскошном наряде. Ковыляет, словно хромец. Немного времени понадобилось Вренеку, чтобы догнать мужчину.

Узкое худое лицо, седая борода — всклокоченная и как бы пронизанная ржавчиной. Видя Вренека, старик улыбнулся. — Опоздал на битву, солдат! Как и я, как и я. Не поспешить ли? У меня нет домовых клинков. Наверное, ушли без меня… нет, погоди. Мои дом-клинки вооружены моими клинками и несут мои доспехи. Я создал целый легион. И где-то потерял. Погоди, я вспомню где. Рано или поздно. А! — Он торопливо шагнул вперед, подхватил с обочины камень и показал Вренеку. — Шлак. — Лицо задергалось. — Ты находишь его повсюду. Наше наследство… ты знаешь жену моего сына? Когда они обручились, я случайно застал ее в комнате — и она держала в руке ножик, она резала себя по бедру. Мелкие порезы. Я ничего не понимал. А ты?

Вренек хотел побежать дальше, желая избавиться от странного старика. Но лишь пожал плечами. — Она пыталась что-то ощутить. Хоть что-то.

— Но она была любима. Мы все ее любили. Неужели она не понимала?

Вренек оглянулся на толпу духов. — Она вам не верила. Вы любили ее потому, что плохо знали. Так она думала. Вы не знали ее, так что любили не ее, а какое-то подобие. А она знала себя настоящую. «Джинья, дождись меня. Не делай себе ничего плохого. Прошу, прошу, не дай мен увидеть тебя среди призраков».

Старик все еще держал кусок шлака, сжав так крепко, что лопнула кожа и кровь потекла из пальцев. Текла на ладони, смочила запястья. Он угрюмо ухмыльнулся. — Все дыры, выкопанные нами в земле. Все срытые холмы. Все срубленные деревья, все оставленные позади ядовитые пустоши. Каждый раз одно и то же, юный солдат. Мы ранили себя. Ранили, потому что плохо знали себя. Мы оказались куда хуже, чем мнили. — Он хмыкнул. — Я любил играть на свалке отходов. Мои солдатики, мои крашеные герои из свинца и олова. Видишь, я принес их, ибо мы идем на битву. — Он вынул из-под плаща тяжелый мешочек.

— Это будет настоящая битва, сударь, и если хотим поспеть вовремя, нужно спешить…

— Ты за одну сторону, я за другую. Одним я раскрасил мундиры зеленым, другим — синим. Ставим по сторонам канавы, ладно? — Он вытянул руку и схватил Вренека, потащил к обочине. — Я зелеными, ты синими, — пробормотал он, глаза сияли. Старик вытряс содержимое кожаного мешочка.

Вренек смотрел на видавших виды игрушечных солдат. Их было не меньше сотни. Старик ловко поделил их на два цвета, толкнул синих к ногам Вренека.

— Но нам нужны правила, — продолжал старик, подхватывая зеленых солдат. Пересек полную снега канаву и уселся по ту сторону. — Прямой напор и обходные маневры. Будут льготы и штрафы. Истощение сил в атаке — для этого есть кости. Да, костяшки пальцев. Разумеется, не Тисте, форулканские. Льготы и штрафы я объясню, когда отряды сойдутся. Быстрее, строй своих на гребне долины!

— Сударь, настоящая битва…

— Повинуйся своему владыке!

Вренек вздрогнул от резкой команды, положил копье и встал на колени на краю дороги. — Да, милорд.

Первые призраки добрели до них и прошли по тракту, не обратив внимания на фигуры у обочины.

Старик облизал алые губы и начал торопливым, почти неслышным голосом: — У меня свой Легион. Хасты. Видишь? Говорил же, что найду — и вот они! — Он указал на зеленые фигурки. — Превосходные солдаты все до одного. Слышишь их мечи? Горькие тюрьмы, само железо стонет. Им даны льготы стойкости. Но ты, Урусандер, получаешь льготы ярости, кою твои солдаты подхватили у Джелеков. Видишь, каково равновесие? Мы отличные противники, верно? Мой легион умеет держаться на месте. Твой атакует лучше всех. Силы сцепились рогами, как и должно быть.

Вренек не спешил расставлять солдат вдоль края канавы. Он вспоминал все понарошечные битвы, в которые играл с Орфанталем и что Орфанталь рассказывал о стратегии и тактике и всем прочем, чего Вренек не понимал. Как и Орфанталь, старый лорд охвачен горячкой битв. Вренек нахмурился. — Но, милорд, если силы сцепятся рогами, умрет много солдат. Я должен показать, что готов встретить атаку, но отступить и зайти с флангов. Заставить вас обороняться, потом атаковать снова. И снова. Так я сохраню свою силу, а вашу обращу в слабость.

Лорд уставился на него и захихикал: — Да! Разумеется! Разумеется! Но видишь, никто не должен выиграть. Мы истекаем кровью, мы отходим. Еще лучше, если мы восстаем против командиров и рубим им головы! Бросаем оружие! Снимаем доспехи! Говорим ублюдкам, чтобы трахнули себя во рты, и уходим домой. Ха! — Он скользил в глубину грязной канавы. — Ну, время нападать! На войну! Знамена подняты! Понимаешь ли, это тайная шутка. Когда обе стороны видят безумие войны… но продолжают безумствовать!

Вренек следил за хохочущим стариком, видел, как краснеет лицо, выкатываются глаза. Удивлялся, не вполне понимая смысл шутки. Гадал, не прикончит ли шутка лорда, ибо слезы текли по дряхлым щекам, смех становился все беспомощнее, под конец превратившись в истерику. Дыша все тяжелее, старик подавился и закашлял, хватаясь за грудь.

Духи маршировали мимо, глаза-голыши не видели ничего.

По сторонам канавы солдатики падали, потому что ветер растопил снег и ноги их уходили в грязь.

Захрипев, старый лорд опомнился и утер глаза. — Ну, — едва произнес он, — теперь начинается магия. Мне рассказали. Могучие заклятья, но самое могучее из них никому не ведомо. Это волшебство самой войны, слова ритуала несутся туда и сюда, расставляя нас по местам — поднимая нас, ибо не пришло еще время гибели. Но слова несут согласие: выбора нет. Давай подпишись, давай заплетись в общую паучью сеть. Нет выбора, нет выбора, нужно это сделать. Вытаскивай меч. Выбора нет, все мы согласны. Прежде всего согласие. Нет выбора, о боги, нет выбора, ох, как грустно, как печально. Нет выбора. Тверди погромче, и это станет истиной. Понимаешь? Выбора нет! — Он вздохнул и осмотрел свои войска. — Разделиться на три отряда. Первым атакует центр. Крылья растянутся в рога — простейшая тактика, понимаешь? Сегодня ничего хитрого и умного. Но погоди! Вначале должны сойтись маги!

Вренек оглядывался на дорогу, на поход мертвецов. Среди них было много солдат.

— Что сделают маги? — спросил он лорда.

Старик нахмурился: — Не знаю. Дай подумать. Магия. В ней должна быть структура, пусть цели ее непотребны. Она не может быть простой непонятной силой. Это не метафора, мясо поэтов. Ею пользуются, не так ли?

— Милорд, не понимаю.

— Волшебство! Если так, то не эдак, если эдак, то не так! Раздели причины и следствия, бормочи, записывай знаки. Делай вид, что все это налагает правила и законы, послушания и ограничения, всякую чепуху, размягчающую мозги изобретателя… Ба! Мясо поэтов подходит нам лучше. Метафоры. Мясо отбивают, пока не вытечет кровь. Мясо навевает мысли о разделке, когда нечто отсекают от незримого тела, великан лежит в лесу или среди холмов, или плывет среди штормовых туч неба. Плоть в одной руке, источающая влагу и тепло доля мясника, ткань мира, точи топор и нож, любая плоть лишится жизни, когда отрезана. О холодный, пустой замах! Но гляди! Плоть еще кровоточит, она тепла, она пульсирует — это содрогаются нервы. — Он замолчал, чтобы отдышаться, и указал на Вренека пальцем. — Поэты знают: она еще жива. Мясники верят: это мертвечина. Итак, на одной стороне дар, на другой получатель дара, колдун, мясник, слепец, неуклюжий уродец.

Лорд сдвинулся, изучая солдат. Поднял одного. — Вот он. Поэт содрогается. Все сказки детства, все ведьмы и ведуны, проклятые камни и святые клинки — магия, юный друг, создана двумя богинями, и я вижу их. — Он улыбался. — Назови одну Чудотворной, и она увлечет тебя за руку к неведомым мирам. Твой восторг — ее награда! Но вторую, да, называй Осторожной. Иная сторона любого дара магии, ограда любого волшебного мира. Поэт знает, или должен знать — не так ли? Чудо и Осторожность, нужны ли иные подробности для понимания магии?

Вренек пожал плечами. Видя, что это не помогает, затряс головой.

— Пользуемся тем, чего не понимаем, — скривил губы лорд. — Простое послание, простая метафора. Используем то, чего не понимаем. Изобретая правила, чертя карты и списки, мы забываем метафору. Разум замкнут в клетку рассудочности, царство его весьма скромно. Царство самообманов и предубеждений, позиция нарциссизма, любые правила и нормы служат для возвеличения того, кто ими пользуется. Не в том ли единственная цель всех бессмысленных упражнений? — Он ткнул во Вренека пальцем. — Поэт задирает ногу и ссыт на всех! Вот мясо, мясо кровоточит, кровь горяча, кровь заполняет чашу ладони. Использовать ее — значит убить ее, убить — вот преступление. — Он опустил солдата на самый край канавы. — Мой тупой поборник неразумия. Ну, как тебя звать?

— Вренек.

— Давай, славный Вренек, выбирай своего поборника.

Вренек выбрал одного солдатика и поставил напротив фигурки лорда. — Так, милорд?

Старик нахмурился. — Я должен выбрать еще одного.

— Двое на одного?

— И что? Один из моих умрет.

— Как мы устроим сражение магией, милорд?

— Как? Разумеется, броском костей.

— Как вы узнали, что один ваш умрет?

— Магия требует мяса, Вренек. Кровь в руке тепло уходит, что-то сломано, что-то умирает. Непростительное преступление.

Милорд уставился на солдат. — Милорд, мы боги?

Старик фыркнул: — Куда меньше, меньше себя самих. Игрушечные солдаты и куклы, марионетки и скучные записки. Мы завистники и злобные манипуляторы. Полные тайных целей, расточаем свои жизни ради причуд. Полные безнадежного отчаяния, выковываем уроки — но кто смотрит? — Он горько, едко засмеялся. — Всё в отходы, милый друг, всё в шлак.

Старик зарыдал. Выждав, Вренек схватил второго вражеского мага и повалил лицом в грязь.

— Скоро, — сказал на скаку лорд Вета Урусандер, — начнется таяние. Вода наделена волей, и воля ее вовсе не случайна. Она находит кратчайшие пути в низины, туда, где сможет отдохнуть. Когда ручьи выходят из берегов, потоки сливаются в реку, вода всё выше. Выплескивается и находит убежища в лощинах и колодцах, ямах и канавах. Ребенком я сильней всего любил время разливов. Эти пруды холодной, ледяной воды — в ней появлялись водяные жуки, откуда — не знаю, но жизнь им была отведена краткая, ибо пруды постепенно высыхали.

Ренарр ехала с ним бок о бок. Они не остались в авангарде Легиона. Далеко впереди Хунн Раал и его капитаны командовали ощетинившейся головой армии, сразу позади скрипела карета верховной жрицы Синтары, в которой сидели также одноногий Сагандер и юная Шелтата Лор. Инфайен Менанд скакала около кареты. Ренарр и командующий оставались как бы наедине.

— У меня был кувшин, — продолжал Урусандер. — Целыми днями я ловил жуков и отпускал в ручьи. Всего сильней мне хотелось спасать их мелкие жизни. Видишь ли, в отличие от жуков я знал будущее. Это налагало ответственность, пусть я был молод. Долг. Я не мог стоять в стороне, сдаваясь жестокой природе.

— Водяные жуки, наверное, размножались в оставшейся грязи, их яйца ждали следующего разлива.

Урусандер вдруг замолчал.

Ренарр обернулась, чтобы увидеть маршировавшую сзади роту. После полуденного отдыха солдаты надели доспехи, приготовили оружие. Разведка доложила: враг скапливается на южной стороне низины. Похоже, никто не заинтересован оттягивать битву. Завтрашняя заря не принесет света — не здесь, так близко от столицы. И все же Ренарр немедленный бой казался опасным. Солдаты устали после похода.

— Значит, я убивал, думая о милосердии? — резко сказал Урусандер.

— Ты был ребенком, да. В таком возрасте мы легко играем в богов и богинь. Сделай рытвину на краю, осуши лужу. Вороши ил и грязь, тревожа обитателей дна. Мы несли лишь угрозу живности, даже не знавшей о нас. Губили жизни, проявляя бездумную волю. — Она помолчала, пожимая плечами. — Таяние создает мир разливов. Год за годом. Все, что ты изменял, постепенно вернулось на круги своя. Ты же вырос телом, ушел дальше, к более взрослым делам, взрослым интересам, взрослым желаниям.

— У тебя голос старухи, Ренарр, не молодой женщины. Рядом с тобой я чувствую себя малышом. Где ты взяла мудрость? В шатрах шлюх? Вряд ли.

«Может, Урусандер, под жадной тяжестью твоего сынка. Вот тебе самозваный божок, хотя далеко миновавший возраст детских заблуждений. Взгромоздился на меня, сунул внутрь, слыша тихий возглас боли и видя двойное отражение в глазах. Так любая женщина, которую он брал, видела этот неистовый взгляд — мальчишку, не сумевшего отыскать в себе мужчину. Никакой торчащий член не мог даровать ему эту привилегию.

Для твоего сына, Урусандер, любая женщина была шлюхой».

— Ты спутал возраст с мудростью, — ответила она. — Шатер шлюх был мне храмом. Благие мгновения скопились в целые года. А клиенты бросали мне бесполезные монетки, думая, будто совершили удачную сделку, избавились от грустной, неприятной правды. Подумай, сир, какой жалкой неудачей становится секс без любви. Половой акт оскверняет тело и душу, все их стоны и вздохи в ночи не заменят того, от чего они добровольно отреклись.

— Отчего же отрекались те мужчины и женщины?

— Ну, думаю, от достоинства.

— Всего лишь?

— Нет. Если душевная близость — благо…

— Да?

Ренарр отвела глаза, делая вид, будто услышала неожиданный звук сбоку. Это помогло спрятать нежданную, неприятную ухмылку. — Слишком хрупкое. Слишком хрупкое благо для нашего мира. — Улыбка не хотела уходить, напоминая о множестве горестей и страданий. Наконец она погасла. Ренарр снова могла повернуть голову, показывая мужчине спокойный профиль.

— Ты смущаешь меня, Ренарр.

— Годы усердного обучения принесли мне нежданный дар. Но и ты с ним знаком. Поглядеть на нас: две хладнокровных сироты. Корни подрыты чужеземными идеями, неожиданными открытиями и ужасными озарениями. Твоя вечная жажда справедливости, сир, лишь кружит у тайны простых истин. Мы всегда думаем, как судить других, не себя. Так добродетель делается оружием, так мы радуемся, видя чужую кровь.

— Соблюдение законов — единственный путь цивилизации.

— А в неизбежных исключениях лежит падение цивилизации. — Она покачала головой. — Мы уже спорили, но я снова говорю тебе: пусть любой закон подчинится внутреннему достоинству. Вот один-единственный закон, сир. Уважение к любому гражданину, любому порабощенному скоту, любой добыче охотника — нельзя отрицать все нужды, но, служа им, нельзя забывать о трагедии тех, что нам служат.

— Народ не настолько просвещен, Ренарр, чтобы думать так.

— Ты осудил, ты исполнился негодования.

— Возможно, слишком многие заслуживают лишь негодования.

Ренарр кивнула. — Да. Слишком много богов и богинь в нашем мире и во всех остальных.

— Я лишь фигура на носу корабля, — сказал Урусандер.

Ей не было нужды отвечать. Слишком все очевидно для долгих разговоров.

— Я боюсь Хунна Раала, — добавил старик.

— Как все мы.

Сагандер ерзал, слезящиеся глаза вновь и вновь искали несуществующую ногу. Он облизывал губы, то и дело отпивая из фляги, которая лежала во внутреннем кармане рясы. Карета трясла седоков, иногда ее перекашивало на скользком покрытии дороги. Стены скрипели, ставни дребезжали, дюжина фонарей дико качалась на крючках. Каждое колебание заставляло старца морщиться.

Опустив веки, верховная жрица следила за самозваным историком Лиосан. Здесь, в священном храме на колесах, она даже так могла прочесть самые его тайные помыслы, лениво копаясь в них. Любая мысль светится злостью и брызжет ядом, затягивается в дикую воронку измены. Измена — вот самое ядро души бедного Сагандера. Виноват лорд Драконус. Виноваты погибшие погран-мечи. Виноват побочный сын Драконуса, Аратан. Но она сумела увидеть удар в голову Аратана, заставивший мальчишку выпасть из седла, ошеломившего его до беспамятства. Видела атаку лошади, видела ломающие кость копыта.

Никто не виновен в потере ноги, никто, кроме самого Сагандера, но он никогда — ни за что — не признает этого. Какое ничтожество. Что за бешеные обвинения эго, слепого к своей лжи. Так тысячи оправданий, слов могут утопить простую истину…Она погрузилась в раздумья, пока карета приближалась к долине Тарн.

Очень скоро громкие слова уступят место громкому лязгу клинков. Она наконец узнает истинный размах колдовских сил Хунна Раала, и тут нельзя не ощутить трепета. Пусть вера ее крепка, пусть доступ к магии неограничен, но Смертный Меч Лиосан таит угрозу. Какая ирония: единственной помехой на пути осуществления всех амбиций Раала остается лорд Вета Урусандер.

«Наш не желающий титулов Отец Свет, ты уже похож на марионетку, ты запутался в ниточках. Но тебя ждет трон, и пока на нем восседает Урусандер, Хунну Раалу не продвинуться выше».

Тайная переписка с Эмрал Ланир показала, что жрица понимает тонкости предстоящей политики. «Сегодня вечером я въеду в Харкенас, в обществе легионеров перейду мосты и заявлю права на Цитадель. Эмрал Ланир встретит меня, и мы обнимемся пред всеми, как старые подруги.

Мать Тьма в Палате Ночи вынуждена будет признать нас. Придется ей показать свой лик и сдаться неизбежности».

— Битва будет славной, — вдруг каркнул Сагандер, заставив вздрогнуть Синтару и задремавшую Шелтату. Дочь Тат Лорат была ранена во время похода, когда чья-то лошадь поскользнулась и раздробила ей кости стопы. Сейчас она сидит напротив Сагандера, забинтованная нога лежит там, где могла бы быть отрезанная нога ученого. Синтара отлично понимала, что это не случайность.

«Злобная девка. Не забыть, отдать ее Эмрал. Пусть сделает храмовой шлюхой. Ее и советчицу Ренарр. Таких женщин можно лишь презирать. Тем не менее, они необходимы как инструменты».

— Я буду свидетелем, — не унимался Сагандер. — Запишу всё, как подобает честному историку.

— Битвы может не случиться, — заметила Синтара.

Сагандер нахмурился, отпил из фляжки и облизал губы. — Проклятие сухому воздуху зимы, — пробурчал он, качая головой. — Верховная Жрица, они наверняка будут биться. Прижатые к стенке… ха, к самой стене города, верно.

— Знать сохраняет имения и богатства, — пояснила Синтара. — Бросить всё на одно поле… нет, они не глупцы, историк. Будет нелегко отнять у них привилегии. Спорим, они решат тянуть время. Когда мы скопимся в городе, когда пройдут дни и месяцы, они начнут сеять раздор.

— Верность Легиона…

— Кончится, когда Легион распадется, — бросила она. — Едва это случится, начнут расти жадность и предприимчивость. Друзья рассорятся.

— Нужно будет расширить границы, — заявил Сагандер. — Показать, что земель еще достаточно.

Шелтата Лор фыркнула. — Историк, посмотрите на карту, прежде чем болтать глупости. Наши границы не без причины очерчены так грубо. Вокруг бедные земли, диких стад давно нет. Где бы поселенцы ни пытались пахать — без толку. На севере Джелеки, их уже отогнали очень далеко — начнем войну, сир, и встретим самого отчаянного врага, что будет сражаться до смерти, не сдаваясь в плен. Но, о чудо, у нас уже нет Легиона. Восток подчиняется тлетворному влиянию Витра, на юге обитают Форулканы. Запад? А, вам слишком хорошо знаком этот путь, верно?

Сагандер кривил губы. — Не делай вид, будто знаешь больше взрослых, дитя. Я отлично осведомлен об ограничениях географии. Нужно давить на юг и запад. Прежде всего возьмем земли Азатенаев, ибо, скажу по секрету, они сами их забросили. Форулканы же побеждены. Живут в страхе перед нами. — Он повел рукой. — Возможные сражения предоставим Легиону Хастов.

— Как же, — улыбнулась Шелтата. — Думаю, будет весьма полезно понаблюдать за ними сегодня. За отбросами и каторжниками.

— Тогда нужно всего лишь вырубить леса, распахав щедрые поля.

— А судьба отрицателей?

— Ты, похоже, была невнимательна, — ощерился Сагандер. — Почти все убиты. Нет, их время окончилось. Как многие лесные твари, они вымирают.

— Признаетесь в отсутствии жалости, историк?

— Жалость? Напрасная трата сил.

— Вовсе нет, — возразила Шелтата, — когда речь заходит о вашей хромоте.

Сагандер сверкнул глазами.

— Тише, Шелтата, — устало вздохнула Синтара. — Каждому из нас выпала своя роль, давайте же обдумаем ее. Посмотри лучше внутрь себя, найди свое предназначение. — Она улыбнулась юной женщине. — Вижу, как ты раздвигаешь ноги в коморке храма. Подарить тебя Матери Тьме?

— Ну, Синтара, кому дано знать? Хотя… я отыщу вашу прежнюю коморку. Полагаю, простыни придется тщательно отстирать, отбить самые грязные пятна. Если это вообще возможно.

В холодной ярости Синтара выбросила щупальце дикой колдовской силы, чтобы ударить Шелтату по лицу. Но эманацию отчего-то отклонило, направив в дверцу повозки. Дерево взорвалось, осыпая щепками Синтару и Сагандера. Закричав, верховная жрица схватилась за лицо, чувствуя торчащие из кожи обломки. Ошеломленно отвела ладони, уставившись на залившую их кровь.

Сагандер тем временем хватался за горло, в которое угодил большой обломок дверцы; кровь пульсировала, стекая на колени. Синтара уставилась на историка. Слишком много крови, ужас в глазах…

Невредимая Шелтата тоже смотрела на Сагандера, без всякого выражения, смотрела, как тот давится и тонет в алой жидкости.

Карета качнулась и встала, лошади ржали в ужасе. Разбитая дверь открылась, скрипя петлями; внутрь заглянула Инфайен Менанд. Тусклые глаза оглядели повреждения. Она вытащила оседавшего на сиденье Сагандера. На глазах Синтары бросила старика на мостовую, едва взглянув вниз — и снова сунулась в карету.

— Не ослепли? Везучая вы. Но высвобождать магию в повозке? Что овладело вами, Верховная Жрица, что привело к этакой глупости?

Пока Синтара силилась найти ответ — все еще потрясенная кровью на руках, щеки залил холодный пот — Шелтата Лор ответила: — Капитан, думаю, мне лучше поехать верхом, пусть нога еще болит.

Инфайен моргнула, всматриваясь в молодую женщину. — А ты невредима. Забавно.

— Гнев помешал ей прицелиться. Ну, не подадите руку, капитан?

Поглядев на Синтару и пожав плечами, Инфайен помогла Шелтате вылезти из кареты.

Оставив Синтару наедине с ранами, с мокрой подушкой напротив. С сиденья еще капало.

Почти истерически Синтара закричала, подзывая служанок.

Ренарр осталась в седле, а лорд Урусандер спешился и присел около мертвого историка. С высоты Ренарр разглядела, как Хунн Раал скачет от авангарда.

Шесть жриц окружили повозку, из которой еще слышался резкий, звеневший гневом и потрясением голос Синтары. Капитан Инфайен Менанд помогала Шелтате влезть на лошадь, женщина хромала, но казалась не пострадавшей от ужаса, случившегося в карете.

Ренарр прищурилась, всматриваясь. Хунн Раал осадил коня подле Инфайен. Они тихо переговорили, потом Смертный Меч спешился и подошел туда, где Урусандер встал над трупом.

— Командир? Верховная жрица?..

Урусандер нахмурился. — Говорят, ее едва задело. Пустяки.

— Лицо, полагаю, порезано? — Тон Хунна Раала намекал на веселье. — Уже послал за целителем Денала — нельзя же позволить погибнуть такой красоте, верно же? Особенно в столь важный день.

Кажется, Урусандер не спешил отвечать, рассматривая Раала. — Важный, капитан? Бедняга Сагандер стал первой трагической, бессмысленной жертвой сего дня. Боюсь, далеко не последней.

— Кровь — цена всему, — пожал плечами Раал. — Всему важному. Ну, командир, разве мы не солдаты? Нам ли не знать истину?

— Волшебство взяло первую жертву, но, кажется, жертву случайную. Заучите урок, капитан. Контроль остается иллюзией — магии все равно, как ее используют.

— Стали знатоком, командир? — Хунн Раал улыбнулся.

— Нет, просто всё очевидно. Я не готов пожертвовать рассудком и способностью мыслить. Конечно, Хунн Раал, у вас были десятки лет, чтобы ослабить мозги. — Махнув рукой, Урусандер отвернулся и сел на коня. Не видя, как Смертный Меч сверкает глазами, но тут же вновь ухмыляется.

Ренарр не сводила глаз с Сагандера. Кровь казалась черной в полумраке, как будто мужчина вдруг оброс бородой. Глаза еще открыты, но веки приспущены. А еще недавно в глазах пылал огонь. «Он сопротивлялся потерям, как подобает стареющему. Во многих достойных и честных мужах это вызывает уважение. Но Сагандер, увы, был слишком полон зависти и жалости к себе. И что же? Теперь всё равно, пламя угасло.

Сагандер, жертва случайностей. Историк мертв, но не делайте вывода о дурном знамении. Всего лишь неудачник. Но всех рано или поздно ждет провал».

Урусандер удобнее устроился в седле. — Кровь в храме, — произнес он. — Не вдохновляет.

Она глянула на приемного отца. — Верховная жрица не точит свой нож.

— Как это?

— Не жди ничего тонкого. Не от грубой магии благословленного Света.

— Бездна побери всё, — тихо буркнул Урусандер. — Я остановлю битву.

Ренарр покачала головой. — А если ты умрешь, в сражении или… — она указала на труп Сагандера, — случайно, кто потребует престол? Кто иной возьмет руку Матери Тьмы?

Урусандер молчал, следя за скачущим к авангарду Хунном Раалом. Солдаты унесли труп ученого.

— Предупреди ее. Предупреди о кровной линии Иссгинов. Назови как можно скорее наследника, пусть не будет сомнений.

Урусандер вздрогнул. — Сына нигде нет. Но если бы он был рядом… ах, все равно я колебался бы.

— Пропавший наследник — идеален. Не так ли?

Он метнул ей взгляд, словно не понимая. Она отвернулась.

Раздались звуки рогов, ибо была пора продолжить поход. Тело Сагандера небрежно свалили в канаву. Первая ворона уже села в грязь, шевеля головой, рассматривая угощение. Но пир будет кратким, ведь позади армии идут могильщики.

Вороны быстро смелели, но Ренарр уже ничего не видела, проехав дальше. «Потраченная жизнь. Вот так легко».

Через некоторое время, когда впереди открылся край низины, Урусандер бросил ей: — Как скажешь, Ренарр, как скажешь.

Она задумалась, зачем ей всё это.

Тат Лорат ощущала жар ярости, словно лихорадка пылала под кожей. Дюжина выживших из роты мужа наконец добрела до Легиона, принеся весть о катастрофе. Глупец погиб, солдат его резали, как скот. Отрицатели из леса одержали великую победу, но она знала: ненадолго.

«Мы офицеры Легиона, нам дадут имения, земли. Где еще, если не в лесах? Тогда мы вырубим все деревья до последнего, отрицателям будет негде скрыться. Загоним их, словно бешеных бродяг. Я увижу, как с них сдерут шкуры, выдубят, окрасят и перешьют на знамена для домовых клинков.

Хотя… будем честны, он оказался никаким мужем. Слабоумный деревенщина, наслаждался мыслью, что я раздвигаю ноги перед другими… гм, полагаю, бывают пороки куда хуже. Я же сдалась. Оставила попытки пробудить в нем мужество. Поняла, что мне не обидеть его, как ни пытайся.

Измена теряет жало, если жертва остается тупо равнодушной. Он улыбнулся, в первый раз услышав, что я взяла в постель другого. Улыбка язвила — ох, как язвила! Потом стало легче, но мы что-то потеряли. Возбуждение греха, запретной похоти, всё ушло. Мне оставалось лишь баловаться новичками.

Он решил отдать меня Хунну Раалу. Если бы Раал позвал в койку, я пошла бы — держа нож в рукаве. Перережь горло пьяницы, и сейчас мы были бы свободны от него и его магии, от новой тирании.

Лорд Аномандер, не стану мешать, если ты нападешь на Раала. Не буду защищать ублюдка. Мать Тьма, услышь мою молитву, пусть кожа бела, пусть я Лиосан! Дай своему Сыну силы победить магию Хунна Раала. Сделай это, и я отвергну Свет. Вернусь к тебе. Обещаю».

Инфайен Менанд подъехала к ней. — Ошибка в магии, — сказала она. — Тот одноногий ученый мертв.

Тат Лорат лишь хмыкнула.

— Это в ветре, — продолжала Инфайен. — Насилие горько и сладко. Не чувствуете, Тат?

— Нет.

— Ах, трагическая весть о гибели супруга сильно вас ранила.

— Нет времени горевать, — скривила она губы. — Гибель супруга поразила меня. Насилие? Ветер воняет грязью и ничем иным. О, не глядите так дерзко, Инфайен Менанд. Знаю, вы ищете мрачной славы. Наслаждаетесь убийствами, а мне это дело не нравится.

— Неужели вы не слышите наглого хохота отрицателей?

— Отлично слышу, но им придется дождаться моей мести. Месть будет страшной, по заслугам. Закончив, я ощущу удовлетворение, но глаза не заблестят.

— Война — простое дело, — возразила Инфайен Менанд. — Потому я ее и люблю. Избавьтесь от любого стеснения, грядут новые времена, Тат.

— Я всё решу сама, хотя благодарю вас. Знать оскорбляла нас, и сегодня мы дадим ответ. Все они слуги Матери Тьмы, и вина лежит на ней. Те, кого мы встретим в бою, не заслужили смерти.

Инфайен потрясла головой. — Но они умрут. Не время для жалости, для милосердия. Если такие мысли затуманят вашу голову, останетесь на дне долины.

— Буду защищаться, но не более того. — Тат сказала это и поразилась своей решимости. — Слишком легко вы отказались от уважения к тем, что предстанут перед нами. Лорд Аномандер, Драконус, Сильхас Руин. Забыли, как сражались с ними бок о бок? Вот так просто возненавидеть тех, что были вам друзьями? Будьте уверены, я это запомню.

Инфайен засмеялась: — Ты никогда не была мне подругой, Тат Лорат. Не трачу времени на потаскух.

Тат улыбнулась. — Я часто удивлялась…

— Чему?

— Такие, как вы, слишком легко судят.

— Какие это «такие»?

— Рыбьи глаза, боящиеся любви и торопящиеся тыкать пальцем, завидуя моей свободе, моей готовности искать наслаждения.

— Например, посылая дочку по рукам.

— О, вот что вас заботит? Не обманывайтесь Шелтатой, хорошо умеющей притворяться. Она сама просила. Как я могла бы ее остановить?

— Не верю.

«Вполне разумно. Неужели ты думаешь, что я посвящу тебя во все наши секреты? Сама говоришь, мы не подруги». — Думайте что хотите.

Они доехали до долины, когорты смещались с тракта, строясь вдоль гребня; Тат Лорат впервые увидела строй противника на дальней стороне. Там была знать со всеми своими отрядами. Она не вполне верила, что так случится. А вот в центре Легион Хастов. Она щурилась, видя плотные ряды. «Их одурманили? Узники, преступники, они должны быть возбужденными, нервными, испуганными. Должны поднять бунт». Но ряды были неподвижны, лишь три штандарта колыхались над ротами, когда ветер трепал темные полотнища.

Инфайен сказала: — Ветер шепчет обещание…

— Дура! — бросила Тат Лорат. — Это не ветер стонет, это хаст-мечи — смотри, их обнажили!

Тихий стон заполнил воздух, как будто железо познало боль и боль способна подниматься и переплетаться, создавая гобелен. Желая поймать мгновение, связать все души Легиона Хастов. Варез стоял недвижно, чувствуя внутри кружение пустоты, гадая, не есть ли это судьба, очищающая будущее. «Будущее без меня, Вареза из Ямы, труса и глупца. Просто имя на губах выживших, проходящих мимо. Скоро забудут и имя.

Как забыли многих».

Не удивительно, что хастово железо скорбит (ибо это наверняка скорбь, голоса подобны всхлипу перед рыданием). Он ждал, когда же вопль сотрясет руки и ноги, ибо руки уже похолодели, лишившись крови, а ноги подгибаются.

Варез уже надел шлем, как и все товарищи — солдаты. Пластины защелкнулись, закрывая почти весь мир слева и справа, оставляя лишь закругленную щель визора, которая казалась Варезу слишком узкой. Стон железа звучал в ушах, но это казалось холодной близостью. Так остывшая любовница шепчет, обещая лишь печаль.

Страх кружил во внутренней пустоте, ужасаясь скольжению в неведомое. Но паника казалось странно сдержанной, скованной безумным кругом. Некуда было бежать, некуда уйти в толчее тел. Он-то думал, что сумеет улизнуть, остаться среди командиров на некоем пункте наблюдения, очень далеко от места схватки. Но Торас Редоне видит насквозь, водянистые глаза слишком понимающие, память зловеще цепкая. Все подробности при ней. «Откуда это всезнание? Как легко она добралась до сути, и эта улыбка! Она слишком хорошо знает мой разум, пьяная богиня. Ныне она держит меня на ладони и катает второй — очередной комок в ужасной игре».

Он воображал себя сплетением нитей, творением небрежного мастера на ткани судьбы, еще одной жизнью в паноптикуме глупости. Как-то раньше он видел такое на стене, в каком-то захламленном коридоре — яркая искра жизни пролетает мимо, а его краски тускнеют под копотью и пылью, вытканные глаза пропали под слоями десятилетий… веков…

«Что за ритуал устроили ведьмы? Какая истина пленила душу, что принес их адский танец? Вижу ничто. Кружу в ужасе, страшась падения, шагаю круг за кругом в яростной спешке, скользя, качаясь, оборачиваясь и… о боги!»

Железо рыдало, заключенные замерли — ни звука, ни шепота, ни вздоха. А на той стороне долины Легион Урусандера двигался, сплачивая ряды. Блеклые далекие лица, железо отполировано до белизны, но в сумерках кажется костяным.

«Варез из Ямы, о да, сегодня он падет. Так решил пленивший его ткач-художник. Вон тот, в передней шеренге Урусандера. Торас Редоне обещала трусу скорую смерть. Нет ли в том милосердия?

Празек и Датенар? Да, они командуют на флангах. И сейчас — мне донесли — даже они молчаливы. Солдаты-поэты онемели, оглушенные горем железа. О, какой звук! Из шлема пронизывает череп, бунтует в мозгу — нет, не боевой клич! Не обещание славной победы. Гадающие по костям прокляли всех до одного, бедных дураков, самозваных Хастов».

— Но вы не знаете, — шепнул он. — Вас там не было. Ведьмы обещали истину, и мы были на грани. Там, в тот миг. Ощутили. Задрожали пред ней. А железо? Его ужасный скулеж? Да, это звук понимания.

«Железо Хастов скорбит. По нам».

Он поглядел на ряды врагов и ощутил жалость.

Ренарр с Урусандером подъехали туда, где стояли Хунн Раал и капитаны, перед центром Легиона. Она натянула поводья, следя, как Урусандер подъезжает к краю откоса, глядя на противника.

— Они готовы дать бой, — провозгласил Хунн Раал. — Или хотят произвести такое впечатление? Я еще не решил.

Урусандер мельком глянул на Раала и промолчал, возвращая внимание рядам на той стороне низины.

— Вижу знамя лорда Аномандера! — сказала Инфайен Менанд, привстав в стременах. — Он отверг Мать! Смертный Меч, прошу поставить мои силы против него!

Хунн Раал засмеялся: — Как хотите, капитан. Скачите к когорте. Вдохновите их смелой речью. Посулите славу и грабеж. Давайте, Инфайен, возвысим вновь величие рода Менанд!

Та посмотрела недоверчиво, как бы не оценив тона. Развернула коня и ускакала.

Не теряя улыбки, Раал торопливо сделал три глотка из фляги. — Владыка Урусандер, — сказал он, — рад, что вы присоединились. В обычных обстоятельствах я, конечно, положился бы на ваш гений и все такое. Увы, нас ждет не битва умелых маневров. Даже ваша легендарная хитрость, командир, не поможет.

— По-прежнему желаете начать битву с волшебства, Хунн Раал?

— Так точно, владыка. Это уже не гражданская война. Нет, готовы столкнуться две веры. Какой лагерь приготовился лучше? Ну, скоро узнаем.

— А если вашей магии ответят достойно, капитан?

Хунн Раал пожал плечами: — Превратите веру в стену, пусть враг скребется и ломится, отчаянно и неистово ища малейшей щели. Сила воли станет защитой. — Он изогнулся в седле, чтобы видеть Урусандера. — Сомневаетесь во мне, сир?

— Признавшись в сомнениях, я окажусь лежащим в грязи на поле брани?

Хунн Раал дернулся. — Не предвижу вашей скачки в гущу битвы, сир. Если вы поедете туда, всякое может случиться.

— И вина будет лишь на мне.

— Превратите волю свою в стену.

Урусандер ответил не сразу, словно обдумывая всё, что таилось за речами Раала. Наконец он, похоже, отмел сомнения. — Стены могут защищать, но они и ослепляют вас, Хунн Раал. Решили сделать веру синонимом невежества? Если так, буду созерцать битву с великим удовольствием и, дабы успокоить вас, останусь здесь.

Смех Хунна Раала был легким, почти беззаботным. Он махнул рукой, и несколько членов личной стражи двинули коней, фактически окружая Урусандера. — Признаю за вами мужество, сир. Вы обещаете одно, но подозреваю: вы способны поехать туда в одиночку, не ради битвы, но ради переговоров с лордом Аномандером. Ища путь мира, способ завершить битву до начала.

Урусандер помедлил, прежде чем шевельнуть плечами. — Вижу, мир давно не входит в число наших возможностей.

— Не здесь. Не сейчас. Мир, господин мой, лишь оттянет неминуемое. Мы сейчас в силе. Через год каждый капитан будет отстраивать имение и распахивать земли, и мы станем уязвимы. Нам нужна эта битва. Нужна эта победа, ошеломляющая победа. Лишь тогда будет доступен настоящий мир. Еще важнее, — добавил он после паузы, — посадить вас на трон рядом с Матерью Тьмой.

— Итак, я должен сдать командование своим легионом вам, Хунн Раал?

— Ради вашей безопасности, сир. И я лишь замещаю вас.

Золотое сияние окружало офицеров; Ренарр увидела, как подходит жрица Синтара. От нее исходил ослепительный свет. Она шествовала в окружении жриц с яркими фонарями на шестах, и солдаты расступались, сражаясь с нервными лошадьми. Не обращая внимания на суету, Синтара подошла к Раалу, потом мимо, занимая позицию рядом с лордом.

— Отец Свет, — начала она. — Я останусь рядом. Стану щитом против любого волшебства.

— На такое она вполне способна, — кивнул Хунн Раал. И подобрал поводья. — Ну, жалкий день уже гаснет. Пришло время. Капитаны, к когортам. — Он послал коня вперед, на край долины. И спустился по пологому склону.

На противоположной стороне Ренарр различила две фигуры, пешие; они тоже спустились и разделились, заняв положение перед двумя проходами меж главными частями войска.

Это казалось странным способом начать битву. Память вдруг выложила перед мысленным взором сцену: окровавленная девчонка с камнем преследует мальчишку. Ренарр видела, как та догоняет его, швыряет камень обеими руками, круша череп.

А где сейчас шлюхи? Встав в стременах, он озиралась, пока не обнаружила далеко справа неровный ряд шатров. И направилась туда.

«Лишь шлюхи сумеют выбрать лучший пункт наблюдения».

Она клялась оставаться рядом с лордом Урусандером, но это было невозможно. «И что? Он в полной безопасности. Синтара позаботится».

Она прошла полпути к обозу, когда первая волна магии воспламенила сумерки.

Широкая спина коня скрипела под ней, соря пылью и семенами, пролетавшими насквозь травяное брюхо. Сержант Тряпичка тихо выругалась, стараясь не дрожать. Големы из травы и корней, сучков и веток — лошадь мертвее зимы, но шевелятся ноги, голова качается, тракт быстро скользит мимо.

Они мчались к низине Тарн. Т'рисс снова одела необычные доспехи из тростника и травы. Едва ли они защитят от холода, однако Азатеная кажется равнодушной к мелочам. Длинные белокурые волосы давно не знали расчески, став спутанными дикими космами, придавая ей вид безумицы. Тряпичка начала верить, будто клочковатый ореол отражает сумятицу мыслей в голове.

Пещера-убежище осталось далеко позади. Нетерпение Тряпички сумело победить отвлеченное равнодушие Азатенаи. Путешествие стало своего рода согласием; хотя Тряпичка почти ничего не понимала, но сумела уловить достаточно, чтобы ощущать растущую нужду, как будто скоро случится что-то ужасное.

— Скажи снова, — крикнула она, возобновляя атаки на спутанное сознание спутницы, — что такого важного есть в низине Тарн?

— Духи шепчут это слово.

— Да, ты уже сказала.

— Ты знаешь, где это место. Потому мы едем бок о бок.

— Точно. — Тряпичка подумала и сказала: — Видишь ли, Азатеная… Не спорю против идеи о существовании духов. Хотя ни одного не видела. Но есть места, где люди гибли дурной смертью, и они смердят, как бы давно ни случилось убийство. Такой запах ты и унюхала. А твои духи — это что, привидения?

— Твои слова мучают их. Мир стареет. На месте гор остались лишь холмы. Реки изменили русла. Утесы крошатся, леса растут и пропадают. Есть разные виды жизни, иные движутся так медленно, что тебе не заметить. Но если уедешь и вернешься, поймешь: все не так как раньше.

— Как удивительно, — отозвалась сержант. — Но вернемся к духам и привидениям. Видишь ли, я верю, что им нечего сказать, ничего доброго и приятного. Полагаю, это жалкие существа, пойманные на полпути из одного места в другое. Ну, то есть… не хотелось бы следовать советам из этого угла.

— Возвращение, — сказала женщина, — порождает кризис. Точно ли всё изменилось? Реки, леса и старые утесы? Или сменился мир внутри того, кто вернулся? И начинается спор души со скалами, холмами и деревьями. Колдовская ночь так сильна, что уничтожает день. Гнев растет, разочарование копится. Отрицание терзает лихорадкой, и лихорадка родит пламя.

День завершался. Где-то на юге рокотал гром — странное дело для этого сезона. Тряпичка мельком заметила тусклую вспышку, но тяжелые тучи стали лишь темнее. — Какое дело духам до долины Тарн? Что там случится?

— Они говорят о старике в канаве. С ним мальчик, оловянные солдатики сражаются в грязи. Старик бросает жребий. Солдаты умирают. Самая жестокая битва, но рассудок мальчишки не может уловить всех подробностей. Он слышит стоны раненых и умирающих. Видит на лицах страх, боль или горе. А вот старик хохочет при любом выигрыше, хотя слезы текут по впалым щекам.

— Тебе все это духи рассказали?

— Они следят. Ничего иного не могут. Далекие события разбудили их. Они бредут по миру, беспомощные. Время собственной войны еще не пришло.

Первые уколы слякотного дождя ужалили лицо Тряпички. Облака испускали полотнища серебристого ливня и града, косые колонны мели землю. Она ткнула пальцем в южную сторону: — Азатеная, это естественно? Гром и молнии — там, над долиной?

Т'рисс резко остановилась, задирая лицо к небу… и Тряпичка увидела трех драконов — вылетели из прорехи в тучах так низко, что всадницы почувствовали биение ветра от крыльев.

Тряпичка вертела головой, следя за драконами. Они летели к югу, в бурю. Во рту пересохло, грудь сдавило. Она метнула Т'рисс дикий, испуганный взгляд: — Куда мы скачем — прямо в Бездну?

— Слышишь смех? — спросила Азатеная, удивленно поднимая брови. — Мертвецы смеются, хотя плачут. Почему же так? Я удивлена.

— Удивлена? Так тебя! Да что творится, черт!

Т'рисс пожала плечами: — О, Свет и Тьма никогда не любили друг друга. Хуже, чем Земля и Небо. Но любому, кто задумывается, очевидно: правят нами Жизнь и Смерть. Конечно, пока Смерть не забывает себя. Боюсь, это и случилось. Смерть забыла себя. Призраки здесь, еще здесь, ибо не могут отыскать врата. — Она возбужденно потрясла головой. — Какая путаница.

— Что в долине Тарн!?

— Битва. Идет битва. Ее многие ожидали, но немногие желали. Да, говорили, будто не желают, но жажда крови стала заразой, охватившей ваш народ. Вот так.

Выбранившись, Тряпичка развернула коня и, прищурившись, постаралась увидеть юг сквозь дождь и клубящиеся тучи. Вогнала каблуки в бока голема так сильно, что затрещали сучья, но существо прыгнуло вперед, переходя в галоп.

Вскоре Т'рисс догнала ее и повернула прояснившееся лицо. — Не знала, что они могут так быстро! — крикнула она и зашлась хохотом.

— Отстань, лживая ведьма!

Удивление сверкнуло в глазах Азатенаи. — Я никогда не лгала, милая. Я лишь путала тебя. Есть ведь разница, не находишь?

— Зачем?!

— Ну, чтобы сохранить тебе жизнь. Ты мне по нраву, Тряпичка. Я тебя полюбила.

«Бездна подлая, она на меня запала! Вот тупица!»

Т'рисс подвела лошадь совсем близко и сказала: — И признаюсь, что взволнована и полна трепета.

— Как это?

— Те Элайнты, разумеется. Они хуже стервятников.

— Что? Их не призвали?

— Призвали? Милая, надеюсь, что нет!

— Так какого хрена им нужно? Полное трупов поле?

— Не трупов, Тряпичка. Магии. Они питаются магией. Увы, сейчас ее более чем достаточно.

— И чья в том вина?

Т'рисс моргнула. — Ну, полагаю, моя.

— Полагаю, надо тебя убить.

— О, не думай так — ты разорвешь мое сердце! К тому же, если все выйдет из-под контроля, я тебе понадоблюсь.

Тряпичка поглядела на вывернутые бурей тучи, беспрестанные вспышки молний. Услышала слитный гул громов. «Выйдет из-под контроля?»

— И еще, — продолжала Т'рисс, — надеюсь, в самой гуще не появятся новые драконы.

— То есть с тремя ты справишься?

— Нет, конечно. Но если явятся другие, настанет особенная буря, и это будет совсем нехорошо. Но не думай, милая. Давай будем думать о хорошем, да?

— О, я готова, Т'рисс. Поверь!

— Твой тон разрывает сердце!

Тело было полно мучительной боли, покрыто синяками и кровью. Эндест Силанн полз в сторону неподвижного Кедорпула. Пар поднимался над глубокими, избороздившими склон долины ранами. Всё небо содрогалось, черные тучи распадались под ударами ослепительного света. Темнота порвалась на полосы, и вечерний свет струился сквозь них беспрепятственно. Сама наброшенная на страну магия Матери Тьмы была ранена.

Расстояние казалось огромным, словно Эндесту выпала задача проползти через целый мир. Боль накатывала волнами, напоминая обо всех вынесенных атаках. На другом склоне Хунн Раал опустился на колено, повесив голову. Он посылал волну за волной пронизанной Светом, сверкающей магии, что ровняла склоны и терзала почву, словно молотом налетая на священников.

Однако они держались.

До последнего.

Армии по сторонам низины не шевелились. Эндест гадал, что же они видят. Колдовская сила, когда наконец достигла его, подняла над землей, подбросила в воздух, щупальца ядовитого света рвали тело, как испорченный ребенок рвет тряпичную куклу.

Но дальше волна не прошла. Свет и Тьма сцепились в смертном объятии, спиралью вздымаясь к небесам, скручивая облака. Упав на землю, Эндест Силанн сражался, как и Кедорпул в сотне шагов к западу.

А потом налетела последняя волна. Эндест слышал вопль Кедорпула — словно железное лезвие скрипит по камню. Уловил вспышки сквозь вихрь защитных чар — тело Кедорпула взмыло, исторгая ужасающие количества крови, и упало наземь. Вялое, изломанное.

Но Эндест полз к старому другу под взорами тысяч.

Можно извинить. Шок — ужасная сила. Ужас вытягивает силы из плоти и ума. Ничего не остается. Любой выбор невозможен. Мир просто накренился и каждая душа надеется устоять.

«Вот гибель невинности. Мир детства пропал. Порван в клочья. Что дальше? Никто не знает. Но поглядите на меня, извивающегося как змея со сломанной спиной. Я вместо вас, друзья. Вы видели силу, и она уронила нас. Всех и каждого».

Руки цеплялись, истекая густой мутной кровью. Ладони прижимались к изрытой парящейся почве, касались камней. Он ослеплял Ее каждым броском, но это перестало иметь значение. Эндест ощущал близость смерти, а умирающего следует оставить одного.

«Владыки, мы подвели вас. Солдаты Хастов, домовые клинки, мы подвели вас.

Простите.

Но нет! Долой жалость. Мы не справились с кризисом веры. Дикое насилие лишь показало истину, как Хунн Раал — славу Света. Ах, какие жалкие сосуды…»

Он полз, и странная тень нависла сверху. Изогнув голову, он уставился в тяжелые тучи, щурясь — заметил громадные силуэты в просветах. «Любимая, ты там? Отвернись, прошу. Не смотри вниз.

Простые истины труднее всего вынести. Одинокая смерть — единственно реальная, не так ли? Самый личный акт, самая тайная битва. Оставь меня тут, и если позволят силы, я доберусь до друга. Не прошу ничего иного. Не ищу утешения.

Смерть окаймляет путь пилигрима. Следовало бы знать заранее».

— Разлад среди командиров! — вскричал дряхлый лорд. Колени его покрылись грязью, руки до странности посинели от холода. Он разместил часть солдатиков кругом, позади строя. — Негодование поразило сердце Первого Сына. Другие зовут его назад — а он готов бежать к умирающему, последнему оставшемуся внизу. Ливень и яростный ветер колотят их! Зима замораживает слезы на щеках! Он стоит, бесстрашный под напором магии!

Вренек смотрел на фигурки у канавы. Наступление заняло мало солдат, ведь лорд настаивал на магической дуэли. Пока старик торжествующе кричал, бросая кости, небо опустилось и обрушился ледяной дождь. Дрожащий, жалкий Вренек сжался под ливнем. Снова и снова он кидал взор на оставленное копье, видел, как лед нарастает на железном острие, как вода мочит древко. А старик продолжал рассказывать.

— Вот, — произнес он хрипло, — когда рвутся сердца. Подняты старые знамена. Честь, верность. Даже… ах, разве это не горькое горе? Поднято знамя последней добродетели, произнесено редкое слово, и в сладостной тени, Вренек, солдаты гибнут десятками. — Он упал на спину в канаву и смотрел в почернелое небо, ливень хлестал изможденное лицо. — Так услышим их речи? Они стоят почти одни. Лицом друг к другу, и все скрытое разворачивается. Ах, что за красота! Что за достоинство! — Грязные руки впились в лицо.

Вренек вгляделся в солдат, увидел, что старик переместил умирающего поборника к павшему его товарищу; а поборник Вренека еще стоял, погрузившись в грязь по колени. «Повалить и его? Не пора ли избавиться от них?»

Гром стих, вспышки молний погасли; закат и сумрак безмолвно сражались в небесах. Колонна духов тянулась мимо, каждый бессмысленно поворачивал голову к обочине.

— Однажды, — бормотал лорд, найдя глазами Вренека, — ты станешь мужчиной — нет, не надо торопливых уверений. Можешь носить оружие. Можешь неловко размахивать копьем, изображая бессердечие, щурить тусклые монетки глаз, но эти маски тебе еще слишком рано надевать. Лицо еще не отлито в форму, которую стоит смело показывать.

Вренек поднял голову, хмуро глядя на старика.

— Отливка из твердой глины, пустота ждет, когда в нее вольется нечто, поддающееся ковке. Так мы отливаем детей во взрослость. Увы, слишком многие оказались неумехами, работая над формой. Мы небрежны, мы слишком заняты собственными страданиями, и все нами сделанное искажено, правдиво отражая наши уродства. — Он слабо махнул рукой. — Как вот они, солдаты.

— Миру нужны солдаты, — сказал Вренек. — Произошли дурные вещи. Народ унижен. Солдат дает ответ. Солдат наводит порядок.

— В твоем описании это честная позиция.

— Да, милорд. Честь. Вот что должно быть в сердце солдата, и стражника, и охранника. Храни честь в себе, и будешь защищать честь — не только свою, но и чужую.

— Тогда спрошу тебя, Вренек из Абары Делак: носит ли честь мундир? Опиши его, мальчик. — Лорд указал на солдатиков. — Синий или зеленый? У чести особая кожа? Черная или белая? Синяя или серая? А если она носит всё сразу? Или ничто из этого? Что, если никакой мундир не дает носящему права на честь? Всего лишь тряпка, кожа и железо. Защита для любого, и при чем тут честь? — Он вдруг сел, глаза засияли. — Но вообрази новый тип доспехов, юный друг. Тот, которому есть дело. Доспехи такой силы, что меняют носящего их. Форма, дерзающая бросить вызов путям взрослых мужчин и женщин, форма, заставляющая тела и души, что в них, искать новую истину!

Вренек потер лицо, ощущая жар. — Грип Галас сказал, что домовые клинки лорда Аномандера — отряд, требующий от членов высочайших добродетелей. Значит, мундир имеет честь.

Лорд скорчил гримасу и снова сел. — Пока честь не потеряна. Железо прочно, но слова мягки. Можно выжать слова, все наши декларативные добродетели, в любую безумную, сводящую с ума форму. Пусть честь капает кровью. Пусть добродетель уносит жизни. Пусть совесть станет оружием огня и злобы. Нет, юный Вренек, я говорил о неподкупной истине… посмотри на мой Легион, Легион Хастов! Я кое-что открыл, изучая свои клинки и латы. Причину их криков, их воя. Не жажда крови. Не веселье от убийств. Вовсе нет.

— Так что же?

Лицо лорда внезапно исказилось, покрываясь морщинами горя. Он упал и тихо зарыдал.

Вренек смотрел на оловянных солдатиков. Он слышал о легионе Хастов. О мечах, которые, как говорят, прокляты. Теперь, значит, и латы. Он посмотрел на лежащее копье, на оледенелый железный наконечник.

Хотелось уйти от старика с его слезами и путаными речами. Солдаты нужны, когда дела идут плохо. Когда народу нужна защита. «Синие или зеленые? Что, единственная разница? Что, если солдаты прекращают защищать народ? Начинают защищать что-то иное? Что, если это ужасные вещи, жестокие и эгоистичные? Куда пропадет честь?»

— Достоинство, — пробормотал старик и зарыдал пуще прежнего.

— Милорд?

Слабая рука чуть качнулась. — Продвигай когорты, дитя, пусть мои разлетятся соломой на ветру.

— Но, милорд, ничего не изменилось!

Старик глубоко прерывисто вздохнул и покачал головой. — Все изменилось, юный друг. Игра сочится кровью. На моей стороне священники никнут под грузом сомнений. Богиня безлика, ее темнота поглотила всё. На твоей стороне сияет ослепляющий свет. Мы ведем войну против своего ничтожества, и потому она привела нас на край гибели. Направь отряды в долину. Драконов мы пока что игнорируем.

«Драконы?» — Милорд, расскажите еще про Первого Сына. Почему он спорит с соратниками?

Старик утер лицо, запачкавшись грязью. — Его сделали бесполезным, пусть меч выхвачен. Он стал свидетелем гибели жреца, разорванного равнодушием Куральд Галайна. Он видит, что сила игнорирует правых; что ее может схватить любой — клинок в ночи, мастерство убийцы. Душа его дрожит, юный Вренек, и вот прибыл Консорт, гнев клубится, но достоинство держится. Понимаешь, какой ценой?

Вренек покачал головой: — Не понимаю достоинства, милорд. Что оно такое, на что похоже.

Красные глаза сузились, старик кивнул. — Да, вижу, — буркнул он.

Вренек стал придвигать солдат к неровному дну канавы. Потоки дождевой воды прорезали там борозды, ледяная вода замерзла, кристаллы поднялись крохотными замками. Он сокрушил немало ледяных фортов, пока расставил солдат в подобие строя.

— Мы увидим алую грязь, — сказал лорд. — Тела полетят ливнем, багряным и горячим. Трусы и герои падут заодно… — Он начал двигать солдат вниз, навстречу врагу. — Тем временем аристократы проклинают друг дружку и отходят, обнажая мой фланг. Видишь ли, они считают себя особо умными. В отличие от Хастов, держатся за привилегию выбирать. Если сердца их хрупки, прилив не повернуть, всех смоет в океан грядущего. Их нет, Вренек. Я обнажен. Не важно, Консорт возьмет своих дом-клинков и встретит тебя, Вренек. Столкновение ужасно, ибо нет солдат лучше обученных, яростнее стоящих за своего господина.

Старик склонился к Вренеку, глаза запылали. — У него нет выбора, понимаешь. Ты ведь видишь, не так ли? Скажи, что понимаешь. Нет выбора! Как и у Первого Сына! Они подобны, они зерцала чести. — Он отпрянул, схватил двух солдатиков и поставил лицами друг к другу. — Вот так. Запомни то, что увидел здесь, Вренек. Никакая скульптура не передаст их поз. Ни один живописец не нарисует этот день. Ни краска, говорю я, ни мрамор, ни бронза. Ни холст, ни песнь. Поэтам не дано описать этот день. Никто, друг мой, лишь ты и я. Глаза их встречаются и они принимают друг друга, и мчатся в бой, чтобы спасти один другого. — Голос прервался, старик всхлипнул и неистово утер слезы.

— Бросите кости, милорд?

— Что? Нет, не надо. Трусы и герои, мудрецы и глупцы, красная грязь примет всех. И ладно. Однажды я нашел зайца в силках, он сражался с ловушкой. Искал выхода снова и снова — когда я наклонился, увидел: усилия содрали кожу с кости. Я поглядел ему в глаза и увидел… правду. Страдание знакомо не нам одним. Этот язык понятен всем живым существам. Битва сдирает всё, оставляя лишь страдание — даже крики победителей обнажают тоску по утерянному. Облегчение рыдает, сравнявшись с худшим горем. Живые сетуют на удачу, умирающие проклинают ее. Выжить означает — шататься в неверии, и дальнейшая жизнь пройдет в бегстве от этого мига, от воспоминаний об этом дне. Ты бежишь, друг мой. Любой ветеран бежит и бежит до дня смерти. — Он распластал ладони по лицу, сжал лоб. — Увы мне, кто еще посмеет посмотреть правде в лицо? Выжившие должны жить с… с потерей.

Вренек следил, как лорд отрывает руки от лица и начинает ронять солдат. Без броска костей, без торжествующих криков. Вренек тоже плакал, хотя не понимал, почему.

— Стройте особняки, — бормотал лорд. — Расчищайте земли. Сажайте семена, разводите стада. В любимые комнаты несите изысканную мебель, драгоценные гобелены. Толстые ковры на пол, дрова в очаг, дети кричат и сосут титьку. Приходят поэты и менестрели, устраиваются пиры. Богатство напоказ. Но в разгар ночи, пока не погасло пламя, ты сидишь один и бежишь, закрыв глаза. Бежишь и бежишь, вечно и вечно. — Он уронил в грязь очередного солдата. — Горе победителям, Вренек. В победе они теряют всё. Убивая, сдают свои жизни. Грабя, уничтожают любовь — единственное, за что стоило бороться.

— Я сражаюсь ради любви, — шепнул Вренек. — То есть за Джинью, которой они навредили.

Лорд моргнул, лицо его было мрачно. — Брось копье, — велел он. — Беги к ней. Верни то, что она потеряла.

— Но… как?

— Месть сжимает сердце, Вренек. Этот путь гнусен.

Вренек вытер слезы и поглядел на поваленных солдат.

— Готово, — бормотал лорд. — Флаг сбит. Драконус бежал, все клинки его Дома изрублены. Он плачет от гнева и мрак объемлет его. Хасты — мои возлюбленные Хасты — уполовинены. Трус вышел вперед, видя обнаженный фланг и неминуемую резню. Он взбунтовал товарищей, явив изрядную смелость, и обратил в отступление. Многие могли бы умереть, но живы благодаря ему. Торас Редоне — о моя славная Торас… не вижу ее участи. Не решаюсь. Поэты-солдаты еще живы — Первый Сын будет рад, я уверен. Они сражались храбро, как и ожидалось, но потеряли коней и бредут с Хастами. Оружие в ножнах, железо молчит, они зализывают раны и смотрят друг на друга — видишь ли, это как ритуал. Ужасный ритуал. Он отнимает все блага — все. Честь, верность долг — бросьте их! Ни один солдат не найдет утешения во лжи. В самой важной лжи, той, что не дает сойти с ума. Бедные мои Хасты!

— Не понял, — сказал Вренек.

— Любой солдат видит истину, внутри и снаружи…

— Милорд?

— Вот она: нет прощения за всё, вами сделанное. Нет. Оправдания сползают, обнажая дела. Нет укрытия, нет кожи. Обман невозможен. Они забирали жизни! Не только в последней битве, но во всех битвах жизни — в тех, что привели их в рудники, ранили столь многих, заставили любимых и родных страдать! Вот отчего скорбело железо. Оно знало заранее. — Он склонился вперед, глаза раскрылись шире. — Возьми мужчину или женщину, избавь от всей лжи, пусть обнажатся пред собой, пусть души предстанут голыми. И сделай их солдатами. Вели им убивать. Видишь? Никакие доспехи им не защита. Любой меч предстанет лишь тем, чем является — полосой острого металла для жатвы жизней. Ну же, — шептал он хрипло, — смотри, как они бредут с поля брани. Смотри в лица под шлемами. Узри глаза. Говорю тебе, Вренек, степень их отчаяния не вообразить. Ни тебе, ни мне. Но я, я вижу ее. Вижу!

Они сидели в молчании, неподвижно, хотя волны боли текли через старца, заставляя его морщиться. Вренек отвернулся, ибо смотреть было мучительно. Солдатики лежали в канаве. Мысленно он слышал стоны раненых и умирающих. Видел, как другие бегут с поля и, в соответствии со словами лорда, глаза их казались разбитыми. А где-то вопили в торжестве, но неуверенно — будто они делали лишь то, чего от них ждали, будто попали в ловушку… Ложное удовольствие. Ложный триумф.

Но старик еще говорил об облегчении. О чуде, о дрожи неверия: ты выжил, тогда как столь многие пали. Он вспомнил свое падение, снова… как лежал на земле у поместья, сжавшись, зажимая рану.

Самое грустное, знал он теперь, что умирающим еще есть что сказать. Они хотят взглянуть в знакомые лица. Утащить с собой наслаждения жизни. Умирающие тоскуют по объятиям любимых, и мир их полон горя.

Казалось, он слышит тоскливые песни хаст-мечей, стоны шлемов и плач кольчуг. Солдаты шагали из долины нестройными рядами, многие поддерживали раненых товарищей. Доспехи были на всех. Железо вливало голос в хор истощения, в песню потерянных.

На миг его желание идти туда ослабело. Если взрослые так провалились, к чему искать их?

— Вренек.

Он взглянул на старого лорда и увидел: половина его лица обвисла, словно оттянутая незримой рукой. Даже имя прозвучало скомкано, невнятно. — Милорд? Что с вашим лицом?

— Маска. Разбилась. Слушай.

Старик сидел криво, правая рука подогнулась. — Иди же. Если должен. Иди в бой. Скажи им.

— Сказать кому? Что?

— Моим Хастам. Скажи им. Мне жаль.

— Сказать что жаль? Чего жаль? — Вренек встал и подобрал копье. Отороченное инеем древко ужалило ладонь, но лед быстро растаял.

Лорд повалился набок, рядом с линией своих солдатиков. Он пытался, дергая щекой, подтянуться на левой руке к игрушкам. Потом одним резким движением повалил немногие оставшиеся. Лег, закрыл ладонью лицо, снова плача. Левый глаз стал красным, слезящимся. — Жаль, — проскрипел он. — Всё кончено. Всё кончено.

Он уснул.

Вренек помедлил — и снова положил копье. Перескочил канаву, стаскивая вощеный плащ — подарок самого владыки Аномандера — и укрыл лорда.

Ветер впился в прорехи туники. Дрожа, он схватил копье и заковылял к обочине. Влился в массу марширующих призраков.

Держась обочины, он мог избегать контакта почти со всеми. От быстрой ходьбы холод развеялся.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Едва первые сполохи волшебства озарили небо на востоке, историк Райз Херат бежал с вершины башни. Башмаки стучали о ступени, от быстроты кружило голову. На главном уровне Цитадели он пересек проходы и коридоры, никого не повстречав, и снова пошел вниз, пока не оказался в зале — хранилище неудачных древних статуй, груд гнилых скатанных гобеленов, забытых портретов. Не заметив бронзовое чудище, скульптуру из рычащих псов — так занимавших его недавно — историк подошел к складу гобеленов.

Какой-то заботливый служка пометил каждый свиток, выцветшие записки сообщали название и подробности о каждой работе. Имелся и порядковый номер. Но если в архивах Цитадели был общий каталог, Райз о нем не ведал… Встав на колени, он теребил кожаные записки на краях рулонов, щурился, ибо чернила почти лишились цвета. Наконец он нашел искомое.

Было трудно вытащить гобелен из груды, многие другие попадали и развились на полу. Пыль жгла глаза, из носа потекло. Он скорее ощущал, нежели видел моль, касавшуюся крылышками кожи лица.

Найдя незанятый участок пола, Райз Херат раскатал находку. Фонари были ему уже не нужны. Тьма ничего не скрывала. «Тем хуже». Он стоял и взирал на сцену, вытканную разноцветными нитями. «Битва Бури в век Основания, мастер неизвестен». Последний раз он видел это тридцать лет назад, хотя едва ли мог припомнить, в каких обстоятельствах. Кажется, гобелен нашли в кладовой с посудой, тогда население Цитадели прирастало служителями культа, помещения перестраивали. Возможно, была вскрыта давно запертая комната. Детали не важны, название еще менее.

«Какая битва? Какая буря? Какой век Основания?»

Он видел толчею фигур на голой земле, дюжины летящих драконов в рваных тучах над сражением. Глаза сузились, отыскав вершины двух холмов, на коих стояли командиры враждебных армий. Одну из высоких воинственных фигур окружало пятно, словно что-то прожгло ткань, зачернило воздух вокруг мужчины.

Он-то счел это повреждением, пятном цветной плесени или следом от слишком близко поднесенного факела. Но сейчас историк видел: сами нити гобелена черны.

«Он. Драконус. Шлем скрыл лицо, но манера держаться предала его. Это и темнота, словно пелена дыма. Я видел ее сегодня, пока он шел через Терондай.

Бездна подлая, что мы наделали?»

Сзади раздался голос: — Я искала вас на башне.

Херат закрыл глаза, не оборачиваясь. — А нашли здесь.

— О вашем пути донесли, — сказала Эмрал Ланир. — Это ведь мой храм.

— Да. — Историк открыл глаза и уставился на гобелен у ног. — Бывает честь… и бывает глупость.

— О чем вы?

Он не оборачивался. — Если в течение жизни мы обнаруживаем себя на одном месте, снова и снова… какой урок извлечем? Что добровольный идиотизм торжествует, избегая усилий самопознания, размышления и созерцания? Как случилось, верховная, что жизнь мужчины или женщины горестно походит на историю целого народа?

После долгого мгновения она подошла и встала рядом.

— Драконус, — сказал Херат, — уже делал это. Видите пелену мрака, носимую им словно плащ — или крылья? Видите женщину рядом? Кем была она, вот интересно? Какие забытые предки принимали его дары, только чтобы исчезнуть из памяти поколений?

— Всего лишь пятно. Ваше воображение…

— Не справляется с истиной, — бросил он резко. — Ослепите себя, если угодно. Но я наконец-то начал понимать…

— Что? Что вы поняли, историк? Мы сделали то, что требовалось.

— Нет, думаю, нам не удалось.

— О чем вы?

— Я видел Драконуса в сопровождении Келлараса. Они спешили в долину Тарн.

— Да, чтобы Драконус вернул своих дом-клинков.

— Так не будет, — пояснил Херат. — Не с ним. Это его битва. Это его война с самого начала. Мы просто не понимали.

— Несете чушь, — взвилась Ланир. — Виноваты Лиосан. И Легион, и Хунн Раал…

— У неудачи множество зеркальных граней, Верховная Жрица, и каждая подобна ловушке. Каждая внушает, что настоящий момент уникален. Вы сосредотачиваетесь на деталях, забывая о факте неудачи. Так, — закончил он, — неудачи нарастают незаметно и невозбранно, и мы даже не узнаем…

— Чего?

Он пожал плечами: — Собственного отражения. — Дыхание женщины прервалось, но он безжалостно сказал: — Невеликое откровение, Верховная Жрица. Мы не одиноки в… ошибочных суждениях. Драконус и пути любви… думаю, всякий раз пути любви ведут его на путь войны. Назовите его дураком — это легко. Но и тогда, Эмрал, уделите этому мужу мгновение жалости.

— Он должен был быть единственной нашей жертвой, Херат. Мы послали Сильхаса, мы делали лишь необходимое. — Она равнодушно махнула рукой, глядя на гобелен. — Это ничто. Паучья сеть для вашего страха и воображения. Оставляю вас сражаться с нитями ткани. Я же продолжу готовиться к прибытию сообщницы из Лиосан.

Не видя смысла отвечать, он слушал затихающие шаги.

«Ах, Драконус. Бедный, заблудший мужчина. Вся власть, все годы — сколько тысячелетий? А ты так и бредешь впотьмах, руги нагружены дарами, слова лишены жизни и жалки.

Вероятно, вас, Азатенаев, слишком мало. Скорее разобщенная семья, нежели чудотворные чужаки. Вероятно, вы знаете друг друга слишком хорошо. Или, Драконус, твоя ошибка — лишь твоя, личная, глубоко вписанная в кровь и кости, в сердце слишком щедрое, слишком увлеченное, раздувшееся от намерения дарить, не получая ничего в ответ. Ты превратил дар в оружие… ах, ничего, ничего ты не понимаешь, не правда ли?

Подумай о друзьях, славный сир, их так мало, они так уклончивы. Мало кому удалось сравняться с тобой в широте души. Лишь Аномандер может стоять наравне, но разве назовешь это равенством — ему неведом твой секрет. Что, если он подозревает…»

Херат почти видел их, там, на гребне у низины Тарн. Как, гадал он, прошел судьбоносный разговор? Напряженно и кратко, на манер мужчин, для которых дела и жесты важнее слов. Встреча взоров, догадки о намерениях, потом, наконец, простой кивок, выражающий всю трагичность грядущего.

«Описать ли их встречу? Не историк ли я, запертый в клетку свидетель, дрожащий пред безумным миром вовне?

Вижу косой ливень с мрачного неба, тусклый зимний вечер, но буря еще не пришла, лишь первые намеки… Вижу, лорд Аномандер оборачивается после усердного изучения далеких вражеских порядков… или оборачивается после гибельной магической волны, лик искажен печалью…

Нет, давайте повиснем над плотью битвы, прежде чем она остынет. Будем качаться и вращаться, глядя туда и сюда. Увидим Драконуса, сходящего со взмыленного коня. За ним капитан Келларас, столь бледный, что почти не выделяется на фоне. Единственный свидетель, марионетка. Зрителей мало. Ни один не отважен настолько, чтобы подойти и подслушать мужской разговор. Лишь капитан, лицо на ткани, выцветшей за протекшие века. Имя его будет забыто, дел его не упомянет никто.

Как и готовые сойтись армии, он лишь пометка, пара строчек ритмической декламации в сказании о битве, о лихорадящем времени, о падающих на колени и пропадающих вдали.

Что ж, он смотрит, как двое приветствуют друг друга. Они друзья, да, и каждый думает о многом, видя друга. Будущие века ничего не поймут. Битва за страсть женщины, да, вполне простое толкование — к чему вообще мотивы? Имеют значение лишь дела. С одной стороны любовник, с другой приемный сын.

И все же их разговор вовсе не об этом. Да, я знаю достаточно, чтобы заявить: такие мысли не пришли им в голову. Ни тогда, ни потом.

— Консорт.

— Лорд Аномандер, — отвечает Драконус, почтительно склоняя голову. Минимальное движение, но брови Аномандера взлетают. Прежде взаимное их уважение не требовало никаких жестов. Аномандер равнодушен к чистоте своей благородной крови. Драконус знает: это не высокомерие избранного Первенца Тьмы. Но Аномандер и не пренебрегает привилегиями. Попросту отвергает всю шараду. Потому эти двое и стали друзьями.

Но теперь, там нечто изменилось.

— Вижу, милорд, — продолжает Драконус, — мои домовые клинки поставлены на вашем восточном фланге. Вижу, Айвис уже готов, он в боевой маске.

Однако Аномандеру ничего не известно о возвращении консорта в мир, о договоренностях с Сильхасом. — Да, Драконус. Они — самый мощный кулак, и Легион Урусандера вскоре это поймет. А промежуток между ними и Легионом Хастов держат Сильхас Руин и мои дом-клинки.

Тут Драконус обращает взгляд к западному флангу, где кипит суета, где мятутся знатные вожди. Лицо его напряжено, но через миг разглаживается. Он смотрит на Аномандера. — Милорд, ваш брат приходил ко мне как главнокомандующий.

Теперь лицо Аномандера выражает острое внимание. — Я извлек меч, — провозглашает он. — Занял место, которое мое по праву.

— Значит, милорд, я должен занять свое.

Повисает молчание меж двумя мужчинами.

Вот так? Так просто? Консорт скачет принимать командование над своими клинками, далеко на восточном фланге. Собрание знати взрывается притворным гневом. Разозленный дерзостью консорта, западный фланг рассыпается. Роты поворачиваются, отходят, высоко неся знамена обид. И тотчас же исход битвы становится ясен любому».

Райз отвернулся от гобелена. Поднял голову, как тонущий выныривает на поверхность, и огляделся. Его окружали статуи из бронзы и мрамора, контрастные, резкие цвета. Великие вожди, героические солдаты, имеется даже горстка ученых и государственных деятелей. Не было порядка в этой толчее, и Райз Херат изучал их — а слышал шум нарастающей битвы. В тусклых тенях комнаты воображение пробуждало к жизни все статуи, оружие взлетело. Началась резня.

Он резко вздохнул, утихомиривая сумятицу, замораживая фигуры на постаментах.

«Но потом было высвобождено колдовство. И подавлено, сделавшись бесполезным в схватке Света и Тьмы. При любом ином исходе все сводится к одному зловещему мгновению. Аномандер, Драконус, Келларас, все уничтожены адской магией. И Хунн Раал шагает по полю, превращенному в пепелище. Даже легион победителей молчит, устрашенный побоищем.

Нет. Давайте отставим магию. Любой меч встретит меч или щит. Страх и отвага, неудачи и триумфы… какой жалкий танец. И он еще не начался. Вернемся к Драконусу с Аномандером. Жрецы ответили Хунну Раалу. Ничего не изменилось.

— Презираю колдовство, — говорит Первый Сын тихо и напряженно. — Вот что нас ждет? Хунн Раал и ему подобные устроят пародию на битву?

Лорд Драконус глядит на Келлараса, лицо его непроницаемо. Подходит к Аномандеру, и Келларас тоже приближается к ним.

Лорды смотрят на долину, где мокрый снег скопился грядами на истерзанном дне. Там и тут пар или дымок поднимается над почвой.

Драконус отвечает: — Отвергнешь меня, друг? Не сражались ли мы прежде бок о бок?

Аномандер вздрагивает, поворачиваясь к Консорту. — Просишь разрешения уйти, Драконус? Почему?

— Прикажи отступить — я так и сделаю. Но пойми, Аномандер… Я заберу Айвиса и своих дом-клинков.

— Ты разобьешь ему сердце.

Драконус чуть оборачивается, щурится, глядя на Айвиса во главе конного отряда — а взор капитана прикован к господину, словно он ждет призыва на совет. — Вижу. Он охвачен пылом. Мне ли удивляться?

Аномандер кивает. — Легион Урусандера готов наступать. — Он осматривает вражеские ряды и задает самый опасный вопрос: — Как поживает Мать Тьма?

Похоже, Драконус дрогнул от простого вопроса. — Она отвергает меня. Боюсь, она проникла в мои мысли и наши отношения ранены.

— Смертельно?

— Не могу сказать? Ты был бы доволен?

Аномандер качает головой. — Нет, вовсе нет, Драконус.

Проходят немногие мгновения, армии медлят, небо теряет волю и дождь затихает. Странное изможденное безмолвие овладевает закатом. И Драконус говорит: — Я смогу исправить.

Что-то мелькает на лице Аномандера — словно ему дали пощечину — но он кивает. — Драконус, я могу назвать это лишь любовью. И великим мужеством.

— Я всё исправлю, — повторяет Драконус.

— Так примите командование флангом, сир. Айвис и Сильхас ждут.

— Я поведу своих клинков, — говорит Драконус. — Вашему брату оставлю его отряд.

— Как пожелаете.

— Аномандер?

— Да?

— Мы не сдадимся.

— Да, Драконус, я и не думал.

— Она увидит, верно?

Аномандер молчит.

Драконус проводит рукой по лицу и добавляет: — Дело в вашем брате, Сильхасе Руине.

— Драконус?

— Я мчался сюда, друг, гадая, не захватили ли вы моих домовых клинков. Не отняли ли их у меня.

— А, понимаю. А если бы?..

— Я поговорю с Айвисом. Аномандер, я решил не верить.

— Спасибо.

— Ваш брат…

— Позже, может быть? — говорит Аномандер крайне решительным тоном.

Драконус еще миг всматривается в друга, лицо каменеет в некоей покорности судьбе — и отворачивается, идет к взмыленному коню. Садится в седло и скачет на левый фланг, к своим дом-клинкам и Айвису».

Райз Херат вздрогнул, моргнул, протирая глаза. Кратчайшая пауза, и звуки битвы вернулись — скрипучий диссонанс почерневшей бронзы и белесого мрамора, статуй, плененных безнадежной войной. «Жалкая плоть подводит доспехи и гневные клинки Хастов. Пленники, преступники умирают во имя отвергнувшей их цивилизации. Им не удалось процвести, и теперь они гибнут десятками.

Айвис падает, защищая господина. Сильхас бушует, рыдая, меч хлещет всех осмелившихся подойти близко. Лорд Аномандер покрыт кровью. Он прорубил себе дорогу, но видит неминуемый исход побоища. И уходит с поля, карабкаясь по глинистой грязи склона. На гребне показывается знамя Тисте Андиев. Он подходит к юноше, его держащему. Бережно берет высокий трепещущий шест из рук…

А Драконус? Его нигде не видно. Тела не найдут.

Нелегко убить Азатеная».

Херат поднес руки к лицу, погружая жуткую сцену в благословенную темноту. «И это сделали мы. Эмрал и я… Побери нас Бездна».

Знамя накренилось и упало.

«Конец. Все кончено».

Закричав, он ушел из Комнаты Стыда, шатаясь и сталкиваясь со статуями, не отрывая карающих ладоней от глаз. Не раз он падал и неистово вскакивал. Потеряв ориентацию, покрывшись синяками и ссадинами, он шел дальше — только чтобы оказаться заблудившимся среди великанских фигур.

Они толпились вокруг. Тянули руки, уже замаранные его кровью. Визжа, он пригибался и брел… брел…

Комнату оглашали стоны. Наконец, тысяча голосов завыла от боли и горя.

Повторяя имя одного мужа.

— Она готова к встрече.

Верховная жрица Эмрал Ланир неуверенно подняла глаза, увидев в дверях Гриззина Фарла. Поднесла к губам мундштук и в очередной раз затянулась дымом. Наполнила легкие, чувствуя знакомый укус, и потрясение сменилось тихим удовольствием. Нахмурилась, качая головой в ответ бородатому здоровяку. — Простите, сир?.. Кто готов к встрече?

Почти смущенно Гриззин Фарл вошел в покои. — Мать Тьма. Ваша богиня. — Он помедлил и пожал плечами. — Раненое сердце сжимается, как кулак. Она увидит вас, а вы увидите ее. Вне темноты, явление из плоти, крови и, вероятно, слез.

Ланир испустила струю дыма и фыркнула: — Малость поздновато.

— Такое легко не проходит, Верховная Жрица. Даже для богини.

Ланир далеко не сразу отбросила трубку и встала. — Пришли вести от Тарна?

— Еще нет.

Видя его колебания, она склонила голову к плечу. — Давайте. У вас ведь есть свои… способы.

Он вздохнул. — Лорд Аномандер бросил знамя. Битва окончена. Торжествующие Лиосан приближаются к городу. Много убитых. Хотя, — добавил он, — могло быть и хуже.

Она села, вся сила ушла из ног. Дрожащая рука искала трубку. — А… Драконус?

— Пропал.

— Не погиб?

Гриззин Фарл отвел глаза. — Думаю, пропал — подходящее слово.

— Мать Тьма знает?

— Узнала некое время назад. Да.

Ланир коптила потолок, рассматривая Азатеная сквозь кольца дыма. — Теперь она желает видеть главную служительницу.

— Да.

— Зачем?

— Думаю — предположил он, — нужно готовиться. Грядет свадьба, верно?

Она тут же вскочила, оправляя платье. — Ведите, Азатенай.

Путь был недолгим. Они не обменялись и словом, пока не пришли к Палате Ночи.

Хирург Прок оперся о раму окна, ладонью правой руки плавя лед на тонком пузырчатом стекле. — Флаг на башне приспущен, — сказал он. — Поражение. Сдача. Оккупация. Но, — добавил он, обернувшись к Сорке, — они чужаки лишь по обычаям, и вскоре все размоется. Предвижу соединение и могу лишь гадать, какое племя родит сей союз. — Он поднял фляжку, глотнув спирта.

Сорка огляделась, подошла к плюшевому креслу и тяжело уселась в него. — Берегитесь факела, дыхнете — и вспыхнет.

— Если мои речи рождают пламя, то весьма вялое.

Она достала железную иглу и начала прочищать трубку.

Прок поглядел на дверь, через которую недавно ушла леди Сендалат с дочерью, спеша на судьбоносную встречу с сыном. Он слышал, что в Цитадели есть два заложника: девочка, почти одичавшая от плохого присмотра, и Орфанталь. Незаконный сын Сендалат. — Я отлично выпил, — признал он, кивая. — Но тупое облегчение кажется пародией на чувство. Сердце еще стучит, но не готово порваться. Скорее я слышу отдаленный плач. Вот сомнительные дары пьянства.

— Вы точно поняли сигнал с башни?

Он кивнул. — Грехи мои тяжкие… Где-то на востоке упало знамя. Защитники Матери разбиты. Победа и поражение. Оба состояния замерзли во времени. Яркий момент, но цветок быстро вянет.

— Вы видели слишком много битв.

— Да, но уверяю вас: и одной бывает слишком много.

Она зажгла трубку. — Итак, свадьба.

Прок кивнул. — Празднование слишком торжественное и фальшивое. Вижу жениха и невесту в круге клинков. Они улыбаются? Подают друг дружке руки? Троны действительно поставят рядом? Престольный зал, половина осияна светом, половина погружена во тьму? Пьянство украло дар воображения, но я всегда считал это благом.

— Любопытство в вас тоже угасло?

— Не угасло, а замерзло и умерло. А в вас?

— Будет неловкость, — сказала она, чуть подумав. — Как и подобает. Неохотные свидетели с трудом находят слова, пытаются выжать из себя необходимые улыбки и поздравления. Церемония напыщенная, но в конце концов неудачная. Рада, что меня не пригласят.

Он безрадостно улыбнулся ей. — Нас, простецов, избавят от испытания. Впрочем, думаю, какое-то публичное зрелище будет предложено. Символы нужны, чтобы успокоить тревоги.

— Рассудок госпожи Сендалат сломлен, — буркнула Сорка, щурясь на трубку.

— Потрясение берет свою дань постепенно. Рассудок ее должен отойти в сторону, найти убежище. Возможно, — предположил Прок, — в детских воспоминаниях.

— Она не впадает в детство, лекарь.

— Да, согласен. Нечто исказило ее душу.

— Боитесь за ребенка?

Он косо поглядел на нее. — За которого?

Сорка отвернулась, раздувая трубку. И резко сказала весьма сухим тоном: — Как там надгробная плита?

— Простите? Какая плита?

Она состроила гримасу. — Ну, кто из них умер? Лорд Аномандер? Капитан Айвис? Или сам лорд Драконус? — Он не отвечал. — Мне нравился страж ворот Ялад. Такой старательный, а? И заботливый к госпоже и девочке. Надеюсь, он еще жив.

— К этому все сведется, верно? К подробностям управления. Вы, чинуши и бумагомараки, выползаете из всех щелей. Кому что отходит, кто платит, кому заплатили. В загородные имения полетят письма, полные сожалений, но и святой гордости за отдавших жизни во имя… чего-то там.

Она всматривалась сквозь клубы дыма. — Не нравятся такие, как я?

Он пожал плечами: — Нужды управления требует внимательности, едва осядет пыль или, скорее, едва кровь впитается в глину. Ненавижу ли я чинуш, столь важных для жизни цивилизации? — Он резко выдохнул. — Возможно. Скрипучие перья вместо знакомых лиц, списки вместо грез и желаний. Святое чудо жизни сведено к примечаниям на полях. Что мы отдаем, Сорка, ради нужды организовывать, упорядочивать и подытоживать?

— К счастью, — отозвалась она, — моя задача бездушна, моя работа требует бездушия, моя работа требует отдать душу. Вам не вообразить, лекарь Прок, медленной гибели души под равномерное подергивание руки.

Прок вгляделся в нее, подошел и взял за руку. Она подняла глаза и выдавила беспомощную улыбку.

— Привет, мать, — сказал Орфанталь, вставая со скамьи. — Это она? Моя сестра?

Сендалат встала у двери, держа за руку девочку с волосами темнее вороньего крыла и сияющими глазами. Собственные ее глаза не отрывались от сына. Что-то в нем ее пугало. Упорный, твердый взор как бы выпил всю уверенность, ей вдруг захотелось упасть на колени и просить прощения.

Он подошел, улыбаясь Корлат. — Я Орфанталь. Твой брат. Я здесь, чтобы заботиться о тебе. — Он поглядел на Сендалат. — Правильно, мама?

Она покачала головой. Кошмары мучили женщину даже наяву. Что-то шевелилось внутри, полное острых граней и жалящих обид; словно часть души повисла сверху, шепча множество неприятных истин. «Ты была не хороша для всех них. Детей, которые он вытаскивал из тебя. Одна неудача за другой. Он проталкивал их…» Она вновь качнула головой. «Он был бог», ответила она другой себе. «Он выбрал меня. Меня!»

— Мама?

— Сендалат кивнула. — Нет. Она защитит тебя, не наоборот. Даже ценой жизни, Орфанталь, она будет защищать мое совершенное, прекрасное дитя. — Женщина запнулась. — Я не смогу быть рядом вечно. Возможно, придется уйти. — Она оторвала ручку Корлат от своей. Это оказалось сделать легче, чем она ожидала. — Бери ее, — сказала она Орфанталю. — Я в свою комнату.

— Твою?

— Я уже жила в Цитадели, ты ведь знал! — Резкий тон заставил обоих детей задрожать, Корлат поспешила к Орфанталю. Он принял сестру в объятия и поднял, подсадив на колено.

Сендалат видела, как пухлые ручонки ухватились за шею сына. — Да. Так лучше. Я не планировала тебя, Орфанталь. Это была ошибка. Но теперь вижу… Была причина, да, была причина для тебя. Ты важен, она — нет.

— Я уже ее люблю.

— Она будет расти быстрее…

— Знаю, — сказал он.

— И будет защищать тебя вечно.

— Скоро, — ответил он, — я буду казаться младшим братом. В ней кровь Азатенаев.

— Нет. Кровь бога.

Он чуть склонил голову.

— Бога, Орфанталь! Он ждет от тебя многого, как и я. Этот бог — пойми же — этот бог не ведает терпения. Презирает слабость. Если мы слабы, он ранит нас. Скажи, что ты понял!

— Я понял.

— Хорошо. — Сендалат повернулась к двери. — Есть надежное место, место убежища. Я пойду туда и запру дверь.

— Да. Прощай, мама.

Она помедлила, оглядываясь. — Когда все запылает, приди и найди меня. В башне.

Он снова кивнул. Удовлетворившись, хотя под мыслями пульсировала паника, Сендалат вышла и встала в коридоре. «Цитадель. Я дома!» и улыбнулась, спеша в башню, в свою тайную комнату.

В обязанности того, кто не сумел ничего защитить, входят стояние на коленях в пепле и раздумья о том немногом, что избежало гибели. Гриззин Фарл отлично овладел этими несложными размышлениями. Ведь если хоть один еще дышит, то потеряно не всё. Если в одном осталась искра надежды, то боль и горе преходящи, и бремена грядущего непременно отыщут плечи, способные их нести.

Но все эти банальности плохо утешают свежую скорбь, слишком часто служа лишь барьерами против любых переживаний. Ведь, напомнил он себе, Азатенаи не схлестнулись в долине Тарн, хотя до этого почти дошло дело. Как и драконы не создали магической бури, довольствуясь наблюдением из клубившихся туч. Выпущенная на поле битвы магия была довольно скромной, но даже она назвала свою цену. Тот мужчина ведь погиб…

— Вам нечего мне сказать? — спросила Эмрал Ланир, пока они мялись у входа в Палату Ночи.

— Что вы желаете услышать?

— Вы были у нее, Азатенай. Она… она примирилась с тем, что случится?

Гриззин нахмурился. — Она… признала неизбежность. Поняла ценность символа. Лиосан существуют. Тисте разделились на светлых и темных. Способ их сосуществования в одном месте еще непонятен.

— Была гражданская война, — бросила Ланир. — Никто не звал в схватку новую религию! Но, возможно, я не права. Ваша сестра принесла этих Лиосан… скажите, Азатенай, как далеко вы готовы зайти?

— В чем?

— В манипулировании народом Тисте. Или попросту отступите, отрицая, что кровь на ваших руках?

— Отрицание — трата времени, Верховная Жрица. Увы, отступить назад невозможно. Совсем наоборот. Мы притянуты.

Она мигнула. — И кто в ответе?

Он отвел глаза, поняв, что внимательно смотрит на дверь из черного дерева, усеянный росой барьер. Его еще надо взять… — Не «кто», скорее «что».

— Отлично! Так что ответственно за ваш внезапный интерес к нам?

— Нам недостает высоких переживаний. Откровения ранимого сердца смертных влекут нас, как мотыльков на пламя. Возможно, мы желаем на миг согреть сердца. Или наше любопытство более болезненного толка… мы открываем в себе забытые желания, аппетиты. Наша природа не едина, Верховная Жрица. Каждый Азатенай уникален. — Он пошевелил плечами. — Мы пришли поглядеть, как разбивается сердце.

Он встретил нарастающий ужас в ее взоре, не пытаясь защититься.

Через миг она резко взмахнула рукой и открыла двери, входя в Палату Ночи.

Их ждал Трон Тьмы. Сидевшая на нем была спокойна, взор холодных и ясных глаз устремился на Эмрал Ланир.

Жрица встала на колени, склоняя голову. — Мать, — прошептала она.

— Встань. Смотри на меня. — Голос был безжизненным.

Эмрал Ланир встала.

Мать Тьма продолжала: — Гриззин Фарл, покинь нас немедля.

— Как пожелаете. Верховная Жрица, я буду ждать в коридоре. — Он повернулся и отбыл, закрыв двери.

— Мать, лорд Аномандер…

— Не твоя забота, — прервала ее богиня. — Вы должны поставить два кресла в старом тронном зале. Думаю, тот высокий помост вполне их вместит. Одно должно быть из черного дерева, второе из костяного. Рядом с белым креслом пробейте окно. Рядом с черным поставьте жаровню, пустую и закопченную снаружи и внутри. Над ними поместите футляры для скипетров. Детали обсудите с верховной жрицей Синтарой. Мы с лордом Урусандером принимаем на себя ответственность за союз во имя государства. Вы с Синтарой засвидетельствуете. На этой церемонии более никого не будет. Формальный указ станет единственным сообщением о браке. Три дня пиров. Пусть все Дома, Великие и Малые, покажут свою щедрость.

Эмрал Ланир внимала инструкциям, высказанным безо всякой теплоты, и всматривалась в лишенное эмоций лицо. Но всё было лучше, нежели она ожидала. — Лорд Урусандер ведет свой легион в город, Мать. Как скоро ты желаешь провести церемонию?

— Как можно скорее. Сообщите лорду Аномандеру, что знать должна собраться. Полагаю, лорд Урусандер потребует репараций своим солдатам, хотя он может передать эти заботы кому-то другому. Великие Дома должны поделиться землями, казной и работниками, но подробности пусть будут предметом обсуждений и даже торговли. Не сообщайте их мне — мне не интересна разделка туши.

— А вопросы веры, Мать?

Казалось, богиня дрогнула при этом вопросе. — Я предложила вам пустой сосуд, или так вам казалось. И смотрела, как вы по-разному наполняете его. Но хранившееся внутри, кое никто из вас не решился увидеть, теперь утрачено. Вероятно, можно считать его мертвым. — Она воздела тонкую руку. — Жаждали списка запретов? Точных правил, святых заповедей? Я должна была указать, как вам жить? Закрыть двери, наглухо опустить шторы? Вести вас как детей, дабы вы сосали титьку до дня смерти? Каких слов ты желала от меня, Эмрал Ланир? Списка деяний, заслуживающих моих аплодисментов или вечного осуждения? Какие преступления дозволены в глазах богини? Чье убийство можно оправдать верой в меня? Чьи страдания можно счесть заслуженными за грех отпадения от веры или богохульства? Опиши мне отступника, неверного, святотатца — ибо эти суждения идут не от меня, верховная жрица, но от вашего суда, вы следуете за мной, говорите от моего имени, решаете за меня и оправдываете все, что натворили, волей богини.

— В вере, — подала голос Ланир, — не ищем ли мы руководства?

— Руководства или упорядочения, оправдания всех предрассудков, которые вам так дороги?

— Ты не хочешь говорить с нами!

— Я выучилась страшиться власти слов — их силы и бессилия. Самые глубокие и проницательные слова, самые оглушительные истины не защитят сами себя. Я могла бы даровать список. Могла бы весьма ясно показать: вот ЭТОГО я желаю, ЭТО должно стать сутью вашей веры, служения, ваших жертв. Но как скоро список стал бы искажаться и переписываться? Как скоро отклонения повлекли бы за собой суд, пытки и смерть? — Она медленно подалась вперед. — Как скоро мои простые правила добродетельной жизни стали бы призывом к войне? К истреблению неверных? Как скоро, Эмрал Ланир, вы начали бы убивать моим именем?

— Так чего ты хочешь от нас?

— Чтобы вы прекратили мыслить подобно детям, которым нужно говорить, что хорошо и что плохо. Вы сами чертовски ясно это видите. Всё довольно просто. Дело в причинении вреда. И не только телу. Ищете подтверждения веры во мне? Желаете, чтобы я дала слова и правила, по которым можно править жизнь? Отлично. Но предупреждаю: любое достойное поклонения божество дало бы одинаковые заповеди. Вот они. Не вредите другому. Да, не вредите всему, что способно страдать. Не оскверняйте мир, в коем обитаете, и мириады его созданий. Если боги и богини имеют назначение, позвольте нам быть свидетелями ваших грехов. Пусть мы ответим на все тупые, грязные, жестокие поступки вашей жизни, на все сказанные подлые слова, на каждую рану, вами нанесенную.

— Наконец! — воскликнула Эмрал Ланир.

— Вам не нужна была я для таких правил.

— Да, Мать, не нужна. Не нужна. Но теперь у нас есть ты, мы знаем: добродетель имеет ценность и смысл. Видит Бездна, мир смертных редко вознаграждает щедрых духом!

— Неужели? Ну, если ты веришь, что наградой могут быть богатства и власть — да, ты права. Но увы, они лишены смысла.

— Но те, у кого слабая воля, страдают, попав во власть сильных.

— Что ж, самые богатые среди вас — самые инфантильные, алчные и эгоистичные. Упрямо отрицают истину, что делиться лучше, нежели грабить, ибо грабеж влечет ненависть, а ненависть рано или поздно приведет их к гибели. Сидящий на золотой груде корчит детские гримасы. Удивлена ли я, что такой народ искажает и портит любую веру, любое учение любви?

— Любви?

Мать Тьма надолго замолчала. — Ох, Эмрал Ланир. Я всего лишь показывала ее, не называя. Но как быстро вы отравили любовь! Никто не смог стерпеть, верно? Похоже, никто не понял: называя вас детьми, я не делала комплиментов.

— Тогда… я считаю, что ты слишком самоуверенна.

— Как скажешь. Как скажешь.

— Но, Мать, это всё? Королевство разделено по признаку веры. Будь уверена: Синтара уведет свою религию в место предписаний и запретов. Она уж составит список, издаст законы.

— Отец Свет — это будет не пустым титулом. Как весьма скоро поймет Синтара. Я знаю Вету Урусандера. Восхищаюсь им, уважаю его. Нынешняя свобода Синтары продлится недолго. Я мало что могу дать Урусандеру — разве что пробудить к новой силе. А дальше… да вершится правосудие.

Обещание заморозило сердце Эмрал Ланир.

Отяжелев от грязи и свернувшейся крови, капитан Келларас мотал головой, протирал глаза. Вокруг лежали груды мертвых и умирающих. Он видел место, где пал Айвис в окружении верных соратников и солдат Легиона. Возможно, там и Драконус — еще один хладный труп, точащий последнюю кровь в грязь. Однако он сомневался. В воздухе расцвели странные бутоны непроницаемой тьмы, словно пятна. Раздался резкий крик, полный горя и ярости… удалявшийся, словно кричавший отступал, бежал или был поглощаем мраком.

Унылый взгляд наконец отыскал ожидаемую сцену. Лорд Аномандер, один, стоит и смотрит на лорда Урусандера в сопровождении охраны. Знамя уже упало, остались лишь горькие формальности. «В конце остался один. Нет даже Каладана Бруда. Или вы отослали его, милорд? Да, думаю, это в вашем духе».

Келларас вложил выщербленный клинок в ножны, хотя густая кровь мешала, скапливаясь у эфеса. Из домовых клинков Аномандера остались единицы. А дом-клинков Драконуса он не видел вообще.

«Ах, Айвис. Я не видел мига твоей гибели, отвлекшись. Чудо твоего натиска будут славить, хотя ты проиграл. Что еще смогут вспомнить все Тисте Андии, если пожелают найти утешение?» Драконус с Айвисом глубоко вошли во вражеский строй. Отряд убил вдвое больше легионеров, чем было в нем бойцов, и даже неистовая атака кавалерии Лиосан не позволила замедлить атаку.

Но, в конце концов, их осталось слишком мало даже при поддержке клинков Аномандера.

«Айвис, твой господин бросил тебя умирать? Боюсь, так и было».

Келларас протер зудящие глаза. Но ему не интересно было видеть формальную сдачу в плен, смотреть на унижение лорда. «Первый Сын заслужил лучшего. Когда я погляжу в глаза знатных, все будут дрожать. Но мало в том будет удовлетворения».

Целую жизнь назад они с Консортом погоняли коней, спеша к долине Тарн. Над ней бушевал ужасный шторм. При первых раскатах грома Драконус выругался, тихо и отчаянно.

«Не гром, не молнии. Магия. На свободе». Келларас ожидал, что окажется перед сценой чудовищной бойни. Но они прибыли, чтобы стать свидетелями безнадежной обороны двух священников. Свет и Тьма сплелись змеями на дне долины, сцепив челюсти. Последний взрыв разорвал их, заставив жрецов и Хунна Раала упасть на землю.

Однако Раал оправился первым.

Келларас не мог различить, кто из жрецов выжил. Выживший был покрыт грязью, истекал кровью; одежды его порвались и закоптились. Полз к погибшему собрату, оставляя за собой след слизняка. А другой… «Кедорпул. Никто иной. Да, веселый толстячок погиб. Вероятно. Никто не пережил бы такого натиска».

Лорд Аномандер стоял в неровном круге: вестовые, знаменосцы, сигнальщики… Но все Андии держались на расстоянии, словно Аномандер оказался на островке.

Драконус и Келларас остановились. Почва была глинистой, лошади беспокоились. Небо над головой стало скопищем тошнотного вида туч, меж коими мелькали тени.

Не сводя глаз с долины, Аномандер качал головой. — Я должен пойти к этому жрецу…

— Оставь его на миг, друг. — Драконус спешился. — Твоя стража права. Если Хунн Раал увидит тебя поблизости — ударит всем, что еще осталось. В другой день я раздавил бы его как клопа. Но сейчас я ослаблен. Неполон, сказал бы ты.

Обернувшись, Аномандер всмотрелся в Консорта. Склонил голову. — Неполон? Что ж. Ты здесь.

— Ты взял командование. Чего пожелаешь от меня, друг?

— Хочешь ограничить меня от ее имени, Консорт?

— Нет. Говорят, ты дал своему мечу имя Мщение. Но уверен ты в своей правоте, Аномандер? Я считаю, что с таким именем клинок потребует от тебя чистоты намерений. Разумеется, — чуть шевельнул он плечами, — от всего иного ты волен отказаться.

— Неужели? Драконус, твои клятвы сохранили силу в новую, колдовскую эру?

— Склонен думать, что да.

— Мщение, — пробормотал Аномандер в задумчивости, вперяя взор во вражеские ряды.

— Я долго размышлял, — сказал Драконус, — над идеей «праведного оружия». Но я не лорд Хенаральд с его хастовым железом. От клинка я не требую собственного мнения. Лишь эффективности. Правосудие, если таковое вообще существует, таится в руке носящего оружие.

— Как бы ты назвал свой новый меч?

— В любом оружии есть нечто врожденно хаотическое. Не замечал?

— То, что у него нет нравственного стержня? Да. Это я отлично вижу.

Келларас слушал беседу двух мужчин, странно неуместную и легковесную в подобных обстоятельствах, когда два войска готовы схлестнуться. Впервые он задумался: а не сошли ли оба с ума?

— Тогда, — спросил Драконус, — извлечешь ли ты меч, ища мести? Что важнее, хочешь ли ты этого? Я говорил, что от многого следует отказаться, дабы оружие не подвело тебя.

— Друг, — ответил Аномандер, — твое появление несет раздор.

— Знаю.

— Мы потеряем силы знати. И тогда проиграем битву.

— Так ты гонишь меня, Аномандер?

— Я хочу сразиться за тебя, Драконус.

— Да, понимаю.

— Но, если ты должен уйти… забирай своих дом-клинков.

— Как можно? — возмутился Драконус. — И как смеешь ты, готовый сражаться за меня, предлагать такое?

Аномандер сказал: — Я говорю о возможностях, и плевать на позор.

— Твой брат, кажется, плохо тебя знает, — заметил Драконус. — Как и я сам.

— Мой брат?

— Не важно. Мы здесь, ни один не готов уступать. Ты будешь сражаться за меня, а я, следовательно, за тебя.

Они замерли в молчании. Наконец Драконус пошевелился. — Я поеду к Айвису.

— Всего доброго, Драконус.

Сев на коня, Драконус помедлил. — И тебе, Аномандер.

Первый Сын вновь смотрел на Легион Урусандера. Солдаты спустились помочь шатавшемуся Хунну Раалу. — Келларас.

Вздрогнув, Келларас спешился и подошел к господину. — Милорд?

— Что сделал мой брат?

— Он говорил с Драконусом.

— И?

— Убедил его бежать.

— Бежать?

— Драконус согласился. Понял необходимость, милорд. Но хотел забрать домовых клинков в ссылку вместе с собой.

— Только чтобы увидеть, что они при мне.

— Да, милорд.

— Итак, он готов бежать.

— Ради любви, милорд. Да.

— Принуждать его к этакому выбору… было непростительно.

— Сир, мы были в отчаянии.

Аномандер резко взглянул на Келлараса. — Ты участвовал? Добавлял веса интригам брата?

— Милорд, я лишь свидетель. Всего лишь. Ваш брат мало интересовался моими советами.

— Но… ах, вижу. Сильхас и меня сюда привел. — Он всматривался в Келлараса. — Очень хорошо.

«Очень хорошо? Всего лишь небрежно брошенные слова?» — Милорд, мне возвращаться к лорду Сильхасу? Какое донесение вы пошлете со мной?

Аномандер смотрел налево, видя, как Драконус останавливается рядом с Сильхасом. Начался спор, но они были слишком далеко, голоса звучали тихо. Однако Келларас видел потрясение и гнев Руина. Через миг брат Аномандера вскочил в седло и помчался — не к Аномандеру, но куда-то за спинами дом-клинков. Он спешит к аристократам, понял Келларас.

«Не успеет. Они уже увидели Драконуса. Увидели, что происходит».

— Никаких посланий. Скорее к моим клинкам, сир. Будешь командовать вместо моего брата.

— Слушаюсь, милорд.

— О, Келларас…

— Милорд?

— Встанете под начало лорда Драконуса.

— Сир?

— Мой друг примчался во имя любви, капитан. Если больше ничего нет, не достойная ли это причина? Что ж, давайте займем его сторону.

Келларас поглядел направо. — Милорд, знать не будет так сентиментальна…

— Я сентиментален? Неужели любовь столь жалка и ничтожна, чтобы швырять ее наземь при первых звуках неодобрения? Мужчина или женщина, отвергший любовь — в душе преступник, у него нет будущего.

— Сомневаюсь, что такая участь им страшна.

— Я им покажу, капитан. Уж поверь.

Ощутив чужое присутствие, Келларас оглянулся, видя Каладана Бруда. Великан-Азатенай застыл на месте, лицо ничего не выражало. Аномандер хмыкнул. — Я уже начал гадать, где же ты, Азатенай.

Тот вроде хотел ответить — но лишь поднял глаза к небу. И скривился. — Лорд Аномандер, — сказал он печально, — со стороны врага магии больше не будет.

— Неужели? — бросил Аномандер. — Тогда я сойду к этому храброму жрецу…

— Пошли солдат подобрать его.

— Их жизни менее ценны?

— Нет. Но ты нужен здесь, ведь битва вот-вот начнется.

— Ручаешься за их безопасность?

— Солдат, забирающих бедного священника? Да. Но в грядущей битве безопасности не будет.

— Да, полагаю. Или ты решился высвободить то, что явилось в крепости Драконсов?

— Милорд, я должен истребить твоих врагов?

— А сможешь?

Каладан Бруд кивнул.

— Убив тысячи. Ты готов нести такое бремя?

Осклабившись, Каладан Бруд ответил: — Но оно будет не моим, не правда ли?

Келларас словно примерз к месту, не в силах оторваться от чужой беседы. Далеко справа слитная группа дом-клинков начала распадаться на отдельные отряды, среди высокородных командиров царил хаос. Туда и спешил Сильхас Руин.

В ответ Каладану Аномандер сказал: — Да, думаю, не твоим.

Азатенай посмотрел на тяжелые тучи. — Советую решать немедля, Первый Сын.

— По одному моему слову ты можешь выиграть битву и тем переломить ход всей войны.

— Могу, — отвечал Каладан.

— Вернуть Драконуса под крыло любимой. Завершить вторжение Лиосан в наш мир. Даже сохранить знати ее драгоценные владения.

— Именно.

Шестеро солдат спешили вниз, туда, где лежали рядом два священника: один мертвый, второй, похоже, готовый пойти за ним.

— Неужели я трус, не решающийся отдать приказ об истреблении врага? Если я откажусь, Азатенай…

— Ты проиграешь битву, лорд, и многие Тисте Анди погибнут. Вместо этого, сир, я предлагаю всего лишь смерть Лиосан. Но времени мало. Выжидай слишком долго, и моя сила будет подавлена.

— Хунном Раалом?

— Нет. Он еще слишком неуклюж с силой Элементного Света. Идет другая, она уже недалеко.

Аномандер, похоже, впал в замешательство.

Окаменевший Келларас подал голос: — Простите, господа. Азатенай, вы говорите об одной из вашего рода?

Каладан Бруд вздохнул, кивнул. — Вы знаете ее как Т'рисс. Боюсь, ее удовлетворит лишь равновесие. Сентиментальное чувство, поразившее многих из нашего рода.

— Но не тебя, — сказал Аномандер.

Азатенай пожал плечами. — Ты просил мира, Первый Сын.

— Мой ответ на все страхи. Отповедь всем угрозам. Каладан Бруд, ты увидишь во мне тирана во имя чистоты, во имя мира любой ценой.

— Да, милорд.

— Азатенай, я должен отказаться.

— Понимаю…

— Неужели? Я назвал бы это предубеждением. Война — дело Тисте. Не помогай никому. Да и не тебе решать. — Он сверкнул глазами на Келлараса: — Скачи, капитан. Немедля!

— Милорд. — Келларас схватил поводья. Через миг он уже мчался на левый фланг, в уме бушевал хаос. «Отрицаешь, что сентиментален, Аномандер? Проклятый дурак, из-за чего же ты лишил нас верной победы?»

Впереди он видел лорда Драконуса и Айвиса. Они встали впереди домовых кликов. Было очевидно, что они готовы возглавить атаку.

«Не думай как трус, не здесь, с этими глупцами. Бездна подлая. Сантименты!

Вернешь ее, Драконус? Да ну? Среди сумрака и удушающего безумия? Я не боюсь, сир. Ох, помоги нам Мать!»

И сейчас, на вечность позднее, битва завершилась. Однако ночь осталась, словно небеса затаили дыхание. Келларас стоял посреди поля. Там и тут шевелились солдаты, пытаясь помочь раненым. Наконец-то цвет мундиров перестал иметь значение, ведь все жалобные крики звучат одинаково и даже цвет кожи не различить под грязью.

Кто-то подошел слева. Келларас обернулся навстречу Сильхасу Руину. Неуклюже и натянуто выпрямился, пряча ярость за маской невозмутимого солдата, за бравадой выжившего. — Милорд, — произнес он.

— Знамя брошено?

Келларас кивнул. — Теперь он формально сдается в плен.

Сильхас был ранен, кровь загустела на плече. — Знатные, Келларас. Именно они нас предали. Сородичи Матери по крови. Видел Хастов, капитан? Видел, как они держались? Я не думал, что такое возможно. Осужденные. Убийцы. Поистине у железа есть свое волшебство. — Он стоял, издалека следя за братом, повторяя: — Знамя брошено.

— Милорд, вы ранены…

— Это? Инфайен Менанд. Напала сзади, пока я сражался с двумя другими. Но я заметил движение.

— Ее участь?

Сильхас пожал плечами. — Она была из Менандов. — Он замолк на миг и спросил: — Капитан, Легион Хастов… они отступили по приказу Торас Редоне?

— Не знаю, милорд. Но почти тысяча лежит мертвыми, не сдав ни единого шага. — Он помялся. — Если командующая Редоне отдала приказ, то сделала верно.

Грязное лицо Сильхаса исказилось в холодной ухмылке. — Ах, капитан, страдания целого мира уменьшатся от твоего мнения.

— Не думаю, сир. Да, сегодня, — голос его посуровел, — именно мы стали причиной страданий мира. Единственное средство избавления — смерть.

— И сдача в плен. — Сильхас Руин больше не сочился презрением. Глаза сузились. — Ага, вперед выходит Хунн Раал. Измотан, но даже с такого расстояния вижу гнусную улыбку.

— Да, — сказал Келларас, не потрудившись проследить наблюдаемую Сильхасом сцену. — Похоже, браку быть.

Сильхас кивнул и плюнул в алую грязь. — Звони в колокола, Премудрый Харкенас. Верни беженцев, пусть стоят по сторонам. Раскатай багровые бинты, дабы сделать подобающие ленты и знамена. Навали оружие грудой, сделав островок для короля с королевой. Под ногами нечто выщербленное и ржавое — не железо ли привело нас к первой славе? В самом рождении Тисте, если верить легендам. — Он повел рукой, скорее красной, нежели белой. — В соответствии с моментом.

— Милорд, я видел дракона. Наверху, в прорехах туч.

— А я нет.

Келларас нахмурился и понял, что больше сказать нечего.

— Капитан.

— Милорд?

— Брат все еще стоит один. Разве ты не из его клинков? Собирай отряд выживших и туда.

«А ты, его брат?» — Слушаюсь, сир. — Келларас обернулся, подзывая домовых клинков. Пока они собирались, он заметил, что Сильхас Руин бредет на запад, словно решил пешком вернуться в город. Потом поглядел на юго-восток, увидев, как последние легионеры Хастов переваливают через край долины. Звуки железа, далекие, но ясные, звенели ледяными слезами ветра.

Они дошагали до тракта, долина осталась позади. Празек стащил заляпанные кровью перчатки, бросил наземь. — Ну, — сказал он невнятно (губа была рассечена и уже зашита), — жалкий вышел день.

Датенар горбился, стараясь раздышаться после удара палицей, снесшего его с лошади. — Жалкий, вот как? Нет, друг, забудем печаль. Прогоним побитую роту сожалений. Не вижу блага в их горьком внимании.

— Стоят вдоль дороги, как беженцы. — Празек сплюнул.

— Ища убежища разумных оправданий, как все отчаявшиеся. Но крыши эти малы, под каждой скопилась толпа. Так семья глупцов размножается в трущобах, много тел, мало домов. Построить ли новые? Увеличить ли дырявую крышу? Ба, пусть живут на улицах.

— И что тут скажешь?

Датенар пожал плечами. — Ну, я сказал бы: сношать вас не пересношать! Но ты прав, дружище. Сожаления родят сожаления, выводок суетится и прыгает неутомимо. Да мы хуже животных. Похваляемся природной силой, но лишены достоинства.

Празек задумался над словами друга. Огляделся. Мимо шли и шли оборванные фигуры. — Видишь поток? — Пробормотал он. — И вот я среди них, загнанный, толкаемый, измученный. — Он резко сел на холодную, сырую землю.

Почти сразу Датенар присоединился к нему.

— Я часто думал, — говорил Празек, — о рассудках иных наших приятелей, охотников, находивших в погоне азарт. Глаза у них сияли, как у детей. Видывал я, как летят верные стрелы. Благородный зверь на поляне испуганно поднимает голову и падает от железного укуса. Твоя исповедь, друг, помогла понять, что же убито. Достоинство в природе зверя. Это их внутренняя суть, охотники завидуют и впадают в ярость. Убивать от зависти… ох, Датенар, мы словно становимся детьми.

Датенар вздохнул: — Видишь, как является дитя, раскрасневшееся и сияющее, позирующее на фоне туши. Воюя против природы, мы воюем против достоинства. Горькое господство помогает возрасти лжи. А истина в том, что мы опускаемся, что мы больны.

Празек утер лицо, морщась от боли в губе. — Одолжи хоть немного надежды. Прошу.

Датенар протянул руку и положил другу на плечо. — Ну, — сказал он, — есть еще это.

Варез остался с Реблом, изо всех оставшихся сил поддерживая его, пока приятели карабкались по склону. Наконец Ребл резко дернул его за локоть. — Во имя матери, Варез, опусти.

Они одновременно плюхнулась наземь. Ребл лег на спину, затуманенными болью глазами смотря в небо. — Сделать тридцать семь.

Варез посмотрел на рубленую рану. Ребл хотя бы не харкает кровью, уже хорошо. — Тридцать семь?

Ребл поднял дрожащую руку. — Вряд ли получится… Но я попробую.

Варез утер лицо. — Ты бормочешь бессмыслицу.

— Скажи, Варез, я верно разглядел? Торас Редоне стояла на коленях у трупа? Это была Фарор Хенд?

«Вызвать такое горе? Завывания, вырванные волосы?» — Нет, Галар Барес.

— А. Да, понял.

— Она выхватила нож и готова была перерезать себе горло. Фарор Хенд помешала, вырвала оружие. На ее лице, во взгляде на сломленную женщину читались мстительность и удовольствие. Ребл, меня это потрясло.

Остатки распавшегося легиона задерживались там и тут. Варез видел вытянувшиеся лица, выражения боли, кровавые раны. Но чего-то не хватало.

— Трещи костяшками, — сказал Ребл.

— Чего?

— По одной за каждую взятую жизнь, за каждую треклятую мою дурость. Сегодня я забрал четверых. Не уверен, что они умерли. Думаю, нет. Надеюсь, нет. Так или иначе, — он улыбнулся тяжелым тучам, — тридцать семь. Идиотская доля Ребла. — Он замолчал, чуть пошевелив головой и встретив глаза Вареза. — Те гадающие по костям… их дар нам…

Удивленный Варез ответил: — Я так и не понял, что это было.

— Неужели?

Варез кивнул.

Ребл захохотал, морщась.

— Какой дар? Что сделал тот ритуал?

— Больше нет лжи. И всё. Никакой лжи. Прежде всего самому себе.

Хмурый Варез качал головой. — Я никогда не лгал себе.

Ребл всмотрелся в него и кивнул. — Значит, ты даже не заметил.

— Нет. Полагаю, нет.

Ребл сложил руки на животе. Начав трещать костяшками.

— Хотел узнать… — начал Варез. — Почему ты берег меня? В ямах? С чего было беспокоиться?

— С чего беспокоиться?

— Становиться мне другом.

Костяшки хрустели. — Не знаю, — сказал Ребл и улыбнулся. — Думаю, у тебя было достойное лицо.

Варез сел на корточки. Он видел: все оставшиеся легионеры собрались в молчаливые группки. «Без лжи, вот чего не хватает? На их лицах? В унылых взорах, устремленных в никуда?»

Листар был жив, насчет Ренс он не знал. Так много офицеров из числа заключенных погибло. Они прикрывали отчаянный отход Легиона, сдерживая врага и отдавая жизни.

Горло Вареза еще саднило от неистового вопля. Невозможно, но Легион Хастов ответил на отчаянную команду, Празек и Датенар развернули свои роты. Для Легиона день битвы окончен.

Торас Редоне никто не видел до самого конца.

Он слушал хруст пальцев. Но звук затих. Ребл не сумел отсчитать тридцать семь. Единственный друг Вареза умер.

Он подполз и положил голову Ребла на колени. Прочесал бороду пальцами, удаляя колтуны, изучил спокойное лицо, зная, что больше не увидит живой суровой усмешки, не ощутит гневного нрава, вечно нависавшего буревой тучей над всеми его движениями.

«Ребл, мой друг. Ты уже не был собой, прежним. Я ценил тебя. О, как я ценил тебя».

Кто-то стал рядом. Варез поглядел в лицо Листара. — Он ушел.

— Значит, нас осталось двое, — отозвался Листар.

— Двое?

— Вставших между ними и кошками. — Листар помедлил. — Трус и мужчина, желающий умереть. Самый достойный… он, как ты говоришь, только что умер.

Варез вслушался в резкий, сухой тон. — Никакой лжи.

— Я не смог бы, Варез. Не смог бы убить. Я лишь защищался.

— Как почти все из нас, Листар. Я видел это повсюду. И понял, что нам не победить. Но мы и не сдадимся. Будем стоять и умирать. Я увидел, хотя не сразу понял. Пока не объяснил Ребл. Ритуал…

— Да, мой прелестный подарок всем вам.

— Тебя послали.

— Да, послали. Но чего я просил у них? Того ли, чего желали остальные? Они твердили, что нужно какое-то прощение, очищение, нужно смыть проклятие преступлений.

Варез погладил холодеющий лоб Ребла. — Не этого ты попросил, Листар?

— Нет. Не совсем.

— Тогда… чего же?

— Я просил, чтобы мы — все мы — приняли себя. Увидели свои преступления, жестокое прошлое, подлые помыслы. Если мы должны почувствовать, Варез… сказал я гадающим… если мы должны ощутить, не дайте нам спрятаться, сбежать от чувств. Не дайте нам обмануть себя.

Варез покосился на Листара.

— Ты так и не понял. Ты не единственный трус. Вовсе нет. Весь Легион Хастов, все осужденные… почти все они трусы. Те, против кого мы стояли в яме, желавшие женщин. Просто похоть? Нет. Насильники прежде всего трусы, они питаются жертвами. Другой вид трусости, Варез, но это трусость. Почему все ненавидели тебя? Потому что ты единственный не скрывал трусости. — Мужчина помолчал, отвернувшись. — Погляди на них, Варез. Благословленных моим даром. Я гляжу и думаю, что Реблу повезло.

Листар закончил и ушел прочь.

Варез смотрел вслед. «Никакой лжи. Что ж, это не лекарство от глупости.

Вот дерьмо. Забыл спросить насчет Ренс».

— Жрец.

Эндест Силанн поднял глаза, увидел женщину в мундире домовых клинков. Вспышка внимания оказалась краткой, он неотвратимо вернулся к созерцанию собственных рук на коленях.

— Встать сможешь?

— Чего тебе нужно?

— Нужно освятить место погребения.

Ему захотелось рассмеяться при виде дна низины, сотен погибших солдат среди трупов лошадей.

— Не здесь, жрец. Недалеко. Мы складываем пирамиду ради одного.

Эндест поднял руки. — Скажи, — попросил он, — что ты видишь?

— Старую кровь.

— И всё?

— Что еще я должна увидеть?

Он кивнул. — Именно. Глаза пропали. Даже шрамов не осталось. Она покинула меня.

Протекли краткие мгновения. — А, так ты тот самый. С рынка. Тот, что говорил с драконом. Что важнее, ты священник, вставший против Хунна Раала. Удивительно, почему тебе никто не помогает?

— Я прогнал их.

Она подошла и протянула руку, поднимая его за локоть. — Ты чертовски хорошо держался, жрец. Дал нам шанс. Мы просто не сумели воспользоваться.

Он не мог понять эту женщину и чего ей действительно нужно, но позволил отвести себя на тракт. Они миновали утомленных солдат Хастов, но зрелище столь многих сломленных заставило Эндеста опустить глаза, глядя лишь на снег и корку грязи под ногами.

Пройдя вверх по тракту, они свернули туда, где здоровенный мужчина деловито складывал последние камни в пирамидку. Он тяжко вздыхал. Эндест увидел, почему: старик потерял почти весь нос. Но ранение было давним. Мундир его походил на тот, что носила женщина.

Вершину холма истоптали конские копыта, неподалеку стояли в грязи три лошади, на одной роскошное седло.

Женщина спросила у старика: — Сдались, значит?

— Им это не нравилось. Совсем нет. Но, похоже, они не решились лезть на меня.

— Никто не захочет лезть на тебя, Рансепт.

Она подвела Эндеста к пирамидке. — Вот.

— Кто здесь?

— Лорд Венес Тюрейд.

— Лорд умер?

Женщина глянула на соратника, тот утер нос и пожал плечами. Она обернулась к Силанну. — Думаю, уже да.

Фарор Хенд нашла Празека и Датенара сидящими на грязной дороге. Оба были еще в кольчугах, но шлемы и рукавицы сняты; из ножен раздавалось непрерывное тихое бормотание.

Ее меч молчал. Стащив шлем, она ощутила на лбу приятную прохладу, низкое бурчание железа вдруг затихло. — Я велела увести ее. Под охраной. Галар Барес умер, сломав шею — его сбросила раненая лошадь. Она хотела драться, знаете? Хотела броситься в давку, чтобы кто-то убил ее. Я готова была одобрить, более того, не прочь была сама… но увы, она так напилась, что не могла встать.

Датенар кивнул: — Мы уязвимы, все до одного, Фарор, перед безумствами желаний. Столь многие стремления в жизни оказываются стремлением к смерти. Мириады притворств, но ни одно теперь нам не доступно.

— В отсутствие сладкой и похотливой лжи, — добавил Празек, — будущее поблекло.

— Слишком рьяно машет предостерегающим пальчиком старая тревога, слишком она оживилась. Любые секреты сулят горе. — Датенар застонал и медленно встал. — Я совсем промок. Наверное, они уже подходят к городу.

Фарор Хенд хотелось плакать, только вот по чему? Недостатка поводов нет, скорее, их собралось слишком много, так что не выберешь. «Нареченный. Кагемендра Тулас, услышь мою исповедь. Не могу любить героя, не могу любить достойного мужчину, не могу отдаться такому. Во мне нет ничего достойного тебя, и если я попытаюсь сравняться — умру. Пройдут века, пока плоть сдастся, но это будет. Душа слаба. Дыхание холодно. Лишь оболочка живет, едва намекая на пустоту внутри».

— Пора собирать Легион, — сказал Празек, вставая и подходя к Датенару. — Полночь близится. Нужно идти к обозу, к фургонам.

— Празек. — Датенар повернулся лицом к другу. — Мы оставили мост. Один шаг на двоих, и оба погрузились в омраченные воды.

— Говорят, из Дорсан Рил еще никто не выплыл.

— У меня то же чувство, друг.

Фарор Хенд взглянула на юг, заметив группу всадников. Еще далеко, но передовой ездок выглядит высоким, сидит необычайно прямо. Волосы седые. «Разумеется». — Оставляю вас наедине, — сказала она офицерам.

— Фарор Хенд?

— С блеклым будущим. Я же еду навстречу своему.

Одинокий лорд Аномандер, Первый Сын Тьмы, сидел на коне и созерцал долину. Едва склонив голову в узнавании, когда подскакал Келларас.

— Милорд, ваш брат пустился к Харкенасу. Пешим. Мы можем нагнать его.

Аномандер выглядел смущенным. — Харкенас?

— Милорд, будет свадьба. Обсуждение подробностей примирения.

— Примирения, — повторил Аномандер. — Но, Келларас, нет мира в моей душе.

Келларас промолчал.

Лорд продолжил: — Нет, оставим их. Я поеду к брату Андаристу. Откажусь от мщения. — Он повернулся, устремив внимательный взгляд на капитана. — Ее звали Пелк, верно? Возможно, она тоже вернется?

— Не знаю, милорд. Возможно. Хотите, чтобы я сопровождал вас?

Аномандер улыбнулся. — Буду рад компании, Келларас.

Кивнув, капитан подобрал поводья. — Сейчас же, милорд?

— Да. Сейчас же.

Они вместе отправились на север.

Вренек едва заметил двоих всадников, спустившихся в долину с северо-востока. Нет, он бродил среди павших легионеров. Почва под телами была изорвана и взрыхлена, словно ее грызли зубами. Он опирался на копье, как на посох, перепрыгивая трупы, нагибаясь и рассматривая лица.

Боль и смерть сделали их трудно узнаваемыми, и даже самые яркие воспоминания расплылись перед очами разума.

Он промерз. Ночь стала необычно серой, словно местность кутало облако пепла и не желало рассеиваться. Раненые лошади наконец затихли. Вороны слетались рваными стягами ночи, им тоже не на что было пожаловаться. В итоге поле объяла тишина почти удушающая.

Покрытое инеем лицо привлекло его внимание. Вренек склонился ниже. «Один из них? Может и так. Я уже его видел. Да, из них. Кто-то уже добрался до него. Но не важно, кто был первым. Важно, кто пришел последним.

Сказал, что отомщу за Джинью, и вот он я, здесь».

Он развернул копье и уперся острием в грудь мертвого солдата.

«Воткну глубоко. Вот что нужно сделать. Дух его еще тут. Близко. Уже не вижу их, но знаю — они здесь. Идти некуда.

Ударить глубоко. Пронзить кожу доспеха, шерсть, и кожу на теле. Вот что такое месть. Вот что я делаю».

Он услышал звук и поднял голову. Две женщины сидели на конях, сплетенных из травы и веток. Сидели молча, наблюдая с дюжины шагов.

Он их не знал. Совсем другие лица. Вренек вернулся к покойнику. Налег на копье, но кожаная кираса не поддалась. «Нужно с размаху». Он отвел копье и вонзил в тело.

— Ему не больно, — подала голос одна из женщин. — Давай, если хочешь. Но надругательство над телом — дурное занятие, не думаешь?

«Дурное?» Вренек поглядел на все эти мертвые тела. Покачал головой и ткнул еще раз. Кожа доспеха была твердой. Он склонился выяснить, как же погиб солдат. Заметил разрез на горле, откуда кровь хлестнула и вытекла наземь. Очень мелкий разрез, но других ран не было видно.

Вренек попробовал в третий раз, еще сильнее, и отступил. Обернулся к женщинам. — Все путем, — сказал он. — Я отомстил им за то, что они сотворили с ней. Теперь пойду домой.

Женщина подалась к нему. — И я тебе свидетельница, юный сир. Она отомщена.

— Как ваше имя? — спросил Вренек. — Мне нужно знать, раз вы свидетельница и все такое.

— Тряпичка.

Женщина с золотыми волосами рядом сказала, улыбнувшись: — А я Т'рисс. Тоже свидетельница.

Удовлетворенный Вренек кивнул. До дома далеко, идти будет нелегко. Нужно забрать плащ с одного из трупов, а у другого найти одеяло.

«Джинья, дело сделано. Мне лучше. Надеюсь, тебе тоже.

Иногда детям выпадает задача всё исправить».

— Что же это было? — спросила Т'рисс. — Тисте, вы посылаете на войну детей?

— Наконечник был чистым, — отозвалась Тряпичка, поднимая глаза к небу. — Они ушли, верно? Уже не машут крыльями в облаках, во тьме?

— Пока ушли.

Тряпичка вздохнула и подобрала поводья. — Мне так больше нравится.

— Что именно?

— Опаздывать на битву. Пропускать всю поганую неразбериху. Уже повидала слишком много, Т'рисс. Погляди. Как грустно, всюду трупы. Из-за глупого спора одни гибнут, а другие стыдятся, делая торжествующий вид. — Она глянула на Т'рисс. — Я в Харкенас, отыщу своих. А ты?

— Тут есть лес, в нем ждет другой Азатенай. Думаю, надо встретиться.

— Зачем?

— Он знает обо мне. Кем я была.

— Это так важно?

— Ты о чем?

Тряпичка пожала плечами. — Кем бы ты ни была, уже не прежняя. Кажется, ты мчишься прямиком к смущению и скорби. Не лучше ли иным тайнам оставаться тайнами? Не думала?

Т'рисс улыбнулась: — Все время думаю. Но мы почти схлестнулись. Здесь, в низине Тарн. Прискачи я вовремя… Он пробудил силу. Драконы… порадовались бы. — Она помолчала, пожимая плечами. — Но что-то случилось. Кто-то его удержал. Кто-то спас мир. Мне интересно, а тебе? Кто из Тисте отверг моего собрата?

Тряпичка всмотрелась в Т'рисс и вздохнула. — Где же тот лес?

— За городом.

— Похоже, нам суждено еще поездить вместе.

— Да. Разве не чудесно?

Тряпичка заметила парня на краю долины. — Его месть… Думаю, он был прав.

— Мертвые плачут по нему.

— Неужели? От жалости?

— Нет, — отвечала Т'рисс. — От зависти.

Тряпичка пнула бока лошади. — Треклятые духи. «Я не прочь поплакать вместе с ними».

Вслед за лордом Ветой Урусандером Ренарр зашла в тронный зал. В просторной палате спорили меж собой свет и мрак, перемешиваясь слишком тесно для битвы, слишком беспорядочно для военной компании. То было угрюмое узнавание, две силы принимали неизбежность друг друга. Давали определение от противного, сказал бы Урусандер.

Свечи и жаровни озаряли один из поставленных рядом тронов. Древесина была белой, отполированной до жемчужного блеска, сиденье и подлокотники обтянуты золотистым шелком. Второй трон, казалось, излучает неприятие, его было трудно разглядеть, словно мертвые мошки забрались вам в зрачки.

Мать Тьма сидела на этом престоле. Завидев прибывшего Урусандера, она поднялась. У подножия помоста ожидали две жрицы. Синтара надела одеяния, подобные солнечной вспышке, парча мерцала, уложенные косы казались золотыми канатами. Густой слой макияжа скрыл свежие царапины на лице.

Верховная жрица Эмрал Ланир — ее Ренарр видела впервые — носила черную рясу без украшений. Ониксовое лицо казалось рассеянным, глубокие морщины подчеркнули уголки рта. Она была старше Синтары, лицу явно недоставало ухода. Женщина, улыбнулась Ренарр своим мыслям, которой уютнее всего темнота.

Момент, заключила Ренарр, принадлежит поверхности. Ничего глубокого, ничего прочного. Церемония пройдет как все подобные: быстро, эфемерно. Внезапное напряжение, полное намерений, но потом вспоминаешь только пустой звон.

И поделом.

Урусандер замедлил шаги, и Ренарр сместилась вправо, к ряду жаровен на железных треножниках. Жара показалась приятной, но сулила вскоре стать невыносимой. Она обнаружила, что невольно приближается к Хунну Раалу.

Слабая ухмылка казалась столь же приветливой, как свет тлеющих углей; фамильярность, хитрое напоминание о фальши момента. Да, Хунн Раал вполне уместен со своими насмешками. Он успел оправиться после колдовской битвы — если не замечать вспухших рубцов на ладонях, бескровных трещин на пальцах. И бесконечной дрожи, кою дестриант пытался подавить глотками из фляжки. Но всё же он казался вполне удовлетворенным.

Ренарр обдумывала творящуюся сцену, словно запечатленную на холсте мятежного заревого неба. Как она увидится грядущим поколениям? «Нужда оскалила зубы, но в веках гримасы превратятся в улыбки. История — всего лишь долгая череда добровольно забытых истин». Она видела в палате лишь одного зрителя, способного на такие раздумья. «Историк Райз Херат. Как-то я угодила на его лекцию. Ночь ненависти, да, лишенный жизни тон лектора-анатома. Вот только вскрывает он собственное тело. Неужели боль вызывает у него наслаждение? Уже нет.

Когда любовь к истории умирает в историке… некуда бежать, негде укрыться. Если только он не решается вести жизнь бесчувственного растения».

Вета Урусандер прошел между двумя мужчинами, поднимаясь по ступеням к женщине, готовой стать ему супругой.

Замерев на полпути, когда Мать Тьма резко заговорила: — Один момент, лорд Урусандер, если вам угодно.

Мужчина склонил голову, пожимая плечами. — Сколько хотите времени.

Казалось, она обдумывает это предложение. — Событие сие будет описано должным образом. Две раненые половины… соединяются. Верховные жрицы произнесут речи в соответствии со своими аспектами. И соединенное, надеются все, исцелится. — Она замолчала, оглядев всех присутствующих, и продолжила с видом нетерпения: — Точные формулировки подождут. Сейчас мы видим сделку, скрепленную кровью. Многие погибли ради соединения наших рук, Вета Урусандер, и я не в настроении для празднований.

Ренарр отметила в Синтаре вспышку гнева, но Урусандер заговорил первым. — Мать Тьма. От имени своих солдат я однажды послал вам — и знати — петицию, прося справедливости. — Он умиротворяющее махнул рукой. — Но я не желал бросить вызов вере в вас.

— Нет, — согласилась она, — вызов пришел с иной стороны. Скажите, вы решили отказаться от титула Отца Света?

— Похоже, я не могу.

— Да, — ответила она. — Очень похоже, что не можете.

— Но я не просил о нем.

— И я не посылала его вам в знак поддержки петиции.

— Тогда, Мать Тьма, мы понимаем друг друга?

— Да, Вета, насколько это возможно.

Он кивнул. Ренарр видела, что все тело его напряглось.

Историк шагнул вперед. — Мать?

— Жрицы присоединятся к вам. Займите боковые покои. Втроем вы сумеете должным образом рассказать о нашем судьбоносном и роковом союзе. Придумайте же, как праздновать свадьбу.

— Значит, Мать, сейчас церемонии не будет?

Не отвечая на вопрос, Мать Тьма сосредоточила внимание на Ренарр. — Не знаю вас. Но вы шли на шаг позади Веты Урусандера. Этой детали достаточно. Поклянетесь ли вы никогда не разглашать того, что тут происходит?

— С готовностью жду официальной версии, Мать Тьма, — отозвалась Ренарр. — И больше ничего не расскажу. Ох, уже чувствую, как позолота охватывает все мои воспоминания.

Губы Матери Тьмы чуть изогнулись в быстро подавленной улыбке. — Клянетесь?

— Да, — кивнула Ренарр.

Вета Урусандер сказал: — Мать Тьма, Ренарр — моя приемная дочь.

— А титул? Что с вашим сыном?

— Сын унаследует всё, что пожелает. Ренарр же отвергла любые привилегии, позволив мне лишь безвредную причуду: звать ее дочкой.

— Она снизошла до вас.

— Именно.

Мать Тьма перевела взор на Хунна Раала. — Вы зовете себя Смертным Мечом Света, вижу на вашем поясе скипетр, созданный при помощи Элементного Света. Когда вы намерены вложить скипетр в длань законного владельца?

Ухмылка Раала стала натянутой; небрежно пожав плечами, он вынул скипетр из-за пояса и подошел к Урусандеру. — Милорд, — начал он. — Отец Свет. Сей скипетр выкован вашим именем ради дня нынешнего и всех дней вашего правления.

Лорд Урусандер принял скипетр и взглянул на Мать Тьму.

Снова заулыбавшись, Раал поклонился и отошел.

— Муж, — сказала Мать Тьма. — Не сядешь ли рядом со мной, на престол?

Урусандер замялся. — Жена, я не привычен к делам правления, тем паче делам веры.

— Власть — лишь привкус, запах в воздухе, Урусандер. Тут мало отличий от власти над легионом. Я давно поняла, что легче всего ее поддерживать, дозируя молчание.

— Я и сам это понял, — отозвался Урусандер. — Хотя временами те, что подчиняются мне, слишком многое домысливали. До сих пор я остерегался… подтягивать дисциплину. Подобные действия должны быть недвусмысленными и отлично просчитанными.

— Значит, ты постиг природу власти не хуже меня самой. Согласна, позор, если подданные не видят в нашем поведении высокого примера. Что до веры, не ищи у меня руководства, Урусандер, ибо я сама очевидным образом не прошла проверку. Но ожидаю, что наши служительницы будут проводить дни и ночи в заботах, усердно распределяя обязанности и старательно прославляя святые наши имена.

— Разделяю твою уверенность. Нет сомнений, в конце концов мы узнаем, какого рода поклонения ожидают и даже желают верующие в нас.

— Возможно, — согласилась Мать Тьма, — нам нужно лишь набраться терпения в ожидании правил, времени, когда не придется нам слепо ошибаться, ступая в неведении.

Через миг Урусандер возобновил восхождение по ступеням. Подошел к трону и, видя футляр для скипетра, вложил предмет на место. Повернулся лицом к Матери Тьме.

Когда она подала правую руку, принял ее, коснувшись ладонью. Руки сжались на миг и тут же расцепились.

Отец Свет и Мать Тьма встали лицами к залу, словно позируя для будущих поколений, и одновременно уселись на престолы.

— Вот оно, — пробормотал Хунн Раал рядом с Ренарр. — Готово.

Она повернулась. — Запомни его заявление.

— Его что?

— Он назвал Оссерка наследником, Хунн Раал. Мы свидетели. Как ты сказал, готово.

Нечто мрачное мелькнуло на лице, но улыбка быстро вернулась. — А, малыш. Точно. Ну, он был щенком в моей тени, и если вернется… — Пошевелив плечами, Раал отвернулся.

Верховные жрицы подошли к тронам и беседовали с божествами. Тихо… на данный момент.

Ренарр обнаружила себя перед историком.

— Хотел бы узнать о вас больше, — сказал он. — Для официальной версии.

— Изобретите что хотите.

— Не хотелось бы неправильно истолковать…

— Решили уцепиться за меня, словно утопающий посреди моря лжи?

— Вроде того.

— Может, чуть позже, историк, — бросила она, направившись к выходу, — я дам вам всё, что нужно и даже больше.

Ренарр постаралась уйти от происходящего как можно дальше. Вете Урусандеру выделили череду роскошных покоев, словно подтверждение брака могло затянуться; там она и нашла временное убежище.

Зрелище битвы выпило все силы. Волшебство оказалось ужасным, потрясающим. Как жаль, что Раал не только выжил, но и победил — по крайней мере, первым встал на ноги.

В обществе торгующих телами мужчин и женщин, одичавших детей Ренарр разглядела все печальные последствия битвы магий. Она пыталась представить свою мать там, в толчее, руководящую уничтожением родичей — Тисте. Это оказалось трудно сделать. Что-то не подходило — не могло подойти — и не сразу поняла она, что мать никогда не согласилась бы участвовать в фарсе.

Воинская честь связана со служением. Добродетель не может встать отдельно от чести, а честь от дела. Служить означает хранить честь, даже если изменило все прочее. Иначе солдат становится разбойником, громилой. Сообразив это, она перестала суетиться, внимание привлекли снующие по гребню долины детишки.

Сироты, забытые и брошенные. Слабые и грубые, мелкие, но закаленные, сломленные, но ощетинившиеся острыми гранями. Они существуют в мире заброшенности. Глядят вокруг — видят лишь женщин, охотно задирающих блузки, и мужиков, выставляющих напоказ расписные гульфики. И других, в лагере — мечи у поясов, грубые шутки и холодный практицизм в любом поступке.

«Уроки прагматической жизни. Что бы ни делали мы, взрослые, дети становятся подобны нам. Будет ли этому конец? Ученые твердят о прогрессе, но боюсь, они ошиблись. Не прогресс мы видим, а усложнение. Старые пути не сдаются, лишь скрываясь под путаницей модерна».

Нет, мать отвергла бы всю шараду. Наверное, заставила бы Урусандера действовать. Во имя чести. Ради солдат.

Ренарр оказалась единственной обитательницей обители Урусандера, тут не было даже слуг. Брела сквозь комнаты, шевеля пепел сожалений. «Остался последний уголек и, конечно, он будет обжигать меня и мое имя во веки. Но не всё мы можем выбирать. Иногда выбирают нас».

Она услышала стук открывшейся и закрытой двери. Вернулась в главную комнату, встретив Вету Урусандера. Он чуть вздрогнул. И улыбнулся. — Рад найти тебя здесь, Ренарр.

— Она уже избавилась от тебя?

— Я и она, мы давно не спали. В головах бушует буря, и буря разделяет нас. Внешняя буря, предвижу я, уляжется. Что до внутренней… — Он пожал плечами и подошел к окну, из которого виден был обширный газон у Цитадели.

— Ты разберешься с Хунном Раалом? — спросила она, подходя ближе.

Спина его была широкой, но старость стала заметна даже в позе. Было грустно это видеть.

— Разберусь? Не велики ли мои дерзания? Он называет себя моим Смертным Мечом. Отсюда ясно, кто кому служит.

— Неужели? — Она мялась в паре шагов, а он склонился над подоконником, выглядывая наружу.

— Отбросы крепости. У стен, под водостоками. Неужели мы строим дома лишь затем, чтобы вываливать мусор? Лучше его закопать.

— Он сам себя хоронит, — сказала Ренарр. — Постепенно.

— Хунн Раал возомнил себя неуязвимым. Может, и правильно. Оставим его Синтаре. Ее проблема, не моя. Мать Тьма была права. Мы делаем шаг назад, мудро молчим. Пусть народ определит свое положение. Я замышлял установить законы, построить фундаменты справедливого общества. Но как скоро мои слова будут искажены? Мои цели извращены? Как быстро мы, смертные по природе, испортим законы ради самолюбивых нужд?

— Мы видели последних честных мужчин и женщин, Вета Урусандер?

Он выпрямился, не оглядываясь на нее. — Скоты возвышаются, Ренарр. Против этого бессильны любые доводы разума. Думаешь, кровь прекратила течь? Боюсь, лишь начинает.

— Тогда, сир, ничего не решено.

— Не мне суждено решать, — бросил Урусандер. — Но, — добавил он тут же, — ты уже знаешь, верно?

— Да.

— А мой сын?

— Он судил ошибочно.

— Ошибочно?

— Юнец, лишенный ответственности, тоскует по ней. Юнец видит в чести и долге нечто яркое, сияющее, суровое и не склонное к компромиссам. Полагая так, он будет делать ошибки, но намерения его останутся чистыми.

Он не желал встречать ее взгляд.

— В тебе что-то сломалось.

— Да. Во мне что-то сломалось.

— Сын убил мужчину, которого ты полюбила. Плохо… разобрался в ситуации.

— Верно.

— Однако, кажется, ты его простила.

— Хотела бы я, — сказала Ренарр, — чтобы ты убил Хунна Раала. Хотела бы, чтобы ты встал выше чувства справедливости.

Он хмыкнул: — Никаких исключений, никаких компромиссов. Делай я то, что правильно, всякий и каждый раз…

— Но ты не делал ничего. И вот ты здесь, Вета Урусандер, Отец Свет.

— Да, мой ослепительный дар. — Он надолго замолк. — Уже видела?

— Что?

— Мой портрет. В коридоре у входа в покои. Думаю, Кедаспела постарался на славу.

— Боюсь, не заметила. Вообще мало интересуюсь искусством, особенно мастерами компромисса.

— Неужели любой портрет — компромисс? Думаю, в худшие моменты жизни Кедаспла согласился бы с тобой. — Он оперся о подоконник. — Ну, — сказал он, — очевидно, я так и не прощен.

— Только твой сын.

Она видела, как он кивает. Урусандер вздохнул и ответил: — Скажи же им о точном подобии. Столь умело, столь честно схваченном рукой слепца.

— Он не был слеп, рисуя тебя.

— Неужели? Нет, очевидно нет, как оказалось.

— Вета Урусандер, — произнесла Ренарр. — Да свершится правосудие.

Она увидела, что он снова кивнул — за миг до того как нож скользнул под левую лопатку, успокаивая биение сердца. Не моргнув глазом, она отступила, оставив лезвие в спине. Он склонился, ударившись лбом о свинцовую раму, потом ноги подломились и он упал на пол к нее стопам.

Взглянув вниз, она увидела улыбку на лице. Мирную, довольную, мертвую.

Ничего не кончается. Есть материя и есть энергия, многие верят — эти два начала суть единственно сущее. Но существует третье. Оно пронизало и материю и энергию, но стоит особняком. Назовем это потенциалом. Лишь в царстве потенциала можем мы действовать, изменяя все мироздание. Да, в этом мире мы живем, живые существа, ведя упрямую битву с удачей и невезением.

Однако истина остается. Из двух, успеха и неудачи, что-то одно закончит игру.

Ну, поэт, вижу глубокое потрясение на морщинистом лице. Хотя даже в разгаре отчаяния тебе ясно: любовь лежала в сердце всей истории, и теперь нам нужно в очередной раз отложить ее и передохнуть, укрепляя души перед тем, что еще грядет.

Воины наслаждаются своей волей, тем, что они делают с миром. Но они всего лишь разрушают и причиняют страдания. Помнишь девочку с камнем на коленях в траве, и разбитое лицо мальчишки? Вот тебе слава бойцов.

Наслаждайся, если хочешь.

Но дальше грядет, друг мой, совсем иная слава.

В чем тайна волшебства? В потенциале. Поглядим же на зарю магии, увидим, что они сделают из нее.