Палач. Нет милости к падшим

Глава II Тауберг

В двухместном купе сидел пожилой интеллигентного вида человек в сером костюме. По тому, как он поздоровался, Артемьеву стало ясно, что дочь предупредила его о неслучайном попутчике.

Некоторое время они молчали, как бы не замечая друг друга, и только после того, как поезд тронулся, попутчик протянул Артемьеву руку и приятным баритоном сказал: «Ну-с, поскольку нам вдвоем предстоит провести восемь часов, давайте знакомиться. Тауберг Александр Николаевич». Его рукопожатие было крепким, рука сухой и теплой. «Артемьев Сергей Петрович», — представился Артемьев.

Как только застучали колеса, он расслабился. Еще одно рутинное мероприятие осталось позади. Поначалу при ликвидации «объектов» Артемьев испытывал страх. Только страх и ничего более. Жалости не было, хотя бы потому, что, как правило, этих людей с середины 90-х он считал своими личными врагами. Он не знал их даже в лицо, поскольку, будучи специалистом экстра-класса, никогда не действовал с близкого расстояния и всегда выходил на объект по заранее подготовленной клиентами наводке. Как сегодня. После года работы все эмоции исчезли, и он понял, что превратился в профессионала, для которого убийство незнакомых людей стало будничным, обычным делом. Он было углубился в размышления, но попутчик, приветливо улыбнувшись, достал из дорожной сумки бутылку коньяку и порезанный дольками лимон. «Надеюсь, составите компанию, Сергей Петрович», — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал он.

Артемьев мысленно распрощался с идеей расслабиться и подремать до Москвы и так же приветливо ответил: «Придется. Не оставлять же вас наедине с бутылкой».

После первой рюмки, а точнее стакана, беседа завязалась сама собой.

— Вы, простите, гражданином какого государства являетесь, Сергей Петрович? — спросил Тауберг.

— Республика Московия, — саркастически усмехнулся Артемьев. — А вы?

После распада Российской Федерации на одиннадцать независимых государств и четыре протектората он воспринимал окружающую действительность как детскую дворовую игру. Президенты новых стран, имен которых он, убей Бог, запомнить не мог, ассоциировались у него с эстрадными артистами, а военные, которых он встречал на улицах городов разных русскоговорящих республик, с участниками маскарада. Морального ущерба исчезновение России ему не причинило, поскольку бывший российский морской пехотинец уже давным-давно не был патриотом, придя к выводу, что в России патриотом может быть только законченный идиот. Да и профессия требовала от него полного отказа от каких-либо идеалов, а историю государства Российского после 1991 года он расценивал, как нескончаемый маразм.

— Я вообще-то гражданин Российской Дальневосточной республики, но постоянно проживаю у дочери в республике Ингерманландия, — не менее саркастично улыбнулся Тауберг.

Мерно постукивали колеса, покачивался вагон, коньяк приятно грел, беседа протекала ровно. Тауберг раскрывал неслучайному попутчику тайны этого «божественного», как он выразился, напитка, позволившего Черчиллю, чей образ жизни нельзя было назвать здоровым, дотянуть до девяноста лет. Через пару часов, когда бутылка была выпита, Александр Николаевич сменил тему разговора. Рассуждая о политике, он уже не монополизировал беседу, а стремился к диалогу, демонстрируя свой интерес к мнению Артемьева.

— Я бы не сказал, что распад Российской Федерации как-то повлиял на уровень жизни населения, — сказал Артемьев, уже сто раз слышавший стенания на тему «пропала Россия». — Как жили в дерьме, так и живем. Не хуже и не лучше.

— В Московии, — живо отреагировал Тауберг. — А в других республиках?

— То же, что и было.

— Но сокращение русского населения в среднем на два миллиона в год. Это не кажется вам катастрофой?

— Меня это мало трогает. Я уже давно пришел к выводу, что вы, русские, должны постепенно исчезнуть. Терпенье Господа ведь не безгранично, а вы его уже тысячу лет испытываете.

— Простите, — удивился Тауберг, — а вы-то кто по национальности?

— А никто, — равнодушно сказал гражданин Московии, — в 96-м году я пришел к выводу, что население страны под названием Россия делится на три категории. Недоумки, мрази и помесь недоумков с мразью. Я себя ни к той, ни к другой категории не отношу. Поэтому от высокого звания русского человека я добровольно отказался.

Несмотря на то что Тауберг, судя по всему, владел собой великолепно, Артемьев заметил легкий всплеск эмоций на его до этого спокойном и доброжелательном лице. Что-то вроде смеси удивления с разочарованием. Это немного насторожило Артемьева. Человек в таком возрасте, как Тауберг, не мог не понимать, что патриотов в принципе много не бывает, а в их случае это вообще проблематично. Патриотом какой страны следует быть? Московии? Русско-Прусского протектората? Или, может быть, Южно-Сибирского Китайского протектората?

— М-да-а, — протянул Александр Николаевич после некоторой паузы. — В общем-то, логика в вашей позиции есть. Ну а, скажем, если бы Россия получила некий исторический шанс на возрождение. Сложилась бы ситуация, в которой русский народ вновь мог стать единым народом целостного государства. Великим народом. Ваша позиция изменилась бы?

— Вряд ли. Во-первых, шанс дается историей раз в столетие. Не чаще. Русские его потеряли в девяностые годы, когда легли под кучку аферистов. Во-вторых, я не поверю, что недоумок может поумнеть, а мразь стать порядочным человеком. Это из области фантастики, а я, знаете ли, любитель исторических романов.

В глазах собеседника появился интерес.

— И какие же вы романы предпочитаете?

— Разные.

— В том числе и русские?

— Ну, разумеется.

Артемьеву уже начал надоедать разговор на банальные темы и, когда он вспомнил, что впереди еще пять часов пути, захотелось выть.

— Скажите, Сергей Петрович, — продолжал допытываться Тауберг, — а какие у вас отношения с Богом? Вы верующий?

Артемьев кивнул.

— Православный?

— Нет.

— Католик?

— Нет. Я не принадлежу к какой-либо конфессии.

— Почему?

— Во-первых, на территории бывшей России нет настоящих церквей. Есть некие коммерческие организации, осуществляющие, как бы это точнее выразиться, оптовые и розничные продажи религиозных церемоний. Во-вторых, скажите, кем были апостолы? Православными? Католиками? Или, может быть, протестантами?

— Они были просто христианами, — сказал Тауберг, с интересом ожидая развития концепции собеседника.

— Верно. А позвольте спросить, кем была основана христианская религия? — Артемьев с некоторой издевкой посмотрел в глаза оппоненту.

— Христом, — автоматически сказал оппонент.

— Христос был Богом?

Тауберг кивнул.

— Так какое же право смертные имеют на разделение того единого, что создал Бог? Большой грех. Христианским конфессиям, существующим на данной территории, до Бога так же далеко, как до Сатурна. На морды их посмотрите. Какая там христианская кротость. Менторы, полагающие, что паства им обязана только за то, что они соизволили появиться на свет.

Артемьев не стал посвящать незнакомого человека в то, что его отношение к православной русской церкви сложилось еще в конце 90-х, когда его приятель работал в одной из торговых структур РПЦ и беспошлинно торговал спиртными напитками и табачными изделиями. Кроме того, будучи по своей психологии одиночкой, он не мог заставить себя стать членом какой-либо общины.

Разговор прекратился, и после долгого молчания Артемьев из вежливости поинтересовался: «Ну а вы, Александр Николаевич, какой доктрины придерживаетесь? Судя по всему, вы не такой аполитичный субъект, как я».

«Я патриот, — с деланно сокрушенным видом сказал Тауберг. — Происхождение, знаете ли, обязывает». Беседа возобновилась.

— Мои предки, бароны фон Тауберг, пришли в Россию еще при матушке Екатерине из Саксонии, где до этого верно служили курфюрстам. Участвовали практически во всех войнах, начиная с Отечественной 12-го года. И в Великой Отечественной тоже. Так что я, как говорится, патриот наследственный. Но, несмотря на это, не могу не принять ваших обвинений в адрес русского народа. Знаете, в конце прошлого века, когда закладывались основы распада государства Российского, я ловил себя на том, что не испытываю негативных чувств к тем, кто приложил к этому руку, — к Ельцину и его своре. Нет, к ним я даже испытывал что-то вроде уважения. Реализовывали свои цели довольно грамотно. Обули быдло, что называется, по полной схеме. А вот к народу, к людям, у меня была серьезная антипатия. Особенно, как и у вас, в 1996-м, когда они в своем антикоммунистическом угаре дали возможность удержать власть проходимцам, в сравнении с которыми такие одиозные личности, как Сомоса или Маркос, могут претендовать на статус английских джентльменов. М-да… Другими словами, «Правители в России всегда были хорошими. Им с народом не везло». Не помню, кто это сказал, но фраза не лишена смысла. И знаете, в чем секрет? В том, что мы, русские, в отличие от других народов, не имеем морали. Даже в нацистской Германии была мораль. Ее можно назвать человеконенавистнической, людоедской, какой угодно. Но она была. И после падения нацизма довольно быстро трансформировалась в человеческую. У нас же мораль была коммунистической. Большевики вдалбливали ее в головы насильственными методами. Кстати, мораль была неплоха. Но вбить ее не удалось. Поэтому сначала деградировала советская элита, затем распалось общество, точнее, новая историческая общность — советский народ, а затем и государство. После распада СССР мораль мы не приобрели. Ее нам заменили политические убеждения, во имя которых мы и поддерживали тех или иных аморальных личностей. А затем, когда быдло поняло, что его обули, оно сконцентрировалось на добывании зеленых бумажек.

— Значит, вы полагаете, — насмешливо сказал Артемьев, — что распад государства произошел из-за отсутствия морали? Что-то не очень верится.

— Нет, — живо отреагировал Тауберг. — Этому есть еще масса причин. Во-первых, сама сущность посткоммунистического режима. Какие бы обвинения ни выдвигались в адрес большевиков, справедливые и не очень, но одно отрицать нельзя. Это был режим созидательный, создававший как материальные, так и духовные ценности. Он пал, когда к его руководству пришли люди, чьи интеллект и мораль не соответствовали сложности созидательных задач; когда они настолько достали население своей идеологической работой, что массы просто устали слушать по радио двадцать четыре часа политический бред, не имевший ничего общего с действительностью. Ельцинский режим не был созидательным. Он рушил все на своем пути, а затем из разрушительного трансформировался в паразитический. Ничего не разрушал и ничего не создавал. Просто качал нефть и газ, паразитировал сам и заставлял паразитировать население, не давая ему развивать малый бизнес. Поэтому распад России был неминуем. И тем не менее я считаю, что ситуация для воссоединения русскоговорящих стран благоприятна. Сложности будут только с протекторатами.

— А Кавказский халифат?

— Здесь все сложно. Скорее всего, от Кавказа придется отказаться. Он потерян навсегда.

Так, неторопливо беседуя, попутчики не заметили, как поезд подошел к Ленинградскому вокзалу. Тауберг, как и Артемьев, ехал налегке. При нем был только небольшой кейс. Незадолго до прибытия он ходил в туалет, и Артемьева нисколько не удивил тот факт, что кейс он захватил с собой. Они вышли на перрон и направились к вокзалу. Артемьев достал свой мобильник с московским номером, вставил батарейку и вдруг почувствовал, что попутчик сжал его руку. Он повернулся и увидел мертвенно бледное лицо Тауберга. Тот хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на сушу, и медленно оседал на асфальт. «Сердце?» — спросил Артемьев, склоняясь над стариком. Тот кивнул головой и, как показалось Сергею, собрав последние силы, протянул ему кейс. «Умоляю, — просипел он. — Мост Дьявола. Три кра… красные розы… Каждую… среду. Двадцать три часа. Передайте… Be…» Его глаза остекленели и голова с глухим стуком ударилась об асфальт. К ним уже бежали люди. Через несколько минут образовалась небольшая толпа. «Отмучился дедок», — с каким-то удовлетворением произнес верзила в замшевой куртке. Подошел милиционер. По его лицу было видно, насколько он недоволен тем, что инцидент произошел на его участке. Артемьев взял кейс Тауберга и, выбравшись из толпы, прошел в здание вокзала, намереваясь позвонить дочери покойного. Он уже начал набирать номер, когда на экране высветился вызов. Номер вызывающего был засекречен. Артемьев поднес трубку к уху. «Да!» — «Слушай внимательно, — раздался голос Глобенко. — Трубку немедленно отключи и выбрось. Домой не ходи. На работу тоже. Встречаемся там, где встречались перед твоим отъездом. В двадцать два ноль-ноль». Затем раздались гудки.