Анри Труайя Палитра сатаны: рассказы

Последнее утешение Мартена Кретуа

1

Опять цыпленок с зеленым горошком! Ну да, стоило Мартену Кретуа дважды похвалить это блюдо, как она стала подавать по воскресеньям только его. Из милосердия он не отважился признаться сестре, что в красные дни календаря предпочел бы меню поразнообразнее. Но Гортензия не отличалась кулинарными талантами. Когда он перебирал в памяти аппетитные блюда, что подавала на стол Аделина, это усугубляло его скорбь о кончине супруги — скоропостижной, пять лет назад, от разрыва аневризмы. Вот и сейчас, вставая из-за стола, он дал себе слово навестить могилу на сельском кладбище. Эта мысль в конце трапезы успела стать частью его домашнего обихода, вошла в традицию. Как курятина под зеленым горошком.

Мартен был человеком привычки. И потому, на все лады понося про себя рутину повседневности, он при всем том ценил постоянство жестов и эмоций, их повторение в непрерывном потоке времени. Ничто так не ранило его душу, как непредвиденные происшествия. Даже счастливые сюрпризы всегда будили в нем подозрительность. Гортензия с властной заботливостью подложила в его тарелку цыплячью ногу, и он из вежливости отрезал кусочек ляжки, хотя до того уже съел целое крылышко. Мясо, которое он послушно жевал, было бледным, суховатым и пресным. Зато Гортензия, как всегда, осталась довольна своей стряпней.

— Ну что, гурман, блаженствуешь? — произнесла она, окинув брата потеплевшим взглядом.

— Да, — промямлил он, поперхнувшись здоровенным лоскутом жирной кожи.

— В следующее воскресенье попробую приготовить курицу с репой. Мне вчера посоветовала мадам Песту. Говорит, пальчики оближешь.

— Стоит ли? Все и так отлично…

— Ты, наверное, прав, — важно одобрила она. — На кухне — как в жизни: если уж имеешь подходящий рецепт, незачем мудрить да выдумывать.

И они продолжали молча жевать, сидя друг против друга. Гортензия обосновалась здесь после похорон Аделины и взялась вести его хозяйство. Это стало спасением, какого он и не чаял; Мартен еще и теперь хранил к ней благодарное чувство. Вдовство ввергло его в такое смятение, что, не будь здесь ее, он, вероятно, сам того не замечая, совсем опустился бы: перестал бриться, забывал менять рубашки, есть и пить. Вооруженная властным здравомыслием, она заставляла его не чураться людей и жить, как все. Со временем он попривык к существованию холостяка, направляемого твердой рукой строгой гувернантки. Он до того дошел, что уж почти и не сожалел о той поре, когда был крепким, предприимчивым супругом, нежным, внимательным и обремененным всеми тяготами, составляющими оборотную сторону этого требующего ответственности положения. Теперь у него не осталось никаких забот. Вскоре после смерти жены ему пришлось закрыть свою маленькую фирму, занимавшуюся кирпичной кладкой. Аделина была мозгом этого предприятия. Она вела отчетность, печатала на машинке, занималась счетами и накладными, следила за оплатой каменщиков, отвечала на письма поставщиков и клиентов. В этом отношении Гортензия не способна ее заменить: она и двух слов кряду не напишет без орфографической ошибки. Разумеется, он мог бы нанять секретаршу на неполный рабочий день. Но с тех пор, как поблизости, прямо у самого выезда из Менар-лё-0 на дорогу, ведущую в Витроль, открыла свой филиал компания «Томеко», никто больше не обращался к нему с крупными заказами. Пришлось довольствоваться переделками да мелким ремонтом в домах тех местных уроженцев, кто еще поминал добрым словом былые заслуги его фирмы: заменять сброшенные бурей плитки черепицы, вытаскивать корни и сучки, забившие канализационные стоки, подновлять штукатурку… Но вскоре жители Менар-лё-0 стали и за такой малостью обращаться в «Томеко»: там делали быстрей и дешевле. Четверо рабочих, занятых у Мартена, один за другим сбежали и нанялись к новым хозяевам. Тут он и прикрыл свою лавочку, распродав по дешевке остатки расходных материалов — они, к слову будь сказано, достались той же «Томеко». Теперь ему на жизнь ничего больше не причиталось, кроме процентов со скудной суммы, накопленной в былые славные годы, собственной жалкой пенсии и того, что регулярно давала Гортензия: у нее-то денежки водились — перед тем как перебраться к нему в Менар-лё-О, она продала свой домик в Витроле, где жила одна.

Впав в состояние великой праздности и малой значительности, Мартен не жаловался на судьбу. Но работы ему не хватало почти так же, как жены. Иногда во сне он карабкался по строительным лесам, орал на нерасторопного каменщика, вырывал у него мастерок, чтобы показать, как надо класть кирпичи или штукатурить, а то еще, склонясь над чертежами, спорил о запланированной стоимости проекта с господином Робекуром, витрольским архитектором, доверявшим его опытности. Отлученный от строительных трудов, он поначалу испытывал настоящие муки ностальгии, его ломало, словно наркомана, лишенного своей отравы. Но постепенно безделье вошло в привычку. Он уже не стыдился ставших ненужными рук. Разве только подчас смутно сожалел о той поре, когда вкалывал в полную силу, имел жесткий распорядок дня, праведную вечернюю усталость и возможность поделиться с Аделиной соображениями о том, как идут дела, исправно ли капают денежки за те работы, качеством коих он вправе гордиться. Чтобы худо-бедно утешиться, напоминал себе: мол, через несколько лет и так пришлось бы готовиться к пенсии. Ведь ему стукнуло пятьдесят девять. Он, правда, еще в ясном уме и телом крепок, но надо же признать: вершина жизни пройдена, начался спуск по наклонной плоскости, хотя и неторопливый пока, шажок за шажком. Когда прошлой зимой Гортензия завела речь о том, что пора «начинать жизнь сначала» с новой женой, он только плечами пожал. Ему вовсе не хотелось искать замену Аделине, милой его сердцу и разуму; сама мысль о том, что в постель вместо нее может с пылу с жару плюхнуться невесть кто, приводила его в ужас. Верность покойной объяснялась как властью дорогих воспоминаний, так и притупившимся аппетитом. Он волей-неволей примирился с собой, таким, каков он есть: без жены и работы, с одной лишь сестрой Гортензией, единственной попутчицей на житейской дороге. Корявая, щекастая, красномордая, его сестрица не обладала ничем пригодным для соблазнения мужчины. Да она ни разу и не выходила замуж, не рожала. Весь свой материнский инстинкт перенесла на Мартена. Будучи на пять лет старше брата, в юности она, можно сказать, одна занималась его воспитанием, разом стушевалась с появлением Аделины и снова возникла рядом лишь после смерти его жены, выйдя из тени, чтобы заступить на место покойной. Причем она нимало не нарушила заведенное течение жизни, не переменила ни черточки, ни одного стула не сдвинула с привычного места. И теперь, входя на кухню, Мартен с удовольствием глядел на длинный стол из струганых сосновых досок, накрытый клеенкой с узором из красных и зеленых ромбиков, на большие напольные часы с маятником, вечно опаздывающие на целый час, на кастрюли, развешанные рядком над старой мойкой, где под растрескавшейся эмалью проглядывали ржавые пятна, на прикнопленный подле них календарь с эмблемами министерства почт и телеграфа, на зеркало, наклонно подвешенное снаружи возле оконного наличника, чтобы, не высовываясь, видеть, кто проходит по улице мимо дома. Все это дышало дружелюбным покоем умиротворенности, словно свидетельство о добронравии и благонадежности.

Как только Мартен покончил с курятиной, Гортензия подала сыр (мучнистый камамбер), за ним — десерт (печеное, малость подгорелое яблоко), но он сделал вид, будто наслаждается каждым кусочком. Сама она не прикасалась к молочному, сдобному и сладкому… На подобные лишения, впрочем совершенно бесполезные, ее подвигала склонность к полноте. А вот ему совершенно незачем было беспокоиться о лишнем весе. Маленький, сухой, мускулистый и жилистый, он смахивал на серого кузнечика-кобылку. Аделина, бывало, говаривала, указывая на мужа: «Вот уж кто лишнего жира не накопит, в нем все перегорает! Да он может есть одно сдобное тесто, все равно ни грамма не наберет!»

— Хочешь еще яблоко? — предложила Гортензия.

Мартен отрицательно мотнул головой и встал из-за стола.

— Ты идешь туда? — по привычке спросила она.

Он так же привычно ответил:

— Угу. Потом в бистро загляну, к Каниво. Вернусь не поздно.

Прохладное майское солнышко с трудом пробивало уютный покров тумана, окутавший плоские поля департамента Луаре. Над колокольней ветхой заброшенной церкви кружились голуби, не ведая, что в каких-то столичных кабинетах уже решено ее реставрировать, коль скоро она была построена аж в тринадцатом веке и считалась «памятником старины». Тонкие плитки кровельной черепицы требовалось полностью обновить: крыша была на три четверти залатана толстой парусиной. Пластины звукоизоляции на колокольне топорщились искривленными краями, напоминая квадратики черного кружева. Снаружи растрескавшиеся стены удерживались деревянными контрфорсами. Но восстановительные работы были прерваны. Поговаривали, что их возобновят в будущем месяце. Во всяком случае, немногочисленные здешние прихожане уже давно привыкли слушать мессу в другой церкви, что в Витроле. Между импозантным аббатством Менар-лё-0 и этой жалкой молельней ощущалась странная несоразмерность: громадная средневековая хоромина всей своей мощью подавляла утлую церквушку. Так зримо выражалось то, насколько обезлюдела местность в последние годы.

Всякий раз, пересекая деревню, Мартен использовал пешую прогулку как предлог нырнуть в прошлое. Он любил эту неброскую группку домишек, притулившихся на вершине холма, окруженного безбрежным морем возделанной пашни. Во времена его молодости кое-где на равнине еще можно было увидеть, как пашут на лошадях. Белые, вороные, сизые пятна конских крупов там и сям оживляли сельский пейзаж. Люди и животные силились вознаградить землю за ее плоды, и она неизменно платила им сторицей. Теперь последних тамошних першеронов вытеснили из конюшен комбайны. То были чудовищные махины, их водители жали на рычаги с холодной уверенностью бывалых судовых капитанов. Они работали даже по ночам при свете фар. Границы земельных наделов переметили для облегчения машинной обработки. Многие крестьяне, обескураженные нововведениями, распродавали свои лоскутья пашни и уезжали с насиженных мест кто куда. Менар-лё-О, некогда кичившийся четырьмястами тридцатью жителями, теперь насчитывал всего лишь сто двенадцать. Закрылось зернохранилище, за ним школа, а там и кондитерская. Единственным местом схода осталось бистро с табачной лавочкой, которое держали супруги Каниво. По утрам маленький школьный автобус подбирал с десяток малышей, чтобы отвезти их в Витроль. И так же каждое утро булочник и мясник неуклонно объезжали селение, что давало домашним хозяйкам повод посудачить, собравшись вокруг тяжелых грузовиков с откинутыми бортами, за которыми располагались передвижные магазинчики.

Но теперь, в этот воскресный час, Менар-лё-О как будто погрузился в летаргический сон. На улицах никого. Окна слепы, ставни закрыты. Несмотря на безжизненный вид домиков, Мартен чувствовал себя одинокой мишенью для взглядов их обитателей. Медленно вышагивая посредине мостовой, он не сомневался, что там и сям за шторами и жалюзи притаился глаз, нацеленный на него. Но чужое любопытство отнюдь его не стесняло. В этом тихом уголке, думал он, осталось так мало развлечений, что подсматривание за соседями в порядке вещей: надо же как-то время провести… Да он и сам порой точно так же шпионил за ближними, не видя в этом ничего дурного. Однако его излюбленным занятием все еще оставалась внимательнейшая инспекция всех фасадов по обе стороны улицы. Любой домик в Менар-лё-0 напоминал ему о какой-нибудь работенке дней былых. Там он поколдовал с трубой, чтобы тяга стала получше, здесь нарастил этаж, а в той крыше устроил слуховое окошко для вентиляции чердака. Он ведь, что-нибудь подправляя, побывал внутри почти каждого дома и теперь везде чувствовал себя по-свойски.

Прежде чем заглянуть в лавчонку «Кофе — табак», принадлежавшую чете Каниво, он спустился по склону холма к кладбищу. За оградой было безлюдно. Надгробные камни, населявшие этот приют сосредоточенных размышлений, пребывали в давнем знакомстве друг с другом. Среди тех, кто покоится под этими плитами, ни одного чужака — все свои, коренные, некогда привыкшие перебрасываться словцом, не сходя с родного крылечка. Могила Аделины расположена неплохо: как раз рядом с местом упокоения бывшего мэра. Черная гранитная плита, крест, надпись золочеными буквами… слова последнего напутствия ему подсказал старинный приятель Альбер Дютийоль, некогда служивший в муниципальной библиотеке Витроля: «После твоего ухода ничто не имеет значения, кроме драгоценных воспоминаний о тебе». Теперь он перечитал надпись и еще раз убедился, что сам никогда бы не смог яснее выразить, какая пустота образовалась вокруг него после похорон. Альбер Дютийоль слывет здешним интеллектуалом, поднабрался знаний, перо у него легкое… Вот и тогда, ни секунды не промешкав, набросал на листке эту самую фразу, что подытожила все.

Хотя Мартен в церковь не захаживал, он вменил себе в обязанность каждый раз читать «Отче наш» перед привядшими цветами, лежавшими на надгробье. Он дал себе слово завтра же купить в Витроле свежих и украсить ими последнее Аделинино пристанище: те, что росли в их саду, уже для этого не годились. С тех пор как она ушла из жизни и перестала обихаживать петунии, розы и маргаритки, все заполонили сорняки. Только огород сохранял пристойный вид — о нем пеклась Гортензия.

Постояв минут пять над упокоенной в земле супругой, Мартен рассудил, что этого довольно, и, мелко перекрестясь, по-военному развернулся кругом. Краткое свидание с покойницей освежило старую рану, та откликнулась глухой, но сладкой болью. Страдание укачивало, словно грустная музыка из радиоприемника. Обычное воскресенье, такое же, как все прочие. Он в ладу со своей совестью. Теперь можно зайти в сельское бистро. Потолкаться среди людей, а уж потом коротать вечер наедине с Гортензией.

Конечно, можно бы позволить себе и вояжик в столицу: Париж всего в девяноста километрах от Менар-лё-О, а его малолитражка, старая «рено», пока что неплохо слушается руля. Но всякий раз, как Мартен отваживался съездить туда, он возвращался оглушенный и взбаламученный. Шум, всеобщая торопливость, дурные запахи, бензиновый перегар — как вообще можно жить в этаком людском муравейнике? А вот его единственный сын Люсьен ко всему этому привык. Изредка по выходным наведываясь в Менар-лё-О, он без сожалений возвращался в свою столичную душегубку. Это был любезный и раскованный малый, который сначала подвизался в каком-то агентстве по делам недвижимости, а затем потерял работу и заматерел в безделье, будучи, как он выражался, «по причинам экономическим выведен за штат». Но Мартен подозревал, что парня выперли за полную неспособность к чему-либо путному. Теперь же Люсьен пытался пристроиться куда-нибудь еще, и было понятно, что он рано или поздно в том преуспеет — малый бойкий и умеет себя подать. Хотя Мартен любил сына, он совершенно не страдал от постоянной разлуки с ним. Зато увидевшись с Люсьеном, тотчас начинал испытывать какую-то необъяснимую тягость, как если бы в дом втерся незнакомец и обманом присвоил его фамилию. В пору, когда дела фирмы шли без срывов, он предполагал забрать отпрыска к себе и обучить тонкостям кирпичной кладки. Более того, он уже мечтал поменять статус предприятия, переоформив его название в «Кретуа, отец и сын». Но Люсьен отнюдь не питал склонности к работе, пачкающей руки. Покойная супруга предполагала, что парню стоит выбрать «карьеру белых воротничков» и уехать в Париж. В этом они просчитались: теперь ему приходилось протирать подметки, околачиваясь у окошек биржи труда.

Мартен тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и повторил про себя, что, если принять в расчет характер Люсьена и его способности, он может оставить попечение о своем чаде. Что бы ни стряслось, этот котяра с любой высоты приземляется в аккурат на четыре лапы. Его родительница в озарении материнской любви говаривала о сынке: «С такими глазищами и улыбкой он кого угодно заткнет за пояс!»

Подъем становился круче, и Мартен остановился перед первыми домиками, чтобы немного перевести дух и не переступать порога забегаловки запыхавшись. Он снова подумал об Аделине, о Гортензии, Люсьене и с удивлением сообразил, что живет, в сущности, ради этой троицы — двоих живых и одной мертвой. И это при том, что всю жизнь считал пупом земли именно себя. Откуда такая зависимость от ближних и внимательность к их желаниям? От старости, не иначе.

Людской говор в бистро отвлек Мартена от его одиноких дум. Там сидела половина дееспособного мужского населения Менар-лё-О, и перед носом каждого полный стакан. Несмолкаемый гул голосов перекрывался только стуком бильярдных шаров. При появлении Мартена все шумно его приветствовали. Он заказал себе стакан перно и без труда включился в общую беседу. Разговоры тут велись всегда одни и те же. Потягивая винцо, он углядел среди нескольких типов, облепивших дальний торец стойки, своего бывшего работника, португальца Манюэля Бранко. Этот чернявый коренастый детина ушел от него к «Томеко» последним. Манюэль, окликнув его с корявой хрипотцой, осведомился:

— Привет, патрон, как жизнь?

Тот, приосанившись на стуле, проворчал:

— Лучше некуда! Обещают крупный строительный подряд. Не сегодня-завтра снова открою дело…

Ему не хотелось чужой жалости. Это было вопросом его профессиональной чести. Нет, он еще не вышел в тираж. Да, по сути, все в селении делали вид, будто верят, что так и есть. К нему относились неплохо. А может, так им было удобнее. Невзгоды соседей, выставленные на всеобщее обозрение, в конце концов становятся вашими собственными бедами. Чем поневоле соболезновать, гораздо лучше ни о чем не ведать.

— А работой у «Томеко» ты доволен? — спросил Мартен, хлопнув португальца по плечу.

— Скажете тоже! У них там конвейер. Не то, что у вас было, по-семейному.

— Вернешься?

— Начнете по новой — само собой, почему бы и нет?

— Хорошо, беру тебя на заметку. Будешь в списке первым, — усмехнулся Мартен. Усмешка вышла кривая.

Он заказал второй стакан. Теперь посетители толковали о скором открытии «большого комплекса» при въезде в Витроль. По их словам, торговцев городка «взяли за горло». В этих громадных балаганах торгуют чем ни попадя по бросовым ценам; мелкой торговле приходит конец. Немало было говорено об исчезновении ближних лавчонок, о бессмысленной механизации в личном хозяйстве и о грядущем безлюдье на селе. Эти толки так взбудоражили его, что он собрался заказать себе третий стаканчик, но сдержался. Его воскресной дозой были два перно, это максимум. Третий — уже нарушение правил. На такое он бы не пошел. Из верности слову, данному себе, и еще, наверное, в память Аделины. За стойкой полновластно царила Жаклин Каниво, хозяйка бара, крупная брюнетка с раскаленными, словно угли, глазами и размашистыми жестами. Благодушный ровный нрав делал ее хранительницей сокровеннейших исповедей всей округи. Она все обо всех знала и всем помогала. Не было счету приятелям, которых она после изрядной размолвки ухитрялась примирить за тарелкой жаркого. Муж ее, бледнолицый Огюстен, обслуживал шесть столиков, расставленных вокруг бильярда. Его мучила чахотка, но он не лечился и часто покашливал, в жалобном приступе стыдливости отворачиваясь от всех. Запах перегара и дыма, шум голосов и стук посуды создавали в переполненном зале атмосферу тотчас ударявшего в голову крепкого мужского компанейства. Обмякнув и бессмысленно осклабившись, Мартен машинально взглянул на часы и тотчас забыл, какое время они показывали. Только когда иссякли все темы, достойные обсуждения, включая спорт и политику, он расплатился и направился к двери.

День кончался, пройдя впустую, но ему не казалось, что он потерял время даром. Ведь он повидал всех, кого встречал ежедневно, и почувствовал себя таким же крепким и нужным, как в те времена, когда под началом у него крутился десяток работников. В этом-то оно и состоит, обыкновенное чудо деревенского житья. В уверенности, что, даже не делая ничего и пользы никому не принося, ты еще кто-то и чего-то стоишь.

Дома Гортензия, как обычно, драила кухню. Эта бешеная страсть к чистоте — такой же была одержима и Аделина — немало забавляла Мартена, усматривавшего в ней отпечаток вечной женственности. Что до него, малая толика пыли его бы нисколько не стеснила. Он тяжело плюхнулся на стул, а сестрица все ярилась, оттирая губкой краны и мойку, установленную в прошлом году по ее просьбе. Не отрываясь от своего занятия, она бросила через плечо:

— Когда тебя не было, звонил Люсьен.

— Да? Что у него новенького? Нашел работу?

— Нет. Сказал, что приедет в ближайшее воскресенье…

— На целый день?

— Навсегда.

Мартена аж передернуло. В мозгу, еще затуманенном парами перно, разом просветлело. Он недоверчиво пробормотал:

— Что значит «навсегда»?

— Просто он не хочет больше жить в Париже, где все места заняты. Обоснуется здесь и поищет в округе.

— Как так можно? Он на заметке в городе. Там его досье.

— Нет ничего легче. Говорит, что справлялся на бирже труда, — все будет, как надо.

— Можно подумать, в провинции больше работы, чем в столице! Скажешь тоже!

— Никогда не знаешь! — возразила Гортензия и улыбнулась. — А по мне, правильно сделает, если вернется сюда. Квартира в городе стоит недешево, он там ничем не занят, только подметки протирает на тамошних тротуарах. Поди, даже не ест досыта. В дому, по крайней мере, будет жить на всем готовом, да и мы всегда рядом, чтобы утешить, если что. Когда дела идут скверно, нужно держаться родни, локоть рядом чувствовать…

Она всегда питала к Люсьену слабость. Эта потерявшая всякую надежду старая дева тратила на племянника весь нерастраченный запас нежности, отпущенный на ее долю. Мартен тоже любил сына. Но ему отнюдь не улыбалось, что тот будет неделями сидеть у него на шее. Как только что-либо грозило поколебать его привычки, он, подобно черепахе, прятал голову под панцирь. Сейчас, однако, приходилось взять себя в руки и уступить. В конечном счете Гортензия права. Раз Люсьен болтается без дела и опоры, место его — у домашнего очага, рядом с отцом и теткой. В двадцать пять одиночество душе не на пользу. В этом возрасте молодые люди уже мнят себя состоявшимися мужчинами, и любой удар сбивает их с ног. Припомнилась старая мечта: строительная фирма «Кретуа, отец и сын». Мартен улыбнулся этому чудесному и нелепому видению невозможного будущего. В глазах защипало. Он вынул платок и высморкался.

— Ладно, решил вернуться, так тому и быть, — пробормотал он себе под нос. — Местечко в доме найдется. Да и комната его наверху свободна…

Лицо Гортензии осветилось, будто луч солнца согрел его грубые черты. Она вытерла тряпкой руки, сняла фартук, поправила на затылке выбившуюся непослушную прядку и вопросила:

— А как насчет курятины с зеленым горошком на ближайшее воскресенье? Это его любимое блюдо.

— И мое тоже, — вздохнул Мартен.

2

— Хорошо бы показать ему вашу библиотеку! — подал мысль Мартен.

Альбер Дютийоль смущенно улыбнулся. Это был плотный мужчина с широким розовым лицом и густой серебряной гривой, свисавшей прядями на уши и затылок, а взгляд его бледно-голубых выцветших глаз хранил в себе все благодушие раннего детства.

— Ну конечно же, Альбер, — вступила в разговор супруга библиотекаря. — Уверена, это очень заинтересует мсье.

Люсьен всем своим видом продемонстрировал крайнее удивление:

— Вы могли бы называть меня Люсьеном. После стольких-то лет знакомства!..

— Тогда и меня зовите Мирей.

— Это не совсем одно и то же… Никогда не осмелюсь!

— Но я настаиваю!

Она явно жеманилась. На вид ей давали лет сорок, и по всему выходило, что когда-то она была хорошенькой. От прежнего великолепия остались дерзкий взгляд зеленых глаз, пухлый рот и кошачья грация движений. Альбер Дютийоль, выглядевший ее отцом, обволакивал жену растроганным взглядом. Люсьен поклонился и произнес с комическим усилием:

— Хорошо, Мирей.

Все заулыбались. Мартена радовало, что сын произвел на Дютийолей хорошее впечатление. Конечно, они уже давно знали Люсьена, но потеряли его из виду с тех пор, как он обосновался в столице. Может, Альбер Дютийоль, имея множество связей, в том числе с влиятельными людьми, поспособствует его отпрыску найти работу поблизости? Библиотекарь пообещал заняться этим делом, не переставая напирать на то, что подобная попытка в период экономической рецессии отнюдь не легка. Обернувшись к Люсьену, он спросил:

— Вы любите читать?

— Книги? Еще бы! — уверенно воскликнул Люсьен.

— Вы много читаете?

— Ну не так чтобы очень…

— Какого рода вещи?

— Да всякого…

Люсьен врал без стеснения, врал медоточиво, с открытым лицом и бархатистой задушевностью во взгляде.

— Что ж, тогда приглашаю вас заглянуть ко мне в пещеру, — предложил Альбер Дютийоль.

Все прошли в соседнюю комнату. Каждый раз, бывая там, Мартен испытывал стыд за собственное невежество и восхищение перед ученостью приятеля, хранившего в памяти столько печатных страниц. Зрелище сотен томов в дешёвых бумажных и дорогих кожаных переплетах, дремавших рядком на полках, побуждало его удерживать дыхание и ступать на цыпочках. Все это было расставлено по порядку, снабжено этикетками и разделителями, расписано на карточки, словно лекарства в аптеке. В воздухе стоял запах пыли и прелой бумаги.

— Сколько здесь томов? — поинтересовался Люсьен.

— Точно не могу сказать, — ответил Альбер Дютийоль. — Предположительно тысячи четыре.

— И вы их все прочли?

— В общем и целом.

— О чем там речь?

— В основном об истории… Романы я ценю не столь высоко.

— Наш друг Альбер Дютийоль без ума от эпохи Наполеона Первого, — объяснил Мартен. — Об императоре и его окружении он знает гораздо больше любого нынешнего политика! Мемуары, дипломатическая корреспонденция, личные письма — все это он проглотил без счета! И помнит обо всем. Память у него слоновья!

— Не надо преувеличивать, — замотал головой Альбер Дютийоль.

— Мартен вовсе не преувеличивает, — вставила словцо Мирей. — Иногда за обедом муж говорит со мной о людях, живших в те времена, будто это наши с ним знакомые… И, уверяю вас, это не так забавно, как кажется, если что ни день…

Гости сочли уместным издать два-три негромких вежливых смешка.

— Жена права, — признался Альбер Дютийоль. — Как только появляется новая книга, посвященная этой эпохе, я спешу ее приобрести.

— Даже если она очень дорого стоит, — заметила Мирей, погрозив ему пальчиком. — Он нас разорит с этой своей манией! А теперь еще стал гоняться за подлинниками.

— Ну, в пределах разумного, — запротестовал Альбер Дютийоль. — У меня нет средств платить за автографы великих людей, но иногда попадаются весьма курьезные образцы… Да вот, к примеру.

Он открыл шкафчик и достал оттуда пожелтевший листок, поперек которого темнели несколько нервно нацарапанных строчек.

— Письменное поручение, собственноручно подписанное генералом графом Бертраном! — гордо провозгласил он.

— Потрясающе! — восхитился Люсьен, даже не взглянув на драгоценный листок. — И сколько вы за это заплатили?

— Это секрет! — объявил Альбер Дютийоль и прижмурил глаза, словно громадный котище перед плошкой молока.

— Даже мне не говорит! — всплеснула руками его супруга, состроив гримаску, выражавшую наигранное возмущение.

Мартен склонился над документом, не спеша, слово за словом, разобрал его и дал волю почтительной меланхолии, что всегда захлестывала его душу при виде осколков безвозвратно минувшего. Он подумал, что этот клочок бумаги, ныне ставший лишь любопытным пустячком, некогда сыграл самоважнейшую роль в жизни людей, которые теперь никого уже не занимали. Кто таков был этот генерал Бертран? Мартен не знал, и, странное дело, его почтительность от подобного обстоятельства только возрастала. Голова приятно пошла кругом от туманных хронологических фантазий, и он прошептал:

— Как это волнует! Думаешь о руке, начертавшей эти строки, о годах, миновавших с тех пор…

Жалея о своей неспособности точнее выразить, что испытывает, он щелкнул пальцами и прибавил, обращаясь непосредственно к Люсьену:

— Наш друг Альбер Дютийоль дает мне иногда кое-что почитать. Заделывает прорехи в моем образовании… С немалым запозданием, конечно, но лучше поздно, чем никогда…

— Я иногда спрашиваю себя, о чем они могут часами говорить друг с другом? — произнесла Мирей, недоумевающе взглянув на Люсьена.

— О Наполеоне, вне всякого сомнения, — не скрывая иронии, откликнулся тот.

— Сюжет воистину неисчерпаемый! — кивнул Альбер Дютийоль. — Но мы, естественно, этим не ограничиваемся, не правда ли, Мартен? Там всего хватает, речь заходит о живописи, о музыке, политике…

Все вернулись в маленькую гостиную, где Мирей разлила чай по разномастным чашкам. В подобном разнообразии, пояснила она, ярче проявляется личность владельца, в этом больше шика, нежели в банальных фарфоровых сервизах. Люсьен с чрезвычайным жаром подтвердил ее слова. В голосе Альбера Дютийоля явственно прозвучали нотки супружеской гордости, когда он заметил:

— У моей половины всегда оригинальные идеи. Она не в ладу с общепринятым мнением.

К чаю подали маленькие песочные пирожные.

— Домашние, — подчеркнула Мирей.

— Сделано вот этими белыми ручками? — шутливо осведомился Люсьен.

— Нет, морщинистыми руками Эрнестины, нашей старой служанки. И превосходной, заметьте, кулинарки. Я-то не способна даже поджарить глазунью.

Мартен про себя отметил, что эта женщина диковинным образом умеет находить повод для гордости даже в собственных изъянах. Она желает нравиться и ради этого способна все перевернуть с ног на голову. Абсолютная противоположность покойной Аделине. Как Альбер мог полюбить подобное создание, суетное и склонное так выпячивать свою персону? Конечно, она моложе его на двадцать лет… Но еще никогда супруга приятеля не казалась Мартену настолько фальшивой и безмозглой. Сверх меры накрашенная, с кроваво-красными ногтями. В деревенской глуши так не ходят. А может, это он отстал от жизни? Он перевел разговор на работы по восстановлению церкви. Мирей закричала, что правительство сошло с ума — тратить такие суммы на реставрацию этой развалюхи!

— Если бы там хоть собирались опять служить мессы! — не унималась она. — Но ведь нет же! Так и будет стоять пустая, никому не нужная… А на такие деньжищи можно было бы подновить все дома в округе, оборудовать площадку для мусорных контейнеров, открыть школу…

— Здание построено в тринадцатом веке. Это настоящее чудо архитектуры. Мы не имеем права допустить, чтобы подобные шедевры рассыпались в прах!

— Я согласен с Мартеном, — поддержал приятеля Альбер Дютийоль. — Эта церковь — важнейшая часть национального достояния. Совершенный образец искусства перехода от романского стиля к готике.

— Ну, эти двое всегда споются! — съязвила Мирей.

— Когда-то рядом с церковью стоял домик священника, — сообщил Альбер Дютийоль. — Он был разрушен во время Революции. Чудо, что сама церковь уцелела, ведь тогда крушили все подряд, как маньяки. А вот кладбище было дальше. От него ничего не осталось. Там теперь стоят дома. Например, наш. Да и ваш тоже. Если археологи начнут здесь вести раскопки, их находок хватит для целого музейного зала.

— Какой ужас! — простонала Мирей. — Меня совершенно не греет сообщение, что мы живем на кучах костей.

— А мне нравится! — с вызовом заявил Люсьен. — По крайней мере, чувствуешь себя среди своих. Тех сограждан, кто жил здесь вчера и позавчера.

Мирей сверкнула на него взглядом, исполненным искрометного, юного веселья:

— Как, разве вы не предпочитаете Париж?

— Это смотря для чего, — ответствовал молодой человек, пристально глядя ей в глаза.

— Для всего. Для работы, развлечений…

— Работа нигде не сахар. Что до развлечений, их можно найти в любой дыре.

— А кино… В Витроле нет даже кинотеатра!

— Когда нет кино, — улыбнулся Люсьен, — я прокручиваю его в собственной голове!

Он был явно в ударе. По мнению Мартена, даже чересчур. Ему казалось, что малая толика робости не повредила бы… Но это, видно, парижский дух делает язык таким бойким. Здесь привыкли к большей сдержанности. Однако Мирей, похоже, в восторге от того оборота, какой приняла беседа.

— Честное слово, вы правы! — так и взвилась она. — У каждого в голове — свое кино, свои маленькие пристрастия. Никогда не догадаетесь, чем развлекается мой муженек, когда отдыхает от книжек. Он строит корабль!

— Настоящий корабль? — почему-то возликовал Люсьен.

— Да нет! Корабль в миниатюре… Из спичек.

Альбера Дютийоля, казалось, несколько сконфузило откровение супруги.

— Ну да, — признался он с извиняющейся полуулыбкой, — я вбил себе в голову, что смогу соорудить из спичек маленькую копию «Беллерофона» — корабля, на борту которого Наполеона увезли на Святую Елену… Это меня занимает, развлекает.

С Мартеном он никогда об этом не заговаривал. Опасался, что старый друг не способен понять его энтузиазм, побуждающий к такой кропотливой работе? Мартену стало грустно, что с ним не поделились секретом.

— А этот корабль, на него можно посмотреть? — спросил Люсьен.

Альбер Дютийоль медлил. Видно, колебался между желанием продемонстрировать свое творение и опасением показаться смешным в глазах профанов.

— Но он еще не закончен, — промямлил он.

— Это все отговорки, — зашептала Мирей. — Кораблик и так уже вполне ничего. Покажи его, Альбер… Да ты ведь умираешь от желания сделать это!

— Ну хорошо. Идемте, — со вздохом решился Альбер Дютийоль.

Он пригласил гостей в довольно светлую пристройку, служившую ему мастерской. Там, на длинном столе, гордо красовался корпус миниатюрного суденышка. Раздутые бока, тяжелые конструкции верхней палубы и рубки, леера — все было изготовлено из тысяч приклеенных друг к другу спичек. Изделие производило фантасмагорическое впечатление точности и хрупкости.

Одна из мачт с принайтованными реями уже стояла на своем месте.

Восхищенный, Мартен застыл перед этой крошечной копией некогда существовавшего корабля и думал о том, какие чудеса терпеливого и хитроумного искусства нужно было совершить его другу, чтобы соединить все сокровеннейшие частицы этой конструкции. Только представить себе, как он священнодействует в одиночестве, окруженный россыпями спичек, каждую подцепляет пинцетом, удаляет торчащие древесные волоконца и, задерживая дыхание и унимая дрожь в пальцах, пристраивает ее, уже обмазанную клеем, на предназначенное ей место, да так, чтобы не упустить из виду общий замысел.

— Это просто великолепно! — пробормотал он. — Сколько же времени вам понадобилось, чтобы сделать такое?

— Да я не считал, — отмахнулся Альбер Дютийоль. — Это совершенно не важно, здесь имеет значение только удовольствие, которое получаешь, создавая столь выдающийся образчик бесполезности.

— У меня бы никогда не хватило терпения! — возгласил Люсьен.

Выйдя из пристройки, гости сделали круг по саду, расположенному на склоне холма. Там все заполонили сорняки и луговые травы. От Мартенова огорода этот сад отделял простой заборчик. Внешне оба дома выглядели похожими. Несомненно, когда-то они принадлежали одному владельцу. Но какое различие во внутреннем убранстве! Поразмыслив, Мартен поневоле пришел к заключению, что в его хозяйстве все так и осталось примитивным и убогим, меж тем как у Альбера Дютийоля старинная мебель, драгоценные книги, шелковые абажуры и картины на стенах создавали атмосферу задумчивого покоя и неторопливого комфорта, придававшую всему особый шарм.

Еще потолковали об уходе за садом и обрезке деревьев; Мирей сорвала несколько шток-роз, пожелав, чтобы их передали Гортензии, которая осталась дома (у нее был день стирки), после чего оба представителя семейства Кретуа покинули жилище четы Дютийоль. Провожая гостей до ворот, Альбер Дютийоль еще раз обещал «посмотреть вокруг», поискать, куда бы пристроить Люсьена. Молодой человек рассыпался в жарких изъявлениях благодарности.

Когда вышли на улицу, Мартен спросил, что сын думает о любезном приеме у соседей и о них самих.

— Они очень милы, — буркнул Люсьен, — но для нас — без пользы. Этот твой Альбер — сущий божий одуванчик. Во всех смыслах этого слова!

— Но ты же его совсем не знаешь! — возразил не на шутку задетый отец. — Он пользуется у нас большим уважением.

— Его уважают, но в расчет не берут.

— Вот здесь ты ошибаешься. Не далее как вчера наш мэр господин Бланшо мне говорил…

— А мне наплевать, что тебе говорил господин Бланшо! Стоит только взглянуть на папашу Дютийоля, чтобы убедиться, что он совсем ополоумел. Его кораблик из спичек — это же маразм. Надо бы пожалеть его женушку!

Взбешенный столь пренебрежительной реакцией Люсьена, Мартен засунул сжатые кулаки поглубже в карманы, втянул голову в плечи и отгородился от сына стеною молчаливой ярости.

— Ты так не считаешь? — после короткой паузы осведомился его отпрыск.

— Нет. Для меня Альбер Дютийоль — великий человек, голова, каких поискать, к тому же друг…

— Ну а для меня — недоумок, — буркнул Люсьен.

С тем они и подошли к парадному входу в свой дом, импозантному, точно церковный портал, с накладными деревянными колоннами, выкрашенными в маслянисто-желтый цвет. Мартен вытащил массивный ключ. Люсьен покровительственно похлопал его по плечу и расхохотался:

— Да не дуйся ты, папа! Будьспок, если он подсуетится и отыщет для меня работу, уж я сумею его отблагодарить.

Когда они переступили порог кухни, Гортензия как раз накрывала на стол.

— На, это тебе цветы от мадам Дютийоль, — сказал Мартен, протягивая сестре шток-розы.

Она закудахтала: «Как мило!» — и сунула букет, даже не обрезав стебли, в глиняную крынку, где у нее обычно хранилось толченое свиное сало. А потом спросила:

— Ну и как там было?

— Веселее некуда, — заверил ее Люсьен. — Дютийоль много чего наобещал. Но я в это верю не больше, чем в то, что он прихватит меня с собой, когда поплывет через Атлантический океан на своем макете парусника из спичек.

— На каком еще макете? — изумилась Гортензия.

— Потом расскажу, — буркнул Мартен. — А пока, Люсьен, я бы на твоем месте, так не шутил. Альбер — человек слова. Я ему абсолютно доверяю.

— Лучше бы ты мне доверял, — как отрезал, парень. И добавил, переменив тон: — Я чертовски проголодался!

При этих словах Гортензия расцвела, будто ее пригласили на тур вальса, и бросилась к плите, где упревало в солидном чугунке рагу из говядины с жареным луком. Покуда она колдовала над газовой духовкой, Мартен окинул взглядом кухню и, к собственному удивлению, нашел ее более замызганной и обшарпанной, нежели всегда. Надо бы ее перекрасить, подумалось ему. И новый холодильник купить… Но на все это у него уже никогда прыти не хватит. Мартена вдруг осенило: обыденная серость его жизни — результат вот таких маленьких уступок собственной слабости. Это же бросается в глаза. С внезапной решимостью он направился к дальней стене и сорвал висевший там календарь с рекламой железных дорог на фоне пары котят, играющих с клубком шерсти.

— Что это тебя разбирает? — удивилась Гортензия.

— Здесь ему не место! — прозвучало в ответ.

Календарь он сунул в ящик шкафа. Потом поднялся к себе в спальню. Какая убогая комната. Кровать, соломенный стул, стол с грудой книжек. Почти все они одолжены у Альбера Дютийоля. Мартен поспешил навести справку: раскрыл старый словарь и прочитал: «Бертран (Анри Гатьен, граф), франц. генерал. Р. в Шатору (1773–1844). Храня верность Наполеону, сопутствовал ему на о. Эльбу и на о. Св. Елены, в 1840 г. перевез останки Наполеона во Францию».

Закрыв книгу, он несколько секунд грезил, вспоминая об автографе, которым так гордился его друг, и дал себе зарок при первой же оказии разузнать побольше про генерала, сохранившего верность императору даже в его ссылке. Голова идет кругом, стоит ему только заглянуть в бездну собственной необразованности. Но тут с лестницы донесся голос Гортензии:

— Мартен, чего ты ждешь? Кушать подано! Все стынет.

3

Выйдя из бистро, Мартен сделал крюк, чтобы взглянуть на колокольню и, по обыкновению, оценить, как продвигаются работы по укреплению ее конструкции. Архитектор явно не останавливался перед расходами. Дубовые подпорки выглядели весьма внушительно. Покоясь в такой деревянной колыбели, церковь могла уже ничего не бояться. Она стояла, похожая на корабль в доке перед спуском на воду. Теперь, собственно, с реставрацией можно бы и не спешить, подождать несколько недель. Мартен мечтательно предположил, что, если б, благодаря какому-нибудь чуду, эту работу поручили ему, вся его дальнейшая жизнь озарилась бы совершенно иным светом.

Обследовав здание так тщательно, словно был за него в ответе, он свернул на Грушевую улицу. Новый мэр замостил земляные обочины асфальтом, но сквозь трещины тротуаров все еще прорастала трава. Тем лучше! Не хотелось бы, чтобы Менар-лё-0 утратил отпечаток сельской простоватости и стал подражать новоиспеченным городишкам, где все отдано на откуп производителям битума и бетона. Таково, по крайней мере, суждение Альбера Дютийоля, у которого больше вкуса, чем у всех здешних обитателей, вместе взятых. Мимо проковыляла, вяло перебирая лапами, запаршивевшая собачонка. Из ее пасти торчала рваная тапочка. Без сомнения — любимая игрушка. Мартен знал наперечет всех местных дворняг. Эта, хотя и была белой с рыжими пятнами, отзывалась на кличку Блэк. Пес принадлежал путевому обходчику Пополю. Мартен позвал его: «Блэк, Блэк!» — но тот припустился от него прочь. Проследив за ним глазами, Мартен с удивлением обнаружил в конце улицы Люсьена и Мирей, шагавших ему навстречу с удочками на плече. Что они делают вместе? Где Альбер Дютийоль? Он едва успел задать себе эти вопросы, как Мирей уже протягивала ему руку, обнажая в улыбке все свои мелкие хищные зубки.

— Мы с пруда… Альбер сейчас в Немуре.

Утратив способность соображать, Мартен промямлил первое, что пришло в голову:

— Как рыбалка?

— Рыбы сколько угодно, — скривился Люсьен, — но все какая-то мелочь. Линьки, малюсенькие уклейки… Вытянешь такое — и бросаешь обратно, что делать!

— В любом случае рыбу я не люблю, — тряхнула головкой Мирей.

— Тогда зачем ходить на рыбалку? — изумился Мартен, на что Люсьен только плечами пожал:

— Для забавы!

Сегодня он был настроен весьма игриво. Глаза лукаво посверкивали. Вдруг Мартен заметил, насколько сын похож на свою мать. Это открытие безрадостно взбаламутило его чувства. В живом и насмешливом взгляде парня проглядывала Аделина. Но ощущалось это лишь в выражении лица. Сердца это неожиданное сходство не касалось. Головы тоже. Люсьен держал Мирей под руку. Такая фамильярность Мартену не понравилась. Он сам никогда не позволил бы себе подобной интимности в отношении жены друга.

— Хотите зайти в дом и выпить стаканчик? — спросила Мирей.

— Да нет… — растерянно пролепетал Мартен.

— Ну тогда привет! — буркнул сын. — Я провожу Мирей до дома. Скоро увидимся.

И, круто развернувшись, он зашагал рядом с молодой женщиной, которая шла, покачивая бедрами. Их можно было принять за примерную супружескую пару, спокойно шествующую к своему домашнему очагу. Мартену стало уж совсем не по себе. Вконец растерянный и смущенный, он поспешил домой, на кухню, где царила Гортензия.

Однако, увидев ее, Мартен передумал рассказывать о встрече с Люсьеном и Мирей. По здравом размышлении решил, что тут незачем делать какие-либо серьезные выводы. Молодым теперь свойственны свободные манеры, это веяния новой эпохи. То, что людей его возраста шокировало, ровесникам его сына представлялось вполне естественным.

Часы пробили пять пополудни. Мартен рассчитывал, что Люсьен не замедлит возвратиться, как только проводит Мирей до дому. Тот же, напротив, вернулся лишь к обеду, ни минутой раньше, весь какой-то распетушившийся и чуток навеселе. За столом он, не стесняясь, принялся распространяться о том, сколько приятных минут выпало ему сегодня, как славно он провел время сперва на берегу пруда, потом у Мирей.

— Альбер был дома? — не слишком любезно оборвал сына Мартен.

— Он как раз пришел, когда я собирался уходить.

— Вы хоть немного поговорили?

— Перекинулись двумя-тремя словечками. Он выглядел усталым.

— У него еще нет ничего на примете для тебя?

— Пока ничего. Сказал — ищет. Он симпатяга!

Телевизионная программа не обещала ничего стоящего, так что спать они отправились пораньше.

Все следующие дни стояла хорошая погода, Люсьен и Мирей снова рыбачили на пруду. И неизменно без Альбера, которого каждый раз что-нибудь удерживало дома. Мартен навестил его, пока их не было. Он застал друга за пристраиванием новых спичек к крошечному «Беллерофону». Против обыкновения, Альбер гостю отнюдь не обрадовался, казалось, это даже его раздражило. Хозяин дома чуть ли не открыто давал понять, что его отвлекают в чрезвычайно ответственную минуту, требующую крайней сосредоточенности. Он то и дело погладывал на свои наручные часы. Может, ему не терпелось увидеть жену? Поглощенный кропотливым занятием, хмурый, он едва отвечал на Мартеновы вопросы и не стал удерживать, когда тот дал понять, что собирается уходить.

Вернувшись домой, Мартен решил зайти перед обедом в ангар, где в былые дни складировал материалы и инструменты. Там все еще стояла бетономешалка с опрокидывающимся барабаном, которая, несмотря на значительный износ, могла бы заинтересовать компанию «Томеко». Ключ от ангара обычно висел на гвозде у кухонного окна. Но сколько он ни искал его, ключ как в воду канул.

— Куда ты его засунула? — спросил он у Гортензии.

— Да я его вообще не трогала.

— Тогда кто же?

— Может, Люсьен?

— Может быть.

Не сказав больше ни слова, Мартен вышел и направился к ангару — полуразрушенному строению через три дома от его жилища. Оба окна наглухо задвинуты плотными щитами. Дверь заперта на ключ изнутри. Он приложил ухо к створке. За ней — ритмичные вздохи и стенания. Никакого сомнения: внутри занимались любовью. Уронив руки, он стоял, не веря собственным ушам, отказываясь что-нибудь понимать. В доме напротив у перекрестья оконной рамы дрогнула занавеска. За ним подглядывали. Завтра весь Менар-лё-0 будет в курсе. В ярости он круто развернулся и зашагал к дому. Дыхание спирало, на грудь навалилась такая тяжесть, будто не кто-нибудь, а он сам только что совершил какое-то непотребство. Что делать? Устроить Люсьену допрос? Потребовать от сына прекратить всякие отношения с Мирей? На это у него не хватит смелости. Он слишком боялся скандальных препирательств, его мутило от одной мысли о них. За двадцать лет супружества ни он, ни Аделина ни разу не повысили голоса. Любое дело он всегда стремился решить миром, это стало его правилом. И от этого ему неизменно делалось хорошо на сердце. А Гортензия, как быть с ней?.. Он рассудил, что делиться с сестрой своими открытиями совершенно бесполезно. В конце-то концов лично ее эта история никак не затрагивала. Он что, сторож добродетели сына своего, когда тому уже стукнуло добрых двадцать пять годков? Разумеется, Мирей сиганула в кусты по собственной блажи, такое бывает. К тому же у этой не в меру легкомысленной — сплошной ветер в голове — молоденькой особы, скучающей в глуши Менар-лё-О, наверняка не первое приключение. Только бы Альбер ни о чем не проведал.

Когда Люсьен пришел и уселся за обеденным столом, Мартен постарался состроить этакую суровую, непроницаемую мину, не объясняя причин своего дурного расположения. Сын же плюхнулся рядом с отцом, являя собою, напротив, образец веселости и прекрасного аппетита. Сразу было видно, насколько он доволен прошедшим днем. Хотя нож и вилка в его руках так и порхали, мыслями он еще оставался с Мирей, продолжая без устали ублажать ее. В конце трапезы Мартен отважился поглядеть сыну в глаза и спросить без обиняков:

— Ты брал ключ от ангара?

— Да, хотел взглянуть, что у тебя осталось из материалов. — Люсьен встретил взгляд отца примирительно-бесстыдной усмешкой.

Потом он встал из-за стола. Но даже не подумал повесить ключ обратно на гвоздь. Оставил его у себя в кармане. А значит, надеялся пользоваться им и дальше.

Из комнаты он вышел вразвалку, будто какой-нибудь селезень. Его родитель чуть не вспылил. Но сдержал себя. Мир в доме превыше всего. Пусть другие катаются, сцепившись, по полу или рвут друг дружку на части, он же останется в своем уголке, скрестив руки на груди!

Ночь Мартен провел отвратительно. Его преследовали кошмары, и он часто просыпался, исполненный тревоги. Видел, например, голую Мирей, страстно стенавшую под распаленным Люсьеном, и Альбера, привязанного рядом к стулу и грустно взиравшего на них. При этом зрелище присутствовало все селение, и оно рукоплескало такому спектаклю. Сам же Мартен, вместо того чтобы растащить эту парочку несчастных, совокуплявшихся прямо на земле, словно животные, хохотал во все горло и приглашал оскорбленного мужа в свою очередь позабавиться таким публичным актом любострастия.

Он поднялся раним утром, когда все еще спали. Быстренько выпил большую чашку кофе с молоком и ломтем серого хлеба, намазанного вареньем из красной смородины. Слегка подзаправившись, почувствовал, что вполне пришел в норму. Повеселел, спустился в сад. Утренняя свежесть понемногу рассеивала ночные наваждения. Влажная трава блестела, от земли шел густой запах перегноя. Стоило поднять глаза — взгляд теряется среди бесконечной равнины. Начинаясь прямо за оградой, она убегает вдаль, по-умному расчерченная на прямоугольники, границы которых размыты легкой дымкой. В полях еще нет людей. Одна только машина вдали катит по дороге к Немуру. Ее кузов издали поблескивает, как панцирь бронзовки. В полной тишине рождения нового мира различимы только крики птиц, суетящихся среди древесных ветвей, поспешая по своим ранним надобностям. Вот где истина — в этой вечной, безмятежной пахотной земле, а не в фантасмагориях охваченного лихорадкой мозга. Мартен вполне успокоился. Вскоре над его головой захлопали ставни. Дом открывал глаза. Появились Гортензия и Люсьен — две привычные, такие будничные физиономии.

Фургон булочника, как всегда, гудком предупредил жителей, что эта груженная свежим хлебом таратайка уже близко. Затем мясник оповестил о себе кваканьем клаксона. Четыре коротких сигнала и один длинный. Мартен отправился за тремя телячьими эскалопами, как ему наказала Гортензия. Вокруг машин уже суетились кумушки. Этим ежедневным свиданием они пользовались для перемывания костей всем в округе, но, завидя Мартена, вдруг приумолкли. Наверняка комментировали любовные свидания Люсьена и Мирей! Когда покупал мясо, ему все время казалось, что на него устремлены иронические взгляды. Но правил вежливости никто не нарушал.

— Гортензия в добром здравии? Поцелуйте ее за меня… А у вас этой ночью не было заморозка на почве? Пронесло?

Как только мясник вручил ему эскалопы, Мартен поспешно ретировался. Кумушки за его спиной, разумеется, продолжили прерванную на полуслове болтовню.

Когда он днем зашел в бистро четы Каниво, его и там встретили, как ему показалось, с таким же нездоровым любопытством и фальшивой любезностью. По расплывающимся в улыбках физиономиям завсегдатаев он угадывал, что все эти люди отнюдь не возмущены проделками Люсьена и Мирей, а, напротив, одобряют то, как они на потеху всей округе ловко облапошили рогатого супруга. Здесь не очень-то жаловали Альбера Дютийоля. Считали гордецом, который норовит держать со всеми дистанцию. Человек он образованный, его могли бы выбрать муниципальным советником или даже мэром Менар-лё-О. Но он сам не пожелал. Никогда не забегал в бистро пропустить стаканчик с приятелями. Засел дома, запершись среди книг, как за крепостной стеной, вот теперь и получает по заслугам. Разумеется, вслух никто такого не скажет, но Мартен читал этот приговор во взглядах соседей, сидевших рядом, поставив, как и он, локти на стойку. Ему даже почудилось, что они к нему потеплели, заговаривают оживленней, чем обычно. Завидуют, что сынок у него такой лихой котяра. Если б сейчас в дверях появился Люсьен, его бы приняли с распростертыми объятиями. Мартен сыграл две партии на бильярде, дважды проиграл, позволил себе опрокинуть пару стаканчиков вместе с победителями, угостившимися за его счет, и вино тотчас погнало к голове теплую волну.

Выйдя из бистро, он прошел мимо ангара. Дверь заперта на ключ, ставни задвинуты. Люсьен, видно, опять проводит время, ублажая Мирей. Место, конечно, не самое подходящее — неудобно там, да и грязновато. Но парочка небось устроила в ангаре гнездышко, натащив с чердака старых матрасов, разлезающихся подушек и драных покрывал. Что до прочего, всплески страсти могут заставить позабыть неопрятность этой громадной кладовки, посреди которой высится немая, безжизненная бетономешалка. «Они способны спариваться, где ни попадя, как собаки», — сквозь зубы пробормотал Мартен со смешанным чувством брезгливой зависти. Затем подумал об Альбере Дютийоле, склеивающем спички в то время, как его женушка ложится под первого встречного. «Может, это и есть высший образец философской невозмутимости», — заключил он. И решил отныне больше не интересоваться тем, что происходит в его ангаре.

Однако, вернувшись домой, он все же попросил Гортензию погадать ему на картах. Она утверждала, что унаследовала от бабки дар предсказывать будущее. Не будучи суеверным, Мартен тем не менее любил послушать, как о его собственной жизни рассуждают, прибегая к терминам загадочным и таинственным. Изучив выпавшие комбинации карт, Гортензия объявила брату, что его ожидают счастливая дорога и прибыток в делах. В общем, ничего существенного. Это подняло ему настроение. Люсьен возвратился под отчий кров только к обеду. Как и прошлый раз, он глядел на всех, словно ястреб на куренка, и выказывал волчий аппетит. Заводить разговор о его проделках Мартен поостерегся.

Назавтра в четыре пополудни его привел в некоторое замешательство внезапный визит Альбера Дютийоля. Люсьена дома не было. По всей видимости, он не терял зря времени в ангаре с Мирей. Пока сосед сидел у него, Мартена непрестанно мучило опасение, как бы тот каким-нибудь намеком не коснулся неверности супруги. Можно ли надеяться, что несчастный ни о чем не подозревает, когда это уже известно всей округе? Альбер Дютийоль принес старинную книгу о «Беллерофоне»: чертежи конструкций, подробности оснастки, расположение внутрипалубного хозяйства, вооружение, данные об экипаже… Под тревожным взглядом Мартена он безмятежно переворачивал страницы и комментировал гравюры. «Сущий младенец! — твердил про себя Мартен. — Одно слово, дитя, сколько бы вселенской учености ни скопилось у него под черепом!» Гортензия подала чай. Альбер Дютийоль выпил две чашки, затем с отсутствующим видом спросил:

— Люсьен дома?

— Нет, — торопливо отозвался Мартен, — шляется где-то по своим делам.

— Но биржу труда он посещает регулярно?

— Да, конечно…

— И пособие получает?

— Думаю, да…

— К сожалению, я еще ничего для него не нашел.

— Не стоит беспокоиться.

— Передайте ему, чтобы не падал духом. Мы в конце концов что-нибудь придумаем…

Мартен не смел взглянуть в лицо своему другу. Опустив голову, он не вполне внятно пробормотал какие-то слова благодарности и рискнул из вежливости поинтересоваться, как поживает Мирей.

— С ней все в порядке, — произнес Альбер Дютийоль, поднимаясь из-за стола. — Она много гуляет по окрестностям. Ей на пользу свежий воздух. На этих днях приходите к нам вместе с Люсьеном и Гортензией. Я покажу несколько томиков, которые недавно купил в Фонтенбло.

Проводив приятеля до порога, Мартен вернулся на кухню, где Гортензия перетирала чашки.

— Бедняга! — прошептала она, пожав плечами. — Но держится с достоинством.

— Почему бедняга? С какой это стати?

— А ты не в курсе? — Гортензия окинула его скептическим взглядом. — Первой мне об этом сказала мадам Люшон. В очереди у булочника. Люсьен и Мирей… уже вся округа знает. А этим двоим на все наплевать!

— Ну да, — кивнул он, — я не хотел тебя огорчать этой историей…

Он ожидал, что сестра начнет разглагольствовать, обличая негодяйство племянника. Но она только сказала:

— В конце концов, для их возраста такое в порядке вещей.

На душе стало полегче. Вот и она не желает поднимать шум. Если все пройдет по-тихому, почему бы и не простить двух голубков, наставляющих рога старику, который почитай что и не против?

— Ну да, — пробурчал он, — дела невеселые, но мы здесь ничего поделать не можем. Когда двое любят друг друга, к черту предрассудки! А уж в наше-то время…

— Как бы там ни было, они не должны проводить целые дни в этаком грязнющем ангаре! — озабоченно нахмурилась Гортензия.

— Не станешь же ты предлагать им перебраться сюда, в Люсьенову комнату?

— Нет, конечно!

Но видно было, что сестра колеблется. Уже готова все простить своему милому малышу. Разве мальчик виноват, что столько женщин от него без ума?

— Мирей первая бросилась ему на шею, — продолжала она, — Люсьену только и оставалось, что подчиниться. И насчет ангара ее идея, я уверена! Настоящая потаскушка, а корчит из себя недотрогу. У нее уже были шашни с сынком Моро. И с почтальоном Марциалом. Нет-нет, там между ног так и печет. Если Люсьен и пустился с ней во все тяжкие, его упрекать нечего. А то какие еще развлечения в Менар-лё-О!

Она засмеялась. По сути, предприимчивость племянника ей нравилась. Мартен был убежден: именно Люсьен соблазнил замужнюю женщину. Сестра же ликовала при мысли, что парень сделался первым петухом на деревне. Типичное материнское тщеславие. Мартен и сам тоже подловато прыснул, в угоду ей потешаясь над невезением старого друга. Но в груди набряк тяжелый ком.

— Ну и что дальше? — вздохнул он. — Люсьену ничего не скажем? Оставим все, как есть?

— Само собой! Все эти истории с траханьем нас не касаются!

— Но Альбер Дютийоль, как быть с ним?

— Ему надо было получше приглядывать за своей благоверной!

Мартен более не протестовал и дал сестре себя убедить. Откровенная вульгарность Гортензии примиряла его с собственной слабостью. Сведя Люсьеново приключение к пошлой череде постельных фортелей, она побуждала его, родного отца, умыть руки.

Ввечеру сынок появился, аккурат когда подавали на стол, и Мартен встретил его как ни в чем не бывало. Гортензия, напротив, расточала этому прощелыге массу мелких услуг. Настаивала, чтобы он непременно отведал каждого кушанья, подкладывала добавки. Явно давала понять, что ему следует подкрепиться после любовных подвигов. Когда парень собрался подняться к себе в комнату, она сказала:

— Напомни завтра, чтобы я тебе выдала еще одно покрывало.

— Да мне не холодно!

— Не для здешней кровати, — парировала она с плутовской ужимкой. — Это туда…

Он засмеялся и смачно расцеловал ее в обе щеки. Мартен отвернулся: глаза бы не глядели на эти постыдные чмоканья.

4

— Зачем вы это сделали? — ошеломленно пролепетал Мартен.

Вся пристройка была превращена в кладбище спичек. «Беллерофон» приказал долго жить. На губах Альбера Дютийоля появилось жалкое подобие улыбки; запустив руку в кучу спичечных обломков, он ухватил пригоршню и отшвырнул прочь широким жестом сеятеля.

— Надоело, — пояснил он. — Почувствовал, что мне никогда не доделать его до конца. Как бы то ни было, потеря невелика!

— Что вы, напротив! — залепетал Мартен. — Такая работа — и псу под хвост!

— Ну не совсем. Все же несколько месяцев у меня было чем развлечься.

— А теперь чему вы намерены себя посвятить?

— Придумаю себе другое занятие. Настолько же смехотворное, как и прежнее! Видите ли, Мартен, в моем возрасте и при подобных обстоятельствах живешь только ради удовлетворения бессмысленных, но зато и безопасных влечений. Чем занять руки и внимание в течение дня? Ни один философ не изучал влияние на наш обиход действий, чья значимость с точки зрения основ человеческого существования была бы оценена как нулевая. Все эти господа из кожи лезут вон, прославляя ту или иную грандиозную идею, хлопочут о высоких предначертаниях, лишь бы придать смысл нашим судьбам. И никто не скажет ни слова в похвалу коллекции этикеток с коробочек камамбера, а ведь это вневременные ценности, ибо позволяют смертному безмятежно дожидаться часа своей кончины.

— Вы собираетесь коллекционировать этикетки с камамберных коробочек? — недоверчиво переспросил Мартен.

— Да нет, я выразился фигурально, — рассмеялся Альбер Дютийоль. — Найду себе другие безделки: автографы, старинные почтовые открытки… поле выбора бесконечно. Берется в расчет только страстность, с какой берешься за дело, а не оно само. Заметьте: последнее столь же справедливо относительно живых существ, коих нам доводится любить. Иные из них не достойны того обожания, какое они в нас пробуждают. Между тем человек готов дать руку и голову на отсечение, только бы добиться улыбки избранного предмета, даже если, по мнению соседей, овчинка не стоит выделки!

Мартен сообразил, что Альбер намекает на собственную жену, и попытался сменить тему разговора. Но его приятель желал непременно кое-что добавить к сказанному:

— Мне вчера исполнилось шестьдесят шесть. Посмотрите, что мне преподнесла Мирей на день рождения!

Он открыл дверцу шкафа и достал обрывок письма с потрепанными краями.

— Автограф Евгения де Богарне. Она откопала его у букиниста-антиквара в Фонтенбло. Специально ездила туда тайком от меня! Мило, не правда ли?

Мартен вспомнил, что Люсьен несколько дней назад воспользовался его машиной, чтобы, как он выразился, «скатать по делам». Небось отправился в Фонтенбло с Мирей. И подарок они выбирали вместе. Мартен представил, как эта парочка обсуждает перед продавцом, что будет всего приятнее получить человеку, которого оба без зазрения совести обманывают. Явно комическая ситуация принимала в его глазах очертания скорее жалкие, нежели возмутительные. Хотелось крикнуть Альберу: «Да швырни ты эту бумаженцию в камин! Она пачкает руки, которые ее теребят! Жена тебя ни в грош не ставит!» И одновременно громадная, переполняющая душу жалость к другу принуждала его помалкивать.

— Забавнее всего, — продолжил Альбер, — что письмо Евгения де Богарне датируется декабрем тысяча восемьсот шестого и подписано «Евгений Наполеон»: дело происходит в тот самый год, когда император усыновил отпрыска Жозефины… Одним словом, доблестный Евгений увековечивал свой новый патроним.

— Да-да, все это очень интересно! — закивал Мартен.

— Думаю, выбирая подарок, она советовалась с продавцом. В любом случае это восхитительно. Великолепное приобретение! Пожалуй, оно подвигнет меня к дальнейшему собирательству.

Глядя на физиономию приятеля, излучавшую притворный восторг, Мартен волей-неволей пришел к заключению, что тот вовсе не обманывается, но, опасаясь потерять Мирей, если станет костерить ее за достойную сучки повадливость, готов, напротив, вынести любой афронт. Он убаюкивает себя надеждами, что жена, тронутая его уступчивостью, вернется к нему, когда это приключение ей поднадоест, притом вернется, исполненная благодарной нежности и ласки. Малейший спор, любая попытка договорить недосказанное грозят уничтожить саму возможность подобного латания дыр. Должно быть, он твердит себе: «Уж лучше неверная жена, чем никакой». Как же он любит ее! Поклоняется этой бабенке с истовостью поистине религиозной… сказать точнее, предан, как пес. Неужто в ней таятся неведомые прелести, позволяющие обвораживать таких разных людей, как Альбер Дютийоль и Люсьен? На взгляд Мартена, она была всего лишь маленькой, почти некрасивой женщиной, нервно хохочущей, кокетливо цеплючей, с копной взбитых каштановых волос и очень красными губами, обнажавшими шеренгу крепких зубов. Он спросил себя, какова была бы его собственная реакция, узнай он, что Аделина изменяет ему, как Мирей Альберу. Сперва подобная гипотеза показалась ему кощунственной. Но мало-помалу он дал волю таким залихватским предположениям, аж голова кругом пошла. Ничья жена не может быть выше подозрений, когда речь идет об адюльтере. За спиною каждой прячется черт с острым шилом. «Что бы я сказал на его месте, что бы сделал?» Мысли вертелись в пустоте. Но вдруг он с грустным удивлением понял, что и сам, опасаясь разрыва, стал бы изображать неведенье, молча сносить все постыдные обиды и ждать, что рано или поздно гроза унесется прочь. Избегать сцен, не ломать стулья, доверять времени, которое лечит… Как только эта мысль окрепла в его мозгу, Альбер стал ему еще дороже. Рассеянно слушая и не слыша ученые комментарии по поводу славной карьеры Евгения де Богарне, он думал, как же повезло его собеседнику: ведь все, прочитанное в книгах, может послужить ему утешением, отвлечь от нынешних напастей. Выходит, для таких избранников судьбы образование не только инструмент в их работе. Оно может сгодиться и как убежище от превратностей реальной жизни. А вот он, Мартен, не из той породы. Собственная умственная бедность угнетала. Что с того, если порой он совал нос в книжицы, заботливо подсунутые его мудрым другом? Никогда (он знал это!), никогда ему не сравняться в учености с Альбером Дютийолем.

Тем временем Альбер Дютийоль положил письмо назад в ящик и заключил:

— Очень положительный тип этот Евгений де Богарне, и как генерал, и как государственный служащий. Правда, жизнь свою он закончил довольно печально. Впрочем, как и большинство смертных…

Он снова впал в задумчивость. Машинально перебирал груду спичек на столе. Обломками чего казались они ему — собственного семейного счастья или только макета «Беллерофона»? Внезапно он вскинул голову и с решимостью в голосе произнес:

— Я поговорил с Мирей. Мы вдвоем едем к моей сестре, в Сарт.

— Ах! — прошептал Мартен. — А когда, позвольте спросить, вы…

— Послезавтра. Решение пришло внезапно… Сегодня утром… просто в голову взбрело…

Мартен, совершенно сбитый с толку, так и застыл с открытым ртом. Возможно ли, что Мирей уступила, дала согласие хотя бы на время разлучиться с Люсьеном? Неужто ей в конце концов стало жалко мужа? Или просто надоели почти ежедневные прыжки в чужую койку?

— А вас не будет… долго?

— Две-три недели или около того. Жозианна, моя сестра, разболелась. Я было хотел ехать один. Но Мирей настояла, что поедет со мной. К тому же ей необходимо переменить обстановку. Она сама признала, что так будет лучше.

Теперь Мартен уже не сомневался: Мирей, пресытившись любовником, решилась мягко, без обид порвать с ним. В обоих домах все должно встать на свои места. Люсьену придется смириться. На худой конец отыщет себе другую любовницу где-нибудь по соседству.

— Вы правильно сделаете, если поедете, — одобрил Мартен. — Надо временами выбираться из своего угла в большой мир…

В ту же секунду он услышал, как хлопнула тяжелая створка ворот, ведущих с улицы во двор. Альбер Дютийоль тревожно обернулся на этот звук. И тут в пристройку впорхнула Мирей. Взбудораженная, не в меру резвая. Явно еще тепленькая, только-только из объятий Люсьена. Когда она подошла к Мартену с улыбкой на губах и протянутой рукой, ему почудилось, что сквозь густой аромат духов от нее исходит запах любовной истомы. Потом она приблизилась к Альберу и преспокойно поцеловала его прямо в губы. Мартена аж передернуло от ее супружеского поцелуя, словно это был еще один вызов, брошенный несчастному рогоносцу.

— Вы видели? — воскликнула Мирей, указывая на то, что осталось от «Беллерофона». — Все сломал… Но он сделает новый! Я об этом позабочусь… Это для него так важно!

Она обхватила пальцами локоть мужа и, прижавшись к его плечу, весело продолжила:

— Он уже вам сообщил, что мы решили на время уехать?

— Да, — ответил Мартен. — Это… это хорошая мысль.

А сам подумал: что скажет его сынок? Как отнесется Люсьен к такой новости? Но здесь об этом спрашивать немыслимо. Да и дома тоже. Одна неловкая фраза способна заронить искру в пороховой склад. Надобно подождать развития событий. Любовники, по всей вероятности, сошлись на том, что необходимо дать себе время на размышление, прежде чем еще глубже погрузиться в омут безумств.

Мирей увлекла мужчин в садик. Они выпили по чашке чая, поданного старой Эрнестиной в беседке, кое-где обвитой зеленью. Перед ними простирался равнинный пейзаж, умиротворяющий своей вековечной неизменностью. Мартену с высоты его терраски открывается такой же вид. От этого создавалось впечатление, будто он одновременно и дома, и в гостях. Его взгляд терялся в бесконечности возделанных полей, зеленых или белесых, с муаровыми побежалостями от порывов налетавшего ветерка, смахивающими на рябь, что пробегает по морской глади, указывая на сильное течение.

— Самые лучшие деньки наступают! — возвестил он бодро. — Пшеница, овес — все дружно поспело. А пройдет несколько дней, уберут урожай, и земля станет голой, шершавой, как половичок. — Никто не отозвался, и Мартен добавил: — Только бы дождь не помешал.

— А я вчера вечером слышала жаворонка, он пел очень громко! — сообщила Мирей. — Это знак, что через сутки-двое польет.

Мартен тотчас узнал старинную крестьянскую примету, одну из тех, на которые любила ссылаться Гортензия, гордая своими корнями и тем, что всю жизнь провела среди родных полей. Люсьен, когда был маленьким, часто повторял за ней эти присказки, поддразнивая тетку. Ясно, от кого Мирей услышала эту фразу. Что бы она теперь ни делала, что бы ни говорила, Мартен угадывал, что тут не обошлось без его сынка. Он шумно вздохнул, задержал дыхание и вытаращил глаза пошире, чтобы ничего не видеть, кроме бескрайнего голубого неба с пятнышками белых облаков и бледно-золотой линии горизонта, подернутой сиреневой дымкой, на фоне которой тут и там елозили трактора. Тишину нарушал только злобный треск какого-то мотоцикла, штурмовавшего взгорок. Местная шпана облюбовала объездную дорогу по краю холма для своих моторизованных выкрутасов.

— Какой шум, — вздохнул Мартен. — Надо бы им запретить тут носиться…

— Ничего никогда не следует запрещать, — с подозрительной вкрадчивостью произнесла Мирей. — Ребятишки должны давать выход своей энергии. Не сегодня-завтра им самим все это надоест, или они примутся играть где-нибудь в другом месте, так что о них и думать забудут.

Последнее соображение показалось Мартену исполненным таинственного смысла. Похоже, оно касалось отнюдь не только сельских сорванцов. Это объясняло и отчасти оправдывало поведение Мирей. Альбер закурил, следя взглядом, как дым от сигареты, едва вырвавшись изо рта, растворяется в воздухе. «В конце концов, все, наверно, складывается к лучшему. Что так уж переживать? Незачем быть большим роялистом, чем сам король!»

Урчание мотоцикла замерло вдали, и с небес на поля снова изливалось умиротворение. Часы на башенке мэрии с механическим лязгом отбили шесть вечера, оповестив о наступившем часе все население Менар-лё-О. Мирей взяла бутылку и снова наполнила стаканы. В бутылке плескался белый вермут. Мартен не слишком любил такие сильно ароматизованные вина, но от второго стаканчика отказываться не стал. Хотелось поскорей развеяться, забыть о неприятном. Разумеется, он был доволен, что в их дружеской беседе никто не произнес ни одного лишнего слова. Но то, что они обошли молчанием, значило больше, давило на сердце сильнее, нежели все, что тут прозвучало. Опрокинув стаканчик, он поднялся, поблагодарил за прием и откланялся. Уходя, Мартен спрашивал себя, что он оставляет за собой: семейное примирение или адскую бездну, разверзнувшуюся из-за постыдной готовности принять непоправимое?

Дом Дютийолей с запертыми воротами и наглухо заколоченными ставнями выглядел мертвым. Всякий раз, проходя мимо этого слепого фасада, Мартен чувствовал, как у него сжимается сердце. Несколько раз он встречал здесь сына, слонявшегося поблизости. Казалось, будто Люсьен, бродя около жилища Дютийолей, надеется ускорить возвращение Мирей. Все четыре дня, прошедших со времени отъезда супружеской четы, с его лица не сходило выражение ненависти и отчаяния. Ни Мартен, ни Гортензия не осмеливались спросить, как он проводит время. Единственное, что можно было сказать с очевидностью, это что в бистро Каниво Люсьен не заходит. Вместо того чтобы топить гнев и нетерпение в вине, он сохранял остервенелую трезвость. Может, не хотел утратить ясность мысли? Парень только и делал, что без устали злобно мотался по окрестностям. Или же запирался в комнате и кричал из-за закрытой двери, что просит его не беспокоить. За едой он говорил о чем угодно, кроме Дютийолей, что сильно сокращало количество тем, годных для беседы. Во время длительных молчаливых пауз, занятых пережевыванием пищи, Мартен украдкой поглядывал на сына, пытаясь угадать, о чем тот думает. Совершенно очевидно, что для Люсьена это не было заурядной интрижкой. Разлука причиняла ему острую боль, словно какой-нибудь печеночный приступ. Вся его плоть восставала. Он бился, точно рыба на песке. Разве можно было на него сердиться, когда он так искренно переживал свои сердечные невзгоды?

Видя сына таким несчастным, Мартен уже и сам подумывал, что, мол, хорошо бы Мирей вернулась и пусть бы у нее не пропала охота все начать заново, хоть это и очень скверно по отношению к Альберу Дютийолю. Гортензия держалась того же мнения. В отсутствие Люсьена она напрямик обсуждала происходящее с Мартеном, высмеивая братнины деликатные экивоки. Добрая женщина раз и навсегда сделала выбор между счастьем своего «племянничка-повесы» и невзгодами «бедняги Альбера». Однажды вечером, когда Люсьен, отужинав, отправился в свою комнату, она даже заявила Мартену, убирая со стола грязные чашки:

— Не верю я, что эта сучка Мирей переменится за пару недель!

— Думаешь, есть надежда? — прошелестел Мартен.

— Конечно! А ты бы разве смирился, если б такая никчемная пустышка продолжала портить кровь твоему родному сыну?

— Но Альбер…

— Он ко всему приспособится, как бы дело ни обернулось. Я вовсе не удивлюсь, если все устроится наилучшим образом.

— Как ты можешь такое говорить?

— В его возрасте совсем неплохо завести кого-нибудь, кто бы тебя заменял в постели с ненасытной молодой женушкой! Это всем известно!

И чего она ждет, почему, стерва этакая, не возвращается? Тебе бы стоило черкнуть пару слов Альберу Дютийолю, намекнуть, что ты без него соскучился, и разузнать, когда он намерен вернуться домой.

— Ну уж такого от меня не дождетесь! — возмущенно выкрикнул Мартен.

— Напрасно ты кипятишься. В любви действует закон джунглей, и ничего больше. Кусаешь до крови, чтобы не покусали тебя!

Гортензия, казалось, была так уверена в своей правоте, что Мартен опешил. Откуда у нее такая осведомленность о взаимоотношениях полов, она же и замужем ни разу не побывала? Дождавшись, пока вся посуда будет убрана в шкаф, он осторожно спросил:

— А может, Мирей решила порвать с Люсьеном и вернуться к мужу?

— Ну это уж полная катастрофа! Такого нельзя допускать! Любой ценой!

Они умолкли: дверь Люсьеновой комнаты открылась и он, тяжело ступая, стал спускаться вниз. Что, если он слышал конец их разговора? Подойдя, парень встал перед отцом:

— Мне понадобится машина. Ты дашь мне ключи и документы?

— Куда это ты собрался? — осипшим голосом осведомился Мартен.

Ему вдруг стало страшно. Сын пугал его. Да и Гортензия тоже. И, что самое странное, он даже сам себе внушал страх.

— В Ла-Флеш, — с холодной решимостью отрезал Люсьен, глядя ему прямо в глаза.

Именно там жила Жозианна, сестра Альбера, у которой укрылась чета Дютийолей. Получив буквально под дых, Мартен сделал слабую попытку воспротивиться:

— С ума сошел! Выйдет до крайности неловко! Альбер может рассердиться…

— Что ты там болтаешь? — взорвалась Гортензия. — А по мне, Люсьен поступает правильно. Надо ехать. Разом все поставить на свои места. Доставай ключи, Мартен!

Тот послушно потянулся к карману.

— Я только туда и обратно. — Похоже, сын пытался извиниться.

— Там видно будет! — поправила племянника Гортензия. — Что тебе здесь болтаться без толку? В Сарте очень красиво!

Люсьен взял ключи и серую карточку водительских прав, которую уже протягивал ему отец. Подчинившись напору Гортензии, Мартен чувствовал, что становится соучастником мерзкой выходки. И уже не сможет ничего ни предотвратить, ни исправить — не хватит смелости. По привычке он прибавил:

— Только будь осторожен за рулем!..

Но конечно, не боязнь дорожных происшествий томила его. Опасность подстерегала не на шоссе. Мартен изо всех сил уповал на то, что его чадо обретет здравый смысл, снова увидав ту, из-за которой он его потерял. Если Гортензия только и мечтала о возобновлении пагубной связи между Люсьеном и Мирей, то Мартен, напротив, лелеял ни на чем не основанную надежду, что сын внезапно опомнится, протрезвеет. По крайней мере, именно такую картину он рисовал в воображении, чтобы оправдать собственное попустительство. Он внушал себе, что его поступки естественны для человека, который разрывается на части между дружбой и отцовской привязанностью, а вот Гортензия ведет себя, словно завзятая сводня. Люсьен подбросил на ладони ключи и объявил:

— Я смотаюсь с утра пораньше. Не вставайте, я сам обо всем позабочусь.

— Неужели ты воображаешь, что я позволю тебе сесть за руль без завтрака? — буркнула Гортензия и вся расцвела в заговорщической ухмылке.

Мартен решил, что не станет присутствовать при отъезде сына. Это вопрос чести, подумалось ему. Назавтра поутру он слышал на кухне какую-то возню. Но с постели не встал.

Люсьен отсутствовал двое суток. Когда вернулся, на лице его играла расслабленная, таинственная усмешка, как будто ему удалось сыграть с окружающими славную шутку. Невзирая на кипучее и нескромное любопытство Гортензии, распространяться о своем пребывании в Ла-Флеш он не пожелал. Где он ночевал? Виделся ли с Мирей? Как отнесся к его приезду Альбер? На все теткины приставания племянник отвечал одно: «Все путем!» Мартен, разумеется, запретил себе любые расспросы, чтобы сын не вообразил, будто он проявляет хотя бы отдаленный интерес к его приключению.

Через четыре дня ставни в доме Дютийолей открылись. Альбер и Мирей снова вступили под его кров. Тотчас возобновились и тайные свидания. Каждый день Люсьен поджидал молодую женщину на бывшем отцовском складе. Он отправлялся туда ровно в три. Через полчаса Мирей переходила улицу и исчезала в ангаре. Долгое воздержание так распалило обоих, что они уже не считали нужным прятаться. Заходя в бистро, Мартен выслушивал игривые намеки по поводу горячего темперамента своего сынка. Люсьена теперь называли «Менарский Козлик». Кличка была одновременно лестной и пренебрежительной. Время от времени кто-нибудь шутливо осведомлялся:

— Эй, Мартен, не слышно ли чего новенького про Мирей?

Или:

— А как там старина Альбер? Он еще проходит в дверь с парой этаких рогов?

Мартен только пожимал плечами и ворчал:

— Тебе-то что? Это только молодых касается!

— Да я о том, что слишком уж он усердствует, твой сыночек! Больно прыткий! Еще немного, и ему одной Мирей станет мало!

— Будет вам! Можно ли так злословить? — негодовала Жаклин Каниво, протирая тряпкой стойку. — Довольно!

Мартен опрокидывал свой стаканчик и торопился уйти из бистро, провожаемый сальными усмешками. Дома он остерегался пересказывать все это Гортензии: такие речи отнюдь не огорчили бы почтенную матрону, а, напротив, изрядно позабавили. Она так ревностно пеклась об интрижке Люсьена и Мирей, что охотно снабжала их всем необходимым для устройства приятного гнездышка, в котором те утоляли свои безумные желания: выдавала чистое белье, подушки, а там и коврик, ночной столик, ночник, настенные часики… Благодаря ей бывший ангар стал почти пригоден для жизни. Еще немного, и она принялась бы «навещать молодых», дабы убедиться, что у них все идет путем.

Альбер Дютийоль, напротив, и носа не высовывал наружу с тех пор, как возвратился в Менар-лё-О. Окопавшись в четырех стенах, он с мрачным ожесточением растравлял язвы своего позора. Мартен не осмеливался нарушить покой друга, избравшего удел затворника. Он опасался со стороны Альбера дурного приема, а то и упрека, что Мартен косвенно виновен в его невзгодах. Виновен, ибо причастен к тому, что творит его сын. Так что ему пришлось отречься от былой дружбы, некогда питавшей его гордость и дававшей отраду сердцу. Горечь такой жертвы ощущалась не на шутку. Иногда он говорил себе, что, доведись быть рогоносцем ему, он бы едва ли страдал сильнее. В эти минуты Мартен испытывал к Альберу Дютийолю такое братское сочувствие, что сам чуть не плакал при виде сынка, спешащего на тот проклятый склад.

Ах, хоть бы Люсьену подвернулась работенка, способная занять его на целый день и убрать из деревни! Но, несмотря на регулярные походы на биржу труда в Питивье, парень ничего не находил. Ему, как он объяснял, предлагали только «что-нибудь совсем тухлое». Послушать его, вся беда в том, что ему не хватает квалификации, чтобы получить место. А может, он слишком много хочет? Или попросту вообще не желает работать? Пока Мирей удерживает его здесь, он только и пригоден, чтобы любовь с ней крутить. Благо есть тетка и отец, чтобы обеспечить ему жилье и еду. Вот и Гортензия считает, что состояние «как сыр в масле» вполне нормально для двадцатипятилетнего безработного мужика. Стало быть, роптать бесполезно. Ведь даже Альбер, про себя кляня всех и вся, терпит ради мира в своем дому.

Все чаще и чаще Мартен просил Гортензию раскинуть картишки, чтобы заглянуть в будущее — его и Люсьена. У нее был дар успокаивать брата туманным и выспренним слогом своих предсказаний. Ее толстое красное лицо застывало как маска, приобретая невозмутимую значительность сфинкса. Торжественный голос словно блуждал в поднебесных далях, прежде чем слететь вниз и дойти до людского уха:

— Вижу яркое свечение… большие доходы… Червовая дама желает тебе зла…

Однажды вечером, когда Гортензия в который раз раскинула на столе карты, кто-то с силой забарабанил в дверь. Она открыла. На пороге стояла Жаклин Каниво, хозяйка здешнего бистро. На лице ужас. Глаза вытаращены. Трясущимися губами она выпалила:

— Быстро! Идемте! Альбер Дютийоль повесился.

6

Хоронить пришла вся деревня. Заупокойной службы не было, но мэр, господин Шарль Бланшо, на кладбище перед гробом произнес несколько простых фраз. Он рассказал, с каким уважением и теплотой относились жители Менар-лё-0 к покойному, человеку во многих отношениях исключительному, чьи знания, гражданские добродетели и сердечная доброта ценились по заслугам не только в кантоне и в департаменте, но даже за их пределами.

Пока он говорил, Мартен с тяжелым сердцем оглядывал присутствующих. Ему казалось, что у мужчин и женщин, собравшихся вокруг могилы, лица судейских чиновников. Он долго сомневался, как в подобных обстоятельствах надлежит повести себя его сыну, Гортензия сказала, как отрезала: «Надо, чтобы он там был!» И Люсьен стоял, опустив голову, в последнем ряду. В глазах всех этих людей виновным представлялся именно он, и не было ему прощения. На него старались не глядеть. Мирей тоже стала жертвой остракизма. Вся в черном, с креповой вуалью, ниспадавшей на самый нос, она дерзко поглядывала на молчаливо-враждебную толпу. После краткой речи господина Шарля Бланшо она первой положила цветы на гроб, в котором покоился ее супруг. Затем встала у кладбищенской ограды, чтобы принять соболезнования, но люди проходили мимо, ни малейшим жестом не выказывая намерения пожать ей руку. Только Мартен, Люсьен, Гортензия и мэр сказали ей несколько теплых слов. Рядом с Мирей стояла специально приехавшая из Ла-Флеш Жозианна, сестра Альбера Дютийоля, маленькая высохшая старушка с твердыми, словно у птицы, глазами и белесыми губами. Вот она-то и удостоилась всех произнесенных шепотом соболезнующих фраз и чмоканий в щеку. И уехала, забыв поцеловать вдову. Когда все было кончено, могильщик — им оказался не кто иной, как путевой обходчик Пополь, — принялся закидывать яму землей. Его пес Блэк остался сидеть у ворот кладбища. Он-то порядок знал.

Односельчане понемногу разошлись, не взглянув на Мартена, его сына, Гортензию и вдову, не перекинувшись с ними ни единым словом. Отныне они стали изгоями. Люсьен вызвался проводить Мирей. Войдя в свой дом, Гортензия разразилась рыданиями. Рухнув на стул, она задыхалась от ярости и изрыгала проклятья:

— Подонки! Они винят в этой смерти нас, как будто мы и правда в чем-то замешаны!.. Но нам-то, нам не в чем себя упрекнуть! Молодой парень на то и создан, чтобы за девками бегать. Мирей надо было только послать его подальше — и вся недолга! Он бы сразу все понял! Но она его заводила, стерва этакая, она его подначивала! Она одна должна была нынче терпеть весь этот ужас. А между тем, когда эта дамочка украшала муженька рогами, весь Менар-лё-0 знай похохатывал… Зато теперь каждый норовит призвать к ответу, все осуждают, выносят приговор! За такую малость они будут относиться к нашему Люсьену, как к убийце. Это несправедливо! Несправедливо!..

Кровь бросилась ей в голову, она скорчила гримасу, глубоко вздохнула и расстегнула пуговичку на вороте фиолетовой блузки с плиссированным корсажем. Мартен подал ей стакан холодной воды прямо из-под крана. Она большими глотками выпила его и продолжила, всхлипывая:

— Все лицемеры, все! Уж поверь, если б могла — уехала бы отсюда куда глаза глядят…

Он попытался ее успокоить:

— Люди слишком взволнованны… Через несколько дней никто и не вспомнит. Все уляжется.

Но он и сам страдал от всеобщей неприязни, обступившей дом. Они словно в осажденной крепости. Никогда еще он не имел случая оценить, как важна для него эта их деревенская спаянность. Раньше ему представлялось вполне естественным, что он вправе рассчитывать на доброжелательность и уважение соседей. Теперь же, когда все отвернулись, он почувствовал себя беззащитным, одиноким и опозоренным до такой степени, что испытал ужас, словно перед лицом самой смерти.

— Мэр их урезонит, — добавил он после паузы. — Это человек здравомыслящий. Он на нашей стороне.

— Бланшо и пальцем не пошевелит в нашу защиту, — возразила Гортензия. — Это же слизняк! Стоит кому-нибудь повысить голос, как он делает под себя…

Вдруг она запрокинула голову и прижала руку к груди. У нее иногда случались подобные недомогания (она их называла «сердцебиение»), но они проходили, едва начавшись. Мартен привык к ним, он и теперь не слишком обеспокоился, ограничившись тем, что помахал газетой перед ее носом. Да и она уже, будто из водоворота, всплывала на поверхность из короткого забытья, лицо снова приобрело прежнюю жесткость.

— Это все жара, — пробормотала она. — У всех с головой плохо… Чтобы их не злить, Люсьену надо пока не встречаться с Мирей. Пусть улягутся сплетни. А там будет видно…

— Ты права, — одобрил Мартен. — Так ему и скажу…

— Нет, это я ему скажу.

Она хотела сама всем распоряжаться. Мартен тут же подчинился. Ничто так не претило ему, как навязывать свою волю другим.

Вернувшись домой в семь вечера, Люсьен выслушал нравоучительную речь Гортензии с жизнерадостной снисходительностью. Мартен присутствовал при их разговоре. Когда тетка закончила свою краткую проповедь, племянник без церемоний подвел итог:

— Да незачем тут заниматься болтовней, какой-то выход искать. Мы с Мирей уже обо всем договорились. Менар-лё-О у нас в печенках сидит! Здесь живут сплошные придурки! Мы сматываемся…

— И куда же это? — растерянно подал голос Мартен.

— В Париж, вернее, в его пригород. А если совсем точно, в Булонь-Бийанкур. У Мирей там подруга живет. Она сдаст нам квартиру в поднаем, а сама поселится в Шартре, она там работу нашла. Повезло так повезло! Подруга нам все это позавчера сообщила. Придется собраться с силенками и переехать.

— А на что будете жить?

— У Мирей отложена какая-то малость. А я рано или поздно заполучу хорошую работенку.

Как ни странно, мысль об отъезде Люсьена Мартен воспринял с облегчением. Если сын уедет из Менар-лё-О, скандальные обвинения и угрозы тотчас улягутся сами собой. В конце-то концов, что за беда, если Люсьен свяжет жизнь со вдовой Альбера? Может, они еще поженятся, тут уж утихнут последние пересуды. Однако он заметил:

— Вы же никого не знаете в Булони!

— В том-то и есть главный плюс! — возразил Люсьен, улыбаясь.

— А как Мирей поступит со здешним домом?

— Продаст. За три месяца до смерти Дютийолю пришла в голову здравая мысль переписать его на имя жены.

— Он все предусмотрел! — сокрушенно прошептал Мартен.

В то же мгновение неловко кинутый камень задел стекло. На улице раздался топот убегающего. Мартен вздрогнул:

— Ну знаете ли!.. Вот до чего дошло!.

— Этого надо было ожидать, — процедил Люсьен. — Они попытаются запугать нас. Рвань полосатая! Гнилое семя! В лицо мне никто ничего сказать не осмелился, зато теперь — камни в окно и анонимки в жандармерию.

— Боже мой, Боже мой! — простонал Мартен.

— Не беспокойся, у них кишка тонка. — Люсьен похлопал отца по плечу. — Уж слишком тряпичные душонки, на большее их не хватит.

Гортензия с какого-то момента перестала участвовать в разговоре. На лбу у нее выступили капли пота, подбородок дрожал. Глядя в одну точку, дыша с присвистом, она, казалось, прислушивалась к чему-то происходившему у нее внутри. И вдруг рухнула, ударившись лицом о столешницу.

— Черт побери! — закричал Люсьен. — Да у нее обморок!

Мартен тотчас бросился к сестре, поспешил усадить как следует на стул, смочить лоб влажным полотенцем. Он повторял:

— Гортензия! Ну же, Гортензия! Так тебе лучше? Что ты чувствуешь? Скажи хоть слово! Гортензия!

Но она оставалась недвижима в объятиях брата, который поддерживал ее и тихонько укачивал.

— Вызови доктора Лежандра! — приказал он сыну, оглянувшись на него через плечо Гортензии.

Люсьен набрал номер. Лежандра дома не было, у него «срочный вызов». Докторова жена обещала известить его, как только он вернется. Повесив трубку, Люсьен проворчал:

— Бедная Гортензия! Нашим навозникам с их погаными шуточками удалось-таки ее доконать!

И снова было кладбище. На этот раз священник прочитал над усопшей слова заупокойной молитвы, но никто из деревни, за исключением мэра, не соизволил обеспокоить себя, чтобы проводить Гортензию в последний путь. По обе стороны гроба стояло по венку из уже привядших роз: «Любимой сестре» и «Любимой тетушке». У вырытой могилы, одинокие в своей невзгоде, топтались Мартен, Мирей и Люсьен. Покинув кладбищенскую обитель после церемонии, они прошли по пустынной улице, где даже воздух, казалось, сгустился от нависшего над ними всеобщего порицания. За каждым окном Мартен угадывал притаившегося врага. Гортензия, получив первую помощь от доктора Лежандра, была затем увезена в больницу, но скончалась в машине «скорой помощи». То, что она умерла от инфаркта, не выдержав вздорных слухов и оскорблений, нисколько не утихомирило озлобленных соседей. Их ничто не брало: ни жалость, ни простое благоразумие. Не подлежащий обжалованию приговор касался всего семейства целиком. Мартен, ранее любивший каждого из них по отдельности, теперь презирал всех скопом. Что с ним будет без сестры, без сына, среди здешней волчьей стаи? Боязнь одиночества росла по мере приближения к холодному пустому дому. Не говоря этого вслух, он надеялся, что Мирей и Люсьен зайдут к нему пропустить стаканчик. Но они, проводив его до дверей, сослались на приготовления к отъезду и оставили у порога одного.

Он смотрел, как они под ручку шагают к другому дому. К дому повешенного. Их совершенно не смущал блуд в жилище покойника. Даже, вероятно, в собственной его кровати. Мартен позавидовал их умению не брать лишнего в голову или, может, их всепобеждающему цинизму. В драме, что выпала на их долю, этим двоим дарована компенсация, соразмеримая с потерей: их любовь. Ему же не причитается ничего.

Он повернул ключ в замочной скважине и вошел. Звук шагов до странности громко, зловеще разносился по всем закоулкам обезлюдевшего дома, отдаваясь под черепом. На кухне еще стоял запах кофе с молоком. Но Гортензии там уже не было. Она ушла навсегда. Как Аделина, как Альбер, как все, кого любил. Он с силой захлопнул дверь, так что язычок замка с лязгом вошел в личинку. Бессильно рухнул на стул прямо перед духовкой и сжал голову обеими руками. Да, ему только кажется, что жизнь продолжается, а между тем над ним уже легла надгробная плита.

7

У церкви и внутри нее опять начались работы. Снова приехавшая из Бон-ла-Роланд бригада строителей суетилась вокруг величественного серого остова с остроконечной колокольней. Крышу починили всю, стены укрепили. И деревянные леса, многие недели опоясывавшие растрескавшийся остов, теперь сняли. Осталось только аккуратно расшить швы внешней кладки. Работа деликатная, ручная, тут нужен мастерок. Мартен с удовольствием знатока оценивал технологические приемы реставрации. Как только работы закончатся, базилика вновь хоть целые века сможет исполнять свое предназначение, воцарясь над деревней (которая тоже продолжит рассыпаться в прах, а все живущее там и дальше будет умаляться в числе). Конечно, в покинутом святилище больше не прозвучит месса, как и в те долгие годы, когда оно стояло в развалинах, но можно будет вступить под пустынные своды гигантского нефа — без креста, алтаря и скамей для молящихся, без исповедален, освященных живописных изображений, многофигурных витражей и статуй, — войти и восхититься мастерством тогдашних зодчих. Мартену почудилось, что весь этот тяжкий труд обновления символизирует бессмысленность любых начинаний рода человеческого. То, что строят смертные, живет дольше них, а все же они не могут перестать надрываться, взваливая на себя подобные затеи. Ради кого? Для чего? Заботясь о грядущих поколениях? Но ведь для несчастных марионеток, какими мы являемся, по-настоящему важен лишь день сегодняшний. Когда он разглядывал свои ладони с уже сошедшими мозолями, ему мерещилось, что эти руки всегда лишь ловили пустоту. А между тем через них прошла тьма-тьмущая кирпичей, он гасил известь мешками! Только собственную жизнь построить не сумел. Теперь, что бы ни случалось, он говорил себе: «Все без толку! Что я здесь делаю — без жены, сына, ремесла и друзей?» И упрямо пытался ставить ногу в свой же след, оставленный накануне. Он даже продолжал заходить в бистро, хотя после смерти Альбера Дютийоля видел там в основном неприязненные лица. На его счастье, туда в обеденный перерыв забредали каменщики с большой стройки. Они знать ничего не знали о местных делах, а может, плевали на них, как на прошлогодний снег. Мартен болтал с ними, особенно с бригадиром, исключительно ради удовольствия окунуться в заботы оставленной профессии. Вот Люсьен, тот никогда не отваживался заглядывать в бистро. Слишком много посетителей повернулись бы к нему спиной или в упор бы его не увидели. Чего доброго, Жаклин Каниво даже откажется его обслужить. Или подаст стакан с таким осуждающим видом, что ему аперитив поперек горла встанет.

Пора, пора было Люсьену и Мирей уехать отсюда. Но они ждали, когда освободится квартира в Булонь-Бийанкур, которую им обещала подруга Мирей, а это грозило затянуться на несколько недель. Пока же Мирей затворилась у себя дома, а все ее контакты с внешним миром взвалил на свои плечи Люсьен. Для этого он садился в старенький автомобиль Альбера (как говорится, сапоги покойника ему мозолей не натирали) и отправлялся в Витроль. Но так ли уж ему вольготно в роли счастливого наследника? Время от времени он заходил повидаться с отцом. Мартену казалось, что сын выглядит все более озабоченным, взвинченным и раздраженным.

Однажды поздно вечером, часов около одиннадцати, в пристройке дома Альбера Дютийоля вспыхнуло пламя. Вызванные Люсьеном пожарные, все, как один, добровольцы, прибыли довольно быстро и пустили в ход сразу несколько брандспойтов. Огонь занялся в том самом помещении, где Альбер когда-то строил макет своего кораблика. Пожар расползался вширь, угрожая основным постройкам. Вся деревня сбежалась к дому, надеясь увидеть, как он выгорит целиком, дотла. Подоспев одним из первых, Мартен попытался, как умел, помочь погасить огонь и даже поливал его из пожарного рукава. Люсьен яростно носился в дыму и копоти. Мирей, прижав кулачки ко рту, изо всех сил старалась не заплакать. Прочие стояли неподвижно. Для них пожар оставался просто зрелищем. Некоторые, поднявшись с постели, пришли в домашних халатах, в веревочных тапках на босу ногу. Пламя, взметаясь, бросало отсветы на эти рожи сельских чертей. Поджигатель, несомненно, находился здесь же. Но огонь быстро потушили. Разрушения оказались незначительными, и зеваки расползлись, явно разочарованные.

По оценке жандармов, происшествие не было результатом злого умысла. «Короткое замыкание», — сказали они. Люсьен был иного мнения. Но в участок обращаться не стал. Накануне он получил анонимное послание с вырезанными из газеты словами: «Убирайся, а то не поздоровится». Он показал его отцу. Мартен очень испугался. Кому довериться? В Менар-лё-0 теперь не осталось ни одного симпатичного лица — сплошные рыла. Население, поголовно состоящее из народных мстителей, уверенных, что им все позволено. Откуда ждать очередного удара?

На следующую ночь Мартен трижды вскакивал, разбуженный подозрительным шумом вокруг дома. В его комнате имелось два окна. Одно выходило на юг, там простирались поля, другое, северное, глядело на улицу. Он открыл его, распахнул ставни и пристально оглядел окрестность. Темнота, тишь, неподвижность, что твоя пустыня. Высокая луна освещала новенькую колокольню. Церковь словно только что выросла из земли предков. Время потекло вспять. На дворе стояло средневековье. Снова ложась в постель, Мартен по привычке перекрестился, чтобы заклясть злую судьбу.

На другой день, возвратясь из бистро, куда он забежал покалякать с каменщиками, Мартен поднялся к себе в комнату, где обнаружил сына, роющегося в ящиках письменного стола. Когда отец вошел, Люсьен поспешно выпрямился. Вид у парня был натужно веселый и вместе с тем сконфуженный.

— Что ты тут ищешь? — жестко спросил Мартен.

Люсьен пожал плечами и хихикнул:

— Денежки!

— Мог бы попросить у меня!

— И ты бы дал?

— Это смотря на что! — буркнул Мартен с упреком.

Несколько секунд ему казалось, будто он полностью владеет ситуацией. Мысль, что Люсьен не постеснялся бы умыкнуть ту жалкую сумму на повседневные расходы, которую он хранит в железной коробке, удивила и возмутила его. Захотелось отхлестать мальчишку по щекам. Но рука налилась свинцом. Сердце не выдержало. Он сам открыл жестянку, вытащил три пятисотенные купюры и швырнул на стол.

— Ты этого хотел? — вопросил он голосом, дрожащим от негодования, презрения и слабости.

Люсьен, не отвечая, покачивался, перенося вес тела то на одну ногу, то на другую. Он еще ребенком усвоил такую манеру — покачиваться, переживая трудные минуты. Вдруг он живо напомнил отцу того карапуза, которого Аделина, делая невероятные усилия, чтобы не рассмеяться, отчитывала за то, что он стянул в соседском саду пригоршню слив. Это видение из далекого прошлого так разволновало Мартена, что он смягчился, усомнившись в непогрешимости собственного гнева.

— У тебя неприятности? — робко поинтересовался он.

— Вроде того!

— Какого рода? Фи… финансовые?

— Всякие. Мирей, конечно, может и сама выпутаться. Все так. Но я бы хотел поучаствовать, понимаешь? Хотя бы малость… Это было бы нормально, разве нет?

В общем, Люсьен считал вполне «нормальным» вытягивать у отца его сбережения, чтобы помочь любовнице. Хотя в глазах Мартена подобный ход мысли был нелеп и предосудителен, он, к собственному удивлению, почувствовал, что склонен проявить терпимость. Сын выглядел таким невинным, таким застенчивым, что, будь на месте Мартена Аделина, она бы нашла оправдания для его поступка. Значит, и ему подобает простить сына. Несмотря на самоубийство Альбера и бесстыдство Мирей, несмотря на скандал, взбаламутивший все селение. Пауза затягивалась. Люсьен уже явно полагал, что партия выиграна. И Мартен не страдал оттого, что снова уступает. Чего не вытерпишь, чтобы избежать скандальных сцен?

Главное — не допускать волнения на море, думал он, что угодно, лишь бы не эти волны, плеск и шум. Все должно быть мирно! Его идеал — не бурное море, а тихое озеро, пусть даже затянутое ряской. Неверной рукой он подвинул лежавшие на столе бумажки поближе к сыну. Проворчал как бы с сожалением:

— Ну ладно, если тебе нужны эти деньги…

Люсьен небрежно сунул в карман полторы тысячи франков и вздохнул:

— Я тебе верну их, когда мы снова будем на плаву. А то переезд так дорого стоит!

— Когда рассчитываете уехать?

— Только что Мирей еще раз звонила своей подружке. Обстановка проясняется. Думаю, мы тронемся в середине следующей недели.

— Великолепно! — кивнул Мартен. — Будем надеяться, что за эти несколько дней ничего не случится!

— А что, собственно, может случиться? — откликнулся Люсьен. — Все худшее позади. Надо тебе сказать, у меня прямо гора с плеч свалится, как только мы выкарабкаемся из этой гнусной дыры!

— И мне полегчает! — признался Мартен.

— Тебе тоже надо бы отсюда мотать.

— И куда же?

— Ну, не знаю… Да тебе где угодно будет лучше, чем здесь!

Мартен вздрогнул, будто у самого уха прожужжала пуля.

— Это… это невозможно! — выдохнул он.

— Почему?

— Меня здесь удерживает все: прошлое, друзья, могилы…

— Друзей у тебя больше нет; что до прошлого — чем меньше о нем думаешь, тем дольше протянешь; а настоящие могилы носишь у себя в голове…

— Нет, — замотал головой Мартен. — Никогда… никогда мне отсюда не уехать.

И, вытащив из кошелька три сотенные бумажки, протянул их сыну:

— Возьми… возьми еще. Тебе они понадобятся больше, чем мне.

Люсьен поблагодарил отца, поцеловал, и дверь за ним захлопнулась.

Ночь прошла беспокойно. Несмотря на поздний час, в полях при свете фар работали комбайны. Резкие порывы ветра вращали скрипучий флюгер на колокольне. Пес мадам Песту выл на луну. По всей деревне в окнах тут и там горел свет. Томило подозрение, что все эти люди, бодрствующие в Менар-лё-О, шепчутся, обсуждая в семейном кругу, как бы половчей избавиться от «Козлика».

8

После отъезда Люсьена и Мирей деревня вновь обрела видимость покоя. Коль скоро болезнетворное начало извлечено из тела популяции, нормальная жизнь могла возобновить свое течение. Соседи снова здоровались с Мартеном на улице. Когда он встречался с кумушками у фургончика булочника или мясника, некоторые перекидывались с ним парой слов. Мадам Песту однажды даже соблаговолила осведомиться, нет ли вестей от сына. Смущенный таким вопросом, Мартен пробормотал, что с Люсьеном все в порядке, он, дескать, доволен новым жильем и продолжает подыскивать работу.

— А она? — наседала мадам Песту, чья приветливость заметно отдавала наглостью.

— С ней тоже все в порядке.

— Привыкает к городской жизни?

— Да, конечно…

— Булонь-Бийанкур — не чета Менар-лё-О. Хочешь не хочешь, а повадку меняй!

— Разумеется.

— Она от этого не страдает?

— Нет.

— Ну, само собой, когда пойдешь на поводу у сердца, ко всему можно притерпеться. И если я говорю «сердце», то знаю, что имею в виду. В любом случае она, видать, здорово попалась, крепко сидит на крючке. Бог ты мой, легко ли в ее возрасте удержать подле себя такого зеленого юнца, как ваш Люсьен… А вы небось часто перезваниваетесь?

— Время от времени он мне звонит.

— Но доброй беседы с глазу на глаз это не заменит.

— Разумеется.

— Бедные мы, бедные! Каждый кроит себе жизнь, как хочет или как умеет… Главное, не заедать других. Ну и, понятно, здоровье беречь…

Раздраженный этой нескромной болтовней, Мартен поторопился купить батон белого хлеба и ретироваться. Да, прямых нападок, конечно, не было, но он чувствовал: те, кто еще позавчера считали его своим в доску, насилу терпят его присутствие. Когда он проходил по деревне, ему чудилось, что дома изменились к нему одновременно с людьми. Фасады стали угрюмо-шершавыми, окна смотрели неприветливо, двери всем своим видом упрямо отказывались пустить его на порог. Даже базилика изливала потоки презрения с хотя и залатанной, но почтенной в силу своей древности колокольни, что торжественно высилась над его головой.

Тяжелее всего было проходить мимо бывшего жилища Альбера Дютийоля. Большой щит, прикрепленный над входной аркой, возвещал: «Продается. Обращаться в агентство „Маскаре“. Витроль, Почтовая улица, д. 3». Никто пока не отважился посетить заклятое место. Самого факта, что владелец покончил счеты с жизнью, повесившись в гостиной, оказалось достаточно, чтобы отпугнуть возможных покупателей. Самоубийство навсегда клеймит стены дома знаком беды. Даже Мартену временами приходилось встряхивать головой, чтобы напомнить себе: в этом мрачном строении с заколоченными ставнями некогда жил человек, исполненный знаний, фантазии и нежности. Чем больше проходило времени, тем отчетливее он сознавал, какой потерей стала для него гибель друга. Пока Альбер был жив, Мартен, конечно, очень ценил те несколько часов в неделю, что посвящались их беседам, но не ощущал, как сегодня, почти физическую необходимость его присутствия. Сам того не ведая, он был буквально вскормлен и обогрет своим соседом. Насколько мало удручала его разлука с сыном, настолько же убийственной оказалась мысль, что Альбер мертв. С этой потерей его существование напрочь лишалось смысла. Мартена терзал интеллектуальный и эмоциональный голод. Он безобразно скучал в своей норе, к тому же у него пропала тяга к чтению, а ведь прежде то, что Альбер время от времени давал ему какую-нибудь книгу, наполняло его гордостью. Тем немногим, что он знал, Мартен был обязан своему другу. Все великие люди, чьи имена и жизнеописания были ему известны — от Наполеона до Юлия Цезаря, от Чингисхана до Шатобриана, — глядели на него теперь из своего далека добрым взглядом Альбера Дютийоля. Покончив с собой, он убил в Мартене память обо всем мире.

Прошел уже месяц с тех пор, как Альбер и Гортензия ушли из жизни, оставив его в худшем одиночестве, нежели тогда, когда он овдовел. Поля сжатой пшеницы, утомляя глаз, тянулись до самого горизонта, голые, желто-коричневые, шершавые. Некоторые прямоугольники были уже распаханы под озимь. Дело близилось к осени, и погожие дни все чаще сменялись дождливыми. Альбер, помнится, размышлял о равнодушии природы, из века в век возрождающейся и умирающей, в то время как люди стареют и уходят в землю неотвратимо и безвозвратно. Это заурядное философское построение отныне мешало Мартену утешаться, созерцая пейзаж, которым он некогда любовался, сидя в саду друга. Мадам Франки, соседка, около полудня приходила на час или два, чтобы навести порядок и приготовить еду. К счастью, она была нема, как рыба. Он бы не вынес болтовни чужой тетки. Не спрашивая, чего он желает, она варила суп. Всегда один и тот же. Подобное однообразие его не раздражало. Он потерял вкус к пище и к общению. Сгорбившись, блуждая по углам равнодушным взглядом, Мартен съедал свой мерзкий обед так, словно исполнял какую-то повинность. А мадам Франки еще суетилась у него за спиной.

После завтрака Мартену взбрело в голову заглянуть в книгу, которую ему дал Альбер. То была биография Сьейеса. Мартен оставил ее у себя в память о покойном. Но с первых же строк отказался от бесполезного занятия. Сероватый текст плясал перед глазами. Почему надо читать именно эту книгу, а не какую-нибудь другую, если все равно ее нельзя обсудить с другом? Допустим, он так ничего и не узнает о Сьейесе. Что изменится? Разве этот Сьейес, умерший Бог знает сколько лет назад, может ему чем-нибудь помочь?

Мучимый бездельем и усталостью, он поднялся к себе и прямо в одежде улегся на кровать, чтобы немного вздремнуть. В молодости, свежий и бодрый, он в душе презирал немощных пенсионеров, норовящих полежать среди дня. Пока на дворе светло, думал он тогда, человек должен оставаться на ногах и работать. Ныне же он без каких-либо угрызений наслаждался возможностью поспать, пока другие горбатятся, снедаемые повседневными заботами. Вот и теперь он лег на спину и, уставившись в потолок, постарался заснуть. Но ядовитые слова мадам Песту вертелись в мозгу, лишая покоя. То, что Люсьен и Мирей мало подходят друг другу, — святая правда. Ей сорок лет, ему — двадцать пять. Такая разница в возрасте может оказаться роковой. Еще немного, и Люсьен устанет от нее, или ей самой все надоест. Стоит ли этому радоваться? В конце концов, они обрели счастье неправедным путем, но в будущем еще могут искупить грех гармоничной и наполненной смыслом жизнью вдвоем. Альбер Дютийоль долго наслаждался тем, что его избранница моложе его на четверть века, теперь ей самой на пятнадцать больше, чем любовнику: равновесие восстанавливается, на этот раз за счет другого пола. Да кто вообще может разгадать тайные причины любовного пристрастия? Разумеется, Люсьен обрел новую мать в этой зрелой, пылкой возлюбленной, а ее бесконечно трогает свежесть и страстность парня, годящегося ей в сыновья. К зову плоти в их случае примешивается зыбкий соблазн чего-то похожего на инцест. Они изводят себя любовными подвигами, но в глубине души их точит сознание необычайной хрупкости такого союза. Ничто не представляется столь драгоценным, как то, чему суждено скоро исчезнуть! Так или иначе, Мартен принял решение не вмешиваться в жизнь двух существ, невольно разбивших его собственную. Чем больше он о них думал, тем меньше ему хотелось их повидать. А вместе с тем острое любопытство подстрекало его воображать, каковы они, эти их дни и ночи в Булонь-Бийанкуре.

Время тянулось долго, и он понял, что заснуть не удастся. Встал. Зачем? Постоял у южного окна, в который раз обозрел равнину. Изменилось только небо. Над голыми августовскими полями плыли тучи, обещая скорый дождь. Фермеры успели вовремя управиться с уборкой. Земля отдыхала. Слева, над прудом, куда сливались стоки со всей коммуны, кружили ласточки. Мартен распахнул обе створки окна, и стал слышен птичий щебет. В воздухе висел запах дыма и разогретой соломы. Как можно жить где-нибудь еще, кроме деревни? «Да нет же, у меня все нормально!» — убеждал он себя, между тем как на грудь давила, буквально расплющивая ее, такая тоска, какой он не умел ни назвать, ни стряхнуть. Он снова закрыл окно, помянув недобрым словом заедавшую задвижку, и хотел было ее смазать, но лень взяла свое, и он решил вернуться к этому делу позже: спешить-то некуда…

Когда Мартен наконец собрался отправиться в бистро Каниво, освященное обычаем место мужских встреч, зазвонил телефон. Он даже вздрогнул: кто еще может им интересоваться?

Надеясь, что это сын, он бросился вверх по лестнице с риском сломать себе шею — действительно, звонил Люсьен, и голос прозвучал удивительно близко. Мартену было отрадно его услышать. Тем более что у Люсьена оказалась добрая новость: его взяли кладовщиком в большой парижский гараж. Фирма называлась кудряво: «Предприятия Фрагсон».

— Работать буду на бульваре Мюрата, в двух шагах от нашего дома, — уточнил он. — Приступаю на той неделе!

Люсьен аж пузырился от счастья. Отец поздравил его, про себя подумав, что удача, как видно, улыбается тем, кто менее всего ее достоин. А Люсьен с воодушевлением продолжал:

— Знаешь, мы теперь очень прилично устроились. Квартирка что надо! На четвертом этаже. Есть даже терраска. Мирей уже принимала там солнечные ванны. Это около Парижа, но совсем не Париж. А ты как? Что поделываешь?

— Ничего, — уныло признался он.

— Все обрыдло?

— Пожалуй, да.

— Ты должен нас навестить. Встряхнешься, совсем по-другому себя почувствуешь.

Предложение застало Мартена врасплох, он даже не сразу сообразил, что ответить. С одной стороны, он был тронут приглашением Люсьена, но с другой — ему претило сближение с этим псевдосемейством, видимо пребывающим на вершине счастья, невзирая на все, в чем эта парочка должна была бы себя упрекать.

— Это… Это невозможно, — промямлил он.

— Почему?

— Уехать отсюда? Закрыть дом?

— Всего на несколько дней.

— А где я там буду жить?

— У нас, конечно! Здесь есть лишняя комната рядом с нашей. Сейчас, правда, это чулан. Но мы его приспособим. Ты прекрасно устроишься. И Мирей будет в восторге!

Услышав имя Мирей, Мартен недоверчиво вскинулся. При мысли, что придется накоротке общаться с той, что сделала несчастным Альбера Дютийоля, его пронзило раздражение и опалил стыд. Он хотел отказаться, но внял доводам рассудка. Не станет же он демонстрировать такую же дремучесть, как менарские кумушки! Принимая в расчет нынешнюю свободу нравов, следует смотреть на вещи шире. Долговременный брак, крепкая семья, супружеская верность, возрастная и социальная однородность — все это отжило свое. Из-за страха прослыть ретроградом приходится волей-неволей мириться со всеми странностями современных амуров.

— За приглашение спасибо, это очень мило с твоей стороны, — произнес он после секундного раздумья. — Однако, видишь ли, с годами все труднее трогаться с места…

— Но до Парижа час с четвертью на машине. Твоя малолитражка еще вполне ничего.

— Да, на небольшие расстояния…

— Вечно ты все усложняешь! Приезжай, мы тебя ждем.

— Я прикину, может, смогу. В любом случае позвоню. Ну конечно, я еще позвоню тебе…

Повесив трубку, он удивился тому невероятному ликованию, что вдруг захлестнуло его. Можно подумать, он получил подарок на день рождения. Бог ты мой, как сумрачно на кухне! А снаружи пламенело солнце, шла какая-то жизнь! Маятник старых настенных часов двигался так мерно, что от него кружилась голова. Назойливый запах мастики и лука-порея пропитал стены кухни. Мадам Франки, прежде чем уйти, накрыла на стол к ужину. Одна тарелка, один стакан — все для него одного. Как для арестованного в одиночке. Ему уже не сиделось на месте. Он решительно вышел из дома и направился в бистро Каниво.

В темном прокуренном зале набралась уйма народу. Жаклин Каниво обслуживала посетителей, как всегда любезно наполняя стаканчики, вставляя свое словцо в общий разговор, заливаясь смехом, в то время как ее от века молчаливый супруг, мучимый бледной немочью, мыкался между столами. Говор толпившихся здесь мужчин действовал бодряще; когда Мартен вошел, несколько голосов пробурчали приветствия. Завсегдатаи подвинулись, чтобы освободить ему местечко у стойки. Видно, никто уже не злился на него из-за сына, известного под кличкой Менарский Козел. Время сглаживает ухабы, все стирает — и сожаления, и упреки. Мартен заказал свой обычный стаканчик перно с видом человека, которому не за что извиняться. Как и всякий вечер, Жаклин Каниво, подавая ему выпивку, спросила:

— Ну что, Мартен, жизнь идет?

Он ответил так громко, что всякий мог услышать:

— Лучше, чем всегда! На днях я отправляюсь в небольшое путешествие…

— Куда же?

Мартен выдержал долгую паузу — специально, чтобы ответ прозвучал поэффектнее. Посетители бистро смотрели на него во все глаза. Он же допил свой стаканчик, прищелкнул языком и ответил со спокойным достоинством:

— Сына повидаю. Он пригласил меня к себе!

9

Восточная улица была так же безлика, как ее название. На фоне вереницы зашмыганных, бесцветных фасадов новое здание, где поселились Люсьен и Мирей, кричаще выделялось агрессивно модернистским стилем. Восемь этажей, стекла больше, чем камня. Множество окон, бликующих на солнце. Громадная прозрачная дверь при входе автоматически вдвигается в стену. Быстрый, как молния, лифт. Четыре квартиры на площадке, а комнатки внутри такие узкие, что три человека насилу могут там разойтись, и перегородки так тонки, что через них слышно все. Обитатели дома с первого этажа до чердака звоном кастрюль оповещали друг друга о своей готовности принять пищу, общим достоянием становились рев младенцев, семейные ссоры, музыкальные пристрастия каждого и шум воды, хлещущей из чьего-нибудь крана или из бачка в сортире. Как специалист, Мартен тотчас сообразил, что помпезное сооружение строилось по дешевке: бетонные панели, листы сухой штукатурки, столярка фабричной выделки и плексиглас вместо стекла пихались, куда только можно. Но сыну ничего не сказал, чтобы не обидеть.

Прихорашивала квартиру предыдущая съемщица. Все выдержано в светлых тонах, преобладают пастельно-голубой и креветочно-розовый. Впрочем, Мирей привезла кое-какую мебель из дома в Менар-лё-О. У Мартена больно сжималось сердце, когда среди царившей здесь бонбоньерочной элегантности он примечал знакомый комод, кресло или большую фарфоровую вазу, принадлежавшую Альберу. Эти предметы, словно свидетели обвинения, укоризненно выделялись на общем фоне, как если бы они, став добычей вора, попали на склад растяпы-торговца краденым. Теперь они беззвучно бубнили что-то о покойном, который их любил и холил. Но куда подевались остальные вещи? Когда Мартен спросил, что сталось с книгами, Мирей, глазом не моргнув, ответила: «Я продала их одному букинисту в Фонтенбло». От этого циничного признания Мартен онемел. После человека настала очередь книг. Все чисто. На пустом месте начинается новая жизнь. Чтобы выздороветь, надо забыть. Мирей улыбалась, то ли не понимая, что сделала, то ли, напротив, празднуя победу. Мартену почудилось, что расточили его собственную библиотеку. Поверженный, униженный, он пытался постичь, что творится в душе этих столь отличных от него существ. Излишней щепетильностью они не страдают, это ясно. Для них все не в счет, кроме сиюминутного легкодоступного наслаждения. Несмотря на разницу в возрасте, эти двое созданы друг для друга: он — похотливый козел, она — течная коза. Мартен предчувствовал что-то подобное еще в начале их менарской интрижки, а теперь окончательно уверился. Сама жизнь, грубая и безжалостная, оправдывает их наперекор и справедливости, и морали, думал он. Впрочем, по отношению лично к нему — он не мог этого не признать — они были сама обходительность. Поставили для него кровать в комнате, смежной с их спальней. Ночью он слышал, как они переговариваются, смеются и занимаются любовью. Отзвуки их сладкого лепета и прерывистого сопения в пароксизмах страсти подолгу преследовали его даже во сне.

Люсьен уходил в свой гараж рано поутру и возвращался только вечером. Он брал с собой какую-то еду, чтобы перекусить на работе. Мартен на весь день оставался в квартире наедине с Мирей. Она сначала долго нежилась в кровати, потом плескалась в душе и появлялась на глаза лишь к полудню, но уже накрашенная и цветущая, в кружевном дезабилье, весьма соблазнительной прозрачности. Когда Мартен после нее пробирался в ванную, там в теплом и влажном воздухе еще стоял густой терпкий запах ее духов, которыми она кропила себя, не жалея. На стуле обычно валялись трусики с кружевными оборками, такие легкие, что дунешь — улетят, на кране радиатора болтался лифчик с парой хорошеньких близнецов-чашечек, а рядом паутинка чулка, еще хранящая воспоминание о волнующих очертаниях ноги. Тут и там сотни мелочей напоминали о пикантном интиме, пропитавшем самый воздух жилья. У Мирей не было даже малейшего представления о порядке. О целомудрии, видимо, тоже. Ее безалаберность, по всей вероятности восхищавшая Люсьена, бесила его родителя, для которого главное предназначение женщины состояло в том, чтобы подбирать и возвращать, куда положено, все, что в доме не на месте. Мирей прислуживала маленькая португалочка, смуглая и морщинистая, словно сушеная груша; она приходила на два часа в день, чтобы убрать кровати, пройтись всюду с пылесосом и перемыть вчерашнюю посуду. Все это время Мирей слушала радио или листала журнальчики с картинками.

В первый же день она спросила Мартена, не мог ли бы он походить вместо нее за покупками в ближайшие лавчонки. Он охотно согласился взять это на себя, с удовольствием предвкушая, что таким образом в два счета привыкнет к городской суете. Но его ждало разочарование. Мельтешня и треск моторов, вонь автомобильных выхлопов, толкотня в безликой толпе — все здесь будоражило его и пугало. Шла ли речь о покупке батона хлеба и пакета картошки либо о походе в прачечную, везде надо было отстоять очередь, чтобы потом тебе торопливо сунули что-то в руку. Консьержка дома, та была поразговорчивее. Но она упорно называла Мирей «мадам Кретуа», будто Люсьен и его любовница состояли в законном супружестве. Эта ее привычка раздражала Мартена, хотя он, пожалуй, и сам не смог бы объяснить почему. Он повадился было в маленькое бистро у перекрестка в надежде обрести уютную атмосферу добродушного приятельства, что царила в заведении Жаклин Каниво. Но и там он видел сплошных роботов с пустыми, какими-то взаимозаменяемыми лицами. Слушал за стойкой болтовню о том, что его вовсе не занимало, и пил свое перно, которое казалось ему далеко не таким забористым, как дома в деревне. Короче, все в этом парижском предместье было искусственным, начиная с домов и кончая людьми. Люсьен и Мирей не исключение. Типичные порождения города. И место им здесь, в Булони, а не в Менар-лё-О, где к тому же их никто больше знать не желает.

Однако Мартен не торопился вернуться домой. Ничто больше не манило его туда, кроме кладбища. Он давал себе слово, что близок день, когда он приедет поклониться «своим» могилам. А потом и об этом перестал вспоминать. Иногда он задумывался, что же удерживает его в аляповатом доме на Восточной улице, несмотря на душевные терзания из-за нечистой связи этой парочки и головную боль от уличной толкотни. А может, в городской жизни, к которой он за две с лишком недели так и не приспособился, таятся некие зловредные чары?

Каждый день, проводив сына на работу, Мартен завтракал вместе с Мирей; завтрак готовила и подавала на стол все та же португалочка, затем мгновенно исчезавшая из виду. Во время еды Мирей весело щебетала о чем ни попадя: комментировала газетные новости, телепередачи, свой разговор с соседкой по лестничной клетке, приснившийся сон. Но о прошлом — ни слова. Смерть Альбера оставалась запретной темой. Впору побиться об заклад, что она никогда еще не была замужем и Люсьен — ее первая любовь. Да и сам Мартен избегал даже намеком касаться прежней жизни в Менар-лё-О. Зато Мирей без устали расхваливала достоинства Люсьена: его обаяние, ум, нежность, предупредительность… Она не желала признать, что главное в нем — умение ублажать ее в постели, но правда легко угадывалась, проступая из потока второстепенных комплиментов. Мартен не узнавал своего сына в этом зерцале всех добродетелей. Мирей дошла до того, что стала превозносить «храбрость» своего любовника, ибо он согласился поработать в гараже, хотя они имели возможность пристойно существовать на доходы с небольшого капитальца, который она прикопила. При мысли, что «капиталец», пришедшийся так кстати, образовался благодаря великодушному попечению Альбера Дютийоля, Мартен едва удержался, чтобы не вспылить. Ее речи, перескакивающие с пятого на десятое, он плохо воспринимал еще и оттого, что она сопровождала их преувеличенно эффектной мимикой и жестами, достойными комедиантки. Кокетство являлось ее второю натурой: она пыталась произвести впечатление даже на свою служанку или на почтальона.

После завтрака Мирей приглашала Мартена посмотреть с ней телевизор. Тот стоял в гостиной — она произносила название комнаты с большой важностью, на английский манер: «ливинг-рум», и рот у нее при этом складывался премило. Выходя из-за стола, она легким уверенным движением непременно заново подкрашивала губы. Кровавое, словно открытая рана, пятно на бледном лице завораживало Мартена. Сидя в кресле с ней рядом, он иногда отводил глаза от экрана и украдкой поглядывал на ее тонкий, застывший от напряженного внимания профиль. Она походила на странно привядшую девочку, упоенную представлением ярмарочных марионеток. Любая неловкость или заминка на экране смешила ее до слез. Но быстрая смена киносюжетов скоро утомляла ее, и она начинала покрывать лаком ногти на ногах или накручивала волосы на горячие бигуди. Присутствие Мартена нисколько не стесняло ее. Судя по всему, она была слишком уверена в себе, чтобы вообразить, что ее интимные заботы о собственном теле кому-то могут не понравиться. И действительно, Мартен не мог не признать, что Мирей даже в бигуди неплохо смотрелась. «Она приятна с виду, но достойна презрения», — говорил он себе.

В свои сорок лет она сияла остатками молодости и проявляла такой аппетит к жизни, какой, на его взгляд, был ей явно не по сезону. А все потому, думал он, что ей целыми днями нечего делать, только и знает, что лелеет свое тело. Она постоянно жаловалась на плохую погоду, мешавшую ей принимать на террасе солнечные ванны. Эта терраса на самом деле была всего-навсего довольно просторным балконом, отгороженным от соседних тростниковыми циновками. Когда дождевые капли щелкали по цементному полу, Мирей вздыхала: «Какая досада! Если этот ливень не прекратится, весь мой летний загар сойдет!»

Люсьен возвращался с работы в семь вечера. Мирей бросалась ему на шею, изображая, как изголодалась по его ласкам. Они целовались взасос, не стесняясь Мартена, и тот скрывал замешательство за добродушной ухмылкой этакого снисходительного папаши. Все время, пока длился поцелуй, чавкающий, словно медицинская банка, она терлась животом о живот Люсьена, спеша распалить его посильнее, а пальцы молодого человека жадно щупали ее, отыскивая под платьем излюбленные местечки.

Но вот они наконец отлипали друг от друга, чтобы приняться за аперитив. Мирей прикатывала столик на колесиках с бутылкой виски, стаканами и льдом. Мартену не нравился этот горьковатый напиток, отдающий чем-то фруктовым, но он делал вид, что смакует его, дабы «не нарушать атмосферу», по выражению хозяйки дома. Уже несколько раз в присутствии их обоих он заговаривал о том, что пора возвращаться в Менар-лё-О. Но они тотчас остужали его едва зародившийся порыв:

— Тебе что, плохо здесь?

— Вы еще успеете…

— Ты нас совершенно не стесняешь…

— А вы ведь еще не посмотрели Парижа! Там столько всего! Я поеду с вами, покажу…

Он уступал, не понимая, радует его или злит такая капитуляция перед этой ненасытной парочкой. Похоже, эти двое взаправду хотят, чтобы он погостил еще. Должен ли он их разочаровать, заупрямиться и бегом-бегом убраться назад в свою сельскую пещеру?

Прихлебывая неразбавленное виски, Люсьен рассказывал, как прошел день. Он был доволен. Рабочие в гараже вели себя с ним, «как надо». Начальница мадам Фрагсон к нему благоволила. Доверяла оформление все более сложных документов. Завскладом собирался вот-вот уйти на пенсию. Если малость подфартит, может, Люсьену достанется его место. Все эти планы на будущее были так далеки от забот, томивших Мартена, что ему приходилось с некоторой натугой изображать, как он рад сыновним успехам. Улыбался, кивал одобрительно, но в глубине пути притаилась безутешная тень Альбера, горько сетуя, как все хорошо складывается у этой дряни, его женушки. Однако Мартен не мог не признать, что она, хоть и обманывала мужа, но на Люсьена повлияла самым благотворным образом. Побудила работать, «жить, как все»… Чего еще желать? Мы всегда слишком быстро готовы осудить человека. А ежели ты — отец, надо уметь признавать свои ошибки!

Когда часы били восемь, все садились за стол. Обед готовила Мирей. Холодное мясо с салатом — никто бы не сказал, что она слишком расстаралась. Но Люсьен находил все превосходным. Ел за четверых и часто брал Мирей за руку, с неподдельным чувством пожимая ее пальцы.

А затем наступала минута, которой Мартен боялся пуще всего. Досмотрев телепередачи и простившись с ним, молодые люди скрывались за дверью своей комнаты, а Мартен уходил в свою. Лежа в кровати при потушенной лампе, он слышал за перегородкой привычный концерт из сладкого перешептывания, подготовительных вздохов, скрипа пружин и финального воркования. Таращась во тьму, он мысленно проделывал все упражнения этой похотливой гимнастики. Ему даже казалось, что он ощущает запах чужой любви. Разве они не догадывались, что у него ушки на макушке? А может, его близкое соседство их еще и подстегивало? Он кипел от возмущения, однако не переставал внимательно прислушиваться, терпеливо поджидая вспышки оргазма. И еще долго после того, как Люсьен и Мирей угомонялись, лежал без сна, не зажигая лампы, во власти видений, чья отчетливость граничила с галлюцинацией.

В начале сентября вновь настали погожие деньки. Мирей встретила возвращение солнца бешеным всплеском радости. Сразу после завтрака она уединилась на балконе, чтобы как следует «прожариться». Оставшись в «ливинг-рум», Мартен включил телевизор, хотя, невзирая на одиночество, ему все не удавалось сосредоточиться на подвигах двух гангстеров, поставивших на уши весь Нью-Йорк в поисках мультимиллионера-китайца, тоже главаря банды крупных поставщиков наркоты. Стояла жара. Комната утопала в знойном послеполуденном сиянии, несмотря на полуопущенные венецианские шторы. Через открытое двустворчатое окно в комнату проникал шум улицы. С тех пор как поселился у сына, Мартен отвык от тишины. Запертый в картонной коробке, он ностальгически вспоминал Менар-лё-О, осыпавшуюся краску на стенах его домиков, благородную базилику, где никто не молился, безбрежная молчаливая равнина с лоскутным одеялом возделанных полей стелилась в его мечтах до подернутого туманом горизонта. Один из гангстеров в телике случайно обнаружил убежище китайца. С автоматом у пуза он проник в курильню опиума. В тот момент, когда он поливал очередями опешивших клиентов, Мирей позвала:

— Ой, Мартен, вы не могли бы принести мне журнальчики? Я их оставила на маленьком столике.

Он с сожалением поднялся с кресла, взял журналы и вышел на балкон. Мирей лежала, вытянувшись на синем полотняном шезлонге. Совершенно обнаженная. Нисколько не смутившись, она подобрала со стула махровое полотенце, чтобы накрытся. Но жест был таким неспешным, что Мартен успел разглядеть ее тяжеловатые груди с сосками цвета темной сосновой коры, глубокий пупок и треугольник лобка, поросший каштановыми кудряшками. Пораженный, он сделал вид, что ничего не видел, и протянул молодой женщине журналы, она же с нагловатым спокойствием улыбнулась ему, сдвинув на лоб солнцезащитные очки. Лицо Мирей без макияжа блестело в испарине. Капельки пота высыпали в складочках шеи. Глаза ехидно посверкивали. Он хотел было ретироваться, но она поймала его за руку:

— Да присядьте же! Вы что, боитесь солнца?

— Нет.

— Значит, это вы от меня бежите?

— Что вы, нет!

Он сел на довольно неудобную плетеную табуреточку рядом с шезлонгом, на котором нежилась Мирей. Она продолжила томно:

— Ах, как хорошо, когда загар ровный и покрывает тебя целиком! По мне, женщина должно быть бронзовой с головы до ног или не загорать вовсе! Ничего нет уродливее, чем две белые полосы на теле от купальника! Вы так не считаете?

— Я… Нет… то есть да… — проблеял он.

— Ну, в любом случае я терпеть не могу загорать в купальнике!

— Вы правы…

— Подумать только, а бедный Люсьен корпит там над своими бумаженциями среди бензиновой вони и смрада от перегоревшего масла, пока мы здесь греемся на солнышке! Он достоин большего.

— Да, конечно.

— Он к вам очень тепло относится, знаете?

— Не сомневаюсь.

— А что вы обо мне думаете, Мартен? Обо мне, как я есть? Если между нами? Без вранья?..

Говоря это, Мирей неприметно поелозила задом по шезлонгу, и полотенце, которым она прикрыла наготу, стало сползать… открылось плечо, начало груди.

— Вы очаровательны! — выдавил он, едва не поперхнувшись.

Мирей состроила ироническую гримаску. Возникла долгая пауза. И вдруг, почти не разжимая накрашенных губ, она произнесла те самые слова, которые он боялся услышать:

— Вы не можете мне простить Альбера?

Он заставил себя соврать. Из вежливости. А скорее, из трусости.

— Да нет, уверяю вас.

— Я не виновата в том, что произошло. Между Альбером и мной уже давно все было кончено. Потом приехал ваш сын… И вот — такова жизнь…

— Такова жизнь… — как эхо, повторил он.

Это смахивало на пытку. Сидя на табуретке, он вдыхал запах разогретой кожи и косметики, исходивший от распростертого перед ним тела. Его взгляд не отрывался от мятого махрового полотенца, еще скрывавшего грудь Мирей. С тех пор как умерла Аделина, он никогда не находился так близко от полуодетой женщины. Хотя Мартен не пошевелил и мизинцем, он чувствовал, как в нем странно нарастало, поднимаясь снизу, смятение. Член, который в последнее время его никак не беспокоил, вдруг отвердел в штанах. Влечение закопошилось в нем, от живота поползло выше, отзываясь в пальцах, губах, языке… Вся его плоть требовала недозволенной близости, влажного и глубокого проникновения, дикого всплеска освобождающего наслаждения. И пока он так задыхался от голода и жажды, Мирей с интересом смотрела ему прямо в лицо, дразнящая усмешка тронула ее губы. Она неторопливо протянула руку. Он вздрогнул от счастья и испуга. Пальцы легко скользнули по ширинке. Ему показалось, что он сейчас кончит под этой легчайшей, как крыло бабочки, лаской. Через окно было видно, как в комнате телегангстеры продолжали выяснять свои отношения при помощи автоматных очередей. Их трескотня оглушала. Прикосновение Мирей стало чуть явственней, и она прошептала:

— Дай-ка я все сделаю! Мне это забавно… Альбер тоже любил так делать! А Люсьен ничего не узнает!..

В эту же секунду он испытал толчок, словно под черепом что-то раздвоилось. Его место занял другой. Он уже был не Мартеном, а Альбером. Висельник внутри него вопил о мщении. Одной рукой Мирей продолжала поддразнивать пенис, набухший под тканью, а другой, не спеша, стягивала прочь махровое полотенце, все еще скрывавшее ее грудь. Но вот оба холмика явились на белый свет; гордые собой и исполненные нежности, они ровно вздымались при каждом вздохе. Их кожа блестела от солнцезащитного крема. У Мартена аж челюсти свело от внезапного желания лизнуть, укусить их. Каждая жилка в нем натянулась — вот-вот порвется, и он отвел глаза. Взгляд скользнул к обнаженным ступням Мирей. Ногти на ее ногах тоже были покрыты красным лаком. Эта деталь почему-то совсем его доконала: в голове все перемешалось. Он поднялся, наклонился над ней, словно хотел покрыть ее всю поцелуями. Но внезапно мозг опустел, показалось, будто стены сближаются и норовят его расплющить, а пол уплывает из-под ног. Неужели он уже на пути из мира живых в иную обитель? Но в какую же? Едва успев задать себе этот вопрос, он потерял сознание.

11

Открыв глаза, Мартен удивился: он куда-то плыл в мире, наполненном прохладной белизной и запахом лекарств. В запястье торчала игла, соединенная трубкой с большой ампулой, наполненной прозрачной жидкостью, которая по капле сочилась вниз. В голове все туманилось от лекарств, мысли путались, он не мог расставить их по местам. У изголовья сидела медсестра.

Во власти тревожных предчувствий, он спросил, приходила ли уже полиция, чтобы допросить его.

— Какая полиция? — удивилась сестра. — Зачем?

— Мирей… Мирей… — пролепетал он.

— Вы имеете в виду мадам Кретуа? Она вас сегодня поутру навещала вместе с вашим сыном.

— Она… Она не умерла?

— Да нет же! Что за мысли у вас…

Мартен сообразил, что в тот момент, когда он наклонился над Мирей, желая стиснуть ее в объятиях, ему в пароксизме страсти почудилось, что он сейчас ее задушит. Тогда помешала только сердечная слабость. Теперь же пришло облегчение, но одновременно и разочарование.

Люсьен и Мирей появились после полудня. Она выглядела так же, как всегда: улыбчивая, тщательно накрашенная, на шее шарфик, он очень ей шел. Люсьен все сетовал, дескать, его отец так забивает себе голову разными глупостями, что даже заболел от этого. Он объяснял случившееся потрясением, которое причинила Мартену смерть сестры. Мирей вторила любовнику. Не чувствуя более за собой вины, Мартен уже начал надеяться на выздоровление.

Но врачебный прогноз оказался не столь отрадным. Уверив пациента, что из больницы он скоро выйдет, доктора не стали скрывать, что он никогда уже не сможет ходить и двигать руками. Полный паралич верхних и нижних конечностей.

На Восточную улицу Мартен возвратился в машине «скорой помощи». Приговоренный к инвалидному креслу, он попал в полную зависимость от Мирей. Она его мыла, брила, подтирала ему зад, кормила с ложки, перевозила из одной комнаты в другую. Сначала это показалось ему унизительным. Потом он вошел во вкус. Освободившись от всех забот, он мало-помалу проникся мыслью, что отныне наконец сможет вполне насладиться заслуженным покоем в тесном семейном кругу.

Через пару недель Люсьен и Мирей объяснили Мартену, что нигде ему не будет так хорошо, как у них, а потому с домом в Менар-лё-0 придется расстаться. Он, конечно, принялся стенать, забубнил о воспоминаниях, что привязывают его к родимому жилищу, о дружбе с соседями, о близости кладбища, где покоятся жена и сестра. Но очень быстро дал себя уговорить. Было слишком очевидно, что в таком состоянии он не сможет жить один. Вернется ли он когда-нибудь в деревню? Конечно, нет. Тогда зачем беречь пустой дом, полный унылых обломков прошлого? Той же конторе по обороту недвижимости «Маскаре», что занималась особняком Альбера Дютийоля, поручили продать и строения, принадлежавшие Мартену Кретуа, причем если представится случай, то вместе с мебелью. Им повезло: покупатель нашелся почти мгновенно. Ему было желательно приобрести два граничащих друг с другом владения, чтобы, объединив их, разместить там детский пансион. Предложенная цена его вполне устроила, заплатить он намеревался все сразу, сполна. Люсьен заявлял, что им «дьявольски поперло» и нужно «соглашаться, не глядя». Мартен был в этом не столь уверен. Но не осмелился противоречить сыну. Все документы оформили в Париже. К счастью, в нотариальной конторе, расположенной в бельэтаже, крыльцо было такое, что кресло втащили без особого труда. Люсьен направлял руку отца, чтобы тот смог худо-бедно скрепить контракт подписью. Нотариус закрыл глаза на такое нарушение порядка. Выбираясь из его офиса, Мартен не знал, радоваться ему или скорбеть. Он чувствовал себя одновременно раздавленным и освобожденным от бремени, на душе была тоска смертная, но и гордость за то, что смог послужить своему чаду.

Будущее показало, что он не напрасно порвал последние связи с прошлым. Благодаря притоку новых денежек существование нашей троицы сделалось еще приятнее. Ради простоты и удобства Люсьен пожелал деньги с обеих продаж положить на один текущий счет: на свой собственный. Он старался, как мог, получше распорядиться общим капиталом и время от времени представлял отцу банковские отчеты, в которых Мартен ничего не смыслил. Но доверялся «предприимчивости молодых».

В начале следующего года Люсьен и Мирей решили пожениться. Сперва зарегистрироваться в мэрии Булони, потом, как положено, обвенчаться в церкви. Мартен настоял, чтобы присутствовать на обеих церемониях в своем кресле-каталке. Торжество завершил банкет, куда Люсьен пригласил сослуживцев из гаража «Фрагсон» и нескольких соседей, тоже снимавших квартиры в их доме. Праздновали в ближайшем итальянском ресторанчике. Все сошлись на том, что он и его избранница — идеальная пара. Мадам Фрагсон, сидевшая во главе стола, произнесла маленькую речь о том, что при одном взгляде на молодых ее угасавшие надежды оживают и она снова верит в подрастающее поколение, идущее на смену.

Сидя рядом с невесткой, Мартен весь лучился довольством. Он забыл Альбера и менарских кумушек с их сплетнями. Его мозг дурманили духи Мирей. Как он смел ее презирать? Она безупречна, а Люсьен — лучший из сыновей. Мартен даже спрашивал себя, не пробудил ли он в Мирей, вынужденной с ним нянчиться, материнский инстинкт? Это несомненно: в свои преклонные лета он стал для нее тем ребенком, которого она так никогда и не могла родить. На глазах умиленных сотрапезников она нарезала ему ломтиками пиццу и нежно отправляла каждый кусочек прямо в рот. Жуя, он уже заранее предвкушал, какую ночь проведет рядом с комнатой новобрачных, когда те займутся любовью за тонкой фанерной перегородкой. А завтра, когда Люсьен будет в гараже, Мирей, быть может, разденется перед свекром, чтобы позабавиться. Склонность к такому поддразниванию — ее маленький грешок. Иногда она даже трогает его, ну как бы ненароком. Но никогда не идет до конца, оставляет вечно неутоленным… И хохочет, встречая его потерянный взгляд. В эти минуты он, прикованный к креслу, вспоминает, как обрушился на нее тогда, чтобы в сладострастном безумии сдавить ей горло. Подумать только: он чуть не потерял возможность познать исполненную достоинства и занимательности жизнь, ожидавшую его в семейном кругу. Последнее утешение…

Загрузка...